ИЗЪ АНГЛІИ.
ИЗЪ АНГЛІИ.
VII.
VIII.
ІХ.
X.
XI.
Діонео.
‘Русское Богатство’, No 5, 1913
Из Англии, Шкловский Исаак Владимирович, Год: 1913
Время на прочтение: 28 минут(ы)
Ни одинъ народъ не любитъ такъ часто, какъ англичане, повторить, что ихъ родина крпка семьей. Въ то недавнее время, когда боязнь континентальнаго инкуба, заставляющая теперь вс страны раззоряться на пушки, дрэдноты и воздушные корабли, еще не превратила Англію и Францію въ друзей, сотни клэрджименовъ, добродтельныхъ старыхъ двицъ и цломудренныхъ публицистовъ изъ уличной газетки ‘Daily Express’ много писали про вырожденіе латинской республики. Ей предсказывалась неминуемая гибель. И это вырожденіе мотивировалось полнымъ разложеніемъ семьи. И теперь еще каждый англичанинъ, найдя у Монтескьё такую мысль, какъ ‘добродтельная семья это — корабль, поддерживаемый во время бури двумя якорями, религіей и нравственностью’, невольно потянется къ красному карандашу, чтобы дважды подчеркнуть фразу.Въ слово ‘home’ (семейный очагъ) англичанинъ, какъ извстно, вкладываетъ почти мистическій смыслъ. Каждый англичанинъ, оставляя школу, немедленно приступаетъ къ собиранію матеріаловъ (т. е. къ накопленію средствъ) для созиданія будущаго улья, ‘home’, куда онъ въ свое время введетъ пчелу-царицу, которая ‘съ стыдливостью скромной’ будетъ ‘въ забот всегдашней кругъ править домашній’, дабы. ‘прилежной работой множить доходъ’ (Пснь о колокол). Сотни талантливыхъ и бездарныхъ романовъ въ Англіи построены на ‘собираніи матеріаловъ’ для улья. Въ поискахъ за ними герой отправляется въ лса Канады, въ тропическія ‘джунгли’ Индіи и въ безводныя степи Австраліи. Тамъ собиратель матеріаловъ ‘дерзаетъ и состязается’, а въ досужее время приходитъ въ умиленье отъ псни ‘Home, Sweet Home’, насвистываемой какимъ-нибудь пріискателемъ или настухомъ. Кстати, эта сантиментальная и сладкая, какъ патока, псня, восхваляющая прелесть ‘home’, написана непосдой и бродягой американцемъ (Джономъ Говардомъ Пэйномъ), до смерти не знавшимъ другого ‘очага’, кром таверны и кабака.
Все современное соціальное законодательство въ Англіи построено на томъ, чтобы дать и пролетаріату ‘home’, вмсто случайной квартиры. Home — неразрушимая клточка, маленькое государство въ государств, пользующееся спеціальной охраной закона. По представленію многихъ англійскихъ романистовъ, борьба происходитъ только до тхъ поръ, покуда Дасонъ и Мэри доберутся до ‘home’. Затмъ сочетавшіеся возлюбленные входятъ въ полосу вчнаго штиля, какую моряки находятъ у Саргасоваго моря. Но уже Диккенсъ, хотя онъ самъ былъ пвцомъ ‘home’, показалъ, что сидящіе у семейнаго очага знаютъ не только полосы вчнаго штиля. Знаменитый романистъ говоритъ о драмахъ, основанныхъ на родительской тираніи (Домби и сынъ). Бракоразводные процессы показываютъ дальше, что ‘home’ de представляетъ собою также, если можно такъ выразиться, ‘дренажа страстей’. Отчеты спеціальной комиссіи, назначенной для изученія вопроса о развод (о нихъ я писалъ уже въ Русскомъ Богатств), констатируютъ это обстоятельство. Для охраненія ‘home’ законодателямъ и соціологамъ пришлось и приходится смотрть сквозь пальцы на такое неизящное явленіе, какъ ‘неомальтузіанство’, хотя для вида и длаются протесты. Послдніе, впрочемъ, направлены не противъ неомальтузіанства вообще, а противъ ‘неправильнаго и ошибочнаго примненія’. ‘Мы будемъ стремиться къ уничтоженію такого неправильнаго примненія неомальтузіанства,— говоритъ докторъ Альфредъ Плетцъ въ своемъ доклад, помщенномъ въ только что вышедшемъ второмъ том ‘Problems in Eugenics’,— хотя вполн искоренить явленіе невозможно. Въ тхъ семьяхъ, гд неомальтузіанство практикуется, оно превращается въ постоянную, цпко вкоренившуюся традицію. Матери передаютъ ее дочерямъ, старшія сестры — младшимъ, отцы — сыновьямъ, братья — братьямъ. Оказалось, что даже католическая церковь безсильна въ борьб съ традиціей. Остается только проповдывать, чтобы практикующіе неомальтузіанство считались съ законами евгеники, дабы раса страдала возможно меньше. Дальше необходимы такія экономическія реформы, которыя побудили бы родителей въ собственныхъ интересахъ имть а воспитывать возможно больше дтей’ {‘Neo-malthasianism and Race Hyhiene’. Problems in Eugenics. Vol. II, стр. 189.}.
Въ самое послднее время мы наблюдаемъ появленіе въ Англіи цлаго ряда писателей, доказывающихъ, что традиціонное представленіе объ ‘home’, какъ убжищ вчнаго мира, основано на самообман и самовнушеніи. Таковъ, напр., Бернардъ Шоу. А для Англіи критическое отношеніе къ ‘home’ иметъ такое же важное значеніе, какое имло во Франціи, напр., разрушеніе канонизированныхъ традицій энциклопедистами. Съ своей стороны Джонъ Голсуорти выясняетъ, что ‘home’ представляетъ собою такого же идола, какъ ‘правосудіе’, какъ принципъ собственности, какъ установленный культъ. И тутъ мы подходимъ къ крайне интересному явленію. Предо мною лежатъ дв книги, вышедшія съ мсяцъ назадъ, написанныя одинаково талантливо и трактующія объ одномъ и томъ же явленіи. Одна книга ‘The. Mystic Way’ Эвелины Андерхиллъ, а другая — ‘Mysticism in Christianity’ Флеминга. Об книги констатируютъ будто бы широкое развитіе мистицизма въ Англіи. ‘Явленіе это тмъ боле интересно и многознаменательно, что оно идетъ въ разрзъ съ- обрядностью установленнаго культа’. По словамъ г-жи Андерхиллъ, мы въ Англіи всюду наблюдаемъ теперь ‘мощный подпочвенный потокъ, мчащійся въ противоположную сторону отъ установленнаго пониманія религіи’.
Потокъ этотъ свидтельствуетъ ‘о томленіяхъ души’, стремящейся къ непосредственному общенію съ Божествомъ. Симптомомъ явленія надо считать, между прочимъ, по словамъ г-жи Андерхиллъ, возрожденіе квакерства, считавшагося одно время уже похороненнымъ. ‘Ежегодно нсколько высокообразованныхъ лицъ переходятъ изъ англиканской и главныхъ диссентерскихъ церквей въ квакерство, которое недавно еще такъ презиралось.-Характерно также, что обращеніе происходитъ, не смотря на то, что Общество друзей (квакеры) совершенно не занимается пропагандой. Если въ двадцатомъ вк народится новая религія, то она по характеру своему будетъ глубоко мистическая… Христіанство-превратится въ мистицизмъ и въ благотворительность’. ‘Мистицизмъ по сущности своей — читаемъ мы въ другомъ мст — абсолютно автономенъ. Ему не надобны ни церкви, ни догматы, ни историческія традиціи. Правда, мистицизмъ съ благодарностью пользуется существующими традиціями, но очень легко можетъ обойтись и безъ нихъ, какъ и безъ спеціальныхъ теологическихъ знаній: лучшія произведенія мистической литературы,— продолжаетъ г-жа Андерхиллъ — какъ, напр., Евангеліе отъ св. Іоанна, Theologia Germanica и Откровенія Юліаны норичской {Англійская поэтесса, жившая, вроятно, въ XIV вк. Полное названіе поэмы, о которой говорить г-жа Андерхиллъ ‘Revelations of Divise Love’.} понятны и безъ спеціальнаго изученія. Этими книгами могутъ увлекаться христіане, къ какой бы сект они ни принадлежали. Родственная душа, къ какой бы націи она ни принадлежала и въ какое бы время ни появилась, пойметъ сразу евангеліе св. Іоанна или поэму норичской поэтессы. Книга можетъ устарть только въ томъ случа, если она враждебно относится къ мистицизму’.
