ИСТОРІЯ ОДНОЙ ФРЕСКИ.
ИСТОРІЯ ОДНОЙ ФРЕСКИ.
Братья флорентійцы.
——
История одной фрески, Бибиков Матвей Павлович, Год: 1855
Время на прочтение: 40 минут(ы)
Въ іюн 18І5 года, позавтракавъ въ каж Эльветико, сборномъ мст иностранцевъ, проживающихъ во Флоренціи, я, но всегдашнему своему обыкновенію, отправился въ галерею Медичи (delle utlizi), гд, подъ красивыми арками и на широкихъ лстницахъ, съ перваго взгляда замтилъ необыкновенное движеніе: художники, являвшіеся въ галерею копировать картины великихъ мастеровъ, расхаживали группами и громко и живо о чемъ-то толковали.
— Что такое случилось, синьйоръ Луиджи? спросилъ я кустода галереи, взявшаго изъ рукъ моихъ палку и давшаго мн въ-замнъ мдную контрамарку.
— Какъ, синьйоръ Маттэо, еще до васъ не дошла великая новость?
— Нтъ, не дошла. А въ чемъ дло?
— Дло въ томъ, что на улиц Фаэнца, въ дом каретника Ренцо открыли — ну, что бы такое вы думали?
— Не мучьте меня, пожалуйста, и разсказывайте скорй, отвчалъ я.
— Открыли… огромнйшую, удивительнйшую, прелестнйшую фреску… руки… какого бы вы думали мастера?
— Почему же мн знать?
— Открыли, синьйоръ міо, фреску руки… самого Рафаэля!
Меня такъ и бросило въ жаръ.
— Можетъ ли это быть? вскричалъ я.
— А такъ-то можетъ быть, что сейчасъ вышелъ изъ галереи синьйоръ профессоре Бедзуоли {Бедзуоли, профессоръ и директоръ Флорентійской Академіи Художествъ, одинъ изъ дюжинныхъ историческихъ живописцевъ Италіи, онъ иметъ, однако, огромную извстность во Флоренціи. Онъ получилъ почетное званіе профессора за большую картину: ‘Торжественный въздъ Карла IX, короля французскаго во Флоренцію’, въ толп народа, на первомъ план Маккіавелли и Пьетро Каппони, бывшій тогда гойфалоньеромъ города, который однимъ словомъ, сказаннымъ Карлу, грозившему, въ случа неуплаты огромной суммы, не оставить въ город камня на камн: ‘Стрляйте изъ вашихъ пушекъ — а мы зазвонимъ въ наши колокола, заставимъ бжать вашихъ французовъ изъ Флоренціи’. Эта картина ниже всякой посредственности, но выборъ сюжета не могъ не понравиться флорентійцамъ. Ея купилъ великій герцогъ за четыре тысячи піастровъ (около 20 т. ас.) и поставилъ въ одну изъ заброшенныхъ залъ своего великолпнаго дворца. Бедзуоли, получивъ званіе профессора, началъ торговать своею властью и извлекать изъ нея пользу: онъ выдаетъ патенты за своимъ подносомъ, съ приложеніемъ печати академіи, на подлинность картинъ, большею-частью эти картины — произведенія безъименныхъ мастеровъ или безсовстныя поддлки, а иногда и плохія копіи съ извстныхъ мастеровъ, и вся эта дрянь продается неопытнымъ иностранцамъ на всъ золота!} и клялся, что эта фреска писана безсмертнымъ.
‘Ну, если это только синьйоръ профессоре Будзуоли говоритъ, такъ мы еще посмотримъ’ подумалъ я и пошелъ къ толп художниковъ, которые, оставивъ работы, съ палитрами и мужтабелями въ рукахъ, собравшись въ кучку, горячо разговаривали между собой.
Тутъ былъ и нашъ Моллеръ {Моллеръ. Онъ жилъ тогда во Флоренціи и занимался композиціей эскиза для большой картины: ‘Св. Іоаннъ проповдуетъ на остров Патмос’. Картину эту онъ пишетъ въ Рим. Чего не въ-прав ожидать отъ этого талантливаго, образованнаго, совстливаго художника? совстливаго до такой степени, что онъ два раза здилъ на островъ Патмосъ, чтобъ ознакомиться съ мстностью и типами тамошнихъ грековъ. Занимаясь композиціей своей картины, Моллеръ ходилъ въ галерею delle Uffici, копировать съ картинъ мастеровъ возрожденія, изученіе которыхъ онъ считаетъ необходимымъ для художника, задумавшаго писать религіозный сюжетъ.}. Онъ тогда копировалъ акварелью картину Гирландайо: ‘Поклоненіе Волхвовъ’ — и какъ копировалъ!
— Правда ли, господа?.. спросилъ я.
— Какже, какже! сказало вдругъ нсколько голосовъ, сейчасъ Бедзуоли…
— Плутъ Бедзуоли! отрывисто прервалъ угрюмый гравръ Флориди {Флориди. Искусство гравированія въ Италіи не въ цвтущемъ состояніи: большая часть итальянскихъ граверовъ занимаются преимущественно иллюстраціями дешевыхъ изданій, а иные и вовсе покинули свое искусство и копируютъ карандашомъ или акварелью картины извстныхъ мастеровъ, для продажи въ альбомы иностранцамъ. Флориди принадлежитъ къ послднему разряду. Его копія акварелью съ портрета папы Льва X-го — Рафаэля, считается одной изъ лучшихъ копій этого портрета и была куплена за большую цну герцогомъ омальскимъ.}, не переставая работать съ прелестной головы любовницы Тиціана.
— Я сейчасъ изъ галереи палацца Питти: тамъ вс бросили работы и только и толку, что о новой фреск, сказалъ кто-то.
— А что говоритъ про нее Бурчи? {Бурчи, главный смотритель галереи delle Ufici, во Флоренціи. Отличный живописецъ и тонкій цнитель древнихъ картинъ.} спросилъ я.
— Бурчи видлъ фреску и говоритъ: ‘надо еще посмотрть, надо подумать хорошенько’.
— Умница Бурчи, да сверхъ-того и честный человкъ, сказалъ Флориди.
А Моллеръ слушалъ и улыбался своею свтлою, доброю улыбкою.
— А вы, Отто, что думаете про фреску? спросилъ я его порусски.
— Да пока что же думать? я ея не видалъ и совершенно ошеломленъ этой неожиданной новостью. Всего лучше, пойдемте-ка да сами посмотримъ на нее.
— Господа, пойдемте смотрть фреску! сказалъ я: — теперь же около часа и галерею скоро запрутъ.
— Идемъ, идемъ! закричали вс и бросились укладывать свои рисовальные ящики.
— Asini! раздался голосъ Флориди: — не читали Вазари {Вазари, извстный авторъ жизнеописаній итальянскихъ живописцевъ, скульпторовъ и архитекторовъ. Онъ былъ современникомъ Рафаэля.}, а еще итальянцы и художники! Тамъ вс творенія Рафаэля на-перечетъ, а объ этой фреск ни слова нтъ.
— Полно браниться, Флориди! сказалъ, ударивъ его по плечу, Фарина {Фарина, написалъ превосходную копію картины Альбертинелли: la Visitazione. Эта копія была на годичной выставк Сапктпетербургской Академіи Художествъ вмст съ превосходными же копіями Бориспольца съ тиціанова ‘Положенія во гробъ’, и Серебрякова: ‘la Pieta’, съ Фра-Бартоломео della Порта.}, безспорно, одинъ изъ лучшихъ копіистовъ нашего времени.
— Пойдемъ-ка лучше съ нами.
— Убирайтесь, убирайтесь! успю еще наглядться на вашу знаменитую фреску. Вы мн ныньче своими нелпыми спорами цлое утро мшали работать, теперь, безъ васъ, славно поработаю часикъ.
Веселою, шумною толпой отправились мы на улицу Фаэнца и, несмотря на несносный жаръ, которымъ насъ такъ и обдало по выход нашемъ изъ прохладной галереи Медичи, мы продолжали горячо толковать объ искусств и неистово размахивать руками — привычка, которою въ Италіи заразился и я, и теперь увренъ, что еслибъ мн связали руки, я не съумлъ бы выговорить ни полслова — до такой степени между итальянцами тлодвиженія кажутся необходимымъ условіемъ выраженія мысли.
Едва успли мы повернуть на улицу Фаэнца, намъ встртилась толпа знакомыхъ художниковъ, они работали въ галере палаццо Питти, и также бросивъ работы, гурьбой отправились смотрть новооткрытую фреску.
Просились во внутренность — не впускаютъ! еще издали закричалъ намъ веселый русскій художникъ …
Тутъ узнали мы, что въ дом каретника, подл церкви Саи-Ларенцо деи-Медичи, въ-самомъ-дл открыта большая фреска необыкновенной красоты, изображающая ‘Тайную Вечерю’, но что хозяинъ дома ршился не показывать ея, пока она не будетъ совершенно реставрирована и приведена въ первобытное свое состояніе.
