Италіанскіе стихотворцы.
Аріостъ и Тассъ.
N. N. N.
‘Встникъ Европы’, No 5, 1816
Итальянские стихотворцы. Ариост и Тасс, Батюшков К. Н., Год: 1816
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Ученіе Италіянскаго языка иметъ, особениую прелесть. Языкъ гибкій, звучный, сладостный, языкъ воспитанный подъ счастливымъ небомъ Рима, Неаполя и Сициліи, среди бурь политическихъ и потомъ при блестящемъ Двор Медицисовъ, языкъ образованный великими писателями, лучшими поетами, мужами учными, политиками глубокомысленными, — сей языкъ сдлался способнымъ принимать вс виды и вс формы. Онъ иметъ характеръ отличный отъ другихъ новйшихъ нарчій и кореннымъ языкомъ, въ которыхъ мене или боле примтна суровость, глухіе или дикіе звуки, медленность въ выговор и нчто принадлежащее Сверу. Великіе писатели образуютъ языкъ, они даютъ ему нкоторое направленіе, они оставляютъ на немъ печать неизгладимую своего генія. Но обратно, языкъ иметъ вліяніе на писателей. Трудность выражать свободно нкоторыя дйствія природы, вс оттнки ея, вс измненія, останавливаетъ не рдко перо искусное и опытное. Аріостъ, на примръ, выражается свободно, описываетъ врно все, что ни видитъ (a взоръ сего чудеснаго Протея обнимаетъ все мірозданіе), онъ описываетъ сельскую природу въ удивительною точностію: благовонныя луга и рощи, прохладные ключи и пещеры полуденной Франціи, — лса, гд Медоръ ущемленный нгою почиваетъ на сладостномъ лон Анжелики, роскошные чертоги Альцины, гд волшебница сіяетъ между Нимфами (si come è, bello il sol pi d’ogai stella!): все живетъ, все дышетъ подъ его перомъ. Переходя изъ тона въ тонъ, отъ картины къ картин, онъ изображаетъ звукъ оружія, трескъ щитовъ, свистъ пращъ, преломленіе копій, нетерпливость коней жаждущихъ боя, единоборство рыцарей и неимоврные подвиги мужества, храбрости, или брань стихій, и природу всегда прелестную, даже въ самыхъ ужасахъ (bello è, l’orrore)! — Онъ разсказываетъ, и разсказъ его иметъ живость необыкновенную. Вс выраженія его врны и съ строгою точностію прозы передаютъ читателю блестящія мысли поета. Онъ шутитъ, и шутки его, легкія, веселыя, игривыя и часто незлобныя, растворены Аттическимъ остроуміемъ. Часто он предается движенію души своей, и удивляетъ васъ, какъ ораторъ, порывами и силою мужественнаго краснорчія: он трогаетъ, убждаетъ, онъ исторгаетъ y васъ невольно слезы, самъ плачетъ съ вами, и смется надъ вами и надъ собою, или увлекаетъ васъ въ міръ неизвстный, созданный ею Музою, заставляетъ странствовать изъ края въ край, подниматься на воздухъ, вступаетъ съ вами въ царство Луны, гд, находитъ все утраченное подъ Луною, и все что мы видимъ на земноводномъ шар, но все въ новомъ, премнномъ вид, снова спускается на землю, и снова описываетъ знакомыя страны, и человка и страсти его. Вы безъ малйшаго усилія слдуете за чародемъ, вы удивляетесь Поету и въ сладостномъ восторг восклицаете, какой умъ! какое дарованіе! a я прибавлю: какой языкъ!
