История генералиссимуса, князя Италийского, графа Суворова-Рымникского, Фукс Егор Борисович, Год: 1811

Время на прочтение: 16 минут(ы)

История генералиссимуса, князя Италийского, графа Суворова-Рымникского

Сочинение Е. Фукса.

0x01 graphic

МОСКВА,
В типографии Н.С. Всеволожского
1811.

OCR, web-публикация — военно-исторический проект ‘Адъютант!’ (http://adjudant.ru)
Печатать позволяется с тем, чтобы по напечатании, до выпуска в продажу, представлены были в Ценсурный Комитет: один экземпляр сей книги для Ценсурного Комитета, другой для Департамента Министерства Просвещения, два экземпляра для Императорской публичной библиотеки и один для Императорской Академии Наук. Апреля дня 1811 года. По назначению Ценсурного Комитета, при Императорском Московском Университете учрежденного, книгу сию читал Профессор П. О. Никифор Черепанов.

Всепресветлейшему,
Державнейшему,
Великому Государю,
Императору,
Александру Павловичу,
Самодержцу Всеросийскому,
Государю Всемилостивейшему.

ВСЕМИЛОСТИВЕЙШИЙ ГОСУДАРЬ!

С чувством глубочайшего верноподданнического благоговения повергаю к освященным стопам ВАШЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА Историю Генералиссимуса, Князя Италийского, Графа Суворова-Рымникского. Щастливейшим почту я себя, если она удостоится МОНАРШЕГО Всемилостивейшего ВАШЕГО воззрения. Луч благости, которым озарится она, не померкнет и в позднейшем потомстве.
ВСЕМИЛОСТИВЕЙШИЙ ГОСУДАРЬ!
ВАШЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА

Всеподданнейший

Егор Фукс.

Вступление в историю.

Суворов, сие судеб преисполненное имя есть предмет сей книги. Я имел счастие быть при нем в прошедший достославный Италиянский и Швейцарский поход производителем его дел, сопутником на полях сражений, проводить его в столицу и пользоваться до последней минуты жизни его беспредельною доверенностью. Все бумаги, вся переписка, все диспозиции, все предписания, донесения его и к нему, в которых имел я главное участие, все его собственные замечания, все разговоры его со мною и рассуждения о политических, тактических, исторических и военных предметах не изгладятся никогда из памяти моей. Назначив меня своим Историком, преподавал он мысли свои о всем до него доносящемся со всею откровенностью. Намерение его было диктовать мне свою Историю. Тогда потомство с восторгом и с признательностью читало бы повествование действовавшего самовидца, Россия имела 6ы свою историю Ксенофонта, Фукидида, Фридриха, — перо Суворова. — Но лютая смерть похищает его у Отечества, а с ним и сей Памятник Великого.
Приступая ныне к исполнению данной Великому благодетелю моему, пред кончиною его, клятвы говорить об нем языком истины потомству, признаюсь, что уже одиннадцать лет размышляю я о важности священной сей обязанности. Прежде нежели я изложу все трудности, которыми устлано поприще Историка, не могу здесь сокрыть , что сии одиннадцать лет жизни моей были самые бурные. Смертию Суворова я осиротел, все бедствия стеклись надо мною, все попирало полет энтузиазма, который он в меня вдохнул. Но в самых ужасах положения моего видел я десницу Промысла, меня от сильных спасавшую. Лобызая ее с благоговением, пускаюсь я в предназначенный мне путь. Никогда не дерзнул 6ы я также начертывать деяния, столь тесно с политикою всей Европы сопряженные, если бы не был некоторым образом приуготован к тому двенадцатилетним служением своим под начальством его Светлости покойного Канцлера Князя Александра Андреевича Безбородка, во дни блаженного царствования Великой Екатерины. Под руководством сего знаменитейшего Министра, познакомился я со многими тогдашними иностранных Дворов политическими системами, я научался наблюдать ход политики в такие Эпохи, когда Россия вовлечена была в две войны с Оттоманскою Портою и со Швециею, когда вся завистливая Европа ухищряла возвеличению ее преграды, и когда великая ее Обладательница отражала все сии замыслы победами на суше и на морях и увенчивала знаменитые подвиги свои заключениями мира без всякого иностранного посредничества, с знатным распространением пределов своей Империи. Сведения сии весьма много способствовали мне в прехождении многотрудной должности Начальника Канцелярии, и обратили на меня тотчас столь лестное внимание покойного Генералиссимуса. Ими-то руководствуюсь я и в начертании политической картины всей