Из цикла 'Мельком', Успенский Глеб Иванович, Год: 1889 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 55 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Г. И. Успенский

Из цикла ‘Мельком’

Том 8. Из цикла ‘Очерки переходного времени’. Поездки к переселенцам. Невидимки. Из цикла ‘Мельком’. Рассказы

М., ГИХЛ, 1957

Издание осуществляется под общей редакцией В. П. Друзина

Подготовка текста и примечания А. В. Западова

СОДЕРЖАНИЕ

Крестьянские женщины

Ответчики

Извозчик с аппаратом

Новые народные стишки

КРЕСТЬЯНСКИЕ ЖЕНЩИНЫ

Существенный недостаток во всех проектах жить трудами рук своих, то есть уйти в деревню, существовать земледельческим трудом, положить начало колоний и ‘поселений из людей интеллигентных’, несомненно заключается в совершенном отсутствии каких бы то ни было указаний, касающихся положения интеллигентных женщин в этих проектируемых колониях. Обязанности, порядок жизни, пределы труда и нравственные достоинства трудовой жизни для интеллигентных ‘мужчин’, хотя кое-как, но все-таки выяснены в проектах поселений в более или менее удобопонятном виде: за образец будущей трудовой жизни взят образ жизни современного мужика, причем одна из школ, начавших проповедь о необходимости ‘идти в деревню’, проповедует идеал трудовой жизни в смысле самого каторжного труда наемного работника, сопряженного со всевозможными тягостями: серые щи, сон на голых досках, лапти, ‘выворачивание пней’ на постройку собственной избы, и непременно с усилиями, от которых трещит спина, хочешь жить ‘по-народному’, так поезжай в лес за дровами в трескучий мороз, вези дерево на продажу в город в ураган и метель, а уж от насекомых постарайся избавиться своими средствами. Та же участь поденщины предлежала и женщине в этой школе каторжного труда. Г-жа Метелицина должна была переобуться из башмаков в сапоги, вязла по колено в навозе, ездила на кляче за водой, а когда кляча упиралась, то она ‘била клячу по морде’. Словом, и для мужчин и для женщин проповедовались все прелести, которые до последней степени изнуряют и самого крестьянина.

Другая школа трудовой жизни очерчивает образ того же мужика в более мягких очертаниях, и как образчик рекомендуется не поденщик, а ‘земледелец’, ‘пахарь’. Поле, соха, а за нею идет пахарь. Достоинство этого пахаря заключается в том, что он добывает хлеб своими трудами, чужого не ест, чужим трудом не пользуется, следовательно, совесть у него покойна, а в этом-то ‘самая суть’ и есть.

Есть и еще школа, руководствующаяся в желании ‘идти в деревню’ уже чисто практическими целями: оградить свою впечатлительную душу от зол городской цивилизации, устроить себе угол, где бы мысль (о будущем, конечно) работала без стеснения и не ощущалось бы необходимости бесплодной борьбы за идею, чего невозможно избежать в городе. Но, чтобы устроить должным образом ‘угол’ буддийского спокойствия и ‘свободы миросозерцания’, рекомендуется такими практическими деятелями обороняться также и в деревне от всяких нарушений буддийского спокойствия — мужицкого невежества, алчности мужика, неискоренимого в этом мужике стремления обобрать этого барина. Оборонившись от городской цивилизации уединенным углом, огородившись заборами и окопавшись канавами от вторжения деревенского невежества и хищнических инстинктов мужика, практический интеллигент утверждает, что именно тогда-то ему, интеллигенту, живя в деревне, и будет возможность воздействовать на развитие народных масс.

Единственно только те действительные радетели о народном благе и совести, которые несут в деревню свои знания — врачи, фельдшерицы, учительницы, не рассчитывая на какую бы то ни было личную пользу (чистота совести, буддийское спокойствие, расстройство здоровья от серых щей, как возвращение долга народу и пр.),— единственно только они и делают действительно народное дело, имеющее уже видимые последствия самого хорошего качества. Но в этой среде ‘несть ни мужеского, ни женского пола’ и каждый (всяческая) делает свое дело по мере возможности.

Все же перечисленные выше школы, теории и возникающие на основании их опыты поселений до настоящего времени не свидетельствовали еще ни о каких успехах, и все ‘учители’, ‘наставники’ и ‘пророки’ также не могут указать хотя каких-нибудь ясных последствий своих учений в благоприятном смысле. Расстроивши желудки серыми щами, простудившись во время возки дров или же сшив два сапога ‘собственными руками’, ученики все-таки не могут ощущать в своем сознании, что они делают доброе дело людям, а не самим себе.

Грех учителей и наставников заключается, прежде всего, в узкости взгляда на строй народной жизни. Если что в ней есть существенно важного для человеческого существа, так это не серые щи, не уединение, не успокоение своей совести ‘на собственноручном сапоге’, а широта размеров трудового обихода жизни, многосложность умственной и физической жизни, возникающая из удовлетворения ‘своими руками’ всех своих потребностей, то есть полнота жизни человеческого существа.

Но брать этот образчик широкой многосложной трудовой жизни, не включая в нее образа крестьянской женщины, труд которой во всех подробностях объединен с трудом ее мужа, мужика (что и делает семью), — это дело весьма непохвальное. Предполагается, что интеллигентный пахарь будет пахать, интеллигентная крестьянка будет рожать детей и кормить их своею грудью. Определять не для крестьянской и не для интеллигентной, а вообще для женщины такую бессмысленную цель жизни, значит не признавать в ней человека, и действительно, мы видим, что ‘учители’ именуют женщину ‘черноземом’, и даже почему-то иногда находят необходимым, говоря о ‘женщине’, упоминать и о корове. Если же перечислить все, что умом и руками делает в доме крестьянская женщина, то есть все то, что не касается ее черноземного плодородия, так и увидим, что ее жизнь исполнена величайшей многосложности труда: она не только родит и кормит, но прядет, ткет и шьет платье на всю семью, она же ходит за скотом, стирает, жнет, сеет, косит, носит воду. И сказку сказывает, и песней убаюкивает, и с песней прядет каждую нитку холста. На сказку, на песню, на пряжу, на тканье нужен ум не коровий, а человеческий, и, следовательно, если брать образчиком трудовой жизни не тяготу, а широту и, так сказать, ‘поэзию’ земледельческого труда и основанного на нем всего строя народной жизни, то невозможно умалчивать о трудовых и нравственных достоинствах крестьянской женщины, достоинствах, дающих ей полную возможность (раз только она, вследствие крайней необходимости, не вынуждена будет уйти из деревни на заработки) во всех отношениях независимого существования. А чтобы наши учители и наставники, призывающие нас к трудовой жизни, не загоняли женщину, первейшую силу всякой семьи, ‘в стадо’ и вообще относились к ней по-человечески и по-христиански, мы попытаемся в этой заметке собрать (с борку и с сосенки) такие факты, сообщаемые местною печатью и касающиеся текущей действительности крестьянской жизни, в которых достоинства крестьянской женщины сказываются с достаточной ясностью и дают нам, простым смертным, некоторую возможность очистить в нашем сознании образ женщины как человека, затуманенный теориями душеспасительного труда.

К величайшему прискорбию (без прискорбия не обходится на Руси ни одно хорошее дело), необходимо сказать, что достоинства крестьянской женщины стали очерчиваться в сообщениях местной печати именно только в тех случаях, когда корреспондент местной газеты повествует о крайнем расстройстве {Редко, чрезвычайно редко повествует местная печать о деревнях, живущих в довольстве и достатке. Нельзя поэтому не привести сообщения ‘Смоленского вестника’ о крестьянах Дорогобужского уезда, Смоленской губ., где крестьяне почти вовсе не нуждаются в отхожих промыслах. Этим более оседлым характером занятий населения Дорогобужского уезда объясняются такие его особенности, как больший прирост населения, больший численный состав семьи и большее равновесие численных отношений полов, чем в других четырех уездах. Но ведь это значит, что люди живут здесь дольше, а стало быть, отличаются лучшим здоровьем, что члены семьи теснее связаны между собой (и это дает право заключать о лучшей их нравственности) и что, наконец, молодой парень всегда имеет возможность найти себе подходящую невесту и почти каждая девушка — выждать жениха. В общем, здесь столько условий, делающих жизнь нормальнее и счастливее, что уже ради этого одного можно предпочесть те немногие, и притом эфемерные, выгоды, какие доставляют крестьянину ‘отхожие промыслы’.} в земельных, хозяйственных и семейных отношениях крестьян тех местностей, откуда идет его сообщение. Крестьянская женщина, с ее великими трудовыми и нравственными достоинствами, всегда упоминается в такого рода сообщениях как доказательство полнейшей невозможности мужскому населению деревни выполнить, при помощи земледельческого труда, все лежащие на нем обязанности. Бывают случаи, когда в крестьянских семьях не оказывается ни одного мужчины, и, следовательно, нет никакого участия мужской силы в выполнении многосложнейшего труда ‘в поле и в доме’, и однакоже крестьянская женщина, — раз только она, так или иначе, прикосновенна к владению землей, — и в таком, повидимому, беспомощном положении, как мы увидим, может и умеет справиться единоличным трудом.

‘Три крестьянина Юхновского уезда, Федотовской волости, дер. Морозова, Лаврентий Яковлев, Андрей Никитин и Епифан Ефимов, в числе девяти наличных душ мужского пола и семи женского, в 86 г. купили (товариществом) в смоленск<ом> крестьянск<ом> позем<ельном> банке землю. В 86 г. умер Епифан, а в 87 г. отправились за ним и Андрей и Лаврентий, и таким образом товарищество, в своих главных представителях, вымерло. Наследники же их, мужчины, все ушли на заработки в Петербург. Остались одни женщины, они распоряжались хозяйством, собирали следуемые банку платежи и отсылали их в смоленское отделение Крестьянского банка. Недавно отделением присланы в Федотовское волостное правление только что вышедшие правила о крестьянских товариществах, в силу которых каждое товарищество должно избрать из своей среды выборного, иметь книгу приговоров своих сходов и товарищескую печать. Федотовский старшина теперь в большом затруднении, как поступить с Морозовским товариществом. Старики вымерли, молодежь ушла на сторону, остались, говорит, одни бабы.

‘— Что ж, бабы, что ли, будут выбирать бабу же выборным? Пошлю, говорит, в отделение, чтобы разъяснили, как в данном случае поступить, то есть в составлении приговора об избрании бабы выборным!’ {‘Смоленский вестник’, 1889 г., No 133.}

То обстоятельство, что женщина может вести единолично (распоряжаться) хозяйство, это дело обычное, если только на ее долю выпадет случай быть родоначальницей многочисленной семьи. Образы таких домохозяек, несомненно возвышающие в нашем сознании образ женщины вообще, изображены, между прочим, в ‘Деревенских письмах’ г. М. З. {Печатались в 1888 году в ‘Восточном обозрении’.} В письме десятом автор рассказывает о лично ему известных домохозяйках, самостоятельно заправлявших обширными хозяйствами за смертью своих большаков. Хозяйства эти, управляемые женщинами-домохозяйками, бывали иногда до того обширны, что из заимки, которую населяла одна семья, со смертью двух женщин-большаков, образовалась целая деревня и быстро разрасталась в селение, утратив, конечно, принцип общего хозяйства. Таким большаком после смерти стариков пришлось быть, между прочим, и одной девушке.

В сороковых годах в зажиточной семье У-вых умерли в молодых летах два родных брата, из которых один был большак. От одного остались жена и дочь, от другого два малолетних сына и три дочери. Вдова, имевшая только дочь, ушла в монастырь, вдова другого брата скоро умерла, и надо всеми шестью сиротами осталась большухой девушка, сестра покойных братьев. ‘Хозяйство было большое, до двадцати дес<ятин> посевов и соответственное количество скота. Но девушка, Василиса Андреевна, не потерялась. Работая смолоду, она не хуже знала всю крестьянскую работу и продолжала вести хозяйство в прежних размерах, в помощь ей были старые работники. Вставая с петухами, она успевала все состряпать, подоить коров и на рассвете вместе с работниками отправлялась в поле и в огороде работала. Кроме крестьянских, земледельческих работ, она обшивала всю семью: ткала холсты, сукна и кушаки, валяла валенки, шила шубы, поддевки, только что не плотничала’. Кроме всего, она воспитывала и ходила за всеми детьми и по целым ночам сидела над ребенком, если он хворал. К знахаркам она не обращалась, а имела всегда лекарства. Вырастила внуков и внучек, поженила их и замуж отдала, и внучат взрослых уже видела, но в 86 году умер ее старший племянник, 48 лет, на котором уже лежали заботы состарившейся Василисы Андреевны, и она сама ‘рухнула’. Семья перед разделом состояла из 21 человека.

Способность быть ‘домохозяйкой’, то есть держать на своих плечах весь обиход семейной и хозяйственной жизни, не иссякла в крестьянской деревне и в наши дни.

‘Акулина из деревни Сергейкова, — пашет ‘Сельский обыватель’, {‘Смоленский вестник’, No 32.} — женщина трудолюбивая, но судьбой обиженная. Более 10 лет она, как лошадь, работает на детей своих и на мужа-пьяницу. Сначала по людям ходила, потом села на надельную землю в деревне. Кое-как отстроилась, сама пашет, сама косит, а с прошлой весны начала и сама сеять. Обсевал поля в прежнее время муж ее, Алексей, но сеятель этот каждое лето уносил с поля часть семян в кабак, отчего всходы были редкие и ужин хлеба получался плохой. Отсыпка семян на пропой производилась Алексеем вкупе с соседями своими, тайно от баб своих тоже пропивавшими семена. Акулина доглядела, узнала, куда сила уходит с нивки ее, и решилась сама взять в руки севалку. К удивлению соседей, первый посев ее вышел удачным, хлеб уродился хорошо. Обстоятельство это было не по душе соседям, пропой семян стал обнаруживаться, бабы стали нападать на мужиков, указывая им на Акулинину нивку с добрым всходом овса и ячменя.

— От этой бабы все беспорядки в деревне! — говорили мужики, собравшись на улице, чтобы потолковать, когда начинать сеять рожь.

На сходку, по обыкновению, пришла и Акулина.

— Вот что, Акулина, мы скажем тебе: сеять на поле мы тебя не пустим, потому нет от нас на это согласия, — заговорил Максим.

— А по какой-такой причине вы меня не пустите? Ведь я, кажется, на свою ниву пойду, — ответила она.

