Исторія Грха.
Исторія Грха.
Повсть Ст. Жеромскаго.
Перев. съ польскаго Евг. Троповскій.
Строителю Храма будущаго — Яну Виткевичу.
Авторъ.
——
——
История греха, Жеромский Стефан, Год: 1907
Время на прочтение: 354 минут(ы)
Когда Эва возвращалась домой, глаза у нея были опущены. Она всми силами старалась не смотрть на прохожихъ и избгать ихъ взглядовъ. Она вдь знала, что всякій проходящій мужчина… Ей хотлось видть, и изъ-подъ спущенныхъ вкъ она видла только срый скользкій бетонъ тротуара, шершавую поверхность торцовой мостовой посреди улицы съ выбитыми въ ней ямами, да голыя безцвтныя деревца, закованныя въ ‘ршетки’ изъ желзныхъ прутьевъ. Цвта эти были похожи на ея мысли и отвчали потребности ея души. Ей хотлось, чтобы мысли ея были именно такими, лишенными красоты, какъ будто обезцвченными, какъ будто поблекшими и полинявшими. Было что-то особенно высокое, какое-то невдомое обаяніе въ этомъ добровольномъ, тщательномъ отреченіи отъ всякаго веселья. Мимо нея двигались не предметы, а какія-то невещественныя впечатлнія, блдныя ощущенія, замкнутыя въ разнообразныя формы. Невзначай только она замчала верхушки, втви и прутья растущихъ въ сквер деревьевъ, профили домовъ, посеребренные утреннимъ солнцемъ. Деревья черныя, какъ будто сдланныя изъ угля… Взрыхленная почва сквера… Слды грабель на ней, похожіе на слды, оставшіеся посл дтскихъ игръ. Въ свжей срой земл — подрзанные прутья кустовъ. На тротуар — неожиданно — тни деревьевъ. Длинныя тни, движущіяся, живыя! Вилы, стволы, втви! Ноги ступаютъ по живымъ стволамъ. Гд-то незамтно шевелится чувство, какъ будто грубо мшаешь кому-то или чему-то жить… Въ круглыхъ углубленіяхъ подъ желзными ршетками, вокругъ закованныхъ въ желзныя ршетки стволовъ — еще снгъ. Черный снгъ, смшанный съ навозомъ, окурками, мусоромъ и разными отбросами. Черная тьма могилы… Зеленая травка успла, однако, уже пустить тамъ свои ростки. Втеръ качаетъ и пригибаетъ ея крошечные стебельки. Холодный, разввающій космы волосъ, втеръ проникаетъ до самыхъ ихъ корней… Всюду множество блеска, яркихъ пятенъ, точекъ, бликовъ свта, красокъ, цвтовъ…
Нищій! Лежитъ на панели у мраморныхъ ступеней какого-то большого зданія. Выставилъ костыли и безобразные обрубки членовъ. Развалился, какъ будто у себя, на грязныхъ нарахъ. Срыя, истасканныя отрепья. Крупныя, презрительныя черты лица, глаза полныя ненависти и злобы. Онъ протянулъ руку. Эва увидала рваную засаленную внутренность его шапки. Она бросила въ нее все, что у нея было: серебряный двугривенный. Внезапная мысль, раздумье: если бы такъ каждому нищему… И тотчасъ же глубокая тоска и тупое отчаяніе — почему этотъ человкъ не убиваетъ, а стонетъ, почему онъ не злословитъ, а молитъ?
Тяжелое громоздкое чувство зашевелилось въ груди и потекло, потекло горячими, обжигающими струями. А за нимъ вслдъ сами собой — слова:
— О, городъ, городъ! Если бы у человка была сила, чтобы мочь прижать тебя къ груди, городъ! Если бы можно было искупить весь несчастный міръ!.. Искупить міръ изъ рукъ негодяевъ, отъ деспотизма низкихъ и мелкихъ тиранновъ, отъ власти обманщиковъ, богачей-господъ — отъ опеки самыхъ скверныхъ и самыхъ подлыхъ,— безучастныхъ зрителей, холодныхъ, равнодушныхъ, спокойно кушающихъ и весело пьющихъ… Какъ жить тутъ, когда ходишь въ красивыхъ платьяхъ, закрывающихъ тло до самой земли,— промежъ всхъ этихъ лохмотьевъ бдняковъ? Какъ можно давать милостыню, грязь своихъ рукъ, для пищи брату своему — ближнему?
Слезы изъ самаго глубокаго родника сердца незамтно скользнули между замкнутыхъ вкъ. Минута глубокаго раскаянія, страшной, ужасной муки. Сердце распято въ груди и прободено гвоздями въ своемъ безсиліи. Брызжетъ изъ него ключемъ жажда жертвы.
Въ высот, надъ головой, всюду сущее, раскинулось небо. Великое слово, драгоцнное слово, полное мягкой нги, несущее успокоеніе! Оно охватываетъ собою муки. Словно новое дуновеніе втерка, пробгаетъ опять все та же, прежняя, чудная, безумная мысль — искушеніе: душевное совершенство, чистота сердца — это тоже эгоизмъ. Какъ итти въ своей чистот посреди страшныхъ преступленій міра? Христіанинъ долженъ искупить человчество.
Мимолетная мысль пробжала, порхнула, съ дивнымъ шопотомъ, словно втеръ зашелестлъ лепестками березы. Но за нею движется другая мысль, уносящаяся назадъ, мысль слпая, замкнутая сама въ себ, смотрящая въ глубину вещей, неумолимая. Словно плодъ причудливаго сознанія, катящійся обратно черезъ вс формы, черезъ какія онъ когда-то прошелъ — завязь, цвтокъ, такъ до самаго начала:
— Привтъ вамъ, падшіе гршники, обремененные преступленіями! Господь съ вами, преступники! Пусть успокоятся ваши души. Пусть сонъ снизойдетъ на ваши усталыя вки. Отдохните въ поко, убійцы, разбойники, выброшенные изъ рода человческаго.
Эва прошла цлый рядъ улицъ почти безсознательно, не давая своему чувству опуститься ниже или стать мельче. Она несла его въ себ съ чуткою осторожностью, подобно тому, какъ, вроятно, первые христіане должны были носить по подземнымъ галлереямъ, въ глубокую ночь, свои глиняные свтильники, съ тускло горящимъ на конц фитилемъ, погруженнымъ въ масло. Лишь наполовину сознавая, гд она, Эва вошла въ ворота, привтливе, чмъ всегда, отвтила на поклонъ сторожа Амвросія. Обаятельно здоровыми, красивыми шагами, мелодически увренными прыжками дикой козы по скаламъ, проэжала она асфальтовую панель, прорзывавшую поперекъ старую булыжную мостовую двора.
Изъ-за облупленныхъ дверей, изъ старыхъ, вчно открытыхъ и, къ сожалнію, вчно зловонныхъ, ‘больныхъ’ сней повялъ вдругъ сильный втеръ. Холоднымъ дыханіемъ обдалъ ноги до самыхъ колнъ, проникъ подъ платье… Эва засмялась противъ воли, внутренно и губами, увидвъ свои красивыя, милыя, блестящія ботинки на высокихъ каблукахъ, и прикрикнула неслышнымъ голосомъ на дерзкій втеръ:— ахъ ты!..
Панелька кончалась выдолбленной испоконъ вковъ дырой, ямой, знакомой ног такъ же хорошо, какъ внутренность такъ восхитительно удобнаго, изящнаго башмачка, — бдной, старой, знакомой выбоиной. Еще таится въ ней вдьма — лужа, послдній слдъ ненастныхъ, втреныхъ ночей. Эва заглянула въ окна квартиры, на грязныя, съ осени немытыя стекла, на засохшіе слды дождей, метелей, пыли, на облзлые, общипанные, оконные косяки, рамы, и со вздохомъ вошла въ сни. Тяжело ей было итти по этой лстниц задняго флигеля. Ступени и вся лстница были гадки, какъ вся жизнь въ самомъ флигел: грязныя, липкія отъ нанесенной ногами грязи, со скользкими, лоснящимися отъ множества касавшихся ихъ на бгу, въ торопливой сутолок убогой жизни, рукъ перилами.
Эва шла, мечтая, или мысленно молясь о томъ, какъ бы вытащить отсюда родителей, какъ бы предпринять что-нибудь, чтобы вс могли уйти изъ этихъ мстъ, куда-нибудь, куда-нибудь, гд лучше…
Тихіе, незнакомые въ повседневной жизни вздохи вытекали, превращаясь на губахъ въ шопотъ, идущій куда-то кверху. Она знала, что ничего не можетъ сдлать, ничего не можетъ измнить, но, зная это, невольно поддавалась насильно вырывающемуся, какъ дыханіе, шопоту. Сама не зная, какъ и когда, она очутилась передъ дверью. Противъ воли она прислонилась плечомъ къ косяку и, держа ужъ руку на пуговк звонка, съ минуту какъ будто грезила. Такъ непріятно было возвращаться домой съ воздуха, пропитаннаго уже запахомъ фіалокъ и трепетавшаго весеннимъ шумомъ и говоромъ… Передъ глазами ея еще зеленли полоски и островки низкой, блестящей на солнц гравы, ютившіяся незамтно у желзныхъ ршетокъ и заборовъ. Теперь глаза ея неподвижно покоились на закрытой двери, почернвшей и замасленной вблизи ручки, на визитныхъ карточкахъ почтенныхъ жильцовъ. Она съ отвращеніемъ перечитывала въ сотый разъ знакомыя буквы: — Янъ Фаустинъ Циглеръ, — а подъ этимъ смшная, неизвстно почему, написанная огромными буквами надпись: ‘звонить три раза!’ Рядомъ тоже топорными крючищами отлитографированная фамилія: — Станиславъ Чаповскій — Студ. Мед. Дальше: ‘звонить два раза’. Наверху грубыми поистин мужицкими буквицами: — Адольфъ Горстъ — философъ — ‘Не звонить ни разу’. Въ самомъ низу — выдляющееся мсто побле, пустое — и слды, оставшіеся отъ недавно сорванной карточки, четыре черныхъ углубленія, оставленныя вынутыми кнопками. Взоръ Эвы остановился на бломъ пятн. Лобъ ея нахмурился, лицо приняло страдальческое выраженіе.
— Кто найметъ теперь эту комнату? Боже, Боже! столько времени комната пустуетъ!
Это была, однако, лишь кажущаяся, или, по крайней мр, лишь полусознательная заботливость. Эва пыталась заслонить ею, затушевать (ради душевной чистоты) картины и мысли, обступившія ее кругомъ, какъ только она взглянула на подпись:— ‘Адольфъ Горстъ — философъ — Не звонить ни разу’.