Европы. При таковых многочисленных пособиях чувствую я однако ж всю ограниченность способностей моих для подвига, на который отваживаюсь. — Одни чистые побуждения мои, чуждые всякой корысти и всякого пристрастия, заслужат мне, как я ласкаюсь, одобрение некоторых благомыслящих соотечественников. Не следую я примеру тех писателей, которые описывают одну и ту же Историю о Суворове, писанную Антингом, под переменными, пышными заглавиями и обманывают Публику, покупающую с великою жадностью все, что до Суворова ни касается. Нет, мне сего не нужно. Оригинальные бумаги, вся Архива канцелярии доставляют мне слишком много материалов. Основываясь на них надеюсь я равномерно выполнить верховнейшую обязанность Историка — беспристрастие. Льстить мне некому. — Героя моего уже на свете нет. Следовательно, никакое чаяние награды не может водить моим пером. Всякая История, жизни Суворова есть ему похвальное слово.
Важнейшее мое преимущество, яко Историка, было то, что я видел вблизи моего Героя, войско и места сражений. Без сего можно ли быть столько дерзку, чтобы описывать подвиги предводительствующего войском во всей их совокупности? — Потому-то История и древняя и даже наша современная искажена неверностями. Летописи древних веков покрыты непроницаемым мраком. Что знаем мы об Александре Великом, как только то, что он разрушил Персидскую Монархию, победил у Арбеллы и предпринял дальнейший поход? Но знаем ли мы обстоятельства и точные подробности, могущие дать Истории тогдашней всю ясность и достоверность? Всюду и всегда являлись страсти человеческие. — Они на перерыв баснями обезображивали истинные события. Персидская война не представлена ли нам романом? Но что я говорю? И наши бытописания не представляют ли цели таковых же баснословий? Подлинные происшествия сокрыты, важнейшие обстоятельства в публичных газетах умолчены и мы смотрим не редко через разноцветную Призму того, который предписывает Газетчику закон. Обратимся еще здесь к показаниям об уронах обоюдных Армий по окончании сражений. Каждая сторона силится уменьшить свою потерю, а увеличить неприятельскую. Нельзя не подивить ся наглому бесстыдству, читая реляцию французского Генерала Бурнонвиля, от 20го Декабря 1792, об экспедиции его в Трире. Он пишет следующее: ‘Последняя пальба, продолжавшаяся семь часов, при которой неприятель потерял много людей, стоила только нашему егерю одного мизинца’. Но дю Мурье, которому все было подробно известно, уверяет, что сия, постыдно и поздно предпринятая экспедиция, стоила потери третьей доли его войска, то есть, 10000 человек. Когда нас обманывают такими баснями о происшествиях наших дней, о событиях совершившихся, так сказать, пред нашими глазами, то что должны мы думать о чудесах древних и средних веков, от сожженной руки Сцеволы до яблока Телля?
Здесь помещу я мысли одного славного писателя, Швейцарского Полковника Вейса. ‘История, говорит он, к сожалению, более роман человечества, нежели истинное изображение оного. В доказательство сего приведу я только Росбахское сражение, сие произведение тактического счастия’ знаменитейшее происшествие нашего столетия, которого успех прославил своего героя Фридриха, более нежели все прочие победы, в которых показал он более мудрости, твердости, проворства и неустрашимости. Мы имели газеты, в которых число убитых на поле сражения французов показано до 15000, также имеем мы донесения, в которых потерю сию полагали до 4, 5 и 8000. Самое умеренное число, как я, помню, было 1200. Удивленный сею разницею справлялся я о том на месте у крестьян, которые хоронили мертвых, у священников и дворян, в соседстве там живущих, и они уверяли меня, что более 450 не было. И сие сражение между тем было в средине нашего столетия, между двумя известнейшими и образованнейшими Нациями, в такое время, когда вся внимательная Европа заботилась узнать о всем подробно и достоверно. Я имел весьма хорошо выгравированные планы с примечаниями, но когда их сличал с тамошним местоположением, то нашел, что они сочинены по каким-либо сказкам Газетера и не можно было нигде найти ни малейшего местного сходства. Если мы столь худо извещаемся о современных наших событиях, как же должны мы судить о прошедших веках, когда невежество повсюду распространялось, сообщение известий было столь затруднительно и самовластие попирало всякую истину?’