— А потому не пустим, что закону нет, чтобы баба сеяла, от этого может случиться, что все мы без хлеба останемся, потому команда ваша дома должна сидеть, а не сеять, исстари так заведено. Вишь ты, порядки новые заводить не позволим!

— Погляжу, как вы мне не позволите. На это есть суд и управа.

— Вот что, ребята, ну ее к лешему, пусть сеет, а только должна она поставить нам за дозволение четверть водки, — вмешался в разговор Мартын.

— Что правда, то правда, — ответили мужики.

— Значит, за водку можно сеять, а без водки нельзя? Бесстыжие глаза у вас, суму хотите отнять у нищего. Не дам вам водки, а если станете приставать, в волость пойду, по чистой правде все там распишу, — закричала Акулина.

На третий день после этого случая Акулина вместе с соседями своими разбрасывала на поле семена. Угрюмо и искоса поглядывали мужики на этого оригинального севца.

Так вот какова эта баба Акулина. Много горя и нужды перенесла она, но ребятишки ее уже стали подрастать, четыре белоголовых мальчика выглядывают здоровяками, старшему из них уже исполнилось тринадцать лет, а тут, к удивлению всей деревни, муж ее, Алексей, целый месяц водки не пил и купил куль ржи, за двенадцать лет своей семейной жизни в первый раз подумал о дворе своем и, повидимому, не на шутку принялся за работу’.

Этих двух примеров весьма достаточно, чтобы видеть полную возможность для крестьянской женщины жить на земле трудами рук своих и руководить обширным семейным хозяйством. Но этими, собственно трудовыми качествами далеко не исчерпываются достоинства, свойственные женщине трудовой, крестьянской среды. Не о едином хлебе хлопочет деревенская женщина, независимость, возможность прожить на свете без кабалы, не только обязательной в труде ‘по найму’, но даже и кабалы ‘мужа’, нередко считающего свою жену за рабочую скотину и не видящего в ней ничего человеческого, также служат несомненным основанием стремления не отрываться ‘от земли’, от крестьянства и земледельческого труда.

Во время поездки прошлым (88 г.) летом в поселки вятичей, переселившихся в Уфимскую губернию, впервые пришлось познать это стремление крестьянской женщины своим уменьем в труде оборонить свою независимость. Пять новых поселков, возникших в недалеком друг от друга расстоянии и, главное, населенных переселенцами, вышедшими почти из одной и той же местности Вятской губернии, невольно возбудили желание узнать, каким образом распределилась общественная земля, оставшаяся после ухода такого значительного количества односельчан? Отвечал на этот вопрос один из вятичей, который весною прошлого года был по своим личным делам на старых местах, видел своими глазами все перемены, которые там произошли после ухода односельчан на новые места, и однакож, когда ему сделан был вопрос о переделе оставшейся земли, очевидец порядков на старых местах призадумался, даже плечами пожал и ответил с легкой улыбкой недоумения:

— Если бы по мужицким душам считать, так оно и можно бы расчесть, по скольку на душу пришлось… А теперь не знаешь, как и сообразить, — стали, вишь, баб в души засчитывать!

Легкая улыбка, с которою ответил очевидец на заданный ему вопрос, передалась и тем поселенцам, которые присутствовали при разговоре. О какой-нибудь насмешке насчет ‘баб’ нельзя было и думать, глядя иа эти улыбающиеся и в то же время недоумевающие лица, напротив, казалось, что ‘новость’, принесенная очевидцем, не противоречила их воззрению на трудовые способности ‘бабы’, и только простое и скорое осуществление бабьих талантов ‘на деле’ могло вызвать на лицах крестьян ту улыбку, в которой гораздо больше сказывалось ‘удовольствие’, нежели неожиданность.

— Так что же? — с полною уверенностью в возможности таких фактов присовокупил один из участвовавших в разговоре переселенцев. — Вон и у нас Авдотья Кострякова овдовела, а души-то мужнины держит все, никому не сдает полвершка.

— Второй год ‘держит’ землю-то на две души! — пояснил еще кто-то из собеседников, относясь, повидимому, к этому поступку Авдотьи с большим уважением.

Маленькое вторжение шутливого элемента (намек на ухаживание за Авдотьей какого-то парня) в разговоре о важном деле в конце концов не повредило значению сущности нового явления.

— Как же, дожидайся! — пояснил другой из собеседников. — Это он к Авдотье-то в мужья норовит, а не она! Наш же он парень, да беден, земли нечем взять. ‘Кабы повенчаться, так тогда, говорит, пожалуй, окроме Авдотьиной земли, еще бы на душу взял’. Ну, а Авдотья-то не очень сдается.

— ‘Церковь, говорит, оченно далеко!’ — вновь подшутил тот же шутник. — ‘Ежели бы церковь была поближе, так я б давно повенчалась с Кузьмой!’

— Конечно, мало ли что болтают, — не обращая на шутки никакого внимания, проговорил, повидимому обстоятельный, крестьянин. — А ежели разобрать дело, так у Авдотьи-то и свой сын через три-четыре годика погляди-кось какой работник будет. Держит она Кузьму действительно наравне, как свой человек, а из хозяек не желает в мужние-то жены идти. ‘Пускай, говорит, хоть моя шеюшка-то после покойничка отойдет’. Вот и бережется… ‘Поживу-ка, говорит, пока что без хозяина!’

В другой раз то же предпочтение крестьянскою женщиной быть ‘хозяйкой’, жить ‘без хозяина’, подтвердилось при следующих обстоятельствах.

Поезд Николаевской дороги остановился на какой-то станции, где остановка пять минут и где есть буфетец. Дело было летнее, все пассажиры высыпали на маленькую платформу. Шум и громкие, поспешные требования сельтерской, пива, водки и беспрестанное хлопанье пробок не заглушили, однако, жалобного плача какой-то женщины, около которой уже собралась публика. Кто-то из крестьян, очевидно уже знававших горе этой женщины (одета она была совершенно по-петербургски — шляпка, дипломат, зонтик), объяснял любопытным и соболезнующим зрителям причину слез плачущей женщины таким образом:

— У нее муж помер… Осталось трое детей… Только было стала хорошее жалованье получать, стали поправляться, ан вот бог-то его и прибрал!

— Как не заплакать! Теперь все сама делай!

— Сестра, вишь, есть мужнина, — продолжал знакомый с положением несчастной женщины, — ну, у ‘вдвох’ как никак…

— Куда ж женщинам справить все по хозяйству!

Какая-то искренно сочувствовавшая горю вдовы петербургская барыня, понимая до некоторой степени предстоявшую несчастной женщине трудную, изнурительную жизнь, с непритворным состраданием в голосе сказала ей:

— Каково это прокормить одной троих детей!

Ко всеобщему удивлению, после этих сочувственнейших слов петербургской барыни петербургская горничная и крестьянская вдова на мгновение сдержала свои слезы и, смахнув их платком с заплаканных глаз, довольно твердым голосом произнесла, обращаясь к барыне:

— А нешто легче жить в прислугах-то?

Ясное, даже острое выражение в глазах ее упрека за подневольную жизнь в ‘прислугах’, также не знающую ни днем, ни ночью покоя, сказалось в упорном взгляде ее, который она вперила в глаза сочувствовавшей ей даме, и всем зрителям и любопытствовавшим стало понятно, что труды ‘прислуги’ и труды ‘хозяйки’ не одно и то же и что плачущая женщина ободрилась от одной мысли, что она будет трудиться ‘на себя’, а не на хозяина и не по найму.

Но наиболее несомненным доказательством того важного обстоятельства, что земля нужна крестьянской женщине не для единого хлеба, а и для обороны {Такого рода обороны женской самостоятельности мы имели уже случай коснуться в путевых заметках (‘По Шексне’).} своего человеческого достоинства от погибели, неизбежной при необходимости бросить деревню и идти на заработки, может служить нижеследующее извлечение из статьи г. Рева, напечатанной в ‘Юридич<еском> вестн<ике>,{Май 89 г.}касающейся опять-таки расстройства в земельных порядках и в данном случае выясняющей вопрос о поземельных отношениях крестьян, владеющих землею не на общинном начале, а подворно.

Земельные отношения, о которых идет речь, определены автором как земельное сутяжничество и отмечены как народное движение, резко обнаружившееся в последнее время. Причина возникновения и роста этого движения совершенно ясна. ‘С одной стороны, народонаселение деревень быстро увеличивается, а с другой — земли в его распоряжении остается столько же, сколько было дано ему в момент освобождения от крепостной зависимости. Влияние Крестьянского банка и частных земельных покупок, в смысле уменьшения земельно-деревенских распрей, совершенно не заметно. Обстоятельства складываются обыкновенно так, что при помощи банка, а тем более путем частных покупок, земля достается в руки тех крестьян, которые в ней наименее нуждаются, достается в руки деревенских ‘богачей’, людей и без того в земельном отношении довольно обеспеченных, деревенская же беднота принуждена довольствоваться кусочками ‘наделов’. И вот теперь, спустя двадцать восемь лет после освобождения, нужда среди массы крестьян в земле сделалась уже настолько очевидною, что, при сохранении прежних условий обработки почвы, явилась необходимость погони за земельными участками, необходимость оттягиванья таких участков у родственников путем суда. ‘Сутяжничество’ растет, и этот рост, способствуя развитию в селах между крестьянами взаимного озлобления, доходящего очень часто до кровавых столкновений, в то же, время благодаря причинам, указанным ниже, грозит созданием такой земельной путаницы, которую потом едва ли удастся скоро и благополучно расхлебать’. {Стр. 99—100.}

Определив весьма точно причины ‘сутяжничества’ из-за земли и указав на перспективы грозных его последствий, автор выбирает более чем из трехсот решенных одним только л-ским волостным судом (дело происходит в какой-то из южнорусских губерний) не менее двадцати пяти исков, предъявленных волостному суду о правах на наследственную землю и заслуживающих особенного внимания как ‘образцы’, в которых наиболее ярким образом отразилась, во-первых, неопределенность взглядов суда при решении исков и, главным образом, сутяжническая этих исков особенность. Но, к величайшему нашему удивлению, во всех этих двадцати пяти образчиках сутяжничества и суда, путающегося в своих решениях, только в пяти случаях являются истцами действительно крестьяне, то есть мужики, все же остальные двадцать дел по двадцати искам предъявляются исключительно женщинами-крестьянками. Фактов, которые бы доказали озлобление крестьян между собою, нет в этих исках ни единого. Да и в тех пяти исках, в которых фигурируют крестьяне, два из них возникли по жалобам двух опекунов над малолетними сиротами, — следовательно, не из личных расчетов, один возник по жалобе на опекунов, а два последних были предъявлены двумя братьями к дяде и предъявлены по сущей справедливости: ‘Иван и Никита Голяки жаловались на своего дядю, Федора Голяка. Оказалось, что дед их, владевший при жизни земельным участком по уставной грамоте, умер двенадцать лет тому назад, и тогда же умер и их отец, а они сами никакого участия в делах семьи не принимали. Суд удовлетворил их претензии и выделил им половину Федоровой земли’. Дело совершенно справедливое, но, повторяем, вместе с предыдущими четырьмя, исчерпывает решительно все иски, начатые крестьянами, то есть мужиками. В остальных же двадцати — крестьянка первое слово каждого иска наследственной земли.

‘Крестьянка д. Нападовки, Федосья Дергачева, жаловалась на своего дядю Петра Дергача, требуя от него части владеемой им земли…’

‘Крестьянка города Липовца, Евдокия Загородная, жалуется на своего свекра, который, после смерти ее мужа, не дает снохе и двум внучатам (дев. 10 и сын 1 г.) ни поля, ни пахотной земли…’

‘Крестьянка д. Нападкова, Марья Калашникова, жаловалась на своего свекра и требовала земли не для себя, а для своих двух дочерей, оставшихся после смерти ее мужа’. Словом, все страницы статьи г. Рева пестреют словом — крестьянка, крестьянка, крестьянка, и непосредственно за ними следует: земля, наследственная земля, участок земли и т. д. Все это дает весьма существенное основание для того, чтобы видеть, какое важное значение в жизни крестьянской женщины имеет земля. Во всех исках крестьянок только два или три раза решение суда окончилось денежным вознаграждением истицы, но и причины такого решения очевидны: у свекра, с которым начата была одна из тяжб женой его сына, у самого было еще девять человек детей. Суд отказал в земле и присудил ‘на сирот’ двадцать рублей со свекра. Совершенно справедливо удовлетворен судом и иск солдатки м. Россоша, Акулины Ходаковой, также на ее свекра по первому мужу, крестьянина Дмитрия Шумника. ‘Жалобщица объяснила, что она была замужем за сыном Шумника, Захарием, с которым прижила дочь Анну, и затем Захарий умер, а она вновь вышла замуж за солдата Ходака. Так как у Шумника, кроме Захария, других детей нет, то она просит признать ее дочь участницею в пользовании земельным наделом свекра. Ответчик не пожелал признать при своей жизни внучку ‘участницей’, говоря, что сам желает пользоваться своею землей. Суд постановил: ‘основываясь на том обстоятельстве, что за смертию Захария Шумника, умершего тому восемь лет, осталась дочь его Анна, и что грунтовладелец, дед Анны, Дмитрий Шумник, не принимает ее участницей в пользовании половинной части земельного надела’, суд признал Анну участницей и удовлетворил просьбу ее матери’. {Стр. 110.}

Теми же особенными и свойственными исключительно крестьянской женщине качествами, то есть возможностью для нее независимого существования и возможностью выполнять свои не только материнские, но и общественные обязанности, несмотря даже на невозможность иметь законного мужа, мы объясняем себе и те прискорбные для нас, простых смертных, своевольства крестьянской молодежи обоего пола, которые определяются как ‘переживания’ коммунального брака и гетеризма и понимаются простыми смертными в смысле как бы первобытного канкана. Не говоря о полуязыческих инородцах (чуваши, черемисы, мордва), даже у истинных христиан, каковыми почитают себя раскольники, до того момента, когда образуется, наконец, семья, молодежь обоего пола несомненно проявляет все признаки переживания первобытного своевольства.

По свидетельству H. M. Ядринцева, первобытное своевольство молодежи в алтайских раскольничьих обществах, определяемое выражением ‘птичий грех’, ‘переживается’ молодежью до брака с полнейшей свободой и без всякого стеснения со стороны родителей. Г. Краснов{Кн<ижки> ‘Недели’, 90 г., No 1.} также удостоверяет об этом своевольстве не только в добрачных, но и в брачных отношениях обоих полов алтайских раскольников, причем оба писателя утверждают, что, несмотря на это своевольство, нигде по всей русской земле нельзя найти такого всестороннего крестьянского хозяйственного благосостояния, как именно в этих своевольных раскольничьих общинах.

