Иванъ Николаевичъ Крамской.
Иванъ Николаевичъ Крамской.
(Изъ ‘Встрчъ на жизненномъ пути’ *).
‘Глубоко преданный’ и проч.
‘И. Крамской’.
П. Ковалевскій.
‘Русская Мысль’, кн. V, 1887
Иван Николаевич Крамской, Ковалевский Павел Михайлович, Год: 1887
Время на прочтение: 18 минут(ы)
*) Подъ этимъ общимъ названіемъ составляется авторомъ рядъ портретовъ выдающихся личностей, съ которыми ему удалось сходиться въ теченіе жизни на разнообразныхъ поприщахъ: литературномъ, художественномъ, служебномъ и другомъ.
Посл встрчи въ Рим, въ половин пятидесятыхъ годовъ, съ Ивановымъ {Александръ Андреевичъ Ивановъ — творецъ Явленія Христа народу. Статья автора Объ Иванов и его картин была напечатана въ Отечественныхъ Запискахъ въ конц пятидесятыхъ годовъ.}, мн суждено было встртиться, пятнадцать лтъ спустя, въ Петербург съ Крамскимъ. Оба — истинные жрецы искусства, они въ этомъ были похожи какъ братья и совершенно не похожи во всемъ прочемъ. Одинъ — болзненно-мнительный, одичалый холостякъ, сущій монахъ аскетъ недоступной студіи, запугивавшій себя всемогуществомъ авторитетовъ, ложность которыхъ сознавалъ самъ, вчно сомнвающійся, подозрительный, шаткій въ ршеніяхъ, другой — стойкій, ршительный, пробивавшій себ и другимъ пути въ нетронутыхъ цлинахъ жизни и искусства, увлекающійся и увлекавшій, чуткій во всякому движенію впередъ и тонкій пониматель произведеній ума и таланта на всевозможныхъ поприщахъ, вмст съ тмъ, руководитель семьи до малйшихъ подробностей, доступный всякому совтникъ и учитель, наконецъ, средоточіе цлаго художественнаго братства, такъ называемыхъ ‘передвижниковъ’, имъ же созданнаго и сплоченнаго силою его неуклонной настойчивости: таковы были эти дв замчательныя личности русскаго искусства.
Когда я узналъ Иванова, онъ уже достигъ намченнаго предла. Крамского я встртилъ еще въ пору восхожденія на высоту. Въ портретахъ, которые онъ довольно долго длалъ въ натуральную величину карандашною массой (соусомъ), заштриховывая карандашомъ, и потомъ началъ писать масляными красками, сперва неколоритно, въ темныхъ тонахъ, но всегда, и и тамъ, и здсь, съ неукоризненностью рисунка и сходства,— въ портретахъ онъ достигалъ тогда большаго совершенства. Написанъ былъ портретъ И. А. Гончарова вполн уже колоритный, полный той глубокой психологіи, какою отличались вс дальнйшія работы нашего великаго мастера портретной живописи. Написана была большая картина Христосъ въ пустын, я увидлъ ее въ академіи художествъ на годичной выставк 1872 года
Въ самое утро открытія выставки, академическія залы, по обыкновенію, были почти пусты. Только бродили, прищуривая одинъ глазъ, чтобы лучше видть общее, художники отъ одного холста къ другому, или осматривали съ родительскою заботливостью свои работы, какъ дтей, отпускаемыхъ на испытаніе, да звали громко сторожа, чувствуя себя дома.
Холстъ Крамского помщался въ глубин послдней залы, и сидящая на пустынномъ камн фигура, въ сосредоточенномъ положеніи крпко сомкнутыхъ рукъ, вдумчиво склоненной головы и всего въ высшей степени выразительнаго цлаго, производила издали большое впечатлніе. Особенно выразительны (экспрессивны) были руки. Въ нихъ художникъ какъ бы вложилъ сдерживаемую силу того духа, который наполнялъ пустынножителя. По мр приближенія, руки становились даже черезъ-чуръ выразительны, въ ущербъ выраженія головы, которая, можетъ быть, по общей участи всхъ головъ Христа, созданныхъ искусствомъ, мене удовлетворяла. Я не удержался и высказалъ это бывшему тутъ же знакому живописцу.
— Авторъ подл, онъ слышитъ, — шепнулъ мн мой знакомый.
Я обернулся и увидлъ человка средняго роста, съ южною блдностью на серьезномъ, почти строгомъ, окаймленномъ сверху почти черными, густыми волосами, а снизу легкою короткою бородкой гораздо свтле, изъ-подъ густыхъ, темныхъ бровей смотрли проницательные изъ-сра голубые глаза, глубоко посаженные подъ невысокимъ, правильнымъ, умнымъ лбомъ. Въ подробностяхъ черты этого лица были вс, кром лба и выразительныхъ глазъ, сразу ниже ожиданія. Отъ Крамского ждалъ чего-то мене обыкновеннаго. Только узнавши Ивана Николаевича ближе, находилъ въ томъ же лиц все, что отражать оно должно было. Сосредоточенною проницательностью и нкоторою суровостью оно напоминало лицо графа Льва Николаевича Толстаго, а ласковостью улыбки, освщавшей его это лба до наивно складывавшихся губъ,—тхъ немногихъ истинно-сердечныхъ людей, къ которымъ нжно привязываются дти, чуя въ нихъ родственную чистоту души. Насъ познакомили. Я принялся хвалить картину.