Такое сплетение нелепых вымыслов встречаем мы и в Истории нашего Героя. Ему приписываются Анекдоты, никогда не существовавшие, да же победы чужие. Он преизбыточествует уже и своими и не имеет нужды в чуждых. Трудно дееписателю распутывать сии запутанности, но почтенная обязанность его обнаруживать ложь и показывать истину. Памятник, истине воздвигнутый, не истлевает и в позднейшем потомстве.
Должен ли я еще что либо сказать о тех иностранных писателях, которые никогда Суворова не видали и изображали его в оскорбительных, даже ужасных чертах, как-то Архенголц и многие другие, опираясь может быть на ложных сказаниях, или увлекаемые пристрастием, или ненавистью, и о тех, которые у подошвы горы смотрели на него, стоявшего на вершине. Их рисунки не могут быть верны. Скажу только о лучшем из всех иностранных писателей Г. Лаверне, первом иностранце, который с восторгом говорит о нашем Герое, и тем заслуживает нашу признательность, но и сожаление. Недостаточность его в материалах встречается уже на первой странице, производя род Суворова из Лифляндии, а не из Финляндии. Но можно ручаться, что все его многие ошибки, которые исправлены будут в моей Истории, произошли не умышленно, а от неимения достоверных источников.
Счастливейшим себя поставляю я, что был с Героем своим неразлучен. Я видел его на полях славы, начертывал в первых движениях восторга его подвиги, видел его в уединении. Тщетно скрывался он во мрак и сквозь облака, коими окружал он себя, блистал он предо мною. Я наблюдал его движения, вслушивался в его шепот, истолковывал даже его молчание и ощущал, как был он велик, не выходя и на сцену.
До семьдесят первого года был Суворов на поле славы любимцем счастия. Он не походил на тех, которыми фортуна иногда играет, извлекая их из толпы народной и ущедряя успехами. Буде таковый не поставит себя наравне, или свыше внезапного своего возвышения и не обнимет оного у то сия же фортуна предает его собственным его силам, и тогда низвергается он столь же скоро, сколь скоро и возвысился. Не редко провождает она его и во гроб с личиною великого, но поручает снять оную потомству. Сие строгое судилище не дает сего титла и тому, который старался стяжать оное и созиданием какого-либо блага, коль скоро оное служило только к прикрытию или к поддержанию его обольщения. Каковой разительной пример непостоянства счастие человеческого увидим мы в сценах жизни Суворова! Ни какой Полководец не был столь щедро отличаем наградами, как Суворов в Италии. Двух Империй фельдмаршал получает он преимущество носить на груди портрет Государя своего, осыпанный драгоценными бриллиянтами, титул Италийского, чин Генералиссимуса. Ему, яко герою всех веков и всех народов, отдаются военные почести наравне с Императорскою фамилиею, Король Сардинский присоединяет его к себе в родство, его имя провозглашается с Императорским в Храмах Божиих. Народ Англинский поет ему похвальные гимны в след за God sar te King. Казалось, что весь рог своего изобилия излила фортуна на сию от побед поседевшую главу. — Все вдруг пресекается.
