ИСТОРІЯ
ИСТОРІЯ
ОЧЕРКЪ.
——
——
——
——
——
——
——
——
——
——
——
——
——
——
——
История, Ганейзер Евгений Адольфович, Год: 1886
Время на прочтение: 44 минут(ы)
Въ хроник ‘Мстной Газеты’, въ нумеръ 12-го октября, появилась слдующая замтка:
‘Cholera nostras. Вчера утромъ въ аптеку Фальцфиша пришла за какимъ-то лекарствомъ молодая двушка, которая внезапно почувствовала себя дурно и лишилась чувствъ. Приглашенный немедленно врачъ, г-жа М., констатировала, какъ мы слышали, заболваніе — cholera nostras. Больная находится на попеченіи врача’.
Дня черезъ два въ ‘Мстную Газету’, по поводу вышеприведенной замтки, было прислано слдующее ‘письмо въ редакцію’:
‘Считаю нужнымъ заявить, что 11-го октября, утромъ, въ аптек Фальцфиша, дйствительно, внезапно заболла молодая двушка, которая и находится у меня на излеченіи. Что же касается ея болзни, то, по тщательномъ изслдованіи больной, какъ мною, такъ и другими врачами, у нея не замчено никакихъ признаковъ заболванія cholera nostras. Примите, и проч.,— врачъ Мельницкая’.
Таковы печатные документы, касающіеся настоящей ‘исторіи’. Какъ и слдовало ожидать, только боле наивные читатели ‘Мстной Газеты’ удовлетворились опубликованными свденіями. Читатели боле проницательные искали приватныхъ источниковъ для разъясненія этого ‘загадочнаго’ происшествія. Въ город Новодворянск, какъ и во всякомъ провинціальномъ город, изъ приватныхъ источниковъ черпаютъ обыкновенно больше свденій, чмъ изъ газеты. Когда появилось письмо Мельницкой, ‘загадочное происшествіе’ уже имло свою исторію. Тмъ, кто ничего не зналъ, т, которые всегда все знаютъ, разсказывали слдующее. Двушка, которой въ аптек сдлалось дурно, отравилась мышьякомъ или фосфоромъ. Ее зовутъ Раиса Николаевна Малиновская. Она пріхала въ Новодворянскъ въ начал весны и поступила, въ качеств бонны, въ домъ Солнцевыхъ. Это случилось въ то время, когда Марія Гавриловна, жена Ивана Васильевича Солнцева, ухала за границу. Фамилія Солнцевыхъ давно извстна въ Новодворянск. Иванъ Васильевичъ нигд не служилъ, жилъ въ своемъ наслдственномъ имніи, Лски, находящемся въ полутораверстномъ разстояніи отъ города, и занимался хозяйствомъ. Въ отсутствіе жены, — объясняютъ дале свдущіе люди,— Раиса Малиновская влюбилась въ Ивана Васильевича. Онъ не обращалъ на нее вниманія и никоимъ образомъ не могъ заинтересоваться ею. Она была дурна собой, необразованна и немолода, ей было, по крайней мр, судя по наружности, около тридцати лтъ. Малиновская не разъ ‘длала Ивану Васильевичу двусмысленные намеки’, но онъ ‘длалъ видъ, что ничего не замчаетъ’. Наконецъ, почти наканун прізда Маріи Гавриловны, Малиновская чуть не насильно заставила Ивана Васильевича выслушать признаніе. Само собой понятно, что дальнйшее пребываніе Малиновской въ дом Солнцевыхъ стало невозможно. Бонн отказали отъ мста, выдавъ, впрочемъ, жалованье за полгода впередъ.
Таковы устныя преданія современниковъ, касающіяся фактической стороны дла. Кром того, свдущіе люди прибавляли комментаріи.
Никто бы не узналъ о чувствахъ Малиновской, еслибы она ‘не вздумала отравиться’. Однако теперь ей лучше всего умереть: во всей исторіи она далеко не изображаетъ угнетенной невинности. Мельницкая окажетъ ей плохую услугу, если спасетъ ее, и т. д.
