Итальянская новелла и 'Декамерон', Андреева Александра Алексеевна, Год: 1880 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 188 минут(ы)

ИТАЛЬЯНСКАЯ НОВЕЛЛА и ДЕКАМЕРОНЪ
Историко-литературные очерки.

Въ литературной жизни современной Европы замтно чувствуется усиліе найти новые пути художественной мысли, наиболе удовлетворяющіе поэтическимъ требованіямъ новыхъ поколній. Современные питатели привыкли искать въ литератур не одной утхи и забавы, не одного скоро-преходящаго наслажденія красотою поэзіи,— они привыкли искать въ ней строгую мысль и не только врное отраженіе своихъ настроеній и желаній, но и ршеніе многихъ мучительныхъ вопросовъ дня. Заставляя поэзію служить самымъ насущнымъ интересамъ, самымъ глубокимъ задачамъ жизни, они требуютъ отъ нея и той новой художественной формы, которая отвчала бы широкимъ запросамъ критической мысли, преобладающей у нашихъ поколній, и выражала бы въ себ вс стороны нашей сложной цивилизаціи. Отъ этихъ обширныхъ требованій, отъ этого исканія новой формы для боле широкаго содержанія происходитъ и стремленіе уничтожить т рамки, въ которыя теорія словесности заключаетъ проявленія творческой фантазіи. Сколько замчательныхъ поэтическихъ произведеній возникаетъ въ наше время, которыя столько же заслуживаютъ названія иногда психологическаго этюда, иногда культурно-исторической картины, иногда этнографическаго бытового очерка, сколько — художественнаго разсказа или повсти. И это нарушеніе установленныхъ разграниченныхъ формъ, и часто даже полное отсутствіе твердо-опредленной поэтической формы вызываетъ преобладаніе того рода словесности, который считается въ наше время наиболе популярнымъ к распространеннымъ. Несомннно, что романъ можетъ соединить въ себ многіе элементы поэтической мысли времени: тутъ встрчаемъ и трагическій конфликтъ сложныхъ страстей и характеровъ, и лирическое воплощеніе сердечныхъ чувствъ и душевныхъ страданій, тутъ въ широкомъ русл повствовательной прозы слились вс теченія словеснаго искусства, которыя въ теоріи такъ строго распредляются по разнымъ родамъ и видамъ. Охъ этого роману, современному эпосу, принадлежитъ такая выдающаяся роль въ литератур нашею времени. Современная поэтическая мысль, тяготясь узко-размренными границами другихъ родовъ поэзіи, заставляетъ по преимуществу романъ служить своимъ обширнымъ цлямъ и замысламъ, такъ какъ онъ представляетъ собою наиболе для того удобную форму. Въ самомъ дл, существуя, въ томъ вид, какъ онъ распространенъ у насъ, какихъ-нибудь сто, полтораста лтъ, романъ идетъ постоянно впередъ, постоянно мняетъ съ каждою смной поколнія какъ свое содержаніе, такъ и форму, подчиняясь новымъ условіямъ умственной жизни у даннаго общества и въ данную эпоху. Насколько романъ способенъ видоизмняться, будучи тсно связанъ съ движеніями мысли у разныхъ поколній одного и того же народа, можно видть на примр французской литературы, если сопоставить декламаторскую напыщенность ‘Новой Элоизы’, субтильное резонированіе мадамъ де-Сталь и горячій лиризмъ первыхъ произведеній Жоржъ-Сандь — съ такими романами, какъ ‘Madame Bovary’ Флобера и ‘le Nabab’ Доде. Благодаря широт рамки, растяжимости вншней формы, соотвтствующей самому разнородному содержанію, романъ занимаетъ видное мсто въ литератур, представляя собою самаго популярнаго выразителя всхъ стремленій, движеній и направленій нашей общественной и душевной жизни.

Не вмст съ тмъ онъ я самъ ноешь на себ слды того преобладанія научныхъ и критическихъ методовъ, которые отличаютъ современную мысль. Онъ вырождается въ безпощадный анализъ дйствительности, въ наслдованіе внутренней и вншней жизни человка, какимъ мы его видимъ у новыхъ романистовъ реальной школы во Франціи: онъ обращается, по выраженію Фона, въ складочное мсто наблюденій надъ человкомъ, становится ‘une enqute sur l’homme’, и оттого не только безпредльно расширяетъ свою форму, но мало-по-малу совершенно упускаетъ ее изъ виду. И это исканіе правда, путемъ художественнаго наблюденія, въ погон за физіологическими и психологическими открытіями, производится современными романистами часто въ ущербъ художественной сторон предмета. Возьмемъ, для примра, романа бр. Гонкуръ, несмотря ни всю точность, врность кисти въ обрисовк характеровъ и положеній, несмотря на тонкость и неоспоримую правдивость наблюденія, романа эти не производятъ художественнаго обаянія, какъ истинно поэтическія творенія другого какого, быть можетъ, и мене правдиваго пера. Или вглядимся въ дятельность хорошо извстнаго и русской публик писателя А. Доде. Какой романъ по цльности, законченности, пластичности форма можетъ сравниться съ его ‘Fromont jeune et Risler ain’? А между тмъ въ слдующихъ за этимъ романахъ Доде такъ увлекся широкимъ полекъ изученія, которое представляло ему парижское общество, что послдній его романъ, ‘le Nabab’, вышелъ, правда, произведеніе’ изъ ряду вонъ по мастерству и драматизму отдльныхъ картинъ, но въ цломъ не представляетъ того сильнаго, строго размреннаго организма, какимъ является ‘Fromont’. Что тутъ слдуетъ винить: разнообразіе ли и безотрадную путаницу той жизни, которая окружаетъ поэта, одареннаго мягкою отзывчивою душою, или ту школу ультра-реалистовъ, въ которой онъ примкнулъ,— вопросъ мудреный. Несомннно только, что если въ общемъ, по глубин и жизненности выводимыхъ типовъ, ‘Набобъ’ не мене замчателенъ, чмъ ‘Fromont’, то съ вншней сторона, т.-е. въ ясности и простот плана, въ сжатомъ драматизм разсказа, ‘Набобъ’ ниже ‘Fromont’, несомннно, что форма художественнаго повствованія пострадала въ послднемъ произведши Доде. А между тмъ пренебрежете формой, въ силу какихъ бы-то ни было теорій и идей, въ силу даже научныхъ стремленій во имя добра и истина, всегда вредно, всегда грустно отзывается на поэтическомъ произведеніи.— Въ самомъ дл, пренебрегать формою къ поэзіи — не значитъ ли отрицать красоту въ искусств? Заботиться о точности производимыхъ поэтомъ изыскивай, не думая ни о фабул, ни о живости дйствія, ни о его постепенномъ веденіи — не значитъ-ли давать перевсъ содержанію надъ формою? Не значитъ-ли тмъ самымъ нарушать вчные искусства?

При нашихъ высокихъ требованіяхъ отъ литература, при возникновеніи новыхъ критическихъ школъ, литературныхъ теорій, требующихъ новаго содержанія, но не находящихъ для вето истинной формы, невольно чувствуется, что мы стоимъ посреди расходящихся дорогъ. И невольно мысль обращается къ прошлому, ища въ немъ такого распутій, и съ особеннымъ вниманіемъ останавливается на той эпох, когда художественная мысль избираетъ новые пути, когда въ отвтъ на новыя требованія возникаютъ и новые виды литературныхъ произведеній, когда, выростая изъ потребностей самой жизни, складываются новыя формы поэзіи, раздляемыя впослдствіи теоріею тсными рамками по равнымъ родамъ и видамъ словесности. Въ наше время особенно интересно прослдить, какъ этотъ вновь созданный видъ литературной мысли достигаетъ высокаго неумирающаго значенія, благодаря равновсію между внутреннимъ содержаніемъ и вншнимъ построеніемъ, интересно посмотрть, какъ создавались памятники искусства, примирявшіе въ себ служеніе общественнымъ идеаламъ съ неподражаемою красотою формы. Такой интересъ представляетъ собою древняя ‘итальянская новелла’.

Изъ темнаго многовковаго броженія обще-европейской мысли, Италія въ средніе вка раньше другихъ находитъ исходъ и раньше другихъ выступаетъ на открытую дорогу художественнаго совершенствованія. Благодаря особымъ условіямъ своего историческаго положенія, отчасти воспоминаніямъ античной культуры, которыя въ ней не прерываются во все продолженіе темнаго періода, Италія раньше другихъ выработываетъ себ орудіе художественной мысли, богатый поэтическій языкъ, раньше другихъ производитъ и великихъ поэтовъ, Данта, Петрарку, Боккачіо, которыя воплотили въ художественныхъ образахъ всю мысль своей эпохи, указали новые пути европейской литератур. Безсмертную славу Боккачіо заслужилъ сборникомъ фривольныхъ новеллъ, назначенныхъ для утшенія и развлеченія влюбленныхъ, сборникомъ объединившимъ въ изящномъ разсказ разрозненные элементы всего средневковаго повствованія. Въ ‘Декамерон’ Боккачіо впервые обще-европейскій повствовательный матеріалъ одваетъ вполн законченною художественною формою, воплощая въ ней все то, что издревле тшило и занимало фантазію новыхъ народностей Европы. Онъ обработываетъ тэмы той народной повсти, которая бойко-насмшливымъ характеромъ защищала въ средніе вка вольную мысль, а реалистическимъ направленіемъ представляла противовсъ отвлеченно-идеальному строю рыцарскихъ эпопей, и тмъ создаетъ вполн самобытный, невызванный подражаніемъ классикамъ, новый родъ поэзіи. Онъ впервые вноситъ художественный реализмъ въ литературу новой Европы: лишенный всякой условности искусственнаго повствованія въ род аллегоріи, пастушескихъ идиллій античной миологіи, ‘Декамеронъ’ воспроизводитъ передъ нами пеструю массу лицъ, сословій, типовъ, характеровъ, взятыхъ изъ живой дйствительности, внушенныхъ опытомъ личной и народной жизни. Въ художественной обработк тхъ сюжетовъ, которыми изстари богата народная память, геніальный разсказчикъ тонкими, правдивыми чертами возсоздаетъ умственную и нравственную физіономію всего человка: въ безпритязательномъ пересказ старинной сказки-анекдота, онъ уметъ найти неизмняемыя черта нашей природы, указать въ будничныхъ явленіяхъ т мотивы и импульсы человческой жизни, которые никогда не перестанутъ управлять и руководятъ нами. Эта искренность и правдивость наблюдатели-художника сказывается необыкновенною жизненностью его созданій, на разстояніи столькихъ вковъ дйствующихъ всмъ обаяніемъ высокаго реализма. А близость новеллы въ жизни современнаго ей общества, народное происхожденіе ея томъ и сюжетовъ были причинами огромной популярности ‘Декамерона’: онъ скоро сталъ любимымъ народнымъ чтеніемъ, и распространился въ переводахъ и передлкахъ по всей Европ. Новеллы эти встрчаются и въ русскихъ старинныхъ повстяхъ и народныхъ сказкахъ. Боккачіо открываетъ собою длинный рядъ новеллистовъ-подражателей, ихъ насчитываютъ до 250, и вс они подобно ему обработываютъ эпическій матеріалъ, живущій въ памяти народа, подобно ему держатся искренняго реализма, возсоздавая въ яркихъ, привлекательныхъ образахъ, въ легкихъ и доступныхъ сюжетахъ, близкую имъ дйствительность. И съ теченіемъ времени они такъ удачно обработали свой реалистическій матеріалъ, что накопили множество общечеловческихъ самыхъ разнообразныхъ и благодарныхъ темъ, мотивовъ, ситуацій, а художественная форма изъ изящнаго разсказа, образцомъ котораго служилъ ‘Декамеронъ’, привлекала къ нимъ массы читателей и популяризировала ихъ на далекомъ Свер. Вотъ почему и Шекспиръ сюжеты не только комедій, но и ‘Отелло’, ‘Ромео и Юліи’, ‘Венеціанскаго купца’, заимствовалъ изъ итальянскихъ новеллъ, точно такъ-же, какъ пользовался ими Мольеръ и другіе французскіе и англійскіе драматурги. Можно сказать, что въ продолженіи многихъ столтій Европа учится у итальянцевъ, какъ пользоваться богатствомъ народныхъ вымысловъ, одвая ихъ въ формы не шутливой новеллы-анекдота, а въ форм драмы и комедіи, какъ боле сродныя ихъ свернымъ умамъ.

Но тотъ-же реализмъ, внесеніе котораго въ литературу составляетъ безсмертную заслугу Боккачіева ‘Декамерона’, обусловливаетъ до нкоторой степени и т темныя стороны новеллы, возникающія въ нашемъ представленіи при одномъ названіи сборника. Примняясь къ воспроизведенію той области жизни, гд при грубости общественныхъ и семейныхъ отношеній преобладаетъ неустойчивость и шаткость нравственныхъ понятій, гд огромную роль играетъ физическая сила, животный инстинктъ,— искренность реализма сказывается грубостью сюжетовъ, совершенно невозможныхъ въ развитой литератур. Правдивость и тщательность описанія, возсоздающаго всякую ситуацію съ полнотою жизненнаго явленія, тонкое и мткое опредленіе всхъ скрытыхъ мотивовъ дйствія,— вс эти качества наблюдателя-разсказчика обращаются противъ него, его манера переходитъ въ самый возмутительный цинизмъ, когда прилагается въ обработк сюжетовъ, хотя и созданныхъ народною фантазіею, но недостойныхъ художественнаго пересказа, писателя-юмориста привлекаютъ, къ тому же, темы преимущественно комическія, а комизмъ на низкой степени общественнаго и литературнаго развитія, большею частью грязно-циническаго свойства. Пользуясь примромъ Боккачіо, длая распущенность и вольность веселаго разсказа основными чертами новеллы, многочисленные послдователи его довели эти недостатки до крайнихъ предловъ, и превратили изящную сказку-анекдотъ въ родъ далеко неизящной литературы. Поэтому Боккачіо совершенно заслуженно пользуется репутаціей скабрезнаго писателя, я многое въ немъ способно оттолкнуть современнаго читателя и затруднить знакомство съ его великимъ произведеніемъ. Но не слдуетъ упускать изъ виду, что эта неудобная сторона ‘Декамерона’ — вліяніе эпохи, и зависитъ отъ особыхъ условій поэзіи и быта далекаго прошлаго. Съ тому же исторія литературы указываетъ намъ не мало такихъ отдловъ, гд приходится на время отказываться отъ нашихъ нравовъ и художественныхъ вкусовъ, чтобы не оскорбляться грубостью и цинизмомъ многихъ замчательныхъ произведеній, чтобъ видть ихъ высокія достоинства за темными чертами, присущими отчасти и такимъ великимъ памятникамъ всемірной литературы, какъ творенія Сервантеса и Шекспира.

Если откинемъ изъ ‘Декамерона’ т новеллы его, съ которыми никакъ не мирится наше нравственное чувство, то мы найдемъ въ немъ интересный примръ того, какъ создается наиболе близкая къ жизни, наиболе популярная форма поэзіи. По времени онъ не настолько отдаленъ отъ насъ, чтобъ мы не знали ни его источниковъ, ни той жизни, той исторической обстановки, которая вызвала его, а между тмъ на него можно смотрть, какъ на образецъ вполн классическій: давно отжили интересы, т идеалы, защитникомъ которыхъ являлся новеллистъ, устарло самое содержаніе разсказа,— неумирающимъ осталось одно его художественное значеніе, изящная законченность его формы. На этой форм эпоса, по вншнему виду наиболе близкой нашему роману, на реалистическомъ характер новеллы интересно наблюдать т законы, которые управляютъ воспроизведеніемъ жизни въ искусств, и которые лежатъ въ основ всякаго повствованія, какъ бы широко ни было его содержаніе, какими бы широкими замыслами оно ни задавалось.

Имй въ виду эту эстетическую сторону итальянской новеллы, поневол придется оставить нсколько въ сторон ея историческое, общественное значеніе. Что оно въ новелл существовало — несомннно: во всякомъ истинно- высокомъ произведеніи искусства, даже когда оно задается, повидимому, самыми незначительными фривольными цлями, форма неотдлима отъ содержанія, и геніальный писатель, воплощай въ художественныхъ образахъ все, что живетъ въ мысляхъ его эпохи, возсоздавая съ рдкой полнотою и ясностью многія и темныя ея стороны, хотя бы для потхи и развлеченія публики, всегда будетъ имть сатирически-обличительное значеніе. Да и самый народъ, который узнаетъ въ художественной переработк своего писателя тэмы и сюжеты, издревле близкіе его фантазіи, и разноситъ ихъ въ разные концы свта, цнитъ въ новелл не одну ея форму, не одну художественную законченность разсказа: насмшливая веселая новелла была близка народу всхъ своимъ содержаніемъ, какъ произведеніе національнаго духа, отравивши въ себ вс настроенія общества, вс интересы и идеалы, вытекавшіе изъ коренныхъ основъ его духовной жизни. Даже можно сказать, что эту излюбленную народомъ форму словесности вызвали и обусловили идеалы извстнаго быта и историческаго положенія. Поэтому тсная зависимость легкаго и второстепеннаго жанра, какимъ представляется теперь фривольная итальянская повсть, отъ исторической жизни, ее создавшей, поражаетъ насъ на каждой страниц ‘Декамерона’, и поэтому-то, несмотря на то, что мы имемъ въ виду только художественное значеніе новеллы,— нтъ возможности въ праддахъ журнальной статьи сдлать боле полный разборъ знаменитаго памятника — намъ придется касаться, хотя и бгло, той культуры, которая вызвала въ жизни такую именно, а не иную форму національной литературы.

Литературная мысль среднихъ вковъ въ эпоху броженія умственныхъ силъ народа породила огромные запасы повствовательнаго матеріала, составлявшаго общее достояніе всей Европы. Долгое время матеріалъ этотъ живетъ въ памяти и фантазіи народа, пока не распредлится усиліями многихъ поколній и поэтическимъ творчествомъ отдльныхъ лицъ по раввинъ отдламъ устной и письменной литературы. Въ этомъ необработанномъ и хаотическомъ матеріал лежатъ смена многихъ будущихъ произведеній, и къ нему принуждена обращаться исторія литературы, отыскивая первообразы тхъ типовъ и сюжетовъ, которые въ позднйшія времена составляютъ славу безсмертныхъ памятниковъ въ національныхъ европейскихъ литературахъ. Изъ этого матеріала создалась и итальянская новелла, и прототипы ея сюжетовъ и мотивовъ легче найти въ немъ, чмъ источники другихъ произведеній, боле сложныхъ по форм и боле отдаленныхъ по времени.

При открытіи новой литературной дятельности, смнившей античную образованность, юной, неокрпшей еще фантазія европейскихъ народовъ приходилось усвоивать и переработывать самые разнородные и разнохарактерные элементы поэзіи. Изъ народной памяти не могли скоро изгладиться образы древнихъ героевъ, созданные развитою миологіею германскихъ племенъ и жившіе еще въ псняхъ и преданіяхъ воинственныхъ, принявшихъ крещеніе, варваровъ. Къ этимъ воспоминаніямъ присоединялись не мене живучіе остатки античнаго язычества, такъ сильно своею богатою цивилизаціею импонировавшаго свернымъ народамъ: классическія воспоминанія живутъ въ самой глубин темнаго періодъ и имена троянскихъ героевъ, Александра Македонскаго, Виргилія и Аристотеля входятъ въ кругъ баснословныхъ героевъ и украшаются множествомъ вымысловъ и сказаній. Языческихъ — германскихъ и классическихъ — воспоминаній не могло вытснить и христіанство: новой религія вносила въ мысль Европы не одни только нравственныя и догматическія истины, но ‘ пеструю массу притчъ, преданій и легендъ, поэтическихъ представленій, проникнутыхъ восточною образностью, порожденныхъ плодовитой фантазіей восточныхъ народовъ, новая религія смшала свои врованія съ тмъ, что жило уже въ фантазіи народа и, порождая литературу двоеврія, одвала языческія врованія поэтическою формою апокрифовъ, легендъ, суеврій и поврій двойственнаго, смшаннаго характера.

Изъ этой разнообразной смси поэтическихъ элементовъ образовалась и повствовательная литература средневковой Европы. Литература эта течетъ двумя широкими руслами, совершенно несходными ни по направленію, ни по форм, хотя оба исходятъ изъ одного источника. Народы, отвоевавшіе себ мсто въ Европ и занятые устройствомъ своихъ вншнихъ отношеній, своего государственнаго феодальнаго быта, требовали высокаго рода поэзіи, требовали того повствованія, которое отражало бы идеалы ихъ воинственной дятельности, воплощало образы ихъ еще миологіей завщанныхъ героевъ, и воспвало подвиги х битвы, сохраняя для потомства славу ихъ вождей и воиновъ. Изъ воинственной кантилены образовалась та французская ‘Chanson de Gestes’, распадавшаяся на нсколько цикловъ, изъ которой позже выросла рыцарская поэма, искусственный рыцарскій романъ, проникнутые интересами феодаловъ, и проводившіе въ жизнь свой особый кодексъ идеальныхъ, нравственныхъ и религіозныхъ понятій. Въ новомъ мір этихъ образовъ и сюжетовъ, въ разныхъ циклахъ этихъ героическихъ ‘Дяній’ сказывалась та присущая всякому народу потребность эпическаго творчества, которая вызвала какъ ‘Одиссею’ и ‘Иліаду’, такъ и германскую сагу и русскую былину. Если миическая поэзія выражаетъ собою стремленіе пытливаго ума найти разгадку и объясненіе явленіямъ природы, то и родственное ей эпическое творчество вытекаетъ изъ не мене глубокихъ и коренныхъ стремленій человческаго ума ко всему идеально-высокому, героическому, возбуждающему силы на подвигъ, напоминающему о высокихъ цляхъ и задачахъ существованія.

Но въ тхъ же миическихъ образахъ и преданіяхъ, изъ которыхъ развивается героическая поэма, зарождается животный эпосъ и та народная сказка, пріемы и мотивы которой такъ же общи у всхъ народовъ, какъ общи у нихъ пріемы и мотивы героическаго эпоса. Любовь въ занимательному разсказу изъ жизни людей и животныхъ вытекаетъ не изъ потребности высокихъ идеальныхъ образовъ въ поэзіи, но изъ не мене сильной склонности народнаго ума тшиться смшною, забавною стороною жизни. Народное воображеніе, въ животномъ эпос создаетъ и размножаетъ въ изобиліи т темы и сюжеты, гд выставляются не темныя силы нашей природы, но мелкое зло существованія, не высокіе подвиги, но мелкія будничныя черты человческихъ характеровъ и отношеній. У народовъ богатыхъ художественными силами, животный эпосъ выростаеть въ художественную басню, циклы сказокъ о Лис и Волк образуютъ сатирическій Roman de Renart, и народная сказка завершается художественною повстью. Поэтому какъ героическія эпопеи средневковыхъ народовъ породили и размножили искусственные рыцарскіе романы и поэмы, такъ и другая отрасль эпическаго повствованія, первой формой котораго является сказка, иметъ въ средневковой литератур множество разнообразныхъ представителей. Вытекая изъ склонности воображенія въ загадочно-остроумному, къ потшному и забавному, эта отрасль повствованія вызвала особый родъ разсказовъ, которымъ ученые присвоили названіе странствующихъ, потому что наук удалось открыть и выяснить ихъ переходы и странствованія отъ однихъ народовъ къ другимъ, иногда, казалось бы, и лишеннымъ литературнаго общенія. Это повствованіе не есть народная сказка, вращающаяся въ мір чудеснаго, описывающая намъ, съ извстными эпическими формами разсказа, похожденія и приключенія, въ которыхъ иногда за множествомъ деталей теряется и главная вить, основный мотивъ, это — не сложный сюжетъ, анекдотическаго характера, имющій предметомъ одно законченное дйствіе, завершившееся событіе, одну строго-опредленную тему. Сюжетъ этихъ мелкихъ разсказовъ и повстей иметъ такую же широкую распространенность въ народныхъ литературахъ, какъ основные мотивы героическаго и животнаго эпоса.

Въ средніе вка, въ пору горячей дятельности народной мысли, этотъ отдлъ повствованія чрезвычайно богатъ, родиной большинства этихъ сюжетовъ можно считать далекій Востокъ, богатую вымыслами Индію, откуда они въ переводахъ и передлкахъ перешли въ персидскую и арабскую литературу, а оттуда распространились на далекій Западъ, и хотя переводы такихъ сборниковъ какъ Тысяча и одна Ночь, Панчатантра, Калила и Димна, Гитопадеза, не были извстны въ ранней письменности среднихъ вковъ, тмъ не мене ихъ сказочно-анекдотическіе сюжеты могли являться въ народную фантазію какъ устныя преданія, проникавшія въ Европу черезъ Византію и арабовъ. Собственно говоря, общеніе средневкового Запада съ Востокомъ было значительное, и восточное вліяніе въ повствованіи новыхъ народовъ играетъ такую же большую роль, какъ и во всей ихъ художественной дятельности. Любовь въ аллегоріи, яркіе образы, хитросплетенное дйствіе, остроумная загадка въ основ сюжета, тонко-проницательная разгадка и неожиданная развязна,— эти основныя черты восточнаго какъ нельзя боле способны были привиться къ молодое литературной мысли и дать разсказчикамъ обильный и благодарный матеріалъ. На Восток, при особыхъ условіяхъ литературы, эти вымыслы превратились въ ту волшебную арабскую сказку, которая неумреннымъ преобладаніемъ сверхъестественнаго, массою безконечныхъ эпизодовъ и деталей утомляетъ воображеніе европейца. Средневковая ‘странствующая’ повсть съ восточнымъ содержаніемъ не впадаетъ въ эту крайнюю фантастичность и не отдаляется отъ дйствительной жизни, какъ, напримръ, сказки Шехерезады: она всегда остается врна реалистическимъ стремленіямъ народнаго ума, изъ которыхъ вытекла.

Общенію Европы съ Востокомъ содйствовало въ сильной степени христіанство, и отдлъ сказочно-анекдотическаго повствованія обогащался благодаря самымъ религіознымъ потребностяхъ народа. Церковное ученіе, овладвая европейскою мыслью, должно было примняться къ тому, что раньше его жило въ народныхъ умахъ, мириться съ остатками языческихъ понятій. Народная фантазія очень скоро аттрибуты языческихъ божествъ перенесла на христіанскихъ святыхъ, а отцы церкви, воспитанные на символизм восточнаго міровоззрнія, не имя силъ бороться съ живучими воспоминаніями классическихъ литературъ, мирились съ ними, стараясь находить въ нихъ скрытый таинственный смыслъ, заставляя античныя преданія и врованія служить такимъ же преобразованіемъ новой вры, какимъ ветхій завтъ былъ для новозавтной исторіи. Если въ извстной фреск римскихъ катакомбъ удобно было изобразитъ I. Христа подъ видомъ Орфея, привлекающаго зврей музыкою, то тмъ указанъ былъ путь примиренія старыхъ и новыхъ требованій: можно было во всхъ классическихъ миахъ видть не прямой ихъ смыслъ, во особое, символическое значеніе, такимъ путемъ можно было фантазіи новыхъ народовъ дать возможность пользоваться какъ тмъ, что издревле жило въ ней, такъ и тмъ, что заносилось въ нее и съ Востока. Допуская при своемъ толкованіи классическій миъ, церковная литература пользовалась для своихъ цлей столько же баснями Эзопа и Федра, сколько сказочной литературой Востока, стоило только къ разсказу прикрпить морализацію его, символическое объясненіе, и самый анти-христіанскій сюжетъ принималъ церковный характеръ догматически нравственнаго поученія. Отсюда возникли такіе латинскіе сборники какъ ‘Disciplina Clerical» крестившагося еврея Петра Альфонса (странствующіе космополиты-евреи служили живою связью западныхъ и восточныхъ народовъ), какъ ‘Gesta Romanorun’ — неизвстнаго составителя, пестрое собраніе равныхъ повстей и разсказовъ, ‘Дяній’, приписываемыхъ и историческимъ вымышленнымъ лицамъ древней и современной сборнику Европы. Эти богатые матеріаломъ сборники одвали вс смшанные элементы средневкового повствованія формою назидательныхъ поученій, и подъ прикрытіемъ символическаго толкованія узаконили въ литератур совершенно чуждые церковнаго духа сюжеты.

Но, кром этого санкціонированія постороннихъ вліяній, церковь и сама, собственнымъ воздйствіемъ, обогатила европейское повствованіе. Извстно, какъ развита была въ средніе вка и на Запад, и на Руси, легендарно-апокриическая литература, какой богатый матеріалъ давался самимъ евангельскимъ ученіемъ, преподаваемымъ въ притчахъ и подобіяхъ, извство, какою роскошью вымысловъ, преданій, сказаній и легендъ покрыты вс факты библейской исторіи, какую обильную пищу фантазіи доставляли хотя бы одни житія святыхъ. Церковное ученіе въ эту легендарную литературу вносило не только восточные элементы поэтическихъ образовъ, но и тотъ монашески-аскетическій духъ, которымъ проникнуты эти легенды. Монашество, родившееся на Восток, создало изъ мстнаго матеріала массу поучительныхъ примровъ святости, твердости духа въ искушеніяхъ и т. п., разсказы, которые вели свое начало изъ буддійской Индіи, создавались и не-христіанскими аскетами. Вс т легенды, житія святыхъ хранили въ себ обильные запасы тамъ и сюжетовъ, благодарныхъ мотивовъ повствованія, которые, при перенесеніи на европейскую почву, одлись новыми красками и стали служить новымъ цлямъ и задачамъ народной мысли. Знаменитая назидательная повсть Варлаама и Іосафата съ ея несомннно-восточными, бытъ можетъ, буддійскими мотивами, пользовалась большою популярностью въ средніе вка, потому что главное зерно повсти обставлено множествомъ отдльныхъ разсказовъ, притчъ и поученій, привившихъ впослдствіи совершенно иныя формы, перешедшихъ изъ монашеской легенды — въ фривольную новеллу! Тотъ духъ церковнаго ученія, духъ суроваго аскетизма, боявшагося земныхъ радостей и искушеній, и со собою глядвшаго на здшній грховный міръ, распространилъ въ массахъ сюжета повстей, крайне недоброжелательно относившихся къ женщин. Падая на грубое воображеніе только-что вступавшихъ въ литературную жизнь народовъ, сюжеты эти вызвали и крайне-циническое содержаніе тхъ странствующихъ разсказовъ, той народной повсти, которая выростала изъ смшаннаго источника классическихъ воспоминаній, восточныхъ сточныхъ сборниковъ и христіанско-легендарной литературы. Отсюда развился, напримръ, цлый циклъ разсказовъ о женскомъ непостоянств, о необузданности женскихъ страстей, разсказовъ въ род ‘Эфесской Матроны’, которые, судя по изобилію и распространенности ихъ варіантовъ, находили благодарную почву въ фантазіи средневкового человка. Мнніе, что женщина, виновница грхопаденія,— не человкъ, было одинаково популярно, какъ у васъ — на Руси, такъ и на рыцарскомъ Запад. Нравственная извращенность, сила хитрости, лживости, увертливости, рисуютъ въ народной повсти женщину скоре демономъ, исчадіемъ ада, чмъ воплощеніемъ всего высокаго и прекраснаго, какою мы видимъ ее въ героическихъ эпопеяхъ, рыцарскихъ романахъ. Впрочемъ, это направленіе народнаго ума, вызвавшее большой, существенный отдлъ итальянской новеллы, мы полне увидимъ въ ‘Декамерон’, гд религіозно-аскетическія цли первоначальныхъ источниковъ содйствовали только грубости и цинизму выросшихъ изъ нихъ повстей.

Такимъ образомъ, въ средневковой народной мысли, рядомъ съ героической поэмой, которая постоянными видоизмненіями превращается въ рыцарскій романъ, стоять не мене близкіе народному уму и не мене общіе всему Западу мотивы анекдотически-сказочнаго характера. Живя въ устныхъ преданіяхъ народа, или въ сборникахъ восточнаго происхожденія, какъ повсть ‘О семи мудрецахъ’, конца XII-то вка, или въ обширномъ кругу легендарныхъ темъ, проникая въ вид отдльныхъ мотивовъ и въ феодально-рыцарскія эпопеи, не имя для себя отдльной законной формы словесности,— этотъ литературный матеріалъ представляетъ собою реалистически-комическій элементъ художественной мысли народа, служитъ какъ-бы противовсомъ тому идеально-героическому образу мыслей, который торжествуетъ въ рыцарской эпопе. На зар новаго времени рыцарское повствованіе завершается безсмертнымъ произведеніемъ Сервантеса, описаніемъ рыцарскихъ похожденій Донъ-Кихота. Въ насъ великій художникъ, за печальнымъ образомъ благороднаго идеалиста, нарисовалъ не мене живо и врно природ реалистическое воплощеніе здраваго смысла, комическій типъ простолюдина — Санхо-Панча. Въ этихъ двухъ, вчно живыхъ типахъ возсозданы не только два основныя начала человческой мысли, но и два направленія всей той повствовательной литературы, которую завершалъ Сервантесъ въ ‘Донъ-Кихот’. Если благородный рыцарь, сражавшійся за Бога и даму, любилъ въ повствованіи подвига и похожденія изъ-за славя меча, создавалъ идеалъ воинственно-христіанскихъ героевъ, защитниковъ слабыхъ и угнетенныхъ, то въ другихъ отдлахъ національной литературы простолюдинъ, смотрвшій боле трезво и реально на міръ Божій, могъ высказывать и свой реалистичесви-насмшливый взглядъ на вещи. Поэтому въ средніе вка т зародыши повствованія, тотъ необособившійся литературный матеріалъ, извстный подъ широкимъ названіемъ ‘Странствующихъ разсказовъ’, носитъ въ себ и совершенно иные идеалы, чмъ рыцарская эпопея, если тамъ торжество на сторон великодушія, безкорыстія, щедрости и другихъ доблестей, то народная повсть преимущество отдаетъ хитрости, проницательности и изворотливости ума. Поэтому матеріалъ этотъ только тогда выдлится въ извстный родъ словесности, только тогда достигнетъ и опредленной, боле или мене художественной формы, когда и въ общественной жизни, рядомъ съ рыцарски-феодальнымъ бытомъ, вступитъ въ свои права окрпшій городской элементъ. Тогда реалистически настроенная повсть найдетъ себ художественное завершеніе въ итальянской новелл XIV-го вка. Въ общемъ характер итальянской новеллы вполн выясняются основы средневковою повствованія, изъ котораго она выросла, и тотъ новеллическій матеріалъ, который присущъ всякому народному творчеству {Предметъ средневковой обще-европейской повсти, составляющій въ настоящее время одинъ изъ наиболе интересныхъ вопросовъ литературной исторіи въ связи съ вопросомъ о странствованіи сказочныхъ сюжетовъ, чрезвычайно обширенъ и занялъ ба слишкомъ много мста въ очерк итальянской новеллы. Касаемся его только вскользь, тмъ боле, что въ русской литератур онъ разработывается учеными, посвятившими ему спеціальная изслдованія (Веселовскій, Кирпичниковъ). Для интересныхъ подробностей отсылаемъ читателя къ популярному труду Буслаева: ‘Странствующіе повсти и разсказы’, см. ‘Русскій Встникъ’, 1874 г., No 4 и 5.}. Во французской литератур этотъ матеріалъ порождаетъ сатирическій фабліо, реалистическій характеръ котораго сказывается крайне-непристойнымъ содержаніемъ. Фабліо — небольшой (сравнительно съ рыцарской эпопеей) разсказъ въ стихахъ какого-нибудь смшного случая, необыкновеннаго приключенія: тутъ изобилуютъ скандальныя похожденія духовенства, образцовые примры ловкаго воровства, женской неврности и т. п., сюжеты невысокаго содержанія, сюжеты комическіе, осмивающіе вс стороны тогдашней общественности. Беззастнчиво вращаясь въ разныхъ сферахъ жизни, фабліо, хотя и иметъ самые далекіе источники, но своимъ сатирическимъ характеромъ непосредственно близокъ жизни того народа, который обработываетъ эти сюжеты, и потому представляетъ любопытную картину нравовъ своей эпоха. Онъ не иметъ большого художественнаго значенія: совершенства формы, изящества разсказа подобные сюжеты достигаютъ только въ Италіи подъ перомъ Боккаччіо. Хотя часто говорилось о томъ, что въ ‘Декамерон’ много новеллъ заимствовано изъ французскихъ фабліо, извстныхъ въ передлк сверныхъ труверовъ всей Европ, но можно скоре думать, что они являлись въ Декамерон изъ того же источника, какъ и въ фабліо, т.-е. изъ повствовательнаго матеріала, который у всей средневковой Европы жилъ въ памяти народа’ Если, въ противоположность рыцарской эпопе, этотъ отдлъ народной литературы можно назвать порожденіемъ сатирически-буржуазнаго духа, то понятно, почему именно въ Италіи такія произведенія получили широкое художественное развитіе. Тамъ, гд въ государственной жизни не преобладала такъ исключительно феодальная власть, не могло развиться и героическихъ эпопей, рыцарскихъ романовъ, если они и существовали въ книжной, искусственной литератур, то не были коренными произведеніями національнаго духа, основывались на одномъ подражаніи, заносились вншними иностранными вліяніями. къ тому же, Италія, наслдуя латинскую образованность, не умиравшую въ ней во все продолженіе среднихъ вковъ, наслдовала и тотъ реалистическій духъ римской литературы, который не далъ въ ней развиться самобытному эпическому творчеству, идеально-героической эпопе. Поэтому, когда поднимается городское сословіе, когда въ XIV вк процвтаютъ общины, сильныя богатствомъ и свободою, когда уже созданъ богатый литературный языкъ,— языкъ Данта и Петрарки,— то и т произведенія, которыя по духу наиболе близки сатирическому настроенію латинскихъ племенъ, образуютъ вполн самобытный родъ литературы, длаясь изъ безыскуственныхъ произведеній младенческой ораторіи достояніемъ наиболе въ свое время образованнаго общества Европы. Новелла возникаетъ на родин Дата,— во Флоренціи: тутъ, гд изъ діалекта образовался литературный языкъ, живой, предпріимчивый духъ торговаго населенія не только рано переработалъ богатые запасы обще-европейскихъ тамъ, но и создалъ новыя, подобныя имъ, изъ фактовъ своей дйствительной жизни. Народу талантливыхъ ремесленниковъ, торгашей, банкировъ, ведшихъ дла свои со всей Европой,— народу, щедро отъ природы надленному художественными способностями, должны были приходиться по вкусу т древнія восточныя сказки и повсти, гд на сцену выводится ловкость, хитрость коммерческаго человка, проницательность простолюдина, остроумная загадка, ршеніе спутаннаго процесса, или новые, особый видъ плутовства, обманы мужей женами, скандальныя похожденія монаха и т. д. Тутъ дается пивца не только сатирически-насмшливому уму, но и тмъ дипломатическихъ способностямъ, которыя въ Италіи развились очень рано, въ ущербъ нравственнымъ идеаламъ.

Поэтому мы видимъ въ исторіи, что итальянская новелла, созданная изъ того литературнаго матеріала, общаго всей Европ, который сильно оттненъ восточнымъ колоритомъ, выростаетъ среди городского сословія,— что это сословіе, преобладающее въ Италіи, способствуя ея художественному развитію, налагаетъ на нее и свой особый буржуазный характеръ. Но новелла не можетъ остаться и безъ вліянія рыцарскихъ идеаловъ, господствующихъ въ умственной жизни всей Европы, не миновавшихъ потому и Италіи, ихъ вноситъ сюда естественное литературное общеніе народовъ между собою и поддерживаетъ искусственная литература, вліяніе провансальской поэзіи. При этомъ, такъ какъ циклы героическихъ сказаній, породившіе рыцарскую эпопею, возникли очень рано и рано укоренились въ народныхъ представленіяхъ, то естественно, что чмъ древне собраніе итальянскихъ повстей, тмъ больше вносится въ него рыцарскихъ мотивовъ и тмъ меньше въ немъ тхъ элементовъ повсти, которые порождаются буржуазнымъ духомъ, т.-е. тхъ комическихъ примровъ обмана, плутни, воровства, которыми богаты фабліо.

Особенно ясно можно это видть на томъ первомъ сборник, единственномъ, который извстенъ въ итальянской литератур до Боккачіо, именно ‘Novellino’ или ‘Cento Novelle antiche’. Что авторъ его неизвстенъ, это неудивительно, потому-что въ составъ сборника вошли памятники устной литературы, т сказки и анекдоты, которые живутъ въ народ и прилагаются — то въ тмъ, то въ инымъ историческимъ дятелямъ. Собраны они около половины XIII-го вка,— и въ XIV-мъ, во время Боккачіо, не были еще въ полномъ состав, хотя флорентинскій новеллистъ и заимствовалъ оттуда нкоторые сюжеты. Происхожденіе ихъ очень древнее, это доказывается не только архаическими оборотами тосканскаго нарчія, на которомъ они написаны, и не только очень незначительнымъ числомъ сюжетовъ изъ городской жизни Италіи, которая въ то время вполн рзко опредлилась и въ новелл находила лучшее свое выраженіе, сколько самымъ характеромъ этихъ разсказовъ, и главное — ихъ вншней формой. Ровный тонъ сжатаго разсказа, лишеннаго всякой отдлки, всякихъ прикрасъ, сила, простота и ясность наивнаго слога составляютъ поэтическія достоинства этого сборника, отъ котораго такъ и ветъ безпритязательностью первобытной поэзіи, и который заслужилъ похвалы отъ критиковъ прошлаго столтія (Тирабоски, Женгене), не очень милостиво относившихся къ произведеніяхъ средневковой фантазіи.

Если всмотрться въ содержаніе этихъ новеллъ, то найдемъ въ нихъ вс почти элементы западнаго народнаго повствованія этого ранняго періода. Г-нъ Буслаевъ указываетъ, какъ общеевропейскія или, правильне, общечеловческія тэмы странствующей повсти обработаны въ нашемъ сборник. Но сказочныхъ ‘общихъ мстъ’ можно найти въ немъ гораздо больше, такъ, напр., въ 3-й {Привожу нумерацію Венеціанскаго изданія 1863 года.} новелл, о греческомъ мудрец, встрчаемъ извстный мотивъ восточнаго происхожденія о проницательномъ судь или мудрец, который по нкоторымъ, ему одному видимымъ признакамъ, угадываетъ истину, варьяціи этого мотива въ народныхъ сказкахъ довольно распространенны. Содержаніе 49-й новеллы не мене общеизвстно: это разсказъ о ремесленник, который работаетъ по большимъ праздникамъ, и на вопросъ царя, почему одъ не соблюдаетъ церковныхъ постановленій, объясняетъ, что дневной заработокъ онъ долженъ длить на 4 части: одна дается Богу, другая идетъ въ уплату долга, третья выбрасывается, четвертая тратится на себя. Платить долгъ, по его мннію, значитъ кормить отца, а бросать деньги — кормить жену, которая уметъ только пить да сть. Царю очень нравится отвтъ, но онъ не велитъ ремесленнику никому объяснять его, пока онъ сто разъ не увидитъ царскаго лица. Затмъ онъ предлагаетъ своимъ мудрецамъ разгадать отвтъ ремесленника, конечно, т не умютъ, дознаются, откуда царь узналъ его, и обращаются сами въ ремесленнику, тотъ проситъ у нихъ сто золотыхъ монетъ, пересматриваетъ каждую монету и даетъ свое объясненіе. Мудрецы признаются царю, какимъ путемъ они нашли разгадку, царь посылаетъ за ремесленникомъ и начинаетъ укорять его, говоря, что онъ подъ страхомъ строжайшаго наказанія не долженъ былъ говорить о томъ, пока не увидитъ царскаго лица. Что же вычеканено было на монет, какъ не царское лицо, которое въ присутствіи мудрецовъ ремесленникъ видлъ сто разъ? Понятно, царь ничего не иметъ возразить и какъ нельзя боле доволенъ простолюдиномъ, перехитрившимъ и царя, и его мудрецовъ. Кажется, нечего указывать, какъ содержаніе повсти подходитъ къ тону народныхъ вымысловъ, гд часто торжествуетъ здравый умъ крестьянина надъ ученостію мудрецовъ, и простолюдинъ учить царя житейской мудрости. 7 русскаго народа существуетъ такой же разсказъ (Рус. нар. сказки, Аанасьева, кн. III, стр. 181). Только тамъ крестьянинъ одну долю вносить въ подать, другою кормитъ отца, третьей сына, четвертой дочь — за окно кидаетъ, кром того, первая половина сказки-загадки приводится и въ былинахъ о Петр Великомъ (Собр. Рыбникова), тамъ загадка говорится опять иначе: у крестьянина три статьи расхода: ‘въ долгъ даю — 2-хъ сыновей кормлю,— въ воду мечу — дочерей кручу’.

Не мене этого популяренъ у насъ разсказъ о кон, пришедшемъ въ колоколу просить правосудія на хозяина, который не хочетъ кормить его въ старости. Мотивъ животныхъ, требующихъ людского суда или царской защиты, тоже довольно распространенный, встрчается и въ легендахъ о Карл Великомъ. Здсь (52-я новелла) вонь является невольнымъ доносчикомъ, бродя по городу голодный, онъ щиплетъ траву, обвившуюся вокругъ веревки колокола, звонить и тмъ сзываетъ народъ, который въ этомъ видитъ обличеніе неблагодарнаго хозяина.

Обильная варіантами тома о сил женской красоты нашла себ выраженіе въ коротенькой новелл, которую привожу въ перевод (Нов. 14): ‘У одного царя родился сынъ. Мудрецы астрологи велли 10 лтъ не показывать ему солнца, и царь ростъ его въ темной пещер. По истеченіи срока, его вывели на свтъ, показали ему много красивыхъ предметовъ и между прочимъ прекрасныхъ двушекъ, все ему назвали своими именами, а про двушекъ стали, что они демоны, и потомъ спросили его, что ему больше всего нравится? онъ отвчалъ: Демоны! Тогда царь очень удивился и сталъ: вотъ что значитъ сила и красота женщины (Tirannia е bellora di donna)’! Въ легендахъ объ отшельникахъ, даже не христіанскихъ, разсказываютъ, что злой духъ искушаетъ ихъ обыкновенно подъ видомъ красивой женщины, въ наивномъ восклицаніи царя не слышится-ли тотъ-же намекъ на всемогущество любви и на боязнь искушенія отъ тхъ злыхъ демоновъ, какими представлялись женщины разгоряченному воображенію средневкового аскета? Это-же чувство вызвало такой большой циклъ сюжетовъ о женской хитрости, злоб, лжи, весьма распространенный въ средневковомъ повствованіи. На эту тому, извстный мотивъ вроломной вдовы, варіантъ ‘Эфесской Матроны’ здсь разсказанъ въ 59-й новелл: ‘о томъ, какъ вдова повшеннаго скоро утшилась въ своемъ гор’. За тмъ, хитрость, съ которой дурная женщина скрываетъ обманъ отъ мужа, рисуется въ 65-й новелл о королев Изотт и мессир Тристан (извстныхъ герояхъ рыцарской эпопеи). Когда жена видла, что мужъ засталъ ихъ свиданіе, она повела разговоръ, изъ котораго мужъ долженъ былъ убдиться въ ея невинности.

Въ этому кругу обличающихъ женщину разсказовъ можно отнести и тотъ, гд на сцен является популярная въ средніе вка личность волшебника Мерлина и уличаетъ жену, вызвавшую мужа на беззаконное дло изъ-за того только, чтобъ имть новое платье и имъ затмить другихъ красавицъ (Nov. 26, d’on borghese di Francia). Сюда же принадлежитъ и анекдотъ о Геркулес (Нов. 70), который терпливо сносилъ обиды жены, потому-что она съумла подчинить себ того, кого даже и зври боялась. Эта новелла — не единственное воспоминаніе классической древности: на ряду съ назидательными поученіями о воспитаніи (Нов. 5,— на тему: блаженъ кто съ молоду былъ молодь! разсказываетъ, какъ юноша, воспитанный безъ дтскихъ игръ между взрослыми, увлекается пустяками въ зрломъ возраст, и выводитъ педагогическое правило), объ управленіи государство’ (Нов. 24,— на вопросъ Фридриха II: можетъ-ли онъ взять у одного подданнаго и датъ другому безъ всякаго права, или долженъ дйствовать по законамъ? два мудреца отвчали различно и обоихъ царь наградилъ: одного богато одарилъ, другому поручилъ составить законъ, надо ршить, какая награда больше?), въ новеллахъ помщены и изреченія Аристотеля (Нов. 68, какъ надо беречься дурныхъ длъ въ молодости, чтобы упрочилась привычка ко всему хорошему), Батона, Сенеки, есть два разсказа о республиканскихъ добродтеляхъ римлянъ, миъ о Нарцисс, баснословное преданіе о мудрости Александра Македонскаго — этого героя средневковыхъ романовъ, и знаменитый отвтъ ему Діогена. Въ нкоторыхъ соблюдается историческая врность, въ другихъ-же Сократъ является римскимъ сенаторовъ, принимающимъ посольство отъ греческаго султана. Про императора Траяна разсказываютъ тотъ примръ его справедливости который описавъ Дантомъ въ 10-й псни Чистилища, въ Новеллино этотъ разсказъ длинне, тутъ повствуется, какъ, вскор посл смерти императора, папа Григорій Святой откапываетъ его тло, языкъ и кости его оказываются нетлнными — награда за правосудіе, папа молится за него, и душа язычника избавляется отъ адскихъ мученій и переходитъ въ жизнь вчную. Вообще намеки на то уваженіе, которымъ герои Греціи и Рима не переставали пользоваться на христіанскомъ Запад, встрчаются въ средневковой литератур очень часто: лучшимъ доказательствомъ того служитъ благоговніе Данта къ Виргилію, въ нашемъ-же сборник то, что изъ ста новеллъ пятнадцать съ антическими сюжетами. Ветхозавтная исторія, еще боле классической древности вдохновлявшая народное творчество, нашла также отголосокъ въ Новеллино. Разсказъ (Нов. 6) о томъ, какъ Давидъ считалъ свой народъ и былъ за то наказанъ, въ подробностяхъ отступаетъ отъ библейскаго текста. О любимц народной фантазіи, Соломон, разсказывается (Нов. 7), какъ ангелъ предсказалъ ему, что царство отнимется отъ его сына, какъ мудро царь было распорядился, чтобъ этого не случилось, я, несмотря на то, 10 колнъ Израилевыхъ отложились отъ Ровоама. Приводится также извстный случай изъ жизни пророка Валаама (Нов. 36), разговаривавшаго съ ослицею. Жизнь и ученіе Іисуса Христа, породившіе такую богатую легендарную литературу, дали въ Новеллино содержаніе одной только легенд (Нов. 83), а именно о томъ, какъ однажды ученики нашли на дорог золото и Господь не позволилъ имъ взять его, говоря, что большую часть душъ человческихъ оно отвлекаетъ отъ царства небеснаго. Въ томъ они убждаются сами на обратномъ пути: два спутника нашли это золото, раздлили его, а потомъ одинъ далъ другому отравленный хлбъ, тотъ зарзалъ его, и оба погибли изъ-за найденныхъ денегъ. Схоластическая наука среднихъ вковъ и прямой здравый умъ народа, насмшливо относящійся къ ея измышленіямъ, сказались нкоторыми анекдотами Новеллино, и служатъ также доказательствомъ его народнаго происхожденія. Такъ, въ 29-й новелл — разсказывается, какъ въ Париж мудрецы-астрологи распредляли, гд небо Сатурна, Меркурія, а главнаго высшаго начала все-таки не умли указать и опредлить, при этомъ краткое разсужденіе о безполезности изслдованія тайнъ, скрытыхъ отъ человка Божіей премудростью. Впрочемъ, эта одна изъ очень немногихъ новеллъ, къ которымъ прибавляется мораль или поученіе: обыкновенно разсказъ ведется кратко безъ всякихъ выводовъ, комментаріевъ и т. п. Новелла 35-ая характеризуетъ упрямство ученаго, настаивающаго на научной теоріи вопреки ея очевидному опроверженію на практик. Новелла 38-ая осмиваетъ астролога, заглядвшагося на небо и угодившаго въ яму.

Но вс эти и подобные имъ сюжеты указываютъ только на общеніе итальянцевъ съ остальной Европой и, доказывая древность сборника, содержатъ, въ сущности, очень мало національнаго, хотя дйствіе ихъ происходитъ большею частью въ Италіи. Тутъ есть другой рядъ разсказовъ, т, хотя переносятъ насъ иногда во Францію или Англію, но характеризуютъ больше всего ранній періодъ итальянской литературы, и ихъ слды встрчаемъ и у Боккачіо, и въ позднйшей новелл. Это именно рыцарскіе сюжеты, которые были знакомы Италіи черезъ посредство провансальской поэзіи, имвшей такое громадное вліяніе на юг и запад Европы.

Не иначе, какъ черезъ Францію и Провансъ, шли въ Италію т отрывки и намеки на рыцарскія эпопеи, которыми такъ богатъ нашъ сборникъ. Въ самомъ дл, нигд воинственный характеръ новыхъ народовъ, смена христіанскихъ идей, падшія на ихъ нетронутую почву, близость арабской цивилизаціи, богатая природа края, матеріальное благосостояніе населенія, не содйствовали въ такой степени процвтанію поэзіи, какъ въ Прованс. Тутъ свтлыя стороны рыцарства, его восторженные идеалы нравственнаго совершенства, вызванные христіанствомъ въ воспріимчивой природ обновленнаго человчества, его уваженіе въ женщин, принявшее отъ близости востока оттнокъ страстности, а съ другой стороны, знакомство съ богатой красками поэзіей арабовъ вдохновили трубадуровъ, которые, если не внесли сами ничего великаго въ общеевропейскую литературу, за то вызвали къ дятельности итальянскихъ лирическихъ поэтовъ. Черезъ трубадуровъ проникали въ народную литературу и т отголоски сверныхъ сказаній о сподвижникахъ Барла Великаго, о герояхъ Круглаго Стола, которые одинаково знакомы были всему рыцарскому міру. Воинственныя и любовныя похожденія Ланселота и Жиневры, Тристана и Изогга вдохновляли пвцовъ, какъ въ Англія и Германіи, такъ и во Франціи и Италіи. Понятно, что если итальянскій умъ цнитъ красоту любовной лирики провансальцевъ, нашедшей въ Италіи многочисленныхъ подражателей, то онъ не могъ оставаться равнодушнымъ и къ тому художественному блеску, которымъ одто было рыцарство и который на свер породилъ такую богатую повствовательную поэзію, не удивительно потому, что въ его поэтическою творчеств встрчается такъ много рыцарскихъ сюжетовъ. Отъ этого и Новеллино такъ полно сюжетами изъ рыцарской жизни, французское происхожденіе которыхъ несомннно, мало того, что самый языкъ изобилуетъ французскими оборотами рчи и провансальскими именами, но въ нею встрчаются цлыя фразы и (въ Nov. 64) цлое стихотвореніе на провансальскою язык. Большинство новеллъ нашего сборника разсказываетъ въ форм коротенькихъ, незатйливыхъ анекдотовъ отдльные случаи изъ придворной жизни, благородные поступки, остроумные отвты и всякія выраженія рыцарскихъ доблестей, приводится множество примровъ великодушія, щедрости, ‘courtoisie’ равныхъ государей. Собственно двоимъ приписывается особенно много этихъ добродтелей: король англійскій ‘Il re giovane’ (предполагаютъ, что тамъ прозванъ въ народныхъ преданіяхъ Генрихъ III, коронованный при жизни отца) прославляется въ нкоторыхъ разсказахъ за самую неумренную щедрость (Nor. 19, 20: della grande liberalita e cortesia del re giovane) и за любовь къ трубадурамъ и труверамъ. Этимъ же покровительствомъ пвцамъ и художникамъ памятенъ народу и императоръ Фридрихъ II (1194—1250), который вообще имлъ больше вліянія на итальянскую литературу, и котораго народное воображеніе длало героемъ и баснословнымъ разршителемъ всякихъ мудреныхъ процессовъ. Крестовые походы, приключенія крестоносцевъ не могли не дать матеріала повствовательной литератур своего времени: на Новеллино они отозвались анекдотомъ о кипрскомъ корол (Nov. 51), послужившемъ темой хорошенькой новеллы въ ‘Декамерон’, и разсказомъ (Nov. 67) о Ричард Львиное-Сердце, котораго отъ хитрыхъ козней Саладина спасла его проницательность, а самъ Саладинъ, не мало достоинствами своего характера поражавшій народную фантазію, служитъ героемъ одного разсказа (Nov. 25), въ которомъ восхваляется его щедрость и уловка, употребленная имъ, чтобъ видть христіанскіе обычаи, а потомъ уличить враговъ въ неуваженіи къ кресту, символу ихъ вры. Въ другомъ мст (Nov. 77) разсказывается, какъ онъ былъ посвященъ въ рыцари Гугономъ Табарійскимъ, и объясняется весь символизмъ итого обряда. Преданіе это, вроятно, очень популярное на Запад и характеристическое, какъ для мусульманскаго героя, такъ и для христіанскихъ рыцарей, служитъ также сюжетомъ одного свернаго фабліо. Но на ряду съ воинственными, и романическія, т.-е. любовныя похожденія рыцарей, эти всюду и всегда интересныя тины повствованій, не должны были оставаться безъ вліянія на итальянскую поветъ, на нашемъ сборник они не только сказались въ сюжетахъ и именахъ дйствующихъ лицъ, но уже по тону самыхъ разсказовъ видно, что они исходили не изъ городской жизни, обезобразившей позднйшую новеллу такимъ избыткомъ грязи и цинизма, а изъ рыцарскихъ эпопей. Хотя и у Боккачіо chronique scandaleuse рыцарской жизни давала обильное содержаніе крайне непристойнымъ разсказамъ, тмъ не мене никакому иному, какъ именно рыцарскому вліянію можно приписать ту идеалистическую подкладку въ нкоторыхъ новеллахъ ‘Декамерона’, которая рзко контрастировала съ грубостью самыхъ сюжетовъ. Новеллино содержитъ въ себ одинъ образецъ отрывка изъ рыцарскихъ сказаній. Вотъ переводъ этой 82-й новеллы — ‘Qui conta come la damigella di Scalot mon per amore di Lanciilota di Lac., т.-е., здсь разсказывается, какъ двица Скатъ уперла отъ любви въ Ланчильото ди-Лакъ. Дочь одного знатнаго вассала влюбилась безъ мры въ Ланчильото, но онъ не хотлъ ей датъ своей любви, потому что уже отдалъ ее королев Жиневр:

‘И такъ сильно полюбила она Ланчильото, что была при смерти и отдала приказаніе, чтобъ, когда душа ея разстанется съ тломъ, снаряжена была богатая лодка, покрытая вся краснымъ, чтобъ внутри ея было ложе съ богатыми и дорогими шелковыми покрывалами, украшенное богатыми драгоцнными камнями. И тло ея положить на это ложе и одть самыми дорогими одяніями и надть на голову самую лучшую ворону, богатую золотомъ и драгоцнными камнями, и опоясать богатымъ поясомъ и положить кошелекъ. А въ окомъ кошельк было письмо слдующаго содержанія. Но скажемъ прежде, что было до письма. Двица умерла отъ любви и все было сдлано, какъ она хотла. Лодка безъ паруса была пущена въ море. Море принесло ее къ Камелоту и оставило у берега. Слухъ о томъ разнесся при двор. Рыцари и бароны вышли изъ дворцовъ, пришелъ и благородный король Артуръ и очень удивился, что въ лодк никого не было. Королъ вошелъ въ нее, увидалъ двицу и убранство, и веллъ открыть кошелекъ. Тутъ нашли письмо и въ немъ прочли: Всмъ рыцарямъ Круглаго Стола шлетъ поклонъ эта двица Скалотъ, какъ лучшимъ изо всхъ людей на свт. И если хотите знать, почему я скончалась, то это но вин самаго лучшаго на свт рыцаря и вмст самаго дурного, господина Ланчильото ди-Лакъ, любви котораго и не умла просить такъ, чтобъ онъ сжалился надо мною. Такъ я въ гор и умерла за то, что сильно любила, какъ вы это видите’.— Наивный, безхитростный отрывокъ изъ рыцарской эпопея написанъ и тмъ не богатымъ, безпритязательнымъ, но трогательнымъ языкомъ., которымъ отличается большинство этихъ Cento Novelle, и который придаетъ имъ столько юности и свжести.