Цитируемый авторъ прибавляетъ въ перечисленнымъ вчнымъ мистическимъ книгамъ новое произведеніе: поэмы индйскаго поэта Рабиндры Натъ-Тагора. ‘Великій художественный талантъ и сила пророческаго прозрнія длаютъ этого поэта религіознымъ геніемъ первой. величины’,— говоритъ г-жа Андерхиллъ, обильно цитирующая сборникъ поэта ‘Gitanjali’. И эти цитаты доказываютъ, что новый мистицизмъ въ Англіи, во всякомъ случа, не создалъ еще своего теоретика, который могъ бы изложить хотя бы только понятно (если не убдительно) основы новаго (?) ученія. Теоретикъ, умющій сказать понятнымъ образомъ, чего онъ хочетъ, тмъ боле желателенъ, что г-жа Андерхиллъ очень сердита на науку. Но не въ томъ дло. Даже если допустить, что основные тезисы г-жи Андерхиллъ врны, т. е., что мистицизмъ въ Англіи дйствительно, длаетъ громадные успхи {Факты, приводимые авторомъ, не вполн убдительны:.Every year a small number of highly-educated and deeply religious persons passes over from the Anglican Church…. to join… Auakerismu, т. e. ‘Ежегодно небольшое число лицъ высокообразованныхъ и глубокорелигіозныхъ переходитъ изъ англиканской церкви къ квакерамъ’.}, то оказывается, что это теченіе идетъ противъ господствующей церкви и вообще установленнаго культа. Авторъ, словомъ, констатируетъ, что въ царство ‘Аполлона’ вторгся ‘Діонисъ’, т. е., что установленный культъ гибнетъ. Какъ г-жа Андерхиллъ, такъ и защитники ‘Аполлона’ стоятъ однако за откровеніе, на которомъ только и можетъ бытъ основана — увряютъ они — мораль. ‘Разрушьте откровеніе и вы разрушите одновременно и мораль’ — говорятъ, какъ защитники ‘Аполлона’, такъ и ‘мистики’ типа г-жи Андерхиллъ. ‘Безъ высшей санкціи нельзя доказать необходимость любви къ ближнему. Разрушьте откровеніе и останется, ‘все дозволено’. Паденіе вры въ откровеніе неминуемо должно повести и къ возвращенію къ звринымъ нравамъ,— говорятъ наши англійскіе мистики и клэрджимены.
Этотъ взглядъ опровергался въ Англіи много разъ. Еще Іекки въ своей ‘Исторіи раціонализма’ привелъ цлый рядъ фактовъ, показывающихъ, что наиболе жестокой и безнравственной эпохой была та, когда установленный культъ пользовался абсолютнымъ вліяніемъ. Въ данномъ случа служители ‘Аполлона’ и ‘Діониса’, т. е. защитники установленнаго культа и мистики-реформаторы длали то ‘же самое. Во время религіозныхъ войнъ каждая секта, если достигала побды, расправлялась безпощадно съ противниками. Преемникъ Кальвина Теодоръ Беза восхвалялъ всенародно Польтро де-Мэрэ, убившаго герцога Гиза, и общалъ убійц царство небесное. Защитники культа зажгли костры для еретиковъ, но то же самое сдлалъ Кальвинъ, пославшій 27 октября 1553 года на костеръ испанскаго врача Серветуса (или Сервето). Сервето, написавшій книгу ‘Christianismi restitutio’, бжалъ отъ инквизиціи въ Женеву, но здсь былъ арестованъ и казненъ по распоряженію врага католицизма. Убійца Генриха Ш получилъ ‘почти божескія’ почести отъ католическихъ священниковъ. Его имя било внесено въ литаніи, а изображеніе выставлено на алтаряхъ.
Во имя культа совершено было столько убійствъ, что изъ череповъ мужчинъ, женщинъ и дтей, погибшихъ отъ меча, огня или умершихъ во время преслдованій, можно было бы уже давно выстроить Вавилонскую башню. Обманъ и развратъ никогда не были такъ сильны, какъ въ т времена, когда сверхъестественный базисъ, на которомъ держится проповдуемая мораль, стоялъ незыблемо. Въ Англіи указывалось, что самыя благородныя правила проповдывались и практиковались въ жизни лицами, никогда не принадлежавшими къ установленному культу. Отсюда длался выводъ, что для морали отнюдь не требуется сверхъестественная санкція. ‘Самыми сильными стимулами для моральныхъ поступковъ могутъ быть чувство самоуваженія, сознаніе долга и альтруистическіе импульсы,— говоритъ Мангасаріанъ.— Чтобы имть возможность уважать себя, мы должны уважать человчество, часть котораго составляемъ. Цня высоко себя, мы цнимъ также и человческую расу вообще’. Культъ тоже говоритъ о долг, но изображаетъ его крестомъ и самопожертвованіемъ. Критики, строившіе въ Англіи мораль на другомъ базис, чмъ откровеніе, говорятъ о гармонія, красот и радости {См. ‘A New Catechism’ (изданіе Лиги Ра ціоналистовъ), стр. 1—10.}….
‘У васъ своеобразная мораль,— говоритъ Голеуорти искреннимъ защитникамъ установленнаго культа, отстаивающимъ ‘home’.— Смотрите, у васъ дв разныя мрки для одного и того же явленія’. И для выясненія этого онъ изображаетъ драму, происходящую въ семь типичнаго англійскаго сквайра сэра Уильяма Чешира. Это — ‘пятидесятивосьмилтній, крпко сложенный, красный съ лица’ мужчина съ ‘бычачьей шеей’ и съ властнымъ выраженіемъ въ глазахъ. Сэръ Уильямъ — богатый помщикъ, гордый сознаніемъ, что его предки владли тою же землею и тмъ же наслдственнымъ замкомъ уже при Генрих V. Въ такихъ старинныхъ гнздахъ политическія оныпатіи или антипатіи передаются по наслдству: одни сквайры — тори, потому что еще сэръ Джонъ такой-то врно служилъ Карлу I, другой помщикъ — вигъ, потому что его предокъ валъ при Марстонъ Мур, предводительствуя отрядомъ сторонниковъ Кромвеля. Въ помщичьихъ гнздахъ крпко держатся старинныя отношенія между сквайромъ и слугами, сложившіяся много вковъ назадъ. Сквайру служатъ потомки тхъ виллановъ, которые сражались рядомъ съ его предкомъ во время войнъ Алой И Блой Розъ. Помщикъ ежедневно собираетъ всхъ домочадцевъ на молитву и читаетъ лакеямъ, горничнымъ, кучерамъ, поварамъ и дозжачимъ Библію. Парламентъ, конечно, издалъ цлый рядъ законовъ, уравнявшихъ уже давно права сквайра и его ‘виллановъ’, но въ старинномъ помсть существуютъ другіе, неписанные законы, установленные владльцемъ. И именно эти неписанные законы обязательны. ‘Вилланы’ обязаны или подчиниться имъ, или оставить деревню. Помщикъ тоже признаетъ для себя обязательнымъ кодексъ чести, своего рода японскую ‘Бушиду ‘, сложившійся много вковъ назадъ. Сквайръ лойяленъ, но его спина не уметъ гнуться, а голова посажена прямо на ше. Сквайръ правдивъ, потому что считаетъ лживость свойствомъ рабьей натуры, а себя онъ уважаетъ, прежде всего, какъ свободнаго человка. Сэръ Уильямъ Чеширъ строго охраняетъ нравственность своихъ ‘виллановъ’. Неписанный законъ требуетъ, чтобы парень, возлюбленная котораго забеременла, или женился на ней, или оставилъ деревню. Любятъ ли еще другъ друга молодые люди или ненавидятъ, для сквайра не иметъ значенія. Сэръ Уильямъ, напр., узнавъ, что молодая работница Роза забеременла отъ дозжачаго Дённига, ставитъ парню на выборъ или жениться, или оставить службу и уйти изъ деревни.
Сэръ Уильямъ.— Мы не можемъ допустить безчинства въ деревн. Если Дённигъ желаетъ сохранить мсто, онъ долженъ немедленно жениться…
Лэди Чеширъ (Говоритъ тихо мужу).— Правильно ли вы поступите, заставляя его жениться? (Обращается къ старшему дозжачему). Вы знаете ли, Стёдденхэмъ, что говоритъ Роза?
Стедденхэмъ.— Она озлоблена. Говоритъ, что заставить парня жениться, хочетъ ли онъ или нтъ.
Лэди Чеширъ.— Роза озлоблена? Вотъ какъ? Въ такомъ случа, если поженятся, они будутъ несчастны всю жизнь…
Сэръ Уильямъ.— Совсмъ это не такъ. Притомъ, что же изъ того, еслибы они и были несчастны? Вы знаете, милая, что у насъ въ этомъ вопрос существуетъ неписанный законъ. Дённигъ отлично зналъ про него, поэтому онъ обязанъ подчиниться {The Eldest Son, Act I, Sc. II.}..
Старый дозжачій указываетъ, что деревенскіе парни, ‘какъ фазаны’, совершенно не умютъ учесть послдствій.
Сэръ Уильямъ.— Я ему даю срокъ до завтра. Если и тогда Дённигъ будетъ упрямиться, онъ долженъ оставить деревню. Предупредите его, Стёдденхэмъ, что онъ не получитъ аттестата. Я люблю парня. Онъ хорошо знаетъ свое дло, я мн будетъ жаль потерять его, но безпутства въ деревн я не потерплю’. Неписанный законъ, охраняющій нравственность, долженъ быть приведенъ въ исполненіе, хотя и Роза заявляетъ сама, что не любитъ больше Дённига.