О состояніи здоровья отравившейся опредленныхъ извстій не было. Врачъ Мельницкая — женщина ‘дерзкая, грубая’. Многія дамы прізжали къ ней, но ничего не узнали, даже не видли больной, которая лежитъ въ особой комнат, куда никого не пускаютъ. Узнали, что Мельницкая приглашала на консиліумъ еще двухъ врачей. Подъзжали къ нимъ. Врачи отдлывались короткими отвтами и отбили охоту спрашивать. Гораздо дольше осаждали Мельницкую. Она была домашнимъ врачемъ Солнцевыхъ и, слдовательно, ‘могла знать очень многое’. У нея даже увеличилась практика, но, увы, одержимыя любопытствомъ не нашли исцленія. ‘Стоитъ, посл этого, лечиться у женщины!.. Изо всего она длаетъ тайну’…
Молчаливость Мельницкой интриговала многихъ. Вс смутно чуяли, что имъ извстно далеко не все, хотя, съ какой-то злостью, увряли въ противномъ, вс сознавали, что въ ‘исторіи’ есть нчто таинственное, но т именно, которыхъ больше всего интересовала эта таинственность, съ ожесточеніемъ кричали, что не случилось ничего особеннаго, что все это только любовь, любовь и alte Geschichte…
Однако смутное предчувствіе таинственнаго не прошло безслдно. Только этимъ предчувствіемъ и можно объяснить неожиданный поворотъ общественнаго мннія. Судя по тому, что разсказывали свдущіе люди, Иванъ Васильевичъ занималъ въ ‘исторіи’ мсто порядочнаго человка. Своимъ поведеніемъ, деликатностью, съ какой онъ избгалъ говорить объ ‘этомъ дл’, онъ расположилъ въ свою пользу большинство. Если объ ‘отравившейся чудачк’ говорили улыбаясь, то улыбка, была неумстна, когда произносили имя Ивана Васильевича. Онъ вдь игралъ пассивную роль, его пристегнули къ ‘исторіи’ въ качеств безъ вины виноватаго. Но вдругъ случилось нчто вполн неожиданное. Только-что надъ головой Ивана Васильевича разстилалось ясное небо и свтило солнце, вдругъ солнце исчезло, небо покрылось тучами. Никто не зналъ, откуда взялись тучи, но вс чувствовали ихъ появленіе. Закипало глухое недовольство, многіе старались подавить его, искусственно взвинчивали чувство симпатіи къ Ивану Васильевичу. Зато у натуръ боле экспансивныхъ недовольство переходило въ гнвъ, въ злобу, даже въ ненависть. ‘Чортъ его знаетъ, какія онъ тамъ штуки выкидываетъ въ своемъ Монрепо!’… Вдругъ стали перечислять вс недостатки Ивана Васильевича. Вспомнили, что онъ человкъ легкомысленный, что на него ни въ чемъ нельзя положиться, что онъ плохой хозяинъ, разорившій свое имніе, что онъ лнтяй и хвастунъ, что ему грозитъ банкротство, а онъ разъзжаетъ четверикомъ, что онъ ‘сжегъ за собой корабли’, поддлывается къ ‘новымъ вяніямъ’ и надется получить казенное мсто… Вспомнили также отвтъ мстнаго богача Ворошилова, къ которому повренный Солнцева обращался за займомъ. ‘Просите,— сказалъ Ворошиловъ,— для кого угодно, для самаго послдняго человка,— дамъ. А Солнцеву не дамъ’… Теперь этимъ словамъ придавали особое значеніе,— не въ пользу Солнцева, а прежде въ нихъ видли ‘враждебное отношеніе кулака къ образованному человку’. Не мало толковъ вызвалъ ‘поступокъ’ Мельницкой. Оказалось, что когда, посл происшествія, Солнцевы прислали за нею лошадей,— она не похала. Говорили, что потомъ экипажъ Солнцевыхъ не разъ останавливался возл квартиры Мельницкой. Она всегда отсылала его къ другому врачу. Наконецъ, узнали, что Мельницкая категорически отказалась быть врачемъ Солнцевыхъ. Отказомъ Мельницкой пользовались какъ чрезвычайно сильнымъ аргументомъ ‘противъ’ Ивана Васильевича.
Какъ странно звучитъ это ‘противъ’! Вдь никто ни въ чемъ не обвинялъ Солнцева.
