ИСТОРІЯ ОДНОЙ КНИГИ.
(Отрывокъ изъ воспоминаній)
Habent suuin fatum libella.
А. Галаховъ.
‘Историческій Встник’, No 6, 1891
История одной книги, Галахов Алексей Дмитриевич, Год: 1891
Время на прочтение: 8 минут(ы)
И у книгъ есть своя судьба… Имла ее и моя ‘Русская Христоматія’, вышедшая первымъ изданіемъ въ 1843 году. Но прежде чмъ приступить къ разсказу о томъ, что выражаетъ эпиграфъ, я дозволю себ маленькое отступленіе.
Въ ‘Старой записной книжк’ князя П. А. Вяземскаго помщенъ слдующій забавный анекдотъ: ‘Когда Карамзинъ былъ назначенъ исторіографомъ, онъ отправился къ кому-то съ визитомъ и сказалъ слуг: если меня не примутъ, то запиши меня — Карамзинъ, исторіографъ. Кргда слуга возвратился и сказалъ, что хозяина нтъ дома, Карамзинъ спросилъ его:
— ‘А записалъ ли ты меня?
— ‘Записалъ.
— ‘Что же ты записалъ?
— ‘Карамзинъ, графъ исторіи’ {Сочиненія кн. Вяземскаго, т. VIII, стр. 244.}.
Нчто подобное случилось и со мною, во время работы моей по изданію христоматіи, которая печаталась въ университетской типографіи, въ Москв, гд я былъ тогда преподавателемъ русскаго языка. Корректурные листы, доставляемые мн наборщикомъ, я отсылалъ, по выправк ихъ, съ моимъ кучеромъ. Частая посылка въ одно и то же мсто съ какими-то бумагами возбудила любопытство прислуги. Что это такое нашъ баринъ все пишетъ и пишетъ, да посылаетъ въ питиграфію? (такъ они переиначили слово типографія).
— Не знаю, — отвчалъ кучеръ, — говорятъ, какую-то христоматію…
— Христоматію? — повторила горничная и, подумавъ немного, сказала…— А, должно быть, житіе Богородицы, Матери Христа Бога нашего. Вотъ это хорошо! это — дло доброе! Дай Богъ ему за то здоровья.
Христоматія! учебное пособіе для чтенія и другихъ занятій по отечественному языку! что это за важная вещь? Можно ли было предполагать, что она обратитъ на себя вниманіе серьезныхъ особъ и возбудитъ полемику, которой нкоторое время интересовалась московская публика, преимущественно изъ учебнаго и литературнаго круга? Однакожъ, именно такъ и случилось, благодаря ниже излагаемымъ обстоятельствамъ.
Мысль о составленіи христоматіи была внушена мн недостаткомъ такого сборника, по которому учащіеся могли бы знакомиться съ образцовыми твореніями родной словесности не только періодовъ Ломоносовскаго и Карашинскаго, но и слдовавшей за ними эпохи Пушкина, который еще не допускался въ школу, хотя уже прошло нсколько лтъ посл его смерти. Въ Христоматіи Пенинскаго, въ то время единственной и исключительно принятой въ учебныя заведенія министерства народнаго просвщенія, стихотвореній Пушкина еще не имлось: онъ былъ подъ запретомъ. Въ заведеніяхъ другихъ учебныхъ вдомствъ (напримръ, императрицы Маріи) преподаватели словесности находились въ лучшемъ положеніи: они могли свободно выбирать образцы для ознакомленія учащихся съ родами прозы и поэзіи, равно какъ и съ характеристикой извстнйшихъ писателей. Такимъ образомъ я, вмст съ П. Н. Кудрявцевымъ (впослдствіи профессоромъ исторіи въ Московскомъ университет, а до того преподавателемъ въ Николаевскомъ сиротскомъ институт въ Москв), положили своимъ долгомъ знакомить воспитанницъ не только съ Пушкинымъ и поэтами его школы, но и съ слдовавшими за нимъ Гоголемъ и Лермонтовымъ. Это знакомство не ограничивалось единственно отрывками, которые предлагались на классныхъ урокахъ, но обнимало цлыя произведенія, благодаря вечернимъ литературнымъ чтеніямъ у начальницы означеннаго института, въ присутствіи ея и нердко инспектора классовъ, профессора Армфельда. Таковыя же чтенія были заведены мною и въ Александровскомъ институт (тоже въ Москв). Т и другія не остались безплодными: воспитанницы получили хотя не полное, но по крайней мр достаточное понятіе о значеніи корифеевъ нашей словесности, вмст съ тмъ развивался у нихъ вкусъ къ изящному и явилась охота къ чтенію образцовыхъ литературныхъ произведеній.