Такъ, одинъ языкъ Италіянской (изъ новйшихъ разумется) столь обильной, столь живой и гибкой, столь свободной въ словосочиненіи, въ выговор, въ ход своемъ, одинъ онъ въ состояніи былъ выражать вс игривыя мечты и вымыслы Аріоста, и какъ еще? въ тснйшихъ узахъ стихотворства (Аріостъ писалъ октавами). Но перенесите сего чародя въ другой языкъ, мене свободный въ мысляхъ {Аріостъ писалъ, что хотлъ, противъ Папъ. Онъ смялся надъ подложной Хартіей, которою имп. Константинъ уступаетъ Викарію С. Петра Римъ въ потомственное правленіе, и книга его напечатана въ Рим on lisenzia de superiori. Соч.}, боле порабощенный правиламъ сочиненія, основаннымъ на опытности и размышленіи, дайте ему языкъ Свернаго народа, какой заблагоразсудите, — Англійскій, или Нмецкій, на примръ: — и я твердо увренъ, что внецъ Орланда не въ силахъ будетъ изображать природу, такъ какъ онъ постигалъ ее и какъ написалъ въ своей поем: ибо (еще повторю) поема его заключаетъ въ себ все видимое твореніе, и вс страсти: человческія, ето Иліада и Одиссея, однимъ словомъ: природа, порабощенная жезлу волшебница Аріоста {Напрасно будутъ мн указывать на Англійскихъ и Нмецкихъ писателей, подражавшихъ Аріосту. Я отдаю полную справедливость Виланду, остроумному поету и зиждителю новаго языка въ своемъ отечеств, но скажу, и должно со мною согласиться, что въ Оберон мене вещей нежели въ Орланд, языкъ не столь полонъ, и заставляетъ всегда чего нибудь желать, Поетъ недоговариваетъ, и ето весьма часто. Позвольте сдлать слдующій вопросъ: если бы Виландъ писалъ въ Италіи, во времена Аріоста, то какой бы видъ получила его поема? — Языкъ y стихотворца то же что крылья у птицы, что матеріалъ y ваятеля и что краски y живописца. Соч.}.
Но счастливому языку Италія, богатйшему наслднику древняго Латинскаго, упрекаютъ въ излишней изнженности, етотъ упрекъ совершенно несправедливъ, и доказываетъ одно невжество, знатоки: могутъ указать на множество мст въ Тасс, въ Аріост, въ самомъ нжномъ поет Валлакіузскомъ, и въ другихъ писателяхъ, мене или боле славныхъ, множество стиховъ, въ которыхъ сильныя и величественныя мысли выражены въ звукахъ сильныхъ и совершенно сообразныхъ съ оными, гд языкъ есть прямое выраженіе души мужественной, исполненной любви къ отечеству и свобод. Не одно chiama gli abitator нейдетъ въ Тасс, множество другихъ мстъ доказываютъ силу поета и языка. Сколько описаній битвъ въ поем Торквато! И мы смло сказать можемъ, что сіи картины не уступаютъ, или рдко ниже картинъ Виргилія. Он часто напоминаютъ намъ самаго Гомера.
Посмотрите на сіе ужасное послдствіе войны, на груды блдныхъ тлъ, по которымъ бгутъ изступленные воины, преслдуя матерей, прижавшихъ трепетныхъ младенцовъ къ персямъ своемъ:
Ogni cosa’di strage era gia pieno,
Vedeansi in mucchj e in monti i corpо avvolit,
La a feriti su i morti, e qui giaceano
Sotto morti insepolti, egri sepolti.
Fuggian premendo i pargoletti al seno,
Le meste madre, co capè,gli sciolti:
E’l predatof di spoglie e di rapine
Cerco, stringea le vergirпe nel critie’
‘Вс мста преисполнились убійствомъ? Груды и горы убіенныхъ! Тамъ раненые на мертвыхъ, здсь мертвыми завалены раненые, прижавъ къ персямъ младенцевъ, убгаютъ отчаянныя матери съ раскиданными власами, и хищникъ, отягченный ограбленными сокровищами, хватаетъ двъ устраішенныхъ.’