Старый, наслдственный домъ Солнцева только снаружи сохранилъ еще свой внушительный видъ. Внутри — грязная мерзость запустнія. Были дв-три порядочныя комнаты, въ которыхъ принимали гостей. На всемъ хозяйств Ивана Васильевича разореніе и упадокъ оставили глубокіе слды. Поверхностный, неопытный наблюдатель не замчалъ ихъ. Поверхностный наблюдатель довольствовался тмъ, что видлъ, а видлъ онъ казовые концы. Великолпный паркъ съ вковыми деревьями, съ таинственными аллеями, горками, фантастическими бесдками, даже съ ‘лабиринтомъ’, былъ, въ сущности, жалкимъ остаткомъ огромнаго лса, проданнаго на-срубъ. Тамъ, гд кончался паркъ, начиналось безконечное пространство, усянное голыми пнями. Лсковскій прудъ могъ очаровать поэта и художника. Вчно ‘шуршащіе’ его камыши, ‘матовая’ поверхность, ‘мертвенная неподвижность’, богатство и разнообразіе флоры: нимфеи, кувшинки, водокрасы — все это такъ красиво… только не для хозяина, для котораго ясно, какъ божій день, что прудъ не чищенъ много лтъ, что рыба въ немъ подохла, что поить въ немъ скотъ невозможно… Даже знатоки находили, что лошади, на которыхъ здить Иванъ Васильевичъ, ‘не безъ крови’. Мнніе же знатоковъ о полуживыхъ, запаршиввшихъ клячахъ, которыя работали ‘на хутор’, къ сожалнію, неизвстно.
Раиса Николаевна Малиновская пріхала въ Лски по приглашенію Солнцевыхъ. Она жила въ глухой деревушк у старухи тетки, владвшей имніемъ въ пятьдесятъ десятинъ. Тетка взяла Раису изъ третьяго класса гимназіи. Двочку, посл смерти отца, мелкаго чиновника, уволили за невзносъ платы. Тетка могла бы платить за нее, но не хотла. Она, какъ сказали бы теперь, по вопросу о женскомъ образованіи значительно опередила свое время.
Раиса много лтъ безвыздно прожила въ деревн. Изъ родныхъ у нея былъ еще какой-то дядя, гд-то далеко въ Сибири, отъ котораго долго не получалось никакихъ извстій.
Старушка-тетка охотно отпустила Раису къ Солнцевымъ. Она была пріятельницей покойной матери Маріи Гавриловны и не разъ носила на рукахъ будущую госпожу Солнцеву. Выражаясь стариннымъ слогомъ, старушка находила, что Раис необходимо ‘увидть свтъ и узнать людей’, кром того, она размышляла про себя, что, живя въ Лскахъ, т.-е. почти въ самомъ Новодворянск, ‘Раинька скоре составитъ себ партію’. Марія Гавриловна, съ своей стороны, особенно настойчиво приглашала Раису. Узжая за границу, она безпокоилась, что не съ кмъ оставить дтей. Объ этомъ, впрочемъ, она ничего не писала тетк. Старушка была ‘женщина съ предразсудками’…
Въ Лскахъ Раису помстили въ одной изъ парадныхъ комнатъ — въ кабинет Ивана Васильевича. Ее приняли какъ гостью. По отъзд Маріи Гавриловны, Раиса, покраснвъ до ушей, сказала Солнцеву:
— Пожалуйста, не считайте меня гостьей… Я буду заниматься дтьми, хозяйствомъ… я люблю это… Вы не обращайте на меня вниманія.
Иванъ Васильевичъ поблагодарилъ. Онъ былъ искренно благодаренъ, потому что опасался, какъ бы, въ самомъ дл, не пришлось развлекать гостью. У него совсмъ не было времени для этого, во-первыхъ, начинались хозяйственныя работы, во-вторыхъ, онъ слдилъ за литературой и, въ-третьихъ, самъ писалъ большое сочиненіе ‘о сельско-хозяйственныхъ рабочихъ’, на которыхъ, по мннію Ивана Васильевича, ‘у насъ почему-то совсмъ не обращаютъ вниманія’. Онъ, впрочемъ, не торопился оканчивать свой трудъ. При ‘ныншнихъ условіяхъ печати’,— говаривалъ Иванъ Васильевичъ,— ‘трудно разсчитывать на его изданіе. Я провожу въ немъ соціалистскія тенденціи’.
Раиса начала свою дятельность тмъ, что освободила кабинетъ Ивана Васильевича и переселилась въ спальню Маріи Гавриловны, гд завела возможный порядокъ.
Простая деревенская двушка, воспитанная теткой, про которую говорили, что она въ своемъ хозяйств первая работница, Раиса не умла сидть сложа руки. Немудреный, но хлопотливый трудъ хозяйки, заботы о чистот и порядк въ дом — были ея привычнымъ дломъ, которое вполн удовлетворяло ее. Ея неразвитой умъ, лишенный широкихъ горизонтовъ, подчинился потребностямъ окружающей обстановки. Иванъ Васильевичъ и Марія Гавриловна казались ей людьми необыкновенно умными, стоящими недосягаемо выше ея, слишкомъ образованными для того, чтобы интересоваться такими пустяками, какъ домашнее хозяйство, какъ кухня, какъ уборка въ комнат, какъ даже дти. Дти находились на попеченіи няньки,— ходили всегда замусленными, въ грязныхъ, оборванныхъ платьицахъ. Раиса и дтей, и хозяйство, взяла на свое попеченіе. Работы было по горло. Прислуга, видя въ барышн настоящую хозяйку, относилась къ ней съ уваженіемъ, дти полюбили ее. Мальчика шести лтъ она учила понемногу читать, двочку трехъ лтъ занимала игрушками, куклами. Въ дом воцарились тишина и спокойствіе. Прежде дти, слонявшіяся безъ присмотра, кричали съ ранняго утра до поздняго вечера. Иванъ Васильевичъ вчно жаловался, что они мшаютъ ему работать. Теперь онъ почти забылъ, что у него есть дти.
Въ одинъ изъ праздничныхъ дней, въ конц апрля, въ Лски пріхали гости: учитель гимназіи съ женой, судебный слдователь съ катарромъ желудка и врачъ Мельницкая. Дти выбжали на крылечко. Мельницкая вошла въ гостиную, ведя изъ за руки. Гостей. встртилъ Иванъ Васильевичъ. Раиса была въ кухн.
— Иванъ Васильевичъ,— сказала, смясь, Мельницкая:— да это не ваши дти!
— А что?— спросилъ хозяинъ, не понимая, въ чемъ дло.
— Какъ что?— Господа, посмотрите: какая прелесть!
Она взяла на руки двочку и показала ее всмъ. Вс восхищались ребенкомъ, цловали его, спрашивали: ‘какъ тебя зовутъ?’ Малютка, шепелявя, отвчала: ‘Евгенія Ивановна Солнцева’. Этому ее научила Раиса. Вс смялись и заставляли ребенка повторять одно и то же. Иванъ Васильевичъ впервые увидлъ, что у него такая хорошенькая двочка, которая уже уметъ говорить. ‘Хорошій я отецъ!’ — подумалъ онъ мимоходомъ. Двочка перешла на руки къ жен учителя. Мельницкая ушла съ мальчикомъ въ дтскую. Онъ усплъ похвастать, что уметъ читать, и желалъ показать свое искусство. Мельницкая, свой человкъ въ дом, была поражена происшедшей везд перемной. Проходя не-парадныя комнаты, она останавливалась невольно въ каждой изъ нихъ: оборванные обои подклеены, на потолк и въ углахъ нтъ паутиновыхъ гнздъ, разбитая мебель починена и стоитъ въ извстномъ порядк, на окна повшены чистыя занавски.
— Чудеса!— воскликнула Мельницкая и, оставивъ мальчика, вернулась въ гостиную.
Она чувствовала потребность подлиться впечатлніемъ. Взявъ за руку Ивана Васильевича, она повела его чрезъ вс комнаты.
— Поздравляю, поздравляю! Наконецъ-то вы сдлались порядочнымъ человкомъ. Непремнно напишу Маріи Гавриловн.
Иванъ Васильевичъ самъ съ любопытствомъ осматривалъ свои комнаты. При яркомъ свт весенняго солнца, необычная чистота и порядокъ выдлялись особенно рельефно. Солнцевъ сказалъ, кто все это сдлалъ.
— Гд же она, волшебница, добрая фея? Ведите меня къ ней.
Онъ отвчалъ,— что неловко оставлять гостей:— ‘Раиса Николаевна сейчасъ придетъ’,— и ушелъ въ гостиную. Мельницкая, въ сопровожденіи мальчика, пошла отыскивать молодую хозяйку.
Гости пріхали на весь день. До завтрака ршили гулять въ лсу, который начинался сейчасъ за господскимъ дворомъ. Во двор встртились съ Мельницкой и Раисой Николаевной. Он шли рядомъ и оживленно бесдовали, какъ старыя знакомыя. Мельницкая отыскала Раису въ кладовой и сразу завладла симпатіями молодой двушки. Увидвъ гостей, Раиса хотла бжать. Мельницкая схватила ее за руки и не пустила. Она любовалась наивнымъ испугомъ двушки, смущенной неожиданнымъ появленіемъ постороннихъ людей. Раиса Николаевна безпомощно взглянула на свои открытыя до локтей руки и на весь свой костюмъ. Ей съ трудомъ удалось убрать свсившуюся на лицо прядь волосъ. Ея об руки были заняты. Въ одной она держала передникъ съ зерномъ для голубей, въ другой — связку ключей и сито. Мельницкая сжалилась надъ ней и поправила скатанные рукава.