Необходимость сборника, отвчавшаго современнымъ потребностямъ на урокахъ русскаго языка въ среднихъ учебныхъ заведеніяхъ, становилась боле и боле ощутительной. Въ теченіе моей педагогической практики образовался у меня избранный литературный матеріалъ, расположенный по родамъ прозы и поэзіи, и явившійся въ 1843 году въ двухъ томахъ, подъ названіемъ ‘Русская Христоматія’. Читатель, смю надяться, признаетъ за мною право похвалиться тмъ, что я первый, хотя и не въ большой цн, а въ той, какая разршалась уставомъ о пользованіи чужою литературною собственностью, познакомилъ русское юношество съ Пушкинымъ.
Кром полноты и новизны матеріала, сравнительно съ прежде существовавшими учебными пособіями по русскому языку и словесности, книга моя представляла еще нкоторыя особенности, изъ которыхъ важнйшая — большое предисловіе, въ которомъ я указывалъ основанія, руководившія меня при выбор образцовъ… Христоматія должна была представлять образцы прозы и поэзіи, написанные литературнымъ языкомъ новаго времени, т. е. обнимающимъ эпохи Карамзина и Пушкина, не исключая и только что выступавшіе таланты (Кольцовъ, Майковъ, Фетъ и другіе), если ихъ произведенія выказывали изящество языка {Эта часть предисловія удостоилась перевода на французскій языкъ въ книг: Histoire intellectuel de l’Empire de Russie, par Tardif de Mello. 1854. Paris.}. Такимъ положеніемъ предшествовавшіе именитые писатели (Ломоносовъ, Диржавинъ, Сумароковъ, Княжнинъ, Херасковъ) какъ бы отодвинувшись на задній планъ, что и побудило критику заподозрить составителя въ неуваженіи къ преданію, въ покушеніи разорвать связь между прошлымъ и современнымъ нашей литературы, тогда какъ въ основу ея изученія слдовало положить ‘историческое’ начало.— Предисловіе заключалось такими словами: ‘Рядомъ съ именами ‘извстными’ читатель найдетъ нкоторыя піесы писателей еще ‘малоизвстныхъ’, но талантливыхъ. Увлекаясь достоинствомъ языка и мыслей, а не авторитетомъ, я часто припоминалъ Слова графа С. С. Уварова: ‘Въ большей части Европы, кажется, въ словесности власть единаго таланта или немногихъ слабетъ: наступаетъ эпоха, которую одинъ умный писатель врно изобразилъ названіемъ эпохи ‘безыменной’ {Графъ C. C. Уваровъ, въ ‘Академической рчи его о Гёте’.}. Эта цитата набросила на меня подозрніе въ демократизм, въ неуваженіи къ авторитетамъ, въ намреніи поколебать табель литературныхъ ранговъ.
Изложенный взглядъ на сборникъ литературныхъ образцовъ, какъ своего рода новшество, не могъ быть одобренъ ни попечителемъ Московскаго учебнаго округа, графомъ С. Г. Строгоновымъ, ни профессоромъ Московскаго университета С. П. Шевыревымъ. Оба они стояли за историческое начало въ преподаваніи научныхъ предметовъ, что ясно было выражено графомъ на обд, данномъ въ Петербург, 1858 года, въ день основанія Московскаго университета, которымъ онъ управлялъ двнадцать лтъ (1835—1847). Шевыревъ, какъ ученый, серьезно изучавшій памятники древнерусской литературы и открывшій публичныя лекціи по этому предмету, неблагосклонно относился къ нкоторымъ новымъ талантамъ, какъ это видно изъ отчета его о первомъ сборник стихотвореній Лермонтова (1840 г.), въ которыхъ критикъ видлъ только подражаніе форм произведеній нашихъ именитыхъ поэтовъ {‘Москвитянинъ’ 1841 г.}.
Выли и другія причины, обратившія вниманіе Шевырева на мою книгу. Первой изъ нихъ служила рознь между журналами: ‘Отечественныя Записки’, въ которомъ я участвовалъ, какъ сотрудникъ, что было извстно Шевыреву, и ‘Москвитянинъ’. Первый изъ нихъ, сторонникъ европеизма, не сходился въ мнніяхъ съ ‘Москвитяниномъ’, представителемъ славянофильскаго ученія, Къ этому взаимному недружелюбію двухъ началъ присоединялись и личныя раздраженія. Нельзя сомнваться, что Шевыревъ обладалъ многими хорошими душевными качествами, несомннной ученостью и чрезвычайнымъ трудолюбіемъ, но вмст съ этимъ онъ представлялъ и слабыя, легко уязвимыя стороны характера. Онъ былъ тщеславенъ, раздражителенъ, задоренъ и нердко педантиченъ въ своихъ критическихъ статьяхъ, на что жаловался даже неизмнный другъ его, М. П. Погодинъ. Послдняя черта, какъ особенно выступавшая, была изображена Блинскимъ въ особой характеристик, подъ названіемъ: ‘Педантъ, литературный типъ’ { ‘Отеч. Записки’, 1842 г.}.