Какъ живая, возстала въ ея памяти вся исповдь, которую она принесла часъ тому назадъ, вс обстоятельства, чувства, волненія, состоянія, инерціи, даже движенія и невольные взгляды,— которые сопутствовали ей. Она чувствовала еще оцпенніе въ ног пониже колна отъ долгаго нажиманія кости острымъ карнизомъ ступеньки, когда, неудобно опустившись на колни, она оставалась все время исповди въ одной поз. Она чувствовала еще на своемъ лиц взглядъ священника и дыханіе его устъ. Теперь ее охватила какая-то странная лнь тла и души. Все таинство и мощь исполненнаго акта исповди казалось какъ бы бременемъ, снятым съ плечъ. Оно не освободило еще головы, не исчезло изъ мысли. Напротивъ,— сладость пассивнаго сознанія, что святой долгъ исполненъ, ощущеніе радости, что все уже сдлано, которое несло ее, словно сумрачное, но милое облако по улицамъ города и заслоняло отъ глазъ землю — прошли. Когда она стояла у дверей дома, въ душу возвращалось, вламывалось, обступало вс реальныя чувства лнивое чувство жизни. Эва нажала звонокъ и вскор услыхала знакомые шаги прислуги. Когда дверь открылась, она тихо вошла и, схвативъ кухарку за рукавъ,начала шептать ей на ухо съ серьезно сжатыми бровями:
— Леоська, ты ни за что не сердишься на меня? Ничего я теб плохого не сдлала? Ничего?.. Говори же!
Прислуга безсмысленно вытаращила глаза, захохотала,— и вдругъ стала съ чувствомъ шептать:
— Вы были, барышня, у ксендза Юткевича?
— Да, была. Такъ ты мн все прощаешь?
— Да, конечно! Чего жъ мн не прощать…
— Только, слушай, отъ души!
— Ну! А у Св. Причастія тоже были?
— Нтъ, завтра…
— Почему?
— Поздно было.
— Вишь! Какъ же это цлый день и цлую ночь безъ грха? Уйдемъ отсюда, барышня! Убжимъ!
— Почему?
— Ну, удеремъ — и вся тутъ!
— Говори же прямо!
— Не скажу.
— Съ тобой всегда такъ! Хочешь, видно, чтобъ я въ такой день разсердилась.
— Ну, такъ знайте себ, барышня! Не моя вина, ежели вы…
— Ну, что же?
— Да то, что у Хорста-то опять та двка, та самая, что покрашена на гндую масть…
При этихъ словахъ об двушки убжали изъ корридора въ такомъ смятеніи, какъ будто кто-нибудь выстрлилъ въ нихъ изъ за угла изъ пистолета — одна прямо, въ кухонную дверь, другая — направо.
Добжавъ до комнаты, которая во всей квартир служила единственнымъ убжищемъ семьи, Эва бросилась на кровать за ширмами. Она съежилась тамъ тотчасъ же и немедленно принялась за духовную работу, какъ будто вся, съ головой, покрывшись церковнымъ саваномъ. Она сидла, свсивъ руки, голову опустивъ на грудь, закрывъ глаза. Сначала она молилась тихо, съ трудомъ и мукой выговаривая слова: ‘Господи, Боже мой! Какъ же посмю я, жалкая, приступить къ Теб, Котораго я столько разъ оскорбила? Господи! недостойна я, чтобы ты вступилъ въ обитель моего сердца! Господи, Іисусе, умножь смиреніе мое…’ По мр того, какъ она нсколько разъ повторяла эти слова, въ душ ея распространялся свтъ того самаго свтильника, съ которымъ въ сердц шла она по улицамъ города. Сталъ открываться въ душ желанный просторъ, расчищаться, превращаться ицкъ будто въ незнакомую окрестность, окутанную еще туманомъ на разсвт:
Хорошо было итти въ этомъ мір души, итти куда глаза глядятъ. Хорошо, легко было — избравъ любое направленіе, пойти съ того распутья, на которомъ она теперь стояла. Надъ головой зашуршали слова — дуновенія, слова — шопоты, словно шелестъ старыхъ деревьевъ гд-то въ темной алле…
Твердое ршеніе исправиться!
— Какъ же это сдлать?— задала она себ неотступный вопросъ.— Какъ сдлать это въ совершенств, сильно, разъ навсегда? Такъ, чтобъ всегда можно было спать на трав, называемой ‘Чистый Барашекъ’? Чтобъ имть божественное право всегда стоять передъ крестомъ душою въ святомъ размышленіи, и въ дйствительности, благодаря Святому Причастію?
Она закрыла глаза, сжала руки, жадно набрала полную грудь воздуху… Она идетъ опять дальше, все дальше впередъ, большими сильными шагами въ страну весны. Она дала себ мысленно клятву, она сама себ повелваетъ, что и какъ будетъ теперь длать. Все что она ршаетъ въ эту минуту, оказывается легко исполнимымъ, представляется мудрымъ и столь простымъ, столь естественнымъ и цлесообразнымъ, какъ форма дверей, напримръ, фасадъ дома, задуманный и сдланный планъ шкафа. Отчего человкъ не можетъ быть тмъ, чмъ хочетъ быть? Почему не быть чистой, двственной не только тломъ, но и душой? Разв лучше быть чмъ-то грязнымъ, чмъ чистымъ? Разв цвтокъ можетъ быть грязенъ, облитъ помоями? Разв онъ могъ бы жить, облитый помоями? Разв это не просто такъ и премудро, что цвтокъ — чиста.? Богъ создалъ его затмъ, чтобъ онъ былъ чистъ. Въ душ, въ памяти, въ ушахъ звучатъ еще теперь слова священника… Святого Павла слово къ Коринянамъ: ‘Все можно мн, но не все полезно…’ А затмъ примръ, взятый изъ святого Франциска о миндальномъ дерев, плоды котораго изъ горькихъ сдлаются сладкими, если выпустить изъ ствола дурные соки. Эва спрашиваетъ сама себя, почему бы ей не подняться до такого исправленія и не стать въ святой чистот рядомъ съ возлюбленной изъ Псни Псней, рядомъ съ той, сквозь пальцы которой струится мирра, влага, хранящая отъ соблазна,— той, на глазахъ у которой золотая повязка, символъ чистоты рчи, у которой глаза, какъ у голубицы?.. Ее охватываетъ обаятельная прелесть этого образа, увлекаетъ высота порыва, проникаетъ сильная воля, дивное опьяненіе — вознестись, подняться до высотъ добра. Вырвать у себя съ корнемъ противную привычку къ кокетству, убить въ душ неизъяснимое влеченіе къ шуршанію шелка, къ красот нарядовъ, обввающихъ тло розовой свжестью утренней зари, или прозрачной лазурью весенняго неба,— къ переливающемуся блеску лакированныхъ туфелекъ,— трепетное волненіе, предупреждающее (всегда, всегда!) приходъ студента (и даже этого негодяя Горста!) Никогда больше, никогда (мысленно клянется она!) она не выйдетъ, какъ будто случайно, а на самомъ дл съ сознательнымъ намреніемъ увидть Чаповскаго (она свято клянется себ въ этомъ!), когда онъ уходитъ… Никогда больше не зашуршитъ она шелковой юбкой, какъ тогда, когда онъ однажды остановился на лстниц и окинулъ ее своими большими мечтательными глазами… Дуракъ, каботинъ, оселъ! Что онъ могъ тогда подумать! Во-первыхъ, вонъ туфли. Съ завтрашняго дня башмаки, большіе, тяжелые мокроступы, грубые, топорные сапоги до скончанія свта! Во-вторыхъ — шелковая юбка.— Вонъ!
Она заткнула уши, чтобъ не слышать шуршанія шелковой любимой юбки, перешитой изъ подвнечнаго платья матери, своего восторга и радости, зажмурила глаза, чтобъ не видть желтаго лоска изящныхъ ботинокъ высокихъ, плотно обнимающихъ ногу, съ высокими каблуками. Сколько разъ лобзала она ихъ глазами, ласкала мыслью, когда они стояли еще въ витрин за большимъ стекломъ, на зеркальной подставк. Она потратила на нихъ мною, много ночей, переписывая канцелярскія бумага до утра. А теперь — вонъ, вонъ, вонъ!
— Вонъ!— повторила она еще разъ.
Посл этого повелительнаго окрика мысли ея разсялись во вс стороны. Въ ушахъ былъ лишь какой-то шумъ, шуршаніе словъ… Выговариваютъ вонъ, а пишутъ Vaughan. Принцесса… Принцесса Vaughan! Чудные голубые глаза, дивныя косы, голова слегка наклонена къ правому плечу. На голов шляпа изъ черной матеріи съ шелковистымъ блескомъ, ввид приплюснутаго маленькаго цилиндра съ широкими полями, расширяющагося кверху. Вокругъ шляпы пунсовая вуалька удивительно красиваго цвта. Обнаженная шея и голубое пальтишко съ широкими рукавами съ буфами. Ахъ, ты, чудная, прекрасная, препотшная! Еслибъ вдругъ теперь выйти въ такомъ пальтишк, въ такой шляпк, съ такой вуалькой! Принцесса Vaughan…
Она столько разъ видла ее въ чудной миніатюр у ростовщицы Барнавской! Всегда она улыбалась ей, какъ подруг, какъ сестр. Гд она жила, когда, что длала? Ея нигд нтъ на земл, нигд нтъ. Она умерла сто, быть можетъ, нсколько сотъ лтъ тому назадъ… Она умерла — умерла эта улыбка, эти глаза, погасъ этотъ солнечный лучъ! Эта, столь близкая сердцу, милая подруга, эта мечта. Ахъ, еслибъ заговорить съ ней, услышать ласкающія слова съ этихъ обворожительныхъ устъ, которыя таинственно молчатъ уже столько лтъ, которыя не хотятъ разсказать правду и вчно улыбаются, усмхаются надъ столькими поколніями людей! Еслибъ встртиться съ, нею хоть во сн…
— Принцесса, мы бы ходили вмст въ Аллеи — я и ты. Вотъ бы люди таращили на насъ глаза, глазли на насъ, шептали бы о насъ… Обо мн и о теб… О комъ бы шептали, кто красиве? Скажи, скажи правду, принцесса.
Эва спохватилась, о чемъ она думаетъ… Она опустила глаза на французскую книжку, которая, Богъ знаетъ, когда и какъ, завалялась промежъ домашняго хлама, на Choix de monuments de l’Eglise — и на главу сочиненій святого Кипріана, которую ее часто заставляла читать мать: De la conduite prscrite aux viè,rges,— ‘Когда вы появляетесь, роскошно причесанныя и нарядныя, межъ людей, вы привлекаете на себя глаза молодежи и зажигаете въ сердцахъ огонь любви,— что жъ изъ того, что вы сами не гибнете, коль скоро вы губите другихъ, для которыхъ вы опасне желза и яда’…
— Э, ‘желза и яда’ — это ужъ преувеличеніе,— подумала она (пожимая плечами и чуть-чуть высовывая языкъ) прежде, чмъ успла спохватиться, какой совершаетъ грхъ.
