ИСТОРІЯ ОДНОГО ТОВАРИЩЕСТВА.
ИСТОРІЯ ОДНОГО ТОВАРИЩЕСТВА.
РОМАНЪ.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
I.
I.
II.
II.
Объявленіе.
III.
III.
История одного товарищества, Бажин Николай Федотович, Год: 1869
Время на прочтение: 343 минут(ы)
Антипъ Васильевичъ Новоторовъ, становой приставъ перваго стана N — скаго узда, постоянно жилъ въ губернскомъ город. Въ самомъ конц Козмодемьянской улицы онъ нанималъ небольшой двухъ-этажный флигелекъ. Въ верхнемъ этаж онъ жилъ самъ и помщалась его канцелярія, въ нижнемъ находилась кухня, рядомъ съ нею арестантская, а за нею, въ подвал, предназначавшемся строителемъ этого дома спеціально для картофеля, моркови и подобныхъ невинныхъ злаковъ земли,— хранились рваные полушубки, хомуты, сапоги, шапки, отобранныя у воришекъ, иногда снятыя съ мертвыхъ тлъ и вообще вс вещи, имющія впослдствіи уличить кого нибудь, разъяснить какое нибудь темное дло.
Новоторовъ былъ человкъ холостой, одинокій, и трехъ комнатъ было ему совершенно достаточно. Въ большой, пустынной канцеляріи онъ могъ, если ему было угодно, прогуливаться, какъ въ манеж, гостей принималъ онъ во второй комнат, правда тоже нсколько пустынной, какъ бы не жилой, но все-таки имвшей и хорошенькую мягкую мебель, и кисейные занавсы на окнахъ, и коверъ на полу, и картинки на стнахъ, и красивую лампу на стол. Наконецъ, третья, самая любимая комната, служила ему и столовой, и спальней, и кабинетомъ. Здсь настнномъ ковр, надъ кроватью, красовались охотничьи ружья, на окн стояли трубки, въ одномъ углу висла гитара, на столик, подл зеркала, и на комод валялось нсколько книгъ и газетъ.
Былъ поздній, немного холодноватый, майскій вечеръ. Солнце закатывалось, черезъ полчаса — время уже зажигать огонь. Новоторовъ только-что возвратился въ городъ съ слдствія и безъ сюртука сидлъ въ своей любимой комнат на постели, покуривая папиросу и задумчиво покручивая свои черные длинные усы. Пять минутъ назадъ, выходя изъ тарантаса, онъ веллъ своему безсмнному десятскому Филиппу отнести нкоей старушк, госпож Рябининой, нсколько штукъ дичи, подстрленной имъ, Новоторовымъ, и теперь старался представить себ, какое впечатлніе произведетъ эта посылка въ дом Рябининыхъ. Онъ не имлъ ни малйшаго сомннія въ томъ, что сама Анна Романовна, какъ разсчетливая и даже, говоря жестче, скуповатая старушка горячо поблагодаритъ его и на словахъ, и мысленно, — онъ былъ увренъ въ ея благодарности, но не о ней думалъ онъ въ эту минуту. Ему интересно было бы знать и даже увидть собственными глазами, услышать своими собственными ушами, какъ отнесется къ его любезному приношенію дочь Анны Романовны, Зоя Петровна, молодая, странная двушка, которую онъ страстно любилъ, но не былъ увренъ, любитъ ли Зоя его. При одной мысли о взаимныхъ чувствахъ Зои онъ иногда готовъ былъ расплакаться. Впрочемъ никто и никогда не видлъ слезъ на глазахъ Новоторова, и я не знаю, какое чувство, какое событіе могло вызвать слезы у человка, видвшаго столько слезъ и крови на своемъ вку… Новоторовъ быль ростомъ около двнадцати вершковъ (я понимаю — двухъ аршинъ, двнадцати вершковъ), лицо у него было какое-то бронзовое и притомъ полосатое: нижняя половина его до той самой черты, до которой онъ надвигалъ фуражку была почти черная, а повыше этой черты желтая. Служить онъ началъ,— тянуть лямку, какъ онъ самъ говорилъ,— чуть не съ четырнадцати лтъ. Розогъ въ своей юности, лишеній при начал своей служебной карьеры, убійствъ, труповъ, преступленій, въ продолженіи своей полицейской службы — видалъ онъ столько, что страшно длалось, когда онъ только разсказывалъ. Глаза у него были суровые, холодные, съ желтоватыми блками.— Да, я очень желалъ бы видть, чтобы эти глаза выронили хоть одну слезу. Любопытное это было бы зрлище.
— Это ты, Филька? спросилъ Новоторовъ, когда вошелъ десятскій съ самоваромъ и поставилъ его на столъ.
— Я съ.
— Уже сходилъ?
— Сходилъ.
И это я-съ, и это сходилъ были произнесены такимъ тономъ, съ такимъ безстрастнымъ видомъ, какъ будто бы Филька не свои отвты отвчалъ, а читалъ вслухъ мало интересную для него книгу. Нужно сказать, что это каменное безстрастіе никогда не покидало его: съ нимъ онъ дремалъ въ прихожей, съ нимъ онъ лъ, съ нимъ выпивалъ стаканъ водки, ложился подъ розги, съ нимъ же, наконецъ, разсказывалъ какое угодно, хотя бы самое интереснйшее, изъ своихъ похожденій. Повидимому, въ этомъ невозмутимйшемъ спокойствіи не было ничего особеннаго, повидимому, Филька и не могъ не быть невозмутимымъ человкомъ, потому что онъ, какъ казалось, только и длалъ, что или спалъ, или лъ и только изрдка былъ занятъ исполненіемъ какого нибудь порученія. Если Филька не лъ, то онъ спалъ, если не спалъ, то лъ. Какая-то кума ежедневно приносила ему по нскольку ярушниковъ, черныхъ хлбцовъ, фунта въ два всомъ, и другіе десятскіе говорили, что Филька съдалъ три ярушника передъ обдомъ и четыре посл обда. Съ перваго взгляда Филька представлялся каждому, кто имлъ удовольствіе видть его дремлющаго въ прихожей, всклокоченнаго, лниво почесывающаго свою рубашку,— простымъ, обыкновеннымъ, блобрысымъ деревенскимъ парнемъ, но когда этотъ парень начиналъ говорить, разсказывать что нибудь, тогда только безстрастіе его выказывалось въ своемъ настоящемъ свт, ошеломляло слушателя, и заставляло его взглянуть на этого парня съ нкоторымъ недоумніемъ и раздумьемъ. Не это безстрастіе само по себ поражало слушателя,— поражало его то, какимъ это образомъ Филька могъ съ мельчайшими подробностями передавать, какъ его побили родственники обольщенной имъ женщины, какъ покойный отецъ собирался проклясть его — и въ тоже время оставаться совершенно безстрастнымъ. Въ этой невозмутимости заключалась, кажется, вся его сила. Онъ былъ малъ ростомъ, худъ, рябъ, и не смотри онъ такимъ мраморнымъ, желзнымъ человкомъ, — ни одна женщина, не взглянула бы на негь. Теперь же онъ являлся какимъ-то сокрушителемъ женскихъ сердецъ. Онъ былъ вчерашній мужикъ, но сегодня не могъ уже ничего работать, отвыкъ отъ сохи и поля, и почти безотлучно жилъ въ город, нанимаясь у другихъ, дорожащихъ временемъ десятскихъ отбывать ихъ временную службу при становомъ или при арестантской. Впрочемъ онъ больше находился при самомъ Новоторов, понемногу привыкшемъ смотрть на него, какъ на неизмннаго спутника своей жизни, помощника и притомъ помощника надежнаго, хитраго, ловкаго, такого неоцнимаго помощника, который и купить что нужно съумстъ, и разузнать всю подноготную какого нибудь нужнаго человка сможетъ, и притомъ обладаетъ такимъ громаднымъ знаніемъ людей и ихъ закулисной, семейной жизни, что Новоторову оставалось только слушать, пожимать плечами и удивляться,
— Засталъ дома? продолжалъ Новоторовъ.
— Дома. Молодой баринъ пріхалъ…
Новоторовъ встрепенулся.
— Баринъ? Какой баринъ? Сынъ? Когда? Давно ли?
— Недавно… При мн пріхалъ.
— Ну чтожъ? Молодой?..
— Молодой.
— Обрадовались? Заплакала, я думаю, старуха-то?
— Перекрестилась, слава, теб, Господи, говорить, потомъ про себя что-то шептать стала и стряпать принялась.— Не плакала.
— Ну, а Зоя Петровна?
— Он долго такъ смотрли, смотрли, потомъ руками всплеснули: Филиппъ, говоритъ, ты ли это?
— Какой Филиппъ? съ недоумніемъ спросилъ Новоторовъ.— Это его Филиппомъ зовутъ? Эхъ, ты уродъ, прибавилъ онъ съ невольной улыбкой, мелькомъ взглянувъ въ безстрастные глаза стоявшаго передъ нимъ Филиппа, котораго должно быть весьма забавляло и это сходство именъ, и воспоминаніе о томъ тон и выраженіи, съ которымъ молодая, хорошенькая барышня произнесла въ его присутствіи имя, доставшееся ему при крещеніи.
— Это ты, говоритъ, Филиппъ? еще разъ повторилъ онъ съ тмъ внутреннимъ смхомъ и наружнымъ безстрастіемъ.— Потомъ обнимать его стала…
На тонкихъ блдныхъ губахъ десятскаго мелькнула мгновенная усмшка при воспоминаніи объ этихъ объятіяхъ, потомъ онъ взглянулъ на задумавшагося Новоторова, переступилъ съ ноги на ногу, подождалъ еще немного, потомъ повернулся и неторопливо вышелъ изъ комнаты.
Новоторовъ серьезно задумался по поводу совершенно неожиданнаго прізда Филиппа Рябинина. Правда, ему часто случалось слышать въ дом Рябининыхъ имя этого блуднаго сына, который, повидимому, совершенно забылъ свою мать, свою сестру и только изрдка, изрдка напишетъ къ нимъ нсколько коротенькихъ строчекъ, но до настоящей минуты Новоторовъ нисколько не интересовался этимъ молодымъ человкомъ, жившимъ далеко, въ столиц, почти прервавшимъ вс сношенія съ своимъ семействомъ и потому неимвшимъ въ немъ ни малйшаго значенія. Какое дло было имъ другъ до друга? А теперь этотъ таинственный молодой незнакомецъ вдругъ сваливается къ нимъ, какъ снгъ на голову. Теперь онъ, можетъ быть, будетъ руководителемъ и опорой своего семейства, теперь онъ, можетъ быть, кром того, будетъ имть немалое вліяніе на свою сестру, — слдовательно и судьбу, счастье, жизнь его самого, Новоторова, будетъ держать въ своихъ рукахъ. Что же онъ за человкъ? Что онъ такое? мелькнули передъ Новоторовымъ тревожные вопросы.
— Филька!..
Безстрастная рябая фигура Фильки, на этотъ разъ въ франтовскомъ синемъ кафтан, мелькнула въ прихожей и развалистой, неторопливой походкой приблизилась къ двери.
— Что этотъ прізжій баринъ?.. Каковъ?
— Ничего… Немного повыше меня будетъ.
— Худой?
— Ничего…
— Ну, а по глазамъ-го? Каковъ ты думаешь? Ты бы ему въ глаза-то посмотрлъ.
— На глазахъ очки, безстрастно отвчалъ Филька,— синіе…
Новоторовъ невольно засмялся.
— Ничего онъ съ тобой не говорилъ?
— Ничего. Кошку эту, Катерину старую, кухарку-то, поцловалъ. На рукахъ, говоритъ, носила меня. Простой, должно быть.
Новоторовъ задумчиво смотрлъ на него.
— Ты куда это нарядился? вдругъ спросилъ онъ.
— Такъ, за ворота…
— Съ хозяйской кормилицей посидть?
— Съ горничной. Новая у нихъ…
— А кормилица что?
— Ничего…
— Гм… А теб, вдь, я думаю, все равно, уродъ? Слова у тебя некупленныя. Что бы теб словечка два-три перекинуть съ этой кошкой-то, что ли, Катериной, — подъхать бы къ ней — хоть бы узналъ что нибудь: что, какъ тамъ…
— Говорилъ ей, ходилъ, отвчалъ Филька, посл небольшаго молчанія.
— Что же?
— Ничего… Я ей слово скажу, а она затрясется вся, я ей другое, поласкове, а она и дться куда не знаетъ… Пугливая… Словъ этихъ она по понимаетъ. Ежели съ ней пошутить какъ нибудь, такъ она затрясется вся, поблетъ и посуда у ней такъ и валится изъ рукъ. Робкая… Это ежели пошутить съ ней хоть одинъ разъ, такъ она потомъ и видть тебя не можетъ. Маху я далъ, не догадался.
— Теперь боится тебя?
— Боится.
Новоторовъ опять задумался.
— Ну, ступай, нечего длать, сказалъ онъ, наконецъ. Потомъ онъ посидлъ еще съ минуту въ глубокой задумчивости, затмъ машинально взялъ лежащій на окн номеръ ‘Сенатскихъ вдомостей’, посмотрлъ на него, бросилъ на прежнее мсто и принялся ходить взадъ и впередъ по комнат.
Что такое этотъ Филиппъ Рябининъ? Что онъ за человкъ? Какое вліяніе будетъ имть этотъ свалившійся съ неба незнакомецъ на его, Новоторова, дла?.. приставали къ нему неотвязные вопросы. Вспомнилось ему, что Филиппъ Рябининъ избралъ своей профессіей медицину и теперь, вроятно, пріхалъ лекаремъ, но и это предположеніе ни мало не разршало тревожныхъ вопросовъ Новоторова. Конечно онъ не мало видалъ докторовъ и лекарей, но вдь и лекаря бываютъ разные: бываютъ и хорошіе, бываютъ и дрянь-дрянью, къ которымъ ни съ какой стороны не подступишься, — есть и простые, добрые малые, есть и изъ ныншнихъ, которые на весь міръ черезъ особенные очки смотрятъ.
При воспоминаніи о лекаряхъ ныншнихъ, Новоторовъ поморщился, пріостановился, лицо его немного вытянулось, и чмъ больше ему казалось вроятнымъ, что Филиппъ Рябининъ изъ ныншнихъ, тмъ ниже опускались углы его губъ и тмъ мрачне, недовольне становилось выраженіе его бронзоваго лица,
Правда, что и самъ онъ былъ становой ныншній, нашего либеральнаго времени, взятокъ не бралъ, служебную лямку тянулъ добросовстно, но вдь кто же его знаетъ, какъ онъ, Рябининъ, смотритъ на вс эти вещи? Чортъ же его знаетъ, подумалъ Новоторовъ, окончательно разстроенный и даже взбшенный.
Полукаменный двухъэтажный домъ госпожи Рябининой, вдовы титулярнаго совтника, находился на той же самой Козмодемьянской улиц, домовъ не больше какъ черезъ десять отъ квартиры Новоторова, чмъ и объясняется та быстрота, съ которою Филька исполнилъ возложенное на него порученіе отнести дичь. Домъ этотъ уже старенекъ, годъ отъ году требуетъ все больше да больше поправокъ, что и заставляетъ госпожу Рябинину вс усердне и усердне искать покупщиковъ на свое старое гнздо, въ которомъ она прожила тридцать пять лтъ, то-есть съ того самого времени, какъ на восемьнадцатомъ году вышла замужъ за покойнаго Рябинина. Вотъ уже скоро два года, какъ она все собирается напечатать въ губернскихъ вдомостяхъ объявленіе о продаж своего полукаменнаго дома, снабженнаго службами и обширнымъ огородомъ, — но это объявленіе, вслдствіе разныхъ случайностей, не появилось, какъ я вижу, и до сихъ поръ. Послднее изъ этихъ объявленій, написанное ею очень оригинально, на цлой четвертушк бумаги, она вручила одному молодому человку съ убдительной просьбой придать ея произведенію боле практическую и литературную форму. Молодой человкъ долго думалъ надъ ея сочиненіемъ, наконецъ однажды вечеромъ передлалъ его слдующимъ, боле краткимъ образомъ:
Продается угольный домъ,— половина
камня, половина дровъ, а въ немъ
старушка живетъ.
Затмъ онъ положилъ его въ карманъ, откуда оно потомъ утратилось вмст съ платкомъ и неизвстно гд теперь находится.
Идетъ уже первый часъ ночи. Въ обыкновенные дни, въ это время уже весь домъ Рябининой погружается въ мракъ и сонъ, но сегодня необыкновенный день, сегодня въ этотъ домъ вступилъ новый хозяинъ, чуть не безъ всти пропадавшій молодой человкъ, которому суждено можетъ быть спасти это старое гнздо отъ разрушенія, обновить его, внести въ его запустлыя, унылыя комнаты жизнь, довольство и блескъ, и потому сегодня, третьяго мая, даже и въ первомъ часу по полуночи въ этомъ дом еще свтятся огни.
Горитъ огонь въ кухн, гд старая Катерина, та самая, которую Филька назвалъ тощей кошкой, маленькая, худенькая, сорокалтняя двица, боящаяся больше всего на свт мужчинъ-шутниковъ, совсмъ уже приготовилась отойти ко сну, но задумалась о чемъ-то, услась на свою постель и сидитъ унылая, сморщенная, печальная, можетъ быть, размечтавшись по поводу прізда молодого барина о томъ золотомъ, невозвратно-минувшемъ времени, когда онъ былъ еще мальчикомъ, а она молодой, румяной, полной надеждъ двицей.
Горитъ крошечный огарокъ къ спальн старушки Анны Романовны и, какъ будто нарочно для усиленія эффекта, не освщаетъ, а только полуосвщаетъ эту странную, въ высшей степени странную комнату, похожую и на лавку изъ жидовскаго ряда, и на кладовую ростовщика и вмст съ тмъ назначенную, очевидно, для отдохновенія отъ дневныхъ трудовъ. Сколько здсь сундуковъ съ черными и блыми, и красными желзными полосами, сколько здсь шкатулочекъ и картонокъ, сколько бумажныхъ свертковъ всевозможныхъ формъ и цвтовъ, сколько навшано на стн стараго платья женскаго и мужскаго съ свтлыми мдными пуговицами, оставшагося, вроятно, еще отъ ея покойнаго мужа, умершаго двнадцать лтъ назадъ,— какъ странно смотритъ этотъ полувыдвинутый въ шкафу нижній ящикъ, наполненный весь, до верху, старыми, негодными башмаками, стоптанными и развалившимися сапогами, голенищами, калошами, и какъ невыносимо пахнетъ отъ этого ящика! Сама старушка Анна Романовна неторопливо роется между разными бумажными свертками, щупаетъ ихъ, нердко развертываетъ, доискиваясь, вроятно, какихъ нибудь подсвчниковъ, которые она когда-то припрятала и теперь никакъ не можетъ найти, чтобы поставить ихъ въ комнату нежданно пріхавшаго сына. Роется она, шуршитъ бумагой и все шепчетъ, все шепчетъ что-то. О чемъ она шепчетъ? О чемъ думаетъ? О подсвчникахъ ли этихъ и ни о чемъ больше, или ее тоже взволновалъ пріздъ сына, наполнилъ ее какими побудь надеждами, мечтаніями? Но мечтаетъ ли она о томъ, что ея сынъ обновитъ домъ, создастъ въ немъ новую, боле дятельную, боле шумную разнообразную жизнь, или же она заране сокрушается на счетъ того, что онъ будетъ мотать деньги на пустяки, купитъ новую мебель, захочетъ оклеить стны обоями, будетъ кормить обдами разныхъ друзей и пріятелей. Судя потому, что она часто покачиваетъ своей большой, сдой головой, вздыхаетъ и какъ-то особенно брюзгливо шепчетъ своими ввалившимися, сморщенными и поблвшими губами,— судя поэтому, можно предположить, что она больше сокрушается, чмъ мечтаетъ,
Горитъ свчка въ третьей комнат, большой, невеселой комнат съ блыми стнами, съ старой, давно отслужившей свой вкъ мебелью, съ засаленными и полинявшими гравюрками на стнахъ. Съ одной стороны стола сидитъ Филиппъ Рябининъ, съ другой — Зоя. Филиппу лтъ двадцать семь. Онъ плотно прислонился къ стнк кресла и, облокотившись на его ручку, положивъ подбородокъ и даже губы на ладонь, неподвижно, задумчиво смотритъ куда-то внизъ своими темными глазами. Лобъ его гладокъ, брови не нахмурились, во и по однимъ его глазамъ, но одному выраженію ихъ видно было, что немного радости нашелъ онъ въ родимомъ дом, и что невеселые разговоры велъ онъ теперь съ своей сестрой. Выразительные у него были глаза: его сдерживаемый гнвъ, его внутренній смхъ, его тайную печаль и усердно-скрываемую имъ радость,— все, вс чувства, какія только появлялось въ немъ, даже такія, которыя онъ желалъ иногда скрыть отъ посторонняго взгляда,— эти предательскіе темные глаза выражали въ себ, и разсказывали всякому, кому только была охота взглянуть въ нихъ.
И у Зои такіе же выразительные глаза, только совсмъ черные и больше, красиве, чмъ у ея брата. Лицо у нея блдносмуглое, надъ ея гладкимъ, блднымъ лбомъ протянулось темные, пышные и кудрявые волосы. Она положила об руки на столъ, и, наклонившись всмъ тломъ къ брату, спрашиваетъ его:
— Разв это не значитъ продать себя?
Глаза горятъ, нижняя губа гордо и презрительно вздрагиваетъ, видно, что все существо этой молодой особы возмущено, волнуется, негодуетъ. Еслибъ вы видли ее въ эту минуту, если бы вы обратили вниманіе на зловщій блескъ въ ея глазахъ, вы сказали-бы, что это злая вспыльчивая, способная увлекаться, и потому опасная женщина, но если бы вы видли ее полчаса назадъ, когда она довольно спокойно, съ небольшомъ только оттнкомъ грусти, разсказывала свою жизнь въ родномъ дом, вы, вроятно, ршили бы, что это глубоко-симпатичная, кроткая, добрая двушка.
Она была ни добра, ни зла, какъ и большая часть людей. У нея было доброе сердце, по оно могло и ненавидть, и возмущаться, и переполняться негодованіемъ. Было время, когда она дйствительно была доброй и кроткой двушкой, вполн доброй, познавшей ни желчи, ни негодованія,— но это время прошло,
Тиха и добра была она въ дтств. Одинокій ребенокъ, которому суждено было родиться и жить въ пустомъ, уныломъ дом, съ неласковой и черствой матерью,— она вчно возилась гд нибудь въ уголк, наряжала своихъ любимыхъ куколъ, строила имъ домики, укладывала спать и пла колыбельныя псенки. Любила она въ это время маленькихъ щенятъ, котятъ, вчно добудетъ откуда-то какого нибудь выброшеннаго на улицу грязнаго, несчастнаго щенка, и нянчится съ нимъ, какъ съ куклой, вычиститъ, расчешетъ его, накормитъ, приготовитъ ему постель, спать уложитъ и сидитъ надъ и имъ не шевелясь, внутренно радуясь, что вотъ ему на улиц холодно было, грязно, а теперь и мягко ему, и тепло, и хорошо. Неслышно и не видно ея было въ это время въ дом, да и все ея развитіе совершалось какъ то ни для кого незамтно,— Богъ ее знаетъ какъ, сюрпризомъ даже для своей родственницы, нкоей старой двы, которая взялась со учить и дала ей уроковъ десять,— Зоя вдругъ явилась умющей уже читать и какъ громомъ поразила всхъ, объявивъ однажды во всеуслышаніе, что она вычитала въ книг такой-то рецептъ отъ лихорадки, которой заболла въ то время кухарка Катерина. И новый міръ открылся тогда передъ Зоей. На чердак нашла она большую, большую связку книгъ, между которыми была и исторія Россійскаго государства Карамзина, и сочиненія омы Кемпійскаго, и Парижскія тайны, и Вчный жидъ, и т. п. Зоя еще чаще начала скрываться отъ всхъ въ какомъ нибудь темномъ уголк, она сдлалась ученой двушкой, пріобрла нкоторую извстность, потому что и мать просила ее иногда поискать какой нибудь рецептъ отъ зубной боли, и Катерина шла къ Зо съ подобною же просьбою, и черезъ Катерину многіе больные прибгали къ нашей ученой героин съ мольбою посмотрть въ книжк и найти цлебное средство. Добрая и милая двочка была въ это время Зоя. Какая счастливая улыбка играла на ея маленькихъ губкахъ, когда кто нибудь обращался къ ней съ просьбою посмотрть на счетъ чего нибудь въ книжк, какое блаженство сіяло въ ея черненькихъ глазкахъ, когда она узнавала, что вычитанное ею цлебное средство оказалось дйствительно цлебнымъ и облегчало чьи нибудь страданія!
И не одно только сердце было у нея золотое,— нтъ, и руки ея оказалось тоже золотыми. Такъ же быстро, легко, шутя, какъ выучилась она читать, научилась она и шить. Мать радовалась. что дочка ея оказалась такой мастерицей, а Зоя была на верху блаженства, видя, что и она въ дом не какое нибудь пятое колесо въ колесниц, что и она человкъ полезный, работать можетъ, пользу приносить, помощь… Съ утра до вечера она корпла надъ работой, вся вспыхивала отъ восторга, когда мать называла ее своей помощницей, мастерицей, и когда оканчивала наконецъ свою работу, то сейчасъ же начинала приставать къ Анн Романовн и горько, искренно жаловаться, что ей, Зо, скучно, что ей, Зо длать нечего, что ей надо какую нибудь работу.
Не любила она работу только тогда, когда ей приходилось работать на самую себя. Этого она не любила. Не любила она также того, чтобы за нею ухаживали, когда ей случалось чмъ нибудь заболть. Но для другихъ работать, самой ухаживать за больными, о, это была ея страсть, это было ея счастье, въ этомъ была ея настоящая жизнь.
Добрая, кроткая, покорная двушка была Зоя еще года два, три посл того, какъ она кончила курсъ въ женской гимназіи. Жить для другихъ, быть счастливой счастіемъ другихъ, сдлалось для нея привычкой, потребностью.
Но уже и въ это время на нее начала иногда нападать скука, уже и въ это время нердко бывали дни, когда и работа и книги падали у нея изъ рукъ, и она задумывалась — какая-то тревога, недоумніе западали въ ея сердце, какъ-то вопросительно, странно смотрла она на все и на всхъ, точно она чувствовала, что потеряла что-то, точно будто она отъ сна встрепенулась и увидла вокругъ себя совсмъ не то, что во сн видла. Она не знала только: что же сонъ и что дйствительность: то ли, что она прежде видла, или то, что она теперь видитъ.
И какъ нарочно въ это переходное время въ нее влюбился одинъ школьный товарищъ ея брата, нкто Петръ Васильевичъ Матросовъ. Онъ быль добрый, честный, красивый малый, но Зоя не любила его. Онъ любилъ выпить, а она пылала самымъ добродтельнымъ негодованіемъ противъ пьянства. Онъ былъ извстенъ въ сред ея знакомыхъ, какъ забубенная голова, шутникъ, гуляка, добрый, но безпутный малый, а она имла влеченіе къ тому, что было бдно и несчастно, и къ тмъ, кто относился къ жизни серьезно.
Матросовъ понялъ ея чувства къ нему, ея взглядъ на него и вообще на людей. Онъ ни слова не сказалъ Зо о своей любви къ ней: но за то по поводу взглядовъ ея на людей пьяненькихъ и на людей добродтельныхъ, по поводу этихъ взглядовъ, онъ никогда не упускалъ случая высказаться самымъ безпощаднымъ, насмшливымъ, всеуничтожающимъ образомъ. Онъ отводилъ въ этихъ изліяніяхъ свою оскорбленную душу. Онъ перебралъ всхъ знакомыхъ Зо добродтельныхъ людей, перебралъ ихъ по косточк, доказалъ, что вс они не больше, какъ добродтельные сапожники, что вс ихъ доблести въ томъ только и заключаются, что они платковъ не воруютъ, деньги копятъ, дятъ и спятъ въ положенные часы. Онъ неотразимо доказалъ ей, что у этихъ сапожниковъ нтъ больше никакихъ похвальныхъ качествъ, что даже сердца каждому изъ нихъ отпущено судьбой не больше, какъ на копйку, потому что ближнему своему, голодному и бдному, они никогда не помогутъ больше, какъ на эту ничтожную сумму.
Матросовъ вылечился отъ своей любви, а у Зои какъ будто повязка свалилась съ глазъ. Не тхъ людей, какіе были прежде, увидла она передъ собою, но такою показалась ей жизнь, какою она представляла се прежде, даже мать, и та показалась Зо какою-то чужою, незнакомою женщиною. Теперь Зоя дйствительно пробудилась отъ сна и увидла прозу, житейскую, грязную прозу.
Тяжело отозвалось на ней это пробужденіе. Что-то странное сдлалось съ ея прежде ровнымъ и кроткимъ характеромъ. Сегодня она кажется какой-то апатичной, сонной, ко всему безучастной, а на другой день — совсмъ не та, и поразитъ своею подвижностью, впечатлительностью, страстностью и силою, которою дышетъ ея каждое движеніе и слово. То она по цлымъ недлямъ смотритъ какой-то убитой и измученной, ни за что не принимается, не чешетъ своихъ густыхъ волосъ, не одвается, ни о чемъ говорить не хочетъ, потому что все ей надоло и опротивло, а то вдругъ встрепенется, какъ будто отъ глубокаго сна, сдлается ко всмъ внимательна, со всми нжна, найдетъ себ уроки, занятія, по цлымъ ночамъ книжки читаетъ. Къ ея доброт примшалось много желчи и горечи, ея жажда дятельности встртилась съ грустными вопросами: что длать? Зачмъ? Какая изъ этого кому польза?
— Маменька все ходитъ по комнатамъ, да огарки и лоскуты собираетъ, пуговицу на улиц найдетъ,— подберетъ, желчно и горько разсказывала она брату о матери и о своей жизни.— Надъ остатками отъ обда дрожитъ, по каждой сальной свчк плачетъ, каждую чашку чаю считаетъ. Какъ-то пришелъ къ намъ одинъ молодой человкъ, не женихъ. Она спрашиваетъ его, не хочетъ ли онъ чаю (думала, что тотъ откажется)? Онъ говоритъ, что выпьетъ съ удовольствіемъ, далеко ходилъ, жарко. Ждалъ, ждалъ онъ, такъ безъ чаю и ушелъ.
— Не разслышала, можетъ быть? замтилъ Филиппъ.
— Какъ не разслышала,— разслышала. Она впрочемъ уметъ при случа не разслушать. И хоть бы все это отъ нищеты происходило,— такъ вовсе нтъ. Иной разъ найдешь много работы,— уроковъ, шитья, рублей двадцать получишь въ мсяцъ,— все тоже. И даже не тоже, а еще хуже сдлается, еще больше начнетъ жаловаться на то, что свчъ много выходитъ, провизія вздорожала, дрова дороги. А деньги въ сундук лежатъ. Посмотришь, посмотришь на все это, да и бросишь все: и работу, и уроки, и книги. Къ чему все это въ самомъ дл? Такъ противно все это сдлается. Мной разъ покажется, что и живешь-то, и работаешь, и думаешь — все для того только, чтобы огарки эти, да лоскутки копить и беречь. А иногда убжала бы изъ этого дому, сожгла бы я его или въ воду бросилась,— сама себя не помнишь отъ злости. Хоть тотъ же Потапъ Потапычъ придетъ больной, несчастный, голодный. Помочь бы ему, хоть на хлбъ и лекарство дать бы, а она его протухлыми остатками покормитъ, поохаетъ, повздыхаетъ и… ни-ичего…
Она стиснула зубы и тяжело глотнула, сдерживая слезы.
— Маменька! просишь,— дайте мн десять, пять рублей, я вамъ черезъ дв недли отдамъ, больше отдамъ. Да нту, говоритъ, Зоя, нту у меня, вышли, вдь вотъ пили, ли, сама знаешь, свчей надо было купить,— вышли. Въ воду бы бросилась отъ злости. Одно время я думала было оставлять у себя часть заработанныхъ денегъ, такъ оказалось, что вдь справки наводитъ везд о каждой полученной мною копйк. Начнетъ вздыхать, охать, пилить,— ну, и отдашь ей все…
— А мн показалось, что она какъ будто побаивается тебя…
— Ну, это недавно случилась такая перемна… Женихъ появился… Бывали женихи прежде, только все бдные, малонадежные. Ну, а этотъ не безнадеженъ.
— Кто такой?
— Приставъ становой… Этотъ не безнадеженъ, этотъ далеко пойдетъ. Такъ она боится, чтобы я по глупости своей не отказала ему.
— А ты какъ на него смотришь?
— Я?— она горько засмялась.
— И это единственный у тебя экземпляръ? Жениха-то?
— Одинъ. Есть правда еще другой, да тотъ такъ себ, въ полусвт держится,— ни да, ни нтъ. Увидитъ онъ меня прилежной, работящей,— онъ сейчасъ и разсыплется, а случится ему посмотрть на меня, когда я хандрю, злюсь, растрепанная хожу,— онъ и задумается, боится все..
— А этотъ кто?
— Это художникъ, иконы пишетъ, иконостасы, фотографію здсь иметъ. Онъ тоже изъ домовитыхъ, ему бы не на мн, а на маменьк жениться,— вотъ бы пара-то была! Онъ, говорятъ, тоже копитъ все и порядочный уже капиталецъ накопилъ. Разсудительный, говорятъ, трезвый, хорошій молодой человкъ.
— Вс они разсудительные и трезвые, скопидомы эти…
— Да. Кром того маменька находитъ еще, что онъ вжливый, почтительный. Да Богъ съ нимъ: лучше ужь въ воду броситься, чмъ опять пристроиться къ экономіи огарковъ и лоскутковъ,— Богъ съ нимъ…
— Ну, а тотъ? Становой-то? Не труситъ онъ, когда увидятъ тебя недовольной и растрепанной? Не задумывается?
— Ну тотъ не изъ такихъ. Онъ ничего на свт, я думаю, не боится. Росту онъ страшнаго, — въ дверь эту не влзетъ, угрюмый такой. Вотъ, я думаю, ужасъ-то, когда такой человкъ драться начнетъ. А онъ самъ говоритъ, что дерется,— мужиковъ бьетъ,— потому, говоритъ, что они никогда не слушаютъ добраго слова. Нтъ, этотъ не струситъ…
— Дорого онъ мн стоитъ, продолжала она посл небольшаго молчанія.— О, дорого!.. Сколько слезъ я изъ за него выплакала, сколько ночей не спала, сценъ вынесла. Маменька въ немъ души не слышитъ. Если бы можно было, она бы меня по рукамъ, по ногамъ связала и отдала бы ему. Кого ты ждешь? говоритъ. Чего думаешь? Что ты мыкаешься-то безъ толку и долго ли мн биться, какъ рыб объ ледъ? Вдь онъ тебя обезпечитъ и мн на старости лтъ доставитъ спокойный уголъ. Я говорю: не люблю его. А она свое: онъ насъ обезпечитъ, онъ тебя любитъ, въ шелку будешь ходить, я буду спокойна. Я знаю, что ей можетъ быть лучше будетъ. Но вдь это значитъ продать себя… Разв это не значитъ продать себя…
— Продать, тихо согласился Филиппъ.
Она гордо и презрительно засмялась.
— И за что продавать? За наряды, за шелкъ продать! О, какъ это глупо, какъ обидно! Какъ это обидно, думаю я часто. Если бы ужь неизбжно пришлось продать себя, если бы ужь никакого другого исхода не нашлось, то не за наряды, дорого, дорого продала бы я себя. Пускай тогда предложатъ мн власть, силу,— за нихъ я, можетъ быть, и продала бы себя и пошла бы подъ внецъ.
— Зачмъ? На что власть? встрепенулся онъ и поднялъ голову.
— Какъ зачмъ? Власть, сила зачмъ? Да затмъ, чтобы не быть такой жалкой, несчастной, безполезной, никому не нужной. Затмъ, что нельзя же такъ жить, что никому ты не нужна, и никто теб ненуженъ. Нельзя, нельзя такъ жить…
Она на минуту остановилась. Лицо ея было блдно, нижняя губа немного дрожала, глаза блестли, а на длинныхъ рсницахъ блестли дв крупныя слезинки.
— Говорятъ, что я хорошенькая, продолжала она, улыбнувшись, видимо желая скрыть отъ него свои слезы.— Правда ли это?
Онъ молча кивнулъ головой.
— И не глупая… Зачмъ же они меня такъ дешево цнятъ? За шелкъ, за наряды всю жизнь, все, все отдать… Нтъ, такъ мы не сойдемся, — прибавила она съ принужденной улыбкой.
Филиппъ опять опустилъ на руку подбородокъ молча, неподвижно смотрлъ внизъ, на полъ.
— Ты о чемъ же задумался? спросила Зоя уже серьезно.— Тоску я нагнала на тебя?
Онъ поднялъ голову и взглянулъ въ ея лицо.
— И часто приходятъ теб въ голову эти фантазіи: продать себя, за власть, за силу, за что бы тамъ ни было, продать себя? спросилъ онъ тихо.
Она вспыхнула.
— О, нтъ, о, нтъ, Филиппъ… Это рдко… Это когда на меня отчаяніе нападетъ… Когда себя чувствуешь какой-то совсмъ безсильной, ничтожной. Нтъ, нтъ, это рдко… Я тогда сумасшедшая бываю.
Филиппъ долю еще смотрлъ на нее, но смотрлъ какъ-то безцльно, машинально, очевидно думая въ это время совсмъ о другомъ.
— И цли какія нибудь бываютъ у тебя въ это время? спросилъ онъ потомъ.— На что теб власть и сила нужны? Опредленная цль какая нибудь есть? Или такъ?
— Нтъ, опредленной цли нтъ. Такъ, убжать куда нибудь хочется — хоть подъ внецъ пойти, хоть въ воду броситься, только бы изъ этого мрака, изъ этой пустоты уйти куда побудь. Посмотришь кругомъ себя: ну разв жизнь это? Люди вс (вотъ родственники наши, знакомые, вс, кого я знаю), — они добрые правда, вс добрые, ни одного человка не встртишь такого, чтобы былъ совсмъ безсердечный, — но вдь какую же жизнь они ведутъ? У всхъ у нихъ одна только забота: какъ бы этихъ остатковъ побольше оставалось, да свчь поменьше выходило, да денегъ скопить бы побольше. И зачмъ имъ все это?.. Богъ ихъ знаетъ. Все они о себ только и думаютъ, у всхъ у нихъ мысли какія-то маленькія, самыя пошлыя, новый халатъ сдлать, жен новое платье сшить, вечеринку въ день имянинъ устроить, чинъ получить… Ну, разв жизнь это? Разв можно, разв можно такъ жить, чтобы только объ однихъ остаткахъ и сбереженіяхъ заботиться? Нельзя вдь, Филиппъ? Вдь это скучно, гадко, пошло… А тутъ еще эти домашнія сцены, — брань за то, что ты много свчъ жжешь, что ты не хочешь замужъ выйти… Ну, и думаешь, думаешь, какъ бы это отъ этой грязи убжать, какъ бы на свтъ выйти…
— Гд онъ, этотъ свтъ-то…
— Свтъ?.. Свтъ гд?..
— Ну, да, я думаю:— онъ не въ насъ ли самихъ находится, этотъ свтъ-то…
Она вопросительно смотрла на него.
— Я думаю, что свтъ, путеводный свтъ — это цль человка. Есть цль, и свтла кажется человку жизнь, нтъ цли, и жизнь пуста и пошла…
— Но какая цль?..
— Все равно, какая нибудь…
Она опять смотрла на него, и ея выразительные глаза такъ и спрашивали его о чемъ-то, можетъ быть, о поясненіи его словъ.
— Хоть бы деньги копить? спросила она потомъ.
— Какая нибудь, хоть бы деньги копить, — все равно. Ты посмотри на тхъ, которые увлекаются хотя бы и этой цлью. Для денегъ они лишенія переносятъ, униженія, изъ-за денегъ они преступленія совершаютъ, убійства. Я зналъ человка, который изъ-за денегъ сжегъ свою родную дочь. Посмотри ты хоть на этихъ людей: для нихъ жизнь не пуста, не скучна, нтъ, для нихъ она борьба, лихорадочная, азартная, упоительная игра. А почему такъ? Потому что у нихъ цль есть: какова бы ни была она — эта цль, но она есть.
— Можетъ быть, я по себ сужу, продолжалъ онъ, — но я думаю, что и я созданъ по образцу всхъ людей и по составляю исключенія. Я по себ знаю, что когда у меня есть цль, тогда я счастливъ, и жизнь для меня хороша, свтла, а цль пропала — и все пропало.
— Да, теб хорошо, ты достигъ своей цли…
— Я? Достигъ? Впрочемъ, дйствительно, я докторъ. По знаешь ли, знаешь ли, Зоя? Мн кажется, что счастье не въ достиженіи цли, а въ стремленіи къ ней, въ самомъ стремленіи, а не въ достиженіи. Знаешь ли ты, я думаю, что когда человкъ достигъ своей цли, когда его стремленія осуществились и не къ чему больше стремиться, тогда его жизнь опять становится пуста. Ему нужно опять избрать, облюбить какую нибудь новую цль, опять ему непремнно нужно чего нибудь желать, къ чему нибудь стремиться, а безъ этого нтъ жизни… Когда-то, въ дтств еще, я страшно желалъ имть такой же портфель, какой былъ у Матросова, а когда, наконецъ, я пріобрлъ этотъ поргфель, онъ потерялъ для меня всякую цну. Потомъ мн очень хотлось поскоре дожить до того времени, когда я вмсто гимназической формы надну сюртукъ, шляпу съ широкими полями, но когда это время пришло, сюртукъ уже не радовалъ меня. Недавно еще я мечталъ о томъ времени, когда сдлаюсь докторомъ,— вотъ я и докторъ… И что же?.. Все не то, все нужно куда-то дальше, чего то большаго, большаго.. Того, что есть уже — мало.
Онъ опустилъ голову на руки, провелъ ими но лицу, по глазамъ, по волосамъ.
— Не хочешь ли ты устроить какую нибудь колонію, въ род Нью-Ланарка Овэна? вдругъ спросилъ онъ.
— Колонію? Въ род чего? Что?..
— Ну, да… Ты знаешь біографію Роберта Овэна?
— Ахъ да, да, помню… Ну такъ что же? спросила Зоя съ величайшимъ удивленіемъ.
— Ну, такъ вотъ, не хочешь ли устроить что нибудь въ род Нью-Ланарка? спросилъ онъ съ улыбкой и какъ будто наслаждаясь ея удивленіемъ.
Она неподвижно смотрла на него и тоже машинально улыбалась въ отвтъ на его улыбку. Зачмъ онъ вдругъ задалъ ей такой вопросъ? Съ какой стати? И вдь разговоръ вовсе не о томъ шелъ. Она ничего не понимала.
— Я, нужно теб сказать, фантазеръ, мечтатель, — продолжалъ онъ, добродушно улыбнувшись.— Жизнь моя какъ-то странно сложилась… Былъ я и странствующимъ рыцаремъ, и гулякой, и чернорабочимъ, и вотъ теперь докторъ… Отъ этого я, можетъ быть, и не имю никакой солидности, усидчивости, все меня тянетъ куда-то вдаль, и самъ не знаю — куда… Во всякомъ случа я фантазеръ. Одно время я вращался почти исключительно въ рабочемъ и промышленномъ мір. Былъ и чернорабочимъ, и конторщикомъ, и управляющимъ даже. Такъ вотъ въ это-то время и запало мн въ голову — попытаться создать что нибудь въ род русскаго Нью-Ланарка… Не скажу я теб, чтобы это была моя цль, и не то, чтобы это была моя страстная мечта… Нтъ… Оно мечта, пожалуй, но мечта непостоянная, въ род блудящаго огонька: то она вспыхнетъ, овладетъ мной, взволнуетъ меня, то вдругъ явятся досадныя сомннія въ своихъ силахъ: могу ли я, способенъ ли я,— и погаснетъ мечта…
Онъ облокотился на столъ и поникъ головой на руку.
— А хорошее, славное это дло, продолжалъ онъ.— Основать фабрику какую нибудь и не только дать хлбъ десяткамъ бдныхъ семействъ, но создать для этихъ темныхъ людей совершенно новую жизнь, внести въ ихъ грязное, бдное досел существованіе свтъ, радости, знанія, новыя, высшія чувства… Великое дло!…
Онъ опять опустилъ голову на руку и задумался. Зоя тоже какъ будто ушла внутрь самой себя, совсмъ затихла, не шевелилась. Потомъ она молча встала и молча же, съ опущенной головой, начала ходить по комнат…
— Вамъ кого нужно? довольно грубо спросилъ Матросовъ, когда Филиппъ Рябининъ, на другое утро посл своего прізда, отворилъ дверь въ его комнату. Вопросъ былъ порядочно грубъ, а между тмъ Петруша Матросовъ и Филиппъ Рябининъ были нкогда задушевными друзьями, были неразлучными товарищами съ того, смутно припоминаемаго взрослымъ человкомъ, періода, когда, соскучившись картонными куклами, они впервые постигли всю привлекательность игры въ бабки, и до того времени, когда нашъ герой, вслдствіе одной исторіи, надлавшей въ свое время много шума въ город, оставилъ гимназію, друзей, отчій кровъ, родной городъ и ухалъ въ дальніе края къ одному по мене дальнему родственнику. Они были неразлучными товарищами, приблизительно, лтъ десять. Правда, что со времени ихъ разлуки и до прізда Филиппа утекло еще больше воды, пролетло еще больше зимъ и весенъ, правда, что съ того дня, когда друзья въ послдній разъ посмотрли другъ на друга и простились, оба они выросли по крайней мр на цлую четверть, успли отростить бороды, потолстть и измнить голоса,— но все-таки вопросъ Матросова показался Филиппу очень жесткимъ и грубымъ.
— Васъ и нужно,— отвчалъ онъ въ томъ же тон.
Матросовъ сидлъ у окна и читалъ газету, — а теперь онъ швырнулъ се въ сторону. Черные кудрявые волосы его находились въ своемъ обыкновенномъ порядк, но онъ все-таки запустилъ въ нихъ руку, провелъ ею по голов и не очень дружелюбно взглянулъ на Филиппа.
— Ну, да, вы отъ Пнкина, что ли? отрывисто и опять грубо спросилъ онъ.
— Это что же за Пнкинъ такой? Купецъ? Трактирщикъ? И отчего онъ самъ не придетъ, а другихъ будетъ посылать? А? Чортъ возьми! Да неужели ты никакъ не можешь узнать меня? Ну, на, посмотри,— я пожалуй и очки сниму для тебя. Нтъ? все-таки не узналъ? И не помнишь, кто это мн лобъ разскъ бабкой? Не помнишь?….
Матросовъ смотрлъ, смотрлъ на него во время этого монолога, наконецъ плюнулъ.
— Тьфу! Ослпъ… Здравствуй… Я тово…. спутался, ждалъ тутъ одного человка, о немъ и думалъ, не особенно радостно и дружелюбно проговорилъ онъ.
— Это Пнкина-то? Что за Пнкинъ такой?
— А здсь есть… Знакомый одинъ.
Матросовъ отвтилъ это сухо, такъ сухо, что какъ будто бы холодной водой облилъ товарища своего дтства. Посл этого отвта онъ слъ на свое мсто и искоса, холоднымъ взглядомъ, осмотрлъ Рябинина.
— Давно ли пріхалъ? Только вчера? Гм… По дорогамъ, я думаю, грязно очень? дожди все идутъ….
Говорилъ онъ сдержанно, съ порядочной дозой холода въ своемъ взгляд и голос, и вообще вс его поступки, какъ и его фигура, очень ясно показывали, что онъ или очень недоволенъ своимъ старымъ другомъ, или непростительно обиженъ имъ.
Сначала Рябининъ смотрлъ на него очень вопросительно, съ видимымъ недоумніемъ, по потомъ успокоился и повелъ разговоръ въ томъ же тон. Говорили они о желзной дорог, проектированной земствомъ, о новомъ губернатор, о банкротств извстныхъ и почтенныхъ лтъ десять назадъ здшнихъ купцовъ, объ упадк города, о грязи на улицахъ, — не говорили или почти не говорили только о самихъ себ.
Въ этомъ тон проговорили они съ добрый часъ. Наконецъ Матросову видимо тяжело стало держаться въ этой натянутой, полухолодной, полудружеской позиціи. Правда, онъ былъ мнителенъ, подозрителенъ, легко обижался, но при этомъ онъ имлъ похвальную привычку,— посердившись немного, сейчасъ же просить объясненія. Онъ могъ жестоко обидться, если его родственникъ не пригласилъ его на свою свадьбу, могъ посл этого ворчать своимъ густымъ басомъ, что не пригласить его — значитъ или забыть о немъ, или но считать его человкомъ, умющимъ держать себя въ обществ, или, наконецъ, не хотть знаться съ нимъ, онъ былъ въ состоянія глубоко взволноваться, если его знакомый не поклонился ему при встрч съ нимъ на улиц, онъ могъ счесть себя смертельно оскорбленнымъ, если его пріятель встртившись съ нимъ гд нибудь, забывалъ подать ему руку. Все это онъ могъ, и все это случалось съ нимъ сотни разъ, но при всемъ этомъ онъ имлъ неизмнную, и тмъ боле похвальную привычку, посердившись немного, — требовать обстоятельнаго объясненія: почему его не пригласили, отчего не поклонились ему или не подали руки? Если данное объясненіе было удовлетворительно и притомъ сопровождалось приличной нотаціей со стороны дававшаго это объясненіе, то Матросовъ немедленно перемнялъ свой гнвъ на милость. Если же нтъ, если оно не было удовлетворительно, если страдало нкоторою неискренностью, сухостью, холодностью, въ такомъ случа Матросовъ надвалъ свою шляпу, уходилъ изъ квартиры вроломнаго пріятеля и отрясалъ прахъ отъ своихъ ногъ. Посл этого бывшій пріятель могъ, если ему угодно, употреблять всевозможныя старанія, чтобы возвратить утраченную дружбу,— вс они оставались безплодны и втун, потому что Матросовъ никогда не забывалъ и не прощалъ разъ нанесенной ему обиды.
— А вдь однако ты очень скверно обошелся со мной,— началъ онъ посл наступившей въ ихъ разговор паузы.— Обидно, непростительно обошелся.
— Я ужь давно вижу, что ты вбилъ себ въ голову какую нибудь непростительность, — съ приличною суровостью отвчалъ Филиппъ.— Теперь ее и клиномъ не вышибешь.
— Нтъ, ты не горячись,— разсудительно и степенно остановилъ его другъ дтства, хотя внутренно былъ очень доволенъ этою суровостью, служившей для него нкоторымъ предзнаменованіемъ, что его подозрнія неосновательны, и что обидть его Филиппъ не думалъ.— Ты не сердись. Ты выслушай. Ты скажи мн: возможно ли, позволительно ли это, чтобы порядочному человку не отвчали сперва на одно письмо, потомъ на другое, а тамъ и совсмъ прекратили съ нимъ переписку? За что это? Сдлалъ я теб что нибудь? Пакость какую нибудь? Или слышалъ ты что нибудь?
— Да потому же, пойми ты, что съ такимъ гусемъ, какъ ты, не только что переписываться, а и говорить не слдуетъ. Сидя въ одной комнат съ тобой, свиснуть нельзя: ты вдь сейчасъ на свой счетъ примешь…
— Это не отвтъ. Ты объясни лучше свои поступки,— сказалъ хозяинъ, заложивъ руки въ карманы и покачиваясь на стул. Хотя онъ и убдился уже, что человкъ, сейчасъ назвавшій его, Петра Васильевича Матросова, гусемъ, ни въ какомъ случа и никогда не имлъ намренія обижать его, но все-таки его лицо не сбросило еще съ себя приличной длу серьезности.
— Да что ты наконецъ въ самомъ дл! принялся Филиппъ за свое объясненіе.— Ты меня за другого кого нибудь, можетъ быть, принимаешь? Вдь ты долженъ же знать, что письма у насъ по на казенный счетъ пересылаются, что письмо стоитъ одинадцать, двнадцать копекъ. Неужели въ твою голову никогда не могла забрести такая свтлая мысль, что, можетъ быть, у него, у Рябинина, не всегда есть десять копекъ? Что, можетъ быть, у него, у бдняка, иногда и пяти копекъ не найдется, чтобы купить хлба? Нтъ, ты не это думалъ…. Ты думалъ вонъ что….
— Эхъ, ты не сердись,— успокоивалъ его Матросовъ переставъ качаться и потрепавъ его по плечу. Я это понимаю. Я и не говорю, чтобы каждый день писать. Три, два, хоть одно письмецо въ годъ,— и довольно. Это вдь можно бы.
— Ну, и это, братъ, пустяки, я лучше табаку на эти деньги куплю, чмъ письмо теб какое-то напишу. И какое это письмо, скажи ты мн на милость? Такое письмо, что такъ, молъ, и этакъ, любезный другъ, а дла мои плоховаты, который вотъ мсяцъ безъ сапогъ хожу, притомъ насморкъ, платковъ-то у меня нтъ, такъ я рукавъ вырвалъ у рубашки,— такъ, за мсто платка, и идетъ. Да стану я кому нибудь такія письма писать, о грхахъ своихъ плакаться! Нтъ, братъ, это ужь не по мн. Да и ты, я знаю, не единаго письма такого не написалъ бы…
— Эхъ, ты не сердись… Кто тебя трогаетъ? Ну кто? Не можешь ты толкомъ говорить? Я говорю, ты хоть бы о прізд-то увдомилъ… Притомъ была же когда нибудь и улыбка Фортуны, такъ хоть одно бы…
— Не хотлъ писать — и баста. Прощай-ко, вотъ теб и улыбка Фортуны.— ршительно проговорилъ Филиппъ, забирая шляпу и перчатки…
— Нтъ, ужь этого нельзя! Посто-ой! вскричалъ Матросовъ, вскочивъ со своего стула и насильно усадивъ Филиппа на его прежнее мсто.— Этого ужь нельзя. Ну ихъ, въ самомъ дл, вс эти письма-то… Что за комедія такая! Мы вдь, почитай, ни о чемъ еще и не говорили…
— Я тоже думаю, что комедія.
— Посиди немножко, Филь, англичанинъ ты этакой. Комедія и есть,— повторилъ онъ, торопливо направляясь къ двери.
Филиппъ между тмъ занялся осмотромъ комнаты своего пріятеля… Комната эта была большая, свтлая, въ два свта, съ обоями оборванными и какъ будто бы не везд одинакими. Онъ всталъ, подошелъ поближе: да, дйствительно не одинакіе обои,— одни клтками, а другіе мелкими цвточками. Мебель все простая, все стулья, да стулья тсно расположились у всхъ стнъ, только около печки стоитъ кровать, загороженная синими ширмами, да посредин комнаты одиноко расположился большой, неуклюжій обденный столъ.
Пришла какая-то женщина и поставила на этотъ столъ подносъ съ закуской, съ водкой и винами. Рябинину при вид всхъ этихъ графиновъ и бутылокъ подумалось, что его пріятель, должно быть, попиваетъ, подумалось это ему на томъ основаніи, что у Матросова, глаза немного припухшіе, а носъ пылаетъ нсколько излишнимъ румянцемъ…
— А ты должно быть прибгаешь? безъ околичностей спросилъ онъ его, указывая на подносъ.
— А что?
— Да ничего особеннаго. Прибгаешь или нтъ?
— Отчего же мн и не прибгать? Ты куришь?
— Курю.
— А я и курю, и пью. Да кром того каждый день умываюсь, нердко хожу въ баню, каждый день газету читаю… Мало ли какія привычки бываютъ у человка?
Филиппъ невольно засмялся.
— Однако, братъ, какъ видно ты выработалъ какой-то особенный взглядъ на жизнь, замтилъ онъ, — Скверно только то, что у такого красиваго господина, Лихача — Кудрявича, носъ такой красный сдлался…
— Да, это грустное приключеніе, охотно согласился Матросовъ.— И взглядъ мой — самый врный взглядъ. Пойдемъ и прибгнемъ.
— Для меня ты напрасно безпокоился. Я не изъ охотниковъ.
— Для не охотниковъ здсь иностранцы есть. Т все равно, что чай. Чай возбуждаетъ и они возбуждаютъ, да кром того нкоторые изъ нихъ еще и въ болзняхъ подкрпляютъ. А вдь мы вс больные, вс больные . О-охъ!
При этомъ восклицаніи онъ выпилъ рюмку, засунулъ руки въ карманы и призадумался, повидимому ему даже взгрустнулось немного. Филиппу тоже почему-то невесело стало, хотя онъ ничего еще не выпилъ. Тихій ангелъ пролетлъ надъ ними, и, можетъ быть, отъ крыльевъ его повяло на нихъ воспоминаніями дтства, свжаго, прекраснаго дтства, когда еще они не составили себ никакихъ привычекъ и не думали о томъ, что вс люди — больные люди. О дтство, дтство, золотое дтство. съ мягкими кудрями, съ звонкимъ смхомъ! Кто не вздыхалъ и не задумывался, когда ты приснишься во сн или просто среди благо дня, среди ранняго утра или грустнаго вечера придешь на память. Люди въ цвт силъ, люди съ сильными руками, съ опытною головою, полною всевозможныхъ знаній, вздохнутъ и задумаются, когда ты мелькнешь передъ ними своими чистыми, безоблачными днями. И чмъ соблазняешь ты, безсильное, этихъ сильныхъ людей? О чемъ они вздыхаютъ и о чемъ они жалютъ? О беззаботномъ ли смх твоемъ? О томъ ли прекрасномъ и свтломъ мір, который окружалъ тебя? О той ли необъятной и великой будущности, которая открывалась передъ тобою и мечталась теб? Или о всемъ этомъ вмст? Вдь никогда больше они, эти сильные люди, не засмются твоимъ звонкимъ, беззаботнымъ смхомъ, никогда глаза ихъ и во сн не увидятъ теперь прекраснаго, свтлаго міра, потому что но свтсіъ и не прекрасенъ міръ ихъ окружающій. А будущность, великая будущность видится она теперь въ потертомъ сюртук, кашляетъ, куритъ табакъ, ‘прибгаетъ’ и никакъ не можетъ поршить мудреную задачу: что лучше: умереть или продолжать жить?..
— Такъ носъ у меня очень красенъ? спросилъ Матросовъ.
— А ты и не видалъ этого? Нельзя сказать, что обыкновенный. А что?
— Какъ что? Носъ иногда — очень важная вещь. Сунься-ка жениться на богатой невст,— сейчасъ и замтятъ, что носъ красенъ. Примочки, что ли, какія нибудь длать? Такая грустная исторія. Въ газет вонъ все боле о Наполеон строчатъ,— нтъ, чтобы написать что нибудь объ обыкновенномъ нос. И отъ него иногда судьба зависитъ.
— Ты выписываешь эту газету?
— Выдумалъ что: выписываешь! Сосдъ, протопопъ, выписываетъ, а я только пользуюсь. Прежде выписывалъ одну, по своему вкусу,— да черезъ это и погибъ.
— То есть какъ погибъ.
— А ну, мста лишился. Не знаешь ты нашего здшняго, провинціальнаго языка, ничего не понимаешь. Погибъ — попросту выходитъ, что мста лишился. Иванъ Иванычъ говоритъ: изъ за этого самаго вина я и погибъ, а ты и понимай, что изъ за своей привычки къ водк онъ мсто потерялъ. Анна Ивановна скажетъ теб: изъ за этихъ самыхъ выдумокъ новыхъ сынъ мой погибъ, а ты такъ и понимай, что ея сынокъ за штатомъ остался. Трогательно это слово: погибъ. Не то чтобы разстроился, не то чтобы запутался, нтъ, прямо и окончательно погибъ. Есть мсто — живъ, нтъ мста — погибъ. Кром чиновничества ничего для этихъ служилыхъ людей нтъ, весь остальной міръ — пустота какая-то, пропасть, въ которой нельзя не погибнуть. Ремесла никакого они не знаютъ, наукамъ не учились, землю пахать не умютъ, торговать — капитала нтъ, дрова колоть — силы нтъ… Такъ и погибъ… Трогательное слово…
— А съ тобой что же случилось?
— Да, такъ вотъ я газетку выписывалъ. Газетка, ты знаешь, не то, чтобы перваго сорта и всегда свжая,— этого нельзя сказать, но все-таки я къ ней, во-первыхъ, нкоторую симпатію нигалъ, во-вторыхъ, уже три года се выписывалъ, а въ третьихъ, регулярно почитывая ее въ теченіи такого долгаго времени, привыкъ смотрть на нее какъ на свою, родную мн. Выбранитъ ее кто нибудь при мн,— такъ у меня даже кровь взволнуется, все равно, что меня самого ни за что, ни про что выбранили. О подписк своей она начнетъ въ каждомъ нумеръ печатать, презенты начнетъ общать почтеннйшей публик, такъ меня тоже тревога объемлетъ. Ой, молъ, дла, какъ видно плохи: ей тяжкія времена пришли. Однимъ словомъ, между нами установилась какая-то таинственная симпатія. Вотъ, одно время, она захирла что-то. Тощая такая приходитъ, унылая, языкъ едва ворочается. Ахъ, ты, Господи, думаю, жаль бдную. Дай, думаю, напишу что нибудь. А разъ подумаешь что нибудь, такъ потомъ и клиномъ не вышибешь. Дай напишу, дай свжую струю впущу,— только и думается… Ну, и пустилъ струю. Прошлою осенью у насъ здсь случай вышелъ: квартальный погибъ изъ за этихъ длинныхъ хвостовъ женскихъ… Ну да, изъ за хвоста и погибъ. Осенью у насъ здсь праздникъ бываетъ, встрча иконы, и большой праздникъ, потому что чуть не вся губернія стекается сюда. Каждая этакая крохотная старушеночка бредетъ, потому, говоритъ, что праздникъ этотъ всего одинъ разъ въ годъ бываетъ, всего только одинъ разочикъ. Весь этотъ народъ въ церковь стремится, и выходитъ тамъ давка большая. Въ этой давк и оторвали одинъ женскій хвостъ. Хвостъ былъ важный. Особа сдлала изъ-за этого хвоста большую исторію. Къ означенному происшествію я и придрался, и написалъ, отчетливо, художественно и съ чувствомъ написалъ для моей любимицы статеечку о непрочности судьбы человческой, между прочимъ и случай этотъ привелъ, какъ фактическое подтвержденіе. Статью эту помстили, хороша она вышла въ печати-то,— славная, убдительная и, вмст съ тмъ, грустная такая, а меня розыскали и сказнили.
— Давно?
— Мсяца уже съ три, должно быть… Да это пустяки и вздоръ. Я вотъ немного еще подожду, не попадется ли какого нибудь мста, а потомъ женюсь на одной богатой купчих. Только бы вотъ носъ не помшалъ какъ нибудь,
— А до того времени какъ?
— До того времени, во-первыхъ, недолго, а во вторыхъ, ты знаешь ли, какая исторія вышла со мной. Только-что я освободился отъ своихъ служебныхъ обязанностей, съ слдующаго же утра начались ко мн визиты пріятелей, знакомыхъ, полузнакомыхъ,— вс лезутъ. Одинъ говоритъ: я вамъ, Петръ Васильевичъ, должокъ принесъ,— помните на крестины мн пять рублей ссудили, другой тоже суетъ: помните, говоритъ, на свадьбу десять рублей одолжили. На улиц кого нибудь встрчу: ‘Здравствуйте’ — ‘Здравствуйте’, ‘А я, говоритъ, къ вамъ шелъ, должекъ тащилъ’. Тьфу! А я ничего и не знаю,— забылъ. Такъ что же ты говоришь? Да я, можетъ быть, еще тысячь пять получу этихъ старыхъ доджковъ-то. Почемъ мы знаемъ?
— Я никогда не живу на такихъ квартирахъ, чтобы окнами на дворъ выходили или вверху гд нибудь торчали,— говорилъ онъ черезъ полчаса, когда Филиппъ переслъ отъ стола къ окну и посмотрлъ въ него.— Всегда внизу нанимаю и окнами на улицу. Главное, ради того, что весело, — особенно, когда на улиц грязно. Барышня какая нибудь идетъ, платьице приподниметъ и видишь: чулочки бленькіе, ножки маленькія, прелесть… Ахъ, любовь, любовь! продолжалъ онъ, вздохнувъ.— Конечно, я на богатой купчих скоро женюсь, а все-таки, что можетъ быть лучше любви… Что можетъ быть выше перваго объясненія, напримръ? Сидитъ молодой мужчина, напротивъ него молодая женщина. Говорятъ, говорятъ,— о погод, о чувствахъ, о мухахъ говорятъ, и вдругъ разомъ вспыхнутъ, сердца у нихъ замрутъ, заколотятся: тукъ-тукъ, тукъ-тукъ, тукъ-тукъ,— и женщина падаетъ въ объятія мужчины.
— Все вретъ, все вретъ, подумалось Филиппу.
— Я бы только и длалъ, что въ любви объяснялся. Объяснился бы съ одной и раскланялся, съ другой бы съизнова началъ. Съ этой объяснился,— и опять раскланялся бы. Такъ бы и странствовалъ все…
— ‘Пакостный языкъ и золотое сердце’ — невольно сложилось у Филиппа прозвище для своего стараго друга.— Все ты врешь,— сказалъ онъ громко.— А мн вдь, пожалуй, пора и отправиться.
— Э, вздоръ какой, будто ужь безъ тебя и не пообдаютъ? Посидимъ-ка лучше, Филь, англичанинъ, выпьемъ, потомъ перекусимъ чего нибудь, а тамъ я тебя къ Мочалову сведу. Куда теб спшить? Ты мн разскажи лучше, видлся ты съ кмъ нибудь здсь? ходилъ на поклоны?
— Когда мн было ходить? Вчера ночью я пріхалъ, къ теб пришелъ…
— Ну, ладно, стой. Но ты спросилъ…
— И къ кому пойти?
— Прежде къ Щепоткину, потому, во-первыхъ, что онъ близкій родственникъ теб, а во-вторыхъ, жена у него хорошенькая. Потомъ къ Семенъ Иванычу ступай, — тоже вдь близкій.
— Говорятъ, у него дтей развелось…
— Страсть, я теб скажу, страсть… Каждый годъ, каждый годъ… Что, какъ моя купчиха такъ же будетъ презентовать меня?
— Онъ впрочемъ къ тому предназначенъ, — сказалъ смясь Филиппъ.— Помню я лтъ пятнадцать назадъ мы какъ-то черезъ рку перезжали. Мн было лтъ пятнадцать, ему двадцать. Втеръ поднялся, волны пошли, лодка наша такъ и хлбаетъ, потому перевозчикъ на весел былъ. Смотрю я, Семенъ Иванычь за лавочку схватился, окаменлъ и слова одного не скажетъ. Спрашиваю его, молчитъ, и только ужь какъ вышли мы на берегъ, тогда у него и языкъ появился. ‘Что, спрашиваю, заговорилъ?’ ‘Теб-то, говоритъ, хорошо храбриться, а у меня дти будутъ’.
Матросовъ прыснулъ, подумалъ, припомнилъ, потомъ такъ и покатился со смху.
— Врешь… Быть этого не можетъ… Дти будутъ! ха-ха-ха… Быть этого не можетъ…
— Я теб не ручаюсь… А только что-то въ род этого было…
— Врешь… Быть этого не можетъ… не можетъ, не можетъ. Дти будутъ, повторялъ онъ, опять заливаясь хохотомъ и стуча руками по столу, ногами по полу, точно маленькій ребенокъ, котораго защекотали чуть не до истерики. Ахъ, дти будутъ… Ахъ, Господи Боже…
Даже и серьезный Филиппъ, глядя на него, не могъ удержаться отъ заразительнаго смха, тихонько, беззвучно подсмивался въ свою бороду, откашливался и закусывалъ губы.
— Ну, будетъ! вскричалъ вдругъ Матросовъ, вскочилъ, весь красный, на ноги, вытянулся, погладилъ грудь и съ серьезнымъ лицомъ услся напротивъ своего собесдника.
— Когда ты ухалъ,— вскор посл этого,— Семенъ Иванычъ женился,— началъ онъ, утирая глаза платкомъ.— За женой ничего не взялъ, жалованье иметъ маленькое, такъ на первое время рамочки всякія клеилъ, коробочки, гравюрки покупалъ и обдлывалъ ихъ въ рамки на продажу… Каждая копйка ему не легко доставалась. Вина никогда никакого не пилъ, табаку не курилъ, въ карты не игралъ, передъ начальствомъ кротокъ былъ и смиренъ сердцемъ. Вотъ ты и учись, какъ надо жить. Черезъ такое поведеніе онъ теперь и самъ сытъ и десятокъ дтей сытно кормитъ. Теперь онъ человкъ всми уважаемый, видное лицо, даже маменька твоя и та за совтомъ ходитъ къ нему. Вотъ онъ здсь что такое. Ты это прими во вниманіе.
— А мн что въ немъ?
— Да отчего не сходить къ нему? Во-первыхъ, онъ человкъ добрый, даже очень добрый, ничего эдакаго, закоренлаго въ немъ нтъ. А во-вторыхъ, зачмъ обижать человка?
— Я и не говорю, что не пойду,— схожу…
— То-то. Я только понятіе хотлъ дать теб о человк. Больше ничего…
Онъ посмотрлъ на проходившаго по улиц офицера, какъ будто бы вспомнилъ что-то при вид его и вдругъ задумался.
— Ты что нахмурился? спросилъ Филиппъ.
— Такъ… Одинъ человкъ все путаетъ меня сегодня…
— Это не Пнкинъ ли?
— Пнкинъ. Такая исторія пакостная вышла, — заговорилъ онъ помолчавъ.— Не такъ давно встртился я въ трактир съ однимъ черномазымъ прапорщикомъ. Юный такой: Поговорили, поиграли на бильярд, извстились, что онъ Пнкинъ, я Матросовъ.— Стали знакомы: онъ ко мн, я къ нему, вмст въ трактиръ идемъ, однимъ словомъ, чортъ связалъ веревочкой.— По правд сказать, не нравился онъ мн, да такъ ужь… Онъ красавцемъ себя считаетъ (рябой такой), стихи пишетъ ужасъ какіе страшные: все кинжалы, да пули, да страсти, да горы Кавказа. При этомъ юпочникъ. Дернулъ же его чортъ разсказать мн однажды, что здсь у него есть другъ, и что съ женой этого друга онъ, Пнкинъ, въ связи.— Ты понимаешь-ли, какъ это меня возмутило? Самъ его другомъ зоветъ, а между тмъ за носъ водитъ. Понятно, меня взорвало. Я тутъ же, въ трактир, написалъ этому другу письмо, что такъ молъ и такъ, сейчасъ только услышалъ я отъ Пнкина вотъ то и то, а подъ письмомъ, разумется, такъ и подмахнулъ: Петръ Матросовъ… Не стану же я анонимныя письма писать….
— И что тебя дернуло вообще писать то?
— Да взорвало, пойми ты, — взорвало. Что за гнусность такая! Не могъ я этого вынести, пойми это…
Филиппъ махнулъ рукой.
— Ну, и что же?
— Оказалось, что дло не тово… Пнкинъ-то похвастался только. Его, разумется, обругали и въ шею выгнали оттуда,— А вчера онъ мн встртился на улиц, красный такой. Такъ вы, говоритъ, вотъ какъ?— Вотъ какъ, говорю… Хорошо же, говоритъ, вы завтра обо мн услышите….
— Дуэль значитъ?
— Понятное дло….
— И ты будешь драться?
— Что, братецъ ты мой, станешь длать! И не хотлъ бы, да нельзя. Физіономіи нельзя будетъ никуда показать, — сгоришь. Проходу не будетъ.
— Послалъ бы ты ему свою карточку фотографическую. Пускай, если у него руки зудятъ, лупитъ въ нее нулями. А я, молъ, не дуракъ.
— Н-да, не дуракъ. Трусъ, скажутъ.
— Да пускай скажутъ… Или ты влюбленъ, можетъ быть? Возлюбленной своей стыдишься? Рыцаремъ хочешь передъ ной показаться? плюнь ты на нее, если она дурно подумаетъ о теб, когда ты откажешься отъ убійства. Плюнь. Вдь это грустно очень, что честный и добрый малый можетъ быть застрленъ какъ собака, потому только, что подл него есть какой-то хвастунишка Пнкинъ. Вдь это безсмысленно..
— Ты не говори мн, Филь, — задумчиво проговорилъ Матросовъ.— Я самъ очень хорошо понимаю, что никакого смысла нтъ въ этой дуэли. Самъ понимаю, да не могу я.— Я знаю, что если откажусь, такъ мн отъ самого себя не убжать: такъ и буду денно и ночно гвоздить себя, что трусъ, трусъ, трусъ, струсилъ…. А я вовсе не трусъ. Въ другое время ничего бы, горя мало, а вотъ какъ нарочно теперь и не тово….
— Я говорю, что ты влюбленъ.
Матросовъ точно и не слышалъ этого замчанія.
— Въ романахъ я читывалъ, что въ этихъ случаяхъ нужно становиться къ противнику какъ можно больше бокомъ, правымъ бокомъ, а сердце-то спрятать. Это я знаю. Жаль, что я толстый сталъ, не промахнется шельма: Ну, да авось въ жиру застрянетъ. А вотъ какъ въ голову, какъ въ голову тяпнетъ, ну, тогда….
— А знаешь что? спросилъ Филиппъ.
— Что?
— Вдь это врно, что онъ похвастался благосклонностью этой госпожи?
— Совершенно врно…
— Такъ ты не хочешь ли пари держать противъ меня, что онъ и вчера похвастался только, а на самомъ дл и не думаетъ драться?
— А можетъ быть…. Можетъ быть,— повторилъ онъ, подумавъ.— Однако должно быть давно уже пора обдать. Тошнитъ даже отъ голода.
— Тошнитъ даже?
— А что?