— Я вамъ очень благодаренъ за отзывъ,— сказалъ Крамской,— и очень цню его. Это не всегда услышишь.
— Ну, за вашу картину вы, я думаю, другихъ отзывовъ не услышите, кром похвальныхъ.
— Я не объ этомъ говорю, извините. Я говорю объ отзыв, который услышалъ отъ васъ до нашего знакомства. Вы очень врно замтили о рукахъ. Я ихъ поуспокою, немного затру, завтра ужь он не будутъ мшать голов.
И онъ, дйствительно, ослабилъ ихъ излишнюю выразительность тутъ же, передъ вечеромъ, когда постители разошлись.
Заношу эту черту, какъ рдкую между художниками всхъ поприщъ, достигшими извстности и сознавшими свои силы. Мастеръ, у котораго училось современное поколніе молодыхъ дарованій, считая его указанія и одобренія выше наградъ академическихъ, прислушивается къ мннію посторонняго, только по чувству близкаго его спеціальности постителя выставки и, найдя правильнымъ, принимаетъ къ исполненію. Тутъ весь человкъ и объясненіе всего того совершенствованія, которое до конца жизни не пріостанавливало ни на минуту своего процесса въ Крамскомъ.
Между этимъ прологомъ къ знакомству и самимъ знакомствомъ прошло много времени. Свтлая борода Крамского успла почти поблть, а темные волосы блеснуть намеками на сдину. Ужь онъ ходилъ за врачебною помощью къ С. П. Боткину, гд мы изрдка и встрчались. Настоящимъ знакомствомъ съ Крамскимъ я обязанъ лту 1885 года, проведенному на Сиверской. Тамошній дачникъ-собственникъ, Крамской первый навстилъ меня, и общіе эстетическіе интересы, одинаковые на многое взгляды, привычки и семейная обстановка скоро сблизили не только насъ другъ съ другомъ, но и наши семьи. На дач люди не принимаютъ одинъ другаго, какъ лкарство по ложк, въ опредленные сроки,—это они оставляютъ для Петербурга,— не спшатъ длать въ наименьшій срокъ наибольшую сумму движенія, затыкая себ носъ и ротъ отъ холода, а гуляютъ съ платьемъ и душою на распашку. Тутъ можно въ два дня больше высказать, чмъ въ два года въ Петербург. Иванъ Николаевичъ говорилъ охотно,— ему всегда было что высказать,—и онъ высказывалъ горячо, высказываясь самъ, какъ человкъ, ни къ чему не относившійся холодно. Онъ отдыхалъ на свое^ дач отъ зимнихъ работъ. Но зародышъ аневризма, нсколько лтъ назадъ обнаружившійся наростомъ въ груди, величиною въ горошинку, разростался до размровъ угрожающихъ, кашель часто прерывалъ рчь Ивана Николаевича какими-то ударными звуками, заставляя хвататься руками за грудь. Врачи покачивали головами и говорили: Крамской не хорошъ.
Осенью я обратился къ Ивану Николаевичу съ просьбою написать мой портретъ. Исторія этого портрета лучше всего обрисуетъ нравственный обликъ одного изъ замчательнйшій русскихъ людей, довременная и внезапная кончина котораго дополнила ‘толпу тней родныхъ на вкъ отъ насъ отшедшни геніевъ…’
Осень 1885 года была даже для Петербурга темна. Работать при такихъ условіяхъ художнику невозможно. Зимою, когда отъ снга поблло, я попросилъ Ивана Николаевича выбрать день перваго сеанса. Съ отличавшею его снисходительностью къ закащикамъ, которыхъ онъ называлъ ‘добровольными мучениками’, онъ писалъ мн: ‘Предоставляю вамъ самимъ назначить день вамъ удобный, потому что это для меня легче. Я все равно ничего не длаю и отказываюсь отъ всякихъ предложеній, слдовательно, для меня выбора не существуетъ. У меня можетъ быть только одно желаніе, чтобы было по возможности больше свта, а такъ какъ теперь Господь Богъ очень скупъ на это то, конечно, лучше будетъ, когда дни будутъ длинне’. Въ первой половин февраля, наконецъ, могъ состояться первый сеансъ, въ памятной многимъ мастерской Крамского, возникшей по его непреклонной настойчивости въ дом Елисева, на углу набережной Малой Невы и Биржевой линіи, на Васильевскомъ остров. Подъ ея стеклянною кровлей протекла жизнь, обильная благотворнымъ трудомъ, высокими помыслами, частью осуществленными въ живыхъ и сильныхъ образахъ, частью еще носимыми подъ сердцемъ съ любовью нжной матери… Здсь же и смерть оцпенила руку, буквально державшую кисть у полотна до самаго смертнаго мига. Все въ этой просторной, свтлой даже въ темные повсюду петербургскіе дни, храмин искусства было строго и внушительно, просто, незатйливо, но удобно и хорошо, вполн достойно жреца, въ ней священнодйствовавшаго. Ничего — для удовлетворенія суетности, все — для достиженій наибольшаго успха въ работ. Мебель изящная, старая, ковры, занавси тяжелыя и характерныя, мольберты почтенные, безъ щегольства, кисти, краски въ порядк и самъ мастеръ въ ежедневной одежд, какую носятъ вс. На стнахъ и у стнъ — портреты, начатые, оканчиваемые и совсмъ конченные, смотрли изъ живые… Передъ окнами разстилалась въ одну сторону Нева, съ Дворцовою набережной до Смольнаго монастыря — справа, Петропавловскою крпостью, Александровскимъ паркомъ, Петербургскою и Выборгскою Сторонами до Кушелевки — слва. По другую сторону — Петровскій островъ, сдой Зимою, бурвшій почками къ весн и до осени зеленый…
Сеансы были бесды обо всемъ, что человка можетъ занимать, что онъ знаетъ, а чаще чего и не знаетъ, но узнатъ отъ такого собесдника, какимъ былъ Крамской. Он велись не для того, чтобы занимать позирующаго и не давать ему имть скучающее лицо,— он шли естественно, сами собою, какъ естественно получались поза и выраженіе лица изображаемаго. Художникъ ловилъ это, прежде нежели тотъ узнавалъ, что онъ сидитъ для портрета (позируетъ). Онъ сидлъ себ какъ всегда и еще ждалъ, что его посадятъ какъ слдуетъ, думалъ, что еще успетъ начать выражать что надо, а его уже наносятъ на холстъ.