Мн кажется, сказаннаго достаточно, чтобъ опредлить содержаніе Новеллино: сказочные, библейскіе, античные и рыцарскіе сюжеты придаютъ ему характеръ вполн средневковою памятника общеевропейской повствовательной литература, а тосканское нарчіе, хотя испещренное провансальскими галлицизмами, указываетъ на то, что принялись и пустили корни эти смена, зародыши повсти, лучше всего въ той сред, гд раньше другихъ пробуждается поэзія и образованіе, т.-е. на родин Боккачіо, во Флоренціи. Духомъ промышленнаго люда ветъ и отъ двухъ-трехъ анекдотовъ Новеллино, въ кагорахъ разсказывается про насмшки и продлки одного торговца надъ скупостью и глупостью другого, анекдоты эти проникнуты уже вполн тня интересами рынка и площади, которые составятъ существенную черту художественной новеллы во Флоренціи. Но прежде, чмъ перейти въ флорентійской новелл, посмотримъ, нтъ-ли уже въ самомъ Новеллино какихъ указаній на то, какъ изъ итого безыскусственнаго анекдота можетъ развиться тотъ родъ повствованія, который создастъ Боккачіо, и которой по своей художественной законченности никогда не перестанетъ служить образцомъ изящнаго разсказа. Посмотримъ прежде всего, какъ объясняется въ сборник самый терминъ: ‘Новелла’.

Въ предисловіи его читаемъ, что здсь собраны цвты краснорчія, ‘alquanti fiori di pаrlare, di belle cortesie e dibe’ries posi e di belle valentie e dom’, такъ-сказать перлы всего прекраснаго: поступковъ, отвтовъ, доблестей славныхъ людей прошлаго времени, цвты или перлы, которые могутъ поясняться, разсказываться на пользу и удовольствіе потомства. Слдовательно, они даютъ только тему разсказа, все значеніе ихъ въ содержаніи, потому что они предлагаютъ факты для повствованія, какъ-бы сырой матеріалъ. Отсюда и простота ихъ формы: анекдотъ, острота разсказывается безъ всякаго эффекта, какъ фактъ, который впослдствіи можетъ служить благодарной основой боле подробнаго разсказа. Отсюда и то впечатлніе сухого rsum или конспекта, которое производятъ даже сложные разсказы и сказки этого сборника, хотя въ нихъ и не чувствуется недостатка деталей и подробностей, впечатлніе это усиливается еще безыскусственнымъ слогомъ, не взвшивающимъ отдльныхъ словъ и выраженій, а стремящимся къ точной передач дла такъ, какъ оно есть. Тутъ нтъ и рчи о соблюденіи гармоніи въ подбор и расположеніи разсказовъ довольно разнообразнаго, какъ мы видли, содержанія: рядомъ съ описаніемъ рыцарскихъ обрядовъ при посвященіи Саладина въ рыцари, слдующая за тмъ новелла, озаглавливается: ‘di certe pronto risposte e detti di valenti nomini’, и приводитъ безъ всякой связи нсколько мткихъ отвтовъ, остротъ и замчаній. Уже изъ этого видно, что такая новелла (No 78) не можетъ представить собою то, ітб мы разумемъ подъ именемъ повсти, а что въ то время называлось собственно новеллою, лучше всего указываютъ т пять-шесть NoNo нашего сборника, гд терминъ отъ попадается въ заглавіи.

Надо сказать, что обыкновенно заглавія разсказовъ бываютъ такого рода: какъ ангелъ говорилъ съ Соломономъ и сказалъ, что Богъ отниметъ царство у сына его за грхи его, какъ императоръ Фридрихъ сдлалъ вопросъ мудрецамъ и наградилъ ихъ, вкъ два рыцаря любили другъ друга. Или: здсь разсказывается, какъ ломбардскій рыцарь растратилъ свое состояніе, здсь разсказывается, какъ одинъ умеръ отъ неожиданной радости. Или: о вопрос, предложенномъ одному богатому человку, и т. д. Но вотъ особое заглавіе: ‘Qui conta una novella di messer Imberal del Balzo’. Что значитъ Novella, поясняется самымъ содержаніемъ: мессеръ этотъ былъ знатный провансалецъ, который занимался астрологіей и врилъ въ разиня гаданья по птицамъ, ихъ движеніямъ, полету и т. п. Однажды, выхавъ со своей свитой, онъ встртилъ на дорог женщину и спросилъ ее, не видали ли она сегодня утромъ галокъ, сорокъ или воронъ? Оказывается, что на ивовомъ пн она видла ворону. Въ какую сторону была обращена хвостомъ? Женщина отвчала, что птица держала хвостъ къ заду. Мессеръ испугался такого предзнаменованія и дальше не похалъ. И часто потомъ разсказывалась новелла въ Прованс, какъ наивный отвтъ (per noviasima rieposta), который, не думая, дала эта женщина. Итакъ, новеллой здсь называется не разсказъ, а, сама глупость суеврія, и вмст съ тмъ и наивность неожиданнаго отвта. Потому что nuovo, какъ значится въ объясненіи устарлыхъ и непонятныхъ словъ, приложенныхъ къ Новеллино, употребляется въ смысл ‘веселаго, смшного своей глупостью или экстравагантностью, piacevale per simplicita ostravaganxa’. Въ такомъ смысл употребляетъ его и Боккачіо: новые — веселые разсказы, новый — глупый человкъ. ‘Отсюда и сказки, и смшные разсказы, были новеллами’. Такимъ образомъ ‘ппа novella di messer Imberal del Balzo’ можно перевести: глупость, наивность, простата господина такого-то, а noviasima rispoeta будетъ значить и удачный, наивный отвтъ, и вмст съ тмъ забавный, смшной.

Вотъ переводъ другого разсказа, гд заглавіе такое: ’55. Qui conta d’una novella di onnomo di corte ehe avea nome Marco (здсь разсказывается про ‘новеллу’ одного придворнаго, по имени Марко): Марко Ломбардскаго, ученйшаго изъ всхъ ученыхъ, спросилъ однажды одинъ почтенный и веселый человкъ, который секретно принималъ отъ людей деньги, но не бралъ вещами, былъ большой насмшникъ и назывался Паолнно. Онъ сдлалъ Марко вопросъ такого рода, думая, иго на него онъ не съуметъ отвтить:— Марко, сказалъ онъ, ты самый мудрый человкъ во всей Италіи, но ты бденъ и презираешь подаяніи, потому ты не устроишься такъ, чтобы быть богатымъ и не просить помощи другихъ? Марко посмотрлъ вокругъ себя и сказалъ.— Никто теперь насъ не видитъ и не слышитъ. Какъ самъ ты устроился? (E tu come hai fatto?) — Насмшникъ отвчалъ: я устроился такъ, что я бденъ. Марко отвтилъ: ты скрываешь это отъ меня, а я отъ тебя!’ Помимо того, что здсь хорошо видно, какъ неумло и многословно разсказанъ анекдотъ, вся сила котораго въ сути одной заключительной фразы, но здсь говорится прямо про ‘новеллу’ этого Марко, т.-е. про удачный, ловкій отвтъ его, которымъ онъ отдлывается отъ насмшника. Здсь новое значить не столько наивное, сколько необыкновенное не по своей глупости, а но рдкости, по уму и находчивости.

Такое же значеніе этого выраженія находимъ мы и въ Nov. 74:

Qui conta una novella d’un Mel e d’un signore, гд разсказывается, какъ крестьянинъ выпутался изъ бды, благодаря смшному замчанію: ‘Баринъ, сказано, веллъ наградить его, per la nuovo cosa, которую онъ сказалъ’. Новинка, новое опять въ смысл не только краснаго словца, но и слова кстати. Вообще это выраженіе можетъ примняться въ очень широкомъ значеніи. Вкъ оно употреблено въ Not. 64 подъ заглавіемъ: ‘D’une novella ch’avenne in Provenza, alla corte del Po’ (о новелл, случившейся въ Прованс при двор По),— видно изъ слдующаго содержанія разсказа: посл описанія рыцарской жизни при двор, говорится какъ одинъ рыцарь любилъ свою даму, но кто она была, никто не зналъ. Желая открыть этотъ секретъ, другіе рыцари сговорились на пиру хвалиться своими дамами, скрытный рыцарь не утерплъ и выдалъ свою тайну, за что дама сердца отказала ему въ своей любви, а онъ ушелъ въ лсъ и сдлался отшельникомъ. Спустя нсколько времени, общество придворныхъ дамъ и кавалеровъ заблудилось на охот, встртившись съ отшельникомъ, они разсказали ему, какъ ихъ дворъ потерялъ лучшаго своего рыцаря, который пропалъ неизвстно куда, но вотъ въ скоромъ времени назначается большой турниръ и, если пропавшій горой сохранитъ свои доблести, онъ вроятно явится, гд бы мы находился. Конечно, отшельникъ возвращается, принимаетъ участіе въ торжеств, получаетъ пальму первенства и проситъ прощенія у своей дамы, которая соглашается простить его только въ томъ случа, если сто бароновъ и сто рыцарей, сто дамъ и сто двицъ разомъ попросятъ за него. Рыцарь отправляется на богомолье въ монастырь, куда собирается дворъ и множество бароновъ, поетъ чувствительную псню (приведенную на провансальскомъ нарчіи) о помилованіи, въ заключеніе которой вс тронутые слушатели просить за него прощеніе. Дама не могла не умилосердиться, и все пошло по старому.— Такая ‘новелла’ случилась, слдовательно, тутъ новелла — нчто необыкновенное, выходящее изъ ряду вонъ,— новое, т.-е. своеобразное приключеніе, сила котораго въ тою, что человкъ распутываетъ затруднительныя обстоятельства путемъ умной, новой (въ смысл оригинальнаго) уловки. Почти такое же значеніе иметъ этотъ терминъ и въ Nov. 99,— разсказ, который могъ бы служить богатой темой повсти и комедіи, столько въ венъ затронуто разныхъ положеній и житейскихъ отношеній, такъ много въ немъ дйствія, интереснаго, живого и вмст вполн правдоподобнаго.

Но, кажется, достаточно уже приведенныхъ примровъ, чтобъ видть, что въ Новеллино, этомъ сборник назидательныхъ сказокъ, поучительныхъ, иногда очень тонкихъ и глубокихъ изреченій, остроумныхъ отвтовъ, занимательныхъ приключеній, новеллой въ тсною смысл слова называется такой сюжетъ, весь интересъ котораго въ неожиданной, новой развязк, вся соль или въ осмиваемой глупости, или въ находчивости ума, или въ стеченіи обстоятельствъ, »ого’, оригинально складывающихся. Такія связка, разсказы про веселые и необыкновенные случаи у итальянцевъ назывались ‘новинками’. Если эти темы, которыми издревле богата и фантазія народа, и его жизненный опытъ, попадаютъ на почву широкой общественной жизни, въ город дипломатовъ, насмшниковъ, которые съумють обратить ихъ въ бичеваніе всего смшного и глупаго, то при быстромъ развитіи литературы он сдлаются наиболе художественнымъ и изящнымъ видомъ повствовательной прозы. Такъ это и было ко Флоренціи. Боккачіо воспользовался всми тми элементами повсти, которые мы видимъ въ Новеллино, и которые жили уже въ анекдотически-сказочномъ матеріал общеевропейскаго народнаго повствованія. Особенно сильно развалъ онъ т стороны этихъ — и восточно-сказочныхъ, и рыцарскихъ — такъ, которые лежатъ въ значеніи самаго термина новелла, поэтому онъ очень много мста удлилъ прекраснымъ отвтамъ, bel risposi, составляющимъ по предисловію къ Новеллино, на ряду съ примрами доблести, съ великодушными поступками, украшеніе рчи, цвтъ разсказа, fieri di parlare. Но тонъ и направленіе ‘Декамерона’ зависятъ столько же отъ общихъ основъ средневковой повсти, отъ первого источника птахъ сюжетовъ, сколько отъ вліянія современной новеллисту итальянской городовой жизни. Въ чемъ это вліяніе заключалось, какъ сказывалась на новелл флорентійская жизнь, ясне всего видно на произведеніяхъ, хотя и вызванныхъ ‘Декамерономъ’, но боле рзко и исключительно отражающихъ въ себ эту жизнь, имющихъ потому мене широкое значеніе, нмъ ‘Декамеронъ’,— на произведеніяхъ новеллистовъ-современниковъ Боккаччіо.

II.

У одного изъ нихъ, Саккетти, мы видимъ, что новелла все содержаніе свое черпаетъ изъ окружающей дйствительности и усиливаетъ особенно насмшливый тонъ въ разсказ равныхъ ‘новыхъ’, т.-е. оригинальныхъ или глупыхъ событій и происшествій. Повсти эти, хотя вызванныя подражаніемъ ‘Декамерону’, литературнаго, эстетическаго значенія имютъ мало, но он чрезвычайно характеристичны для времени и для той стороны умственной жизни, которая вызвала въ свтъ новеллу, которая не находитъ себ выраженія въ высокихъ родахъ литературы и играетъ тмъ не мене существенную роль въ поэтической дятельности человка. Эта легкая, шутливая поенія, назначенная для забавы, не претендуетъ на высокое значеніе въ исторической жизни націи, но, достигая художественнаго совершенства, иметъ боле права на вниманіе историка литературы, чмъ иное произведеніе, разсчитанное на поученіе потомства. Поэтому флорентійскія новеллы Саккетти, представляя собою не боле какъ пересказъ разныхъ необыкновенныхъ, смшныхъ, забавныхъ случаемъ жизни, имютъ для насъ огромный интересъ: он указываютъ на т потребности народнаго ума, изъ которыхъ вытекаетъ этотъ родъ повствованія и которыя находятъ свое художественное выраженіе въ Боккаччіевой Новелл, а главнымъ образомъ он указываютъ на тотъ строй жизни во Флоренціи, который обусловилъ данное развитіе новеллы.

Франко Саккетти (1335—1400) стоитъ на ряду самыхъ образованныхъ людей своего времени, занимая видное мсто въ республик, онъ пользовался уваженіемъ согражданъ, много путешествовалъ но дланъ правительства, имлъ огромныя знакомства по Италіи, велъ дружбу какъ съ князьями, такъ и съ учеными, кром общественной дятельности жизнь его наполнена разными перипетіями: онъ потерялъ состояніе, родные его были замшаны въ политическихъ смутахъ, но ни высокое положеніе въ республик, ни серьёзный и строгій характеръ не помшали веселости его флорентійскаго ума к бойкости, вольности и безцеремонности пера. Страстный поклонникъ Петрарки, въ многочисленныхъ стихотвореніяхъ своихъ онъ является подражателемъ его любовной поэзіи, санъ онъ въ продолженіи 26 лтъ любилъ одну особу, имя которой осталось потомству неизвстнымъ. Но это рыцарское поклоненіе женщин, его высокая любовь, предметъ несмтнаго множества канцонъ и сонетовъ, слишкомъ глубоко не затрогивала жизни и образа мыслей поэтовъ того времени. Чувства эти были навяны извн, были модой, и тотъ Саккетти, который въ сонетахъ воспвалъ идеалы Петрарки, въ новеллахъ своихъ сходится съ народными взглядами, выразившимися въ средневковой повсти на женщину и женскую добродтель: если въ его разсказ на сцен женщина, то можно наврно сказать, что тутъ не обойдется дло безъ неприличной, гривной выходки. Поэтому въ защитник того мннія, что примрныя жены воспитываются побоями мужей (Nov. 84—86), въ наше время трудно узнать приверженца Петрарки и поклонника высокой чистой любви, но тогда эти рзкіе контрасты уживались очень легко. Вообще двойственный характеръ этого писателя представляетъ чрезвычайно характеристичное явленіе для этой довольно ранней эпохи европейскаго образованія: такъ, если въ канцонахъ, сонетахъ, проповдяхъ на церковныя тэмы, виднъ человкъ вполн образованный и воспитанный на той лирик, которую провансальское вліяніе внесло въ итальянскую литературу, то въ новеллахъ, главномъ его произведеніи и единственномъ, которое было напечатано, этого характера нтъ и слда. ‘Trecento Novelle’ — порожденіе исключительно мстной, городской жизни Италіи. Человкъ остроумный, наблюдательный, знакомый со всми слоями общества — въ т времена, когда не существуетъ большой розни понятій между отдльными классами, когда пріоры республики забавляются такъ же грубо и плоско, какъ любые площадные торговцы, Саккетти исподволь записываетъ все, что ему доводится слышать и видть смшного, оригинальнаго, остроумнаго, ‘cose nouve’, будь то старинный анекдотъ, находчивость посланника передъ папой, острота придворнаго шута, крпкое словцо краснобая трактирщика, продлка шулера, ловкое мошенничество лавочника, хитрость паразита, пообдавшаго на чужой счетъ,— и такимъ путамъ составляется цлый сборникъ, чрезвычайно популярный въ свое время. Здсь мы не найдемъ тхъ элементовъ повствованія, которые такъ сильны въ Noveilino, здсь нтъ отголосковъ рыцарскихъ эпопей, античныхъ библейскихъ сказаній, за то не пало общеевропейскихъ сказочныхъ сюжетовъ, безъ которыхъ не могъ обойтись сборникъ, вращающійся почти исключительно въ области народнаго житейскаго опыта.

Я не стану приводить содержанія этихъ анекдотовъ и сценъ изъ народной жизни, потому что много родственнаго и похожаго съ этими разсказами мы найдемъ въ новеллахъ Боккачіо, къ тому же и острота ихъ, вся соль до того грубаго свойства, что въ наше время то, что заставляло дйствующихъ лицъ хохотать, держась за бока, у насъ вызываетъ не смхъ, а скоре отвращеніе,— такъ оно грязно, плоско и незамысловато. Но публика нашего ангора не такъ была требовательна: напр., разсказывается (Nov. 70), какъ одному не хотлось платить деньги, чтобъ зарзать свинью, и онъ ржетъ ее самъ, какъ свинья вырывается изъ-подъ ножа, бросается и пачкаетъ все, попадаетъ въ колодецъ и т. д., рядомъ убытковъ наказывая хозяина за скупость, к описывается все съ такими подробностями, что очевидно, какъ наслаждается и разсказчикъ, и слушатели. Вообще случаи, въ которыхъ кошки, свиньи, ослы играютъ главную и рдко благопристойную роль, даютъ тэмы разсказамъ весьма первобытнаго комизма.

Такъ какъ авторъ разсказываетъ постоянно случаи изъ дйствительной жизни, то и про историческихъ лицъ эпохи тутъ встрчаемъ много анекдотовъ, быть можетъ и вымышленныхъ, во рисующихъ ихъ съ одной только будничной, мелкой стороны. Про какого-нибудь Висконти, извстнаго тирана своего времени, узнаемъ (Nov. 82), какъ онъ потшался въ Милан, заставляя напиваться двухъ придворныхъ, чтобъ увриться, кто кого перепьетъ. Про Данта разсказывается (Nov.

una piasevole rusposta, шутливый отвтъ, весьма грязный и плоскій, который могъ дать всякій другой флорентинецъ, и непонятно, почему онъ вложенъ въ уста великаго поэта. Другіе два анекдота про него интересны тмъ, что доказываютъ, какъ близка была народу ‘Божественная комедія’: ее распвали ремесленники, погонщики ословъ и т. п. (Nov. 114 и 116). Идя за ослами и распвая, мужиуъ прибавляетъ отъ себя лишнее слово, поэтъ слышитъ это и поправляетъ его, тотъ высовываетъ ему языкъ, на что Дантъ отвчаетъ шуткой, un piacevol motto: ‘одного своего (языка) не отдамъ за сто твоихъ’. Не мене близка была народу и дятельность его художниковъ, выходившихъ, какъ свидтельствуетъ исторія италянскаго искусства, изъ лавокъ мастеровыхъ. Популярность знаменитаго Джіотго, котораго особенно цнили за бойкость и веселость характера, выразилась и въ новеллахъ Causera и Боккачіо, и дала поводъ разсказать въ ‘Декамерон’ нкоторыя его нахожденія и продлки, скитавшіяся очень остроумными.

Хотя Саккетти все, что разсказываетъ, выдаетъ за истину, приводитъ всегда полное имя дйствующаго лица, городъ, время и политическія обстоятельства, при которыхъ совершается то или иное событіе, говорится та или другая острота,— но, конечно, врить ему на слово трудно, потому что онъ записываетъ разсказы, которые живутъ въ народ и искажаются, примняясь къ разнымъ лицамъ, такъ, напр., анекдотъ о томъ, какъ поетъ отнимаетъ у ремесленника его инструменты за то, что онъ коверкаетъ его стихи,— анекдотъ, который Causera приписываетъ Данту, погонь прилагался къ другомъ поэтамъ Италіи. Тмъ не мене новеллы это даютъ самый обильный матеріалъ историку того времени, особенно историку культуры,— такой яркій свтъ проливаютъ он за общественныя, семейныя и нравственныя отношенія современнаго общества, особенно семейный бытъ разоблачается тутъ съ той беззастнчивой откровенностью, которая немыслима въ наше время, а возможна была въ XIV вк и притомъ же на юг, гд страсти высказываются сильне и безцеремонне.

Саккетти невольно, желая только развлекать и смшить, характеризуетъ намъ бытъ своего народа и рисуетъ его лучше, чмъ наши сочинители народныхъ сценъ и жанровыхъ картинокъ въ литератур, потому что не иметъ цлью ни обличенія, ни ознакомленія образованнаго меньшинства съ младшей братіей, а просто списываетъ съ натуры, что поражаетъ его. Тутъ мы встрчаемъ и князей, и пріоровъ Флоренціи, и генераловъ, и солдатъ, и шутовъ, и художниковъ, и купцовъ, и ремесленною’, и игроковъ, и шулеровъ, и ростовщиковъ, и домоправителей, не говоря, разумется, про духовенство, которое, какъ извстно, доставляло самые обильные сюжета средневковой насмшк, а у Саккетти оно занимаетъ своими похожденіями и злоупотребленіями самое видное мсто. Тутъ истерикъ найдетъ разбросанныя черты всей городской жмени Италіи: никакое сословіе, никакая сторона общественныхъ отношеній не осталась незатронутой, вс они нашли себ обличеніе въ ятяхъ безпритязательныхъ новеллахъ — анекдотахъ. И тутъ особенно характеристично не столько самое содержаніе ихъ, не столько то, что тутъ узнаемъ про извстныхъ историческихъ лицъ, сколько самый тонъ этихъ разсказовъ: въ нихъ собственно обличительнаго, карательнаго направленія искать не слдуетъ, потому что для итальянскаго новеллиста важенъ никакъ не смыслъ, не результатъ, не общественное значеніе осмиваемаго событія, а самъ фактъ, сама насмшка, то наслажденіе, которое испытываетъ умный человкъ при вид хорошо сыгранной ‘штуки’ — тотъ смхъ, который всегда вызывается сопоставленіемъ двухъ противорчивыхъ представленій. Поэтому, говоря про сатирическій духъ новеллы, надо помнить, что эта сатира не наша, не обличеніе во имя какого-нибудь принципа или идеала, а смхъ для смха, для забавы. Это интересная черта литературы, которую мы встртимъ и у Боккачіо, и которая зависитъ отъ самой эпохи. Погожу, не останавливаясь на другихъ историческихъ чертахъ нашего сборника, мы укажемъ только на эту сторону его, какъ объясняющую отчасти и многое въ ‘Декамерон’, и очень важную для самой формы художественной новеллы.

Въ предисловіи авторъ говоритъ, что его трудъ вызванъ подражаніемъ Боккачіо, но между его сборникомъ и ‘Декамерономъ’ — огромное разстояніе, большая разница уже въ самой форм: Саккетти отъ своего лица, просто одно за другимъ, безъ всякаго подбора разсказываетъ вс т приключенія, остроты, которыя онъ самъ видлъ или слышалъ отъ другихъ, между тмъ какъ повсти Боккачіо вставлены въ очень искусную рамку и составляютъ части одного закругленнаго цлаго, содержаніе ‘Декамерона’ гораздо шире, а у Саккетти, несмотря на то, что такъ великъ кругъ дйствующихъ лицъ, оно чрезвычайно однообразно и сводится почти все къ одной мысли, вполн мстнаго и современнаго характера. Старинная итальянская повсть не озаглавляется однимъ словомъ или однимъ именемъ, обыкновенно въ заглавіи разсказывается въ двухъ-трехъ строкахъ весь сюжетъ ея, у Саккетти стоитъ просмотрть только оглавленіе, чтобъ увидать, въ чемъ содержаніе и главный интересъ его новеллъ. Въ рдкомъ изъ этихъ заглавій мы не найдемъ выраженія: un piacevol motto (un mot plaisant), una piacevole risposta, un bel detto, una notabile parole, или una beta (продлка, насмшка на словакъ или на дл), una malizia, una cottile astuzta, un belle inganno (прекрасный обманъ), вс эти остроты, находчивые отвты, лукавыя увертки, хитрости показываютъ, что Саккетти терминъ ‘Nerella’ употребляетъ почти исключительно въ томъ тсномъ смысл, въ какомъ онъ иногда употребленъ и въ ‘Ноvellino’, т.-е. въ смысл необыкновенной, такъ-сказать ‘новой’ хитрости или догадливости, которая составляетъ весь интересъ разсказа, приводя къ развязк его дйствіе и, въ большинств случаевъ, выручая человка изъ какого-нибудь затрудненія.

Nuovo иначе и не встрчается у Саккетти, какъ въ этомъ смысл чудачества или оригинальной глупости, примры слишкомъ обильны, чтобъ приводить къ, достаточно будетъ указать на Nov. 6, гд повствуется какъ одинъ трактирщикъ Basso della Penna, про котораго здсь собрано множество анекдотовъ, шутникъ и балагуръ, желая исполнить волю господина, просившаго у него какой-нибудь новой необыкновенной птицы, самъ слъ въ клтку и веллъ принести себя въ барину, говоря, что нове этой птицы никакой не нашелъ (considerando chi іо sono е quanto nuovo sono). Эта игра словъ объясняетъ значеніе человка новаго, какъ забавника, весельчака, въ другихъ новеллахъ, напр., у Боккачіо, оно означаетъ просто глупенькаго простячка, а у Саккетти — чудака, оригинала по своему уму или по большой глупости. Поэтому ‘Novella’ у него — разсказъ о разныхъ шуткахъ, часто крайне возмутительныхъ. Ничто не смшитъ и не радуетъ такъ Саккетти, какъ если герои его съ помощью ловкаго отвта умютъ вывернуться изъ бды или одурачить другихъ, поэтому онъ съ одинаковой любовью разсказываетъ какъ о находчивости пословъ, забывшихъ данное имъ дипломатическое порученіе, о насиліи и деспотизм тирановъ, такъ и о воровств-мошенничеств горожанина, объ остроуміи ребенка, перехитрившаго привилегированнаго шута, и о нечистыхъ продлкахъ шулера, иногда просто перебранка между мужемъ и женою даетъ содержаніе цлой новелл, вся соль которой въ крайней грубости и цинизм выраженій, нелишенныхъ, пожалуй, своего рода остроумія. Вообще все однообразное содержаніе поражаетъ въ наше время столько же ловкостью, умомъ дйствующихъ лицъ, сколько нравственнымъ индифферентизмомъ автора. Въ самомъ дл, для него ложь, обманъ, самая безбожная насмшка, возмутительное преступленіе, насиліе надъ беззащитнымъ, злоупотребленіе сильнаго — интересны, поучительны и забавны, какъ проявленія ловкости, какъ искусство пользоваться силой, умомъ, случаемъ. Правда, посл каждаго анекдота онъ не выводитъ, а привязываетъ къ вену какую-нибудь мораль, поученіе или заключеніе, но тонъ разсказа до того противорчитъ тону этой морали, что тутъ невольно чувствуется двойственность писателя: какъ образованный и набожный человкъ, онъ разводитъ мораль, чувствуя, быть можетъ, что умъ не искупаетъ зла, но, какъ дитя своего вка и своего народа, не можетъ не радоваться успху сказанной остроты или сыгранной шутки.

И этотъ двойственный характеръ Саккетти не удивитъ насъ, если вспомнимъ, что онъ произведеніе флорентійской жизни. А Флоренція въ то время такъ же славилась своимъ остроуміемъ, какъ въ древности Аина, насмшливостью столько-же, сколько остроуміемъ, вообще изощреніемъ, тонкостью діалектическихъ и критическихъ способностей. Народъ предпріимчива!, торговый, флорентійца раньше другихъ усилили свою городскую общину, выработали себ политическую самостоятельность, а демократическая свобода, уравнивая вс сословія, рано породила у нихъ и независимый духъ критики. Жизнь плутовъ-мнялъ и банкировъ воспитывала въ нихъ изворотливость ума и ту подвижность характера, общую у нихъ съ аинянами, которая такъ жестоко осмяна Дантомъ, и которая у человка часто зависитъ отъ духа критики. Принимая участіе въ длахъ правленія, народъ, то защищая добитыя права, то добиваясь новыхъ, постоянно мнялъ свое государственное устройство и, перекраивая его то на тотъ, то на другой образецъ, создавая новые законы, новыя огражденія своей свободы, онъ научался различать въ борьб партій разныя причины и поводы человческихъ дйствій {И такъ умомъ глубокимъ онъ уметъ

Всхъ длъ людскихъ причины постигать!

— говоритъ (3 д. 8 сц.) Отелло про Яго, и въ самомъ дл, для того, чтобъ тянуть адскую сть, построить интригу этой трагедіи, взятой изъ итальянской новеллы, нуженъ былъ если не глубокій умъ, то, во всякомъ случа, не дюжинные діалектическіе и дипломатическіе таланты.}, изощрялъ до тонкости аналитическія способности ума, но свободы удержать не умлъ. Страсть къ политическимъ дламъ проявилась у флорентійцевъ очень рано, и вотъ почему балагуры, краснобаи, торгаши доставляли изъ среды себя, какъ придворныхъ шутовъ, ‘счетчиковъ и цифирниковъ’, но злому выраженію Яго въ характеристик флорентійца Бассіо (‘Отелло’, д. 1 сц. 1), такъ и посланниковъ, хитроумныхъ дипломатовъ. Италія всегда представляла самое широкое поприще для политическихъ интригъ: раздленная вся на множество мелкихъ враждующихъ государствъ съ противорчивыми интересами и самыми разнообразными правительствами, начиная съ республики и кончая клерикальнымъ Римомъ или монархическимъ Неаполемъ, Италія уже въ средніе вка даетъ большой просторъ единичнымъ талантамъ, отдльной личности, и рано выработиваетъ типъ ловкаго дипломата, который въ XVI-мъ вк находитъ себ геніальнйшаго представителя въ лиц Макіавелли. Съ именемъ великаго политика непремнно связывается понятіе о крайней безнравственности, полнйшей деморализаціи общества,— это и на дл самая яркая черта эпохи возрожденія, но тогда, въ XVI-мъ вк, явленіе это такъ поразительно, потому-что въ судьбахъ полуострова заинтересована почти вся Европа, и потому-что Италія достигла высшей степени своего умственнаго и художественнаго развитія, а въ сущности деморализація эта началась гораздо раньше, и ‘Принцъ’ Мавкіавелли подготовлялся цлыми вками флорентійской жизни, цлымъ строемъ политическаго и умственнаго быта Италіи. Ставя тонкость ума выше всхъ другихъ способностей, флорентійцы рано научились ловкую интригу, проведенную во всхъ мельчайшихъ подробностяхъ, требующую глубокаго знанія людей и обстоятельствъ, цнить выше всхъ законовъ нравственности. Для нихъ понятіе о добр и зл замняюсь понятіемъ объ успх и неуспх, удач и неудач. Да и откуда ямъ было выработать нравственный идеалъ? На религію ихъ нравственность опираться не могла: церковь, носительница всхъ высшихъ стремленій общества, представляла изъ себя тотъ развращенный папскій дворъ, на пороки котораго поэты привыкли изливать свое негодованіе, и который религіозное значеніе имлъ только для отдаленнаго свера, а для Италіи сталъ рано синонимомъ испорченности. Пана точно такъ-же не могъ противодйствовать общему разложенію нравственныхъ понятій, какъ не могъ дать политическаго единства Италіи: отсутствіе одной сильной власти, давая просторъ личнымъ стремленіямъ и интересамъ отдльныхъ талантовъ, выдвинуло въ Италіи силу личности, силу индивидуальности въ то время, какъ въ остальной Европ господствуетъ еще масса, корпорація, цлое общество, а это раннее развитіе индивидуальности вызываетъ новое направленіе и въ умственной жизни Европы, гуманизмъ, двигаетъ впередъ и искусство, а въ политической жизни страны даетъ перевсь деспотизму мелкихъ тирановъ надъ городскими республиканскими, аристократическими учрежденіями. При слабости нравственныхъ понятій ничто не сдерживаетъ стремленій личнаго произвола, и тотъ блестящій вкъ возрожденія, который производитъ рядъ геніальныхъ личностей, есть въ то же время вкъ самой волной, самой глубокой деморализаціи: если общество поощряетъ проявленія таланта у человка, оно не обуздываетъ и злоупотребленія силами, не сдерживаетъ разгула страстей, которымъ дается воля, какъ выраженіе силы и характера. Въ этомъ крайнемъ индивидуализм коренится какъ все зло политическаго быта и деморализаціи этого общества, такъ и единственное въ исторіи процвтаніе искусства и науки, обаяніе которыхъ интригъ со многими грустными явленіями этой жизни {Факты, подтверждающіе эту мысль, разсяны въ интересномъ труд Symonds: Benaissance in Italy’, въ первомъ том котораго, Age of despots, очень наглядно характеризованъ политическій и нравственный строй этого общества и преобладаніе въ немъ личнаго произвола.}.

Такая деморализація не могла не отозваться и на литератур, не могла не сказаться въ самомъ популярномъ, въ самомъ блокомъ народу произведеніи, созданномъ его жизнью и его фантазіей, въ новелл. Какъ много злобнаго смха (Hohn) накопилось въ анекдотахъ Саккетти — поражаетъ историка итальянской культуры (J. Burckhardt: Die Cultur der Renaissance in Italien. I, p. 181), въ самомъ дл, насмшливымъ характеромъ своихъ новеллъ онъ лучше всего доказываетъ, какъ за умъ, ловкость, умнье солгать и извернуться, прощается всякое зло, всякое беззаконіе. Насмшка не щадитъ никого и ничего: священникъ, ради краснаго словца, радъ подшутить и надъ таинствомъ, которое онъ совершаетъ, каламбуровъ не останавливаетъ и смерть, человкъ ‘новый’ умираетъ съ игрою словъ на губахъ. А между тмъ за всякимъ разсказомъ слдуетъ непремнно мораль, которою авторъ какъ будто прикрываетъ всю возмутительную грязь, всю безпощадную злобу своихъ ‘веселыхъ’ разсказовъ, на дл онъ и не замчаетъ, что описываемая продлка — преступленіе, что обманъ и воровство для большинства человчества не есть доказательство только ума и тонкости. Просматривая такія новеллы, невольно удивляешься выносливости и терпимости ихъ читателей: если ихъ забавляли такія похожденія, если они за хитрую, умную шутку, за безжалостное одураченіе простоватаго человка, мирились со всякой несправедливостью, часто забывая, что продлка граничитъ съ преступленіемъ,— то надо сознаться, Флоренція цнила умъ слишкомъ высоко. Впрочемъ, кром ума она цнила еще — и за это многое простится ей — художество. Эти мошенники-плуты были не только злыми насмшниками, безсовстными остроумниками: народъ торгашей и ремесленниковъ былъ, въ то же время, наиболе художественно одареннымъ народомъ всего полуострова, ихъ искусство, которому у нихъ потомъ учатся цлые вка, было достояніемъ массъ, а не привилегированнаго сословія, ихъ художники выходили изъ народа, учились въ мастерскихъ каменщиковъ, литейщиковъ, ювелировъ и никогда не теряли связи съ народомъ (63-я новелла Саккетти о томъ, какъ мужикъ-мастеровой является съ заказомъ къ Джіотто), рядъ великихъ архитекторовъ, скульпторовъ, живописцевъ, которыми гордится Флоренція XV-го и XVI-го вка, могъ выдвинуться только при поддержк цлаго общества, могъ воспитаться только умньемъ самого народа цнить свои таланты. И не одно только образовательное искусство обязано этому народу своимъ движеніемъ впередъ,— вспомнимъ только, что три великія свтила общественной литературы: Дантъ, Петрарка, Боккачіо, родились во Флоренціи, что ихъ творенія читались и понимались массою, всмъ обществомъ отъ ученаго до мастерового, что эта поэзія, первая въ Европ, была отголоскомъ народнаго творчества,— и у насъ нсколько сгладится безотрадное впечатлніе новеллъ Саккетти. Намъ станетъ понятно, что народъ, деморализованный неустойчивостью своей государственной жизни, въ это господство деспотизма подъ разными видами, народъ, въ которомъ изъ всхъ высшихъ стремленій человчества прежде всего и громче всего говорило эстетическое чувство, цнилъ въ новелл веселость насмшки, а главнымъ образомъ on bello inganno, ‘прекрасный обманъ’, т.-е. тонкое ведшіе хитро задуманнаго плана,— хотя бы онъ велъ за собою преступленіе,— ловкость продлки, силу остроумнаго, хотя бы и грубаго отвта, цнилъ успхъ шутки, какъ понималъ мастерство, ловкій пріемъ художника, технику и эффектъ художественнаго созданія, ршительно помимо всякаго нравственнаго значенія описываемаго факта. Отъ этого новеллистъ останавливается на всхъ деталяхъ разсказа, съ любовью рисуетъ каждую мелочь: для него содержаніе, эта хитрость сыгранной штуки, ‘beffa’, есть своего рода произведеніе искусства, къ которому разсказъ его относится какъ рамка къ картин, и то, что насъ возмущаетъ, какъ безнаказанность произвола, для него есть признакъ силы, есть художественность жизни. Къ тому же самъ бытъ художниковъ давалъ матеріалъ для новеллы: если ‘новелла’ — ‘новое’, значили для итальянцевъ преимущественно нчто чудное, небывалое, то жизнь рдкаго художника не давала тамъ для новеллы. Вдь даже и у насъ право чудить и оригинальничать признается за ‘вольными’ художниками, а тамъ, гд ничто не стсняло проявленій личнаго характера, капризовъ фантазія, художники пользовался этимъ правомъ съ большей свободой, чмъ въ наше время, когда и высокому таланту жизнь ставитъ опредленныя условія и ограниченныя рамки. А тутъ, если большинство одарено художественнымъ чутьемъ и фантазіей, склонной въ нкоторой оригинальности, то понятно, что у веселаго народа не будетъ конца разнымъ выдумкамъ, выходкамъ, которыя отравятся въ литератур, въ содержаніи и форм излюбленной народомъ новеллы. Вотъ почему въ томъ разсказ, который отталкиваетъ насъ своимъ индифферентизмомъ къ добру и злу, художественная фантазія народа умла усмотрть артистическое проявленіе ума, такъ сказать, chef d’oeuvre — красоту человческой хитрости.

Вотъ почему и геніальное произведеніе несравненнаго художника-разсказчика Боккачіо такъ изобилуетъ описаніями разныхъ случаевъ плутовства, насмшничества и т. п., которыя были бы непонятны, еслибъ не вытекали изъ историческихъ условій итальянской жизни того времени, изъ преобладанія въ ней эстетическихъ идеаловъ надъ нравственными, истое дитя своего вка, Боккачіо собралъ въ одно цлое все, что издавна наполняло художественную фантазію его народа, будь то скандальное похожденіе монаха, ловкая увертка жены, обманывающей мужа, или нжное чувство рыцарской любви, находчивый отвтъ придворной дамы. Вотъ почему, одвши это всему народу понятное содержаніе въ не мене доступную ему форму, Боккачіо упрочилъ громадный успхъ своего ‘Декамерона’ на цлые ряды послдующихъ поколній. Какъ геніальный писатель, онъ воспользовался всми источниками поэтическаго вымысла, которое были въ распоряженіи его націи, чтобъ открыть новую дорогу европейской повствовательной поэзіи.

Прежде чмъ перейти къ самому ‘Декамерону’, скажемъ нсколько словъ объ автор его и остальныхъ трудахъ Боккачіо. Немногимъ выдляясь изъ общаго уровня средневковой искусственной поэзіи, устарвшія произведенія эти не только освщаютъ личность человка, но могутъ отчасти уяснить намъ, сколько оригинальнаго, свжаго и обновляющаго’ внесли его новеллы въ литературу времени.

III.

Сынъ француженки и флорентійскаго купца, Джованни Боккачіо {‘Giovanni Boccaccio’, sein Leben and seine Werke v Dr. Markus Landau. Stuttgart, 1877.} родился въ 1613 году въ Париж, куда отецъ его по дламъ, но дтство и первую молодость провелъ во Флоренціи, которую и слдуетъ считать его родиной {Впрочемъ, о рожденіи Боккачіо и главныхъ событіяхъ его жизни до насъ дошло очень мало точныхъ и вполн достоврныхъ свдній. Издатель недавно вышедшихъ въ свтъ писемъ Боккачіо, Кораццини (F., Corazzini), указываетъ на то, какъ сравнительно не много извстно фактовъ его вншней жизни, сожалетъ о томъ, что не вс великіе люди любили такъ много говорятъ о себ, какъ, напримръ, Петрарка, въ біографіи котораго, благодаря этой слабости, не осталось почти никакихъ пробловъ.}. 11-ти лтъ отецъ взялъ его изъ школы, гд онъ познакомился съ первыми началами латинскаго языка, опредлилъ его въ себ въ торговую контору, и въ продолженіи 6-ти лтъ пріучалъ будущаго поэта къ звону монетъ, и къ интересамъ купеческихъ оборотовъ, но эта наука не далась молодому человку, и его пришлось отправить въ Неаполь — изучать каноническое право. Выборъ этого университета имлъ огромное вліяніе на жизнь и дятельность Боккачіо: Неаполь тогда былъ единственною королевскою резиденціею Италіи, и, въ то время, какъ городскія общины усиливались, богатли, развивая свою промышленность и политическую свободу, а Римъ былъ запущенъ и покинуть панскимъ дворомъ, перенесеннымъ въ Авиньонъ, Неаполь — мстопребываніе сильной Анжуйской династіи — славился сваею роскошью, вольностью нравовъ, легкою и веселою жизнью, которой близость восточнаго вліянія изъ Сициліи, традиціи, древне-греческой культуры, несравненная красота и богатство природы придавали особенно поэтическій оттнокъ. Поэзія широкаго, шумнаго образа жизни не могла остаться безъ влитія на воспріимчивую натуру юноши, въ жилахъ котораго текла кровь француза съ это веселостью, увлекательностью характера, съ его любовью и способностью къ наслажденіямъ: молодость проходила весело, по наврядъ-ли при этомъ подвигалось впередъ изученіе юридическихъ наукъ, если столько искушеній представляла студенту и его молодость, и красота женщинъ, и легкость нравовъ, такъ часто сказывавшаяся въ его позднйшихъ произведеніяхъ. Тмъ не мене, шесть лтъ онъ потратилъ на науку, и съ 23-лтняго возраста начинаетъ жить для своего призванія. Сынъ богатаго купца, представители извстной флорентійской фирмы Барда и бывшаго пріора республики, Боккачіо занялъ видное мсто при двор неаполитанскаго короля Роберта, а потомъ и при наслдниц его, королев Іоанн, должности придворной, благодаря буржуазному происхожденію, онъ никакой не занималъ, но талантливый, красивый молодой человкъ наслаждался въ высшемъ обществ всми выгодами обезпеченнаго состоянія, жилъ для поэзіи и любви своей Фіамметты. Кто была эта муза нашего поэта, вдохновлявшая его творенія въ продолженіи многихъ лтъ — о томъ спорили очень много, что она не была на половину олицетвореніемъ науки, а на половину горячимъ воспоминаніемъ первой любви, какъ Беатриче Данта, и не была предметомъ высоко-идеальнаго, почтительнаго и холоднаго поклоненія, какъ Лаура Петрарки, а очень обыкновенною привязанностью молодого сердца, видно изъ самыхъ произведеній автора, которыя и даютъ самый обильный матеріалъ дли исторіи этихъ отношеній. Незаконная дочь короля изъ графской фамиліи Аквино, Марія, которую любилъ Боккачіо и воспвалъ то подъ настоящимъ ея именемъ Мадонны, то подъ именемъ Фіамметты, была замужемъ за высокопоставленнымъ молодымъ человковъ, но это не помшало ей отвчалъ на далеко не платоническую любовь молодого студента. Правда, отношенія боле счастливыя, чмъ законныя, надо было держать въ тайн, но веселая жизнь Неаполя и: для женщины королевской фамиліи не представляла особыхъ стсненій, молодые люди могли наслаждаться своимъ счастіемъ довольно свободно, хотя въ сонетахъ и балладахъ того времени поэтъ и жалуется на свои неудачи и на добродтельную холодность своей возлюбленной, но, помимо того, что талія жалобы были въ мод у поэтовъ,— воспвать въ лирическихъ стихотвореніяхъ, ходившихъ по рукамъ придворнаго общества, счастіе своей любви, значило бы вредить себ и навлекать гнвъ короля, поэтому тутъ онъ довольствовался описаніемъ своего рыцарскаго обожанія и поклоненія, за то въ позднйшихъ своихъ произведеніяхъ, написаннымъ также для Маріи, но получившихъ извстность уже во Флоренціи, по прекращенія этихъ отношеній, поэтъ былъ искренне и подъ покровомъ прозрачной аллегоріи разсказалъ, исторію своей счастливой любви, въ сущности не представлявшей ничего особеннаго и ничего идеальнаго. Тмъ не мене, чувство это составляетъ, все содержаніе какъ его эпическихъ поэмъ, такъ и тхъ первыхъ опытовъ лирики, которые онъ сжегъ по прочтеніи сонетовъ Петрарки.

Первое эпическое его произведеніе въ проз ‘Filocopo’ представляетъ собою длинную и скучнйшую обработку извстнаго въ средніе вка французскаго сказанія: ‘Floire et Blanchefleur’, гд авторъ возвышеннымъ и напыщеннымъ языкомъ, съ безконечными тирадами и монологами, описываетъ долгую и врную любовь и разныя невроятныя приключенія своихъ Fiorio и Biancofiore. Путаница народныхъ миовъ, рыцарскихъ эпопей, восточныхъ воспоминаній, прикрашенная въ сильной степени неумстными намёками на классическую эрудицію, длаетъ изъ Filocopo произведеніе, маю выдающееся надъ уровнемъ тхъ средневковыхъ прозаическихъ поэмъ, въ которыхъ замтно уже проявленіе духа возрожденія. Но покуда — это вяніе новаго времени сказывается однимъ злоупотребленіемъ классическихъ терминовъ, чудеснымъ участіемъ олимпійскихъ божествъ въ судьбахъ христіанскихъ героевъ, ратующихъ притомъ за введеніе к распространеніе христіанства и тому подобнымъ смшеніемъ противорчивыхъ элементовъ поэзіи, что, впрочемъ, въ искусственной придворной литератур держалось еще очень долго. ‘Ameto’ — второе его произведеніе — одинъ изъ первыхъ образцовъ пастушескаго романа, въ которомъ разсказывается, какъ любовь къ нимф смягчаетъ нравъ грубаго охотника Ameto. Поэма страдаетъ столько же отсутствіемъ дйствія, длиннотами въ описаніяхъ пылкихъ чувствъ героя, сколько же опять изобиліемъ классическихъ воспоминаній, а главное — холодностью аллегоріи, которая заставляетъ читателя въ каждомъ дйствующемъ лиц видть воплощеніе отвлеченныхъ понятій, что, конечно, не мало нарушаетъ поэтическое впечатлніе, напримръ, описывается любовь героя къ нсколькимъ нимфамъ за разъ, и противоестественное чувство это объясняется стремленіемъ развитаго человка къ пріобртенію разнаго рода качествъ и совершенствъ. Большая часть поэмы состоитъ изъ множества эпизодовъ и отступленій, вложенныхъ въ уста нимфъ: одна разсказываетъ исторію матери Боккачіо, ея любовь и несчастную судьбу, другая — исторію возникновенія Флоренціи и Неаполя, третья — современныя городскія сплетни и т. д., прячемъ вс эти пастухи и нимфы говорятъ и дйствуютъ то какъ живыя лица, то какъ отвлеченныя аллегоріи. Оловомъ, романъ этотъ, перемшанный стихотворными отрывками, представляетъ собою тотъ ложно-поэтическій родъ пастушескихъ идиллій, которыя теперь совсмъ забыты, а прежде, боле пяти столтій съ успхомъ держались въ западныхъ литературахъ. Близко къ нему подходитъ, по аллегорическому характеру своему и ‘Amoroea Visione’ (‘Любовное видніе’), гд Боккачіо подъ формой видннаго сна сообщаетъ свои размышленія о богатств, слав, любви и т. д. Вмст съ прекрасной женщиной посщаетъ онъ обители этихъ отвлеченныхъ существъ, храмъ мудрости, фортуны, жилище любви и т. п., встрчаетъ массу античныхъ и средневковыхъ дятелей, разсказываетъ множество античныхъ миовъ и преданій, но не уясняетъ-таки смысла всего виднія, цль и общая идея котораго остается непонятной.’ Въ высшей степени искусственная вншняя форма (поэма состоитъ изъ 50 главъ, каждая содержитъ во 29 терцинъ и заключительному стиху, т.-е. по 88 стиховъ, при этомъ начальныя буквы всхъ 1500 стиховъ составляютъ два сонета и одну балладу, такъ что все произведеніе — одинъ колоссальный акростихъ), однообразіе описаній, отсутствіе цльности въ общемъ — длаютъ это ‘видніе’ крайне скучнымъ и монотоннымъ.

За то замтный шагъ впередъ виднъ въ Тезеид, (‘Teseida’), которая была написана также для Фіанметты-Маріи, она весьма интересна, какъ обильное послдствіями нововведеніе во вншнихъ формахъ поэзіи: ‘Тезеида’ первая написана тми знаменитыми октавами, которыя впослдствіи съ такимъ успхомъ употреблялись Аріостомъ и Тассомъ, удачное изобртете этой богатой, красивой, звучной формы для эпическихъ стихотвореній указывало на присутствіе въ Боккачіо огромнаго поэтическаго таланта. Содержаніе поэмы, довольно безцвтное и запутанное, отличается вполн рыцарскимъ характеромъ, хотя дйствующія лица и носятъ классическія имена, въ эту переходную эпоху между процвтаніемъ рыцарскихъ эпопей и возрожденіемъ классическихъ знаній поэзія одвала рыцарей въ греческій костюмъ, точно такъ же, какъ въ предыдущій періодъ античные герои троянскихъ и македонскихъ битвъ принимали въ средневковыхъ сказаніяхъ нравы и характеръ полуварварскихъ, германскихъ вождей.

За этой поэмой, имвшей громадный успхъ, послдовала вскор другая: ‘Filostrato’, также въ октавахъ и также изъ круга античныхъ преданій, написанная для Фіамметты въ одно изъ ея отсутствій, когда, какъ авторъ самъ описываетъ то въ предисловіи — Боккачіо страдалъ и скучалъ по ней, она разсказываетъ исторію любви Троила и Хризеиды, дочери Калхаса, и иметъ то большое преимущество передъ ‘Тезеидой’, что въ ней совершенно отброшенъ лишній хламъ классической эрудиціи: боги не играютъ въ ней никакой существенной роли, въ герояхъ чувствуются не отвлеченные бездушные рыцари, претерпвающіе разныя приключенія и одтые именами древнихъ, безъ всякихъ личныхъ, индивидуальныхъ характеровъ, а живые, настоящіе люди, какъ они жили и любили при Неаполитанскомъ двор XIV-ге вка. Дйствіе весьма несложное и безъ всякаго участія сверхъестественнаго, мотивируется жизнью и характерами дйствующихъ лицъ, это — обыкновенная исторія того, какъ легковрная и коварная вдова Хризеида обманывала Троила, страстно любившаго ее, пока тотъ не узналъ обмана и ршился убить ее, но погибъ въ сраженіи {Эта же тэма съ нкоторыми измненіями обработана и Шекспиромъ (Troilus and Cressida), который заимствовалъ ее у Чаусера, а тотъ у Боккачіо.}. Этимъ же отсутствіемъ языческихъ чудесъ отмчена и идиллія ‘Nimphale Fiesolano’, хотя тутъ дйствуютъ миологическія существа и разсказывается, какъ одна нимфа, измнившая обту цломудрія, била превращена въ ручей, но въ поэм тамъ сильно, реальное, обще-человческое чувство, что на нее можно смотрть, какъ на произведеніе переходное отъ невроятныхъ приключеній Floire et Blanchefleur, съ ихъ смсью христіанскихъ и языческихъ божествъ, въ прямому отраженію дйствительности въ ‘Декамерон’.,

Въ этомъ направленіи еще дальше пошелъ Боккачіо въ роман ‘Фіамметта’, написанномъ прозой и имющемъ предметомъ исторію его любви къ королевской дочери, съ нкоторыми, какъ самъ говоритъ, измненными обстоятельствами и именами. Если ‘Filostrato’ содержитъ въ себ описаніе страданій героя, которому измнила легкомысленная женщина, то здсь раскрывается врная дйствительности картина любви и, горя покинутой женщины, картина, схваченная изъ неаполитанской жизни того времени и изображавшая хотя не фактически врную, но опытомъ прочувствованную страницу собственнаго, существованія: исходъ Боккачіевой любви былъ, не таковъ, какъ: у ‘Фіамметты’. Несмотря на несложное содержаніе, объемъ романа очень большой, потому что, какъ вс эти поэмы, онъ страдалъ длиннотами, утомительными, безконечными діалогами, педантическими намеками на классическую ученость, на античную миологію, и нкоторымъ все-таки участіемъ боговъ и богинь.

Такова съ 1339 по 1348 годъ поэтическая дятельность Боккачіо, вызванная его пребываніемъ въ Неапол, и его любовью. Чувство это, составляющее, главное, основаніе его поэзіи, въ то время, кажется, могло наполнятъ: все существованіе человка: такъ часто оно описывалось, какъ много о немъ говорилось и такую роль играло оно не только въ литератур, но и въ судьб отдльнаго человка, въ наше-же время оно не можетъ не казаться скучнымъ, нелпымъ и даже фальшивымъ. Этой дятельностью нашъ авторъ, немногимъ выдлялся изъ общаго строя литературной мысли своего вка, и ея было-бы недостаточно, чтобъ дать не только безсмертіе его имени, но и содержаніе остальной жизни. Поэтому, когда съ лтами чувство охладло, прошла пора наслажденій, онъ закончилъ свою поэтическую работу ‘Декамерономъ’, написаннымъ, какъ предполагаютъ, между 1348 и 1353 годомъ, Боккачіо начинаетъ новую жизнь служа Флоренціи то какъ посланникъ-дипломатъ, то какъ ученый гуманистъ. Труды его по классической эрудиціи, по возобновленію латинской и греческой литературы, которою онъ страстно увлекался наравн съ отцомъ гуманизма Петраркой, длаютъ его однимъ изъ самыхъ видныхъ дятелей ранняго возрожденія. Правда, латинскія эклоги его не имютъ поэтическаго достоинства, а историческія сочиненія ‘de Cаsibus Virorum et Feminarum illustrium’ и ‘de Claris Mulieribos’, повторявшія анекдоты про разныхъ лицъ древнихъ и среднихъ вковъ и не вносившія ничего новаго въ пріемы схоластической науки, не представляли большого значенія и для своего времени, но за то ‘Genealogіa Deorum’ и учебникъ классической географія, служа сводомъ всего, что можно было извлечь изъ извстныхъ тогда древнихъ авторовъ и ихъ рукописей, имли огромную цну въ глазахъ послдующихъ поколній гуманистовъ. Эти труда его вмст съ комментаріями на ‘Божественную Комедію’ Данта, которые онъ читалъ на лекціяхъ по порученію флорентійской республики, желавшей почтить великаго изгнанника своего хотя и по смерти, наполняютъ время Боккачіо въ послдніе года его жизни. Изъ молодого страстнаго поэта, только и воспвавшаго, что любовь, ея страданія и наслажденія, изъ остроумнаго сказочница, не умвшаго., въ новеллахъ удержаться отъ непозволительныхъ въ изящной литератур описаній, вошелъ педантическій ученый, собираютъ рукописей и. составитель компендіумовъ по классическимъ наукамъ, мало того, разсказчикъ-юмористъ, больше всего смявшійся надъ духовенствомъ, монашествомъ, обратился, какъ говорятъ, въ суроваго картезіанца, и подъ впечатлніемъ религіозныхъ идей не только жестоко упрекалъ себя за крайнюю вольность пера, но хотлъ бросить даже и ученые свои труды ради христіанскихъ добродтелей для спасенія души, но отъ этого удержали его совта его просвщеннаго друга Петрарки. Боккачіо умеръ въ 1376 году.