Сейчасъ же между нами начались жаркіе споры о томъ, кому дадутъ ее реставрировать и изъ кого именно составится consulta (коммиссія), которая ршитъ: въ самомъ ли дл фреска руки Рафаэля или нтъ, и кто былъ ея творцомъ и проч. и проч.
И долго стояли мы посреди улицы, не обращая вниманія на палящіе лучи лтняго итальянскаго солнца.
— Ну, полно толковать! сказалъ наконецъ Фарина: — я голоденъ, меня, я чай, давно жена и дти ждутъ обдать. Addio!
И Фарина, котораго мы прозвали вчнымъ жидомъ, за необыкновенную худощавость его и за бороду чуть не до колнъ, замахалъ руками и скорымъ шагомъ отправился домой.
И мы съ Моллеромъ и веселымъ . пошли обдать въ скромную тратторію Старыхъ Каретъ, давъ себ честное слово немедленно посл обда, вмсто того, чтобъ идти за Фреддіанскую Заставу смотрть на игру въ мячъ {Yuoco di Pallone. Для этой игры устроены особыя арены съ амфитеатромъ и ложами.}, непремнно перечесть со вниманіемъ статью Вазари о Рафаэл.
Оказалось, что ршительно вс работы этого единственнаго мастера помчены современникомъ его Вазари въ извстномъ твореніи: жизнеописаніе итальянскихъ живописцевъ, скульпторовъ и архитекторовъ, въ которомъ не упоминается ни объ одной фреск, писанной Рафаэлемъ во Флоренціи, что было бы необъяснимымъ пробломъ въ книг Вазари, потому-что на выполненіе огромной фрески потребно, какъ извстно, и много времени и много рукъ, слдовательно, мы имли право утвердительно полагать, что вновь-открытую фреску не слдуетъ приписывать Рафаэлю.
Вечеромъ художники собрались, по обыкновенію, въ небольшой кафе Эльветико, что на площади дель-Дуомо. Споры, крики и хохотъ раздались въ зал, запахъ дуэлло {Дуэлло — пуншъ изъ равныхъ частей рому, алькермэсу и воды.} и дымъ сигаръ такъ и ли глаза. Вскор въ кафе стало такъ невыносимо-душно, что мы придумали перенести лавки и столы на самую площадь къ дверямъ кафе, и на открытомъ воздух толковать о великомъ событіи этого дня.
‘А! fresco parlar di fresco’, какъ тутъ же съострилъ кто-то изъ художниковъ.
Передъ нами торжественно уносился въ потухающія небеса изящный куполъ базилики Санта-Маріа деи-Фіори, на западномъ краю неба, позолоченномъ послднимъ отблескомъ солнца, рзко отдлялась мраморная, испещренная мозаиками и статуями кампанилла, созданіе Джіотта, а невдалек, сплошною темною массою чернлась баттистерія, съ своими бронзовыми дверьми, которыя Микель-Анджело назвалъ райскими…
‘Какъ вс это хорошо! Боже мой, какъ хорошо!’ подумалъ я, и невольно, понемногу отставая отъ общаго разговора, принялся въ сотый разъ заглядываться и на куполъ базилики, и на Кампаниллу, и на баттистерію, и на глубокое небо, уже успвшее вс усыпаться звздами, и на веселыя толпы народа, съ пснями и хохотомъ гулявшія по площади, и на вс, на вс…
Должно-быть и на моихъ товарищей точно такъ же подйствовала эта обаятельная картина: когда я оглянулся, около меня ужь все стихло, художники какъ-будто призадумались, изрдка прихлебывали изъ стакановъ дуэлло и молча покуривали сигары.
Вс дышали полною грудью, упиваясь благоуханною прохладою флорентійскаго вечера. Вдругъ раздался на площади пронзительный голосъ: ‘Синьйори! вотъ только-что сію секунду отпечатанная исторія новооткрытой фрески безсмертнаго Рафаэля!’ и, вслдъ затмъ, давно-знакомый намъ разнощикъ афишъ, полунагой, босоногій и загорлый мальчишка, съ пачкою печатныхъ листовъ подъ-мышкою, положилъ къ намъ на столъ еще сырой листокъ журнала la Rivista. Хозяинъ кафе, стоявшій въ дверяхъ, вынулъ изъ кармана серебряную монету, бросилъ ее на воздухъ по направленію къ мальчишк, тотъ на-лету поймалъ ее губами, перекувыркнулся и снова побжалъ по площади, крича во все итальянское горло: ‘Синьйори! вотъ только-что сію секунду отпечатанная…’ и проч.
Мы вскочили съ мстъ и, толкая другъ друга, вс наперерывъ бросились къ афиш, но ею уже усплъ завладть проклятый Флориди, молчаливо-сидвшій между нами, онъ преспокойно сложилъ ее, спряталъ въ карманъ и сказалъ: ‘Adagio! вамъ всмъ разомъ хочется прочесть этотъ листокъ и вы изъ-за него, забывъ достоинство человка, готовы перегрызться, какъ дикіе зври, а потому, во избжаніе неприличія и во удовлетвореніе общаго нетерпнія, я предлагаю прочесть листокъ во всеуслышаніе’.
— Бе-е-не! бра-во Флориди! послышалось со всхъ сторонъ.
— Но я самъ читать не буду, вопервыхъ, потому, что у меня слаба грудь, а вовторыхъ, потому, что знаю напередъ, что тутъ, кром общихъ мстъ и пустыхъ догадокъ, ровно ничего нтъ, больше и ждать нечего отъ статейки, состряпанной моимъ пріятелемъ аббатомъ Пьетро Сальватико {Пьэтро Сальватино, одинъ изъ сотрудниковъ плохаго журнала: ‘la Rivista’, занимается художественною частью журнала.}, который считаетъ себя знатокомъ въ живописи потому только, что у него племянникъ плохой маляръ.
— Такъ дай мн, я прочту, сказалъ Фарина, протягивая руку.
— Не дамъ! tu sei un tartaglione! (выраженіе, которое можно перевести словами Петра Ивановича: ‘у тебя зубъ со свищомъ’.)
— А пусть лучше прочтетъ мусью Жандронъ {Жандронъ, историческій живописецъ, ученикъ Поль дела-Роша. Его картина: ‘Уиллисы’, пляшущія при лунномъ освщеніи, картина, исполненная граціи и нги, произвела общій восторгъ на флорентійской выставк.}, потому-что онъ, какъ иностранецъ, иметъ право на наше гостепріимное вниманіе. Онъ же читаетъ очень-недурно, и прибавилъ: ‘для иностранца’.
— Браво Флориди! закричали мы: — мусью Жандронъ! берите листокъ, садитесь вотъ здсь, посреди насъ, и читайте!
— Да, синьйори! сказалъ добрйшій и застнчивый Жандронъ, выговаривая р какъ истый парижанинъ: — какъ же я буду читать при лунномъ свт? я близорукъ…
— Плохая отговорка! Но Жандрону сильно не хотлось читать вслухъ.
— Эи, кафетьере! кафетьере! скорй огня!
Черезъ минуту мдная лучерпа, напоминавшая классическую форму древней лампады, уже стояла на стол передъ избраннымъ нами чтецомъ и вечеръ былъ такъ тихъ, что даже не колыхалось пламя.
Между-тмъ, число слушателей Жандрона росло, къ намъ понемногу присоединялись гулявшіе по площади, постепенно смолкли веселыя сторнеллы {Сторнело, народный тосканскій напвъ.} и живые разговоры и вскор насъ окружила молчаливая и внимательная толпа народа, ярко-освтившаяся лучами мсяца, какъ-бы нарочно только-что выглянувшаго изъ-за темныхъ воротъ Гетты {Гэтта — кварталъ, который въ итальянскомъ город отводятъ для евреевъ. Онъ обносится высокою стной и ворота его запираются на ночь.}.
Наконецъ Жандронъ прочелъ слдующую статью, писанную напыщеннымъ и цвтистымъ слогомъ, какимъ большею-частью пишутъ современные итальянскіе писатели: увлекаемые своею огненною организаціею, они, говоря даже о самыхъ обыкновенныхъ предметахъ, впадаютъ въ восторженность, вслдствіе чего прозаикъ всегда смахиваетъ на стихи.
‘Великое дло совершилось въ нашемъ город. Умъ мой и сердце еще трепещутъ отъ избытка чувствъ…’
— Дулькамара! пріятель мои аббатъ Сальватико! прервалъ Флориди.
— Флориди! замолчишь ли ты? закричали вс въ одинъ голосъ.
— Не могу!
— Ну такъ убирайся!