— Вамъ такъ удобно?— бывало только спроситъ Иванъ Николаевичъ, и поза готова.
Неслышными шагами изрдка входила въ мастерскую семнадцатилтняя блокурая и стройная, съ большими ясными голубыми глазами, двушка въ рабочемъ передник.
— Папочка, можно у тебя взять краску? Моя вся вышла.
— Можно. Возьми какую хочешь.
Талантливая въ отца, дочь Ивана Николаевича уже проявляла наслдственное искусство въ портретной живописи, она писала масляными красками очень схожія головки съ натуры, въ маленько! комнат изъ двери въ дверь, черезъ прихожую. Отецъ никогда не поправлялъ ея работъ, а только указывалъ, чего въ нихъ не доставало. Двушка должна была сама добиться, и добивалась.
— Вотъ такъ-то будетъ лучше,— говорилъ строгій въ самой: нжности, когда дло касалось искусства, Иванъ Николаевичъ.
На минуту прерванная бесда продолжалась. Часы бжали незамтно, только на полотн замтне и замтне оставались, ихъ слды: позировавшій съ каждымъ перерывомъ сеанса видлъ, какъ онъ переходитъ мало-по-малу цликомъ на полотно. Посл четырехъ дней писанья подъ рядъ ‘по сырому’ назначался перерывъ на недлю, для окончанія ‘по сухому’.
Портретъ мой писался горячо, выходилъ сильно колоритнымъ и схожимъ. Иванъ Николаевичъ, однако, покачивалъ головой и казался недоволенъ, даже горячность работы первыхъ дней какъ будто пропадала. Онъ отходилъ отъ полотна на большое разстояніе, ставилъ его рядомъ со мною и долго соображалъ что-то. Наконецъ, сказалъ: ‘посмотримъ еще завтра’,— и мы простились. Какъ вдругъ вечеромъ мн подаютъ отъ него письмо.
‘Глубоко уважаемый П. М. (писалъ Иванъ Николаевичъ), портретъ вашъ мн окончательно не удается. Это мн стало ясно уже давно, и я полагалъ только, что дло обойдется безъ радикаловъ. Ошибка лежала въ начал. Я сдлалъ больше натуры. Почему такъ — другой вопросъ. На четвертый разъ голова, была готова и кончена въ своемъ род, но… такъ какъ оставить его въ такомъ вид не было возможности (хотя и была горячая и сильная живопись), а необходимо было ввести въ границы нормальныя, то и началась путаница, мелочи, палліативы, энергія первоначальная потухла и осталось на холст нчто плоское, хилое и крайне ординарное. Когда я сегодня узналъ, что будетъ ваша супруга, я былъ глубоко сконфуженъ, что она увидитъ и что я долженъ буду показать совсмъ не то, на что я надялся. Лтъ 10 уже со мной не случалось ничего подобнаго, и нужно же было мн оборваться именно на вашемъ портрет, который я такъ хотлъ написать! Теперь я прошу васъ извинить меня, если можете, что вы потеряли такъ много времени, и позвольте мн забыть о томъ, что я вамъ писалъ портретъ, на время неопредленное. Когда я отдохну и когда пораженіе мое забудется мною самимъ, я, конечно, съ новымъ духомъ и радикально измню живопись. Теперь же, еслибъ я могъ продолжать или приступить въ излеченію радикаловъ,— сама живопись устала и замучена, ей надобно высохнуть, такъ какъ только это возможно. Ради Бога, прошу васъ взглянуть на это обстоятельство моими глазами, и тогда вамъ легче будетъ со мной согласиться, и вы мн поможете забыть неудачу.
‘Прошу извиненія у милой дочери вашей (портретъ писался, для нея), что такъ позорно обманулъ ея ожиданія. Но если только она будетъ имть терпніе, надюсь оправдаться.
11 марта 86 г.
Никакіе доводы, ни увренія, что портретъ удовлетворитъ ни жену мою, и дочь, ни объясненія, ни споры, длившіеся около двухъ часовъ на другое утро, не могли поколебать неумолимаго художника. Пришлось покориться и ждать.