— Какая вы хорошенькая!— успла она шепнуть Раис.
Двушка стояла съ опущенными глазами и, бросивъ ключи въ передникъ, а сито на землю, молча, подавала руку представляемымъ ей Иваномъ Васильевичемъ гостямъ. Ея довольно обыкновенное лицо темной блондинки было въ настоящую минуту очень красиво. И вся она была красива. Ея простой нарядъ, ситцевое платье, голубая сорочка, перехваченная въ таліи кумачевымъ пояскомъ, маленькій платочекъ со свободно висящими на груди концами, тяжелая коса съ вплетенными въ нее голубыми ленточками, здоровая свжесть кожи, яркій румянецъ, моментально вспыхнувшій на лиц — все это составляло рзкій контрастъ съ маленькой, худощавой, сухой фигуркой, желтоватымъ лицомъ и коротко-остриженными волосами Мельницкой.
Иванъ Васильевичъ остановилъ на Раис пристальный взглядъ. Онъ смотрлъ такъ, какъ будто увидлъ ее въ первый разъ. Раиса, посл церемоніи знакомства, убжала въ кухню, Мельницкая присоединилась къ компаніи. ‘Докторша’ была въ хорошемъ расположеніи духа.
— Будь я на вашемъ мст, господа,— говорила она:— я, какъ сказочный Иванъ-царевичъ, зашла бы въ тридесятое царство, черезъ лса дремучіе и рку огненную, лишь бы добыть вотъ этакую царь-двицу. Ну, вы — обратилась она къ Солнцеву — хоть Иванъ, да не царевичъ… Пишите жен телеграмму: ‘Сиди, матушка, тамъ… у меня здсь красна-двица’… Только куда ужъ вамъ!.. Ваша псенка спта. На васъ двица-то не посмотритъ…
Она махнула рукой и повернулась къ слдователю.
— Хотите попытать счастья? Золотая хозяйка!.. Возьмите меня свахой…
Мельницкая долго еще расхваливала Раису и посмивалась надъ кавалерами.
Хотя Мельницкая говорила шутя, тмъ не мене, Иванъ Васильевичъ былъ нсколько уязвленъ.
‘Не посмотритъ’…— размышлялъ онъ, въ то время, какъ госта восхищались природой:— ‘странно!.. Почему не посмотритъ?’ Еслибы онъ хотлъ увлечь двушку, ему бы это ничего не стоило… Она относится къ нему почти съ благоговніемъ. Онъ до сихъ поръ не замчалъ ея, не обращалъ на нее вниманія. Она очень мила, въ самомъ дл… Какая чудная коса!.. А глаза? Какіе, однако, у нея глаза? Онъ еще не видлъ глазъ… Кажется, синіе, а можетъ быть, срые или даже черные…
Онъ ршилъ непремнно посмотрть во время обда, какіе у нея глаза.
Гости ухали передъ заходомъ солнца. Иванъ Васильевичъ не забылъ о глазахъ. За обдомъ онъ обратился въ Малиновской съ какимъ-то вопросомъ. Она прямо взглянула на него. Онъ увидлъ прекрасные, большіе, темносиніе глаза.
