Ф. А. СТЕПУН
Ф. А. СТЕПУН
<,Рец. на кн.:>, Ив. Бунин. Избранные стихи
<,Рец. на кн.:>, Ив. Бунин. Избранные стихи
Издательство ‘Современнные записки’. Париж, 1929
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Ив. Бунин. Избранные стихи, Степун Ф. А., Год: 1929
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Серия ‘РУССКИЙ ПУТЬ’
И. А. Бунин: Pro et contra.
Личность и творчество Ивана Бунина в оценке русских и зарубежных мыслителей и исследователей. Антология
Издательство Русского Христианского гуманитарного института, Санкт-Петербург, 2001
Стихи Бунина называли ‘стихами прозаика’. Это глубоко неверно. Конечно, между прозой Бунина и его стихами очень много общего (иначе ведь и невозможно: каждый большой художник всегда целостно присутствует в каждом своем создании), но это общее раскрывается в стихах совершенно иначе, чем в прозе.
Обще бунинской прозе и бунинским стихам: 1) стереоскопическая сверхрельефность описаний (в особенности описание природы), 2) ясность и точность смысловых содержаний как отдельных слов, так и всех словесных построений, (смысловая сущность (эйдема) бунинских слов, фраз, периодов, никогда не растворяется в звуках и напевностях (фонема) {Термины Г. Г. Шпета.} его прикровенно мелодических стихов, даже стихи о тумане у Бунина — кристаллы (‘Русская весна’, стр. 27) и 3)особая аристократичность, — скупость на внешние эффекты, сдержанность слов и страстей, чувство меры и нелюбовь к педали. Этими тремя моментами сходство бунинской прозы и бунинских стихов, конечно, не исчерпывается, но меня сейчас интересует не столько сходство, сколько различие.
Оно есть, и оно очень значительно. Чем пристальнее вчитываешься в стихи Бунина, тем глубже ощущаешь ту их пронзительную лиричность и глубокую философичность, которых в рассказах Бунина нет (которые вообще нерассказуемы). Излагать рецензентской прозой явленное в совершенных стихах миросозерцание поэта — вещь ненужная и невозможная. Возможно только указание на главные, постоянно возвращающиеся мотивы бунинского лирического раздумья над сущностью мира и жизни.
В основе бунинского мироощущения не лежит, а неустанно вращается некий трагический круг, предельно напряженное чувство жизни (отсюда зоркость его глаз — их у него две пары: орлиные на день, совиные на ночь), жажда жизни и счастья, неутолимость этой жажды:
Снова накануне. И с годами
Сердце не считается. Иду
Молодыми, легкими шагами —
И опять, опять чего-то жду (стр. 210)
— затем срыв, скорбь, смерть:
Познал я…
Ненужную для мира боль и муку,
И эти одинокие часы
Безмолвного, полуночного бденья,
Презрения к земле и отчужденья
От всей земной бессмысленной красы (222).
И тут же упоение красотою скорби, восторг о бессмертии смерти:
Зачем пленяет старая могила
Блаженными мечтами о былом?
Зачем зеленым клонится челом
Та ива, что могилу осенила,
Так горестно, так нежно и светло,
Как будто все, что было и прошло,
Уже познало радость воскресенья
И в лоне всепрощения, забвенья
Небесными цветами поросло? (стр. 221)
— затем снова срыв, скорбь, смерть, страх.
Я намеренно назвал вечно вращающийся круг бунинского мировосприятия трагическим. Это большое слово не случайно. Не всякая борьба человека со своею долею, со своею судьбой есть уже трагедия, а лишь та борьба, что происходит на глазах у присутствующего, но до времени молчащего и не помогающего человеку Бога. Взор такого немого, скорбящего о человеке, но не протягивающего ему своей руки Бога все время чувствует Бунин где-то высоко над вечным миром и над своею бренною судьбой.
Весь мир молчит — затем
Что в мире Бог, а Бог от века нем (стр. 195).
Порою кажется, что Богу самому тяжело это молчание, тяжела обреченность немого вслушивания в ‘тоску всех стран и всех времен’, что Он вот-вот заговорит с человеком, но это только кажется. Бог, сам Бог, у Бунина молчит, лишь Слово его цветет божественною плотью мира, неизъяснимо-прекрасного скорбью человеческой жизни.