Она наклонилась еще ниже и, вся погрузившись въ размышленія, мечтала по польски, читая строки французской проповди: ‘Если ты останешься чистой и двственной,— ты равна тогда ангеламъ Божіимъ. Старайся сохранить нерушимо свою двственность и съ твердостью окончить то, что начала съ мужествомъ. Не заботься о нарядахъ тла, а о добродтели душевной. Предавайся Богу и небесамъ, и вознесши глаза столь высоко гор, не опускай ихъ на землю’…
— О, Боже мой!…— вздыхала она съ радостью, съ весельемъ надъ этими чудными строками. Она поняла ихъ благоуханный, какъ будто эфирный, цвтущій смыслъ, и возносилась глазами къ небу. И вдругъ, къ крайнему своему неудовольствію, услышала звонокъ.
Шлепанье ногъ Леоськи. Минуту спустя въ комнату вошелъ отецъ. Онъ былъ одтъ по весеннему, въ лтнемъ пальтишк, встрчавшемъ уже девятую или десятую весну и успвшемъ принять зеленовато рыжій оттнокъ. Не мене весеннимъ цвтомъ поражали закрученные кверху усы, утромъ нафабренные начерно — satans schwarz,— а теперь принимающіе подъ вліяніемъ солнечныхъ лучей цвтъ только что скошеннаго, но немножко уже присохшаго, снца. У стараго господина въ петлиц пальто былъ воткнутъ трехкопечный букетикъ фіалокъ, а на правой рук перчатка съ нсколько разъ зашиваемыми черными нитками пальцами. Въ лвой рук у него была его достославная тросточка, именинный подарокъ ‘кружка’ друзей съ посеребренной ручкой въ форм согнутой лошадиной ноги, съ соотвтствующей монограмой и датой,— которую онъ держалъ со всей нжностью. Господинъ Побратынскій напвалъ что-то, вбгая въ комнату. Прищуренные глаза его обыскали углы комнаты, ухо пыталось уловить звуки, доносившіеся изъ кухни…
Когда интеллектъ пришелъ къ сознанію, что ‘женушки’ нтъ дома, усталое тло съ наслажденіемъ протянулось въ широкомъ кресл, стоявшемъ подл шкафа, обвшеннаго шедеврами вязальнаго искусства. Господинъ Побратынскій съ минуту былъ погруженъ въ собственныя думы и, не снимая шляпы, сидлъ насупротивъ круглаго стола, накрытаго скатертью и обреченнаго на поддерживаніе вчно кривой ‘парадной лампы’, украшаемой, въ свою очередь, конечно, абажуромъ изъ стриженой папиросной бумаги. Когда ноги красиваго старика, обутыя въ гамаши съ резинками, коснулись коврика изъ лоскутныхъ обрзковъ, голова его наклонилась къ Эв. Блдные, полинявшіе, выцвтшіе глаза, остановились на ея лицъ. Губы сложились въ ласковошутливую улыбку.
— Ну, что жъ тамъ съ отпущеніемъ грховъ? Какъ?..
Эва встала съ своего мста и подошла къ отцу. Не подымая глазъ, она поцловала его въ старую, потертую перчатку. Старый господинъ погладилъ ее рукой, а потомъ прижалъ къ своему сюртуку. Откинувъ голову, онъ хотлъ заглянуть ей въ глаза. Но глаза ея были опущены… Тотчасъ же однако такая же улыбка, какъ у отца, веселая, не то игривая, не то печальная, безпричинная, безотчетная, скользнула и по ея губамъ. Она заглянула въ поблекшіе глаза. Они оба сразу, одинаково, засмялись, на минуту припали другъ къ другу: голова къ голов, уста къ устамъ, глаза къ глазамъ. У старика подъ вками блеснуло что-то врод слезъ и тотчасъ же исчезло. Изъ груди вырвался было какъ будто вздохъ и пропалъ.
— Дала бы старику отцу капельку этой благодати, скупая ты двочка!..— тихо шепталъ онъ, глядя съ безконечною нжностью на ея свтлые-свтлые волосы, качая ее на себ, какъ будто она была шестилтней двчуркой, которую онъ качаетъ на ног.
— А вы, папа, сами пойдите на исповдь…— кокетливо возразила она ему, водя губами по его лбу, промежъ глазъ, по щекамъ…
— Я… того… Съ удовольствіемъ, дтка, я пойду. На дняхъ я даже, ma foi, собирался…
— Эхъ!..
— Да, да! Честное слово! Говорю теб…
— Да, честное слово,— только въ кофейню…
— Нишкни, яга! Отца хочешь судить — а? Такъ-то ты ршила исправиться?
— Да гд я сужу?..
— Видишь, Эвочка, я ужъ старый, гршный человкъ. Въ старомъ человк, понимаешь ли, накопится столько грховъ, гадостей, сквернаго опыта… Да что, впрочемъ, вообще — я! Гршный человкъ… Мн хотлось бы только, чтобъ на меня никто не обращалъ вниманія. Я ни отъ кого ничего не требую, такъ пусть съ меня ничего не требуютъ. Я въ сторон… Теперь ужъ гд то, чтобыло прежде — и!… Другое дло ты… ma foi… совсмъ другое. Говорю теб,— честное слово,— нтъ ничего лучше, чмъ чистота сердца, и это, знаешь, мое твердое, окончательное убжденіе. Такъ-то и такъ-то — и больше ничего! Когда я былъ въ лице святой Анны… ого, Боже ты мой!..
Глаза стараго господина перестали быть веселыми, подернулись дымкой. Онъ наклонился къ дочери и, не глядя на нее, шепталъ ей на ухо:
— Будь, дтка, всегда невинна, чиста, знаешь, ma foi… Какъ сегодня… Ты за меня, за себя, за маму, за всхъ насъ будь чиста. Господь… когда ты за меня помолишься, такъ наврно, наврно… и мсто… и все это, все это…
— А еслибы вы, папочка, перестали ходить… ‘ma foi’… въ эту кофейню, такъ вы были бы еще лучше…— вздыхала она передъ нимъ.
— Что — что?
— Да если бы вы перестали связываться съ этимъ Горстомъ, во всемъ поддаваться ему, еслибъ вы не давали ему вытаскивать себя каждый разъ изъ дому посл обда. И мсто бы скорй нашлось, потому что Богъ Всемогущій…
— Э,— ерунду городишь!— буркнулъ старикъ съ видимымъ неудовольствіемъ.— Что иметъ общаго хожденіе въ кофейню — съ мстомъ! Гд Римъ, а гд Крымъ! Да еще Горстъ! Что мн — Горстъ? Вотъ тоже… Я,— пойми,— я долженъ бывать межъ людей!
— Ну и что можетъ быть тамъ за удовольствіе…— настойчиво шептала она…— Тамъ грязно, мерзко, накончено. Я вдь нарочно ходила туда.
— А ты тамъ зачмъ?
— Эти пирожныя и эти, съ позволенія сказать, конфекты прямо воняютъ. И вдь каждый день это. Вдь это стоить денегъ! Какъ же мам не жаловаться передъ людьми?..
— Такъ и ты жалешь мн одной чашки чернаго…— отвтилъ старикъ съ ржущимъ упрекомъ, глядя въ пространство.
— Одной чашки кофе — съ пирожкомъ и еще съ чмъ-то… Да еще съ чмъ-то другимъ… а иногда… А сколько часовъ тратится попусту! Да къ тому же эти чудесные разговоры съ Горстомъ…
— Вотъ этого-то ты и не понимаешь такъ же, какъ твоя мать! Вотъ именно этого! Можетъ быть, высиживанье бездятельное и безцльное, а можетъ быть, такое же сиднье — работа, дятельность, движеніе! Да, дитя мое!
Насмшливая улыбка просилась на ея уста, но она удержала ее и сказала еще только:
— А все-таки, вс люди съ положеніемъ плохо говорятъ объ этомъ. Недавно Рокицкій приходитъ и прямо говоритъ мам:— А что жъ нашъ многоуважаемый старичекъ, въ самомъ дл въ трактир съ Горстикомъ… Мама говорила даже, что ужъ предпочла бы отказать ему совсмъ, чтобъ онъ только васъ не таскалъ съ собой. Какъ же мам-то все это выдержать? Нервовъ не хватитъ… Она мучится, жилы изъ себя тянетъ…
— Вотъ, вотъ ужъ, и эти ‘жилы’… Научись еще у мамаши вотъ этому любимому выраженію:— вбей зубы въ стну!— тогда ужъ будетъ все, какъ слдуетъ, полный гарнитуръ. Жилы и зубы! Что, гд что длается? Ничего, одни только преувеличенія, трагедіи, оперы, гиперболы!
— А вы, папа, тоже — скажете: гиперболы, и все. А у насъ ни блья, ни платьевъ. Все идетъ на Барнавскую. Живемъ, чмъ попало… Вдь, такъ вчно не можетъ продолжаться. Вамъ тоже нужно подумать! Вотъ и сегодня… ксендзъ на исповди…
— Ну, ужъ только мн не разсказывай тамъ изъ исповди! Знаешь, кажется, что таинство исповди… Теб, слава Богу, ужъ двадцатый годъ безъ малаго…
— Я ничего, папа, изъ исповди, только что вс… Все у насъ хуже, все хуже… Мама какая-то раздраженная, разстроенная, взволнованная… А вы — какъ ни въ чемъ не бывало, какъ будто все идетъ какъ нельзя лучше… Люди видятъ… Сплетни разносятъ. Да, наконецъ, это, несомннно, Богъ такъ веллъ…
— Ну, ужъ ты меня только не учи, что мн длать на свт! Мать понаучила васъ всякимъ наговорамъ на меня. Сама говоритъ, Анеля говоритъ, а теперь и ты еще… Но въ конц концовъ — что можно матери, того нельзя теб — понимаешь?
Старый господинъ мялъ съ драматическимъ жестомъ перчатку и, сдлавъ нсколько дйствительно изысканныхъ движеній, переслъ къ окну, спиной къ дочери.
У окна стоялъ такъ называемый письменный столъ, ветхая рухлядь, съ облзлой политурой, заваленный множествомъ бездлушекъ самаго разнообразнаго происхожденія. Когда Эва съ грустью вернулась на краешекъ своей кровати, старый господинъ (съ грозно нахмуреннымъ лбомъ) вынулъ изъ кармана ключикъ, отперъ и выдвинулъ одинъ изъ ящиковъ и погрузился въ пожелтвшія бумаги. Одн изъ нихъ онъ вынималъ изъ газетной обложки, другія наскоро просматривалъ, третьи — внимательно перечитывалъ. Глаза Эвы были опущены на книгу, но мысли ея противъ воли упорно заглядывали изъ-за отцовскихъ плечъ въ эти бумаги. Она вдь отлично знала, что подъ предлогомъ просматриванія старыхъ прошеній о должностяхъ, свидтельствъ, всегда ‘лестныхъ’, рекомендательныхъ писемъ и карточекъ, даваемыхъ такъ, лишь-бы отцпиться,— отецъ извлекаетъ на свтъ Божій и, пользуясь отсутствіемъ жены, перечитываетъ старыя любовныя письма отъ разныхъ дамъ своего сердца, роется въ своихъ сокровищницахъ. Вздыхаетъ.