Его поразительное трудолюбіе, громадная начитанность и необыкновенная усидчивость (онъ собственноручно переписалъ множество рукописей, перевелъ на латинскій языкъ Гомера, хотя выучился по-гречески уже въ зрломъ возраст) имли большое значеніе въ томъ умственномъ движеніи Италіи, которое извстно подъ именемъ гуманизма, историки культуры не проходятъ молчаніемъ этой, дятельности нашего поэта, самъ онъ придавалъ ей гораздо больше важности, чмъ, другимъ своимъ работамъ, и, несмотря на громадный успхъ ‘Декамерона’, имя автора гораздо больше славилось, какъ имя гуманиста, товарища-ученика Петрарки, чмъ какъ творца многочисленныхъ популярныхъ новеллъ. Но, говоря о трудахъ и слав Боккачіо, какъ гуманиста, не слдуетъ отдлять слишкомъ рзко ученую его дятельность отъ поэтической, потому-что, если гуманисты, съ увлеченіемъ разработывая классическое наслдіе, вносили въ жизнь эпохи новый строй мысли, если эта работа ихъ возвщаетъ новое время, новое міросозерцаніе, то и ‘Декамерону’ нельзя отказать въ реформаторскомъ значеніи: онъ не только создаетъ новый родъ художественнаго повствованія, но и вноситъ въ литературу своего времени тотъ духъ народности, духъ здороваго реализма, который съ духомъ новаго времени все боле и боле проникаетъ въ художественную область мысли и беретъ перевсъ въ европейскомъ искусств, начинай съ эпохи возрожденія. Въ наше время никто не ставитъ Боккачіо въ вину, что онъ не выдумалъ самъ сюжетовъ для своихъ ‘ста’ сказокъ, а заимствовалъ ихъ большею частью изъ французскихъ фабліо, изъ народныхъ преданій, изъ восточныхъ сборниковъ арабскаго, персидскаго и индійскаго происхожденія, словомъ — пользовался тми-же источниками, какъ и безъискусственная средневковая повсть, странствующій разсказъ, напротивъ, въ глазахъ нашего времени его заслуга въ томъ и состоитъ, что онъ изъ этого матеріала создалъ новый родъ художественной литературы и заставилъ его служитъ чисто народнымъ интересамъ, а красотою формы удовлетворять эстетическимъ потребностямъ многихъ поколній. Легкость, изящество формы привлекало огромный кругъ читателей, находившихъ въ ‘Декамерон’ отголоски всего что издревле жило въ ихъ національныхъ преданіяхъ, отсюда и популярность ‘Декамерона’, затмъ, онъ породилъ множество сборниковъ, которые, подражая ему въ форм, или воспроизводили, какъ у Саккетти, случаи дйствительной жмени, или обработывали эпическій сказочный матеріалъ и даже историческіе факты, одвая въ новую поэтическую форму пестрые, разнообразные сюжеты народной жизни, народнаго творчества, новеллы давали пищу воображенію всей Европы. Отъ этого драматическіе поэты послдующихъ вковъ во Франціи и Англіи ни изъ одного источника де черпали съ такимъ успхомъ, какъ изъ итальянскихъ новеллъ. Отъ этого новелла, выросшая на почв общеевропейскихъ сказаній, интересна для насъ какъ первая вполн художественная обработка того повствовательнаго матеріала, который разсянъ въ средневковой поэзіи: она отражаетъ въ себ все литературное богатство своего времени, примиряя въ себ элементы городского быта съ элементами рыцарской мысли, рыцарской поэзіи. Отъ этого ‘Декамеронъ’, помимо своего художественнаго и историческаго значенія, какъ выразителя общества, среди котораго онъ возникъ, для насъ важенъ еще какъ провозвстникъ новаго литератур, того реальнаго характера повствованія, который зависать отъ народнаго происхожденія итого рода литературы и начавшись въ сказк, прокладываетъ себ вплоть до нашего времени все боле широкіе пути во всхъ областяхъ мышленія. Отъ этого, цня заслуги Боккачіо, какъ одного изъ сотрудниковъ по длу воскрешенія антиковъ, слдуетъ не мене высоко цнить его новеллы, которыя точно такъ же, какъ и ученые труды гуманистовъ, открывали новые пути мысли для его современниковъ.

IV.

Современники Боккачіо держались, конечно, иного взгляда на ‘Декамеронъ’, чмъ наше время, да и самъ авторъ придавалъ ему не то значеніе. Въ предисловіи — prooemio — къ ‘Декамерону’ Боккачіо разсказываетъ о страданіяхъ своей долголтней любви въ высокопоставленной особ (altienmo е nobile amore), страданіяхъ, причиненныхъ не столько жестокостью любимой женщины, столько пылокъ страсти,— страданіяхъ, которыя умрялись только бесдами и совтами добрыхъ друзей, и прекратились сами собою съ теченіемъ времени, по Божьему ивволепію. Желая, какъ опытный человкъ, другимъ такимъ страдальцамъ доставить утшеніе, онъ издаетъ сборникъ сказокъ (intendadi raceontare cento Doyelle, о ftwole, о parabole, о istorie, che dire le vogliamo), въ которыхъ преобладаютъ галантныя приключенія, какъ очень поучительныя и интересныя дли такого рода читателей. Особенно рекомендуется это утшеніе прекрасному полу. Женщины часто бываютъ принуждены скрывать свою страсть, которая оттого, какъ извстно всмъ то испытавшимъ, только усиливается. Покоряясь чужой вол, сидя въ комнатахъ почти безъ дла, женщины волей или неволей на часу мняютъ по тысяч равныхъ мыслей, и невозможно, чтобъ эти мысли вс были веселыя. А когда слдствіемъ страсти у нихъ является меланхолія, ом не имютъ противъ нея тхъ средствъ, какъ мужчины, которые въ подобныхъ обстоятельствахъ могутъ развлечься, прогнать тоску я уличной жизнью, и охотой, и верховой здой, и игрой, и торговлей. Этимъ несчастнымъ женщинамъ и предназначенъ сборнымъ (другія довольствуются иглой и веретеномъ), если отъ достигнетъ своей цли, то пусть утшенныя читательницы поблагодарятъ за это ту любовь, ‘которая, освободивши автора отъ своихъ узъ, дала ему возможность другимъ доставить удовольствіе’.

Таимъ образомъ, давать пищу праздному уму, наполнять воображеніе влюбленныхъ лобовными похожденіями — вотъ благодтельная цль автора. Хотя этой цли и можно приписать веселый и легкій тонъ во многихъ фривольно-безцеремонныхъ разсказахъ сборника, но общее содержаніе его, конечно, ваше подобной задачи: иначе оно не пережило бы своего, творца. За этимъ предисловіемъ слдуетъ введеніе, съ знаменитымъ описаніемъ чумы, поразившей Флоренцію къ 1348 году. О красот и сил слога въ этомъ препрославленномъ критикою введеніи было говорено очень много, и отрицать его литературныя достоинства невозможно. Это первый образецъ художественной классической прозы Италіи. Правда, описаніе это нсколько проникнуто античнымъ вліяніемъ, и Боккачіо упрекали въ томъ, что онъ тутъ подражалъ Лукрецію, но не простительна ли подржательность человку, страстно увлеченному тми способами выраженія мысли, которые открывались теперь, благодаря оживавшей литератур древнихъ? можно ли ставитъ въ укоръ писателю, создавшему литературную рчь, что онъ въ. открытіи новаго пути руководится и новооткрытымъ идеаломъ древне-классическаго совершенства? Онъ только переноситъ въ народный языкъ то изящное искусство построенія рчи, ту формальную вншнюю сторону поэзіи, которая въ античной литератур своею правильностью х законченностью такъ обаятельно дйствовала на молодые умы европейскихъ гуманистовъ, и которая со временемъ въ Италіи перешла въ мертвую подражательность, а на свер — въ псевдо-классическое направленіе національной литературы. Въ наше время эта строгая правильность описанія, эта закругленность общаго, законченность и равновсіе отдльныхъ фразъ и цлыхъ періодовъ кажутся и холодно-условными, и риторическими, а въ свое время, когда эти пріемы явились организующимъ элементомъ языка, впершіе ставшаго орудіемъ художественнаго творчества, они не могли не войти въ законъ прозаической рчи, описаніе чумы представляетъ собою не даромъ лучшій образецъ классическаго итальянскаго слога.

За характеристикой населенія, пораженнаго страшной пандеміей, за краснорчивымъ описаніемъ всеобщаго страха и унынія, Боккачіо разсказываетъ, какъ семь молодыхъ двушекъ сходятся въ церкви Santa Maria Novella, заводятъ рчь объ ужасномъ времени, которое переживаетъ городъ, о томъ, о другомъ,— и, наконецъ, одна изъ нихъ начинаетъ развивать такого рода мысли: почему имъ, молодымъ и здоровымъ, не воспользоваться правомъ всякой живой твари заботиться о своемъ существованія? Что имъ тутъ длать? чего ждать въ город, гд всюду смерть и горе? Не лучше ли имъ удаляться за время въ деревню, гд чистый воздухъ и невинныя радости предохранятъ ихъ отъ заразы? Такъ предлагаетъ одна изъ нихъ, другія съ ней соглашаются, но ухать изъ города двушкамъ, однимъ неудобно, въ эту минуту къ нимъ подходятъ, трое знакомыхъ, любезныхъ и красивыхъ молодыхъ людей, которые, оказывается, вполн раздляютъ ихъ взгляды и предлагаютъ свои услуги для поздки, чмъ дамы и пользуются. Для большаго интереса этого предпріятія надо замтить, что каждый изъ мужчинъ влюбленъ въ одну изъ прекрасныхъ особъ. Молодежь выбираетъ загородную виллу, снабженную всми удобствами, съ красивымъ, разнообразнымъ, мстоположеніемъ и здоровымъ воздухомъ, беретъ съ собою необходимую прислугу и проводитъ нсколько дней въ прогулкахъ, бесдахъ и другихъ невинныхъ забавахъ, потому что радость и веселье — лучшее средство противъ чумы. Чтобъ не слишкомъ скоро истощились вс удовольствія, ршено каждый день прибгать къ любимому времяпровожденію и развлеченію флорентійцевъ — въ новелламъ. Каждый членъ веселаго общества обязанъ разсказывать по сказк въ день, всхъ ихъ десять, и въ десять дней виллежіатуры составится сборникъ въ сто новеллъ, отсюда и его греческое названіе. Таковъ общій планъ, прибавимъ, мастерское описаніе тхъ мстъ, которыя посщаются гуляющими, разговоровъ и занятій между разсказами, канцону, романсъ, который поется въ заключеніе каждаго дня — вотъ и вся рамка великаго произведенія. О томъ, что на чрезвычайно удобна и примнена вполн удачно и что послдующіе новеллисты рдко придумывали боле счастливую фабулу, связывающую разсказы въ одно цлое,— говорено было не разъ, не мало думали и о томъ, что побудило Боккачіо рядъ красивыхъ картинокъ и бойкихъ новеллъ открытъ мрачной картиной страшной эпидеміи, въ самомъ дл, не можетъ не казаться страннымъ, что за серьезнымъ и строгимъ характеромъ этого описанія слдуетъ крайне фривольное настроеніе какъ въ разговорахъ этой молодежи, такъ и въ остроумныхъ анекдотахъ, большею частью — очень пустыхъ по содержанію. Что побудило автора прибгнуть къ этой рзкой антитез, къ сопоставленію тяжелаго времени, тамъ наглядно, характеризованнаго, и насаждающейся молодежи, описанной не съ меньшимъ сочувствіемъ? Можетъ быть, эффектъ чисто художественный: на общемъ черномъ фон вступленія особенно рельефно выдляются слдующія затмъ ярко-радужныя фигуры ‘Декамерона’, Боккачіо, какъ настоящему художнику слова, должна была бытъ хорошо извстна сила грандіозныхъ контрастовъ, примненная у насъ такъ трагически Пушкинымъ въ ‘Пир во время чумы’. Но кром эстетическаго, въ этомъ вступленіи усматриваютъ соображеніе и нравственнаго свойства: останавливаясь на характеристик этого времени, указывая на главное и неизбжное его вліяніе, на перемну нравовъ или — правильне — на пониженіе нравственности, Боккачіо хотлъ, быть можетъ, оправдать неприличный тонъ тхъ повстей, который имъ вложены въ уста благовоспитанной молодежи. Онъ самъ даетъ поводъ думать это, говоря, что умалчиваетъ о настоящихъ именахъ молодыхъ двушекъ, потому что он, вслдствіе вышеуказанныхъ причинъ, т.-е. чумы и вызваннаго ею ненормальнаго настроенія умовъ, говорили и слушали такія вещи, которыхъ впослдствіи он будутъ стыдиться и которыя могутъ быть истолкованы въ ущербъ ихъ нравственности. Нельзя отрицать, что въ этомъ есть своя доля правды: Боккачіо, какъ самъ пережившій эту эпидемію, долженъ былъ знать и видть ея вліяніе на народъ, тмъ боле, что онъ ее видлъ не во Флоренція, а — по мннію его біографа Ландау — въ Неапол, гд уровень общественной нравственности всегда былъ ниже, чмъ на его родин. Та распущенность нравовъ, которая приписывается историками чум, должна была въ королевской резиденціи усилиться скоре, чмъ среди торговаго населенія города, жизнь котораго была строже и проще. Очень вроятно, что страсть къ наслажденіямъ, въ ущербъ, серьёзному содержанію жизни, которая всегда играла большую роль въ существованіи веселаго общества при французскомъ двор Неаполя, никогда не досягала боле сильныхъ и пагубныхъ размровъ, чмъ во время заразы. При всеобщей паник, при вид, что одинъ за другимъ погибаютъ близкіе, здоровымъ людямъ, у которыхъ подъ южнымъ небомъ, кажется, еще сильне, чмъ у другихъ, стремленіе къ радостямъ жизни,— здоровымъ людямъ, несмотря на горе и отчаяніе, ничего не оставалось длать, какъ гнать всякую мысль и заботу о завтрашнемъ дн, пользоваться минутой, потому что не знаешь, сколько осталось прожилъ. Слдствіемъ этого взволнованнаго настроеніи является перевсъ самыхъ низкихъ стремленій и помысловъ надъ чувствомъ пристойности, надъ чувство’ человческаго достоинства. Быть можетъ, ту игру физическихъ страстей, которую такъ открыто выставилъ Боккачіо въ своемъ сборник, онъ хотлъ нсколько извинить этимъ грустнымъ состояніемъ народнаго ума, разыгравши не на-долго роль моралиста въ начал труда, онъ тмъ меньше могъ впослдствіи стсняться въ своемъ нескрываемомъ цинизм, сваливая на чуму то, что лежало столько же въ его личномъ характер, сколько и въ характер его народа и его времени.

Но удобне всего, мн кажется, предположить, что это мрачное введеніе къ веселымъ сказкамъ было невольнымъ эффектомъ, антитезой ненамренной, а оправданіе авторомъ вольности сюжетовъ — соображеніемъ совершенно второстепенны’. Въ основ этой фабулы могъ лежать реальный, дйствительно случившійся фактъ: въ народ могло сохраняться воспоминаніе о кружк молодежи, удалившемся отъ заразы на виллу, а въ художественной обработк фактъ этотъ получилъ совершенно новое значеніе, врное духу цлой эпохи. Не забудемъ, что Боккачіо писатель — средневковой. А въ ту эпоху европейской юности, представленіе о смерти, о будущей жизни, мысли о наказаніяхъ за грхи въ вид страшныхъ болзней и эпидемій были очень близки воображенію религіозно-настроеннаго человчества. Напуганная постояннымъ напоминаніемъ о грх и суд, тревожная мысль среднихъ вковъ эти страшные образы находила и въ искусств, которое тогда служило почти исключительно религіознымъ цлямъ, если же въ христіанской религіи ни одинъ догматъ по сил и глубин не можетъ равняться съ догматомъ искупленія, главнымъ основаніемъ нашей вры, и если воскресеніе, страданія и смерть Искупителя сильне всего затрагиваютъ набожное чувство человка, то естественно, что церковныя изображенія на эту тему должны были поселить въ воображеніи народа мрачныя картины смерти и разрушенія, которыя были такъ несвойственны античному искусству, умвшему скрывать ужасы смерти подъ идеальною красотою ея изображенія. Символы страданій, крестной смерти, страшнаго суда, ада, стали достойными предметами новаго искусства, и должны были производить наиболе потрясающія впечатлнія на врующія души, освоившись съ нимъ, искусство должно было пріучить народную фантазію въ грандіознымъ эффектамъ сопоставленія жизни и смерти, къ сильнымъ и величественнымъ антитезамъ, тшившимъ ту первобытную, какъ-бы нетронутую мысль, которая вс контрасты мрила своимъ религіознымъ возбужденіемъ. Хотя знаменитый мотивъ рисунковъ ‘Пляска смерти’ явился только въ XV вк, но быстрая популярность его, распространенность и наконецъ художественное завершеніе этой идеи въ знаменитомъ произведеніи Гольбейна — указываютъ на то, какъ сродна была средневковой мысли эта игра несходными представленіями, это постоянное возвращеніе въ величественвой иде смерти, воплощаемой въ самыхъ разнообразныхъ формахъ. Гольбейнъ, рисуя, какимъ образомъ смерть похищаетъ людей, пользовался народнымъ творчествомъ не въ меньшей мр, чмъ и Дантъ, котораго грандіозныя созданія ада, чистилища и рая: выросли изъ народныхъ представленій. ‘Пвецъ любви’, Петрарка, первый человкъ новаго времени, родоначальникъ новаго направленіи въ умственной жизни Европы, и тотъ, воспвая любимую женщину въ итальянскихъ стихахъ, очень часто обращается къ мысли о смерти, о будущей жизни: Triunfi in vita e in morte di Laura… Triunfi della morte.

Понятно посл этого, что Боккачіо не могъ не поддаться религіозно-взволнованному настроенію своего времени, и жизнерадостный цнитель любви и земныхъ наслажденій, ставшій подъ конецъ благочестивымъ монахомъ, не могъ не внесть въ самое свое искреннее и наиболе доступное массамъ произведеніе того memento more, которое коренилось во воемъ міросозерцаніи тогдашняго человчества. Въ Пизанскомъ Campo Santo существуетъ, знаменитая въ исторіи живописи, композиція XIV вка ‘Тріумфъ смерти’. Ландау (Boccaccio, Leben u. Werke, стр. 130) вспоминаетъ о ней, говоря о мст дйствіи ‘Декамерона’, и предполагаетъ, что фабула ‘Декамерона’ могла быть взята изъ дйствительной жизни, что собираться веселой молодежи въ прекрасной мстности и проводить время въ забавахъ и бесдахъ — было въ привычкахъ тогдашняго общества, или что, быть можетъ, живописецъ написалъ въ одной частой композиціи какъ-бы иллюстрацію въ популярному творенію Боккачіо. Но воспоминаніе объ этой картин могло бы дать поводъ къ боле глубокой параллели между произведеніемъ живописи и поэзіи одной и той же эпохи.

Неизвстный художникъ,— Вазари приписываетъ эту картину Орканьо, но новйшіе изслдователи опровергаютъ его,— изобразилъ рядомъ сценъ, расположенныхъ на одной стн, и въ той безпритязательной группировк, которой держались живописцы среднихъ вковъ,— побду, тріумфъ, смерти, какъ называетъ это Куглеръ. Смерть въ черномъ одяніи скосила массу самыхъ разнообразныхъ жертвъ, большею частью людей богатыхъ, счастливыхъ, между тмъ какъ въ сторон убогіе нищіе съ клювами и повязками тщетно зовутъ ее, протягивая къ ней руки. На скалахъ подъ которыми молятъ объ освобожденіи эти. несчастные, видны отшельники, проводящіе время въ молитвахъ, и заботахъ о невинной жизни, а неподалеку роскошное общество всадниковъ, королей, наткнулось на могилу, изъ которой глядятъ трупы: испуганные кони бросаются въ сторону, безпокоятся, всадники выражаютъ ужасъ, видя такъ близко дло смерти. А сама неумолимая смерть носится надъ обществомъ прекрасныхъ дамъ и кавалеровъ (въ нихъ, говоритъ Вазари, современники видли портреты живыхъ лицъ), которые, расположившись подъ апельсинными деревьями, на лугу, покрытомъ цвтами, проводятъ время за музыкой, въ яркихъ костюмахъ, дамы съ собачками, мужнины съ соколами въ рукахъ. Это беззаботно наслаждающееся общество, надъ которымъ летаютъ маленькіе амуры, не чувствуетъ близости могущественнаго властелина смерти, и напоминаетъ ту честную компанію ‘onesta brigata’, которая бжала отъ ужасовъ, господствовавшихъ между родными и знакомыми, и въ воздух, наполненномъ амурами, повствовала веселыя новеллы. И если жъ произведеніи живописи контрастъ земного наслажденія и всеобщаго разрушенія былъ задуманъ такъ глубоко и производилъ такое сильное впечатлніе, то почему же современнику-писателю не воспользоваться было тмъ же самымъ мотивомъ, сроднившимся со всею мыслью его вдохи? Но у глубокомысленнаго живописца образъ веселящейся молодежи былъ только частнымъ явленіемъ, подтверждавшимъ его религіозную мысль о ничтожеств человка, между тмъ какъ у поэта образы страданія, болзни и смерти, нисколько не повліяли на тонъ его разсказовъ, и веселость молодежи заглушала всякія нравственныя соображенія. Христіанская идея правосудія и возмездія, которая должна лежать такъ близко жъ представленію о смерти, нигд не проглядываетъ въ ‘Декамерон’. Боккачіо такъ же мало, какъ и Саккетти, заботятся о нравственномъ значеніи мастерски описанныхъ приключеній, насмшекъ и проказъ. Употребивши извстный художественный пріемъ, авторъ какъ будто и забылъ про нравственные законы той религіи, которая породила игу игру сильными контрастами въ художественной мысли его времени. Поэтому, если нельзя отрицать, что, сопоставляя строгій характеръ описанія чумы съ фривольнымъ дудокъ новеллъ, Боккачіо произвелъ и блестящую антитезу и нсколько оправдалъ цинизмъ разсказываемыхъ въ подобное время повстей, то все-таки проще предположить, что тутъ идетъ рчь о факт дйствительной жизни, вытекавшемъ изъ всего настроенія средневковой мысли. Кладя этотъ фактъ въ основу своей фабулы, Боккачіо являлся вполн человкомъ своего времени у слдовалъ тому направленію художественной. дятельности, которое любило рзкіе контрасты жизни и смерти, наслажденія и страданія, и отдавало преимущество или строго-религіозному взгляду на жизнь,— какъ у художника пизанскаго Campe Santo, или, какъ у Боккачіо, ненасытной потребности, проявившейся посл долгаго поста, потребности жить и радоваться.

За описаніемъ чумы и образа жизни на вилл начинается первый отдлъ разсказовъ, первый день ‘Декамерона’.

Несмотря на кажущееся разнообразіе и богатство сюжетовъ, передать въ общихъ чертахъ содержаніе всхъ 10-ти дней не такъ трудно, если воспользоваться тми рамками, въ которыя самъ авторъ отдлилъ свои новеллы, а главное, не слдуетъ упускать изъ виду, что тутъ собраны въ одно цлое разнообразныя черты повствованія, созданнаго народною средневковою фантазіею. Не вдаваясь въ разборъ источниковъ каждой новеллы, что уже давно сдлано учеными спеціалистами,— мы намтимъ въ ‘Декамерон’ т элементы разсказа, въ которыхъ выразился духъ эпохи и націи, которые обусловили и данную форму повсти. Нкоторые изъ этихъ элементовъ мы видли уже отчасти въ Новеллино, другіе сшивались въ флорентійской новелл Саккетти, но въ Новеллино особенно сильны отголоски рыцарской эпопеи, рыцарской жизни, вс общеевропейскіе и ранне-итальянскіе мотивы поэзіи, и очень немного сюжетовъ относятся къ области ‘Новеллы’ въ, тсномъ смысл слова, т.-е. къ т’ разсказамъ о продлкахъ, насмшкахъ, хитростяхъ, которые привились и выработались въ буржуазной сред, городскихъ общинъ. Въ ‘Декамерон’, напротивъ, имъ отведено чуть-ли не первое мсто, и въ изобиліи описанныхъ мошенничествъ, проказъ и обмановъ Боккачіо можетъ равняться хотя бы съ подражателемъ своимъ Саккетти, обработавшимъ, какъ мы видли, почти исключительно одинъ этотъ мотивъ. Въ самомъ дл, въ ‘Декамерон’ множество разсказовъ идетъ на подобныя тоны.

Надо замтить, что Боккачіо самъ подводилъ свои новеллы, басня, притчи или исторіи (о favole, о parabole, о istorie), какъ онъ ихъ называетъ, подъ извстныя рубрики, такъ, въ первый день изъ девятый, каждый разсказываетъ, что ему вздумается — и тутъ немалая доля интересно-описанныхъ продлокъ и анекдотическихъ остроумныхъ отвтовъ, но затмъ вс остальные дни разсказы ведутся на заданныя темы, въ шестой день, разсказчики приводятъ примры того, какъ люди быстрымъ отвтомъ отдлывались отъ непріятности,— тутъ слд. какъ въ Новеллино, эти fiori di parlare, т.-е. un bel detto, или nuova risposta, una leggiadra parola, будутъ играть глазную роль, въ седьмой день, разсказывается объ обманахъ мужей женами — излюбленная тема той странствующей повсти, которая здсь служить, можно сказать, самымъ ближайшимъ источникомъ новеллы, и первообразы которой встрчаются въ восточныхъ вымыслахъ самой глубокой древности, въ восьмой день, говорится опять объ обманахъ и насмшкахъ (beffa) вообще одного надъ другимъ, наконецъ, въ третій день, идутъ разсказы о тхъ, это хитростью и ловкостью пріобрлъ желаемое или возвратилъ себ потерянное, и потому даютъ большой просторъ тмъ уловкамъ и обманамъ, которые имли невроятную способность забавлять слушателей, не возмущая ихъ нравственнаго чувства. Изобиліе подобныхъ сюжетовъ не удивитъ насъ, если вспомнимъ, что сама дйствительность флорентійской жизни могла доставить значительный матеріалъ остроумнымъ, насмшливымъ проказамъ, анекдотамъ, мошенничествамъ и т. п., а новеллистъ воспроизводитъ или окружающую его жизнь, или т образы и сюжеты, которые завщаны народу его первобытнымъ творчествомъ и живутъ въ немъ въ вид сказокъ, загадокъ, анекдотовъ, и др. отдльныхъ мотивовъ повствованія. Въ исторіи Боккачіевой новеллы участвуетъ такимъ образомъ большая часть средневковою повствовательнаго творчества, но близость ихъ въ эпох и націи можно видть и не углубляясь въ исторію происхожденія и превращенія этихъ сюжетовъ: исторія эта могла бы завести насъ слишкомъ далеко отъ Италіи, въ сдую глубину арійскихъ преданій, въ буддистскую Индію или въ позднегреческую беллетристику. Интересно въ данномъ случа не столько прослдить варіаціи и переходы сюжета, сколько разсмотрть, какъ извстные мотивы народнаго разсказа подъ перомъ великаго писателя создаютъ новые пути поэтической мысли, усиливаютъ реалистическое ея направленіе, опредляя тмъ самымъ ея художественную форму.

Преобладаніе сатирическаго духа фабліо сказывается во многихъ разсказахъ ‘Декамерона’, направленныхъ противъ духовенства и церкви и причинившихъ впослдствіи столько угрызеній совсти набожному поэту, впрочемъ, разсказывалъ онъ ихъ для потхи читателей, безъ всякаго влого умысла, давая только возможность оцнить тотъ комизмъ, который составляетъ одну изъ самыхъ яркихъ сторонъ его таланта. Первая новелла перваго дня представляетъ собою отличный образецъ такихъ сюжетовъ по характерному содержанію и по тону разсказчика. Вотъ въ чемъ ея содержаніе:

Одинъ французскій купецъ принужденъ сопровождать брата своего короля въ Тоскану и поручаетъ нкоему Чьяпеллетто получить деньги съ его должниковъ въ Бургундіи. Чьяпеллетто, этотъ нотаріусъ города Прато, жилъ въ то время въ Париж и, какъ человкъ, замчателенъ былъ тмъ, что для него ничего не значило дать ложное свидтельство, посять раздоръ между людьми, совершить смертоубійство, насмяться надъ таинствами церкви и т. п., не говоря уже про развратъ, въ фальшивыя кости. Ему поручается собрать долги съ такихъ же прекрасныхъ людей, какъ онъ самъ: потому что, думается купцу, мошенникъ самъ, онъ съуметъ справиться съ мошенниками бургундцами. Онъ и берется за это, прізжаетъ въ Бургундію и останавливается у двухъ земляковъ-ростовщиковъ. Этимъ ремесломъ итальянцы въ то время часто занимались во Франціи, и были извстны подъ именемъ ломбардовъ. Ничмъ еще не выдававши себя и своего характера, заболваетъ сэръ Чьяпеллетто все сильне и сильне и приводитъ тмъ своихъ хозяевъ въ немалое затрудненіе: что съ нимъ будутъ длать, если онъ у нихъ умретъ? Они хорошо знаютъ, что онъ за человкъ, но гостепріимно приняли его, ради богатаго доврителя. Теперь выкинуть его на улицу неловко передъ людьми, потому что вс видли, какъ они заботились о немъ, лечили его. Съ другой стороны, они также знаютъ, что онъ не захочетъ ни исповдываться, ни причащаться, умретъ, и никакая церковь не приметъ его тла отъ нихъ (ломбарды за ремесло свое преслдовались во Франціи и были отлучены отъ церкви) и придется его выбросить какъ собаку, да если онъ и вздумалъ бы покаяться, то грховъ у него такъ много и они такъ велики, что ни одинъ священникъ не дастъ ему отпущенія. А народъ, который и такъ-то не очень любитъ ломбардовъ и не находитъ законными ихъ дла, подниметъ крикъ, и имъ придется поплатиться не только имніемъ, но, пожалуй, и жизнью. Пока они разсуждали такимъ образомъ, больной лежалъ въ сосдней комнат и слышалъ весь ихъ разговоръ. Призвавъ ихъ къ себ, онъ успокоилъ ихъ, говоря, что избавляетъ ихъ отъ затрудненій, желаетъ видть священника. Они позвали къ нему монаха святой жизни, и тотъ началъ исповдывать его. На вопросъ: когда онъ въ послдній разъ былъ у св. тайнъ?— Чьяпеллетто, отъ роду небывшій на исповди, покаялся, что, привыкши исповдываться каждую недлю, онъ по болзни цлыхъ восемь дней не принималъ таинства. Въ этомъ тон шла вся исповдь: на вопросъ объ объяденіи и пьянств, больной разсказалъ, что онъ постится, кром большихъ постовъ, еще три раза въ недлю, но, будучи иногда на богомоль или на молитв, онъ, когда утомляется, пьетъ воду съ наслажденіемъ и жадностью пьяницы и стъ салагъ съ большимъ удовольствіемъ, чмъ то должно набожно постящемуся человку. По поводу скупости и любви къ деньгамъ онъ проситъ святого отца не удивляться тому, что онъ живетъ у ростовщиковъ: онъ пріхалъ къ нимъ съ цлью указать все зло и несправедливость ихъ длъ, наставить на истинный путь, самъ онъ былъ человкомъ богатымъ, раздавшимъ большую часть наслдства бднымъ и длившимъ съ ними все, что ни пріобрталъ. Не судился ли ты?— Да, очень часто. Но возможно ли удержаться, видя какъ люди преступаютъ заповди Божіи и не страшатся суда его?— Не клеветалъ ли ты? не говорилъ ли дурно про кого?— Да, говорилъ! Сосдъ его часто билъ жену, а онъ сказалъ это роднымъ ея, потому что жаль было бдняжку, которая должна была терпть побои каждый разъ, какъ мужъ напивался. И вс отвты были въ такомъ род. Въ одномъ грх, который особенно тяготилъ его душу, онъ сознался самъ: однажды въ субботу, вечеромъ, онъ веллъ слуг вымести комнату, и тмъ выказалъ неуваженіе къ святому дню воскресенія, который онъ знаетъ, какъ слдуетъ почитать всякому христіанину, а затмъ, зная, какое святое мсто храмъ Божій и какъ слдуетъ его уважать и хранить въ чистот, онъ однажды осмлился плюнуть въ церкви! Понятно, что на такое раскаяніе монахъ не находитъ ничего, кром словъ одобренія и утшенія, и невольно удивляется святости умирающаго. Вдругъ тотъ начинаетъ плакать самыми горячими, искренними слезами, на вопросъ монаха, больной говоритъ, что ему такъ стыдно, что онъ не сметъ и подумать о грх, который столько лтъ при каждой исповди вызываетъ въ немъ самое горькое чувство. Духовникъ желаетъ узнать въ чемъ дло, больной боится сказать, священникъ настаиваетъ и наконецъ открывается, что, будучи еще малымъ ребенкомъ, нашъ праведникъ дурнымъ словомъ оскорбилъ маму свою (bestemmiai una volta la mamma mia), сколько ни уговариваетъ его духовникъ, онъ не хочетъ врить, что Богъ проститъ ему такой ужасный грхъ. Словомъ, этотъ мошенникъ въ такомъ совершенств разыгралъ Тартюфа и такъ мастерски провелъ святого отца, что тотъ въ благоговніи передъ нимъ, приготовилъ его въ смерти. А ломбарды, слушая педали эту исповдь, не мало потшались и хохотали и не могли не удивляться какъ человкъ, готовящійся предстать предъ Вчнаго Судію, можетъ остаться вренъ себ, лгать и обманывать священника, не смотря на близкую, врную смерть, тмъ не мене они были очень довольны, что монахъ общалъ умирающему похоронить его въ церкви своего ордена. Умираетъ сэръ Чьяпеллетго, духовникъ разсказываетъ о его добродтеляхъ всей братіи, со всей церковной помпой выносятъ обманщика изъ дому, при большомъ стеченіи народа хоронятъ его, духовникъ произноситъ умилительную рчь, въ которой, на основаніи его предсмертныхъ признаній, выставляетъ его идеаломъ христіанскаго совершенства. Слушатели тронутф, начинаютъ благоговть передъ могилой якобы святого человка, а черезъ нсколько времени слава новаго угодника такъ велика, что ставятся свчи, вшаются ex-voto и получаются исцленія.

Современный читатель, можетъ быть, подумаетъ, что тутъ Боккачіо хотлъ обличить суевріе народныхъ массъ, посмяться и надъ доврчивымъ монахомъ? Нисколько. Мораль разсказчика состоитъ въ томъ, что тутъ слдуетъ удивляться благодати Божіей, которая, не взирая на заблужденія, видитъ только чистую вру и принимаетъ молитвы, хотя бы он обращены были не къ святому, а въ недостойному гршнику. Несмотря на такое разсужденіе, содержаніе повсти какъ нельзя лучше подтверждаетъ ту мысль, что новеллистъ за ловкостью описываемаго обмана, продлки, не видлъ или не хотлъ видть ея нравственнаго безобразія: въ самомъ дл, набожный человкъ — за набожность говоритъ его мораль — разсказываетъ самымъ веселымъ тономъ святотатство, насмшку надъ таинствомъ, и его такъ смшитъ, такъ радуетъ комическій контрастъ того дурного, что есть въ человк, и того святого, чмъ онъ прикидывается, что онъ ведетъ діалогъ исповди съ неподражаемымъ мастерствомъ, которое, конечно, пропадаетъ въ краткомъ изложеніи. И этотъ тонкій, непередаваемый комизмъ лжи, проведенной до мельчайшихъ подробностей, такъ увлекателенъ, что забываешь, что тутъ дло касается предсмертнаго покаянія, что весь эффектъ разсказа въ самомъ возмутительномъ обман, котораго авторъ какъ будто и не замчаетъ,— до того онъ любуется его удачнымъ исходомъ. Въ мастерств разсказа, въ каждой отдльной, законченной черт этого діалога, въ каждомъ мтко схваченномъ оттнк рчи такъ и сквозитъ у нашего поэта безсмертный типъ, довершенный геніемъ Мольера, такъ и чувствуется тонкая иронія, внесшій комизмъ Тартюфа, созданнаго и французскимъ поэтомъ по преданіямъ средневковой сатиры.

Это характерное содержаніе, этотъ юморъ и комизмъ въ веденіи новеллы составляютъ настоящее вступленіе въ ‘Декамеронъ»

Вторая повсть его не мене характеристична для времени и личности автора. Еврея уговариваетъ пріятель-христіанинъ перемнить вроисповданіе. Тотъ сперва не соглашается ни съ какими доводами, но, побывавъ въ Рим, ршается принять крещеніе: тамъ онъ видлъ на дл всю испорченность прелатовъ, развращенность и продажность папской куріи, и не могъ не убдиться въ истин той религіи, которая существуетъ и процвтаетъ, несмотря на такую бездну злоупотребленій. Остроуміе этого разсужденія, pointe анекдота въ неожиданномъ оборот дла — принятъ религію потому только, что ее рекомендуетъ безнравственность ея служителей!— длаютъ эту новеллу достойнымъ произведеніемъ средневковой діалектики и обличеніемъ того класса общества, котораго меньше всего щадила народная насмшка: Саккетти и Боккачіо, длая духовныхъ лицъ героями самыхъ возмутительныхъ похожденій, слдовали только вкусамъ публики, писали вполн въ дух народной повсти. А церковь, какъ-бы сознавая свою силу и неуязвимость, безмолствовала и не думала налагать запрещенія на злую сатиру новеллистовъ, только въ XVI вх, когда этимъ орудіемъ стала пользоваться реформація,— католичество, инквизиція начали преслдовать насмшниковъ, и это преслдованіе не миновало и ‘Декамерона’. Но наврядъ ли онъ заслуживалъ его, отражая въ себ только то, что жило въ мысляхъ всего общества. Если Дантъ, выразивши въ художественныхъ образахъ все умственное и нравственное достояніе эпохи, не щадилъ желчи и злобы въ обличеніи того папства, которое онъ изобразилъ подъ видомъ кровожадной волчицы, Петрарка въ нкоторыхъ сонетахъ собралъ вс самые сильные и грозные эпитеты противъ ‘прежняго Рима, а теперь лживаго и преступнаго Вавилона’ (сои. 107: Fontana di dolore, albergo d’ira…), то неудивительно, что и Боккачіо не затруднился принять въ свой сборникъ этого анекдота, тмъ боле, что его, какъ разсказчика, привлекало пикантное содержаніе, неожиданная развязка, придающая и соль, и комизмъ новелл.

Не боле, какъ пикантность остроумнаго отвта, ловкость еврея, увернувшагося отъ поставленной ему ловушки, видлъ авторъ и въ слдующей — третьей новелл этого дня, заимствованной имъ изъ Новеллино. Это знаменитый разсказъ-аллегорія о трехъ кольцахъ, которымъ хитрый еврей отвчаетъ на вопросъ Саладина, какое изъ трехъ вроисповданій истинное? Этотъ разсказъ заключаетъ въ себ основную мысль философской драмы Лессинга: ‘Натанъ Мудрый’. Боккачіо тутъ не видлъ ни философской мудрости, ни догматическихъ выводовъ, потому что двушка, въ уста которой вложена глубокомысленная тэма, ведущая свое происхожденіе съ Востока, начинаетъ ее разсужденіемъ о томъ, какъ слдуетъ быть осторожнымъ въ вопросахъ и отвтахъ: если глупость вводитъ насъ въ большое горе, то умъ избавляетъ мудраго человка отъ большихъ опасностей (si come la sciocchezza spesse volte trae altrui di felice stato e mette in grandissima miseria, coei il senno di grandisaimi pericoli trae il savio e ponlo in grande e sicuro ripoeo). Флорентинца заинтересовала тонкость ума, предохранившаго Мельхиседека, Лессингова Натана, отъ подставленной ему западни, а не глубокая аллегорія, не широкая идея гуманизма, которую нмецкій философъ-поэтъ вложилъ въ свою драму.

Остальная новеллы этого дня имютъ предметомъ плодотворныя послдствія сильнаго, мткаго слова, сказаннаго кстати, тема эти изобиловали и въ Новеллино и рекомендовались для повствованія и поясненія, ana nnovissima risposta, on bel detto, опредляя даже отчасти самое названіе ‘Novella’, изстари цнились разсказчиками, какъ и у насъ цнится веселый анекдотъ, способствующій оживленію легкаго разговора, а новеллы ‘Декамерона’ носятъ на себ прежде всего характеръ безпритязательной бесды въ кругу веселящейся молодежи. Поэтому такимъ анекдотамъ посвященъ весь шестой день, а въ первомъ дн — шесть разсказовъ. Изъ нихъ по своему древнему происхожденію особенно замчателенъ разсказъ (Nov. 5) о маркиз Монферратской, которая, угостивши французскаго короля обдомъ изъ одного куринаго мяса, нсколькими ловкими словами (con alquante leggiadre parolette) отвергаетъ его безумную любовь, мотивъ этотъ представляетъ собою въ нкоторомъ род ‘общее мсто’, которое г. Буслаевъ указываетъ и въ древней восточной редакціи Синдабада, или сборника Семи Мудрецовъ, и въ псковской легенд про Игоря и Ольгу, и въ легенд о Петр и Февроніи Муромскихъ (P. В., стр. 727). Всмъ этимъ ‘bel detto’, остроумнымъ замчаніямъ, удачнымъ отвтамъ приписывается большая сила, напримръ: невроятная способность исправить человка отъ такого порока, какъ скупость, или изъ дурного сдлать благороднаго человка, такъ (Nov. 9), разсказывается, какъ благородная гасконка, возвращаясь изъ Святой земли, I оскорблена была на остров Кипр: она хочетъ обратиться къ королю, но слышитъ, что онъ не изъ тхъ, которые вступаются за поруганную честь. Тмъ не мене она со слезами приходитъ къ нему и проситъ, чтобы онъ, перенесши такъ много оскорбленій, научилъ ее какъ ей снести одно безчестіе. Урокъ понятъ и король исправляется, длается благороднымъ мстителенъ обидъ. Такъ какъ этотъ разсказъ заимствованъ изъ Новеллино (No 51), гд онъ переданъ въ двухъ-трехъ словахъ, то на немъ хороню видно, какъ Боккачіо составлялъ занимательную повсть, обставивши анекдотъ, красное словцо, характеристическими подробностями, деталями, списанными съ дйствительности. Не иное что какъ анекдотъ, мткую фразу, примненную удачно къ даннымъ обстоятельствамъ, цнилъ Боккачіо и въ Nov. 6-й перваго дня, гд насъ прежде всего поражало бы обличеніе. Это разсказъ о томъ, какъ духовенство, любящее деньги, придиралось въ не виннымъ замчаніямъ одного богатаго человка, чтобъ подвергать его разнымъ взысканіямъ и поборамъ, а онъ однажды примнилъ къ нимъ евангельское изреченіе, что за все воздастся сторицею (Ев. отъ Мат., гл. 19, ст. 29), говоря, что и въ томъ суп, который въ монастыр подаютъ нищимъ, на томъ свт потонетъ сама монашествующая братія, монахи такъ тронулись безобидной насмшкой, что съ тхъ поръ оставляли его въ поко. Особеннаго остроумія тутъ не замтно, и не врится въ дйствіе такого замчанія, но все-таки цль разсказа — не обличеніе корыстолюбія, а острота догадливаго человка.

Второй день ‘Декамерона’ посвященъ разсказамъ о тхъ, кто, сверхъ всякаго ожиданія, избавляется отъ равныхъ затрудненій, si ragiona di chi, da diversi cose infestato, sia, oltre alla sua speranza, riuscito а lieto fine, въ первой его новелл опять находимъ ложныхъ святыхъ и ложныя чудеса. Въ Тревизо умеръ одинъ нмецъ, хотя простой носильщикъ,, онъ прославился святою жизнью, и, правда это или нтъ, только въ часъ его смерти зазвонили колокола въ самой большой Тревизской церкви, народъ поврилъ чуду и сбжался смотрть на покойника, его, какъ святого, перенесли въ церковь и въ надежд на исцленіе стали приводить къ нему слпыхъ, хромыхъ и одержимыхъ всякаго рода недугами. Во время этого переполоха являются въ Тревизо три флорентійца: Стекки, Мартедлино и Марвезе. Флоренція доставляла не однихъ дипломатовъ, но и шутовъ: этимъ промышляли и три товарища, они посщали дворы знатныхъ, кривлялись, передразнивали другихъ и смшными, такъ-сказать, ‘новыми’ представленіями забавляли и потшали публику (le corti de signori visitando, di contraffarsi e con nuovi atti contraffacendo qualinuque altro uomo, li veditori sollazayano). Захотлось имъ взглянуть на новаго святого, но пройти въ переполненную народомъ церковь — невозможно: не долго думая, Мартеллино прикидывается паралитикомъ, а двое другихъ ведутъ его, прося народъ пропустить несчастнаго убогаго. Толпа разступается, они подходятъ въ гробу, и мнимый паралитикъ начинаетъ выздоравливать. Удивленію, крикамъ, шуму нтъ конца, и репутація святого была-бы установлена, еслибъ одинъ случившійся тутъ флорентинецъ не обнаружилъ обмана. Возбужденіе толпы возросло до того, что Мартеллино пришлось-бы поплатиться жизнью за эту ‘beffa’ или ‘burla’ — насмшку надъ суевріемъ толпы: платье на немъ изорвали въ клочки, удары такъ и сыпались: хорошо, что товарищи догадались во-время скрыться, побжали къ судь и объявили, что этотъ Мартеллино укралъ у нихъ деньги. Онъ тотчасъ-же былъ арестованъ и тмъ спасенъ отъ ярости народа. А въ толп поднялись толки и подозрнія изъ мести въ обманщику, одинъ говорилъ, что и у него Мартеллино укралъ кошелекъ, другой, что и у него недлю тому назадъ пропали деньги, хотя Мартеллино и легко было опровергнуть ихъ, доказавши, что онъ только въ этотъ самый день прибылъ въ Тревизо, но все-таки изъ рукъ правосудія можно было вырваться только по протекціи знакомыхъ, которые, насмявшись надъ приключеніемъ, попросили судью отпустить шута на волю. Сюжетъ — родственный новелламъ Саккетти: и тутъ главное мсто занимаетъ насмшка шутовъ, и шутовъ по ремеслу, надъ простодушіемъ толпы, чего-нибудь особенно комичнаго, смшного намъ трудно найти и въ этой новелл, а между тмъ авторъ увряетъ, что это приключеніе чрезвычайно остроумно, и въ слушателяхъ, и въ свидтеляхъ возбуждаетъ много смху. Новелла, хотя и подведена подъ рубрику тхъ, гд разсказывается о счастливомъ исход непріятнаго событія, но весь интересъ ея въ томъ, какъ забавникъ попалъ въ бду, а не въ томъ, какъ онъ выпутался изъ нея. Novella — новое, оригинальное, смшное — въ продлк, а не въ ея окончаніи, за то въ 5-ой новелл этого дня одинаково интересно и то, и другое. Содержаніе ея такого рода:

Молодой человкъ, Андреуччіо, торгуетъ въ Перуджіи лошадьми, узнаетъ, что ихъ въ Неапол большой выборъ, отправляется туда съ другими купцами и беретъ съ собой 500 золотыхъ флориновъ. Совершаются похожденія молодого провинціала въ столиц. Ходить онъ по рынку, присматриваетъ лошадей и туго набитымъ кошелькомъ обращаетъ на себя вниманіе одной сицильянки не совсмъ честной жизни. Не успла та подумать, какъ было-бы хорошо, еслибъ денежки были ея, какъ видитъ, что старуха, ея землячка, встртившись съ Андреуччіо, очень обрадовалась и стала говорить съ нимъ, какъ съ старымъ знакомымъ, а потомъ объяснила молодой женщин, кто онъ, зачмъ здсь, и какъ она хорошо знавала его отца и въ Сициліи, и въ Перуджіи. Хитрая сицильянка подробно разузнала все у старухи и приняла все къ свднію, а вечеромъ послала свою служанку привести къ ней Андреуччіо. Тотъ, считая себя человкомъ красивомъ и умющимъ нравиться, обрадованъ приглашеніемъ и отправляется за служанкой. Онъ несказанно удивленъ, когда видитъ, что молодая женщина встрчаетъ его на лстниц съ распростертыми объятіями, растроганная, въ слезахъ, осыпаетъ его ласками и вводить его въ богато-убранную комнату. Въ разговор, который Боккачіо ведетъ съ рдкимъ искусствомъ, сицильянка, задыхаясь отъ слезъ, разсказываетъ нашему простяку, а тотъ воображаетъ, что онъ въ очень знатномъ богатомъ дом,— что она дочь одной женщины, которую отецъ его любилъ, будучи въ Палермо, но дотомъ покинулъ и ухалъ въ Перуджію, что она рада, что въ Андреуччіо находитъ брата, что мать ея выдала ее замужъ за знатнаго человка, который теперь, вслдствіе политическихъ переворотовъ, долженъ былъ переселиться въ Неаполь, какъ она страстно желала найти родню отца, какъ счастлива, что видитъ брата и т. д. Словомъ, она такъ ловко воспользовалась всмъ тмъ, что выгнала у знакомой Андреуччіо старухи, что сочинила весьма правдоподобный разсказъ, и нашъ молодецъ, видя ея радость и слезы, не усумнился въ близости ихъ родства. Въ изліяніи чувствъ время проходитъ очень быстро, отличный ужинъ длится за ночь, и въ гостинницу возвращаться уже поздно, сестрица предлагаетъ послать сказать, чтобъ его не ждали и ночевать у ней. Раздвшись, онъ кладетъ платье съ деньгами на постель, и, выйдя на минутку изъ комнаты, уже не возвращается: въ одномъ бль онъ очутился на улиц. Понятно, что сколько ни стучитъ онъ въ дверь, сколько ни шумитъ и ни бранится, кром угрозъ и брани сосдей, ничего не слышитъ, узнаетъ обманъ, и видитъ, что ничего ему не остается длать, какъ оплакивать свои пятьсотъ флориновъ. Мошенничество удалось, и разсказано оно съ замчательною живостью, но теперь приключеніе должно имть счастливый исходъ, т.-е. перуджинецъ долженъ вернуть свои флорины. На улиц онъ попадаетъ въ руки ночныхъ воровъ, посл нсколькихъ смшныхъ приключеній, они приглашаютъ его съ собою въ одну церковь, гд только-что положено въ склепъ тло умершаго на-дняхъ архіепископа, его собираются они ограбитъ: особенно прельщаетъ ихъ рубиновый перстень на пальц. Андреуччіо, разсказавши имъ свое горе, отправляется съ ними, придя въ церковь, они приподнимаютъ камень и спускаютъ въ склепъ новаго товарища, тотъ раздваетъ мертвое тло, отдаетъ все одяніе, а перстень оставляетъ себ, увряя, что никакъ не можетъ найти его, сообщники-же, забравши добычу, опускаютъ камень и скрываются. Отчаяніе падаетъ на заживо погребеннаго, но вдругъ слышатся голоса, приподнимается опять камень — это монахи явились сюда за тмъ же, за чмъ пришелъ и Андреуччіо съ товарищами. Одинъ изъ нихъ спускаетъ ноги въ склепъ, Андреуччіо схватываетъ его, тотъ поднимаетъ страшный кривъ, въ ужас вырывается, пускается бжать, другіе за нимъ, а Андреуччіо, пользуясь ихъ паяной, вылзаетъ изъ склепа, добирается кое-какъ до своей гостинница и, по совту хозяина, тотчасъ-же узжаетъ изъ Неаполя, пріобртши не лошадей, а рубиновый перстень цною не ниже 500 флориновъ.

Итакъ, ловкость воровства, стеченіе обстоятельствъ, приводящихъ дло къ благополучному исходу — вотъ основа этой новеллы. Нравственные ея результаты, конечно, не принимаются въ разсчетъ: мошенничество одного вводитъ въ бду другого, что за дло, что тотъ ограбилъ покойника и при томъ въ церкви, лишь-бы онъ выручилъ пропавшія деньги: новое, оригинальное въ приключеніи должно имть ‘новый’, необыкновенный исходъ — вотъ вся цль разсказа.

Подобный случай въ жизни интересуетъ публику, какъ потшаетъ ее приключеніе трехъ шутовъ-флорентійцевъ въ Тревизо, а въ литератур оно будетъ имть успхъ, лишь-бы было разсказано близко дйствительности, схоже съ природой. Полагаютъ, что новелла эта, можетъ быть, частью заимствована изъ фабліо, частью основывается на дйствительно случившемся факт, такое, происхожденіе не можетъ не повліять на манеру разсказчика, я отъ него должна отчасти зависть правдивость описанія, которая придаетъ такую жизненность предметамъ и лицамъ новеллы, потому что если авторъ берется разсказать случай изъ жизни, или вымыселъ, весьма доступный фантазіи и пониманію слушателей, то естественно, что онъ вс подробности, вс детали можетъ описывать прямо съ натуры, а отсюда и реализмъ его: мы одно обстоятельство не упущено изъ виду, каждая черта, каждая мелочь содйствуютъ полнот и ясности картины, ходъ, положеніе дла выяснены неподражаемо наглядно, правда, самое дло крайне несложное, но вдь это — только первая попытка такого пріема въ изящной литератур, эта искренность описанія является впервые, и потому должна прилагаться сперва къ содержанію, сложному и невысокому. Казалось-бы, что можетъ бытъ легче, какъ обработать сюжетъ, для описанія котораго жизнь представляетъ такъ много всегда доступныхъ всмъ, близкихъ характеристическихъ чертъ? А между тмъ изъ 300 новеллъ Саккетты, имющихъ преимущественно такого рода содержаніе, и по тому разсказа похожихъ на повсти ‘Декамерона’, ни одна не иметъ литературныхъ достоинствъ Боккачіевой новеллы. Он точно также пользуются будничными мелкими мотивами разсказа, но въ нихъ эта точность, реальность описанія не только не затрогиваютъ нашего поэтическаго чувства, напротивъ, отталкиваютъ его,— такъ далека, такъ чужда намъ жизнь, внушавшая столько терпимости и индифферентизма писателю. А у Боккачіо реализмъ разсказа совершенно переноситъ насъ въ эту жизнь, и мы, какъ будто забывая о совершенномъ преступленіи, невольно сочувствуемъ герою и столько-же радуемся счастливому окончанію его приключенія, сколько интересуемся незамысловатой исторіей обмана, сыграннаго ловкой воровкой надъ доврчивымъ провинціаломъ. Въ сущности, мошенничество само по себ не представляетъ ничего смшного, но комизмъ разсказа можетъ увлечь совершенно невольно: такъ, кажется, и видишь наивнаго малаго, который дивится и невиданной обстановк, и неожиданной встрч съ незнакомой родственницей, слушаетъ ее, развса уши, а она такъ умно предупреждаетъ всякій вопросъ, всякую тнь сомннія и заране отвчаетъ на всякое возраженіе. Правда, что и тутъ точность и правдивость переходятъ иногда въ грубый натурализмъ, простираясь слишкомъ откровенно на вещи, вовсе незаслуживающія упоминанія, но въ этомъ виноватъ не столько художникъ, сколько его время: если взрослаго человка не смшитъ то, отчего неудержимо хохочетъ ребенокъ, то и въ наше время разсказъ Саккетти про кошку или свинью никого не поражаетъ комизмомъ, а въ свое время производилъ большой эффектъ, отчасти и у Боккачіо приписывается много комизму, потому только, что чувство приличія никогда не помшаетъ дать ему самое подробное описаніе самаго грязнаго предмета, даже иногда вся соль повсти — въ ея возмутительномъ цинизм.