Поистине, блистательнейшие дни жизни моей были те, когда я видел Героя своего в несчастии, участь всех истинно добродетельных! Желал 6ы я представить живыми красками картину сию волнения страстей человеческих, показать то мрачное уединенное жилище, где борется с бедствиями великий человек, а подле, на той же картине, его же озаренного славою, среди Счастливых народов, его подвигов, а паче его благодеяний. В сих разновидных положениях хотел бы я изобразить ту же в колеблющемся не колеблемую душу всемощного Героя и добродетельного страдальца. Таким-то зрелищем имел я блаженство наслаждаться, раздроблять блистательное его поприще и мрачное его существование и, углубляясь в сие исследование, выгадывать себе душеспасительные истины нравственности. — Кому счастие благоприятствует, для того добродетель приятна и не трудна, но для злополучного каждый путь усажен тернием. По сему-то трудному пути шествует с честью только мудрец, имеющий силу преодолевать все, приобретший истинную науку пользоваться и бедствиями и благами жизни сей. Среди такого отчуждения, среди такого уединения, ядоносного для всякой души, страшащейся такого убежища, приобрел Суворов почтение потомства, быв вознесен судьбою на верх счастия, он еще более возвысил себя. Суворов был достоин своих несчастий.
Однажды на Альпийских горах, когда казалось, что окруженный со всех сторон неприятелями фельдмаршал видел неизбежную себе и войску гибель, поручил он мне оправдывать себя в случае смерти пред потомством. Но и в сем отчаянном положении говорил он со мною с твердостью великой души. Облеченный столь для любочестия моего лестною доверенностью его важный сан защитника, восчувствовал я во всей глубине сердца моего, как блестящий призрак славы может угаснуть от единой неудачи, которая нередко происходит ни от власти, ни от вины Полководца. Между тем мнение народное не имеет иного мерила, кроме сего, что слава составляется только едиными успехами. Но и в сию решительную минуту жизни не видел я его непобежденного, побежденным.
Когда Историк видит происшествия, свершающиеся пред своими глазами, то перо его одушевляется и превращается в кисть, описание в живопись, самый ужас сражения оживляет его картину. Князь Александр Васильевич брал меня с собою на сии места, на которых гром огнедышащих жерл, свист ядер и пуль заглушали воздух, сверкающие штыки покрывались кровию и густым туманом и устилали поля мертвыми телами. Там зрел я волшебство Начальника, войском боготворимого, как по единому его слову, мановению двигаются сии огромные человеческие стены, Забывают, что они смертны и бросаются в огонь. Там видел я сие Начальнику судьбу свою вверившее войско, как оно воевало без провианту, без мостов переплывало реки и забывало усталость, изнурение. Двадцатилетний раненый Порутчик Князь Мещерский на Альпах кричит ко мне: не забудь меня в реляции, — и через две минуты умирает! Кто постигнет сию тайну душевной электризации? Кто изобразит сие смятение движений, порывов войска, и спокойно и хладнокровно распоряжающего оным Начальника? И таковыми кровию искупленными победами сокрушил северный Герой наш возникший колос вольности, подножиями которого Альпы и Этна!
При всех сих лестных преимуществах самовидца чувствую я в изображении сих картин всю недостаточность моих способностей в словесной живописи. Я имею пламенное желание представить во всем блеске сии два поприща славы Российской: Италию, знаменитую чудесами героизма, искусства и художества древнего мира и вечно цветущим юношеством своего плодородия, и Гельвецию, доселе бывшую родиною счастия и спокойствия, осужденную природою к бедности, неразрывность союза которой твердела доныне в огромности своих Альпов, силе народного характера и в духе храбрости никогда не побежденных предков. По следам Италийского и победоносного его воинства хотел бы я повести чишашеля по полям Италийским, на девяти главных баталиях, увенчанных победами, у шестнадцати покоренных знаменитейших крепостей буду я его останавливать моими подробными повествованиями? и когда он, по прохождении столь быстро через четыре месяца свершившихся чудес храбрости, утомится, изумится и возмечтает, что уже у столпов Геркулеса, переселю я его на Альпийские горы, на сии великие памятники природы, воздвигнутые рукою нескольких столетий. Еще сие царство ужасов предлежало Российскому воинству, дабы сделать Героя его Ганнибалом. Там будет сопутник мой со мною воздыматься на вершины гор, над облаками возвышающихся, и ниспускаться в мрачные пропасти. Картины таковые не будут произведениями воображения, начертанными в тишине кабинета. Нет, только тот, который сам под пятою видел бездны и громы, который наравне с воинами делил все опасности смертоносные и с благоговейным трепетом созерцал величие Предвечного в чудесных прелестях ужаса, тот только может представить собранные им на месте рисунки, но и сии будут слабыми списками Альписких подлинников. По крайней мере в таком описании все встречавшееся не забыто и все представлено в виде истинном, а не искаженном и не таком, какого никогда не было. Тут не будет ни басен Полибия, ни пристрастия Тита Ливия, сих двух повествователей о переходе Ганнибала. Впрочем, какое перо, какое слово изразит сию огромность природы? Знаю я, что слог мой не избегнет критики. Люди, кроме тесных пределов своей комнаты, не видавшие ни сражений, ни осад, ни гор, ни великого человека, не ощущали никогда энтузиазма, возвышающего душу и чувства. Пусть назовут они слог мой романическим, поэтическим, эпическим и проч. Всякое описание Альпов покажется баснословным.