Он (Бог) в ветре был, в моей душе бездонной, —
И содрогался синим блеском звезд
В лазури неба, чистой и огромной (стр. 57).
Эта пантеистическая тема в мироощущении Бунина очень сильна. Порою она достигает такого напряжения, что Бог становится чем-то почти враждебным миру.
Все ритм и бег. Бесцельное стремленье,
Но страшен миг, когда стремленья нет.
Не знаю, верно ли слышу я тайную волю бунинской мысли, но мне кажется, что если бы Бунину пришлось выбирать между ‘бесцельным стремлением’ мира и Богом вечного покоя, он выбрал бы стремление и отверг Бога.
Темнеет зимний день, спокойствие и мрак
Нисходят на душу — и все, что отражалось,
Что было в зеркале, померкло, потерялось…
Вот так и смерть, да, может быть, вот так.
Кто это заиграл? Чьи милые персты,
Чьи кольца яркие вдоль клавиш побежали?
Душа полна восторга и печали —
Я не боюсь могильной темноты (стр. 151).
‘Восторг и печаль’, вернее, восторг печали, что сильнее страха смерти, — какой это характерно бунинский мотив — быть может, корень его религиозного восприятия трагедии жизни и мира.
Глубина религиозного сознания (об этом согласно свидетельствуют величайшие мистики всех эпох) всегда связана с предельным углублением памяти. Помня прошлое, внутренне зная тайну ‘ вечной памяти ‘, нельзя не верить в вечность. А что же может быть вечным, кроме Бога? Ничто с такою силою не свидетельствует о подлинной религиозности бунинской музы, как ее связанность с памятью. Что сущность поэзии в связи памяти с вечностью, эта изумительная мысль с прекрасной точностью почти что сформулирована Буниным в сонете, озаглавленном ‘В горах’.
Поэзия не в том, совсем не в том, что свет
Поэзией зовет. Она в моем наследстве,
Чем я богаче им, тем больше я поэт.
Я говорю себе, почуяв темный след
Того, что пращур мой воспринял в древнем детстве:
— Нет в мире разных душ и времени в нем нет (155).
Тема памяти неоднократно повторяется в стихах Бунина. Но важно, конечно, не столько то, что Бунин часто говорит о памяти, сколько то, что почти все его стихи можно в известном смысле рассматривать как углубление сознания поэта через воспоминания, т. е. через перевоплощение в дальнее. Образы дали в поэзии Бунина очень разнообразны. Ему одинаково близки и дали чужих стран (‘Стамбул’, ‘Иерусалим’, ‘Малайская песнь’) и дали русской истории (‘Святогор и Илья’, ‘Святой Прокопий’, ‘Князь Всеслав’), и дали дочеловеческого, звериного бытия человека (стихи о собаке, волке, пантере, олене). Не думаю, чтобы мое понимание всех этих перевоплощений в даль, как образов памяти, было натяжкой. Все отмеченные мною стихотворения при всей их изумительной пластичности и, на поверхностный взгляд, почти внешней описательности, совсем не простые описания, а из глубины внутренней жизни извлеченные переживания.
В этом смысле весьма показательна разница между патетически-историософской ‘Италией’ Брюсова и интимно-личной ‘Венецией’ Бунина.
Страна, измученная страстностью судьбы,
Любовница всех роковых столетий.
Так форте-фортиссимо начинается ‘Дума’ Брюсова. И совсем иначе у Бунина. Он просто приехал в Венецию, как к себе в усадьбу.
Восемь лет в Венеции я не был…
Всякий раз, <,когда>, вокзал минуешь
И на пристань выйдешь, удивляет
Тишина Венеции, пьянеешь
От морского воздуха каналов (стр. 107).