Что же миритъ насъ съ реализмомъ Боккачіо? Что заставляетъ васъ въ его новелл симпатизировать людямъ XIV вка и находить удовольствіе въ разсказ, хотя-бы о воровств-мошенничеств? Неужели только точность описанія, врность въ изображеніи того, что авторъ видлъ кругомъ себя? Не входя въ область эстетики, опредляющей сущность поэзіи, вспомнимъ только, что списываніе съ натуры вызываетъ эстетическое наслажденіе и переживаетъ свое поколніе тогда только, когда производится перомъ наблюдателя-художника. Пусть геніальный поэтъ разсказываетъ грубую и грязную ‘burla’, ‘beffa’, онъ и въ эту исторію наглаго мошенничества, съуметъ вложить свое знаніе человческой природы, въ широкомъ разнообразіи жизни чутьемъ таланта угадаетъ и укажетъ т черты быта и характера, которыя не измняются въ человчеств ни при какихъ условіяхъ его культуры. Найти эти черты въ мелкомъ будничномъ событіи, опредлить т стороны его, которыя освщаютъ вчную, неизмняемую природу, и при этомъ сохранить всю цльность его, передать его не въ сухомъ анализ, не въ отвлеченномъ обобщеніи, доступномъ и близорукому моралисту, а одтъ его всми яркими красками жизненнаго явленія, воскресить его въ фантазіи какъ современника-очевидца, такъ и отдаленнаго потомства,— для этого нуженъ талантъ поэтическій, а онъ скажется всюду, къ какому-бы содержанію ни прилагался. И этотъ-то талантъ обезсмертилъ имя Боккачіо. Детальность, точность его описанія, тщательность въ отдлк частностей, придающія предметамъ осязательную полноту, ясность изображенія — длаютъ Боккачіо отцомъ современнаго реализма, отразившимъ въ пестрыхъ, яркихъ, но цльныхъ и законченныхъ образахъ всю жизнь, всю мысль своей эпохи. Этими свойствами таланта онъ былъ близокъ и своимъ современникамъ, а далекіе потомки цнятъ въ его реальномъ воспроизведеніи дйствительности ту ея идеализацію, которая въ средневковомъ человк указываетъ существенныя неизгладимыя черты нашей природы. Поэтому у Боккачіо художественное воплощеніе людей и характеровъ, проявляющихся въ мелкихъ житейскихъ интересахъ, представляетъ собою не одинъ историческій матеріалъ, какъ новеллы Саккетти: несмотря на то, что его мотивы повствованія давно отжили свой вкъ, что реализмъ его подчасъ грязенъ, а комизмъ переходитъ въ цинизмъ — то и другое дло эпохи,— поэзія, которою согртъ его разсказъ, никогда не перестанетъ привлекать читателя, человчество всегда будетъ уважать въ поэт-реалист идеальныя стороны его таланта. Живые образы людей, хотя-бы и одтыхъ въ историческій костюмъ, но облеченныхъ ‘плотью и кровью’, выростаютъ изъ-подъ пера художника только тогда, когда онъ описываетъ жизнь, идеализируя ее, а безъ этого условія немыслимо никакое произведеніе искусства.

Высокій реализмъ, та истинная поэзія, которая, исходя изъ наблюденія дйствительности, не чуждается идеализація жизни, видна и во многихъ художественныхъ пріемахъ нашего поэта Напримръ, Боккачіо необыкновенно точенъ и подробенъ въ своихъ описаніяхъ, что зависитъ уже отъ самаго свойства и происхожденія его сюжетовъ: рисуя положеніе, онъ не упускаетъ изъ виду ни одной черты, способной придать ему наглядность и рельефность. Но такая мелочная отдлка частностей, способствуя правдоподобности разсказа, не задерживаетъ его хода. Разсказъ не страдаетъ длиннотами, какъ въ романахъ крайнихъ реалистовъ нашего времени (Бальзакъ и современная школа его подражателей во французской литератур). Т, желая воскресить полный образъ предмета въ фантазіи читателя, или отмчаютъ въ немъ добросовстно и тщательно массу мелкихъ чертъ, скрытыхъ иногда отъ глазъ простого наблюдателя, или такъ ярко освщаютъ одну и наиболе характеристическую сторону его, что читатель создаетъ себ ясное и наглядное представленіе того, что было въ намреніи писателя, но создаетъ путемъ труда, рефлексіи, а живой иллюзіи, полнаго художественнаго обаянія не получаетъ. Боккачіо никогда не исчерпываетъ предмета: онъ только намекаетъ на ту или другую черту, а она уже сама невольно вызоветъ другія, которыми воображеніе читателя разовьетъ и дополнитъ картину. Это не недомолвки, не загадки, которыя поддерживаютъ любопытство, тутъ ничто не остается темнымъ, невыясненнымъ — это тонкій рисунокъ, въ которомъ штрихомъ карандаша опредляется цлая фигура: двумя, тремя отдльными чертами поетъ заставляетъ возникать столько образовъ въ фантазіи читателя, что, перечитывая новеллу, удивляешься ея краткости и неудомваешь, откуда при этой скудости описанія является та ясность, опредленность представленій, которыя связаны съ первымъ впечатлніемъ. Въ этомъ умньи заставить иксъ взглянуть на отдльную частицу предмета, а видть его во всей его реальной полнот, въ умньи завлечь читателя въ творческую работу поэта — не заключается ли тайна художественнаго таланта? Въ возбужденіи самодятельности той фантазіи, которая присуща боле или мене всякому человку, не лежитъ ли отчасти тайна поэзіи, тайна эстетическаго наслажденія?

Впрочемъ, этотъ истинный реализмъ, впервые внесенный въ европейскую литературу и выражающійся столько же въ содержаніи, сколько и въ художественной законченности разсказа, выяснится еще лучше въ другихъ новеллахъ, гд дйствуютъ нсколько иные мотивы повствованія. Мы видли въ первомъ дн ‘Декамерона’ новеллы городского характера, съ преобладаніемъ хитрости, обмана и т. п., новеллы подобнаго же содержанія мы видли и во второмъ дн, гд они подведены подъ рубрику счастливо окончившихся приключеній. Но эта послдняя тэма даетъ поводъ и другимъ основамъ разсказа. Путешествія и въ нашъ вкъ, когда сообщенія такъ быстры и удобны, когда не осталось неизвданныхъ міровъ, ни баснословныхъ странъ, доставляютъ живой матеріалъ разговорамъ и разсказамъ, и неглупый человкъ всегда найдетъ не совсмъ обыкновенный, боле или мене любопытный предмету разсказа, когда вернется и съ недальней дороги, гд ему довелось видть иди слышать что-нибудь новое, поэтому путешествія изстари давали благодарное содержаніе разсказамъ, безъ труда тшившимъ фантазію народа, унося ее въ область самыхъ произвольныхъ приключеній,— разсказамъ, которые, какъ вс сказочные сюжеты, передавались отъ одного народа другому, исходя изъ дйствительнаго, реальнаго опыта жизни. Мы увидимъ ниже, что въ средневковую повсть путешествія, какъ любимый мотивъ разсказа, вносился, быть можетъ, византійскимъ, правильне, позднегреческимъ вліяніемъ, но у Боккачіо эти дорожныя приключенія въ большинств случаевъ коренились преимущественно въ народномъ опыт, въ самой жизни, и потому въ нихъ писатель никогда не терялъ реальной почвы изъ-подъ ногъ. И въ самомъ дл, въ т отдаленныя времена, гд постоянно рисковали попасть въ руки разбойниковъ, разгуливавшихъ и на мор, понятно, что всякій дальній путь, всякое морское плаваніе давало предметъ народнымъ вымысламъ: въ большомъ приморскомъ город, какъ Неаполь, гд долго жилъ Боккачіо, отправится купецъ съ товарами за море искать счастія и потерпитъ удачу или неудачу, вернется богачомъ или нищимъ, въ народ, въ людяхъ знавшихъ его, долго будутъ ходить разсказы о его далекихъ странствіяхъ, украшаясь варіантами, сказочными эпизодами. Встртится человкъ съ разбойниками на суш или на мор, выкинетъ его бурей на островъ, или судьба заброситъ его въ невдомыя страны ко двору восточнаго султана, въ плнъ въ неизвстному народу — сколько сюжетовъ, способныхъ заинтересовать слушателя, сколько предметовъ, надъ которыми можетъ работать фантазія разсказчика: онъ ведетъ свою повсть, удаляя воображеніе читателей отъ будничной обстановки, заставляя ихъ слдить за судьбою человка, испытаннаго жизнью, но не уноситъ ихъ, какъ восточная сказка, въ особый географическій міръ невозможныхъ чудесъ, въ міръ сверхъестественной фантастичности. И неудивительно, что подобные сюжеты съ подкладкою дйствительно-реальнаго событія пользуются любовью народа, неудивительно, если геніальный художникъ, собравши наиболе характерныя выдающіяся черты того или иного сюжета въ цльно-законченный разсказъ, затронетъ имъ поэтическое чувство современника, они узнаютъ въ новелл родное, близкое ихъ фантазія зерно народнаго происхожденія, а потомство — т стороны искусства, которыя на вки придаютъ жизнь предметамъ.

Совершенно понятно, что при этомъ тонъ, пріемы разсказа находятся въ большой зависимости отъ содержанія. Для примра возьмемъ одну не изъ знаменитыхъ новеллъ сборника, разсказъ о Ландольфо Руффодо (Giorn. II, Nov. 4). Это — исторія купца, который обднлъ, сдлался корсаромъ, взятъ былъ генуэзцами въ плнъ, заброшенъ бурей на берегъ, потомъ попалъ въ доброй женщин, приведшей его въ чувство, и нашелъ въ томъ ящик, который ему помогъ держаться на вод, большое богатство. Такъ какъ неудобно приводить въ перевод всю повсть, тмъ боле что въ ней нтъ рзко опредленнаго дйствія, и она кажется довольно скучной, то вотъ образчикъ тхъ описаній, которыми такъ богатъ нашъ авторъ, и которыя, подробно рисуя отдльную ситуацію, не затемняютъ цлаго.

Ландольфо, потерпвши неудачу въ торговомъ предпріятіи, съ успхомъ занимается корсарствомъ, но вотъ однажды съ богатою добычей онъ попадается генуэзцамъ, которые забираютъ его и его богатства на свои два судна. Сильный втеръ отнесъ ихъ на большое разстояніе одно отъ другого.— ‘И отъ этого втра судно, на которомъ былъ бдный и несчастный Ландольфо, съ страшною силой ударилось о мель около острова Кефалоніи, неиначе какъ стекло ударяется о стну, расшиблось и разбилось на мелкіе куски, несчастные, бывшіе на немъ, стали, кто умлъ, плавать, хотя ночь была самая темная, а море бурное и взволнованное, и цпляться за вещи, которыя имъ попадались на встрчу, потому что кругомъ по морю плавали товары, ящики и доски, какъ это бываетъ при подобныхъ случаяхъ. Ландольфо, хотя въ тотъ день часто призывалъ смерть, предпочитая лучше умереть, чмъ вернуться домой бднякомъ, какимъ сталъ, — теперь, видя смерть такъ близко, испугался ея, и, какъ другіе, уцпился за подвернувшуюся подъ руку доску, надясь, что, пока онъ не утонетъ, Богъ пошлетъ ему какое-нибудь спасеніе, свши верхомъ на доску, онъ, какъ умлъ, пока море бросало его то туда, то сюда, продержался до разсвта. А при свт дня, оглянувшись вокругъ себя, онъ ничего не увидалъ, кром облаковъ, моря и ящика, который, плавая на волнахъ, иногда, въ великому его страху, приближался къ нему: онъ боялся, что онъ такъ ударится о него, что потопитъ его, и всякій разъ, какъ онъ подходилъ ближе къ нему, онъ отдалялъ его рукою, несмотря на то, что силы у него были небольшія. Но какъ бы то ни было, вдругъ разразился въ воздух сильный порывъ втра, ударилъ въ море и такъ сильно толкнулъ ящикъ, а тотъ доску, на которой сидлъ Ландольфо, что ящикъ перевернулся, а онъ попалъ подъ волну, выплылъ изъ-подъ нея,— страхъ поддерживалъ его больше, чмъ сила,— и увидалъ доску далеко отъ себя, потому, боясь не добраться до нея, онъ подплылъ къ ящику, который былъ къ нему довольно близко, легъ грудью на крышку его и сталъ, какъ умлъ, направлять его руками. И въ такомъ вид, пока море бросало его то туда, то сюда, онъ, не вши, потому что нечего было, и выпивши боле, чмъ желалъ, не зная, гд онъ и ничего не видя, кром моря, пробылъ весь день и всю слдующую ночь. Наступилъ день, и по вол Божіей или силою втра, Ландольфо, сдлавшійся почти губкой, я держась крпко обими руками за края ящика, какъ длаетъ тотъ, кто тонетъ, прибылъ къ берегу острова Гурфо, гд, но счастію, бдная женщина мыла и чистила свою посуду пескомъ и соленой водой. Та, видя, какъ онъ подплывалъ, не могла ничего распознать, испугалась, закричала и пошла прочь. А онъ не могъ говорить, плохо видлъ и потому ничего не сказалъ ей, когда же море принесло его ближе къ земл, женщина угнала форму ящика, а вглядвшись пристальне, узнала руки, протянутыя на ящик, потомъ разглядла лицо и догадалась, въ чемъ дло’.— Женщина эта вытащила его на берегъ вмст съ ящикомъ, оттерла его, подкрпила его хорошимъ виномъ и объяснила, гд онъ находился. Въ ящик же, который былъ его невольнымъ спасителемъ, оказались драгоцнные камни, обогатившіе его на всю жизнь. Мн кажется, трудно отрицать точность этого описанія, трудно не уяснить себ того, что хочетъ нарисовать авторъ. Правда, эта тщательная отдлка въ рисунк въ настоящее время особенно не поразитъ никого, потому что наше поколніе повствователей пріучило публику къ такой отчетливости въ описанія даже ненужныхъ мелочей, къ такому тонкому анализу не только всего нравственно-ощущаемаго героями, но всего видимаго и слышимаго ими, что, пожалуй, читая Боккачіо, и не сразу догадаешься, что этому художественному пріему первый онъ положилъ начало. Но стоитъ только сравнить его колоритный и мелкій рисунокъ съ безличнымъ и безцвтнымъ іономъ народной сказки, гд всякій предметъ характеризуется такъ отвлеченно-общо, и станетъ ясно, почему Боккачіо считается новаторомъ прозаическаго повствованія, родоначальникомъ реализма.

Не забудемъ также и того, что у нашихъ современныхъ писателей самый языкъ иной, вашъ литературный языкъ, въ который часто входитъ столько техническихъ терминовъ и выраженій, самъ способствуетъ ясности и наглядности самыхъ разнообразныхъ представленій. И это богатое орудіе мысли создавалось веками Боккачіо оно — еще только въ зародыш, и потому не можетъ не казаться скуднымъ и блднымъ. Быть можетъ, языкъ его обезцвчивало самое подражаніе классикамъ, а быть можетъ и то, что до Боккачіо художественной прозы не существовало, и поэтическое чувство итальянца привыкло находить свое выраженіе только въ стихотворной форм, отъ этого, несмотря на богатство итальянскаго языка хотя бы у Данта, напр., языкъ Боккачіо такъ однообразенъ и бденъ, не говоря уже про синтаксисъ его, который, стремясь къ полнот и законченности латинской періодической рчи, для нашего слуха иметъ что-то неестественное, холодное и скучное, особенно при легкомъ шутливомъ содержаніи разсказа. Впрочемъ, талантъ разсказчика такъ великъ, что освобождаетъ его отъ трудностей невыработаннаго языка, каковы же должны быть его заслуги, если, не взирая на несовершенства инструмента, которымъ владетъ, не взирая на то, что ваше время цнитъ точность описанія, быть можетъ, даже черезъ-чуръ высоко, поэтъ все-таки достигаетъ ясности изображенія и небогатымъ сравнительно описаніемъ придаетъ рельефность и пластичность предметамъ! Вотъ почему у Боккачіо миришься и съ тмъ устарлымъ, чуждымъ намъ содержаніемъ, гд главный интересъ разсказа состоятъ въ нечаянности, въ игр случая, а не въ характер дйствующихъ лицъ, не во внутренней сторон ихъ отношеній, которыя въ нашихъ повстяхъ и романахъ обусловливаютъ главнымъ образомъ фабулу разсказа:— помимо того мы должны мириться съ этимъ содержаніемъ потому уже, что отъ него-то, какъ уже сказано, зависитъ тотъ реализмъ, который составляетъ необходимое условіе нашей поэзіи. Если мотивъ этихъ новеллъ есть преимущественно народно-сказочный съ подкладкою дйствительнаго событія, то художнику легко было вложить въ эту понятную его народу повсть всю тонкость своего наблюденія, все знакомство свое съ человческимъ сердцемъ, ту непосредственность художественнаго чувства, которое одинаково обаятельно дйствуетъ, прилагается ли оно въ области реальныхъ событій, или къ міру нравственныхъ ощущеній.

Правда, въ наше время трудно съ полною симпатіею отнестись къ сюжету, въ которомъ главную роль играетъ приключеніе, т.-е. судьба, случай, въ наше время міръ умственныхъ и нравственныхъ интересовъ составляетъ почти исключительный предметъ художественной литературы. Какой же изъ серьезныхъ романистовъ нашего времени станетъ рядомъ необыкновенныхъ случайностей, сцпленіемъ невроятныхъ приключеній подстрекать любопытство читателя? Если и существуетъ такой сортъ беллетристики и иметъ многочисленную и неразборчивую публику, то это не относится къ той словесности, которая, служа выраженіемъ настроенія общества, увковчивается въ памяти народа. Въ наше время, если романъ или повсть обращается исключительно къ любопытству публики, какъ то бываетъ въ уголовныхъ романахъ, гд часто интересъ поддерживается только игрою слпого случая, то онъ не принадлежитъ къ серьезной литератур, цль которой не есть одно удовлетвореніе пустого любопытства. Къ тому же, у насъ этотъ мотивъ разсказа обставляется какими-нибудь сильными эффектами, въ род скрытаго преступленія, таинственной загадки, но первобытный повствователь, пользуясь народнымъ творчествомъ, далекъ отъ такихъ пріемовъ: читателю XIV-го вка интересно было просто слдить мыслью за тмъ, какъ превратности судьбы отнимаютъ у отца, графа Антверпенскаго (Giorn. II, Nov. 8), дтей, чтобы, несмотря на бдность, постигшую его вслдствіе злой клеветы, воспитать ихъ сообразно съ ихъ высокимъ происхожденіемъ, а затмъ свести ихъ съ родителемъ, которому, посл многихъ лтъ лишенія, поворотъ фортуны возвратитъ его званіе и придворное положеніе. Интересъ могла возбудитъ и древняго происхожденія исторія (Nov. 9) о томъ, какъ врная жена, оклеветанная мужемъ, спасается бгствомъ и долгое время скрывается подъ мужскимъ платьемъ, состоя въ Александріи на служб султана, пока счастливый случай, столкнувъ ее съ любимымъ мужемъ и съ клеветникомъ не даетъ ей возможности отмстить и оправдаться. Разсказываетъ Боккачіо невроятную, но чувствительную повсть о томъ, какъ Мадонна Беритола (Giorn. II, Nov. 6) попала на пустынный островъ, разлучилась съ дтьми, которыхъ похитили морскіе разбойники, жила съ одной козой и козлятами, пока жизнь посл цлаго ряда испытаній не свела ее опять съ родными,— и не трудно врить, что эти сказочныя приключенія несчастной благородной женщины доставляли богатую пищу воображенію современниковъ, когда и насъ плняетъ этотъ разсказъ, несмотря на вс невроятности такъ поэтически описываемыхъ событій. Вообще въ этомъ дв ‘Декамерона’ похищеніе женщинъ корсарами, перипетіи морского плаванія и разбойничество на суш — вотъ главныя картины приключеній и главные мотивы разсказа. Для насъ они уже, конечно, не существуютъ, какъ не существуетъ того Востока, который своею роскошью, своею богатою цивилизаціею поражалъ контрастами умъ европейца и такъ плнительно дйствовалъ на средневковую фантазію, въ народное творчество восточный элементъ входилъ не только черезъ письменность, такъ много заимствовавшую изъ восточныхъ сборниковъ, но заносился и разсказами торговыхъ и бывалыхъ людей, не говоря уже про крестоносцевъ, которыхъ не могла не поражать поэтическая прелесть далекаго и какъ-бы сказочнаго міра. Неудивительно, если эта область вымысла доставляла сюжеты и реалистически настроенной народной повсти. Для нашихъ повствователей не осталось тхъ неизвданныхъ странъ, къ которымъ они могли бы пріурочивать необыкновенныя событія, и которыя способны бы были волновать и тшить нашу фантазію, не признающую чудеснаго на земномъ шар. Для развитаго читателя нашихъ дней чудеса и новыя открытія,— если ими поэтъ вздумаетъ приковать его вниманіе и любопытство,— совершаются въ безконечной стран психическихъ душевныхъ процессовъ, зависятъ отъ осложненій нашей внутренней жизни, отъ тхъ разнообразныхъ проявленій личнаго характера, которыя длаются все запутанне и темне по мр того, какъ мы двигаемся впередъ.

Нельзя, впрочемъ, сказать, чтобъ и въ ‘Декамерон’, такъ полно отравившемъ настроеніе эпохи, не возникало вовсе тхъ вопросовъ внутренней жизни, тхъ затрудненій и осложненій, которыхъ и тогда не могло не гнать человчество, не могъ не видть поэтъ, геніальный знатокъ человческаго сердца. Съ этими вопросами мы встртимся отчасти въ слдующихъ дняхъ ‘Декамерона’, но особенно полно выяснятся они въ послднемъ дн, гд новелла, измняя своему реалистическому направленію, вдается въ идеализмъ и тмъ значительно мняетъ тонъ и характеръ повствованія. Мы увидимъ, какъ эти вопросы новеллистъ разршалъ просто и легко, опираясь на міровоззрніе своего времени, на общій характеръ всей жизни, которая не была такъ сложна и запутана, какъ наша.

VI.

Въ дни Боккачіо жизнь была проще и естественне, характеры ее сложны, а проявленія ихъ какъ нельзя боле цльны и ршительны — все это подтверждается не только цлымъ рядомъ вншнихъ приключеній, отъ которыхъ зависитъ интересъ новеллъ второго дня, но и всхъ содержаніемъ разсказовъ третьяго дня. Въ нихъ говорится о томъ, какъ люди хитростью, тонкостью (indnstria) достигали желаемаго иди возвращали себ потерянное. Очевидно, что эта тема опять дастъ большой просторъ итальянской beffa, т.-е. опять красота лжи и обмана составитъ существенный интересъ новеллы, но, кром того, мотивъ этотъ осложняется еще тмъ, что желаемое и теряемое относится здсь почти исключительно къ удовлетворенію физической страсти, industria связана съ силою животныхъ аппетитовъ, потому разсказы эти совершенно невозможны для чтенія въ наше время. къ тому же, помимо грязнаго содержанія, самыя достоинства Боккачіо, какъ разсказчика, обращаются тутъ противъ него: тщательность отдлки, не останавливающаяся ни передъ какими подробностями въ описаніи, юморъ автора, комизмъ его, который здсь выражается однимъ цинизмомъ, словомъ, весь его талантъ повствователя, примненный въ невозможному содержанію, способствовалъ грустной репутаціи его, какъ крайне скабрезнаго писателя, и составляетъ самую яркую черту великаго творенія. Но можно ли строго винить автора за вольность пера,— о которой онъ самъ впослдствіи жаллъ, если онъ свои новые художественные пріемы повствованія, врность наблюденія, близость въ жизни, реализмъ, влагалъ въ тотъ матеріалъ, который давала ему его эпоха? Эти сюжеты въ большинств случаевъ не сочинялись имъ, а являлись въ ‘Декамеронъ’ изъ народныхъ вымысловъ: заимствованія ихъ ученые изслдователи могутъ указать въ длинномъ ряд европейскихъ и не-европейскихъ повстей, они составляютъ, наконецъ, одну изъ самыхъ характеристическихъ чертъ всей средневковой поэтической мысли.

Обыкновенно у васъ съ понятіемъ объ искусств среднихъ вковъ возникаетъ образъ величественнаго готическаго собора, представленіе о творчеств, знавшемъ одни только грандіозно-идеальные отвлеченные пути мысли, мы невольно думаемъ объ архитектур, проникнутой религіозными стремленіями, о настроеніи эпохи, воплощенномъ въ красот готики, этой наиболе послдовательной, строго-логической, единственной, можно сказать, форм монументальнаго искусства, правильно развившейся въ цльный законченный организмъ, мы привыкли не даромъ видть въ этихъ формахъ искусства выраженіе высокихъ, недостижимыхъ, неземныхъ идеаловъ, находить въ нихъ ту идею религіознаго восторга и вмст церковнаго авторитета, которою отмчены какъ наука и искусство эпохи, такъ и ея великія историческія явленія — рыцарство, папство, крестовые походы… Это направленіе ума, хотя и было господствующимъ, но оно не могло заглушить всхъ другихъ потребностей умственной жизни. Какъ противовсомъ рыцарской эпопе — являлся фабльо, а искусственно-аллегорическому строю придворной поэзіи — юмористическій реализмъ народныхъ книгъ, народныхъ повстей, такъ точно и въ противоположность аскетическому духу религіознаго ученія, налагавшаго запрещеніе на вс земныя радости и утхи, народный умъ создавалъ, заимствовалъ, усвоивалъ т темы разсказа, въ которыхъ не только осмивались служители церкви, не только поощрялся обманъ, ловкость преступленія, но торжествовала молодая, полная силъ природа человка, желавшая къ жизни видть и веселыя, свтлыя ея стороны. Протестомъ противъ исключительности церковнаго ученія, всюду видвшаго образы страданія и смерти, а радостей искавшаго только въ загробной жизни, въ идеальной области небесныхъ видній,— протестомъ, быть можетъ, безсознательнымъ, является тотъ новый родъ поэзіи, въ которомъ народное воображеніе выше всхъ нравственныхъ интересовъ ставило чувственныя наслажденія, удовлетвореніе генной страсти, особенно если оно достигалось помощью плутовства, мошенничества. Поэтому тотъ флорентинецъ XIV-го вка, который за красотой тонко-веденной интриги не видлъ безнравственности лжи и обмана, не оскорблялся и рядомъ тхъ повстей, въ которыхъ главную роль играла чувственность, не взиравшая ни на семейныя связи, ни на достоинство человка. Поэтому и Боккачіо, собравши въ художественныхъ разсказахъ ‘Декамерона’ вс элементы повсти, удлилъ такъ много мста разсказамъ, анекдотамъ и приключеніямъ, острота которыхъ совершенно непонятна въ нашъ вкъ. А въ то время не только на юг, гд страсти вообще сказываются рзче и откровенне, но и на свер въ самыхъ знаменитыхъ произведеніяхъ поэзіи — вспомнимъ Чоусера, Canterbury Tales — юморъ, комизмъ, немыслимы были безъ цинизма, а потомъ и гораздо поздне, въ драмахъ, не говоря уже про комедіи итальянскаго возрожденія, Маккіавелли, кардинала Биббьени и друг., у предшественниковъ Шекспира, да и у великаго драматурга самого на сцен такая широкая игра физическихъ силъ, такая грубая, необузданная страсть животныхъ аппетитовъ, что ‘Декамеронъ’ въ этомъ отношеніи не представляетъ исключительнаго явленія.

Грустныя и грязныя стороны жизни выводились въ повсти, но только ради ихъ первобытнаго, низшаго рода комизма, но такъ какъ вообще физическая жизнь у мало-развитаго общества заявляетъ себя очень громко, то она должна находить отраженіе свое и въ литератур. А въ то время, когда общество объединяется только религіозной идеей, основываетъ свои нравственныя понятія на церковномъ авторитет, на религіозномъ врованіи: произволъ страстей этими понятіями сдерживаться не можетъ, извстно, что молодость народа вовсе не есть время наибольшей чистоты его нравовъ, напротивъ, только съ развитіемъ просвщенія и образованія укрпляются его семейныя связи, является тотъ взглядъ на женщину, который уважаетъ въ ней ея человческое достоинство, и котораго не знаетъ общество на ранней степени развитія. Въ вкъ же Боккачіо грубость нравовъ господствовала одинаково во всхъ классахъ общества. Тотъ типъ благороднаго рыцаря, который созданъ нмецкою романтическою школою ХІХ-то вка и въ которомъ мы видимъ обыкновенно представителя средневковой) военнаго сословія, существуетъ только въ фантазіи поэтовъ, не видавшихъ, за искусственной фальшью рыцарской поэзіи, ея дйствительныхъ основъ. А на дл рыцари, которые служили носителями и защитниками идеальныхъ стремленій своего вка, воспвая высокія добродтели, чистую любовь,— въ жизни высказывали ту же первобытную необузданность инстинктовъ, какъ и низшее сословіе, и ихъ поэты, ставившіе такъ высоко поклоненіе, обожаніе женщины, прорывали изощренными формами разныхъ ‘судовъ любви’ и т. п. слабость семейныхъ узъ и безнравственность домашняго быта. Да оно и не могло быть иначе: та же юность, свжесть чувства, непосредственность, энергія желанія, душевнаго импульса, которая порождала силу религіознаго возбужденія, та же сила молодого темперамента сказывалась и въ неумнь владть своими страстями, сдерживать влеченія физической природы, и вызывала, какъ возмутительный комизмъ новеллы, такъ и грубость, дикую жестокость трагическихъ столкновеній, разыгрывавшихся и въ придворной и въ буржуазной сред. Отъ этого Боккачіо не разбираетъ сословій въ своихъ скандальныхъ исторіяхъ, черная ихъ изъ народной изустной и письменной литературы, онъ какъ нельзя боле вренъ своимъ источникамъ, которые подобный похожденія приписывали одинаково, какъ королямъ, рыцарямъ, горожанамъ, такъ и духовнымъ лицамъ, т.-е. непосредственно отражали существовавшіе нравы. Правда, что и въ народную литературу эти скандальные сюжеты шли дальними путями, приходили съ востока, гд иныя условія цивилизаціи порождали и иныя условія семейныхъ и нравственныхъ отношеній, приходили и изъ тхъ поздне-греческихъ повстей и романовъ, пережившихъ античную словесность, въ которыхъ чувственная эротика составляла главный элементъ разсказа, въ которыхъ выразилась вся испорченность общества, доживающаго послдніе дни. Но какими бы путями и откуда бы ни проникали въ Европу эти смшанные полу-восточные, полу-классическіе, на-половину религіозно-аскетическіе (буддистскіе), на-половину утонченно-развращенные (александрійскіе) элементы повсти, несомннно, что они находили благодарную почву въ воображеніи молодыхъ народовъ, встрчавшихъ въ нихъ ту же распущенность, ту же неурядицу нравственныхъ отношеній, которую они видли и въ своей неустановившейся жизни. Сила аппетита, удовлетвореніе страсти путемъ насилія, обмана, всяческихъ продлокъ, въ то время казавшихся очень смшными, являлись въ литератур прямымъ воспроизведеніемъ дйствительности, поддерживались всмъ складомъ современнаго общества {Ниже, ко поводу новеллъ этого дня, придется еще раза вернуться къ вопросу о цинизм ‘Декамерона’. Мы видимъ, что этотъ характеръ Боккачіевой повсти, съ одной стороны, обусловливался указаннымъ отчасти настроеніемъ эпохи, а съ другой — вызывался извстными потребностями народнаго ума, той степенью эстетическаго развитія, на которой находится народъ, создающій подобные сюжеты. Самъ же новеллистъ и въ этомъ случа пользовался только тмъ, что ему давало народное творчество.}. Поэтому-то, если въ нашемъ роман незаконная любовь даетъ автору возможность заглянуть поглубже во внутреннюю жизнь героевъ, раскрыть передъ читателемъ цлый міръ чувствъ и страданій, вызываемыхъ осложняющимися отношеніями дйствующихъ лицъ, то стариннаго разсказчика привлекалъ въ такомъ сюжет одинъ голый фактъ преступленія, мало возмущавшій его нравственное чувство: любовная интрига была занимательна тми обманами и ловушками, моторами сопровождалась, тми водевильными недоразумніями и коллизіями, которыми обставлялъ ее авторъ-юмористъ.

Впрочемъ, если художественной повсти эпоха придавала часто характеръ скабрезнаго водевиля, то она же обусловила и высокій трапамъ новеллъ слдующаго, четвертаго дня ‘Декамерона’. Въ нихъ стихійная сила мало развитой природы человческой сказалась не въ одной неудержимой страстности животныхъ побужденій, но и въ строгомъ, мрачномъ колорит описываемыхъ событій. Этотъ день посвященъ разсказамъ о жертвахъ несчастной любви — si ragiona di coloro li cui amori ebbero infelice fine. Здсь любовь, большею частью естественное, сильное чувство, иметъ несчастный исходъ, или вслдствіе неумренной пылкости страсти: такъ, въ Nor. 3, женщина изъ ревности отравляетъ своего любовника и разрушаетъ счастіе всего семейства, или вслдствіе вншнихъ препятствій, въ вид неравенства общественныхъ положеній, вслдствіе естественной коллизіи, возникающей ври незаконной любви замужней женщины,— Not. 9: мрачная исторія гр. Руссильонскаго, пославшаго жен сердце ея любовника, отчего та лишила себя жизни, или, наконецъ, вслдствіе коллизіи любви и чести, любви и родительской воли: Nor. 9— внукъ короля сицилійскаго хочетъ похитить влюбленную въ него дочь Тунисскаго короля въ то время, какъ ее везутъ къ назначенному ей отцомъ жениху, овладваетъ ея кораблемъ, несмотря за общаніе, данное его ддомъ, причемъ свита бросаетъ невсту въ море, а его казнитъ ддъ за то, что онъ нарушилъ его рыцарское слово. Въ этихъ разсказахъ главными мотивами дйствія, основами разсказа являются т страсти и чувства, которыя хоть и подъ измнившимися формами, никогда не устарютъ въ человчеств, отсюда и глубокій интересъ этихъ разсказовъ, не говоря уже про совершенство ихъ формы, зависвшее отъ крайне несложнаго ихъ содержанія. Отъ этого, хотя въ большей части этихъ разсказовъ мы и не можемъ не удаляться терпимости автора къ человческой слабости, яркости тхъ красокъ, которыми онъ рисуетъ самыя неудобныя положенія, но эта беззастнчивая точность описанія, излишняя въ наше время детальность разсказа, не оскорбляютъ такъ нравственнаго чувства, а содйствуютъ полнот и цльности общаго впечатлнія: впечатлніе это заставляетъ насъ чувствовать въ лицахъ этихъ разсказовъ сильный, здоровый темпераментъ, въ которомъ всякое чувство иметъ возможность развернуться со всмъ пыломъ страсти, въ которомъ всякое движеніе сердца есть проявленіе нетронутыхъ душевныхъ силъ въ молодомъ необузданномъ организм. Здсь молодость народа сказывается не одамъ избыткомъ физической жизни, сила страсти не однимъ злоупотребленіемъ ею, какъ въ предшествующемъ отдл разсказовъ, не однми грязными продлками и проказами, но и горячностью, глубиною сердечнаго чувства, тутъ любовь производитъ трагически столкновенія вполн цльныхъ характеровъ, врныхъ одному чувству, несложныхъ и не надорванныхъ многовковою цивилизаціею: тутъ ненависть, месть, ревность, гнвъ проявляются въ широкихъ размрахъ, которые превышаютъ пониманіе нашего свернаго, слабонервнаго поколнія. Здсь коллизіи чувствъ разршаются не только убійствомъ, не только кинжалъ, ядъ служатъ мстителями за поруганную честь,— здсь (Nov. 1 и 9) вынимается изъ трупа сердце любовника и подносится одинъ разъ дочери оскорбленнымъ отцомъ, другой разъ мужемъ неврной жен. Но подъ жестокостью этихъ нравовъ великій писатель умлъ угадать черты общечеловческой природы, художественное изображеніе которой не можетъ не поражать насъ своей искренностью и правдивостью, умлъ возсоздать живыхъ людей, подъ историческимъ характеромъ которыхъ мы чувствуемъ нчто родственное намъ, хотя и далеко превосходящее насъ грубой энергіею и непосредственностью чувства. Въ этой жизненности характеровъ, близкихъ намъ, несмотря на разстояніе столькихъ вковъ,— сказался талантъ безсмертнаго поэта, создавшій и безукоризненную форму новеллъ: изъ всхъ повстей ‘Декамерона’ этотъ отдлъ ихъ наиболе замчателенъ по своимъ литературнымъ достоинствамъ, по художественной законченности, по тому совершенству разсказа, которое никогда не утеряетъ своего значенія въ словесномъ искусств.

А что эти новеллы были вполн врны духу эпохи и націи, среди которыхъ возникли, хотя заимствовались изъ древнихъ и далекихъ источниковъ, что ихъ за то высоко цнили современники, доказывается ихъ необыкновенною популярностью: какъ, ни одна новелла не переводилась, не передлывалась, не обрабатывалась такъ часто, какъ первая новелла этого дня: она переведена была латинской прозой, латинскими стихами, итальянскими октавами, она составляетъ содержаніе пяти итальянскихъ трагедій и одной англійской XVI вка, она разсказана французскими стихами и англійскими, и наконецъ обработана Драйденомъ въ драм Sigismunda and Guiscardo. Содержаніе знаменитой повсти крайне не сложно: Танкредъ, князь Салернскій, такъ безумно любитъ единственную дочь свою, вдову, что держитъ ее при своемъ двор и не отдаетъ ее замужъ, молодая женщина влюбляется въ юношу, служащаго при отц, и часто принимаетъ его у себя черезъ потаенный ходъ. Отецъ однажды длается незамтнымъ свидтелемъ ихъ свиданія, приказываетъ убить молодого человка, а дочь осыпаетъ упреками за то, что она не только забыла свою честь, но и избрала человка, стоящаго по сословію гораздо ниже ея. Посл длиннаго діалога, въ которомъ отецъ и дочь упрекаютъ другъ друга съ одинаковымъ правомъ и одинаковымъ краснорчіемъ, дочери приносятъ въ золотой чаш сердце ея возлюбленнаго, она наливаетъ себ яду, выпиваетъ его, ложится на постель и, держа въ рукахъ то, что ей было дороже всего на свт — сердце возлюбленнаго, умираетъ. Въ этомъ несложномъ разсказ, въ фактическомъ описаніи смерти, которая является естественнымъ завершеніемъ глубокой страсти, такъ много истиннаго трагизма, что совершенно понятно, почему повсть эта служила сюжетомъ столькихъ трагедій.

Вообще въ этихъ новеллахъ Боккачіо не жалетъ драматическихъ средствъ для потрясающихъ эффектовъ, во эффекты эти выводятся на сцену только какъ послдствія извстныхъ крайностей чувства, какъ проявленія необузданныхъ страстей. Сильное, горячее чувство молодыхъ людей оттняется въ иныхъ повстяхъ темными предчувствіями несчастнаго конца, черные сны являются предвстниками страданія, разлуки. Такъ, одна изъ этихъ новеллъ (Nov. 6) по сил и поэзіи страсти, которою проникнута, иметъ нчто родственное съ твореніемъ Шекспира ‘Ромео и Юлія’ (заимствованнымъ, какъ извстно, изъ итальянской новеллы). Андреола, дочь богатыхъ родител, полюбила сосда, Габріотто, прекраснаго и достойнаго юношу, но по званію стоящаго ниже ея. Молодые люди сходятся часто въ саду и кончаютъ тмъ, что вступаютъ въ тайный бракъ. Андреола видитъ однажды во сн, что они находятся въ саду, и нчто темное и ужасное, образа чего она не можетъ опредлитъ, отнимаетъ у ней Габріотто и скрываетъ его подъ землею. Напуганная, она пропускаетъ одно свиданіе, а когда встрчается на другой разъ съ нимъ въ саду, объявляетъ, почему она не была, и разсказываетъ сонъ. Онъ старается уговорить ее и, въ доказательство того, что не придаетъ снамъ никакого значенія, разсказываетъ ей свой собственный сонъ: онъ видлъ, что приручилъ хорошенькую бленькую козу, и однажды, покуда она ласкалась къ нему, на него бросилась страшная, черная собака, стала кусать его въ лвый бокъ и прогрызла его до самаго сердца. Такой сонъ, конечно, ничего не иметъ успокоительнаго, и молодая женщина не перестаетъ тревожиться: ей все кажется, что вотъ-вотъ исполнится ея сонъ, и у нея отнимется ея Габріотто. Лтняя ночь, сцена у прекраснаго, свтлаго фонтана, Андреола держитъ въ рукахъ блыя и красныя розы. Темное предчувствіе ея сбывается: Габріотто тяжело вздыхаетъ, вскрикиваетъ и падаетъ на траву. Она наклоняется, кладетъ его къ себ на колни, но онъ весь въ поту, еле дышетъ и черезъ нсколько мгновеній умираетъ. Слезы, отчаяніе жены. Сперва она думаетъ тайно похоронить его, а затмъ лишить себя жизни, но служанка, повренная ея любви, отговариваетъ ее отъ этого тмъ доводомъ, что за самоубійство она будетъ въ аду, а онъ, какъ хорошій человкъ, наврно заслужилъ рай, и они никогда не увидятся въ будущей жизни: лучше провести остатокъ дней въ молитвахъ за него, и т, и, Она соглашается, покойника убираютъ розами, и об женщины несутъ его въ дому родителей, чтобъ и т могли оплакать его безвременную кончину. Но на дорог ихъ встрчаетъ подест, дло происходитъ въ г. Бресчіа, и хотя Андреола откровенно разсказала ему все случившееся, онъ задерживаетъ обихъ женщинъ съ ихъ ношей, приводитъ ихъ къ себ и здсь предлагаетъ Андреол свою любовь, общая освободить ее. Она мужественно защищается и не боится его суда. На утро приходитъ ея отецъ, у котораго она проситъ прощенія за тайный бракъ, онъ, горячо любя ее, бранитъ ее только за ея недовріе, за то, что она скрыла отъ родителей свою любовь. Всть объ этомъ событіи облетла городъ, не только родные покойника и его жены собираются оплакивать и хоронить его, но вся молодежь города, сочувствуя любви и горю молодой женщины, осыпаетъ его цвтами, самые знатные, почетные люди города выносятъ его на рукахъ изъ дворца подесты и хоронятъ съ торжествомъ, небывалымъ для юноши такого званія. Огорченной вдов — подеста предлагаетъ теперь руку, но она отказывается отъ этой чести и уходитъ въ монастырь. Красот и потрясающему впечатлнію этой несложной темы, разсказанной такъ широко, мшаетъ, мн кажется, только этотъ эпизодъ вроломнаго судьи, неблаговидный поступокъ его не придаетъ никакого новаго интереса повсти, разсказывающей не больше какъ не совсмъ обыкновенную развязку довольно обыкновеннаго романа, простой и цльный характеръ любящей жены отъ этого испытанія не обогащается никакою новою чертою: не трудно поврить, что посл сцены смерти въ саду молодой женщин хватитъ мужества, чтобъ защищать свою честь. Источникъ этой новеллы — неизвстенъ. Говорили, что сюжетъ заимствованъ изъ старинной хроники гор. Бресчіи, но Ландау (Die Quellen des Decamerone, стр. 109) предполагаетъ, что скоре хроникёръ взялъ фактъ изъ ‘Декамерона’, чмъ на оборотъ. Мотивъ же вроломнаго судьи — очень распространенный въ греческихъ романахъ, которые, какъ мы увидимъ въ пятомъ дн разсказовъ, были не безъ вліянія не только на средневковую народную литературу, но и въ сильной степени на ‘Декамеронъ’.

Если въ разсказ объ Андреол и Габріотто средствами драматическаго эффекта служатъ темныя предчувствія въ форм сновъ, то въ другой новелл этого дня сонъ играетъ еще боле значительную роль. Это 5-я новелла: сестра любитъ одного юношу, братья, желая скрыть ея безчестье, убиваютъ его,— они купцы, а онъ ихъ приказчикъ,— сами закапываютъ его тло въ воплю и распускаютъ слухъ, что отправили его въ дальнее путешествіе по дламъ, сестра горюетъ въ разлук, во сн ей является ея возлюбленный и объясняетъ, гд онъ похороненъ: она отрываетъ его тло, уноситъ съ собою его голову, кладетъ ее въ цвточный горшокъ, засыпаетъ землей, сажаетъ въ него кустъ базилики, орошаетъ его постоянно слегами и цвтокъ выростаетъ въ полной красот, благодаря и необыкновенно-удобренной почв, и ея тщательному уходу: она ни на минуту не разстается съ цвткомъ, тоскуетъ и плачетъ надъ нимъ, а когда братья, открывши, что хранится въ горшк, отнимаютъ его у нея, она умираетъ отъ горя. Нельзя не сознаться, что поэтическая мысль посадить цвтовъ базилики на черепъ любимаго человка и возростить его своими слезами иметъ для насъ много дикаго, но она такъ же, какъ и явленіе во сн мертвеца, объясняющаго причины своей смерти, вполн согласна съ духомъ народной поэзіи, притомъ же самъ авторъ заявляетъ, что событіе это воспвается въ народ до сихъ поръ, и приводитъ начальныя слова этой псни.

Впрочемъ, близость къ народной жизни, отраженіе въ новелл ея стихійныхъ силъ, не тронутыхъ нашею рефлексіею, сказывается очень рзко и безъ научныхъ изслдованій о происхожденіи этихъ сюжетовъ: цльность характеровъ, размры, которые въ нихъ принимаетъ страсть, сила неподдльнаго простого чувства, отъ избытка котораго умираютъ герои,— говорятъ уже за то, что повсти Боккачіо не были плодомъ одной фантазіи поэта, что эти тэмы разсказа создавались столько же жизнью народа, сколько его поэзіей. Въ новелл 8-й этого же дня разсказывается, какъ Джироламо съ дтства еще любилъ Сальвестру, но мать, не желавшая этого брака, услала его въ Парижъ, вернувшись, онъ нашелъ Сальвестру замужемъ и, убдившись въ ея врности мужу, умеръ съ горя, а она хотя и присутствовала при его внезапной смерти, пошла въ церковь взглянуть на покойника, тутъ вдругъ она почувствовала всю свою прежнюю любовь къ нему, упала на гробъ и умерла отъ прилива сильнаго чувства {А. Мюссе въ своихъ Posies Nouvelles, 1886—1852, разсказываетъ содержаніе этой новеллы, превосходно давая чувствовать ту простоту и неподдльность чувства, которымъ дышетъ разсказъ средневкового итальянскаго новеллиста.}. Читатели-современники Боккачіо не могли не видть въ изображеніи этихъ сильныхъ потрясающихъ чувствъ художественнаго возсозданія того, что они видли вокругъ себя. Весьма видную роль играла физическая сила, страстность темперамента не только въ эту раннюю эпоху итальянской жизни, но и въ блестящій періодъ возрожденія, крайне дешева была жизнь человка, и быстро за словомъ, за движеніемъ сердца слдовало дло,— за оскорбленіемъ ударъ ножа,— а вслдствіе того и т сильныя проявленія аффекта, которыя придаютъ столько драматизма этимъ новелламъ, были явленіемъ весьма обыкновеннымъ, зауряднымъ, и для нагляднаго, вполн реальнаго воспроизведенія всего этого въ искусств поэтъ-художникъ могъ списывать съ натуры, брать черты окружавшей его дйствительности {Тэнъ въ своей Philosophie de l’art en Italie приводятъ множество разсужденій и фактовъ въ подтвержденіе своей характеристики страстнаго темперамента, такъ рзко отпечатлвшагося въ автобіографія Бенв. Челлини, и бывшаго значительнымъ условіемъ художественнаго развитія эпохи.}. Понятно, что современники Боккачіо должны были узнавать самихъ себя въ тхъ характерахъ, которые если любятъ, то умираютъ для всякаго другого чувства, если ослплены ревностью, то, не долго думая, отравляютъ любимаго человка, они должны были видть художественное воплощеніе всей своей душевной жизни въ образахъ, завщанныхъ еще первобытнымъ творчествомъ народа (базилика, вырощенная слезами), у нихъ и въ жизни, и въ поэзіи, какъ любовь, ея счастіе и неудачи, такъ и сама смерть не вызывала всхъ сложныхъ, неуловимыхъ, утонченныхъ ощущеній, которыя являются у насъ плодомъ умственной работы многочисленныхъ поколній,— тамъ всякій характеръ выдлялся очень рзко и опредленно, а не дробился на множество трудно-уловимыхъ чертъ, тамъ всякое чувство выливалось сполна — en bloc, безъ оттнковъ, тамъ автору не было случая выказать ту виртуозность психическаго анализа, ту почти болзненную склонность въ самонаблюденію и самоизученію, которая заставляетъ насъ въ произведеніяхъ нашего времени видть черты собственной природы, отраженіе нашего, собственнаго душевнаго состоянія. Люди, которые такъ легко вс коллизіи чувствъ, вс затрудненія жизни разршали ударомъ кинжала или кубкомъ яда, умли высоко цнить несложное дйствіе повсти, и въ той же степени увлекались реальнымъ описаніемъ своей жизни, въ какой и мы увлекаемся, когда авторъ ‘Анны Карениной’ мастерски рисуетъ намъ безъисходный лабиринтъ мелкихъ развтвленій мысли, возникающій въ измученномъ мозгу нервнаго человка. Въ этой близости къ жизни своего народа, своей эпохи — заключается и великое значеніе всякаго произведенія искусства.

Геній же Боккачіо, рисуя только то, что давала ему жизнь и фантазія его народа, заставляетъ насъ, силою своего идеальнаго воспроизведенія, и подъ реальными чертами средневковыхъ характеровъ чувствовать людей и страсти всхъ временъ и народовъ.

VII.

Пятый день ‘Декамерона’ посвященъ судьбамъ счастливой любви, тмъ приключеніямъ и препятствіямъ, которыя претерпваются и побждаются влюбленными. Если любовь у Боккачіо — чувство крайне несложное, то и въ этихъ разсказахъ оно не можетъ давать повода никакимъ внутреннимъ, психологическимъ перипетіямъ, и аутъ препятствія — въ области вншней жизни. Какъ въ предыдущихъ новеллахъ затрудненія ршались ядомъ и кинжаломъ, такъ и здсь — вншнія препятствія побждаются довольно простыми Способами. Главная помха счастію — неравенство общественнаго положенія, устраняется поворотомъ фортуны въ род нечаяннаго открытія высокаго званія, скрытаго подъ чужимъ именемъ (Nov. V, VII), или слпой игры случая (въ Nov. II: море приноситъ двушку, обрекшую себя врной смерти, въ ту страну, куда женихъ ея, получивши по бдности отказъ въ ея рук, отправился искать счастія).

Въ этомъ подбор приключеній мы встрчаемся съ тми мотивами разсказа, присутствіе которыхъ въ средневковой повсти — несомннно, хотя наук и трудно пока рзко обозначить ихъ вліяніе. Эти мотивы разсказа — воспоминанія классической древности, которыя, какъ ни имли случай замтить въ Новеллино, были очень живучи въ народной мысли. Воспоминанія эти отчасти поддерживались сношеніями съ Византіей, прямой наслдницей древняго міра, и явились въ ‘Декамерон’ какъ отголоски народнаго творчества, претворившаго въ себ смсь самыхъ разнородныхъ элементовъ. Въ этой дятельности средневковой фантазіи, греко-римская литература участвовала тми своими произведеніями, которыя были наиболе бливки по времени, но по художественному своему значенію стояли очень низко, такъ что воображеніе молодыхъ народовъ должно было переработывать т элементы, въ которыхъ проявлялась одряхлвшая мысль, утратившая уже высокія творческія способности. Поздне-греческая беллетристика, слды которой мы встрчаемъ въ 5-мъ дн ‘Декамерона’ — греческіе романы III—VI вковъ по P. X.— возникла {Rohde: Der griechische Roman а. s. Vorlaeufer. Ст. этой книг А. Веселовскаго: ‘Журн. Мин. Нар. Просв.’ 1873, No 11. Въ ‘Revue de d. Mondes’ 16-го марта прошлаго года, Гаст. Буассье излагаетъ очень легко исторію греч. романовъ по Роде, но не касается самихъ произведеній.} въ пору полнаго распаденія всхъ основъ античной жизни и античной цивилизаціи. Какъ въ гражданской жизни широкій космополитизмъ римскаго владычества занялъ мсто древней исключительности, древняго дленія міра на эллиновъ и варваровъ, какъ въ религіозной мысли этихъ суеврныхъ вковъ смшались вс культы, вс религіозныя и философскія школы, такъ и въ художественной дятельности этой эпохи мы не видимъ уже прежнихъ носителей эпическихъ и трагическихъ идеаловъ, тхъ миовъ и преданій, которые выросли на почв дровней Эллады, служили лучшимъ выраженіемъ ея народнаго міросозерцанія и доставляли богатый матеріалъ творчеству ея поэтовъ, здсь господствуетъ личная дятельность писателей, слабо отражающая народную мысль. Если авторы поздне-греческихъ романовъ и разработывали мстныя сага и легенды, то эти отголоски обще-народной поэзіи, собранные со всего міра, становились у нихъ предметомъ личнаго вымысла: это былъ только матеріалъ, изъ котораго они набирали пеструю мозаику безжизненныхъ романовъ, не вкладывая въ нее никакого сильнаго искренняго чувства. Въ этотъ вкъ ученыхъ критиковъ, комментаторовъ и компиляторовъ — и художественная мысль могла только собирать, компилировать поэтическіе элемента Востока и Запада, во она неспособна была ни оживить ихъ единымъ духомъ, ни заставить ихъ служить новымъ идеаламъ, потому что устарли чувства, одряхлли вс основы жизни, а идеаловъ народныхъ, общественныхъ не существовало. Вмсто патріотическихъ гражданскихъ чувствъ, двигателями человческихъ стремленій въ этой литератур является мелкое, личное чувство, любовь. Роде разбираетъ чрезвычайно подробно, какъ изъ эллинистической хроники выросла эротическая фабула романа и заглушила вс боле глубокіе и высокіе мотивы поэзіи. Эгоистическое чувство, которое иметъ характеръ сантиментально-болзненнаго состоянія, не можетъ дать силы и отдльному человку, не можетъ и въ литератур быть предметомъ живого конкретнаго воспроизведенія, потому что не въ силахъ побудить своихъ жертвъ къ какой-нибудь дйствительной, здоровой дятельности, къ какому-нибудь ясноопредленному длу, страсть тутъ является не побужденіемъ въ высокому подвигу, какъ въ древнемъ эпос, а длаетъ человка игрушкой вншнихъ обстоятельствъ. Мсто идеи или воли боговъ, которымъ подчиняются -произведенія великаго искусства, заступилъ произволъ,— слпой, неопредленный ровъ, проявляющійся въ ничмъ необъяснимой игр случая. Эта фаталистическая сила составляетъ руководящую идею романа или, правильне, обусловливаетъ полное отсутствіе идеи: возможна-ли какая-нибудь ясная основная мысль въ произведеніи, когда людьми управляетъ непостижимый капризъ? Случай кидаетъ ихъ изъ стороны въ сторону, изъ одной опасности въ другую, неизвстно зачмъ,— ихъ воля, ихъ характеръ не руководятъ ими, потому что они безхарактерны и безличны, а ихъ чувство такъ блдно и слабо, что вводится въ романъ для приданія интереса чисто-вншнимъ событіямъ, отъ нихъ независящимъ. Естественно, что при этомъ не можетъ быть рчи о цльномъ, законченномъ дйствіи. Одно событіе слдуетъ за другимъ, безъ внутренней связи, безъ опредленнаго основанія. Чувство, которое, казалось бы, составляетъ главный мотивъ дйствія, не можетъ связать расползающагося повствованія, потому что оно не боле какъ пассивное, болзненное настроеніе души: къ тому же, поэзія того времени, проникнутая софистическими теоріями, не можетъ возсоздавать прямого непосредственнаго чувства, способнаго быть источникомъ активной жизни, поэзію замняетъ риторика. Пользуясь изученіемъ древней поэзіи, заимствуя одн формы ея, холодная, условная риторика софистовъ издавала готовое рецепта, по которымъ описывалось всякое чувство. Въ ихъ риторическихъ сочиненіяхъ на эротическія тэмы, а потомъ и къ романахъ, любовь всегда является съ одними признаками болзненнаго разстройства, при такой единственной форм проявленія, она, естественно, не можетъ предать интереса внутренней исторіи героевъ, потому интересъ долженъ заключаться не въ самомъ изображеніи ея, а въ многочисленныхъ обстоятельствахъ ея вншней судьбы. Отъ этого греческій романъ, кром эротической фабулы, основнымъ элементомъ повствованія иметъ еще похожденія, т.-е. странствованія любящей чета изъ страны въ страну, сопровождаемыя самыми необыкновенными перипетіями. При крайней бдности чувства, при безхарактерности героевъ, при отсутствіе психологической завязки, повствователь старался завлечь фантазію читателя подборомъ невозможныхъ приключеній, тутъ онъ не жалетъ эффектовъ: враги преслдуютъ любящую чету, настигаютъ ихъ и, казалось, они погибли, какъ вдругъ является неожиданное спасеніе — волшебство играетъ тутъ не послднюю роль, и тогда оживаютъ трупы, буря, убійство, похищенія, самыя невроятныя совпаденія затягиваютъ разсказъ, затмъ, преслдованіе продолжается, вводится множество новыхъ лицъ, и опять въ самую критическую минуту какой-нибудь поворотъ фортуны выводитъ героевъ изъ этой опасности въ другую, чтобъ затмъ опять привести къ спасенію, такъ что подъ конецъ теряется не только нить событій, но и счетъ имъ. Итакъ, эротическій и странническій элемента повствованія — вотъ содержаніе этой беллетристики, а неумренное употребленіе сильныхъ, потрясающихъ эффектовъ и риторическая напыщенность, выражающаяся въ длиннотахъ, въ софистическомъ паос и правильности рчей и обращеній,— составляютъ главные признаки этого рода поэзіи {Нтъ возможности дальше останавливаться на этой интересной форм повствованія, къ которой пришла греческая поэзія, и которая такъ подробно изслдована у Роде. Она тмъ боле интересна, что должна была имть большое вліяніе на рыцарскую поэзію, на рыцарскіе романы и поэмы.}.

Въ мертвенномъ засто византійской жизни долго жили подражанія этимъ романамъ, а черезъ Византію проникали и въ средневковую литературу. Въ Италію они заходили и черезъ ученыхъ монаховъ, которые нарождавшемуся поколнію гуманистовъ преподавали греческій явивъ. Намеки на вліяніе этихъ романовъ въ ‘Декамерон’ — несомннны, хотя они могли быть не столько книжными воспоминаніями автора, сколько заимствованіями изъ народной фантазіи, знакомой съ византійскими источниками. Непосредственное присутствіе этого элемента Роде указываетъ въ первой новелл этого дня, которая потому представляетъ намъ нкоторыя новыя стороны повсти, нкоторыя особенности какъ по содержанію, такъ и по форм разсказа.