Но Алтай все-таки место более или менее дикое, и немудрено, что в нем не могло быть особенной надобности в препятствиях переживанию первобытного своевольства. Но что сказать о раскольниках поволжских, живущих не в дебрях, а среди условий жизни, уже тронутых высшею культурой, если и они решительно ничем не отличаются от алтайских своевольников? По свидетельству знатока раскола П. И. Мельникова, сожительство федосеевцев и других беспоповцев, не имеющих освященных браков, крепко и неразрывно. Но ‘до тех пор, пока не сойдутся в сожительстве, и молодые люди и молодые девушки грешат, но как скоро сошлись, поселились в одном доме, стали жить как муж с женою, этого рода грехи навсегда прекращаются’. Один из расколоучителей и основателей того же федосеевского согласия, Иван Алексеев, находивший необходимым освящение брака (то есть сожительства) родительским благословением, чтобы в нем были ‘крепость и честь’, изображает добрачные отношения девушек и парней, то есть то, что у П. И. Мельникова определено словом грешат, — в подробностях совершенно непривлекательных: ‘сыновья их (федосеевцев) и дщери их юнии сами досматривают юноши дев, а девы юношей, и сватовство свое или по нощем темным, или по гумнам, или по лесам, по посиделкам, без благословения отца-матери и без всякого гражданского чина и обычая, сами собою, убегом и, помешкавши или в лесе, или где в отъезде, в свой дом аки новобрачные приезжают’.

Этих двух несоединимых свойств в одном и том же человеческом существе — коммунального и законного брака, добрачного ‘гетеризма’ и крепости и прочности семейного союза, однако, еще недостаточно для того, чтобы простой смертный был окончательно сбит с толку в понимании нравственных принципов нашего крестьянства обоего пола, и в особенности крестьянских женщин. Что может подумать простой смертный, если я сообщу ему, что все вышеприведенные цитаты о добрачном поведении юношей и дев заимствованы нами из статьи г. Савельева: ‘Браки по благословению родителей’, {‘Волжск<ий> вестн<ик>‘ 89 г., No 89.} в которой приведено множество решений волостного суда по делам, касающимся того же своевольства уже не дев и юношей, с мужей и жен, считающихся в браке, то есть после того, как окончился ‘гетеризм’ и установилась ‘семья’?

Своевольство в юности, крепость и твердость в браке, и в том же браке опять своевольство, то есть обоюдное, без всякого стеснения, проявление желания расторгнуть брачные отношения, — как объяснить всю эту путаницу взаимных отношений мужчин и женщин? В 1871 году хохловский волостной суд присудил жену к аресту за то, что она ушла от мужа и не возвращается к нему без уважительной причины. Но жена не только не согласилась на возвращение, но еще бросила в лицо судей повойником. Одна крестьянка, только что вышедшая в минувшем мясоеде (71 г.) замуж по родительскому благословению, почему-то была отвезена своим мужем обратно к ее родителям, отец отринутой дочери предъявил иск о возвращении ее имущества, а муж в то же время изъявил, желание, чтобы жена его возвратилась к нему. Но жена не согласилась и заявила суду, что она не венчана, и суд решил возвратить жене ее имущество. Заявление жены, что она не венчана, было для нее только средством расторгнуть брак, так как если бы она не оборонилась этим указанием на брак церковный, то волостной суд не допустил бы расторжения брака, так как брак ‘по родственному благословению’ почитается волостным судом, состоящим из православных, так же нерасторжимым, как и церковный. ‘Решения волостных судов, — читаем мы в статье г. Савельева, — по поводу этих браков по родственному благословению возникают обыкновенно по жалобе обеих сторон, чаще женщин, на притеснения одною стороной другой или по просьбам о востребовании имущества, когда одна сторона, вследствие той или другой причины, не желает продолжать сожительства. Из некоторых решений волостных судов можно заключить, что крестьяне придают этим бракам такое же значение, как и церковным, и за самовольное расторжение их подвергают виновных наказанию, а иногда и вовсе отказывают в расторжении’.

‘Бывают даже случаи, когда судьи с большим упорством проводят свои воззрения о законности браков ‘по благословению родителей’. Сюда относятся решения дроздовского волостного суда от 1875 года. Муж жаловался на жену за нежелание жить с ним, и волостной суд определил арестовать жену на семь дней и потом водворить к мужу. В волостном суде Хвостиковской волости, наоборот, дело разбиралось по жалобе мужа на жену за то, что она ушла от него и не желает возвращаться, вследствие чего просил развода (д. 1874 г.). Ответчица заявила, что она ему — не жена, а ‘жила в работницах’, на что муж возражал, что он ‘женился по родительскому благословению и взаимному согласию’, вследствие чего волостной суд решил в иске отказать и предоставить хлопотать о разводе в подлежащих местах. Здесь судьи, находя себя некомпетентными в расторжении брака, тем не менее самый брак признали за действительный’.

Статья г. Савельева состоит из двух больших фельетонов и переполнена множеством исков обеих сторон, ‘по каким-либо причинам не желающих продолжать сожительства’. Самое уважение, проявляемое судом к раскольничьим бракам и бракам по родительскому благословению, ничуть не меньшее уважения и почитания брака церковного, само по себе свидетельствует о том, что судьи имели уже опыт в решении таких же исков и среди православных крестьян.

Кроме этого предположения, я, по личному опыту, могу свидетельствовать, что в волостных судах просьбы ‘законных’ крестьянских жен об отдельном виде на жительство явление весьма нередкое. По личному опыту, даже и в такой совершенно уже православной среде, как крестьянское население Новгородской губ<ернии>, и то уход жены от мужа, иногда без всяких разрешений, практикуется довольно часто. В зиму 1888 года в той деревеньке, где я по временам бываю, было только две свадьбы (ожидали восемь!), причем мужья были пришлые из других соседних деревень, и обе увезенные в чужие семьи девушки после двух-трех месяцев замужества возвратились к своим родителям, и никакими силами их не могут вернуть к мужьям. У каждой из них по ребенку, но и это не способствует к семейной жизни в подчиненном положении семьям мужей.

Итак, опять-таки своевольство в добрачной юности и, несмотря ‘на крепость’ брачного сожительства, своевольство и в этом, якобы ‘крепком’, браке. Есть ли какое-нибудь соотношение, какая-нибудь связь между добрачным и послебрачным своевольством? Окончился ли гетеризм, или продолжается даже и после брака? И на чем основано своевольство, смелость уходить от мужа, унося с собой ребенка, а иногда и не одного, и почему крестьянская жена крестится на церковь, радуясь, что в ‘волостном’ ей дали отдельную бумагу?

Все эти недоразумения будут для нас понятны, если мы, так сказать, собственными глазами рассмотрим ‘своевольство молодежи’ в его реальном, действительном проявлении и своими глазами увидим также реальные, действительные основания к этому своевольству.

‘Во всем Нарымском крае {‘Записки Зап<адно> Сиб<ирского> Отдела имп<ераторского> Геогр<афического> Общ<ества>: ‘Крестьяне Нарымского края’, ст<атья> Григоровского.} весною, когда снег начнет таять и в полях покажется вода, вокруг почти каждого селения устраиваются несколько винокурен или балаганов из ветвей, иногда крытых соломою, где почти все хозяйки приготовляют для себя вино (самосидка). Туда свозится несколько кадочек и бочек для затора вина, там его затирают, там и гонят. Затерев два пуда, может быть, последней в доме муки, хозяйка проводит в этом балагане по крайней мере три дня и три ночи.

Спать ей, бедной, тут некогда, да притом, откровенно сказать, несмотря на холод, на ветер и прочие неудобства, каждая хозяйка считает это время самым счастливейшим во всем году. Тут к ней приходят соседки и знакомые с пряхами и проводят с ней иногда целый день. Из дома ей приносят дочери чай, сахар, разные печенья. Тут угощает она подруг своих чаем, угощает их вином, еще горячим, и всегда ложкою, а не рюмкою, затем, что вино надобно пробовать часто, чтоб не сделать его уж очень слабым, а поэтому каждая из подруг и сама хозяйка часто пробуют его ложечкой. От этого пробования и хозяйка и подруги всегда навеселе, а другие уже бывают и чересчур веселы. Рассказы, прибаутки, смех почти не прерываются целый день. Перед вечером сюда приходит с работы муж винокурки, он в это время поблизости рубит дрова и всегда ‘с устатку’ заходит сюда выпить горячего, с ним иногда приходит сосед или приятель, и тому тоже подается водка. Настает ночь, и тогда к винокурке приходит на помощь ее дочь с своими подругами-девушками, чтобы дать матери немножко соснуть и посидеть вместо нее около вина. Они приносят с собою из дома ужин. Затем после ужина сюда собираются молодые ребята поиграть с девками, им тоже подается по чарке. Начинаются веселые разговоры, шутки, прибаутки, деревенские остроты. Хозяйка, утомленная долгою бессонницей, прикурнет где-нибудь в балагане и спит богатырским сном. Ребята начинают заигрывать с девками, огонек курится и освещает очень мало пространства. И что тут делается, только знает темная ночь да сами действующие лица. Действительно, такие таинственные ночи довольно заманчивы для воображения деревенской молодежи, и каждая хозяйка донельзя любит их, по воспоминанию о своем прошлом, как и она проводила некогда подобные ночи на винокурне, а потому я и сказал, что каждая хозяйка почитает это время самым счастливейшим’.

То, что автор скрыл в неопределенном выражении — ‘что тут делается, знает только темная ночь да еще сами действующие лица’, очевидно, означает не что иное, как неминуемое ‘переживание гетеризма по установленному типу’. Но почему же состарившейся женщине, к которой в шалаш приходят взрослые уже дочери, нет в жизни лучшего воспоминания, как эти тайны темных ночей? И почему для этих молодых девушек также останутся наилучшими воспоминаниями те же темные ночи и то, что во время их делается молодежью?

Ответ мы находим именно тот, который всего понятнее и приятнее простому смертному: та самая девушка, которая, сделавшись старухой, будет вспоминать девичьи годы и темные ночи,— в 15 лет, то есть именно в те годы, когда она впервые начинает переживать впечатление этих ночей, уже входит во всю хозяйскую и домашнюю работу. Она уже умеет отлично плавать на лодке, умеет жать, косить, метать сено, боронить и даже неводить рыбу, умеет, конечно, и коров подоить, и прясть, шьет рубахи, платья, вяжет чулки. Умеет разными травами красить белую пряденую шерсть, умеет найти эти травы и соткать из этой пряжи для себя юбку с разными цветными клетками. Мало того, сделавшись женой и приняв на свои плечи весь хозяйственный труд, в буквальном смысле,{Мужик Нарымского края ленив и всячески старается увильнуть от трудов в доме и в поле. Чем ходить за сохою да за землею, ему лучшим кажется ходить целый день по лесу, положив на плечо ружье, покуривая трубку, посвистывая да поглядывая по сторонам. Попал зверек — убил, а нет, так и не надо — завтра попадет. Или целый день лежит на берегу реки, в балагане, ест до отвала лучшую рыбу и посмотрит два-три раза ловушку. Чего же лучше? Любо ему такое дело, потому что нет за него ни пред кем отчета, старики не могут спросить: отчего не добыл зверя? Здесь не на пашне, работа не видная, не то что поехал бы за сеном да не привез его. Если же этот промышленник-зверолов, поставив свои клепцы и черканы, добыл десяток-другой белок, с десяток колонков, какую-нибудь лисицу, то уж все семейные считают его настоящим промышленником. Тогда он для дома уже ни за что не нарубит дров, не съездит за сеном, не станет пахать и убегает от всякой домашней работы, под предлогом, что вот тут-то видел зверя {стр. 9). А когда он доживет до сорока лет, так уж окончательно прекращает всякие работы, считая себя стариком, так как дети его женаты и замуж выданы. И вот он начинает жить исключительно в свое удовольствие. Любит он лежать и валяться на перине, которая непременная принадлежность каждого дома и каждого из живущих в нем счастливцев: птичьего пуху тьма! Перины созидают огромнейшие, и вот труженик сорокалетний начинает отдыхать от трудов праведных, любит он на этой перине вдоволь выспаться со своею старухой, которая также полагает, что она старуха (то ли дело, когда она была молода!), и родит, во время отдохновения, иногда до пяти детей (стр. 15).}она до старости сохраняет такую силу жизненности, что находит возможным нести этот труд, не теряя веселого настроения духа. Как только утром проводят мужиков на промысел, тотчас являются соседки с прядками на посиденки. Тут пойдет угощение чаем, разговоры, и так продолжается, пока вернутся мужики. Иногда, накормив поскорей мужиков, женщины уходят на новую посиденку, где непременно тоже идет угощение. В рабочую пору посиденки идут с перерывами, а зимой по два раза в день, без посиденок женщину томит тоска, клонит сон, а на посиденках и не дремлется и работа идет скорее.

Все это делает и пятнадцатилетняя девушка, и, следовательно, именно в эти юные годы она так многосторонне оборонена в свободе и самостоятельности своего существования, что ее ничего не стесняет в самых бескорыстных и искренних проявлениях чувства к своему ровеснику-парню, ее будущему мужу.

Вот эта-то возможность жить на белом свете без всякой опеки и попечения и объясняет нам право крестьянской женщины уйти от тирана-мужа, взяв на обе руки по ребенку, объясняет все эти разводы и требования отдельного вида и вообще объясняет стремление не покоряться произволу, не заглушать голоса своей совести, и все потому, что есть золотые руки, которые всё могут сделать и от всего оборонить.

ОТВЕТЧИКИ {*}

(Продолжение предыдущего)

{* Эта заметка написана в самый разгар всеобщего гнева против ‘варшавских детоубийц’. ‘Женщины Ироды’, ‘Избиение младенцев’ — иначе не говорилось в печати о Скублинской и ее зверских злодействах. В конце ноября 1890 г. в Варшаве окончился процесс Скублинской, и общественная совесть чистосердечно сказала об этом деле свое справедливое, даже покаянное слово: ‘Варшавский дневник’, сообщая судебный отчет по делу Скублинской, между прочим замечает: ‘Скублинская все больше и больше располагает к снисхождению не только жалким видок, частыми слезами и, повидимому, искренностью в показаниях, но и впечатлением, вызванным всем ходом дела, — складывается убеждение, что она совсем не такой изверг, каким представила ее обществу печать, и даже не в такой степени преступна, как ее изображали’.}

…Те же самые своевольные, независимые крестьянские женщины обречены на неминуемую гибель, если только, по тем или иным причинам (о причинах будет сказано подробней), будут вынуждены оставить родной дом, деревню и искать хлеба на стороне и в труде по найму.