Лэди Чеширъ.— Я надюсь, вы еще немного любите Дённига?
Роза.— Нтъ. Онъ не заслуживаетъ любви.
Лэди Чеширъ.— И вы думаете, что онъ совершенно разлюбилъ васъ?
Роза.— Да. Иначе онъ поступилъ бы не такъ, какъ теперь. Дённигъ даже не смотритъ на меня.
Лэди Чеширъ.— Въ такомъ случа, быть можетъ, вы еще подумаете, прежде чмъ будете настаивать, чтобы Дённигъ женился на васъ?
Роза.— Мн нечего думать. Я уже ршила.
Лэди Чеширъ.— Какъ же вы хотите выйти за него замужъ, если вы другъ друга не любите больше? Вы знаете, Роза, вдь это на всю жизнь. (Многозначительно смотритъ въ глаза Роз). Я готова вамъ всегда помочь.
Роза (Слегка присдаетъ).— Спасибо, милэди, но онъ обязанъ жениться на мн. Я ему сказала уже это {Act II, Sc. I.}.
Сэръ Уильямъ глубоко убжденъ, что охраняетъ мораль, когда заставляетъ Дённига согласиться на бракъ.
Сэръ Уильямъ.— Стёдденхэмъ сказалъ вамъ, Дённигъ, зачмъ я желаю васъ видть?
Деннигъ.— Да, сэръ.
Сэръ Уильямъ.— Все находится въ вашихъ рукахъ. Вы можете согласиться или нтъ. Я не оказываю никакого давленія, но только не хочу допустить безпутства у меня въ деревн.
Деннигъ.— Я хотлъ сказать, сэръ У Ильямъ, что Роза уже раньше, чмъ со мною… (Останавливается).
Сэръ Уильямъ.— Еслибы даже было полдюжины парней, то что изъ того? Я не могу входить въ подробности.
Деннигъ.— Такъ, сэръ Уильямъ.
Сэръ Уильямъ.— Я хочу быть мягкимъ по отношенію къ вамъ. Это ваше первое мсто. Если вы потеряете его, то не будете имть аттестата {Безъ аттестата (character) служащій въ Англіи почта не можетъ достать мста.}.
Деннигъ.— Я не думалъ ни о чемъ дурномъ, сэръ.
Сэръ Уильямъ.— Милый мой, но вдь вы знали про неписанный законъ?
Деннигъ.— Да, сэръ Уильямъ. Но…
Сэръ Уильямъ.— Надо было вамъ прежде подумать про то, что длаете. Я не принуждаю васъ, но если вы отказываетесь жениться, покиньте деревню. Вотъ все.
Деннигъ.— Такъ, сэръ Уильямъ.
Сэръ Уильямъ.— Теперь ступайте и подумайте хорошенько, а завтра принесите окончательный отвтъ.
Деннигъ.— Хорошо, сэръ Уильямъ. (Мнется). Я кормлю старуху мать.
Сэръ Уильямъ.— Мн, Дённигъ, вамъ больше нечего сказать {Act II, Sc. II.}.
Ршеніе сэра Уильяма вполн одобряется молодымъ пасторомъ Джономъ Лэттеромъ, женихомъ одной изъ дочерей сквайра. Надо быть прямолинейнымъ, когда дло доходитъ до защиты морали,— говоритъ пасторъ. ‘Если мужчина поступилъ дурно съ женщиной, онъ обязанъ жениться на ней. Тутъ двухъ мнній быть не можетъ’. Другого мннія подростающее женское поколніе. Младшая дочь сквайра Дотъ обсуждаетъ тотъ же инцидентъ съ своею замужнею сестрою Кристиной.
Дотъ.— Если Роза и Дённигъ терпть не могутъ больше другъ друга, они не должны соединяться навсегда. И если отецъ принуждаетъ Дённига, то это неправильно.
Кристина.— Вы ничего не понимаете, Дотъ. Тутъ дло сложне.
Дотъ. Говорите прямо. Почему вы стсняетесь? Вы хотите сказать, что у Розы будетъ ребенокъ. Такъ что же?
И вотъ неожиданно суровый охранитель нравственности сэръ Уильямъ оказывается въ собственной семь лицомъ къ лицу съ такимъ же положеніемъ, какое создалось между Дённигомъ и Розой. Старшій сынъ и наслдникъ титула Билль ведетъ разсянную жизнь: ‘he sows his wild oats’, какъ говорятъ англичане. Билль не слабовольный, безпринципный, безхарактерный дегенератъ, какъ Джэкъ Бартункъ въ драм. ‘The Silver Box’ (см. ‘Русск. Бог.’, IV), а такой же упрямый, сильный и съ такимъ же развитымъ чувствомъ самоуваженія, какъ и сэръ Уильямъ. Лтъ черезъ тридцать Билль тоже будетъ собирать по утрамъ всхъ слугъ на молитву и тоже станетъ прямолинейно приводить принципы, содержащіеся въ неписанномъ закон. А покуда будущій баронетъ увлекается женщинами, любитъ попойки и длаетъ долги. Покуда сквайръ читаетъ своему сыну проповди, которыя, вроятно, тридцать лтъ назадъ сэръ Уильямъ выслушивалъ отъ своего отца и которыя, безъ сомннія, черезъ тридцать лтъ Билль будетъ читать своему сыну: ‘Женитесь. Выберите себ невсту изъ хорошей семьи, поселитесь въ деревн и выставьте кандидатуру въ парламентъ. Я вамъ въ такомъ случа дамъ домъ, назначу 1.500 ф. ст. въ годъ и на придачу заплачу вс долги. Въ случа избранія въ парламентъ я вамъ буду выдавать по 2.000 ф. ст. въ годъ. Такъ какъ мы еще не скоро вышвырнемъ изъ парламента этихъ проклятыхъ радикаловъ, поэтому до выборовъ еще далеко, и у васъ есть еще много времени, чтобы подготовить, избирателей. Кто ваши соперники здсь? Адвокаты, безъ практики? Эти не страшны… Чмъ больше живу и присматриваюсь къ окружающему, тмъ сильне убждаюсь, что мы вс, которымъ дороги какія-нибудь традиціи, должны сгрудиться противъ проклятыхъ демократовъ. Положеніе длъ въ высшей степени серьезно’.
Билдъ увлекается красивой горничной его матери Фридой, дочерью старшаго дозжачаго Стёдденхэма. Черезъ дв недли отъ увлеченія не остается слда, но отношенія осложняются обстоятельствомъ такого же рода, какъ то, по поводу котораго сэръ Уильямъ выступилъ непреклоннымъ сторонникомъ неписаннаго закона. Фрида заявляетъ Биллю, что она не станетъ ему поперекъ дороги, не выдастъ его и возьметъ всю отвтственность на себя. ‘Я не Роза,— говоритъ она.— Когда это наступитъ, не бойтесь, что я кому-нибудь скажу’.
Билль.— О чемъ вы говорите, Фрида?
Фрида.— Я умю хранить тайну.
Билль.— Неужели вы…? (Фрида утвердительно киваетъ головой). Боже!
Фрида.— Отецъ училъ меня всегда, что никогда не слдуетъ визжать, какъ маленькія щенята, которыхъ держатъ за хвостъ.
(Внезапно спокойствіе ее оставляетъ). О, Билль!
Молодой человкъ уже совершенно равнодушенъ къ Фрид я мимолетная страсть, вспыхнувшая яркимъ пламенемъ, оставила только горсть холоднаго пепла, но онъ считаетъ себя честнымъ человкомъ и желаетъ сохранить чувство self-respect (самоуваженія). Неравный бракъ приводитъ Билля въ такой же ужасъ, какъ и его отца, но молодой человкъ предлагаетъ Фрид жениться на ней.
Билль.— Вы, вроятно, считаете меня негодяемъ (Фрида качаетъ отрицательно головой). Браните меня. Осыпайте упреками. Скажите хоть что-нибудь. Не глядите только на меня такъ, какъ теперь.
Фрида.— Любили ли вы дйствительно хоть когда-нибудь меня?