Оставляя теперь своего Героя в Италии и на Альпах, обращусь я к тогдашним важным событиям, взволновавшим всю Европу. Какое богатство, какое изобилие чрезвычайных происшествий являет нам История 1799 года! Одна Франция, и весь почти мир на весах! Театр Войны простирался от Нила до Текселя! от Востока и от Севера Азии стекались народы на сие ратоборство, на сию борьбу вселенной. В Италии французская армия прикрывалась цепью неприступных крепостей, в Германии Швейцариею и Рейном, и готовилась превосходною своею силою покорить революционному своему властолюбию, по примеру Италии, и Южную Германию, отрезать от Тироля Австрийское войско и двинуться в недра наследственных владений Австрии, к стенам Вены. Так страшным для всего света соделывается народ в революционном, насильственном своем положении! Всюду находит он величайшие военные пособия, он поддерживает войну войною. Кому не известно, что из революции, в Швейцарии и Риме произведенной, состоялась сия. Экспедиция Бонапарте в Египет — Благоустроенные, противоборствующие таковому народу Государства должны размерять военные свои издержки по своим финансам. Во Франции одна черта пера Директории доставляет ей от фанатизма народного двести пятьдесят тысяч войска. К тому же, по примеру древних Римлян, вела она свои войны на счет побежденных, а такой народ, извлекающий себе военные вспоможения из самой войны, конечно может достигнуть до завоевания всего мира.
Упоенная ядом вольности Франция попирает в буйстве своем всю святость Религии и народных прав, а стремясь к единой цели всеобладания предается вероломству, обещает всем народам вольность, а вместо того разоряет все Государства, Государей свергает с Престолов и ниспровергает всякий добрый порядок. При переговорах с каждым владетелем о каком-либо перемирии старается она всегда потрясать его Престол и правила его подданных, возбуждать к возмущению народ и высасывать Государства. Швейцария с нею в мире, она возмущает спокойных ее жителей, разрушает древние счастливые ее постановления, изгоняет достойных ее начальников и завоевывает вооруженною силою ее крепостями. Жертвами доверенности своей соделываются равномерно Король Сардинский и Герцог Тосканский. Оба они бегут от ярости взбунтовавшихся своих подданных. Папа, глава церкви, захвачен в Капитолии и его влекут во Францию. Король Неаполитанский испытывает подобное гонение от возмутившегося своего народа. Венецианская республика продается Австрии.
Алчности такого беснующего народа, напоенного духом тогдашнего времени, нет пределов. Чего еще недостает Франции? Древо вольности ее зеленеет и цветет в вертоградах Монархий. Чего еще ей недостает? Славы? — Она ею пресытилась. Завоеваний? Она ими избыточествует более, нежели как, удержать может. Чего же ей еще недостает? Всемирного обладания на суше и на морях. Уже вся Испания была почти республикою французскою, и от Текселя до пролива Сицилийского покрывали поля триста тысяч ратников сих вооруженных наций. В Италии единовладычество Франции, по низвержении престолов Туринского и Неапольского, простиралось от подошвы Альпов до пролива Сицилийского, от Мантуи до Ниссы ограждалось оно цепью крепостей большею частью первого класса, а с тылу обеспечивалось линиями Минчио, Олио, Адды и Тесино. Здесь-то через прежние Венецианские области долженствовало сие войско, по предписанию Директории, вторгнуться в сердце Австрии.