Сказанное мною подверждается свидтельствомъ Ю. . Самарина въ его письмахъ къ К. С. Аксакову. Онъ съ радостью увдомляетъ своего друга, какъ ‘Шевыревъ былъ разбитъ въ спорахъ съ Крюковымъ и Рдкинымъ (профессорами Московскаго университета) и прикрылъ постыдное отступленіе криками и общими мстами. ‘Въ Шевырев’, по его отзыву, ‘нтъ той простоты и того смиренія’, безъ которыхъ не можетъ быть доступна тайна художественнаго произведенія. Я считаю его неспособнымъ забыть себя въ присутствіи высокаго созданія, забыть, что онъ изучилъ искусство, что онъ былъ въ Италіи, и потому долженъ понимать и видть больше, лучше и прежде другихъ, которые не были въ Италіи и не изучали искусства. Ему будетъ совстно передъ собою, если онъ увидитъ въ художественномъ произведеніи только то, что можетъ видть всякій. Нтъ, онъ придумаетъ что-нибудь домудрене, позамысловате и поставитъ свою выдумку между читателемъ и поэмою’ (т. е. поэтическимъ созданіемъ {‘Pyc. Архивъ’, 1880 г., кн. 2, письма 20 и 52.}).
Чмъ же московская публика заинтересовалась въ спор о такомъ заурядномъ явленіи учебной литературы, какъ христоматія?.. Неожиданнымъ ходомъ полемики. Шевыревъ пріобрлъ себ большую извстность, онъ занималъ каедру русской словеснности, и въ Москв, и въ Петербург его знали какъ ученаго, литератора и критика. Я же былъ преподаватель русскаго языка въ низшихъ классахъ одного изъ московскихъ институтовъ, посылавшій статьи и статейки въ ‘Отечественныя Записки’ безъ подписи имени, какъ это требовалось редакціею журнала. И что же? казалось, что малоизвстный журнальный сотрудникъ, не подчиняясь авторитету нападающаго, поднимаетъ брошенную имъ перчатку и немедленно вступаетъ съ нимъ въ бой {Критика Шевырева въ 5 и 6-мъ NoNo ‘Москвитянина’, 1843, мои отвты въ двухъ книжкахъ ‘Отеч. Зап.’ того же года, тт. 29 и 30.}. Сознаюсь откровенно, что я, какъ слабйшій, желая на сколько возможно сравнять шансы успха, дозволялъ себ въ защит прибгать къ различнымъ средствамъ, между прочимъ къ ироніи и насмшк, которыя нравятся читателямъ. Если не доставало у меня пороха, я бросалъ въ противника пескомъ и пылью, чтобы хоть нсколько отуманить его. Другимъ поводомъ къ интересу такимъ въ сущности преинтереснымъ предметомъ могло служить и литературное затишье въ Москв того времени. Такъ, по крайней мр, объяснила дло А. П. Елагина (мать Киревскихъ) въ письм къ А. H. Попову: ‘Литература наша отличается перебранкою Шевырева съ Галахомъ за христоматію и чуть ли это не единственное явленіе’ {‘Русскій Архивъ’, кн. I, стр. 343.}. Наконецъ, не малое вліяніе и отъ розни воззрній, господствовавшей въ сред профессоровъ. Мн хорошо извстно, что нкоторые изъ нихъ, да и не малое число студентовъ, становились на сю сторону. По крайней мр я выдержалъ аттаку, не былъ разбитъ, не просилъ пардона, остался цлъ. Въ такомъ положеніи дала, слыша различные отзывы о критик и антикритик, издатель ‘Москвитянина’ (М. П. Погодинъ) задумалъ прибгнуть къ третейскому суду. Выборъ его палъ на Д. Л. Крюкова, профессора римской словесности и древностей, молодого, чрезвычайно Даровитаго и многоученаго. Онъ предложилъ ему взглянуть на полемику нашу безпристрастно, какъ подобаетъ человку, лично не заинтересованному въ дл и чуждому наклонности къ той или другой журнальной партіи. Предложеніе было принято, но не исполнено. Я узналъ это отъ самого Крюкова, встртивъ его у Армфельда, тоже профессора Московскаго университета. Вотъ слова его: ‘Погодинъ просилъ меня взглянуть на вашу полемику съ чисто-научной точки зрнія и дать о ней отзывъ. Я было и общалъ ему, но чмъ больше вникалъ въ сущность спора, тмъ больше и больше персходилъ на вашу сторону, почему и отказался’.— Слышалъ я потомъ, что кром этой причины отказа была и другая: Грановскій, не жаловавшій Шевырева, отклонилъ своего товарища отъ намренія вступаться за ‘Москвитянинъ’, его редактора (Погодина) и главнаго критика (Шевырева).