Ужасное дело о варшавских ‘детоубийствах’ еще не подлежало суждению гласного суда, — но мы уверены, что суд, если и не оставит без наказания женщин, ‘кормившихся’ около ‘брошенных’ детей, то он, несомненно, выяснит те великие неправды современного строя жизни, в котором множество матерей не могут исполнять своих материнских обязанностей и множество детей обречены быть брошенными своими родными матерями.

Прежде всего, конечно, несметное множество крестьянских женщин, оторванных от своего хозяйства, и в большинстве самого цветущего возраста, поглощает всякий город, большой или малый, все равно. Каждый городской дом не может ни в каком случае обойтись без прислуги как мужской, так и женской. И если мы выделим из общего числа прислуги вообще только одних женщин, и притом таких, которые исполняют в доме лишь черную работу (не говорим о гувернантках, компаньонках и пр.), то увидим, что и этого рода тружениц семейный дом требует в весьма немалом количестве: кормилицы, няньки, горничные, кухарки, швеи, прачки, все это необходимые в каждом семействе радетели и пособники, без которых никоим образом не может обойтись ни один обывательский городской дом. И если это количество необходимых пособников помножить на сотни и тысячи таких же семейств, количество которых увеличивается по мере возрастания народонаселения, то получится поистине несметное множество одних только женщин, которых поедает чрево города и которые обречены на полнейшую невозможность хотя бы подобия независимого существования.

Неудивительно поэтому, что подкидыш есть в настоящее время непременная принадлежность ‘городских известий’ всякой газеты, издающейся в таких городах, где г. Купон в большей или меньшей степени запустил свой ‘коготок’, не говоря о столицах, — Одесса, Ростов, Киев, Казань и все поволжские крупные торговые пункты почти ежедневно свидетельствуют в своих листках о подкинутых младенцах. Но в тех же листках, не в городских известиях, а на последней странице объявлений, целые столбцы также ежедневно свидетельствуют, какое огромное количество бездомовного народа (и опять-таки преимущественно женщин) ищет труда, работы, места, то есть вообще куска хлеба. Ежедневный подкидыш, большею частью в единственном числе, и ежедневная масса, десятки и сотни женщин, ищущих куска хлеба, эта параллель между размерами женской нужды и одним-двумя брошенными детьми ясно свидетельствует о том, что брошенный ребенок — не продукт распутства и разврата темной городской ‘массы’, как это утверждают, между прочим, некоторые исследователи варшавских событий.

Подкидыш, то есть брошенный ребенок, есть прямое последствие скопления в городах огромного количества рабочего народа обоего пола, необходимого для обихода жизни городского обывателя, а следовательно, он, обыватель, не имеющий никакой возможности обойтись без покупного труда, и есть прямой и первый ответчик за брошенного ребенка брошенной на произвол судьбы женщины.

Мы подчеркиваем слово брошенный, потому что только в городе матери случайно рожденных детей могут быть поставлены в положение, не дающее им никакой возможности их растить и даже кормить хотя несколько дней, незаконные родятся в деревне, но участь их не такая, какова участь городского незаконного. ‘В одном из селений Лаишевского уезда, {‘Казанский листок’.} при производстве коренного передела земли, общество сильно занимал вопрос: наделить или не наделять землею незаконнорожденных? Большинство склонилось к тому, чтобы не наделять, во-первых, потому, что ‘кто его знает, чей он?— нашинского или чужого?’ — а во-вторых, и, пожалуй, главным, образом потому, что надели их землей, так солдатки да вдовы столько натаскают ребят, что им, чего доброго, придется половину поля отрезать’. В данном случае отказ в наделе землей объясняется только крайним малоземельем той местности, где находится указанное выше селение. Очевидно, что если бы у мирян было во владении достаточное количество земли, о незаконнорожденных и речи не было бы на миру, как не было ее и до сих пор. С другой стороны, какая разница в положении этих безмужних женщин, имеющих в своем распоряжении только ‘свои руки’, и такой же женщины, трудами рук своих существующей не в деревне, а в городе. Оказывается, что будь у деревенской безмужней женщины какое-либо малейшее соприкосновение с землей, так она безбоязненно может ответствовать сама за себя, незаконные, которым отказывается в земле, не брошены деревенскими матерями, а выращены, и только малоземелье не дает их детям полного равенства в положении со всяким мирянином того сельского общества, где он родился.

Даже из одного этого примера — возможности для крестьянской женщины, будучи безмужней, не продавать своих рук из-за хлеба — городской нетруждающийся обыватель должен убедиться, что женщина решается идти к нему в услужение в том только случае, когда для нее утрачены все пути к независимому существованию, и что, следовательно, он благоденствует только усилиями тех человеческих существ, которые обречены необходимостью отказаться навсегда даже от тени мысли о возможности жить без кабалы.

Чтобы слова наши не были бездоказательными, приведем два-три самых заурядных жизненных факта, непосредственно касающихся благосостояния городского обывателя. ’31-го августа {‘Волжск<ий> вестн<ик>‘, 1889 г., No 215.} в камере мирового судьи 1-го участка слушалось дело по обвинению от полиции крестьянской девицы Прасковьи Ермолаевой Лазаревой в подкинутии младенца. Обвиняемая признала себя виновною и объяснила следующее. Отдав на воспитание свое новорожденное дитя, она поступила в кормилицы. Несмотря на то, что обвиняемая ежедневно выдавала приемной матери своего дитяти по 15 к. и снабжала молоком, последняя требовала 5 р. разом, которых она еще не зажила. В 12 ч. ночи ей принесли назад ее ребенка. Вероятно, вследствие того, что обвиняемая не могла удовлетворить двух младенцев, оба кричали. Хозяевам, конечно, это было неприятно. Не имея ничего в перспективе, кроме заработка в качестве кормилицы, она поставлена была в необходимость расстаться с своим родным дитятею. Полюбовный муж ее, будучи рассержен тем, что его не допустили к обвиняемой, расследовал все это дело и заявил в часть. В настоящее время младенец у нее на руках, а она сама живет вместе с вероломным возлюбленным в качестве прислуги в доме у его отца. Рассмотрев дело, судья приговорил Лазареву к 4-дневному аресту при земском арестном доме’.

Если бы обожатель не рассердился и не был лично обижен полицией, то дело о подкидыше никогда бы не выяснилось так, как оно выяснилось на суде. Обожатель не сердится и ничего к облегчению свой сожительницы не предпринимает, зная, что ребенок его отдан старухе и что его сожительница принуждена безвыходным положением идти в кормилицы, кормить чужого ребенка. Хозяева, не уплатив ни копейки женщине, покинувшей для их благополучия собственного ее ребенка, однакоже, не задумываются высказать ей свое неудовольствие, что она не сумела отделаться от своего ребенка, и нимало не протестуют против ее отчаянного поступка.

Вот при каких условиях получает обыватель кормилицу, прачку, швею, обшивающую все его семейство. И швея, так же, как и кормилица его детей, жертвует для него всеми своими правами на независимое существование. Фактические доказательства сказанного заимствуются нами из венской корреспонденции, касающейся того же вопроса, о котором идет речь, так как положение швеи московской, казанской, петербургской и пр. совершенно одно и то же, что и положение швеи ‘заграничной’. ‘Вот бюджет венской белошвейки, — пишет корреспондент ‘Русск<их> вед<омостей>‘, — из числа ‘обеспеченных’, то есть работающей на магазин и поэтому не имеющей надобности искать работу. Магазины белья платят своим работницам за изготовление 10 рубах от 1 гульд<ена> до 1 гульд<ена> 50 кр<ейцеров>. Так как умелая белошвейка в состоянии изготовить 10 рубах в 2 дня, работая 12 ч. в день, то заработок ее в день составляет 75—50 крейцеров, расходы же ее, считая только самое необходимое для поддержания жизни, следующие: квартира в день — 17 кр. (5 гульд. в месяц), литр молока для приготовления кофе, заменяющего завтрак, обед и ужин, стоит 12 кр., кофе, цикорий и сахар — 10 кр., хлеб — 6 кр. и, наконец, керосин — 5 кр. Дневной расход, как видим, составляет уже 50 кр. Но в этом бюджете нет места ни расходам на платье и обувь, ни расходам на детей, если они живут при матери-работнице. Очевидно, что своим трудом белошвейка (как и рукодельница) не может прожить. Ей приходится искать помощи благотворителей, а не нашедши ее, выбирать между жизнью впроголодь и… проституцией’.

Что же касается последнего рода гибели женщин, то городской обыватель вполне признает необходимость этой оформленной печатными правилами погибели женщин и как должное вносит в свой бюджет все городские расходы по части ‘гигиены’.

Но расходов по части сохранения жизни подкидышей, в появлении которых в подворотнях, на тротуарах, на церковных папертях — он, горожанин, член городского общества, {В No 213-м ‘Волжского вестника’ 1889 г. помещена заметка: ‘Один из сотни подкидышей’, вопиющая о грубом равнодушии общества к этим несчастным человеческим существам. Одно уж заглавие заметки ‘Один из сотни’ свидетельствует о количестве этих брошенных детей. ‘Здесь трудно обвинять мать ребенка, — говорит автор заметки, — бог знает, какие тяжелые условия заставили ее бросить свое детище? Может быть, стыд, может быть, страх перед людьми, нищета — были причиной, побудившей несчастную забыть чувства матери?.. Теперь все эти подкидыши поступают на воспитание в земское сиротское отделение, но поступают туда далеко не все: половина их мрет под заборами, пока будут замечены прохожим’. О тяжких условиях мы имеем уже понятие из разбирательства у мирового судьи, приведенного выше.} есть несомненный виновник, — об этом расходе ни в одном городском бюджете нет пока и помина. За исключением земств, добровольно возлагающих на свои плечи бремя попечения о призрении подкидышей, то есть исполняющих обязанности, всею полностью лежащие на городском обывателе, почти во всех многонаселенных, оживленных г. Купоном городах попечение о брошенных детях продолжает быть делом частной благотворительности, делом частной инициативы человеколюбивых людей.

В Варшаве воспитательный дом основан благодаря иностранцу аббату Бодуэну, в Одессе дело призрения подкидышей также, повидимому, лежит главным образом на плечах частных благотворителей. {В Одессе в двух приютах для подкидышей, ‘Павловском’ и ‘Обществе призрения младенцев и родительниц’, за двадцать пять лет принято 4440 подкидышей, то есть примерно до 150—160 младенцев в год, неизвестно, однакоже, в какой степени увеличивалось количество подкинутых младенцев по мере оживления промышленности и коммерции и сколько найдено людьми и частью собаками уже мертвых младенцев? Из 4440 в одних только двух приютах Одессы умерло 2872 младенца.} И нигде во всех этих густонаселенных городах (где одних кормилиц, то есть матерей, вынужденных бросить собственных детей, требуются целые десятки тысяч), управы не принимают ни малейшего участия в увеличении средств благотворительных учреждений, средств, возрастающих в своих размерах по мере увеличения народонаселения и пропорционально этому увеличивающегося количества брошенных детей.

‘В 1876 г. в варшавском воспитательном доме ‘Младенца Иисуса’ было принято 3607 детей, в 1877 — их поступило 3639, в 1879 г., после введения новых правил, принято лишь 1213, а в 1880 г.— 1172. Очевидно, что непринятые ежегодно полторы тысячи детей поступили, с 1879 года, на воспитание Скублинских, которые и не замедлили отправить их на тот свет’. Последняя фраза г. корреспондента нам кажется написанной единственно из суетного желания не отставать в понимании варшавских событий в смысле первенствующего значения в них известных ‘зверообразных’ личностей. Это тем более несправедливо, что из других корреспонденций того же автора мы узнаем, что Скублинские до такой степени изнуренные нуждою существа, что при полицейском осмотре из всех пяти злодеек только на одной была рубашка, а все прочие носили свои лохмотья на голом теле! Еще более несправедливое мнение о Скублинских заключается в обвинении их в умысле морить детей голодом: {В воспитательных домах Петербурга и Москвы в течение 125 лет умерло до 21-летнего возраста из 1 293 917 принятых подкидышей — 1 188 646, то есть 88%. Расход годовой 2 1/2 милл. Каждый ребенок обходится в год 690 руб. (‘Нов<ое> вр<емя>‘, No 5030).} ‘на семь подкидышей Скублинская покупала всего-навсего полбутылки молока’. Но варшавский приют отказал не семи, а (в течение десяти лет) пятнадцати тысячам младенцев даже и в единой капле молока, оправдывая свой поступок недостатком средств! Действительно, средств у приюта маловато. ‘Любовь к ближнему’ как бы закаменела в сердцах его руководителей на тех тридцати тысячах рублей ежегодных расходов, которые в той же неизменной цифре тратились приютом с первых дней его открытия и до последнего дня настоящего года. Этот недостаток средств (а какие средства у Скублинской?) несомненно свидетельствует именно об окаменении человеколюбивого чувства, потому что если бы в нем не замерла идея милосердия, положенная в основание учреждения, он бы не мог не возвестить обществу о необходимой помощи.

Не менее бесчувственное отношение видим мы в полнейшем безучастии общества к явной, очевидной для каждого обывателя, гибели целых тысяч брошенных детей, нарожденных бедным, пришлым из-за куска хлеба, народом. В течение десяти лет в глазах Варшавы один за другим возникали процессы о ‘фабриках ангелов’, но город довольствовался решениями суда, взыскивая со Скублинских по 50 руб. штрафа, и ни малейшим образом не ощущал на своей совести обязательной для него, неминуемой, неизбежной повинности.