На таком-то обширнейшем, в Летописях военных неизвестном пространстве, встречает Северный вождь армию, к победам приобвыкшую. Но она не устрашает его своею огромностью. Обзор его объемлет оную и дух сражающейся нации. Он знал храбрость Азиатскую и новородившуюся тактику Европы. План его уже сделан. Он будет побеждать иногда хитростью Филиппа, иногда отважностью Александра. Победы его, здесь в подробности описанные, покажут оный. Скажу только, что в походе 1799 года союзная Российско-Австрийская армия очистила уже всю Италию и заняла все те места, которые в начале того же года заняты были французами, а именно все проходы, отделяющие Францию от Италии, как-то: Коль ди Тенда, долину Сузу по гору Сениса, долину Аосту до подошвы гор великого и малого Сент Бернарда, Домо Доссола до Симплона, а оттуда по озерам Лугано, и Комо до Белинсоны. — В четыре месяца покорил Суворов всю Цизальпинскую республику, т.е. лежащую по правую сторону Етча, часть прежде бывшей Венецианской республики, Герцогство Мантуа и Милану, Модену, прежние Папские легации Болону, Ферару, Романию, Княжества Массу, Церару, все Церковные области, или так называемую Римскую республику, все Герцогство Пиемонтское, всю часть Ривиеры от Генуи. Повсюду, где усаждены были древа вольности, парили орлы Императорские. Настал новый век, все жители ощутили истинное достояние человечества и спасительность законной вольности. Гонения на Аристократов пресеклись: ибо опытами дознано, что, где усиливаются доносы, там уже нет более общества. Оно разрушается в своих опорах, узы родства, дружества не ограждают уже от ужаса, соделавшегося общим. Тогда нет более союза, доверенности, ниже тех чувствий, которые связывают семейства. Избегаются даже, веселости, дабы не проронить слова, могущего нанесть смерть. Повсюду, кажется, является глава Медузы и каждый страшится взглянуть на нее, дабы не окаменеть. Так бедствовали все сии владения Италии под игом французской вольности, а теперь славословят северного избавителя!
Сколь ни быстры, сколь ни блистательны, сколь ни благотворны были сии успехи, они однако ж не удовлетворяли еще предположениям нашего Героя. Париж, твердил он мне непрестанно, есть средоточие, к которому должны стремиться, стекаться все наши усилия. Дотоле нет безопасности, нет спокойствия народам. Миллионноглавая Гидра революции будет всегда изливать свой яд, в противном случае не для чего предпринимать и войны: к сей цели устремленная будет она жесточайшая, но и последняя. Послушаем теперь, как он сам, отдыхая на лаврах своих в уединенной деревне своей Кобрине, после жесточайшей болезни, говорит о прошедшей своей Италианской компании. Я разлучен был от него двумя горницами, был также одержим болезнию, и получил от него на французском языке письмо, сей залог его доверия, которое здесь в переводе от слова до слова помещаю:
‘Тихими шагами возвращаюсь я опять с другого света, куда увлекала меня неумолимая Фликтена с величайшими мучениями.
Вот моя тактика: отважность, храбрость, проницательность, прозорливость: порядок, мера, правило: глазомер, быстрота, натиск: человечество, мир, забвение.
Все войны между собою различны. В Польше нужна была масса, в Италии нужно было, чтоб гром гремел повсюду.
Число войск должно поверять беспрестанно. В Вероне внушил я тотчас войскам своим правила свои на опыте для компании, я успел свыше моего чаяния и не обманулся в их силе.
Я стремился поражать неприятеля баталиями, отрезывать сим у него крепости, и тем пресекать у сих вспоможения. Из войска моего отделял я такую часть, какая достаточна была для взятия укреплений, и для себя оставлял меньшее против неприятеля число для побеждения его. Таким образом под Ваприей, когда крылья армии везде были заняты при переходе через Адду, на правой стороне у Кассана 8000 Австрийцев побили от 16000 до 18000 неприятелей, и вмиг очутились мы в Милане.