Каждый годъ вдь онъ это длаетъ около Пасхи. Какъ только начнетъ пригрвать солнышко, начнутъ благоухать фіалки на затхлыхъ улицахъ Варшавы, онъ предается украдкой своему любимому занятію — перечитыванію пожелтвшихъ писемъ. Эва съ матерью тоже читали ихъ, проникши въ ящикъ при посредств какого-то ключика, вся семья имла для опредленія всего этого процесса готовое, выработанное названіе.
Говорили, что папаша провтриваетъ свои любовныя воспоминанія и пересыпаетъ ихъ… нафталиномъ.
Глаза ея невольно повернулись опять къ отцу. Она смотрла на красивый профиль его лица, созерцала чудный абрисъ его тонкаго носа, безукоризненной формы подбородка, очертаній глазъ, линій уха, овала головы. Сердце у нея начало стучать отъ жалости.
Этотъ прекрасный, блый лобъ, такой легкомысленный, такой ‘благородный’ избороздили уже, посмли избороздить столь многолтнія мысли о мст. Вокругъ чудныхъ мужскихъ глазъ, глазъ, надъ которыми старость, казалось, никогда не въ силахъ будетъ проявить своей власти, образовалась пугливая сть морщинокъ. Блыя, выхоленныя руки съ тщательно отшлифованными ногтями, безсильныя и безпомощныя, торопливо мяли и перелистывали старыя бумаги. Эва почувствовала, что, думая объ отц, она впадетъ въ грхъ, что уже отдается грху, скорбя надъ его судьбой. Ей было горько и больно оттого, что отецъ страдаетъ, глядя на пожелтвшія письма, на воспоминанія о минувшихъ дняхъ любви, на закатившееся уже солнце своей жизни… Она вздохнула, видя, противъ воли, неотвязное присутствіе везд грха, его непреодолимую власть.
Она поняла, что не должна теперь оставаться въ одной комнат съ отцомъ. Она встала и вышла на ципочкахъ. Ей было легко,— гршно, но легко, — при мысли, что она окажетъ ему услугу, когда онъ сможетъ безъ свидтелей, безнаказанно читать свои ‘документы’, вздыхать надъ ними безъ контроля и ронять на мертвыя листки бумаги мертвыя слезы.
Закрывая безъ шума дверь она видла съ ангельской улыбкой, что онъ не повернулъ головы. Она вздохнула, не сознавая, что грхъ уже совершенъ… Она думала было пойти въ кухню и тамъ, между шкафомъ и водопроводнымъ краномъ, въ углу, предаться дальнйшимъ своимъ размышленіямъ, но вспомнила вдругъ о временно стоящей пустою комнат и, несказанно обрадовавшись этому открытію, тотчасъ же направилась туда.
Комната эта уже нсколько недль стояла пустою. Какъ и три остальныхъ, она бывала обыкновенно занята разными ‘одинокими’ жильцами и носила на себ слды холостой жизни. Обои на стнахъ были до того ободраны, полны дыръ, изъ которыхъ сыпалась сухая известка, усяны настоящими ранами отъ гвоздей и крюковъ,— какъ будто бы между этими четырьмя стнами происходили схватки на дубинкахъ, пикахъ, копьяхъ и палкахъ. Изразцы вокругъ печной дверцы потрескались, закоптли, почернли отъ дыма и сажи. Жестяная труба, идущая отъ печки къ стн, была покрыта пылью и пепломъ, а вокругъ нея все было покрыто сажей. Мебель, т. е. кровать, шкафчикъ, безобразныя картинки, служившія якобы для ‘украшенія’ комнаты — все, на что падалъ взоръ, носило слды неряшества, было какъ будто замучено, какъ чужая, но въ то же время временно принадлежащая тому, кто платитъ за пользованіе ею, вещь. Столикъ, котораго откровенно сосновое прямодушіе обильно и многократно было покрыто политурой домашняго производства, тоже представлялъ на своей поверхности настоящее мсто побоища, полное дыръ, изуродованное слдами, выжженными самоварными углями, наскоро зажигаемой бензинкой, покрытое безобразными язвами отъ дкихъ жидкостей, іода, скипидара, спиртовъ и ‘холостыхъ’ солей и кислотъ. Полъ былъ не то что истоптанъ,— прямо изъязвленъ гвоздями каблуковъ. Уголъ, гд уныло торчалъ безобразный жестяной умывальникъ съ висящею на одной петл дверцей, былъ самымъ запущеннымъ и отвратительнымъ мстомъ комнаты.
Когда Эва вошла туда, ее охватило чувство отвращенія. Нтъ, она не сможетъ молиться въ этомъ мст! Эта комната была чмъ-то вульгарнымъ, истасканнымъ, и именно, какъ что-то непринадлежащее кому-то въ отдльности, а всмъ сообща — какъ будто оплеваннымъ и изгаженнымъ. Всякая грязь жизни зіяла, казалось, зловоніемъ со стнъ, съ пола, изъ угловъ, изъ щелей, отъ мебели… Подъ этимъ впечатлніемъ, наталкиваясь на мысль, что теперь длать, стоя безпомощно съ закрытыми глазами, Эва внезапно увидла правду: ‘вдь это картина моей жизни передъ исповдью!’
Ею тотчасъ же овладло благодатное чувство покаянія и глубокой скорби. Опять, и съ одинаковой силой, какъ въ то время, когда она трепетными губами шептала вслдъ за глухими ударами сердца слова исповди, душа ея расчувствовалась и стала мягкой и тихой. Опять она превратилась въ гршную, трепещущую отъ стыда подъ бременемъ тяжелаго сознанія совершаемаго акта душою. Тло, какъ при исповди, опустилось на землю. Колни коснулись пола, голова безсильно оперлась о гадкую стну.
Съ запекшихся горькихъ губъ падали суровыя, неумолимыя, полныя очевидной истины, слова: ‘Я, гршная, исповдуюсь Господу Богу Всемогущему…’
Ее охватилъ порывъ, глухой внутренній импульсъ и трепетъ проснувшейся совсти. Дрожа всмъ тломъ, простертая въ благочестивомъ страх на земл, она искала впотьмахъ въ глубинахъ души — все-ли, все-ли?.. Ясное, почти ослпительно яркое воспоминаніе нарисовало снова ту минуту: утраченный по дорог домой абрисъ лица исповдника, шопотъ его голоса, особый смыслъ каждаго его слова и особенный, мужской, тонъ его рчи. Она вспоминала все отчетливе, ясне ту минуту, когда увидала за грубой, топорной ршеткой блестящее шитье ризы и какой-то фіолетовый ея полутонъ, нижнюю часть уха, чуть-чуть красную щеку съ синевой недавно сбритыхъ волосъ… Ей вспоминался сухой сначала голосъ, безжизненные, какъ будто казенные вопросы. Она снова пережила ощущеніе охватившаго ее тогда испуга, безпредльнаго стыда, чисто женскаго горя, желаніе убжать куда-нибудь, скрыться, хотя бы подъ полъ, когда священникъ обернулся къ ней лицомъ, заглянулъ ей прямо и глубоко въ глаза и долго не спускалъ своего взгляда съ ея лица и слушалъ. Ей вспомнилось съ радостью, какъ измнился его голосъ, какъ сухой допросъ превратился въ вдохновенное, мучительное таинство добровольныхъ признаній во всемъ, до самаго дна, въ священный, благоговйный обрядъ, полный сжимающей сердце силы.
Когда она исповдалась уже въ своихъ грхахъ и, безконечно измученная, безсильная, словно подкошенная, она, блдная, въ оцпенніи, судорожно схватилась пальцами за карнизъ исповдальницы — а онъ тогда началъ говорить…
О, сладостная, тихая рчь! Мудрая, кроткая проповдь! Эва чувствовала еще на щек горячее дыханіе и безжизненный полный туманной мглы взоръ. Слышала внутри обты и мольбы, крикъ души этого юнаго служителя алтаря, чтобъ она осталась невинной и возлюбила цломудріе. Онъ говорилъ ей слова святого Кипріана, что двушки, сохранившія цломудренную чистоту, это — благоуханные цвты церкви, что это — перлы творенія, красота и гордость нашей человческой природы, ея совершеннйшее, нетлнное созданіе, образъ Божій, въ которомъ находитъ себ подобіе святость нашего Спасителя… Онъ говорилъ ей слова святого Павла изъ письма къ Коринянамъ, что тотъ, кто не поялъ жены, тотъ заботится о длахъ Божіихъ и полонъ желанія снискать Божіе благоволеніе, а тотъ, кто возьметъ жену, заботится о длахъ мірскихъ и полонъ желанія понравиться лишь жен. ‘Двушка, которая не вышла замужъ’,— говорилъ онъ,— ‘заботится о длахъ Божіихъ, чтобъ быть святою тломъ и духомъ’. Ей отчетливо вспоминалось, какъ, обращаясь непосредственно къ ней самой, священникъ началъ разбирать ея грхи, словно кучу грязнаго хлама, брошеннаго у его ногъ.
Слова его были, казалось, робки, нершительны, и въ то же время крайне тонки и чутко осторожны. Казалось, будто искусный врачъ прикасается опытными руками къ внутренности гноящейся раны. И при всемъ томъ онъ не забылъ ни объ одномъ грх. Онъ помнилъ каждый изъ нихъ со всми подробностями. Видно было, что онъ сразу понялъ всю жизнь, всю домашнюю обстановку. Кром того, было ясно, что онъ не только провидлъ все, что могло случиться въ данный моментъ, въ данныхъ условіяхъ, но прозрлъ также вс ея чувства, сомннія, искушенія… Онъ смло говорилъ о плотской красот, не какъ человкъ и молодой мужчина, а какъ прозорливый мудрецъ, наблюдающій и анализирующій явленіе, взвшивающій и испытывающій все, безъ исключенія, даже свое собственное отношеніе къ этой красот.