На остров Кипр у одного знатнаго и богатаго человка было нсколько сыновей, изъ нихъ одинъ превосходилъ другихъ ростомъ и красотой, но такъ былъ глупъ, что ни ласки и побои отца, ни вс труды учителей не могли ни обучить, ни воспитать его. Звали его Гамзо, но прозвище ему было Кимонъ, что на тамошнемъ язык значило дуракъ (Bestione), даже манеры и голосъ его были грубы, какъ у послдняго мужика, потому его отправили жить въ помсть съ работниками, и это общество ему пришлось боле по вкусу, чмъ городское. Однажды въ лсу онъ встрчаетъ красавицу двушку, она спитъ, онъ останавливается передъ ней, и видъ ея производитъ на него чудесное дйствіе: въ груди просыпается чувство, сознаніе красоты. Вмст съ чувствомъ развивается и мысль: дикарь спшить въ городъ, жаждетъ ученья, и черезъ четыре года усвоиваетъ себ вс качества высокаго воспитанія лучше всей молодежи острова Кипра. Онъ проситъ руки Ифигеніи — виновницы его перерожденія, отецъ ея отказываетъ ему, потому что она помолвлена за юношу съ о. Родоса. Нашъ герой не унываетъ, нападаетъ на корабль, везущій невсту, похищаетъ ее, но бурей его опять относитъ къ о. Родосу, гд у него отнимаютъ добычу и сажаютъ его въ тюрьму. Свадьба Ифигеніи откладывается на нкоторое время, потому что братъ жениха ея сватается за одну двушку, въ которую влюбленъ и Лизимахъ, высшій судья острова. Такъ какъ об свадьбы должны быть вмст, то Лизимахъ уговаривается съ Кимономъ, освобождаетъ его изъ тюрьмы, вмст съ нимъ и другими товарищами нападаетъ на домъ, гд пируютъ оба брата, и похищаютъ обихъ невстъ, оба сообщника узжаютъ въ Кипръ, женятся на двушкахъ, несмотря на ихъ сопротивленіе, и наслаждаются полнымъ счастіемъ.

По мннію Роде, въ этой новелл очень много чертъ позднегреческаго романа: античный костюмъ, греческія имена, мсто дйствія — острова Родосъ и Кипръ, гд всегда разыгрывались эти романы — риторическая напыщенность длинныхъ рчей, кром этихъ вншнихъ признаковъ, слабо завязанная интрига — введеніе новыхъ лицъ, такъ какъ герои не могутъ сами распутать приключеній, похищеніе невсты, общанной отцомъ другому, произволъ случая — бури приносить Кимона не туда, куда онъ направляется, а опять къ Родосу, влюбленный судья, который въ греческихъ романахъ очень часто затягиваетъ развязку, наконецъ, самая любовь и ея высокое дйствіе на душу человка,— все это указываетъ, что новелла имла основаніемъ не реальное событіе, украшенное народнымъ вымысломъ, и не народную сказку съ восточнымъ колоритомъ, а т полу-классическіе, полу-византійскіе источники средневковыхъ эпопей, которые сказались и въ искусственныхъ произведеніяхъ Боккачіо, какъ ‘Filosopo’, ‘Teseide’ и т. п. Впрочемъ, условныя формы риторической искусственности или искусственнаго идеализма, которыя привились въ тхъ эпопеяхъ, мы въ сильной степени встрчаемъ въ одномъ отдл ‘Декамерона’, о которомъ скажемъ посл. Въ повстяхъ же 5-го дня и въ предыдущихъ эти воспоминанія классической беллетристики сказались подборомъ приключеній, которыми украшается любовная исторія, и въ которыхъ случайность, нечаянность играетъ главную роль. Такимъ образомъ, если авторъ поздне-греческихъ романовъ долженъ былъ наполнять любовную исторію безконечнымъ множествомъ невроятныхъ похожденій потому только, что поэзія его времени не умла воспроизвести одно сильное, искреннее чувство, то воображеніе новыхъ народовъ, заимствуя эти мотивы, точно также длало случай двигателемъ вншнихъ приключеній,— но уже потому, что первобытное чувство было просто и несложно и не допускало никакихъ внутреннихъ, душевныхъ перипетій, не могло давать повода ни къ психологическому анализу, ни въ внутреннему драматизму интриги. Вотъ, почему т пріемы литературы, которые вызывались упадкомъ и дряхлостью древняго міра, у средневковой Европы служили, наоборотъ, выраженіемъ ея молодости и сердечной простоты, точно также, какъ развращенность и распущенность нравовъ, породивши особыя черты въ литератур первыхъ вковъ нашей эры, отравились отчасти въ средневковой повсти, столь обильно надленной цинизмомъ. По этой же причин разсказчикъ XIV-то вка, воспроизводя то, что жило въ памяти и фантазіи его народа, пользовался, вмст съ тмъ, матеріаломъ, завщаннымъ иными, отжившими условіями быта и словесности.

Но отъ этого новелла его не сходила съ реальной почвы: такіе мотивы, какъ вншнія перипетія и приключенія въ любовной исторіи, хотя были вліяніями поздне-греческой беллетристики на народную фантазію, могли быть очень близкими и дйствительной жизни. Путешествія, которыя мы видимъ во 2-мъ и 5-мъ дн ‘Декамерона’, случайности морского плаванія, разбойники на суш и на мор,— словомъ, т препятствія, которыя даютъ автору возможность соединять и разъединять любовниковъ, соотвтствуя пріемамъ греческой беллетристики, могли, вмст съ тхъ, основываться и на жизненномъ опыт слушателей и повствователя: разсказчикъ могъ одвать сказочно-художественной формой память о дйствительно случившихся въ народ событіяхъ.

Такой характеръ народно-сказочнаго вымысла иметъ 2-я новелла этого дня, благодаря корсарамъ, сарацинамъ, дйствующимъ въ ней, плну у восточнаго султана и ясному, несложному содержанію. Въ ней разсказывается, какъ на Липарскихъ островахъ отецъ не отдаетъ дочери за Мартуччіо Гомито, котораго она любитъ потому только, что онъ бденъ. Мартуччіо пускается въ море, чтобъ не иначе вернуться на родину, какъ богатымъ человкомъ, но попадаетъ въ руки сарацинъ, которые отвозятъ его въ Тунисъ. Всть о погибели судна, гд находился Мартуччіо, доходитъ до молодой двушки, которая, считая его погибшимъ, въ отчаяніи хочетъ лишить себя жизни,— ночью садится въ лодку, отчаливаетъ отъ берега и предоставляетъ себя произволу волнъ и втра. Укрывши голову плащомъ, долго пролежала она въ лодк, пока не заснула, а море было очень спокойно и принесло ее къ берету, недалеко отъ Туниса. Тутъ ее нашла одна женщина, которая говорила и по-латыни, объяснила ей, гд она находится, взяла ее подъ свое покровительство и помстила ее къ одной старушк, гд она могла рукодльемъ заработать себ пропитаніе. А между тмъ Мартуччіо, сидя въ тюрьм, нашелъ возможность оказать важную услугу тунисскому королю, придумавъ новую военную хитрость, вошелъ въ большую милость и сталъ знатнымъ и богатымъ человкомъ. Слухъ о томъ разносится по всему тунисскому королевству, доходитъ до его невсты, которая даетъ ему знать о томъ, гд она, они сходятся, къ великой радости обоихъ, и препятствій для счастливаго брака не оказывается. Военная хитрость — причина счастливой развязки — состоитъ въ слдующемъ: вооруженіе какъ тунисцевъ, такъ и гренадскихъ мавровъ, ихъ враговъ,— лукъ и стрлы. Тунисцы длаютъ себ тонкую тетиву и небольшія стрлы, въ битв, когда об стороны выпустятъ свои запасы стрлъ, то подбираютъ непріятельскія, пущенныя въ нихъ. На тунисскую тетиву будетъ годиться крупная непріятельская стрла, но ихъ стрлы не подойдутъ къ непріятельскимъ лукамъ и тмъ придется сдаться за неимніемъ оружія. Этимъ, заимствованнымъ изъ хроники Виллани, ‘военнымъ анекдотомъ’ воспользовался Боккачіо, чтобъ придать интересъ, остроту довольно незамысловатымъ приключеніямъ своихъ героевъ. Въ слдующей, 3-й новелл разсказываются приключенія двухъ влюбленныхъ, которые бгутъ изъ Рима отъ вражды, раздирающей ихъ семейство, сбиваются съ дороги, попадаютъ въ руки разбойниковъ, потомъ блуждаютъ въ лсу, розыскивая другъ друга, пока, съ помощью обитателей сосдняго замка, не сходятся вновь.

Кром подобныхъ приключеній, новеллы этого дня вводятъ еще одинъ довольно благодарный аффектъ развязки: это — узнаваніе родственниковъ по какихъ-нибудь примтамъ, или разоблаченіе высокаго званія, скрытаго по разнымъ причинамъ (Nov. V, VII). Такіе аффекты встрчались и во второмъ дн ‘Декамерона’: въ том счастливо распутанныхъ обстоятельствъ, быть можетъ, и въ нихъ можно видть наслдіе античной литературы, такъ какъ въ классической комедіи, у Теренція, подобный мотивъ служитъ удобной развязкой интриги, но это классическое наслдіе такъ глубоко проникло въ художественную мысль, что въ повсти являлось отзвукомъ народныхъ вымысловъ.

Духомъ народныхъ же сказаній, преданій и поврій, ветъ и отъ новеллы 8-й этого дня, гд мы встрчаемъ то религіозное настроеніе этой эпохи, которымъ проникнута ‘Божественная Комедія’. Въ Равенн жилъ прекрасный и богатый юноша — Насталжіо-дельи-Онести. Онъ влюбился въ дочь Паоло Траверсари и длалъ все возможное, чтобъ ей понравиться, но она была дика и жестока, гордилась своей красотой, знатностью, была высокомрна и презрительна, такъ что юноша въ большомъ гор думалъ даже лишить себя жизни,— онъ ршился вовсе не думать о ней, но не могъ: чмъ меньше у него было надежды, тмъ сильне была любовь. Сколько ни уговаривали его родные и друзья, долго не ршался онъ ухать изъ Равенны,— наконецъ, посл долгихъ приготовленій, онъ выхалъ изъ города въ сопровожденія большой свиты, какъ-будто бы направляясь во Францію или въ Испанію. Но, отъхавши три мили, онъ остановился въ Кьясси, веллъ здсь разбить палатки и зажилъ, задавая пиры, обды и ужины. Дло было въ начал мая, стояла прекрасная погода, Насталжіо раздумался о жестокой дам сердца и направился одинъ пшкомъ къ лсу изъ пиній. Боле полу-мили прошелъ онъ по лсу, билъ уже пятый часъ дня, какъ вдругъ ему послышались женскіе вопли и стоны. Онъ остановился, поднялъ голову — и тутъ только замтилъ, куда зашелъ. На-встрчу ему изъ чащи лса бжала съ крикомъ и слезами прекрасная женщина, обнаженная, растрепанная, исцарапанная сучьями и шипами, вслдъ за нею гнались дв страшныя собаки, которыя кусали ее, гд только могли, а за ними — сердитый всадникъ на черномъ кон, съ длиннымъ мечомъ въ рукахъ, страшно бранился и грозилъ смертью женщин. Удивленіе и ужасъ овладли юношей, не имя оружія, онъ схватилъ сукъ дерева, чтобъ защитить несчастную отъ преслдователей. Но всадникъ издали закричалъ ему: ‘оставь, Насталжіо! мы должны наказать эту дурную женщину, какъ она того заслуживаетъ’. Тутъ собаки оставили ее, всадникъ сошелъ съ коня, и когда Насталжіо замтилъ ему, что стыдно вооруженному человку преслдовать беззащитную женщину, какъ дикаго звря, то онъ объяснилъ, что при жизни влюбленъ былъ въ нее не меньше, чмъ и Насталжіо — въ дочь Паоло Траверсари, но она была такъ сурова и такъ жестока съ нимъ, что въ отчаяніи онъ лишилъ себя жизни, радуясь его гибели, она вскор умерла и сама, и точно такъ же, какъ и онъ, осуждена на вчныя муки за свою жестокость и злорадство. На томъ свт имъ дано наказаніе: ей — бгать отъ него, а ему, какъ своего смертельнаго врага, преслдовать ту, которую онъ такъ сильно любилъ. Каждый разъ, какъ онъ догонитъ ее, онъ прокалываетъ ее тмъ самымъ мечомъ, которымъ лишилъ себя жизни, вынимаетъ у ней сердце, внутренности и отдаетъ ихъ собакамъ, затмъ она опять оживаетъ — и снова начинается дикая охота, по пятницамъ обыкновенно онъ настигаетъ ее въ этомъ лсу, но и по остальнымъ днямъ они не отдыхаютъ, а продолжаютъ преслдованіе по всмъ тмъ мстамъ, гд она дурно про него думала или жестоко съ нимъ обращалась, и это преслдованіе длится столько лтъ, сколько мсяцевъ она его мучила. Вн себя отъ ужаса, Насталжіо присутствуетъ при всей сцен наказанія. Развязка новеллы понятна: юноша воспользуется этимъ зрлищемъ, чтобъ расположить къ себ свою возлюбленную: въ слдующую пятницу онъ приглашаетъ къ себ все семейство Траверсари, велитъ накрыть обдъ въ лсу подъ пиніями, въ урочный часъ является всадникъ въ погон за жестокосердой красавицей, разсказываетъ исторію наказанія всему обществу, въ которомъ находятся многіе, хорошо его знавшіе при жизни, вс растроганы, а дочь Паоло Траверсари, для которой предназначалось поученіе, побоялась для себя такой же участи и въ тотъ же день послала сказать Насталжіо, что она согласна на вс его желанія.

Очевидно, что авторъ тутъ имлъ предметомъ народное преданіе, пріуроченное въ данному мсту — дйствіе происходитъ въ Равенн. Къ тому же, подобные примры зрлищъ, содйствующихъ исправленію запугиваніемъ гршной совсти, довольно распространены въ средневковой литератур, хотя прямымъ источникомъ этой новеллы считаютъ хронику Гелинанда (Franois Helinand ум. 1229), но Боккачіо не выходитъ тутъ изъ того свойственнаго суеврно-набожнымъ вкамъ круг представленій, въ которомъ мстительное привидніе возвращалось на землю, чтобъ наказать враговъ или отплатить за обиду. Мало того, профессоръ Веселовскій (Ad. Bartoli, і precursori del Восс., стр. 29), указываетъ, что новелла могла обработывать мстную сагу, такъ какъ существуетъ легенда о превращеніи Теодориха въ демоническаго охотника, а эту легенду можно опять связать съ свернымъ миомъ Вустона, и т. д.

Въ слдующемъ дн новеллъ мы имемъ дло не съ тмъ творчествомъ народа, которое заводитъ насъ въ глубь его миической жизни, но съ тми разсказами, которые вытекаютъ изъ народной жизни, непосредственно окружающей новеллиста.

Разсказы шестого дня вводятъ насъ въ область новеллы въ томъ первоначальномъ, тсномъ смысл слова, въ которомъ этотъ терминъ употреблялся въ новеллино. Это — анекдоты, т leggiadri motti, belli detti, вс т fiori di par lare, образчики которыхъ мы уже видли отчасти въ первомъ дн, гд имъ приписывалась такая невроятная сила. Мы видли и на примр Саккетти, что флорентійцы были вообще большіе охотники до анекдотовъ, что у нихъ пользовалась большимъ сочувствіемъ дерзкая насмшка, вызывавшая колкій отвть и тмъ обращавшаяся въ орудіе противъ самого насмшника. Любя насмшку за ея остроту, новеллисты не считали анекдота мелкимъ служебнымъ жанромъ повствованія. Напротивъ, онъ у нихъ занималъ первое мсто. Оттого и у Боккачіо анекдотъ не является орудіемъ сатиры, не долженъ служить обществу, клеймя однимъ мткимъ словцомъ народъ, сословіе или нравы, онъ не стремится, какъ нашъ историческій анекдотъ, яркимъ, выдающимся примромъ освтить характеръ исторической личности,— анекдотъ XIV-го вка самъ себ цль,— употребляется ради одного комическаго эффекта, долженъ забавлять, не задаваясь никакими посторонними задачами.

Конечно, въ этомъ разряд Боккачіевыхъ новеллъ больше, чмъ гд-либо чувствуется ихъ время, и мы невольно удивляемся не только скабрезности иныхъ выходовъ, но и крайней наивности остротъ, прозрачности тхъ намековъ, которые тогда казались Чрезвычайно тонки и замысловаты. Напримръ, въ новелл 8-й разсказывается, какъ одна молодая женщина все порицала, всми была недовольна, всхъ находила непріятными, а дяди посовтовалъ ей никогда не глядться въ зеркало, если ей такъ противны непріятныя лица. Тонкость, которую раскуситъ ребенокъ, не была понята гримасницей и не достигла своей цли. Понятно потому, что въ этихъ новеллахъ привлекательно не столько содержаніе ихъ, сколько пріемы разсказчика: въ нихъ ясно слышится неторопливый, спокойный тонъ человка, который мастерскимъ разсказомъ уметъ приковать вниманіе: онъ по-долгу останавливается на мелочахъ и деталяхъ, намекаетъ то на то, то на другое извстное слушателямъ обстоятельство, но не впадаетъ въ длинноты, а тщательно поддерживаетъ интересъ до того окончательнаго момента, когда онъ скажетъ свое мткое, красное словцо. Эта манера лежитъ въ самомъ слог автора и не передается ни въ изложеніи, ни въ перевод, не говоря уже про то, что она слишкомъ сильно окрашена мстнымъ колоритомъ: разсказывая анекдотъ, гд участвуютъ лица, извстныя во Флоренціи, гд встрчаются намеки на извстныя въ то время событія, пріурочивая незамысловатую остроту къ исключительно мстнымъ интересамъ, новеллистъ нравился своей публик, потому что она узнавала саму себя во всхъ деталяхъ разсказа. А въ наше время, когда не только не смшитъ это остроуміе, но еще нуженъ комментарій, чтобы понять вс тонкости, всю соль повсти, она кажется безсодержательной я плоской, какъ плоски въ переводахъ бойкіе водевили, продуктъ французской жизни, съ ихъ намеками на иной быть, на иной складъ жизни, со всей ихъ живостью и веселостью. Но если новелла, несмотря на это мстное значеніе, на свою actualit, переживаетъ, какъ образецъ художественнаго разсказа, цлыя поколнія и цлые вка, то нельзя не признать за ней того художественнаго совершенства, ради котораго надо забыть и недальніе ея намеки и нетонкое ея остроуміе. Возьмемъ для примра вторую новеллу этого дня.

Дло происходитъ въ 1300 году, когда Данте былъ пріоромъ республики, а папа Бонифацій старался примирить партіи Гвельфовъ и Гибеллиновъ, враждовавшихъ въ лиц двухъ фамилій Герки и Донати. Когда папа Бонифацій послалъ по своимъ важнымъ дламъ благородное посольство во Флоренцію, оно остановилось въ дом знатнаго дворянина Джери Спина. Каждое утро проходили посланники со своимъ хозяиномъ мимо хлбника Чисти, который, находясь при дл, всегда видалъ ихъ. Чисти, хотя ремесло (arte) имлъ не высокое, былъ очень богатый человкъ, и, несмотря на это, не оставлялъ своего дла, жилъ онъ очень роскошно и держалъ, между прочимъ, самыя лучшія красныя и блыя вина во всей стран. Видая мессира Джери каждое утро съ папскими послами, онъ придумалъ, какъ бы хорошо было по такой жаркой погод угостить ихъ хорошимъ блымъ виномъ. Но, помня свое положеніе въ обществ, онъ зналъ, что неприлично ему, простому хлбнику, пригласитъ къ себ такихъ высокопоставленныхъ гостей, и сталъ придумывать, какъ бы устроить такъ, чтобъ мессиръ Джери самъ назвался къ нему. Онъ надлъ блую куртку, чистый фартукъ, въ которомъ больше походилъ на мучника, чмъ на хлбника, веллъ вынести къ дверямъ ведро свжей воды, графинчикъ лучшаго своего благо вина и два стакана, которые были такъ чисты, что казались серебряными. Когда проходили знатные господа, Чисти, сплюнувъ въ сторону, принимался пить съ такимъ аппетитомъ, что тутъ и покойнику бы захотлось напиться. Видя это раза два, мессиръ Джери наконецъ не выдержалъ:— Ну, что, Чисти, вкусно?— Да, но какъ вкусно узнаете только тогда, когда попробуете!— отвчалъ Чисти, вскочивши. Усталость-ли, погода-ли, или особенная манера Чисти пить, вызвали жажду у благороднаго мессира, только онъ, смясь, предложилъ посланникамъ войти къ хлбнику и попробовать его вина. Чисти усадилъ гостей, самъ вымылъ стаканъ и наполнилъ виномъ, которое показалось всмъ необыкновенно вкуснымъ, съ тхъ поръ папское посольство не проходило мимо пекарни, не отвдавши тамъ вина, когда, оно собиралось узжать, мессиръ Джери задалъ большой пиръ и пригласилъ лучшихъ гражданъ Флоренціи, между ними и Чисти, но хлбникъ ни за что не хотлъ пойти.

Во время торжества, Джери Спина послалъ одного изъ прислуги попросить у Чисти хорошаго вина, чтобы хватило по полустакану на гостя. Слуга, который быль очень сердитъ на Чисти за то, можетъ быть, что тотъ ни рагу не угостилъ его виномъ, пошелъ къ нему и взялъ съ собою большую бутыль. Какъ только ее увидлъ Чисти, то прямо сказалъ ему:— мессиръ Спина послалъ тебя не ко мн!— и сколько слуга ни уврялъ его, онъ не далъ другого отвта, тотъ съ тмъ и ушелъ. Когда онъ вернулся во второй разъ, то, по приказанію хозяина, спросилъ хлбника:

— Если не къ теб, то къ кому же послалъ меня мессиръ Спина?

— Въ Арно!— отвчалъ Чисти.— Когда этотъ отвтъ передали мессиру, онъ догадался въ чемъ дло, веллъ показать себ бутыль, съ которой ходилъ слуга, выбранилъ его, какъ слдуетъ, и веллъ взять приличный графинъ.— Вотъ теперь я вижу, что ты посланъ ко мн, сказалъ Чисти, и наполнилъ бутыль. Въ тотъ же день онъ послалъ боченокъ этого вина въ мессиру Джери Спина и веллъ сказать ему, что онъ вовсе не испугался, видя большую бутыль, но хотлъ только дать понять, что то вино, которое пили у него посланники, вино не для всхъ. Мессиръ поблагодарилъ его и съ тхъ поръ очень его любилъ и уважалъ.

Разсказецъ, какъ хорошенькая жанровая картинка изъ быта средневковой общины, проливаетъ яркій свтъ на общественныя отношенія: въ самомъ дл, мы видимъ тутъ и богатство ея горожанъ, не боящихся труда, и ихъ отношеніе къ властямъ, къ высшему сословію,— хлбникъ не сметъ предложить вина благороднымъ людямъ, а знатный дворянинъ не можетъ не видть усиливающагося значенія буржуазіи и приглашаетъ ремесленниковъ на обдъ въ честь высокихъ посланниковъ. Въ этомъ анекдот живо чувствуется сила того общества, которое такъ высоко подниметъ могущество своихъ ремесленныхъ и купеческихъ фамилій, что пройдетъ нсколько вковъ, и эти фамиліи будутъ и банкирами — и будутъ, какъ Медичисы, держатъ въ своихъ рукахъ судьбы европейской политики. Нельзя, впрочемъ, не замтитъ, что такъ-какъ итальянскія новеллы часто одваютъ мстными костюмами сюжеты самыхъ отдаленныхъ странъ и самыхъ древнихъ временъ, то изъ нихъ не слдуетъ слишкомъ поспшно выводить заключенія о быт и культур Италіи, тмъ не мене трудно сомнваться, что Боккачіо разсказываетъ тутъ быль чисто-флорентійскаго происхожденія, такъ много въ ней чертъ мстнаго характера, не говоря про историческія имена, названія улицъ и т. п. Нельзя не сознаться, что разсказчикъ былъ и великій поэтъ, если въ его граціозномъ, незатйливомъ анекдот такъ живо возникаетъ физіономія города, такъ рельефно выдляется характеристическая фигура зажиточнаго ремесленника,— хлбникъ себ на ум, знаетъ какъ поддть великихъ міра сего, знаетъ какъ думать и объ изъ прислуг, понимаетъ себ цну, но видитъ и свое мсто въ лстниц общественной іерархіи. Въ жизненности и типичности дйствующаго лица не заключается ли красота и прелесть новеллы, которая хотя оттнена чисто-мстнымъ колоритомъ, но и намъ вполн доступна и понятна? Эта художественность являлась у Боккачіо ненамренно: желая потшить публику хорошенькимъ анекдотомъ, мткимъ словечкомъ умнаго хлбника, онъ вовсе и не думалъ, что мастерски нарисуетъ цлый типъ, онъ только, какъ опытный разсказчикъ, цнитъ остроту, заране предвидя и предвкушая ея успхъ, хочетъ съ эффектомъ преподнести ее слушателямъ, а для того, не торопясь, заране ее подготовляетъ и, прежде чмъ произнесть ее, не жалетъ деталей, чтобъ пояснить — гд, какъ, при какихъ обстоятельствахъ, она была сказана. А это предварительное описаніе ея только придаетъ большую правдоподобность и живость разсказу, но подъ его реальными чертами создаются типы, въ яркомъ цльномъ образ увковчивается цлый уголокъ современной художнику жизни.

Такой же типичностью, такимъ же художественнымъ реализмомъ сильне другихъ отмчена послдняя новелла этого дня, въ которой разсказывается уловка монаха, вывернувшагося изъ затрудненія. Она — единственная въ этомъ дн — не относится къ анекдотамъ, вся сила которыхъ въ одномъ мткомъ слов, и могла бы, но яркости выводимаго типа, служить обличеніемъ духовенства, тутъ новеллистъ, соображаясь съ своимъ сюжетомъ, пускаетъ въ ходъ юморъ чисто-народнаго пошиба: въ этой новелл такъ много равныхъ присказокъ и побасенокъ, что, передавая ея содержаніе, трудно сохранить ея комическій характеръ. Вотъ что, приблизительно, въ ней разсказывается.

Въ Чертальдо живетъ богатый, набожный и легковрный народъ, туда каждый годъ является за подаяніемъ одинъ монахъ ордена св. Антонія, по прозванію irate Cipolla (братъ Луковица). Это — человкъ маленькаго роста, рыжій, веселый, назойливый, большой болтунъ и, хотя вовсе неученый, говорилъ какъ риторы (un gran rettorico), такъ что люди, незнающіе его, могли бы принять его за самого Туллія или Квинтиліана, при этомъ онъ въ дружб и кумовств со всмъ городомъ. Пришедши однажды за привычною лептою въ Чертальдо, онъ во время обдни, при большомъ стеченіи народа, напомнилъ въ проповди о тхъ приношеніяхъ ихъ монастырю, за которыя св. Антоній хранитъ здшнихъ коровъ, ословъ, свиней, овецъ, и объявилъ, что въ тотъ же вечеръ, принимая пожертвованія, онъ покажетъ и дастъ на поклоненіе набожному народу рдко-замчательную святыню, а именно, перо Архангела Гавріила, оставленное имъ у Пресвятой Двы въ Назарет. Въ числ его слушателей было двое молодыхъ людей, которые, посмявшись этой выдумк, ршились подшутить надъ нимъ, хотя были большіе съ нимъ пріятели. Въ тотъ же самый день, пока ‘брать’ обдалъ въ замк, они отправились къ нему въ гостинницу и условились, что, пока одинъ будетъ разговаривать съ его слугой, другой розыщеть въ его вещахъ перо, выдаваемое за святыню, а затмъ оба посмотрятъ, что-то монахъ покажетъ народу. Здсь слдуетъ юмористическая характеристика этого слуги при фрате Чиполла, Гуччіо. Про него, самъ Чиполла говорилъ, что онъ обладаетъ девятью такими качествами и въ такой степени, что каждое изъ качествъ порознь могло бы уничтожить добродтель, умъ и святость Соломона, Аристотеля или Сенеки. Если одно изъ качествъ иметъ такую силу, то что же долженъ быть за человкъ, который, не имя ни ума, ни добродтели, ни святости, обладаетъ девятью изъ нихъ? Качества эти подобраны монахомъ подъ риму: tardo, sagliardo, bugiardo,— negligente, disnbbidiente, maldicente,— trascutato, smemorato, scostumato, т.-е. лнивъ, грязенъ, лгунъ,— небреженъ, непослушенъ, золъ на явивъ, дерзокъ, глупъ, невжливъ. При этомъ онъ воображаетъ себ, что очень красивъ, и бгаетъ за женщинами, думая, что въ него вс влюблены, подслушиваетъ, кто бы съ монахомъ что ни говорилъ, и поспваетъ всюду съ своимъ мнніемъ. Ему-то монахъ поручилъ хранить свои вещи, а Гуччіо сидлъ въ кухн, его любимомъ мстопребываніи, особенно когда тамъ была женская прислуга. Въ тотъ день онъ былъ занятъ ухаживаньемъ за кухаркой, на описаніе ея уродливости и ею грязнаго костюма Боккачіо не пожаллъ самыхъ яркихъ красокъ. Молодые люди очень обрадовались, видя, что Гуччіо занятъ въ кухн, прошли въ комнату монаха и отыскали между его вещами тотъ ящичекъ, гд лежало перо — попугая! Птица эта была тогда вообще мало извстна, а въ Чертальдо ее не только никогда не видали, но никогда про нее и не слыхивали. Шутники завладли перомъ, а въ ящикъ — насыпали угольевъ, которые нашлись тутъ же въ комнат, привели все въ прежній порядокъ и стали дожидаться проповди. Народъ, который посл обдни разошелся по домамъ, разнесъ на весь городъ слухъ о новой святын, и вечеромъ къ церкви собралась огромная толпа. Монахъ, пообдавши, выспавшись, веллъ Гуччіо принести вещи и началъ проповдь на тэму объ Архангел. Зажжено было двое свчей, вынутъ ящикъ изъ шелковой обертки, отпертъ… Когда монахъ увидлъ уголья, онъ не могъ придумать, кто бы подмнилъ святыню и мысленно выругалъ не Гуччіо, а самого себя — за то, что доврялся слуг, зная, каковъ онъ. Ничуть не перемнившись въ лиц, онъ поднялъ руки къ небу, заперъ ящикъ и воскликнулъ: ‘о, Боже, благословенно да будетъ Твое всемогущество!’ Здсь начинается курьёзное описаніе путешествія, которое монахъ еще въ молодости предпринималъ будто-бы на востокъ. Издваясь надъ невжествомъ грубой толпы, онъ разводитъ небылицы въ род присказокъ нашихъ балагуровъ-раечниковъ, показывающихъ ‘артиллерійскій мостъ на тысячу верстъ’ и т. п. Называя земли, черезъ которыя онъ прозжалъ, онъ сыплетъ именами флорентійскихъ улицъ, онъ бывалъ въ стран лжи ‘Terra di Menzogna’, гд много монаховъ разныхъ вроисповданій благочестиво пекутся о своемъ спокойствіи и собственной польз, онъ видлъ горы, гд воды текутъ внизу, видлъ въ Индіи пернатыхъ, которыя летали,— вещь невроятная для того, кто этого не видалъ, онъ звалъ купца, который разбивалъ орхи и продавалъ скорлупу, былъ въ тхъ земляхъ, гд лтомъ хлбъ холодный стоитъ 4 копйки, а теплый идетъ даромъ и т. п. Наконецъ, патріархъ Іерусалимскій по имени ‘Non-miblasmetese-voi-piace’ показывалъ ему столько святыхъ реликвій, что не пересчитаешь: во-первыхъ, крпкій цльный палецъ св. Духа, пучокъ волосъ Серафима, явившагося св. Франциску, ноготь херувима, платье св. Вры Католической (Santa Fe Catolica) и т. д. и т. д. Этой святыней онъ будто бы подлился съ остроумнымъ монахомъ, далъ ему сосудецъ со звономъ колоколовъ изъ Соломонова храма, перо архангела Гавріила, одну изъ сандалій св. Герарда, которую онъ ужъ отдалъ набожному человку во Флоренціи, и наконецъ уголья, на которыхъ былъ сожженъ св. мученикъ Лаврентій. Перо архангела и уголья святого хранятся въ двухъ одинаковыхъ ящикахъ, причемъ св. отецъ часто принимаетъ эти ящики одинъ за другой, такъ случилось и на этотъ разъ. Впрочемъ, это не простая случайность, а очевидно — промыслъ Божій, потому что праздникъ этого святого будетъ черезъ два дня, и само Провидніе, для того, чтобъ возжечь въ сердцахъ слушателей истинное благоговніе въ святому Лаврентію, побудило его принесть вмсто пера священные уголья, одно прикосновеніе которыхъ спасаетъ отъ огня. Приношеніе и пожертвованія посыпались находчивому монаху изобильне, чмъ когда-либо, публика подходила къ нему, а онъ святыми угольями клалъ большіе кресты на платье мужчинъ и на покрывала женщинъ, увряя, что если отъ того уголья и убавлялись, то въ ящик опять выростали,— чудо, замченное имъ не разъ. Такимъ образомъ, кром выгодъ для себя, онъ ничего не получилъ отъ шутки, которую надъ нимъ сыграли, а двое насмшниковъ, слушая его курьёзную проповдь, такъ хохотали, что чуть не своротили себ челюсти, когда же толпа разошлась, они подошли къ монаху, объяснили, что сдлали, и отдали перо, которое на слдующій годъ дало поводъ новой проповди и новымъ поборамъ.

Главный мотивъ новеллы — выдаваніе простыхъ угольевъ за реликвіи, заимствованъ изъ восточнаго сборника, но если онъ не иметъ фактическаго основанія, то тмъ не мене обработанъ весьма близко къ дйствительности: не будь эти типы — монаха и прислужника,— списаны, конечно не безъ шаржа, съ натуры, новелла не имла бы той жизненности, которая до сихъ поръ заставляетъ насъ чувствовать силу ея сатиры. Она впослдствіи подвергалась сильнымъ нареканіямъ и преслдованіямъ, за насмшку автора будто бы надъ святыней. Но наврядъ ли сатира была главною цлью автора, наше время склонно видть тутъ обличеніе невжественности и суеврія народныхъ массъ, а, вроятно, разсказчика и его публику тшила прежде всего курьёзная проповдь, какъ доказательство ловкой находчивости монаха, и онъ, заботясь не больше, какъ о цльности, полнот и правдоподобности смшного приключенія, тщательно обрисовываетъ героевъ разсказа и тмъ достигаетъ высшихъ цлей художественнаго произведенія: онъ возсоздаетъ людей и время, а сатира возникаетъ уже сама собой отъ тонкости и врности его наблюденія, отъ искренности и правдивости въ передач наблюдаемыхъ явленій. Отъ этого и яркость характеристики, отъ этого и мастерское веденіе дйствія.

Если геніальный разсказчикъ, чтобъ дать понять слушателямъ всю мткость остроумнаго словца, какъ-бы мимоходомъ создаетъ типы и обличаетъ недостатки общества, то эта же цль его обусловливаетъ и наглядность, съ которою онъ уметъ возстановить передъ нами отдльную ситуацію, нарисовать небольшое законченное дйствіе. Новеллою въ тсномъ смысл часто называется разсказъ о такомъ событіи, которое, представляя рядъ затрудненій, разршается ловкостью и находчивостью человка. Если развязка приводится однимъ отвтомъ, то интересъ разсказа заключается столько же въ типичности главнаго лица, сколько въ живой постановк сюжета и въ описаніи тхъ затрудненій, которыя преодолваются. Поэтому Боккачіо не только мтко характеризуетъ лицо, но не мене живо и натурально ведетъ и самое дйствіе. Это особенно ясно на хорошенькой четвертой новелл этого дня. Содержаніе ея вкратц таково:

Куррадо Джіанфильяцци убилъ на охот журавля: птица была молодая и жирная, и онъ отдалъ повару ее зажарить. Когда кушанье было почти готово, къ повару Кивибіо явилась его возлюбленная и стала приставать, прося кусочекъ жаркого, которое, къ тому же, такъ отлично пахло. Онъ было-отказалъ ей, но не устоялъ противъ ея угрозы и далъ ей ножку. Хозяинъ удивился, когда журавля подали объ одной ног и позвалъ къ себ повара, тотъ, не зная, какъ оправдаться — онъ былъ венеціанецъ и изрядный дуралей (come nuovo bergolo ero, cosi pareva) — сталъ уврять, что журавли и живые иначе не бываютъ, какъ объ одной ног. Разсердился Куррадо, но не хотлъ при гостяхъ терять съ нимъ словъ и сказалъ только, что пусть завтра Бикибіо покажетъ ему журавля объ одной ног, а не покажетъ, онъ съ нимъ расправится по-своему. На другой день вызжаютъ они оба искать журавля, отъ страха дрожитъ Бикибіо, и куда ни посмотритъ, все ему чудятся журавли — но на пар ногъ. Наконецъ, подъзжая къ рк, видятъ они до 12 журавлей, стоящихъ, какъ они всегда стоятъ, когда спятъ, на одной ног. Обрадовался Бикибіо и показалъ ихъ хозяину, тотъ разсердился, крикнулъ на журавлей, т пустились бжать. Разв ты не видишь обихъ ногъ? Бикибіо въ испуг, самъ не зная какъ, нашелся: ‘Да, но вы вчера не кричали, а еслибъ закричали, то, пожалуй, журавль точно такъ расправилъ бы другую ногу, какъ и эти!’ Хозяинъ согласился, что и вчера слдовало кричать, разсмялся и помирился съ нимъ.

Другой интересный примръ того, какъ тщательно и подробно ведетъ авторъ свое повствованіе, чтобъ сказать пикантную въ свое время остроту, видно изъ 9-ой новеллы, весьма любопытной во многихъ отношеніяхъ. Озаглавлена она такимъ образомъ (привожу въ перевод): ‘Гвидо Кавальканти одною фразой (motto) говоритъ вжливую дерзость нкоторымъ флорентійскимъ кавалерамъ, которые хотли поймать его въ расплохъ’. Надо замтить, что личность эта историческая: одинъ Гвидо Кавальканти былъ другъ Данте, поэтъ, умершій въ 1300 году, а отецъ его, о которомъ идетъ рчь въ новелл, Кавальванте-деи-Кавальканти, извстенъ былъ за эпикурейца и атеиста, почему и Данте въ 10-й псн Ада помстилъ его въ отдленіи еретиковъ. Этотъ Кавальканти нарисованъ у Данте нсколькими стихами въ той знаменитой сцен, когда путники остановились и говорятъ съ гордымъ флорентинцемъ Фаринато-дельи-Уберти, а тнь Кавальканти приподнимается изъ могилы, осматривается, какъ будто ищетъ кого-нибудь рядомъ съ Данте и, наконецъ, спрашиваетъ, со слезами: ‘Если величіе души привело Данте въ эту темную область, то гд же другъ его’, т.-е. сынъ Кавальканти? (Тер. 18—24). Этого же еретика выводитъ и Боккачіо, только онъ переноситъ насъ въ ту веселую жизнь Флоренціи, гд какъ будто не существуетъ Гибеллиновъ, переносившихъ въ Адъ свои политическія страсти, ни еретиковъ, терпвшихъ муки въ огненныхъ могилахъ.

‘Вамъ должно бытъ извстно, что въ старину къ нашему город были прекрасные и похвальные обычаи, которые до насъ не сохранились, потому что скупость возросла вмст съ богатствомъ и всхъ ихъ вывела. Одинъ изъ этихъ обычаевъ состоялъ въ томъ, что въ равныхъ мстахъ Флоренціи собирались дворяне изъ окрестностей (gentili uomui delle contrade), образовывали изъ себя кружки, заботясь, чтобы тутъ были только т, кто могъ нести большіе расходы, потому что каждый угощалъ общество на свой счетъ поочереди, сегодня одинъ, завтра другой: они часто приглашали иностранныхъ рыцарей, когда такіе попадались, а также и своихъ горожанъ. Разъ въ годъ по крайней мр они вс одвались одинаково, въ извстные дни года вмст здили верхомъ по городу, или устроивали турниры, особенно по большимъ праздникамъ, или когда въ городъ приходила радостная всть о побд, или о чемъ другомъ. Въ одно изъ такихъ обществъ, собиравшееся вокругъ мессира Бетто Брунеллески {Предокъ знаменитаго архитектора (1877—1446), построившаго тотъ куполъ флорентійскаго собора, который М. Анжело взялъ образцомъ для купола св. Петра.}, компанія этого мессира всячески придумывала, какъ бы привлечь Гвидо Кавальканте-деи-Бавальканти, и не даромъ они добивались того: Гвидо былъ не только одинъ изъ первыхъ въ мір ‘логиковъ’ и замчательный философъ,— до этого компаніи дло было мало,— но онъ былъ очень красивый и порядочный человкъ (leggiadressiono е costnmato), хорошо говорилъ, и все, что ни длалъ и что подобаетъ длать дворянину, онъ длалъ лучше другихъ, кром того, онъ былъ чрезвычайно богатъ я каждому могъ воздать должное. Мессиру Бетто съ товарищами никогда не удавалось залучить его, и они приписывали это тому только, что, много размышляя, Гвидо чуждался людей. А такъ какъ онъ держался ученія Эпикура, то большинство (la gente volgare) думало, что въ своихъ размышленіяхъ онъ старался доказать, что нтъ Бога. Вотъ однажды случилось, что Гвидо шелъ по улиц Адимори отъ С. Микеле къ С. Джовани, дорогой, по которой онъ часто ходилъ и которая уставлена была большими могильными памятниками изъ мрамора (они теперь въ церкви С. Репарата), онъ находился между порфировыми колоннами, этими памятниками и запертой дверью, тогда мессиръ Бетто и его общество, прозжая по площади С. Репарата и завидя Гвидо между могилами, сказали себ: пойдемъ, подразнимъ его! (Апdiamo а dargli briga). Они пришпорили коней какъ на веселую атаку, настигли его прежде, чмъ онъ усплъ опомниться, и стали говорить: ‘Гвидо, ты отказываешься быть изъ нашихъ! Но если ты и найдешь, что Бога нтъ, то что же будетъ изъ этого?’ — Гвидо, видя, что уйти отъ нихъ некуда, быстро отвтилъ:— ‘Господа, вы здсь у себя дома, можете сказать мн все, что вамъ угодно!’ И опершись рукою на одинъ изъ могильныхъ памятниковъ, которые были очень высоки, онъ прыгнулъ очень легко, перекинулся на другую сторону и, увернувшись отъ нихъ, ушелъ. Собесдники остались въ недоумніи, глядя другъ на друга, они стали говорить, что онъ полоумный, что отвтъ его не иметъ смысла, что мсто, гд они находились, принадлежало столько же имъ, сколько всмъ другимъ горожанамъ и самому Гвидо не меньше, чмъ имъ. Но мессиръ Бетто, обращаясь къ нимъ, сказалъ: ‘Полоумные-то вы, если не поняли его: онъ вжливо и немногими словами сказалъ намъ самую крупную дерзость: потому что, посмотрите-ка хорошенько, эти памятники вдь дом, въ которыхъ живутъ мертвые, если онъ говоритъ, что тутъ мы дома, это значитъ, что мы и другіе глупы, и необразованные люди въ сравненіи съ нимъ и другими учеными хуже, чмъ мертвые. Потому-то, находясь тутъ, мы у себя дома’. Тогда поняли вс, что хотлъ сказать Гвидо, устыдились, не стали приставать къ нему, а мессира Бетто стали считать кавалеромъ тонкимъ и умнымъ. Дерзость, выраженная такъ загадочно, носитъ на себ характеръ восточной образности, напоминая отчасти ветхозавтныя сравненія, г-нъ Буслаевъ (Стр. Нов. и Разсв., 4, 1874), говоря о перевод Панчитантры на персидскій языкъ VI в., разсказываетъ, что ученый врачъ, посланный въ Индію — почерпнуть тамъ новыя знанія, вычиталъ въ одной книг, что на индійскихъ горахъ растутъ чудодйственныя травы, воскрешающія изъ мертвыхъ,— отправился въ Индію набрать этихъ травъ, долго искалъ и не могъ найти. Когда, наконецъ, въ своихъ поискахъ обратился онъ въ браминамъ, ему объяснили они смыслъ вычитанной имъ загадки. Дйствительно въ Индіи есть такая драгоцнность, только подъ горами надобно разумть мудрецовъ, воскрешающее зелье — это ихъ ученіе, а мертвые — это глупцы, и порочные, которыхъ ученіе мудрецовъ воскрешаетъ въ новой жизни. Такимъ образомъ, соль новеллы — дерзость или колкость и вмст глубокомысленное сравненіе, взятое изъ тхъ средневковыхъ мотивовъ, которые, являясь съ Востока, проникали собою народное творчество. Тутъ мы имемъ наглядный примръ того, какъ новеллистъ новое, необыкновенное для своего разсказа не только бралъ изъ народной фантазіи, но умлъ это зерно окружить чертами народной жизни, отравить въ форм анекдота окружающую его дйствительность: новелла обставлена деталями чисто-мстнаго характера, лицо — извстное въ исторіи, памятное народу опредленной физіономіей философа, нравы — бытъ современной рыцарской молодежи, мсто — ясно обозначено, главныя улицы Флоренціи. Разсказчикъ не упустилъ изъ виду ничего, что бы могло придать интересъ пикантной острот, въ глазахъ современной ему публики. Оттого для позднйшаго времени его pointe не чувствительны и ихъ остроуміе устарло, но пріемы его художественнаго разсказа никогда не утратятъ своего значенія. Пріемы эти вытекали изъ той непосредственности, съ которой велъ дло разсказчикъ, разсказывая анекдотъ про историческое лицо, онъ заботится вовсе не о томъ, чтобъ одною рзвою чертою уловить его физіономію, характеризовать его индивидуальность, его интересъ — на комической сторон предмета. Такъ, напримръ, въ 5-ой новелл рчь идетъ о Джіотто. Боккачіо сперва говорить о его великомъ талант, о томъ, какъ онъ воспроизводилъ природу съ такою врностью, что обманывалъ зрніе: тутъ, конечно, мы въ прав ожидать какого-нибудь на то доказательства, анекдота изъ художнической дятельности, въ род тхъ, какіе приписываются всмъ великимъ живописцамъ (въ нимъ, напримръ, относится анекдотъ, разсказанный у Вазари про то, какъ Джіотто, будучи еще ученикомъ Чимабуе, на рисунк учителя нарисовалъ муху такъ врно и живо, что Чимабуе нсколько разъ пытался согнать ее, прежде чмъ догадался, что она написана). А между тмъ новеллистъ хочетъ только доказать своимъ разсказомъ ту мысль, что если судьба въ низкомъ сословіи скрываетъ иногда благородство характера (la fortuna sotto Till arti alcana voltu grandissimi tesori di virtu nascnnde), то точно такъ же и подъ самою некрасивою наружностью природа скрываетъ иногда удивительныя дарованія (maravigliosi ingegni). Такъ, нкто мессиръ Фореэе да-Рабатта, извстный ученый законовдъ, обладалъ маленькою, уродливою фигуркой и сморщеннымъ курносымъ лицомъ. Джіотто, какъ извстно, не былъ красиве. Случилось имъ однажды встртиться, возвращаясь изъ своихъ помстій. На дорог ихъ засталъ проливной дождь, они было-укрылись въ знакомому крестьянину, но дождь не перестаетъ, и они, взявши старые плащи и порыжлые шляпы, продолжаютъ путь. Пока дождь лилъ сверху, а лошади брызгали ихъ грязью изъ-подъ ногъ, путники, намокшіе и испачканные, увлеклись бесдой: Джіотто былъ мастеръ говорить. Слушая, Фореве принялся вдругъ со всхъ сторонъ осматривать его съ ногъ до головы, и потомъ, не глядя на себя, а видя его въ такомъ непредставительномъ и некрасивомъ вид, засмялся и сказалъ: ‘Джіотто, еслибъ какой-нибудь иностранецъ, никогда тебя не видавшій, встртилъ теперь насъ, какъ ты думаешь, поврилъ ли бы онъ, что ты — лучшій живописецъ въ мір?’ На что Джіотто быстро отвчалъ:— Да, конечно, поврилъ бы, еслибъ, глядя на васъ, могъ подумать, что вы грамотны (voi sapeste l’a, bi, ci). Естественно, что личность геніальнаго живописца мало выясняется отъ незамысловатаго примра его находчивости. Но тутъ Боккачіо рисуетъ Джіотто такимъ, какимъ сохраняла его народная молва, приписывая ему много живости, веселости и остроумія. Вообще этой тсной связи писателя съ мыслью народа нельзя не замтить и въ этомъ отдл анекдотовъ, но то, что было особенно близко и интересно его эпох, намъ кажется значительно устарлымъ (напримръ, этотъ остроумный будто бы отвтъ), намъ не только не смшны вс эти выходки и отвты, но даже самые художественные пріемы автора насъ не сразу привлекаютъ: его изящество описанія, тщательность отдлки, вс достоинства его реализма простираются на предметы мстнаго характера, мало вамъ знакомые, и понятно, что анекдотъ, требующій комментарія, не производитъ уже того непосредственно-художественнаго обаянія, которымъ дйствовалъ онъ на своихъ современниковъ.

VI.

Остроуміе въ разсказахъ 7-го, 8-го и 9-го дней ‘Декамерона’ выражается не въ отдльныхъ замчаніяхъ и отвтахъ, а рядомъ проказъ и продлокъ. Имя предметомъ ту распространенную въ народ beffa, образцы которой мы уже видли раньше, разсказы эти опять должны вращаться въ области городскихъ, лучше сказать, мщанскихъ интересовъ. Тутъ этотъ существенный элементъ разсказа еще тсне обособляется тмъ, что седьмой день посвященъ исключительно тмъ обманамъ и продлкамъ, которые разыгрываются женами надъ мужьями. Выше мы видли, что сюжеты на эту тэму изобиловали въ средневковой повсти, являясь въ нее изъ самой глубокой древности, изъ самыхъ отдаленныхъ источниковъ повствованія. Тэма эта пустила корни и развилась въ средневковой литератур, благодаря различнымъ и отчасти противоположнымъ обстоятельствамъ. Съ одной стороны, тутъ дйствовало монашеское, аскетическое ученіе христіанскихъ проповдниковъ, которые, предостерегая народъ отъ искушенія и грха, вселяли ненависть въ женщин, какъ къ источнику всякаго зла на домн, вселяли враждебное чувство и къ семейной жизни, какъ несовмстимой съ идеаломъ подвижничества, выросшемъ на Восток и разошедшемся по всей средневковой Европ. Что на Руси это направленіе мысли было господствующимъ — извстно всякому, кто хотя бгло знакомъ съ нашей старинной письменностью {Заблинъ: Опыты изученій русскихъ древностей и исторіи. Ст. ‘Женщина по понятіямъ русскихъ книжниковъ’. См. у Папина (Очеркъ литер. исторія стар. повстей и сказокъ русскихъ стр. 276). Интересной фактъ, что изъ 5-ти новеллъ Боккачіо, извстныхъ въ Россіи, 8 заимствованы изъ этого 7-го дня, вроятно не тонко потому, что он были весьма распространены въ народной западной литератур, но и потому, что какъ нельзя боле соотвтствовали ходячему на Руси мннію о присущей женщин испорченности.}. Несомннно, что это ученіе, эти идеалы, выходя изъ книжной литературы, изъ житій святыхъ, изъ легендъ, изъ церковныхъ традицій, глубоко затрогивали умственную дятельность народа и необходимо должны были отражаться на его повствовательной литератур. Черпая основныя темы повстей изъ восточныхъ сборниковъ, средневковая фантазія усвоивала себ и т примры женской злобы, которыми богаты были эти сборники, и которые вполн согласовались съ отрицательнымъ взглядомъ монаха на женщину. Если, какъ мы видли въ Новеллино, сила женской красоты уподоблялась демонской, если человкъ ничего не въ силахъ былъ противопоставить влеченіямъ своей природы, то не даромъ у него являлось озлобленіе, и онъ мстилъ женщин рядомъ самыхъ грубыхъ нападокъ на ея необузданность, непостоянство, жестокость и вроломство. Съ другой стороны, мы видли, въ третьемъ дн ‘Декамерона’, что тэма о томъ, какъ ловкостью, industria, возвращается потерянное и пріобртается желаемое,— относила цль этой ловкости, этихъ желаній, почти исключительно въ кругъ чувственныхъ наслажденій, потому только, что молодая природа новыхъ народовъ сказывалась избыткомъ физическихъ страстей, въ литератур эта потребность жить и радоваться, а не ждать утшеній въ загробной жизни, выражалась преобладаніемъ грубаго цинизма. И, конечно, особенно рзко выражался этотъ цинизмъ, эта необузданная потребность наслажденія въ тхъ произведеніяхъ ихъ фантазіи, которыя, близко соприкасаясь съ дйствительностью, отражали всю грубость первобытнаго общества. Повсть, заимствуя у монаховъ духъ обличенія женщины, одвала это обличеніе самыми яркими красками, и тома женской неврности должна была давать просторъ циническимъ сюжетамъ въ самыхъ неограниченныхъ размрахъ. Отъ этого, то направленіе, которое вызывалось аскетизмомъ, съ другой стороны поддерживалось совершенно противоположнымъ ему стремленіемъ человческой природы: духъ моралистовъ выборомъ извстнаго ряда сюжетовъ старался противодйствовать грубости первобытныхъ инстинктовъ, а повсть потворствовала имъ, хотя и разработывала т же самые сюжеты.

Брон того, откровенность страсти, разнузданность физическихъ побужденій, являясь въ этомъ отдл народной словесности естественнымъ противовсомъ тому церковно-монашескому духу, которымъ отчасти вызывалась, длалась вмст съ тмъ и законнымъ дополненіемъ того высоко-идеальнаго исключительнаго содержанія, которое христіанская религія вкладывала въ формы новаго искусства. Извстно, что высшія произведенія средневковой) духа, готическая архитектура и схоластическая наука задавались обширными цлями, высокими идеалами, для достиженія которыхъ у человчества не хватило средствъ: соборы остались недостроенными, потому что колоссальные размры должны были соотвтствовать той безпредльно-обширной иде, которую они олицетворяли въ своихъ строго-органическихъ формахъ, въ той же мр не удалась и средневковой наук попытка объединить вс проявленія ума человческаго, подчинивъ ихъ одному теологическому вазону: жизнь не укладывалась въ рамки ея узко-схоластическаго метода. Какъ въ наук, такъ и въ искусств, идеалы превышали въ народ способности въ ихъ художественному воспроизведенію, оттого та литература его, которая не задавалась идеальными цлями, а непосредственно вытекала изъ его дйствительной жизни, должна была давать перевсъ земнымъ помысламъ надъ идеальными, неудовлетворенными стремленіями души, заставляя въ погон за чувственными наслажденіями торжествовать плоть надъ духомъ, повсть цинически относилась ко всякому обману, ко всей житейской грязи, и тмъ какъ-бы уравновшивала въ народномъ ум высокіе порывы религіозно-настроенной мысли. Ниже, въ 10-мъ дн ‘Декамерона’ мы увидимъ, какъ трудно было идеаламъ того вка облечься въ соотвтственную художественную форму: какъ далеко ни уходили идеальные замыслы писателя, они не покидали той почвы грубо-грязнаго реализма, на которой основанъ отдлъ его разсказовъ о женской хитрости.

Такимъ образомъ, душевное настроеніе того общества, которое въ своей первобытной литератур переработывало и восточно-христіанскіе аскетическіе элементы мысли, и остатки отжившихъ классическихъ литературъ въ вид греческой и римской беллетристики, самое настроеніе этого общества обусловливало въ произведеніяхъ средневковою народнаго ума изобиліе тхъ темъ и сюжетовъ, которые не могутъ быть терпимы въ изящной литератур. Но, помимо этого общаго движенія мысли, въ богатств варіантовъ на тему женской неврности виновата прежде всего извстная степень эстетическаго развитія. Повсть обособилась, выдлилась изъ того первоначальнаго умственнаго достоянія народа, изъ котораго образуется всякое эпическое произведеніе. Въ эпос обыкновенно за миическимъ періодомъ слдуетъ богатырскій, героическій, который въ средніе вка вырождается въ эпопею искусственную, въ рыцарскій романъ, онъ преслдуетъ высокія цли повствованія, воплощаетъ образы героевъ. Но этимъ не исчерпываются вс литературныя потребности народнаго ума. Кром способности творить полумиическихъ героевъ, олицетворяя въ нихъ свое воззрніе на человка и природу, у народа есть еще не мене сильное стремленіе тшить, забавлять своею фантазіею, пестрою игрою отдльныхъ представленій,— это — стремленіе къ смшному, къ комическому, на которомъ умъ человческій останавливается съ одинаковою любовью, какъ я на высокомъ изящномъ. Если смхъ производится сопоставленіемъ двухъ противорчивыхъ понятій, а тонкость ума, остроуміе состоитъ въ томъ, чтобъ въ несхожихъ понятіяхъ найти сходство и примирить ихъ противорчіе, открывши какую-нибудь незамтную, общую имъ черту, то всякія ‘загадки’) создаваемыя народною фантазіею, вытекаютъ изъ этой склонности къ смшному и забавному. Отъ этого въ народномъ, еще полумиическомъ творчеств, въ эпос, загадка играетъ такую важную роль, позже, область народнаго остроумія расширяется, и все, что порождаетъ смхъ, будь то игра словъ, каламбуръ, игра случая въ жизни, необыкновенное приключеніе, мткій отвтъ, саркастическое замчаніе — будетъ привлекать умъ своею острою стороною, а впослдствіи обособится въ отдлъ повствованія преимущественно анекдотическаго характера. Этотъ-то отдлъ народной словесности и составитъ прежде всего матеріалъ новеллы {Въ чемъ заключается и при какихъ историческихъ условіяхъ усиливается этотъ ‘новеллистическій матеріалъ’ — очень остроумно характеризовано къ небольшой брошюрк: Bernhard Erdmannedoerffen Das Gatalter der Novelle in Hellas. Berlin, 1870. Находя большое сходство въ историческомъ и соціальномъ положеніи двухъ эпохъ, эпоха крестовыхъ походовъ въ Европ и эпоха 7-мы мудрецовъ въ Эллад (отъ окончанія миически-героическаго періода до процвтанія древнихъ тиранній), авторъ на примр итальянской новеллы опредляетъ анекдотическое содержаніе повсти, и, хотя подобныхъ произведеній у грековъ не существовало, указываетъ вс элементы, изъ которыхъ они могли бы образоваться а которые существовали какъ въ народной жизни, въ народныхъ врованіяхъ и сказаніяхъ, такъ и у повствователей-историковъ Эллады. Автору можно возразить только то,— если допустимъ, что историческія параллели бываютъ не только блестящи, но и врны дйствительной исторіи,— что существованіемъ однихъ элементовъ новеллы нельзя опредлить данной эпохи, нельзя говоритъ о ‘вк новеллы’, когда новелла не существуетъ, какъ отдльный родъ художественныхъ произведеній, когда въ литератур разсявъ только матеріалъ ея, а онъ можетъ быть у всхъ народовъ извстной степени развитія, во всхъ литературахъ, потому что вытекаетъ изъ общечеловческой потребности народнаго ума, изъ склонности нашего воображенія не къ одному высокому, но къ забавному, въ остроумному, къ смшному, въ смысл необыкновеннаго, загадочнаго.}.