— In monumento! (сію же минуту) сказалъ Флориди, передразнивая Стентерелло {Стентерелло — комическое лицо въ народныхъ тосканскихъ комедіяхъ, въ род французскаго Пьерро, или неаполитанскаго Пульчинелло.}, который никогда не скажетъ: in momentо, и преспокойно остался на своемъ мст.
‘На улиц Фаэнца (продолжалъ читать Жандронъ) недалеко отъ церкви Св. Лаврентія, въ дом, принадлежавшемъ нкогда Монастырю Сестеръ Ордена Св. Онуфрія Фолиньянскаго, въ бывшей трапез открыта вчера великолпнйшая фреска величайшаго изъ всхъ въ мір живописцевъ — урбинца Рафаэля, изображающая во весь ростъ Спасителя и Его учениковъ, совершающихъ Тайную Вечерю.
‘Не останавливаясь на тхъ ощущеніяхъ, которыя при взгляд на это неподражаемое произведеніе искусства, взволновали мою душу и наполнили сердце восторгомъ, а глаза слезами умиленія, я ограничусь тмъ, что, по моему крайнему разумнію, необходимо напомнить всякому, желающему достойно оцнить новооткрытое сокровище.
‘Съ самаго начала эпохи возрожденія искусствъ и до Рафаэля живопись въ Италіи имла одинъ характеръ — аскетическій, которымъ проникнуты произведенія самого безсмертнаго Рафаэля въ начал его поприща, когда застаемъ его въ мастерскихъ Перуджина и Пентуриккія. Впослдствіи времени строго изучивъ анатомію и неподражаемыя произведенія греческаго и римскаго рзцовъ, онъ придалъ новыя, безукоризненно-правильныя формы идеальнымъ типамъ аскетической школы, но остался вренъ ея основному, высокорелигіозному направленію и тмъ самымъ возвелъ искусство на недосягаемую степень совершенства, а потому, для полнаго уразумнія всхъ красотъ этого безсмертнаго мастера, необходимо изученіе произведеній аскетической школы.
‘Кто нын не восхищается ими и не умиляется всею душою передъ созданіями живописцевъ-схимниковъ?
‘Но когда для Италіи — увы! миновала эпоха религіознаго направленія искусства и завладла имъ изъисканность, манерность и блескъ французскихъ и венеціанскихъ мастеровъ, эти произведенія аскетовъ были забыты… что я говорю: забыты — заброшены! ихъ старались сбыть за безцнокъ, а за неимніемъ покупателей, оставляли гнить въ кладовыхъ, гд они пролежали впродолженіе двухъ вковъ!
‘Въ начал ныншняго столтія нкто Овербекъ {Овербекъ. Итальянскій журналистъ, говоря объ Овербек, прибавилъ: ‘нкто’, хотя онъ хорошо зналъ, что имя этого художника, давно стало европейскимъ. Но итальянцы не могутъ простить иностранцу Овербеку то, что онъ, еще при жизни Камучини, патріарха итальянскихъ живописцевъ, возвысился въ Рим до степени ‘начальника школы’ (Cpo di scula).}, германецъ, взглянувъ на фреску Беато-Анджелико: ‘Коронованіе Пресвятой Богородицы’, что и теперь еще сохранилось на стн одной изъ келлій Монастыря Сан-Марко (во Флоренціи), пришелъ въ высоконравственный восторгъ, перерождающій человка, въ слезахъ палъ ницъ передъ священнымъ изображеніемъ и далъ торжественный обтъ покинуть мракъ лютеранизма и вступить въ ндра католической церкви. Затмъ много лтъ провелъ онъ въ отъискиваніи произведеній аскетической школы, реставрированіи и изученіи ихъ. Благодаря неусыпнымъ трудамъ его и теперешнему направленію изящнаго вкуса итальянцевъ, наши галереи, несравненныя, великолпныя галереи, наполнились образцовыми произведеніями Чимабуэ, Джіотта, Орканья, Беато Анджелика, Липпи, братьевъ Гирландайо, Пьетро да-Сіэнна, Гадди и другихъ.
Къ числу современниковъ, съ любовью изучающихъ этихъ великихъ мистеровъ, принадлежатъ и наши два художника еще молодые, но уже извстные: графъ Карло делла-Порта и Иньяціо Цотти.
Первому мы обязаны самыми безукоризненными и совстливыми рисунками для гравюры съ неподражаемой картины Рафаэля: Мадонна дель-бальдакчно, что въ палаццо Питти, и съ образа Богоматери Беаго Анджелика, что въ галере Медичи, а послдній дотого сроднился съ аскетическимъ направленіемъ, что произведенія его ршительно можно принять за произведенія одного изъ вышеупомянутыхъ мною мистеровъ возрожденія…’
‘На-дняхъ графъ делла-Порта и Цотти, проработавъ все утро въ галере палаццо Питти и наскоро отобдавъ, по обыкновенію, въ скромной тратторіи, вздумали насладиться вечернею прохладою и отправились пшкомъ гулять въ Кашины {Кашины — загородное флорентійское гульбище, собственность великаго герцога.}, не переставая дорогою толковать о Рафаэл и объ аскетической живописи — ихъ задушевномъ предмет, соединившемъ ихъ неразрывными узами дружбы и взаимнаго уваженія.
‘Проходя улицею Фаэнца, мимо каретнаго заведенія Ренцо, они встртили знакомаго натурщика съ ведромъ разведеннаго мла и большою щетинною кистью въ ркахъ {Этотъ натурщикъ Америго: человкъ, что называется, на вс руки: смотря но надобности, онъ и красильщикъ, и драпировщикъ, и сапожникъ и все, что вамъ угодно.}.
— Куда идешь? спросили его наши друзья.
— А вотъ въ каретное заведеніе: замазать старую, запачканную фреску, отъ которой слишкомъ-темно въ мастерской.
Друзья грустно посмотрли другъ на друга.
— Съ каждымъ днемъ, сказалъ делла Порта, вздохнувъ: — по милости спекулаторовъ, въ Италіи убавляется число древнихъ произведеній итальянской кисти. При мн, съ недлю назадъ, разломали старый домъ по дорог въ Эмноле, а надъ Нортономъ этого дома вислъ мраморный щитъ съ гербомъ Біаики Капелло, а вестибулъ былъ украшенъ огромной фреской, представлявшей видъ средневковой Флоренціи, съ горы Poggio Imperiale! И какъ былъ написанъ этотъ видъ! съ какою любовью, съ какими восхитительными подробностями!…’
— И все длятого, что тутъ поведутъ желзную дорогу въ Ливорно!
— А спрашивается, для чего намъ, флорентійцамъ, желзная дорога?
— Въ-самомъ-дл, для чего намъ желзная дорога? сказалъ Цотти и призадумался.
— Чтобъ сть свжія устрицы и свжія трилъи {Трильи — небольшая морская рыба.}, сказалъ, улыбаясь, натурщикъ.
— Пойдемъ взглянуть на фреску, Цотти, сказалъ графъ: — можно посмотрть?
— Смотрите сколько угодно! сказалъ натурщикъ: — вдь я теперь полный хозяинъ фрески, или, врне сказать, полфрески, потому-что ужь одна половина мною закрашена.
Съ грустнымъ чувствомъ вошли молодые люди въ большую, пустую мастерскую каретника и, при ослпительныхъ лучахъ заходящаго солнца, увидали передъ собой половину огромной фрески — но какой фрески!…
Долго стояли они, какъ вкопанные, не отрывая отъ нея глазъ и не смя взглянуть другъ на друга. На глазахъ ихъ выступали трепетныя слезы восторга.
А натурщикъ установилъ лстницу, обмакнулъ кисть въ ведро съ мломъ и преспокойно готовился продолжать свою варварскую работу.
— Стой! закричалъ делла-Порта, схвативъ его за руку: — именемъ пресвятой Мадонны, заклинаю тебя остановиться и не налагать святотатственной руки на такое произведеніе искусства!
Цотти, восторженный немене своего друга, но боле его положительный (его искусила бдность), всунувъ нсколько монетъ въ руку натурщика, упросилъ его прекратить свою работу, оставить ихъ наедин и запереть за собой дверь.
Тогда въ этой пустой зал произошла одна изъ тхъ задушевныхъ сценъ, которыя навсегда и для всхъ останутся тайною. Кто угадаетъ, что тамъ было предчувствовано и высказано? Только по выход изъ дома каретника, оба друга рука-объ-руку отправились къ хозяину, на глазахъ у нихъ еще дрожали слезы…
На другой день вся Флоренція заговорила, что въ дом каретника открыта фреска Рафаэля… говорю: вся Флоренція, потому-что подобная новость не могла не быть принята всми Флорентійцами безъ сердечнаго сочувствія и не перейдти изъ устъ въ уста.