— Это второй случай со мною,— разсказывалъ онъ.— Точь-въ-точь то же самое повторилось съ портретомъ графа Льва Николаевича Толстаго. Принялся я за него такъ же храбро, какъ и за вашъ. Вотъ, думаю себ, напишу на славу! И осрамился такъ же, гагъ и съ вашимъ. Черезъ полгода переписалъ его. Левъ Николаевичъ настаивалъ, что вещь не давшаяся сразу никогда ужь потомъ не дастся. Я стоялъ на томъ, что слдуетъ ее взять настойчивостью. Зачмъ же дана человку воля? И, кажется, взялъ. Самъ Левъ Николаевичъ не только остался доволенъ портретомъ, но заказалъ еще дубликатъ для себя. Тотъ, первый, писался дли галлереи Третьякова.— Дубликатовъ,— говорю я Льву Николаевичу,— я не пишу. Весь жаръ остается въ оригинал. Къ повторенію подходишь остывшимъ, и оно должно выйти холоднымъ. А я дайте лучше напишу съ васъ другой портретъ. Вы изъ двухъ и выберите, который вамъ больше приглянется. Написалъ, и, признаюсь вамъ, я рдко бываю доволенъ, да почти никогда-таки не бываю доволенъ своими работами, а эта мн понравилась. И что же вы думаете? Левъ Николаевичъ выбралъ ту, первую, которой пророчилъ такой неуспхъ по началу… Надюсь взять себя въ руки и справиться такъ же точно съ вашимъ непокорнымъ портретомъ. Только потерпите…
Не достаточно ли этого случая, чтобы понять, почему портреты, обыкновенно портящіе отношенія художниковъ съ закащикомъ, связывали съ Крамскимъ тсною дружбой?
Только 30 сентября получилъ я отъ Ивана Николаевича записочку такого содержанія: ‘Со втораго октября я попробую работать. Ежедневно къ вашимъ услугамъ. Выберите день и дайте знать телеграммой’.
Почеркъ измнился за лто не въ пользу добраго вліянія теплыхъ мсяцевъ на здоровье больнаго. Оказалось, что онъ усиленно хворалъ и вовсе не работалъ. Когда я навстилъ его въ сентябр, то нашелъ, что кашель уже потрясаетъ его замтно исхудавшее тло до основанія, пригибая, какъ слабое дерево, къ земл. Дыханіе было прерывисте, голосъ слабе, боли въ груди вызывали минутами стоны. А ужь онъ ли не умлъ брать себя въ руки! Сна не было,— кашель не давалъ уснуть. Доктора ршили сдлать ему сонъ подкожнымъ впрыскиваніемъ морфина. Дланный сонъ какъ будто успокоивалъ его, потому что морфинъ заглушалъ на время боли. Но проходило его дйствіе, и боли опять терзали.
— Точно вотъ куски живаго мяса клещами изъ меня вырываютъ!— жаловался Иванъ Николаевичъ.
Сперва впрыскивали къ ночи, чтобъ обмануть соннаго, а потомъ стали обманывать и бодрствующаго приговореннаго къ неизбжному, наступавшему каждый день ближе и ближе роковому концу больнаго. Онъ не соглашался прежде, говорилъ, что лучше предоставить природ длать свое, и только когда чья-то неосторожность открыла ему ужасную правду, сталъ требовать самъ не только возможности спать ночью, но и жить днемъ. А жить для него значило работать. И вотъ онъ принялся работать.
Не стану говорить о томъ, каково было видть скрюченнаго нестерпимыми страданіями въ груди, успвшаго сдлаться дорогимъ, какъ человкъ, великаго мастера живописи, и у котораго днями не было даже силы, чтобы держать въ рук палитру, — онъ клалъ ее на табуретъ и съ вырывавшимися помимо его могучей воли стонами тянулся кистью къ краскамъ. Просто казалось невроятнымъ, чтобы человкъ при такихъ условіяхъ былъ въ состояніи трудиться. Но уже посл перваго получаса цлительная работа длала больше, нежели ‘заряды морфина’, какъ онъ называлъ впрыскиванія. Согнутое тло выпрямлялось, стоны становились рже, голосъ крпнулъ, и разговоръ разгорался. Бывало, Иванъ Николаевичъ какъ фениксъ возникалъ изъ недуга. Но сеансъ кончался, и, вмст съ кистью, ложились до другаго дня его силы… Оставался согнутый страданіями человкъ, который укралъ у смертельно больнаго одинъ день для художника…
И при этомъ портретъ подвигался съ поразительнымъ успхомъ. Я замтилъ, что Иванъ Николаевичъ что-то высчитываетъ и подгоняетъ въ какому-то сроку. Оказалось, что онъ спшилъ кончить ко дню рожденія моей дочери. Какъ-то мелькомъ брошенное слово объ этомъ дн припрятала его память и не потеряла.
Остался одинъ день до срока. Портретъ былъ написанъ.
— Ну, что, довольны вы?— спрашиваю.
— Завтра скажу. Если достигну того, чего недостаетъ, буду, пожалуй, доволенъ.