Билль.— Конечно. Я люблю васъ еще и теперь. Дайте руку. (Фрида взглянула на Билля, отняла руки и закрыла лицо. Билль сжимаетъ кулаки). Слушайте. Я вамъ докажу эта
И, когда лэди Чеширъ нечаянно входитъ въ комнату въ тотъ моментъ, когда Билль обнимаетъ Фриду, молодой человкъ заявляетъ матери, что женится на горничной. Мать близка къ обмороку. Наконецъ она задаетъ вопросъ, подсказанный женскимъ и материнскимъ чутьемъ, ‘Любите ли вы еще Фриду?’ (Двушка, уходящая въ это время изъ комнаты, подавляетъ вздохъ). Билль. Конечно, я люблю ее Лэди Чеширъ. Билль, о Билль! Что это все означаетъ? (Билль глядитъ въ сторону и пожимаетъ плечами). Вы ея не любите больше. Напрасно вы будете отрицать это. Билль. Я ее люблю. Лэди Чеширъ. Вы не такъ бы говорили, еслибы любили еще. Билль. Она меня любитъ. Лэди Чэширъ (Съ горечью). Я думаю! Билль. Я позабочусь о томъ, чтобы никто не запугалъ Фриду. Лэди Чеширъ. Неужели вы, Билль, считаете меня злой или мелочной женщиной?.. Вопросъ идетъ о вашей жизни, о жизни отца, о всхъ насъ. Я хочу понять все. Я должна понять. Дали ли вы себ отчетъ въ томъ, какъ ваша женитьба подйствуетъ на насъ всхъ? Она совершенно невозможна… Разскажите мн все. Билль. Я сказалъ уже все. Лэди Чеширъ. Я вдь ваша мать? Билль. Зачмъ вс эти вопросы? Леди Чеширъ. Такъ вы не хотите отказаться отъ нея? Билль. Я вдь вамъ сказалъ все, что надо сказать. Мы — женихъ и невста, я хочу жениться на Фрид и уду съ ней въ Канаду. Лэди Чеширъ. Будь у васъ только это, чтобы сказать мн, вы бы любили еще ее. Билль. Я сказалъ уже, что люблю ее. Лэди Чеширъ. Вы ея не любите (Почти яростно). Я знаю. Я знаю, что вы мн чего-то не договорили. Билль. Я вамъ все открылъ. Лэди Чеширъ. (Сбитая съ толку, но не убжденная). Xотите ли вы мн сказать, что вы любили Фриду и относились къ ней, какъ къ лэди? Билль. (Съ горечью). Почему нтъ? Лэди Чеширъ. (Иронически). Обыкновенно въ подобныхъ случаяхъ люди держатъ себя иначе съ горничными. Билль. До сегодняшняго дня ни вы, ни сестры никогда не сказали дурного слова про Фриду. Лэди Чеширъ. (Очень серьезно). Вс подобные браки оказываются крайне несчастными. У васъ съ Фридой нтъ ничего общаго. Вы, Билль, не знаете, что такое бракъ. Люди скованы на всю жизнь и должны выносить одинъ другого изо дня въ день, изъ года въ годъ. Затмъ вы должны будете встртиться съ бдностью. Отецъ никогда не проститъ вамъ, а у меня почти ничего нтъ. Что вы можете длать? У васъ нтъ никакой профессіи. Какъ же вы проживете съ женщиной, которая… Билль. Я все это знаю, не надо говорить. Лэди Чеширъ. Никто не понимаетъ, что такое бракъ, покуда не испыталъ его. Бракъ — каторга даже тогда, когда соединяетъ Людей одного класса… Дорогой мой, покуда еще не поздно. Билль. (Посл мгновеннаго колебанія). Нашъ разговоръ безполезенъ’.
Лэди Чепшръ потомъ пробуетъ убдить Фриду, чтобы она не выходила замужъ за Билля. Отъ двушки она узнаетъ,.что смутно подозрвала, т. е. причину, почему Билль хочетъ жениться.
Лэди Чеширъ (Опустила глаза и говоритъ быстро). Слушайте Я люблю сына, но я его знаю хорошо. Я прожила съ отцомъ его, на котораго Билль похожъ во всемъ, тридцать лтъ. Я знаю, какъ эти люди думаютъ и чувствуютъ. Когда они чего-нибудь захотятъ, они идутъ напроломъ, но, добившись желаемаго, жалютъ потомъ. Фрида. (Угрюмо). Онъ не пожалетъ. Лэди Чеширъ. Любитъ ли онъ васъ такъ сильно, чтобы его чувство выдержало вс испытанія? Вы вдь не станете утверждать это? Фрида. Будь я лэди, вы бы со мною такъ не говорили — Лэди Чеширъ. Вы попробуйте только стать въ наше положеніе. Фрида. (Значительно). Захотли ли бы вы бытъ въ моемъ положеніи? (Опускаетъ голову). Лэди Чеширъ, Что? Фрида. Да. Мое положеніе такое же, гонст. и Розы. Лэди Чеширъ. (Глухимъ, испуганнымъ голосомъ). О! (Подходитъ къ Фрид и заглядываетъ ей въ глаза). Фрида. (Выдерживаетъ взглядъ). Да, это правда. Я не хотла этого говорить’, Билль спшитъ объявить всмъ, что женится на Фрид, но съ его стороны это такое же мужество передъ смертью, которое проявляетъ осужденный, когда самъ отбрасываетъ ногами лстницу Какъ и осужденный, Билль знаетъ, что его ждетъ смерть. Сынъ такой же Чеширъ, какъ и отецъ. Женитьба на горничной кажется ему непоправимой катастрофой, но онъ желаетъ сохранить ‘чувство самоуваженія’. Онъ постоянно слышалъ про неписанный законъ, установленный съ незапамятныхъ временъ Чеширами въ своемъ помсть, законъ, въ силу котораго мужчина долженъ жениться на женщин, забеременвшей отъ него. Пасторъ, проявившій такую прямолинейность, когда дло шло о Дённиг и Роз, строго осуждаетъ Билля. И вотъ наконецъ про ршеніе Билля узнаетъ старый сквайръ, »однимъ глазомъ смотрящій на нравственность, а другимъ на свой титулъ’, какъ выражается его дочь Дотъ. Сэръ Уильямъ глубоко убжденъ, что есть дв мрки морали: одна для простыхъ людей, а другая для тхъ, предки которыхъ владли помстьемъ еще въ XIII вк. Сквайра приводить въ отчаянье то, что теперь Чеширъ, женившійся на горничной, станетъ посмшищемъ всей округи. ‘Вс эти проклятые радикалы усмотрятъ въ событіи только фарсъ, а не трагедію!’ — восклицаетъ сэръ Уильямъ.
Лэди Чеширъ.— Но чмъ можно предупредить катастрофу? Сэръ Уильямъ. Я запрещаю этотъ бракъ. Я остановлю его. Лэди Чеширъ. Но есть нчто, чего мы не можемъ остановить. Вопросъ идетъ о неписанномъ закон. Сэръ Уильямъ. Что? (Понялъ намекъ). Я не вижу никакой связи съ дломъ Дённига. Лэди Чеширъ. Ужасно то, что когда нашъ сынъ старается загладить свой поступокъ, мы, отецъ и мать, возстаемъ. Сэръ Уильямъ. Я не допущу, чтобы мой старшій сынъ погубилъ свою жизнь. Надо придумать выходъ. Лэди Чеширъ (Задыхаясь). Я думала, но ничего не нашла. Сэръ Уильямъ. Эта Фрида родилась въ моемъ помсть, воспитывалась на деньги, заработанныя ея отцомъ у меня, и была любимицей всего дома. Она видла только ласку и отвтила на все черной неблагодарностью. Фрида нарушила вс правила благопристойности. Не сомнваюсь, что она заманила Билля. Лэди Чеширъ. (Про себя). Въ извстной степени, да. Сэръ Уильямъ. Это гибель. Придется ухать отъ стыда. Мы здсь жили съ незапамятныхъ временъ. Чмъ мы будемъ въ другомъ мст, гд насъ никто не знаетъ? Придется распроститься съ политическимъ и соціальнымъ престижемъ. А между тмъ такое дло, какъ у Билля, если не жениться, быстро забывается. Я бы могъ привести въ примръ моего дда… Лэди Чеширъ. Разв примръ этотъ поможетъ намъ? Сэръ Уильямъ, (Посл нкотораго молчанія). Вы должны поговорить съ Фридой. Она добрая и не пойдетъ противъ васъ. Лэди Чеширъ. Я пробовала отговорить Фриду, покуда узнала дйствительное положеніе дла. Теперь я не могу больше. Сэръ Уильямъ. Такъ, что же вы собираетесь сдлать?.. Сидть сложа руки?.. Если Билль женится, я отрекусь отъ его. Для меня онъ перестанетъ существовать’.
Происходитъ объясненіе отца съ сыномъ, т. е. двухъ упрямцевъ совершенно одинаковаго характера и закала.
Сэръ Уильямъ. Мы съ вашей матерью говорили о грозящемъ намъ бдствіи. Я думаю, даже вы имете хоть смутное представленіе о всей чудовищности того, что собираетесь сдлать. Теперь скажу вамъ вотъ что. Если женитесь, можете изворачиваться, какъ хотите. Вы отъ меня не получите больше ни гроша. Я долженъ думать объ интересахъ нашего рода. Вашъ братъ получитъ все. На вашу долю достанется только титулъ, который я не могу отнять. Мы постараемся здсь обойтись безъ васъ. (Молчаніе). Ну? Билль. Я, женюсь на ней. Лэди Чеширъ. О, Билль! Не любя Фриду! Не имя ничего? Билль. Все устроится, мама. (Обращается къ отцу). Вы, сэръ, ошиблись и приняли меня за другого. Вы предположили, что разъ я непригоденъ въ одномъ отношеніи, я уже вообще никуда не гожусь. Вчера вы приставили Дённигу пистолетъ къ виску, а сегодня длаете то же самое со мною. Ну! (Повернулся, чтобы уйти). Я сдлаю, какъ сказалъ. Лэди Чеширъ. Билль! Билль. (Обернулся къ пей). Я не оставлю Фриду въ бд’.