Желаете ли видть поле сраженія, покрытое нетерпливыми воинами, — картину единственную, величественную! Солнце проливаетъ лучи свои на долину, все сіяетъ: и оружіе разноцвтное, и стальные доспхи, и шлемы, и щиты и знамена. Слова поета имютъ нчто блестящее, торжественное, и мы невольно восклицаемъ съ нимъ: bello in si bella vista amo i l’orrore!
Grande e mirabil cosa era il vedere
Quando queо carapo, e queflo a fronte venne:
Come spiegate in ordine le schiere,
Dl mover giа, giа d’assalire accennу:
Sparse al vento ondeggiando ir le bandiereб
E ventolar su i gran cimier le penne,
Abiti, fregj, imprese, arme e colori
D’oro e di ferro al sol lampi e folgotо.
Sembra d’alberi deilsi alla forefta
L’un eampц el’altro, di tant’aste abonda.
Son tesi gti archi j e son le lance in reia:
Vibransi i dardi, e rotasi ogni fionda:
Ogni cavallo in guerra anco s’appresta:
Gli odj e’l furor del suo signor seconda:
Raspa, batte, nitrisce e si raggira,
Gorifia le nari, e fumo e foco spira.
Bello in si bella vista anco e l’orrorr!
‘Открылось великолпное и удивительное зрлище, когда оба войска выстроились одно противъ другаго, когда развернулись въ порядк полчища, двигаться и нападать готовыя! Распущенныя по втру знамена волнуются, на высокихъ гребняхъ шлемовъ перья колеблются, испещренныя одежды, вензели и цвты оружій, злато и сталь яркимъ блескомъ и сіяніемъ лучи солнечные отражаютъ.
‘Въ густой и высокой лсъ сомкнулись копья: столь многочисленно и то и другое воинство! Натянуты луки, обращены копія, сверкаютъ дротики, пращи крутятся, самый конь жаждетъ кровавой битвы: онъ раздляетъ ненависть и гнвъ ожесточеннаго всадника, онъ роетъ землю, бьетъ копытами, ржетъ, крутится, раздуваетъ ноздри, и дымомъ и пламенемъ, пышетъ.’
Но битва закипла, час отъ часу становится сильне и сильне. Въ сраженіи есть минуты ршительныя, он не столь ужасны. Побдитель преслдуетъ, побжденный убгаетъ, и тотъ и другой увлекаются примромъ товарищей своихъ, и тотъ и другой заняты собою. Но минута ужасная есть та, когда оба войска, посл продолжительнаго и упорнаго сопротивленія, истощивъ вс усилія храбрости и искусства воинскаго, ожидаютъ ршительнаго конца, — побды, или пораженія, когда вс гласы, вс громы сольются во едино и составятъ нчто мрачное, неопредленное и безпрестанно возрастающее: сію минуту Поетъ описываетъ съ необыкновенною врностію:
Cosi si combatteva: e in dubbia lance
Col timor le speranze eran soupese.
Pien tutto il campo è, di spezzate lance,
Di rotti scudi, e di troncato arnese:
Di spade ai petti, alle squarciate pance.
Altre confitte, altre per tena, stese,
Di corpi altri supini, altri co’volti
Quasi mordendo il suolo, al suol rivolti.
Giace il cavallo al suo sigaore appresso:
Giace il compagno appo il compagno estinto,
Giace il nemico appo il nemico, e spesso
Su ‘l morto il vivo, il vincitor su il vinto.
Non v’e filenzio, e non v’e grzdo espresso,
Ma odi un non so che roco, e indiftinto,
Fremitt di furor, mormori d’ira
Gemiti di chi langue, e di chi spira.
L’arme, che giа si liete in vista foro,
Facceano or mostra spaventosa e mesta.
Perduti ha i lampi il ferro, iraggi l’oro,
Nulla vaghezza ai bei color pi resta.
Quanto apparia d’adorno, e di decoro
Ne’ cimieri, e ne fregi, or si calpesta.