Казалось, всего доставало. Но только казалось. Когда на слдующее утро бодрый, боле другихъ дней ‘бдово заряженный’, Иванъ Николаевичъ (такъ онъ отрекомендовалъ себя), то стоя близко у холста, то отходя, почти отскакивая, въ глубину мастерской, съ кистью, которою длалъ какія-то движенія въ воздух, и весь горя, проработалъ около двухъ часовъ безъ отдыха,— я понялъ, чего недоставало. Недоставало духа жизни. Вчера былъ портретъ человка, сегодня явился живой человкъ.
И я видлъ, какъ эту жизнь, въ него вселяло то вдохновене, какимъ на моихъ глазахъ горлъ обычно сдержанный, не выпускающій себя изъ рукъ Крамской. Прежде чмъ увидлъ, і уже зналъ, что должна была произойти въ работ особенная перемна. Мн было ясно, что до сихъ поръ лпилась форма, а теперь въ нее влагалось содержаніе. Я увидлъ своего двойника. На полотн сидлъ я самъ. А тотъ, кто совершилъ такое чудо, блдный и обезсиленный, опустился въ кресло, съ глазами, прикованными къ своему произведенію…
— Надюсь, вы довольны?
Онъ сознался, что почти доволенъ. Это не прежнее, не то, о чекъ онъ мечталъ, приступая къ нему весною, но, въ своемъ род, и это удовлетворяло.
Въ сумеркахъ, октябрьскихъ петербургскихъ сумеркахъ, былъ дописанъ фонъ, на другой день еще дописанъ при раннемъ утреннемъ свт (больной Иванъ Николаевичъ нарочно всталъ для этого пораньше) — и полотно, совсмъ еще мокрое, пестрое отъ пожухлости красокъ (одн успли подсохнуть, другія нтъ, и драли глазъ, какъ разстроенный инструментъ деретъ ухо), тщательно закрытое поверхъ рамы, подъ надзоромъ самого Ивана Николаевича, было отправлено привтствовать со днемъ рожденія мою дочь. При портрет была записочка, набросанная слабою рукой: ‘Христа ради, объясните всмъ, что на фон пятенъ нтъ, а это жухлость. Портретъ въ невозможномъ вид!’
Оставалась развязка, малодушно отложенная, но которая подступала неизбжно:, матеріальный разсчетъ, разсчетъ въ цифрахъ, и съ кмъ же?— съ Иваномъ Николаевичемъ! Въ жизни бываетъ много и щекотливыхъ, и трудныхъ положеній, это было едва ли не самое щекотливое и трудное во всей моей жизни. Начать съ того, что при заказ не было никакой возможности узнать что добудь положительное о роковой цифр. Говорилось о тысяч рублей за грудной портретъ (безъ рукъ), о двухъ и трехъ тысячахъ за портреты съ руками и колнные, но поручиться за врность никто не могъ. Оставалось спросить самого художника. Но языкъ не слушался и не спрашивалъ. Я попросилъ только написать мн грудной портретъ.
— Съ удовольствіемъ,— отвчалъ Иванъ Николаевичъ,— Я не отказываюсь ваше желаніе исполнить въ точности, я беру заказъ на портретъ грудной. Вы, конечно, для этого имете основанія, можетъ, соображенія экономическія, которыя я уважаю. Но не отказывайте-жь и вы мн въ моемъ желаніи — написать что-нибудь поинтересне. У меня есть тоже свои соображенія — художественныя. Уважьте ихъ, прошу васъ, иначе мы не сквитаемся.
— Въ такомъ случа, я лучше поступлюсь моими соображеніями,— началъ было я, но Иванъ Николаевичъ прервалъ меня такимъ строгимъ взглядомъ, что, посл нсколькихъ слабыхъ попытокъ спорить, я ршилъ оставить жгучій вопросъ до окончанія портрета.
Теперь портретъ былъ конченъ. Мн давалась цлая картина: большой холстъ, Съ моимъ письменнымъ столомъ и близкими мн по разнымъ причинамъ,— которыя художникъ со свойственною ему отзывчивостью чувства принялъ къ свднію,— предметами на стол и на стн, а я самъ чуть не во весь ростъ, однихъ ступней ногъ недоставало. Это надо было принять за грудной портретъ! Со страхомъ и трепетомъ я заговорилъ не своимъ голосомъ, стараясь быть храбрымъ, и сразу вызвалъ знакомое, строгое выраженіе на лиц Крамского. Онъ дослушалъ до конца мои доводы и увренія,— что я совсмъ не согласился съ нимъ при заказ, что я остался при своемъ ршеніи,— и посл нкотораго молчанія только сказалъ: ‘Это мн даже странно слушать. Ей-Богу, я никакъ не ожидалъ ничего подобнаго. Что-жь, это, выходитъ, я подвелъ васъ?… Что-жь это, наконецъ, такое? Бога ради, оставимте это… Бога ради!’
Онъ закашлялся. Я подождалъ, пока онъ успокоится, и мы очень не скоро, наконецъ, помирились (врне, поссорились) на какой-то сдлк.