Съ такою же ршительностью осужденнаго, знающаго, что смерть неминуема, и отбрасывающаго лстницу, Билль заявляетъ старому дозжачему Стёдденхэму, что женится на его дочери. Но въ старик, пораженномъ сперва положеніемъ дочери, пробуждается плебейская гордость. Онъ понимаетъ, что Билль, не любящій больше Фриду, женится только для того, чтобы имть возможность сохранить самоуваженіе. Какая жизнь ждетъ въ такомъ случа двушку? ‘Фрида потеряла свое доброе имя, но не свою гордость И чувство самоуваженія, — говоритъ старикъ.— Въ моемъ роду не было благотворительныхъ браковъ‘ {‘The Eldest Son’, Act III.}.
Въ послднее время мы наблюдаемъ всюду возрожденіе культа грубой физической силы параллельно съ ростомъ имперіализма и милитаризма. Во всхъ странахъ мы видимъ поэтовъ, романистовъ и публицистовъ, выставляющихъ культъ насилія, какъ своего рода новое слово. Крайне характерны въ этомъ отношеніи итальянцы. ‘Манифесты’ Маринетти извстны теперь далеко за предлами Италіи и всюду находятъ послдователей. Въ Италіи же мы видимъ теперь ‘теоретиковъ’ грубаго насилія. Таковъ, напримръ, Энрико Коррадини, признаваемый теперь однимъ изъ наиболе яркихъ выразителей ‘новаго’ направленія. Его міровоззрніе изложено въ книг ‘Sopra le vie del Nuovo Impero’ (1912), которая, кажется, у насъ еще совершенно неизвстна. Авторъ выступаетъ горячимъ защитникомъ войны и не находитъ достаточно обидныхъ, какъ ему кажется, словъ для осмянія пацифизма. По мннію Коррадини, есть три рода пацифистовъ: плутократы, возстающіе противъ войны, потому что она мшаетъ ихъ интересамъ, соціалисты, возстающіе противъ международной войны, потому что она мшаетъ войн классовой, т. е. междоусобной, и, наконецъ, идеалисты, возстающіе противъ войны, потому что врятъ въ идеалъ общаго мира. Вс три класса пацифистовъ своей совмстной агитаціей — допускаетъ Коррадини — создали довольно сильное движеніе. Плутократовъ слдуетъ исключить изъ коалиціи пацифистовъ,—говоритъ авторъ—потому что, будь имъ это выгодно, они подняли бы одну половину человчества противъ другой. Ихъ нельзя признавать искренними проповдниками мира, какъ и соціалистовъ, которые, еслибы могли, превратили бы классовой антагонизмъ въ гражданскую войну. Остаются, такимъ образомъ, только идеалисты, честность и искренность которыхъ могутъ быть сравнены лишь съ слабостью ихъ аргументовъ.
Идеалисты забываютъ постоянно, что весь міръ, въ томъ числ также люди и общество, подчиненъ естественнымъ законамъ, въ зависимости отъ которыхъ происходитъ вс явленія. Пацифисты упускаютъ изъ вида, что какъ миръ, такъ и война (а не одинъ только миръ и не одна только война) представляютъ собою два закона изъ той серіи законовъ, которымъ подчинены человческія общества, народы и націи. Миръ это — организующая и сохраняющая міровая сила. Война это ускоряющая сила. И об он работаютъ согласно, наводя своею планомрностью вдумчиваго человка на мысль о направляющей рук Провиднія. Міръ продолжаетъ существовать потому, что онъ постоянно обновляется. То же самое врно и относительно индивидуумовъ. Въ самомъ дл, вс живыя существа не умираютъ до тхъ поръ, покуда продолжается процессъ обновленія. Это врно также по отношенію къ соціальнымъ организмамъ. Война, проявляется ли она, какъ борьба съ вншнимъ врагомъ или въ вид революціи, представляетъ собою силу, обновляющую нашъ соціальный организмъ, застоявшійся во время долгаго мира и предрасположенный къ упадку и смерти. Въ періодъ мира общественный организмъ мало-по-малу превращается въ чужеядное растеніе и въ паразита, бременящаго собою землю. Нація, пребывающая долго въ мир, становится узурпаторомъ, ибо на каждомъ народ лежитъ долгъ по отношенію къ земл: обязанность проявлять творческія силы. Войны съ цлью захвата новыхъ территорій вливаютъ новую кровь въ жилы страны и даютъ ей новую жизнь. Завоеватель вытсняетъ облнившуюся, застоявшуюся націю, превратившуюся въ отношеніи къ земл, которую занимаетъ, въ узурпатора. Вмсто лнтяевъ является раса производительная.
Пацифисту,— продолжаетъ авторъ ‘Sopra le vie del Nuovo Impero’,—война представляется разрушительнымъ чудовищемъ, уничтожающимъ жизнь индивидуумовъ, но если мы вдумаемся, то война представится намъ въ другомъ свт. Передъ нами будетъ сила сохраняющая, представляющая собою часть великаго цлаго. Миръ, эта организующая и сохраняющая сила, и война, эта обновляющая сила, работаютъ всегда вмст. Направляющая рука, прилагающая об силы, иметъ цлью сохранить на земл все то, что достойно сохраненія. Война дополняетъ миръ, и об силы, смняющія другъ друга, представляютъ собою самый ритмъ жизни. Завоеваніе Триполитаніи и разгромъ Турціи союзниками,—по мннію Коррадини,— доказываютъ эту теорію. Вслдствіе того, что Италія захватила Триполи, она лишилась симпатіи пацифистовъ-плутократовъ всхъ странъ,— говоритъ авторъ,—раздражила собственныхъ пацифистовъ, т. е. соціалистовъ, и подверглась обличенію, во имя гуманности, цивилизаціи, прогресса и свободы, на маленькомъ конгресс въ Швейцаріи. Въ дйствительности же, объявивъ войну Турціи и завоевавъ Триполитанію, Италія — говоритъ Коррадини — совершила не только выгодный для себя актъ, но также поступокъ, содйствующій всемірному прогрессу.
Захватъ Триполитаніи, по мннію автора, актъ высшей справедливости, находящійся вполн въ гармоніи съ естественными законами. Италія выгнала турокъ изъ Африки и взяла правленіе въ свои руки. Длая это, Италія посадила производительный народъ на тучную (?!) почву. До этого два неспособныхъ народа, т. е. арабы и турки, не въ состояніи были выжать изъ страны даже самое необходимое для себя. Дйствительными разрушителями человчества, цивилизаціи, прогресса и свободы являлись поэтому турки, не дававшіе итальянцамъ земли, которую сами сдлали безплодной. Италія возвратила Африк права прогрессивнаго народа, давъ земл возможность быть производительной. Завоеватели установили въ Африк справедливое, этическое отношеніе между землей и народомъ, живущимъ на ней. Наступитъ время, когда Триполитаніи превратится въ такую же цвтущую колонію, какъ Египетъ и Тунисъ. Весь южный берегъ Средиземнаго моря будетъ цвсти тогда, какъ результатъ энергіи европейцевъ. Будутъ ли и тогда пацифисты обличать Италію, какъ теперь?—спрашиваетъ Коррадини. Планъ пацифистовъ, состоящій въ томъ, чтобы предоставить Африку арабамъ и туркамъ, означаетъ пребываніе непроизводительнаго народа на безплодной почв. Послднее повело бы къ полной гибели расы, которая, быть можетъ, въ своемъ падепіи дошла бы даже до людодства.
То же самое, по мннію Коррадини, справедливо по отношенію къ Балканской войн. Союзники выгоняютъ изъ Европы своего непріятеля, неспособнаго къ творческой работ. Длая это, союзники совершаютъ актъ, справедливый не только въ отношеніи къ нимъ, но и къ человческой рас вообще. Войны въ Триполитаніи и на Балканскомъ полуостров однородны по цли своей: передъ нами стремленіе освободить Европу и Африку отъ того же самаго непріятеля, одно присутствіе котораго наводитъ ржу на растительность и сушитъ источники жизни. Исламъ превратилъ въ пустыню берегъ Средиземнаго моря, поэтому не могъ быть боле терпимъ. Мы положили конецъ этому въ Африк, и въ этомъ наше оправданіе войны за Триполитанію… Такимъ образомъ, благодаря войн, на берегахъ Средиземнаго моря жизнь всюду замнитъ летаргію,— продолжаетъ Коррадини. Другими словами, установленъ будетъ порядокъ, основанный на этическихъ принципахъ. Мирнымъ путемъ этого нельзя добиться. Только война можетъ создать благоденствіе страны, которая долго была безплодной: И если пацифисты думаютъ, что война безнравственна, то пусть докажутъ, что возрожденіе возможно безъ нея. До сихъ поръ — продолжаетъ Коррадини — человчество не нашло еще ничего другого, что такъ возрождало бы страну, какъ война. И не только средство не найдено, но нтъ никакихъ данныхъ думать, что когда-либо это будетъ сдлано. Правда, время отъ времени придумывалось средство, будто, бы замняющее войну. Оно восторженно привтствовалось всми, но оказывалось совершенно непригоднымъ при первой же попытк примнить новое средство на практик. Классическимъ примромъ является гаагскій трибуналъ… Не существуетъ мирнаго метода, при помощи котораго можно для блага всего человчества отнять землю у націи,— говоритъ Коррадини.