Le polve ingombra clo ch’ al sangue avanza,
Tanto i campi mutata avean sembianza (*)!
(*) Въ сихъ трехъ октавахъ безсмертный Тассъ превзошелъ себя. Здсь полная картина. Ничего лишняго и ничего натянутаго, сверхъестественнаго. Non v’ è, silenzio non v’ è, grido espresso? И три слдующія стиха живописны. Въ послдней октав стихотворецъ повторяетъ вс подробности, и кончитъ какъ мастеръ: Tanto i campi avean mutata sembianza. Соч.
‘Такъ ратовало воинство съ равнымъ страхомъ и надеждою. Все поле завалено преломленными коньми, разбитыми щитами и доспхами. Мечи вонзилися въ грудь, въ прободенные панцыри, иные по земл разметаны. Здсь трупы ницъ поверженные въ прахъ, тамъ трупы лицомъ обращенные къ солнцу.
‘Лежитъ конь близь всадника, лежитъ товарищь близь бездыханнаго товарища, лежитъ врагъ близь врага своего и часто мертвый на живомъ, побдитель на побжденномъ. Нтъ молчанія, нтъ криковъ явственныхъ, но слышится нчто мрачное, грубое: клики отчаянія, гласы гнва, воздыханія страждущихъ, вопли умирающихъ.
‘Оружіе, дотол приятное взорамъ, являетъ зрлище ужасное и плачевное. Утратила блескъ и лучи свои гладкая сталь. Утратили красоту свою разноцвтные доспхи. Богатые шлемы прекрасныя, латы въ прахъ ногами попраны. Все покрыто пылью и кровью: столь ужасно премнилось воинство {Сія картина поля сраженія напоминаетъ намъ прекрасные стихи Ломоносова:
Различнымъ образомъ повержены тла:
Иный съ размаху мечъ занесъ на сопостата,
Но прежде прободенъ, удара не скончалъ.
Иный, забывъ врага, прельщался блескомъ злата,
Но мертвый на корысть желанную упалъ.
Иный отъ сильнаго удара убгаетъ,
Стремглавъ на низъ слетлъ и стонетъ подъ конемъ,
Иный, пронзенъ, угасъ, противника сражая,
Иный врага повергъ, и умеръ самъ на немъ.
Замтимъ и мимоходомъ для стихотворцевъ, какую силу получаютъ самыя обыкновенныя слова, когда они поставлены на своемъ мст. Соч.}!
Мы неможемъ останавливаться на всхъ красотахъ освобожденнаго ерусалима, ихъ множество! Прелестнвй епизодъ Ерминіи, смерть Клоринды, Арамидины сады и единоборство Танкреда съ Аргантомъ! что читалъ васъ безъ восхищеенія? Вы останетесь незабвенными для сердецъ чувствительныхъ и для любителей всего прекраснаго! Но въ поем Тассовой есть красоты другаго рода, и на нихъ должно обратить вниманіе поету и критику. Описаніе нравовъ народныхъ и обрядовъ вры есть лучшая принадлежность епопеи, Tacсъ отличился въ ономъ, Съ какимъ искусствомъ изображалъ онъ нравы рыцарей, ихъ великодушіе, смиреніе въ побд, неимоврную храбрость и набожность! съ какимъ искусствомъ приводитъ онъ крестовыхъ воиновъ къ стнамъ ерусалима! Они горятъ нетерпніемъ увидть священные верхи града Господня. Издали воинство привтствуетъ его безпрерывными восклицаніями, подобно мореплавателямъ, открывшимъ желанный берегъ. Но вскор священный страхъ и уныніе смняютъ радость: никто безъ ужаса и сокрушенія не дерзаетъ взглянуть на священное мсто, гд Сынъ Божій искушалъ человчество страданіемъ и вольною смертію. Главы и ноги начальниковъ обнажены, все воинство послдуетъ ихъ примру, и гордое чело рыцарей смиряется предъ тмъ, кто располагаетъ по вол и побдою, и лаврами, и славою земною, и царствомъ неба. Такого рода красоты, суровыя и важныя, почерпнуты въ нашей религіи: древніе ничего не оставили намъ подобнаго. Вс обряды вры, вс страшныя таинства обогатили Тассову поему. Ринальдо вырывается изъ объятія Армиды, войско встрчаетъ его съ радостными восклицаніями. Юный витязь бесдуетъ снова съ товарищами о войн, о чудесахъ очарованнаго лса, которыя онъ одинъ можетъ разрушишь: но простый отшельникъ Петръ совтуетъ рыцарю исповдью очиститься отъ заблужденій юности, прежде нежели онъ приступитъ въ совершенію великаго подвига. Сколько ты обязанъ Всевышнему! говоритъ онъ. Его рука спасла тебя, она спасла заблуждшую овцу и причислила не къ своему стаду. Но ты покрытъ еще тиною міра, и самыя воды Нила, Гангеса и Океана не могутъ очистить тебя: одна благодать совершитъ сіе. Онъ умолкъ, и сынъ прелестной Софіи, сей гордый и нетерпливый юноша, повергается въ стопамъ смиреннаго отшельника, исповдуетъ ему прегршенія юности своей, и очищенный отъ оныхъ идетъ безтрепетно въ лса, исполненные очарованій волшебника Исмена. Годофредъ, желая осадить городъ, приготовляетъ махины, стнобитныя орудія, но строгій Петръ является въ шатеръ къ военачальнику. Ты приуготовляешь земныя орудія, говоритъ онъ набожному повелителю, a неначинаетъ, откол надлежитъ. Начало всего на неб. Умоляй Ангеловъ и полки Святыхъ, подай примр набожности войску. И на утро отшельникъ развваетъ страшное знамя, въ самомъ раю почитаемое, за нимъ слдуетъ ликъ медленнымъ шагомъ, священнослужители и воины (соединившіе въ рук своей кадильницу съ мечемъ), Гвильемъ и Адимаръ, заключаютъ шествіе лика, за ними Годофредъ и начальники и войско обезоруженное. Не слышно звуковъ трубы, и гласовъ бранныхъ, но гласы молитвы и смиренія…
Te genitor, te figlio eguale al Padro
E te, che d’ambo uniti amando Sphi,
E te d’Uomo, edi Dia Vergine Madre,
Invocano propiza a i lor desiri, и пр. и пр.
Такъ шествуетъ поющее воинство, и гласы его повторяютъ глубокія долины, высокіе холмы и ехо пустынь отдаленныхъ. Кажется, другой ликъ проходитъ въ лсахъ, досел безмолвныхъ, и явственно великія имена Маріи и Христа повторяются. Между тмъ со стнъ города, взираютъ въ безмолвіи удивленныя поклонники Могаммеда на обряды чуждые, на велелпіе чудесное и пніе божественное. Но вскор гласы проклятій и хуленій неврныхъ наполняютъ воздухъ: горы, долины и потоки пустынные ихъ съ ужасомъ повторяютъ.
Такимъ образомъ великій Стихотворецъ умлъ противупоставить обряды, нравы и религіи двухъ враждебныхъ народовъ, и изъ садовъ Армидиныхъ, отъ сельскаго убжища Ерминіи, перенестись въ станъ хрістіанскій, гд все дышетъ благочестіемъ, набожностію и смиреніемъ. Самый языкъ его измняется. Въ чертогахъ Армиды онъ сладостенъ, нженъ, изобиленъ, здсь онъ мужественъ, величественъ и даже суровъ.
Т, которые упрекаютъ Итальянцовъ, забываютъ двухъ поетовъ: Альфьери — душею Римлянина, Данта — зиждителя языка Италіянскаго, и Петрарка, который нжность, сладость и постоянное согласіе умлъ сочетать съ силою и краткостію.