— Мн доставалось на этомъ самомъ мст слышать, какъ со мною торгуются,— говорилъ Иванъ Николаевичъ,— только теперешняго торга, признаюсь, я никакъ не ожидалъ, совсмъ не ожидалъ!… Словомъ сказать, мн очень жаль, что все это было,— клянусь Богомъ, очень жаль…
Онъ волновался. Мн самому было жаль, что дни нашихъ выспреннихъ бесдъ завершались часомъ низменныхъ разсчетовъ, бросившихъ что-то врод мимолетной тни на наши свтлыя взаимныя чувства, правда, совершенно мимолетной: черезъ нсколько дней мы опять встртились друзьями.
Припоминая теперь нашъ низменный разговоръ, я поражаюсь самозакланіемъ этого человка, который приносилъ въ жертву боле, чмъ себя,— свое творческое произведеніе, и продавался за портреты, когда его тянули къ себ картины, одна начатая, другія задуманныя или выношенныя въ воображеніи,— чтобъ доставать средства для довольства любимой семьи, и, работая по пятнадцати и двадцати портретовъ въ водъ, за большія, какъ принято думать, деньги, отъ прожитья не оставлялъ ничего, потому что умлъ только работать. За что онъ работалъ, ему было все равно. Платили ему и по пяти тысячъ (самое послднее время) за большіе портреты т, кому это ничего не значило, но платили и по пятисотъ рублей т, которые заявляли, что боле они заплатить не могутъ. Наконецъ, послдняя черта, какъ окончательный мазокъ при лпк этой стороны, несравненнаго художника. Онъ иначе не выпускалъ изъ мастерской портрета, какъ въ рам, и всегда очень цнной. А при 15—20 заказахъ въ годъ это могло составить отъ полу торы до двухъ тысячъ, которыя онъ отнималъ у себя добровольно. Я выразилъ ему неодобреніе за такую расточительность.
— Вотъ, а я думалъ, вы меня похвалите! Ну, какъ же дать портретъ безъ рамы, когда мн хорошо извстно, что портретъ будетъ висть въ рам? Это я счелъ бы просто невжливостью.
— Но, вдь, портретъ вы даете потому, что сами длаете, а рану, вдь, вамъ длаютъ, вы платите за нее деньги.
— Я и за краски плачу деньги, я ихъ тоже не длаю, и зависти, за полотно… Выходитъ, что и за это отвчать закащику?
Цльный до послдней мелочи во всемъ, онъ былъ непоколебимъ въ своей систем. И такъ-то въ жизни, какъ и въ искусств. Онъ крошечнаго уголка въ фон не позволялъ себ заказать иначе, какъ съ натуры. Когда острыя боли въ груди не позволяли ему производить рзкихъ движеній кистью, я попробовалъ посовтовать ему дать записать гладкую часть фона дочери. Онъ даже изумился. Если надо было передвинуть или подвинтить мольбертъ, онъ и тутъ не дозволялъ помогать себ.
— Мн самому легче: я знаю, что мн надо,— говорилъ онъ и, задерживая крики отъ боли, двигалъ и подвинчивалъ.
Какая же почва и при какихъ условіяхъ могла произвести подобную натуру? А вотъ какая. Крамской родился въ пригородномъ сел узднаго городка Воронежской губерніи — Острогожска, въ изб мщанской семьи (Кольцовъ — тоже воронежскій и тоже мщанскій сынъ: два яркіе земляка, свтила искусства). Выучился онъ грамот, послужилъ писцомъ, какъ и его отецъ, въ какомъ-то приказ и, съ капиталомъ одной твердой воли, пустился въ Петербургъ въ академію художествъ, почувствовавъ въ писц художника. Сдлавшись изъ писца художникомъ, онъ попутно сдлался изъ грамотнаго человка образованнымъ и всесторонне развитымъ человкомъ. Можно положительно ска* зать, что не было предмета, о которомъ онъ не добылъ бы себ изъ книгъ или живаго общенія со спеціалистами яснаго и опредленнаго понятія. Что до искусства во всхъ его проявленіяхъ, то добывать о немъ вполн опредленныя понятія надо было у него. Чуткость анализа Крамского въ области вообще искусства была такова, что онъ могъ руководить даже начинающихъ писателей (о художникахъ и говорить нечего,— кончающіе могли имъ руководиться). Его оцнка произведеній литературы выражалась своеобразно, не такъ, какъ принято, и, можетъ быть, поэтому особенно мтко. Вотъ, напримръ, что онъ писалъ, прочитавши Смерть Ивана Ильича гр. Толстаго:
‘Возвращаю вамъ книгу Толстаго и глубоко благодарю васъ. Говорить о Смерти Ивана Ильича и тмъ паче восхищаться будетъ, по меньшей мр, неумстно. Это нчто такое, что перестаетъ уже быть искусствомъ, а является просто творчествомъ. Разсказъ этотъ прямо библейскій, и я чувствую глубокое волненіе при мысли, что такое произведеніе слова появилось въ русской литератур. Слава Богу, и русскіе внесли кое-что и увеличили и безъ того великое собраніе человческихъ благородныхъ произведеній. Удивительно въ этомъ разсказ отсутствіе полное украшеній, безъ чего, кажется, нтъ ни одного произведенія человческаго…’
Цна, какую онъ придаетъ ‘отсутствію украшеній’, объясняетъ его собственное направленіе: одна строгая правда я глубина, безъ всякихъ украшеній. Помню, какъ онъ заставилъ свою дочь уничтожить смлый и очень красивый мазокъ на этюд.