Вечеромъ Иванъ Васильевичъ, по обыкновенію, заслъ въ кабинетъ. Онъ изучалъ литературу предмета, которому намревался посвятить свой трудъ. На письменномъ стол лежала брошюра въ 72 страницы, подъ заглавіемъ: ‘Настоятельная необходимость разршенія рабочаго вопроса’. Иванъ Васильевичъ остановился на VI-ой страниц предисловія. Прочитанныя пять страницъ были испещрены вопросительными и восклицательными знаками, а также слдами неудачныхъ попытокъ нарисовать какую-то женскую головку. Рядомъ съ брошюрой о рабочемъ вопрос, лежали романъ Зола, книжка толстаго журнала и нсколько нумеровъ газеты съ каррикатурами. Иванъ Васильевичъ сидлъ, наклонившись надъ VI-ой страницей предисловія. Онъ опять вспомнилъ слова Мельницкой: ‘не посмотритъ’… И опять спросилъ: ‘почему не посмотритъ?’… Машинально пробжавъ до конца VI-ю страницу, онъ не поставилъ ни одного вопросительнаго знака. VI-я страница оканчивалась на полуслов, но Иванъ Васильевичъ не читалъ дальше. Онъ положилъ карандашъ на брошюру и вышелъ изъ кабинета въ гостиную. Ему хотлось еще сегодня увидть Раису. Стоя въ гостиной, онъ услышалъ голосъ Раисы, она была въ дтской и убаюкивала маленькую Женю. Иванъ Васильевичъ прошелъ нсколько комнатъ и остановился возл двери въ дтскую. Оттуда доносилось тихое пніе. Раиса пла колыбельную псню, которую обыкновенно поютъ вс няньки:
Приди, котикъ, ночевать,
Приди Женичку качать,
Я за то теб, коту,
За работу заплачу…
‘Этотъ безсмысленный наборъ словъ’, которымъ ‘отуманиваютъ нжный умъ ребенка’, привелъ бы Ивана Васильевича въ ярость, во всякое другое время. Но сегодня онъ не обратилъ вниманія на слова. Онъ слушалъ пніе. Ему нравился голосъ, звучавшій ‘такъ трогательно, такъ нжно’…
Иванъ Васильевичъ хотлъ войти въ спальню. Вдь онъ иметъ право войти поцловать своего ребенка… Онъ такъ рдко вспоминалъ объ этомъ своемъ прав, что и сегодня не ршился воспользоваться имъ. А Раиса пла дальше:
Дамъ кусочекъ пирога
И кувшинчикъ молока…
‘Добрая, славная двушка!’ — думалъ Солнцевъ, возвращаясь въ кабинетъ.
Съ тхъ поръ какъ ухала жена, онъ спалъ въ кабинет. Каждый вечеръ ему тамъ устроивали постель. На откинутомъ одял лежало чистое блье. ‘Это она заботится’… Иванъ Васильевичъ взялъ въ руки малороссійскую сорочку и поднесъ ее къ самому носу. Ему показалось, что она пахнетъ фіалками. Онъ бросилъ сорочку, почувствовавъ запахъ мыла. Фіалки стояли на стол, въ красивомъ стаканчик. Онъ не замтилъ ихъ раньше, а теперь догадался: ‘это она принесла’. Иванъ Васильевичъ долго нюхалъ букетъ. Потомъ увидлъ на ламп абажуръ изъ тонкой зеленой бумаги:— ‘это она сдлала’… Онъ сталъ осматривать всю комнату, сталъ искать слдовъ присутствія Раисы. Книги на этажерк сложены въ полномъ порядк, бронзовая статуэтка Діаны, не чищенная со дня выхода изъ магазина, блеститъ какъ новая, на окнахъ стоятъ горшки съ цвтами… Раньше ихъ никогда не было. Все это ‘она принесла’, ‘она сдлала’… Странно, что онъ ничего не замчалъ. Впрочемъ онъ не замчалъ и ее самое… Теперь вдругъ все заговорило о ней. Онъ вспомнилъ тысячу мелочей, на которыя раньше не обращалъ вниманія. Вс он свидтельствовали о дятельности Раисы. Иванъ Васильевичъ почувствовалъ себя виноватымъ. Вдь Раиса хала сюда не для этого… Она оставила деревенскую глушь, чтобы познакомиться съ людьми, съ городской жизнью, увидть что-нибудь новое, услышать живое слово… Что же оказалось? На нее взвалили все хозяйство! Она находится здсь въ худшемъ положеніи, чмъ у тетки… Цлый день за работой и съ дтьми. У нея нтъ времени читать, заниматься самообразованіемъ… Онъ никогда не видлъ ея за книгой… Ходить на кухню, кормить куръ, бесдовать съ ключницей… Это ужасно! Необходимо освободить ее отъ этихъ мелкихъ, безсмысленныхъ, отупляющихъ занятій… Необходимо дать ей книгъ, возить ее въ городъ, знакомить съ людьми… Необходимо…
Иванъ Васильевичъ легъ спать, преисполненный благихъ намреній относительно Раисы.
Утромъ онъ забылъ о нихъ, но за обдомъ вспомнилъ, и потому часто и пристально посматривалъ на Раису. Не привыкшая къ этимъ взглядамъ, двушка конфузилась и краснла. Вспыхнувшее румянцемъ лицо и длинныя рсницы опущенныхъ глазъ длали ее красивой. Иванъ Васильевичъ невольно любовался ею.