Новооткрытую фреску поручено реставрировать лучшимъ мастерамъ этого дла. Мы знаемъ наврное, что ныньче ночью посланъ нарочный въ Римъ за извстнымъ Ц*, первымъ реставраторомъ нашего времени и отличнымъ знатокомъ старинныхъ итальянскихъ картинъ. Недли черезъ дв, неболе, вс безъ исключенія будутъ безденежно удивляться безсмертному произведенію безсмертнаго, которое будетъ такъ свжо, какъ-будто вчера только вышло изъ-подъ его неподражаемой кисти.
Жандронъ пересталъ читать и громкія восклицанія огласили площадь дель-Дуомо, но вскор съ новою силою, возобновились и толки и споры…
Недли черезъ дв, давъ время почти всему народонаселенію Флоренціи налюбоваться на фреску, и мы съ Моллеромъ въ одно прекрасное утро отправились въ улицу Фаэнца.
Чтобъ добраться до залы, гд находилась фреска, надобно было пройдти огромной мастерской каретника, заставленной экипажами всхъ возможныхъ родовъ и видовъ. Хозяинъ не потрудился прибрать ихъ для постителей. Здсь мы встртили Флорида: онъ только-что вышелъ и былъ угрюме и задумчиве обыкновеннаго.
Молча пожалъ онъ намъ руки и хотлъ идти своей дорогой, но я удержалъ его за руку и спросилъ:
— Видлъ?
— Видлъ… дай опомниться. Иду пообдать гд-нибудь за городомъ, посл ощущеній ныншняго утра мн необходимо освжиться. Addio!…
Съ сильнымъ біеніемъ сердца постучались мы въ запертую дверь залы, чьи-то шаги едва-слышные и осторожные, какъ шаги врача въ комнат больнаго, приблизились по направленію къ двери, которая безъ шума отворилась и снова за нами затворилась.
Прямо противъ насъ была стна, аршинъ въ двнадцать ширины, вся занятая фреской. На высокихъ подмосткахъ около нея, молча работали двое молодыхъ художниковъ, съ длинными, нечесанными волосами, съ болзненными лицами, въ изношенныхъ пальто, они трудились надъ рисункомъ съ фрески для гравюры {Огромное количество художниковъ со всхъ странъ свта, стекающихся въ Италію, почти вовсе отнимаютъ у туземныхъ артистовъ средства къ существованію. Большая часть послднихъ достаютъ себ скудное пропитаніе копіями извстныхъ картинъ, которыми такъ богаты итальянскія галереи. Я видлъ отличную копію съ большой картины Аллори: ‘Юдифь’, проданную за 5 піастровъ! (25 р. ас.), а художникъ употребилъ больше мсяца на эту работу!}.
Отъ лсовъ однимъ взглядомъ нельзя было обнять всей фрески, и мы, къ крайнему нашему прискорбію, должны были разсматривать ее по частямъ.
Минуту дйствія живописецъ избралъ ту же самую, какъ и Леонардо да-Винчи въ своей извстной миланской фреск, то-есть минуту, когда Спаситель говоритъ:
‘Одинъ изъ васъ предастъ меня’. (Отъ Мат., гл. XXVI, ст. 21).
Картина писана въ длину: Христосъ на второмъ план, окруженный восемью учениками, остальные четверо (въ томъ числ Іуда) размщены на первомъ план, съ боковъ, по концамъ стола. Это распредленіе фигуръ очень-естественно и удачно: первый планъ не заслоняетъ втораго, и вы однимъ взглядомъ можете обнять всю композицію.
Христосъ, произнося скорбныя слова, съ невыразимою кротостью глядитъ на Іуду, божественно-свтлый взоръ его ясно говоритъ: ‘ты предашь меня, но я прощаю теб’. Іуда, уже терзаемый угрызеніями совсти, невольно отвращается отъ милосердаго лика Спасителя и скрываетъ подъ столомъ кошелекъ съ сребренниками.
Очевидно, что живописецъ хотлъ на Христ и на Іуд сосредоточить все вниманіе зрителя. Контрастъ поразительный!
Апостолы, сидящіе ближе къ Спасителю, вслушавшись въ слова Его, переглядываются въ недоумніи и готовятся оправдаться передъ Нимъ, другіе, сидящіе поодаль, по краямъ стола, еще не слыхали печальнаго пророчества и продолжаютъ спокойно ужинать и разговаривать.
Впослдствіи, когда лса были приняты, я могъ, обнявъ фреску однимъ взглядомъ, судить о ея общемъ эффект: онъ поразителенъ и весь дышетъ свтлымъ спокойствіемъ, это, воистину, общество божественныхъ друзей, собравшихся на прощальную трапезу.
Одинъ Іуда — пятно въ этомъ святомъ собраніи, но онъ дотого художнически понятъ и дотого изящно выраженъ, что это пятно не только не вредитъ картин, но, поставивъ въ самый выгодный свтъ красоты ея простой и трогательной композиціи, дополняетъ ея смыслъ.
Она нисколько не походитъ на композицію рафаэлевой Тайной Вечери, что находится въ одномъ изъ плафоновъ ватиканскихъ ложей: тамъ и моментъ избранъ другой, и исполненіе, по небольшой величин своей, боле напоминаетъ акварель.
Здсь драпировки, околичности, перспектива залы — все сработано съ любовью и большимъ знаніемъ дла, какъ умли работать только мастера возрожденія.
‘Это Перуджино!’ было первою моею мыслью, но, всмотрясь пристальне въ замашку живописца, а особенно въ классическія, широкія складки, которыя у Перуджино всегда словно подбиты ватой, я отказался отъ перваго своего мннія и готовъ былъ отнести фреску къ другому, позднйшему времени. Но къ какому же именно? Я не находилъ слдовъ ни манерности берниневской эпохи, манерности, равно-отразившейся и на зодчеств и на живописи, ни блестящаго и несовсмъ-естествеинаго колорита мастеровъ, немедленно-послдовавшихъ за аскетической школой и Рафаэлемъ и давшихъ итальянскому искусству крутой поворотъ отъ строго-религіознаго къ чисто-пластическому направленію. Наконецъ знаніе анатоміи и добросовстное изученіе антиковъ не позволяли отнести это произведеніе къ началу эпохи возрожденія искусствъ, хотя въ пользу такой догадки говорили и скромная постановка фигуръ и выраженіе лицъ, дышащихъ святостью.
— Ужь не Фра ли Бартоломео? {Фра Бартоломео, делла-Порта, историческій живописецъ, монахъ Доминиканскаго Ордена, современникъ Рафаэля.} сказалъ я вслухъ.
— И я то же думалъ, да раздумалъ, сказалъ, подойдя ко мн, молодой человкъ высокаго роста, съ курчавыми, густыми волосами и длинной бородой, съ задумчивой и симпатической Физіономіей.
Это былъ извстный Доминикъ Папетти {Доменикъ Папетти, бывшій пансіонеръ Французской Академіи въ Рим. Онъ пріобрлъ громкую, заслуженную извстность большой исторической картиной ‘Гармонія’, выставленной въ Рим въ 1842 году.}, котораго я не замтилъ при вход въ залу, между-тмъ, какъ онъ давно сидлъ молча въ углу и лвой рукой срисовывалъ въ альбомъ голову Спасителя.
— Чья же, наконецъ, эта фреска? спросилъ я.
— Чья? ршительно не знаю, чья она.— Да и къ чему намъ знать, кто писалъ эту фреску? Лучше вглядитесь въ эту композицію: что за простота! а рисунокъ! какъ вренъ и какъ изященъ! Одно только можно замтить, что типы этихъ лицъ несовершенно-классическіе, видно, что художникъ рисовалъ картонъ фрески съ флорентійскихъ моделей и въ ихъ выбор не былъ слишкомъ-строгъ, за-то какія разнообразныя, живыя и, вмст съ тмъ, чисто-христіанскія выраженія въ лицахъ! а всмотритесь въ детали: эта кружка съ виномъ въ рукахъ св. омы! а этотъ хлбъ! а это блюдо! а складки плаща Іуды, который, самъ какъ живой, выступаетъ изъ картины! Прелесть, прелесть, все прелесть!
Не желая сразу отказаться отъ своей догадки, я замтилъ Папетти, что въ конц XV столтія, то-есть въ то время, къ которому всего скоре можно было отнести фреску, никто, кром Фра-Бартоломео, не придерживался этого стиля классической драпировки.
— Все это такъ, но я имлъ счастіе копировать его картину: Сан-Марко, что въ галере Питти, и знаю наизустъ его манеру. Это не его кисть — я за это ручаюсь.
Тутъ онъ раскрылъ альбомъ и снова принялся рисовать, и все лвой рукой, но такъ ловко и живо, что мн, право, казалось, что я смотрю на него въ зеркало.
— А правой можете рисовать?
— Да, когда устанетъ лвая, а иногда въ натурномъ класс, чтобъ скорй кончить рисунокъ, я работаю и обими руками разомъ.