— Это — щегольство, этого совсмъ не надо. Да и щеголять, ужь воли щеголять, рано. Это можно себ позволить, когда придетъ все остальное…
А ей, бдненькой, такъ нравилось ея невинное щегольство. Однакожъ, она взяла ножъ и счистила.
Между тмъ, этотъ сдержанный по виду и методическій умъ киплъ помыслами. Онъ ни по чему не проходилъ праздно,— со всего бралъ каплю сока и превращалъ въ медъ. Сюжеты не для одной живописи, но и для ваянія, роились въ немъ неугомонно. Грандіозный и, конечно, совершенно реальный, безъ иносказаній и эмблемъ, ‘безъ украшеній’, планъ проекта памятника покойному Государю былъ выношенъ, даже вырисованъ имъ въ подробностяхъ. Не знаю, усплъ ли онъ попасть на конкурсъ. Его очень смущала мысль, что физическая слабость смогла похитить т внутреннія силы, которыя въ немъ такъ пламенли послднее время. Для окончанія своей большой карими Христосъ, выставленный народу Пилатомъ, онъ сперва хотлъ только одного года безъ поденной работы, потомъ уже склонялся на два-три мсяца безъ болзни, подъ конецъ онъ уже мечталъ дописать картину и больнымъ. ‘Весною,— говорилъ онъ,— запру лавочку, заказовъ принимать не стану, съ долгами расплачусь и уду на Сиверскую’. Но эту послднюю мечту онъ разсчитывалъ осуществить, не разсчитавши на смерть.
О, небо, если бы хоть разъ
Тотъ пламень разлился по вол
И, не томясь, не мучась дол,
Онъ просіялъ бы и погасъ!
Строки эти какъ будто написаны поэтомъ для нашего художника невольника.
Говорятъ, онъ продавалъ свой даръ, работая портреты. Но знаютъ ли, что онъ продавалъ самого себя, чтобъ имть право не работать портретовъ, что онъ пытался на нсколько лтъ запродать впередъ все, что напишетъ, лишь бы ему обезпечили сложившуюся домашними привычками ежегодную цифру бюджета? При этомъ онъ былъ увренъ, что одного года полнаго покоя отъ заботъ матеріальныхъ было бы достаточно, чтобъ окончить начатое и осуществить задуманное. Сколько разъ у него прорывалось, помимо обычной его сдержанности, стованіе на горькую необходимость писать портреты — сегодня, завтра и т. д., изъ года въ годъ, и не видть выхода. Это дйствовало удручающе на его талантъ. Онъ говорилъ, что отъ такого положенія усталъ, и находилъ простительнымъ естественное желаніе хоть разъ отдаться тому, что хочешь длать. Найдись человкъ, который пошелъ бы на годовой опытъ денежныхъ авансовъ, какую жатву собрало бы русское общество отъ утоленной творческой жажды своего великаго страдальца!
Брюлову далъ средства написать Послдній день Помпеи Демидовъ, Иванову — вліятельное ходатайство Жуковскаго и другихъ. Никто не помогъ Крамскому увидть конецъ своего Христа передъ народомъ!
Страданья
Его сразили. Взоръ нмой
Вперилъ онъ на свое созданье,
И гаснетъ пламенной душой…
Житейскія колодки сняла съ него только смерть, да и то передъ тми хе постылыми портретами. 24 марта, съ 11 до 5 часовъ вечера, онъ написалъ, въ два-три присста, голову доктора Раухфуса, безподобную по письму и сходству, и, какъ боецъ со знаменемъ, упалъ мертвый съ кистью въ рук… Слдъ отъ кисти прошелъ косою полосой падучей звзды по полотну…
Сбжалась семья. И подъ залитымъ первымъ весеннимъ свтомъ потолкомъ студіи, гд недавно произносилось тихо ласковое ‘папочка’ счастливой дочери, раздались отчаянные вопли сироты… ‘Папочка, папочка!…’ — повторяла бдная двушка нсколько дней сряду и, кром этихъ словъ, ничего не произносила…
Въ нсколько мгновеній не стало одного изъ рдкихъ людей и большихъ дарованій въ нашемъ убогомъ рдкими людьми и большими дарованіями отечеств. Сколько осталось жизней ни для кого ненужныхъ, для самихъ себя безполезныхъ, и еще хорошо, если для другихъ не вредныхъ, существованій давно отброшенныхъ, какъ прочитанная книга, а этой жизни, еще такъ надолго нужной, горвшей яркимъ огнемъ вдохновенія и правды,— существованія, не успвшаго сказать лучшаго своего слова,— этого отца, надсадившагося надъ заказнымъ трудомъ и не награжденнаго даже сознаніемъ, что этимъ выкуплена семья отъ того же, — этого Крамского не стало! Пустота, имъ оставленная, распространилась радіусами на такую окружность, что захватила людей и мало съ нимъ соприкасавшихся. Разомъ не оказалось центра, пропала справка, проврки негд взять. Люди, недавно равнодушные къ нему, очнулись и уразумли, что онъ значилъ. Порицавшіе его при жизни рыдали дтски надъ гробомъ…
Я зналъ его относительно недолго, при петербургскихъ разстояніяхъ и условіяхъ нашей безтолковой русской жизни, мы даже видлись не часто, обмнивались больше книгами, иногда письмами и мыслями, но когда вдругъ пропала возможность это длать съ Крамскимъ, то показалось, что не съ кмъ ужь и длать этого. Что бы сказалъ Крамской, одобрилъ ли бы то или другое Крамской?— ощутили разомъ со всхъ сторонъ люди, не воображавшіе прежде, что они провряютъ себя Крамскимъ. Многое даже представилось лишнимъ, — зачмъ оно, если нтъ Крамского? Кому я покажу это, или кто этому порадуется безъ Крамского? Вдь, онъ одинъ умлъ радоваться дтски всему хорошему, всему сулящему,— всякому, одаренному больше другихъ. Нжность его къ молодымъ талантамъ доходила до влюбленности. Рано унесенному смертью пейзажисту Ф. Васильеву онъ до конца своей жизни удержалъ мсто въ своемъ сердц рядомъ съ самыми дорогими привязанностями. По поводу пріема молодаго портретиста въ трактованіи рукъ на одномъ изъ лучшихъ его опытовъ онъ говорилъ, что художникъ показалъ и ему, старому практику дла, что-то новое. Г. Рпинымъ онъ гордился и, можно сказать, величался за русское искусство. Къ молодому поколнію въ его здоровыхъ отрыскахъ онъ относился съ уваженіемъ человка, способнаго видть мрку всякаго роста во всемъ.