— Ты прекрасна,— вдохновенно шепталъ онъ,— какъ цвтокъ лиліи, какъ втка сирени, или какъ молодая роза. Милосердый Богъ далъ теб одной то, въ чемъ отказалъ тысяч женщинъ: необычайную красоту. Кто проникнетъ, почему Онъ такъ сдлалъ? Было бы ужасно, мерзко и позорно, если бы ты окунула въ грязь этотъ небесный даръ, если бы сдлала его своей собственностью. Это было бы чудовищное святотатство, подобное ограбленію храма, оскверненію Св. Даровъ. ‘Тло твое — это храмъ Духа Святаго, который обитаетъ въ насъ, посланный Богомъ, себ же мы не принадлежимъ’, такъ говорятъ пламенныя строфы посланія къ Коринянамъ. Подумай,— шепталъ онъ,— вдь, ты ничмъ не содйствовала тому, что лицо твое столь прекрасно. Оно явилось такимъ даже помимо твоего сознанія. Создай же въ себ и душу ангела, что уже лежитъ въ твоей власти, и будь столь же прекрасна душою, какъ тломъ, такъ чтобы и душой ты была подобна ангеламъ. Не веди никогда легкомысленныхъ разговоровъ, ибо ‘дурныя бесды портятъ добрые нравы’, говоритъ святой Павелъ. Закрывай глаза передъ образомъ грха…
— А что такое грхъ?— спросила она.
— Грхъ это — дурное дяніе человка.
— А какія дянія дурны, какъ различить?
— Такое дяніе должно прежде всего истекать изъ собственной воли человка. Двумя предлами ограничена человческая воля: первый, близкій, это — человческій разумъ, второй, боле отдаленный, это — исконній законъ мірозданья или разумъ Божій. Такимъ образомъ грхъ является оскорбленіемъ Бога. Совершая грхъ, жалкое созданіе подымаетъ руку на Бога. Грхъ рождаютъ, значитъ, разумъ и воля. Боле глубокою внутреннею причиной является воображеніе и похоть. Святой ома, кром похоти, приводитъ еще невдніе и злобу. Вншнею же причиной, стоящею вн человка, можетъ быть только другой человкъ или діаволъ. Въ священномъ писаніи сказано, что ‘Богъ ослпляетъ гршниковъ и изсушаетъ сердца ихъ, какъ камень…’ Что это означаетъ? Это означаетъ, что Богъ отказываетъ въ своей благодати гршному человку. Святой ома Аквинскій въ своемъ сочиненіи ‘Questiones disputatae’, въ глав объ источник грха, говоритъ: ‘На вопросъ, можетъ ли Богъ быть источникомъ грха, отвтъ гласитъ, что да…’ Симонъ Молъ, манихейцы, Лютеръ, Кальвинъ, Цзингли, Беза и другіе еретики считали причиной и настоящимъ виновникомъ грха Бога. Но Тридентскій Соборъ постановилъ, что если кто скажетъ, что человкъ не можетъ длать путей своихъ дурными, а какъ дурными, такъ и добрыми поступками руководитъ Богъ — тотъ да будетъ проклятъ. Вс причины, побуждающія къ грху, можно заключить въ одномъ слов — искушеніе. Діаволъ, не будучи въ силахъ непосредственно вліять на человческую волю, помрачаетъ его разумъ, дйствуетъ на воображеніе, разжигаетъ страсти. И потому всякое искушеніе, всякій соблазнъ — зло. Никогда не читай книгъ, сочиненныхъ для того, чтобъ распространять зло, не смотри на скверные рисунки и картины, а, главное, никогда не думай о вещахъ, которыя кажутся красивыми извн, но мерзки въ глубин своей сущности. Въ нихъ-то и содержится искушеніе діавола. А теперь — люди. Неправда ли, когда ты идешь по улиц, на тебя обращаются сотни взглядовъ молодыхъ людей?
— Да, правда…— прошептала Эва въ отвтъ.
— Неправда ли, когда ты проходишь мимо толпы молодыхъ мужчинъ, ты испытываешь чувство необузданнаго веселья, идешь, какъ будто по алле полной свта, розъ и ароматовъ? Не правда ли, взгляды совершенно незнакомыхъ теб людей будятъ въ теб какое-то безпокойное, не находящее себ мста въ тл наслажденіе, которому даже трудно дать названіе? Такъ вотъ, пусть не возбуждаютъ въ теб радости эти взгляды. Съ этого и начни. Съ той минуты, когда ты побдишь въ себ жалкую гордость оттого, что мужчины на улиц окидываютъ тебя дерзкимъ взоромъ, задваютъ улыбкой, ты вступишь на путь исправленія, на путь попранія искушеній, — а по нему дойдешь ты до крупной тропинки совершенства. На этой тропинк достигнешь ты благодати. Настанетъ время, когда ты перестанешь гордиться передъ самой собой не только оттого, что ты красива, но даже оттого, что ты чиста душою. Тогда не придется задавать вопроса: что такое грхъ и какъ узнать его, потому что ты приблизишься къ состоянію чистоты и простоты, которая не допускаетъ до себя грязи, и такъ ступая, ты дойдешь до источника благодатнаго смиренія, до того, что апостолъ Павелъ называетъ ‘любовью и духомъ кротости’.
Тогда она собралась съ духомъ и спросила:
— А разв такое состояніе — ‘любовь и духъ кротости’ не эгоизмъ?
Священникь удивился и спросилъ посл минутнаго молчанія:
— Какимъ образомъ любовь можетъ быть эгоизмомъ?
Эва, конечно, не могла объяснить… Заикаясь, сбиваясь въ словахъ, она начала безсвязно говорить что-то о томъ, что кротость собственнаго духа, смиреніе, являются эгоизмомъ рядомъ съ душевными муками и ураганомъ страстей, которыя испытываетъ, напримръ, человкъ, убившій ближняго, укравшій, спасающійся бгствомъ, прячущійся, боящійся человческаго взора, являются какъ бы самодовольнымъ наслажденіемъ своимъ богатствомъ, спокойствіемъ богача въ то время, какъ вокругъ — бездна горя и нищеты людей, у которыхъ нечмъ накормить плачущихъ дтей.
Священникъ бросилъ на нее свой глубокій взглядъ. Эва увидла улыбку, не сходившую съ его губъ. Наконецъ, онъ заговорилъ, тихо, торжественно:
— Научись молиться собственными, дорогими, возлюбленными молитвами, мощными словами и символами, прескающими, словно мечъ, искушенія и соблазны. Вздыхай въ тишин, съ упорствомъ, съ непоколебимой настойчивостью, съ твердымъ мужествомъ. И благодать Божія не будетъ у тебя отнята. Если ты сейчасъ же примешь твердое ршеніе исправиться…
И вотъ передъ глазами ея предстала истинная душевная радость: твердое, непоколебимое ршеніе исправиться!
Но тотчасъ она стала говорить сама себ:
— Нтъ, нтъ, сестрица! Не ршеніе только исправиться, а само исправленіе!
Она положила свой Panthon litraire на искалченный столикъ и украдкой побжала на кухню. Тамъ, не говоря ни слова Леоськ, она развела на тарелк липкій клейстеръ изъ муки и воды, захватила мокрыя тряпки, щетки, бутылку съ чернымъ лакомъ и другую съ блой краской, кусочки замши, мастику для вощенія половъ и т. д. Нагруженная всмъ этимъ, она вернулась въ только что покинутую комнату. Заперла двери на ключъ, скинула съ себя кофту и принялась за работу. Проворно подклеила висящіе и торчащіе обрывки обоевъ, мастерски залпила дыры въ стнахъ, почистила печку, черныя щели, промежъ изразцовъ замазала ‘блоснжной’ массой изъ гипса и мла. Вытерла безобразную печную трубу, посл чего взялась за полъ. Обмыла его мокрой тряпкой, а тамъ, гд краска совсмъ стерлась, покрасила свжей краской. То же самое она сдлала съ подоконникомъ. Тогда пришла очередь и столика. Эва съ усердіемъ и удивительной ловкостью наливала на кусочекъ замши остатки засохшей въ бутылочк политуры и, энергично натирая ими поверхность стола, не только уничтожила слды ожоговъ и надрзовъ, но даже придала ему ‘выраженіе’ настоящей (относительно, конечно!) новизны. Душа ея преисполнилась радости, когда столъ изъ уродливаго, безобразнаго гршника превратился въ чудо изящества и красоты. Онъ весь улыбался ей своею зеркальною черною поверхностью, этотъ столъ съ кривыми ногами, — совершенно словно лицо человка, которому отпущены вс его грхи.
Когда она такъ, быстро переводя духъ и размахивая руками, стиснувъ зубы, натирала политурой столикъ, волосы ея распустились и упали широкой волной на обнаженныя плечи. Чудныя, царственной красоты руки перестали работать. Кровь ударила въ голову. Глаза затуманились отъ усталости. Эва опустилась безъ силъ, а потомъ легла навзничь на желзные прутья пустой кровати, воображая, будто лежитъ на раскаленной адской ршетк. Она окинула взоромъ комнату — и вся превратилась въ свтлую улыбку. Теперь это уже не отвратительная ‘комната при семейств съ самоваромъ и услугой’ — теперь это настоящая келья святой Терезы!
Недостаетъ только еще неба.
Она лниво поднялась и, толкнувъ, раскрыла настежь окно. И тотчасъ же легла обратно на прутья желзнаго ложа, ржущіе тло, какъ власяница. Однимъ движеніемъ руки она обхватила вс свои волосы и подложила ихъ себ, какъ подушку, подъ голову…
Ей пришло на умъ это:— власяница… Власяница!
Ахъ, попробовать! Начать! Тайкомъ отъ всхъ. Мама замтитъ… Ну, маму можно посвятить въ тайну. А больше никого… Папк бы можно, да болтать будетъ… Еще сболтнетъ Горсту… И до чего можно дойти, облекши власяницею тло… Источникъ благодатнаго смиренія… Передъ глазами ея — о, радость!— возникли и предстали какіе-то образы. Блое лицо, потухшіе глаза, блоснжное покрывало… Среди хаоса мыслей, среди безпорядочно столпившихся ощущеній она прошептала сама про себя:— я пойду за тобою, святая Тереза… Это ты? Святая Катерина, несущая колесо казни и мечъ палача, символъ своего мученичества, — это ты? Я пойду за тобой… Я сохраню непорочную душу Безсмертному жениху… Я однусь во власяницу и буду бичевать свое тло каждодневно, каждый вечеръ.
Видніе исчезло.
Передъ глазами ея было небо. Она теперь только увидла его и изъ глубокихъ безднъ души вырвался у нея крикъ:
— О, небо!
Весеннія, апрльскія, расцвтшія передъ Пасхой облака плыли и парили въ небесныхъ глубинахъ. Одни были сроватыя, съ синеватымъ отливомъ стали или бурой окраской въ глубокихъ бороздахъ своихъ клубовъ, но по краямъ обрамлены золотисто-блой каймой изъ чистыхъ солнечныхъ лучей,— другія же были фіолетовыя и ласкали глазъ, словно букеты или гирлянды изъ фіалокъ. За облаками таилась густая синева, словно дивное Божество юности, съ натянутымъ сильною рукою лукомъ и быстролетной, перистой стрлой на тетив.