Там не останавливаясь, я целил на большой Туринской магазин. Завладев городом и Тортоною, мы поразили неприятеля при Маренго, который, считая себя вне опасности под Александриею, удалился оттуда в горы. Свершив сей подвиг вступили мы в Турин, где тотчас снабдили себя лучшею частью оружий из сего большего хранилища на всю компанию и тем избавились издержек. Тотчас осадили мы замок городскими пушками. Люмеллино был уже в наших руках, исключая Александрийского и Тортонского замков, кои были в блокаде.
Магдональд напал на нас с превосходными силами, (и от того-то, автор des Precis des Evenemens militaries в Гамбурге, не постигая полета Марса, заблуждался правилами обыкновенными и называет правила Великого ошибками). Он был поражаем 21000 через три дни на Тидони и Требии, и в четвертой потерял весь свой ариергард на Нуре и спасся с остальными, едва имев налицо 8000 человек из 33000, стоявших под ружьем. Тоскана и Романия достались нам. Генуа, убежденная добрым поведением, которое мы сперва наблюдали с Пиемонтом, склонялась уже к нам, но после случившейся перемены страшилась мстительного деспотизма. Уже все было готово, чтобы оттуда выгнать неприятеля, как большой корпус моей армий принужден был двинуться к Мантуе, которую довел я до последнего издыхания. По крайней мере все подвигалось, как лучшие полки корпуса моего были обращены Тоскану, под предлогом защищения сей страны, где не было уже неприятелей.
Когда я возвращался в Александрию, то Кабинет хотел, чтоб я очистил Турин, но замок был уже занят нами. Так хотел он прежде, чтобы я не переходил через Ло, когда я уже переправился. Под Александрией мне было сказано, чтоб я не думал о Франции, ни о Савое. Когда меня таким образом стесняли, замок Миланский сдался, и мне оставалось только взять Тортону, — но Кабинет мне предписал оставить завоевания. Тортона проложила нам путь к выигрышу кровопролитнейшей Новской баталии, где 38000 наших побили 43000 человек.
Неприятель, отовсюду пораженный, имел надежду только на своих конскриптов — немедленно Тортона покорилась нам.
Нам нужно было не более двух недель, чтобы очистить Италию. Меня оттуда выгнали в Швейцарию, чтоб там истребить. Эрц-Герцог, при появлении нового Российского корпуса, хотя и имел армию третию частью оной сильнейшую, отдал наблюдать все свой пункты и сам хладнокровно удалился без возврату. Тогда неприятель по своему перевесу возник успехами — я был отрезан и окружен день и ночь. Мы били неприятеля спереди и с тылу, мы брали у него пушки, который бросали в пропасти за неимением транспортов, он потерял в четыре раза более нашего. Мы поражали на голову всюду и собрались в Куре, оттуда выступили через Брегенц и Линдау по озеру Констанскому.
Ничего не ожидая со стороны Эрц-Герцога, кроме демонстраций и зависти, я вызвал Цурихские Российские войска из Шафгаузена к себе и пошел для отдохновения в Швабию, в Аузбург. И так гора родила мышь. Первое наше благоразумное в Пиемонте поведение имело в начале влияние даже на Лион, а потом и на самый Париж, за который 6ы я ответствовал в день крещения. Не зная науки, ни войны, ни самого мира, вместо того чтоб иметь Францию, Кабинет превознесся хитрыми двуязычиями, которые принудили нас оставить все и уйти во своясы. Последний удар его коварства в Праге был тот, чтобы воротить меня в Франконию, но на том же правиле, как и в Швейцарии. Я ответствовал, что не соглашусь на то иначе, как когда увижу 100,000 под моими Знаменами.
Правда, что ни одна нация не выигрывает столько, сколько Англия от продолжения войны. После потери Нидерландов, извольте Ваше Превосходительство расчислить возвратное приобретение Милана, Тосканы, Венеции, завоевание Романии, а наипаче Завладение Пиемонта, Вы увидите, что Австрия в три раза сделалась против прежнего сильнее, чтобы продолжать войну с Англиею’.
Кобрино 7го Марта 1800.