Мы разговаривали вполголоса, чтобъ не мшать художникамъ, работавшимъ на лсахъ, да и въ этой зал намъ казалось какъ-то неловкимъ говорить вслухъ. Вдругъ Папетти ударилъ себя кулакомъ въ лобъ и такъ громко вскрикнулъ, что рисовавшіе молодые люди вскочили съ своихъ мстъ и выпучили глаза на того, который такъ неприлично нарушилъ тишину, а Моллеръ посмотрлъ на насъ и улыбнулся своей безцнной улыбкой.
— Пусть меня повсятъ! говорилъ Папетти: — если эту фреску писалъ не такой же лвша, какъ и я!
И онъ бросился къ фреск, долго и внимательно разсматривалъ ее и опять сказалъ:
— Непремнно лвша! Вопервыхъ, справа свтъ: это уже главное, если, что очень-вроятно, мастеръ имлъ право выбрать любую стну для фрески, то онъ выбралъ эту именно потому, что тнь отъ лвой руки не мшала ему работать, а пиши онъ правой рукой, ему почти не было бы возможности сладить съ такимъ освщеніемъ. Вовторыхъ, профили и повороты головъ вс рисованы слва направо, что, разумется, нашему брату, лвш, несравненно-удобне, нежели рисовать справа налво, какъ обыкновенно рисуете вы, да и везд сквозятъ мильйоны частныхъ уликъ, которыя отъ васъ ускользаютъ, а нашему брату такъ и бросаются въ глаза!…
Тутъ въ залу вошелъ хозяинъ-каретникъ и учтиво пригласилъ насъ взойдти на лса, чтобъ на бордюр плаща св. омы прочесть подпись Рафаэля.
— Ваша подпись Рафаэля ровно ничего не доказываетъ, сказалъ Папетти: — и я за нее не дамъ и краціи {Крація, самая мелкая тосканская монета.}.
— Какъ ничего не доказываетъ? сказалъ сконфуженный хозяинъ.— Помилуйте! что вы это, синьйоръ Доменико, почему? позвольте спросить.
— А потому, что вы могли ее состряпать сами, carissimo signor Renzo!
— Можете ли вы предполагать!…
— Не только-что могу, но и долженъ предполагать: этакія вещи часто случались и теперь нердко случаются. Полноте, саго шіо! не смотрите на меня такими странными глазами, какъ-будто меня сбираетесь състь, не вы первый и не вы послдній.
Но Моллеръ и я, хотя въ душ и совершенно соглашались съ мнніемъ Папетти, полюбопытствовали взглянуть на подложную надпись, вскарабкались на лса, и дйствительно увидали на бордюр плаща св. омы золотыя, средне-вковыя литеры, перевитыя красивыми арабесками: что-то въ род R, S, U, Р и А, что, по мннію хозяина фрески, неминуемо означало: Raff’aello, Sanzio, Urbinato pinxit, Anno (годъ не обозначенъ). Золото, которымъ были выложены буквы, потускнло, а въ иныхъ мстахъ и совсмъ пропало.
‘Если эта надпись поддлана, думалъ я, то, надо согласиться, поддлана мастерски’.
Когда мы сошли съ лсовъ, синьйоръ Ренцо показалъ намъ цлую папку рисунковъ съ головъ, писанныхъ Рафаэлемъ въ его извстныхъ ватиканскихъ Stanzi di Borgia, и съ итальянскою живостью и словоохотливостью принялся убждать насъ въ совершенномъ тождеств этихъ головъ съ головами фрески.
— Это одни и т же лица! сходство поразительное! просто въ глаза бросается! повторялъ онъ, съ выраженіемъ глубокаго убжденія.
— Да, прервалъ его Папетти: — сходство есть, но…
Хозяинъ дотого расходился, что, не слушая Папетти, продолжалъ говорить безъ умолку, все въ томъ же восклицательномъ род.
Здсь, о мой читатель! позвольте мн небольшое отступленіе отъ моего разсказа.
Именемъ всего для васъ священнаго заклинаю васъ, если вы будете въ Италіи, никогда не прибгайте къ услугамъ чичероне, къ хозяевамъ продажныхъ картинныхъ галерей, а въ-особенности къ сервиторе ди піацца (лон-лакеевъ): вс эти синьйоры дотого наивно и увлекательно говорятъ съ вами, показывая вамъ итальянскія сарі d’opera, что вы готовы побожиться, что они честнйшіе люди и не въ-состояніи васъ надуть. Вы удивляетесь ихъ глубокимъ археологическимъ и историческимъ познаніямъ, ихъ многостороннимъ и оригинальнымъ взглядамъ на художественныя произведенія и спрашиваете себя: откуда вс эти господа, особенно этотъ простой сервиторе ди піацца, успли набраться такихъ громадныхъ свдній? И вамъ становится совстно, что этотъ великій, но неизвстный всему міру ученый сидитъ у васъ на козлахъ рядомъ съ вашимъ веттурино, или, съ озабоченнымъ видомъ, который вы натурально приписываете его головоломнымъ занятіямъ, прислуживаетъ вамъ за общимъ столомъ и подаетъ вамъ блюдо стофатты.
Сказать ли вамъ, откуда ученый синьйоръ черпаетъ всю эту бездну художественныхъ свдній?
Просто, изъ своей итальянской головы, богатой на выдумки.
Разъ, во Флоренціи, я бродилъ по церкви Санта Кроче, которая по справедливости называется Этрурскимъ Пантеономъ. Проходя между гробницъ Данте, Микель-Анджело, Маккіавеля, Галилея, я вдругъ неожиданно услышалъ нсколько словъ, сказанныхъ на нарчіи, извстномъ подъ именемъ ‘смшенія Французскаго съ нижегородскимъ’.
— Lidie! говорила, немного пришепетывая, пожилая дама, въ свжей Флорентійской соломенной шляпк: — Lidie, гд же тутъ картина Мишель-Анжа?
Даму велъ подъ-руку мужчина солидныхъ лтъ и плотнаго свойства: онъ былъ также съ Флорентійской соломенной шляпой въ рук. Казалось, впрочемъ, онъ, не обращалъ особеннаго вниманія на окружавшіе его памятники великихъ людей и на картины извстныхъ мастеровъ, развшанныя по стнамъ этой величественной церкви, а смотрлъ вокругъ себя странными глазами, какъ-будто его только-что разбудили, семенилъ ногами, но мало подавался впередъ, какъ-будто стараясь догнать свое брюшко. Онъ часто звалъ, закрывая ротъ рукою, и тяжело дышалъ, словомъ сказать: находился въ положеніи человка, который плотно позавтракалъ и которому сильно хочется всхрапнуть.
За этою четою слдовала, порхая и безпрестанно останавливаясь для внесенія какихъ-то замтокъ въ свой альбомъ, мадмоазель Лиди, также въ большой соломенной шляпк, изъ-подъ которой огромные шелковистые русые локоны падали до широкаго голубаго кушака, обхватывавшаго талію русской барышни. Барышня была недурна собой и была бы еще лучше, еслибъ мене походила на англичанку, то-есть еслибъ русый цвтъ ея черезчуръ-длинныхъ локоновъ не сбивался отчасти на рыжій, а перетянутый въ рюмочку станъ не уродовалъ ея походки.
М. Лиди, вписывая свои замтки въ альбомъ, неумолимо разспрашивала о всемъ, что было передъ нею, давно мн извстнаго сервиторе ди піацца гостинницы Italia, котораго, за его безстыдную привычку, не красня, приписывать дюжинныя картины извстнйшимъ мастерамъ, прозвали: battezzatore, то-есть крестнымъ отцомъ.
Онъ былъ въ черномъ Фрак, въ бломъ жилет, въ бломъ галстух, блыхъ перчаткахъ и съ перваго взгляда легко можно было принять его за одного изъ тхъ стариковъ-антикваріевъ и любителей древностей, которыхъ вы такъ часто встрчаете въ Италіи.
— Lidie! у эскъ Мипіель-Анжъ? повторяла съ нетерпніемъ дама пожилыхъ лтъ.
— Ахъ, maman, что вы говорите! Не-уже-ли тутъ есть МишельАнжъ?
— Да вотъ мн сейчасъ сказалъ этотъ господинъ, что есть гд-то здсь.
— Гд? гд? dove? dove? dite, dit, signor! скороговоркой спросила м. Лиди, обращаясь къ сервиторе ди піацца и выговаривая итальянское э какъ русское е.
‘Гд же тутъ картина Микель-Анджело?’ подумалъ я: ‘кажется, слава Богу, церковь С. Кроче знакома, мн какъ мои пять пальцевъ, а о Микель-Анджело я и не слыхивалъ…’
— А вотъ идите за мной, синьйорини! сказалъ старый плутъ ломанымъ Французскимъ языкомъ и повелъ ихъ къ одному изъ столбовъ, поддерживающихъ рзной потолокъ церкви, на столб висла большая картина Джиголи: ‘Святая Троица’.