Облака, облака…
Они казались предвстниками грозы, передовыми отрядами громовъ, знаменами и встниками прячущихся пока за скалами молній, они скоплялись и нагромождались блыми массами, словно грозныя вершины Альпъ, но несли съ собой лишь чистый свтъ ясной весенней погоды. Кой-гд мелькала среди нихъ темносрая пасмурность, словно стальной щитъ, а за нею проглядывало окошко вчнаго неба. Откуда-то изъ глубинъ подымались клубами блоснжныя царства силы, державы… Уплывали за рамку окна и исчезали. И тамъ же исчезали какія-то троянскія, пуническія войны, какія-то великія переселенія народовъ, крестовые походы, тридцатилтнія состязанія соперничающихъ племенъ, какія-то революціи, полныя ужасовъ, крика и крови… Открывались скалистыя побережья, окаймляющія океанъ безъ конца, безъ начала… Облачка эти неслись, развянныя по небу, ничего не зная о своей красот, хотя все ихъ существованіе было затмъ лишь, чтобъ дать свидтельство красоты — и исчезнуть. Они плыли другъ къ дружк и исчезали одно въ другомъ, какъ одинъ любовный взглядъ утопаетъ и исчезаетъ въ другомъ, отвтномъ.
Тучки эти, быстро летя въ небесахъ, сжимали сердце своимъ видомъ. Он оплетали душу золотистыми нитями, представляющимися глазу то серебристо блыми, то лазурно голубыми. Изъ отдаленнйшей глубины выплыло блое облачко, словно утренній снгъ,— расширялось на глазахъ, распростерло блыя крылья. Уста Эвы съ радостью, трепетомъ и благоговніемъ прошептали:
— Серафимъ…
Все ея духовное существо потянулось къ нему, тло словно помело въ воздух. Чувство слуха и обонянія стало остре. Зрніе и даръ проникновенія и пониманія возросли безпредльно. Она могла бы, казалось, понимать вой и рычаніе животныхъ, слышать исторію ихъ страданій, знать, что ноютъ птицы, угадывать, о чемъ шепчутся между собой листья тростника надъ глубинами водъ. Ея существо могло бы, казалось, постигать внутреннюю жизнь скалъ и трагедію земной глубины, подслушивать, какъ и о чемъ плачутъ раскиданныя косы березъ надъ срой скатертью дороги, стоптанной босыми ногами и копытами понукаемыхъ лошадей… Ясныя облака начали претворяться въ дивные звуки, въ ритмическія строфы, словно стихи, извлеченныя изъ ндръ, изъ глубокихъ залежей простой рчи, народнаго языка, переплавляться въ мелодіи, красота и совершенство которыхъ должны бы быть вчными, какъ вченъ алмазъ, рожденный въ ндрахъ толстыхъ слоевъ чернаго каменнаго угля. Въ душ, превратившейся въ душу ангела, загремла пснь, тронный гимнъ, хоръ херувимовъ, серафимовъ, ангеловъ и архангеловъ, пснь, звучащая въ высот подъ небеснымъ сводомъ, плывущая надъ росистыми облачками, надъ нивами, селами и городами по всему лицу земли,— гимнъ, написанный въ сердц огненнымъ углемъ:
— Какъ счастливъ тотъ, какъ счастливъ, кто грхъ побдилъ… изъ сердца выбросилъ вонъ! Какъ счастливъ онъ, плывя въ небесахъ, нлывя съ облаками!
Онъ плыветъ къ своему Богу, спша, безъ отдыха, безъ устали, чтобъ скорй постучаться въ Его двери. Какъ счастливъ человкъ, ступая на колняхъ, по ступенямъ небесъ, подобно мужичкамъ, тянущимся вереницею къ чудотворной икон въ Ченстохов! Какъ счастливъ человкъ, когда можетъ принять Господа въ свое невинное тло и нести Его въ чистомъ сердц.
Вотъ стала я Твоимъ ангеломъ, Господи, и, одтая въ облако, лежу въ небесахъ. Руки мои сплетены на громко ударяющемъ сердц, тло же преисполнено чувствомъ бытія. Темна я, невдуща. Благодать Твоя, свтъ весенняго солнца,— надъ душою моей. Ароматъ фіалокъ — мое дтство — опять со мною. Слышу я, какъ счастье стучитъ въ груди моей подъ моими руками. Я сгорю, какъ фиміамъ, и какъ голубой дымъ кадильницы въ рук ангела предстану предъ Твое лицо. Я утопаю глазами въ Твоей безпредльной лазури, а устами цлуюсь о своими сестрами: тучами — серафимами, тучами — ангелами…
Воззри на меня, гршную, Господи, и подыми меня изъ праха земного. Ты окропишь меня иссопомъ, и я стану чиста, омоешь меня — и я буду бле снга. Я буду, словно воздушное облачко, что бле снга, обвивать собою кровавыя раны Твоихъ ногъ. Я стану гладкимъ и благоуханнымъ лепесткомъ румяной розы, опаленнымъ весеннимъ солнцемъ, и незамтно упаду на раны Твоихъ рукъ…
Отъ этихъ грезъ, словно отъ глубокаго сна, ее заставилъ очнуться новый звонокъ колокольчика въ передней. Она очнулась съ трудомъ и неохотой. Она сразу угадала, что звонить чужая рука. Такъ не могъ звонить никто изъ жильцовъ и никто изъ домашнихъ. Она неохотно накинула на себя платье, наскоро связала волосы, собрала разбросанную посуду, инструменты, краски и побжала на кухню. Кухня была пуста: Леоська куда-то ушла. Эва заглянула въ комнату. Тамъ сидлъ еще все надъ бумагами старикъ отецъ. Онъ ничего не сознавалъ, что происходитъ вокругъ. Въ такія минуты ему нельзя было мшать, такъ какъ онъ находился, какъ поэтъ въ состояніи вдохновенія.
Эва поспшно зачесала и привела въ порядокъ волосы, юбку, кофточку, наскоро умыла лицо и руки, и когда звонокъ раздался вторично съ удвоенною настойчивостью, побжала открыть дверь. За порогомъ стоялъ господинъ, лтъ тридцати, прилично одтый. Онъ снялъ шляпу и спросилъ:
— Здсь сдается комната знаемъ?
Эва отступила отъ дверей и впустила его въ переднюю, а потомъ въ комнату. За отсутствіемъ прислуги и матери, которыя, пользуясь воскресеньемъ, ушли изъ дому, ей пришлось самой представить достоинства комнаты и сказать цну.
Молодой господинъ съ нсколько угрюмымъ недовольствомъ осмотрлъ вс углы, нсколько разъ съ непріятнымъ видомъ изслдовалъ печную трубу, поглядывалъ на капризные изгибы прутьевъ и ножекъ желзной кровати. Казалось, что ничего изъ этого не выйдетъ, онъ не найметъ комнаты. Эва, переставъ уже слдить за выраженіемъ его лица, стояла за порогомъ. Онъ еще разъ задалъ вопросъ о цн, о самовар, прислуг, посмотрлъ туда, сюда, и, наконецъ, заявилъ, что снимаетъ комнату и сейчасъ принесетъ сюда свои вещи. Онъ вынулъ бумажникъ и сразу заплатилъ 15 рублей за мсяцъ. Эва съ восторгомъ держала въ рук три бумажки и невольно, безъ словъ, благодарственно молилась. Никогда деньги не были нужны дома больше, чмъ въ эту минуту, никогда такая сумма не являлась боле во время. Право, самъ Богъ разв послалъ этого человка… Эва на мгновенье вспомнила, какъ она здсь трудилась часъ тому назадъ въ этой комнат,— физически и духовно,— и Богъ знаетъ, почему взглянула изъ самой глубины сердца, прозрачными до дна глазами, снизу вверхъ на новаго жильца и улыбнулась. Слова дрожали у нея на губахъ. Если бъ онъ зналъ, какъ люди всегда — братья и дти одного Отца! Если бъ онъ зналъ, кто его послалъ сюда!..
И, странно, она теперь только увидла лицо этого господина. Стоя къ ней бокомъ онъ такъ себ, нехотя, смотрлъ на нее. Она замтила его блый, красивый лобъ и сразу, вмст съ поэтомъ, назвала его ‘упоеннымъ мыслями’. Замтила его прямой носъ, небольшую, темную бородку, тонко отточенныя губы, и назвала его про себя: ‘свой какой-то, близкій человкъ’. Но это было не совсмъ врно, такъ какъ она тутъ же увидла, что онъ довольно дерзокъ и гордецъ. Онъ ушелъ, пробормотавъ, что велитъ сейчасъ принести съ извозчика вещи сюда. Онъ обращался къ ней, какъ будто къ прислуг, когда она стояла въ передней… Когда двери уже были закрыты за нимъ, улыбка все еще не сходила съ устъ Эвы.
— Сколько счастливыхъ новостей сразу, когда придетъ мама!— считала она:— отпущеніе, комната снята, 15 рублей въ рукахъ — да, что это еще?.. Еще, кажется что-то… Да, самое главное это то, что нанялъ комнату не студентишка какой-то, не какой-то прощалыга, а вотъ этотъ господинъ. Кто бы это могъ быть? Да… Дастъ бумаги для прописки, конечно, но еслибъ знать…
Она вернулась въ комнату и сла въ свой уголокъ, не говоря отцу ничего о томъ, что было. Отецъ съ обычной флегмой и важнымъ видомъ, черезъ плечо спросилъ:
— Кто это былъ, дтка?
Она отвтила неопредленно, что это тамъ… жилецъ… Между тмъ сама она потихоньку прислушивалась, полная волненія, возбужденная. Ей хотлось, чтобъ мать поскоре пришла и чтобы сама приняла этого ворчуна. Между тмъ послышался снова звонокъ. Эва побжала открыть. Вошелъ ‘этотъ господинъ’ съ дворникомъ и разсыльнымъ, несшими его вещи. Ихъ было немного, и он не были роскошны: корзина, потертый саквояжъ, какое-то легкое полосатое одяло, кожаная подушка. Стыдливо и не такъ уже надменно жилецъ размстилъ свои вещи въ комнат и заплатилъ носильщикамъ. Эва сочла своимъ долгомъ заявить ему, что нкоторыя мста въ комнат только что покрашены, гд блой, гд желтой краской. Она вошла въ открытую дверь и указала на подоконникъ, на полъ… Она чувствовала при этомъ, что вся горитъ. Ей сдлалось ужасно неловко и стыдно.
Съ ней случилось то, что бывало всегда, когда ее представляли кому-нибудь,— она ничего не видла, теряла совершенно способность сознавать окружающее. Она про себя негодовала за это на гостя и на себя самою…
И въ то же время, словно облачко, пробжало воспоминаніе о чудесныхъ грезахъ тутъ, въ этомъ мст, гд теперь лежатъ его чужія, мужскія вещи… Мечта и грусть… Грусть, весенняя тнь… Словно образъ тоски, или, Богъ знаетъ, почему, призракъ, укоръ совсти…
Новый жилецъ нсколько разъ холодно и неизящно поклонился. Среди хаоса безпорядочныхъ впечатлній Эва услышала его голосъ:
— Благодарю васъ… Впрочемъ… Это мелочь. Я буду помнить. Позвольте мн вамъ представиться: Лука Неполомскій.