И это не случайность. Все ‘исторические’ стихи начинаются у Бунина с такой же маленькой, почти случайной, глазом подобранной мелочи. Иерусалим — с мака во рву на припеке. Стамбул — с облезлых худых кобелей. От этих случайностей Бунин легко и просто подымается к великому, историческому, к тому, что он сам именует ‘прахом веков’. Но этот ‘прах веков’ — не высшее в исторических стихах Бунина. Высшее в этих стихах — ‘опадение’ исторического ‘прахавеков’ на ‘прахсвятынь’, личных бунинских святынь — святынь его памяти.
Как старым морякам, живущим на покое
Все снится по ночам пространство голубое
И сети зыбких вант, — как верят моряки,
Что их моря зовут в часы ночной тоски.
Так кличут и меня мои воспоминанья… (стр. 81).
И о зверях Бунин пишет так, как о чужих странах и древних русских временах. Он и их вспоминает только не исторической, а какой-то биологической памятью. Я не знаю, о себе ли, или об оленях написал Бунин прекрасные строки:
О, как легко он уходил долиной!
Как бешено, в избытке свежих сил,
В стремительности радостно-звериной
Он красоту от смерти уносил!
Есть у Бунина строчка, в том сонете, который с нее начинается, до конца понятная и оправданная, но на все бунинское творчество настолько не распространимая, что мне представляется необходимым сказать о ней несколько слов.
Поэзия темна, в словах невыразима (стр. 155).
Это сказано поэтом Буниным, но это сказано не о бунинской поэзии. Бунин — типичный представитель русского аполлинизма. Его стихи до конца внятны уху, уму и сердцу. Все несказуемое в них сказано… в размере его сказуемости. В стихах Бунина нет ‘зауми’, ‘невнятицы’, нету хаоса, ворожбы и крутенья мистически-эстетической хлыстовщины (очень глубокой темы русского сознания), т. е. всего того, что так характерно для Блока и Белого, чем оба они перекликаются не только с Есениным и Пастернаком, но в известном смысле и с Гете второй части ‘Фауста’.
Указывая на это ограничение бунинского дарования, я в конце концов указываю только на его совершенство, ибо вне определенных границ и граней возможно, быть может, свершение, но невозможно совершенство.
Впервые: Современные записки. 1929. Кн. 39. С. 528—532. Печатается по этому изданию.
С. 391. Снова накануне. И с годами ~ И опять, опять чего-то жду. — Цитата из стихотворения ‘Как в апреле по ночам в аллее…’ (1917).
Познал я… ~ От всей земной бессмысленной красы. — Цитата из стихотворения ‘В полночный час я встану и взгляну…’ (1922).
Зачем пленяет старая могила ~ Небесными цветами поросло? — Стихотворение 1922 г., процитировано целиком.
Весь мир молчит — затем, Что в мире Бог, а Бог от века нем. — Цитата из стихотворения ‘Как много звезд на тусклой синеве!..’ (1917). С. 391—392. …’тоску всех стран и всех времен’… — Цитата из стихотворения ‘Собака’ (1909).
С. 392. Он в ветре был, в моей душе бездонной,— В лазури неба, чистой и огромной. — Цитата из стихотворения ‘Бог’ (1908).
Все ритм и бег. Бесцельное стремленье, Но страшен миг, когда стремленья нет. — Заключительные строки стихотворения ‘Ритм’ (1912).
Темнеет зимний день, спокойствие и мрак ~ Я не боюсь могильной темноты. — Цитата из стихотворения ‘Зеркало’ (1916).
С. 393. Страна, измученная страстностью судьбы, Любовница всех роковых столетий. — Цитата из стихотворения Брюсова ‘Италия’ (1902), включенного в цикл ‘Думы’.
Восемь лет в Венеции я не был ~ От морского воздуха каналов. — Цитата из стихотворения ‘Венеция’ (1913).
…’прахом веков’… — Ср. стихотворение ‘Стамбул’ (1905): ‘И прах веков упал на прах святынь… ‘.
С. 394. Как старым морякам, живущим на покое ~ Так кличут и меня мои воспоминанья… — Начало стихотворения ‘Зов’ (1911).
О, как легко он уходил долиной! ~ Он красоту от смерти уносил! — Последняя строфа стихотворения ‘Густой зеленый ельник у дороги…’ (1905).
Поэзия темна, в словах невыразима. — Первая строка стихотворения ‘В горах’ (1916).