Недостаток средств начинают испытывать также и земства, добровольно принявшие на свои плечи бремя городских обязанностей. Несколько лет тому назад губернское земство выстроило в гор. Самаре при земской больнице приют для подкидышей и устроило в воротах больницы ясли, ‘куда безбоязненно могли бы опускать младенцев, составляющих по той или иной причине тягость для их родителей’. Затем у земства явилась мысль: ‘что делать с приемышами, когда они подрастут?’ — вследствие чего управе было поручено выработать доклад о дальнейшей судьбе питомцев приюта. На следующий год управа доложила очередному собранию, что, по ее мнению, ‘прежде чем придет для губернского собрания время забот о дальнейшей судьбе подкидываемых детей, ему предстоит решить неотложный вопрос о том, что делать с той массой детей, которую создал и вызвал практикуемый ныне порядок’. Докладчики заявляли, что если останутся ‘ясли’ и ничем не стесняемое подкидывание в них младенцев, то лет через пять будут подбрасывать по нескольку тысяч детей, и на воспитание их, быть может, нехватит всей сметы губернского земства, если же будет установлен открытый прием младенцев, то ‘с уверенностью можно сказать, что число подкидываемых сразу уменьшится и будет выражением действительной нужды, а не корысти и злоупотреблений’. Несмотря на возгласы и протесты лже-филантропов (?), земское собрание 18-го декабря 1888 г. постановило: ‘ясли при приюте закрыть’. {‘Русск<ие> вед<омости>‘, 1889 г., No 21.} A вслед за тем, прибавим от себя, в ‘Русск<их> ведомост<ях>‘ появилась корреспонденция из Самары, в которой сказано, что ‘злоупотребления’ продолжаются, несмотря на закрытие яслей, и подкидышей стали подбрасывать прямо на лестницу земской управы, что и доказывает неосновательность мнения, высказанного в сообщении из Самары, будто бы количество подкидышей возрастает именно вследствие закрытого приема подкидышей. Варшава неопровержимо доказала неосновательность этого предположения. Но что совершенно справедливо в сообщении самарского корреспондента, так это именно то, что действительно у самарского, да и у всякого, земства нехватит и всего земского бюджета, если только оно, земство, будет брать на свои плеча ответственность за грехи городских обывателей.

Самара — город богатейший, с каждым днем расширяющий пределы коммерческих операций, и, следовательно, обязанный отвечать за участь случайно рожденных в среде чернорабочего народа, который поглощается Самарою десятками тысяч и который обогащает ее обывателей миллионами. Средств у городского обывателя должно быть полным-полно, и расплатиться ему за собственные свои грехи ничего не стоит, если только он (как и вообще все городские управления) не будет извлекать средств из нищенского заработка того же рабочего люда, как это делается теперь. Та же Самара не только создает ‘огромные’ театры и величественные здания, стоящие многих сотен тысяч, но без малейшего вреда для своего сундука, и даже прямо без всякого расчета, может просто-таки ‘швырять’ деньги, как говорится, ‘на ветер’ и притом опять-таки тысячами. {За что, например, самарская дума заплатила архитектору г. Жиберу около трех тысяч рублей и зачем собственно вызвала его из Петербурга? По словам одного из самарских корреспондентов, дума вызвала г. Жибера, во-первых, ‘для выполнения деталей по внешней отделке строящегося собора и, во-вторых, для увенчания здания куполами’. Эти сведения первого корреспондента опровергает второй: дума, — говорит он, — в заседании 2-го апреля 1885 года постановила обратиться к г. Жиберу не за разработкой деталей и не для покрытия здания куполами, а с тем, чтобы он приехал освидетельствовать появившиеся трещины в недостроенном еще соборе. Первый корреспондент прибавляет к двум опровергнутым уже сведениям еще и третье: ‘Жибер одобрил постройку купола, получил за осмотр 3000 р.’ Но и это третье сведение первого корреспондента также оказывается опровергнутым вторым корреспондентом: г. Жибер не мог одобрить постройку купола, так как в бытность его в Самаре в 1885 постройка была доведена до барабанного кольца и куполов еще не существовало. Г. Жибер получил не 3000 р., а 2000 р. Что же касается трещины, о которой сообщает первый корреспондент, то второй корреспондент вовсе не протестует против этого сообщения и говорит о трещине так: ‘В настоящее время есть одна значительная трещина, видимая снаружи, появившаяся еще в 1882 г. вследствие неравномерной осадки, но не имеющая никакого значения’. И вследствие того, что видимая снаружи трещина не имеет никакого значения, второй корреспондент опять опровергает первого, утверждая, что за видимую трещину Жибер во второй приезд получил ‘не 3000 р., как утверждает первый, а всего 600 руб.’. Теперь пусть сам читатель решит, за что собственно получил 2 тысячи 600 рублей архитектор Жибер, и вообще, во имя каких существенных надобностей выбросила на ветер 2 600 рублей касса самарского городского управления?}

В прямое подтверждение невозможности для земства отвечать за чужие грехи может служить ужаснейшее положение земского приюта для подкидышей в Симферополе, о котором сообщает самые мрачные сведения корреспондент ‘Моск<овских> вед<омостей>‘. Дети мрут массами как в приюте, так и в деревнях, чего таврическое земство и не утаивает. Но стоит только представить себе, что такое означает Таврическая губерния в смысле потребления для хозяйственных надобностей главным образом опять-таки молодого женского поколения, чтобы знать, кто именно настоящий ответчик за брошенных детей. Одно овцеводство, стрижка и мойка шерсти в хозяйствах, имеющих стада овец в десятки и сотни тысяч, поглощает труд сотни и тысячи женских рабочих рук. Корреспондент и само земство объясняют смертность подкидышей невозможностью иметь кормилиц. Но ведь кормилицы-то и есть те работницы, которых из-за куска хлеба поглощают крупнейшие хозяйства южнорусского края. Стоит побыть в июньской ярмарке в Каховке, близ Херсона, в этом центральном пункте покупки и продажи рабочих рук, чтобы видеть, какое количество женской молодежи, нанимаемой на полевые работы, на табачные плантации, на хозяйства, практикующие овцеводство, поглощается Крымом, Юго-западным краем и Новороссийским краем, и чтобы убедиться, что ничего подобного не знали их родные матери, будучи крепостными и подневольными.

Из всего, что было сказано, кажется, уже есть некоторая возможность сделать более или менее определенные заключения: каждый ребенок, законно или незаконнорожденный, все равно, раз он брошен, покинут на произвол судьбы его родною матерью, несомненно свидетельствует о полнейшей невозможности для нее исполнить должным образом свои материнские обязанности.

Причины такого безвыходного положения женщин, в большинстве принадлежащих к крестьянской среде, таятся, прежде всего, в многосложном расстройстве трудового строя народной жизни. Не касаясь всей многосложности этого расстройства (именно потому, что оно действительно многосложно), для нас достаточно будет указать, во-первых, на отхожие промыслы (следствие невозможности существовать земледельческим трудом) и, во-вторых, на воинскую повинность. То и другое отнимает от деревни массы мужской молодежи и преграждает, таким образом, равной по количеству массе молодежи женской возможность существовать собственным своим хозяйством, вследствие чего отхожие промыслы становятся необходимостью также и для женской молодежи.

Вот из этого-то многочисленного количества крестьянских женщин, не имеющих возможности существовать своим хозяйством, прежде всего получают великое множество всякого рода женской прислуги города, городские обыватели, и, следовательно, они же должны быть и первыми ответчиками за последствия случайных сожительств трудящихся для блага обывателей безмужних женщин.

За городами следуют, как потребители женского труда, так и ответчики за последствия случайных сожительств, фабрики и заводы {Вот случайно попавшее на глаза известие, когда писалась эта заметка. ‘Орехово-Зуево. 1-го марта. Сюда стали стекаться массы рабочего народа… Наполовину женщины, требующиеся на пунцовых фабриках по уборке, расстилке и сушке тканей. Фабриканты не спешат наймом, ссылаясь на прошлогодний запас товаров’. ‘Русск<ие> вед<омости>‘, No 61.} всякого рода, и в особенности фабрики и заводы, специально эксплуатирующие женский труд, как эксплуатируют, например, табачные фабрики. {В одном Ростове-на-Дону на двух фабриках насчитывается более 4 т<ысяч> девушек.}

За фабриками и заводами следуют, как потребители и ответчики, вообще все те предприятия, промышленные и хозяйственные, которые так или иначе пользуются трудом безмужних и бесхозяйственных женщин.

Что же касается до организации дела сохранения жизни и дальнейшей участи подкидышей, то мы не имеем даже и возможности касаться этого многосложного дела в настоящей заметке, имевшей целью только определить: кто именно виновник и ответчик за погибель такого множества брошенных детей и на ком лежит обязанность давать средства, ‘платить деньги’ и образовать общий сиротский для всего государства капитал на спасение и воспитание ‘брошенных детей’.

ИЗВОЗЧИК С АППАРАТОМ

На днях, часа в три после полудня, на тротуаре Невского, близ Литейной, прихватив еще некоторую часть мостовой, столпилось довольно много народу. Глядя издали, можно было догадываться, что толпа окружила извозчика и что, по всей вероятности, около этого извозчика происходит одна из тех уличных сцен, которые, по обыкновению, начинаются и оканчиваются при непременном участии городового. Но всех, кто присоединялся к толпе и хотел ‘своими глазами’ видеть, что там делается, прежде всего удивляло отсутствие главнейшего элемента уличной сцены, то есть именно городового. Городового не было, не было ‘скандала’, не было пьяной или больной женщины, не было пьяного или больного, оборванного рабочего, подмастерья, которых бы отправляли в участок или в больницу. Неподвижно стояли новые извозчичьи дрожки, неподвижно сидел извозчик и неподвижно стояла молчаливая толпа. Это молчание и в то же время очевидное внимание толпы к чему-то такому, что с первого взгляда не было возможности понять, становили несведущего зрителя в некоторое недоумение, тем большее, что фигура извозчика, тощая от тощих деревенских кормов, и в особенности его лицо, хотя и молодое, безбородое, но уже достаточно истощенное теми же кормами, носило, кроме того, ясный отпечаток несомненной тоски, несомненного угнетения духа.

Достаточно было только оглядеть эту молчаливую толпу и эту удручающую фигуру извозчика, чтобы тотчас же обратиться с расспросами к ближайшему соседу:

— Что тут такое? Зачем народ собрался?

Не сейчас, однако, ответил сосед. Видно было, что толпа только обдумывала и всматривалась в то, что ее интересовало, не решаясь приступить к гласному выражению суждений.

— Инструмент новый объявился! — наконец промолвил, как бы нехотя, кто-то из ‘простых’ и замолчал.

— Аппарат против извозчиков изобретен! — уже гораздо смелей, бойчей и громче провозгласил другой человек, также из простых.

— Против… извозчиков? — оживленно и даже визгливо воскликнул третий зритель.

— Единственно во вред извозчику изобретено! Теперь вот он (объяснитель показал рукой на извозчика, который от этого жеста как будто еще более съежился и оробел), — теперь он ни единой копейки не может от хозяина утаить!

— Эво, ребята, он, железный-то дьявол! — пояснил еще новый посторонний наблюдатель.

— Где он, чорт-то?

— Да вон на левом крыле-то! Круглый, черный.

На левом крыле дрожек действительно оказался ‘аппарат’, круглый, как большие круглые столовые часы, окрашенный в черную краску. Он был приделан так, что как бы глядел на извозчика из-под его локтя, и стоило только взглянуть одновременно на аппарат и на извозчика, чтобы совершенно ясно понять, отчего и извозчик, как говорится, был ‘как в воду опущен’. Он ясно ощущал, что этот железный дьявол не спускает с него своих мертвых, но постоянно недоброжелательных глаз ни на единую минуту, он каждое мгновение подкарауливает ‘из-под локтя’ каждый шаг извозчика, каждую минуту и каждому прохожему человеку, а в настоящее время большой толпе народа, он, ‘железный’, свидетельствует, что извозчика караулят, что его стерегут, чтобы он не плутовал. Кто только поглядит на ‘железного чорта’ и поймет, ‘в чем дело’, всякий скажет: ‘это чтобы извозчик денег не припрятывал’. Поэтому извозчик ощущал себя на своих козлах в таком же угнетенном состоянии духа, какое в былые времена испытывал преступник на позорной колеснице, которого возят по улицам, наполненным народом, для посрамления и возбуждения в нем раскаяния и который со всех сторон слышит шопот толпы: ‘Убил!.. Это он убил?..’ И наш оробевший извозчик, несомненно, ощущал, что аппарат всякого, кто ни посмотрит на него, непременно заставит подумать: ‘Это чтобы извозчик не воровал! Воруют! Теперь не украдешь, брат!’

— Да, брат, — слышалось из толпы, но вовсе не враждебным тоном, — да, брат, теперь чайку-то не попьешь!

— Каждая, друг любезный, копеечка видна. Циферблат не свой брат!

— Оборудовали машинку!

— Железный, железный, а все знает, анафема!

Этот невраждебный к извозчику тон разговоров, которого он не мог не ощутить, осмелил его настолько, что он решился сказать и свое слово, но сказал он его все-таки оробевшим голосом:

— Прежде только всего и было, что ‘отдай два рубля в сутки’. ‘Где хошь возьми, а отдай’. Бывает, свои отдашь, а бывает, в праздник, и свои покроешь, и хозяину отдашь, и себе останется. Из чего ж бьемся-то?

Он замолк неожиданно, как бы вспомнив, что под локтем стережет его ‘железный’ караульщик, и, обиженно кинув робкий взгляд на этого караульщика, сделался опять недвижим и уныл.

‘Что уж! — говорило его унылое лицо. — Сдирай шкуру-то! Такая наша доля!’

В то же время не прекращалось и разъяснение свойств аппарата.

— То есть все начисто показывает — сколько верст проехал, сколько выручил.

— И не то еще! Сколько проехал! Сколько простоял порожнем!

— Не все и тут-то! Простоит он порожнем — одна цифра выскакивает, а ежели седока поджидал — другая.

— Да, брат, тут уж не пошлешь гостинчика в деревню! Как хозяин глянул, вся твоя совесть, во множественном числе, как на ладони!

— А ежели по цифрам недодаст, как вы думаете, господа? Может он в суд представить, инструмент-то?

— И даже вполне! И окончательно представит!

— Э-ге-ге!

— Дядя! А что аппарат-то, ежели ‘на чай’, имеет цифру-то?

— Не дают! — с глубокой обидой отозвался извозчик, — поглядят ему в нутро и выдадут копейка в копейку! А жалованье-то по-старому. Да одежу держи сам. А из-за чего бьешься?

Наконец появился и городовой и стал ‘производить порядок’.

— Чего стал? — прежде всего повелительно сказал он извозчику и повелительно прибавил:

— Отъезжай!

А затем ‘честью’ обратился и к публике:

— Разойдитесь, господа, разойдитесь, прошу вас!