Эва равнодушно приняла это имя и фамилію.
Голосъ его слышался ей, какъ будто откуда-то изъ отдаленья. Она отвтила обрывками словъ — ‘очень пріятно’ — и торопливо шла изъ комнаты.
Она унесла съ собой выраженіе его лица и неподвижный взоръ его глазъ: глубокій, испытующій, изумленный и застывшій.
Она очутилась опять въ своемъ углу, за перегородкой. Она взяла въ руки свою религіозную книжку, раскрыла ее на прежнемъ мст и, уткнувшись глазами въ страницу, застыла, уснула духомъ. Это былъ уже второй сонъ ея души въ этотъ день. Она узнала его по тому чувству счастья, которое онъ расточалъ. Она вдыхала въ себя это счастье подобно тому, какъ усталыя легкія жадно вдыхаютъ бодрящій воздухъ весенняго утра. Передъ нею открылась страна чистаго добра. Она простерлась передъ нею внезапно и неожиданно, еловно благодатная долина среди скалистыхъ горъ.
Тамъ блуждали дуновенія безкорыстныхъ тревогъ, страхъ и опасенія души за что-то чужое ей, нжная заботливость и трепетъ за необычайна хрупкій и слабый внчикъ цвтка, выглядывающаго своими пугливыми лепестками изъ-за ограды дивнаго царскаго сада. Одно неосторожное прикосновеніе можетъ убить навки драгоцнный цвтокъ. Чье? Какое? Откуда придетъ оно? Словно блые туманы, стелющіеся весною надъ горными оврагами проносились въ ея душ желанія, обращенныя и нездшнимъ мірамъ, возникали стремленія, направленныя невдомо куда, росли втихомолку, втайн отъ воли и сознанія, превращались въ порывы могучихъ силъ, становились, словно разрывные снаряды давящихъ душу чувствъ, которыя грудь не въ состояніи обнять и вмстить въ себ.
Изъ этого вихря всплыло вдругъ чувство всеохватывающей доброты, всеобъемлющей благодати. Оно сдлалось кровью и мозгомъ, движеніемъ тла и жизнью души, улыбкой устъ, зрніемъ и слухомъ.
Если-бъ это чувство могло длиться вчно!
Если-бъ можно было жить и умереть Въ этомъ сознаніи благодати!
Но оно не длится. Что-то вдругъ возникло внутри его, въ немъ самомъ, возникло ясно, очевидно для глаза, но невдомо откуда, какъ возникаетъ въ пустот музыкальный звукъ.
Оно разбилось, раскололось, на дв половины (какъ звукъ разрзаетъ тишину), и он об послушно разошлись одна отъ другой. Въ душ родилась и начала трепетать тоска. По чемъ-то совсмъ невдомомъ и въ то же время столь близкомъ, какъ близка своя же душа, біеніе своего же сердца, свое дыханіе. Что-то впервые родилмь въ глубокихъ ндрахъ души и предстало передъ нею. Сердце трепетно бьется предъ Тайной. Глаза ищутъ во тьм. Тло охватываетъ трепетъ.
И пока еще ищутъ глаза, и тло охвачено еще трепетомъ, въ душу проникаетъ грусть. Она идетъ — страшная и глубокая. Она все проникла, все продумала, все прозрла.
Она прошла, прошла, таща за собою свою черную тнь.
Она скрестила свои сухія, костлявыя руки… Довольно съ нея, она увидала грань, предлъ…
Сердце возносится, лицо подымается къ небу. Глаза и уста чего-те жаждутъ. Губы шепчутъ слова, умоляющія вернуться минувшее мгновеніе:
— Вернись, о вернись, мигъ счастья, мигъ благодати!
Лука Неполомскій стоялъ въ амбразур открытаго окна и безучастно смотрлъ на узкій дворъ. Оттого ли, что онъ находился въ этой незнакомой комнат, или оттого, что здсь была Эва, движенія его стали лнивы, воля куда-то исчезла, мысли разсялись. Онъ какъ будто отршился отъ своей настоящей жизни и вернулся на время къ полусознательному состоянію дтства. Ему чудилось, будто онъ еще слышитъ голосъ двушки съ золотистыми волосами, будто онъ стоитъ еще передъ нею съ поклономъ, и въ то же время, хотя не прошло еще это впечатлніе, марево мечты уносило его въ мста давно, совершенно забытыя, въ деревню, которую онъ покинулъ навсегда еще въ ранней молодости. Въ душ, въ глазахъ, въ голов, въ ушахъ у него жило какъ бы двойное сознаніе, двойственная способность воспріятія. Эта живая, красивая двушка произвела на него гипнотизирующее впечатлніе, какъ будто (странная ассоціація!) пучина глубокой, черной, бурлящей воды въ родной рк. Тамъ! Въ душ вдругъ родилась удивительная, единственная въ мір копія, непохожая на оригиналъ, и въ то же время совершенно такая же по своей сил и характеру. Эти воды, мчащіяся скользкими завитками, извилинами, клубами, пронизали когда-то лучи утренняго солнца. Надъ ихъ бурлящимъ, стремительнымъ теченіемъ порхали голубыя стрекозы. Можно было видть ихъ таинственное дно, недоступное для ногъ, золотистое отъ песку, черно зеленое отъ поросшихъ его волнующихся растеній. Когда-то, давно, было время, когда онъ стоялъ надъ этими водами, этой рки счастливый, и любилъ ее безъ границъ, безъ предла всею силой молодого существа, не зная за что, и не сознавая, что любитъ.
Эта минута была и исчезла навки въ прошломъ, душа же о ней не знала. Теперь только какая-то невдомая сила отыскала ее, словно затерянную жемчужину и, медленно работая, превратила ее въ сильную, осязательную идею. Двушка, которая вышла только что изъ этой комнаты, была похожа на ту рку.
Точь въ точь такая же. Вчно живая, стремительная, свтлая, прозрачная. Ни одно движеніе ея не было въ состояніи покоя. Все въ ней жило. И, какъ воды рки тамъ въ родной деревн, она манила, гипнотизировала своимъ непонятнымъ, таинственнымъ обаяніемъ.
Ему вспомнилось, или, врне, онъ еще разъ увидлъ, какъ солнце на минуту погрузило свои лучи въ волны ея волосъ, словно въ свою родную стихію, словно въ себя же, и тихій вздохъ вырвался у него. Онъ почувствовалъ внутри удивительный подъемъ, какъ будто онъ, рка и эта двушка — были однимъ и тмъ же.
Онъ пытался стряхнуть съ себя эти странныя мысли и отогнать ихъ логическимъ разсужденіемъ.
Вслдствіе напряженнаго развитія чисто умственныхъ понятій — размышлялъ онъ — сглаживается способность воскрешать въ памяти событія минувшей жизни съ такою же интенсивностью ощущенія, какая имъ сопутствовала.
Бываютъ моменты, которые, запечатлваясь въ безсознательномъ мышленіи, такъ сказать — въ подсознаніи, кажутся чмъ-то непохожимъ на нашу обычную способность мыслить и чувствовать, кажутся состояніями, существующими какъ будто вн насъ. Связь между ними и нами едва уловима, иногда ея даже совсмъ нтъ. Глядя такъ вдаль, мы часто видимъ, какъ будто человкъ состоитъ изъ ряда образовъ, которые нердко другъ съ другомъ не имютъ ничего общаго. Благодаря обмну веществъ тло составляется каждый разъ сызнова все изъ новыхъ элементовъ, правда, состоящихъ изъ того же вещества, но каждый разъ въ новыхъ условіяхъ и формахъ существованія. И въ душу врываются новые элементы. Прежніе изчезаютъ. Человкъ похожъ на эту рку дтства. Какъ въ ней текутъ все но тому же руслу все новыя воды, такъ же точно въ немъ, въ рамкахъ все одного к того же тла, пребываютъ, проходятъ, смняютъ одно другое все новыя и новыя вянія, формы духа. Рка остается все тою же ркой, но кто жъ найдетъ воды, которыя уже утекли? Гд найти ихъ? И какъ же найти свой точный образъ, свою формулу?
Да, можно,— въ пластической форм,— изобразивъ его въ вид ряда духовныхъ образовъ съ самыми разнообразными лицами. И чмъ выше подымается человкъ по ступенямъ развитія, тмъ боле глубокія различія должны происходить въ немъ.
Такое представленіе о многоличномъ я порождаетъ совсмъ новый міръ понятій объ отвтственности… Въ такъ называемомъ преступник,— кто знаетъ?— быть можетъ, мы наказываемъ давно уже погребеннаго гршника, быть можетъ, мы свергаемъ съ тарпейской скалы святого, у котораго съ тмъ — лишь общее имя и фамилія…
Неполомскій съ дкостью усмхнулся.
Всю жизнь онъ старался познавать, изслдовать, проникать въ глубь, въ сущность вещей. Пробивать, прокалывать, зондировать все иглой испытателя, сопоставлять, выводить заключенія. Въ немъ и вн его не должно было быть ничего, чего бы онъ не зналъ, не бралъ въ руки пинцетомъ, не разрзалъ скальпелемъ, не длилъ микротомомъ, не опредлялъ посредствомъ силлогизма. И вотъ вдругъ вспомнилась минута невднія, минута сумерекъ, которая была, однако, міромъ какихъ-то тайнъ, которой нельзя было уловить, разложить на составные элементы.
Только заключая по отдаленнымъ слдствіямъ, можно было сказать о характер этой минуты, что въ ней заключался какой-то клубокъ, узелъ какихъ-то первичныхъ и безсознательныхъ силъ души, который могъ бы на всю жизнь служить источникомъ всевозможныхъ чувствъ или воли.
Была ли это радость или отчаяніе, добродтель или подлость? Ничего неизвстно.
Онъ задумался, забылся и увидалъ передъ собой глаза горной газели и цвта воды въ рк родной деревни, глаза заколдованные, глаза — вселенную духа, безпредльно глубокіе и безсмертные…
Онъ слъ на пружины желзной кровати и, обводя взоромъ только что нанятую комнату, услышалъ вдругъ за стной грубый мужской смхъ и хриплое, противное женское хихиканье. Онъ весь вздрогнулъ и проснулся къ дйствительности. Минуту спустя, желая узнать, кому это такъ весело, онъ высунулъ голову въ корридоръ. Громкій смхъ доносился изъ дверей, на которыхъ красовалась надпись: Адольфъ Горстъ — философъ.