— Они меня сами научили понимать ихъ иначе, чмъ признаюсь, я, гршный, съ чужаго голоса понималъ ихъ,— исповдывался Иванъ Николаевичъ.—Въ первый разъ какъ-то, это было на дач, слъ я на скамейку, и тутъ же сыновья съ товарищами,— студенты, академисты, молодежь толковая,— но, вдь, молодежь-же,—судятъ и рядятъ, да такъ горячо. Я сперва если и не совсмъ презрительно, то, сознаюсь, съ снисхожденіемъ-таки сталъ прислушиваться, потомъ мало-по-малу уже со вниманіемъ. Дальше да больше, подслъ поближе и шляпу снялъ. Нтъ, думаю себ, намъ въ ихъ годы и въ голову ничего такого не приходило. Куда ушли!…Боже мой, куда они ушли! Посл я проврялъ еще ихъ — и увидлъ, что уважать надо, положительно уважать, а не со снисхожденіемъ относиться…
Реалистъ въ искусств, Крамской былъ полнымъ идеалистомъ въ жизни. Все дурное, нечестное или несогласное съ самою строгою правдой въ поведеніи и чувствахъ людей огорчало его до болзненности. Съ другой стороны, вра въ честность, какъ во что-то должное и всякому свойственное, и въ воздаяніе за довріе довріемъ,—были въ немъ безграничны. Отсюда самыя печальныя ошибки и потери. Такъ, въ молодости, онъ, съ двумя товарищами по академіи, принялся безъ всякаго условія расписывать внутренность купола московскаго храма Христа Спасителя и расписалъ съ поденною платой, за подрядчика профессора, получившаго за чужія работы полтораста или двсти тысячъ, которыхъ, вдобавокъ, могъ бы и не получить, когда-бъ ученики не оказались умле учителя и не выручили его изъ большой технической бды: носящаяся среди стихій главная фигура угрожала по ракурсу, не разсчитанному на высоту, свалиться на головы членовъ пріемной коммиссіи… Въ зрломъ возраст онъ затялъ обезпечить семью какою-нибудь собственностью, и на отложенныя отъ выручки за портреты послднія деньги ничего не придумалъ лучшаго, какъ построить дачу у Сиверской станціи варшавской желзной дороги. Дача подъ Петербургомъ всегда обезпечиваетъ только врный расходъ. А тутъ еще и строить то онъ ее доврилъ подрядчику, если на этотъ разъ не профессору, то, во всякомъ случа, свдущему въ обхожденіи съ чужимъ карманомъ человку въ синемъ кафтан, да еще откровенно предупредилъ его, что самъ ничего въ постройк не смыслитъ и вполн полагается на его русскую добросовстность. Тотъ только волосами тряхнулъ и попросилъ ‘Ивана Микалаича быть покойнымъ: и дешево будетъ, и хорошо’. А дачу вогналъ въ нсколько десятковъ тысячъ и стеклянный потолокъ мастера свой, устроенный для большой картины, провалился, такъ что пришлось перестраивать опять заново. Долги, принесенные дачей, связали до самаго послдняго времени руки бднаго Крамского, и картина стоитъ сиротою въ той самой студіи, которую онъ для нея устроилъ…
Много бывало торжественныхъ похоронъ въ Петербург, съ процессіями, эмблемами, рчами и величаньями покойниковъ на вс лады. Ничего этого не было на похоронахъ Крамского и въ этомъ заключалась ихъ торжественность. Он были строги и просты, какъ самъ покойникъ. Сосредоточенно прошла молчаливая толпа весь Васильевскій островъ за гробомъ, несомымъ руками молодыхъ художниковъ. Неподвижно и молча прождала она, пока запаивали металлическій гробъ передъ вырытою могилой. И это молчаніе тысячной толпы, проникнутой благоговніемъ послдней минуты присутствія на земл Крамского, показалось, подъ яснымъ небомъ первыхъ весеннихъ дней, самымъ торжественнымъ величаньемъ, какое могли устроить ему люди и природа…