Преступник на позорной колеснице отъехал, снова, видимо, упав духом, потому что ‘железный караульщик’ ожил, открыл свои неумолимые глаза и впился ими, из-под локтя, в подкарауливаемого неплательщика.

Вслед за извозчиком стала расходиться и толпа зрителей. Один из них, человек, по виду напоминавший старого камердинера, не спеша ступая по тротуару, так же не спеша толковал о том же аппарате с двумя своими сотоварищами и сумел их даже насмешить.

— Наживет-то он, хозяин-то, наживет, а сам уж ни за что на дрожках с инструментом не поедет!

— Ой? Что так?

— Ни во веки веков не поедет! Теперь он в пятом часу утра объявится в семействе, говорит жене: ‘заседал в комитете’. Я знаю эти дела очень тонко! ‘Заседал, говорит, утомлен, покойной ночи, душенька’. Ну жена, конечно, чует, что шампанским отдает, понимает: ‘соврал!’, а допытаться не может. Горничной дает три целковых: ‘Поди, узнай у кучера, где был?’ А он уж и горничной обещался шляпку подарить и кучеру пятишну дал. Ну, и мелют ей… Я это тонко знаю! А как она да вникнет в инструмент-то…

— Ну, где бабе!

— Чего? Коли ее возьмет за живое? вникнет, брат! не бес-по-кой-ся! Тонко разберет! Уж тогда, брат, узнает она, как ты ‘заседал’! Как увидит в инструменте — верст двенадцать, — стало быть и был на островах, в Аркадии либо в Ливадии… А как окажется простой часов в шесть, так и это плутовство сообразит… Ну-ко, скажи-ка ей тогда: ‘в комитете утомился, заседал!’

— Ха, ха, ха! Вот так инструмент!

— Да она ему глаза выцарапает! Вот тебе и комитет!

— Нет! Ни вовеки не поедет! Это уж верно. А что с извозчика счистит все до порошинки — это так! Это ему выгодно…

— Заседал он! Ха-ха-ха! ‘Я, говорит, душенька, ‘заседал’, утомленный сделался!’

— Ха-ха-ха!

Собеседники со смехом свернули с тротуара и стали переходить улицу.

Таким образом, ‘аппарат против извозчиков’ был обсужден тою частью толпы, которая сохранила умение и желание вести общую беседу ‘на улице’, именно так, как и следовало обсудить его людям ‘простого’ звания: ‘выйдет ли что-нибудь ‘нашему-то брату’ на пользу?’ Оказалось, что на пользу ‘нашему брату’ ничего не вышло от аппарата. Аппарат отнимает доход, а не прибавляет его. Выяснено было зло этого изобретения и с другой стороны: безжалостный к работнику хозяин очень жалостлив к самому себе, без пощады подкарауливая работника на каждом шагу, сам он решительно не желает, чтоб его могли подкарауливать, в работнике, без всякого снисхождения, видит плута и без пощады стремится его уличить, сам же всячески старается спрятать как можно подальше свои плутни.

‘Аппарат-то он аппарат, а совести-то в нем нет!’ С этой именно точки зрения и шло обсуждение аппарата, которое можно было слышать в толпе на улице.

Совершенно не то и совершенно не с той точки зрения мы услышали на другой день после уличной сцены мнение, исходившее уже не из толпы, а из среды так называемой ‘чистой публики’, и этот голос одного из ее сочленов прозвучал уже не на тротуаре, не на улице, а на столбцах ‘одной большой петербургской газеты’.

Нельзя не быть благодарным этой газете за то, что она предоставила этому голосу из ‘чистой публики’ прозвучать без всякого стеснения, потому что голос этот поистине может считаться ‘знамением нашего времени’.

С неподдельной радостью какой-то искреннейший доброжелатель для всех, кто только ‘не извозчик’, человек, несомненно принадлежащий к ‘чистой публике’, извещал на другой день после уличной сцены всех читателей большой газеты о том величайшем счастии, которое получила вся ‘чистая публика’ благодаря этому благодетельнейшему аппарату. Никакой иной причины для опубликования этого письма нельзя было найти, кроме самого искреннего желания обрадовать всех нас, всех, нуждающихся в извозчиках, известием, что аппарат изобретен действительно против них, и что именно вследствие этого, то есть вреда, который он наносит извозчикам, мы, ‘чистая публика’, не можем не отнестись к этому событию с самой глубочайшей радостью.

Рассказав в подробностях конструкцию аппарата, обрадованный им обыватель повествует о нем и восхваляет его так:

‘Задняя сторона аппарата утром запечатывается содержателем извозчиков посредством наложения пломбы, вечером, по вскрытии аппарата, хозяин видит, сколько всего выручено в течение дня… Вам (то есть всем нам, которых автор хочет обрадовать), нет надобности не только торговаться, но даже и разговаривать с извозчиком: доехали, посмотрели на циферблат и уплатили ту цифру, которую он показывает. В настоящее время, в особенности в дождливую погоду, или если вы с узлом, извозчик менее 20 коп. никуда не повезет, не говорю уже о разъездах из театров, со станций железных дорог. Тогда как на извозчике с аппаратом за версту, хотя бы и под проливным дождем, вы заплатите 10 коп. Забыли вы одеть калоши, — за проезд через грязную площадь или улицу вы платите пять копеек. Предложите обыкновенному (!) извозчику (!)) 5 коп. — он вас осмеет’.

Я вполне уверен, что читатель только лишь в первое мгновение по прочтении этой радостной вести не найдет в ней ничего иного, кроме каких-то ничтожных слов, напечатанных петитом и написанных также каким-то ‘петитом-обывателем’, но если в нем осталась хотя бы только тень воспоминаний о ‘забытых словах’ и если он под влиянием этих воспоминаний даст себе труд хотя бы одну минуту подумать над сущностью ничтожной радости обывателя, то он наверное разглядит в этой ‘серой капле’, брызнувшей на столбцы газеты из ‘серой трясины серого болота’, {‘Последняя страница’ M. E. Салтыкова.} — наисущественнейший признак нашего времени, — то есть настойчивое, грубое стремление оберечь только свою личность, свои ничтожные личные надобности и желания, и освободиться от малейшей личной тяготы, налагаемой взаимными отношениями человека к человеку.

Говоря об этом ‘признаке времени’, я характеризую его в общих чертах, как преобладающем в данную минуту в ‘чистой публике’ всего белого света. Собственно та часть русского общества, которая не выказывает желания, чтобы с его плеч были сняты тяготы общественных обязанностей, никогда не приходила к измельчению жизненных интересов по собственному побуждению. Помимо всевозможных случайностей, имеющих в жизни и деятельности общественного деятеля немалое значение, — необходимо принять во внимание, что причины ослабления общественной мысли в значительной степени зависят и зависели от мрачных, не человеколюбивых течений европейской жизни в последние пятьдесят лет. Люди сороковых годов, так называемые ‘западники’, получали от европейской жизни впечатления светлые, не забывавшиеся до старости и до старости оживлявшие, молодившие этих людей, мы, их потомки, получали с сороковых годов и получаем до наших дней почти исключительно самые безотрадные впечатления, угнетающие мысль, раз она идет против ‘царящего зла’. Но нельзя было предположить, чтобы ‘угнетение мысли’ могло выработать тип человека, который бы находил свое положение лучшим, счастливейшим против того, каким оно было прежде. Человек, жизнь которого потускнела и сузилась, не может понимать этой перемены иначе, как в смысле своего падения, иначе, как в смысле несчастия, не иметь общения с обществом, не вносить его интересов в интересы собственной жизни.

Но вот изобретается аппарат против извозчиков, и из ‘чистой публики’ раздается радостный голос о необыкновенном облегчении всего нашего общества, и даже не от ‘всех прочих забот’, а единственно только от извозчика и разговора с извозчиком! С искреннейшим и величайшим удовольствием на всю Россию со столбцов газеты возвещается, что обыкновенный извозчик имел дерзость осмеять седока, если бы он ему предложил пятачок за переезд по грязи через площадь, теперь же извозчик, обузданный аппаратом, не посмеет ни осмеять, ни отказаться от пятачка. ‘Вас’ радуют известием, что аппарат обуздал извозчика не только в отношении права не взять пятачка, но еще принудил его брать гривенник за конец в целую версту, несмотря на проливной дождь, и что, к вашему счастию, у ‘обыкновенного извозчика’ отнят в вашу пользу не менее как целый рубль серебром. Наконец, чтобы окончательно привести всех вас, то есть всех нас, людей ‘из чистой публики’, уже в полнейшее восхищение, вам говорят, что благодаря аппарату вам дано полное право не только не торговаться, но даже и не разговаривать с извозчиком. Обращено самое искреннее внимание всей ‘чистой публики’ на возможность не промочить ваших ног, когда случайно вы забыли ваши калоши, на ваш узел, с которым вы теперь доедете за пятачок ‘без разговоров’, обращено внимание на экономию в рубль серебром, и в двугривенный, и в пятачок, и до небес превознесен гривенник, который дает вам право целую версту гнать извозчика, несмотря на проливной дождь. Словом, все пятачки, гривенники, двугривенные, рубли, которые аппарат отнял у извозчика и предоставил в вашу пользу, — перечислены с величайшею радостью, а что извозчик вообще доведен до полного ничтожества, почти до необходимости мертвого молчания, это сказано с выражением чистого торжества.

И в то же время ни тени мысли об извозчике, у которого аппарат отнял такую массу пятачков, гривенников, двугривенных и рублей и которого он, как говорится, ‘притиснул к стене’, ни тени внимания, хотя бы самого микроскопического, не оказано ему голосом ‘из чистой публики’. Ни единого звука не потрачено этим голосом ‘из чистой публики’ на уяснение участи ‘притиснутого’ аппаратом извозчика. Ни малейшего внимания не обращено на то, что извозчик мокнет в каждый проливной дождь, что он мокнет и на ‘обратном пути’, и на протяжении знаменитой версты, и еще перед окончанием спектакля, ни единого слова не сказано о том, что отнятый у извозчика рубль нужен ему и на одежу, постоянно промокающую и прежде срока, данного хозяином, изнашивающуюся, и на рюмку водки, чтобы согреть свое промокшее тело, нужен и на семью, и на подати, и на хлеб, на существование. Услуга его, человека, взявшего на себя из-за куска хлеба обязанность мокнуть на проливном дожде и доставлять до дому ‘чистую публику’, которая без этой услуги должна бы была тащиться по грязи пешком, ничего этого даже и не мелькнуло в сознании панегириста ‘аппарата против извозчика’. Он только искренно, от всего сердца радуется, что у извозчика отнято пропасть заработка и что сам он доведен до ничтожества и мертвого молчания!

К счастию, аппарат сильно промахнулся, не присвоив себе — ‘на чай’. Добродушный обыватель, расплачиваясь с хозяином по циферблату, по совести продолжает давать извозчику ‘на чай’, ‘на водку’ и, конечно, ожесточает ‘железного дьявола’.

НОВЫЕ НАРОДНЫЕ СТИШКИ

(Из деревенских заметок)

…Сегодня первый день ‘светлой недели’ — светлое воскресенье. И точно, есть в этом светлом дне что-то поистине ‘светлое’. Вчера еще, в страстную субботу, то есть за несколько часов до ‘светлого дня’, на деревне, на всем обиходе ее жизни, на всех ее обывателях отражались еще темные, суровые, скучные тени зимнего времени, зимнего прозябания, даже и предпраздничные хлопоты не убавили темноты этих зимних теней. ‘Бери полтеленка!’ — слышится краткая речь обывателя, сказанная деловым, сухим тоном: ‘Ну-к што ж!’ — таким же деловым тоном отвечает другой обыватель, и оба молча идут по грязи улицы, по грязи двора прямо в грязнейший хлев и здесь молча прерывают ножом юный звук юного телячьего баритона, свидетельствующего о том, что давно бы бабе надобно принести юнцу молока. Звук прерван сразу, перерезан как нитка, и опять из хлева слышатся суровые звуки: ‘Два пуда пятнадцать…’ — ‘Ну-к што ж!’ Четырьмя лапами дерут молчаливые обыватели шкуру, теребят нутро, гвоздят топором в телячью спинную кость и, сказав друг другу ‘прощавай’, волокут на плечах каждый к своей бабе по полутела невинно убиенных телят. А когда они волокут телят, откуда-то от соседей слышен неистовый, истерический вопль свиньи. Но и этот вопль вдруг прекратился в мертвом молчании деревенской улицы, и слышится опять тот же звук, доказывающий, что и над свиньей орудуют уж топором. Молчание в это время всеобщее, работа черная, грязная, молчат мужики, молча неистовствуют грязные с головы до ног бабы в океане накопленной за зиму грязи, которую надо всю истребить к светлому дню. Позднею ночью, плетутся обыватели из жарких бань в еще более жаркие избы, пахнет здесь сырым горячим полом, горячим хлебом, горячим мясом. Еле-еле дотягивают до заутрени.

Но вот и утро светлого дня. День ясный и тихий, и опять тишина на дворе и на улице, но уже не та суровая тишина, что вчера: отдыхают люди от зимы, от поста, от хлопот и от розговен. Веет началом полевого весеннего труда, дело идет к весне, к травке, к зелени древесной. ‘Святая!’ — покончено, стало быть, с зимой, с сугробами, вьюгами, гололедицей. Начинается новая жизнь, и уж измены в ней к худому и к суровому не будет. Тихо и пустынно в деревне, пока не отойдет поздняя обедня, да и после поздней обедни народ расходится молча: поспать еще тянет каждого. Но к часу дня посреди дороги идет уже ‘гостить’ в соседнюю деревню молодой парень, он, конечно, в пиджаке, в высоких сапогах и с гармонией, которою открывает сезон мясоеда. Он только тронул, перебрал, сделал два-три ‘перебора’, главным образом на басах, и явно для всех таким образом засвидетельствовал, что сезон весенний начался.