Часу въ пятомъ того же дня господинъ Побратынскій дремалъ по обыкновенію на изломанныхъ пружинахъ стараго дивана. Госпожа Побратынская распарывала какія то засаленныя бумазейныя кофточки и юбки.
Эва была занята починкой домашняго блья.
На деревянномъ табурет, спиной къ окну, сидлъ жилецъ — Адольфъ Горстъ. Это былъ недурной собой мужчина неопредленныхъ лтъ (отъ 30 до 50), съ необычайно довольнымъ лицомъ и живыми глазами. Онъ былъ довольно плотнаго сложенія, не настолько, однако, чтобъ его можно было причислить къ толстякамъ.
Лицо у него было тщательно побрито, оставлены только усики, волосы острижены до самой кожи, что скрывало почти безъ всякаго слда контуры порядкомъ уже распространившейся лысины. Одтъ онъ былъ вполн прилично и изящно, хотя костюмъ его былъ уже изрядно потертъ и лоснился на локтяхъ. Въ ногахъ у господина Горста лежалъ длинный, съ блестящей шерстью песъ-такса, ни на секунду не спускавшій глазъ съ лица своего господина. Господинъ Побратынскій проснулся уже и позвывалъ.
Кто-то постучался въ двери. Грязная бумазея, смятая однимъ взмахомъ въ громадный комъ, исчезла подъ одяло. Комната слегка стала вздрагивать отъ торопливыхъ шаговъ родоначальницы, поспшно уносящей на кухню неубранную посл обда посуду.
Господинъ Побратынскій принялъ изящно небрежную позу, одинъ изъ шедевровъ своего духа. Эва открыла двери.
— Простите, что безпокою…— извинялся Неполомскій, входя въ комнату — я хочу отдать для прописки свои бумаги. Дворникъ сказалъ мн, что вашъ отецъ завдуетъ въ этомъ дом явочною частью…
— Да. Войдите, пожалуйста…— отвтила Эва, давая ему пройти. Гость вошелъ въ недостаточно провтриваемое cubuculum всей семьи.
Старый господинъ съ достоинствомъ и оттнкомъ признательности принялъ врученные ему документы. Отыскалъ очки, надлъ ихъ на носъ, посл чего только представилъ гостю жильца Горста. При этомъ онъ указалъ гостю на кресло, глубокое какъ ванна — sitzbad. Новый жилецъ погрузился въ глубины ветхаго инвалида не безъ чувства отваги. Колни его очутились на одной линіи съ галстухомъ, голова и спина изобразили нчто врод вопросительнаго знака.
Господинъ Побратынскій медленно, не спша, извлекалъ изъ ящика бумаги, явочные листки, приготовилъ перо и собирался взять пузырекъ съ чернилами.
— Вы, значить, къ намъ съ Волчьей улицы?— обратился онъ къ Неполомскому, наклоняя голову съ улыбкой какъ будто нкотораго состраданія.
— Да, съ Волчьей.
— Здсь тише, хотя тутъ и центръ города…— добавилъ г. Побратынскій съ отеческимъ добродушіемъ.
— Кто любитъ тишину…
— А вы, милостивый государь, можетъ быть, любите больше шумъ, жизнь. Да, бываютъ разные темпераменты.
— Мн то въ сущности безразлично. Я никогда не думалъ о томъ, что я больше люблю: шумъ или тишину.
— Это хорошо, о, это хорошо! Это значить, что вы, сударь, вполн здоровы. Въ наше время, въ вкъ неврастеніи…— продолжалъ старый господинъ, поглядывая въ то же время поверхъ очковъ, какое впечатлніе производитъ его необычайный слогъ.
Гость ничего не говорилъ.
Горстъ между тмъ все время не спускалъ съ него глазъ, оглядывая его съ ногъ до головы, какъ будто снимая съ него мрку для платья или для гроба.
— Не знаю, устроила ли вамъ все прислуга въ комнат какъ слдуетъ,— спросилъ еще хозяинъ дома.
— Я самъ устроилъ себ ужъ тамъ все, что мн нужно. Отъ прислуги мн нужно только, чтобъ она во время чистила обувь, приносила булки, самоваръ и, главное, чтобъ не входила въ комнату, когда я ее не зову.
— И, конечно, чтобы не открывала безъ особаго приглашенія запертыя вещи…— добродушно добавилъ Горстъ.
— Золотой принципъ!— замтилъ господинъ Побратынскій.
— Я не знаю, насколько это является принципомъ,— буркнулъ про себя Неполомскій.
— Вы женаты, какъ вижу?— спросилъ или врне замтилъ, глядя въ бумаги управляющій.
Минута молчанія. Потомъ — холодный и жесткій, какъ ударъ кулакомъ, отвтъ.
— Да. Женатъ.
Горстъ тихонько, съ чуть замтнымъ оттнкомъ веселья, кашлянулъ. Эва приняла сказанныя Неполомскимъ слова такъ, какъ будто ее, дйствительно, кто-нибудь ударилъ кулакомъ по голов.
Грубое, отвратительное чувство охватило ее склизкими лапами,— чувство разочарованія.
— Ваша супруга тоже будетъ жить тутъ?— допрашивалъ управляющій со сладкой улыбкой.
— Нтъ.
Это былъ тотъ же жесткій и сухой голосъ. Лобъ нахмуренъ, глаза словно изъ чугуна…
— А то если комната слишкомъ тсна, или нужна напримръ еще кровать…— разсуждалъ господинъ Побратынскій, снимая при этомъ очки.
— Нтъ, господинъ управляющій. Я вдь потребовалъ бы, еслибъ было нужно. Моя жена живетъ въ другомъ мст. Я пріхалъ сюда, въ Варшаву, и живу здсь именно по длу о развод съ женой.
Эва внутренно вздрогнула. Ей стало свтло, ее обвялъ ароматъ. Это была новая минута радости посл столькихъ радостей этого дня. Румянецъ исчезъ, однако, съ лица и превратился въ тихій, кроткій вопросъ:
— Чему жъ ты рада, душа моя?
— Разводъ, — задумчиво проговорилъ старый управляющій,— это нелегкая штука, если его нужно получить отъ нашей католической церкви.
— Sapristi!— добавилъ Горстъ.
— Да, это вещь не легкая,— произнесъ гость и при этомъ улыбнулся какъ-то странно, половиной лица. Его сухія, смуглыя, острыя черты сдлались еще остре.
— Я немного знакомъ съ этими длами,— продолжалъ господинъ Побратынскій.— Въ поискахъ за мстомъ, приходится сталкиваться со всевозможными длами этой юдоли, а кром того у меня былъ родственникъ въ такомъ же точно положеніи, какъ вы…
— Такъ вы ищете мста?— спросилъ Неполомскій, довольно строго, какъ будто подумавъ напередъ, но съ очевидной цлью прервать эпопею о разводящемся родственник.
— Да, сударь. Въ настоящее время… Не смотря на многочисленныя торжественнйшія общанія, не смотря на вліятельныя протекціи… Такъ трудно, такой застой, такое переполненіе людьми!..
— Гм… А въ какой области вы ищете занятія?
Старый господинъ развелъ руками и поднялъ брови.
— Все возьму, сударь, все отъ а до я, лишь бы кусокъ хлба…
Затравленная, покорная, испуганная улыбка готова превратиться въ выраженіе покорности или въ гримасу отчаянія и презрнія… Горстъ звалъ. Даже звки у него были какіе то веселые и разгульные.
— Я такъ спрашиваю… У меня здсь нтъ связей, потому что я живу и учусь за границей.
— Вы еще учитесь?
— Мы учимся до самой смерти…— улыбнулся Неполомскій.— Я занимаюсь научными изслдованіями.
— А позволите освдомиться, гд именно вы изволите заниматься, милостивый государь?— вжливо спросилъ Горстъ.
— Всего легче учиться въ Париж. Тамъ то я и живу обыкновенно. А кром того въ Женев, въ Бельгіи.
— Да…— буркнулъ про себя управляющій.
— Такъ вотъ, насчетъ мста, сударь… какія же собственно… ваши условія… ну, такъ сказать, требованія, данныя?..
— Я работалъ въ конторахъ, по бухгалтеріи, работалъ и по технической спеціальности: былъ въ Шульцевскихъ мастерскихъ завдующимъ складомъ, былъ даже экспедиторомъ въ редакціяхъ. Но это… У меня имются лестныя аттестаціи. И при всемъ томъ, сударь, — указываютъ на мой пожилой возрастъ. Молодые насъ опережаютъ — вотъ въ чемъ суть. Старъ ты, говорятъ, ступай прочь! Молодой предлагаетъ свойи услуги за боле дешевую цну. А юнецъ, сударь мой, не женатый, можетъ и за рубль съ полтиной,— лишь бы хватило на ресторанъ, да еще на что-то, вотъ какъ. А ты содержи семью… Такъ ничего и не подлаешь!
— Ну, а какъ же можетъ быть иначе.
— Какъ можетъ быть иначе? Нтъ, сударь, если проработалъ въ одной спеціальности круглыхъ восемь лтъ… безупречно!.. О, нтъ, сударь, никогда! Должно быть иначе.
— Видите ли, сударь,-это дло житейское, а не этическое. Ничего не подлаешь!
— Я говорилъ…— добавилъ Горстъ, завершая эту тему.
— Но я вовсе не старъ. Я полонъ силъ. Десятокъ юнцовъ,— куда! самого чорта чубатаго за поясъ заткну. Я, сударь, за десятерыхъ еще могу послужить, если захочу…
— Да, да, когда захотите…— согласился Горстъ.
— Старъ! У меня, сударь, было имньице маленькое, фольваркъ, такъ бывало, сударь мой, чуть свтъ — лошадь промежъ ногъ, работа, какъ къ хронометр!
— Говоря коротко, не могли ли бы вы мн представить ваши аттестаціи. У меня тутъ есть школьный товарищъ, другъ, молодой Крафтъ.
— Генрихъ?— спросилъ Горсть, взглядывая исподлобья насмшливыми и до того пронизывающими глазами, какъ будто онъ собирался сейчасъ вызвать Неноломскаго на дуэль.
— Нтъ, Викторъ.
— А, — буркнулъ Горстъ, — племянникъ… Богачъ. Идеалистъ, Витька-соціалистишка. Знаю я этого шута и сомнваюсь…
— Ахъ сударь…— тихо, молитвенно шепталъ Побратынскій.
— Этотъ Викторъ Крафтъ окончилъ въ Антверпен курсъ, получилъ теперь наслдство и теперь хочетъ устроить какое-нибудь крупное, раціональное промышленное предпріятіе. Онъ можетъ много сдлать, — человкъ съ головой и безупречной честности. Мы вмст учились и даже вмст производили нкоторыя изслдованія. Вчера какъ разъ я встртился съ нимъ посл двухъ лтъ разлуки. Онъ передо мною нкоторымъ образомъ обязанъ. Быть можетъ, удастся выхлопотать.