— Вотъ Микель-Анджело — восхищайтесь!…
Меня такъ и взорвало, я едва могъ удержаться отъ желанія изобличить стараго лжеца, но любопытство пересилило во мн негодованіе и я ршился подождать и посмотрть что будетъ дале.
— Станьте вотъ сюда, синьйорини, говорилъ сервиторе ди піацца: — вотъ сюда, вотъ такъ, чтобъ вамъ не видно было на картин свтлыхъ пятенъ. Взгляните: что за рисунокъ! какое глубокое знаніе анатоміи!
— О si! si! говорили восторженныя дамы.
— Конечно, колоритъ несовсмъ-безгршенъ, но нашъ Микеле пренебрегалъ имъ, продолжалъ battezzatore, погружая подбородокъ въ широкій, блый галстухъ, что придавало ему видъ тончайшаго знатока.
— Это надо записать, сказала барышня и поспшила внести въ свой альбомъ замчаніе сервитора ди піацца.
‘Нтъ! это ужь слишкомъ!’ подумалъ я и ршился подойдти къ дамамъ и объяснить имъ, какъ ихъ нагло надуваетъ чичероне.
Старый плутъ уже давно меня замтилъ, зналъ, что я русскій, инстинктивно меня побаивался и, вроятно, досадовалъ на встрчу со мною. Увидавъ, что я, шагомъ человка, ршившагося на серьзное дло, приближаюсь къ дамамъ, онъ поспшилъ ко мн, съ низкимъ поклономъ поднесъ мн табакерку и сказалъ скороговоркой: ‘Вотъ ужь можно сказать, саго mio signore Mattio, что наша встрча для васъ истинное счастіе! Я сію минуту былъ на почт: для васъ есть письмо изъ Московіи и, должно-быть съ… Тутъ онъ сдлалъ большимъ и указательнымъ пальцами правой руки жестъ, какъ-будто считалъ деньги. Идите же скорй на почту, теперь два часа, скоро запрутъ.
Но я съ презрніемъ оттолкнулъ отъ себя его табакерку, посмотрлъ на него съ высоты моего величія и твердымъ шагомъ подошелъ къ групп моихъ соотечественниковъ.
— Извините, сказалъ я порусски, обмнявшись съ ними поклономъ: — я русскій и считаю долгомъ предостеречь васъ противъ несовсмъ-врныхъ показаній вашего чичероне: эта картина превосходна, но отнюдь не произведеніе Микель-Анджело, ее писалъ Джиголи.
У дамъ моихъ такъ и опустились руки… Долго оставались он неподвижны и нмы отъ удивленія.
— Боже мой! что вы говорите! вскричала наконецъ м. Лиди: — возможно ли! Ахъ, какъ мы вамъ благодарны! А мы думали, что этотъ чичероне очень-умный и знающій человкъ!
— Онъ просто мошенникъ, какъ и вс итальянцы! сказалъ густымъ басомъ толстый баринъ, съ трудомъ переводя духъ и подавляя звоту.
Я оглянулся: стараго ‘battezzatore’ уже не было въ церкви.
— Давно ли онъ чичеронитъ вамъ? спросилъ я м. Лиди.
— Ахъ! съ-тхъ-поръ, какъ мы пріхали во Флоренцію, то-есть недли съ дв будетъ. Мы съ нимъ объздили весь городъ и вс окружныя виллы, сказала бдная двушка съ непритворнымъ отчаяньемъ.
— Не огорчайтесь много, сказалъ я, сочувствуя ея горю: — дло легко поправить: бросьте вашу записную книжку въ каминъ и останьтесь еще на недлю во Флоренціи: поврьте мн, она этого стоитъ.
Итакъ, любезный читатель, умоляю васъ еще разъ не брать никогда себ въ чичероне сервитора ди піацца, совтую вамъ лучше купить путеводителя по Италіи Валери или Артаріл: они не надуютъ васъ и обойдутся вамъ дешевле.
Насмотрвшись вдоволь на фреску и вдоволь наслушавшись болтовни хозяина-каретника, мы собрались идти домой. Хозяинъ, раскланиваясь съ нами, подмигнулъ кустоду и вышелъ изъ залы, а кустодъ вжливо попросилъ насъ вписать наши имена въ нарочнозаведенную для того книгу.
Мы подошли къ столу, на которомъ, подл богато-переплетенной книги, стояла чернильница, а на ея поднос лежало нсколько піастровъ и золотыхъ монетъ. Эти деньги должны были свидтельствовать о щедрости постителей, дававшихъ кустоду la buona manda, которою онъ, разумется, длился съ хозяиномъ. Но мы съ Моллеромъ были, что называется, тертые калачи и давно знали, что эти серебряныя и золотыя деньги — невинная хитрость, употребляемая какъ средство пристыдить постителя, задумавшаго отдлаться скромной серебряной монетой.
Мы положили на подносъ по паоло (50 к. асс.) и подписали свои имена подъ слдующею подписью Флориди: ‘Флориды любовался фреской три часа сряду и, руководствуясь газетою La Rivista, приглашавшей всхъ и каждаго смотрть на фреску gratis, ни краціи не далъ кустоду, совтую и другимъ ничего ему не давать’.
Въ глав именъ извстнйшихъ итальянскихъ и иностранныхъ художниковъ и множества постителей всякаго рода мы прочли имя Леопольда II, великаго герцога тосканскаго.
Вечеромъ, въ кафе, Флориди спросилъ меня, что я думаю о фреск?
— Дивная вещь! отвчалъ я: — а ты что скажешь?
— То же, что и ты. Я отъ нея въ восторг и твердо ршился съ нея гравировать — трудъ огромный и займетъ меня лтъ пятокъ, а я уже не молодъ, но учиться по такому образцовому произведенію не мшаетъ и на старости лтъ. Я уже уговорился съ хозяиномъ и завтра же начну рисунокъ.
— Браво!… А кто писалъ фреску?
— А Богъ его знаетъ! я назову мою гравюру: ‘Тайная Вечеря’, гравированная Флориди съ фрески innominato {Innominato — анонимъ, главное лицо въ извстномъ роман Манцони: ‘Сговоренные’. Это лицо всегда являлось въ маск.}.
Вскор вс европейскіе журналы наполнились боле или мене интересными статьями о новооткрытой фреск {Изъ всхъ статей, писанныхъ объ открытой фреск, боле всхъ замчательна статья Фіорентино, итальянца, пишущаго пофранцузски и автора романа: ‘il Cavricolo’, романа, который и теперь приписываютъ А. Дюма. Статья Фіорентино отличается большимъ знаніемъ дла, совстливостью и любовью къ истин. И онъ отвергаетъ ршительно всякую возможность, чтобъ фреска была руки Рафаэля.}, которую флорентійскіе журналисты, вопреки Вазари и здравому смыслу, продолжали приписывать Рафаэлю: очень-естественно, что имъ не хотлось отказаться отъ славы такого открытія. Статьи, писанныя во Флоренціи, перепечатывались въ итальянскія періодическія изданія, которыя видимо избгали произносить свое ршительное сужденіе и ограничивались малозначущими замчаніями, высказанными цвтистымъ и напыщеннымъ слогомъ.
Мсяца черезъ два разнесся слухъ, что великій герцогъ, не желая, чтобъ фреска перешла въ руки англичанъ, которые уже стали на нее поглядывать жадными глазами покупателей, изъявилъ желаніе ее пріобрсть и предлагаетъ за нее 10,000 піастровъ. Эта цна удивила всхъ: если фреска въ-самомъ-дл руки Рафаэля, то конечно стоитъ мильйона и нашлось бы много охотниковъ, которые не пожалли бы этихъ денегъ, если же фреска писана какимъ-нибудь неизвстнымъ мастеромъ, то 10,000 піастровъ — цна слишкомъ-высокая.
Другая новость, вслдъ за этой, заняла всю Флоренцію: хозяинъ дома, гд открыли фреску, завелъ процесъ съ каретникомъ, нанимавшимъ домъ, на томъ основаніи, что отдалъ въ наймы одинъ домъ и что въ контракт о фреск не упомянуто вовсе, такъ-что право показывать ее за деньги принадлежитъ исключительно ему, домохозяину. Каретникъ, въ свою очередь, доказывалъ, что онъ по контракту полный хозяинъ дома на цлыя десять лтъ, что фреска — принадлежность стны, а стна — принадлежность дома.
Завязалась тяжба, но ей, къ-счастью, очень-скоро нашлась романическая развязка: у хозяина дома была хорошенькая дочь, за которою давно ухаживалъ каретникъ, и тяжба кончилась тмъ, что Ренцо женился на своей возлюбленной и получилъ за нею въ приданое и домъ и фреску, которую дйствительно купилъ великій герцогъ, къ великой радости Флорентійскихъ журналистовъ, почерпнувшихъ въ этомъ событіи новый доводъ, въ пользу своей мысли, они прогремли фреск послднюю похвалу и умолкли, заснувъ на лаврахъ.