3десь, в сей его деревне, был я свидетелем всех лютейших, болезненных его мучений. Не видел я уже Рымникского, победителя Измаила, покорителя Польского Царства, Италийского Ганнибала, я видел человека, изнемогающего под бременем болезненных немощей, смиряющегося верою и запрещавшего мне даже называть себя Героем. ‘Увы! Слишком долго гонялся я за сею мечтою, были его слова’.
Нет ничего труднее, как писать историю Великого человека — современника. Молва возвещает знаменитые подвиги его с пристрастием, подлая лесть или неправосудие зависти делают свои приговоры, и горе Историку, который описывает его деяния! Какая борьба!
Повествование мое о подвигах Генералиссимуса, Князя Италийского, Графа Суворова-Римникского, покажет во всем блеске Героя, победами Отечество и себя прославившего, являвшего беспримерную великость духа и отважность в предприятиях, исторгавшего удивление к себе у врагов своих. Но я хочу предать образ его, яко человека, во всей наготе Тебе, строгое, нелицеприятствующее потомство, которое судить дела по их достоинству, отвергает все приличия и обстоятельства времени и венчает только единую добродетель, Тебе представлю я человека без личины!
Поход Российских войск уже кончился. Генералиссимус получил в Праге повеление сдать начальство Генералу от Инфантерии Розенбергу, которому и идти с войском в пределы Российские, а ему ехать в С. П.бург. С чувствиями величайшей скорби оставил он сие поприще славы, которому посвятил всю жизнь свою. Тем мучительнее было для его славолюбия то, что дальновидные предположения его вторгнуться во Францию, остались тщетными. Он произнес сии часто повторяемые пророческие слова : ‘с Я бил французов, но не добил’. Наконец весьма убийственно для него было то, что он обманулся в своих чаяниях: ибо он полагал, что тучи, покрывавшие политический горизонт, исчезнут и откроют ему новое поле. Ненасытная, смею назвать, — страсть сия терзала его ежеминутно. Но что я говорю? Она-то была единою пружиною всех его деяний. Впрочем слишком велик был он, чтобы быть тщеславным.
При сдаче Армии велел он мне написать на Немецком языке прощальное письмо к Австрийцам, и чтобы я поместил сию мысль: ‘Австрийская армия, победительница, сделала и меня победителем’. Скромность была всегда отличительною его чертою. На письме был он краток, идея сильная, выражение, излагающее великую истину. Слог его изображал особенность и силу характера, что в великих подвигах войны и мира действует нередко сильнее всякого блистательнейшего ума.
Итак со слезами простился он со всеми своими сподвижниками, которые простились с ним — навеки.
Впечатления, которые оставил он в сердцах подчиненных, никогда не изгладятся. Душа его стремилась только к благодеяниям и не знала мщения, и смел ли таковой поносной порок к ней приближиться? Мщение не показывает ни великой души, ни возвышенного духа, оно принадлежит только тому, кто боится, одна трусливость мстительна. Закон только наказывает, а не мстит. Какое снисхождение имел он к слабостям людским! Всегда ощущал он во всей полноте истину сию: везде человек является человеком и обезображивает подобие Божества. Истинный герой есть друг человечества.
На возвратном пути в Россию, по прибытии нашем в Краков, почувствовал Князь Александр Васильевич начало болезни, называемой Фликтеною: все тело его покрылось водяными пузырями. Отсюда поспешал он в Кобрино, куда прибыв, изнемог от жесточайших ее мучений до отчаяния. Но, почувствовав лишь несколько облегчения, начал он тотчас предаваться любимому своему занятию — сочинению плана для вторичной компании, и вот заключение собственных его мыслей на французском языке, под заглавием военная физика: ‘Эрц-Герцог Карл не при дворе, а на войне, следовательно он такой же Генерал, как и С., с тою разницею у что последний старее его по опытности. Он-то испроверг теорию сего века, наипаче последними победами в Польше и в Италии. Следовательно правила искусства принадлежат ему.
Всякое удостоверение при личных свиданиях, в которые вкрадывается обыкно
Прочитали? Поделиться с друзьями:
Электронная библиотека