А скоро вслед за звуком гармонии, как и всегда, неведомо откуда доносятся звуки девичьих песен. Откуда они? Никогда не угадаешь. Но они всегда одни и те же, они вековечны в своей приятнейшей гармонии и милы именно тем, что вечны, неизменны, неведомо откуда несутся, но всегда доносят вековую радость жить на свете. Чего-чего не пережито этой деревней, хотя бы в эту зиму? И холод, и всякий недостаток, и хворь, и домашняя, семейная вражда, были случаи, опивались люди, замерзали, было убийство, были случаи, что человек разорился, другой сгорел, были неприятности из-за податей, из-за долгов кулакам, были горькие слезы, когда миленьких дружков в солдаты гнали, отчего из восьми невест, вполне уверенных, что прошлым мясоедом они уже будут замужем, только две пристроились, да и то одна через месяц, вся избитая, воротилась к родителям. Горя, нужды, тоски, холода, голода, слез, злобы — тьма! Но вот несутся же эти животворные, вечные, неизменные звуки, несутся они, как звуки песни жаворонка. Неизменна эта песня сначала для малого ребенка, потом для молодого парня и, наконец, для старика. Человек был ребенком — стал стариком, а жаворонок все тот же: все так же прячется в солнечном луче, в глубине светлого воздуха и поет все ту же, вековечно-неизменную, радостную песню. И народная песня такая же вековечно-неизменная, и она говорит только о неугасимой, несокрушимой силе жизни, напоминает только эту радость жить, звучит никогда не стареющим, вечно и неизменно юным звуком.

Конечно, если разыскать этот хор и подойти к нему поближе да послушать, как ‘визжат’ эти измучившиеся за зиму и приготовляющиеся мучиться летом крестьянские девушки, — то, может быть, впечатление было бы и другое, но я говорю именно о наилучшем впечатлении, которое производят эти девичьи хоры. Трогали меня и прежде эти неведомо откуда доносящиеся отрадные, вечно неизменные и вечно целебные, животворящие звуки, но в тот светлый день, о котором теперь идет речь, они как-то особенно взяли меня за живое. ‘Ведь не угасает жизнь-то! — подумалось мне. — Неизменно живет живая душа!’ Горя много знавал я — и своего и чужого, много знали мы, деревенские обыватели, всяких мучений от суеты сует. Не отдохнуть ли хоть немножко в этой музыке народной песни, где и горе-то облечено в такую форму выражения, которая оживляет сердце ощущением радости ‘вечной жизни’?

Под таким впечатлением я и задумал пересмотреть разные тетрадки с новыми народными стишками, в разные времена доставленные мне кой-кем из моих приятелей или по моей просьбе записанными самими крестьянами, и извлечь из них все, что хоть мало-мальски может дать понятие, о чем теперь поет народ? Точного и обстоятельного ответа на этот большой вопрос в этой заметке никоим образом быть не может: и материала у меня немного, весь он к тому же состоит из лоскутков и клочков, и относится он частью к одной местности, а частью взят из таких условий народной жизни южных губерний, которые с нашими северными местами не имеют ровно ничего общего.

Какой-нибудь новой песни, которая бы вышла непосредственно из земледельческой среды, я не слыхал, и в тетрадках, где записано то, что поется народом, нет ничего, что бы имело законченную форму. Поэты, выходящие из крестьянской среды (такие поэты есть, и об одном из них я расскажу ниже), хотя уже и могут благодаря знанию грамоты изложить свои сочинения письменно, но большею частью они уже тронуты какими-нибудь посторонними крестьянской жизни влияниями, почему в их произведениях иногда высказываются самые, как говорится, ‘превратные’ понятия о хороших и худых явлениях жизни.

Как-то зимой, рано утром, явился ко мне в Петербург один из таких поэтов, разузнав предварительно мой адрес в деревне. Это был крестьянин лет тридцати двух — тридцати пяти, одетый по-приказчичьи, с мелкими завитками белокурых волос на голове и в бороде, человек нервный, сиявший каким-то внутренним возбуждением, и с первых же слов знакомства немедленно приступил к чтению своих стихов. Он читал их быстро, что называется, бормотал, тискал одно слово в другое, так что я не раз просил его говорить пореже. Было чрезвычайно необыкновенно видеть этого мужика, который, в семь часов утра, читает мне поэму собственного сочинения о своей жизни.

Он женился молодым мальчиком на красавице и жил с ней по-крестьянски года два. В это время один барин какого-то разорявшегося и угасавшего рода влюбился в сестру своего бывшего дворового, брат этой сестры стал вытягивать из барина чрез нее деньги, стал наживаться и скоро вышел в купцы, выстроил завод, да и влюбился в жену нашего поэта. Аромат денег и наживы тогда только что начинал ощущаться в деревенской атмосфере и сильно щекотал непривычное к нему обоняние мужиков и баб. Жена поэта недолго думала, ушла от мужа и в течение восьми лет, в свою очередь, сумела вконец разорить новоявленного купца-заводчика, оба они в течение восьми лет только кутили и гуляли, и догулялись до того, что к концу восьми лет муж беглянки видал ее вместе с любовником в городе пьяных, оборванных, валяющихся в грязи. Но, истощив средства своего друга, баба, наконец, ушла от него, скрылась, пропала неизвестно куда. Через пять лет муж, уже хлопотавший о разводе, узнает, что жена его живет в Петербурге на хорошем месте, получает хорошее жалованье и ведет себя так, что лучше и не надо. Он разыскал ее, разыскал не более четырех дней перед тем как прийти ко мне, и вот почему, придя ко мне, был в нервном, возбужденном состоянии. Он опять сошелся с женой, нашел, что она хорошая женщина, что ее надобно простить, потому что и сам он перед ней за эти тринадцать лет разлуки был ‘оченно виновен’, хотя тотчас после того, как она сбежала, ходил в монастырь и советовался с монахами: ‘как ему жить одному?’ Года три исполнял он советы монахов, а потом и погиб. Очевидно было, что он переживал очень трогательные минуты или по крайней мере очень многосложные. Между прочим, он сказал и про жену:

— Вот уж четвертый день живем, слава богу! И даже вот какая стала: я ей все стихи сказываю, а она говорит: ‘что ты, говорит, про божественное чего-нибудь мне не скажешь?’ Вот какая стала!

И, немножечко помолчав, прибавил:

— Ну, и состояние действительно имеет!

Зашла речь о любовнице барина, куда она девалась?

— А замуж вышла, как барин-то всего решился.

— Да разве ничего, что она ‘такая’ была?

— Так ведь лучше с ‘состоянием’ взять, чем без состояния.

Какие-то тлетворные влияния, очевидно, попортили его простые взгляды на жизнь. И точно, в промежуток тринадцати лет разлуки с женой он не все жил в деревне, один раз занялся на сыроваренном заводе, но когда завел это дело в своем хозяйстве, то отец избил его в пьяном виде и по совету завистников выгодному делу — соседей. Потом он ушел в контору к какому-то купцу и жил там в большом приволье. О купце этом он написал целое хвалебное стихотворение, которое также ставит в тупик всякого здравомыслящего человека Купец этот был так называемого ‘рыковского’ типа, расширял, улучшал и оживлял местность, а потом оказался на ‘скамье’. И этого маленького Рыкова превознес народный поэт.

— Не он один виноват! Однако всё на одного себя принял, никого не выдал! Дал людям округ себя нажиться.

——

Вот его взгляды на старые и новые времена:

Прежде плохо деды жили

Тем, что барину служили,

А теперь пришла свобода —

Ходим в школу по три года.

И из наших молодцов

Много стало мастеров:

Кто котельщик, кто столяр,

Кто сапожник, кто маляр,

Или шорник, иль печник,

Иль косульный уставщик,

Тот извозчик, иль подрядчик,

Тот приказчик, иль нарядчик.

——

Вот как стало хорошо! А вот небольшой стишок, уже без всяких ‘предвзятых идей’:

Цвет лазоревый люблю, —

В свете нет его милей!

Я подруженьке срублю

Нову горенку теплей.

Сад зеленый рассажу,

Весь березками уставлю.

С милой рядом посижу,

А немилых — всех оставлю!..

——

Ну как, читатель? Погодите, то ли еще будет!

В народной жизни, как и в жизни ‘общества’, переживается, несомненно, время ‘переходное’. Все ‘новости’ современной деревни, перечисленные поэтом (‘прежде плохо деды жили’), дают возможность понять, почему деревня не может еще, как говорится, собраться ‘с умом’, окрепнуть в определенных взглядах на собственное существование и судить, во имя их, обо всем окружающем. Поколеблена поэтому же и творческая мысль народа, но что она живет непрестанно, в этом не может быть никакого сомнения.

Не из чего собрать и сложить народу песню, но сочинить ‘стишок’, откликнуться на разнообразнейшие явления обыденной жизни, этого даже и ‘утерпеть’ нельзя народу. И вот он сочинил так называемую ‘частушку’, то есть ‘куплет’ (слово в слово), и этими ‘частушками’ откликается на каждую малость жизни. Три тетрадки этих ‘частушек’, находящихся в моих руках, всего около 200 NoNo, все записаны в деревнях, {Новгородской губ.} находящихся в весьма недалеком друг от друга расстоянии, и в каждой из этих тетрадей встречается не более трех или четырех повторений одной и той же ‘частушки’, и то непременно с какою-нибудь местною особенностью.

Но 200 NoNo ‘частушек’ положительно капля в море в том несметном количестве произведений народного сочинительства в этом роде, которое неведомым путем создается неведомыми поэтами чуть не каждый божий день и непременно в каждой деревне. Собрав эти ‘частушки’ с такою же тщательностью, как собираются статистические сведения о всяких мелких подробностях хозяйства в крестьянском дворе, и разработав их соответственно тем сторонам народной жизни, которых они касаются, мы имели бы точное представление о нравственной жизни народа. Ничего подобного читатель не найдет в этой заметке, но все-таки он почувствует свежесть и молодость народной души.

Некоторые из ‘частушек’ носят совершенно определенный характер женского и мужского ‘сочинения’, например:

Неужели ты завянешь,

Аленький цветок?

Неужели не вспомянешь,

Миленький дружок?

——

Это женская ‘частушка’. Та же ‘частушка’ сказывается мужчиной так:

Неужели ты завянешь,

Травушка шелковая?

Неужели не вспомянешь,

Дарья бестолковая?..

Или — мужская также ‘частушка’:

Ай да, ай да!

Моя милка молода!

Молода годочком,

Глупая умочком.

Молода, нестарая,

Самоварчик ставила..

——

Нечто ‘мужиковатое’ видно иной раз и в любовной ‘частушке’ мужского сочинения:

Где ты, милая, хорошая,

Лазоревый цветок?

За тебя, моя пригожая,

Подрались мы разок…

——

В женских ‘частушках’ таких неуклюжих напоминаний о любви нет. Но о мести из-за любви и женская ‘частушка’ также не церемонится в выражениях:

Кабы знала негодяя,

Не любила бы его, —

Посеред синева моря

Затопила бы его!

——

Вообще же темы, которых касаются мужские и женские ‘частушки’, почти одинаковы, хотя женские имеют то преимущество пред мужскими, что рисуют множество женских типов всякого качества:

Вот труженицы:

Дождь пойдет, сенцо обмочит,

Будет маменька ругать, —

Помоги-ко, мой хороший,

Мне зародец дометать.

——

Кабы знала бедна девушка,

Где ей замужем бывать,

Помогла бы злой свекровушке

Хоть капусту поливать.

——

Отношение к матери:

Уж ты миленький ты мой,

Ловкая ухватка!

За тебя не забранит

И родная матка!

——

Хорошо тому гулять,

У кого родная мать:

Матка встретит, и проводит,

И в окошко поглядит.

——

Ты, мамаша золотая,

Не брани за молодца.

Если будешь ты бранить

Буду крадучи любить.

——

А теперь пойдет любовь и хорошая и нехорошая.

Мой-от миленький работает в лесу,

Напеку ему рогулек, отнесу.

Все бы, все бы во елочках стояла,

Все бы, все бы в ту сторонку глядела,—

Мой он миленький, он черненький,

Хоть и черненький, печальненький!

——

Провожала я до речки.

Слез не оказала,

За баскаковским леском

Залилася голоском.

——

Милый мой, милый мой!

Милый — веры не одной.

Верой — милый — староверы!

Староверочке любой!

——

Неужели надоела

Своей матери-отцу?

Неужели я достанусь

Разнесчастному вдовцу?

——

Мой дружочек женится —

Вся жизнь переменится!

А как обвенчается —

Вся любовь кончается!

——

Кабы знала, не ломала

Вишенья, не вызревши,

Кабы знала, не любила

Милого, не вызнавши.

——

Погляжу я с моста в речку:

В речке темная вода,

По глазам милова видно,

Что обманывал меня!

——

По чужим я разговорам

Брошу милого любить,

По ретивому сердечку —

Мне вовеки не забыть.

——

Но есть тип девичий и посмелей тех скромных и огорченных, которые видны в приведенных ‘частушках’:

Своего я милова

Из артели выбрала,

Очень просто выбирать —

Он ловчее всех ребят.

——

Что ж ты, милый, не пришел,

Я тебе велела?

Всю я ночку не спала,

Все в окно глядела.

——

Я вечор в гостях гостила,

На беседе я была,

Я хорошего миленка

Во любовь себе взяла.

Можно радостью назвать:

Он хорош собой и статен,

Очень ловок на словах,

Я с ним долго танцевала,

Он мне руку крепко жал,

Я руки не отнимала.

И в лице явился жар…

Вышла в сени простудиться,

Чтобы жар с лица сошел.

——

Вот еще из смелых:

Для чего мне заходить,

Милый, за тобою?

Для чего мне приносить

Дороги подарки?

Возьму милого за ручку

И пойду с ним в хоровод.

——

Но есть в ‘частушках’ и еще более смелые типы девушек:

Батька рожь молотил,

Я подворовала —

Понемножку, по лукошку,

Все милому на гармошку.

——

Батьке сделаю беду —

Самоходочкой уйду!

По-за тыну, по-за тыну,

По-за дядину овину,

По-за нашему двору,

Самоходочкой уйду!

Не даешь мне, мама, воли —

Улечу, как пташка в поле,

Не увидишь от крыльца,

Как проеду от венца…

——

Есть и застенчивая:

Не ходи, милаша, на дом,

Не садись со мною рядом,

Сядь к подружке, не ко мне,

Все она расскажет мне.

——

Есть и такие:

‘Право, ноженька болела,

Я прихрамывала!’

(Сама Лешеньку,

Алешеньку Обманывала!)

——

Я любила Петю летом,

Петя бегал все с конфетой…

А уж Ванюшку зимой…

Чтоб не сел со мной другой.

——

А вот и совсем грешница:

Провожала дружка милого

Я до города Кириллова,

До канавы Белозерския,

До большой ли что дороженьки, —

Иструдила свои ноженьки!

Ах! Милаше покорилась…

До Череповца в погонюшку гналась,

Было лесом идти боязно.

Деревнями идти совестно,

А по задворкам — собаки злы,

По заполью — так ребята удалы…

Так и неизвестно, чем кончилась эта погоня несчастной женщины.