Цлью моею является дать читателямъ наиболе типичное и яркое оправданіе грубаго насилія и показать, что въ Англіи, гд подобныя теоріи имютъ теперь многочисленныхъ сторонниковъ, такая философія встрчаетъ и упорныхъ противниковъ, къ числу которыхъ принадлежитъ Голсуорти. Въ планъ моей статьи не входитъ разборъ ‘звриной философіи’. Прежде, чмъ возвратиться къ пьесамъ Голсуорти, мн хочется сдлать только два штриха на основаніи наблюденій, произведенныхъ мною нсколько дней тому назадъ во время путешествія по той самой сверной Африк, о которой говоритъ Коррадини. Я хочу показать, насколько ‘творческая сила’, т. е. война, содйствуетъ возрожденію земли. Маленькій арабченокъ въ синемъ бурнус ведетъ меня по крутой тропинк подъ гору. Кругомъ — полная пустыня. Я вижу только босоногаго араба, стерегущаго десятокъ шелудивыхъ, перхающихъ овецъ. Пастухъ стоитъ неподвижно, опершись на палку, и, когда я прохожу мимо него, предлагаетъ мн купить нсколько мдныхъ римскихъ и византійскихъ монетъ. Мы спустились съ горы, но дальше идти невозможно: почва представляетъ собою топкое болото, проросшее цвтущими кустарниками. Кое-гд изъ болота торчатъ ребра громадныхъ мраморныхъ, порфирныхъ и яшмовыхъ плитъ съ какими-то надписями, съденными временемъ. Надо опять подниматься на гору и обходить болото. Тяжелыя тучи обложили горы. Сетъ мелкій дождь. И вотъ сквозь частую стку его, я вижу въ пустын великолпную тріумфальную арку, развалины домовъ, форумъ съ стоящими еще колоннами,-отлично вымощенную громадными плитами дорогу, храмы. Латинскія надписи на мраморныхъ плитахъ говорятъ объ интимной жизни благоустроеннаго, культурнаго провинціальнаго города тринадцать вковъ тому назадъ. Теперь онъ лежитъ въ развалинахъ и руины являются убжищемъ для шакаловъ и гіенъ. Тутъ стоялъ городъ Тибилиса, Онъ погибъ не отъ того, что на смну одному культу явился другой: три храма стоять почти рядомъ. Въ одномъ молились Аштарот (Астарт), въ другомъ — Юпитеру Капитолійскому, что же касается третьяго храма, то надъ входомъ виднъ большой каменный крестъ. Передъ нами результатъ ‘творческой силы’, т. е. войны. Городъ разрушенъ арабами въ VII вк. Теперь другая картина. По пути изъ Бискры въ Толгу мы прозжаемъ въ пустын мимо десятковъ тысячъ пальмовыхъ пней, занесенныхъ песками. Изъ-подъ песчаныхъ бархановъ видны еще развалины домовъ. Тутъ былъ громадный цвтущій оазисъ Заатча, въ которомъ насчитывалось боле ста тысячъ финиковыхъ пальмъ. Въ 1849 году населеніе возстало противъ французовъ, и убило нсколько солдатъ. Французы послали карательную экспедицію. Оазисъ сопротивлялся 52 дня: наконецъ онъ былъ, взятъ. Побдители истребили все населеніе, до грудныхъ младенцевъ включительно, взорвали порохомъ дома, вырубили вс пальмы и забили колодцы. Ту жизнь, которую природа вызвала въ пустын втеченіе вковъ, европейцы истребили въ нсколько дней..
Увлеченіе грубой силой и войной наблюдается, какъ я сказалъ теперь и въ Англіи. Вся ‘молодая школа’ и, вс ‘интеллектуалисты’, о которыхъ я говорилъ въ прошломъ письм, томятся теперь по ‘хорошей’ войн, а, за неимніемъ ея, восторгаются подвигами царя ассирійскаго Тиглатпалассара, который шелъ и-на сверъ, и на западъ, попирая цлые народы:
Far to the North and the West
Trampling the Nations I pressed.
The Children of Heth from my path
Skhran when I passed in my wrath.
The Seamen of Tyre bowed the knee
To me by the Occident Sea’ 1).
1) Изъ поэмы Снаудена ‘Псня Ассиріянъ’, помщенной въ ‘British Review’, февраль 1913 г.
(‘Далеко на сверъ и на западъ я топталъ и угнеталъ народы. Когда я проходилъ въ гнв моемъ, сыны Гета уступили мн путь. У западнаго моря корабельщики Тира преклонились предо мною’).
Голсуорти любитъ сильныхъ, смлыхъ, энергичныхъ, настойчивыхъ людей, идущихъ на пораженіе, но грубая физическая сила ему глубоко антипатична. Онъ не видитъ красоты не только въ войн, противъ которой всегда протестуетъ по и въ властномъ управленіи толпою. ‘Генеральство’ въ такой же степени антипатично Голсуорти, какъ рабское смиреніе и готовность безропотно подчиниться гнету. Лучшимъ доказательствомъ этого является Грама ‘Борьба’ (Strife), о которой мн пришлось уже говорить въ начал прошлаго года. Драма развертывается на почв громадной, упорной стачки, происходящей въ Уэльс на оловянномъ рудник. Рабочіе и предприниматели напрягли вс силы. Богомольные старые рудокопы, какъ, напр., Томасъ, представляющій собою типичнаго трэдъ-юніониста прежняго закала, совтуютъ принять маленькія уступки, длаемыя директорами, и сдаться. ‘Это не Лондонъ,— говоритъ Томасъ на митинг, на которомъ обсуждается, продолжать ли стачку или принять хозяйскія условія.— Передъ нами природа, ставящая свои условія. Нтъ ничего постыднаго въ томъ, что приходится подчиниться природ. Природа нчто чрезвычайно сильное. Она неизмримо сильне человка. Большой грхъ идти противъ природы. Гршно убждать другихъ, чтобы они продолжали стачку и страдали, когда страданіемъ нельзя уже ничего достигнуть (Раздается смхъ. Томасъ сердится). Что васъ смшитъ? Я говорю: гршно. Мы боремся за принципъ. Никто не скажетъ, что я противъ принципа, но когда природа говоритъ: ‘нельзя’, безполезно высовывать ей языкъ и прать противъ закона. (Смхъ съ одной стороны и знаки одобренія съ другой). Природу надо улащивать. Человку подобаетъ быть чистымъ, честнымъ, справедливымъ и милосерднымъ. Вотъ что говоритъ церковь. Она же говоритъ, что противъ природы нельзя идти’ {Тhe Strife, Act II, Sc II.}.
Въ нсколькихъ строкахъ тутъ все міровоззрніе и вся терминологія валлійскаго рудокопа-сектанта, глубоко убжденнаго въ томъ, что онъ, молящійся, въ ‘chapel’ (часовн) мистера Джонса, наврно попадетъ въ царство небесное, а вотъ братъ его, посщающій столь же усердно ‘chapel’ мистера Эдуардса, иначе толкующаго одну строчку въ Библіи, несомннно попадетъ въ геенну огненную.Томасу возражаетъ талантливый рабочій Робертсъ, сдлавшій важное изобртеніе, пріобртенное у него компаніей за 800 ф. ст., которые онъ отдалъ въ стачечный фондъ. ‘Есть ли здсь еще кто-нибудь, такъ мало матеріально заинтересованый въ удачномъ исход стачки, какъ я?— спрашиваетъ Робертсъ.— Есть ли здсь еще другой, кто такъ много теряетъ, какъ я? Кто еще далъ въ стачечный фондъ 800 ф. ст.? Сколько далъ Томасъ? Вы слушаете его. И что онъ вамъ говоритъ? ‘Никто не скажетъ, что я — противъ принципа. (Иронически). Но когда природа говоритъ: ‘не надо дальше’, мы не должны идти противъ природы’. ‘Принципы’ Томаса подсказаны ему его брюхомъ….Сдайтесь,— совтуетъ вамъ Томасъ.— Станьте на колни, откажитесь отъ борьбы и тогда, быть можетъ, врагъ броситъ вамъ корку’. Томасъ. Я никогда не говорилъ этого. Робертсъ. Если вы не сказали, то думали. Что вы сказали относительно церкви? ‘Церковь противъ этого’,— не такъ ли? Если церковь идетъ рука объ руку съ ‘природой’, то она намъ не нужна’.