Въ одинъ прекрасный осенній вечеръ я сидлъ подъ тендою, развшанной надъ входомъ кэф6 Эльветико, вдругъ вижу, идетъ по площади Флори ли, который, завидвъ меня издали, началъ махать руками и звать меня къ себ, самъ онъ почти бжалъ, что меня очень удивило: я зналъ, что Флориди никогда не торопится.
Я пошелъ къ нему навстрчу. Лицо его, обыкновенно-блдное, горло какъ жаръ, глаза блистали…
— Что съ тобой? спросилъ я его съ участіемъ.
— Со мной ничего! сказалъ Флориди, едва переводя духъ отъ усталости: — да не обо мн дло, а о рафаэлевой фреск.
— Что, что такое случилось?
— Наши въ кафе? спросилъ Флориди.
— Въ кэфе.
— Ну, такъ идемъ туда, разскажу во всеуслышаніе!
— Синьйори! закричалъ Флориди еще съ улицы:— да будетъ вамъ всмъ извстно, что фреска, купленная за фреску Рафаэля, вовсе не Рафаэля, а…
— Чья же? закричали вс разомъ.
— Лоренцо ли Биччи, одного изъ мастеровъ XV-го столтія.
— Да ты почему знаешь?
— А вотъ почему: молодой герцогъ Строцци, какъ вамъ извстно, вздумалъ жениться и на этотъ конецъ реставрируетъ свой палаццо, и сегодня поутру, осматривая свои кладовыя, нашелъ въ нихъ цлую кипу рукописей и книгъ, и, какъ вы думаете, что прочелъ онъ въ первой старой счетной книг, которую раскрылъ? а вотъ что… тутъ Флориди вынулъ изъ кармана записку и началъ читать:
‘Лта 1451 апрля 20-го, выдано Флорентійскому гражданину, живописцу Лоренцо ли Биччи, за фреску: ‘Тайная Вечеря’, которую онъ, при содйствіи сыновей своихъ Биччи и Нери и учениковъ Марко и Стефана, къ великой слав Господа и къ вящшему украшенію трапезы нашей Богохранимой обители, совершилъ въ два мсяца и одинъ день — 35 серебряныхъ большихъ монетъ (съ испанскимъ гербомъ), да 40 средней величины (разныхъ гербовъ), да пять кулей кукурузной муки, да пять кулей пшеницы, да два боченка вина, изъ виноградниковъ Кольте-Буони, да большой оловянный сосудъ съ оливковымъ масломъ, также изъ Кольте-Буони.
— Книга, попавшаяся въ руки молодаго герцога, не что иное, какъ приходо-расходная книга прабабушки его Лиценціи Строцци, бывшей въ то время настоятельницей монастыря Онуфрія Фолиньянскаго.
— Ну, что теперь скажете — а? Нравъ я былъ, когда говорилъ вамъ, что аббатъ Сальватико круглый невжда, дулькамара?
Всть объ открытіи герцога Строцци мигомъ разнеслась по Флоренціи и вскор очевидцы подтвердили справедливость разсказа Флориди.
Но флорентійскіе журналы промолчали о событіи, ихъ одурачившемъ, и ихъ недобросовстному молчанію нашлось множество потакателей. Флоренція не захотла отказаться отъ чести украсить именемъ величайшаго изъ живописцевъ свою новооткрытую фреску, которая о-сю-пору показывается иностранцамъ за фреску ‘божественнаго Рафаэля’.
Джорджіо Вазари, котораго Козма ІІ-й Медичи, великій знатокъ и цнитель людей, назвалъ: честнымъ историкомъ, говоритъ, что Лоренцо ди-Биччи былъ послднимъ представителемъ школы Джіотто и оканчиваетъ его жизнеописаніемъ первую эпоху исторіи возрожденія искусствъ {Первую эпоху исторіи возрожденія искусства въ Италіи Вазари начинаетъ съ Чимабуэ (1240). Ныншніе изъискатели исторіи изящныхъ искусствъ относятъ начало этой эпохи къ половин Xl-то столтія, то-есть къ тому времени, когда жилъ въ Италіи грекъ Стефано ди-Кандіа, живописецъ.}.
Вопреки авторитету Вазари, я осмливаюсь думать, что исторія искусства вообще не подлежитъ слишкомъ-рзкимъ распредленіямъ на рубрики и школы, и что возможно-врная классификація художниковъ и ихъ произведеній составляется судомъ не современниковъ, а судомъ потомства.
Мы можемъ утвердительно сказать, что Бруни, Завьяловъ, Пименовъ, Энгръ и прочіе были учениками такихъ-то профессоровъ, но изъ этого еще нисколько не слдуетъ, чтобъ они съ развитіемъ своего таланта не перемнили направленія, даннаго имъ въ академіяхъ, и не стали бы художниками самостоятельными, только, вроятно, мы, современники всегда будемъ отъискивать въ ихъ произведеніяхъ замашку (il fare) профессоровъ ихъ и вовсе не потому, что эта замашка должна за ними оставаться, а потому только, что мы уже привыкли смотрть на нихъ какъ на учениковъ извстныхъ намъ художниковъ.
Въ-сущности Лоренцо ди-Биччи ближе къ Рафаэлю, нежели къ Джіотто, а между Джіотто, создавшимъ искусство, и Рафаэлемъ, доведшимъ его до крайнихъ предловъ совершенства — цлыя два столтія, въ-теченіе которыхъ искусство такъ быстро шло къ совершенству, что каждые три, четыре года ознаменовывались или появленіемъ новаго художника, или новыми образцовыми произведеніями уже извстныхъ мастеровъ, дотого замчательныхъ, что около пятидесяти изъ нихъ удостоились біографій въ книг Вазари.
При такихъ условіяхъ быстраго развитія итальянскаго искусства понятно, что между его основателемъ, Джіотто, и Л. ди-Биччи, мастеромъ, жившимъ за тридцать-три года до рожденія Рафаэля, разстояніе неизмримое.
Безспорно, вс произведенія художниковъ эпохи возрожденія носятъ на себ отпечатокъ аскетическаго направленія, созданнаго Джіотто и еще замтнаго въ первыхъ трудахъ Рафаэля, но если выраженіемъ религіознаго чувства вполн характеризуются картины Джіотто и ближайшихъ его послдователей, боле походящія на виднія, нежели на картины, то, безъ-сомннія, слишкомъ-бдна такая характеристика для оцнки произведеній Фра Липпи, братьевъ Гирландайо, Мемми, Лоренцо ди-Биччи и, наконецъ, Рафаэля. Эти мастера не ограничивались боле или мене удовлетворительнымъ выраженіемъ своей религіозной мысли, а обратили вниманіе и на способъ художественнаго ея выполненія: начали изучать анатомію, писать Фигуры съ натуры, а драпировку съ маннекеней, наконецъ обратились къ типамъ совершеннйшей античной красоты.
Такимъ-образомъ Лоренцо ди-Биччи должно отнести не къ эпох возрожденія искусства, когда оно, подъ вліяніемъ Джіотто, еще лепетало, какъ дивный, много-общающій въ будущемъ младенецъ, а къ эпох могущества и славы итальянскаго искусства, когда оно уже возросло, окрпло и готово было стать на ту возможную ступень совершенства, въ которой, по непремнному закону судьбы, уже скрывался зародышъ его паденія.
Лоренцо родился во Флоренціи, въ 1400 году, въ самую грустную эпоху для Италіи, въ то время, когда возгорались столь пагубныя для нея междоусобія.
Сначала онъ воспитывался въ дом своего отца, честнаго контадина, раздлявшаго, по-несчастью, мнніе своего вка, заставлявшаго всхъ и каждаго непремнно принадлежать къ какой-нибудь политической партіи, но на старости лтъ образумился. Отецъ Лоренцо, истый гибеллинъ, жестоко-пострадавшій отъ ненависти гвельфовъ, ршился избрать для сына поприще, независимое отъ политическихъ переворотовъ. ‘Если я и оставлю Лореyцину въ наслдство домъ и виноградники’ думалъ старикъ, ‘то вс это ни къ-чему не поведетъ: времена настали тяжелыя: что ни недля, то новый гойфалоньеръ, что ни новый гонфалоньеръ, то новая схватка на улицахъ, лучше пускай учится доброму ремеслу: сожгутъ домишко, разграбятъ виноградникъ — все ничего, лишь бы проклятые гвельфы оставили моему Лоренцо голову да руки, авось, Богъ дастъ, не пропадетъ’.
И старикъ Биччи, не думая долго, сдалъ сына на руки Севастьлно Пзаро, перекрещенному жиду, извстному въ то время золотыхъ длъ мастеру.
Пезаро былъ крестникъ Биччи, поэтому не долго торговался съ нимъ и за нсколько піастровъ взялся обучать ребенка своему мастерству, которое въ то время приносило большія выгоды.