Въ средніе вка матеріалъ этотъ изобилуетъ, средневковая фантазія черпаетъ его отовсюду, особенно охотно изъ восточныхъ литературъ, напримръ, извстно, какъ распространена въ странствующихъ разсказахъ исторія замысловатаго процесса, курьезной тяжбы, въ которой проявляется остроумная проницательность, тонкость судьи или мудреца, разршающаго неразршимый вопросъ, въ Новеллино на эту тему есть разсказъ о мудрец, который по признакамъ, видимымъ ему одному, угадываетъ истину. Въ подобныхъ сюжетахъ фантазія тшится загадкой, комическій элементъ — въ неожиданной разгадк, въ необыкновенномъ оборот дла. Но склонность первобытнаго ума въ комизму можетъ выражаться и инымъ еще путемъ. Во Франціи большой отдлъ фабліо посвященъ ловкимъ обманамъ, покражамъ, хитро придуманнымъ и скрытымъ преступленіямъ и т. п., потому только, что всякій обманъ можетъ быть смшонъ. Разумется, нравственная сторона лжи здсь, за хитростью выдумки, не принимается въ разсчетъ, да и вообще нравственные идеалы усиливаются въ народ позже, и первая ступень народнаго развитія не есть время его невинности и доброты, какъ воспвали въ старину поэты. Обманъ смшонъ, потому что смшно видть ловко одураченнаго человка, весело можетъ быть осмять человческую глупость и доврчивость, назначеніе повсти занять умъ комическимъ представленіемъ, и потому въ ея шутливомъ содержаніи должно быть подобрано все, что можетъ придать пикантность предмету. Если смшонъ всякій обманъ, то особенный смхъ долженъ возбуждать онъ въ области семейныхъ, супружескихъ отношеній. Обманутый мужъ часто служитъ поводомъ трагическихъ столкновеній, но своею глупою стороною издревле доставляетъ сюжеты и для безчисленныхъ комедій. Вспомнимъ, какъ много комизму потратило человчество на обработку этой темы, какъ часто и какъ зло смялось оно надъ одураченными мужьями! Смялось оно главнымъ образомъ потому, что обманъ смшонъ не только своею остротою, но и своими грядными сторонами. На низшей ступени народнаго развитія, при низкомъ уровн общественной нравственности — и комизмъ существуетъ преимущественно циническій, тутъ смшны кажутся т шутки и выходки, которыя впослдствіи будутъ называться наивными, откровенными и, наконецъ, прямо неприличными и непристойными. Разсказывая случай одураченія мужа или любовника, народъ потшался не проницательностью догадливаго человка, какъ въ восточной сказк, не острою, не тонкою, но грязною и плоскою стороною житейскихъ отношеній. Отсюда и крайній цинизмъ народной повсти, оттого и въ Боккачіевой новелл такое изобиліе сюжетовъ ршительно непонятныхъ и немыслимыхъ въ наше время. Ихъ непозволительное содержаніе точно также обусловливалось задачами новеллы, какъ и незамысловатость остроумія предъидущаго дня анекдотовъ.

Слдовательно, если первымъ назначеніемъ новеллы было воспроизведеніе всего остроумнаго, выдающагося въ жизни, того ли, что просто смшно, комично, какъ отвтъ шута, или того, что является необыкновенной загадочной игрой случайностей въ жизни человка,— то понятно, почему разсказчикъ черпалъ свой сюжетъ одинаково, какъ изъ области трагическихъ столкновеній и любовныхъ похожденій, такъ и изъ области грубыхъ проказъ и продлокъ, ‘beffa’. Въ послднемъ случа онъ ради смха касался самыхъ грязныхъ мелочей жизни, переполняя яркимъ цинизмомъ повствованіе, заимствованное имъ или изъ народныхъ вымысловъ, или изъ самой дйствительности. Мы уже видли на новеллахъ первыхъ дней, какимъ реализмомъ отмчены эти разсказы и какъ ихъ происхожденіе обусловливало художественные пріемы геніальнаго разсказчика, мы видли, что новеллистъ, хотя и обработывалъ общеевропейскіе сюжеты, но обрисовывалъ ихъ чертами окружавшей его жизни, потому-что встрчалъ вокругъ себя, какъ ту цльность, первобытность душевныхъ страстей и ощущеній, отравившуюся на мрачномъ колорит 4-го дня, такъ и тотъ индифферентизмъ, который особенно рзко выдается на примр Саккетти, мы упоминали о томъ, что жизнь республиканской общины изобиловала художественными элементами, но стояла очень далеко отъ нравственныхъ идеаловъ и задачъ, что историческій характеръ народа, тонкость, изворотливость дипломатическаго ума, бойкость, насмшливость народа, торгашей и шутовъ, преобладаніе въ государств личныхъ интересовъ и стремленій — все порождало пониманіе той художественности, за которою не видна была жестокость или грубость тогдашняго остроумія. Если насмшка цнилась такъ высоко, что за нее прощалось даже преступленіе, то новеллистъ могъ рисовать ее во всей ея жизненной полнот, не стсняясь никакими соображеніями, и рисовать ради художественнаго эффекта, а никакъ не ради обличенія. Отъ этого хотя у новеллы вообще нельзя отнять сатирическаго общественнаго значенія, но не слдуетъ забывать, что сатира въ ней подчинялась художественнымъ цлямъ повствованія: новеллистъ только смялся, а не негодовалъ, и сатира возникала сама собою отъ зоркости его художественнаго взгляда, какъ въ незатйливомъ анекдот, пересказывая плоскую колкость, разсказчикъ умлъ уловить и передать типичный характеръ, такъ и тутъ, въ новеллахъ, напоминающихъ, большею частію, площадные народные фарсы съ побоями и изстари извстными хитростями, подъ перомъ художника создаются типы и ситуаціи, т комическіе мотивы, которыми впослдствіи не побрезгаютъ великіе драматурги-комики и Италіи, и Франціи, и Англіи.

Мы не станемъ подробне останавливаться на разсказахъ этого 7-го дня ‘Декамерона’: они ведутся на тему тхъ обмановъ, насмшекъ, которые ради любви или ради безопасности женщины длали мужьямъ, будучи уличены и нтъ (delle beffe, le guali о per amore о per salvamento de loro, le donne hanno gia fatle asuoi mariti, senza esseme avveduti о si). Эти хитрости и увертки разсказаны съ безцеремонностью, составившей имъ репутацію невозможныхъ въ литератур сюжетовъ. Но и тутъ Боккачіо не можетъ претендовать на оригинальное изобртеніе тамъ своего разсказа: почти вс он составляютъ основные мотивы дйствія, сюжеты, извстные у европейскихъ народовъ. Здсь встрчаемъ классическія воспоминанія, въ вид сказки Апулея, во большая часть новеллъ заимствована изъ французскихъ фабліо и изъ тхъ средневковыхъ сборниковъ, которые обработывали темы, занесенныя съ Востока. Извстные пріемы обмана, одн и т же хитрости попадалась очень часто въ подобныхъ сюжетахъ, и талантъ разсказчика ногъ только, сказываться въ ихъ подбор, въ ихъ новой, оригинальной отдлк. Одинъ изъ такихъ, наиболе распространенныхъ мотивовъ, заключается въ разсказ (Nov. IV) о томъ, какъ мужъ однажды запираетъ дверь передъ женою, возвращающеюся поздней ночью, а та, бросивъ камень въ колодецъ, длаетъ видъ, какъ-будто сама утонилась, когда мужъ, испугавшись, выходитъ изъ дому, она запирается и обвиняетъ его при народ въ томъ, въ чемъ сама была виновата. Позже, мотивъ этотъ встрчается въ ком. Мольера и въ ком. К. Биббіены, заимствовавшихъ его, быть можетъ, у Боккачіо, не говоря уже про раннія обработки его у средневковыхъ разсказчиковъ. На заимствованія изъ народной литературы, помимо ученыхъ изслдованій, указываетъ самый духъ этихъ новеллъ, крайній цинизмъ въ подбор комическихъ моментовъ, низкія и грубыя побужденія, на которыхъ основывается завязка и развязка разсказа, очевидно переносились художникомъ изъ той сферы народнаго творчества, въ которую и грубость варварства, и утонченная развращенность античныхъ воспоминаній и вліянія Востока вносили вс свою долю грязныхъ помысловъ и интересовъ. Правда, Боккачіо, какъ геніальный писатель, распоряжается своимъ матеріаломъ довольно произвольно. Такъ, во второй новелл этого дня и раньше — въ десятой 5-го, онъ ведетъ разсказъ довольно близко къ подлиннику — сказк Апулея, не измняя въ немъ многихъ мелочей и подробностей разсказа, и нкоторыя мста пересказывая чуть не дословно, но за то костюмъ его лицъ — чисто итальянскій, и разсказъ отличается вполн оригинальными, чисто боккачіевыми чертами. Часто онъ смягчаетъ грубость, дикость оригинала, или усиливаетъ комическія стороны сюжета, подчеркивая грязную шутку, циническое замчаніе. При этомъ онъ не скрываетъ, что не ему принадлежитъ изобртеніе сюжета, и это служитъ даже въ пользу его разсказа, напр., въ 1-ой новелл этого дня, онъ выдаетъ разсказъ за быль и предлагаетъ два варіанта какого-нибудь обстоятельства: одни будто бы разсказываютъ это такъ, другіе — иначе.

Вообще онъ ничмъ не стсняется, чтобъ придать яркость, цльность и рельефность своему разсказу: онъ опуститъ неправдоподобную мелочь, прибавитъ новое, боле или мене пикантное обстоятельство и немногими, казалось бы, мелкими чертами опредлитъ вс очертанія своей жанровой картинки. Отсюда большая законченность художественнаго изображенія, т качества повсти, которыя длаютъ ‘Декамеронъ’ классическимъ образцомъ изящнаго разсказа. Но эти качества нисколько не смягчаютъ и крупныхъ недостатковъ содержанія, напротивъ, они выступаютъ здсь ярче, чмъ гд-либо. Чтобъ сдлать новеллу ближе и доступне фантазіи читателя, бойкая кисть Боккачіо не останавливается ни предъ какими деталями и сюжетъ раскрывается во всей его непозволительной, непередаваемой яркости. Но виноватъ ли авторъ, если юморъ его примнялся къ тому, что жило въ фантазіи его эпохи, и долженъ былъ выливаться въ образахъ, выхваченныхъ изъ житейской грязи? Винить ли его въ томъ, что другая область литературнаго творчества, боле чистая и высокая, не мирилась съ тмъ реализмомъ, представителемъ котораго Боккачіо является въ исторіи словесности? А, между тмъ, реализмъ этотъ длаетъ его человкомъ новаго времени, хотя его повсть порождается умственнымъ настроеніемъ средневкового общества. Въ чемъ сказывался этотъ реализмъ, какимъ образомъ на будничныя черты народной жизни великій писатель умлъ наложить печать творчества, сдлавши мелкій жанръ высоко-художественнымъ произведеніемъ, мы это видли отчасти на предшествующихъ темахъ новеллъ, отчасти увидимъ еще въ слдующихъ дняхъ ‘Декамерона’, гд сюжеты, какъ ни грубы и плоски, больше мирятся съ современнымъ намъ литературнымъ изложеніемъ.

Въ 8-т дн разсказовъ мы опять имемъ дло съ тою же ‘beffa’, здсь идетъ рчь о насмшкахъ, которыя разыгрываются мужчинами надъ женщинами и обратно,— вообще о насмшкахъ одного надъ другимъ. Уже по одному заглавію можно судить, что дло не обходится тутъ безъ циническихъ сюжетовъ, но мы не вращаемся такъ исключительно среди семейной грязи, какъ въ предъидущемъ дв. Новеллы восьмого дня наиболе соотвтствуютъ тому тсному значенію термина ‘nuovo’ — новый, которое иметъ онъ во Флоренціи того времени и которое придаетъ повсти ея комическій, насмшливый характеръ. Здсь насмшка разыгрывается надъ людьми ‘новыми’, глупыми, недогадливыми, на которыхъ сыпятся шутки и побои отъ весельчаковъ, изобртателей равныхъ ‘новинокъ’. Про одного остряка въ 6-мъ дв 6-й новеллы Боккачіо говоритъ, что у него всегда были въ запас ‘le pin nnove novelle’ — самыя ‘новыя’, смшныя выдумки. Нечего говорить, что остроуміе въ проказахъ этихъ шутниковъ кажется въ наше время такъ же плоско и наивно, какъ и въ изящно-разсказанныхъ анекдотахъ 6-го дня, но здсь, какъ и тамъ, выводятся на сцену живыя лица, и ‘beffa’, порожденіе чисто-мстной жизни, воплощается въ ряд законченныхъ художественныхъ образовъ. Если въ пересказ мелкой колкости разсказчикъ уметъ рельефно очертить ситуацію, намтить типъ, поражающій и теперь, на разстояніи столькихъ вковъ, своей жизненностью и реальностью, то естественно, что и въ этомъ дн ‘Декамерона’ мы встрчаемся съ тми же качествами повствованія. Типъ, который здсь очерченъ съ неподражаемымъ мастерствомъ, это — комическій типъ человка ‘новаго’, того глупаго, доврчиваго ‘Каландрино’, имя котораго вошло въ пословицу и стало нарицательнымъ для извстнаго рода характеровъ. Позднйшіе писатели, пользуясь типомъ, увковченнымъ въ ‘Декамерон’, нсколько шаржировали его: такъ, знаменитая въ итальянской литератур, какъ первая, классически-правильно написанная, комедія кардинала Биббіены, носитъ названіе ‘La Calandria’, но имени главнаго дйствующаго лица — Баландро, доврчиваго, обманываемаго мужа, способнаго поврить самымъ невообразимымъ небылицамъ.

Каландрино — историческое лицо: живописецъ, жившій незадолго до Боккачіо, онъ, вроятно, еще памятенъ былъ многимъ современникамъ новеллиста, особенно много насмшекъ переносилъ онъ отъ своихъ собратовъ художниковъ, которые шалостями славились на всю Флоренцію. Самъ Джіотто, геніальный двигатель средневковой итальянской живописи, былъ, по свидтельству Боккачіо и Саккетти, истымъ флорентинцемъ въ дл остроумія и шутливости, а талантливые послдователи его шли въ этомъ отношеніи по стопамъ учителя, пользуясь независимостью таланта, вольностью своего города и своего цеха, чтобъ безпрепятственно продлывать равныя боле или мене безобидныя проказы. Въ ‘Декамерон’ главными зачинщиками и участниками шутокъ надъ Каландрино является Бруно и Буффальмакко (1340 ум.). Послдняго Вазари {Vite del pea eccelenti pittori scaltori ed archhetti, t. III.} рекомендуетъ какъ шутника, ‘nomo burlevole celebrato da Messir Giovanni Boccaccio’, пріятеля Бруно и Каландрино, живописцевъ тоже веселыхъ и шутливыхъ, ‘faceti е piacevoli’, и въ подтвержденіе приводитъ нсколько анекдотовъ про него, разсказанныхъ въ 4-хъ новеллахъ Саккетти. Для біографа XVI-ro вка новеллисты XIV-то были достоврными источниками, по которымъ онъ не затруднялся характеризовать историческую личность, какъ про Джіотто Вазари приводитъ новеллы Саккетти, такъ точно и про Буффальмакко онъ ссылается на авторитетъ обоихъ новеллистовъ, подтверждая, такимъ образомъ, взглядъ на новеллу, какъ на воспроизведеніе дйствительной жизни въ ея смшныхъ, ‘новыхъ’ проявленіяхъ. Если, такимъ образомъ, новелла служитъ для послдующихъ поколній выраженіемъ общественнаго мннія о художник, то, очевидно, что новеллистъ писалъ разсказы, группируя въ боле или мене художественное цлое т анекдота, толки и слухи, которыми народная молва окружала популярныхъ художниковъ. Понятно отъ этого, что, находясь въ такой тсной сваей съ жизнью, новелла должна была имть большой интересъ для современнаго, производившаго ее общества. Встрчая въ ней знакомыя имена, знакомыя фигуры извстныхъ личностей, понимая какъ тотъ духъ насмшливой шутки, которымъ проникнуто ея содержаніе, такъ и вс т мелочи, отмченныя мстнымъ колоритомъ, какъ имена улицъ и площадей, церквей — итальянецъ XIV-го вха въ описаніи пошловатой ‘beffa’ видлъ выраженіе своего народнаго характера, точно такъ же, какъ въ новелл-сказк о случайныхъ приключеніяхъ оклеветанной женщины, влюбленной четы, благороднаго отца семейства, ему слышался отголосокъ далекихъ сказочныхъ преданій, разработанныхъ въ его первобытномъ творчеств. Но отъ этого же новелла такъ мало возбуждаетъ наше сочувствіе: насъ въ ней интересуетъ теперь только мастерство художника, создающаго изъ мстныхъ отжившихъ чертъ жизни т типы и образы живыхъ людей, сходство которыхъ съ нашей природой мы всегда будемъ въ состояніи проврить.

И однимъ изъ такихъ неумирающихъ типовъ добродушнаго глупца, является ‘Каландрино’. Боккачіо вводитъ его (8-я новелла 8-го дня) слдующими словами:

‘Въ нашемъ город, который всегда изобиловалъ равными обычаями и людьми ‘новыми’, жилъ не такъ давно живописецъ Каландрино, человкъ простой и нравовъ ‘новыхъ’, di nuove costumi, который чаще всего бывалъ съ двумя другими живописцами, однимъ — но имени Бруно, и другимъ — Буффальмакко, людьми очень веселыми, но очень умными и тонкими, дорожившими обществомъ Каландрино, потому что часто потшались надъ его привычками и простотой’.

Въ то же время во Флоренціи жилъ нкто Мазо-дель-Садакіо, который въ этихъ новеллахъ часто фигурируетъ, какъ зачинщикъ равныхъ шалостей, по занятію, онъ былъ маклеръ, а въ его контор или лавк, ‘bottega’, гд, по свидтельству Вазари, сходились художники, трактовались, очевидно, не одни торговыя дла: онъ былъ, какъ говоритъ Боккачіо, d’una maravigliosa ріаcevolzza, изумительной шутливости, умный и ловкій на равныя выдумки. Въ этой новелл онъ потшается надъ Каландрино, и шутку продолжаютъ художники, въ другой онъ, затваетъ шалость съ помощью шутовъ по ремеслу, придворныхъ буффоновъ (Nov. 5). Наслушавшись разсказовъ о простот Каландрино, онъ веду малъ продлать надъ нимъ какую-нибудь шутку или уврить его въ какой-нибудь небылиц, alcana nuova cosa.

Замтивши однако, что Каландрино очень внимательно разсматриваетъ рзные камни въ ‘церковномъ алтар, Мазо, сговорившись съ однимъ изъ товарищей, сталъ недалеко отъ него и съ видомъ большого знатока принялся толковать о волшебной сил и чудесныхъ свойствахъ равныхъ камней. Каландрино прислушался, заинтересовался, подошелъ и сталъ разспрашивать, гд такіе чудодйственные камни находятся, Мазо совершенно серьёзно называетъ ему вымышленныя имена, описываетъ страны, гд растутъ сосиски, текутъ рки вина, гд горы сыра пармезана, а на горахъ люди работаютъ макароны, варятъ ихъ въ суп съ каплунами и т. п. Каландрино продолжаетъ разспрашивать, бывалъ ли тамъ Мазо, далеко ли эта страна за Абруццами — и, видя, что Мазо не смется, онъ вритъ всему и спрашиваетъ, нтъ ли тамъ и чудесныхъ камней. Оказывается, что есть, и между прочими особенно замчателенъ камень эліотропія {Въ существованіе этого камня народъ врилъ, намекъ на это поврье встрчается и у Данте.}, имющій способность длать человка невидимымъ, гд бы онъ ни находился. На вопросъ, гд еще можно найти такой камень, Мазо указываетъ рчку Муньоне (въ окрестностяхъ Флоренціи), и на дальнйшіе разспросы объясняетъ, что камни эти бываютъ равныхъ величинъ, но цвта почти всегда чернаго. Тмъ шутка Мазо и кончилась. Каландрино, разставшись съ нимъ, ршился идти отыскивать этотъ камень, но прежде сообщилъ о томъ Бруно и Буффальмакко, которыхъ онъ особенно любилъ. Проискавши ихъ цлое утро, онъ вспомнилъ, наконецъ, что они работаютъ въ одномъ монастыр, бросилъ вс свои дла и, несмотря на жару, побжалъ къ нимъ, онъ сталъ уврять ихъ, что теперь они могутъ сдлаться самыми богатыми людьми во Флоренціи, стоитъ только пойти сейчасъ — отыскать этотъ камень, который онъ хорошо знаетъ, положить его въ кошелекъ, пойти къ столамъ мнялъ, гд навалено столько денегъ, и невидимо никому набрать ихъ сколько душ угодно. Бруно и Буффальмакко смялись, слушая его, а потомъ, переглянувшись, прикинулись удивленными и одобрили его мысль. Къ сожалнію только, на вопросъ объ имени камня, Каландрино не могъ ничего отвтить, потому что усплъ позабыть его. Что и въ имени, разъ мы знаемъ его силу,— говоритъ Каландрино,— поскорй бы идти искать его. Какой онъ формы? Всякихъ формъ, но цвта чернаго,— потому, думаетъ онъ, надо собирать вс черные камни, пока не нападешь на настоящій, только скоре идти, не теряя времени. ‘Подожди,— сказалъ Бруно:— по-моему теперь не время: солнце стоитъ высоко и такъ высушило вс камни, что многіе утромъ черные, теперь кажутся свтлыми, да и въ пол есть народъ, кто-нибудь, видя ихъ, догадается, что они длаютъ, примется искать и найдетъ раньше ихъ, лучше отправиться раннимъ утромъ и въ праздничный день. Буффальмакко согласился съ этимъ, и вс трое поршили начатъ поиски въ слдующее воскресенье. Когда Каландрино ушелъ, наказавши товарищамъ держать ихъ намреніе въ секрет, они стали сговариваться, что имъ длать, чтобъ провести пріятеля. А Каландрино насилу дождался воскресенья, на вар пришелъ за художниками и направился съ ними въ воротамъ С.-Галло, къ Муньоне, самъ онъ шелъ впереди и метался изъ сторона въ сторону, подбирая всякій черный камешекъ, они же, идя за нимъ, нагибались только нердка’. Каландрино усплъ уже наполнить камнемъ вс полы платья, когда пріятели замтили, что приближалось время обда, и грузъ у Каландрино былъ уже порядочный. Тутъ они вдругъ стали спрашивать другъ друга, гд Каландрино, оборачиваться на вс стороны, и, хотя видли его въ нсколькихъ шагахъ отъ себя, прикинулись, какъ-будто его не замчаютъ, стали говорить, что, вроятно, онъ ушелъ себ обдать, увидавши, какъ они поврили его выдумк и стали собирать черные камешки, очевидно, онъ насмялся надъ ними, да и кто бы, кром ихъ, поврилъ, что въ Муньоне водятся такіе рдкіе камни. Разумется, слушая все это, Каландрино не могъ не вообразить, что чудесный камень у него въ рукахъ, и онъ невидимъ. Вн себя отъ радости, онъ пошелъ назадъ, а друзья, видя это, сказали, что имъ слдуетъ вернуться домой. Бруно сталъ браниться и грозиться какъ-будто отсутствующему Каландрино. ‘Будь онъ тутъ, я бы запустилъ въ него камнемъ: онъ бы у меня долго припоминалъ эту насмшку!’ и тутъ же не преминулъ пустить въ него камнемъ, Каландрино хотя и. почувствовалъ боль, но промолчалъ, въ полной увренности, что онъ невидимъ, а пріятели всю дорогу не переставали побивать его камнями, то подъ тмъ, то подъ инымъ предлогомъ. Такъ дошли они до городскихъ воротъ, здсь пріятели раньше еще уговорились со стражей и съ сборщиками податей, чтобъ пропустить Каландрино незамченнымъ. Т, еле держась отъ смха, такъ и сдлали. Сама судьба содйствовала успху насмшки: идя по улицамъ города, Каландрино никого не встртилъ, кто бы могъ съ нимъ заговорить,— къ тому же, было время обда, и прохожихъ было мало. Входитъ Каландрино, съ своимъ грузомъ камней въ домъ, жена его, Тесса, прекрасная и достойная женщина, обезпокоенная его долгимъ отсутствіемъ, принялась бранить его за то, что онъ опоздалъ къ обду, а онъ въ гор и отчаяніи, видя, что онъ не невидимъ, свалялъ въ комнат вс свои камни, бросился на нее, схватилъ за косу и принялся изъ всхъ силъ бить ее руками и ногами, не слушая ни ея словъ, ни криковъ. Бруно и Буффальмакко, между тмъ, посмявшись съ городской стражей, пошли вслдъ за Каландрино — и, слыша драку у него въ дом, позвали его, онъ въ окно попросилъ ихъ войти, и они увидали въ комнат его множество камней, въ одномъ углу — жену, растрепанную, небитую, горько плачущую, а въ другомъ — Каландрино, краснаго, разгорячённаго, задыхающагося отъ усталости. Притворяясь изумленными, они стали разспрашивать, что все это значитъ, но Каландрино не могъ произнести ни слова, такъ онъ былъ и утомленъ тяжелою ношей, и разстроенъ какъ злобою на жену, такъ и сожалніемъ о потерянномъ, какъ ему казалось, счасть. Товарищи принялись упрекать его, говоря, что онъ пригласилъ ихъ съ собою искать чудеснаго камня, а самъ бросилъ ихъ и ушелъ, тутъ Каландрино усплъ наконецъ собраться съ духомъ:— Не сердитесь, дло было иначе, чмъ вы думаете! д., несчастный, нашелъ чудесный камень, и все время былъ съ вами. При этомъ онъ разсказалъ имъ все, что они говорили дорогой и показалъ синяки на тл отъ ихъ камней. Вы знаете, прибавилъ онъ, какъ непріятна и надодлива бываетъ у воротъ стража: меня они пропустили и не видали, точно такъ же, какъ не видалъ меня никто на улиц: только здсь, дома, встртила меня ага проклятая женщина и увидала меня, потому что при женщинахъ теряется всякая волшебная сила (le feminine fanno perderla virtu adogni cosa). Онъ могъ бы считать себя самымъ счастливымъ человкомъ во Флоренціи, а теперь сталъ самымъ несчастнымъ, и опять принялся ругать и клясть жену, Бруно и Буффальмакко не дали ему бить ее и, разыгрывая крайне удивленныхъ, насилу держались отъ смха, впрочемъ, они убдили его, что самъ онъ виноватъ больше всхъ: если онъ зналъ, что женщины нарушаютъ силу чудесныхъ камней, зачмъ онъ не предупредилъ ее, чтобъ она не показывалась ему весь тотъ день на глаза? А не допустилъ его Богъ воспользоваться находкой за то, что онъ хотлъ обмануть своихъ товарищей и не сообщилъ имъ тотчасъ же о своемъ счасть. Затмъ они не безъ труда помирили его съ женой и ушли, оставивъ его съ грудою камней.

Конечно, не только въ сокращенномъ изложеніи, но и въ перевод должно теряться много того, что длаетъ привлекательнымъ и интереснымъ это шуточное содержаніе. Смшная и глупая шутка — нельзя не смяться слпой доврчивости человка, который, зная одинъ только цвтъ баснословнаго камня, мечтаетъ найти его около Флоренціи и радъ для того собрать вс черные камни у рки!— разсказана такъ живо и полно, съ такою точностью и опредленностью всхъ обстоятельствъ, что читатель длается какъ будто очевидцемъ описываемаго случая. Тутъ не найдешь ни одной черточки, ни одного мелкаго жанра, который бы не говорилъ, не содйствовалъ живости дйствія или живости характеристики. Описываетъ ли Боккачіо какъ Каландрино бросилъ всей по жар розыскиваетъ пріятелей, чтобъ высказать имъ интересныя свднія, передъ нами живо рисуется эта пустая, глупая голова, въ которой ничего не держится: поврилъ розсказнямъ, загорлось искать эліотропію — и онъ забылъ, хотя зналъ, гд давно работаютъ его пріятели, прибжалъ къ пріятелямъ и забылъ половину того, что ему наговорили про камень, и т. д. Характеръ выясняется и развивается, чмъ дальше идетъ разсказъ. Потому, несмотря на то, что новелла эта при первомъ чтеніи поражаетъ пустотой содержанія, но потомъ не мене поражаетъ и мастерствомъ характеристики. Въ наше время фактическая основа разсказа лишена, конечно, всякаго интереса, даже глупость Каландрино можетъ казаться невроятною,— впрочемъ разъ допустивши, что онъ въ состояніи повритъ розсказнямъ Мазо-дель-Саджіо, не трудно представить себ, какимъ образомъ его провели и пріятели,— а въ т времена, когда всякій намекъ на народныя поврья и преданія въ род того Pays de Cocagne, о которомъ упоминаетъ Мазо-дель-Саджіо, всякое собственное имя въ новелл было живой современностью, разсказъ затрогивалъ читателя не только правдой художественной, но и полнымъ безусловнымъ сходствомъ съ дйствительностью. Новелла имла видъ достоврнаго событія, или, врне, городской сплетни, выдаваемой за достоврное событіе. Въ самомъ дл, точность Боккачіо несомннна, она доказывается и такимъ тщательнымъ комментаторомъ какъ Манни {Istoria del Decamerone di Giovanni Boccaccio scritta da — Domenico Maria Manni academico fiorentino. Firenze. MDCLXXXXII.}. Упомянетъ ли разсказчикъ мимоходомъ о томъ, что около такой-то церкви недавно были поставлены памятники, Манни докажетъ достоврность факта, и опредлитъ годъ приключенія, о которомъ идетъ рчь, назоветъ Боккачіо улицу, по которой проходило то или иное изъ дйствующихъ лицъ разсказа, Манни докажетъ, что именно этой, а не другой улицей оно должно было проходить, такъ какъ, по свидтельству разныхъ источниковъ, жило въ такой-то сторон города. Задавшись цлью доказать, что ‘Декамеронъ’ не вымышленъ, но представляетъ собою ‘истинную исторію’, Манни не пожаллъ трудовъ для достиженія цли, потому онъ неистощимъ въ своихъ изслдованіяхъ: чего, чего не приводитъ онъ въ защиту своей мысли, давая отчетъ о каждомъ собственномъ имени въ новелл! Онъ предложитъ и выписки изъ архивовъ, и полную родословную, и показанія современниковъ писателя, и цитаты изъ другихъ, боле раннихъ его комментаторовъ, онъ не поскупится на множество всевозможныхъ догадокъ и предположеній, опроверженій и комбинацій, въ доказательство того, что данное въ новелл имя носило существовавшее живое лицо, которое было именно такимъ, какимъ его рисуетъ Боккачіо. Конечно, подъ-часъ вс эти предположенія бываютъ до смшного неосновательны и гадательны, но уже одна возможность возникновенія такого рода комментарія къ ‘Декамерону’ указываетъ на реалистическій характеръ сборника, и нигд Манни не стоить на боле твердой почв своихъ объясненій, какъ именно въ кругу городскихъ сюжетовъ у Боккачіо. Тутъ какъ ни наивна кажется мысль, что всякая новелла — историческій фактъ, тмъ не мене нельзя не видть въ ней не фактическую истину, но очень врное отраженіе данной исторической обстановки.

Мы видли, въ.чемъ состояло интересное ‘новое’ выдумки съ волшебнымъ камнемъ Каландрино, но этотъ герой фигурируетъ еще въ 6*й новелл этого дня и въ 2-хъ новеллахъ слдующаго. Тутъ, въ 6-й новелл, ему придается новая черта комизма: Каландрино боится своей жены, достойной Тессы, которая такъ жестоко и такъ невинно пострадала отъ него и его суеврія. Вотъ вкратц содержаніе новеллы:

У Каландрино есть небольшое имніе, куда онъ здитъ съ женою каждый декабрь мсяцъ, чтобъ зарзать и посолить свинью. Одинъ разъ случилось ему похать туда безъ жены, а Бруно и Буффальмакко провдали это и отправились погостить къ одному своему пріятелю, священнику, близкому сосду Каландрино. Встртивши ихъ тутъ, Каландрино похвастался своими хозяйственными талантами и показалъ имъ зарзанную свинью. Они стали уговаривать его мясо продать, а деньги прокутить вмст: жен можно сказать, что свинью украли. Каландрино на это не пошелъ изъ страха, что жена разсердится и выгонитъ его изъ дому, тогда пріятели ршили украсть свинью и прокутить деньги одни съ священникомъ. Для этого они пригласили Каландрино въ таверну, говоря, что священникъ будетъ угощать ихъ на свой счетъ, и хорошо зная, что Каландрино по скупости никогда не прочь напиться на чужія деньги, они такъ угостили пріятеля, что тотъ, вернувшись позднею ночью домой, поскоре легъ спать и двери не заперъ, друзья преспокойно вошли и утащили мясо. Когда они на утро явились къ нему, онъ уже замтилъ пропажу и встртилъ ихъ съ жалобами и криками, они прикинулись, что не врятъ ему: онъ хочетъ обманутъ и ихъ, и жену, какъ они вчера сами ему совтовали, заставили его кричать изо всей мочи, клясться и божиться, что мясо у него въ самомъ дл украдено и наконецъ поврили и предложили розыскахъ вора, для этого слдовало созвать всхъ сосдей и угостить ихъ виномъ и имбиремъ. Каландрино согласился: Бруно отправился во Флоренцію въ знакомому аптекарю, купилъ у него имбирю въ сахар и заказалъ дв пилюли изъ сабура (алое), чтобъ они имли видъ имбирной конфекты. Затмъ Бруно объяснилъ собравшимся сосдямъ, что такъ какъ у Каландрино случилась покража и ему надо найти виноватаго, то онъ просить каждаго изъ гостей състь имбирную конфету: воръ тотчасъ скажется, потому что не въ состояніи будетъ проглотить ее, и выплюнетъ. На это испытаніе вс, конечно, согласились, и Бруно сталъ одлять имбиремъ, только одному Каландрино онъ далъ сабуровую конфекту, тотъ не вытерплъ горечи и выплюнулъ ее, на это, конечно, обратили вниманіе, но Бруно на пробу далъ ему другую, опять горькую, которую Каландрино и старался держать во рту, пока слезы не покатились у него изъ глазъ и онъ не выплюнулъ и этой. Тутъ ршено было, что Каландрино самъ укралъ у себя свинью, и многіе разсердились на него за подозрніе на сосдей, а друзья стали упрекать его, говоря, что онъ нарочно обманулъ, чтобъ не угощать ихъ, разъ уже онъ насмялся надъ ними, заставивши цлое утро искать камень эліотропію, и увривши ихъ, что нашелъ его, теперь онъ отдалъ или продалъ кому-нибудь мясо и старается ихъ убдить, что оно украдено, но они не поврятъ, и если онъ не хочетъ, чтобъ они разсказали это Тесс, то пусть дастъ имъ дв пары каплуновъ. Несчастному Каландрино ничего не оставалось длать, какъ исполнить ихъ требованіе, а пріятели, забравши и свинину, и каплуновъ, оставили его и одураченнымъ, и въ большихъ убыткахъ.

Другой типъ, созданный въ этихъ новеллахъ, если не вошелъ въ пословицу, какъ Каландрино, то нарисованъ не мене живо, мтко и комично, это типъ ученаго доктора изъ Болоньи Симоне да-Вилла (Nov. 9). Онъ не есть воплощеніе такой сплошной глупости и непроходимаго тупоумія, какимъ является Каландрино, это — добродушный, несмотря на жестокость въ минуты гнва, доврчивый и безхарактерный глупецъ. Докторъ — типъ дурака осложненный ученостью и напыщенностью. Поселившись во Флоренціи, онъ выказываетъ большое любопытство, интересуется всякимъ проходящимъ и обращаетъ особое вниманіе на Бруно и Буффальмакко, которые поражаютъ его своимъ постоянно веселымъ расположеніемъ духа. Онъ сближается съ художниками и сперва съ Бруно, который на первыхъ же порахъ разглядлъ, что онъ такое — ‘lui essere un animale’, и потшался надъ нимъ — ‘consne miove novelle’. Насмшка, которую они затяли и которая служить тэмой новеллы, интересна только тмъ, что вызываетъ множество подробностей, обрисовывающихъ этотъ типъ сполна, но сама по себ не отличается ни тонкостью остроумія, ни большою изобртательностію, конечный ея результатъ тотъ, что ученый докторъ по своей трусости очутился въ сток нечистотъ и съ трудомъ оттуда выбрался. Насмшники сблизились съ докторомъ, какъ они сблизились и съ Каландрино, ради того, чтобъ позабавиться надъ нимъ и сочинили мистификацію, разыгрывая которую, они обнаружили одну за другой вс смшныя стороны пріятеля. Рядомъ невозможныхъ выдумокъ, которыя по несообразности и нелпости оставляютъ за собой и волшебный камень эліотропію, и судебное испытаніе имбиремъ, Бруно сперва подстрекнулъ любопытство доктора: на его разспросы о причин ихъ беззаботнаго веселья, онъ уврилъ его, что вмст съ пріятелемъ принадлежитъ къ тайному обществу, которое иметъ волшебную силу доставлять имъ всевозможныя наслажденія, задавать пиры, великолпіе которыхъ можно описать только въ сказкахъ, и вызывать туда самыхъ красивыхъ женщинъ, смотря по вкусу, кто хочетъ королеву англійскую, кто французскую и т. д. Расписавши небывальщину самыми яркими красками, Бруно постоянно о ней напоминаетъ доктору, а у того отъ этихъ розсказней только слюнки текутъ. Наконецъ, онъ начинаетъ приставать, чтобъ и его приняли въ это общество, и выставляетъ вс свои преимущества, какъ-то: красоту наружности, большую ученость и прекрасное пніе. Бруно поддерживаетъ это самообольщеніе самою грубою лестью и вмст съ Буффальмакко продолжаетъ разъигрывать фарсъ, побуждая доктора къ новымъ хвастливымъ выходкамъ. Наконецъ, они ршили допустить его въ волшебное общество, для этого онъ ночью долженъ былъ одться въ свое парадное пурпуровое платье и стоять на одномъ изъ могильныхъ памятниковъ на площади около церкви S-ta Maria Novella, туда къ нему подойдетъ необыкновенное диковинное существо, которое посадитъ его на спину и доставитъ куда слдуетъ, если только онъ не будетъ бояться, но горе ему, если онъ струситъ и станетъ прививать святыхъ. Одинъ изъ художниковъ въ условленную ночь надлъ маску на голову, покрылся мхомъ шерстью вверхъ и, пока другой смотрлъ изъ-за угла, дикими прыжками подскочилъ въ доктору, стоявшему на памятник, тотъ съ испугу забылъ данное ему наставленіе и къ великой потх насмшниковъ былъ со спины чудовищнаго животнаго сброшенъ въ нечистоты… Впрочемъ, это ничуть не помшало ихъ дальнйшей дружб. Въ другой новелл, они уже заодно съ докторомъ обманываютъ опять Каландрино.

Остальныя продлки, разсказанныя въ этомъ дн, по своему остроумію, по ‘новизн’ замысла представляютъ много сходнаго съ приведенными новеллами. Въ одной изъ нихъ разсказывается, напр. Nov. 5, какъ Мазо-дель-Саджіо, замтивши, что у одного, нелюбимаго въ народ, судьи, подест, слишкомъ широкое нижнее платье, подговорилъ товарищей, изъ которыхъ одинъ шутъ не ремеслу, придворный паразитъ,— явиться въ судъ и сконфузить судью. Пока двое кричали и обвиняли другъ друга, держа судью за верхнее платье, третій спутникъ подлзъ подъ скамью и стащилъ съ него нижнее къ забав всей публики. И эта глупая шалость описана такъ же наглядно и отчетливо, какъ и проказы художниковъ, обрисована съ той увлекательностью, которая была бы достойна боле интереснаго предмета. Здсь столько неудержимаго юмора и веселья, что нельзя не пожалть о подобномъ примненіи высокаго повствовательнаго таланта, во, впрочемъ, оно только доказываетъ, что Флоренція, изобилуя проказниками, цнила ихъ очень высоко и очень дорожила проявленіями своей изобртательности, а потому Боккачіо самую нелпую — какъ намъ кажется — продлку находить и умною, и веселою, и интересною, и представляетъ ее воображенію читателя во всей прелести художественнаго воплощенія. Другія проказы описаны съ не меньшимъ юморомъ и мастерствомъ и приближаются по сюжету къ новелламъ предыдущаго дня, а одна (10-я) иметъ нчто близкое къ разсказу о приключеніяхъ Андреуччіо въ Неапол. Здсь, какъ и тамъ, выводится ловкая красивая женщина, которая, прикинувшись и богатою и влюбленною, хотла-было обобрать прізжаго молодого купца, по тотъ, поплатившись одинъ разъ за увлеченіе, на другой оказался хитре ея и, взявши съ нея сумму больше той, которую она у него выманила, оставилъ ей въ залогъ, вмсто общаннаго товара, бочки съ пескомъ и водой.

Нечего и говорить, что во всхъ этихъ новеллахъ, какъ и раньше — въ дн хитрыхъ отвтовъ и находчивыхъ словъ,— вся цль разсказа въ самомъ разсказ, въ наглядной передач предмета, вн всякаго преднамреннаго обличенія: разсказываетъ ли авторъ, какъ священникъ обманулъ, одурачилъ женщину, разсказъ ведется легко и шутливо, для потхи и удовольствія слушателей. Сатиры — нтъ и тни: вся задача автора,— комизмъ, доступный большинству. И ради этого комизма, онъ не жалетъ средствъ: какъ въ разсказ анекдота, онъ не поскупится на детали, чтобъ тонко и постепенно приготовить читателя къ комической развязк, къ заключительному красному словцу, такъ и тутъ онъ не упуститъ изъ виду ничего, что можетъ придать забавную пикантность разсказцу: онъ заставитъ, напр., духовное лицо влюбиться въ красавицу, мастерицу танцовать и играть на тамбурин — пересчитаетъ и подарки, которыми оно задобриваетъ ее, изъ-за комическаго эффекта, онъ подобную ситуацію не задумается обрисовать со всмъ стараніемъ и набросаетъ бытовую картинку, полную красокъ и жизни, такъ же мало заботясь объ ея пристойности, какъ и объ ея обличительномъ направленіи. Живости веселаго разсказа не мало способствуетъ и его мастерство въ веденіи діалога, онъ уметъ у каждаго дйствующаго лица оттнить характеръ рчи: онъ пустить въ ходъ провинціализмы, если на сцен иногородніе, онъ сыплетъ шутками и прибаутками, если Мазо-дель-Саджіоили живописцы-пріятеля хотятъ дурачить кого-нибудь, онъ представитъ и говоръ мужика, который коверкаетъ слова, или по созвучію употребляетъ одно вмсто другого (напр., въ Нов. 2-й): крестьянинъ на вопросъ, куда онъ детъ, объясняетъ, что по судебному длу онъ отправляется въ городъ и говоритъ при этомъ yicenda вмсто faccenda, parenhtorio вмсто perentorio, регіcolatore вмсто procoratore и т. п.).

Отъ этого и языкъ Боккачіо здсь гораздо ярче, сильне и опредленне, чмъ въ тхъ новеллахъ, гд идетъ рчь объ отвлеченныхъ предметахъ. Здсь встрчаются и народныя пословицы и поговорки, которыя разсказчику нужны для того, чтобы крпкимъ словцомъ дополнить ситуацію, ярче окрасить разговоръ, усиливая его юмористическій тонъ. Здсь, шд на сцен beffa одинаково популярная во всхъ классахъ общества, языкъ невольно приближается къ разговорному и, касаясь будничныхъ интересовъ, не страдаетъ однообразіемъ и блдностью, какъ мы отчасти это видли раньше. Напротивъ, переполняя его тми обычными присловіями и оборотами, которыми блеститъ живая народная рчь и которые до сихъ поръ живутъ въ устахъ итальянскихъ простолюдиновъ, разсказчикъ и языку придаетъ яркій мстный колоритъ. Бокжачіо не даромъ считается отцомъ итальянской прозы: создавая новый родъ художественной литературы, онъ долженъ былъ создать для него и новый языкъ, матеріалъ для котораго онъ взялъ изъ того же источника, какъ и темы своей повсти, онъ отмтилъ его тмъ же тонкимъ, неуловимымъ, но рзво опредленнымъ характеромъ своей народности, который длаетъ его слогъ настолько же непреодолимымъ и непередаваемымъ, насколько намъ стали чужды и устарли самыя тэмы разсказа. Конечно, это — одно изъ доказательствъ его истинно художественнаго значенія: у Боккачіо, какъ у настоящаго художника слова, вншняя форма изложенія не отдляется отъ содержанія, выраженіе мысли сливается съ самою мыслью, потому, переводя его новеллу на другой языкъ, мы не только вполн обезцвчиваемъ, но и отнимаемъ у нея то, что составляетъ ея красоту и силу въ глазахъ создавшаго ее народа.

Т же самыя достоинства изложенія и формы встрчаемъ мы и въ слдующихъ новеллахъ 9-го ‘Декамерона’. Тутъ веселое общество не назначаетъ обязательной для разсказчиковъ тэмы, а, какъ въ первомъ дн, предоставляетъ каждому говорить о томъ, что ему боле всего нравится, и выборъ сюжетовъ, вращающихся здсь въ кругу городскихъ интересовъ, доказываетъ опять, что излюбленная тема итальянской новеллы была именно та beffa, которую мы видли уже въ достаточномъ количеств

образцовъ. Потому разсказы эти мало чмъ отличаются отъ предъидущихъ: дв изъ нихъ (Nov. 10, V) содержатъ въ себ насмшки, разыгранныя пріятелями надъ Каландрино, въ другихъ насмшливая вольность фабліо сказывается повстью о скандальномъ похожденія монахини и другими крайне циническими сюжетами, тутъ находимъ и распространенный въ новеллахъ сюжетъ воровства-мошенничества (Nov. IV), какъ доказательство ума и ловкости,— сюжетъ, смшившій публику успхомъ наглаго обмана, наконецъ, здсь есть и тотъ историческій анекдотъ объ извстныхъ флорентійцахъ, который у Боккачіо всегда разсказывается съ неподражаемымъ талантомъ. Это (Not. VIII) — повсть о томъ, какъ одинъ обжора обманулъ другого, пообщавши ему хорошій обдъ, а тотъ отмстилъ ему, наказавши его жестокими побоями. Особенной интересъ иметъ этотъ эскизъ мстныхъ нравовъ потому, что тутъ Боккачіо выводитъ личностей не только хороню всмъ извстныхъ во Флоренціи, но и увковченныхъ Данте. Оба великихъ поэта сошлись въ характеристик этихъ героевъ, потому что оба пользовались одними источниками: тми сказаніями, преданіями, которыми народная молва во Флоренціи характеризовала чмъ-либо выдающихся гражданъ своей общины. Чьякко у Данта (Адъ, п. VI, 49—54) наказанъ за обжорство (per la danno sa colpa della gola), а Боккачіо характеризуетъ его, какъ человка въ высшей степени прожорливаго, который, не имя большихъ своихъ средствъ и будучи человкомъ благовоспитаннымъ, остроумнымъ и веселымъ, сдлался не то, чтобъ паразитомъ придворнымъ — nomi corte — но насмшникомъ — morditore, — онъ искалъ общества людей богатыхъ, имвшихъ хорошій столъ, и часто являлся къ нимъ обдать и ужинать, иногда и безъ приглашенія. Это не первое уже указаніе въ ‘Декамерон’ на то, какъ способные люди пользовались склонностью флорентійцевъ въ насмшк и обращали свое остроуміе въ выгодное ремесло. Чьякко былъ не единичное явленіе, кром него, во Флоренціи того времени жилъ Бьонделло, который промышлялъ тмъ же, чмъ и Чьякко, оба встрчаются однажды въ постный день на рынк, гд продаютъ рыбу. Бьонделло покупаетъ миногу, и на вопросъ Чьякко объясняетъ, что мессиру Корсо Донате вчера прислали трехъ миногъ, гораздо лучше этихъ, и двухъ осетровъ, которыми сегодня за обдомъ онъ будетъ угощать своихъ друзей. Чьякко является къ Б. Донага на обдъ, но угощеніе оказывается самое скромное и постное, обыкновенная рыба изъ Арно: Бьонделло только подшутилъ надъ Чьякко. Потомъ онъ при каждой встрч поддразниваетъ его, напоминая про обдъ изъ осетровъ. Чьякко, чтобъ отмстить ему, подговариваетъ одного мелкаго торговца, пойти будто по приказанію Бьонделло и попроситъ у Филиппа д’Арженти краснаго вина въ небольшую бутылку. Этотъ Филиппъ д’Арженти былъ внятный флорентинецъ, отличавшійся необыкновенною вспыльчивостью, жестокостью и крутостью нрава. Его помстилъ Данте въ томъ отдленіи Ада, въ болот, гд волнуются въ безсильной злоб свирпыя гнвныя душа, помстилъ его какъ знакомый Флоренціи типъ, объясняемый только ожесточенностью вковой борьбы между родовыми фамиліями города. Д’Арженти, услыхавъ просьбу, и зная Бьодделло, подумалъ, что тотъ насмхается надъ нимъ, хотлъ-было прибить посланнаго, но ютъ увернулся, а дворянина все боле и боле сталъ разбирать гнвъ. Чьякко, видвшій ату сцену, отыскалъ Бьонделло, и сказалъ, что его ищетъ д’Арженти. Тотъ ничего не зная, явился и былъ такъ поколоченъ, что долго не могъ выходить изъ дому, а потомъ остерегался шутить надъ Чьякко, который на его вопросъ: какова рыба у К. Донати, спрашивалъ про вино у Ф. д’Арженти.

И на разсказъ этой грубо-площадной продлки у геніальнаго писателя истрачено столько же блестящаго таланта, сколько и на другіе такіе анекдоты. И здсь таже отчетливость и опредленность всей mise-en-scne, возможная только при будничной фактичности разсказа, и здсь такъ же врно и точно переданы вс детали дйствія, вс оттнки людскихъ характеровъ, вс обороты живой рчи, и здсь потому таже яркость картины, дышащей силой и увлекательностью художественнаго воспроизведенія жизни.

IX.

Тою же жизнью, тмъ же духомъ вполн средневковымъ ветъ и отъ новеллъ десятаго дня ‘Декамерона’. Но здсь мы встрчаемся съ мотивами разсказа, которыхъ намъ не приходилось еще укавывать у Боккачіо: темой разсказчикомъ даются здсь нрямри щедрости и великодушія ‘въ ддахъ любви и другихъ’ (si ragiona di chi liberalmente, owerro magnificancente alcana cosa operasse intorno а’fatti d’amore а d’attra cosa). Очевидно, что такая тэма поведетъ за собою разсказъ въ иномъ нсколько дух, чмъ описанія разныхъ отвтовъ, насмшекъ и продлокъ, и что сообразно съ этой тэмой перевсъ здсь долженъ быть на сторон не хитраго ‘мщанскаго’ ума, а рыцарскаго благородства, выше ловкости и остроумія здсь станетъ идеалъ безкорыстія, принципъ рыцарской чести, отъ этого представителями высокихъ чувствъ и добродтелей здсь явятся короли, рыцари, волшебники и идеальныя отвлеченныя личности баснословныхъ сказаній. Но, несмотря на то, что повсти эти защищаютъ, казалось бы, идеалы, противоположные идеаламъ флорентійской повсти, он, все-таки, не измняютъ основному характеру новеллы: напротивъ, он представляютъ намъ новыя доказательства того, какъ близко, благодаря своему происхожденію, стояла новелла въ жизни народа и какъ врно отражала она въ себ вс теченія его мысли. Мы видли, какъ геніальный разсказчикъ писалъ съ натуры, одвая яркими красками дйствительности тотъ матеріалъ, который жилъ въ памяти и фантазіи его эпохи. Мы видли, какъ, задаваясь цлью воспроизводить все новое, т.-е. не только комическое, но все выдающееся, необычайное, доходившее даже до трагизма, новелла пользовалась тми мотивами народнаго творчества, которые защищаютъ земные интересы противъ религіозно-аскетическаго ученія. Но это ‘новое’, какъ главный предметъ новеллы, обусловившій въ ней и цля, и характеръ разсказа,— это ‘новое’ могло касаться не однихъ ея комически-грязныхъ сторонъ, а затрогивать т высокіе интересы и стремленія, носителемъ которыхъ является въ эту эпоху рыцарство. Въ Италіи, гд рано поднялся практически-буржуазный духъ общества, идеи, воплощенныя въ рыцарств, не имли того значенія, какъ на свер, но тмъ не мене и тутъ, не только литература искусственная, исходившая изъ придворно-рыцарскихъ круговъ Сициліи и Неаполя, но и литература народная не могла остаться чужды рыцарскаго образа мыслей, общаго всему Западу. Замтимъ, впрочемъ, что терминъ ‘рыцарскій’ здсь вполн условный: еще въ т смутныя, воинственныя времена, когда рыцарство не составляетъ сословія, преслдующаго опредленная задачи въ жизни, когда литературная мысль только-что пробуждается въ неустановившемся обществ Европы,— уже тогда въ народ зарождаются т т.-н. рыцарскіе идеалы, которые ею нравственное чувство выставляютъ оплотомъ противъ грубаго произвола собственныхъ страстей. Впослдствіи эти идеалы безкорыстія, великодушія, самопожертвованія, нравственнаго совершенствованія воплощены поэзіею въ возвышенныхъ образахъ героевъ, ‘рыцарей безъ страха и упрека’, но прежде всего они находятъ себ мсто въ томъ общемъ всей Европ хаотически-богатомъ повствовательномъ матеріал, изъ котораго впослдствіи вырастаетъ произведеніе національной литературы. Проникая и въ chanson de Gestes, и въ придворно-рыцарскую поэму, въ романъ, и въ народную сказку германскихъ, славянскихъ племенъ, и въ фабліо свернаго трувера, и въ бойкій анекдотъ новеллиста, матеріалъ этотъ составляетъ основу всего ‘Декамерона’, не исключая и 10-го дня новеллъ. Его рыцарственные сюжеты всходятъ изъ одного источника съ новеллами, хотя бы на тэму женскихъ обмановъ, а потому, хотя по общей мысли, по боле идеалистическому настроенію, они противоположны предыдущимъ разсказамъ, но точно такъ же, какъ и т, представляютъ собою продуктъ средневковой народной введя, освщаютъ нкоторую сторону умственной жизни эпохи: къ тому же, вводя новый элементъ повствованія, они открываютъ новыя черты повсти, какія намъ не случалось еще указывать у Боккачіо: здсь новеллистъ во имя идеала сходитъ съ той реальной почвы, на которой до сихъ поръ держался, и разсказъ не въ силахъ воплотить его идеала, въ такомъ же яркомъ и полномъ образ, какъ воплотились въ немъ проявленія буржуазнаго городского духа.

Первая новелла этого дня, хотя отчасти мотивирована, какъ полагаютъ, изъ длиннаго скучнаго романа ‘Бузоне да Губбіо’ (Busone da Gubbio 1300—1360), описывающаго приключенія сицилійскихъ рыцарей, тмъ не мене носитъ такой же анекдотическій характеръ, какъ и т разсказы предыдущихъ дней, гд вся сила — въ остроуміи отдльнаго замчанія, въ находчивости сравненія и т. п. Тутъ разсказывается, какъ одинъ итальянскій дворянинъ Руджіери Фидоковани, ища подвиговъ и славы, прізжаетъ служить ко двору испанскаго короля Альфонса. Видя ко всмъ большую щедрость короля, рыцарь находитъ, что его недостаточно отличаютъ отъ другихъ и не награждаютъ по заслугамъ, а шпону собирается вернуться на родину. На прощанье король дарить ему мула для дороги и затмъ посылаетъ вмст съ нимъ одного изъ своихъ приближенныхъ, чтобы тотъ незамтно наблюдалъ, что будетъ Руджіери говорить про короля и его подарокъ. Но рыцарь всю дорогу отзывался о корол съ большею похвалою. Только разъ, когда мулъ, не останавливавшійся, гд останавливались другіе, остановился посреди рки, рыцарь крикнулъ на него, говоря, что онъ похожъ на своего прежняго господина, короля Альфонса, тогда спутникъ Руджіери тотчасъ же передалъ ему приказаніе короля вернуться назадъ. Король потребовалъ у него объясненія этого оскорбительнаго для него сравненія, и рыцарь отвчалъ, что мулъ останавливался, гд не слдуетъ, такъ и король былъ щедръ гд не подобало: мало награждалъ того, кто заслуживалъ большаго. Но въ этомъ, по мннію короля, надо винитъ не его, а злую судьбу самого Руджіери: и въ доказательство несправедливости къ нему фортуны, онъ велятъ принести два одинаковыхъ ящичка, а рыцарю — выбрать который-нибудь изъ нихъ: въ одномъ хранятся разныя драгоцнности испанской короны, въ другомъ насыпана земля. Когда выборъ Руджіери оказался неудачнымъ, король объявилъ, что онъ желаетъ исправить ошибку рока, вознаградить достойнаго по заслугамъ, а потому за его рыцарскую службу даритъ ему ящикъ съ драгоцнностями.