Робертсъ дальше объясняетъ стачечникамъ, что борьба идетъ не за увеличеніе заработной платы. Теперь стачка исключительная: рабочіе ополчились, чтобы дать генеральный бой капиталу. ‘Голодъ заставилъ васъ забыть сущность борьбы. Я вамъ говорилъ про это много разъ и еще напомню. Тло и кровь всей страны ведутъ теперь борьбу съ пьявкой. Т, которые расходуютъ свои жизненныя силы съ каждымъ ударомъ кайлы, устроили стачку противъ жирющихъ отъ этой работы по вол ‘милосердной’ природы. Мы ведемъ теперь борьбу противъ Капитала, покупающаго за безцнокъ силу мышцъ и забирающаго себ за гроши результаты умственнаго труда. Я это знаю. Результатъ работы моего мозга былъ купленъ за 800 ф. ст. и принесъ компаніи 100.000 ф. ст. Капиталъ беретъ возможно больше и даетъ возможно меньше. Капиталъ говоритъ вамъ: ‘Мн васъ жаль, бдняжки, вамъ приходится круто’, но, тмъ не мене, онъ не удлитъ шести пенсовъ изъ своихъ дивидендовъ, чтобы помочь вамъ. Вотъ что. такое капиталъ. Директора компаніи наговорили вамъ много хорошихъ словъ, но никто изъ нихъ не захочетъ, для улучшенія вашего положенія, чтобы подоходный налогъ былъ увеличенъ на одинъ пенсъ. Капиталъ это — блднолицое чудовище съ каменнымъ сердцемъ. Теперь вы его приперли къ стн. Неужели вы въ послдній моментъ передъ ршительной побдой отречетесь ршительно отъ всего?’ {Strife, Act II, Sc. II.}. И борьба продолжается, принося неслыханныя страданія стачечникамъ и ихъ семьямъ. Во время стачки умираетъ жена. Робертса. Наконецъ, истощенные совершенно голодомъ стачечники заключаютъ миръ съ компаніей, которая тоже сильно пострадала. И, когда мирный договоръ окончательно подписанъ, съ одной стороны, секретаремъ компаніи Тенчемъ, а съ другой — секретаремъ трэдъ-юніона Харнесомъ, оказывается, что страшная борьба была безполезна.
Тенчъ. (Внезапно оживляясь).— Знаете, сэръ: вдь мы подписали теперь т самыя условія, которыя мы съ вами выработали вмст передъ началомъ борьбы. Для чего же были вс эти страданія, вс эти смерти?
Харнесъ. (Глухо).— Да, для чего’?
Это — заключительныя слова драмы. ‘Назначеніе человка — вчно искать’. ‘Только не успокоеніе, только не примиреніе съ окружающимъ, каково бы оно ни было’,— такова мысль фантастической пьесы Голсуорти ‘The Little Dream’ (Сонъ). Точне пьесу можно было бы назвать современнымъ ‘моралите’. Точно такъ, какъ въ средневковыхъ пьесахъ фигурировали добродтели, въ Little Dream выступаетъ двушка подъ прозрачнымъ именемъ ‘Seelchen’, живущая въ горахъ. Къ ней является смлый путешественникъ и альпинистъ, носящій тоже прозрачный псевдонимъ ‘Lamond’. Альпинистъ задумалъ смлое восхожденіе.
Ламондъ.— Я пришедъ сюда, чтобы подняться на Великій рогъ съ восходомъ солнца.
Зеельхенъ. Великій рогъ? Но онъ недоступенъ.
Ламондъ. Я попробую, такъ ли это.
Зеельхенъ. Есть еще другія вершины: Винный рогъ и Коровій рогъ.
Ламондъ. Я на нихъ уже поднялся.
Зеельхенъ. Но Великій рогъ такъ опасенъ! Быть можетъ, васъ ждетъ смерть.
Ламондъ. Что-жь, надо идти на рискъ {The Little Dream, Act I, Sc. I.}.
Коровій рогъ и Винный рогъ — символы жизни среда природы и въ город, какъ выясняется для Зеельхенъ во сн. ‘Я — олицетвореніе всхъ горъ, — слышитъ двушка во сн голосъ Коровьяго рога.— Я живу среди коровъ и бурыхъ овецъ. Я — молчаніе и однобразіе. Я — торжественность, суровость и дикій покой. Взгляни мн въ глаза и полюби меня одного.
Зеельхенъ (Поражена) — Коровій рогъ говоритъ отъ имени всхъ горъ. Имъ принадлежитъ половина моей души.
Коровій рогъ.— Я гордо возвышаюсь надъ вчными горами. Я пью воду зеленыхъ глетчеровъ. Глаза мои такого же цвта, какъ ледъ. Въ нихъ отражается вчная грусть. Я не знаю другихъ голосовъ, кром мычанія коровъ, рева втра, грохота катящихся лавинъ и шума потоковъ. Мысли мои просты, кровь горяча и сила велика.
Зеельхенъ.— Да, да. Я хочу его. Онъ силенъ.
Коровій рогъ.— Идя ко мн. Пребывай со мною. Люби меня. Ліиви здсь.
Зеельхенъ (Дрожитъ).— Я боюсь. (Внезапно Винный рогъ начинаетъ говорить юношескимъ голосомъ).
Винный рогъ.— Я — городъ. Я — блудящій огонь оживленныхъ улицъ Я — голубь, воркующій въ кронахъ платановъ и каштановъ городскихъ садовъ. Каждый день все мняется тамъ, гд я жгу ладонъ моимъ тысячамъ маленькихъ божковъ. Я живу въ блыхъ дворцахъ и въ темныхъ аллеяхъ, будящихъ страсть. Я — жизнь въ толп, блдный свтъ предразсвтныхъ уличныхъ фонарей. Я любилъ тысячу разъ, и ни одна любовь не продолжалась долго, потому что чувство у меня живе, чмъ у вялой коровы. Я слышу радостный крикъ нарождающихся наслажденіи, предсмертное хрипніе ихъ, проклятія голодныхъ людей, и поцлуи въ душныя ночи. Безъ меня, Зеельхенъ, ты истомишься и умрешь.
Зеельхенъ.— Онъ говоритъ за великій міръ, находящійся въ городахъ. Меня тянетъ туда.
Винный рогъ.— Мыслямъ моимъ нтъ счета, какъ цвтамъ на лугу, а полетъ ихъ смле и быстре орлинаго. Я пью вино вдохновенія и горькій осадокъ разочарованія. Я никогда не знаю оцпеннія.
Зеельхенъ.— Боюсь!
Винный рогъ.— Люби меня, Зеельхенъ. Я окрашиваю жизнь въ тысячу цвтовъ и знаю много прекраснаго. Иди ко мн.
‘Я никогда не оставлю тебя’, — говоритъ Коровій рогъ. ‘Я сотни разъ покину тебя и сотни разъ буду возвращаться, преисполненный любви’, — говоритъ Винный рогъ.
Коровій рогъ.— Останься со мною, Зеельхенъ.
Винный рогъ.— Ступай за мною, Зеельхенъ.
Коровій рогъ.— Я дамъ теб спокойствіе.
Винный рогъ.— Я дамъ теб перемну.
Коровій рогъ.— Я теб дамъ одну любовь.
Винный рогъ.— Ты будешь любить много разъ.
‘Я васъ обоихъ буду любить’, — восклицаетъ Зеельхенъ. И тогда проясняется вершина недоступнаго ‘Великаго рога’, символа Истины. ‘Ты дйствительно будешь любить обоихъ, — доносится голосъ.— Тебя будетъ прельщать невднье, и потомъ ты устремишься въ города за знаніемъ. Солнце горъ обогретъ тебя, городскіе фонари опалятъ твои крылья, моя маленькая бабочка. То горы, то городъ будутъ казаться теб жизнью, то горы, то городъ будутъ казаться теб могилой. Не страшись. Человкъ живетъ, чтобы извдать поочереди все. Жизнь — маленькій плотъ, привязанный сперва въ тихой бухт, а потомъ выплывающій на просторъ, это — напвъ, услышанный въ пустын и повторенный на свирли. Въ жизни есть скрытый ритмъ. Гори же, маленькій огонекъ, пытающійся зажечь весь міръ! Ты возвратишься потомъ ко мн, Зеельхенъ’. И на другой день Зеельхенъ уходитъ въ городъ вслдъ за Ламондомъ. Испытавъ много страданій, она возвращается въ горы, гд ждетъ ее врный, но скучный поклонникъ, проводникъ Фельзманъ.
Фельзманъ.— Такъ ты вернулась, чтобы излчиться въ горахъ подобно больной телк. Хорошо ли теб было въ город, гд ты пробыла такъ долго?
Зеельхенъ.— Я не жалю.
Фельзманъ.— Почему же ты въ такомъ случа вернулась?
Зеельхенъ.— Я устала.
Фельзманъ.— Я съ тобою больше никогда не разстанусь.
Зеельхенъ (Насмшливо).— Какъ же ты удержишь меня?
Фельзманъ. (Обнимаетъ ее).— Вотъ какъ.
Зеемхенъ.— Я, не робкая два и знаю, что такое новая любовь и сердечная остуда.
Фельзманъ. (Печально). Ты измнилась. Твои глаза впали, а лицо поблднло.
Зеельхенъ. (Все еще насмшливо).— Что же у тебя есть, чтобы удержать меня?
Фельзманъ.— Солнце.
Зеельхенъ.— Оно палитъ меня.
Фельзманъ.— Воздухъ.
Зеельхенъ.— Онъ меня студитъ.
Фельзманъ.— Молчаніе.
Зеельхенъ.— Оно такъ давитъ.