Онъ продолжалъ размышлять на вчерашнюю тэму. Не можетъ быть пріятно возиться цлый день съ кухаркой, съ дтьми, съ прачками, съ ключницей… Маруся (Марія Гавриловна) всегда говорила, что ей ненавистны эти скучныя мелочи… Она же (Раиса) всегда такая веселая… Можно подумать, что все это, въ самомъ дл, доставляетъ ей большое удовольствіе… Она такъ деликатна… Ни малйшаго намека на то, что все это противно и скучно…
Если Ивану Васильевичу что-нибудь не удавалось, онъ былъ мраченъ, раздражителенъ, неразговорчивъ, даже терялъ аппетитъ. Имъ овладвало то нетерпливое недовольство, которымъ отличаются ипохондрики. Кром нкоторыхъ другихъ обстоятельствъ, вредно вліявшихъ на настроеніе Солнцева, его очень раздражало неумнье устроить перемну въ образ жизни Раисы. Малиновская была бы очень удивлена, еслибы узнала, что Иванъ Васильевичъ занятъ ея особой. Она замтила, что Солнцеву ‘что-то не по себ’, но объяснила это очень просто: онъ скучаетъ по Маріи Гавриловн. Разлука двухъ любящихъ людей казалась ей самымъ ужаснымъ горемъ. Она даже удивлялась ‘сил характера’ Ивана Васильевича, который такъ долго умлъ владть собой. Она отъ всего сердца жалла его и горячо желала бы сдлать отсутствіе Маріи Гавриловны какъ можно мене чувствительнымъ для него. Въ обстановк, во вншнихъ условіяхъ жизни, было предусмотрно все, до мельчайшихъ подробностей. Но вдь этого далеко не достаточно. Онъ человкъ умный, ученый, ему не съ кмъ поговорить, подлиться мыслями. Марія Гавриловна разсказывала, какъ они читали книги вмст съ мужемъ… Впервые Раиса пожалла, что она ‘такая глупая’, ‘такая необразованная’. Она ничего не читала и ничего не знаетъ. Пользуясь иногда отсутствіемъ Ивана Васильевича, Раиса брала книги изъ его кабинета. Прочла ‘Донъ-Кихота’, смялась въ нкоторыхъ мстахъ книги, но ршила, что она написана для дтей. Потомъ взяла ‘Идіотъ’ Достоевскаго. Могла прочесть только нсколько страницъ — показалось непонятно. Зато одинъ изъ новйшихъ французскихъ романовъ она проглотила съ какой-то лихорадочной поспшностью. Во время чтенія она горла отъ стыда, дрожала отъ страха, чтобы ея не застали на мст преступленія. Она такъ и смотрла на свой поступокъ, какъ на преступленіе. Книга, однако, не имла на нее вреднаго вліянія. Яркія картины разврата приводили ее въ недоумніе. Ее смущали вопросы: какъ можно писать объ этомъ? зачмъ писать? Особенно удивляли ее легкія отношенія между мужчинами и женщинами. Ее поражала ихъ наглая простота и полное отсутствіе идеальной любви, или любовнаго идеала, о которомъ она мечтала не разъ въ своемъ деревенскомъ уединеніи. Разсказъ о томъ, что двушка, брошенная любовникомъ, отравилась, произвелъ на Раису сильное впечатлніе. Она горько плакала и ненавидла любовника. Потомъ, когда она узнала, что любовникъ, мучимый раскаяніемъ, пустилъ себ пулю въ лобъ, она плакала и о немъ. О Франціи у Раисы составилось убжденіе, что въ этой стран мужчины и женщины живутъ вмст ‘безъ внца’. Женщины часто мняютъ мужей, мужчины имютъ по нскольку женъ. Считая это обычаемъ, принятымъ всми, она радовалась, что ‘у насъ не такъ’. Она не простила бы своему мужу сожительства съ другой женщиной. При одной мысли объ этомъ, все существо ея возмущалось и протестовало.
Раиса часто задумывалась о будущемъ муж, ей шелъ двадцать-второй годъ…
Прочитанный романъ могъ бы служить предметомъ разговора съ Иваномъ Васильевичемъ, но Раиса скоре бы согласилась умереть, чмъ сознаться, что она прочла эту книгу. Пыталась она читать газеты, въ нихъ ее заинтересовалъ только отдлъ ‘разныхъ разностей’. Остальное было непонятно. Съ такой эрудиціей мудрено бесдовать о политик.