Этотъ пріемъ испытанія судьбы выборомъ ящиковъ — мотивъ въ разныхъ видахъ и варіантахъ, очень распространенъ въ европейскихъ литературахъ: имъ воспользовался и Шекспиръ въ ‘Венеціанскомъ купц’, а первый его прототипъ ученые находятъ и въ аскетической, повсемстно разошедшейся, древней повсти ‘Варлаама и Іосафата’, и въ средневковомъ сборник поучительныхъ разсказовъ о ‘Римскихъ Дяніяхъ’, Gesta Romanorum. Если такія заимствованія или совпаденія подтверждаютъ народное происхожденіе ‘Декамерона’, то не мене ясно сказывается оно и въ слдующей новелл вполн мстнаго типа: мы раньше уже видли, что многія лица, памятныя народу какими-нибудь особенностями жизни и характера увковчены какъ въ ‘Декамерон’, такъ и въ ‘Божеств. комедіи’. Въ этомъ дн мы встрчаемся съ личностью, также извстною по Данту. Гино-ди-Такко, искупающій въ Чистилищ свирпость нрава (Purg. VI, 13), прославился въ эпоху феодальной неурядицы въ Италіи жесткостью и разбоями. Впрочемъ, нкоторые историки и комментаторы Данта рисуютъ его разбойникомъ-рыцаремъ, грабившимъ не ради наживы, а для того, чтобъ имть средства длать добро и помогать бднымъ. Рыцарскимъ характеромъ отмченъ онъ и у Боккачіо. Изгнанный изъ Сіены — разсказывается во II-ой новелл — онъ возмутился противъ папскаго двора, задерживалъ и грабилъ прозжавшихъ вблизи его владній. Случилось, что одинъ изъ самыхъ богатыхъ прелатовъ, настоятель клюнійскаго аббатства, заболлъ при папскомъ двор и халъ лечиться въ Сіену. Гино-ди-Такко забралъ его въ плнъ со всей его блестящей свитой и, узнавъ, что онъ страдаетъ желудкомъ и детъ лечиться, заперъ его одного въ комнату и посадилъ на строжайшую діэту, когда, въ очень короткое время, прелатъ совсмъ выздоровлъ и ему дозволили быть со свитой, онъ узналъ, что только его одного держали въ такомъ заключеніи, между тмъ, какъ приближенные его пользовались всми удобствами жизни. Гино-ди-Такко, угостивши прелата богатымъ обдомъ, выпустилъ его изъ плна: онъ не только его вылечилъ, но и предложилъ ему взять назадъ все добро, захваченное шайкой. Великодушіе, данное тэмой разсказа, заключается не въ одномъ этомъ поступк благороднаго разбойника: и прелатъ съумлъ, достойнымъ образомъ, отблагодарить своего врача, онъ оставилъ ему лошадей и все, что у него было съ собою, а возвратившись въ Римъ, разсказалъ пап, кому обязанъ своимъ выздоровленіемъ, и выхлопоталъ феодалу прощеніе.

Общій тонъ разсказа въ обихъ новеллахъ мало чмъ отличается отъ обыкновенной манеры Боккачіо: тутъ та же живость въ веденіи дла, та же точность и опредленность описанія, та же тщательность и подробность въ мотивированіи дйствія: да и по самому содержанію об новеллы, хоти на тему рыцарскихъ чувствъ,— такіе же анекдоты, какъ разсказы предыдущихъ дней: въ одной новое, остроумное, въ оригинальномъ сравненіи и въ необыкновенной развязк событіи, а въ другой — ‘новое’, не столько въ приключеніи, сколько въ щедрости и благодарности прелата,— качества поразительныя потому, что духовенство, по понятію времени, было съ ними вовсе незнакомо. Но хотя въ обоихъ сюжетахъ такъ, чувствуется время, ихъ создавшее, мы не встрчаемъ тутъ того міровоззрнія, тхъ чувствъ и помышленій, въ которыя намъ трудно вжиться и вдуматься. Другое дло, остальныя новеллы этого дня. Тамъ мы сталкиваемся съ нравственными идеалами времени, и намъ снова приходится убждаться, какъ значительно смняется съ вками нравственная точка зрнія, и какъ мало рыцарская добродтель соотвтствуетъ нравственнымъ потребностямъ позднйшихъ временъ. Мы видимъ тутъ, напр., въ IV-ой новелл, что великодушіе, благородство сказываются поступаками, которые въ наше время же возбуждаютъ никакого восторга и умиленія: у Боккачіо слушатели не находятъ словъ и сравненій, чтобъ возвеличить заслуги благороднаго героя, а мы въ нихъ видимъ проявленіе самаго простого элементарнаго чувства честности.

Эта четвертая новелла 10-го дня повствуетъ о томъ, какъ въ Болонь одинъ прекрасный, благородный кавалеръ Джентель Каризенди влюбился въ жену Никколучіо Каччьянилико и, не добившись отъ нея отвта на свою страсть, ухалъ изъ города. Она въ его отсутствіе заболла, умерла и была погребена въ фамильномъ склеп. Когда это печальное извстіе дошло до ея обожателя, то онъ вернулся въ Болонью, чтобы еще разъ взглянуть на нее и поцловать ее хотя бы мертвую, пробравшись тихонько въ склепъ, онъ нашелъ въ мнимомъ труп признаки жизни, взялъ его къ себ въ домъ, гд мать его разными средствами привела за-живо похороненную въ чувство. Когда та, очнувшись, хотла тотчасъ же вернуться къ мужу, рыцарь упросилъ ее, чтобы она въ благодарность за спасеніе исполнила бы одно его желаніе, а именно: пожила бы нкоторое время съ его матерью въ его дом, онъ ручался, что она не увидитъ у него ничего оскорбительнаго для своей чести, погону что онъ желаетъ торжественнымъ образомъ возвратить ее мужу. Она согласилась, и рыцарь на время ухалъ изъ Болоньи. Тутъ у ней родился сынъ. Черезъ нкоторое время рыцарь вернулся домой и приготовилъ большой пиръ, на который созвалъ лучшихъ гражданъ города, въ томъ числ и мужа спасенной имъ дамы. На пиру онъ произносить рчь:— Въ Персіи,— говорить онъ,— существуетъ обычай, по которому гостепріимный хозяинъ, угощая друзей своихъ, показываетъ имъ то, что для него выше и дороже всего на свт, будь то хорошій другъ, жена или дитя, въ знакъ того, что онъ радъ бы раскрыть передъ друзьями свое сердце точно такъ же, какъ онъ имъ теперь показываетъ предметъ своей привязанности. Этотъ обычай рыцарь желаетъ ввести и у себя, показавши гостямъ женщину, которая ему дороже всего на свт. Но прежде онъ просить ихъ разршить ему слдующій вопросъ: у хозяина заболлъ слуга и былъ имъ безъ помощи выкинуть на улицу, другой поднялъ его, ходилъ за нимъ, вылечилъ его, и оставилъ служить у себя. Иметъ ли первый хозяинъ право требовать, чтобъ слуга былъ ему возвращенъ? Обсуждая вопросъ, гости поручили отвтить Никколучіо Каччьянилико, который и ршилъ, что хозяинъ на покинутаго имъ слугу не можетъ имть никакого права. Тогда рыцарь показалъ имъ красавицу, жену Никколучіо, которую никто не узналъ, такъ какъ считали ее умершею, и объяснилъ, что это тотъ слуга, котораго выкинули на улицу, какъ ненужную вещь, онъ возвратилъ ее къ жизни, слдовательно, она должна, по ихъ ршенію, принадлежать ему. Затмъ онъ подробно разсказалъ, какимъ образомъ онъ ее спасъ, какъ горячо ее любитъ, и объявилъ, что не желаетъ воспользоваться своимъ правомъ и возвращаетъ ее и ребенка, своего крестника, мужу. Въ заключеніе, слезы радости, благодарности, а со стороны разсказчика — умиленіе передъ великодушіемъ героя.

Наврядъ ли въ наше время подобное великодушное самоотверженіе — если даже допустить возможность такого приключенія — заслужитъ названія высокой добродтели: можно ли въ поступк рыцаря, поборовшаго свою страсть къ женщин, притомъ же его не любившей, видть что иное, какъ самое естественное уваженіе человка къ жен другого? Но иначе смотрть на вещи вкъ рыцарства: если женщина приравнивалась къ слуг, къ рабу, къ вещи, брошенной однимъ и поднятой другимъ, то понятно, что и то чувство, въ силу котораго человкъ отказывается отъ удовлетворенія страсти, является высокимъ, изъ ряду вонъ выдающемся великодушіемъ. А уваженіе къ женщин, какъ жъ человку, признаніе за нею человческаго достоинства не существуетъ въ вжъ рыцарскаго поклоненія и служенія дамамъ: высокое, отчасти символическое обожаніе женской добродтели выростамъ на той же почв, какъ и шаткость семейныхъ основъ, неурядица семейнаго быта, такъ ярко сказавшаяся въ цинизм средневковой повсти. То грубое отношеніе къ женщин въ первобытномъ обществ, которое указываетъ на низкій уровень его нравственнаго развитія, не можетъ не поражать насъ во всхъ почти разсказахъ этого дня, защищающихъ рыцарскіе идеалы. Возьмемъ слдующую, 5-ю новеллу, гд разсказчикъ предлагаетъ образцы щедрости и великодушія, еще боле поразительные, чмъ предыдущіе.

Въ мадонну Діанору влюбленъ богатый баронъ Ансальдо, сколько ни старается онъ заслужить любовь своей даны, сколько ни надодаетъ ей посланіями и увщаніями, она не подкупается ничмъ. Наконецъ, на его новую попытку она велитъ отвтить ему, что повритъ его любви и согласятся на вс его желанія только тогда, когда въ январ мсяц онъ дастъ ей садъ такой же зеленый и цвтущій, какъ въ ма. Услыхавъ такое требованіе, миссеръ Ансальдо, хотя и считалъ его невыполнимымъ, приложилъ, тмъ не мене, вс старанія и розыскалъ волшебника, который взялся за огромныя деньги исполнить невозможное. И вотъ, въ половин января въ Удило, среди льдовъ и снговъ, расцвтаетъ прекрасный садъ, и м. Ансальдо, нарвавши въ немъ плодовъ и цвтовъ, посылаетъ ихъ мадонн Діанор, приглашая ее придти полюбоваться на исполненіе ея желанія. Совстно и обидно было ей вспомнить объ общаніи, которое теперь приходилось выполнить, со словами разсказала она обо всемъ мужу, тотъ сперва замтилъ ей, что честная женщина не выслушиваетъ никакихъ подобныхъ посланій и не идетъ ни на какія условія, но затмъ ршилъ, что она обязана исполнить общаніе, и онъ дозволяетъ ей то, на что бы не согласился ни одинъ мужъ,— имя отчасти въ виду, что м. Ансальдо, при помощи своего волшебника, можетъ жестоко отмстить имъ. Она должна идти къ месс. Ансальдо и, какъ бы то ни было, отдлаться отъ своего общанія. Какъ ни плакала мадонна, а надо было повиноваться. И вотъ утромъ, въ сопровожденіи двухъ слугъ, является она къ м. Ансальдо, онъ очень почтительно принимаетъ ее — и крайне удивленъ, когда она объясняетъ ему, что не любовь и не врность данному слову приводятъ ее къ нему, а приказаніе мужа, который сжалился надъ постоянствомъ и любовью ея обожателя. За такое самопожертвованіе месс. Ансальдо не желаетъ платъ безчестьемъ и проситъ ее вернуться къ мужу и передать ему его уваженіе. Они длаются друзьями, а волшебникъ, видя, что рыцари превосходятъ одинъ другого великодушіемъ, отказывается отъ платы, назначенной за садъ.

Оба эти сюжета, о заживо похороненной жен и о волшебномъ сад, обработаны были у Боккачіо раньше, въ ‘Filocopo’, гд они также приводятся какъ примры рыцарскаго благородства, отъ этого и въ форм разсказа у нихъ много общаго: въ обихъ новеллахъ дйствія меньше, чмъ въ предыдущихъ дняхъ разсказовъ, въ обихъ много мста отдается рчамъ, описанію чувствъ и т. п., даже въ новелл о волшебномъ сад у автора какъ-будто я не хватило средствъ естественнымъ путемъ развязать узелъ интриги: ему пришлось прибгнуть къ анти-художественному элементу волшебства, котораго мы еще не встрчая въ ‘Декамерон’.

Но, несмотря на то, что оба сюжета по происхожденію могли бы относиться въ искусственной рыцарской литератур общее направленіе и содержаніе ихъ мало расходится съ духомъ тхъ отдловъ сборника, которые посвящены женской злоб и всяческимъ продлкамъ и обманамъ, и тутъ, въ новелл на тему рыцарскихъ чувствъ, мы встрчаемся, какъ я тамъ, съ грубою любовью человка, который ищетъ отвта на свое чувство путемъ подарковъ, подкупа и лести, и тутъ чувствуется та же среда, на которой процвтаетъ грубая грязно-комическая ‘beffa’: собственно нравственное содержаніе этихъ новеллъ совершенно одного уровня съ 7-мъ днемъ разсказовъ, тутъ, при данной постановк сюжета, также какъ и такъ, могла бы разыграться наглая продлка жены. Существенное различіе ихъ въ одной развязк: тамъ торжествуетъ грубый инстинктъ, въ связи съ боле или мене остроумною ложью,— здсь на первый планъ выдвигаются чувства, отвлеченныя понятія добродтели. Но отъ этого тамъ боле жизненной правды, боле реализма: цль автора — врная передача осязательнаго факта, съ его настоящими причинами и побужденіями, лежащими въ характер дйствующихъ лицъ,— потому и разсказъ его идетъ живо и бойко, не задерживаясь никакими отступленіями: мотивы дйствія, выхваченные изъ жизни, не сложны, легко понятны, не требуютъ длинныхъ поясненій, даже, если главный предметъ разсказа — чувство, какъ въ повстяхъ о любовныхъ приключеніяхъ, то оно, какъ скрытая пружина дйствія, остается позади тхъ реальныхъ событій, которыя составляютъ главный предметъ описанія. Здсь же, въ том рыцарской добродтели, совершенно наоборотъ: цль не въ факт, ради его самого, а въ тхъ побужденіяхъ, которыми онъ вызывается, поэтому дйствіе вяло, интрига даже не развязывается сама собою, да и не интрига интересуетъ вовсе разсказчика: тугъ требуется восхвалить, превознесть извстный образъ мыслей, нарисовать прежде всего извстный идеалъ. Отъ этого разсказъ удаляется отъ искренняго воспроизведенія жизни, онъ теряетъ свою художественную безпритязательность: новеллистъ видался тенденціей, цлями, лежащими за предлами его разсказа. Раньше, въ трагическихъ разсказахъ о несчастной любви, мы также видли на первомъ план чувство, но тамъ сильная искренняя страсть, выражавшаяся ударами ножа, пріемами яда, зависла отъ характера молодого существа, не щадившаго для нея жизни, понятно, что то чувство не требовало объяснительной рчи, въ род разсказа о персидскомъ обыча гостепріимства. А здсь, въ 10-мъ дн, перевсъ не на сторон страсти, доводящей героя рядомъ строго послдовательныхъ проявленій до трагическаго конца, здсь коллизія чувствъ разршается въ область душевнаго міра: страсть побждается добродтелью, надъ желаніемъ беретъ верхъ разсудительное великодушіе. А эти похвальныя чувства не вытекаютъ изъ сильныхъ движеній сердца, ихъ главнымъ двигателемъ является боле или мене холодное сознаніе рыцарской чести, весь тотъ кодексъ нравственныхъ понятій, который выработался извстными историческими условіями и называется рыцарскимъ идеализмомъ. Стимулы эти, преимущественно отвлеченно-разсудочнаго свойства, не способны глубоко затронуть симпатіи читателя, а потому, чтобы дать понять всю ихъ возвышенность, разсказчику надо выдвинуть ихъ напередъ, ввести подробно ихъ анализирующія рчи и краснорчивыя отступленія, которыя, павъ ни стилизованы, составятъ все-таки длинноты и не искупятъ скудости дйствія.

Яркое доказательство тому находимъ мы въ 6-й новелл этого дня, самое краткое резюме которой уже указываетъ на бдность интриги и на изобиліе краснорчія. Король Карлъ I, будучи уже очень не молодъ, посщаетъ въ Кастелламаре знатнаго флорентинца-гиббелина, Нери-дельи-Уберти, у котораго принять съ большимъ почетомъ, видитъ у него двухъ хорошенькихъ дочерей его, влюбляется и хочетъ отнять ихъ у отца. Только убдительныя рчи его совтника, графа Гвидо Монфордскаго, заставляютъ его отвязаться отъ этого желанія и выдать ихъ замужъ, наградивши богатымъ придаютъ. Правда, и въ этой новелл сказывается — напримръ, въ описаніи пріема у богатаго рыцаря — великій мастеръ, не жалющій кисти въ тонкости и подробности воспроизведенія, но очевидно, что цль и интересъ разсказа въ торжеств, того разсудительнаго благоразумія, которое говоритъ устами совтника и побуждаетъ короля къ великодушному самоотверженію. Понятно, что такая цль не способна породить сильнаго, драматическаго дйствія: побда холоднаго разсудка, дйствующаго подъ вліяніемъ убдительной рчи, не выливается въ цльномъ, живомъ образ: она вызываетъ только краснорчіе защитительныхъ и оправдательныхъ рчей, который и поставятъ ее на пьедесталъ высокаго геройства. На этотъ же пьедесталъ воздвигается и то естественное уваженіе человка къ жен другого, которое ни видли въ 4-й новелл этого дня. Оно и не могло быть иначе. Въ т времена, когда общество знаетъ такъ мало препятствіе въ удовлетвореніи страстей, всякая побда надъ ними цнится очень высоко. Ихъ произволу и разуму въ народныхъ массахъ то время могло противопоставить, кром религіозно-церковнаго ученія, еще тотъ кодексъ рыцарской нравственности, который проникаетъ собою бытъ и литературу среднихъ вковъ. Рыцарственность, вмст съ религіею, служитъ охраною всхъ чистыхъ и высокихъ движеній человческой души и живетъ въ сознанія народа, какъ выраженіе его нравственныхъ идеаловъ. Но если эти идеалы возвышенны и грандіозны, они, вмст съ тмъ, туманны и неясны и не находятъ себ настоящаго легальнаго примненія въ жизни. Въ борьб съ грубостью вка они сказываются утонченностью чувства, отвлеченностью и безцльностью стремленій, а потому такъ же легко мирятся съ самыми необузданными проявленіями физическаго темперамента, какъ легко уживался съ распущенностью нравовъ и съ цинизмомъ литературы суровый аскетизмъ христіанскаго востока.

Оттого об новеллы, взятыя авторомъ изъ ‘Filocopo’, хотя преслдуютъ рыцарскія цли, но на почв той грубой чувственности, на которой возникаютъ и фривольные разсказы предыдущихъ дней. Вообще непримнимость къ жизни рыцарскаго идеализма сказывается въ этомъ дн такимъ противорчивымъ явленіемъ, какъ полное игнорированіе человческаго достоинства женщины — съ одной стороны, а съ другой — высокое обожаніе ея красоты я добродтели. Отъ этого и два противоположныхъ рода любви, которые рисуются въ литератур среднихъ вковъ. Или она, какъ въ области городскихъ сюжетовъ ‘Декамерона’, не поднимается выше грубо-животной страсти и сказывается комическою стороною обмана и насилія, или она, какъ въ рыцарской лирик того же времени, принимаетъ видъ загадочнаго чувства, при которомъ герои проявляютъ самую неестественную утонченность въ чувствованіяхъ и поступкахъ, страдаютъ болзненною сантиментальностью. Это не значитъ, конечно, чтобы тогда не вняли вовсе искренне-здоровой страсти, одинаково удаленной отъ обихъ крайностей. Когда Боккачіо въ трагически-любовныхъ новеллахъ стоялъ на почв реальнаго разсказа, онъ воспроизводилъ тотъ міръ души, который не исключалъ и великодушія, и самопожертвованія, и героизма, но такъ же далеко стоялъ отъ цинизма грязныхъ продлокъ, какъ и отъ сантиментальной извращенности головнаго увлеченія. Мы видли, въ какихъ поэтическихъ образахъ запечатлна молодая страсть, такъ разрушительно дйствующая на юные организмы въ борьб съ равными препятствіями, мы видли, какъ близко тамъ любовь соприкасалась съ смертью, какъ одинъ, не задумываясь, жертвовалъ жизнью для другого… Въ отдл рыцарскихъ сюжетовъ мы тоже видимъ любовь, отъ которой заболваетъ и чуть не упираетъ двушка, но это чувство навяно тмъ отвлеченнымъ идеализмомъ, который накладываетъ свою печать на вс проявленія нравственной жизни тхъ вковъ.

Вотъ что въ новелл 7-й этого дня разсказывается про любовь Лизы, дочери бднаго аптекаря, въ королю Сициліи Петру Аррагонскому. Король велъ въ Палермо блестящій образъ жизни съ своими баронами. Случилось, что на одномъ турнир видла его Лиза, дочь флорентинскаго аптекаря, и такъ влюбилась въ своего короля, что ни о чемъ иномъ и не могла думать, какъ о своей высокой любви, magnifico et alto amore, и о своемъ низкомъ происхожденіи, не подававшемъ ей никакихъ надеждъ за счастіе любви. Она впала въ меланхолію, скрывала это всхъ свои мысли, и кончилось тмъ, что заболла и стала таять, какъ снгъ на солнц, ничто не помогало ей, и въ отчаяніи она желала умереть, но желала еще, чтобъ король узналъ о ея любви къ нему. Она придумала пригласить въ себ Минуччіо д’Ареццо, пвца и музыканта (cantatore е sonatore), любимаго королемъ, чтобъ насладиться его искусствомъ. Отецъ, ни въ чемъ ей не отказывавшій, исполнилъ и это ея желаніе. Музыка растрогала ее, вызвала обильныя слезы, оставшись съ пвцомъ на-един, она доврила ему тайну своей любви и своей болзни, прося помочь ей въ исполненіи единственнаго и послдняго ея желанія. Пвецъ общалъ свое содйствіе и тотчасъ же обратился къ одному поэту, dicitore in rima, который долженъ былъ написать канцону и воспвъ къ ней положеніе и чувства больной двушки. Канцона была написана и пропта съ успхомъ въ присутствіи короля, который, какъ и ожидалось, весьма заинтересовался ея содержаніемъ. Пвецъ наедин объяснилъ ему о положеніи и о желаніи бдной двушки, своею красотою извстной и при двор, король сжалился и общалъ навсятъ ее, объ этомъ тотчасъ же сообщено было больной, которая тутъ же почувствовала облегченіе. Король въ тотъ же вечеръ пришелъ къ аптекарю, полюбопытствовалъ видть его садъ, а ямъ разспросилъ его и про красавицу дочь. Услыхавъ о ея болзни, онъ выразилъ желаніе ее видть, вошелъ къ ней къ комнату и, взявши ея за руку, сказалъ ей нсколько ласковыхъ словъ, совтовалъ ей скоре оправиться. Двушка застыдилась, но почувствовала такую радость, какъ будто попала въ рай и общала собраться съ силами и выздоровть. Утшивши ее своимъ разговоромъ, король ухалъ и не могъ не пожалть, что такая красавица — дочь аптекаря. А двушка, осчастливленная посщеніемъ предмета своей высокой привязанности, стала быстро оправляться и хорошла больше, чмъ когда-либо. Король между тмъ обсудилъ это дло съ королевой и ршилъ, что двушку за ея высокія чувства надо вознаградить какъ слдуетъ, и вотъ королевская чета торжественно съ большою свитою является къ аптекарю, и король объявляетъ Лиз, что хочетъ удостоить ее большой чести, въ награду за ея любовь къ нему: съ разршенія королевы онъ цлуетъ ее и представляетъ ей жениха, котораго для нея выбралъ, не богатаго, но благороднаго юношу к просить позволенія навсегда считаться ея рыцаремъ. Изъ любви къ нему двушка рада исполнить всякое его желаніе, отецъ и мать въ восторг, женихъ также, а король иначе и не вызжаетъ на турниры, какъ подъ знаменемъ своей дамы.

Что за чувство даетъ содержаніе новелл, лишенной всякаго драматическаго дйствія, но исполненной закругленныхъ красивыхъ фразъ? Безнадежная любовь, отъ которой такъ страдаетъ двушка, что сперва ршается умереть, потомъ удовлетворяется нсколькими ласковыми словами, но любовь ли это, если отчаяніе переходитъ въ готовность исполнить волю обожаемаго, т.-е. выдти замужъ за рекомендованнаго имъ жениха? Теперь подобное чувство назвали бы увлеченіемъ молодой, горячей головы, ищущей воображеніемъ и мечтами, головною, легко испаряющеюся страстью. Но для того вка это было особое высокое чувство — magnffico е alto amore, на которое смотрли очень серьёзно: оно заслуживало похвалы и награды, оно составляло отличіе высшаго общества — король не могъ не пожалть, что такою возвышенностью помысловъ надлена двушка невысокаго происхожденія.— Слд., тутъ опять спеціально-рыцарская точка зрнія, особая нравственная мрка. Новелла эта — отголосокъ придворно-рыцарской сферы — переносить насъ въ ту искусственную среду, гд женщина является въ сіяніи божества, гд процвтаетъ любовная лирика провансальскихъ поэтовъ, съ ихъ постояннымъ обращеніемъ къ Амуру и описаніемъ утрированныхъ чувствъ, гд король подъ знаменемъ своей дамы, которую онъ цлуетъ съ разршенія королевы, носитъ девизомъ: Mon Dieu et ma dame! Эта среда выработала тотъ кодексъ рыцарской нравственности, по которому разсудочное великодушіе, или великодушное благоразуміе ставилось на степень высокаго геройства: неудивительно, если и болзненное чувство платоническаго обожанія — головное увлеченіе только-что проснувшейся молодости — возводится на степень высоко-идеальнаго стремленія, оно должно вполн соотвтствовать тому настроенію, которое возводитъ въ идеалъ все, что только идетъ въ разрзъ съ грубостью и эгоизмомъ неразвитаго человчества.

Поэтому въ рыцарскомъ идеализм большую роль играла и щедрость. Эта добродтель не была, какъ у насъ, одною противоположностью скупости, это та особенная liberlita, которая свидтельствуетъ о величіи души, чуждается всякаго мелочного чувства, проявляется всякимъ великодушнымъ поступкомъ, эта libеralita должна была нравиться рыцарству какъ противодйствіе грубо-эгоистическимъ стремленіямъ, и съ нею мы встрчались уже въ Новеллино, гд столько примровъ королевской и рыцарской расточительности, въ ‘Декамерон’ она выражается въ обычаяхъ гостепріимства, которые прославляются въ двухъ новеллахъ, въ 9-ой о мессир Торелло и Саладин, и въ 3-ей о Натан и Митриданес. Кром одинаковой идеи добродтели, оба эти разсказа имютъ еще то общее, что оба переносятъ насъ на Востокъ: одинъ разыгрывается на половину въ Александріи, при двор Саладина въ эпоху крестовыхъ походовъ, другой — въ баснословной стран въ глубин Азіи. Раньше, отмчая въ ‘Декамерон’ тэму ‘путешествій и приключеній на суш и на мор’, мы имли случай замтить, какую важную роль далекій Востокъ игралъ въ народной фантазіи. Очевидно, что вліяніе Востока, такъ сильно сказавшееся въ первобытной повствовательной поэзіи Европы, должно было усилиться съ тмъ стремительнымъ. передвиженіемъ цлыхъ массъ, которое вызвано было крестовыми походами. Вроятно и та цивилизація, съ которою европейскіе народы столкнулись въ Азіи, была не безъ вліянія на образованіе рыцарскихъ идеаловъ: собственно говоря и въ Азіи существовало рыцарство, не даромъ же личность Саладина такъ импонировала своимъ воинственно-благороднымъ характеромъ, что создалось цлое сказаніе о посвященіи его въ христіанскіе рыцари (въ Новеллино — фабліо о Гугон Табарійскомъ), и въ сред образованныхъ султанскихъ дворовъ рыцарскіе идеалы могли находить себ воплощеніе: тутъ могла процвтать и утонченность вжливости и высоко-цнимая courtoisie, и та безграничная щедрость — гостепріимство мы привыкли считать качествомъ преимущественно восточныхъ народовъ,— щедрость, принимавшая грандіозные размры, благодаря роскоши подарковъ, тхъ баснословныхъ богатствъ, камней, тканей и т. п., которые фантазія разсказчиковъ могла найти только на Восток. Понятно, что перенесеніе рыцарскихъ идеаловъ съ Запада за Востокъ не только не уменьшало, но еще боле усиливало ихъ характеръ отвлеченности, неопредленности и непримнимости. Такими именно чертами отмченъ и духъ гостепріимства, составляющій основную идею въ новелл о Мессир Торелло и ладин. Вотъ въ чемъ ея содержаніе:

Саладину вздумалось посмотрть на приготовленія христіанъ въ походу противъ него (3-й врест. походъ 1189 года). Переодвшись купцомъ, съ небольшою свитою, вызжаетъ онъ изъ Египта и, путешествуя по европейскимъ землямъ, попадаетъ въ Ломбардію, тутъ, ведозжая Павіи, встрчаетъ онъ однажды благороднаго мессира Торелло, который съ своими прислужниками, съ соколами и собаками направляется въ одно изъ прекрасныхъ помстій на Тессинскомъ озер. Завидя иностранцевъ, мессиръ Торелло вздумалъ принять ихъ у себя. Для рыцарскаго гостепріимства существуетъ и особый терминъ,— onorare значить особенно радушно принимать гостей, оказывая имъ вниманіе и всякія почести, исполняя вс ихъ желанія и награждая ихъ подарками.— На вопросъ Саладина о томъ, попадутъ ли они до ночи въ Павію, рыцарь поспшилъ отвтить отрицательно, а на вопросъ о ночлег, предложилъ имъ въ провожатые одного изъ своихъ прислужниковъ, который можетъ указать имъ дорогу. Отозвавши слугу въ сторону, онъ сдлалъ ему свои распоряженія, а самъ похалъ въ помстье и приготовилъ все для самаго роскошнаго пріема иностранцевъ, слуга же, проплутавши съ гостями по окрестности, вскор явился съ ними къ мессиру Торелло. Саладинъ не могъ не понять всей утонченности этой любезности: пригласи ихъ самъ мессиръ Торелло къ себ, они имли бы право отказаться, а теперь онъ хитростью заставляетъ ихъ принять его угощеніе. На тонко-вжливое извиненіе Саладина, мессиръ Торелло отвчаетъ не мене утонченнымъ изъявленіемъ рыцарской courtoisie, и, видя съ первыхъ словъ, съ кмъ иметъ дло, не только угощаетъ ихъ ужиномъ и оказываетъ имъ всякія почести, но посылаетъ въ Павію сказать жен, чтобъ и тамъ приготовленъ былъ гостямъ такой же пріемъ. На утро онъ показываетъ имъ свою соколиную охоту, самъ детъ съ ними въ Павію, гд принимаетъ ихъ еще роскошне, знакомитъ ихъ съ женою, которая оказывается не мене любезна, чмъ онъ, окружаетъ ихъ такимъ вниманіемъ, что совершенно ихъ очаровываетъ, а на прощань онъ и жена длаютъ имъ роскошные подарки. Саладинъ, назвавшійся сирійскимъ купцомъ, дущимъ въ Парижъ, выражая свою благодарность хозяину, желалъ только имть когда-нибудь возможность отплатить и ему подобнымъ же пріемомъ. Собравши въ Европ нужныя ему свднія, онъ вернулся въ Александрію и приготовился къ войн, а мессиръ Торелло, не взирая на просьбы и слезы жены, сталъ собираться въ крестовый походъ. Узжая, онъ просилъ жену объ одномъ: если отъ него не будетъ извстій, не выходитъ замужъ раньше, чмъ исполнится одинъ годъ, одинъ мсяцъ и одинъ день со дня его отъзда. Жена общалась и дала ему кольцо, глядя на которое онъ долженъ былъ вспоминать о ней. На войн мессиръ Торелло попалъ въ плнъ и отведенъ былъ въ Александрію, тутъ на досуг онъ сталъ заниматься прирученіемъ птицъ, слухъ о чемъ скоро дошелъ до Саладина, и тотъ -сдлалъ его своимъ сокольничимъ. Изъ плна ему удалось послать письмо на родину съ генуэзцами, которые прізжали выкупать своихъ плнныхъ, и дать жен внять, что, будучи живъ и здоровъ, онъ надется къ ней вернуться. Между тмъ однажды на охот Саладинъ, вглядываясь въ своего сокольничаго, но улыбк и одному движенію рта вспомнилъ о своемъ гостепріимномъ хозяин въ Павіи, узналъ его и, убдившись изъ разспросовъ, что не ошибся, веллъ показать ему платье, полученное отъ него въ подарокъ и открылъ плннику, что онъ былъ у него въ гостяхъ. Съ этихъ поръ положеніе мессира Торелло совершенно измнилось: султанъ веллъ одтъ его по-царски, оказывать ему такое же уваженіе и почетъ, какъ его собственной особ, вообще всячески старался отплатить ему за его гостепріимство. Мессиръ Торелло при двор Саладина зажилъ тамъ пышно, что и не думалъ о родин, а память о жен мало его безпокоила, такъ какъ онъ былъ увренъ, что, получивши его письмо, она будетъ знать, гд онъ, и замужъ не выйдетъ. Случилось однако иначе: въ христіанскомъ войск умеръ одинъ рыцарь, также по имени Торелло, и вс думали, что это былъ хорошо всмъ извстный мессиръ Торелло, уроженецъ Павіи, слухъ о его смерти быстро распространился, и нашлись даже очевидцы, которые уврили его жену, что видли его мертвымъ. Когда первое горе мнимой вдовы улеглось, къ ней стали приставать родные, уговаривая ее выдти замужъ, сколько ни отказывалась она, наконецъ, вынуждена была дать слово одному жениху съ условіемъ только выждать время до срока, назначеннаго ей мессиромъ Торелло. Между тмъ мужъ ея встртился въ Александріи съ однимъ изъ спутниковъ тхъ генуэзцевъ, которымъ онъ поручилъ письмо на родину, и узналъ отъ него, что никто изъ генуэзцевъ до Италіи не дохалъ, потому что судно ихъ было разбито бурею. Разсчитавши, что скоро кончается срокъ, назначенный имъ жен, Торелло впалъ въ такое отчаяніе, что заболлъ, легъ въ постель и ршился умереть.

Саладинъ, какъ только узналъ о причин его горя, общалъ приложить вс старанія, чтобъ въ данному сроку рыцарь посплъ въ Павію. Онъ поручилъ устроить это одному опытному волшебнику, тотъ прежде всего усыпилъ его волшебнымъ питьемъ, а Саладинъ веллъ соннаго рыцаря перенести на роскошное ложе, одть его богатымъ платьемъ и обложить оружіемъ и равными подарками для него и для жены, въ ту же ночь мессиръ Торелло силою волшебства былъ въ одно мгновеніе перенесенъ изъ Египта въ Италію, и очутился, какъ онъ самъ того желалъ, въ монастыр, гд его дядя былъ аббатомъ. Это было въ день свадьбы его жены, послдній день срока, даннаго ей мужемъ. Въ качеств иностранца отправляется мессиръ Торелло на свадебный пиръ, въ иноземной одежд, съ длинною бородою, наблюдаетъ онъ за поведеніемъ жены, остается очень доволенъ, видя что она сильно горюетъ, онъ посылаетъ ей въ чаш вина кольцо, данное ею на память при его отъзд, она узнаетъ кольцо, пристально вглядывается въ мнимаго иностранца и — бросается въ его объятія.

Вся эта новелла, и особенно послднія сцены возвращенія на родину,— испугъ монаховъ, нашедшихъ въ церкви рано утромъ богатое ложе съ спящимъ за немъ чужестранцемъ, и свиданіе съ женою,— написаны со всею живостью и увлекательностью Боккачіева разсказа. О не удивительно: хотя главная мысль повсти — рыцарская добродтель гостепріимства, но она тсно связывается здсь съ элементами приключеній, равныхъ случайностей, поэтому принимаетъ тотъ реалистическій характеръ, который мы видли въ первыхъ дняхъ ‘Декамерона’. Тутъ такъ же, какъ и тамъ,— особенно во второй, боле живой половин разсказа,— насъ увлекаетъ интересъ чисто сказочный — приключеніе плннаго рыцаря при двор того знаменитаго султана, котораго народная фантазія любила украшать своими вымыслами. Отъ итого тутъ т же достоинства реалистически-художественнаго разсказа: та же рельефность, ясность очертаній, та же мелочность наблюденія, то же умнье двумя-тремя чертами обрисовать ситуацію и тотъ же тонъ спокойно-оживленнаго разсказа, возсоздающаго предметы и лица во всей ихъ жизненной полнот. Но все-таки рыцарская основа сюжета не могла остаться безъ вліянія на ходъ повсти: въ первой половин, гд преобладаетъ добродтель, чувствуется сравнительная бдность дйствія, а въ конц — неумнье справиться съ интригою, какъ и въ новелл о мадонн Діанор развязка приводится вмшательствомъ волшебства.

Присутствіе чудеснаго весьма распространено въ повствовательной, современной Боккачіо, литератур: оно встрчается и въ рыцарскихъ поэмахъ, и въ фабліо, и въ народныхъ сказкахъ и указываетъ на молодость литературной мысли, на бдность литературнаго таланта у разсказчиковъ: въ самомъ дл, какъ удобне вывести героя изъ затруднительнаго положенія, какъ не помощью чудеснаго явленія, неожиданнымъ участіемъ сверхъестественнаго? Этими средствами эффекта съ успхомъ пользуются даже многіе послдователи Боккачіо, но самъ геніальный разсказчикъ прибгаетъ къ нимъ только въ 2-хъ новеллахъ всего сборника. Обыкновенно его новелла представляетъ собою строго мотивированное, послдовательное дйствіе, гд одинъ фактъ вытекаетъ изъ другого, или изъ внутреннихъ побужденій, изъ общаго характера лица, отъ этого новелла его — тонко-веденная, законченная драма вполн реальнаго характера.

Но разъ, какъ и въ этомъ 10-мъ дн, онъ задается воспроизведеніемъ высокихъ идеаловъ, повсть его не ограничивается однимъ художественнымъ возсозданіемъ естественныхъ побужденій нашей природы, разсказчика интересуетъ не опредленный жизненный фактъ, а т отвлеченные идеалы, которые лежать въ основ рыцарскаго міровоззрнія. Особенно цльно выражается эта отвлеченность идеальной добродтели въ 3-й новелл о Натан и Митриданев. Тутъ мы видимъ самое неумренное пользованіе убдительностью краснорчія: не даромъ же эта повсть въ рдкой хрестоматіи не приводится образцомъ Боккачіева слога, и не даромъ достоинства подобныхъ разсказовъ утвердили за нимъ славу краснорчивйшаго писателя, у котораго совтовали учиться проповдникамъ.— Если въ новелл ‘Мессиръ Торелло’ современный читатель не можетъ не подивиться безцльности и безполезности рыцарскаго гостепріимства, которое такъ было оцнено Саладиномъ, то еще боле неограниченную расточительность видимъ мы въ повсти о Натан: тутъ гостепріимство поставлено на высоту недосягаемаго идеала, отъ того мсто дйствія — крайне неопредленно, а дйствующія лица страдаютъ безцвтностью, какъ воплощенія необычайно высокихъ качествъ души. И если въ новелл о мессиръ Торелло мы могли видть, какъ близко сходились идеалы Востока и Запада (Саладинъ рисуется рыцаремъ, въ немъ такъ много общаго съ европейцемъ, что мессеръ Торелло тотчасъ же признаетъ въ немъ равнаго себ: та же вжливость, деликатность обхожденія, та же утонченность вншней манеры), то эту же близость можно указать и въ новелл о Натан. Здсь олицетвореніе рыцарской щедрости прямо относится въ ту туманно-баснословную страну, гд сходятся пути Востока и Запада.

Въ Каттайо — такъ называлась въ т времена сверная часть Китая — жилъ человкъ по имени Натанъ. Онъ былъ знатнаго происхожденія, имлъ несмтное богатство и жилъ на той дорог, по которой больше всего сообщенія между Востокомъ и Западомъ. Желая на дл выказать величіе и щедрость своей души, онъ выстроилъ себ одинъ изъ богатйшихъ и роскошнйшихъ дворцовъ въ мір, въ которомъ все было приспособлено къ тому, чтобъ съ большимъ вниманіемъ и почетомъ принимать благородныхъ гостей (gentili uomini ricevere et onorare). Онъ не замедлилъ вскор такъ прославиться своею щедростью я великолпіемъ, что сталъ извстенъ не только на восток, но и на запад. Молва о немъ дошла до одного молодого человка, по имени Митриданесъ, тотъ, зная, что онъ не бдне Натана, и завидуя его слав и добродтели, ршилъ, во что бы то ни стало, превзойти или затмить его: онъ построилъ себ дворецъ, подобный Натанову, и завелъ въ немъ такое же широкое гостепріимство, отчего вскор и сталъ извстенъ. Но вотъ однажды женщина попросила милостыню у однихъ дверей дворца, получила, подошла въ другимъ, тамъ получила, затмъ къ третьимъ — и такъ возвращалась и получала до 12 разъ, когда она подошла въ 13-й, Митриданесъ, видвшій иго со двора, замтилъ ей: ‘добрая женщина! ты просишь-таки довольно усердно!’ — ‘О, щедрость Натана, воскликнула на это старуха, изумительна! У 32-хъ ворогъ его дворца подавали мн, а онъ не показалъ у виду, что призналъ меня, здсь же я попросила только въ 13-й разъ, какъ меня угнали и выбранили!’ Съ этимъ она ушла и не возвращалась. Митриданесъ, слыша ея сравненіе, совсмъ разстроился, и, не умя даже въ мелочахъ сравниться съ Натаномъ, отказался когда-либо превзойти его: слава этого старика, думалъ онъ, только тогда не будетъ вредить его извстности, когда его не будетъ въ живыхъ, — онъ ршился убить его, тотчасъ же пустился въ путь и на третій день прибылъ къ мсту жительства Натана. Подъзжая совершенно одинъ во дворцу, онъ встртилъ самого хозяина, который въ простомъ скромномъ одяніи шелъ пшкомъ, Митриданесъ, не зная его, обратился къ нему съ просьбой показать, гд живетъ Натанъ, а когда тотъ взялся проводить его, объяснилъ старику, что желаетъ остаться по возможности неизвстнымъ Натану. Поэтому, когда они подошли къ дворцу, Натанъ шепнулъ своимъ слугамъ, чтобъ они и виду не подавали, кто тутъ хозяинъ, и не говорили бы о томъ Митриданесу. Затмъ онъ помстилъ гостя въ отличной комнат, приставилъ къ нему слугъ и самъ долго бесдовалъ съ нимъ: про себя онъ сказалъ, что принадлежитъ къ числу незначительныхъ слугъ въ дом и вовсе не можетъ согласиться съ тми похвалами, которыми молва осыпаетъ старика. Бесда его очень понравилась юнош, и онъ нсколько дней прожилъ во дворц, пользуясь всми удобствами жизни и интереснымъ обществомъ хозяина, а тотъ такъ съумль расположить его къ себ, что онъ наконецъ открылъ ему цль своего посщенія. Наталь взволновался, но тотчасъ же оправился и твердо, не измнившись даже въ лиц, общалъ юнош свое содйствіе, онъ похвалилъ его за это благородное намреніе: если бы на свт было больше такой зависти (точне — соревнованіе), свтъ быль бы лучше! Затмъ онъ указалъ ему лсокъ, въ которомъ удобно будетъ совершить убійство, такъ какъ Натанъ пойдетъ туда на слдующее утро. Митриданесъ, во всемъ слдуя его совтамъ, на другой день явился въ лсокъ, издали завидлъ Натана, и прежде чмъ покончить съ нимъ, вдругъ вздумалъ послушать хотя бы одинъ разъ рчей знаменитаго старика. Онъ кинулся на него и каково же было его удивленіе, когда онъ узналъ въ немъ того самаго собесдника, который такъ ласково обходился съ нимъ и такъ хорошо его принималъ! Гнвъ обратился въ стадъ: онъ палъ къ ногамъ своей жертвы и со словами просилъ прощенія, тутъ только онъ увидлъ всю щедрость старика, дарившаго даже жизнь свою гостю! и тутъ только открылись глаза его, ослпленные завистью! онъ созналъ свое заблужденіе и просилъ наказать его какъ того заслуживалъ. Натанъ поднялъ юношу, поцловалъ его и сказалъ, что намреніе его не требуетъ оправданія, потому что онъ хотлъ убить его не изъ вражды и ненависти, а изъ желанія славы.— ‘Будь увренъ, говорилъ онъ, что никто тебя не любить больше меня, потому что я вижу величіе твоей души, стремящейся не копить добро, какъ мелкіе люди,— і miseri, говоритъ Боккачіо, такъ сказать, ‘мизерныя’ души — но тратить накопленное: не стыдись, что ради славы хотлъ убить меня, и не думай, что я тому удивляюсь. Императоры и короли убиваютъ не одного человка, какъ ты, и разоряютъ цлыя страны и жгутъ города для того только, чтобъ увеличить свое владніе, а слдовательно и свою славу’.

Митриданесъ, хоть и не желалъ нисколько защищать свой злодйскій умыселъ, не могъ однако не подивиться, ханъ благородіе съумлъ оправдать его Натанъ, и, продолжая бесду, выразилъ удаленіе, какъ могъ самъ Натанъ способствовать выполненію его плана: на это Натанъ возразилъ, что у него есть правило не выпускать изъ дому гостя, не сдлавши для него все ему желательное и пріятное. ‘Ты пришелъ съ цлью взять мою жизнь, чтобъ ты не былъ единственнымъ вышедшимъ отсюда неудовлетворенныхъ, я ршилъ теб отдать ее. Потому еще разъ говорю теб: возьми ее, не знаю, какъ могу ее лучше употребить: я столько лтъ прожилъ на свт, что мн еще не много остается прожить, и оттого предпочитаю теперь добровольно отдать жизнь, чмъ ждать, пока природа ее у меня отниметъ. Чмъ дольше я буду жить, тмъ меньше цны будетъ имть моя жизнь: потому прошу тебя, возьми ее, пока мн есть еще что давать. Найдется ли еще другой, кто пожелаетъ взять ее?’ Митриданесу было стыдно, и онъ сказалъ, что онъ не только не желаетъ сокращать его жизни, но проситъ Бога продлить ее и дополнить ее лтами его собственной молодой жизни. На это Натанъ быстро возразилъ: — Ты желаешь продлить мою жизнь, желаешь, чтобъ я принялъ отъ тебя то, чего никто не принималъ отъ другого?— Да, отвчалъ Митриданесъ.— Въ такомъ случа, сказалъ Натанъ, ты молодъ, останься у меня, живи подъ моимъ именемъ и продолжишь мою жизнь, а я отправлюсь въ теб и буду называться Митриданесонъ.— Еслибъ я умлъ такъ жить и дйствовать, какъ ты, я бы принялъ твое предложеніе, но я знаю, что мои дла будутъ только уменьшать славу Натана, потому и не намренъ отнимать у другого то, чего самъ не умлъ для себя достигнутъ (т.-е. славы).— Посл этихъ и подобныхъ имъ разсужденій Haтанъ съ Митриданесомъ возвратились во дворецъ, гд юноша нсколько дней пользовался почетнымъ гостепріимствомъ, Натанъ своимъ умомъ и познаніями укрпилъ въ душ юноши высокіе и великіе помыслы и отпустилъ его съ убжденіемъ, что ему не превзойти щедрости знаменитаго старика.

Мн кажется, и въ сокращенномъ изложеніи новеллы должна просвчивать діалектика всхъ разсужденій, утрированная тонкость чувствъ и мыслей, которыя тутъ замняютъ живость дйствія и интересъ интриги. И это искусственное описаніе невозможной ситуація принадлежитъ тому же перу, изъ-подъ котораго такъ цльно и полно вылилась исповдь с. Чьянеллето, насмшка надъ глупымъ Каландрино, проповдь остроумнаго балагура, фрате Чиполла! Но тутъ нельзя искать того яркаго колорита, той правды и искренности, которыя производятъ художественное обаяніе реалистическихъ новеллъ ‘Декамерона’. Здсь авторъ въ живомъ и цльномъ образ не увковчиваетъ частицы современной ему дйствительности, безхитростнымъ анекдотомъ чисто мстнаго происхожденія онъ не переноситъ насъ въ далекую чуждую намъ жизнь итальянца, здсь передъ нами не бойкій разсказчикъ, необузданно-дерзкая насмшка котораго не останавливается ни передъ какими святыми и нравственными интересами человчества, здсь перо въ рукахъ поэта-рыцаря по духу и воспитанію. Здсь онъ не довольствуется тмъ, что даетъ ему непосредственное его знаніе жизни. Въ поискахъ за идеальными сторонами существованія его мысль уходитъ въ ту безграничную сферу фантастичности, которую нравственныя потребности его времени противопоставляютъ эгоизму и грубости дйствительной жизни. Отпоромъ корыстолюбію и преобладанію личныхъ интересовъ мало развитой общественности, мысль вка возводитъ щедрость на высоту особенно важной добродтели, но не есть ли этотъ идеалъ, воплощенный въ личности Натана, не боле какъ одна несбыточная мечта,— мечта народа, ищущаго въ вымысл величія, широты и простора, которымъ нтъ мста въ общественной жизни? Въ самомъ дл, чмъ объяснить какъ не заоблачной идеальностью ту безумную и безполезную щедрость, которая, мало того, что по тридцати разъ подаетъ милостыню и ставитъ цлью жизни тратить добро, но даже жертвуетъ самою жизнью ради того только, чтобъ, по долгу гостепріимства, исполнить всякое желаніе гостя? Какая высокая цль и какая польза человчеству отъ такого самопожертвованія?— Правда, комментаторы этой новеллы всегда поясняютъ, что Натанъ разсуждаетъ какъ язычникъ, и Боккачіо будто бы умлъ тутъ стать на точку зрнія не-христіанской добродтели. Не врне ли предположитъ, что, развивая извстный идеалъ безо всякаго отношенія его къ дйствительности, авторъ развилъ его отвлеченными разсужденіями до такихъ крайнихъ предловъ, что перешелъ даже за границы христіанскаго міровоззрнія.— Эта крайность и безцльность рыцарской добродтели не могла, конечно, и въ поэзіи сказаться опредленными ясно-очерченными образами, оттого т поэмы, въ которыхъ воплощались возвышенныя проявленія рыцарскаго духа, не пережили своей эпохи, а ихъ безпочвенный идеализмъ сказался и въ новеллахъ большею растянутостью формы, длиннотами въ вид выспреннихъ разсужденій, діалектическихъ разглагольствованій о самыхъ утонченныхъ ощущеніяхъ. Что поэтъ тутъ былъ человкомъ вполн своего вка, выразителемъ современныхъ стремленій и направленій мысли, видно не только изъ тщательности и изящства въ отдлк этихъ повстей, но и изъ огромной ихъ популярности. Въ этомъ отношеніи особенно замчательна 8-ая новелла! въ ней мы найдемъ такое же, какъ и въ Натан, изобиліе риторики и діалектики, вызываемое высокими и тонкими чувствами, а также и яркое доказательство того, какъ легко это невозможное величіе души мирилось съ грубостью неудержимой страсти и съ безцеремоннымъ отношеніемъ въ семь.— Эта новелла — одна изъ наиболе знаменитыхъ въ ‘Декамерон’: она передлывалась, переводилась на многіе языки, пользовалась, очевидно, необыкновенной симпатіей и читателей, и критиковъ, высоко превозносившихъ ея стилистическія достоинства. Она иметъ предметомъ любовь и самопожертвованіе двухъ друзей, и точно такъ же, какъ и повсть о Натан, переноситъ все дйствіе въ далекій, нехристіанскій міръ, потому что и въ ней идеалы добродтели — дружбы — доведены до такой крайности, что переходятъ мру христіанскихъ обязанностей. Поэтому Боккачіо одлъ героевъ новеллы въ классическій костюмъ и заставилъ ихъ разсуждать и дйствовать сообразно не съ христіанской, всегда примнимой моралью, а сообразно съ строго-логичнымъ, но вполн отвлеченнымъ идеализмомъ.

Дйствіе происходитъ въ античномъ мір, въ правленіе Августа, бывшаго еще тріумвиромъ. Одинъ знатный римлянинъ посылаетъ сына своего, Тито Квинціо Фульво, дополнить въ Аинахъ философское образованіе, и помщаетъ его тамъ въ дом стариннаго своего пріятеля, у котораго есть также взрослый сынъ Джизиппо. Между молодыми людьми, преданными наук, завязывается горячая дружба. Проходитъ года три, умираетъ отецъ Джизиппо, и оба друга оплакиваютъ его съ одинаковою горестью, вскор посл этого Джизиппо, по совту друзей, собирается жениться на 15-ти-лтней красавиц Софроніи. Незадолго до свадьбы знакомить онъ съ нею своего друга, и тотъ влюбляется въ нее со всмъ пыломъ страсти. Долго борется онъ съ собою, но чмъ больше уговариваетъ онъ себя, тмъ больше въ немъ разгорается любовь, такъ что, наконецъ, онъ заболваетъ съ горя. Его состояніе не можетъ укрыться отъ друга, и на разспросы его Тито откровенно признается въ страсти, которую онъ изъ любви къ другу ршился преодолть, во что бы то ни стало, но другъ не допускаетъ подобной жертвы: онъ такъ его любитъ, что жизнь его дороже ему невсты, потому онъ ее и уступаетъ Тито.— Борьба съ самимъ собою, тонкое взвшиваніе противорчивыхъ чувствъ и борьба великодушія между друзьями ведется такими же послдовательными логическими доводами, съ тми же пріемами періодическихъ рчей, какъ и въ повсти Батана.— Споръ возвышенныхъ душъ ршается тмъ, что одинъ, Джизиппо, сыграетъ свадьбу, а затмъ тайнымъ образомъ будетъ замненъ другимъ. Ни невст, ни ея роднымъ о томъ ничего не должно быть извстно, потому что они могутъ не только не согласиться на подмнъ, но оскорбиться и отказать жениху. Обманъ удается какъ нельзя лучше. Затмъ вскор въ Рим убираетъ отецъ Тито, и Тито долженъ возвратиться на родину, конечно, обманъ долженъ обнаружиться, такъ какъ фиктивная жена Джизиппо должна сопровождать своего настоящаго мужа римлянина. Угнавъ, чья она жена, она тотчасъ разсказываетъ это своимъ родственникамъ, которые оскорблены обманомъ не мене ея, аиняне страшно возмущены и грозятъ Тито преслдованіемъ и наказаніемъ. Джизиппо извинялся-было тмъ, что считалъ друга своего боле себя достойнымъ Софроніи, но Тито, соединяя мужество римлянина съ умомъ аинянина, ршилъ торжественно оправдать его — для того собралъ въ храм другей и родныхъ Софроніи и произнесъ передъ ними длинную рчь. Въ ней онъ сперва ссылается на волю боговъ, допустившихъ подмнъ, затмъ оправдывается большою въ нему дружбою и любовью Джизиппо: замна одного пріятеля другимъ тмъ боле извинительна, что они занимаютъ совершенно одинаковое положеніе въ обществ, и тутъ Тито напоминаетъ слушателямъ о своемъ богатств, о знатности, древности своего рода въ Рим, и намекаетъ на то, что римляне народъ свободный, а аиняне — покоренный, слдовательно, онъ, какъ женихъ Софроніи, ничмъ не ниже Джизиппо. Правда, можно возразить, что не самая замна оскорбительна, а тотъ образъ дйствія, къ которому прибгли друзья, обманувши и Софронію, и родныхъ ея. Но какихъ путей не избираетъ судьба? ‘Вы негодуете на Джизиппо за то, что онъ выдалъ ее за меня, но какое бы наказаніе вы придумали для него, еслибъ онъ отдалъ ее за какого-нибудь негодяи? а онъ могъ и это сдлать’. Словомъ, силою цицероновскаго краснорчія, убдительностью пространныхъ, изворотливыхъ софизмовъ Тито уврилъ аинянъ въ справедливости и законности своего поступка, и вполн примиренный съ родными и друзьями Софроніи, увезъ ее въ Римъ.— Джизиппо, оставшись одинъ въ Аинахъ, быль черезъ нкоторое время силою политическихъ обстоятельствъ изгнавъ изъ города и лишился при этомъ всего состоянія. Кое-какъ, нищимъ, добрался онъ до Рима, направился прямо къ дому Тито и сталъ на дорог такъ, чтобъ могъ попасть ему на глаза. Но Тито прошелъ мимо и не узналъ его, а Джизиппо показалось, что онъ просто не хотлъ угнать друга, гнушаясь его положеніемъ. Не зная, гд ночью приклонить голову и вспоминая, какъ много онъ сдлалъ для своего друга, онъ нашелъ въ глухой части города какую-то пещеру, легъ въ ней и горько плакалъ, пока не гаснулъ. Въ эту же пещеру ночью пришло двое воровъ, которые заспорили о чемъ-то, одинъ убилъ другого и скрылся, а Джизиппо, желая покончить съ жизнію, остался при труп и объявилъ себя убійцею. Его привели къ претору и осудили на крестную смерть, но случилось, что Тито вошелъ въ преторію, тотчасъ же угналъ осужденнаго и ршился спасти его: онъ взялъ убійство на себя, выставляя на видъ то обстоятельство, что обвиненный — иностранецъ и былъ найденъ при труп безъ всякаго оружія. Преторъ сталъ допрашивать Джизиппо, но тотъ, видя великодушіе Тито, настаивалъ на своей вин. Преторъ въ крайнемъ изумленіи хотлъ-было оправдать обоихъ, какъ явился настоящій убійца и, тронутый невинностью двухъ великодушныхъ обвиняемыхъ, сознался въ преступленіи. Октавіанъ Августъ, услыша про то, призвалъ всхъ трехъ подсудимыхъ въ себ и, разобравши въ чемъ дло, ршилъ освободить не только ни въ чемъ неповинныхъ друзей, но ради ихъ дружбы помиловалъ и виноватаго.