Фельзманъ указываетъ на цвты, на козлоногаго Пана, подъ звуки цвницы котораго пляшутъ маленькіе сатиры, и говоритъ: ‘Люби меня’.
Зеельхенъ.— Ты грубъ.
Фельзманъ.— Люби меня.
Зеельхенъ.— Ты мраченъ… Твои глава свирпы. Я вижу, какъ въ нихъ притаился зврь.
Зеельхенъ остается, но пребываніе кажется ей сномъ. Душа моя изголодалась!— восклицаетъ она.— Мн кажется, я проспала вка. (Видитъ Пана, который, переодтый пастухомъ, стоитъ у подножья Коровьяго рога). Я знаю теперь тебя, жизнь Земли. Я знаю твой видъ. Мн вдомъ твой вкусъ и знакомы вс твои напвы. (Собирается уходить).
Фельзманъ. (Пробуждаясь).— Куда ты?
Зеельхенъ.— На край свта.
Фельзманъ. (Пытается остановить ее).— Ты не должна меня повидать. (Ея холодная улыбка останавливаетъ горца).
Зеельхенъ.— Мой другъ, пришла пора.
Фельзманъ.— Разв мои поцлуи были грубы? Разв я теб надодъ?
Зеельхенъ.— Я не жалю о времени, проведенномъ съ тобою, но я должна идти.
(Противъ неподвижнаго пастуха, стоящаго у подножья Коровьяго рога, появляется у подножья Витаго рога юноша съ мандолиной въ рукахъ).
Фельзманъ.— Проклятый призывъ города. Ты къ нему возвращаешься. Я не могу видть его.
Зеельхенъ.— Я должна идти всегда впередъ.
Фельзманъ.— Не оставляй меня здсь. Безъ твоей любви нтъ жизни. Я умру.
Зеельхенъ. Бдный! Я ухожу.
Голсуорти, какъ реалистъ, знаетъ ужасы жизни. Онъ знаетъ также тотъ извчный трепетъ, являющійся отъ сознанія, что жизнь всего человчества — только ‘мимолетный сонъ Брамы’. Мы, конечно, только ‘мыслящій тростникъ’.
Природа знать не знаетъ о быломъ,
Ей чужды наши призрачные годы,
И передъ ней мы смутно сознаемъ
Себя самихъ — лишь грезою природы.
Поочередно всхъ своихъ дтей,
Свершающихъ свой подвигъ безполезный,
Она равно привтствуетъ своей
Всепоглощающей и миротворной бездной.
Голсуорти знаетъ все это. Но разв намъ станетъ легче отъ того, что мы будемъ ломать руки, проклинать природу и восклицать вмст съ итальянскимъ поэтомъ, что жизнь это —
Sogno d’infermi е fola di romanzi?
(сонъ больного и сказочная выдумка),— говоритъ Голсуорти. Мы брошены въ жизнь, но доля всхъ далеко не одинакова. Громадная сумма радости и счастья прибавилась бы въ этомъ мір, еслибы устранены были бдствія и страданія, находящіяся вполн подъ человческимъ контролемъ, страданія, обусловленныя экономическимъ и соціальнымъ неравенствомъ, несправедливостью, злобой, косностью и невжествомъ. Человчество можетъ превратить тотъ островъ, о которомъ говоритъ старинная англійская легенда см. Русск. Бог., IV), въ земной рай, хотя не въ силахъ устранить изъ него смерть. Но сама смерть ужасна только тогда, когда она преждевременна, когда предъ лицомъ ея вспоминается, что мы отъ жизни ничего не взяли, ничего жизни не дали и Ее извдали ничего изъ того, что такъ прекрасно. Говорить, что природа ‘сра’, могутъ только т, которые возводятъ въ категорію наблюденія, произведенныя на Черной рчк, о ‘банкротств’ науки можно писать только ради парадокса, наслажденіе, даваемое творческой работой,— безгранично. Любовь не отрицаютъ и не пріемлющіе міра. Наконецъ, въ жизни есть искусство, при помощи котораго человческая мысль можетъ проявиться въ кристалической форм. Въ такомъ случа исключительные люди получаютъ безсмертіе, потому что ихъ радости и ихъ страданія волнуютъ людей долго посл того, какъ тло превращается въ прахъ. Самое возвышенное въ человк, его разумъ, не знаетъ смерти, если можетъ быть выражено въ какой-нибудь прекрасной форм. Искусство окрыляетъ воображеніе и ускоряетъ совсть, — говоритъ Голсуорти. Воображеніе даетъ намъ возможность поставить себя на мсто другого. Когда крылья воображенія сложены, хозяинъ не можетъ себя представить въ положеніи раба, деспотъ не видитъ себя скованнымъ въ тюрьм, какъ его жертва. Инквизиторъ не чувствуетъ пламени, пожирающаго мученика. Человкъ, надленный воображеніемъ, помогая другому, помогаетъ себ. Негодующіе по поводу несправедливости, отъ которой страдаютъ другіе, на мгновеніе представляютъ сами себя жертвами. И когда у нихъ негодованіе переходитъ въ дйствіе, т. е. когда они нападаютъ на угнетателя, имъ кажется, что въ данный моментъ они защищаютъ собственную свободу.
И ничто такъ не будитъ воображеніе, ничто такъ не расправляетъ крыльевъ ея, какъ искусство, — говоритъ Голсуорти. Это отнюдь не означаетъ, что художникъ, поэтъ или романистъ должны превратиться въ проповдниковъ морали или гражданскихъ добродтелей. Было время, когда поэты являлись учителями. Они напоминали о смерти людямъ, опьяненнымъ мгновеннымъ счастьемъ. Это напоминаніе походило на скелетъ, показываемый во время пира. На обочин дороги жизни старые поэты-моралисты ставили столбы съ нарисованной на нихъ рукой, указывающей на могилу. Моралистамъ доставляло наслажденіе наблюдать, какъ блднли юноши, когда имъ говорили про старость, дряхлость и смерть. Моралисты учили, что наслажденіе жизнью и счастье несовмстимы съ добродтелью. Они изображали страданія гршниковъ, ничтожество человческихъ радостей и величественныя красоты горняго міра. Моралисты не знали человческаго сердца. Имъ не вдомо было, что безъ страстей нтъ душевной доблести и что только люди съ большими страстями способны на большіе поступки.
‘Искусство не иметъ ни прямого, ни косвеннаго отношенія къ моральному и имморальному,— говоритъ писатель, проповдывавшій радость бытія.— Оно въ самомъ себ находитъ оправданіе и существуетъ для себя. Романистъ, пытающійся проповдывать то, что онъ называетъ моральной истиной, перестаетъ быть художникомъ. Онъ создаетъ тогда два рода характеровъ, типы и каррикатуры. Первые никогда не существовали, а вторыя никогда не будутъ существовать. Дйствительный художникъ не создаетъ ни типовъ, ни каррикатуръ. На страницахъ его произведеній вы найдете индивидуумовъ, живыхъ людей, надленныхъ противорчіями и непослдовательностью, свойственными всмъ. Великій художникъ подставляетъ зеркало природ, и это стекло отражаетъ все съ необыкновенной точностью. Моральный или имморальный писатель, т. е. тотъ, который задается другой цлью, кром искусства, подставляетъ вогнутыя или выпуклыя зеркала, или стекла съ волнистой поверхностью. Вслдствіе этого получаются изображенія уродливыя и чудовищныя. Маленькій художникъ или маленькій писатель берутъ темой или невозможное, или исключительное. Геній смло подходитъ къ жизни. Онъ не боятся страстей, каковы бы он ни были. Все, кром истины, носитъ маску и нуждается въ ней. Мелкія души боятся природы. Жеманство притворяется, что иметъ страсти, которыхъ не чувствуетъ. Моральная поэзія похожа на искусственно вырытый каналъ, вода въ которомъ никогда не переполнитъ береговъ’ {Colonel R. G. Ingersoll, ‘Lectures and Essays’, I, стр. 159.}. Въ значительной степени это такъ, но въ прошломъ письм я старался доказать, что истинное искусство, т. е. то, которое продиктовано сильнымъ, глубокимъ чувствомъ, вполн совмстимо съ ‘тенденціозностью’.
И искусство съ его безконечной гаммой настроеніи, впечатлній и проникновеній дастъ много радости ‘свернымъ пловцамъ’, когда они устроятся на ‘остров’, какъ хотятъ (см. прошлое письмо). А тамъ, когда вс получатъ возможность брать отъ жизни все, что возможно, и давать ей все, ‘островитяне’, пройдя длинный путь, будутъ съ наслажденіемъ думать объ ‘отдых’. Только запуганная адомъ средневковая мысль могла представить себ смерть въ вид отвратительнаго скелета. Смерть — прекрасный сонъ безъ сновидній, вчный покой, возвращеніе къ космосу для того, чтобы тотъ изъ разложившихся элементовъ создалъ новую жизнь. Вмст съ Петраркой, ‘островитяне’, взявъ все отъ жизни и давъ ей все, что могутъ, скажутъ:
Che altro ch’ un sospir breve è, la morte?
(Что иное смерть, какъ не короткій вздохъ?)