Вотъ Лоренцо и перебрался къ Пезаро, въ одинъ изъ тхъ домиковъ, выстроенныхъ на Поите-Веккіо (старомъ мосту черезъ Арно), которые одной своей половиной стоятъ на мосту, а другой кое-какъ держатся на сваяхъ, вбитыхъ въ рку.
Лоренцино былъ добрый и красивый юноша, и до такой степени рожденъ для искуства, что лтъ пятнадцати уже компановалъ арабески и орнаменты, отличавшіеся оригинальностью и чистотою вкуса.
Разъ старикъ Биччи пришелъ навстить его, вмст съ Парри Спинелли, молодымъ аретинскимъ художникомъ.
Парри былъ сынъ извстнаго въ то время живописца Луки Синнелло, стараго друга Биччи и такого же, какъ и онъ, закоренлаго гибеллина, недавно-умершаго въ изгнаніи въ Ареццо, который онъ надлилъ замчательными произведеніями {Лука Спинелло, аскетъ-живописенъ эпохи возрожденія искусствъ. Задумавъ написать образъ, онъ исповдывался, причащался Св. Тайнъ и запирался въ своей студіи на все время труда.}.
Биччи и Парри застали Лоренцо одного въ мастерской, онъ стоялъ къ нимъ спиною, у окна, отложивъ въ сторону золотую чашу, которую далъ ему отдлывать хозяинъ, онъ чертилъ углемъ на стн рыбаковъ, причаливающихъ къ одной изъ арокъ Понтевеккіо.
Парри, движеніемъ руки остановилъ старика Биччи и, молча, долго и внимательно глядлъ на работу молодого человка, который, вовсе не подозрвая, что на него смотрятъ, весело напвая сторнеллу, продолжалъ-себ работать.
Кончивъ эскизъ, Лоренцо началъ задомъ отходить отъ него къ двери, чтобъ издали, однимъ взглядомъ окинуть свою работу, и наткнулся на Парри, который принялъ его въ свои объятіи и началъ цаловать.
— Отдай мн твоего сына! сказалъ онъ старику Биччи: — даю теб честное слово, что не пройдетъ двухъ лтъ, вся Флоренція заговоритъ объ Лоренцо Биччи, а здсь онъ далеко не уйдетъ.
— Вдь скучно пилить и вычеканивать изъ золота? спросилъ онъ молодаго художника.
— Скучно! особенно по образцамъ месира Пзаро: у него вс цвточки да листочки.
— А ему бы все свое, да новенькое! сказалъ Парри: — да, пожалуй, и не арабески вычеканивать, а писать съ натуры! Видишь какой прыткій?
И въ тотъ же вечеръ Лоренцо оставилъ навсегда мастерскую золотыхъ длъ мастера и черезъ нсколько дней ухалъ съ новымъ своимъ маэстро въ Ареццо, гд Парри Спинелли наслдовалъ отъ отца своего большіе заказы, непомшавшіе ему прилежно заняться художественнымъ воспитаніемъ Лоренцо, котораго онъ полюбилъ какъ сына.
Не прошло и года, а ужь Лоренцо такъ ловко и съ такимъ вкусомъ рисовалъ съ натуры и длалъ эскизы перомъ, что Парри далъ ему кисти въ руки.
Самъ онъ писалъ тогда въ капелл Сан-Кристофано, по заказу благородной синьйоры Мадонны да-Тсти (жены гонфалоньера города Ареццо), большую фреску, изображавшую распятаго Спасителя, окруженнаго плачущими ангелами.
Парри была, даровитый мастеръ и, что всего замчательне, зналъ настоящую мру своему таланту: онъ понималъ, что его воображеніе нсколько-сурово и неспособно создавать образы граціозные и нжные, въ молодомъ Лоренцо, напротивъ, онъ давно подмчалъ такую способность, и желая испытать его въ этомъ род, онъ, разъ уходя домой отдохнуть въ полуденный жаръ, поручилъ Лоренцо нарисовать и кончить красками профиль одного изъ плачущихъ ангеловъ. Вернувшись часа черезъ два взглянуть на работу своего ученика, Парри Спинелли обомллъ отъ удивленія и восторга: ликъ ангела былъ совершенно оконченъ и такъ полно было выраженіе его скорби, такъ горьки были его слезы, что Парри самъ не въ силахъ былъ удержаться отъ рыданій.
А Лоренцо, разостлавъ свой плащъ на лсахъ, спалъ-себ сномъ праведника.
Налюбовавшись и наплакавшись вдоволь, Парри осторожно вышелъ вонъ, сбгалъ за сосдями, за гонфалоньеромъ, созвалъ всхъ, встртившихся ему на улиц, всхъ привелъ въ капеллу, разбудилъ Лоренцо, торжественно надлъ на него лавровый внокъ, обнялъ и сказалъ: ‘Месиръ Лоренцо Биччи, съ этой минуты вы больше не ученикъ мой: вамъ нечему больше у меня учиться. Вы давно были моимъ другомъ, хотите быть моимъ товарищемъ?…’
Съ той поры они работали вмст, подписывая рядомъ свои имена на картинахъ и для пополамъ выработанныя деньги.
Здсь мсто упомянуть о событіи, доказавшемъ, до какой степени Лоренцо былъ честнымъ товарищемъ. Нкто Фра-Бернардино, францисканскій монахъ, краснорчивый проповдникъ и человкъ святой жизни, желая положить конецъ самымъ грязнымъ оргіямъ {‘Facevano moite porcherie’, какъ выражается Вазари.}, происходившимъ въ мил отъ Ареццо въ лсу, у источника, вооруженный большимъ крестомъ и въ глав народной толпы отправился къ мсту нечестивыхъ сборищъ, произнесъ громовое слово, приказалъ засыпать источникъ, вырубить лсъ и съ торжествомъ возвратился въ городъ.
Надъ засыпаннымъ источникомъ вскор воздвиглась часовня во имя Пресвятыя Мадонны delle-Grazie.
Фра-Бернардино, какъ большая часть образованныхъ итальянскихъ монаховъ, былъ знатокъ въ живописи и, признавая въ Лоренцо боле дарованія, нежели въ Парри {Парри писалъ фигуры чрезмрной длины: въ нихъ помщалось до одиннадцати и боле головъ, впрочемъ, эта погршность почти общая всмъ мастерамъ аскетической школы: создавая въ себ самихъ образы красоты, они находили, что чрезъ мру высокій ростъ и худощавое сложеніе придаютъ фигурамъ какое-то Slancio (какъ выражаются итальянцы). Парри самъ чувствовалъ, что фигуры его слишкомъ-длинны и скрадывалъ ихъ ростъ, нсколько наклоняя ихъ, что придавало имъ глубоко-разсудительное и задумчивое выраженіе.}, поручилъ ему расписать капеллу alfresco. Но онъ отозвался неопытностью и упросилъ монаха позволить ему работать вмст съ Парри.
Сюжетъ, заданный нашимъ художникамъ, былъ слдующій: Св. Мадонна, окруженная ангелами, отверзаетъ руки и покрываетъ своею мантіею городъ Ареццо.
Надъ картономъ фрески трудились оба друга: Парри скомпановалъ Мадонну, Лоренцо — ангеловъ и околичности, которыя писалъ превосходно.
Парри, занятый тогда отдлкою ризницы для Братства Св. Благовщенія, поручилъ Лоренцу писать фреску съ картона и отдалъ ему половину суммы, полученной имъ впередъ отъ Фра-Бернардино.
Лоренцо съ любовью принялся за трудъ, льстившій его самолюбію самостоятельнаго художника, и началъ съ того, что перемнилъ общеупотребительную въ то время манеру Джіотто, введенную имъ для письма фресокъ. Джіотто подготавливалъ тлесный цвтъ зеленою краскою, а потомъ уже пласировалъ по ней красноватыми сквозными колерами, Лоренцо, напротивъ, клалъ краски густо и a la prima, чмъ и усвоилъ долговчіе своей работ. Положивъ краски, такъ-сказать, мозаично, онъ соединялъ и стушевывалъ ихъ толстой и мягкой кистью и такъ искусно, что фигуры его ‘казались живыми’, говоритъ Вазари.
Черезъ мсяцъ фреска была готова.
Занятый своей работой у братьевъ Св. Благовщенія, Парри ни разу не заглянулъ въ часовню, гд работалъ его молодой другъ, онъ былъ вполн увренъ, что дло идетъ какъ-нельзя-лучше и что на его долю выпадетъ минута истиннаго наслажденія, когда прійдется полюбоваться уже совсмъ-оконченной картиной.
Эта минута настала скоре, нежели думалъ Парри.
Лоренцо совершенно-неожиданно явился въ капеллу братства и, посл обычныхъ объятій, сказалъ:
— Товарищъ, я кончилъ работу, приходи взглянуть и поправить.