Итакъ, главная цль автора — превознесеніе высокаго чувства дружбы, вс достоинства которой разсказчикъ подробно анализируетъ въ заключеніе своего повствованія, но, несмотря на это, новелла не страдаетъ такою отвлеченностью, какъ повсть о Натан, потому что историческій костюмъ тутъ пришелся какъ нельзя боле кстати: дйствующимъ лицамъ эпохи Августа очень къ лицу краснорчіе софизмовъ и разсудительность возвышенныхъ чувствъ. Хотя критика особенно восхваляетъ въ этой новелл умнье Боккачіо соблюдать историческую врность, мстный колоритъ разсказа, но неудивительно, что писатель, открывавшій поколніе гуманистовъ, хорошо былъ знакомъ съ пріемами классической рчи и съумлъ лицъ, одтыхъ въ античный костюмъ, заставитъ говорить по правиламъ риторики. Тутъ его увлекало подражаніе античнымъ образцамъ краснорчія, преимущественно латинской литературы, и повсть его проникнута идеализмомъ уже не рыцарскимъ, а гуманистическимъ, основаннымъ на изученіи произведеній отжившихъ, вполн оторванныхъ отъ реальной почвы. Понятно поэтому, что достоинствъ Боккачіева повствованія здсь слдуетъ искать не въ томъ обаянія художественной правды, которымъ такъ привлекательны его новеллы — анекдоты, а въ томъ преобладаніи риторическаго таланта, которое такъ высоко цнилось начинавшимся въ Италіи вкомъ возрожденія. Боккачіо во всхъ новеллахъ этого дня, а особенно въ повсти о Тито и Джизиппо, является строго логическимъ проповдникомъ, неуклонно стремящимся доказать, защитить свою идею. Уже по самому содержанію ‘Натана’ можно видть, что дйствующія яйца не могутъ вести тутъ того оживленнаго натуральнаго діалога, какой разсказчикъ съ такимъ неподражаемымъ комизмомъ воспроизводить въ новеллахъ другого отдла. Здсь разговоръ ведется по пунктамъ: одинъ доводъ защищается однимъ, опровергается другимъ, здсь идутъ обсужденія извстнаго вопроса, съ доказательствами за и противъ вето, со всми діалектическими ухищреніями разсудочной работы: это, конечно, не вноситъ ни теплоты, ни естественности въ разсказъ, за то всякая мысль раскрывается съ возможною полнотой. Правда, манеру эту можно указать въ ‘Декамерон’ почти всюду, гд рчь не идетъ о будничныхъ предметахъ, большею частію чувства выражаются у Боккачіо закругленными благозвучными періодами. Но это вліяніе гуманизма сказывается только во вншней форм рчи, къ ея монотонной періодичности и тутъ, гд краснорчіе выдвигается въ защиту извстнаго идеала, эти пріемы риторики не только примняются въ самыхъ неограниченныхъ размрахъ, но занимаютъ первое мсто въ повсти. Недаромъ Боккачіо считается образцовымъ ораторомъ и критики рекомендуютъ сравненіе этой новеллы съ сочиненіемъ Цицерона о дружб. Въ самомъ дл, гибкость его мысли и изложенія замчательна: онъ съ неподражаемымъ мастерствомъ уметъ обставить свою главную мысль доводами и доказательствами, выводами и заключеніями, которые развиваются въ цлыя цпи развтвленныхъ предложеній, а затмъ вправить эту мысль въ цльной, законченной рчи, лучшимъ образцомъ которой служитъ оправдательная рчь Тито. Разумется, краснорчіе идеальной тенденціи не замняетъ реализма дйствія, и повсть, такъ высоко цнимая современниками, не можетъ теперь не казаться длинною и скучною. Притомъ же и идеализмъ ея глубоко не затрогивалъ, не проникалъ собою дйствительной жизни. Мы видли въ повсти о Натан, что рыцарскіе идеалы возникали въ мір фантазіи, отвчали порывамъ человческой мысли, убгавшей въ область невыполнимой мечты отъ грустной дйствительности. Тотъ же обезпочвенный идеализмъ, вмст съ вліяніемъ пробуждающагося гуманизма, съ его риторической выправкой ума, встрчаемъ мы и въ новелл о Тито. Наполняя разсказъ разсужденіями о нравственныхъ вопросахъ, разсказчикъ за тенденціознымъ резонированіемъ какъ будто не видитъ, что онъ стоитъ на той грубой почв всякихъ ‘женскихъ’ продлокъ, какъ и въ новеллахъ исключительно комическаго направленія. Основа интриги, великодушная хитрость друга, не есть ли въ сущности самая грубая ‘beffa’, наглая продлка надъ женщиной, которою друзья распорядились какъ вещью? Въ самомъ дл, откинемъ подкладку самопожертвованія, высокой дружбы, вс т софистическія измышленія въ род обвиненія фортуны, которыми оправдывается ораторъ,— и передъ вами голый фактъ лжи и обмана, полнаго неуваженія въ женщин, въ семь. Подъ идеалами благородства и величія душа скрывается такая же грубость необузданной страсти, какъ я въ флорентійской повсти, а слдовательно, и такое же, какъ и тамъ, отсутствіе крпкаго семейнаго начала, полное игнорированіе человческаго достоинства женщины. Если утонченная сантиментальность рыцарства, его платоническое обожаніе не внушали жъ женщин уваженія и легко мирились съ грубымъ взглядомъ на нее средневковыхъ повствователей, то понятно, что и писатель-гуманистъ, который такъ тонко анализируетъ душевную борьбу своихъ героевъ, такое значеніе придаетъ всмъ высокимъ чувствамъ, въ свое время стоитъ вполн на общемъ уровн развитія, когда въ основу знаменитой новеллы кладетъ мысль, что во имя высоко-идеальной дружбы женщиною какъ вещью хозяевъ распоряжается по произволу.

Эту зависимость геніальнаго поэта отъ создавшей его эпохи еще ясне можно видть въ послдней новелл ‘Декамерона’, въ 10-мъ разсказ 10-го дня. Это — повсть о ‘кроткой Гризельд’, быстро распространившаяся въ европейскихъ литературахъ и почерпнутая авторомъ изъ обще-европейскаго повствовательнаго матеріала. Что вкъ гуманизма не оскорблялся содержаніемъ разсказа, въ которомъ унижалась женщина во имя деспотической власти мужа, видно изъ того, что ‘пвецъ Лаури’ Петрарка, этотъ всемірный литературный авторитетъ своего времени, перевелъ повсть на латинскій языкъ, чтобы доставить ей большую извстность. Правда, онъ высоко цнилъ художественную форму, живой и увлекательный разсказъ, достоинства слога и изложенія, точно такъ же, какъ онъ высоко ставилъ въ этомъ отношеніи описаніе чумы, которымъ открывается ‘Декамеронъ’, но, во всякомъ случа, повсть, благодаря однимъ вншнимъ достоинствамъ, не достигла бы такой популярности, еслибы не соотвтствовала господствующему воззрнію на семью и женщину.

Давно тому навалъ, изъ маркизовъ Салуццкихъ старшимъ въ род былъ одинъ молодой человкъ, по имени Гвальтьери. Онъ не имлъ ни жены, ни дтей и проводилъ все время на охот, нисколько не заботясь о продолженіи своего рода. Вассалы его, между тмъ, очень о томъ безпокоились и упрашивали его жениться, но онъ не хотлъ, говоря, что очень трудно найти жену съ характеромъ, ему подходящимъ, а безъ этого нтъ счастья въ семь. Наконецъ, чтобъ никого не винить въ случа неудачнаго выбора, онъ объявилъ, что выберетъ себ жену по вкусу, съ тмъ только, чтобъ ее почитали какъ подобаетъ маркиз, кто бы она ни была. Вассалы на все согласились, лишь бы только онъ женился. Гвальтьери нравилась одна молодая двушка, изъ сосднихъ крестьянокъ, и, чтобъ не искать дальше, онъ ршилъ жениться на ней, поговоривши съ ея отцомъ, онъ просилъ вассаловъ быть чрезъ нсколько дней готовыми въ свадьб, такъ какъ онъ нашелъ себ невсту по сердцу. Затмъ онъ заказалъ роскошный пиръ, созвалъ множество гостей, приготовилъ большое приданое и въ назначенный для свадьбы день, въ сопровожденіи всхъ гостей, направился къ невст. Подъхавши въ деревн въ дому набранной двушки, вс увидали, что она ходила за водой и спшила идти смотрть на свадебный поздъ. Гвальтьери одинъ вошелъ въ домъ, и въ присутствіи отца спросилъ двушку, будетъ ли она, если выйдетъ за него замужъ, стараться во всемъ угождать ему, во всемъ слушаться его, не обижаться, что бы онъ ни говорилъ я ни длалъ, и т. п., на все двушка отвчала согласіемъ. Тогда Гвальтьери вывелъ ее къ своимъ провожатымъ, веллъ тутъ же раздть и затмъ во все новое одть ее съ ногъ до головы, на непричесанные волосы надть его ворону, и объявилъ удивленной публик, что она его невста. Отпраздновавши такую богатую свадьбу, какъ-то будто женился на дочери французскаго короля, Гвальтьери зажилъ очень счастливо, Гризельда измнилась вмст съ своимъ положеніемъ: она стала такъ привтлива, любезна и умна, какъ-будто родилась дочерью самаго высокопоставленнаго лица, по отношенію къ мужу она была какъ нельзя боле услужлива и послушна, а къ вассаламъ такъ милостива и добра, что они не могли нахвалиться выборомъ своего господина, которомъ сперва были такъ поражены. У Гризельды родилась дочь. Гвальтьери былъ очень радъ, только вздумалъ теперь испытать терпніе жены. Онъ сталъ прикидываться сердитымъ и говорилъ, что подданные его очень негодуютъ на его бракъ и на то, что у ней родилась дочь. Гризельда, не мняясь ни въ лиц, ни въ обращеніи съ нимъ, отвчала, что будетъ довольна, какъ бы онъ ни поступилъ съ нею, потому что помнитъ, что не заслужила такой чести, которою онъ ее удостоилъ. Черезъ нкоторое время къ ней вошелъ слуга отъ мужа и объявилъ, что ему приказано отнять у ней ребенка и — дальше онъ не могъ ничего сказать. Видя его опечаленное лицо и вспоминая слова мужа, Гризельда догадалась, что дочку ея хотятъ убить, вынула ее изъ колыбели, поцловала, благословилъ ее и отдала слуг, сказавши только, несмотря на все горе, которое испытывала: ‘возьми, длай, что веллъ теб мой и твой господинъ, только не оставляй ее на растерзаніе зврямъ и птицамъ — если онъ этого не приказывалъ!’ Мужъ не могъ надивиться такому послушанію, отослалъ ребенка въ родственниц въ Болонью, веллъ хорошенько воспитать ее, никому не говоря, кто она я откуда. У Гризельды родился сынъ. Мужъ опять ссылается на ропотъ подданныхъ, недовольныхъ теперь будто тмъ, что надъ ними будетъ властвовать внукъ крестьянина,— опять отнимаетъ ребенка и отсылаетъ въ Болонью. Жена переноситъ это испытаніе такъ же твердо, какъ и первое. Гвальтьери, зная, какъ горячо любитъ она дтей, не можетъ надивиться ея терпнію, тмъ боле, что вс негодуютъ на него, думая, что онъ убилъ дтей, а она одна защищаетъ его, говоря, что онъ иметъ полное право распоряжаться съ дтьми по произволу. Прошло много лтъ съ рожденія дтей: Гвальтьери подумалъ, наконецъ, что настало время сдлать окончательное испытаніе. Онъ объявляетъ всмъ, что сожалетъ о своемъ брак съ простой крестьянкой: тогда онъ поступилъ опрометчиво, теперь онъ раскаивается, проситъ у папы развода и позволенія жениться на другой’ Когда Гризельда услыхала, что ей придется вернуться въ домъ отца и опятъ пасти овецъ, а другая женщина замнить ее при нжно-любимомъ муж,— она сильно опечалилась, но ршила выдержать и это горе такъ же мужественно, какъ разлуку съ дтьми. Потому, когда Гвальтьери показалъ ей поддльную бумагу о развод и сказалъ, что онъ хочетъ выбрать жену равную себ, а она можетъ взять приданое, которое принесла, и вернуться къ отцу, Гризельда сдержала слезы и отвчала, что всегда помнила свое происхожденіе, знала, что мужъ далъ ей положеніе въ обществ,— онъ же воленъ и отнять его. Она уходитъ изъ дому мужа безо всякой одежды, такъ какъ въ приданое она ничего не принесла съ собой, и только выпрашиваетъ у Гвальтьери, какъ мать его дтей, одну рубашку, чтобъ дойти до дому отца. Но и этого испытанія было мало. Когда Гризельда вернулась къ своей прежней жизни, Гвальтьери веллъ ей придти къ нему и приготовить въ дом все нужное для свадьбы, она должна была позвать гостей и, какъ хозяйка, принять невсту. Горько было бдной женщин, но она тщательно все исполнила и любезно принимала гостей въ своемъ крестьянскомъ наряд,— Гвальтьери не дозволилъ ей и на этотъ разъ надть его платье. А между тмъ привезли изъ Болоньи дтей Гризельды, двочк-красавиц было лтъ 12, а мальчику лтъ 7. Гвальтьери дочь свою выдавалъ за знатную, ожидаемую имъ невсту и она торжественно была введена въ его домъ. Гризельда ласково приняла ее, вс любовались красотой невсты, а Гризельда хвалила ее больше всхъ. Тутъ только вполн убдился Гвальтьери въ покорности жены и нашелъ, что настало время вознаградить ее за вс испытанія. Подозвавши ее, онъ спросилъ, какъ ей нравится его невста. Она отвчала, что очень нравится, и просила его не подвергать ее тмъ оскорбленіямъ, которыя испытывала первая жена, потому что эта еще очень молода и воспитана иначе, чмъ та, которая съ молоду привыкла ко всякимъ лишеніямъ. Гвальтьери, видя, что обманъ его хорошо сыгранъ, посадилъ ее рядомъ съ собою, объяснилъ ей, какъ онъ доволенъ ея поведеніемъ, примрнымъ для всхъ женъ, и представилъ ей дтей, которыхъ она считала погибшими.

Съ этой поры они зажили въ полномъ счастіи и довольств.

Къ чему же, спрашивается, надо автору описывать это возмутительное систематическое терзаніе женскаго сердца? эти страданія, вызываемыя однимъ капризомъ и въ сущности ничмъ не вознаграждаемыя? Разсказчикъ самъ называетъ обривъ дйствія Гвальтьери matta bestialita — безумнымъ зврствомъ, но онъ иметъ тутъ цлью создать идеалъ примрной жены, идеалъ всепрощающей кротости, и при этомъ невольно сказывается, что мужъ — властелинъ надъ женою, какъ надъ безотвтной рабой. И здсь, слдовательно, изъ-за высокаго идеала добродтели гладитъ грубый реализмъ тогдашней жизни. Обработывая сюжетъ, уже жившій въ народной фантазіи, Боккачіо и образъ женщины рисовалъ вполн соотвтствовавшій современному міровоззрнію, а образованная Европа, умиляясь передъ идеаломъ и наслаждаясь латинскимъ пересказомъ изящной повсти, какъ-бы не видала той унизительной роли, какую въ ней играла жена и мать семьи, гуманисты, въ лиц самого Петрарки, соглашались съ тмъ взглядомъ на женщину, который выработался въ эпоху мало-развитой общественности. Неудивительно, если и Боккачіо, посвящая женщинамъ свой сборникъ фривольныхъ разсказовъ, стоялъ вполн на точк зрнія того народа, изъ первобытнаго творчества котораго онъ черпалъ эти разсказы. Какъ близокъ ‘Декамеронъ’ къ этому источнику, мы уже видли на 7-мъ дн, на том женской злобы и хитрости, въ повсти о Гризельд Боккачіо имлъ дло съ сюжетомъ также издавна близкимъ народу. Критики ‘Декамерона’, указывая на спутанность свидтельствъ о происхожденіи этой новеллы, предполагаютъ, что въ основ ея лежитъ истинное событіе, сохраненное народными преданіями, въ французскихъ фабліо существуетъ точно такой же разсказъ о ‘Griselidis’, но его первый источникъ неизвстенъ, затмъ наша извстная сказка — ‘Дочь пастуха’ (Аанасьева, ‘Русск. народн. сказки’, III, 206) описываетъ — въ совращенной форм, но во всхъ перипетіяхъ сходную съ Гризельдой — судьбу крестьянки замужемъ за царемъ. Наконецъ, Петрарка писалъ Боккачіо, по прочтеніи этой новеллы, что онъ раньше слыхалъ о Гризельд и ея судьб, очевидно, что это — сюжетъ давно знакомый народному уму: если тема невинно угнетаемой женщины — падчерицы, оклеветанной жены — подобна множество сюжетовъ въ народной литератур, начиная съ легендъ о Женевьев и кончая волшебной сказкой о Сандрильон, то нельзя ли къ этому циклу сказаній о женской кротости и терпливости,— сказаній, ведущихъ свое начало изъ древнихъ источниковъ космогоническаго миа, отнести происхожденіе и этого сюжета Боккачіевой новеллы? Иначе трудно объяснить его огромную распространенность: трудно предположить, чтобъ онъ сталъ Извстенъ во всей Европ, благодаря Боккачіевой обработк, новелла должна была вызывать давно жившее въ памяти народъ представленіе кроткой, безропотной жены, настолько же близкой ему, насколько извстенъ въ народныхъ сказкахъ идеалъ злой жены, жены упрямой спорщицы. Не удивительно потому, что новелла быстро пріобрла популярность: уже въ XIV-мъ вк во Франціи насчитываютъ до 20 редакцій итого разсказа, затмъ она появилась и на французской сцен, и въ 1548 году была напечатана, подъ заглавіемъ: ‘Mystre de Griselidis’. Въ Англіи Чоусеръ перевелъ ее въ своихъ ‘Канторберійскихъ сказкахъ’, въ разсказ Клерка, оксфордскаго студента. Въ Италіи она 6 разъ передлывалась на драмы.

Такимъ образомъ, въ послднемъ дн разсказовъ, Боккачіо хотя и проводить идеалы, чуждые дйствительнаго быта, но остается вренъ первоначальнымъ основамъ того повствованія, которое породило итальянскую новеллу. Несмотря на искусственный идеализмъ, онъ и тутъ долженъ пользоваться тмъ отдломъ обще-европейскаго средневкового матеріала, который опредляется самымъ терминомъ ‘nuovo’, ‘novella’, и ему онъ придаетъ образцовую художественную форму. Въ непередаваемой гармоніи внутренняго содержанія и вншней формы заключается неумирающее значеніе всякаго истинно-высокаго произведенія искусства, заключается и значеніе сборника фривольныхъ сказокъ, ‘Декамерона’, одвающаго разнообразныя проявленія современной ему мысли формою изящнаго разсказа.

Мы видли, въ чемъ заключается характерное содержаніе многихъ новеллъ ‘Декамерона’,— посмотримъ теперь, какія художественныя особенности повсти оно вызвало. Для его вернемся нсколько назадъ и окинемъ общимъ взглядомъ т десять отдловъ, на которые распадается ‘Декамеронъ’.— Геніальный художникъ создаетъ новую форму для литературнаго матеріала, издревле созданнаго первобытнымъ творчествомъ народа и разсяннаго по всей средневковой Европ: его новелла представляетъ собою художественное завершеніе тхъ произведеній народнаго ума, которыя имютъ равныя названія: сказки, странствующаго разсказа, повсти, анекдота, загадки. Этотъ отдлъ повствованія иметъ предметомъ реальный конкретный фактъ дйствительности, вымысла или преданія: онъ не задается никакими идеальными цлями, врне — не иметъ никакого отношенія ни къ религіознымъ, ни къ героически-воинственнымъ настроеніямъ народа. Отъ этого роль подобнаго повствованія въ ‘общемъ вліянія словеснаго искусства на народный умъ — совершенно второстепенная: повсть-сказка не уноситъ мысли отъ земли, не возвышаетъ помысловъ и желаній въ душ человка, не двигаетъ его въ совершенію подвига, въ достиженію высокаго идеала, она довольствуется тмъ, что забавляетъ, тшитъ фантазію художественными представленіями, она вызываетъ извстную работу мысли, представляя уму загадку, остроумное словцо (въ анекдот), мткое замчаніе или (въ боле развитомъ повствованіи-сказк, разсказ) загадочное, выдающееся, не совсмъ обыкновенное приключеніе, или (въ анекдотическомъ разсказ) догадливость, находчивость на дл, остроумную продлку, ловкій обманъ. Если подобныя задачи литературнаго произведенія можно назвать ‘комическими’, то цль новеллы и есть комизмъ,— но, разумется, въ самомъ обширномъ значеніи слова. Комизмъ ведетъ за собою и реальность въ изображеніи предметовъ. Вотъ почему новелла, сообразно съ цлями первобытнаго повствованія, выростаетъ и совершенствуется на почв реализма, подъ часъ столь же грубо-циническаго реализма, какъ циниченъ примитивный комизмъ, какъ грубы и нравственнныя понятія молодого общества.

Итакъ, реализмомъ должна быть отмчена та повсть-сказка, повсть-анекдотъ, которая, возсоздавая конкретную сторону жизни, вншнія проявленія жизненныхъ отношеній, разсказываетъ все, что ново, изумительно и необычайно. Такой реалистическій характеръ лежитъ уже въ самомъ термин ‘Novella’, какъ онъ употребляется въ первомъ сборник итальянскихъ новеллъ. Реализмомъ отмчена художественная повсть, созданная геніальнымъ разсказчикомъ, реализмомъ проникнуто все содержаніе, вс основные элементы разсказа въ ‘Декамерон’.

Мы видли, что тэма, преобладающая въ флорентійской повсти, носитъ характеръ вполн буржуазный, городской. Главный ея предметъ — тонкость, остроуміе, въ чемъ бы оно ни проявлялось: въ ловкости ли обмана, мошенничества, преступленія, какъ во 2-омъ дн разсказовъ — о счастливо-окончившихся приключеніяхъ, какъ въ 3-емъ — о побжденныхъ препятствіяхъ въ достиженіи цли, какъ въ 7-мъ, 8-мъ и отчасти 9-омъ — объ обманахъ и насмшкахъ въ области семейныхъ и любовныхъ отношеній, или въ изобртательности насмшливыхъ шутокъ, шалостей, проказъ и боле или мене невинныхъ продлокъ, какъ мы видли образцы въ 1-омъ, 2-омъ, 8-омъ и 9-омъ дн ‘Декамерона’, наконецъ, въ сил и мткости отдльныхъ замчаній, отвтовъ, тхъ ‘bons mots’, которымъ исключительно посвященъ весь 6-ой день и большая часть новеллъ 1-го дня. Обильный матеріалъ этотъ давался новеллисту фантазіею его народа: если въ ‘Декамерон’, особенно въ отдл этихъ сюжетовъ, обыкновенно указываютъ на заимствованія изъ фабліо, изъ этихъ или иныхъ сборниковъ повствованія, то гораздо удобне тутъ предположить прямое пользованіе не этими источниками,— флорентинецъ могъ быть вовсе незнакомъ съ вольными произведеніями французскихъ разсказчиковъ, съ тми остро-анекдотическими мотивами, которыми богата память народа и которые одинаково сказались, какъ въ сверной германской сказк, какъ у автора фабліо, такъ и у итальянскаго новеллиста. Это содержаніе, вытекавшее изъ самыхъ основныхъ потребностей народной мысли, затрогивало и т близкіе народу вопросы, которые соприкасаются съ его ежедневнымъ существованіемъ, поддерживаются всмъ вольнымъ бытомъ небольшой городской общины. Мы видли, въ чемъ состоялъ реализмъ въ обработк этого матеріала: мы видли, какъ для будничной темы ловкаго мошенничества или смшной продлки, авторъ могъ брать черты окружавшей его дйствительности, какъ для повсти, ведущей свое происхожденіе изъ далекой старины, характеры и типы онъ списывалъ прямо съ природы. Мы видли, какая полнота, яркость я рельефность картины, какія художественныя достоинства новеллы зависли отъ этой непосредственной близости ея къ жизни народа. Эта близость обусловливала и ея темныя стороны — ея цинизмъ, отражавшій всю грубость общественныхъ нравовъ. Такимъ образомъ, если новелла требовала, съ одной стороны, извстнаго художественнаго матеріала, который былъ у всей Европы, а съ другой стороны — той среды, гд бы этотъ матеріалъ служилъ выраженіемъ господствующаго въ обществ настроенія, то понятно, почему новелла родилась въ Италіи, у народа, носившаго еще въ себ черты римскою характера, у латинской расы, не создавшей цльной, величественной эпопеи, среди городскихъ общинъ, не гнавшихъ надъ собою феодальной власти, рыцарскихъ правъ, въ той торговой республик, которая рано прославилась своимъ дипломатическимъ, тонко-насмшливымъ умомъ.

Такое же участіе въ ‘Декамерон’ народной жизни, видимъ мы и въ другихъ элементахъ его содержанія. Вс разсказчики всхъ временъ и народовъ знаютъ благодарную тэму любовныхъ исторій, ей Боккачіо посвящаетъ два дня разсказовъ. И въ нихъ онъ вполн остается вренъ своимъ первымъ источникамъ: сюжеты его трагическихъ новеллъ хранятся въ народныхъ преданіяхъ, въ мстныхъ сказаніяхъ, онъ вренъ и духу своего времени: какъ исторію женской неврности, грязной продлки, онъ могъ возсоздавать вполн реально, сообразуя комическія цли съ грубостью существующихъ нравовъ, такъ точно, рисуя сильные аффекты, неумренный проявленія страсти, онъ вид’ и въ дйствительности ту молодость физическихъ силъ, страстность темперамента, Которую исторія указываетъ намъ не только въ XIV-мъ, но и въ позднйшихъ столтіяхъ. Оттого любовь въ ‘Декамерон’, т.-е. въ тхъ новеллахъ его, гд она заслуживаетъ названіе сердечнаго чувства, любовь рисуется крайне цльной, несложной страстью, вс затрудненія которой ршаются смертью, или устраняются оборотомъ фортуны. Являясь здоровымъ психическимъ процессомъ, не допуская никакихъ внутреннихъ осложненій, любовь эта не можетъ, какъ въ нашихъ романахъ, наполнять собою содержаніе разсказа, не можетъ сама по себ придать интересъ и разнообразіе интриг, особенно когда завершается благополучнымъ исходомъ. Потому разсказчику нужно было въ любовную исторію вводить чисто вншнія, постороннія чувству, приключенія, а тутъ ему опять помогала народная фантазія, давая ему сказочные вымыслы.

Ихъ мы находимъ во второмъ и пятомъ дн разсказовъ. Эти приключенія — игра случая, нечаянность судьбы, похожденія на мор и на суш, у разбойниковъ и корсаровъ, у сарацинъ и при двор восточныхъ султановъ. Тутъ въ новелл дйствуютъ излюбленныя народной сказкой мотивы, описывающіе судьбы угнетенной невинности, оклеветанной жены царедворца, впавшаго въ немилость. Тутъ дйствуютъ и мотивы поздне-греческой беллетристики, претворенные и усвоенные средневковыми народами. Составляя или всю основу новеллы, какъ въ разсказахъ о счастливо-окончившихся приключеніяхъ, или вводя въ любовную исторію, какъ второстепенный ея мотивъ, ради разнообразія и интереса, и этотъ элементъ разсказа иметъ несомннно реальное происхожденіе, зиждется на народномъ опыт, сохраняющемъ память о разныхъ перипетіяхъ, какъ дальняго пути, такъ и войны съ далекими племенами. Такъ какъ эта область народныхъ вымысловъ близко соприкасалась съ любовной повстью, то тутъ новеллисту не приходилось вовсе затрогивать нравственной стороны человческихъ отношеній, вдаваться въ анализъ ихъ душевной жизни, точно также и въ области городскихъ сюжетовъ, гд ‘beffa’, насмшка составляетъ основу разсказа, новеллистъ какъ-будто игнорируетъ законы нравственности, радуясь торжеству остроумія, онъ списываетъ съ дйствительности, не задаваясь никакими идеалами. Но и въ ‘Декамерон’ она чувствуетъ потребность выставить, наконецъ, какой-нибудь идемъ, провести мораль, хотя бы и не ту церковно-аскетическую мораль среднихъ вковъ, краснорчивымъ протестомъ противъ которой явилась бойко- насмшливая новелла. И вотъ въ послднемъ отдл сборника, въ разсказахъ на тому щедрости и великодушія, Боккачіо выше чувственной страсти, выше произвола, выше остроумія прославляетъ т высокія чувства, которыя стоятъ во глав рыцарскаго кодекса морали. На содержаніи всхъ новеллъ 10-го дня мы имли возможность убдиться, какъ отвлеченны и прозрачны были т высокіе идеалы, изъ-за которыхъ глядла современная жизнь. Мы видли, что нравственныя чувства не могли вылиться въ такой же ясной и цльной форм, какъ боле реальные сюжеты: автору потребовалась риторика, краснорчіе, потому что какъ только въ идеальной новелл выступалъ реальный фактъ, такъ онъ расходился, если не съ идеализмомъ автора, то съ общечеловческою нравственностью, вспомнимъ самопожертвованіе Натана во имя гостепріимства, обманъ Софроніи во имя высокой дружбы, разсказчику голый фактъ вроломства приходилось защищать помощью искусственно-риторическихъ построеній, потому что идеалы его возникали въ фантастической сфер рыцарскихъ и гуманистическихъ мечтаній. Не проникая въ жизнь, не находя въ ней законнаго себ примненія, идеалы эти и въ поэзіи не выразились никакимъ вполн художественнымъ произведеніемъ. Поэтому новелла, воплощая ихъ, повидаетъ реальную почву, и теряетъ т художественныя достоинства, которыя обусловливаютъ значеніе ‘Декамерона’ въ европейской литератур. Тамъ, гд авторъ довольствуется художественнымъ, разумется, не чуждымъ идеализаціи — воспроизведеніемъ жизни, тамъ его главный предметъ, его первая забота вншнія событія, конкретные факты, которые онъ и возсоздаетъ съ неподражаемымъ мастерствомъ. Но разъ онъ вдается, какъ въ 10-мъ дн разсказовъ, во внутреннюю исторію человка, касается его душевной жизни, онъ хотя я оказывается часто великимъ знатокомъ нашей природы, но въ цломъ фальшивитъ: онъ вносить разсудочную дятельность въ дло чувства и страсти и потому является не непосредственнымъ художникомъ, а риторически-краснорчивымъ проповдникомъ устарвшаго идеализма.

Итакъ, содержаніе Боккачіевой повсти сводится, собственно говоря, къ очень немногимъ темамъ. Это, во-первыхъ, городскіе сюжеты съ преобладаніемъ ловкости и всяческаго остроумія, затмъ любовныя исторіи съ изобиліемъ вншнихъ приключеній, сковочныя похожденія на мор и на суш, и, наконецъ, воплощенія рыцарской доблести. Рисуя въ этихъ немногочисленныхъ темахъ всякія житейскія отношенія, Боккачіо выводитъ въ ‘Декамерон’ множество самыхъ разнообразныхъ сословій, положеній, типовъ, характеровъ, яркіе образы которыхъ проникнуты неподдльною правдивостью въ этомъ воспроизведеніи жизни новеллистъ держался яснаго и иногда черезъ-чуръ широкаго взгляда на вещи. Не омраченный никакими предубжденіями, предвзятыми цлями, насмшливый разсказчикъ видлъ и темныя, грустныя стороны окружавшей его дйствительности, а обличеніе этихъ сторонъ выходило тмъ ярче и сильне, чмъ меньше въ немъ было преднамренной сатиры, въ изображены жизни онъ руководствовался непосредственнымъ знакомство’ съ нею, тми наблюденіями, которыя въ душ поэта принимать форму опредленныхъ художественныхъ образовъ. Раздляя вс настроенія своего времени, онъ искренно выражалъ ихъ, нигд не подводя ихъ насильственно подъ какія-либо чуждыя имъ соображенія и желанія. Разсказывалъ ли онъ за быль древнее, еще быть можетъ миическое, равеннское преданіе о наказаны гордой женщины за ея недоступность въ любви, онъ не имлъ въ виду никакого закона нравственнаго или семейнаго, его интересовалъ краснорчивый фактъ самъ по себ, какъ мысль жестокаго наказанія за жестокость причиненныхъ любовью страданій, а тотъ Дантовскій образъ, которымъ воображеніе эпохи одло эту мысль, явился у разсказчика непроизвольно, какъ воплощеніе извстнаго настроенія въ обществ, но не какъ иллюстрація какого-либо правила или закона. Разсказывалъ ли онъ продлки чувственнаго духовенства, обличеніе лежало вн его пряникъ цлей: интрига существовала для разсказчика только изъ-за своей комической стороны. Правда, въ послднемъ отдл ‘Декамерона’ Боккачіо выставляетъ извстные нравственные идеалы, но они оказались блдны и слабы въ сравненіи съ идеалами, ставившими успхъ, торжество ума выше религіозно-нравственныхъ интересовъ.

Это отсутствіе тсно ограниченнаго идеала, широта взглядъ длаютъ Боккачіо однимъ изъ первыхъ людей новаго времени, снявшихъ оковы средневкового міросозерцанія съ вольной мысли человчества. Какъ родоначальникъ въ наук того движенія мысли, которое подготовило реформацію, Боккачіо въ ‘Декамерон’ даетъ намъ самую врную картину своей эпохи, со всею искренностью воспроизводя все, что жило въ фантазіи народа. Вмст съ тмъ эта широта взгляда, непосредственность и непроизвольность наблюденія, не только придаютъ ‘Декамерону’ цнность историческаго памятника, но обусловили и его художественное значеніе. Возсозданіе прошлой жизни, какъ бы далека эта жизнь ни была — проникнута ли она чуждымъ вамъ духомъ эллинскаго міра или средневковой общины,— только тогда будетъ полно для насъ живого интереса, когда подъ историческимъ костюмомъ авторъ укажетъ намъ природу, общую всему человчеству. А въ тхъ новеллахъ ‘Декамерона’ — и ихъ можно насчитать не мало,— гд насъ не отталкиваетъ ни ихъ цинизмъ, ни плоскость устарлаго остроуміи, разсказъ Боккачіо всегда интересенъ, всегда дйствуетъ всмъ обаяніемъ истинной поэзіи. Намъ становятся близки и понятны, дороги, какъ живые, хорошо знакомые люди, герои его повстей, для насъ дышатъ полной жизнью и веселый монахъ-краснобай, и напыщенный ученостью и талантами, хвастливый и любопытный д-ръ Симоне, и всему врящій, безконечно-глупый Каландрино. Давно исчезла та жизнь, сшила съ исторической сцены та эпоха, которая производила этихъ людей, и мы стали въ нихъ цнить не столько ихъ врность своей эпох, сколько врность нашей обще-человческой природ. Въ ‘Декамерон’ мы имемъ наглядный примръ того, какъ создаются въ поэзіи живыя лица, какъ выборомъ немногихъ чертъ дйствительности выясняется типичная ситуація, рельефно выдляются очертанія предметовъ,— какъ не старютъ пріемы поэтическаго творчества. Поэтому ‘Декамеронъ’, хотя и воспроизводитъ жизнь давно пережитую, отдленную отъ насъ цлыми вками, никогда не утеряетъ своей цнности какъ картина, списанная съ природы рукою великаго мастера. Конечно, т темы, которыми довольствовался XIV вкъ, немыслимы для повствователя нашихъ дней, но что бы ни бралъ онъ предметомъ художественнаго разсказа, всегда ‘Декамеронъ’ будетъ для него высокимъ образцомъ, потому что повствованіе только тогда поэтически дйствуетъ на человка, глубоко затрогиваетъ мысль и чувство, когда одто той художественной формой, которая у Боккачіо доведена до совершенства. Его повсть содержитъ въ себ, если вглядимся ближе въ ея построеніе, непреложные законы всякаго повствованія. Въ чемъ сказались эти законы, не трудно уяснить себ, ревъ мы знаемъ содержаніе новеллы. Мы видли, что было цлью, твердо преслдуемою авторомъ во всемъ сборник: — обращаясь къ одной фантазіи своей публики, разсказчикъ представлялъ ей только то, что было ново во всемъ широкомъ значеніи этого слова у итальянцевъ, все, что было оригинально, необычайно, интересно по остроумію или рдкости. Мы видли, что это новое лежало во вншнихъ обстоятельствахъ жизни, что новеллистъ рдко заглядывалъ въ тотъ глубокій міръ душевной и умственной жизни, который въ наше время поглощаетъ все вниманіе поэта. Затмъ это новое заключалось или въ событіи, или въ отдльныхъ словахъ, отвтахъ и т. п., въ первомъ случа новелла приближалась къ сказк, во второмъ — въ анекдоту, но и въ новелл-сказк преобладалъ анекдотическій характеры описываемое событіе вызывалось преимущественно остроумными замыслами обмана и насмшки, если въ новелл-сказк не дйствовала сердечная страсть, то въ ней огромную роль играла ‘beffa’,— огромную сравнительно съ сказочнымъ мотивомъ тхъ случайностей, которыя не зависятъ отъ мысли и воли человка. А такое преобладаніе анекдотическаго содержанія, эти опредленные, тсно ограниченные сюжеты обусловили и законченность вншней формы.

Ту же цльность и ясность плана наблюдаемъ мы и въ новеллахъ на любовныя темы: мы видли, что въ нихъ разсказчика интересовало не столько самое чувство, сколько т вншнія событія, которыми оно обставлялось, въ романическую исторію разсказчикъ не вносилъ ничего личнаго, субъективнаго, не задавался никакими вопросами соціальнаго или психологическаго свойства: его интересовало любовное приключеніе только необыкновенною, новою своею стороною. Бралъ ли онъ сюжетомъ несчастную любовь, трагизмъ которой заключается въ неравенств общественныхъ положеній, онъ нисколько не касался ‘гражданскаго’ мотива, соціальныхъ или нравственныхъ результатовъ разсказа: онъ цнилъ тотъ драматическій конфликтъ страстей, т вншнія обстоятельства сюжета, которыя впослдствіи изъ новеллы о Гвискардо и Гисмонд (1-ая нов. 4-го дня) сдлали удобную фабулу многочисленныхъ трагедій. Если наши повствователи длаютъ въ роман или повсти сердечное чувство основой фабулы, то мы знаемъ, что любовь нужна тутъ, чтобъ дать наиболе полную и врную картину душевной жизни какъ у отдльныхъ единицъ, такъ и у цлаго общества. Нашъ вкъ критики, самонаблюденія и экспериментальнаго метода, и въ литератур ищетъ точнаго воспроизведенія душевныхъ процессовъ, если не разршенія, то художественнаго объясненія вопросовъ, возникающихъ въ сложныхъ движеніяхъ чувства и мысли. Въ вкъ Боккачіо страсть не имла такого сложнаго характера, не видоизмнялась до неузнаваемости по индивидуальностямъ, любовь являлась цльнымъ, здоровымъ чувствомъ, не внявшимъ разнообразныхъ запутанныхъ комбинацій. Въ томъ романическомъ приключеніи, гд страсть властвуетъ безраздльно, заглушая вс желанія и помышленія, вызывая трагическій исходъ своимъ неудержимымъ пыломъ, тамъ, естественно, не можетъ быть внутренней исторіи чувства: умираетъ ли герой отъ наплыва сильнаго горя, отъ отчаянной, безнадежной любви, кончаетъ ли героиня самоубійствомъ при бездыханномъ труп своего милаго,— всюду мы видимъ одно и то же простое, ничмъ не осложненное молодое чувство. Не зная внутренняго разнообразія, любовная исторія тогда только могла быть предметомъ новеллы, когда ознаменовывалась новымъ событіемъ, когда въ основ ея лежалъ опредленный фактъ, подъ-часъ невозможный и невроятный.

И его фактически-анекдотическое зерно, лежащее въ основ каждой новеллы, образовало тотъ крпкій остовъ, который писатель облекалъ плотью и кровью, создавая цльный живой организмъ художественнаго разсказа. Отыскать этотъ крпкій остовъ, опредляющій рзко-очерченную физіономію новеллы, не трудно: онъ дается самымъ заглавіемъ. Итальянская повсть не озаглавлялась, какъ наша, однимъ именемъ или двумя-тремя словами, обыкновенно въ заглавіи приводилось все содержаніе, напримръ (Nov. VIII 2-го дня): ‘Графъ Антверпенскій, будучи оклеветанъ, уходитъ въ изгнаніе и оставляетъ двухъ сыновей въ разныхъ мстахъ Англія, возвратившись инкогнито изъ Ирландіи, находитъ ихъ благоденствующими, отправляется оруженосцемъ въ войско французскаго короля и, когда доказана его невинность, возвращается въ прежнее положеніе’. Или (Nov. VII 4-го дня): ‘Симона любить Пасквяно, находятся вмст въ саду, Пасквино беретъ въ ротъ листъ шалфея и умираетъ, Симона взята подъ судъ и, желая показать судь, отчего умеръ Пасквино, беретъ въ ротъ такой же листъ и такъ же умираетъ’. Понятно, что сюжетъ, который своими общими очертаніями можетъ быть переданъ въ немногихъ словахъ заглавія, непремнно поведетъ за собою стройность размровъ въ новелл. А это достоинство вншняго построенія можно найти даже въ томъ отдл ‘Декамерона’, гд изобилуетъ краснорчіе: въ 10-мъ дн, въ длинной исторіи о щедрости Натана и то чувствуется, несмотря на массу діалектическихъ разсужденій и описаній чувствъ, опредленная фактическая подкладка: зерно пространнаго разсказа — въ попытк молодого человка убить старика и въ самопожертвованіи послдняго.

Этотъ крпкій остовъ вызывалъ, въ свою очередь, и эпически объективный тонъ повствованія. Если разсказывая ‘исторію’ художникъ не заботился ни о постановк характеровъ, ни объ этюд надъ замчательнымъ типомъ, ни о характеристик нравовъ, если онъ старался заинтересовать публику точнымъ описаніемъ выдающагося случая вншней жизни, во всей ясности возстановить этотъ случай въ фантазіи читателя,— юнъ могъ разсказъ свой вести медленно, не торопясь. Надо ли ему приготовить слушателей въ поразительно-находчивому отвту, или привести въ благополучному исходу приключенія юноши, обойденнаго хитрой красавицей, онъ можетъ спокойно, по-долгу вырисовывать всякую мелочь, способствующую ясности и полнот картины: онъ знаетъ, что планъ его намченъ въ самомъ сюжет, канва дается ему фактически-анекдотическими рамками темы, и сколько бы онъ ни развивалъ содержанія этихъ рамокъ, разсказъ его всегда будетъ отличаться не только ясностью, ной сжатостью. Конечно, эпическій тонъ давался и отношеніемъ разсказчика къ своему сюжету: мы видли, что онъ мало интересовался результатами своихъ новеллъ, оставаясь вполн индифферентнымъ въ нравственному значенію разсказа, новеллистъ не касался никакой злобы дня, никакой личной мысли, его обличеніе не подчинилось никакому предвзятому убжденію, смясь надъ духовенствомъ, онъ воспроизводилъ, что было ново, слдовательно — комично. Поэтому онъ вносилъ въ разсказъ только то, что способствовало или рельефности описываемой ситуаціи, или сил и успху сказаннаго слова, сыгранной шутки. Беретъ ли онъ сюжетомъ отвтъ хлбника Чисти слуг, посланному съ большой бутылью, чтобъ острота имла смыслъ и силу для слушателей, ему прежде всего необходимо характеризовать главнаго героя, хлбника, и вотъ, онъ тщательно описываетъ вс мельчайшія обстоятельства, вызывающія знакомство дворянина съ хлбникомъ, пространно разсказываетъ и то, что вызываетъ отвтъ, главную цль повсти, но, несмотря на детальность, разсказъ его быстро движется впередъ, потому что все въ немъ сводится въ общей характеристик героя, въ которой находчивый отвтъ является какъ-бы главною и ршительною чертою. Хочетъ ли разсказчикъ въ новелл о Гвидо Кавальканти напомнить слушателямъ древнюю истину, что дураки и невжды — т же мертвецы,— онъ долго остановится на описаніи весело! жизни извстнаго кружка, подробно обрисуетъ ситуацію, встрчу, вызвавшую умную дерзость, а между тмъ, анекдотъ, разсказанный такъ обстоятельно, живетъ въ памяти читателя, какъ анекдотъ, т.-е. какъ нчто мтко и кратко сказанное, разсказъ представляется намъ сжатымъ потому только, что вс подробности и детали въ немъ клонятся къ полнот картины, слдовательно и къ сил остроумнаго отвта.

Такимъ образомъ, анекдотическая цль разсказа вызывала я то качество новеллы, которое мы назовемъ драматическою живостью изложенія. Благодаря тому, что главный предметъ ея — фактъ, дйствіе, совершающееся въ опредленной срокъ, каждая новелла представляетъ собою законченную драпу, въ которой можно указать экспозицію, узелъ и развязку. Авторъ оттняетъ ту или другую черту въ характер героя для того только, чтобъ выяснить дйствіе, подвинуть разсказъ впередъ, отсюда и правильность отношеній между характеристиками дйствующихъ лицъ и веденіемъ самаго дйствія. Въ нашихъ современныхъ романахъ, повстяхъ и разсказахъ въ большинств случаевъ дйствующее лицо описывается въ ущербъ живости дйствія, а новеллистъ не интересовался своимъ дйствующимъ лицомъ, какъ типичнымъ явленіемъ, не изучалъ его какъ продуктъ извстныхъ жизненныхъ условій, оно ему было нужно, чтобъ воскресить въ фантазіи публики то новое, что служитъ предметомъ повсти. Отъ этого характеристика героевъ производится уже самымъ постепеннымъ веденіемъ дйствія, авторъ всегда тщательно мотивируетъ вс движенія и поступки лица: разсказываетъ ли онъ, какъ Каландрино здилъ солить свинью и былъ обманутъ товарищами, или какъ онъ искалъ волшебный камень Эліотропію,— новеллистъ для ясности картины не упуститъ ни одной причины, ни одного побужденія, заставившаго его героя сдлать то или другое, и этими мелкими поступками онъ пластично выдлитъ данную личность. Надо ли ему показать, какъ насмшники провели глупца, онъ рядомъ послдовательныхъ фактовъ выставитъ на видь всю глупость человка, и эти мелкіе факты, характеризуя личность, точне мотивируютъ событія, а потому не задерживаютъ, но ясне выдляютъ общій ходъ дйствія.

Въ этомъ тщательномъ и подробномъ мотивированіи не заключается ли и реализмъ той повсти, которая впервые показала, какъ поэзіей создаются живыя лица, какъ описывается дйствіе, фактъ, хотя мелкій, незначительный, но зависящій отъ личныхъ, прирожденныхъ или выработанныхъ жизнью характеровъ? Поэтому-то ‘Декамеронъ’, какъ ни далека намъ жизнь, его создавшая, всюду даетъ намъ чувствовать живое воспроизведеніе дйствительности: въ немъ насъ не отталкиваетъ фантастичность, вмшательство волшебства или божества, въ немъ люди зависятъ отъ своихъ инстинктовъ и желаній, въ немъ слышится земная жизнь съ ея страстями, въ ея, темныхъ и свтлыхъ проявленіяхъ.

Этотъ художественный реализмъ, простота, цльность и законченность построенія производятъ неумирающую красоту итальянской новеллы, заслужившей ея творцу славу геніальнаго разсказчика. Неудивительно, если красота эта не дйствуетъ на читателя нашихъ дней съ тмъ обаяніемъ, которое доставило ‘Декамерону’ такую популярность въ Европ XIV-то и послдующихъ вковъ: наше поэтическое чувство должно сильне возбуждаться произведеніями современныхъ намъ повствователей-романистовъ, потому что въ нихъ мы всегда находимъ, боле или мене врное, отраженіе тхъ настроеній и вопросовъ, которые интересуютъ и мучатъ наше время. Даже если мы постараемся, при чтеніи ‘Декамерона’, забыть на время наши антипатіи къ идеаламъ буржуазнаго духа, такъ высоко ставившаго ловкость и успхъ, и въ тмъ искусственнымъ идеаламъ, которые, въ вкъ грубой силы, человчество выдвигало въ защиту нравственныхъ интересовъ, если мы остановимся на одной художественной сторон новеллы, то и тутъ надо нкоторое усиліе надъ собой, чтобъ прочувствовать то наслажденіе, которое поэтическій разсказъ долженъ былъ производить въ свое время. Въ нашъ вкъ чрезмрныхъ усилій и желаній, чрезмрной работы мысли, повсть не можетъ сохранять полной гармоніи эпическаго тона, точно такъ же, какъ рдкій писатель уметъ отршиться отъ субъективной, боле или мене лихорадочной мысли своего времени, намъ трудно наслаждаться изящною формою повствованія, помимо его содержанія, намъ необходимо большое усиліе надъ собой, чтобъ вдуматься въ жизнь, создавшую новеллу, чтобъ оцнить ту художественность въ изображеніи будничныхъ явленій, которая такъ сближаетъ съ нами эху далекую, давнопрошедшую жизнь. Измнились и осложнились съ того времени вс условія умственной жизни, измнились въ корн и наши требованія отъ поэзіи, но и теперь понятны т типы, которые геніальный разсказчикъ увковчилъ въ изящномъ разсказ. Мы видли у Боккачіо типъ ученаго дурака, болонскаго доктора Симоне, напыщеннаго своими знаніями и талантами, въ разсказ о томъ, какъ его дурачатъ насмшливые художники, такъ много чертъ мстной жизни, что онъ не понятенъ безъ комментарія, но и тутъ мы не можемъ не чувствовать всей жизненности и правдивости комическаго типа. Невольно чувствуется, что какъ бы далеко впередъ ни ушло человчество, какъ бы широко ни распространилось образованіе, глупецъ во вс времена выкажетъ одни и т же свойства характера, если эти свойства станутъ со временемъ сложне и запутанне, насколько сложне современная мысль, то и подъ ними проницательный главъ художника увидитъ ту же основу глупости и самодовольства, какъ и въ доктор Симоне, и выведетъ этотъ типъ уже не въ наглой ‘beffa’ грубаго свойства, но въ очерк иной жизни, иныхъ, боле тонкихъ и сложныхъ отношеній. Сдлать въ незамысловатомъ разсказ такой жизненный типъ — человкомъ живымъ, т.-е. одть его чертами, непосредственно взятыми изъ дйствительности, показать, слдовательно, какъ въ человк, продукт извстной среды и эпохи, проявляется его вчная, неизмняемая природа — составляетъ высшую заслугу Боккачіо. Умнье это — тайна художественнаго творчества, законы котораго такъ же неизмнны и непреложны, какъ непоколебимы т основы обще-человческой природы, которыя оно воплощаетъ.— Въ наше время, когда критически-научные пріемы мысли играютъ такую большую роль даже въ художественной литератур, когда всякій, сколько-нибудь выдающійся, разсказчикъ долженъ быть психологомъ — въ наше время особенно полезно возвращеніе къ тмъ классическимъ произведеніямъ литературы, которыя многовковая работа исторіи признала образцовыми въ повствованіи. Въ виду новыхъ требованій отъ поэзіи, соотвтствующихъ запросамъ современной мысли,— въ виду, напр., такого явленія, какъ успхъ и популярность у французской, наиболе художественно развитой, публики романа, который наполненъ одними, не столько даже психологическими, сколько медико-физіологическими описаніями, въ виду этого пренебреженія въ законамъ творческой фантазіи, пренебреженія, оправдываемаго эстетическими теоріями — полезно мыслію обратиться въ прошлому, воплотившему жизнь въ образахъ, своей глубиной и правдивостью близкихъ самымъ отдаленнымъ потомкамъ. Поэтому и Боккачіева новелла можетъ быть особенно интересна для нашихъ разсказчиковъ и ихъ критиковъ.

Правда, нашъ романъ по своей форм иметъ мало общаго съ итальянской новеллой: онъ выросъ и преобразовался изъ средневковой эпопеи, изъ тхъ длинныхъ разсказовъ о похожденіяхъ и приключеніяхъ рыцарей, обличительный примръ которыхъ мы имемъ въ Сервантесовомъ Донъ-Кихот, по самому происхожденію своему романъ представляетъ собою боле высокій родъ повствованія, иметъ боле возвышенныя цли и боле широкое русло разсказа, чмъ выросшая изъ сказки-анекдота новелла. Но на ряду съ романомъ у насъ есть еще повсть.

Повсть отличается отъ романа не одними только размрами: рисуя широкій потовъ жизни, романъ воспроизводитъ наиболе крупныя ея явленія, столкновенія цлаго круга лицъ и характеровъ, между тмъ какъ повсть не въ такой полнот затрогиваетъ общественныя и семейныя отношенія, предметъ повсти — не совокупность наиболе характеризующихъ общество явленій, а одно рзко выдающееся явленіе. Потому повсть разработаетъ одинъ мотовъ, разсказываетъ если не одно событіе, то одинъ радъ событій, рисуетъ т отношенія, которыя проливаютъ свтъ на одну какую-нибудь интересную автору сторону общественной или психической жизни. Къ тому же, какъ и старинная итальянская, наша современная но всть иметъ предметомъ что-нибудь новое, выдляющееся изъ общаго теченія жизни, т.-е. то, что разсказываемую исторію заставляетъ развиться это другихъ, подобныхъ ей случайностей жизни. Въ повсти читатель прежде всего въ нрав спросить себя: почему же именно ату, а не другую какую исторію разсказываетъ авторъ? Слдовательно, въ событіи, служащемъ фабулою, должно лежа’ что нибудь особенное, исключительное, какъ и у новеллы — одинъ какой-нибудь мотивъ, отмченный характеромъ новаго, своеобразнаго Понятно, что описывая особенное’, боле или мене необыкновенную исторію, поетъ заставляетъ ее точно такъ же способствовать нашему пониманію человка и его природы, какъ проявленія болзни способствуютъ изученію его тлесной организаціи. Это не значить, что предметомъ повсти могутъ служитъ одни только уродливыя, болзненныя проявленія общественнаго организма, въ ней они могутъ занимать столько же мста, сколько и во всякомъ произведеніи искусства и съ тмъ же необходимымъ условіемъ, чтобъ въ изображеніи уродливаго соблюдались законы художественнаго творчества. Благодаря подобному предмету и подобнымъ цлямъ повсти Боккачіева новелла должна служить ей образцомъ.

Пусть мотивъ нашей повсти будетъ заимствованъ изъ иныхъ формъ жизни,— чмъ у Боккачіо, изъ области умственныхъ, душевныхъ интересовъ, но разъ въ основу ея положено одно ясно-очерченное и опредленное событіе, одинъ законченный мотовъ, одтый тми подробностями, которыя придаютъ ему ясность и полноту жизненнаго явленія,— мотовъ этого поведетъ за собою и рзкій силуэтъ повсти, ту цльность и стройность построенія, которая у Боккачіо исторію комическаго обмана длала изящнйшимъ произведеніемъ литературы. Кладя въ основу повсти не того анекдотъ, на которомъ построена новелла, а фактъ, настолько же соотвтствующій нашимъ насущнымъ интересамъ, насколько ‘beffa’ была близка итальянскому уму,— писатель-художникъ можетъ не только придать правильность вншней форм, но и развить характеръ личности, освти’ темную область душевныхъ осложненій и настроеній, точно такъ же какъ новеллистъ, разсказывавшій остроту находчиваго отвта, могъ создавать неумирающіе типы и характеры людей. При этомъ не слдуетъ только упускать изъ виду, что въ повсти зерно, изъ котораго она развивается — ея основной мотивъ — должно заключать въ себ ясно-очерченное дйствіе, т.-е. событіе, протекающее въ извстный срокъ времени, а не готовое, опредлившееся положеніе, потому что поэтъ, если хочетъ воскресить въ представленіи читателя живыя лица и ихъ отношенія, долженъ прежде всего разсказывать, а не описывать,— этому учитъ насъ не одна только теорія эстетиковъ, но сама исторія литературы и въ данномъ случа исторія итальянской новеллы.

Мы, въ этомъ отношеніи, много гршимъ: если современный романъ, стремясь представить полную картину общественныхъ движеній и настроеній, часто непомрно растягивается и, превращаясь въ хронику, теряетъ стройную форму художественнаго произведенія, то и повсть зачастую является какъ-бы эскизомъ романа, или очеркомъ типичной личности, описаніемъ характернаго явленія. Но не въ прав-ли мы и теперь требовать отъ автора, чтобы онъ въ художественной повсти, если воспроизводитъ интересъ минуты, вопросъ дня — сохранилъ бы цльность и законченность формы, т.-е. нашелъ бы для своей мысли краснорчивое, выясняющее ее дйствіе? а постепенное веденіе этого дйствія, правильное мотивированіе его дастъ ему возможность изобразить и душевное состояніе и внутреннія отношенія интересующихъ его лицъ.

Этотъ законъ, положенный въ основу новеллы ея геніальнымъ творцомъ, находимъ мы. въ разныхъ примненіяхъ во всхъ видахъ художественнаго повствованія: ему подчиняются эпическія произведенія лучшихъ писателей всхъ временъ, когда эти писатели не уходятъ за предлы поэтическаго творчества, ему всегда будетъ подчиняться и наша повсть, какъ бы ни повышались требованія отъ литературы и какое бы новое содержаніе ни вносила въ него возрастающая мысль человчества.

А. А.

‘Встникъ Европы’, NoNo 2—4, 1880

ИТАЛЬЯНСКАЯ НОВЕЛЛА и ДЕКАМЕРОНЪИсторико-литературные очерки.

Читайте также:

ИТАЛЬЯНСКАЯ НОВЕЛЛА и ДЕКАМЕРОНЪ
Историко-литературные очерки.