——

‘Частушка’ не пропускает без отметки ни одно новое лицо, появившееся в деревне. Пришел солдат, сыровар, о каждом сейчас же сочинена ‘частушка’, есть поэтому ‘частушки’, где фигурирует и сельский учитель.

Я учителю два слова, —

Не учить до Покрова,

Дай повыстрочить платок,

А потом учи годок.

——

Желанные родители,

Пошли гулять учители,

Не буду кофий разливать,

Пойду с учителем гулять.

——

Обо всех этих мужских и женских отношениях горький опыт не девичьей, а уже бабьей жизни поет невеселые песни:

Ой, не рвитесь вы, девицы,

Замуж скоро выходить!

Вы не верьте молодцам,

Хоть и божатся.

Они божатся, клянутся,

Отойдут — и засмеются.

После смеху позабудут,

Вас совсем любить не будут.

——

Навязались супостаты,

Холосты ребяты,

Мимо девушек идут —

Шляпы не снимают,

Возле девушек сидят —

Неучливо говорят…

——

Есть еще среди крестьянского населения особый класс деревенских жителей, которые чувствуют себя чуждыми в деревне и вполне одинокими. В Новгородской губ<ернии> повсюду можно встретить питомцев Воспитательного дома, сирот, брошенных детей. ‘Частушки’, которые и они, питомцы, сочиняют о самих себе, заметно отличаются от общего любовного тона всех ‘частушек’ оседлой деревенской молодежи.

Наши матки, дурочки,

Нас бросали в улочки,

Спасибо добрым людям —

Вскормили белым грудям!

——

Сиротинка бедный

Пристал к девушке одной,

Словно к матери родной.

Нет! Матушка неродная,

Похлебка все холодная.

Породнее бы была,

Погорячей бы налила!

——

Все ‘частушки’, которые я привел в этой заметке, заимствованы мною почти исключительно из произведений женского ума, мужских ‘частушек’ я почти не приводил здесь.

Если наш крестьянин-земледелец затрудняется новизнами собственной своей теперешней жизни и не может разобраться в мыслях относительно настоящего и будущего, то крестьянин-‘рабочий’, крестьянин, оторванный от деревни фабрикой, заводом, шахтой, напротив, уже давно вполне определил свое положение, свое настоящее, свое будущее и уже сознательно не может даже и мечтать о каком бы то ни было изменении в своем положении.

Крестьянин все еще пытается истолковать разные новинки времени непременно в собственную пользу. Объявят закон о лесо-охранении, он моментально принимается за лесо-истребление. Почему это? Потому что тогда, после опустошения, к мужикам должны отойти все леса, какие только есть. Часто изменяются рисунки бумажных денег — сегодня одни, завтра другие, — и опять мужик знает уже, зачем это делается: для разных людей будут и деньги разные, — для мужиков одни, для евреев другие, а для купцов третьи. Каждый живи только на свои деньги, тогда ‘арендатель’ может и тысячи рублей совать мужику, но ‘арендательские’ деньги для мужика, все равно что щепки. Посуется, посуется ‘арендатель’, не найдет рабочих и ‘должен пропасть’, а земля ‘сама собой’ к мужикам поступит, потому что они и без денег знают, что с ней делать. {До чего в стариках крестьянах вкоренились несбыточные слухи о земле, могут служить два сообщения о тех же самых слухах в ‘Сельский вестник’ (NoNo 44—45 и настоящего <90> года: ‘С юга и с севера России. Из Лысвенского завода, Пермской губ. мастеровой Шеборшин сообщает, что гр. Шувалов предлагает заводским крестьянам покупать у него землю по 13 р. за десят<ину>. ‘Ее покупают охотно’, но не все общественники, многие из них внимают разным толкам, распускаемым ничего не понимающими людьми, о том, что земля отберется и отдастся им даром’. Второе сообщение из Кубанской области, Новощербин<ов>ской станицы. ‘Родственники рабочих, зашедших на заработки в нашу область, пишут, чтобы они не нанимались на зиму, а шли домой, так как вся земля переходит во владение крестьян’. Г. Гудай, сообщающий об этом ложном слухе, просит ред<акцию> ‘С<ельского> в<естника>‘ разъяснить народу бессмыслицу таких слухов. Редакция точными указаниями на законоположения опровергает эти ложные слухи.}

Ничего подобного не может прийти в голову рабочему человеку. Он твердо знает, что жизнь его от юных дней и до могилы будет только растрачиваться, без малейшей для него личной надобности, с самою математическою точностью, растащат ее, расщипят фабрики, заводы, шахты, по часам, по звонкам, по свисткам, а не зря, не ‘дуром’, не как-нибудь. Знает он, что этот унылый и угрожающий свист заводского свистка в темную ночь, до зари и до заутрени, растревожит его и поднимет на усталые ноги.

Знает он, что и сонный вскочит он на этот свист, и сонный станет у станка, и сонный полезет в темную, сырую шахту. Знает он и то, что вовеки не уйти от станка, если только случай, какой-нибудь год необычайного урожая, который вдруг поправит его семью на полгода, не даст ему возможности провести эти полгода ‘округ’ разоренного домишки. Положение рабочего так определенно, что ему о нем нет никакой возможности ‘раздумывать’, и вот почему ‘песни рабочих’ в точности и полной определенности изображают их подлинное положение, а не мелкие подробности жизни, что мы видим в ‘частушках’.

В руках моих находится несколько песен рабочих в шахтах, полученных {От С. З. Витьбина.} с Юга и Екатеринославской губернии. Хотя и смысл их и условия местности вовсе не напоминают ни в чем наших новгородских ‘частушек’, но раз дело зашло о народной песне, пусть читатель узнает кое-что и о том, что думает рабочий человек и как он живет.

Вот рабочий день шахтера.

На Дону открыли знаменитые залежи антрацита и тотчас же принялись за разработку.

Там прорыты ямы, норы,

Там работают шахтеры.

Одна яма там такая,

Огромадная, большая, —

Сорок сажен глубины,

Три аршина ширины.

Сверху здания большие,

Там машины паровые

И канаты дротяные.

В них проведен там шнурок,

Наверху висит звонок,

Только дернешь за шнурок,

Сверху вдарит молоток,

Верховой дает свисток.

Не успел он просвистать, —

Накопилось — негде встать!

В шахту всех нас швыронуло!

Не успел сказать и слово,

Уж кричат: ‘Слезай, готово!’

По продольням разошлись,

За работушку взялись.

Распроклята жизнь шахтера!

День и ночь мы работаем,

Ровно в каторге сидим,

День и ночь мы со свечами

Смерть таскаем за плечами!

Один бог небесный с нами,

Никакой нужды не знаем!

——

Описывается и гибель шахтера, которого слишком второпях тащат из шахты. Садясь в бадью,

С белым светом он простился:

‘Прощай, солнце, прощай, месяц,

Прощай, белая заря!

Все премилые друзья!’

Вдруг бадейка всколыхнулась —

В шахту бедный полетел!

——

А вот как живут шахтеры:

Нет, ребятушки, трудней,

Как работа шахтерей:

Шахтер рубит, шахтер бьет,

Под землею ход ведет.

Он подходит ко стволу,

В гору голос подает:

‘Вы, бадейные, не спи!

Воротные, не дреми!

У нас завтра день субботний,

На получку все пойдем.

Мы получим денег много

И в кабак их понесем!’

——

Дует, дует ветерок

Из трактира в кабачок.

Там бутылки шевелятся

И стаканы говорят!

Идет шахтер в кабачок,

Берет водку, табачок.

Пьем мы водку, пьем мы ром,

Завтра ж — по миру пойдем!

——

Что шахтерска жизнь проклята.

Кто не ведает про то?

В божью церковь он не ходит,

Он не знает про нее.

День и ночь он работает,

Ровно в каторге всегда!

Придет праздник-воскресенье —

Уж шахтер до свету пьян!

В кабачок бежит детина —

Словно маковка цветет,

С кабака ползет детина —

Как лутошечка гола!

Ой, гола, гола, гола,

В чем мамаша родила!

——

Кабак — вот в чем рабочий видит облегчение своего тяжкого труда. Никаких иных перспектив он и не подозревает даже. Неведомая сила вытаскивает его из дому и тащит его в яму под землею, на сорок сажен глубины. Он с испугом озирается кругом: ‘Прощай, солнце! Прощай, месяц! Прощай, милые друзья!..’ Не видно, чтобы он хоть на минуту допустил мысль о каком-нибудь изменении в своей участи. Он не знает еще и силы той, которая ‘швыряет’ его в яму, но он твердо знает свое положение, ясно видит, что кроме ‘кабака’ нет никакого облегчения в его жизни и не будет. {В течение двух-трех лет, после ‘горьких песен рабочих’, ‘рабочий вопрос’ широко разрабатывается в законодательстве. Страхование жизни, вознаграждение за увечья, уменьшение числа часов и запрещение ночной работы женщинам и подросткам, — все это не соответствует безнадежным мыслям рабочих о невозможности облегчения.}

ПРИМЕЧАНИЯ

Печатается по изданию: Сочинения Глеба Успенского. Том третий. СПБ., 1891.

Формируя корпус третьего тома своих сочинений, Успенский образовал новый цикл под названием ‘Мельком’, снабдив его подзаголовком: ‘Заметки о текущей народной жизни’. В этот цикл вошло семь произведений: ‘Деревенские раскольники’, ‘Крестьянские женщины’, ‘Ответчики’, ‘Извозчик’, ‘Новые народные стишки’, ‘Деревенские корреспонденты и публицисты’ и ‘Неудачные покупки земель’.

Редакция настоящего издания, рассчитанного на широкие круги советских читателей, сочла возможным выбрать четыре из семи произведений цикла, опустив такие статьи, как ‘Деревенские раскольники’, ‘Деревенские корреспонденты и публицисты’ и ‘Неудачные покупки земель’, не представляющие, по ее мнению, должного интереса для собрания избранных произведений писателя.

КРЕСТЬЯНСКИЕ ЖЕНЩИНЫ

Впервые опубликовано в журнале ‘Русская мысль’, 1890, No 4, с подзаголовком ‘Из текущей народной жизни’. Включено в третий том сочинений Успенского.

Статья Успенского содержит критику народнических теорий о ‘сближении с народом’, проектов ‘жить трудами рук своих’, для чего интеллигенту надлежало ‘опроститься’ и принять образ жизни крестьянина. Во всех этих надуманных ‘теориях’ женщине отводилась только роль матери, которая должна рожать и кормить детей. Успенский требует прежде всего отношения к женщине как к человеку и рядом примеров, почерпнутых из печати и из личных наблюдений, показывает, насколько значительна роль женщины в крестьянском быту, раскрывает большие возможности женщины как умного работника и организатора хозяйства, стремление женщин к самостоятельному, инициативному труду.

ОТВЕТЧИКИ

Впервые опубликовано в газете ‘Русские ведомости’, 1890, No 63, 6 марта, под заголовком ‘О царе Ироде’ (по поводу варшавских детоубийств)’. Затем включено в третий том сочинений Успенского.

Поводом для написания статьи послужило уголовное дело некоей Скублинской и ее сообщников, слушавшееся в конце октября 1890 года в Варшавском окружном суде (‘Варшавский дневник’, 1890, 24 октября — 1 ноября, NoNo 231—238) и привлекшее широкое общественное внимание. Скублинская жила тем, что принимала за вознаграждение ‘на воспитание’ детей, приносимых ей матерями, и кроме того брала их из воспитательного дома. Младенцы выдерживали недолго: они умирали от голода и от отсутствия ухода. Количество детей, умерщвленных Скублинской, осталось неустановленным, во всяком случае оно составляло несколько десятков. Приговор суда носил чрезвычайно мягкий характер: Скублинская и ее компаньонка были приговорены к трем годам тюремного заключения, остальные сообщники осуждены на срок до шести месяцев.

Подготовляя статью для собрания сочинений, Успенский исключил ее первый раздел, в котором говорилось об изображениях сюжета ‘избиение младенцев при царе Ироде’, где фигурируют воины, убивающие детей, и нет ‘виновника — царя Ирода, по злодейскому замыслу которого и совершается все то, что изображено на картине’. Упоминание о деле Скублинской было перенесено в примечание, а вся статья поставлена в связь со статьей ‘Крестьянские женщины’ как ее продолжение, посвященное теме бедственного положения одиноких матерей, вынужденных ‘подкидывать’ своих детей. Виновником трагической судьбы трудящейся женщины, работающей по найму, Успенский считает ‘город’, находящийся во власти ‘господина Купона’, то есть капиталистический режим, о чем достаточно ясно говорится в статье.

ИЗВОЗЧИК С АППАРАТОМ

Впервые опубликовано в газете ‘Русские ведомости’, 1889, No 162, 14 июня. Включено в третий том сочинений Успенского.

Очерк первоначально входил в цикл ‘Концов не соберешь’ как заключительный. Он заканчивался вопросом ‘Что же будет дальше?’, вынесенном и в заголовок. В письме редактору ‘Русских ведомостей’ В. М. Соболевскому при посылке очерка Успенский писал о своем намерении продолжить цикл и поставить вопросы о том, ‘что будет с фабрикой?’ и ‘что будет с бабой?’. Первый замысел остался неосуществленным, второй был отчасти реализован в очерке ‘Крестьянские женщины’.

НОВЫЕ НАРОДНЫЕ СТИШКИ

Впервые опубликовано в газете ‘Русские ведомости’, 1889, No 110, 23 апреля. Включено в третий том сочинений Успенского.

Внимание и интерес Успенского к народному творчеству замечательно проявились в очерке ‘Новые народные стишки’, впервые в литературе поставившем вопрос о частушке как о новой поэтической форме фольклора и закрепившем за нею название ‘частушки’. В четвертой главе очерка Успенский говорит о шахтерских песнях и цитирует их, также выступая здесь одним из наиболее ранних собирателей и публикаторов рабочего фольклора.

Содержание частушек и песен помогает Успенскому с новых сторон осветить волновавшие его вопросы тяжелого положения крестьян и рабочих в условиях развивающегося в России капитализма.

Стр. 553. Рыков И. Г.— директор банка в Скопине, б. Рязанской губернии, расхитивший доверенные ему деньги. Судебный процесс Рыкова и его соучастников, происходивший в ноябре — декабре 1884 года, привлек внимание печати. Фамилия главного обвиняемого приобрела в 80-е годы нарицательный смысл как обозначение растратчика.

Читайте также: