История моей жизни, Санд Жорж, Год: 1855

Другие сочинения
Время на прочтение: 136 минут(ы)
Скачать в PDF

ИСТОРІЯ МОЕЙ ЖИЗНИ (*)

ЖОРЖА САНДА.

Снисхожденіе къ другимъ,
Уваженіе къ самому себ,
Чистосердечіе передъ Богомъ.

Вотъ эпиграфъ моей книги.

15 апрля 1847.

ТОМЪ ПЕРВЫЙ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ (**).

(*) Представляемъ нашимъ читателямъ начало записокъ знаменитой писательницы. Эта первая часть есть начало перваго тома, и по вступительнымъ главамъ ея читатель можетъ видть, какіе обширные размры должна принять эта исторія въ цлости. Авторъ не стсняетъ себя никакими ограничивающими условіями и даетъ полную волю порывамъ своего чувства, иногда оставляя совершенно въ сторон главный предметъ своей книги. Передавая начало ея труда почти вполн, мы не лишаемъ себя права впослдствіи переводить его въ сокращенномъ вид, смотря по степени интереса, останавливаясь на боле любопытныхъ страницахъ. Разумется, мы будемъ длать это только въ такомъ случа, когда это окажется нужнымъ или даже необходимымъ. Редакція.
(**) Эта первая часть сочиненія была написана въ 1847 году.

ГЛАВА I.

Зачмъ написана эта книга?— Своей опытностью надобно приносить пользу другимъ.— ‘Письма Путешественника’.— Признанія Ж. Ж. Русо.— Мое имя и возрастъ.— Упреки моимъ біографамъ.— Антуанъ Делабордъ.— Таинственное сродство.— Похвала птицамъ.— Исторія Агаты и Жонкили.— Венеціанскій птичникъ.

Мн кажется, что нтъ гордости и дерзости въ намреніи писать исторію своей собственной жизни, и еще мене въ желаніи выбрать т изъ воспоминаній, оставленныхъ въ насъ этой жизнью, которыя, по нашему мннію, стоитъ сохранить. Что касается до меня, я считаю это обязанностью, даже довольно трудною, потому что нтъ ничего неудобне, какъ опредленіе и объясненіе самого себя.
Изученіе человческаго сердца иметъ ту особенность, что чмъ боле посвящаютъ себя ему, тмъ мене видятъ въ немъ, а для нкоторыхъ дятельныхъ умовъ изученіе себя самого есть трудъ утомительный и всегда неполный. Но я исполню этотъ долгъ, онъ всегда былъ передо мной и я общала не умирать, не сдлавши того, что всегда совтовала длать другимъ, то есть чистосердечнаго изученія своей собствениной натуры и внимательной оцнки своего существованія.
Неодолимая лность (болзнь слишкомъ занятыхъ умовъ, и потому болзнь юности) заставляла меня до сихъ поръ откладывать эту работу, допустивъ издать довольно много біографій, наполненныхъ ошибками, въ похвалу или въ порицаніе меня, я, была, можетъ быть, виновата противъ себя самой. Все, даже имя мое было басней въ нкоторыхъ изъ этихъ біографій, изданныхъ сначала за границей, и появивишхея потомъ во Франціи съ прихотливыми видоизмненіями. Авторы этихъ разсказовъ обращались ко мн съ вопросами, меня просили сообщить какія нибудь свднія, но апатія моя простиралась до того, что я отказывалась дать самое простое указаніе. Признаюсь, мн смертельно не хотлось занимать публику своею личностью, въ которой нтъ ничего особеннаго, выдающагося, когда мое сердце и голова полны были личностями боле сильными, логическими, боле полными и идеальными, типами возвышенне меня самой, словомъ, личностями романовъ. Я понимала, что только разъ въ жизни можно говорить съ публикой о себ, но говорить серьзно, и боле не возвращаться къ этому предмету.
Привыкая говорить о себ, начинаютъ обыкновенно хвалиться, безъ сомннія, невольно, по естественному закону человческаго духа, который постоянно стремится облагородить и возвысить предметъ своего созерцанія. Мы не должны пугаться этого наивнаго хвастовства, когда оно одто формою лиризма, какъ у поэтовъ, имющихъ на это особенную привилегію. Но восторженность самимъ собою, внушающая эти смлые порывы къ небу, не можетъ быть точкою опоры для души, которая хочетъ долго говорить людямъ о себ. Въ такомъ возбужденномъ состояніи, она теряетъ сознаніе своихъ собственныхъ недостатковъ. Она отождествляетъ себя съ идеаломъ, и если чувствуетъ въ себ наклонность къ сожалнію или раскаянію, то преувеличиваетъ ее до поэзіи отчаянія и мученій совсти, она становится Вертеромъ или Манфредомъ, Фаустомъ или Гамлетомъ, высокими типами искусства, но которые, безъ помощи размышленія, длались иногда роковыми примрами.
И однако же, великія картины самыхъ могущественныхъ движеній души поэта всегда остаются уважаемыми! великіе художники могутъ одваться молніеносными облаками и лучами славы, и упрекать ихъ нельзя. Это принадлежитъ имъ по праву, и раздляя съ нами высокія движенія души, они выполняютъ свое верховное посланіе. Но скажемъ также, что и не при такихъ блистательныхъ условіяхъ, и въ боле обыкновенной форм, можно исполнить серьзную обязанность, которая принесетъ другимъ боле непосредственную пользу, выставляя себя передъ ними безъ символа, безъ внца и пьедестала.
Нельзя, конечно, думать, чтобы эта способность поэтовъ идеализировать свое собственное существованіе и длать изъ него что-то отвлеченное и неосязаемое, могла быть полнымъ урокомъ въ жизни. Нтъ сомннія, что она полезна и животворна, потому что всякій возвышается съ этими вдохновенными мечтателями, чувство каждаго очищается и воспламеняется, слдуя за ними въ области экстаза, но въ этомъ тонкомъ бальзам, которымъ хотятъ они освжить насъ, недостаетъ боле существеннаго — реальности.
Но художнику стоитъ подумать о ней, и какъ благородны т, которые заботятся о ней! Но я не могу простирать такъ далеко любовь къ долгу, и только съ большими усиліями перехожу къ проз своего предмета.
Мн всегда казалось трудно и неловко не только говорить о себ, но даже долго оставаться съ самой собою. Въ жизни людей обыкновенныхъ мало дней и моментовъ, когда изученіе ихъ бываетъ любопытно и полезно. Въ эти минуты я чувствовала себя иногда какъ вс, и бралась за перо, чтобы излить на бумагу тоску или живое страданіе, меня возмущавшее. Большая часть этихъ отрывковъ никогда не была издана и будетъ служить для меня замтками при оцнк моей жизни. Иные только приняли на половину форму признанія и литературнаго произведенія, въ письмахъ, изданныхъ въ разное время и помченныхъ числомъ X, изъ разныхъ мстъ. Они собраны подъ заглавіемъ ‘Писемъ путешественника’. Когда я писала эти письма, я не страшилась говорить о себ, потому что говорила тогда не именно о себ. Этотъ путешественникъ былъ лицо выдуманное, условное, мужчина подстать моему псевдониму, старый, хотя я была молода, устами этого печальнаго пилигрима я высказывала боле личныя впечатлнія и раздумье, нежели сколько бы ршилась высказать въ роман, ограниченномъ боле строгими условіями искусства.
Мн нужно было тогда говорить о волновавшихъ меня вопросахъ, а вовсе не занимать собою читателей.
Теперь, быть можетъ, я еще меньше чувствую эту необходимость, вообще ребяческую и особенно опасную для художника. Я скажу, почему у меня нтъ ея, и почему, однако, я хочу описывать свою жизнь, какъ будто бы чувствовала эту неообходимость.
Я достигла той эпохи спокойствія, когда моя личность ничего не можетъ выиграть, выражая себя, и когда, слдуя только своему вкусу и инстинкту, я только заставила бы забыть ее совсмъ. Я не ищу больше слова загадокъ, занимавшихъ меня въ молодости, я ршила въ себ много задачъ, не дававшихъ мн заснуть. Мн помогли въ этомъ, потому что одна я, вроятно, не была бы въ состояніи ничего объяснить.
Я видла искры истины, которыми блеснулъ мой вкъ, я знаю, гд ихъ главный фокусъ, и этого будетъ съ меня. Когда-то я искала свта въ психологическихъ явленіяхъ. Это было нелпо. Когда я поняла, что этотъ свтъ былъ въ принципахъ, и что эти принципы были во мн, не происходя отъ меня, мн можно было безъ особенныхъ усилій и заслуги предаться спокойствію ума. Спокойствіе сердца не существуетъ, и никогда не будетъ существовать. Кто родился чувствительнымъ, тому всегда будетъ что любить на земл и, слдовательно, будетъ чему нравиться, отъ чего зависть и страдать. Нельзя потому ни въ какомъ возраст жизни искать отсутствія горя, утомленія и ужаса, оно означало бы безчувственность, слабость, преждевременную смерть. Неизлечимую болзнь переносить легче.
Въ этомъ спокойствіи мысли и самоотрицаніи чувства, я не могла бы имть ни слишкомъ мрачнаго взгляда на родъ человческій, который обманывается, ни энтузіазма къ себ самой, такъ долго обманывавшейся. У меня нтъ поэтому ни наклонности къ борьб, ни нужды въ откровенности, которая бы заставила меня говорить о моемъ настоящемъ или прошедшемъ.
Но я сказала, что я считаю долгомъ такой разсказъ, и вотъ почему:
Много людей живетъ, не отдавая себ, серьзнаго отчета въ своемъ существованіи, не понимая и почти не заботясь проникнуть цль, назначенную для ихъ жизни или въ отношеніи къ ихъ собственной личности, или къ обществу, въ которомъ они дйствуютъ. Они проходятъ между нами неузнанные, потому что прозябаютъ безсознательно.
Самый живой и достойный уваженія источникъ успховъ человческаго ума есть, говоря языкомъ нашего времени, понятіе взаимнаго обязательства {Въ предъидущемъ столтіи это назвали бы чувстительностью, а прежде любовью къ ближнему.}. Инстинктивно или сознательно, люди всегда чувствовали его, и отдльная личность, боле или мене одаренная способностью обнаруживать свою собственную жизнь, всегда была увлекаема къ этому обнаруженію или желаніемъ окружающихъ или не мене сильнымъ внутреннимъ голосомъ. Такой человкъ считалъ раскрытіе свое долгомъ, и это дйствительно былъ его долгъ, приходилось ли разсказывать событія историческія, которыхъ онъ былъ свидтелемъ, былъ ли онъ въ сношеніяхъ съ другими важными личностями, или наконецъ онъ путешествовалъ и оцнялъ съ какой бы ни было точки зрнія людей и вншніе предметы.
Другой родъ личнаго труда, исполнявшійся гораздо рже, но въ такой же степени полезный, состоитъ въ разсказ о внутренней жизни, жизни души, то есть въ исторіи своего ума и сердца, съ цлью братскаго наставленія. Эти личныя впечатлнія, путешествія или попытки путешествій въ отвлеченный міръ ума и чувства, переданныя характеромъ откровеннымъ и серьезнымъ, могутъ быть возбудительнымъ средствомъ, ободреніемъ и даже совтомъ для другихъ, увлеченныхъ въ лабиринтъ жизни. Этотъ размнъ доврія и симпатіи возвышаетъ мысли и разсказчика и слушателя. Къ этому роду откровенности, смиренному и вмст важному, увлекаетъ насъ естественное движеніе нашей внутренней жизни. Открываетъ ли намъ другъ, братъ, тягость и запутанность своего положенія, у насъ нтъ лучшаго средства подкрпить и убдить его, кром утшеній, извлеченныхъ изъ собственнаго опыта, мы чувствуемъ тогда, что жизнь друга есть ваша собственная жизнь, и жизнь каждаго есть жизнь всхъ. ‘Я перенесъ т же страданія, подвергался тмъ же опасностямъ, и вышелъ изъ нихъ, ты также можешь вынести и побдить.’ Вотъ что другъ говоритъ другу, и чему человкъ научаетъ человка. И кто изъ насъ въ эти минуты горя и отчаянія, когда становятся необходимы помощь и сочувствіе другого существа, не испытывалъ сильнаго впечатлнія отъ изліяній той души, которой поврялъ свои страданія?
И чмъ боле перенесла душа, тмъ боле иметъ она власти надъ другими. Мы не ищемъ поддержки въ несчастій у гордаго или насмшливаго скептика, нтъ, мы скоре обращаемся къ такому же несчастливцу, иногда страдающему больше насъ самихъ. Застигнутый въ минуту скорби, онъ будетъ сострадателенъ и будетъ плакать вмст съ нами. Если онъ уже собралъ свое мужество и силы, онъ будетъ нашимъ наставникомъ и, быть можетъ, избавителемъ, но онъ будетъ имть успхъ только понявши насъ, а для этого на признанія наши онъ долженъ отвчать своими признаніями.
Потому разсказъ о страданіяхъ и борьб въ жизни одного человка бываетъ поучителенъ для всхъ, вс были бы счастливы, если бы каждый зналъ, что заставило его страдать, и что избавило его отъ страданія…
Но не въ такомъ высокомъ смысл пересказаны ‘Признанія’ Ж.-Ж. Руссо. Цль философа XVIII столтія была боле личная, и потому не столько серьзная и полезная. Онъ обвиняетъ себя, чтобы имть случай къ оправданію, открываетъ тайныя свои ошибки, чтобы получить право отвергнуть публичную клевету. Это смшанный памятникъ гордости и смиренія, иногда возмущающій своею аффектаціей, но часто обольстительный и проникающій въ душу своимъ чистосердечіемъ. Но несмотря на недостатки и даже виновность этого знаменитаго произведенія, оно даетъ важные уроки, и чмъ больше мученикъ заблуждается въ преслдованіи своего идеала, тмъ сильне этотъ идеалъ поражаетъ и привлекаетъ насъ.
Очень долго на ‘Признанія’ Ж.-Ж. Руссо смотрли какъ за чисто личную защиту. Но онъ самъ былъ причиной такого взгляда, примшивая въ нихъ свои личныя предубжденія. Теперь, когда у него нтъ ни враговъ, ни друзей, мы судимъ его книгу съ боле выгодной точки зрнія. Для насъ почти неважно знать, до какой степени авторъ ‘Признаніи’ былъ несправедливъ или болзненно раздраженъ, или до какой степени враги его были безчестны или жестоки. Для насъ, интересно, поучительно и важно зрлище этой вдохновенной души въ борьб съ заблужденіями времени и съ затрудненіями его философскаго направленія, споръ этого генія, проникнутаго строгостью, независимостью и достоинствомъ, съ тою легкомысленною, неврующею и испорченною средою, въ которой ему пришлось дйствовать, и которая съ своей стороны постоянно дйствуя на него или обольщеніемъ или насиліемъ, то увлекала его въ бездну отчаянія, то вызывала его высокую протестацію.
Если идея ‘Признаній’ хороша, если нужно было разсказывать дтскія ошибки и неизбжныя заблужденія, то я не принадлежу къ числу тхъ, которыхъ пугаетъ эта публичная исповдь. Мои читатели, вроятно, достаточно знаютъ меня, какъ писательницу и не обвинятъ въ робости. По моему мннію, въ этой манер самообвиненія нтъ ничего унизительнаго, и общее чувство не ошибается въ этомъ отношеніи. Нтъ никакой пользы и назиданія для насъ знать, что Жанъ-Жакъ укралъ у моего дда три ливра десять су, тмъ больше, что фактъ еще сомнителенъ {Вотъ какъ говорится объ этомъ въ замткахъ моей бабушки: ‘Франкйль, мужъ мой, сказалъ однажды Жанъ-Жаку:
‘— Не хотите ли идти къ французскимъ актерамъ?
‘— Пожазуй, отвчалъ Руссо: — все-таки позваешь часъ или два…
‘Можетъ быть въ этотъ вечеръ Руссо укралъ у моего мужа 3 ливра 10 су. Намъ всегда казалось, что онъ хвалился этимъ, плутовствомъ съ аффектаціей. Франкйль забылъ объ этомъ и полагалъ даже, что Руссо выдумалъ это, чтобы показать щекотливость своей совсти и этимъ заставить не врить тмъ его ошибкамъ, въ которыхъ онъ не признается…’}. Я также помню, что взяла въ дтств десять су изъ кошелька своей бабушки, чтобъ отдать нищему, и сдлала это тихонько и съ удовольствіемъ. Но я думаю, что здсь не изъ-за чего ни хвалить, ни винить себя. Это просто было сдлано по глупости, потому что мн дали бы эти десять су, еслибъ я попросила.
Да и большая часть нашихъ ошибокъ, т. е. ошибокъ людей порядочныхъ, такія же глупости. Выказывать себя хуже, чмъ мы на дл, чтобы тронуть публику или понравиться ей, значило бы слишкомъ за ней ухаживать.
Для меня чрезвычайно непріятно видть, какъ великій Руссо унижается такимъ образомъ и воображаетъ, что, преувеличивая, быть можетъ даже выдумывая эти ошибки, онъ оправдываетъ себя отъ недостатковъ сердца, которые приписывали ему враги. Онъ, конечно, не обезоружилъ ихъ своими ‘Признаніями’, о не достаточно ли прочитать т части его книги, гд онъ забываетъ обвинять себя, чтобы признать его невинность и правоту? Мы хорошо видимъ, что только здсь онъ вполн откровененъ.
Въ оправдываніи самого себя всегда есть ребяческое и неудачное тщеславіе, бываетъ ли человкъ виновенъ или невиненъ, великъ или незначителенъ.
Но здсь дло идетъ о чести и жизни. Въ обыкновенныхъ случаяхъ, надобно быть слишкомъ самолюбивымъ, или имть какую нибудь серьзную цль, чтобъ защищаться отъ клеветы, которой подвергаются даже самые достойные люди, и доказывать свое безусловное превосходство. Въ жизни общественной это бываетъ иногда необходимо, но въ частной совсмъ другое дло, и такъ какъ никто не можетъ доказать своего совершенства, то надобно предоставить людямъ, знающимъ насъ, заботу опредлить наши особенности и оцнить наши качества.
Наконецъ, такъ какъ наши интересы тсно связаны съ интересами другихъ, то нтъ ошибки, которая была бы совершенно уединенною. Всегда кто нибудь былъ причиной или участникомъ заблужденія, и нельзя обвинять себя, не обвиняя другого, не только врага, нападающаго на насъ, но иногда и друга, принимающаго на себя нашу защиту. Такъ случилось съ Руссо, и это дурно. Можно ли простить ему, что, передавая свои тайны, онъ передавалъ и тайны г-жи Варенсъ?
Прости меня, Жанъ-Жакъ, за порицаніе твоихъ удивительныхъ ‘Признаній’! Но эти порицанія выражаютъ только мое уваженіе къ теб и не разрушаютъ моего энтузіазма отъ сущности этой книги.
Мои записки не произведеніе искусства, я удерживаюсь отъ увлеченій художника, которыя сдлали бы изъ моей жизни романъ, и тогда форма взяла бы верхъ надъ содержаніемъ.
Мн можно поэтому вести разсказъ безъ порядка и связи, и даже впадать въ противорчія.
Поэтому въ форм моего сочиненія отзовется беззаботность моего характера, и для начала я не стану больше доказывать своихъ убжденій о польз этихъ записокъ и буду подкрплять свои мннія фактами, которые представятся въ ход разсказа.
Пусть не пугается ни одинъ изъ тхъ, кто длалъ мн зло, я не вспомню о нихъ, пусть не радуются и т, кто любитъ скандалзности, я пишу не для нихъ.
Я родилась въ годъ коронаціи Наполеона, XII годъ Французской республики (1804). Зовутъ меня не Марія-Аврора де-Саксъ, маркиза Дюдеванъ, какъ находятъ многіе изъ моихъ біографовъ, но Амантина-Люсиль-Аврора Дюпенъ, а мужъ мой, Франсуа Дюдеванъ, не приписываетъ себ никакого титула. Онъ былъ только младшимъ лейтенантомъ инфантеріи, и когда я вышла за него замужъ, ему было двадцать семь лтъ. Представляя его старымъ полковникомъ имперіи, его смшивали съ Дельмаромъ, лицомъ одного изъ моихъ романовъ. Правда, очень не мудрено написать біографію романиста, если переносить выдумки его фантазіи къ дйствительнымъ событіямъ его жизни. По крайней мр издержки воображенія не велики.
Быть можетъ, насъ смшали и съ нашими предками. Маріей-Авророй де-Саксъ звали мою бабушку, а отецъ моего мужа былъ кавалерійскимъ полковникомъ при имперіи. Но онъ не былъ ни грубъ, ни брюзгливъ: напротивъ, это былъ прекраснйшій и добрйшій изъ людей.
Прошу здсь извиненія у моихъ біографовъ, но хоть бы мн пришлось поссориться съ ними и за ихъ благосклонность заплатить неблагодарностью, я скажу все! Я нахожу нисколько не деликатнымъ, приличнымъ и даже честнымъ обвинять моего мужа за несправедливости, совершенно забытыя мной съ тхъ поръ, какъ я стала свободна,— для того, чтобъ оправдать мой разрывъ съ нимъ. Нельзя, конечно, помшать публик составить себ мнніе о процесс такого рода и сохранить о немъ впечатлніе боле или мене благопріятное той или другой сторон, объ этомъ нечего заботиться, когда об стороны ршились подвергнуться публичности подобныхъ споровъ. Но писатели, разсказывающіе жизнь другого писателя, особенно когда они предубждены въ его пользу и хотятъ возвысить его въ общественномъ мнніи, не должны дйствовать противъ своей мысли и чувства и защищать его чмъ попало. Обязанность писателя въ подобномъ случа есть обязанность друга, а друзья не должны оставлять безъ вниманія общественной нравственности. Мужъ мой живъ и не читаетъ ни моихъ сочиненій, ни того, что говорятъ обо мн. Новый поводъ для меня не одобрять нападокъ, которымъ онъ подвергается изъ-за меня. Я не могла жить съ нимъ, наши характеры и понятія были совершенно различны. Онъ имлъ свои причины не соглашаться на законную разлуку, но чувствовалъ ея необходимость, потому что она существовала на дл. Неблагоразумные совты заставили его начать публичное дло, и это принудило насъ обвинять другъ друга. Печальное слдствіе неполноты законодательства, которое со временемъ улучшится. Съ тхъ поръ какъ наша разлука была ршена, я поспшила предать забвенію вс эти непріятности, всякое новое обвиненіе его кажется мн неприличнымъ, оно заставляетъ предполагать остатокъ недоброжелательства, отъ котораго однако я совершенно свободна.
По этому можно догадаться, что я не стану пересказывать подробностей своего процесса. Для меня было бы слишкомъ тягостною обязанностью вносить въ записки ребяческія неудовольствія и горькія воспоминанія. Я много страдала отъ всего этого, но я пишу не за тмъ, чтобы жаловаться и искать утшеній. Ни кому не было бы полезно знать огорченія, испытанныя мной по поводу происшествія, имвшаго отношеніе ко мн лично, и я разскажу только о тхъ, которыя могутъ случиться со всми. Скажу еще разъ, что любители скандала должны закрыть мою книгу съ первой страницы, они ничего не найдутъ въ ней для себя.
Этимъ вроятно ограничится все, что скажу я о своемъ замужств, и я поторопилась сдлать это, чтобы удовлетворить требованіямъ справедливости. Я знаю, что неблагоразумно оспоривать біографовъ, расположенныхъ въ вашу пользу, и которые могутъ грозить вамъ изданіемъ исправленнымъ и дополненнымъ, но я никогда и ни въ чемъ не была благоразумна, да и не замчала, чтобы люди, старающіеся быть благоразумными, были счастливе меня. При одинаковыхъ шансахъ, надобно дйствовать по побужденіямъ своего истиннаго характера.
Я не стану больше до новаго случая говорить о своемъ замужств и возвращаюсь къ обстоятельствамъ своего рожденія.
Это рожденіе, въ которомъ меня такъ часто и такъ странно упрекали об стороны моей фамиліи, въ самомъ дл довольно любопытно и иногда давало мн поводъ думать о различіи человческихъ породъ.
Я подозрваю своихъ, иностранныхъ біографовъ въ большомъ аристократизм, потому что они наградили меня знатнымъ происхожденіемъ, хотя, впрочемъ, они имли, по видимому, очень врныя свднія, но не хотли объяснить пятна, довольно замтнаго, на моемъ герб.
Нельзя считаться ребенкомъ только отца, мн кажется, надобно быть отчасти и ребенкомъ матери. Я думаю даже, что мы гораздо больше принадлежимъ матери, съ которою имли самую непосредственную, сильную и священную связь. И такъ, если отецъ мой былъ правнукъ польскаго короля Августа II, и если съ этой-стороны я, хоть и незаконнымъ, но очень существеннымъ образомъ, длаюсь близкой родственницей Карла X и Людовика XVIII, то съ другой стороны по крови я самымъ прямымъ и несомнннымъ путемъ принадлежу народу.
Мать моя была бдное дитя парижской мостовой, отецъ ея Антуанъ-Делабордъ былъ matre paulmier et matre oiselier, то есть продавалъ чижиковъ и щегленковъ на набережной aux Oiseaux, а прежде содержалъ маленькій эстамине съ бильярдомъ, не знаю хорошенько, въ какомъ углу Парижа, однимъ словомъ дла его не были въ отличномъ положеніи. Правда, крестный отецъ моей матери составилъ себ славу въ прочномъ промысл, его звали Варра, и это имя до сихъ поръ красуется на тампльскомъ бульвар, надъ цлой громадой клтокъ различнаго размра, гд всегда весело щебечутъ крылатыя существа, я смотрю на нихъ какъ на такихъ же крестныхъ отцевъ и матерей, таинственныхъ патроновъ, съ которыми я всегда была въ особенномъ сродств.
Пусть объясняетъ, кто хочетъ, это сродство человка съ нкоторыми второстепенными существами творенія. Оно столько же несомннно, какъ и непреодолимая антипатія и страхъ его передъ другими безвредными животными. Что касается до меня, я такъ сроднилась съ этой симпатіей къ животнымъ, что друзья мои нердко поражены были этимъ, какъ явленіемъ необыкновеннымъ. Я длала въ этомъ отношеніи чудные опыты воспитанія, но я имла волшебную власть надъ одними птицами, и если хвалиться этимъ — тщеславіе, то прошу у нихъ извиненія.
Я получила этотъ даръ отъ матери, которая владла имъ еще въ большей степени, она ходила въ нашъ садъ постоянно въ сопровожденіи наглыхъ воробьевъ, проворныхъ ольшанокъ и болтливыхъ зябликовъ, которые жили на свобод по деревьямъ, но доврчиво являлись получать свою пищу изъ рукъ. Я уврена, что она наслдовала это вліяніе отъ отца, и что самъ онъ сталъ птичникомъ не по простому случаю, но по естественному влеченію сблизиться съ существами, съ которыми инстинктъ поставилъ его въ отношенія. Никто не отказывалъ Мартину, Картеру и Фанъ-Амбургу въ особенномъ могущественномъ вліяніи на инстинктъ дикихъ животныхъ. Надюсь, что не будутъ слишкомъ отвергать и моей сноровки и умнья обходиться съ двуногими пернатыми, которые, можетъ быть играли роковую роль въ моей прежней жизни.
Но безъ шутокъ, нтъ сомннія, что у каждаго изъ насъ есть замтное, иногда очень сильное предубжденіе за или противъ какихъ нибудь животныхъ. Собака иметъ огромное значеніе въ человческой жизни и эта тайна до сихъ поръ не раскрыта вполн. У меня была служанка, которая пристрастилась къ свиньямъ и была вн себя отъ отчаянія, когда он попадались въ руки мясника, тогда какъ я, воспитанная въ деревн и по деревенски и имвшая возможность привыкнуть къ этимъ животнымъ, которыхъ у насъ держали въ большомъ количеств, всегда чувствовала къ нимъ дтскій, неодолимый страхъ, такъ-что совершенно не знала что длать, когда была окружена этой нечистоплотной породой: я скоре бы желала быть окруженною львами и тиграми.
Оттого, можетъ, вс типы, составляющіе спеціальную принадлежность каждой породы кивотныхъ, сходятся въ человк. Физіономисты доказали сходство физическое, кто можетъ отвергать сходство нравственное? Разв нтъ между нами лисицъ, волковъ, львовъ, орловъ, майскихъ жуковъ и мухъ? Грубость человка часто бываетъ также низка и свирпа, какъ инстинкты свиньи, и это всего боле страшитъ и возбуждаетъ во мн отвращеніе въ человк. Я люблю собакъ, но не всхъ. Я чувствую даже примтную антипатію противъ нкоторыхъ характеровъ этой породы. Мн нравится ихъ непокорство, смлость, ворчливость, независимость. Но я не люблю ихъ обжорства. Это прекрасныя, даровитыя существа, но неисправимыя въ нкоторыхъ случаяхъ, гд грубость животнаго возвращаетъ свои права.
Но я утверждаю, что птица есть боле высокое существо творенія. Ея организація удивительна. Способность летать даетъ ей жизненную силу, которой нашъ геній не могъ еще достигнуть. Въ ея клюв и ножкахъ чрезвычайно много проворства. У нея есть инстинктъ супружеской любви, домашней предусмотрительности и хозяйства, гнздо представляетъ превосходное соединеніе искусства, заботливости и тонкой роскоши. Это единственная порода, гд самецъ помогаетъ самк въ исполненіи семейныхъ обязанностей, и гд отецъ, также какъ у людей, строитъ жилище, бережетъ и кормитъ дтей. Въ этихъ красивыхъ пвицахъ есть грація, ловкость, живость и инстинктъ привязанности и нравственности, и напрасно считаютъ ихъ типомъ непостоянства. Животныя вообще не отличаются врностью, а въ птиц врности всего больше. Въ столько хваленой пород собакъ только самка любитъ своихъ дтенышей, и потому стоитъ гораздо выше самца, у птицъ оба пола, одаренные равными достоинствами, доходятъ до идеала въ Гимене. Такъ пусть не судятъ легко о птицахъ. Они немного отстаютъ отъ насъ, и какъ музыканты и поэты они даже отличаются большими дарованіями, чмъ мы. Человкъ-птица это художникъ.
Такъ какъ теперь я говорю о птицахъ (и почему мн не распространиться о нихъ? я уже разршила себ неограниченныя отступленія), то приведу здсь одну черту, которую наблюдала сама и которую желала бы разсказать Бюффону, этому тихому поэту природы. Я взяла на воспитаніе двухъ ольшанокъ изъ разныхъ гнздъ и непохожихъ одна на другую: у одной была желтая грудь, у другой срая. Желтую звали Жонкиль, она была пятнадцатью днями старе срой, которая называлась Агатой. Пятнадцать дней для ольшанки (это птичка самая умная, она развивается скоре всхъ) то же что, десять лтъ для молодаго человка. Жонкиль была очень миленькое дитя, худенькая и еще неоперившаяся, умла летать только съ одной втки на другую и не могла еще клевать одна, потому что птицы, которыхъ воспитываетъ человкъ, развиваются гораздо медленне тхъ, которыя остаются дикими. Ихъ матери несравненно строже насъ, и Жонкиль скоре бы привыкла клевать одна, еслибъ я имла благоразуміе принудить ее къ этому, предоставляя ее самой себ и не уступая ея докучливости.
Агата была несносная малютка. Она только и длала, что суетилась, кричала, двигала своими раздающимися перьями и мучила Жонкиль, которая начинала уже размышлять и задавать себ вопросы, спрятавъ лапку въ пухъ своей одежды, опустивъ головку между плечами и полузакрывъ глаза.
Однако она была еще очень молода, имла всегда большой аппетитъ и силилась долетть до меня, чтобы накушаться досыта, если я имла неосторожность посмотрть на нее.
Однажды я писала не помню какой романъ, который немного занималъ меня, я помстила въ нкоторомъ разстоянія втку, на которую вскарабкались мои воспитанницы, и проводили время очень дружно. Было немного свжо. Агата, еще на половину голая, прижалась къ Жонкили, съ благородною готовностью принимавшей на себя эту заботу матери. Они оставались спокойны въ этомъ положеніи около получаса, я между тмъ писала, потому что они рдко давали мн столько свободнаго времени въ день.
Аппетитъ ихъ наконецъ пробудился, и Жонкиль, вскочивъ сперва на стулъ, потомъ на столъ, стерла послднее слово у конца моего пера, между тмъ какъ Агата, не смя покинуть втку, хлопала крылышками и протягивала ко мн свой полуоткрытый носикъ съ отчаянными криками.
Я была въ середин развязки, и въ первый разъ осердилась на Жонкиль. Я дала ей замтить, что она уже большая и можетъ кушать одна, что передъ ея носомъ стояло прекрасное кушанье на красивомъ блюдечк, и что я ршилась не обращать вниманія на ея лность. Жонкиль, изъ упрямства и досады, надулась и воротилась на втку. Но у Агаты не было столько самоотверженія, и обратившись къ ней, она стала съ невроятною настойчивостью просить пищи. Вроятно, слова ея были очень краснорчивы, или если она не умла еще хорошенько объясняться, въ ея голос были звуки, раздирающіе чувствительное сердце. Но я, жестокая, смотрла и слушала, не трогаясь съ мста и наблюдая видимое смущеніе Жонкили, которая была въ нершимости и необыкновенной внутренней борьб.
Наконецъ она ршилась, подлетла разомъ къ блюдечку, покричала немного, ожидая, что пища сама придетъ къ ея носику, потомъ обдумала все и почала кушанье. Но, диво чувствительности! она не думаетъ утолить свой собственный голодъ, она наполняетъ свой носикъ, возвращается на втку и кормитъ Агату съ такой же ловкостью и опрятностью, какъ будто сама была уже матерью.
Съ этого времени Жонкиль и Агата не мшали мн больше, старшая кормила маленькую и длала это лучше меня, потому что младшая скоро поправилась, пополнла, и сама она привыкла обходиться безъ меня и кушала гораздо скоре, чмъ со мною. Такимъ образомъ эта бдняжка сдлала свою подругу пріемышемъ, когда сама была еще малюткой, и выучилась кормиться одна, только побжденная чувствомъ материнской любви къ своей подруг {Кажется, что эта удивительная исторія есть вещь самая обыкновенная, потому, что, написавши эту книгу, я видла много другихъ примровъ. Семейство соловьевъ, воспитанное нами, едва выучившись сть, съ большою нжностью кормило всхъ маленькихъ птичекъ той же породы, которыхъ сажали въ ихъ клтку.}.
Спустя мсяцъ, Жонкиль и Агата, всегда не разлучныя, хоть и были одного пола и различныхъ породъ, жили на свобод на большихъ деревьяхъ моего сада. Он не отдалялись слишкомъ отъ дома и выбрали любимымъ пріютомъ верхушку высокой ели. Он были длинненькія, гладкія и свжія птички. Каждый день, въ хорошую погоду, когда мы обдали на чистомъ воздух, они прилетали къ намъ на столъ и кружились около насъ какъ милые собесдники, садились намъ на плечи, или летали впереди слуги, который приносилъ плоды, чтобы попробовать ихъ на тарелк прежде насъ.
Но несмотря на довріе ко всмъ намъ, они только мн позволяли брать себя въ руки, и въ какую бы ни было минуту дня, они являлись съ верхушки своего дерева на мой призывъ, извстный имъ очень хорошо, и котораго они никогда не смшивали съ другими голосами. Одинъ изъ моихъ друзей, пріхавъ ко мн изъ Парижа, чрезвычайно удивился, когда я стала звать птичекъ, совершенно закрытыхъ втвями дерева, и когда птички тотчасъ прилетли ко мн. Передъ тмъ я поспорила съ нимъ, что заставлю ихъ повиноваться, и не зная ихъ воспитанія, онъ подумалъ, что мн помогла нечистая сила.
У меня былъ также ряполовъ, существо необыкновенное по своей понятливости и памяти, коршунъ, который для всхъ былъ дикимъ животнымъ, а со мной жилъ въ такихъ дружескихъ отношеніяхъ, что влзалъ на края колыбели моего сына и своимъ острымъ какъ бритва клювомъ, съ тихимъ и кокетливымъ крикомъ, ловилъ мухъ, которыя садились на лицо ребенка, и длалъ это такъ ловко и осторожно, что иногда не будилъ ребенка. Этотъ господинъ былъ однако такъ силенъ и ршителенъ, что однажды улетлъ, изломавши клтку, куда посадили его, потому что онъ становился опасенъ для тхъ, кто ему не нравился. Онъ легко ломалъ кольца всякой цпочки, и самыя большія собаки чувствовали передъ нимъ непобдимый ужасъ.
Этимъ еще не кончится исторія птицъ, моихъ друзей и товарищей. Въ Венеціи я жила съ однимъ прелестнымъ скворцомъ, который къ моему большому несчастью утонулъ въ канал, за тмъ съ дроздомъ, съ которымъ мн было очень горько разставаться. У венеціанцевъ большой талантъ воспитывать птицъ, одинъ мальчишка длалъ чудеса въ этомъ род. Однажды онъ выигралъ въ лотерею нсколько секиновъ и вс пролъ на праздник, который далъ своимъ оборваннымъ пріятелямъ. На другой день онъ явился на свое мсто, на ступеняхъ пристани, съ клтками, полными ученыхъ сорокъ и скворцовъ, которыхъ продавалъ проходящимъ и съ которыми съ любовью толковалъ, съ утра до вечера. Онъ вовсе не печалился и не жаллъ о томъ, что потерялъ свои деньги на пріятелей. Онъ слишкомъ долго жилъ съ птицами и не могъ не быть артистомъ. Въ этотъ самый день онъ продалъ мн за пять су моего милаго дрозда. Имть за пять су красиваго, добраго, веселаго и образованнаго собесдника, которому нужно прожить съ вами только день, чтобы полюбить васъ на всю жизнь, право недорого! Ахъ, птицы! какъ мало уважаютъ и какъ дурно цнятъ васъ!
Мн пришла фантазія написать романъ, гд птицы играютъ довольно важную роль, и гд я старалась сказать кое-что о таинственныхъ родствахъ и вліяніяхъ. Этотъ романъ — Теверино, и я отсылаю къ нему читателя, я часто буду длать такъ, чтобы не повторять того, что лучше развито мною въ другомъ мст. Я знаю, что пишу не для всхъ людей. У нихъ много другого дла, кром чтенія цлаго собранія романовъ и исторіи лица, вовсе не принадлежащаго къ оффиціальному міру. Люди одного со мною ремесла пишутъ только для извстнаго числа людей, находящихся въ подобныхъ положеніяхъ или преданныхъ такимъ же мечтамъ, какія занимаютъ ихъ. Потому, не опасаясь показаться слишкомъ высокомрною, я буду просить моихъ читателей вспомнить нкоторыя страницы моихъ романовъ, чтобы дополнить то, что они читаютъ теперь.
Такимъ образомъ въ Теверино я представила двушку, которая, какъ первая Ева, иметъ власть надъ птицами, и я говорю, что это совсмъ не чистая выдумка.
Но пора кончить эту главу о птицахъ и возвратиться къ моему рожденію.

ГЛАВА II.

О рожденіи и о свобод воли.— Фридрихъ-Августъ.— Аврора Кенигсмаркъ.— Морицъ де-Саксъ.— Аврора де-Саксъ.— Графъ Горнъ.— Двицы Веррьеръ и умные люди XVIII столтія.— Дюпенъ Фравкейль.— Г-жа Дюпенъ Шенонсо.— Аббатъ де-Сенъ-Пьеръ.

Итакъ я родилась отъ отца знатныхъ родителей и матери простаго званія. То, что называютъ судьбою, есть характеръ лица, а характеръ — его организація, и такъ какъ организація каждаго изъ насъ зависитъ отъ смшенія или одинаковости породъ, и представляетъ связь постоянно измняющихся типовъ, то я всегда думала, что отъ этой естественной наслдственности тла и души происходитъ довольно важное отношеніе между каждымъ изъ насъ и каждымъ изъ нашихъ предковъ.
Вс мы имемъ предковъ, великіе и малые, плебеи и патриціи, предки называются patres, то есть рядъ отцовъ.
Свои понятія о знатности происхожденія я выразила въ Пиччинино, только для этого, можетъ быть, написанъ и весь этотъ романъ. Конечно, можно согласиться съ испанской пословицей, что каждый есть сынъ своихъ длъ, но справедливо и то, что каждый есть сынъ своихъ родителей, предковъ, patres et maires. Наши инстинкты, которые мы получаемъ при рожденіи, только слдствіе крови, и она имла бы вліяніе на насъ какъ судьба, если бы мы не владли извстною степенью воли, данной божественнымъ правосудіемъ каждому изъ насъ, какъ личное достояніе.
Скажу здсь кстати (новое отступленіе), что мы не вполн свободны, но и не безусловно подчинены роковому влеченію своихъ инстинктовъ. Богъ всхъ насъ одарилъ довольно сильнымъ стремленіемъ бороться противъ этого влеченія, когда далъ намъ силу мысли, сравненія, способность пользоваться опытомъ и наконецъ спастись, или посредствомъ разумной любви къ самому себ или посредствомъ любви къ вчной истин.
Напрасно будутъ возражать на это, говоря объ идіотахъ, сумасшедшихъ и извстномъ разряд убійцъ, преданныхъ во власть ужасной мономаніи и потому относящихся къ той же категоріи сумасшедшихъ и идіотовъ. Но всякое правило иметъ исключенія, которыя подтверждаютъ его, и во всякомъ разсчет могутъ быть случайности. Я убждена, что съ успхомъ обществъ и человческаго воспитанія эти гибельныя случайности исчезнутъ, и наше предопредленіе, становясь зависимымъ отъ лучшаго соединенія способностей, будетъ нашей силой и естественною поддержкою пріобртенной логики, и уже не будетъ причиною безконечной борьбы между нашими принципами и склонностями.
Я снова отдаляюсь отъ предмета, и моя исторія рискуетъ сдлаться похожею на исторію семи замковъ короля богемскаго. Что за дло до этого, мои добрые читатели? сама по себ, моя исторія представляетъ немного интереса. Событія занимаютъ въ ней самую незначительную роль, ее наполняютъ размышленія. Едва ли кто нибудь въ своей жизни больше мечталъ и меньше дйствовалъ, могли ли вы ожидать другого отъ романиста?
Слушайте: моя жизнь есть ваша жизнь, потому что мои страницы читаете только вы, не увлеченные житейскими интересами, иначе вы оттолкнули бы ихъ какъ скучную вещь. Вы такіе же мечтатели, какъ я. То, что останавливаетъ меня на пути, останавливало и васъ. Какъ и я, вы старались отдать себ отчетъ въ своемъ существованіи, и сдлали нсколько заключеній. Сравните ваши съ моими. Взвсьте и ршайте. Истина выходитъ только изъ изслдованій…. Пишите свою исторію т, кто понялъ свою жизнь и изучилъ сердце. Для той же цли и я пишу свою исторію и разсказываю о своихъ предкахъ.
Фридрихъ-Августъ, курфистръ саксонскій и король польскій, въ свое время былъ извстенъ разсянною жизнью. Сынъ его и Авроры Книгсмаркъ, красавицы и ловкой кокетки, отъ которой бжалъ Карлъ XII, и которая могла считать себя страшне арміи {Вотъ какъ разсказывается этотъ любопытный анекдотъ въ ‘Исторіи Карла XII’, Вольтера: ‘Августу хотлось лучше принимать жесткія приказанія отъ побдителя, чмъ отъ своего сената. Онъ ршился просить мира у шведскаго короля и заключить съ нимъ тайный договоръ. Надобно было скрыть это отъ сената, который казался ему врагомъ еще боле несговорчивымъ. Дло было очень щекотливое, и онъ положился на графиню Кангсмаркъ, шведку знатнаго происхожденія, къ которой онъ былъ тогда привязанъ. Братъ ея извстенъ своею несчастною смертью, а сынъ съ такимъ успхомъ и славой предводительствовалъ французскими арміями. Эта женщина, извстная своимъ умомъ и красотою, могла исполнить порученіе лучше всякаго министра. Она имла благовидный предлогъ явиться къ королю, потому что у нея были владнія въ Швеціи, и она долго была при его двор. Графиня отправилась въ шведскій лагерь въ Литв, и обратилась тамъ къ графу Пиперу, который очень необдуманно общалъ ей аудіенцію у своего короля. Между другими совершенствами, которыя длали ее одною изъ самыхъ любезныхъ женщинъ въ Европ, она имла необыкновенный талантъ говорить на многихъ языкахъ такъ хорошо, какъ будто каждый изъ нихъ былъ ея роднымъ языкомъ. Она сочиняла для забавы и французскіе стихи, писанные точно въ Версали. Исторія не должна забывать стиховъ ея для Карла XII. Въ нихъ она вывела миологическихъ боговъ, которые вс хвалили разныя достоинства Карла, стихотвореніе оканчивалось такъ:
Enfin, chacun des dieux discourant за gloire
Le plaait par avance au temple de Mmoire,
Mais Vnus et Bacchus n’en dirent pas un mot.
Но весь этотъ умъ и дарованія ничего не значили передъ такимъ человкомъ, какъ шведскій король. Онъ постоянно отказывался принять ее. Тогда она ршилась увидть его на одной изъ его частыхъ прогулокъ верхомъ. Дйствительно, она встртилась съ нимъ на одной узкой дорожк, и замтивши его, вышла изъ кареты. Король поклонился ей, не сказавъ ни слова, поворотилъ лошадь и въ ту же минуту посказаль назадъ, такъ-что графиня Кенигсмаркъ посл своего путешествія могла только имть удовольствіе думать, что шведскій король боится только ея одной.’}, много выше его своимъ величіемъ, хотя былъ только маршалъ Франціи. Это Морицъ де-Саксъ, побдитель при Фонтенуа, столько же добрый и храбрый какъ его отецъ, не меньше извстный своей веселою жизнью, и гораздо боле счастливый на войн.
Въ старости Аврора Книгсмаркъ сдлалась бенефиціанткой одного протестантскаго аббатства, въ этомъ же кведлинбургскомъ аббатств была впослдствіи настоятельницей принцесса Амалія прусская, сестра Фридриха Великаго, которая любила знаменитаго и несчастнаго барона Тренка. Графиня умерла и была погребена въ этомъ аббатств. Нсколько лтъ тому назадъ нмецкіе журналы разсказывали, что подземные склепы аббатства были разрыты и тамъ найдены прекрасно сохранившіеся набальзимированные останки настоятельницы Авроры, одтой съ большою роскошью въ парчевое платье, покрытое драгоцнными камнями, и въ мантію изъ алаго бархата, подбитую куницами. Въ моей комнат, въ деревн, есть портретъ молодой женщины блестящей красоты. Замтно, что она нарумянилась передъ снятіемъ портрета. Она чрезвычайно смугла, что вовсе не соотвтствуетъ нашимъ понятіямъ о сверной красот. Черные какъ смоль волосы подняты назадъ рубиновыми аграфами, ея гладкій и открытый лобъ не выказываетъ скромности, густыя и жесткія пряди волосъ падаютъ на грудь, она въ парчевомъ плать съ драгоцнными камнями и въ алой бархатной мантіи съ соболями, какъ нашли ее въ гроб. Признаюсь, мн не нравится эта смлая, улыбающаяся красота, и посл того какъ ее вырыли изъ земли, портретъ даже пугаетъ меня по вечерамъ, когда смотритъ на меня своими блестящими глазами. Мн кажется, она говоритъ мн тогда: ‘Какіе пустяки занимаютъ твою бдную голову, выродившійся остатокъ моей гордой фамиліи? Какими несбыточными идеями наполнены твои мечты? Любовь не то, что ты думаешь, люди никогда не будутъ такими, какъ ты надешься.’
Подл нея — потретъ ея сына Морица де-Саксъ, прекрасная пастель Латура. Онъ въ блестящей кирас, голова его напудрена, прекрасная и добрая физіономія всегда, кажется, говоритъ: впередъ, съ боемъ барабана и зажженнымъ фитилемъ! и не заботится о томъ, чтобы выучиться по французски и оправдать свое принятіе въ академію. Онъ похожъ на мать, но онъ блондинъ, съ довольно нжной кожей, въ его голубыхъ глазахъ больше пріятности и въ улыбк больше откровенности.
Но страсти часто оставляли пятна на его слав, между прочимъ его связь съ г-жею Фаваръ, разсказанная съ такимъ благородствомъ и любовью въ переписк Фаваръ. Одна изъ послднихъ его привязанностей была мадмоазель Варрьеръ {Настоящее имя ея было Марія Ринто, сестру ея звали Женевьевой. Веррьеръ было ихъ подставное имя.}, dame de l’Opera, которая жила съ своей сестрой въ маленькомъ загородномъ дом, который существуетъ и теперь, и находится въ новомъ центр Парижа, на Шоссе-д-Антонъ. У мадмоазель Веррьеръ родилась дочь, которая только черезъ пятнадцать лтъ признана была дочерью маршала де-Саксъ и получила право носить свое имя по опредленію парламента. Эта исторія довольно любопытна какъ характеристическая черта эпохи. Вотъ что прочитала я объ этомъ въ одной старинной юридической книг:
‘Двица Марія-Аввора, побочная дочь Морица, графа де-Саксъ, маршала французскихъ войскъ, была крещена подъ именемъ дочери Жана-Батиста де-ла-Ривьера, парижскаго гражданина, и Маріи Ринто, его жены. Двица Аврора была готова вступить въ бракъ, и тогда г. Монгла назначенъ ея опекуномъ, 3 мая 1766. Но двица Аврора не хотла, чтобъ при церковномъ оглашеніи она была названа дочерью господина Ривьера, и особенно дочерью неизвстныхъ родителей. Она представила суду свою просьбу, чтобы прежнее опредленіе было измнено. Судъ, выслушавъ г. Тетьона за двицу Аврору, представившаго полныя доказательства въ свидтельств господина Жерве, присутствовавшаго при рожденіи, и другихъ лицъ, бывшихъ ея воспріемниками отъ купели, и др., что она была и всегда считалась побочною дочерью графа де-Саксъ, и г. Массоне за перваго опекуна, сдлалъ 4 іюня 1766 сообразно съ заключеніями, г. Жоли-де-Флри, главнаго адвоката, опредленіе, отмнявшее сентенцію 3 мая, и назвалъ г. Жиро опекуномъ двицы Авроры, объявилъ ее ‘побочною дочерью Морица, графа де-Саксъ, подтвердилъ это и предоставилъ ей надлежащія права, затмъ приказалъ, чтобы свидтельство о крещеніи, записанное въ книгахъ парижскаго прихода Сенъ-Жерве и Сенъ-Прота подъ 19 октября 1748, и въ которомъ значится Марія-Аврора, дочь, представленная этого числа для крещенія Антуаномъ-Александеромъ Кольберомъ, маркизомъ де-Сурди, и Женевьевою Ринто, крестными отцомъ и матерью, было исправлено, и чтобы вмсто именъ Жана-Батиста де-ла-Ривьера, парижскаго гражданина и Маріи Ринто, его жены, поставлено было посл Марія Аврора слдующее: побочная дочь Морица, графа де-Саксъ, маршала французскихъ войскъ, и Маріи Ринто’ и проч. {Collection de dcisions nourelles et de notions rlalires la jurisprudence actuelle, par М. J.— B. Denisart, procureur au chtelet de Paris, t. III, p. 704 Paris, 1774.}.
Другимъ неопровержимымъ доказательствомъ, которымъ могла воспользоваться моя бабушка въ общемъ мнніи, было несомннное сходство ея съ маршаломъ Саксомъ и родъ усыновленія, въ которое она была принята дофиноіо, дочерью короля Августа, племянницею маршала, матерью Карла X и Людовика XVIII. Эта принцесса помстила ее въ Сенъ-Сиръ, заботилась о ея воспитаніи и замужств и запретила видться съ матерью.
Пятнадцати лтъ Аврора де-Саксъ оставила Сенъ-Сиръ, чтобы выйдти замужъ за графа Горна {Антуанъ де-Горнъ, кавалеръ св. Людовика, правитель провинціи Шлештадтъ.}, побочнаго сына Людовика XV. Она увидла его въ первый разъ наканун свадьбы и чрезвычайно испугалась, онъ показался ей двойникомъ покойнаго короля, съ которымъ графъ имлъ удивительное сходство. Онъ былъ выше, красиве, но столько же дерзокъ и суровъ.
На свадебномъ вечер, гд былъ мой ддъ, аббатъ де-Бомонъ (сынъ герцога Буйльона и мадмоазель Веррьеръ), преданный камердинеръ просилъ молодого аббата, который былъ почти ребенокъ, не допускать, чтобы графиня Горнъ провела ночь съ супругомъ. Совтовались съ медикомъ графа, и самъ графъ понялъ причину.
Марія-Аврора де-Саксъ навсегда осталась только по имени супругою своего перваго мужа, они видлись только на праздникахъ, которые давались имъ въ Альзас съ военными церемоніями, пушечными выстрлами, поднесеніемъ на золотомъ блюд городскихъ ключей, съ рчами чиновниковъ, иллюминаціями, балами въ ратуш, со всмъ блескомъ тщеславія, которымъ свтъ, казалось, хотлъ утшить бдную двушку, отданную тому, кого она не любила, не знала, и должна была избгать какъ смерти.
Бабушка часто разсказывала мн о впечатлніи, которое произвелъ на нее этотъ великолпный пріемъ, тотчасъ по выход изъ монастыря. Она хала въ позолоченой карет, въ которую были запряжены четыре блыя лошади, супругъ ея верхомъ, въ великолпномъ плать. Громъ пушекъ наводилъ на Аврору такой же страхъ, какъ и голосъ ея мужа. Только одно восхитило ее, когда ей подали подписать съ соизволенія короля помилованіе заключеннымъ. Тотчасъ двадцать заключенныхъ были освобождены изъ государственныхъ темницъ и принесли ей свою благодарность. Она принялась плакать, и, быть можетъ, Провидніе вознаградило ее за эту наивную радость, когда она выходила изъ тюрьмы посл 8 термидора.
Но черезъ нсколько недль по прізд ея въ Альзасъ, въ самомъ разгар бала, правитель исчезъ, правительница танцовала до трехъ часовъ утра, когда ей сказали, что мужъ проситъ ее на минуту къ себ. Она пошла, но при вход въ комнату графа остановилась въ смущеніи, вспомнивъ слова брата, который просилъ ее никогда одной не входить сюда. Она ободрилась, когда увидла въ комнат свтъ и людей. Тотъ же слуга держалъ теперь графа Горна въ рукахъ. Онъ былъ положенъ на постель, возл стоялъ врачъ. ‘Графу больше нечего говорить графин, закричалъ камердинеръ, увидвъ мою бабушку: — уведите, уведите графиню.’ Она видла только блую руку, упавшую съ постели, ее тотчасъ же подняли, чтобы дать трупу приличное положеніе. Графъ Горнъ былъ убитъ на дуэли сильнымъ ударомъ шпаги.
Моя бабушка ничего больше не знала объ этомъ. Она могла отдать послдній долгъ своему супругу только трауромъ, мертвый или живой, онъ всегда внушалъ ей ужасъ.
Если я не ошибаюсь, дофина была еще жива въ это время, и теперь снова помстила Марію-Аврору въ монастырь. Тотчасъ ли, или спустя нсколько времени, но она скоро получила возможность видться съ матерью, которую всегда любила, и она не пропускала случаевъ къ свиданію {Дофина умерла въ 1767 году. Моей бабушк было, слдовательно, девятнадцать лтъ, когда она могла поселиться съ матерью. }.
Сестры Веррьеръ жили вмст, въ довольств, даже богато, они сохранили еще свою красоту, по лта доставляли имъ уваженіе, въ которомъ не замшивались другіе интересы. Та изъ нихъ, которая была моею прабабушкою, была умне и любезне. Другая была горда, я не знаю, отъ кого она получала содержаніе.
Они вели жизнь пріятную и беззаботную, что вполн отвчало тогдашней легкости нравовъ, и занимались музами, какъ говорили тогда. У нихъ давали комедіи, и самъ Лагарпъ игралъ въ своихъ еще неизданныхъ пьесахъ. Аврора играла въ роли Мелани и имла заслуженный успхъ. Тамъ исключительно занимались литературой и музыкой. Аврора была ангельской красоты, очень умна, и по серьзности своего образованія стояла на ряду съ самыми просвщенными людьми того времени, умъ ея еще былъ обработанъ и развитъ обществомъ и лицами, которыми была окружена ея мать. Она владла кром того великолпнымъ голосомъ, и я не знала музыкантши лучше ея. Въ дом ихъ давали также комическія оперы, она исполняла роль Колетты въ ‘Деревенскомъ Гадател’, Аземіи въ ‘Дикаряхъ’ и вс главныя роли въ операхъ Гретри и пьесахъ Седеня. Я часто слышала, какъ она уже въ старости пла аріи старыхъ итальяпскихъ композиторовъ, которые впослдствіи сдлались для нея главною пищей: Лео, Парпора, Гассе, Перголезе и др. Она лишилась употребленія рукъ и могла аккомпанировать себ только двумя или тремя пальцами на старомъ дребезжавшемъ клавесин. Дрожащій голосъ ея былъ все-таки правиленъ и великъ, метода и выразительность не пропадаютъ. Она прямо читала вс партиціи, и я никогда посл не слышала лучшаго пнія и акомпанимента. У нея была эта обширная манера, простота, чистота вкуса и ясность произношенія, которыя теперь неизвстны. Въ моемъ дтств, она заставляла меня повторять за пою маленькій итальянскій дуэтъ, не помню чей:
Non mi dir, bel idol mio,
Non mi dir ch’io son ingralo.
Ona пла тенорныя партіи, и несмотря на шестьдесятъ-пять лтъ голосъ ея возвышался иногда до такой степени выразительности и прелести, что я однажды не могла удержаться отъ слезъ, слушая ее. Но я возвращусь еще разъ къ этимъ первымъ музыкальнымъ впечатлніямъ, самымъ дорогимъ въ моей жизни. Теперь стану продолжать исторію молодости моей милой мамаши.
Между знаменитыми людьми, посщавшими мою мать, она особенно любила Бюффона, въ разговор его она находила прелесть, о которой всегда сохраняла свжее воспоминаніе. Тогдашняя жизнь ея была веселая, тихая и въ то же время блестящая. Всмъ она внушала любовь или дружбу. У меня много объясненій въ любви, написанныхъ немудреными стихами, которые представляли ей современные beaux esprits, между прочимъ такіе стишки Лагарпа {Онъ посылалъ ей свой переводъ ‘Двнадцати цезарей’ Светонія.}:
Des Csars, vos pieds, je mets toute la cour.
Recevez ce cadeau que l’amiti prsente,
Mais n’en dites rien l’amour….
Je crains trop qu’il ne me dmente!
Вотъ образчикъ тогдашняго свтскаго остроумія. Аврора прошла черезъ этотъ міръ обольщеній и поклонничества, занимаясь одними искусствами и стараясь о развитіи своего ума. Единственною страстью ея были материнская любовь, она не имла понятія объ интриг. При всемъ томъ это была натура нжная, благородная и съ тонкой чувствительностью. Набожность ее была набожностью XVII вка. Но это была душа твердая, проницательная, увлекавшаяся какимъ-то идеаломъ гордости и самоуваженія. Она не знала кокетства, и одаренная прекрасными качествами, не нуждалась въ немъ, эта система поощренія возмущала въ ней чувство собственнаго достоинства. Она жила въ эпоху большой свободы и испорченности нравовъ, но осталась безъ упрека, и осужденная страшною судьбою не знать любви въ замужств, ршила трудную задачу, живя тихо и избгнувъ всякаго недоброжелательства и клеветы.
Ей было, кажется, около двадцати-пяти лтъ, когда она лишилась матери. Мадмоазель Веррьеръ умерла вечеромъ, готовясь лечь въ постель, она была совершенно здорова и жаловалась только, что у нея озябли ноги. И пока служанка грла туфли, она сла передъ огнемъ, и умерла, не сказавъ ни слова и даже не вздохнувши. Служанка обула ее и спросила, согрлась ли она, не получая никакого отвта, она взглянула ей въ лицо и увидла, что госпожа ея заснула послднимъ сномъ. Мн кажется, что въ это время для извстныхъ натуръ, остававшихся въ гармоніи съ характеромъ и обычаями ихъ философической среды, все было легко и пріятно, не исключая и смерти.
Аврора воротилась въ монастырь, такъ обыкновенно длали тогда молодыя двушки или вдовы, не имвшія родныхъ, которые могли бы руководить ими въ свт. Они помщались тамъ, скромно, но элегантно, принимали визиты, или выходили сами утромъ и даже вечеромъ, съ приличной надзирательницей. Это былъ родъ предосторожности противъ сплетней, требованіе этикета и вкуса.
Но для моей бабушки, отличавшейся серьзными склонностями, это уединеніе было дорого и полезно. Она читала чрезвычайно много и накопила цлыя книги выписокъ и извлеченій, которыя до сихъ поръ цлы у меня и говорятъ мн объ основательности ея ума и хорошемъ употребленіи времени. Мать оставила ей кое-какія вещи, два или три фамильныхъ портрета, между прочимъ портретъ Авроры Книгсмаркъ, оригинально помщенный у нея маршаломъ де-Саксъ, много мадригаловъ и неизданныхъ стихотвореній ея пріятелей-литераторовъ (иныя изъ нихъ стоили бы изданія), наконецъ печать и табакерку маршала, которыя еще хранятся у меня, об они прекрасной работы. Что касается до ея дома, театра и всей роскоши хорошенькой женщины, они, вроятно, выпали на долю кредиторовъ, до своей беззаботной и спокойной кончины владтельница ихъ, вроятно, очень надялась на благовоспитанность своихъ заимодавцевъ и не думала о нихъ. Тогда кредиторы въ самомъ дл были очень благовоспитаны. Моя бабушка не потерпла отъ нихъ никакихъ непріятностей, только доходы ея ограничились небольшимъ пансіономъ отъ дофины, но и та скоро умерла. Тогда она писала къ Вольтеру, онъ отвчалъ любезнымъ письмомъ, съ которымъ она обратилась къ герцогин Шуазль….
Но исканія ея были, вроятно, неудачны, потому что, когда Аврор было уже тридцать лтъ, она ршилась выйдти замужъ за Дюпена Франкйля, моего дда. Ему было тогда шестьдесятъдва года.
Дюпенъ Франкйль, котораго Руссо въ своихъ ‘Запискахъ’ и г-жа д’Эпипе въ ‘Переписк’ называютъ просто Франкйлемъ, былъ человкъ любезный по преимуществу, какъ понимали это въ прошедшемъ столтіи. Онъ вовсе не принадлежалъ къ высшей аристократіи и былъ сынъ Дюпена, fermier-gnral, который промнялъ шпагу на финансы. Самъ онъ былъ главнымъ сборщикомъ, когда женился на моей бабушк. Это была фамилія старинная и съ хорошимъ родствомъ, у нея было четыре фоліанта родословій съ разными геральдическими затями и прекрасными раскрашенными виньетками. Какъ бы то ни было, бабушка долго медлила этимъ замужствомъ, главное препятствіе было не въ томъ, что Дюпенъ былъ очень старъ, но въ томъ, что ея окружающіе считали Дюпена лицомъ слишкомъ незначительнымъ въ сравненіи съ мадмоазель де-Саксъ, графиней Горнъ. Предразсудокъ уступилъ выгодамъ богатства, потому что Дюпенъ имлъ тогда большое состояніе. Для бабушки моей постоянная заботливость, умъ и любезность стараго обожателя, имли гораздо больше значенія, чмъ привлекательность его богатства. Посл двухъ или трехъ лтъ нершительности, въ продолженіи которыхъ Дюпенъ каждый день являлся въ монастырскую пріемную разговаривать и завтракать съ ней, она увнчала его любовь и стала г-жею Дюпенъ {Не знаю, съ которой стороны, но были, кажется, препятствія ихъ браку, потому что они отправились въ Англію и внчались въ церкви посольства, бракъ ихъ былъ потомъ утверждепъ во Франціи.}.
Она часто говорила мн объ этомъ замужств, которое такъ долго обдумывала, и о ддушк, котораго я вовсе не знала. По словамъ ея, въ теченіе десяти лтъ, проведенныхъ ими вмст, она ни къ кому не была столько привязана, какъ къ Дюпену и его сыну, и хотя, говоря о себ, она никогда не употребляла слова любовь, но улыбалась на мои сомннія въ возможности любить старика.
‘Старикъ любитъ сильне молодого человка — говорила она — и невозможно не отвчать на страстную любовь. Я называла его моимъ старымъ мужемъ и отцомъ. Онъ самъ хотлъ этого, и не называлъ меня иначе, какъ дочерью, даже въ обществ. Да и былъ ли кто нибудь старъ тогда, прибавляла она. Старость пришла въ міръ только посл революціи. Вашъ ддушка, милая моя, былъ хорошъ собой, изященъ, граціозенъ, всегда надушенъ, веселъ, любезенъ, снисходителенъ и всегда въ одинаковомъ расположеніи духа, до самой смерти. Если бы онъ былъ моложе, его любезность не допустила бы такой спокойной жизни, быть можетъ, я не была бы и такъ счастлива съ нимъ, потому что его стали бы оспаривать у меня. Я убждена, что на мою долю досталась самая лучшая пора его жизни, и что никогда молодой человкъ не доставлялъ столько счастья молодой женщин, какъ онъ, мы не разставались ни на минуту и мн никогда не было скучно съ нимъ. Въ ум его была цлая энциклопедія идей, свдній и талантовъ, никогда не истощавшаяся для меня. Онъ умлъ проводить время столько же пріятно для другихъ, какъ и для себя. Днемъ мы занимались музыкой, онъ превосходно игралъ на скрипк, и длалъ скрипки самъ, потому что зналъ это искусство, кром того онъ былъ часовщикъ, архитекторъ, токарь, живописецъ, слесарь, декораторъ, поваръ, поэтъ, композиторъ, столяръ и прекрасно вышивалъ. Не знаю, чмъ онъ не былъ еще. Жаль только, что онъ потерялъ все имнье, удовлетворяя своимъ стремленіямъ и длая различные опыты, я видла въ этомъ одну пылкость, и мы раззорились самымъ милымъ образомъ. Вечеромъ, въ будни, онъ рисовалъ подл меня, и мы по очереди читали, или къ намъ являлось нсколько друзей и мы занимались веселой болтовней, вызывавшей его богатое остроуміе. У меня было нсколько молодыхъ пріятельницъ, которыя составили боле блистательныя партіи и все-таки постоянно говорили, что имъ завидно смотрть на моего стараго мужа.
‘Да, тогда умли жить и умирать — говорила она — и тогда не жаловались на докучныя немощи. У кого была подагра, тотъ ходилъ какъ и вс. Тогда умли раззоряться, не подавая никакого вида, какъ хорошіе игроки, проигрывая, не обнаруживаютъ ни безпокойства, ни жадности. Полумертвый согласился бы, чтобы его повезли на охоту, думали, что лучше умереть на бал или въ театр, чмъ на своей постели, между четырьмя восковыми свчами и одтыми въ черное людьми. На все смотрли весело, не принимая суроваго вида, или даже и отличаясь суровостью, не обнаруживали ея. Благоразуміе было дломъ вкуса, и не переходило въ педантизмъ и чинность. Тогда наслаждались жизнью. Послднимъ словомъ моего стараго мужа было желаніе, чтобъ я надолго пережила его и была счастлива. Врное средство заставить сожалть о себ, выказывая такое благородство сердца.’
Прежде нежели стану продолжать, я скажу объ одной знаменитости въ фамиліи Дюпеновъ, знаменитости истинной и законной, хотя ни ддъ мой, ни я не можемъ имть отношенія къ ея слав и не испытали ея умственнаго вліянія. Эта знаменитость была г-жа Дюпенъ Шенонсо, съ которою у меня нтъ ничего общаго по крови, потому что она была второю супругою Дюпена и, слдовательно, мачихою Франкйля, моего дда. Но это не мшаетъ мн поговорить о ней. Я тмъ боле должна это сдлать, что несмотря на свою репутацію ума и красоты и на похвалы современниковъ, эта замчательная женщина никогда не хотла занять въ серьзной литератур того мста, котораго заслуживала.
Она была мадмоазель де-Фонтенъ, ее считали дочерью Самюэля Бернара, такъ по крайней мр говоритъ Руссо. Она принесла Дюпену значительное приданое, я не помню хорошенько, кто изъ нихъ былъ собственно владтелемъ Шенонсо, но оба вмст они были очень богаты. Ихъ маленькой квартирой въ Париж былъ отель Ламберъ, и они могли похвалиться, что занимаютъ поочередно дв изъ самыхъ прекрасныхъ резиденцій въ свт.
Извстно, какимъ образомъ Жанъ-Жакъ Руссо сдлался секретаремъ Дюпена и жилъ въ Шенонсо, какъ онъ влюбился въ г-жу Дюпенъ, хорошенькую какъ ангелъ, и какъ неблагоразумно ршился онъ на признаніе, не имвшее успха. Но несмотря на то, онъ остался въ дружескихъ отношеніяхъ къ ней и пасынку ея Франкйлю.
Г-жа Дюпенъ занималась литературой и философіей безъ хвастовства и не связывала своего имени съ сочиненіями мужа, хотя, какъ я знаю, лучшая часть ихъ и лучшія идеи принадлежатъ ей. Ихъ обширный разборъ ‘Духа Законовъ’ — очень хорошее сочиненіе, мало извстное и мало оцненное, по форм оно ниже книги Монтескье, но въ основаніи стоитъ выше по многимъ отношеніямъ, и потому самому, что идеи его далеко опередили вкъ, оно прошло незамеченнымъ передъ геніемъ Монтескье, который отвчалъ всмъ тенденціямъ и политическимъ стремленіямъ того времени {Это сочиненіе почти не расходилось. Г-жа Помпадуръ, покровительствовавшая Монтескье, взяла съ Дюпена общаніе, что онъ уничтожитъ свои сочиненіе, хотя оно было уже издано. Но къ моему счастью, у меня есть уцлвшій экземпляръ этой книги. Безъ всякаго предубжденія и фамильной гордости, я считаю ее очень хорошею книгою, ея сжатая критика уничтожаетъ вс противорчія въ ‘Дух Законовъ’, и иногда представляетъ гораздо боле высокія идеи о законодательств и нравственности народовъ.}.
Дюпены занимались сочиненіемъ о достоинств женщинъ, когда поселился съ ними Жанъ-Жакъ. Онъ помогалъ имъ длать справки и разысканія, и собралъ по этому предмету много матеріаловъ, которые и теперь хранятся въ рукописяхъ въ замк Шенонсо. Сочиненіе не было кончено за смертью Дюпена, и г-жа Дюпенъ по скромности не издавала своихъ трудовъ. Нкоторые очерки ея мнній, написанныя ея рукою, подъ скромнымъ заглавіемъ ‘Опытовъ’, очень стоило бы напечатать, даже какъ новый матеріалъ къ исторій философіи XVIII вка. Эта любезная женщина принадлежала къ числу самыхъ умныхъ людей своего времени и, можетъ быть, надобно пожалть, что она не посвятила своей жизни развитію и распространенію тхъ свтлыхъ понятій, которыя носила въ сердц.
Она опередила большую часть тогдашнихъ философовъ, и это даетъ ей особенную и оригинальную физіономію между ними. Она не была послдовательницей Руссо. У него больше таланта, но не было такой силы и такихъ порывовъ души. Она приняла другое ученіе, боле смлое и глубокое и боле древнее, хотя оно казалось новымъ въ XVIIl столтіи, она была подругой, ученицей или наставницей (кто знаетъ?) старика, слывшаго оригиналомъ, неполнаго генія, которому недоставало формальнаго таланта… Я говорю о знаменитомъ аббат де-Сенъ-Пьер, какъ тогда называли его иронически, и какъ называютъ изъ снисходительности и теперь, хотя онъ почти забытъ и неизвстенъ.
Есть несчастные геніи, которымъ недостаетъ выраженія, и которые, не находя Платона для передачи ихъ понятій, оставляютъ блдный свтъ на темномъ неб времени и уносятъ въ могилу тайну своего ума, неизвстность ихъ глубокомыслія, по выраженію одного изъ членовъ этого большого семейства нмыхъ или заикъ, Жоффруа Сентъ-Илера.
Безсиліе ихъ кажется чмъ-то роковымъ, когда самая ясная и счастливая форма достается людямъ съ очень неглубокими идеями и холодными чувствами. Я очень хорошо понимаю, почему г-жа Дюпенъ предпочла утопію аббата Сенъ-Пьера англоманіи Монтескье. У великаго Руссо не было столько нравственнаго мужества и свободы ума, какъ у этой благородной женщины. Она просила его представить въ очерк проектъ вчнаго мира аббата Сенъ-Пьера и полисинодію, и онъ изложилъ это въ своей ясной и прекрасной форм, но признается, что считалъ необходимымъ опустить нкоторыя слишкомъ смлыя черты автора, и отсылаетъ къ самому тексту читателя, у котораго достанетъ храбрости читать его.
Признаюсь, мн не нравится система ироніи, принятая Руссо въ отношеніи къ утопіямъ Сенъ-Пьера, и осторожность, которую онъ старается выказывать въ отношеніи сильныхъ людей того времени. Впрочемъ, его притворство или слишкомъ хитро или слишкомъ неловко, эта иронія или очень темна, и черезъ это теряетъ свою силу, или мало скрыта, и потому неблагоразумна и не производитъ своего дйствія. Въ сужденіяхъ Руссо о философ Шенонсо нтъ единства и твердости, смотря по эпохамъ своей жизни, когда онъ самъ боле или мене страдалъ отъ преслдованій, онъ называлъ его или великимъ, или жалкимъ человкомъ. Въ нкоторыхъ мстахъ ‘Признаній’ онъ, кажется, краснетъ отъ мысли, что когда-то удивлялся ему. Pycc ошибается. Нельзя еще быть жалкимъ отъ одного недостатка таланта. Геній въ сердц, и не заключается въ одной форм. Притомъ главное осужденіе его, да и всхъ другихъ критиковъ того времени, относится къ тому, что онъ не былъ практическимъ человкомъ и врилъ въ осуществленіе своихъ соціальныхъ стремленій…
Г-жа Дюпенъ Шенонсо очень любила и уважала Сенъ-Пьера, раздляла его мннія, окружила его старость заботливыми попеченіями и приняла въ Шенонсо его послдній вздохъ. Въ комнат, гд онъ отдалъ Богу свою благородную душу, я видла портретъ его, снятый незадолго передъ тмъ. Его прекрасная фигура, пріятная и вмст строгая, иметъ нкоторое типическое сходство съ фигурой Франсуа Араго. Выраженіе, впрочемъ, не то, и тнь смерти уже охватила эти большіе черные глаза, углубленные страданіемъ, года оставили слды на блдныхъ щекахъ {Я сдлала здсь маленькую ошибку, которую поправилъ мн мой кузенъ г. Вилльневъ, наслдникъ Шенонсо. Аббатъ де-Сенъ-Пьеръ умеръ въ Париж, но вскор посл опасной болзни, которая случилась съ нимъ въ Шенонсо. (Примчаніе 1850 г.)}.
Въ Шенонсо уцлло нсколько сочиненій г-жи Дюпенъ, коротенькихъ, но отличающихся свтлыми идеями и благородными чувствами. Вообще это отдльныя мысли, въ тсной логической связи. Иныя страницы въ ея трактат о ‘Счастіи’ показались мн превосходными…
Хорошенькая и милая, простая, твердая и тихая, г-жа Дюпенъ кончила свою жизнь, въ Шенонсо, уже въ очень пожилыхъ лтахъ. Форма сочиненій ея также ясна, какъ ея душа, также деликатна, весела и свжа, какъ ея черты. Она писала языкомъ своего времени, оборотами Монтеня и съ остроуміемъ Бейля, замтно, что она не боялась стряхнуть пыль старыхъ образцовъ. Она не подражаетъ имъ, но они приходились ей, какъ хорошая пища здоровому желудку.
Къ похвал ея надобно еще сказать, что изъ всхъ старыхъ друзей, которыхъ оставила и заподозрила печальная старость Руссо, можетъ быть, ей одной онъ отдавалъ справедливость въ ‘Признаніяхъ’, безъ горечи вспоминая ея благодянія. Она была добра даже къ Терез Левассръ и ея недостойному семейству. Она была добра ко всмъ и пріобрла общее уваженіе, буря революціи, ворвавшись въ ея жилище, пощадила сдины старушки. Вс мры строгости ограничились конфискаціей нсколькихъ историческихъ картинъ, которыми она охотно пожертвовала требованіямъ времени. Ея простая, но изящная могила находится въ свжей и меланхолической тни парка Шенонсо. Туристы, съ почтеніемъ собирающіе листки этихъ кипарисовъ, только въ память добродтельной красоты, которую любилъ Жанъ-Жакъ, знайте, что она иметъ право на большее уваженіе. Она утшила старость добраго человка своего времени, она была его ученицей, она внушила своему собственному мужу теорію уваженія къ ея полу, высокая честь, отданная пріятному и и скромному превосходству ея ума…. Итакъ, честь и слава той, которая была хороша какъ любовница султана, благоразумна какъ римская матрона, образована какъ истинный философъ и добра какъ ангелъ.
Благородная дружба, на которую клеветали какъ на все естественное и доброе въ мір соединяла Франкйля съ его мачихой. Это была, конечно, новая причина уваженія и привязанности моей бабушки къ ея старому мужу. Дружба такой мачихи, какъ первая г-жа Дюпенъ, и такой супруги, какъ вторая, должна была свтло отразиться на юности и старости человка. Мужчины гораздо боле одолжены женщинамъ, нежели другимъ мужчинамъ, тмъ, что есть въ сердц ихъ хорошаго или дурного, въ этомъ отношеніи они могли бы вполн справедливо сказать: назови мн, кого ты любишь, и я скажу, кто ты. Въ обществ мужчина можетъ гораздо легче снести презрніе женщинъ, нежели мужчинъ.

ГЛАВА III.

Анекдотъ о Ж.-Ж. Руссо.— Отецъ мой, Морицъ Дюпенъ.— Мой учитель Дешартръ.— Голова священника.— Свобода мнній передъ революціей.— Домашній обыскъ.— Заключеніе въ тюрьму.— Преданность Деширтра и моего отца.— Нерина.

Я говорила о Руссо и о моемъ дд, и потому вставлю здсь граціозный анекдотъ, который нашла въ бумагахъ своей бабушки, Авроры Дюпенъ де-Франкйль.
‘Я видла его только разъ (говоритъ она о Жанъ-Жак), и уврена, что никогда не забуду этого. Онъ тогда уже одичалъ и жилъ въ уединеніи, предаваясь своей мизантропіи, надъ которою жестоко подтрунивали его беззаботные и легкомысленные друзья.
‘Съ самаго дна свадьбы я постоянно одолвала мужа, чтобъ онъ показалъ его мн это было не легко. Франкйль былъ у него много разъ, и не былъ принимаемъ. Наконецъ онъ засталъ его бросающаго изъ окна хлбъ воробьямъ. Его печаль была -такъ велика, что онъ сказалъ Франкйлю, когда воробьи улетли: ‘вотъ овц сыты. Знаете ли, что они станутъ теперь длать? Они взлетятъ на самый верхъ кровли, будутъ бранить меня и говорить, что хлбъ мой не стоитъ ни гроша.’
‘Передъ тмъ, какъ увидть Руссо, я только что прочитала, однимъ духомъ, Новую Элоизу, и при послднихъ страницахъ выла такъ разстроена, что плакала на взрыдъ. Франкйль нжно подшучивалъ надо мною. Я сама хотла шутить, но цлый день плакала, съ утра до вечера. Я не могла подумать о смерти Юлія, чтобы снова не зарыдать. Я была больна отъ этого, и подурнла.
‘Между тмъ Франкйль, съ своей обыкновенной деликатностью и умомъ, отправился за Жанъ-Жакомъ. Не знаю, изъ онъ сдлалъ это, но онъ поймалъ и привелъ его, не предупредивъ меня о своемъ намренія.
‘Жанъ-Жакъ уступалъ очень неохотно, не спросивши оба мн и моихъ лтахъ, думая, что нужно только удовлетворять женское любопытство, и ршаясь на это, какъ я думаю, почти противъ воли.
‘Не зная ничего я не торопилась оканчивать свой туалетъ и сидла съ своей пріятельницей, госпожей Энарбе де-Люссакъ, женщиной самой любезной въ свт я красивой, хотъ она и была немного коса и изуродована. Она смялась надо мой, потому, что тогда мн пришла фантазія заниматься остеологіей, и шутя, вскрикивала какъ бы отъ ужаса, когда выдвинувъ ящикъ, гд были ленты, она зацпила за большую’ отвратительную руку скелета,
‘Франкйль два или три раза спрашивалъ, готова-ли я. Онъ былъ въ дух, какъ говорилъ маркизъ (я называла такъ госпожу Люссанъ, которая звала меня милымъ барономъ). Я этого не видла въ своемъ муж, я старалась оправиться, не сомнваясь, что въ моемъ салон былъ этотъ поэтическій медвдь. Онъ вошелъ съ угрюмымъ и простоватымъ видомъ, слъ въ углу я казалась ждалъ только обда, чтобы поскоре отдлаться.
‘Наконецъ я вошла съ красными и опухшими глазами, и увидла маленькаго толстаго человка, довольно плохо одтаго и нахмуреннаго, который неловко всталъ и пробормоталъ какія-то невнятныя слова. Я смотрю и угадываю, я вскрикнула, хотла говорить и залилась слезами. Жанъ-Жакъ, озадаченный такимъ пріемомъ, хочетъ отвчать и самъ заливается слезами, Франкйль хочетъ шуткой привести васъ въ себя, и — заливается слезами. Мы не могли ничего сказать другъ другу. Руссо сжалъ мн руку и не сказалъ ни слова.
‘Попробовали обдать, чтобы положить конецъ рыданіямъ. Я не могла ни до чего дотронуться. Франкйль не могъ поддержать разговора, и Руссо ушелъ тихонько посл обда, не сказавъ ни слова, быть можетъ недовольный новымъ облаченіемъ его притязанія представлять изъ себя человка, который больше всхъ испытываетъ преслдованія, ненависть и клевету.’
Надюсь, что моимъ читателямъ не совсмъ не понравится анекдотъ и тонъ, въ которомъ онъ передается. Для особы воспитанной въ Сенъ-Сир, гд не учило орографіи, это разсказано недурно. Правда и то, что въ Сенъ-Сир вмсто грамматики заставляло учить наизусть Расина играть его лучшія пьесы. Я очень жалю, что бабушка не оставила мн больше своихъ личныхъ воспоминаній, написанныхъ ею самой. Все ограничивается нсколькими листками. Всю жизнь свою она провела въ писаніи писемъ, которыя право стоятъ писемъ г-жи Севинье, и въ переписываніи множества мстъ изъ любимыхъ книгъ ея, это доставляло пищу ея уму.
Продолжаю свой разсказъ.
Ровно черезъ девять мсяцовъ посл свадьбы, у нея родился сынъ, единственное дитя ея, которому дали имя Морица, {Моранъ-Франсуа-Елизабетъ родился 13 января 1778. Крестнымъ отцомъ его былъ маркизъ Полиньякъ.} въ память маршала де-Сакса. Само собою разумется, что она хотла кормить его сама, это было еще немного-эксцентрично въ то время, но она принадлежала къ числу тхъ, которые съ благоговніемъ читали Эмиля и хотли подавать хорошій примръ. Притомъ, материнское чувство было въ ней чрезвычайно развито и обратилось даже въ страсть, замнившую для нея вс другія.
Но природа помшала ея усердію. У ней не было молока, и въ продолженіи нсколькихъ дней, въ которые несмотря на вс страданія она хотла заставить ребенка кормиться, она могла кормить его только своей кровью. Надобно было отказаться, и это было для нея величайшимъ горемъ, и какъ будто худымъ предзнаменованіемъ.
Дюпенъ, главный сборщикъ податей въ герцогств д’Альбре, проводилъ часть год въ Шатору, вмст съ женою и сыномъ. Они жили въ старинномъ замк, который служитъ теперь конторой префектуры и своей живописной массой господствуетъ надъ теченіемъ Эндры и обширными лугами, которые она орошаетъ. Дюпенъ, по смерти отца уже переставшій называться Франкйлемъ, завелъ въ Шатору суконныя фабрики и своею дятельностью и щедростью распространилъ въ этомъ краю много денегъ. Онъ былъ расточителенъ, любилъ удовольствія и жилъ по княжески. У него была на жаловань толпа музыкантовъ, поваровъ, паразитовъ, лакеевъ, собакъ и лошадей, онъ сыпалъ полными горстями для удовольствій или изъ благотворительности, желая чтобы и самъ онъ и другіе были счастливы вмст съ нимъ. Ныншніе чиновники и промышленники живутъ не такъ. Они не теряютъ денегъ на пустыя удовольствія, любовь къ искусствамъ и на неблагоразумную щедрость устарлаго аристократическаго чувства. Они держатся благоразумныхъ правилъ своего времени, какъ ддъ мой шелъ по гладкой дорог своего. Но пусть не хвалится наше время передъ другимъ, люди не знаютъ еще, что длаютъ и что имъ нужно длать.
Ддъ мой умеръ черезъ десять лтъ посл женитьбы, оставивъ въ большемъ безпорядк свои счеты съ государствомъ и личныя дла. Благоразуміе и дятельность, съ которыя и бабушка моя принялась за дло, показываютъ хорошую голову. Она быстро свела вс счеты и расплатившись съ государствомъ и частными людьми, увидла себя разоренною, то есть съ 75,000 ливровъ дохода.
Вскор затмъ революція должна была много сократить ея доходы, и она приняла этотъ новый ударъ судьбы не такъ легко, при первомъ она повела себя очень храбро, и хотя я не понимаю, какимъ образомъ при 75,000 дохода можно не быть чрезвычайно богатымъ, но все понимается относительно, и она приняла эту бдность мужественно и философски. Здсь она повиновалась принципу чести и достоинства, который былъ совершенно въ ея характер, тогда какъ конфискаціи, произведенныя во время революціи, она всегда считала воровствомъ и грабежемъ.
Оставивъ Шатору, она занимала въ улиц du Roi de Sicile маленькую квартирку, гд, судя во количеству и размрамъ мебели, которою убранъ теперь мой домъ, — ей было чмъ извернуться. Она выбрала въ наставники своего сына одного молодаго человка, котораго я знала уже старикомъ, и который былъ и моимъ учителемъ. Эта серьзная и вмст забавная личность играла значительную роль въ нашей семейной жизни и въ моихъ воспоминаніяхъ, и я должна особенно поговорить о ней.
Его звали Франсуа Дешартръ, онъ носилъ маленькіе воротнички въ качеств профессора въ коллегіи кардинала Лемуаеа, и потому вступилъ въ домъ моей бабушки въ костюм и съ именемъ аббата. Но въ революцію, которая скоро стала привязываться ко всякимъ титуламъ, аббатъ Дешартръ благоразумно сдлался гражданиномъ Дешартромъ. При имперіи онъ былъ г. Дешартръ, меръ деревни Ноганъ, при реставраціи онъ охотно принялъ бы свой прежній титулъ аббата, потому что не измнилъ любви своей къ формамъ прошедшаго. Впрочемъ онъ не могъ избавиться отъ прозвища, которымъ я надлила его за многосторонность и важный видъ, съ тхъ поръ его звали не паче какъ великимъ человкомъ.
Онъ былъ красивый молодой человкъ, даже и тогда, когда моя бабушка приняла его къ себ: щеголеватый, гладко выбритый, съ живымъ взглядомъ и выдавшимися икрами. Наконецъ онъ прекрасно держалъ себя какъ гувернеръ. Но я уврена, что даже въ лучшее его время никто не могъ смотрть на него безъ смха, такъ ясно написано было слово педантъ на всхъ чертахъ лица и всхъ движеніяхъ его особы.
Для полноты ему было бы нужно быть невждой, обжорой и трусомъ. Напротивъ онъ былъ очень ученъ, воздерженъ и безразсудно смлъ. Со всми великими качествами души онъ соединялъ несносный характеръ и самодовольство, доходившее до глупости. Понятія его были чрезвычайно самостоятельны, манеры грубы и слова высокомрны. Но сколько преданности, усердія, благородства и чувствительности! Бдный великій челов&#1123,къ! сколько преслдованій простила я теб! И ты, въ другой жизни, прости мн т шутки, которыя устроивала я надъ тобой, вс т ужасныя проказы, которыми я мстила за твой тяжелый деспотизмъ, немногому научилъ ты меня, но за одно я очень обязана и благодарна теб: за умнье — несмотря на сю пылкость моей врожденной независимости — выносить самые несносные характеры и самыя сумасбродныя идеи.
Поручая ему воспитаніе сына, бабушка моя не предчувствовала вовсе, что пріобртала въ немъ тирана, спасителя и друга всей своей жизни.
На досуг Дешартръ продолжалъ заниматься физикой, химіей, медициной я хирургіей. Онъ былъ очень привязанъ къ Дезо, и подъ руководствомъ этого замчательнаго человка сдлался искуснымъ практикомъ въ хирургическихъ операціяхъ. Поздне, когда онъ былъ Фермеромъ моей бабушки и перомъ деревни, званія его принесли большую пользу этому краю, тмъ боле, что онъ занимался своимъ искусствомъ совершенно безкорыстно. Ни темная и бурная ночь, ни жаръ, ни холодъ, ни недосугъ не мшали ему отправляться съ пособіемъ въ какую нибудь хижину, иногда очень далеко. Его усердіе и безкорыстіе были истинно удивительны. Но такъ какъ нужно было, чтобы все, даже высокое было въ немъ смшно, онъ простиралъ свое прямодушіе до того, что билъ своихъ больныхъ, когда они вылечившись приносили ему вознагражденіе за труды. Точно также онъ не понималъ и подарковъ и я разъ десять видла, какъ онъ сталкивалъ съ лстницы бдняковъ и пускалъ въ нихъ утками, индюками и зайцами, которыхъ т приносили своему избавителю. И честные люди, униженные и оскорбленные, уходили говоря: онъ золъ, этотъ славный человкъ! иные прибавляли съ сердцемъ: вотъ бы кого я убилъ, если бы онъ не спасъ мн жизни! А Дешартръ кричалъ съ верху лстницы свомимъ громкимъ голосомъ: ‘Какъ негодяй, невжа, дуралей, бездльникъ! Я оказалъ теб услугу, а ты хочешь мн платить! Ты не хочешь быть благодарнымъ! Ты хочешь расквитаться со мной! Если ты еще теперь не уйдешь, я безъ пощады поколочу тебя и снова положу недли на дв въ постелю. Тогда присылай за мной!’
Бднаго великаго человка, несмотря за его благодянія, столько же ненавидли сколько уважали, его вспыльчивость была иногда причиною плохихъ случаевъ, которыми ему нечего было хвалиться. Беррійскій поселянинъ терпливъ, но только до извстной минуты, когда не худо остерегаться его.
Но я забгаю впередъ въ разсказ. Пусть извинятъ меня въ этомъ! По случаю анатомическихъ занятій аббата Дешартра, я хочу разсказать одинъ анекдотъ, который не отличается розовымъ цвтомъ. Это еще анахронизмъ въ нсколько лтъ, но воспоминанія смутно толпятся въ голов моей, даже оставляютъ меня, а я боюсь совсмъ забыть то, что отложу де завтра.
Во время террора, онъ хотя и долженъ былъ заботиться о моемъ отц и длахъ бабушки, но кажется страсть заводила его отъ времени до времени въ госпитали и анатомическіе театры. Въ это время совершилось много кровавыхъ драмъ, но любовь къ мук мшала ему предаваться философскимъ размышленіямъ надъ головами, которыя гильотина приготовляла для прозекторовъ. Но однажды ему пришлось испытать потрясеніе, которое привело въ безпорядокъ его наблюденія. Нсколько человческихъ головъ брошено было на столъ лабораторіи, съ такимъ замчаніемъ: только-что отрублены. Приготовили ужасный котелъ, въ которомъ надобно было варить эти головы, чтобы обнажить ихъ и потомъ анатомировать. Дешартръ бралъ ихъ и опускалъ въ котелъ одну за другою: ‘Вотъ голова кюре — сказалъ ученикъ, подавая ему послднюю — она выстрижена’. Дешартръ осматриваетъ ее и узнаетъ голову одного изъ своихъ друзей, котораго онъ не видлъ нсколько дней и не зналъ, что онъ попалъ въ тюрьму. Вотъ какъ онъ разсказывалъ мн это страшное приключеніе. ‘Я не сказалъ ни слова, смотрлъ на эту бдную голову съ поблвшими волосами. Она была спокойна и еще хороша. и, казалось, улыбалась мн. Я ожидалъ, когда ученикъ оборотится ко мн спиной, чтобъ поцаловать эту голову. Затмъ я бросилъ ее въ котелъ вмст съ другими и потомъ взялъ ее для себя. Я берегъ ее нсколько времени, наконецъ это стало опасно и я зарылъ ее въ углу сада. Этотъ случай такъ поразилъ меня, что я долго не могъ возвратиться къ своимъ занятіямъ.’
Перейдемъ скоре къ боле веселымъ разсказамъ.
Отецъ мой плохо слушалъ его уроки. Дешартръ не посмлъ бы дурно обходиться съ нимъ, и хотя былъ ревностнымъ приверженцемъ старой методы, то есть розогъ и ферулы, но чрезвычайная любовь моей бабушки къ сыну не допускала такихъ дйствительныхъ средствъ. Розги, этотъ могущественный по его мннію рычагъ познаній, онъ старался замнить упорствомъ и ревностью. Онъ бралъ вмст съ нимъ уроки нмецкаго языка, музыки и всего, чему не могъ учить его одинъ, и былъ его репетиторомъ въ отсутствіи учителей. Изъ усердія онъ предался даже изученію фехтовальнаго искусства и занимался съ нимъ между уроками профессора. Отецъ мой, который былъ въ это время лнивъ и слабъ здоровьемъ, пробуждался немного изъ своего оцпеннія въ фехтовальной зал, но когда являлся Дешартръ, имвшій способность, вещь самую интересную длать скучною, ребенокъ звалъ и засыпалъ стоя. Господинъ аббатъ, сказалъ онъ однажды наивно и безъ всякаго злаго умысла, будетъ ли это больше занимать меня, когда я стану сражаться на самомъ дл?
— Не думаю, мой другъ, отвчалъ Дешартръ, но онъ ошибался. Въ моемъ отц рано явилась охота къ войн и даже страсть къ сраженіямъ. Никогда онъ не чувствовалъ себя столько въ дух, столько спокойнымъ и такъ нжно настроеннымъ какъ на пол битвы.
Но этотъ будущій рубака былъ слабымъ и страшно избалованнымъ ребенкомъ. Его воспитывали, буквально, въ хлопкахъ и дозволили ему дойдти до такой степени изнженности, что онъ звонилъ слугу, чтобъ подали ему перо или карандашъ. Но общій порывъ Франціи, устремившій ее къ границамъ, захватилъ его одного изъ первыхъ, и произвелъ его чудное преобразованіе.
Когда начала бушевать революція, бабушка моя, какъ и образованные аристократы того, времени, безъ страха смотрла на ея приближеніе, потому что не сочувствовала злоупотребленіямъ прошедшаго…. Въ бумагахъ ея я нашла много разныхъ куплетовъ, мадригаловъ и сатиръ, имвшихъ отношеніе ко времени. Боле скромныя писаны ея рукою, въ числ ихъ были очень смлыя и очень странныя. Но не надобно думать, чтобы он принадлежали народу. Напротивъ, изъ салоновъ он переходили за улицу. Я сожгла самыя неприличныя изъ нихъ, которыхъ у меня недоставало духу прочесть до конца, он писаны были рукою аббатовъ, которыхъ я звала еще въ дтств, и сочинены маркизами извстныхъ фамилій, что уничтожило во мн сомннія о глубокой ненависти и сумазбродномъ негодованіи тогдашнихъ аристократовъ….
Наконецъ, теперь я жалю о припадк излишней суровости, заставившей меня, въ двадцать лтъ, сжечь большую часть этихъ рукописей. Принадлежа такой чистой и благородной женщин, какая была мои бабушка, он кололи мн глаза, я должна бы сказать себ, что это историческіе матеріалы, которые могли бы имть серьзное значеніе. Многіе могли быть единственными, или по крайней мр очень рдкими. Т, которые уцлли, извстны и приводимы были во многихъ сочиненіяхъ.
Бабушка моя, кажется, очень уважала Неккера и потомъ Мирабо. Но я теряю слдъ ея политическихъ мнній въ то время, когда революція стала для нея тяжелымъ фактомъ и личною опасностью.
Между всми лицами того же класса она, быть можетъ, меньше всхъ ожидала ударовъ отъ этой великой катастрофы, и въ самомъ дл, что могла указать ей совсть такого, почему бы она должна была подвергнуться соціальному наказанію? Она раздляла общія мннія….
Но въ этой кровавой эпопе, гд каждая партія присвоиваетъ себ честь и заслуги мученичества, надобно согласиться, были мученики и съ той и съ другой стороны. Одни страдали за дло прошедшаго, другіе за дло будущаго, третьи, наконецъ, поставленные за границ этихъ двухъ началъ, страдали не зная сами, что наказывалось въ лиц ихъ. Хотя бы и совершилась реакція прошедшаго, они терпли бы гоненіе отъ приверженцевъ прошедшаго, какъ терпли его отъ людей будущаго.
Въ такомъ странномъ положенія находилась и та благородная и чистосердечная женщина, исторію которой я теперь пересказываю. Она и не думала объ эмиграціи, продолжала заботиться о воспитаніи сына и вся предалась этому священному долгу.
Она спокойно приняла и значительное сокращеніе доходовъ, произведенное общественнымъ кризисомъ. Изъ остатковъ того, что называло остатками своего прежняго состоянія, она купила почти за 300,600 ливровъ землю Ноганъ, недалеко отъ Шатору, дла и привычки жизни привязывали ее къ Берри.
Она очень желала удалиться въ эту мирную провинцію, гд волненія еще мало давали себя чувствовать, когда ее поразило непредвиднное событіе.
Она жила тогда въ дом одного господина Амонена, въ квартир котораго, какъ у многихъ зажиточныхъ людей того времени, устроено было много потаенныхъ кладовыхъ. Амоненъ предложилъ ей спрятать въ одномъ изъ его тайныхъ ящиковъ довольно много серебра, и драгоцнностей, одна часть которыхъ принадлежала ему, другая ей. Кром того, здсь же скрыты были г. Вилльероомъ его акты о происхожденіи.
Но эти тайники, искусно устроенные въ стнахъ, не могли долго скрываться отъ работниковъ, которые надъ ними трудились и которые были первыми доносчиками. 5 фримера II года (26 ноября 1793), въ силу декрета, запрещавшаго скрывать эти вышедшія изъ обращенія богатства {Вотъ слова этого декрета, цль котораго была возстановить довріе — страхомъ:
‘Статья первая. Всякое золото или серебро, въ монет или не въ монет, алмазы, драгоцнности, золотые и серебряные галуны и всякое другое цнное имущество и вещи, которыя будутъ найдены зарытыми въ земл или спрятанными въ погребахъ, внутри стнъ, въ кровл, паркет или мостовой, въ очаг или печныхъ трубахъ всякихъ тайныхъ мстахъ, будутъ взяты и конфискованы, въ пользу республики.
‘Статья вторая. Всякій доносчикъ, который приведетъ къ открытію подобныхъ предметовъ, получитъ двадцатую часть ихъ цнности бумажными деньгами.
‘Статья шестая. Золото и серебро, столовая посуда, драгоцнности и другіе подобныя вещи будутъ отсылаться тотчасъ, вмст съ описями въ комитетъ городскихъ инспекторовъ, который безъ отлагательства передастъ монету въ національное казначейство, а серебро на монетный дворъ.
‘Статья седьмая. Что касается драгоцнностей, мебели и другихъ предметовъ, они будутъ проданы съ аукціона, по стараніямъ того же комитета, который передастъ вырученныя деньги въ національное казначейство и отдастъ отчетъ въ этомъ національному Конвенту (23 брюмера годъ II)’.}, въ дом Амонена произведенъ былъ обыскъ. Опытный плотникъ пересмотрлъ деревянную обшивку и тогда все было открыто: бабушка моя была арестована и заключена въ монастырь des Anglaises, который былъ обращенъ въ смирительный домъ (въ этомъ самомъ монастыр она провела большую часть времени своего добровольнаго уединенія, передъ тмъ, какъ вступила во второй бракъ). Ея имущество было опечатано и конфискованныя вещи, вмст съ комнатами, вврены были надзору гражданина Леблана, капрала. Молодому Морицу (отцу моему) позволили жить въ его отдльныхъ комнатахъ, гд помщался также и Дешартръ.
Дюпенъ, которому было едва пятнадцать лтъ, былъ ошеломленъ этой разлукой. Онъ, воспитанный на Вольтер и Руссо, не ожидалъ ничего подобнаго. Отъ него скрывали важность обстоятельствъ, Дешартръ сдерживалъ свое безпокойство, но онъ зналъ, что г-жа Дюпенъ погибла, если ему неудастся одно предпріятіе, за которое онъ взялся тотчасъ же и которое исполнилъ такъ же счастливо, какъ и мужественно.
Ему извстно было, что изъ скрытыхъ предметовъ самые компрометирующіе ускользнули отъ перваго осмотра. Это были бумаги, документы и письма, доказывавшія, что бабушка моя принимала участіе въ добровольной ссуд въ пользу эмигрировавшаго тогда графа д’Артуа, будущаго короля Карла X. Какія причины и вліянія побудили ее къ этому, я не знаю, быть можетъ это было начало реакціи революціоннымъ идеямъ, которымъ она слдовала до взятія Бастильи. Можетъ быть она увлеклась восторженными совтами или тайнымъ чувствомъ родовой гордости…. Я скажу только, что ей никогда не приходила въ голову мысль воспользоваться реставраціей, чтобы требовать у Бурбоновъ своихъ денегъ и вознагражденія за услугу, которая когда привести ее къ гильотин.
Были ли эти бумаги спрятаны въ какомъ нибудь особенномъ мст, которое не было открыто, или он ускользнуло отъ перваго обыска коммисаровъ вмст съ бумагами Вилльера, Дешартръ зналъ, что о нихъ не было упомянуто въ первомъ допрос, и что нужно было скрыть ихъ отъ новаго осмотра, который будетъ сдланъ при снятіи печатей.
Это значило рисковать своей свободой и жизнью. Дешартръ не сталъ медлить.
Изъ документовъ, относящихся къ этому обыску, видно, что осмотры происходили преимущественно ночью {Здсь авторъ приводитъ акты, составленные коммисарами революціоннаго комитета, производившими обыскъ, не приводимъ ихъ потому, что главная характерическая черта ихъ въ неумнь писать хорошенько по французски и въ самобытной орфографіи, которая не говоритъ въ пользу революціонныхъ властей.} и нечаянно: первый процессъ начатъ былъ 5-го, и конченъ 6-го въ два часа утра. Во время этого присутствія коммисары опредлили задержать Вилльера, преступленіе котораго очевидно казалось онъ самымъ важнымъ, и ничего не ршали касательно г-жи Дюмонъ и Амонена, его соучастники, распорядились только запечатать сундуки, шкафы и ящики съ драгоцнностями и серебряной посудой, ‘чтобы перенести ихъ въ національный конвентъ, а въ ожиданіи этого, оставить подъ просмотромъ и отвтственностью гражданина Леблана, капрала, который долженъ представить ихъ цлыми и невредимыми по первому востребованію, и который объявилъ, что не уметъ подписать своего имени.’
Сначала кажется, не слишкомъ была озабочены этимъ происшествіемъ въ дом, или, думали, что опасность миновала, по правд сказать, когда конфискація была сдлана и была еще надежда на возвращеніе вещей (потому, что каждая взятая вещь была тщательно отмчена и значительная часть ихъ отдана въ цлости, какъ можно судить по замткамъ рукою Дешартра на поляхъ описи), преступленія утайки со стороны г-жи Дюпенъ не было хорошенько доказано. Она довряла или отдала конфискованные предметы Амонену, который заблагоразсудилъ спрятать ихъ: вотъ былъ планъ ея защиты, а тогда еще не думали, что дло дойдетъ до такого положенія, въ которомъ невозможна никакая защита. Именно, во второмъ антресол имло неблагоразуміе оставить очень опасные документы, о которыхъ я уже говорила.
13 фримера, то есть черезъ семь дней посл перваго обыска у Амойена, произведенъ былъ второй, и на этотъ разъ въ комнатахъ моей бабушки, уже задержанной…. Двери ея комнатъ были запечатаны, во въ бумагахъ Франсуа Дюпена и Дешартра не нашли ничего противнаго интересамъ республики.
Итакъ, моя бабушка была арестована, Дешартръ долженъ былъ спасти ее, потому что когда ее уводили aux Anglaises, она успла сказать ему, гд скрыты проклятыя бумаги, отъ которыхъ она на позаботилась избавиться. У нея было кром того множество писемъ, обличавшихъ сношенія съ эмигрантами, сношенія конечно невинныя съ ея стороны, но он могли быть поставлены ей въ вину, какъ преступленіе противъ государства и измна въ отношеніи республики.
Послдній актъ, составленный коммисарами — Богу извстно, съ какимъ презрніемъ и негодованіемъ въ душ смотрлъ Дешартръ на акты, написанные такъ дурно по французски, какъ они были написаны — этотъ актъ, каждая ошибка котораго въ правописаніи подирала его по кож, не предполагаетъ существованія небольшаго антресоля, выше перваго, и соединявшагося съ комнатами моей бабушки. Туда всходили потаенною лстницей изъ ея уборной.
Двери и окна его были запечатаны, и тамъ-то надобно бььло искать бумагъ. Чтобы войти туда, нужно было слдовательно снять три печати: съ двери выходящей на лстницу дома, съ двери уборной ведущей на потаенную лстницу и съ двери антресоля, наверху ея. Комнатка гражданина-привратника, свирпаго республиканца, находилась именно подъ комнатами моей бабушки, а капралъ Лебланъ, неподкупный гражданинъ, смотрвшій за печатями втораго этажа, спалъ въ комнат, сосдней съ квартирою Амонена, то есть прямо надъ антресолемъ. Тамъ скрывался онъ вооруженный съ головы до ногъ, имя приказаніе стрлять во всякаго, кто войдетъ въ т или другія комнаты. Гражданинъ Фрокъ, хотя и привратникъ, но спалъ очень легко и кром того располагалъ сонеткой, проведенной ad hoc къ окну капрала, и ему стоило только дернуть за снурокъ, чтобъ разбудить капрала въ случа тревоги.
Такимъ образомъ предпріятіе было безумно дли человка, не обладавшаго, въ искусств отпирать двери и входить безъ шума, тми высшими знаніями, какія пріобртаютъ господа воры путемъ спеціальнаго и серьзнаго изученія. Но преданность длаетъ чудеса. Дешартръ вооружился всмъ необходимымъ и ждалъ, когда вс успокоятся. Было уже два часа утра, когда въ дом водворилась тишина. Онъ тихонько встаетъ, одвается, наполняетъ своя карманы всми инструментами, которые добылъ не безъ опасности, снимаетъ первую почать, потомъ вторую, наконецъ третью. Вотъ онъ въ антресол, ему нужно теперь открыть конторку наборной работы и перебрать двадцать девять картоновъ съ бумагами, — потому что бабушка не сказала ему, гд именно т бумаги, которыя могутъ ее компрометировать.
Онъ не падаетъ духомъ, разбираетъ, откладываетъ, жжетъ. Бьетъ три часа, ничто не шелохнется…. но если! паркетъ въ нижнемъ этаж скрипитъ слегка отъ легкихъ шаговъ, быть можетъ это Нерина, любимая собака заключенной, она спитъ возл постели Дешартра и вроятно пошла за нимъ. Потому что на ловкій случай онъ оставилъ двери отворенными за собою, ключи были у привратника, а онъ отперъ двери простой отверткой.
Когда со вниманіемъ прислушиваешься къ чему нибудь, сердце замираетъ въ груди, въ ушахъ шумитъ, приходитъ минута, когда неслышно ничего. Бдный Дешартръ оцпенлъ и не двигался, потому что, или кто-то всходитъ по лстниц антресоли или онъ находится подъ вліяніемъ кошмара, но это не Нерина, слышны человческіе шаги. Кто-то подходитъ съ осторожностью, у Дешартра былъ пистолетъ, онъ идетъ прямо къ маленькой лстниц…. но опускаетъ руку, уже поднятую въ ростъ человка, къ нему пришелъ на помощь мой отецъ, Морицъ, любимый его воспитанникъ.
Ребенокъ, отъ котораго онъ напрасно скрывалъ свое намреніе, угадалъ и подстерегъ его, теперь онъ пришелъ помогать ему. Дешартръ, испуганный его желаніемъ раздлить страшную опасность, хочетъ говорить и отослать его, Морицъ молча останавливаетъ его. Дешартръ понимаетъ, что малйшій шумъ, слова, могутъ погубить ихъ обоихъ и видъ ребенка убждаетъ. его, что онъ не уступитъ.
Тогда оба, въ совершенномъ молчаніи, принимаются за дло. Разборъ бумагъ продолжается и быстро подвигается впередъ, они жгутъ ихъ, но бьетъ четыре часа! Больше часа нужно чтобъ запереть двери и снова приставить печати. Не сдлано еще половины, а гражданинъ Лебланъ неизмнно поднимается въ пять часовъ.
Медлить было нельзя. Морицъ знаками даетъ понять своему другу, что надобно воротиться сюда въ слдующую ночь. А бдная маленькая Нерина, которую онъ позаботился запереть въ своей комнат, соскучилась одна и начала выть и лаять. Они снова все затворяютъ, оставляютъ внутреннія печати снятыми и придлываютъ только печать главнаго входа, выходящаго на большую лстницу. Отецъ мой держитъ свчу и подаетъ воскъ. Дешартръ, который запасся слпкомъ печати, оканчиваетъ работу съ искусствомъ и проворствомъ человка, исполнявшаго столько же щекотливыя, хоть въ другомъ, род, хирургическія операціи. Они возвращаются въ свои комнаты спокойные за себя, но не увренные въ успх предпріятія, потому что могутъ нечаянно придти днемъ, чтобы снять печати, а внутри все осталось въ безпорядк. Притомъ главные обвинительныя бумаги еще не были найдены и уничтожены.
Къ счастію этотъ страшный день ожиданія прошелъ безъ катастрофы. Отецъ мой отнесъ Нерину къ одному пріятелю, Дешартръ купилъ Морицу мягкія туфля, вымазалъ двери своихъ комнатъ саломъ, привелъ въ порядокъ инструменты и уже не противился героическому ршенію своего воспитанника. Разсказывая мн эту исторію двадцать-пять лтъ спустя, онъ говорилъ: ‘я зналъ, что если бы васъ застали, г-жа Дюпенъ никогда бы не простила мн того, что я подвергъ сына ея такой опасности, но имлъ ли я право мшать доброму сыну жертвовать жизнью для спасенія матери? Это было бы противно началамъ святаго воспитанія, а я прежде всего былъ гувернеръ.’
Въ слдующую ночь у нихъ было больше времени. Стражи скоро улеглись спать и имъ можно было начать работу часомъ раньше. Бумаги были собраны и обращены въ пепелъ, этотъ легкій пепелъ собрали они въ шкатулку, заперли ее и унесли, чтобъ на другой день уничтожить ее. Вс картоны были пересмотрны и очищены, нкоторые драгоцнные камни и печати съ гербами разбиты, они содрали даже гербы съ переплетовъ книгъ. Наконецъ, когда работа была кончена, печати снова приложены и возстановлены въ совершенств, связки бумагъ остались какъ нетронутыя, двери безъ шума заперты, и два соучастника, исполнивъ благородное дло съ такою же тайною и волненіемъ, какими сопровождается преступленіе, воротились въ опредленный часъ въ свои комнаты. Тамъ они бросились другъ другу гь объятія и не говоря ни слова, смшали слезы радости. Они считали бабушку мою спасенною, но еще долго должны были оставаться подъ вліяніемъ ужаса, потому что заключеніе ея продолжалось и посл катастрофы 9 термидора, а революціонные трибуналы съ каждымъ днемъ становились мрачне и ужасне.
16 нивоза, то есть почти черезъ мсяцъ, г-жа Дюпенъ была выведена изъ тюрьмы и возвратилось въ свое жилище подъ просмотромъ гражданина Филидора, очень добраго гражданина, который боле и боле выказывалъ расположенія въ ея пользу. Изъ вопроса, составленнаго подъ его наблюденіемъ и подписаннаго имъ, видно, что печати найдены были въ цлости. Гражданинъ привратникъ не вмшивался въ это дло, потому надобно думать, что никакіе слды не выдали тайны.
Скажу здсь ни мимоходомъ, потому что мн не хочется забывать этого, что мужественный Дешартръ разсказывалъ эту исторію только по моимъ настояніямъ, притомъ онъ разсказывалъ ее довольно плохо, и я знаю подробности только отъ бабушки. Но кром этого славнаго человка, я не знала другаго разсказчика столько плодовитаго, мелочнаго, педантическаго, столько тщеславнаго своей ролью, въ длахъ маловажныхъ, и такого охотника до слушателей. Ему вовсе не казалось страннымъ каждый вечеръ пересказывать цлый радъ анекдотовъ и случаевъ своей жизни, съ которыми я была такъ знакома, что поправляла разсказчика, когда онъ ошибался въ одномъ слов, но онъ былъ какъ и вс люди его характера, незнающіе, въ чемъ заключается ихъ величіе, и когда можно было выставить героическія стороны своего характера, этотъ человкъ, доходившій до забавныхъ претензій въ вещахъ ребяческихъ, былъ простодушенъ какъ дитя скроменъ, какъ истинный христіанинъ.
Бабушка освобождена была изъ заключенія только для того, чтобы присутствовать при снятіи печатей и пересмотр ея бумагъ. Само собою разумется, что въ нихъ не нашли, ничего противнаго интересамъ республики, хотя пересмотръ продолжался девять часовъ. Это былъ радостный день для нея и для сына, потому что они могли провести его вмст. Ихъ взаимная нжность очень тронула коммисаровъ, особенно Филидора, который Филидоръ былъ, если не обманываетъ меня память, экс-парикмахеръ, очень хорошій патріотъ и честный человкъ. Онъ очень подружился съ моимъ отцомъ и постоянно старался, чтобы дло бабушки подверглось обсужденію, онъ надялся, что она будетъ оправдана. Во старанія его имли успхъ только во время реакціи.
Вечеромъ 16 нивоза онъ отвелъ свою плнницу въ монастырь и она оставалась тамъ до 4 фрюктидора (22 августа 1794). Нсколько времени отецъ мой каждый день могъ видться на минуту съ своей матерью, въ монастырской пріемной. Онъ ждалъ этой счастливой минуты, на холоду, — я знаю, какъ холодно въ этомъ монастыр, гд я провела три года своей жизни, когда я воспитывалась въ немъ. Часто онъ ждалъ нсколько часовъ, потому что часовые, особенно сначала, мнялись каждый день по капризу смотрителей, и можетъ быть по желанію революціоннаго правительства, которое опасалось слишкомъ частыхъ и легкихъ сношеній заключенныхъ съ ихъ родственниками. Въ другое время маленькій и слабый ребенокъ непремнно получилъ бы флюсъ, но живыя душевныя движенія даютъ намъ другое здоровье, другую организацію. Онъ не получилъ даже ревматизма и отвыкъ отъ вчныхъ своихъ жалобъ на малйшее страданіе или непріятность, съ которыми прежде постоянно обращался къ матери. Онъ вдругъ сталъ тмъ, чмъ долженъ былъ быть, и избалованный ребенокъ изчезъ навсегда. Когда бдная мать подходила къ ршетк, испуганная его долгамъ ожиданьемъ, и почти заливаясь слезами, брала его холодныя руки и упрашивала не приходить боле, чтобъ не подвергать себя этимъ страданіямъ, ему стыдно было изнженности, въ которой онъ позволялъ лелять себя: онъ укорялъ себя за то, что допустилъ такое развитіе заботливости, и зная наконецъ по собственному опыту, что значитъ бояться и страдать за того, кого любишь, онъ уврялъ мать, что не чувствовалъ холода, и — усиліями воли доходилъ до того, что не чувствовалъ его въ самомъ дл.
Занятія его были, прерваны, нельзя уже было думать объ учителяхъ музыки, танцевъ и фехтованья. У добраго Дешартра, который любилъ учить, столько же недоставало духу давать уроки, сколько у его ученика брать ихъ, но это воспитаніе стоило другаго и время, развивавшее совсть и сердце человка, для ребенка не было потеряно.

ГЛАВА IV.

Софія-Викторія-Антуанетта Делабордъ.— Г-жа Клокаръ и дочери ея въ ратуш.— Монастырь des Anglaises.— Объ юности.— Вн оффиціальной, есть внутренняя исторія народовъ.— Собраніе писемъ изъ временъ террора.

Я прерву на минуту исторію моей фамиліи съ отцовской стороны, чтобы ввести новое лицо, которое по странному сближенію было въ той-же тюрьм въ тоже время.
Я уже говорила объ Антуан Делаборд, бросивъ содержаніе бильярда, мой ддъ съ матерней стороны сталъ птичникомъ. Я не сказала о немъ больше потому только, что не знака ничего больше. Мать моя не говорила о своихъ родителяхъ, которыхъ мало помнила и которыхъ лишилась еще ребенкомъ. Кто былъ ддъ ея по отцу? Она незнала, какъ и я не знаю. Кто была ея бабушка? Тоже. Вотъ гд плебейскія генеалогіи не могутъ бороться съ генеалогіями богачей и сильныхъ міра сего….
Моя мать и тетка говорили мн о своей бабушк во матери: она воспитала ихъ, была добра и благочестива. Я недумаю, чтобы революція разорила ихъ. Имъ нечего было терять, но он терпли какъ и вс отъ рдкости и дороговизны хлба. Эта бабушка, Богъ знаетъ почему, была роялистка и воспитала своихъ внучекъ во вражд къ революціи. Разумется он не понимали въ этомъ ни капли, но въ одно прекрасное утро, старшая изъ нихъ, которой было лтъ пятнадцать или шестнадцать, и которую зрали Софія-Викторія (и даже Антуанетта), была взята, одта вся въ блое, напудрена, убрана розами и приведена въ htel de ville. Она не знала, что это значитъ: но плебейскіе нотабли этого квартала, только что вернувшіеся изъ Бастильи и Версали, сказали ей: ‘Молодая гражданка, ты лучше всхъ въ округ, вотъ гражданинъ Колло-д’-Эрбуа, актеръ французскаго театра, который выучитъ тебя говорить привтствіе въ стихахъ съ приличными жестами, вотъ внокъ изъ цвтовъ, мы приведемъ тебя въ ратушу, ты отдашь эти. цвты и скажешь прикгcraie гражданамъ Бальи и Лафайету, и этимъ окажешь услугу отечеству.’
Викторіи весело было исполнять свою роль среди другихъ хорошенькихъ двушекъ, которыя однако были вроятно не такъ граціозны, потому, что он не говорили никакихъ привтствій и не подавали цвтовъ, ихъ прибавили только для эффекта.
Бабушка Клокаръ отправилась за ней вмст съ ея младшей сестрой Люціей, и об веселыя и гордыя, вмшавшись въ огромную толпу, успла прой икнуть въ ратушу и видли, какъ перлъ округа декламировалъ свои стихи и подалъ внокъ. Лафайетъ былъ растроганъ и взявъ внокъ, отечески положилъ его наголову Викторіи и сказалъ:
— Милое дитя, эти цвты больше идутъ къ вашему лицу, нежели къ моему.
Ему апплодировали, потомъ занялись банкетомъ, давнымъ ему и Бальи. Около столовъ началась танцы, и хорошенькія представительницы дистриктовъ были увлечены, толпа становилась все тсне и шумне, и Клокаръ съ маленькой Люціей потеряла изъ виду торжествующую Викторію и не надясь опять увидть ее и боясь быть задавленными, вышли на площадь, но толпа оттсняла ихъ. Крики энтузіазма была для нихъ страшны, а г-жа Клокаръ не отличалась храбростью, она подумала, что Парижъ рушатся на нее, и бросалась бжать съ Люціей, она плакала и кричала, что Викторію задавятъ или убьютъ въ этой гигантской хороводной пляск.
Только къ вечеру Викторія воротилась въ свое убогое жилище, въ сопровожденіи толпы патріотовъ обоего пола, которые такъ хорошо берегли и охраняли ее, что блое платье ея вовсе ее было измято.
Къ какому политическому событію привязывается этотъ праздникъ въ ратуш? Не знаю. Ни мать, ни тетка не могли ничего сказать объ этомъ, играя въ немъ роль, он вроятно и тогда не знали этого. Кажется, впрочемъ, что это было тогда, какъ Лафайетъ объявилъ, что король воротится въ свой добрый городъ Парижъ.
Но такія свтлыя впечатлнія скоро смнились другими.
Он были тогда такъ бдны, что Люція трудилась съ иглой въ рукахъ, а Викторія занимала нмыя роли на одномъ маленькомъ театр. Тетка моя впослдствіи отвергала это послднее обстоятельство, и такъ какъ она была чрезвычайно прямодушна, и, конечно, отвергала его искренно. Быть можетъ, она сама не знала этого, он были унесены этой бурей, какъ два бдные листочка, которые вертятся сами не зная гд, а въ этомъ безпорядк несчастій, ужасовъ и непонятныхъ волненій, иногда до того сильныхъ, что въ извстныя эпохи они совершенно отнимали память у моей матери, очень могло случиться, что дв сестры на нсколько времени теряли другъ друга изъ виду. Быть можетъ, что впослдствіи опасаясь упрековъ набожной бабушки и страха благоразумной и трудолюбивой Люціи, Викторія не ршалась признаться, до какихъ крайностей довели ее бдность и легкомысліе ея возраста. Но фактъ вренъ, потому что мн открыла его Викторія, моя мать, въ такихъ обстоятельствахъ, которыхъ я никогда не забуду: я разскажу это въ своемъ мст, а теперь прошу читателя не длать до моего разсказа никакихъ заключеній.
Не знаю гд-то моей матери случилось пть возмутительную псню противъ республики. На другой день у нея произведенъ былъ обыскъ, нашли списокъ этой псни, который далъ ей какой-то Борель. Псня въ самомъ дл была возмутительна, но она пропла изъ нея только одинъ куплетъ, въ которомъ не было ничего особеннаго. Ее задержали вмст съ сестрой и посадили сперва въ одну тюрьму, потомъ перевели въ другую, наконецъ aux Anglais, гд она была вроятно въ одно время съ моей бабушкой.
Такимъ образомъ дв простыя двушки были заключены тамъ наравн съ самыми знатными дамами. Тамъ же была мадмоазель Конта, я настоятельница монастыря, г-жа Каннингъ чрезвычайно подружилась съ ней. Эта знаменитая актриса прониклась тихимъ и восторженнымъ благочестіемъ. Встрчая г-жу Каннингъ, она становилась на колни и просила ея благословенія. Добрая монахиня, женщина умная и разсудительная, утшила ее и придавала ей твердости передъ ужасами смерти, уводила ее въ свою келью и увщевала не пугая, она видла въ ней душу прекрасную и добрую, въ которой ничто ее не оскорбляло. Она сама разсказывала все это моей бабушк, когда я была въ монастыр и когда он въ пріемной перебирали свои воспоминанія объ этой странной эпох.
Нтъ ничего удивительнаго, что Марія-Аврора де-Саксъ и Викторія Делабордъ не знали или не замтили другъ друга въ такомъ большомъ числ заключенныхъ, которыя постоянно мнялись отъздомъ {Отъздъ означалъ тогда гильотину.} однихъ и арестованіемъ другихъ. Ихъ взаимныя воспоминанія ничего не говорятъ объ этомъ. Но я позволю себ взглянуть на это съ романической точки зрнія. Я предполагаю, что Морицъ прогуливался въ монастыр, дрожа отъ холоду въ ожиданіи свиданья съ матерью, предполагаю также, что Викторія, которой было уже девятнадцать лтъ, ходила по монастырю и замтила милаго ребенка, узнавъ, что это внукъ маршала де-Сакса, она сказала, можетъ быть: ‘онъ прекрасный мальчикъ, а маршала де-Сакса я не знаю’. Морицу могли сказать: ‘видишь ли эту бдную хорошенькую двушку, которая никогда не слыхала о твоемъ дд, отецъ которой торговалъ птицами, это твоя будущая жена….’ не знаю, что бы отвтилъ онъ, но это начало романа.
Но можно и не врить этому. Могло быть, что они и не встрчались въ монастыр, но могло быть также, что они и видли и говорили другъ съ другомъ, хоть разъ. Двушка не обратила на мальчика большаго вниманія, молодой человкъ, занятый своимъ личнымъ горемъ, можетъ быть видлъ ее, но тотчасъ же забылъ. Они не вспоминали объ этой встрч, когда познакомились въ Италіи, во время другой бури, нсколько лтъ спустя.
Здсь существованіе моей матери исчезаетъ отъ меня, какъ исчезло изъ ея собственной памяти. Она знала только, что вышла изъ тюрьмы такъ же, какъ вошла въ нее, то есть не понимая — затмъ и почему. Бабушка Клокаръ не слыша ничего о своихъ внучкахъ, считала ихъ умершими. Она сильно постарла, когда сестры воротились къ ней, вмсто того, чтобы броситься въ ихъ объятія, она испугалась и приняла ихъ за привиднія.
Я стану продолжать ихъ исторію, когда это будетъ возможно. Возвращаюсь къ исторіи отца, которую, благодаря письмамъ, рдко теряю изъ виду.
Короткія свиданія матери и сына скоро прекратились. Революціонное правительство приняло мры строгости противъ близкихъ родственниковъ заключенныхъ, выслало ихъ изъ Парижа и запретило вступать въ городъ до новаго распоряженія. Отецъ мой поселился съ Дешартромъ въ Пасси, гд и провелъ нсколько мсяцевъ.
Эта вторая разлука была еще безотрадне. Она была полне и уничтожила остатки надежды. Сердце бабушки разрывалось отъ горя, но она съумла скрыть это отъ сына, когда прощаясь съ нимъ считала свое прощаніе послднимъ.
Его предчувствія были не такъ мрачны, но онъ былъ подавленъ горестью. Бдный ребенокъ никогда не разставался съ матерью, никогда не зналъ а не предвидлъ огорченій. Онъ былъ хорошъ какъ цвтокъ, тихъ и невиненъ какъ молодая двушка. Ему было шестнадцать лтъ, здоровье его было еще слабо, душа благородна. Въ такомъ возраст, мальчикъ воспитанный матерью есть какое-то особенное существо въ твореніи. Онъ не принадлежитъ, такъ сказать, ни къ какому полу, его мысли чисты какъ у ангела, у него нтъ ребяческаго кокетства, безпокойнаго любопытства, недоврчиваго себялюбія, что часто тревожитъ развитіе женщины. Дочь не любитъ, да и не можетъ любить матери такъ, какъ онъ. Наслаждаясь счастьемъ быть любиму безъ раздла и почти обожаемый, онъ считаетъ мать предметомъ чуть не поклоненія. Это любовь безъ бурь и ошибокъ, въ какія потомъ увлечетъ его страсть къ другой женщин. Вотъ любовь идеальная, и она продолжается только могъ въ жизни человка. Сегодня онъ не отдаетъ себ отчета въ ней и живетъ къ отупніи пріятнаго инстинкта, завтра, это любовь, смущенная или развлеченная другими страстями, или, быть можетъ, борьба съ привлекающимъ вліяніемъ любовницы.
Его очарованнымъ глазамъ откроется тогда міръ новыхъ волненій, но если онъ можетъ пылко и благородно любить этотъ новый идолъ, то потому, что уже въ чувствахъ его къ матери выказывалось святое начало истинной любви.
Я думаю, что поэты и романисты мало знали предметъ наблюденія и источникъ поэзіи, который заключенъ въ этомъ быстромъ и единственномъ мгновеніи человческой жизни. Правда и то, что въ нашей печальной дйствительности истинный юноша не существуетъ, обыкновенно это существо, воспитанное какимъ-то исключительнымъ образомъ. Онъ представляется намъ, какъ ученикъ коллегіи, нечосаный, довольно невжливый, преданный какому нибудь грубому пороку, который уже разрушилъ въ немъ святость перваго идеала. Или, если бдный ребенокъ спасся какимъ нибудь чудомъ отъ язвы школъ, ему невозможно сохранить чистоту воображенія и святое невдніе своего возраста. Онъ питаетъ, кром того, скрытную ненависть противъ товарищей, которые хотли сбить его съ пути, и противъ тюремщиковъ, которые его притсняютъ. Онъ не хорошъ собой, хотя природа создала его красивымъ, онъ носитъ дурное платье, застнчивъ и не можетъ смотрть въ глаза вамъ. Онъ читаетъ тихонько дурныя книги, во его пугаетъ видъ женщины…. Ему нужны годы, чтобъ избавиться отъ плодовъ такого воспитанія, чтобы научиться родному языку, забывая латынь, которую знаетъ плохо, и греческій языкъ, котораго совсмъ не знаетъ,— чтобъ образовать свой вкусъ, имть правильныя понятія объ исторіи, чтобы потерять эту печать безобразія, наложенную на него печальнымъ дтствомъ и рабскимъ загрубніемъ, поднять голову и свободно смотрть на всхъ. Только тогда онъ будетъ любить свою мать, но страсти уже овладваютъ имъ, и онъ никогда не узнаетъ этой ангельской любви, о которой я говорила сейчасъ, и которая служитъ какъ бы отдыхомъ для человческой души, на очаровательномъ оазис между дтствомъ и юношествомъ… Но здсь нельзя длать выводовъ изъ частныхъ случаевъ. Воспитаніе моего отца не могло бы служить типомъ. Оно было и прекрасно и въ тоже время очень недостаточно. Прерванное два раза, одинъ разъ — болзнью, другой — революціоннымъ терроризмомъ, и тмъ неврнымъ и безпокойнымъ существованіемъ, которое было его слдствіемъ, оно не было никогда хорошенько докончено. При всемъ томъ, оно развило человка необычайно прямодушнаго, храбраго и добраго. Жизнь этого человка была романомъ войны и любви, который кончился для него, въ тридцать лтъ, непредвиднной катастрофой. По этой преждевременной смерти, люди, знавшіе его, всегда представляютъ его молодымъ человкомъ, а молодой человкъ, одаренный чувствами героя, вся жизнь котораго совпадаетъ съ геройскимъ періодомъ исторіи, не можетъ быть личностію, лишенною прелести и интереса. Какой прекрасный сюжетъ романа для меня эта жизнь, еслибъ главными лицами его небыли мои отецъ, мать и бабушка! Но, какъ бы то ни было, сколько ни придаю я серьзнаго значенія нкоторымъ романамъ, писаннымъ съ глубокимъ чувствомъ и любовью, въ романъ не должно вставлять ни лицъ, которыхъ любишь, ни лицъ, которыхъ ненавидишь. Я еще буду говорить объ этомъ и надюсь откровенно отвчать тмъ, кто обвинялъ меня, что я хотла изобразить ихъ въ своихъ книгахъ. Скажу только теперь, я не ршилась бы изъ жизни отца длать сюжетъ для вымысла, читатель увидитъ, почему.
Притомъ я не думаю, чтобы эта жизнь стала интересне съ украшеніями литературной формы. Разсказанная, какъ есть, она иметъ больше значенія и выражаетъ самыми простыми фактами нравственную исторію, общества, которое было ея средой.
Всмъ этимъ предисловіемъ я хочу только объяснить, почему привожу здсь цлый рядъ писемъ, которыя лишены, по видимому, историческаго колорита, по въ сущности очень богаты имъ. Все содйствуетъ исторіи, все есть исторія, даже романы, совсмъ кажется непривязанные къ политическимъ обстоятельствамъ, которыя ихъ порождаютъ. Потому нтъ сомннія, что существенныя подробности каждаго человческаго существованія доставляютъ черты для общей картины собирательной жизни. Кто изъ насъ, находя рукописный отрывокъ временъ давнопрошедшихъ, хоть бы это была сухая дловая бумага или неважное письмо, кто изъ насъ не разбиралъ, перечитывалъ, объяснялъ его, чтобъ извлечь изъ него что нибудь для раскрытія нравовъ и обычаевъ нашихъ ддовъ! У каждаго вка, у каждой минуты есть свои наперы, свое выраженіе и чувство, свой вкусъ и предубжденія. Исторія законодательства составляется по документамъ, исторія нравовъ по стариннымъ письмамъ.
Сынъ мой написалъ для забавы, и разумется не для печати, шуточный романъ, съ такими же сціентифыческими комментаріями. Въ самомъ разгар интриги, одно изъ дйствующихъ лицъ пишетъ другому: ‘о небо! пошли мн двадцать-семь аршинъ зеленаго бархату’. Этотъ зеленый бархатъ долго забавлялъ насъ, но авторъ увряетъ, что это обращеніе иметъ глубокій таинственный смыслъ. Наши просьбы не лучше, но возьмемъ этотъ примръ: положимъ, что такое письмо писано было во времена Людовика XIV, и что оно попало къ намъ въ руки: мы тотчасъ серьзно заинтересованы этимъ бархатомъ. Зачмъ нужны были тогда двадцать-семь аршинъ зеленаго бархату? На платье, для мебели, для занавсей? Былъ ли это предметъ большой роскоши или очень обыкновенная вещь? Сколько стоилъ онъ? Гд его длали? Въ какихъ классахъ общества былъ онъ необходимою потребностью? Мы жалемъ о неизвстности этихъ подробностей, потому что зная ихъ, мы можемъ имть понятіе о цломъ порядк вещей, положеніи торговли, участи рабочихъ, роскоши нравовъ, разныхъ степеняхъ благосостоянія: такимъ образомъ строится лстница, которая касается основанія и вершины экономической задачи, сравнивайте прошедшее съ настоящимъ и вы доходите до любопытныхъ результатовъ въ общественномъ вопрос.
Исторія пользуется всмъ, и замткою купца, и поварской книгой, и счетомъ прачки. Вотъ какимъ образомъ двадцать-семь аршинъ зеленаго бархата могутъ интересовать исторію человчества. Это можетъ служить объяснительнымъ замчаніемъ къ достопочтенному труду, изъ котораго я взяла примръ {L’Inconnu, roman inconnu da Maurice Sand.}.
Привожу теперь дословно рядъ писемъ моего отца, писанныхъ, когда ему было шестнадцать лтъ, къ матери заключенной въ монастыр во время терроризма, предупреждаю читателя, что онъ встртитъ въ нихъ мало разнообразія и драматизма. Письма эти рисуютъ только мрачное положеніе двухъ душъ, растерзанныхъ горемъ, но он обозначены 94 годомъ, и здсь ихъ историческая важность. О нравственномъ значеній пусть судятъ, прочитавъ ихъ. Это памятникъ невинности, сыновней любви и того ангельскаго состоянія души, которое характеризуетъ истиннаго юношу {Эти письма занимаютъ большую половину четвертой главы. Мы приводимъ ихъ не вполн, какъ потому, что по приведеннымъ можно составить понятіе объ остальныхъ, такъ и потому, что дйствительно въ нихъ мало разнообразія: вс они проникнуты однимъ чувствомъ, и выраженіе его не лишено монотонности. Прим. Пер.}.

Безъ числа и мсяца.

‘Изгнанъ! изгнанъ въ пятнадцать лтъ, и за какое преступленіе? Ахъ! еслибъ я предвидлъ подобную мру съ родными заключенныхъ, я постарался бы, чтобъ и меня заключили вмст съ тобой. Разлучиться съ тобой, не видть больше тебя!— да, это ссылка! Успокойся, добрая моя мать, если можешь, я не въ силахъ, я такъ плакалъ что чуть вижу теперь. Я былъ ошеломленъ, выходя изъ Парижа, гражданинъ Дешартръ держалъ меня за руку, а то бы я упалъ въ воротахъ Мальо. Не смю больше писать теб, боюсь, что письмо не пройдетъ. За что мы такъ несчастны? Я долженъ былъ совершить большое преступленіе, чтобы лишиться тебя, а я не сдлалъ ничего! Моя мать, отдайте мн мою мать!’
Здсь пропускъ. Эти первыя письма были, безъ сомннія, самыя раздирающія, самыя страстныя. Быть можетъ, въ нихъ были жалобы на революціонное правительство и бабушка изъ опасенія сожгла ихъ,

Пасси, 8 флореаля II года республики (апрль 1794).

‘Мы врно встртились смотря на Пантеонъ, потому что я долго оставался на возвышеніи {Они согласились смотрть въ одно и то же время на Пантеонъ, и называли это своимъ свиданьемъ.}. Боже мой, милая мать, какое печальное утшеніе! Еслибъ я поднялся выше на двсти туазовъ съ зрительной трубой, то увидлъ бы монастырь.
‘Ныншній вечеръ, посл нашего свиданья (на разстояніи цлаго ль!), я гулялъ въ Булонскомъ лсу и любовался бурей. Не безпокойся объ этомъ, я здоровъ какъ нельзя лучше. Среди завыванія втра и шума черныхъ ручьевъ, я пришелъ въ муниципалитетъ, члены котораго очень любезны. Кто-то сказалъ, что по его мннію васъ отошлютъ еще дальше, одинъ изъ нихъ сталъ утверждать противное, говорилъ любезности и уврялъ, что это имъ будетъ очень непріятно. Я бы скоре радъ былъ воротиться въ Парижъ съ ругательствами, чмъ выслушивать такіе комплименты.
‘Прощай, обнимаю тебя отъ всего сердца. Шесть дней ужь я не имлъ этого счастья, какъ это долго и ужасно!’

Пасси, 19 флореаля II года (май І794).

‘Хотя изгнаніе чрезвычайно огорчаетъ меня, лишая свиданія съ тобою, моя добрая мать, но быть можетъ, принесетъ мн и большую пользу, оставляя въ моемъ времени огромную пустоту, которую я долженъ наполнять трудомъ. Въ Париж я былъ развлеченъ цлый день. Нужно было выводить, длать визиты и все мое время пропадало. Теперь я одинъ и мн остается только заниматься, чтобъ не умереть со скуки въ длинные, безвольные дни. Занятія продолжаются съ утра до трехъ часовъ, и такъ какъ у насъ все тихо и мн никто не мшаетъ, я отдаюсь изъ больше и серьзне, чмъ было прежде. Приходитъ гражданинъ Дешартръ и отдаетъ мн твое письмо, которое я читаю въ тоже время, какъ ты читаешь мое. Потомъ мы отправляемся гудятъ въ Булонскомъ лсу, читаемъ и такъ проводитъ весь день. Я ходилъ сегодня за своимъ видомъ, но мн не выдавали его, потому что моя выписка изъ метрикъ не была засвидтельствована. Но завтра я получу его, и тогда не будетъ сомннія въ томъ, что я живу.
‘Мы воротились поздно, гражданинъ Дешартръ усталъ и собирается спать. Извини за короткость моего письма по причин его усталости. Цалую тебя.’

24 флореаля.

‘Мн нужно было получить письмо отъ тебя, моя добрая мать. Это счастіе показалось мн еще больше, посл испытаннаго лишенія. Я надюсь, что это будетъ единственная остановка нашей переписки, или, лучше сказать, я надюсь, что наша переписка скоро кончится и я самъ буду говорить теб о своихъ чувствахъ. Вотъ какъ мы недовольны ничмъ! Когда мн нельзя было писать къ теб, я ждалъ только минуты, когда мн возвратятъ это право, теперь я пользуюсь имъ, и это только усиливаетъ мое желаніе соединиться съ тобой.
‘Говорятъ, что вс эти мры приняты для того, чтобъ комиссія легче могла начать свое дло. Не знаю, какъ это устроится, но справедливость должна царствовать въ ршеніяхъ, произнесенныхъ безпристрастными судьями.
Ныншнее утро я видлъ гражданина Бомона {Аббамъ Вомонъ, дядя его, сынъ герцога Буйльона мадмоазель Веррьеръ.} и своего горнаго пріятеля. Мы долго гуляли, мн не зачмъ упоминать, о комъ мы говорили. Если у тебя не звенло въ ушахъ все это время, то нечего врить примтамъ.
‘Я провожаю своихъ гостей до заставы и мн какъ-то странно кажется то, что я не могу войти въ нее, особенно въ заставу Революціи, черезъ нее я отправлялся въ Булонскій лсъ, съ тобой или верхомъ. Гуляя по тмъ же мстамъ и доходя до этой заставы, я едва удерживаюсь, чтобъ не побжать къ теб и броситься въ твои объятія. Меня останавливали маленькія соображенія, я вижу оттуда гильотину и съ зрительной трубой прочту газету на одномъ изъ столовъ кафе de la Terrasse des Feuillants…. Ахъ! если небо услышитъ мою молитву, мы скоро соединимся, чтобъ никогда больше не разставаться. Это былъ бы верхъ счастія для меня!
‘Прощай, моя добрая мать, прижимаю тебя къ своему сердцу. {Здсь оканчивается первый томъ ‘Исторіи’, четвертая глава продолжается во второмъ. Прим. пер.}

Безъ числа и мсяца.

‘Ты всегда пишешь въ шесть часовъ утра. Это безпокоитъ меня, ты ложишься поздно, стало быть мало спишь. Я боюсь, какъ бы это не подйствовало на твое здоровье.
‘Ныншній вечеръ, когда мы шли по версальской дорог и читали, кто-то позвалъ насъ: это былъ Флье, изъ революціоннаго комитета. Онъ показалъ много участія къ намъ и спрашивалъ о теб. Онъ былъ въ экипаж и мы не могли говорить съ нимъ долго.
‘Увряютъ, что если коммиссіи не начнутъ своихъ дйствій въ теченіе мсяца, участь заключенныхъ будетъ ршена комитетомъ общественной безопасности. У каждаго своя новость, врная или неврная….
‘Ложась спать, я также думаю о нашей участи, но не такъ, какъ ты. Ты говоришь, что надежда убгаетъ отъ тебя все дальше и дальше. Нтъ сомннія, что всякое страданіе иметъ свои предлы, такъ что чмъ дальше мы идемъ впередъ, тнь ближе подходимъ къ желанной границ. Если намъ жаль счастливыхъ дней, то должно быть пріятно вспоминать о несчасть прошедшемъ, и смотрть на него, какъ за принятое уже лекарство… Ахъ! медикъ, который послалъ бы тебя въ Пасси, сдлалъ бы два прекрасныя излеченія! онъ вылечилъ бы дв глубокія раны, которыми мы страдаемъ уже шесть мсяцевъ!… Ныншній вечеръ я гулялъ вдоль рки но направленію къ Мдону, это прекрасно. Берега, покрытые деревьями и хорошенькими дачами, ограничиваютъ горизонтъ. Откуда ни смотрите, ваши глаза очарованы, съ одной стороны рисуется Парижъ съ своими величественными зданіями, съ другой веселенькія деревня. Какъ я жалю о теб въ своихъ прогулкахъ! Эти наслажденія далеко несовершенны безъ тебя.
‘Я воротился черезъ Отйль. Я спросилъ, гд домъ. Буало: его знаютъ вс и считаютъ самымъ стариннымъ. Домъ занятъ теперь какимъ-то оригиналомъ, который его вовсе не уважаетъ. Онъ выблилъ его, отдлалъ за-ново и срубилъ деревья, за которыми ухаживалъ Антуанъ, и развелъ англійскій садъ на мст тхъ аллей, гд писалъ Буало, гд собирались геніальные люди Франціи, д’Агессо, Дамуаньонъ, Расинъ, Мольеръ, Лафонтенъ! Но я нашелъ одну аллею, случайно уцлвшую отъ этой эпохи. Быть можетъ, здсь было любимое мсто его размышленій, здсь нападалъ онъ на пороки и смшное въ человческомъ род.
‘Еслибъ этотъ домъ принадлежалъ мн, я оставилъ бы ему вс старинныя украшенія и только поддерживалъ его. Въ садахъ уцлло бы старинное расположеніе, садовника звали бы Антуаномъ. Все жилище было бы посвящено памяти великаго поэта.
‘Такъ какъ мы не думаемъ, что твое заключеніе продолжится еще надолго, то на возвратномъ пути искали приличной для тебя квартиры. Изъ одной виденъ весь Парижъ, но одно дерево, въ род дерева Руссо, скрывало бы отъ тебя гору св. Женевьевы, это мрачное мсто, которое бы стало вызывать въ теб печальныя воспоминанія. Какъ бы желалъ я, чтобы ты сама выбрала себ мсто! какъ бы я былъ счастливъ! Я надюсь, что время идетъ къ лучшему….
‘Цалую тебя отъ всей души, со всей моей нжностью.’

Пасси, 1 преріаля II года.

‘Наконецъ надежды наши получаютъ какое нибудь основаніе! Если ты читаешь газеты, то знаешь, какъ будутъ судить коммиссіи. Будетъ три разряда, изъ которыхъ одинъ отошлютъ въ революціонный трибуналъ, т лица, причины заключенія которыхъ коммиссія признаетъ недостаточными, отосланы будутъ въ комитетъ общественной безопасности. Ссылка или заключеніе будутъ продолжены до мира, тотчасъ нельзя будетъ освободятъ никого. Но если тебя перешлютъ комитету общественной безопасности, ты уже свободна! Въ слдствіе такой хорошей новости я провелъ весь день не такъ, какъ обыкновенно, обдалъ у г. Везеля, потомъ былъ у г. Серення. Тамъ одинъ молодой человкъ, ученикъ Крамольца, превосходно игралъ на арф: это было пріятно для меня, я уже давно не слышалъ музыки.’

3 преріаля.

‘Я всегда вижу тебя во сн, нынче также. Ты не выходишь изъ моихъ мыслей, даже ночью. Если сонъ есть подобіе смерти, и если бы я мертвый безпрестанно могъ видть тебя во сн, я бы скоро уснулъ долгимъ сномъ, чтобъ наслаждаться этимъ счастьемъ.
‘Наконецъ я живу, какъ можно дольше съ мертвыми, потому что постоянно читаю, съ ними провелъ я цлый день, меня заперла дома дурная погода. Ты совтуешь мн не оставлять скрипки. Я занимался ей только ныншнее утро, но общаю приняться за нее, потому что ты желаешь этого, когда теб можно будетъ меня слушать, ты увидишь мои успхи.’

Отрывки, писанные въ преріал.

‘Ныншній вечеръ со мной произошло забавное приключеніе. Гражданинъ Дешартръ и я, разъыгрывали у окна увертюру изъ Эдипа, когда мы кончили, позади насъ кто-то сталъ апплодировать. Обернувшись назадъ, мы увидли господина {Квартира была въ нижнемъ этаж, господинъ стоялъ на улиц.} въ старомодномъ плать, который просилъ насъ не принимать его за шпіона и позволить слушать насъ. У него была честная наружность, и мы предложили ему войти къ намъ. Онъ охотно согласился. Мы съиграли передъ нимъ нсколько отрывковъ. Наконецъ онъ взялъ скрипку, и мы играли удивительно, потому что онъ превосходный музыкантъ, очень хорошій скрипачъ, и это поправило мои уши. Мн нужно было послушать хорошей музыки, потому что не смотря на доброе сердце и добрую волю, гражданинъ Дешартръ никакъ не можетъ играть врно. Чтобы снова уврить насъ, что онъ не шпіонъ, нашъ новый другъ сказалъ, что онъ Гавинье, авторъ музыки многихъ комическихъ оперъ, которыя давались на итальянской сцен. Онъ долго былъ первой скрипкой въ опер, и какъ открылось, коротко зналъ моего отца, котораго всегда называетъ Франкйлемъ, съ нимъ вмст онъ написалъ много музыки во времена Гадателя {Деревенскій Гадатель Ж. Ж. Руссо, мой ддъ писалъ для него речитативы.} и пр. не видвши меня никогда, онъ сталъ моимъ знакомцемъ. Наконецъ наигравшись онъ оставилъ насъ, говоря, что еслибы жилъ не въ Париж, то съ удовольствіемъ стать бы помогать мн совтами. Онъ узналъ мою скрипку, вспомнилъ даже и номеръ, который онъ мн сказалъ еще не видвши.
‘Это еще боле побудитъ меня въ труду, у меня страсть къ музык….
‘У меня здсь Нерина {Любимая собачка его матери.} съ своимъ маленькимъ, котораго я очень люблю. Когда онъ устаетъ во время прогулка, мы прячемъ его въ платокъ, голова его высовывается въ одномъ углу, онъ какъ въ носилкахъ, свертывается тамъ въ кружокъ и спитъ. Такъ онъ пришелъ и изъ Парижа. Онъ красивъ и ласковъ, манеры т же какъ у матери, онъ также прыгаетъ черезъ руки, это прекрасное животное. У него нтъ еще имени, мн хочется, чтобы ты дала его, я буду любить его еще больше. Пожалуйста, найди ему имя. Посовтуйся съ большимъ и малымъ совтомъ, въ справочной палат, выслушивай разліяньи сужденія. ‘Искра истины вылетаетъ отъ столкновенія противоположныхъ имній.’

Флореаль.

‘….Ты хочешь назвать маленькаго Нерины Тристанъ…. Это бдное маленькое животное очень мило. Нынче вечеромъ я рисовалъ, и онъ помстился подъ моимъ портфлемъ. Мн было неловко, гражданинъ Дешартръ звалъ его, но онъ не слушалъ, и ласкаясь возвратился ко мн. Когда мы ждемъ съ Дешартромъ, онъ слдуетъ за мной, и не оставляетъ меня. Онъ весь въ темныхъ и блыхъ крапинкахъ, голова — квадратная съ длинными ушами, что придаетъ ему весьма почтенный видъ. Я его люблю, на прогулкахъ онъ очень забавляетъ меня.
‘Сегодня утромъ зашелъ къ намъ случайно г. Мадленъ, онъ не зналъ, что я здсь. Дешартръ встртился съ нимъ у нашихъ дверей, это доставило мн большое удовольствіе. Когда нтъ никакого общества, то чрезвычайно пріятно встртиться съ знакомыми. Онъ въ такой нужд, что, по словамъ его пишетъ пьесы для театра. Водевиль, чтобы было чмъ жить.’

23 преріаля.

‘Ссылка заставила меня приняться за рисованье. Я сдлалъ одинъ рисунокъ для своего пріятеля, который остался имъ очень доволенъ. Стану продолжать. Природа передъ глазами у меня, это лучшая модель. Я читаю также, почти безъ приготовленія, квартеты Плейеля, это доставило мн вчера большое удовольствіе, потому что я игралъ вещи, которыхъ и не видлъ никогда. Ты видишь, моя добрая мать, что я не поручаю другимъ своихъ панегириковъ, но говоря серьезно, а вовсе не хвалюсь.
‘Мы снова перемняемъ квартиру, третій разъ въ два мсяца. Тебя, увы! избавляютъ отъ этого безпокойства.
‘Кутонъ спрашивалъ для муниципалитета, что у насъ новенькаго. Ему отданъ былъ удовлетворительный отчетъ. По его мннію, намъ не только нельзя будетъ выходитъ изъ коммюны, но даже и отправляться въ Булонскій лсъ. Можетъ выйдти декретъ, что ссыльные лишаются права уходить далеко отъ той деревни, которая назначена имъ для жительства. Мн будетъ ршительно все равно, увряю тебя! Когда несчастье преслдуетъ человка, то немного больше, немного меньше, ничего не значитъ.’
Снова пропускъ. Надежда на свободу не осуществилась, новыя строгости, вроятно правила для внутренней тюремной полиціи, распространились на самую переписку заключенныхъ.

Пасси, 9 мессидора (іюнь 1794).

‘Наконецъ, милая мать, я могу написать къ теб боле трехъ строкъ. Я не могъ привыкнуть къ этой краткости. Три строчки скоро наполнялись, и такъ какъ у меня только и удовольствія, что писать теб, то мое удовольствіе сократилось очень оригинально.
‘Наступаютъ жары. Какъ ты устроишься въ этой маленькой комнатк въ саду? Ахъ! какъ это наскучило теб, я думаю! Ужасно подвергаться наказанію, когда и самъ и вс другіе знаютъ твою невинность! Сократъ говорилъ своимъ друзьямъ, которые горевали, что онъ умираетъ невиннымъ: такъ разв хотите вы, чтобъ я умеръ виновнымъ? Мы съ своей стороны можемъ сказать теперь, какъ посл сраженія при Павіи: все потеряно, кром чести.
‘Если эти жары будутъ продолжаться, я брошусь въ рку и кончу жизнь. Какіе длинные дни! передъ моими глазами Булонскій лсъ и разныя мста для гулянья, а ты не можешь прогуливаться!’

13 мессидора.

‘Нсколько дней я читалъ исторію моего дда, написанную д’Эспаньякомъ, но безъ карты, могъ составить себ только смутное понятіе объ его кампаніяхъ. Оказывается, что вышедшія недавно карты составлены тмъ же д’Эспаньякомъ вмст съ двумя этими книгами, во до сихъ поръ не были изданы. Такимъ образомъ, у меня теперь полное сочиненіе. Сраженія описаны прекрасно, обозначены малйшіе отряды и баттареи, хоть нтъ этого дождя пуль, ядеръ, клубовъ дыма, которые вроятно мшаютъ немного зрителю. И однако середи этой сумятицы дйствовалъ твой отецъ, тогда только еще полковникъ: онъ выбиралъ самыя опасныя мста и длался спокойнымъ наблюдателемъ. Ты можешь представить, что къ сожалнію въ своей комнат я не могу изучить такого курса вполн, длаю что могу.
‘Погода стоятъ теплая, хорошая, но она утомляетъ тебя, а я почти проклинаю е. Ахъ! если бы мы были вмст! это вчный мой припвъ, я былъ бы на верху счастья.
‘Прощай, милая моя мать, прижимаю тебя къ сердцу также нжно, какъ люблю тебя.

‘Дюпенъ.’ (*)

(*) До сихъ поръ онъ подписывался ‘Морицъ’. Теперь онъ принимаетъ фамильное имя и считаетъ себя взрослымъ, потому что читаетъ описанія сраженія и уже мечтаетъ о нихъ.

17 мессидора.

‘Вчерашнее письмо твое показалось мн очень коротко, мое найдутъ быть можетъ слишкомъ длиннымъ. Неужели намъ должно будетъ лишиться еще одного удовольствія? Чмъ дальше идетъ время, тмъ боле кажется отдаляется конецъ нашихъ бдствій, тмъ боле увеличиваются несчастія. Ахъ, какъ тяжело невинному, когда его считаютъ виновнымъ!
‘Еслибъ можно было прогнать англичанъ, австрійцевъ, испанцевъ и другихъ народовъ, которые воюютъ съ нами, у насъ былъ бы миръ и, слдовательно, свобода. Съ ними уже начинаютъ дйствовать, какъ слдуетъ. А я что длаю здсь? Къ чему служитъ моя ссылка? Война, которую я изучаю въ своей маленькой комнатк, нисколько не подвигаетъ впередъ нашего дла. Станемъ надяться однако!
‘Цалую тебя отъ всей души.

‘Дюпенъ.’

22 мессидора.

‘Я боюсь, что мои письма не будутъ доходить къ теб. Довольно жарко, но я ничего не чувствую и какъ-то отуплъ съ тоски.
‘Прощай, моя милая мать, обнимаю тебя такъ нжно, какъ люблю.’
Вотъ письмо его матери, къ сожалнію единственное, уцлвшее изъ ихъ переписки. Вроятно оно также отъ 22 мессидора.
‘Моему сыну.
‘Сейчасъ мн сказали, что вчера арестованъ весь Вилльеръ и что ныншнею ночью отправятся въ Нльи. Увы! Пасси очень близко оттуда. Не дозволяй себя арестовать, берегись и не отдавайся. Въ Вилльер говорятъ, нтъ никого, увели всхъ, до девятилтвихъ дтей. Сынъ мой, спасай свою свободу, если хочешь сохранить мн жизнь. Такъ вотъ о какой охот говорили, это только предлогъ, чтобы задержать аристократовъ. Уходи изъ Пасси, пусть тебя бережетъ твой другъ. Я въ страшномъ безпокойств. Боже мой, если возьмутъ и тебя ныншнюю ночь! Я дрожу отъ страха! Какъ тяжело мое существованье!
‘Прощай, прощай, бдная мать твоя прижимаетъ тебя къ сердцу’.
Отвтъ написанъ Дешартромъ, который очевидно не хотлъ оставлять моего отца въ этотъ день и не отправился въ монастырь.

23 мессидора.

‘Я знаю, другъ мой, что вы предаетесь отчаянію. Какія бы ни были причины вашего безпокойства, мы вполн вамъ сочувствуемъ: несчастье наше столько же огорчаетъ и. насъ. Но зачмъ изгонять изъ сердца всякую надежду? Это несчастіе была бы самымъ ужаснымъ для насъ. Соберите свое мужество, мой другъ. Я не сомнваюсь, что причина вашего унынія — страхъ за вашего молодаго друга, и долженъ вполн васъ успокоить. Въ нашей общин собираются необходимыя, по обстоятельствамъ, свднія объ участи изгнанниковъ. Ихъ не могутъ упрекнуть ни въ чемъ, и будьте уврены, мы совершенно спокойны. Я знаю это отъ нашего горнаго пріятеля {Этотъ другъ былъ Экелъ, литераторъ извстный прекрасными качествами сердца и искренностью своихъ мнній. Имя горнаго друга, которымъ отецъ, мой называетъ его вроятно потому, что Экелю опасно было носить свое имя, вовсе не значитъ, что онъ былъ другомъ Горы, то есть держался стороны монтаньяровъ. Напротивъ, Экель былъ ревностный приверженецъ роялистовъ. У меня много его писемъ, въ которыхъ виденъ добродушный педантъ, хорошій разсказчикъ съ неглубокими идеями. Но въ разговор онъ обнаруживалъ много живости и ума, отецъ мой любилъ не только характеръ, но и общество его, хотя не было ничего противоположне ихъ взглядовъ на вещи.}, который собралъ нкоторыя свднія. Не скрою, впрочемъ, отъ васъ, что желалъ бы получить реквизицію для нашего молодаго друга. Если даже это и ее удастся, ваши хлопоты останутся не безъ пользы, потому что мы достанемъ аттестація отъ вашего комитета. Если я успю въ этомъ и вашъ другъ получитъ назначеніе, я стану заботиться объ его нуждахъ, а онъ будетъ продолжать свои обыкновенные труды. Мы не разстанемся, и я не имю нужды повторять вамъ предложеніи своихъ услугъ, ничто такъ не священно для меня. Я былъ бы много вознагражденъ, если бы могъ думать, что это достанетъ вамъ хоть слабое утшеніе.
‘Примите нсколько слезъ, противъ моей воли падающихъ изъ глазъ моихъ. Это дань, которую несчастье вырываетъ у дружбы, но не станемъ терять надежды осушить когда нибудь эти слезы, какъ бы за далека казалась намъ эта минута’.
Здсь опять пропускъ, который оканчивается 9 термидора, въ этотъ вчнопамятный день. Слдующая записка написана мелкимъ и сжатымъ почеркомъ, на небольшомъ клочк бумаги, безъ сомннія, Дешартръ сдлалъ отчаянное усиліе, чтобъ передать его въ монастырь.

Пасси, 9 термидора.

‘Вчера я купался. Погода была превосходная. Сегодня идетъ дождь, и небо мрачно, какъ моя душа. Вдали отъ тебя я не могу жить спокойно. Нтъ боле счастія для меня.

‘Морицъ’.

10 термидора II года (іюль 1794).

‘Ты читала вроятно вчерашній декретъ, который возвращаетъ свободу лицамъ, не подлежащимъ дйствію закона о подозрительныхъ людяхъ. Мы достали себ этотъ законъ: къ теб онъ никакимъ образомъ не относится, особенно посл засвидтельствованія твоего патріотизма революціоннымъ комитетомъ. Итакъ, если мы можемъ когда нибудь надяться, то именно теперь. Да, моя добрая мать, мы соединимся, я не сомнваюсь больше въ этомъ. Многіе уже вышли изъ заключенія. Живописецъ Роберъ освобожденъ, говорятъ, причиной его заключенія была зависть Давида. Это ужасно, если правда. Мы обязаны своимъ спасеніемъ Конвенту, говорятъ, что безъ него вс патріоты были бы жертвами тираніи Робеспьера.
‘Сегодня будутъ разбирать дло заключенныхъ по нашему отдленію. Меня только это и занимаетъ. Другъ мой будетъ тамъ и ты не сомнвайся, что какъ только произнесутъ твое имя, онъ будетъ твоимъ защитникомъ. Намъ больше нечего бояться. Боже мой, сколько удовольствія доставила ты мн присылкой своихъ волосъ! Надюсь, что скоро увижу и тебя….’

Безъ означенія числа.

‘Будь немного терпливе. Вчерашній декретъ нисколько не долженъ тебя безпокоить. Невинность освободится отъ преслдованій. Бумаги во твоему длу находятся въ комитет общественной безопасности. Мой другъ бываетъ тамъ каждое утро. Тальенъ сказалъ, что еслибы захотли возстановить такое правленіе какъ при Робеспьер, онъ скоре бы согласился погибнуть. Подожди немного и ты будешь освобождена.
‘Прощай, моя милая мать, я не могу ничего больше сказать теб, Антуанъ отправляется. Цалую тебя.’

16 термидора.

‘Успокойся, моя добрая мать, твоя свобода несомннна. Революціонный комитетъ вытребовалъ у комитета общественной безопасности нсколькихъ патріотовъ и ты въ числ ихъ. Твои бумаги въ рукахъ коммиссіи, которая разбираетъ дла заключенныхъ и опредляетъ ихъ освобожденіе, такъ что ты можешь ждать его съ минуты за минуту, тогда какъ для насъ время его неизвстно. Это можетъ случиться завтра, сегодня, ныншній вечеръ! При этой мысли я задыхаюсь отъ радости и забываю вс прошедшія несчастій.’
Опускаю довольно много записокъ, наполненныхъ разными подробностями о хлопотахъ и стараніяхъ Дешартра и друзей. Въ нихъ постоянно чередуются надежда, страхъ, нетерпніе, уныніе.

Пасси, 21 термидора (августъ 1794).

‘Ты говоришь правду, моя добрая мать, вс невинные получаютъ свободу и твоя очередь придетъ. Если ты проведешь еще одну декаду на этой проклятой гор, гд томишься уже восемь мсяцовъ, — это будетъ nec plus ultra. Мы скоро будемъ вмст, въ этомъ нтъ сомннія. Я буду ждать тебя у заставы. Что за минута будетъ, когда я увижу тебя! Я схожу съ ума отъ радости и не могу усидть за мст. Боже мой, какъ мы будемъ счастливы!’

14-го.

‘Дло твое разбираютъ. Еще немного терпнія, оно нужно мн. Другъ мой всегда въ Париж. Ахъ, еслибы ко дню своихъ именинъ ты была свободна! Я точно брежу, когда думаю о своемъ счасть.’

28 термидора.

‘Этотъ день, который нкогда былъ такимъ счастьемъ для меня, когда я могъ поздравить тебя и сжать въ своихъ объятіяхъ, теперь я провожу грустно, вдали отъ тебя! Но я не хочу больше смотрть назадъ. Посылаю теб свой рисунокъ, моя добрая мать, я не провелъ на немъ ни одной черты, не вспоминая о теб. Когда же придешь ты сравнить копію съ оригиналомъ? Какъ будетъ мн весело показывать теб мста моихъ любимыхъ прогулокъ на берегахъ Сены. Какъ, снова будетъ мило для меня все это! Станемъ надяться, твои именины встрчены были хорошими предзнаменованіями, намъ больше не нужно будетъ плакать. Обнимаю тебя отъ всего сердца.

‘Морицъ.’

ГЛАВА V.

Посл терроризма.— Конецъ заключенія и ссылки.— Неудачная выдумка Дешртра.— Ногавъ.— Буржуа-террористы.— Музыкальная страсть.— Парижъ при директоріи.

Наконецъ 4-го фрюктидора (въ август 1794) г-жа Дюпенъ увидлась съ своимъ сыномъ. Страшная драма революціи исчезла отъ нихъ на минуту. Вполн предавшись счастью снова видть другъ друга, эта нжная мать и прекрасный ребенокъ забыли вс свои страданія и потери, забыли все, чего были свидтелями и что могло еще возвратиться, и считали день свиданія лучшимъ днемъ своей жизни.
Сгарая нетерпніемъ обнять своего сына въ Пасси, но еще не имя дозволенія выходить за парижскую застану и опасаясь быть узнанною въ воротахъ Мальо, г-жа Дюпенъ переодлась въ крестьянское платье и взяла мсто на лодк, чтобы перехать Сену и дойдти до Пасси пшкомъ. Это было для нея необыкновеннымъ подвигомъ, потому что она не могла много ходить. По привычк ли къ бездйствію, или по органической слабости, но она никогда не могла пройдти одной аллеи въ саду, чтобы не устать до изнеможенія: при всемъ томъ она была легко и хорошо сложена, пользовалась прекраснымъ здоровьемъ и отличалась свжей и спокойной красотой, которая имла вс признаки силы.
Но она шла, не думая объ этомъ и такъ скоро, что Дещартръ, одтый такимъ же образомъ, едва поспвалъ за ней. Но когда они были на лодк, одно ничтожное обстоятельство едва не навлекло имъ новыхъ несчастій. Лодка полна была простаго народа, и многіе замтили близну лица и рукъ моей бабушки. Одинъ волонтеръ республики сдлалъ вслухъ замчаніе объ этомъ: ‘вотъ славная барыня, которая не бывала въ черной работ’. Дешартръ, не умвшій сдерживать себя, отвчалъ: ‘а теб что за дло?’ отвтъ былъ принятъ дурно. Въ тоже время одна женщина указала на голубой пакетъ, который высовывался изъ кармана Дешартра: ‘это аристократы — сказала она — они хотятъ убжать, еслибъ это были такіе же люди какъ мы, она не жгли бы воску’. Другая, проворно продолжая осмотръ кармановъ бднаго педагога, нашла тамъ склянку съ о-де-колономъ, на бглецовъ посыпался градъ глупыхъ шутокъ.
Добрый Дешартръ, который несмотря на свою грубость отличался тонкой внимательностью, очень деликатною въ этихъ обстоятельствахъ, думалъ, что сдлалъ очень хорошо, запасшись для моей бабушки, но безъ вдома ея, этими выдумками цивилизаціи, которыхъ она не нашла бы въ Пасси, или должна бы была принять для того нкоторыя предосторожности.
Онъ проклиналъ свою изобртательность, видя, какъ она была опасна для предмета его попеченій, онъ не выдержалъ, всталъ на середин лодки, и возвысивъ голосъ и показывая кулаки грозилъ бросить въ рку всякаго, кто оскорбитъ его куму. Мужчины смялись надъ его преувеличенными угрозами, а лодочникъ сказалъ ему догматическимъ тономъ: ‘мы объяснимъ это дло, когда сойдемъ на берегъ’. Женщины кричали браво и энергически грозили переодтымъ аристократамъ.
Революціонное правительство уже открыто ослабляло строгую систему бдительности, но народъ не отказывался отъ своихъ правъ и готовъ былъ расправляться самъ.
Тогда бабушка по какому-то вдохновенію сердца, столы могущественному у женщинъ, сла съ двумя настоящими кумушками, сильно нападавшими на нее, и взявъ ихъ за руки, сказала ‘аристократка я или нтъ, но я мать и шесть мсяцевъ не видла своего сына, который потерялъ всякую надежду увидть меня когда нибудь. Теперь, рискуя жизнью, я иду обнять его, неужели вы погубите меня? Доносите на меня, убейте меня когда я буду возвращаться, но не мшайте теперь нашему свиданію, участь моя въ вашихъ рукахъ’.
— Ступай, ступай, гражданка, сказали тотчасъ добрыя женщины: — вовсе не хотимъ теб зла. Ты хорошо сдлай что понадялась на насъ, у насъ тоже есть дти и мы столько же ихъ любимъ.
Пристали съ берегу. Лодочникъ и другіе господа, которымъ фигура Дешартра мозолила глаза, не хотли было пропускать его, но женщины приняли мою бабушку подъ свое покровительство. ‘Мы не хотимъ этого — говорили он мужчинамъ — надобно уважать женщинъ. Не безпокойте гражданку, а лакей (такъ третировали он бднаго Дешартра) пусть провожаетъ ее’.
Г-жа Дюпенъ со слезами на глазахъ обняла добрыхъ кумушекъ, Дешартръ смялся надъ своимъ приключеніемъ, и они безъ помхи пришли къ маленькому домику въ Пасси, гд Морицъ, который не ожидалъ ихъ такъ скоро, чуть не умеръ отъ радости, цлуя свою мать. Не знаю, когда именно былъ отмненъ декретъ объ изгнанникахъ, но это было вскор посл того, бабушка моя исполнила вс порядки, у меня еще цлъ ея видъ на жительство и свидтельство о гражданств, выданное ей главнымъ образомъ потому, что прислуга ея, подъ начальствомъ лакея Антуана, по отзыву цлаго отдленія, вели себя очень храбро при взятіи Бастильи….
Въ начал III года бабушка отправилась въ Ноганъ вмст съ сыномъ, Дешартромъ, Антуаномъ и мадмоазель Румье, старой нянюшкой, которая ходила за моимъ отцомъ и всегда обдала съ господами. Не были забыты и Нерина съ Тристаномъ….
Я не знаю хорошенько хронологіи своего разсказа, но 1-го брюмера III года (октябрь 1794) бабушка получила отъ управителей шатрскаго дистрикта письмо съ грозными республиканскими эпиграфами. Нравственно республика была уже мертва, но формулы ея еще сохранялись, за эпиграфами стояло:

‘Гражданк Дюпенъ.

‘Посылаемъ теб копію съ контракта о продаж, условленной съ Шарономъ, 3 августа (стараго стиля) и требованія его и пр.

Привтствіе и братство’

(Слдуютъ три подписи толстыхъ буржуа).
Какъ довольны была эти добрые буржуа, большіе дти, выпущенные на волю, какъ они были довольны, что могли говорить ‘ты’ скромной владтельниц Ногана и называть запросто Шарономъ этого аристократа, который такъ недавно былъ для нихъ г. графомъ де-Сереннемъ! Бабушка улыбалась, это ее нисколько не оскорбляло. Но она замтила, что поселяне вовсе не были на ты съ этими господами и была довольна тмъ, что ея столяръ обращается къ ней такимъ образомъ. Она видла въ этомъ дружеское предпочтеніе и принимала его съ немного злою радостью.
Однажды она была вмст съ сыномъ въ домик этого столяра, бывшаго тогда сборщикомъ податей въ своей общин смлаго и умнаго республиканца, который всю жизнь былъ искренно намъ преданъ и испустилъ послдній вздохъ на моихъ рукахъ, — мимо прозжали двое буржуа, очень на-весел, и принялись насмхаться надъ женщиной и ребенкомъ, грозить гильотиной и принимать за себя роль маленькихъ Робеспьеровъ Отецъ мой, которому было только шестнадцать лтъ, бросился къ нимъ, схватилъ лошадь одного изъ нихъ за узду, и вызывалъ ихъ на бой. Къ нему явился за подмогу и Годаръ, столяръ сборщикъ, съ огромнымъ циркулемъ, которымъ хотлъ, какъ говорилъ онъ, вымрять этихъ господъ. Господа не отвчали ні вызовъ и пришпорили своихъ коней. Они были пьяны и это извиняетъ ихъ. Теперь {1847.} они ревностные консерваторы….
Гнвъ ихъ объяснялся, наконецъ, особеннымъ обстоятельствомъ. Одинъ изъ нихъ назначенъ былъ округомъ для управленія доходами Ногана во время дйствія закона о подозрительныхъ, и разсудилъ за благо присвоить большую часть ихъ себ и представить вздорные отчеты республик и моей бабушк. Послдняя жаловалась и принудила его дать удовлетвореніе. Но процессъ продолжался два года и во все это время бабушка находилась въ самыхъ затруднительныхъ обстоятельствахъ, имя не боле четырехъ тысячъ франковъ дохода, изъ которыхъ еще принуждена была выплачивать свои долги 93 года. Боле чмъ годъ она жила одною выручкою за разную зелень изъ сада, которая приносила отъ 12 до 15 франковъ въ недлю. Мало по малу она расплатилась съ долгами и положеніе ея улучшилось, но со времени революціи доходы ея никогда не поднимались до 15,000 ливровъ.
Благодаря удивительному порядку въ длахъ и большому самоотверженію, она перенесла все и часто, смясь, она говорила, что никогда не была такъ богата, какъ испытавши бдность.
Скажу нсколько словъ о Ноган, гд я выросла, провела почти всю свою жизнь, и гд бы желала и умереть.
Доходъ съ него незначителенъ, помщеніе просто и удобно. Земля эта не красива, хоть и помщается въ середин Черной долины, обширной и съ удивительнымъ мстоположеніемъ. Именно это центральное положеніе въ самой ровной и всего мене возвышенной части страны лишаетъ насъ разнообразныхъ и далекихъ видовъ, которыми можно наслаждаться на высотахъ и склонахъ горъ. Около насъ есть маленькія возвышенія, и он великолпны въ сравненіи съ другими мстностями, но въ сравненіи съ восхитительными картинами, которыя мы открываемъ сходя къ самому ложу рки, въ четверти мили отъ нашго дома, и съ той веселой перспективой, которую находимъ поднимаясь на окрестные холмы, — это тсный и голый пейзажъ.
Какъ бы то ни было, эта земля нравится намъ, мы ее любимъ. Она нравилась и бабушк, отецъ мой также искалъ здсь сладкихъ часовъ отдыха отъ волненій своей жизни. Эти борозды зеленой и тучной земли, этотъ толстый и совершенно круглый оршникъ, маленькія тнистыя тропинки, разбросанный кустарникъ, заросшее травой кладбище, маленькая крытая черепицей колокольня, деревянная не отдланная паперть, домики поселянъ, окруженные красивыми изгородями, виноградными бесдками и зеленой коноплей, все это становится пріятно для глазъ и дорого для сердца, когда долго живешь въ этомъ тихомъ, скромномъ и молчаливомъ уединеніи.
Замокъ, если только онъ замокъ (это ничто иное, какъ небольшой домъ временъ Людовика XVI), примыкаетъ къ деревн, и стоятъ на краю деревенской площади не лучше другихъ избушекъ. Дворики поселянъ разсяны по полю, въ числ двухъ или трехъ сотъ, около двадцати изъ нихъ прижались къ самому дому, какъ говорятъ дверь объ дверь, и не надобно ссориться гь этимъ зажиточнымъ и независимымъ поселяниномъ, который ходитъ къ вамъ, какъ въ собственный домъ.
Жители Ногана вс поселяне, вс маленькіе владльцы. Они хорошаго нрава, держатъ себя очень скромно, работаютъ медленно, но прилежно, очень аккуратны, опрятны въ высшей степени, люди со здравымъ смысломъ и откровенны. Кром одного или двухъ исключеній, мои сношенія съ этими честными людьми всегда были пріятны, но я никогда не льстила имъ и не унижала ихъ тмъ, что называютъ благодяніями. Я оказывала имъ услуги, и они отплачивали мн по своимъ средствамъ, изъ доброй воли и по мр своей доброты и ума. Поэтому они не должны мн ничего, маленькая помощь, легкое доказательство преданности съ ихъ стороны, стоитъ всего того, что мы можемъ сдлать. Они вовсе не льстецы и не подлипалы, я каждый день видла ихъ совершенно умстную гордость, умную смлость, и никогда они не употребляли во зло доврія, которое имъ оказывали. Они вовсе не грубы и въ нихъ много такта, скромности и вжливости.
Таково было мнніе о нихъ моей бабушки. Она жила между ними двадцать-восемь лтъ и не могла ими нахвалитъся. Дешартръ съ своимъ раздражительнымъ характеромъ и щекотливымъ самолюбіемъ не могъ такъ ужиться съ ними и всегда возставалъ противъ хитрости, бездльничества и глупости поселянъ. Бабушка поправляла его промахи, и онъ своимъ усердіемъ и внутреннимъ добродушіемъ заставлялъ прощать ему эта смшныя претензіи и несправедливыя увлеченія его. темперамента.
Нсколько лтъ провела бабушка въ Ноган, занимаясь вмст съ Дешартромъ воспитаніемъ моего отца и приведеніемъ въ порядокъ своего матеріальнаго положенія…. Чтобы обрисовать ихъ нравственное положеніе, я приведу новые отрывки изъ писемъ моего отца, гд эпоха изображается съ ея наружной стороны, посл суроваго правленія Конвента. Здсь видны легкомысліе, упоеніе, отважная беззаботность юности, жаждущей насладиться удовольствіями, которыхъ долго была лишена, видна эта аристократія, которая возвращалась въ Парижъ полумертвою, полураззоренною, но зрлище торжества буржуазіи предпочитала суровой жизни замковъ, роскошь, пущенная въ ходъ новымъ правительствомъ, какъ средство реакціи, народъ, который теряетъ голову и подаетъ руку возвращенію прошедшаго.
Въ эту минуту Франція представляла странную картину общества, которое вышло изъ анархіи и еще не знаетъ, принять ли ему прошедшее или надяться на будущее, чтобы найдти себ формы, обезпечивающія порядокъ и личную безопасность. Общественная мысль жила только въ войскахъ. Самая реакція роялистовъ, столько же свирпая и кровавая какъ, и порывы якобинизма, начала успокоиваться. Вандея отдала послдній вздохъ въ Берри, въ сраженіи при Паллюо (май 1796). Эта послдняя попытка сдлана была предводителемъ роялистовъ, Дюпеномъ который, сколько мн извстно, былъ только нашимъ однофамильцемъ. По лтамъ своимъ мой отецъ могъ бы участвовать въ ней, еслибъ сочувствовалъ ея мнніямъ, у него достало бы храбрости для отчаяннаго усилія, но этотъ ребенокъ осуждалъ и отказывался отъ прошедшаго безъ всякой задней мысля, безъ всякаго сожалнія…. Скоро онъ долженъ былъ отправиться армію и найдти тамъ послднія вспышки республиканской жизни, и мать страшилась иногда обнаруженныхъ имъ стремленій и старалась развлечь его тихими наслажденіями искусства и привлекательностью невинныхъ удовольствій.

——

Прежде нежели буду приводить письма моего отца отъ 96 года, — нсколько словъ о его личности. Съ 1794, онъ много занимался съ Дешартромъ, но не былъ силенъ въ классическихъ знаніяхъ. Это была артистическая натура, и только уроки матери были ему полезны. Онъ чувствовалъ непреодолимое влеченіе къ музык, живымъ языкамъ, декламаціи, рисованью, литератур, но ничего не понималъ въ математик и греческомъ язык, и очень мало въ латыни. Музыка всегда брала верхъ надъ остальнымъ. Скрипка была подругой его жизни, у него былъ великолпный голосъ и онъ плъ удивительно. Инстинктъ, любовь, рвеніе, довріе, мужество — составляли его характеръ, онъ любилъ все прекрасное и отдавался ему вполн, не думая ни о причинахъ, ни о послдствіяхъ своихъ влеченій. Если не по принципамъ, то по инстинкту онъ боле былъ республиканцемъ, чмъ его мать, и поразительно олицетворялъ въ себ рыцарскую эпоху послднихъ войнъ республики и первыхъ войнъ имперіи. Но въ 96 году онъ былъ еще только артистомъ и письма его напоминаютъ иногда музыкальный бредъ, который такъ часто и такъ прекрасно описывалъ Гофманъ….
Осенью того же года бабушка послала своего милаго Морица въ Парижъ, или чтобы развлечься отъ долгаго уединенія, или по какимъ нибудь боле серьзнымъ причинамъ.
Теперь изъ Ногана можно пріхать въ Парижъ въ десять часовъ, тогда нужно было для этого восемь или десять дней. Дилижансы, ходившіе отъ Шатору до Орлеана, были какія-то ужасныя повозки, устроенныя такъ дурно, что гораздо скоре было путешествовать верхомъ, по немногу въ день. Отецъ мой съ Дешартромъ выбрали другую дорогу, короче, но вся она состояла изъ овраговъ, обрывовъ, ркъ, которыя почти нельзя было переходить въ бродъ, рытвинъ всякаго калибра такъ что въ одномъ письм Морицъ проситъ мать прислать лошадей по другой дорог, которая длинне, но удобне къ путешествію. Экипажи изъ Орлеана въ Парижъ отправлялись только два раза въ недлю, но какіе экипажи! ‘По этой дорог, пишетъ мой отецъ, ходятъ по крайней мр! Чтобы дохать изъ Орлеана въ Парижъ нужно только осьмнадцать часовъ!’ (Онъ ошибался: нужно было двадцать-четыре часа).
Вотъ нсколько писемъ его изъ Парижа.
‘Мы оставались цлый вечеръ въ Орлеан, потому что Дешартръ не могъ найдти мстъ въ дилижанс. Я говорилъ теб, моя добрая мать, что дивился на мостъ и на проходящихъ, другое дло, когда я вошелъ въ Королевскую улицу, это былъ восторгъ! Когда я немного пришелъ въ себя, то отправился къ молодому д’Орсанну и мы встртились съ большимъ удовольствіемъ. Онъ повелъ меня прогуляться къ пристани, на мостъ, наконецъ въ театръ. Давали ‘Любовь Баярда’ и ‘Ложную Магію’. Никогда, я думаю, драма не была играна такимъ комическимъ образомъ. Я держался за бока и въ самыхъ трагическихъ мстахъ хохоталъ до упаду, къ соблазну своихъ сосдей, которые находило спектакль превосходнымъ. Наконецъ въ двадцать-четыре часа мы пріхали сюда благополучно, насъ везли рысцой три бшеныя лошади перваго сорта. Кучеру, еще боле бшеному, чмъ лошади, пришла фантазія пустить ихъ вскачь, когда мы съзжали съ Этанской горы. Повозка подталкивала ихъ и могла бы хать очень быстро и безъ ихъ помощи. Намъ приходилось не скатиться, а свалиться внизъ. Одни изъ насъ ругались, другіе хотли выйдти. Одна щеголиха, въ блокуромъ парик, увряла, что умретъ со страху. Мн нравилась такая зда и я кричалъ:
‘— Погоняй, кучеръ.
‘— Замолчите же, милостивый государь! лошади убьютъ васъ.
‘— Не безпокойтесь, мы только прідемъ скоре. Это и есть настоящее путешествіе.
‘Повозка наша разскала воздухъ и каждый хватался за сосда. Я предлагалъ дать кучеру по прізд на водку. Наконецъ мы перестали скакать и остановились недалеко отъ гостинницы, гд за ужиномъ вс отдохнули отъ страха.
‘Ты сомнваешься, былъ ли веселъ мой пріздъ въ Парижъ. Я тотчасъ отправился къ г-ж Жассо. Удовольствіе свиданія посл долгой разлуки было одинаково съ обихъ сторонъ. Оттуда я отправился въ кафе Регенства, къ Экелю, распвая вбжалъ я туда, но увидлъ людей глубоко погруженныхъ въ шахматы, они искоса посматривали на меня и какъ будто говорила: ‘зачмъ пришелъ сюда этотъ профанъ?’ Не нашедши здсь своего друга, я одномъ скачкомъ выпрыгнулъ изъ этого скучнаго мста. Былъ въ кафе Валуа гд надялся увидть его, и первый человкъ, котораго я здсь встртилъ былъ г. Превилль, который сказалъ мн, что г. и г-жа Рошъ-Драговъ уже десять дней въ Париж. Не находя его и здсь, мы отправились къ его ресторатру…. нтъ! Но наконецъ мы сошлось съ нимъ лицомъ къ лицу въ улиц des Petits-Champs. Отъ такой радости, мы снова отправились въ Пале-Ройяль, говорили, смялись, обнималось и очутились Богъ знаетъ гд. Наконецъ Экель первый остановился и спросилъ:
‘— Куда мы идемъ?
‘— Не знаю, былъ общій отвтъ.
‘Онъ съ важностью сказалъ:
‘— Мы длаемъ глупости, надо идти обдать.
‘Сказано, сдлано. Посл обда отправились смотрть ‘Абюфара’ и ‘Неустойку’. Такъ какъ я бодрствовалъ всю ночь въ дилижанс, то въ послднемъ акт крпко заснулъ. Дома я нашелъ у привратника записку:
‘Мы пріхали сегодня вечеромъ, а вы утромъ. Наконецъ-то мы увидимся! квартира наша тамъ же, въ улиц Ангулемъ, до завтра.’
‘Это былъ г. де-ла-Блоттэ съ сыномъ, какая удивительная встрча! Въ семь часовъ утра я былъ уже тамъ, и уже не засталъ его, видлъ только Амана, я самъ разскажу теб, что узналъ отъ него. Потомъ видлъ Амедея, затмъ отправился завтракать гь Экелю, вечеромъ смотрли ‘Дидону’ и балетъ ‘Психею’. Я не пропустилъ ни одной ноты, ни одного на. Боже мой, сколько а думалъ, какъ жаллъ о теб. Зала великолпная, народу множество, спектакль превосходный! Лене Превзошелъ самого себя, тотъ же немного дрожащій голосъ, тоже благородство! сколько души! какая игра! это человкъ…. ахъ, что это за человкъ!… Я апплодировалъ на пропалую. Дидону играла одна дебютантка, которая общаетъ большой талантъ и постъ прекрасно.
‘Балетъ ‘Психея’ чудно улучшился. Декорацію второго акта совсмъ перемнили. На ней уже не тотъ странный красный дворецъ, а великолпный портикъ и огромная перспектива. Теперь все лучше. Амуръ входитъ во дворецъ не черезъ дверь, а прилетаетъ за облак. Зефиръ — прекрасный молодой танцовщикъ, сложеный очень ловко, быть можетъ, не хуже Вестриса. Наконецъ никогда спектакль не былъ такъ удивителенъ вполн….’

2 октября 1796.

‘…. Вчера я былъ на прекрасномъ концерт, который давала въ театр Лувра. Оркестромъ управляли Гененъ и старый Гавинье, тотъ самый, который такъ хорошо зналъ моего отца и Руссо, во времена ‘Деревенскаго Гадателя’, и который такъ оригинально познакомился со мною въ Пасси, во время моего изгнанія. Публика заставила повторить его романсъ и онъ повелъ дло такъ ловко, что буквально былъ осыпанъ рукоплесканіями. Для старика въ шестьдесятъ-пять лтъ, это не дурно! Это доставило мн большое удовольствіе.’
‘Ты ни за что не угадаешь, кого я встртилъ и узналъ на этомъ концерт. Въ модномъ плать, въ легкихъ башмакахъ, я увидлъ санкюлота С…. говорилъ съ нимъ. Чудный человкъ! Вотъ встрчи, отъ которыхъ можно умереть со смху. Онъ много распрашивалъ о теб. Во II году онъ не былъ такъ любезенъ….’

3 октября.

‘Я опять отправился въ оперу. Назначена была ‘Коризанда’, а давали ‘Рено’, но для провинціала все равно: съ начала до конца я слушалъ оперу съ величайшимъ удовольствіемъ. Я сидлъ въ оркестр, Экель знакомъ съ Генгене и онъ передъ малымъ представленіемъ оперы даритъ ему два билета въ оркестръ. Здсь собирается то, что называютъ теперь хорошей компаніей. Вы видите тутъ красивыхъ женщинъ, одтыхъ съ величайшимъ щегольствомъ, но если он начинаютъ говоритъ,— все потеряно. Вы слышите: ‘Sacresti! какъ славно это танцевали!’ или даже: ‘здсь чертовски жарко’. Выходите, — блестящіе и гремящіе экипажи принимаютъ весь этотъ beau monde, а честные люди возвращаются домой пшкомъ и мстятъ имъ за ту грязь, которая летитъ отъ ихъ экипажей, саркастическими криками:
‘— Дайте мсто г. поставщику для тюремъ! пропустите г. срывателя печатей.’

11-го.

‘Наконецъ я увидлъ ‘Коризанду’. Квинтетъ втораго акта былъ исполненъ въ совершенств, я былъ тамъ съ своимъ другомъ, у котораго карманы всегда полны билетовъ. Я сидлъ въ оркестр и съ мста своего имлъ удовольствіе читать партицію Генена, я воображалъ уже, что играю первую скрипку.
‘Вчера былъ у г-жи Нантйль, она приняла меня очень радушно. Я не хотлъ оставаться тамъ дольше пяти минутъ, но старшая дочь ея сла за фортепьяно, на которомъ лежала хорошая скрипка. Я овладлъ ею и принялся аккомпанировать съ двнадцати до трехъ часовъ, она играла именно лучшія сонаты Плейеля, а я знаю ихъ наизусть, и потому игра шла какъ нельзя лучше, многія мста я съигралъ самымъ блестящимъ образомъ. Для довершенія моей славы, начались визиты и скоро составилась многочисленная аудиторія. Это было чудно, ко мн дождемъ посыпались приглашенія, такъ что я не знаю, куда мн дваться.

17-го.

‘Какъ ты добра, право, ты хочешь скучать въ своемъ уединеніи, чтобъ только оставить меня въ Париж нсколькими днями дольше! Ты очень добра. Если бы ты была со мною, мн было бы гораздо веселе. Сегодня я соединилъ съ пріятнымъ и полезное и мн кажется, сталъ выше себя самого. Другъ мой Эвель читалъ мн два нравственныя сочиненія, одно о безсмертіи души, другое объ истинномъ счастія. Все здсь удивительно, глубоко, быстро, ясно, краснорчиво, онъ написалъ ихъ прошлую зиму и увряетъ, что единственною его цлью было объяснять мн сущность добродтели.
‘Вчера я плъ ‘Эдипа’ у г-жи де-Шаберъ и имлъ необыкновенный успхъ. Но кому одолженъ я этимъ успхомъ? Доброй матери, которая ршилась преодолть скуку и учила меня, и которая уметъ учить лучше всхъ профессоровъ въ мір! Посл музыки танцовали, мы вс были въ сапогахъ,— не удивляйся этому, такая теперь мода: но какъ неловко танцуютъ въ сапогахъ!’

19-го.

‘Ты спрашиваешь, получилъ ли де-ла-Блоттэ твое письмо. Не знаю, онъ живетъ въ деревн и бываетъ здсь тайкомъ, потому что внесенъ въ списокъ эмигрантовъ. Герцогъ оказываетъ мн большое расположеніе, я часто у него завтракаю, онъ будетъ въ Ноган, когда отправится въ Испанію. Я сказалъ ему, что мы желали бы видть его не но такому случаю. Я здсь совершенно какъ Панюржъ: вс меня приглашаютъ, и я не поспваю у всхъ обдать…
‘Ныншнее утро я опять завтракалъ вмст съ герцогомъ и другомъ своимъ Экелемъ, мы ли какъ огры и смялись какъ сумасшедшіе…. И представь себ — когда мы втроемъ проходили по Новому мосту, рыбачки окружили герцога и привтствовали его какъ сына ихъ добраго короля! Можешь видть, перемнился ли духъ народа. Но объ этомъ я словесно поговорю съ тобой, какъ выражается Бридоазонъ.
‘Отправляюсь съ прощальными визитами. Я не буду жалть о Париж, потому что увижусь съ тобою….
‘Дешартръ занимается отыскиваніемъ учителя для сына г-жи Шанде, но считаетъ невозможною вещью найдти его теперь. Это племя исчезло. Вс молодые люди, назначавшіе себя въ воспитатели юношества, длаются врачами, хирургами, адвокатами, самые сильные изъ нихъ были употреблены для республики. Надобно сказать правду, никто не занимался въ теченіе шести лтъ и книги сплоховали. Вс ищутъ своимъ дтямъ воспитателей и не находятъ ихъ. Итакъ въ нсколько лтъ явится много невждъ и я былъ бы не лучше другихъ безъ Дешартра, или, лучше сказать, безъ моей доброй матери, которая могла бы и одна образовать мой умъ и сердце.’

23-го.

‘Завтра мы демъ. Дешартръ наконецъ ршается надть сапоги на свои почтенныя ноги. Нтъ средствъ бороться противъ общаго стремленія! Это удобно на лошади, а не на бал. Въ контраданс просто ходятъ. Скажи моей няньк, что я вознагражу себя за это и заставлю ее прыгать и выдлывать пируэты по доброй вол или насильно. Прощай, Парижъ…. и здравствуй, моя добрая мать! Возвращаюсь отсюда глупе, чмъ пріхалъ сюда, потому что вс страдаютъ немного въ этомъ отношеніи. Достаточно имть голову на плечахъ, чтобы считать себя счастливымъ. Выскочки довольны этимъ какъ нельзя больше, народъ какъ будто ко всему равнодушенъ, роскошь никогда не была такъ блистательна…. Прощайте, вс эти пустяки, моя добрая мать скучаетъ и ждетъ меня: тмъ хуже для моей лошади. Наконецъ я обниму тебя! Можетъ быть, я пріду раньше этого письма.’

‘Морицъ.’

ГЛАВА VI.

Маршалъ де-Саксъ.

Друзья мои, читая эти страницы по мр того, какъ он печатались, длали мн разные вопросы и замчанія, боле или мене основательныя. Вотъ одно изъ нихъ, на которомъ я остановлюсь на минуту, прежде нежели буду продолжать {Мы сократили эту главу. Увлекаясь своими воспоминаніями, авторъ даетъ имъ иногда слишкомъ мною мста въ своей книг. Исторія маршала де-Сакса, предметъ, безъ сомннія, очень любопытный, но онъ иметъ только отдаленное отношеніе къ автору, потому мы передаемъ шестую главу въ извлеченіи, тмъ боле, что она почти вся наполнена выписками изъ книгъ.}.
Почему, говорятъ мн, вы такъ мало сказали о маршал де-Сакс? Разв онъ не былъ самою замчательною личностью и судьба его самою поразительною, въ томъ прошедшемъ, которое вызываете вы какъ основаніе своего разсказа? Разв вы не знаете объ этомъ геро чего нибудь особеннаго, что ускользнуло отъ исторіи? Не сообщала ли вамъ бабушка какихъ нибудь семейныхъ преданій, которыя могли бы освтить этотъ странный и еще довольно таинственный для потомства характеръ?
Правду сказать, бабушка моя не знала о своемъ отц ничего особеннаго. Ей было только два года, когда онъ умеръ, и по ея мутнымъ воспоминаніямъ или по разсказамъ матери, она отворотилась однажды за обдомъ отъ его поцалуя, потому что отъ него пахло прогорклымъ масломъ, которое непріятно подйствовало на ея нжное обоняніе. Мать объяснила ей, что герой чрезвычайно любилъ такое кушанье и что невозможно было найдти для него достаточно протухшаго масла, которое бы пришлось ему по вкусу. Остальныя привычки его въ дл кухни были въ тотъ же род: онъ любилъ также черствый хлбъ и сырую зелень.
Бабушка какъ будто припоминала также, что онъ принесъ ей однажды огромнаго барана, сдланнаго изъ золотаго шитья, потомъ ей показывали этого барана и говорили, что это подарокъ извстнаго графа Ловендаля и что маршалъ принесъ его отъ себя. Это стоило дв или три тысячи франковъ и одного золота, когда шитье было распущено, набралось на пятьсотъ или шестьсотъ франковъ. Странная фантазія расточительности — давать женщинамъ и дтямъ какую нибудь сумму денегъ, заплаченную втрое или вчетверо противъ настоящей цны, и этимъ показывать, что есть изъ чего тратить для того, чтобы понравиться имъ.
Вотъ все, что видла моя бабушка отъ своего отца, и въ этомъ нтъ большаго интереса.
Морицъ де-Саксъ принадлежитъ уже исторіи. Она такъ возвеличила его и льстила ему при жизни, что теперь въ прав быть строгою къ нему, но будетъ ли кстати такая строгость съ моей стороны? Имю ли я право, даже на томъ разстояніи, какое время положило между нами (уже сто лтъ посл его смерти), со всею свободою судить о немъ? Я была воспитана въ слпомъ уваженіи къ его слав. Посл того, какъ я сама изучала это великое существованіе, признаюсь, что мое уваженіе къ нему стснилось какимъ-то ужасомъ и что моя совсть ршительно отказалась бы прикрывать увлеченія подобной эпохи.
Я вижу въ маршал де-Сакс великія личныя качества, но если я буду выставлять только ихъ, не показывая тни за лучами, не будетъ ли это тмъ же, что я порицаю въ родовыхъ предразсудкахъ?
Мн замчаютъ, что мои недоумнія не основаны на законности происхожденія: но тмъ не мене это происхожденіе прямое и дйствительное. Я сознаюсь, что въ немъ недостаетъ освященія исключительной врности, которое приносить серьзную и семейную связь, съ участіемъ или безъ участія нотаріуса.
Но такъ какъ у меня нтъ никакихъ особенныхъ свдній о маршал де-Сакс мн приходится разсказывать о немъ вещи, уже всмъ извстныя: что имя его его было Арминій-Морицъ, что онъ родился въ Дрезден 1696 года, воспитывался вмст съ своимъ братомъ, будущимъ Августомъ III, королемъ польскимъ, что двнадцати лтъ онъ убжалъ отъ матери, прошелъ пшкомъ Германію и присталъ къ арміи союзниковъ, которая подъ предводительствомъ Евгенія Савойскаго и Марльборуга осаждала Лилль. Можетъ быть ребенокъ распвалъ тогда на поход: ‘Мальбругъ въ походъ похалъ’. Извстно, что много разъ онъ храбро всходилъ на траншеи, и отъ Французовъ, съ которыми тогда сражался, получилъ первый урокъ въ войн. Въ тринадцать лтъ, при осад Турнэ, подъ нимъ была убита лошадь и шляпа пробита пулями. При осад Монса, въ слдующемъ году, онъ одинъ изъ первыхъ прыгнулъ въ рку, убилъ пистолетнымъ выстрломъ одного изъ непріятелей, который надялся легко взять его въ плнъ, и съ какимъ-то бшенствомъ, подвергая себя всмъ опасностямъ, онъ вызвалъ замчаніе отъ самого принца Евгенія, который предостерегалъ его отъ этого излишняго безразсудства.
Извстно, что въ 1711 году онъ отправлялся въ походъ противъ Карла XII, что въ 1712 году, шестнадцати лтъ командовалъ кавалерійскимъ полкомъ.
Семнадцати лтъ онъ женился на графин Лобенъ, въ двадцать сдлался отцомъ сына, который жилъ недолго, онъ сражался со страстью, то противъ Карла XII, то противъ турокъ въ качеств волонтера и изъ любви къ искусству, и возвращался къ жен только за тмъ, чтобы сносить справедливые упреки въ неврности. Онъ показывалъ явное отвращеніе къ браку, и былъ въ это время такимъ ребенкомъ, что посл упорнаго сопротивленія желанію матери, онъ вдругъ ршился на жениться только по тмъ соображеніямъ, что молодую Лобенъ звали Викторіей.
Въ 1720 году онъ бросилъ ее и отправился во Францію, гд регентъ сдлалъ его маршаломъ. Черезъ годъ Морицъ развелся съ своей супругой. Она много плакала почти тотчасъ же снова вышла замужъ. Все, чмъ окруженъ былъ этотъ молодой человкъ, нравы регентства, легкость, съ которою разрывая тогда связи, заключенныя безъ желанія и любви, его собственное рожденіе, ужасные примры разврата въ высшемъ обществ, гд совершилось его воспитаніе — достаточныя причины его безпорядочной жизни и ранняго упадка нравственности.
Войны, въ которыхъ Морицъ сражался за Францію, слишкомъ извстны мн нечего говорить о нихъ. Если же кто желаетъ найти оцнку его характера и дятельности, мн остается указать на сужденія, разбросанныя въ разныхъ мстахъ французской исторіи Анри Мартена, до сихъ поръ лучшей книги въ этомъ род, потому что она полне всхъ.
Но выслушаемъ самого маршала. Кто не занимается военными науками, т знаютъ образчикъ его слога только въ знаменитомъ письм къ маршалу де-Ноайлю о предложеніи (1746) ему сдлаться членомъ Французской Академіи, письмо, въ которомъ онъ замчаетъ и такъ хорошо доказываетъ на дл свое незнаніе орографіи. ‘Je rpondu que ce la malet comme une bage un cet.’ Но эта фантастическая орографія не мшаетъ маршалу имть особенный характеръ, какъ писателю, и по нкоторымъ мыслямъ и сочиненіямъ принадлежать къ литературному движенію XVIII вка. Письма его имютъ историческое значеніе, а по своему тону и веселости носятъ печать величія или откровенности. Въ печати он подверглась нкоторому переводу, но не была измнены и переиначены:
Почти изъ каждаго письма его видно, какими затрудненіями окружали его, въ какія вводили ошибки и какую налагали на него отвтственность, ограничивая власть, необходимую для него въ важныхъ обстоятельствахъ. Ему нужно было предвидть вс промахи, которые легко могли быть сдланы другими, и въ его манер выражаться виденъ не только умный взглядъ военнаго человка, но и рдкая, въ эту эпоху слабости и придворныхъ интригъ, откровенность человка, который хочетъ исполнять свой долгъ, во что бы то ни стало.
Въ 1747 году онъ писалъ остроумный мемуаръ о положеніи арміи и прибавилъ къ нему размышленія, выказывающія эту древность генія и внутреннее страданіе недовольнаго артиста.
‘Всякому умному человку непріятно видть, что мнніе его отвержено всми. Если неизвстность и перемнчивость составляютъ зло въ событіяхъ частной жизни, то это истинное несчастіе за войн, и всякій, кто мняетъ распоряженія его {Т. е. генерала.} по легкомыслію, или по своимъ личнымъ мнніямъ, — приводитъ съ части арміи въ разстройство и безпорядокъ, потому что измненія въ операціяхъ можно разсматривать какъ неудачу для составленнаго плана, который всегда обдумывается за досуг и обнимаетъ весь предметъ съ принадлежащими къ нему частями. Краснорчивые люди особенно бываютъ опасны въ арміи, потому что мннія ихъ находятъ послдователей, и если генералъ человкъ не упорный и не предубжденный въ пользу своего мннія,— что считается недостаткомъ — {Т. е. что не нравится придворнымъ.}, это поселяетъ въ немъ недоврчивость, которая можетъ ввести его въ важныя ошибки. Въ такомъ положеніи нахожусь я…
‘Мн позволятъ, впрочемъ, сдлать такъ, какъ длаютъ медики, которые всегда уступаютъ мннію консультаціи, чтобы предохранить себя отъ всхъ порицаній.
‘На войн часто надобно дйствовать по вдохновенію, если бы всегда необходимо было отдавать отчетъ въ томъ, почему принято то или другое ршеніе, то открылось бы много противорчій. Обстоятельства легче чувствовать, нежели объяснять, и если въ войн нужно вдохновеніе, то не зачмъ мшать отгадчику.’
Маршалъ де-Саксъ вовсе не былъ придворнымъ. Какъ сынъ короля, самъ всегда желавшій сдлаться королемъ, онъ былъ очень гордъ. И однако онъ остался только смлымъ авантюристомъ, который долженъ былъ довольствоваться титуломъ генерала, независимость его характера могла принести ему большой вредъ. Вотъ въ какихъ выраженіяхъ просилъ онъ, въ 1734 году, будущаго французскаго короля, письмомъ, адресованнымъ къ графу де-Ноайлю и писаннымъ въ лагер подъ Грабеномъ:
‘Хотя прекрасныя дла сами говорятъ за себя, но я нахожусь въ такомъ положеніи, что долженъ хвалить самого себя. У меня нтъ при двор ни родныхъ, ни друзей, и ложная скромность переходитъ иногда въ глупость….
‘Уже четырнадцать лтъ я имю честь быть въ королевской служб, въ качеств маршала, мн уже подъ-сорокъ и я не изъ числа тхъ людей, которые могутъ подчиняться общимъ правиламъ и старютъ, чтобы достигнуть почестей. Впрочемъ, я меньше думалъ о долг крови и своихъ интересахъ, нежели о долг чести, которая привязываетъ меня къ служб короля. Если вы прибавите къ этому титулъ иностранца, то найдете достаточный поводъ, чтобы подвинуть меня впередъ и убдить короля дать мн эту милость, съ тмъ доброжелательствомъ, которое еще боле придаетъ цны вещамъ.’
Съ этой оцнкой своего собственнаго-положенія сравнимъ оцнку Анри Мартена:
‘Для національной гордости немного было лестнаго въ томъ, чтобъ быть обязаннымъ своими успхами иностранцу. Но у этого иностранца, де-Сакса, главнымъ помощникомъ былъ другой иностранецъ, графъ Ловендаль, превосходный человкъ, образовавшійся въ русскомъ войск, подъ начальствомъ Миниха. У насъ уже не было полководцевъ. Главной причиной этого было то, что и сильныя занятія и сильная мысль угасли между высшею знатью.’
Разсказавъ о кампаніи маршала, съ прекрасно собранными подробностями, замчательный историкъ, о которомъ я говорила, обрисовываетъ личность де-Сакса въ книг ‘О нравахъ и понятіяхъ во Франціи отъ смерти Людовика XIV до половины XVIII вка’.
‘Ричардсонъ въ своемъ знаменитомъ роман, одушевленномъ такою могущественною и поражающею истиною, изображаетъ порокъ, развившійся до трагическихъ размровъ, систематическое обольщеніе, которое съ холоднымъ и жестокимъ вроломствомъ преслдуетъ остатки истиннаго чувства и добродтели, уцлвшіе въ сердц женщины, изображаетъ обольстителя, который превращается въ какого-то героя, прославленнаго адскою славою…. Нтъ недостатка въ образцахъ для этой странной фигуры. Ловласъ — это увеличенный Ришелье, длающій зло боле серьзно. Особенный оттнокъ выражается въ Мориц де-Сакс. У него нтъ этой холодности зми, онъ столько же стремителенъ въ порок, какъ и въ битвахъ, это гомерическій Аяксъ, лишенный нравственнаго чувства и брошенный въ среду утонченной цивилизаціи, способный и на ужасные, и на благородные поступки, идущій куда влечетъ его пылкость. Но какъ ни называется Ловласъ въ дйствительной жизни, Ришелье или де-Саксомъ, результатъ одинъ, хотя характеръ и средства различны….’
Въ четвертой книг ‘Франціи при Людовик XV’, Анри-Мартенъ доканчиваетъ очеркъ маршала де-Сакса.
‘Маршалъ умеръ (30 ноября 1750 года) съ головой, наполненной проэктами преобразованій, и унесъ съ собою остатки военной науки. Изъ письма де-Сакса къ военному министру видно, что онъ предусматривалъ послдствія безпорядка и невжества, въ которыя впала наша армія.
‘Вроятно, онъ нашелъ бы средства противъ этого, то есть нашелъ бы секретъ Фридриха II, если бы ранняя смерть, слдствіе излишествъ, не похитила его у Франціи.
‘Его военныя сочиненія, Мечты, Замтки и проч., изданныя въ 1757 году, очень интересны. Онъ желалъ сдлать одежду солдата боле здоровою и удобною, возвратить тяжелой кавалеріи оборонительное оружіе и пику, хотлъ ршать сраженіе штыкомъ, а не огнемъ, длать повышенія не по старшинству, а по заслугамъ, устроить для защиты портовъ всегда готовыя машины, которыя бы въ минуту могли поставить подъ водой препятствія для входа въ портъ кораблей и брандеровъ, образовать легкую кавалерію, очень похожую на вашихъ вексенскихъ стрлковъ. Заботясь всегда о жизни и здоровь солдата, онъ жалетъ о прежнемъ оборонительномъ оружіи. Съ пороками соединялъ онъ и чувство человколюбія, старался уничтожить жестокій обычай сжигать предмстья угрожаемыхъ городовъ, шпіоновъ приказывалъ только сковать, а не вшалъ ихъ. Философія его иногда несравненно серьзне, чмъ въ странной ‘Записк о народонаселеніи’.
‘Замчательные полководцы исчезли съ Морицемъ де-Саксъ и Ловендалемъ, который немного пережилъ своего товарища по оружію.’
Отдавая справедливость маршалу, знаменитый историкъ судитъ его очень строго, но строгость такого судьи достойна всякаго уваженія, и я не знаю, захотла ли бы бабушка, чтобы я спорила противъ осужденія, произнесеннаго столь пренраснымъ и честнымъ талантомъ, который представляетъ собою типъ патріотизма и въ то же время сознанія и добродтели.
Мн остается только замтить, что заблужденія этого героя принадлежатъ его вку и воспитанію. У него была прекрасная и великая душа, характеръ добрый и благородный. Въ другомъ обществ, поддерживаемый другими совтами, другцми началами и примрами, этотъ гомерическій Аяксъ завоевалъ бы себ военную славу, чистую отъ пятенъ частной жизни.
‘Если онъ и былъ пороченъ — говоритъ другой историкъ его жизни — то женщины помогли ему въ этомъ по доброй вол и помогли какъ нельзя больше.’
Очень вроятно, но г-жа Фаваръ всегда останется темнымъ пятномъ за его жизни, чтобы ни говорилъ Гриммъ въ своей ‘Переписк’. Усилія этого писателя очернить жертву и оправдать виновнаго столько же дурны, какъ и самое дло. Что за время, и что за нравы.
Морицъ встртилъ смерть безъ страха сказалъ врачу:
— Жизнь есть сонъ. Мой сонъ былъ коротокъ, но прекрасенъ.
Въ этихъ словахъ виденъ весь человкъ и его время.
Вообще, это былъ экзальтированный умъ, оправданіе котораго было въ самой его экзальтаціи. Его судьба не соотвтствовала его дятельности. Онъ хотлъ быть государемъ и такъ какъ тогда онъ не имлъ никакихъ правъ на это, то друзья нердко должны были защищать его отъ упрека въ безумств, который обращали къ нему современники. Пятьюдесятью годами поздне, онъ, быть можетъ, нашелъ бы осуществленіе своей мечты, если бы только Франція не потушила его честолюбія на эшафот. Участь Наполеона какъ будто осуществила, въ большихъ размрахъ, пылкіе сны Морица де-Сакса. Извстно, что отъ думалъ о королевств въ Табаго, въ Корсик, наконецъ о королевств еврейскомъ. Это былъ реформаторъ безъ достаточнаго образованія, но еслибъ онъ предпринялъ другую задачу, боле важную, нежели — дать развращенной Франціи минуту славы, безъ завтрашняго дня, его замчательный практическій смыслъ, всегда проявлявшійся на дл, несмотря на физическую и нравственную лихорадку, быть можетъ, предохранилъ бы его отъ ошибокъ, какія навлекало ему уединеніе. Онъ принималъ бы совты, развилъ свои знанія, и какъ Адріэнна Лекуврръ посвятила его, суроваго и дикаго, въ тайны восхитительнаго искусства, такъ какой нибудь прямой и серьзный умъ посвятилъ бы его въ тайны истины. Нельзя думать, чтобы великія, но стсненныя дарованія не нашли хорошей дороги, если бы только она была имъ доступна. Наслажденіе вовсе не есть цль высотъ способностей, какія даетъ Богъ нкоторымъ людямъ: оно бываетъ для нихъ только подводнымъ камнемъ, когда миссія ихъ разбивается отъ обстоятельствъ. Мы не сознаемъ болзнь скуки или отчаянія, но это зло, быть можетъ, храбро было бы уничтожено ими, если бы только вмсто заразы разврата, ихъ могущественную грудь оживотворялъ и подкрплялъ чистый и свободный воздухъ.

ГЛАВА VII.

Продолженіе исторіи моего отца.— ‘Роберти, предводитель разбойниковъ’.— Описаніе Шатры.— ‘Разбойники’ Шиллера.— Конскрипція.— Латуръ д’Овернь, первый французскій гренадеръ.

ПРЕДИСЛОВІЕ.

Когда говоришь о прошедшемъ, непремнно приходятъ въ голову нкоторыя мысли: сравниваешь съ прошедшимъ настоящее, и это настоящее, въ ту минуту, когда пишешь, становится уже прошедшимъ для тхъ, кто будетъ, черезъ нсколько лтъ, читать написанное. Иногда писатель заглядываетъ также и въ будущее. Его предсказанія уже сбылись или оказались ложными, когда выходитъ его книга. Я ничего не хотла измнять въ своихъ размышленіяхъ и догадкахъ, которыя длала въ послднее время. Я думаю, что он уже стали фактомъ моей исторіи и исторіи всхъ и буду только указывать ихъ время въ примчаніяхъ.

——

Стану продолжать исторію своего отца, потому что, безъ всякой игры словъ, онъ настоящій авторъ исторіи моей жизни. Этотъ отецъ, котораго я едва знала и который остался блестящимъ явленіемъ въ моей памяти, этотъ молодой художникъ и воинъ, еще живетъ въ порывахъ моей души, въ фатализм моей организаціи, въ чертахъ моего лица. Существо мое есть отблескъ его, конечно ослабленный, но довольно полный. Видоизмненія произведены той средой, гд я жила. Потому недостатки мои не дло его одного, качества мои — благодяніе тхъ инстинктовъ, которые онъ передалъ мн. Моя вншняя судьба столько же отлична отъ его жизни, какъ и эпоха, въ которой она развилась, но если бы я была мальчикомъ и жила двадцатью-пятью годами раньше, я уврена, что все бы длала и чувствовала такъ же, какъ отецъ мой.
Какія были, въ 97 и 98 годахъ, предположенія моей бабушки о будущности ея сына? Думаю, что у нея не было никакого положительнаго мннія объ этомъ и что также было тогда и со всми людьми извстнаго класса. Вс карьеры, которыя прежде зависли отъ протекціи, теперь зависли отъ интриги. Перемнились только лица, и отцу моему оставалось выбирать между домашнимъ очагомъ и лагеремъ. Съ его стороны не было сомннія въ выбор, но въ бабушк съ 93 года явилась довольно понятная реакція противъ лицъ и событій революціи, хотя, что очень замчательно, теоретическія понятія ея нисколько не измнились противъ прежняго.
Отецъ мой всегда мечталъ о военной карьер. Во время ссылки, въ маленькой комнатк своей въ Пасси, онъ изучалъ сраженіе при Мальплаке, въ эти дни уединенія, столько долгіе и тяжелые для шестнадцатилтняго мальчика, но чтобы удовлетворить его наклонностямъ, бабушка желала лучше возвращенія монархіи или спокойствія умренной республики. Находя въ матеpи противорчіе своимъ тайнымъ желаніямъ и не понимая возможности сдлать что нибудь безъ ея согласія, Морицъ хотлъ быть артистомъ, сочинять музыку, ставятъ на сцену оперы или исполнять симфоніи. Такія желанія постоянно соединялась у него съ воинственнымъ жаромъ и скрипка часто была подругою его сабли.
Въ 1798 году въ исторіи моего отца является одно обстоятельство, повидимому ничтожное, но на дл важное, какъ и вс живыя впечатлнія юности, которыя имютъ вліяніе на всю нашу жизнь даже располагаютъ нами, безъ нашего вдома.
Онъ сошелся съ обществомъ сосдняго городка Шатры, а надобно замтить, что несмотря на недостатки и странности, обыкновенные въ провинціи, въ этомъ городк всегда было того умныхъ и образованныхъ людей, вышедшихъ изъ его мщанскаго и небогатаго населенія. Буржуазія тамъ зажиточна, хотя не богата, ей не нужно бороться съ высокомрной аристократіей и рдко приходится спорить съ бдными пролетаріями. Такимъ образомъ, она развивается въ сред, очень благопріятной на ума, хотя и слишкомъ спокойной для сердца и слишкомъ колодной для воображенія.
Этотъ старинный и издревле свободный городъ расположенъ въ небольшой плодоносной и восхитительной долин, которая вся открывается глазу, когда подходишь къ краямъ окрестной возвышенности. Когда оставишь за собой, по дорог въ Шатору, хижинку съ романтическимъ именемъ (чортовъ домъ), тогда вступаешь на длинное шоссе, обсаженное тополями, съ виноградниками и лугами направо и налво, и отсюда открывается вдругъ маленькій городъ, утонувшій въ зелени, надъ которымъ съ одной стороны господствуетъ четвероугольная башня, служившая нкогда тюрьмой, съ другой тяжелая и блестящая колокольня, основаніе которой есть прекрасный остатокъ древней массивной архитектуры.
Въ городъ входятъ по мосту, перекинутому черезъ Эндру, куча старыхъ домовъ и старыхъ ветлъ представляетъ здсь живописную группу.
Но прежде чмъ стану описывать этотъ городъ, позволю себ сдлать маленькую дигрессію, въ форм обращенія.
Милые мои земляки, зачмъ вы такъ неопрятны? Упрекаю васъ въ этомъ очень серьзно и въ нкоторой надежд на ваше исправленіе. Живете вы въ самомъ здоровомъ климат, середи деревенскаго населенія Черной долины, которое отличается изящною чистотою, и между тмъ хотите кажется сдлать изъ своего города вонючую клоаку, гд некуда ступить и гд вы вдыхаете въ себя гнилые міазмы, тогда какъ позади вашихъ домовъ цвтутъ благоуханныя поля и надъ вашими согнувшимися кровлями ветъ чистый и свжій воздухъ, котораго вы какъ будто боитесь. Трудно очистить воздухъ и содержать въ чистот такіе города, какъ Ліонъ и Марсель, но Шатра! группа домиковъ, заброшенныхъ въ оазис ароматическихъ луговъ и цвтущихъ садовъ! Эта испорченность обонянія и цинизмъ зрнія, столь обыкновенные у жителей захолустья, — такіе пороки, которыхъ, право, вовсе не извиняетъ бдность, и которыхъ нельзя даже и объяснить бдностью, потому чти здшнее населеніе зажиточно, да притомъ самые богатые буржуа, наравн съ бдными рабочими, не позаботятся освободить отъ грязи свой негостепріимный порогъ. Соблюденіе самыхъ простыхъ полицейскихъ правилъ, по видимому, нисколько не занимаетъ муниципальныхъ чиновниковъ, а это было бы нужно столько же для опрятности, сколько для здоровья. Неопрятность неприлична и въ отношеніи нравовъ показываетъ отсутствіе самоуваженія, въ отношеніи ума — привычку непохвальниго отупнія. Шатра съ этой стороны производитъ непріятное впечатлніе. Въ другихъ отдаленныхъ и неизвстныхъ закоулкахъ Черной долины, вы встртите иногда подъ кустарникомъ бдную хижину, которая состроена изъ высушенной на солнц грязи и которую поддерживаютъ нсколько источенныхъ червями досокъ. Иногда хозяйка соотвтствуетъ наружности жилища, но это только исключеніе. Десять разъ изъ двнадцати вы найдете комнату, чисто подметенную, блестящую на поставц посуду, опрятную постель, чистый очагъ, ни пылинки на закопченомъ потолк: бдность величайшую, иногда раздирающую, но всегда достойную уваженія и не отталкивающую. Да, опрятность есть достоинство бдняка. Я кажется нердко говорила объ этомъ, и буду всегда повторять, тоже. Можно жалть о той бдности, которая отдается самой себ съ беззаботностью и уныніемъ, но та, которая борется съ лишеніями, моетъ свое рубище, провтриваетъ и убираетъ свое убогое жилище, — заслуживаетъ уваженія и дружбы. Но неопрятность безъ причины и по доброй вол внушаетъ одно отвращеніе, она становится испорченностью и безславіемъ.
Безъ этой ужасной неопрятности, Шатра была бы пріятнымъ мстопребываніемъ. Лучшая улица, Королевская, есть самая плохая, она безхарактерна. Но старый кварталъ живописенъ и сохранилъ нсколько деревянныхъ домовъ изъ временъ возрожденія, которые отличаются изяществомъ прекрасныхъ цвтовъ. Городъ, расположенный на склон горы, поднимается все выше и выше къ тюрьм, и узкія улицы стараго города примыкаютъ къ отвсному обрыву, внизу котораго Эндра рисуетъ свои свжія излучины на небольшомъ, но восхитительномъ пейзаж. Эта сторона очень замчательна, невдалек отъ города находится одна изъ самыхъ пріятныхъ мстностей этого края, Соиретіеи, за которой глаза теряются въ этой размытой водою и нарзанной красивыми оврагами стран, усянной живописными возвышеніями.
Я описала Шатру и пожурила ее, потому что въ сущности люблю ее, и именно потому, что у отца моего были тамъ друзья, дти которыхъ стали теперь моими друзьями.
Въ 1798 году отецъ мой подружился здсь съ десятками тремя молодежи обоего пола, и со многими подружился очень тсно, и игралъ вмст съ ними разныя пьесы, на домашнемъ театр. Такое препровожденіе времени есть прекрасное занятіе, а я посл скажу, что я вижу въ немъ полезнаго и важнаго для умственнаго развитія юности. Правда, общества любителей, какъ труппы актеровъ по профессіи, очень часто бываютъ разъдены смшными притязаніями и мелочнымъ соперничествомъ, но въ этомъ виноваты люди, а не занятіе. Итакъ какъ по моему мннію театръ совмщаетъ въ себ вс другія искусства, то кром театра нтъ боле интереснаго развлеченія, чтобы наполнить досуги общества друзей. Дв вещи нужны для того, чтобы сдлать изъ него удовольствіе идеальное, это — истинное сочувстіе, которое бы заставляло молчать ревнивое тщеславіе, и истинное пониманіе искусства, которое длало бы эти попытки удачными и поучительными.
Надобно думать, что эти условія соединялись въ Шатр въ то время, потому что опыты удались очень хорошо и импровизированные актеры остались друзьями. Пьеса, имвшая всего боле успха и обнаружившая въ моемъ отц самородный и непреодолимый талантъ актера, была нелпая драма, которая пользовалась тогда большою славой, но чтеніе которой очень поразило меня своимъ историческимъ колоритомъ, это былъ — Робертъ, предводитель разбойниковъ.
Эта драма, подражаніе нмецкому, есть жалкая передлка Разбойниковъ Шиллера, но несмотря на то, иметъ интересъ и значеніе, потому что заключаетъ въ себ извстную доктрину. Она была представлена въ первый разъ въ Париж 1792 года. Это сущность системы якобинизма, Робертъ есть идеалъ начальника Горы, я приглашаю читателя просмотрть ее, какъ очень любопытный памятникъ духа времени.
‘Разбойники’ Шиллера — совершенно другая вещь и имютъ другой смыслъ. Это — великое и благородное произведеніе, полное недостатковъ юности (всякому извстно, что Шиллеру былъ тогда двадцать-одинъ годъ), но если это хаосъ и бредъ, то вмст съ тмъ это высокій вымыселъ, проникнутый глубокимъ значеніемъ. Позвольте напомнить вамъ его.
У слабаго и добродушнаго старика два сына, натуры энергическія и ужасныя, нельзя почти понять родства ихъ съ этой кроткой и легковрной душой. Какъ будто львица была ихъ матерью и какъ будто этимъ только объясняется начало неукротимыхъ страстей въ этихъ ужасныхъ типахъ. Шиллеръ не подумалъ объ этомъ. Предположимъ что угодно, но такая беззаботность есть недостатокъ богача. Ему нельзя показать всхъ своихъ сокровищъ, и произведеніе искусства, заставляющее многое предполагать и придумывать вн той рамы, въ которую оно заключено, есть произведеніе, полное жизни и огня.
Карлъ, старшій сынъ графа Моора, — левъ, благородный и храбрый, младшій, Францъ, — трусливый и коварный волкъ. Одинъ силенъ могуществомъ добра, другой — могуществомъ зла. Оба умны, и оспариваютъ другъ у друга любовь отца, который долженъ сдлаться жертвой этой неестественной борьбы.
Карлъ, преданный заблужденіямъ юности, оклеветанный братомъ, раздраженный и отчаянный, хочетъ однако оставить своихъ друзей студентовъ, увлекающихъ его въ безпорядочную жизнь, и возвратиться къ отцу, котораго любитъ и уважаетъ до глубины сердца. Онъ проситъ у него, въ письм, прощенія своихъ ошибокъ и выражаетъ искреннее раскаяніе. Съ нетерпніемъ онъ ждетъ отвта, и отдается воспоминаніямъ о своей молодости, и горько жалетъ о чистой любви, которою онъ пренебрегъ. Здсь открывается драма. Карлъ хочетъ возвратиться къ добродтели, но можетъ ли онъ это сдлать, не испортилъ ли порокъ этой прекрасной души? Можетъ ли такой горячій характеръ безнаказанно погрузиться въ бредъ дурныхъ страстей? Безъ сомннія да, если только судьба, которая какъ наказаніе привязывается къ вашей жизни, не воспротивится его обращенію и порывы нжности и любви не перемнитъ въ ярость.
Отвтъ стараго Моора приходитъ, при посредничеств Франца, это — отказъ, это — отеческое проклятіе. Францъ перехватилъ письма Карла, и подставилъ вмсто нихъ другія, въ которыхъ Карлъ изображенъ былъ разгнванному отцу какъ неисправимый, позорный угрожающій злодй, опасный для самой жизни стараго графа.
Раздраженный до крайности Карлъ посвящаетъ себя фуріямъ. Любовь обращается въ ненависть, въ отчаяніе, въ богохульство и сердц на устахъ. Кровью утснителей онъ хочетъ мстить и стыдъ и пренебреженіе всхъ оскорбленныхъ. Онъ становится разъяреннымъ и неумолимйшимъ врагомъ общества, которое отталкиваетъ и осуждаетъ его. Товарищи, такіе же какъ онъ, собираются около него и произносятъ страшныя клятвы.
Но что они станутъ длать съ этимъ гнвомъ, съ этой жаждою мщенія? Одинъ изъ нихъ, низкое, циническое и коварное созданіе, подалъ мысль о разбо, которая пришла ему въ голову въ слдствіе его жадности и презрнныхъ наклонностей. Другіе видли здсь только средство отдлиться отъ общества и отмстить ему грабежемъ. Карлъ Мооръ съ жаромъ ухватился за эту идею, которая казалась ему логическою. Онъ создаетъ себ страшное могущество, чтобы наказывать злыхъ и мстить имъ за ихъ жертвы. Рука его будетъ вооружена справедливостью. Онъ возобновитъ кровавыя осужденія тайнаго трибунала древней Германіи. Онъ принимаетъ начальство надъ предпріятіемъ, проклинаетъ все свое прошедшее и все свое будущее и увлекаетъ своихъ товарищей въ лса и горы.
Такое ршеніе, какъ оно ни внезапно и романтично, не иметъ ничего невроятнаго въ произведеніи Шиллера. Оно объясняется напряженнымъ положеніемъ, въ которомъ находятся разгоряченные умы этихъ молодыхъ людей, образованныхъ и невждъ въ одно и тоже время, разнообразныхъ, но прямыхъ и глубокихъ типовъ горькаго скептицизма и ужасающаго нравственнаго упадка. Ихъ одушевленные разговоры полны этихъ преувеличеній, въ которыхъ дурное мшается съ высокимъ, которые удивительно рисуютъ переходную эпоху человчества въ конц прошлаго столтія. Прошедшее для него умерло и ничто еще не подкрпляло надеждъ на будущее. Зло, господствовавшее въ нравахъ и жизни, представлялось тогда во всей своей крайности, и энтузіастическая юность не имла достаточной добродтели и истинной силы, чтобы противупоставить ихъ паденію устарвшаго порядка, которое увлекло и ее, не смотря на ея восклицанія и протестаціи {Здсь оканчивается второй томъ ‘Исторіи’, продолженіе седьмой главы перешло въ третій.}.
Черезъ десять лтъ посл того, какъ драма Шиллера надлала шуму въ Германіи и заставила предчувствовать паденіе стараго общества, во Франціи начались волненія революціи. Спектакли не были закрыты. Жизнь народа, неудовлетворенная движеніями очень дйствительной драмы, искала въ сценическихъ произведеніяхъ пищи для своего гнва, усиленія мучившей ее лихорадки.
Нкто Ламартельеръ (быть можетъ потомокъ славнаго адвоката, непримиримаго врага езуитовъ?) вздумалъ дать, для страстей толпы, извлеченіе изъ Шиллеровыхъ разбойниковъ. Но сокращая эту драму и принаравливая ее къ обрядамъ и обычаемъ французской сцены, онъ, очень наивно и вроятно самъ того не замчая, совершенно измнилъ ея духъ и заключеніе: изъ произведенія скептицизма или огорченія онъ, не женируясь, сдлалъ произведеніе увренности и тріумфа. Это не былъ предсмертный крикъ умирающей Германіи, а военная псня обновленной Франціи. Мыслящіе и экзальтированные студенты Германіи стали философами парижскихъ клубовъ, и сохранивъ имъ нмецкія имена и даже перенося дйствіе въ пятнадцатое столтіе, германской имперіи, авторъ сдлалъ ихъ идеальными якобинцами. Изъ этой амальгамы (боле правдоподобной въ своемъ основаніи, чмъ можно бы думать, произошла странная, иногда, высокая, иногда смшная драма, но вовсе не ужасная и это всего забавне.)
Въ самомъ дл, товарищи Роберта нисколько не заставляютъ на сцен предчувствовать тхъ ошибокъ и преступленій которыя привлекла ихъ система. Робертъ — это Карлъ Мооръ, но выставленный въ самомъ розовомъ цвт. Онъ свободенъ отъ всякаго преступленія, ему нравится только, чтобы его боялись, и онъ любитъ большіе рыжіе усы. Впрочемъ объ добръ, какъ агнецъ и хотя грозитъ каждому изъ товарищей разбить голову при малйшей ошибк, но воспиталъ ихъ такъ хорошо, что каждый изъ нихъ, по крайней мр, разъ десять получилъ мантіоновскую премію. Между тмъ какъ разбойники Шиллера бросаютъ въ огонь бднаго ребенка, который озябъ, товапищи Роберта опаляютъ себ бороды, чтобы вытащить дитя изъ охваченныхъ огнемъ развалинъ и выбираютъ ему опрятную и здоровую кормилицу. Они назначаютъ пенсіи старикамъ и очень вжливо помогли бы дамамъ выйти изъ экипажа, пока происходитъ расправа съ ихъ отцами или мужьями…. Все это какъ видите, неслишкомъ правдоподобно, но критиковать такую плохую пьесу было бы очень легко. Важно въ ней только именно направленіе, вполн заимствованное изъ современности. Это были понятія монтаньяровъ….
Такія театральныя представленія въ теченіе нсколькихъ мсяцевъ заполняли досуги шатрскаго общества и разгорячали воображеніе моего отца боле, чмъ могла предвидть его мать. Сценическая игра скоро перестала удовлетворять его, и онъ долженъ былъ деревянную позолоченную саблю перемнить за настоящую гусарскую.
Мать моего друга, Шарля Дюверне, играла роль Софіи, героиню пьесы и играла ее очень хорошо, хотя (или лучше сказать, потому что), нея не было никакой методы и никакихъ сценическихъ преданій. Она была почти ребенокъ, только что вышла замужъ, никогда не вызжала изъ провинціи и не только не играла никогда за театр, но и совсмъ не видала его. Такимъ образомъ первое театральное представленіе, на которомъ она присутствовала, было именно-то, въ которомъ она играла эту трогательную и трудную роль. Она играла ее по вдохновенію и здсь была своя заслуга. Эта умная дама сохранила малйшія воспоминанія о томъ, что я теперь разсказываю, и сынъ ея сообщилъ мн очень любопытныя замтки. Дюверне, отецъ моего друга, и Делатушъ, отецъ другаго моего земляка и пріятеля, авторъ Фраголетты {Я скажу въ другомъ мст о Делатуш, которому одолжена прекрасными совтами и ободреніемъ при своемъ вступленіи на литературное поприще.}, также занимали важныя роли въ пьес.
Въ сообщенныхъ мн замткахъ есть нкоторыя подробности, живо рисующія эпоху.
‘Недалеко отъ церкви кармелитовъ, возвышалось обширное и грандіозное зданіе, принадлежавшее имъ же и разрушенное окончательно въ 1816 году. Въ эпоху революціи, народное общество въ соединенія съ якобинцами, выбрало мстомъ своихъ засданій трапезу кармелитовъ. Въ ней устроили лавки въ вид амфитеатра, вроятно въ подражаніе Гор, и трибуну для ораторовъ. Народъ наполнялъ остальное пространство, стоя, въ дни декадъ здсь танцовали.
‘Пришла реакція термидора, за тмъ директорія. Можно было вздохнуть свободне, стали жениться и выходить замужъ, явилась охота смяться и забавляться. Составилось драматическое общество. Таже зала кармелитовъ, то есть клубъ съ его амфитеатромъ, выбрана была для устройства сцены. Вынесли трибуну и зала увеличилась, прямо, за стной, къ которой пpислонены были лавки, огромная лстница вела въ дортуары, гд помщены были конторы разныхъ правительственныхъ мстъ На первой площадк этой лстницы пробили дверь, выходящую на самый верхъ амфитеатра. Это былъ входъ для premi&egrave,res. Партеръ и оркестръ, само собою разумется, заняли свободное мсто между лавками и театромъ.
‘Возл трапезы находилась огромная кухня кармелитовъ. Из нея сдлали фойе и вмст актерскую ложу, развшенныя шпалеры отдляли дамъ отъ мужчинъ.
‘Когда начались спектакли, Дешартръ выпросилъ позволенія присоединиться къ оркестру вмст съ своимъ воспитанникомъ, Морицемъ Дюпеномъ, которому было тогда осьмнадцать или девятнадцать лтъ. Въ слдующемъ году Дюпену не хотлось уже оставаться въ оркестр, а вступить въ самую труппу. Это возбудило сильные споры, и что удивительно — дамы упрямились всего больше. Дюверне, какъ другъ, былъ естественно защитникомъ просителя и большинство мужчинъ склонилось на его сторону. Женская партія много шумла, возставая противъ важнаго господина, но когда дло дошло до собиранія голосовъ, оказалось, что эта вражда не имла вліянія на мннія ихъ.
‘Допущенный въ труппу, Дюпенъ принесъ свою юношескую пылкость, не разъ смущавшую классическія преданія директора Делатуша — отца. Пьеса, которую откладывали до сихъ поръ по трудности главной роли и постановки на сцену, была наконецъ принята. Это былъ Робертъ, предводитель разбойниковъ. Дюпенъ взялъ на себя роль Роберта и завдывалъ постановкой. Сдлали новые костюмы, набрали статистовъ, и солдатами Роберта были плнные венгро-кроаты, которымъ въ этомъ город отвели квартиру. Они должны были представлять сраженіе. Имъ дали понять, что посл сраженія они должны казаться раненными, и они приготовились такъ хорошо и старательно, что вышли изъ битвы, вс хромая на одну ногу….’
Такимъ образомъ отецъ мой, предводитель разбойниковъ на театр, устроенномъ изъ трапезы кармелитовъ, гд происходили засданія горы, былъ начальникомъ плнныхъ венгров и кроатовъ. Черезъ два года онъ самъ сдлался плнникомъ венгровъ и кроатовъ, которые не заставляли его играть на театр и поступали съ нимъ гораздо сурове. Жизнь есть романъ, въ которомъ каждый изъ насъ носитъ въ себ прошедшее, будущее.
Но когда моя бабушка все еще находилась въ нершимости, думая о карьер своего сына, вышелъ знаменитый законъ 2-го вандемьера VII года (23 сентября 1798), предложенный Журданомъ и объявлявшій, что каждый французъ долженъ быть солдатомъ въ продолженіе опредленной эпохи его жизни.
Война, усыпленная на минуту, грозила снова разразиться на всхъ пунктахъ. Пруссія, Россія и Австрія дятельно вооружались. Неаполь выставлялъ все народонаселеніе. Французская армія значительно уменьшилась отъ сраженій, болзней и побговъ. Выдумавши и принявъ законъ о конскрипціи, директорія тотчасъ приступила къ исполненію, назначивъ наборъ въ двсти тысячь конскриптовъ. Отцу моему было двадцать лтъ.
Уже давно его благородное сердце горло нетерпніемъ, бездйствіе тяготило его, молодой человкъ постоянно безпокоился и желалъ только, чтобы правительство дало ему возможность служить. Когда усиленныя реквизиціи лишили его единственной лошади, онъ топнулъ ногой и сказалъ: ‘еслибъ я былъ военнымъ, то имлъ бы право владть лошадью, я взялъ бы у непріятеля лошадей для Франціи, а не самъ бы длался пшеходомъ, какъ существо слабое и безполезное. Или по рыцарскому инстинкту и молодечеству, или отъ соблазнитльности новыхъ идей и беззаботности темперамента, или скоре, какъ видно, изъ его писемъ, по здравому смыслу яснаго и спокойнаго ума, но онъ никогда не жаллъ о старомъ порядк вещей и богатств первыхъ лтъ своей жизни. Слава была для него таинственное и неопредленное слово, не дававшее ему спать, и когда мать принималась убждать его нейдти въ военную службу, онъ не ршался противорчить, но глубоко вздыхалъ и то говорилъ, что непремнно будетъ военнымъ, когда нужно защищать отечество и спасать его отъ чуждаго ига. Вроятно, бабушка сама понимала это, но не могла помирить такой логики съ ужасомъ потерять единственное дитя. Она бы охотно согласилась видть его въ военной служб, только съ условіемъ, чтобы не было войны. При мысли, что ему придется сть изъ деревянной чашки и спать на чистомъ воздух, у нея волосы поднимались дыбомъ. Мысль о сраженіи пугала ее до полу смерти. Я не видла женщины, которая была бы такъ мужественна за себя, и такъ слаба за другихъ, спокойна въ своихъ личныхъ опасностяхъ и малодушна, когда подвергались опасности т, кого она любила. Въ дтств моемъ, она столько учила меня стоицизму, что я стыдилась при ней вскрикнуть отъ боли, но если она сама замчала ее, то эта же милая женщина приходила въ отчаяніе. Вся ея жизнь прошла въ этомъ трогательномъ противорчіи, и какъ все, что хорошо, производитъ что нибудь хорошее, все проистекающее изъ сердца, дйствуетъ на сердце — ея нжная слабость не производила на дтей впечатлнія противнаго тому, къ которому стремились ея наставленія. Мать моя была совсмъ не такова. Суровая къ себ и къ другимъ, она обладала рдкимъ хладнокровіемъ, удивительнымъ присутствіемъ духа, которые приносятъ помощь и внушаютъ довріе. Очевидно, что оба эти способа дйствій хороши, хотя и діаметрально противоположны. Отсюда можно длать какіе угодно выводы. Что касается до меня, я не находила теорій приложимыхъ къ воспитанію дтей. Это такія подвижныя существа, что если вы не стараетесь (если можете) сдлаться такими же, они каждую минуту будутъ ускользать отъ васъ въ своемъ развитіи.
Въ послдніе дни VI года, отецъ мой отправился по дламъ въ Парижъ, а въ первые дни VII года, страшный законъ конскрипціи поразилъ его электрическимъ ударомъ и ршилъ карьеру его жизни. Я уже достаточно показала волненія матери и тайныя желанія сына, теперь заставлю говорить его самого.

Безъ означенія числа. Это были послдніе дни VI
года (сентябрь 1798). Парижъ.

‘Гражданк Дюпенъ, въ Ноган.’

‘Наконецъ получилъ я письмо отъ тебя, милая мать. Оно провело восемь дней въ дорог: это нельзя сказать, чтобы было проворно. Ты все жалешь обо мн! Такъ ты опасаешься, успю ли я или нтъ? это очень оригинальная дилемма. Что касается до меня, такъ я совершенно спокоенъ о нашихъ фамильныхъ длахъ. Не безпокойся, я занимаюсь ими съ Бомономъ. Мы съумемъ привести ихъ къ концу. Но что касается до событій, твое безпокойство огорчаетъ меня, будь мужественне, прошу тебя. Невозможно ни подъ какимъ предлогомъ избавиться отъ послдняго закона и онъ особенно относится ко мн. Генералы могутъ выбирать своихъ адъютантовъ только между офицерами. Бомонъ былъ везд, но отвтъ везд одинъ и тотъ же. Теперь уже нельзя начать съ офицерскаго чина, этимъ надобно оканчивать, если можно. Бомону знакомъ весь Парижъ, онъ очень коротокъ съ Баррасомъ и Ревбеллемъ. Онъ представлялъ меня Латуръ-д`Оверню, который по своей неустрашимости, дарованіямъ и скромности, достоинъ быть Тюреннемъ нашего времени. Посмотрвъ на меня нсколько минутъ съ большимъ вниманіемъ, онъ сказалъ: ‘неужели внукъ маршала де-Сакса побоится сдлать кампанію?’ Эти слова не заставили меня ни поблднть, ни покраснть, и я, смотря ему прямо въ лицо, сказалъ: ‘конечно, нтъ’, и потомъ прибавилъ: ‘но я занимался, могу пріобрсти познанія и думаю, что лучше могу служить отечеству въ какомъ нибудь другомъ званіи, нежели въ рядахъ простыхъ солдатъ.’ — Это правда, отвчалъ онъ, и потому надобно дослужиться до боле важнаго поста. Но начать должно съ солдата и вотъ что думаю я сдлать, чтобы вы оставались имъ сколько можно меньше и легче могли перенести это время: у меня есть хорошій пріятель, полковникъ 10-го полка конныхъ егерей, вы поступите къ нему, онъ будетъ радъ васъ видть. Это человкъ происхожденія когда-то знатнаго. Онъ приметъ васъ, очень радушно, вы останетесь простымъ егеремъ только то время, которое будетъ необходимо для васъ, чтобы научиться верховой зд. Этотъ полковникъ внесенъ въ списокъ генераловъ, и если его утвердятъ, вы будете состоять при немъ, если же нтъ, я помогу вамъ вступить въ инженерное училище. Но какъ бы то ни было, вамъ нельзя думать о повышеніи, если вы не исполните предписанныхъ условій, это необходимый порядокъ. Мы поставимъ вмст славу и долгъ, удовольствіе блистательно служить отечеству и законы ума и справедливости.’. Вотъ почти слово въ слово нашъ разговоръ.
‘Что ты скажешь объ этомъ? на это нечего отвчать! не прекрасно ли быть такимъ человкомъ, такимъ безстрашнымъ, мы Латуръ-д’Овернь? Не должно ли купить этой чести нкоторыми пожертвованіями и неужели бы ты захотла, чтобы говорили, что твой сынъ, внукъ твоего отца Морица де-Сакса, побоялся сдлать камланію? Карьера открыта. Неужели трудной дорог, обязанности, надобно предпочесть вчное и постыдное спокойствіе? Притомъ, мн больше не остается ничего. Подумай, что мн двадцать лтъ, что мы раззорились, что у меня еще длинная дорога впереди, у тебя также, благодаря Бога, и что занявшись чмъ нибудь, я могу хоть немного возвратить то довольство, которое ты потеряла. Бомонъ съ удовольствіемъ видитъ во мн эти мысли…. Ясно, что человкъ, который не ждетъ, чтобы внесли имя его въ списокъ, какъ отпущенный товаръ, но который напротивъ добровольно идетъ за защиту отечества, конечно иметъ боле права на благоволеніе и повышеніе, нежели тотъ, кого берутъ силою. Но такого поведенія не одобрятъ люди нашего класса? но они будутъ ошибаться и я опровергну ихъ неодобреніе. Оставимъ ихъ говорить что угодно, но они сдлали бы лучше, еслибы поступили по моему. Нкоторые изъ нихъ показываютъ еще боле патріотизма, нежели я, и вовсе не стсняются тмъ, что нужно итти къ знаменамъ.
‘Здсь мало думаютъ о мир и Бомонъ вовсе мн не совтуетъ разсчитывать на него. Латуръ-д’Овернь уже подружился со мной. Онъ сказалъ Бомону, что ему нравится мой спокойный видъ и что въ манер, съ которой я ему отвчалъ, онъ видитъ порядочнаго человка. Ты скажешь, что онъ видлъ меня въ мою прекрасную минуту, но вдь эти минуты могутъ быть часто, нуженъ только случай. Наше состояніе разстроено, неужели намъ упасть духомъ отъ этого? Не лучше ли стать выше своихъ несчастій, нежели собственными ошибками упасть съ высоты, на которую поставилъ насъ случай? Начало этой карьеры можетъ показаться непривтливымъ только для обыкновеннаго ума, но ты не постыдишься назвать себя матерью храбраго солдата. Въ войскахъ теперь хорошая дисциплина, офицеры вс люди заслуженные и теб бояться нечего. Я не пойду прямо въ сраженіе, а только проведу нсколько времени занимаясь верховой здой. Это будетъ вовсе не непріятно для меня, потому что ты позаботилась выучить меня ей даже больше, чмъ мн теперь нужно. Мн нечего хвалиться этимъ, и на первыхъ своихъ опытахъ я нескомпрометтирую себя и не и дамъ повода къ смху присутствующимъ. По крайней мр, ты можешь быть спокойна на счетъ этого.
‘Прощай, напиши мн, какъ ты думаешь обо всхъ моихъ размышленіяхъ, и подумай, что печаль разлуки можетъ принести намъ обоимъ много добра. Прощай еще разъ, обнимаю тебя отъ всей души…. Вчера я былъ у итальянцевъ, я забылъ сказать теб объ этомъ: давали ‘Зораима и Гюльнару’, подражаніе ‘Гонзальву Кордуанскому’. Музыка въ новомъ вкус, а содержаніе взято съ арабскаго, черезъ передлку Флоріана, вообще это очень мило. Мартенъ и Элльвью поютъ удивительно, Шенаръ играетъ тюремщика, онъ ужасенъ и по обыкновенію заставляетъ всхъ хохотать. Это удивительный комикъ. Декораціи представляютъ наяву сны Альгамбры и прекрасныхъ равнинъ Андалузіи. Я былъ въ партер и увидлъ въ антракт, что Радье съ семействомъ явился на галлере, помстился сзади ихъ и, когда они заговорили, вмшался въ ихъ разговоръ. Они были очень удивлены и оборотившись увидли меня. Мы смялись и шалили цлый вечеръ.’
Скромные великіе люди, большею частью, не имютъ біографовъ. Сколько было удивительныхъ движеній сердца, свидтелями которыхъ остались Богъ, да совсть? Въ приведенномъ письм есть одно такое движеніе, которое глубоко трогаетъ меня. Вотъ этотъ Латуръ-д’Овернь, первый гренадеръ Франціи, герой храбрости и простоты, который спустя нсколько времени самъ отправился простымъ солдатомъ, хотя сдые волосы освобождали его отъ новаго закона. Напомню это происшествіе, многими быть можетъ забытое. У него былъ старый осьмидесяти-лтній другъ, который жилъ трудами своего внука. Законъ о конскрипціи поражаетъ этого молодаго человка: тогда не было никакихъ средствъ откупиться. Латуръ-д’Овернь, въ награду своей славной жизни, получилъ, какъ особенную милость правительства, позволеніе замнить внука своего пріятеля, въ качеств простаго солдата. Онъ идетъ, снова покрывается славою, умираетъ за пол чести, не соглашаясь ни на какое вознагражденіе, ни на какое повышеніе!… Этотъ-то человкъ, съ такими чувствами, можетъ быть уже ршавшійся сдлаться (пятидесяти лтъ) конскриптомъ на мсто бднаго молодаго человка, стоитъ передъ другимъ юношею, который находится въ нершимости передъ необходимостью быть солдатомъ. Онъ внимательно испытываетъ этого избалованнаго ребенка, котораго робкая мать желала бы избавить отъ всхъ строгостей дисциплины и опасностей войны. Онъ спрашиваетъ его взглядъ, его аттитюду, и если найдетъ въ немъ труса, то не станетъ и думать о немъ и пристыдитъ его, что онъ внукъ знаменитаго маршала. Но одного слова, одного взгляда достаточно ему, чтобы видть въ немъ человка, тотчасъ онъ принимаетъ въ немъ участіе, нжно говоритъ съ нимъ, и своими благородными общаніями снисходитъ къ заботливости его матери. Онъ знаетъ, что не вс матери героини, знаетъ, что эта мать не можетъ обожать республики, что этотъ молодой человкъ былъ воспитанъ со всми прихотями роскоши, что имъ гордятся и вовсе не хотли бы взять за образецъ удивительное самопожертвованіе Латуръ-д’Оверня, но Латуръ-д’Овернь, кажется, не замчаетъ величія своей собственной роли. Онъ придаетъ ей такъ мало цны, что не напоминаетъ о ней другимъ, и не требуеть отъ другихъ такой степени добродтели. Онъ можетъ любить и уважать тхъ, кто ищетъ довольства и почестей, которыя самъ презираетъ, входитъ въ ихъ проекты, ласкаетъ ихъ надежды, будетъ трудиться, чтобы привести ихъ въ исполненіе, какъ всякій обыкновенный человкъ, который цлитъ пріятности жизни и улыбки фортуны, и какъ будто говоря съ самимъ собою, чтобы уменьшить свои заслуги въ собственныхъ глазахъ и предохранить себя отъ гордости, онъ выражаетъ себя словами: ‘можно соединить славу и долгъ, удовольствіе блистательно служить отечеству и законы ума и справедливости?’
По моему, этотъ снисходительный и простой языкъ ставятся еще выше и священне въ устахъ героя. То, что для всхъ явно и видно въ славной жизни, можетъ быть приписано скрытой и утонченной гордости, тайну человческаго сознанія легче схватить въ подробностяхъ, то есть въ фактахъ, повидимому, незначительныхъ.
Еслибъ я когда нибудь сомнвалась въ наивности героизма, то увидла бы доказательство ея въ этой нжности перваго гренадера Франціи. Всякій другой на его мст легко могъ сказать моему отцу: ‘дитя моя, вы происходите отъ Морица де-Сакса, я происхожу отъ Тюрення, вы выходите изъ гнзда, гд не могла наглядться на васъ нжная мать, я посдлъ на пол сраженія и считаю боле тридцати лтъ дйствительной службы, потому я думаю, что моя жизнь столько же драгоцнна какъ и ваша, и однако вы боитесь, что васъ принудятъ быть солдатомъ, а я иду самъ по собственной охот. Скажите это вашей матери и немного подумайте объ этомъ сами’
Такой языкъ былъ бы очень благоразуменъ, основателенъ за него нечего было бы возражать.— Но Латуръ-д’Оверню не пришло въ голову привести въ примръ себя и сдлать сравненіе, которое заставило бы молодаго человка покраснть, деликатный и благородный, онъ понялъ, что было на душ у бднаго ребенка, какъ юношеская пылкость боролась въ немъ съ сыновней любовью, со страхомъ огорчить обожаемую мать. Старый солдатъ самъ какъ будто на минуту получилъ материнское сердце, чтобы утшить и ободрить этого ребенка, и желалъ бы устранить малйшее препятствіе на его дорог.
Отецъ мой не анализировалъ этого трогательнаго поведенія, по крайней мр разсказывая о немъ матери. Но нтъ сомннія, что свиданіе съ этимъ человкомъ, который командовалъ адской колонной и у котораго было такое нжное сердце и такой привтливый языкъ, произвело на него глубокое впечатленіе. Съ этого дня дло было ршено, и онъ нашелъ въ себ нкоторое искусство, чтобы обмануть свою мать на счетъ опасностей, которыя должны были окружить его новое существованіе. Мы видли, какъ онъ, говоря о занятіяхъ въ манеж старается отвратить мысли матери отъ близкихъ сраженій. Впослдствіи онъ еще искусне берегъ ее отъ мученій безпокойства, до тхъ поръ, когда самъ уже много разъ испытавшій опасности, сталъ считать ее какъ будто привыкшею къ случайностямъ войны. Она думала не такъ и спустя много времени писала къ своему брату Бомону: ‘Я ненавижу славу и желала бы обратить въ пепелъ вс это лавры, въ которыхъ всегда готова видть кровь своего сына. Онъ любитъ то, что составляетъ мое мученіе и я знаю, что вмсто того, чтобы беречься, онъ всегда, даже безъ всякой пользы, выбираетъ самый опасный постъ. Онъ пьетъ изъ этой опьяняющей чаши съ того самого дня, какъ въ первый разъ увидлъ Латуръ-д’Оверня, этотъ ненавистный герой вскружилъ ему голову!’
Начинаю снова переписывать эти дорогія письма и не могу подумать, что читатель найдетъ ихъ слишкомъ длинными или слишкомъ многочисленными. Что касается до меня — когда я чувствую, что, издавая ихъ, я отнимаю иногда у забвенія какой-нибудь мелкій фактъ, приносящій честь человчеству, то мирюсь съ своей работой и наслаждаюсь удовольствіемъ, какого никогда не доставляли мн вымыслы романа.

ГЛАВА VIII.

Продолженіе писемъ.— Путешествіе въ Брюссель.— Пребываніе въ Кльн.— Военная жизнь Морица (*).

(*) Обращаясь снова къ запискамъ Жоржа-Санда, замтимъ, что мы не вполн передаемъ здсь письма Морица де-Саксъ къ его матери. Интересныя въ высшей степени для автора, она не всегда любопытны для читателей и довольствуемся извлеченіемъ, которое можетъ дать ясное понятіе о содержаніе этой немного длинной переписки. Приводить ее цликомъ было бы излишне и потому, что авторъ книги не сдлалъ между письмами никакого выбора помстилъ много коротенькихъ записокъ, въ которыхъ мало особеннаго въ сравненіи съ другими письмами.

Парижъ, 6 вандемьера VII года (сентябрь 1798).

‘Пишу къ теб, моя добрая мать, у нашего Бомона. Объявленный сегодня утромъ законъ о конскрипціи мшаетъ мн ждать твоего отвта и я ршаюсь сдлать то, о чемъ уже говорилъ теб. Сегодня же утромъ мы вмст отправляемся къ капитану егерей, чтобы кончить это дло. Ты не безпокойся: дло идетъ о брюссельскомъ гарнизон, а не о непріятельскомъ огн. Я получу вроятно отпускъ или предписаніе, которое принудитъ меня скоро видться съ тобой. Вс молодые люди повсили здсь головы, вс хорошенькія женщины и добрыя матери горюютъ, но увряю тебя, горевать не о чемъ. Я надну зеленый доломанъ, прившу себ большую саблю и отрощу свои усы теперь ты мать защитника отечества…. Не пробуду я двухъ или трехъ мсяцевъ въ гарнизон, какъ съ помощью своего друга достану порученіе въ Ноганъ, ты должна знать объ этомъ я считать мое путешествіе вынужденнымъ обстоятельствами. У меня только одна печаль — разлучиться съ тобой на сколько бы ни было времени, я вовсе не думаю о томъ, что буду простымъ солдатомъ, я будь уврена, что теб нечего безпокоиться за мой счетъ’.

17 вандемьера VII года (октябрь 1798).

‘Бернонвилль далъ мн два рекомендательныхъ письма, одно къ начальнику 10-го полка, въ которомъ я служу, другое къ генералу д’Арвилло, главному инспектору кавалеріи въ майнцкой арміи. Онъ говоритъ обо мн, какъ о внук маршала Сакса, общаго нашего образца, по его выраженію, и проситъ для меня сначала мста ординарца, а потомъ — къ чему они найдутъ меня способнымъ. Сильно также проситъ онъ и начальника бригады и говоритъ ему, что современемъ объяснитъ, почему онъ такъ обо мн заботится. Ты видишь, что дла мои идутъ хорошо, и что съ подобными рекомендаціями я не могу заплесненть въ казармахъ. Онъ пишетъ имъ, напримръ, что меня содержитъ семейство и что мн не нужно будетъ жалованья. Но не то мн нравится всего больше, мы не богаты, а я буду стоить теб денегъ, станемъ надяться однако, что скоро я буду жить своими трудами. Не безпокойся же, и врь, что быть можетъ скоро ты услышишь обо мн…. Отправляюсь къ Мюрине, который общалъ меньше, чмъ въ восемь дней выучить меня снимать планы…. Это будетъ мн полезно’.

26 вандемьера VII года (октябрь 98).

‘Вчера я обдалъ у Буйльона вмст съ Латуръ-д’Овернемъ. Ахъ, что за человкъ этотъ Латуръ! еслибъ ты хоть часъ поговорила съ намъ, то не стала бы жалть, что я сдлался солдатомъ, вижу, впрочемъ, что теперь не время доказывать теб справедливость моихъ словъ: ты опечалена, и я не могу быть правамъ противъ тебя. Я отдалъ ему твое письмо, и онъ вошелъ, что оно прекрасно, удивительно, и былъ имъ очень тронутъ: это оттого, что въ немъ столько же доброты, сколько храбрости….
‘Оттуда отправился къ итальянцамъ слушать Монтенеро, это ужасная пьеса. Здсь слплены нсколько сценъ изъ ‘Удольфскихъ Таинствъ’, слова нелпыя, музыка незначительная, но декораціи великолпны. Зрители страшно апплодировали и вызывали автора, что касается до меня, я ревностно вызывалъ декоратора. Въ конц вчнаго и скучнаго романса въ пять куплетовъ, когда партеръ съ яростью апплодировалъ, а ложи отчянно звали, я закричалъ bis. Это предложеніе возмутило, ложи, он доставали мн удовольствіе свистками, направленными, противъ меня, которые я принималъ скрестивши руки. Въ театр были вс парижскія щеголихи: г-жа Талльенъ, m-lle Ланжъ и тысяча другихъ гречанокъ и римлянокъ, что, однако же, не помшало мн сильно соскучиться. Перренъ дастъ мн завтра балетъ на новую трагедію Дюси, подъ названіемъ les Соmediens.

Кльнъ, 7 брюмера VIIгола (октябрь 98).

‘Вотъ я и въ Кльн. Но какимъ же образомъ такъ далеко? Прибывши въ Брюссель у я вхожу въ одну изъ комнатъ въ казармахъ, тамъ только сли за столъ, то есть размстились кругомъ деревянной чашки: меня вжливо приглашаютъ обдать, я беру ложку и насыщаюсь вмст съ прочей компаніей. Супъ слегка припахивалъ дымомъ, но право былъ очень хорошъ, могу тебя уврить, что отъ этой кухни не умираютъ. Потомъ я угощаю товарищей нсколькими стаканами пива и ветчиной, мы выкуриваемъ нсколько трубокъ и становимся такими друзьями, сакъ будто прожили лтъ десять вмст. Вдругъ звонокъ и вс подать на дворъ, является эскадронный начальникъ, я подхожу къ нему и подаю письмо капитана, онъ пожимаетъ мн руки, но говоритъ, что начальникъ бригады и генералъ съ другой половиной моего полка находятся на аванпостахъ майнцкой арміи. Я вижу тотчасъ, что мн нечего длать въ Брюссел я прямо говорю объ этомъ эскадронному начальнику, который немедленно соглашается со мной. Онъ выдалъ мн подорожную и черезъ осьмнадцать часовъ дружбы съ моимъ начальникомъ и товарищами, я отправился.
‘Но судьба услуживаетъ мн лучше, чмъ благоразуміе. Я прозжалъ черезъ Кльнъ, чтобы прибыть въ окрестности Франкфурта, гд стоитъ мой полкъ, — и вдругъ узнаю, что гражданинъ д’Арвилль, генералъ аншефъ и инспекторъ майнцской кавалеріи, на дняхъ долженъ быть здсь. Вс говорятъ мн, что по рекомендаціи его друга, Бернонвилля, меня тотчасъ же опредлятъ къ нему ординарцемъ, такимъ образомъ теперь я буду имть больше движенія, если не тлеснаго, то умственнаго, чмъ если бы мн пришлось быть солдатомъ. Дла мои идутъ хорошо ты будь покойна.
‘Ты узнаешь по газетамъ, что въ Брабант были волненія по поводу конскрипціи. Инсургенты овладли за нсколько часовъ однимъ городкомъ, но французы выгнали ихъ оттуда и убили у нихъ до трекъ сотъ человкъ. Въ Брюссель привели двадцать-семь инсургентовъ, когда я былъ тамъ, а видлъ между ними людей всякаго возраста и двухъ капуциновъ. Конскрипція была только предлогомъ, на самомъ же дл они хотли помочь англійскому дессанту, потому что англичане растянулись у береговъ Остенде и Гента. Нашъ дилижансъ сломался, мы принуждены был остановиться на восемь часовъ въ Лувен, т вс города, которые были впереди, пришли въ сильное дниженіе. Распространился слухъ, что въ Брюссел было возстаніе, потому что дилижансъ оттуда не приходилъ, тревога увеличилась до той степени, что стала первою новостью, т мн едва врили, когда я сказалъ, что оставилъ Брюссель очень спокойнымъ. Девятая часть майнцской арміи и Брабантъ скоро будетъ усмиренъ. Я больше и больше благословляю заботы, которыми ты окружила мое дтство: нмецкій языкъ мн чрезвычайно пригодился, всю дорогу я былъ переводчикомъ въ дилижанс. Путешественникамъ было очень жаль разстаться со мной въ Кельн и потерять своего толмача. —Ты проведешь очень скучную зиму и это одно меня печалитъ. Но я надюсь достать какое нибудь порученіе въ департаментъ Эндры, и мн удастся позаботиться о теб, поласкать тебя и развеселить. Твоя печаль — единственная моя забота, я не думаю о томъ, что можетъ со мной случиться, и съумю какъ и и будь обдлать свои дла’.
Въ ожиданіи генерала д’Арвилля нашъ егерь прогуливался по берегамъ Рейна, но несмотря на радость быть военнымъ, не могъ помириться съ отсутствіемъ матери. ‘Берега Рейна напоминаютъ мн Сену въ Пасси, писалъ онъ ей, и я, печальный, думаю о теб и зову тебя, какъ въ т времена, когда мы были такъ несчастны’. Встртившись съ адъютантомъ генерала Якоби, они толкуютъ о музык, вмст занимаются ею и дружатся. Наконецъ прізжаетъ генералъ д’Арвилль и тотчасъ выбираетъ protg Берноивилля своимъ ординарцемъ.
Этотъ генералъ, котораго знали тогда Огюстъ Арвилль, былъ графъ д’Арвилль, впослдствіи сенаторъ, во время революціи онъ быль маршаломъ, потомъ служа подъ начальствомъ Дюмурье онъ былъ нсколько холоденъ или медленъ въ сраженіи при Жеман: посл измны этого генерала онъ переданъ былъ революціонному комитету, но кь счастію, его оправдали. Впослдствіи онъ больше получалъ милостей, нежели славы, въ 1811 году онъ подалъ голосъ противъ императора и сдланъ быль перомъ Франціи. Онъ могъ быть храбрымъ и любезнымъ человкомъ, но вообще т, кто легко перемняетъ свои убжденія, не оставляютъ въ памяти людей слишкомъ горячихъ слдовъ, и искренность ихъ всегда можно подвергать нкоторому сомннію. Этотъ генералъ обращалъ большое вниманіе на рекомендацію и происхожденіе, его адъютантъ и родственникъ, молодой маркизъ Коленкуръ поддерживалъ въ немъ такія не революціонныя мннія. Аристократическій характеръ этихъ двухъ личностей очень хорошо рисуется въ письмахъ моего отца, которыя представляютъ довольно оригинальную картину духа реакціи, съ каждымъ даемъ возраставшаго въ рядахъ арміи.

Кльнъ, 26 брюмера VII года (ноябрь 98).

‘Вчера адъютанты генерала, и между прочими Коленкуръ, приласили меня къ себ обдать. Мы провели время весело и дружно. Потомъ мы перешли въ комнату генерала, у котораго болитъ нога, я оставался съ нимъ одинъ съ полчаса. Свободно и ласково онъ говорилъ со мной о прежнихъ временахъ, освдомился, какъ меня помстили на квартир и чмъ кормятъ, потомъ длалъ тысячу вопросовъ о моемъ прошедшемъ, о моемъ рожденіи и связяхъ. Узнавши, что жена и дочь генерала Марльера провели лто у тебя, что дочь генерала Гибера вышла за моего племянника, что г-жа Дюпенъ-Шенонсо была жена моего дда, онъ сталъ еще боле внимателенъ, и я понялъ, что все это не было ему чуждо. Потомъ занималась музыкой, много было кльнскихъ щеголей и щеголихъ, которые, для нмцевъ, держатъ себя недурно. Каждый спрашивалъ генерала: ‘что это за егерь?’ Въ Германіи не привыкли видть ординарцевъ въ салонахъ вмст съ старшими офицерами и такое нарушеніе этикета немного безпокоитъ ихъ, я объ этомъ нисколько не безпокоюсь и длаю свое дло, тмъ боле, что посл музыки подали великолпную закуску, съ которой я вовсе не церемонился. За тмъ пуншъ…. и потомъ танцы. Наконецъ меня пригласили ужинать съ адъютантами генерала Трегье….
‘Ты видишь, что не имя ни одного су, я живу какъ принцъ. Главный штабъ составленъ хорошо, вс адъютанты очень любезные молодые люди, и гражданинъ Коленкуръ сказалъ мн отъ генерала, что въ три или четыре мсяца я буду офицеромъ.
До сихъ поръ усмиряютъ инсургентовъ, сожгли много селъ между Монсомъ и Брюсселемъ, Кльнъ спокоенъ….
‘Я знаю теперь городъ такъ хорошо, какъ будто вкъ жилъ въ немъ. Это — очень печальное и очень величественное собраніе церквей, монастырей и старыхъ каменныхъ домовъ. Рейнъ здсь очень широкъ, по немъ плаваютъ небольшія купеческія суда, вторыя приходятъ изъ Голландіи, черезъ него устроенъ pont volant, который переплываетъ рку въ шесть минутъ…. Онъ поднимаетъ цлый эскадронъ кавалеріи. Такъ какъ военные перезжаютъ рку даромъ, то я часто доставляю себ это удовольствіе’.

Кльнъ, 8 нивоза VII года (декабрь 98).

‘Я только что узналъ очень хорошую новость. Мой полкъ, который былъ на дорог въ Италію, возвращается въ Дустъ, который отдляется отъ Кльна однимъ Рейномъ. Онъ можетъ быть уже пришелъ туда, когда я пишу это, слдовательно онъ находится подъ начальствомъ моего генерала. Я познакомился въ театр съ главнымъ адъютантомъ Гибалемъ, который спрашивалъ, намренъ ли генералъ сдлать меня офицеромъ. Я отвчалъ, что онъ подаетъ мн надежду. Нсколько дней спустя онъ говорилъ съ нимъ объ этомъ, и генералъ отвчалъ, что сначала онъ боялся за меня, но потомъ узналъ меня лучше и живо мной интересуется, что онъ не потеряетъ меня изъ виду и намренъ выбрать депо, въ которомъ были были бы лучшія лошади и наставники и отправить меня туда, чтобы я скоре могъ научиться кавалерійскимъ маневрамъ.
‘Третьяго дня былъ данъ прекрасный балъ, гд былъ и генералъ съ своими адъютантами. Я поклонился ему, онъ взглянулъ на меня очень привтливо и спросилъ, умю ли я вальсировать, я тотчасъ же доказалъ ему это. Я замтилъ, что онъ слдилъ за мной глазами и съ довольнымъ видомъ говорилъ обо мн съ однимъ изъ своихъ адъютантовъ. Ты не любишь войны и я не стану говорить теб дурно о старомъ правленіи, но мн хотлось бы доказывать свои способности на пол сраженія, а не на бал.
‘Ты спрашиваешь меня объ отношеніяхъ моихъ съ Коленкуромъ. Я всегда оказываю ему все вниманіе и почтеніе, какимъ обязанъ, но это оригинальное существо, которое не можетъ мн слишкомъ нравиться: сегодня онъ съ вами очень любезенъ, завтра принимаетъ васъ сухо. Онъ говоритъ нжности въ род Дешартра. Онъ гоняетъ своихъ секретарей какъ школьниковъ, и въ самомъ незначительномъ разговор сохраняетъ тонъ человка, дающаго уроки цлому свту. Это олицетворенное властолюбіе, онъ говоритъ вамъ о погод такъ же, какъ бы веллъ своему слуг взнуздать лошадь. Мн несравненно больше правится другой адъютантъ, Дюронель: онъ истинно любезенъ, добръ и держитъ себя очень просто, говоритъ открыто, по дружески и не причудничаетъ. Онъ также былъ на бал и мы размстилась вальсировать по старшинству — сначала гражданинъ Коленкуръ, потомъ Дюронель, затмъ я, такъ что мы исполняли свое круговращеніе какъ планеты.
‘Вс твои размышленія о свт, по поводу моего положенія, очень справедливы, я сохраню ихъ и извлеку изъ нихъ пользу. Письмо твое прекрасно, и я не первый скажу, что ты пишешь какъ Совинье, но ты больше, нежели она, знаешь превратности свта.
‘Мы счастливы за свои носы, что не пошли на смотры, мы оставили бы ихъ въ снгахъ Вестфаліи. Нельзя сказать, чтобы и здсь было очень жарко, термометръ стоялъ вчера на тридцати четырехъ градусахъ ниже точки замерзанія. Бдные часовые умираютъ какъ мухи, потому мн не слдуетъ жаловаться, что я сплю въ нетопленой комнат и просыпаюсь утромъ о кусочками льду на усахъ. Дло въ томъ, что теперь самая жестокая зима, какую только я видлъ, и я переношу ее, какъ будто никогда не зналъ, что такое огонь.’

ГЛАВА IX.

Продолженіе писемъ.— Новый годъ въ Кльн.— Катанье на саняхъ. — Коленкуръ и Дюронель. — Шуточная дуэль.

Кльнъ, 1 января 1799 (нивозъ VII года).

Въ первый разъ въ жизни я провожу этотъ день, необнявши тебя. Вс добрые нмцы весело сходятся, поздравляютъ другъ друга, празднуютъ этотъ день въ семейств, и я чувствую, что мое сердце сжимается. Я былъ сегодня у одного богатаго негоціанта изъ общества генерала и оставался у него часть вечера. Отца окружало восемь дтей, старшій сынъ иметъ дарованія, сегодня онъ приготовилъ прекрасный рисунокъ, который отецъ съ восхищеніемъ показывалъ мн, сестра его довольно хорошо сыграла сонату Плейеля. Радость и счастіе царствовали между ними, одинъ я былъ не веселъ. Они замтили это и поняли, что напоминаютъ мн о счастливыхъ минутахъ, они стали смотрть на меня съ большимъ интересомъ и выражали больше дружбы ко мн, не знаю какъ, но и мн стало пріятне съ ними. Я видлся съ ними только во второй разъ, но я доволенъ былъ тмъ, что они поняли меня и, стараясь раздлить со мной свое счастье, заглушили во мн чувство одиночества.
‘Здсь въ обыкновеніе особенная, неизвстная у насъ, вжливость, которая состоитъ въ томъ, что на новый годъ подъ окнами той особы, которой хотятъ выразить свою привязанность, начинаютъ сильную ружейную стрльбу. Прерывая ея сонъ, хотятъ показать, что не спятъ сами, и что думаютъ о ней, скитаясь по улиц. Тмъ хуже для сосдей! я цлую ночь былъ на сторож, меня не предупредили объ этомъ и я думалъ, что появились разбойники. У моей хозяйки есть хорошенькая сестра и обожатели цлую ночь безпрерывно стрляли подъ ея окномъ, а мн очень хотлось спать, потому что утромъ я пшкомъ ходилъ въ Мюльгеймъ, чтобы видть свой полкъ. Мн нужно было видться съ квартирмейстеромъ, который принялъ меня какъ нельзя лучше и проводилъ къ эскадронному начальнику. Этотъ послдній осыпалъ меня вжливостями и простился со мной уже на улиц. Она скоро придутъ въ Дустъ, который отъ Кльна отдленъ только Рейномъ, и приглашали меня туда къ себ обдать. Остальная часть полка придетъ на дняхъ, она задержана льдами, которые покрываютъ рку у Дюссельдорфа. Не удивляешься ли ты счастливому случаю, который приводитъ меня въ кльнскую дивизію, когда я всего меньше ждалъ этого? Теперь не станутъ упрекать меня, что я всегда былъ въ отлучк отъ своего полка.
‘Ты изумлена тмъ уваженіемъ, которое доставляетъ теб у извстныхъ людей имя матери защитника отечества, но ты угадала настоящую причину. Оно видятъ, что я могу воротиться съ оружіемъ и багажемъ и что не должно ссориться съ егерями, которые по своимъ манерамъ проходятся съ родни гусарамъ. Нтъ никого умне этихъ важныхъ господъ!
‘….Виртуозу Дешартру желаю найти глухонмыхъ аматеровъ, которые не будутъ ни слышать, ни критиковать его игры, а гражданк Румье, моей почтенной нян, чувствъ, боле республиканскихъ.’

Кльнъ, 18 нивоза VII года (январь 99).

‘….Генералъ пригласилъ меня черезъ Коленкура на обдъ. Онъ распрашивалъ меня о Жанъ-Жак Руссо, его исторіяхъ съ моимъ отцомъ, и слушалъ, съ такимъ вниманіемъ, что у меня закружилась бы голова отъ восхищенія, еслибъ я былъ глупецъ. Но я держалъ себя осторожно, чтобъ не показаться болтуномъ или чтобъ не подумали, что я приглашенъ только для этого. Посл обда генералъ и Дюронель сли въ великолпные сани въ вид дракона (золотого съ зеленымъ), въ которые запряжены были дв отличныя лошади. Въ другихъ саняхъ помстился я съ Коленкуромъ, мой товарищъ, красный гусаръ, видя, что я выхожу изъ-за стола и сажусь въ генеральскіе сани, вытаращилъ на меня глаза и подумалъ, что это привидлось ему во сн. Генералъ здилъ въ саняхъ по городу чтобы сдлать приглашенія на большой праздникъ, назначенный на другой день. Ему хотлось, чтобы я слдовалъ за нимъ во всхъ визитахъ, и мы вмст были у г-жи Герштадтъ, упрашивая ее отпустить дочь на праздникъ, онъ шутя сталъ передъ ней на колни и сказалъ: неужели вы допустите меня долго оставаться въ такой поз передъ моими адъютантами и ординарцемъ, внукомъ маршала де-Саксъ? Дамы удивились, не понимая вроятно, какимъ образовъ я не былъ эмигрантомъ.
‘….На другой день было превосходное катанье: отправились изъ дома генерала въ шесть часовъ вечера, у всхъ берейторовъ были факелы въ шесть футовъ, всхъ саней было пятнадцать. Музыканты 23-го полка, одтые въ краевое съ золотыми галунами, хали впереди и играли атаку. Это было прекрасно. Я былъ на двор, чтобъ посмотрть сани и лошадей, генералъ вышелъ взглянуть на нихъ и сказалъ мн: ‘вы отправитесь съ вами о потомъ придете на балъ, который будетъ посл.’ Право, онъ очень любезенъ со мною, и былъ бы любезенъ еще больше, еслибъ его не фланкировалъ Коленкуръ, этотъ посредникъ охлаждаетъ все. У него есть въ город интрижки и онъ очень ревнивъ. Когда-то мн вздумалось сказать, что m-lle Р… очень хороша собой, и я тотчасъ же замтилъ на его лиц безпокойство, въ тотъ же вечеръ я замтилъ, что онъ запретилъ этой особ танцовать со мной. Его вообще не любятъ, я не считаю его ни глупцомъ, ни злымъ, но невозможно найти такого щепетильнаго характера, такого непріятнаго сухаго голоса. Занимаясь съ своими секретарями и оставаясь съ ними одинъ, онъ цлый день не скажетъ имъ ни слова…’ Два два уже онъ показываетъ большое благоволеніе ко мн и называетъ меня запросто Дюпеномъ, но это будетъ не долго, расположеніе духа у него слишкомъ причудливо.’

Кльнъ, 16 плювьоза VII года (февраль 99).

‘….Уже восемь дней у меня нтъ ни одного су и я предпочитаю обходиться безъ денегъ, чмъ что нибудь попросить у Генерала. Я вовсе не боюсь его, но не ршаюсь длать это черезъ Коленкура. У этого гражданина такой важный, такой покровительственный видъ, я такъ мало желаю и вмст такъ боюсь его протекціи, что сколько возможно стараюсь избгать ея. Ты просишь нарисовать теб его портретъ. Коленкуру около двадцати пяти лтъ, онъ дюймомъ выше меня, держится хорошо, хотя колни его немного вогнуты внутрь. Лицо у него четвероугольное, толстый носъ, маленькіе глаза, наружность его была бы благородна, еслибъ онъ не длалъ ее заносчивою. Когда онъ ходить или танцуетъ, то выгибаетъ спину и съ аффектаціей поднимаетъ голову, что придаетъ ему довольно странный профиль. Говоритъ всегда громко и еще выше поднимаетъ голову…. {Помщая въ своей книг такой отзывъ о Коленкур, авторъ прибавляетъ: ‘мн кажется, что здсь нтъ ничего серьезнаго и непріятнаго для родственниковъ и друзей этого лица. Когда дло идетъ о такомъ замчательномъ человк, каковъ былъ герцогъ Виченцскій, его черты, манеры, подробности его жизни, принадлежатъ въ нкоторомъ род исторіи, издаваемая мною переписка также принадлежитъ исторіи…. Я знаю, что мы обязаны уваженіемъ къ мертвымъ, и особенно къ родственникамъ мертвыхъ. (Вспомнимъ, что у насъ недавно былъ примръ такой щепетильности, но безъ такихъ поводовъ, въ памяти лицъ, принадлежащихъ сколько семейству, столько же и народной исторіи. Считать всякую хоть бы и не совсмъ врную подробность о жизни историческаго лица оскорбительною для его памяти значитъ слишкомъ мало цнить дйствительныя его достоинства). Точно также я приведу впослдствіи и добрыя слова моего отца о человк, который въ юности возбуждалъ въ немъ такую антипатію. Эта антипатія, основанная не на важныхъ фактахъ, а на инстинктивномъ чувств, понятна со стороны человка столь открытаго, простодушнаго, радушнаго такъ сказать, каковъ былъ молодой солдатъ республики, поставленный въ зависимость и подъ начальство человка серьезнаго, холоднаго и сосредоточеннаго. Здсь произошла только встрча двухъ различныхъ организацій.’}
‘Дюронель славный малый, онъ сынъ секретаря военнаго министра при Людовик XV. Онъ хорошо сложенъ, это прекрасный офицеръ. {Впослдствіи Дюромель былъ однимъ изъ извстныхъ генераловъ Наполеона, онъ отличился при Аустерлиц, въ кампаніяхъ 1807—8 головъ, и въ 1813 былъ правителемъ Дрездена, онъ до конца остался вренъ императору.}

Кельнъ, безъ числа.