Чмъ же это все кончилось? Кто правъ? Кто виноватъ? Оба мы виноваты — и критикъ мой и я: онъ излишней строгостью, я — излишней неподатливостью.
Христоматіей моей не былъ доволенъ и H. А. Полевой, жившій въ то время въ Петербург и помщавшій критическіе отзывы въ ‘Пчел’, съ подписью Z. Z. Но по давнему знакомству со мною въ Москв, онъ ограничился письмомъ (1843 г.), въ которомъ высказалъ свое мнніе. Отзывы этого письма о Лермонтов, Кольцов, Майков, Фет, Блинскомъ… показываютъ, какъ одряхллъ издатель ‘Телеграфа’ въ своихъ сужденіяхъ о критик и поэзіи.
При второмъ, значительно исправленномъ, изданіи моей книги начальство Московскаго учебнаго округа примирилось съ нею, благодаря дружескому посредничеству . И. Буслаева. Попечитель (гр. С. Г. Строгоновъ) вовсе не былъ предубжденъ противъ меня, онъ желалъ только, чтобы, какъ выше сказано, преподаваніе отечественнаго языка и литературы держалось на историческихъ устоихъ, которыхъ, какъ ему думалось, не хотлъ вдать составитель христоматіи.
Черезъ десять лтъ посл вышеразсказаннаго, уже при шестомъ изданіи моей книги (1853 г.), грянулъ на нее громъ съ той стороны, откуда всего мене его ожидалось. Я жилъ въ Москв, и экземпляръ моей книги, поданный въ цензуру, былъ отправленъ въ Петербургъ на разсмотрніе директору Педагогическаго Института И. И. Давыдову, бывшему прежде инспекторомъ Александровскаго сиротскаго института (въ Москв), гд и я состоялъ преподавателемъ. Въ то время я пользовался его благосклонностью. Но это чувство замнилось противоположнымъ съ тхъ поръ, какъ я, по порученію Я. И. Ростовцева, начальника штаба военно-учебныхъ заведеній, составилъ для нихъ конспектъ и программы русскаго языка и словесности. Указывая пособія, нужныя для ознакомленія съ этими предметами, я не включилъ въ ихъ число ‘Чтеній о словесности’, т. е. лекцій, читанныхъ Давыдовымъ въ Московскомъ университет. Отсюда — гнвъ и немилость. Цензоръ задумалъ, если не совсмъ забраковать мою книгу, то, по малой мр, задержать ее, поприжать. Я былъ поставленъ въ непріятное положеніе: экземпляровъ предъидущаго изданія оставалось немного, а приступать къ новому, не дождавшись цензурнаго разршенія, было дломъ рискованнымъ. Подумавъ, я ршился прибгнуть къ посредничеству Я. И. Ростовцева, въ то время бывшаго въ большой сил. И вотъ Давыдовъ, волей-неволей, хотя-нехотя, долженъ былъ исполнить мое желаніе. Просматривая возвращенный мн экземпляръ, чтобы знать, нтъ ли какихъ замчаній или перемнъ, я съ изумленіемъ остановился на отрывк изъ ‘Похвальнаго слова Карамзина Екатерин Великой’. Извстно, что въ этомъ слов авторъ обращается къ читателямъ съ воззваніемъ: ‘Сограждане!’ И что же? это воззваніе везд было зачеркнуто, какъ нчто запретное. Нельзя было удержаться отъ смха при мысли, до чего довела свою боязливость цензура: даже Карамзина чуть-чуть не причислила къ поклонникамъ революціи. При свиданіи съ Давыдовымъ я признался въ моемъ изумленіи.— ‘Чемужъ тутъ изумляться?’ — отвчалъ онъ спокойно и равнодушно.— ‘Въ настоящее время (1853. г.) и французы не смютъ говорить: concitoyen’. Длать было нечего, реставрировать опальное слово не дозволялось, и вотъ, изъ двадцати слишкомъ изданій моей ‘Русской Христоматіи’, въ шестомъ (томъ I), похвальная рчь Карамзина Екатерин такъ и осталась безъ согражданъ, благодаря перевороту, учиненному во Франціи Наполеономъ Третьимъ.