‘Ты пугаешь меня землетрясеніями, намъ недостаетъ только изверженій волкана. Нмцы сочиняютъ здсь уморительныя капуцинады и угрожаютъ намъ небесною карой. Между тмъ Кльнъ, городъ очень благочестивый и называющійся городомъ трехъ королей и одиннадцати тысячъ двъ былъ пощипанъ льдами гораздо больше, чмъ наши города землетрясеніемъ.
‘Тебя должно очень удивить, что здсь уже четыре дня много говорятъ обо мн. Я участвовалъ въ дл, которое могло перессорить французовъ съ нмцами этого города. Я познакомился съ однимъ молодымъ конскриптомъ 23-го егерскаго полка, который остался въ Кльн по знакомству съ Коленкуромъ. Мы были вмст съ нимъ на бал, на который генералъ далъ мн билетъ. Одинъ молодой нмецъ, соперникъ моего товарища егеря въ одной интриг, довольно некстати вмшался въ разговоръ этого послдняго съ его красавицей. Они повздорили, нмецъ назвалъ моего товарища бездльникомъ…. Около нихъ поднимается, шумъ, увидвши, что задли егеря, я подхожу къ нему, мы спокойно отводимъ нмца въ сторону и назначаемъ ему свиданіе на другой день. Нашъ молодецъ остался съ разинутымъ ртомъ и показывалъ видъ, что не понимаетъ насъ. На другой день утромъ мы являемся къ нему и егерь спрашиваетъ у него, бездльникъ ли онъ или нтъ. ‘Да, милостивый государь, отвчалъ нмецъ, вы бездльникъ.’ Въ такомъ случа выбирайте себ секунданта, мы будемъ драться. ‘Я не стану драться, господа, потому что не имю этого обыкновенія.’ При такомъ прекрасномъ отвт, мой товарищъ отвшиваетъ ему пощечину. Нмецъ кричитъ и зоветъ на помощь, вс жители дома въ минуту сбгаются на лстницу, я становлюсь у дверей и не позволяю имъ входить. Нмцы ничего не длаютъ не обдумавши, и покамстъ они разсуждали о томъ, что имъ надо предпринять, мой товарищъ продолжалъ отсчитывать свою расплату. Нмецъ кричитъ, за нимъ принимается весь домъ кричать караулъ. Мы выходимъ изъ комнаты, соскакиваемъ съ лстницы среди озадаченныхъ нмцевъ и уходимъ.
‘Нашъ бднякъ одвается, бжитъ къ генералу Якоби и представляетъ ему длинную жалобу на бумаг, гд обвиняетъ васъ въ покушеніи на его жизнь. Генералъ призываетъ къ себ егеря, который простодушно разсказываетъ, въ чемъ дло. Опасаясь скандала въ город и не обвиняя егеря, генералъ хотлъ однако тотчасъ же выпроводить его, пріятель мой, адъютантъ Якоби, защищаетъ дло моего товарища и выигрываетъ его’
‘Но исторія скоро разошлась по городу. Мы, французы, насколько не затрудняемся называть настоящимъ именемъ поведеніе побитаго нмца, его соотечественники краснютъ за него и отыскиваютъ его, чтобы заставать драться. Одинъ французъ благородно предлагаетъ себя въ секунданты. Потерявши возможность отдлаться отъ насъ, онъ пишетъ на большомъ лист, великолпнымъ германскомъ слогомъ, преуморительный вызовъ вашему егерю,— точно вызовъ Роланда двнадцати перамъ. Мы важно принимаемъ его, и въ одно прекрасное утро вс собираемся на берегу Рейна. Нмецъ все еще надялся, что дло уладится, и не хотлъ взять съ собой оружія. Я предлагаю ему свою саблю. Егерь нападаетъ на него какъ слдуетъ, тотъ сколько можетъ защищается и отступаетъ наконецъ въ воду, тутъ мой егерь, который хотлъ только напугать нмца, однимъ ударомъ отбиваетъ половину оправы моей сабли, которую нмецъ поторопился бросить въ Рейнъ, чтобы положить оружіе передъ врагомъ. Онъ проситъ сдачи, мы заставляемъ упрашивать себя, онъ предлагаетъ взять назадъ свою жалобу, я читаю ему нравоученіе въ род Дешартра и требую, чтобъ онъ не только взялъ назадъ свою жалобу, но и уврилъ генерала, что никто никогда не имлъ покушенія на его жизнь.
‘Онъ соглашается и проситъ насъ на завтракъ, затмъ бжитъ къ Якоби — исполнить наши условія, возвращается къ намъ съ братомъ, приглашаетъ насъ обдать и угощаетъ блистательно, потомъ ведетъ насъ въ театръ и наконецъ мы цлый день провели на непріятельской земл. Я разсказывалъ все это дло Коленкуру и генералу Арвиллю, и они смялись до слезъ моему повствованію.
‘Но это еще не все. Нмецъ, считающій меня спасителемъ его драгоцнныхъ дней, расточаетъ мн вжливости, вчера на бал онъ два раза уступалъ мн свою даму, онъ хотлъ, чтобы я выпилъ весь пуншъ, который былъ въ буфет, онъ обожаетъ французскихъ военныхъ и охотно бы сталъ называть меня monseigneur. Я разсказалъ всю комедію своей пріятельниц, которая много ей смялась, но говорила, что мы такъ поступили съ нмцемъ, потому только, что онъ нмецъ, и что мы не любимъ нмцевъ. Я отвчалъ, что въ замнъ этого мы очень любимъ нмокъ. Она согласилась, и мы помирились.
‘Ты очень желаешь мира, а я напротивъ боюсь его. Война для меня единственное средство къ повышенію, если она возобновится, я легко и съ честью могу сдлаться офицеромъ. Ведя себя порядочно въ какомъ нибудь дл, можно получить чинъ на самомъ пол сраженія, какое удовольствіе, какая слава! У меня сердце прыгаетъ, какъ только я подумаю объ этомъ. Тогда можно получить отпускъ, можно провести счастливыя минуты въ Ноган, и какъ хорошо вознаграждается этимъ то немногое, что удастся сдлать!
‘Я изучаю теперь теорію эскадрона и запоминаю вс команды, такъ что съ небольшой практикой я скоро догоню своихъ товарищей.
‘Ты говоришь, что письма твои очень длинны, я желала бы, чтобъ он были еще длинне. Я счастливъ, когда у меня достаетъ на часъ такого чтенія…. Здсь уже не называютъ другъ друга гражданинъ или гражданка, между собой военные съ каждымъ днемъ боле и боле принимаютъ старое monsieur, а дамы всегда дамы.’

——

Въ слдующемъ письм упоминается о портрет моего отца, и такъ какъ теперь этотъ портретъ передо мной, я скажу здсь, какова была наружность молодаго человка, переписка котораго обнаруживаетъ такое доброе и чистое сердце, такой открытый, веселый и прямой характеръ. Чтобы очертить его въ немногихъ словахъ, я воспользуюсь формой, въ какой онъ самъ представилъ портретъ Коленкура.
Ростъ пять футовъ три дюйма, станъ тонкій, изящный и хорошо сложенный, блдный цвтъ лица, немного орлиный и удивительно очерченный носъ, черные и рзко отдляющіеся усы и брови, большіе черные глаза, тихіе и въ то же время блестящіе, прекрасные глаза, какіе только можно представить, густые, напудренные волосы, небрежно спадающіе на лобъ и почти совершенно закрывающіе его. Эта масса напудренныхъ волосъ, почти касающаяся черныхъ какъ смоль бровей, очень идетъ къ лицу и еще боле выказываетъ блескъ глазъ. Вообще, характеръ и наружность моего отца отличалась въ это время чрезвычайной нжностью и тонкостью, и понятно, почему не смотра на ростъ, генералъ д’Арвилль могъ принять его подъ маской за женщину. Кром того, у него были маленькія ноги и превосходныя руки.
Портретъ нарисованъ очень хорошо. Костюмъ егеря темно-зеленаго цвта, темно-красный воротникъ и блые галуны даютъ ему суровый и простой видъ, очень идущій къ этой физіономіи, на которой привычка къ мечтательной меланхоліи борется съ врожденною веселостью характера.
Впослдствіи мой отецъ сталъ нсколько дородне, но не потерялъ изящества своей осанки. Фигура его опредлилась, черты обнаружились. Онъ сталъ однимъ изъ красивйшихъ офицеровъ арміи. Но для меня, его идеальная красота, самая поражающая прелесть его, заключаются въ портрет, о которомъ я говорю и о которомъ онъ будетъ говорить.

Кльнъ., 20 плювьоза VII года (февраль 99).

‘Ну, моя добрая мать, благополучію ли я прибылъ? Какъ ты находишь? Я похожъ? Здсь вс нашли въ портрет, какъ говорится, поразительное сходство. Да и я, хоть и ниразу еще не находилъ, чтобы портретъ былъ похожъ на меня, какъ только взглянулъ на этотъ, то узналъ себя. Онъ начатъ быль уже давно— я хотлъ сдлать теб сюрпризъ на новый годъ, но въ середин своей работы живописецъ отправился въ Коблеицъ и воротился оттуда только на дняхъ…
‘Я оставилъ своихъ негоціантовъ {У которыхъ ему была отведена квартира.} и невеселую комнату, которую теб описывалъ. Я живу теперь чудесно: у меня хорошенькая комната съ печью, каждое утро приносятъ мн чай съ хлбомъ и масломъ. Хозяинъ мой — любезный докторъ , у него очень хорошенькая дочь, которая недурно играетъ на фортепьяно. У этого достойнаго человка жилъ секретарь генерала Лаборда и узжая оставилъ мн свою квартиру, которую я могу оставить за собою, передавъ назначенную мн въ муниципалитетъ. Я переселился сюда, держа подъ мышкой саблю и съ билетомъ въ рук, какъ графъ Альмавива и входя, я сказалъ также, какъ онъ: ‘не здсь ли домъ доктора….’ ‘Не Бартоло, весело отвчалъ мой любезный хозяинъ, а Даніэль, которому очень пріятно васъ видть.’ Какъ видишь, счастье не измняетъ мн. Везд нахожу я друзей или людей, готовыхъ сдлаться моими друзьями.
‘Въ нашемъ штаб много перемнъ. Дюронель узжаетъ, тмъ хуже! Коленкуръ тоже, тмъ лучше! Дюронель былъ только начальникомъ эскадрона la suite, онъ отправился въ 10-й гусарскій полкъ, гд будетъ начальникомъ эскадрона, Коленкуръ отозванъ къ своему корпусу, большая радость! Генералъ останется безъ адъютантовъ. Дв недли тому назадъ сюда пріхалъ драгунскій офицеръ, котораго генералъ очень любитъ и протежируетъ. Этого молодаго человка лтъ осьмнадцати онъ произвелъ въ офицеры, но директорія не хотла утвердить производства, такъ что онъ принужденъ оставить свой постъ и лишиться чина, хотя провелъ у же годъ на служб. Можешь видть изъ этого, что теперь не легко имть повышеніе и что протекція ничего здсь не значитъ. Надобно согласиться съ этимъ, потому что это справедливо, и стараться получить свои шпоры, какъ древніе герои, настоящими подвигами. Этотъ молодой человкъ ждетъ своего счастья отъ событій, какъ и вс мы. Онъ носитъ однако эполеты и генералъ даетъ ему порученія какъ офицеру, но все это длается немного контрабандой в можетъ кончиться дурно. Жаль было бы, еслибъ его каррьера затруднилась тмъ, что онъ хорошо началъ, онъ очень мили и мы съ нимъ дружны. Когда вечеромъ мы остаемся въ канцеляріи одни съ секретаремъ, а генералъ съ адъютантами узжаетъ длать визиты, то вс трое становимся похожи на дтей безъ учителя, шалимъ, деремся подушками, поднимаемъ пыль, страшно шумимъ, а когда кто нибудь придетъ, мы задуваемъ свчи и прячемся въ большой шкафъ. Поститель думаетъ, что никого нтъ, и уходитъ, а мы начиняемъ снова.’

ГЛАВА XI.

Отздъ Колеакура. — Сенъ-Жакъ и его похожденія. — Отъздъ изъ Кльна. — Брюлль, Кобленцъ. — Тіонвилль. — Благосклонность офицеровъ. — Первый чинъ. — Невинный обманъ.

Кльнъ, 24 вантоза VII года (мартъ 99).

‘Наконецъ Коленкоръ ухалъ. Я пожелалъ ему добраго здоровье и пріятнаго путешествія, онъ отвчалъ мн поклонами ледяными еще боле обыкновеннаго. Странно, что я не плакалъ о немъ, секретарь тоже, маленькій драгунскій офицеръ тоже, одинъ словомъ не плакалъ никто, кого только я знаю, даже предметъ его страсти, которому онъ наврно наскучилъ торжественнйшимъ образомъ. О немъ жалетъ одинъ добродушный генералъ. Кстати, ты написала-таки ему? Какъ ты безпокоишься обо мн! Онъ не говорилъ мн о твоемъ письм, но за обдомъ, на который пригласилъ онъ меня въ тотъ же день, я догадался по его виду, что было что-то въ этомъ род. Онъ спрашивалъ меня, чувствую ли я способность къ канцелярскимъ занятіямъ, я отвчалъ, что пишу очень плохо, да и кром того, что это правда, я вовсе не чувствую въ себ наклонности къ постыдному ремеслу кописта, изъ котораго ничему не научишься и ничего не пріобртешь. Генералъ распрашивалъ меня о твоемъ состояніи, отношеніяхъ, образ жизни, и все это съ такимъ участіемъ, что я готовъ спорить о чемъ угодно, что онъ влюбился въ тебя, никогда тебя не видвши. Онъ спросилъ похожъ ли я на тебя, и я отвчалъ утвердительно, — я этимъ очень горжусь, тогда онъ сказалъ мн въ вид комплимента, что ты должна быть очень хороша собой, на что я не могъ не отвтить, что ты была еще лучше и всегда будешь хороша. Онъ сказалъ потомъ, что очень желалъ бы засвидтельствовать теб свое почтеніе. Берегись, чтобы онъ не забылъ меня, занимаясь тобой, я знаю, что ты хотла бы не этого, и еслибъ могла хоть на одинъ день сдлаться кокеткой, то сдлалась бы для меня и для моей пользы. Но станемъ говорить серьзно. При ныншнихъ обстоятельствахъ, генералъ въ самомъ дл не можетъ много сдлать для меня: его постъ слишкомъ мирный, а у меня нтъ желанія заплесневть въ канцелярской пыли, надобно подождать. Генералъ говоритъ мн, что я мало занимаюсь, но чмъ же онъ прикажетъ мн заниматься, когда не даетъ мн никакого дла, когда у меня нтъ даже лошади, и когда все время проходитъ у насъ въ визитахъ, балахъ и въ театр. Еслибъ у меня не было страсти къ музык, мн пришлось бы умереть со скуки, потому что я принужденъ заучивать команды и эскадронные маневры сидя въ своей комнат, конечно это научитъ немногому.
‘Съ Коленкуромъ изчезли изъ нашего штаба важныя и презрительныя физіономіи, необязательныя и непріятныя слона перестали мучить уши. Въ его должность вступилъ Дюронель, онъ еще не узжаетъ, слава Богу. Какой противоположный характеръ! Онъ милъ, любезенъ, говоритъ съ вами съ удовольствіемъ, отдастъ приказанія точно, но не грубо. Онъ бываетъ начальникомъ эскадрона только на смотрахъ, а не такъ какъ тотъ, съ утра до вечера. Право, мн кажется, что Коленкуръ забралъ себ въ голову подражать манерами и важностью Бонапарте, о которомъ онъ говоритъ безпрестанно и отъ котораго конечно далеко отсталъ. Мн кажется, что подобный тонъ былъ бы несносенъ и у генерала-аншефа, нужно по крайней мр, чтобы эта наружная важность сопровождалась дарованіями, и хотя ихъ нельзя отвергать у Коленкура, ихъ все таки мало ему, чтобы ловко подражать людямъ первостепеннымъ.
‘Мой пріятель, драгунскій офицеръ, называется Монуаръ, онъ сынъ куломмьерскаго нотаріуса. Отказъ директоріи касательно его повышенія падаетъ не прямо на нашего генерала, а на Ожеро, который сдлалъ это производство по его рекомендаціи и вс назначенія котораго были отвергнуты директоріей…. Меня зовутъ обдать, это генеральскіе секретари, они такъ шумятъ, что вс сосди высунулись въ окна смотрть. Надобно выдтя къ нимъ, чтобы прекратитъ скандалъ. Обнимаю тебя отъ всей души.
‘Скажи Сенъ-Жану, что въ арміи идетъ молва, будто хотятъ сдлать наборъ изъ всхъ людей отъ сорока до пятидесяти пяти лтъ, и что я постараюсь доставить ему въ вашемъ полку мсто повара, чтобы онъ могъ подвергаться только огню кухни, — думаю, что огонь баттарей будетъ ему неприличенъ.
Этотъ Сенъ-Жанъ, часто служившій цлью дружескихъ насмшекъ моего отца, былъ кучеръ ихъ дома и супругъ кухарки Одеванъ. Эти древніе супруги умерли у насъ, мужъ за нсколько мсяцевъ до смерти бабушки, отъ которой мы легко могли скрыть это, потому что она страдала параличомъ. Сенъ-Жанъ былъ довольно смшной пьяница. Во всю свою жизнь онъ былъ жестокій трусъ, и когда бывалъ на весел, на него нападали привиднія — Жоржонъ, нечистый духъ черной долины, блая собака, большой зврь, фантастическій міръ тамошнихъ суеврій. Отправляясь каждыя почтовый день въ Шатру за письмаи, онъ каждый разъ принималъ торжественныя предострожности для этого пути (въ одну милю), особенно зимой, когда онъ возвращался домой уже ночью. Нагрузившись съ утра нсколькими пинтами вина, онъ надвалъ сапоги, относившіеся по крайней мр ко временамъ фронды,натягивалъ платье неопредленнаго цвта и формы, затмъ цаловалъ жену, почтительо подставлявшую ему стулъ, чтобъ помочь взлсть на старую и флегматическую лошадь., которая меньше чмъ въ два часика (это его выраженіе) привозила его въ городъ. Тамъ онъ или три часика проводилъ въ кабак, до и посл исполненiя своего дла, и наконецъ къ ночи предпринималъ обратный путь и рдко ворочался домой безъ какихъ нибудь приключеній, то встрчалъ онъ разбойниковъ, которые осыпали его ударами, то видя передъ собой огромный огненный шаръ, его горячій конь несъ его по полямъ, то вшался на его лошадь подъ какимъ нибудь видомъ нечистый духъ и мшалъ ей подвигаться впередъ, или садился на нее верхомъ и длался такъ тяжелъ, что бдное животное падало подъ этой ношей. Узжая изъ Ногана въ девять часовъ утра, онъ едва успвалъ ворочаться къ девяти часамъ вечера, и развертывая потихоньку свой портфейль, тутъ отдать бабушк письма и газеты, онъ съ самымъ серьзнымъ видомъ передавалъ намъ разсказъ о своихъ галлюцинаціяхъ.
Однажды съ нимъ было довольно забавное приключеніе, которымъ онъ не хвалился. Въ темный и туманный вечеръ, онъ халъ домой погрузившись въ глубокія размышленія, которыя вызываетъ вино, какъ вдругъ очутился лицомъ къ лицу съ двумя вооруженными всадниками, которые не могли быть ничмъ кром разбойниковъ. По одному изъ тхъ внушеній мужества которыя являются отъ одного страха, онъ останавливаетъ своего коня и ршается напугать разбойниковъ, представляясь разбойникомъ самъ, и закричалъ страшнымъ голосомъ: ‘стойте, господа, кошелекъ или жизнь!’
Всадники, удивленные немного такой дерзостью и думая, что они окружены бандитами, вынимаютъ сабли и едва не съиграли плохой шутки надъ Сенъ-Жаномъ, но вдругъ узнали его и покатились со смху. Они не могли однако не сдлать ему надлежащаго нравоученія и погрозили отвести его въ тюрьму, если онъ еще разъ будетъ такъ вести себя. Онъ встртился съ жандармами.
Въ молодыхъ лтахъ онъ былъ чмъ-то въ род младшаго помощника носильщика сна въ конюшняхъ Людовика XV, и сохранилъ отъ этого званія торжественныя и важныя манеры и уваженіе къ чиноначалію. Впослдствіе онъ былъ почтальономъ и когда посл революціи моя бабушка взяла его въ кучера, то при этомъ представилось маленькое затрудненіе: ни подъ какимъ видомъ онъ не хотлъ садиться на козлы экипажа и оставить свой полукафтанъ съ красными обшлагами и серебряными пуговицами. Бабушка не умла противорчить никому и предоставила ему здить какъ знаетъ и онъ всегда возилъ ее, какъ почтальонъ, и такъ какъ у него была привычка засыпать сидя на лошади, то онъ не разъ ее опрокидывалъ. Наконецъ онъ несносно служилъ ей въ теченіе двадцати пяти лтъ и самая простая мысль — отослать его, ни разу не приходила въ голову этой терпливой и доброй женщин.
Онъ кажется не на шутку поврилъ выдумк моего отца о пятидесятилтнихъ конскриптахъ, и женился въ это время для того только, чтобъ избавиться отъ случайныхъ требованій республики. Спустя двадцать лтъ, когда его спрашивали, былъ ли онъ въ арміи, онъ отвчалъ: ‘Нтъ, но мн приходилось поступить въ нее.’ Когда отецъ мой въ первый разъ прізжалъ въ отпускъ посл Маренго и итальянской кампаніи, Сенъ-Жанъ не узналъ его и обратился въ бгство, но видя, что онъ идетъ въ комнаты бабушки, онъ бросился къ Дешартру и сказалъ ему, что какой-то солдатъ вошелъ противъ его воли въ домъ и безъ всякаго сомннія убьетъ госпожу.
Несмотря на все это, въ немъ были и добрыя черты, и узнавши одинъ разъ, что у бабушки не было денегъ, которыя ей необходимо было послать сыну, онъ съ радостью принесъ ей свое годовое жалованье, которое онъ по какому-то чуду еще не пропилъ. Быть можетъ, онъ получилъ его наканун! но во всякомъ случа мысль принадлежатъ ему, и для пьяницы это мысль очень хорошая. Онъ во многомъ еще уступалъ моему отцу, но въ старости, для меня онъ сдлался гораздо упряме, и часто, чтобы хать на лошади, я должна была сдлать и взнуздывать ее сама или даже идти пшкомъ до первой деревни, чтобы подковать тамъ лошадь, — Сенъ-Жанъ нарочно снималъ у нея подкову, чтобъ я не заставляла ее скакать.
Отецъ мой подарилъ ему серебряныя шпоры, онъ потерялъ одну изъ нихъ и до конца своей жизни носилъ одну шпору, никакъ не соглашаясь придлать другой, когда жена собирала его въ дорогу, онъ всегда говорилъ ей: madame, не забудьте мою серебряную шпору.’
Называя другъ друга не иначе, какъ monsieur и madame, они не пропускали однако ни одного дня своего пріятнаго сожитія, чтобъ не подраться, и наконецъ Сенъ-Жанъ умеръ, какъ жилъ, пьяный.

Кльнъ 27 флореаля (апрля 99).

‘Ты бранишь меня, моя добрая мать, а я не заслужилъ этого, потому что теперь ты вроятно подучила письма, посланныя мною прежде. Я проклинаю почту, которая причиняетъ теб столько безпокойства. Будь уврена, одинъ разъ навсегда, что эта запоздалость не можетъ происходить отъ меня, потому что я не могу забыть писать къ теб, а что касается до несчастныхъ случаевъ, то помни, что я невредимъ, что со мной не приключается нечего, и что егерь моего роста не можетъ затеряться, какъ носовой платокъ.
‘Генералъ держитъ свое общаніе и даетъ мн столько дла, что я не знаю, за что приниматься…. Пріятели, пріятельницы, отвты, катанья — не оставляютъ мн свободной минуты. Генералъ въ энтузіазм отъ моего письма, правду сказать, оно разборчиво. Въ заключеніе всего, я живу какъ нельзя лучше, если ты уже непремнно хочешь, чтобъ я занимался такимъ образомъ, но мн больше нравится разносить письма, чмъ писать ихъ. Однажды, онъ послалъ меня въ Боннъ, въ шести большихъ миляхъ отсюда, доставить депешу генералу Вирьону. Я воротился въ тотъ же день, цлое утро была ужасная погода, я запачкалъ свой карабинъ, патронташъ, сумку, и самъ былъ въ грязи съ ногъ до головы. Въ такомъ вид я встртился съ генераломъ, который гулялъ съ дамами, подъ руку съ великолпной Августой. Увидвъ меня, онъ дружески подозвалъ меня къ себ, я приближаюсь къ нему рысью, отдаю отвтъ и удаляюсь, засвидтельствовавши свое почтеніе. Я замтилъ, что дамы, увидвъ на мн латы, смотрли на меня съ любопытствомъ. Моя подруга была тутъ же и осталась немного назади другихъ, чтобы скрыть свое волненіе. Глаза ея покраснли и стали влажны, и я забылъ свою усталость: я побжалъ бы, какъ заяцъ, и прыгалъ бы какъ коза, хоть за минуту передъ тмъ былъ очень утомленъ. Женщины рождены для того, чтобы утшать насъ отъ всхъ несчастій земли, у нихъ только найдешь эту внимательную и милую заботливость, которой грація и чувствительность придаютъ столько цны. Ты показывала мн все это, когда я былъ подл тебя, и теперь ты поправляешь моя заблужденія. Еслибъ вс матери были похожи на тебя, миръ и счастіе всегда бы жило въ семейств! Каждое твое письмо, каждый проходящій день увеличиваютъ мою признательность и любовь къ теб.

Лейхштратъ, 2 мессидора VII года (іюнь 99).

‘Я отправился изъ Кльна {Онъ халъ въ кавалерійское депо, въ Тіонвилл, гд долженъ былъ изучать кавалерійскіе маневры, для вступленія потомъ въ дйствительную службу.}, меня провожала шумная и веселая молодежь, въ экипажахъ и верхомъ. Впереди кортежа были Монуаръ и Леруа, адъютантъ генерала, между ними халъ я, съ карабиномъ и лядункой за плечами, на своемъ венгерц. Когда мы прозжали, караулы отдавали намъ честь, и видя разввающіеся султаны и коляски никто конечно не подумалъ, что все это собралось, чтобы провожать простаго солдата.
‘Вмсто того, чтобъ хать въ Боннъ, какъ было предположено сначала, мы свернули съ дороги и направились къ Брюллю, великолпному замку, прежней резиденціи курфирста. Это мсто гораздо удобне для прощанья, чмъ Боннъ, веселая толпа позавтракала и отправилась потомъ осматривать замокъ. Это подражаніе Версали, въ полуразрушенныхъ комнатахъ цлы еще прекрасные плафоны, расписанные альфреско, обширная и хорошо освщенная лстница поддерживается каріатидами и украшена барельефами. Несмотря однако на богатство все это носитъ на себ неизгладимый отпечатокъ дурнаго вкуса нмцевъ. Копируя насъ, они всегда впадаютъ въ крайность, и подражая намъ, становятся обезьянами. Я долго блуждалъ въ этомъ дворц съ егерскимъ офицеромъ, который такъ же, какъ я любитъ искусства.
‘Мы соединились съ нашимъ обществомъ въ парк и всходивши паркъ во всхъ направленіяхъ, вздумали играть въ мячь. Мы были на прекрасной полян, окруженной великолпнымъ лсомъ, погода была удивительная, вс забавлялись наперерывъ, снявши верхнее платье и слдя глазами за мячомъ, когда въ глубин зеленой аллеи мы увидли приготовленія къ банкету. Игра тотчасъ брошена, вс торопятся, бгутъ, маленькіе пирожки были уничтожены прежде, чмъ успли поставить ихъ на столь. Въ конц обда, за которымъ шутки мшались съ нжностью, я долженъ былъ вырзать на кор дерева охотничій рожокъ и саблю съ моимъ вензелемъ въ середин. Когда я кончилъ, она вырзали кругомъ этого свои имена съ девизомъ, конъ уноситъ съ собой наши сожалнія.’ Около дерева очертили кругъ и пили въ середин его.
‘Такъ какъ становилось уже поздно, мн привели лошадь, мы обнялись и разстались со слезами на глазахъ. Я поскакалъ рысью и скоро потерялъ ихъ изъ виду.
И вотъ я одинъ, печально путешествующій по боннской дорог, теряющій разомъ друзей и подругу, столько же мрачный въ конц дня, сколько былъ блистателенъ въ его начал. Этотъ способъ разставаться, заглушая своя чувства, ршительно печальне всхъ, какіе я знаю. Здсь не собираешь своего мужества и прогоняешь разсудокъ, который могъ бы дать его, садишься за паръ и вдругъ остаешься одинъ, смущенный, какъ при пробужденіи отъ сна….
‘Пріхавши въ Кобленцъ, я ходилъ на удачу по улицамъ и встртился съ братомъ военнаго коммиссара, который состоитъ на служб въ Эренбрентштейн. Прекрасный случай видть знаменитую крпость, о которой теперь столько говорятъ. Мы возобновили знакомство, онъ повелъ меня къ себ обдать и при захожденіи солнца мы вошли къ фортъ. Представь себ Пеліонъ, взгроможденный на Оссу, однимъ словомъ дло титановъ: огромныя скалы, покрытыя бастіонами, которые окаймлены двумя стами огненныхъ жерлъ, магазины съ бомбами и ядрами, кучи камней на каждомъ склон, назначенныя для того, чтобы задавить нападающихъ. На площадк скалы находится дворъ, окруженный восемью валами, откуда Кобленцъ виденъ vol d’oiseau и Рейнъ въ вид ленты, облегающей скалу. Никогда эта крпость не мняла владтелей и мы первые завоевали ее. Я сдлалъ четыре лье лишнихъ, чтобы увидть ее, и не жалю объ этомъ.
‘Ты удивляешься множеству моихъ знакомыхъ, вчера вечеромъ я самъ удивлялся этому. Было очень поздно, когда я прозжалъ одно изъ ущелій Гуосрука, куда спускаешься какъ въ пропасть, густота лса увеличивала темноту, — вдругъ я услышалъ, что меня называютъ по имени. Оборачиваюсь и вижу молоденькую даму съ офицеромъ, котораго не разъ встрчалъ на балахъ въ Кльн. Мы вступаемъ въ разговоръ и удивляемся случаю, который познакомилъ насъ на бал и свелъ потомъ въ такомъ страшномъ мст, потому что никакой адъ оперы не можетъ сравниться съ этими ущельями. Это одни лса, черные потоки и сухія поляны. Наконецъ пожелавъ другъ другу добраго пути, мы разстались и я поздно уже пріхалъ къ куч избушекъ, подъ названіемъ Кайзерлихъ. Здсь-то я былъ благодаренъ теб, что ты выучила меня по нмецки! Я стучусь во вс двери, хозяинъ высовываетъ носъ въ окно, но при вид моей формы быстро прячется и запирается. Они даютъ намъ пріютъ только тогда, когда нельзя сдлать иначе, и боятся насъ какъ чертей, что касается до меня, я бы охотне спалъ на открытомъ воздух, чмъ въ этихъ побушонкахъ. Но мой бдный конь, еще не вполн избавившійся отъ болзни, умиралъ съ голоду и усталости. Я вздумалъ поэтому выдать себя за улана, и отправившись въ другой конецъ деревни, объявляю о приход императорскихъ войскъ, сочиняю нмецкія фамиліи, говорю о полковник барон Штромберг, какомъ-то княз и добродушный поселянинъ отпираетъ дверь и принимаетъ меня и моего коня съ большимъ уваженіемъ. Онъ будетъ конечно потомъ выведенъ изъ заблужденія, но это его дло. Рано утромъ я выхалъ, пишу къ теб изъ Лейхштрата, завтра буду въ Трир. Скоро увижусь съ генераломъ Арвиллемъ, онъ долженъ пріхать въ Тіонвилль для смотровъ, онъ прощался со мной самымъ любезнымъ образомъ, говорилъ, куда должно адресовать ему письма и общалъ писать обо мн къ квартирмейстеру и начальнику депо.

Тіонвилль, 10 мессидора (іюль 99).

‘Какъ и въ Кльн, я здсь въ большомъ свт. Молодой конскриптъ, виртуозъ Гарди, дебютировалъ вмст со мной на одномъ изъ концертовъ, устроеннымъ нашимъ начальникомъ, они бываютъ въ дом одного инженернаго капитана, который женился и основался въ этомъ город. Мы были покрыты рукоплесканіями. Нашъ начальникъ рекомендовалъ насъ и въ другой домъ… Онъ очень умный и злой человкъ, но съ холоднымъ и важнымъ видомъ, и болталъ много остроумнаго вздора, я ему не уступалъ въ этомъ, онъ отвелъ меня въ сторону и говорилъ со мной такъ лестно и дружески, что я былъ истинно тронутъ. Генералъ писалъ ему, чтобы дать мн при первой вакансіи унтеръ-офицерскій чинъ, теперь она есть и я жду своего назначенія, а въ ожиданіи изучаю теорію и каждое утро бываю на учень. Нашъ начальникъ распорядился помстить меня на фланг, чтобы я привыкъ ко всмъ движеніямъ фронта. Это не трудно, и т упражненія, которымъ ты меня учила въ дтств, помогаютъ теперь мн ловко дйствовать карабиномъ на лошади. Мой фурьеръ, котораго я угощаю довольно регулярно, любитъ меня до безумія, онъ называетъ меня mon chasseur такимъ тономъ, какъ бы сказалъ mon gnral, и на учень тихонько подсказываетъ мн, что я долженъ длать. Скоро я вполн узнаю свои обязанности и буду носить галуны на рукавахъ. Я обязанъ своимъ повышеніемъ Бернонвиллю, потому что генералъ Арвилль, прекрасный впрочемъ человкъ, не можетъ ршиться ни на что, если его не подталкиваютъ каждую минуту. Бернонвилль писалъ къ нему даже, чтобъ сдлать меня квартирмейстеромъ, но это кажется было невозможно. Онъ написалъ ко мн любезное письмо, на которое я буду отвчать сегодня.

Тіонвилль, 20 мессидора VII гола (іюль 99).

‘Еслибъ я умлъ читать, говоритъ Монтосьель, я уже десять лтъ былъ бы унтеръ-офицеромъ. Я умю читать и писать, и теперь исполняю свои обязанности, будучи возведенъ въ этотъ блестящій санъ по приказанію генерала, и стоя во глав своего отряда, который получилъ приказъ повиноваться мн во всемъ, чтобы я ни повеллъ. Съ этого славнаго дня я ношу два галуна на рукавахъ и считаюсь начальникомъ капральства, то есть двадцати четырехъ человкъ и главнымъ инспекторомъ ихъ выдержки и прически. Въ замнъ того, я не имю ни одной свободной минуты. Съ шести часовъ утра до девяти вечера у меня нтъ времени чтобы чихнуть: въ шесть часовъ чистка лошадей до половины восьмаго, въ восемь ученье до половины двнадцатаго, въ полдень обдъ, въ два часа учатъ конскриптовъ сдлать и взнуздывать лошадей, въ три, снова чистка до половины пятаго, въ пять пхотное ученье до половины восьмаго, въ восемь ужинъ, въ девять часовъ послдній сборъ, въ десять ложатся спать очень усталые и на другой день начинаютъ снова. Кром того, я теперь декадный, то есть, обязанъ въ теченіе декады ходить въ магазинъ въ четыре часа утра и раздавать для лошадей сно, а для солдатъ хлбъ. Наконецъ, девять дней, какъ я имю честь быть brigadier, у меня не было времени написать теб ни строчки. Къ счастію моя декада приходитъ къ концу и я не буду уже такъ заваленъ дломъ….
‘Генералъ кажется компрометировалъ бы себя, еслибъ далъ изъ чинъ повыше, и несмотря на настоянія Бернонвилля, онъ едва ршился сдлать меня унтеръ-офицеромъ. Онъ писалъ къ вашему начальнику Дюпре, чтобы тотъ сдлалъ ему такое требованіе, — я пишетъ ко мн, что по этому требованію онъ и произвелъ меня. Пусть онъ увряетъ другихъ, что не онъ длаетъ это производство, — въ добрый часъ! но уврять въ этомъ меня самого, когда у меня въ рукахъ письмо Бернонвилля, — это уже слишкомъ. Какъ бы то ни было, я получилъ чинъ, во ты видишь, что еще*не такъ легко сдлать первый шагъ. Труба звучитъ, такъ прощай же, моя милая мать. Здсь не дожидаются никого.’

Тіонвилль, 13 фрюктидора VII гола (сентябрь 99).

Все еще въ Тіонвилл, съ четырехъ часовъ утра до восьми вечера упражняясь въ пхотномъ я кавалерійскимъ учень, тамъ я здсь въ качеств задняго солдата, какъ слдуетъ унтеръ-офицеру. Вечеромъ я возвращаюсь измученный, не имя возможности ни минуты посвятить музамъ, смху и игр. Я отсталъ отъ прекраснаго общества, пренебрегаю самыми хорошенькими женщинами и почти не занимаюсь музыкой. Я буквально унтеръ-офицеръ, погруженный въ тактику и сдлавшійся образцомъ точности и дятельности. И всего хуже то, что нахожу въ этомъ удовольствіе и не жалю о своей свободной и веселой жизни. Я надюсь, по общаніямъ Бернонвилля, сдлаться скоро квартирмейстеромъ: тогда я ршительно буду m-r J’ordonne. Нельзя быть любезне Бернонвилля: онъ писалъ ко мн два раза съ тхъ поръ, какъ я здсь, писалъ также обо мн къ бригадному начальнику и Дюпре. Онъ не нуждается, чтобъ ему длали требованія, и не боится компрометировать себя. Я нисколько не сомнваюсь, что генералъ Арвилль хочетъ мн добра, но когда нужно идти впередъ зачмъ бы то ни было, это человкъ, разбитый параличомъ. Быть можетъ терроръ и тюрьма сдлали на него невыгодное впечатлніе, но во всякомъ случа онъ какъ будто желаетъ быть забытымъ и остаться незамченнымъ у правительства. Я узналъ сегодня, что мой полкъ не находится уже въ его вдніи, главная квартира его будетъ въ Стразбург. Въ эту минуту генералъ долженъ быть въ Париж, и я больше не знаю, куда ему писать. Твои письма вскружили ему голову и онъ такъ полюбилъ меня, что еслибъ для моего сохраненія нужно было посадить меня въ бокалъ, онъ не преминулъ бы сдлать это. Но не надобно было простирать его заботливость до того, чтобы онъ мшалъ мн составить каррьеру.
‘Я получилъ деньги и расплатился со всми долгами. Я устроилъ теперь свои дла, то есть у меня нтъ ни одного су, по я никому не долженъ. Не присылай мн денегъ до конца мсяца. Я здсь имю все въ кредитъ, и ни въ чемъ не нуждаюсь.’

—-

Сейчасъ приведенное письмо, означенное Тіонвиллемъ, было писано изъ Кольмара. Это былъ обманъ любящаго сына и онъ объяснится въ слдующемъ письм. Объяснится и недовольство генераломъ Арвиллемъ. Если читатель интересуется этой перепиской, я не буду баловать его любопытства разсказывая то, что происходило въ это время въ ум молодого воина.

<Перевод Н. Г. Чернышевского>

‘Современникъ’, NoNo 1—3, 7, 1855

Санд Жорж
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Маркиза, Санд Жорж, Год: 1834
  2. Легенды, Стриндберг Август, Год: 1898
  3. Записки Видока, начальника Парижской тайной полиции. Том 2, Видок Эжен-Франсуа, Год: 1828
  4. Из воспоминаний ссыльного, Симон-Майер Шарль, Год: 1880
  5. Зима на Майорке. Часть первая, Санд Жорж, Год: 1841
  6. Жизнь, рассказанная его детям, Д-Обинье Теодор-Агриппа, Год: 1620
  7. Воспоминания парижского буржуа, Верон Луи-Дезире, Год: 1855
  8. Анатоль Франс в годы 1914-1924, Ле-Гофф Марсель, Год: 1924
Электронная библиотека