Иванъ Васильевичъ сидлъ въ гостиной, въ большомъ кресл, вытянувъ ноги и закрывъ глаза. Это была его любимая поза, когда онъ находился въ пессимистическомъ настроеніи. Онъ только-что получилъ непріятное письмо: ему напоминали о срокахъ векселей…
Дверь балкона, прилегающаго къ гостиной, съ шумомъ отворилась. Въ комнату вбжала Раиса, за нею гнался старшій мальчикъ Петя. Она задыхалась отъ шибкаго бга и была возбуждена игрой съ дтьми.
— Ай, какой вы скучный!— набросилась она на Солнцева.— Разв можно быть такимъ!.. Пойдемте къ намъ!..
Она схватила его за рукавъ и тащила къ балкону. Онъ слегка упирался, но шелъ. На балкон Раиса оставила его руку и обратилась къ прибжавшему Пет.
— Петя, бжимъ! Папа будетъ насъ ловить. Ловите!— крикнула она Солнцеву и побжала впередъ вмст съ Петей.
Папа и не думалъ ловить. Онъ улыбнулся и пошелъ за ними лнивыми шагами. Раиса перестала бгать. Взявъ Петю за руку, не дожидая Солнцева, ни разу не оглянувшись, она направилась къ лсу, гд оставила няню съ Женей. Иванъ Васильевичъ сообразилъ, что она обидлась. Онъ ускорилъ шаги и догналъ ее возл лса. Она шла одна. Петя, замтивъ приближающагося отца, вырвался и убжалъ.
— Вы разсердились?— спросилъ, наклонясь къ ней, Солнцевъ.
— Нтъ… Я на себя разсердилась, что помшала вамъ… Вы не хотли выходить…
— О, нтъ. Я вамъ очень благодаренъ… Здсь такъ хорошо… Еслибы не вы, я бы сидлъ и кисъ въ комнат… Не сердитесь, что я такъ неповоротливъ… Я не всегда такой… Мн самому это непріятно…
— Зачмъ же длать то, что непріятно?
Она перестала сердиться. На нее подйствовалъ тонъ его голоса — мягкій, вкрадчивый.
— Само длается…— отвтилъ Солнцевъ со вздохомъ.
— Я вамъ завидую — прибавилъ онъ, помолчавъ немного:— вы такъ молоды, такъ энергичны…
— А разв вы старикъ?
Она съ удивленіемъ взглянула на него.
— Лтами нтъ… но жизнью, я въ десять разъ больше вашего прожилъ…
— Разв вамъ тяжело жилось?
Онъ улыбнулся. Странный вопросъ!.. Разв можно спрашивать его объ этомъ? Она знаетъ только его личную жизнь. Но личная жизнь никогда не удовлетворяла его. Онъ всегда слдилъ за общественной жизнью, радовался ея успхамъ, страдалъ при неудачахъ… Теперь общественная жизнь свихнулась съ истиннаго пути… Онъ удалился отъ нея, чтобы не идти съ толпой ‘торжествующихъ’… Но разв можетъ онъ съ спокойнымъ сердцемъ взирать на это торжество!.. Личная жизнь?! Личная жизнь — ничто. Онъ доволенъ личной жизнью… Но гибель общественныхъ идеаловъ, но попираніе всего святого…
Вотъ что сказалъ бы Иванъ Васильевичъ, еслибы предъ нимъ стоялъ человкъ ‘боле интеллигентный’. Но Раиса, ‘эта простая двушка’, не пойметъ… Съ нею нужно говорить иначе.
— Не судите по наружности,— сказалъ Солнцевъ съ нкоторой торжественностью.— Можно всю жизнь прожить съ человкомъ, и не знать, какой адъ скрывается въ его душ.
— Это правда,— отвчала со вздохомъ Раиса.
Она тотчасъ же догадалась, что у Ивана Васильевича есть большое горе, которое онъ тщательно скрываетъ отъ людей.
Они вошли въ глубину лса и очутились на небольшой лужайк. Тутъ подъ старой, дуплистой липой стояла скамья. Они сли на скамью. Дти играли съ няней.
Иванъ Васильевичъ продолжалъ говорить. Разъ онъ началъ, ему трудно было остановиться.
— Мудрено угадать, какъ живется человку… Нужно заглянуть въ его душу… А туда не всякому позволяется заглядывать… Душа — слишкомъ нжный предметъ… Нельзя въ ней копаться грубыми пальцами… Да и зачмъ открывать людямъ свою душу?.. Люди злы… Они насмются надъ вами, осквернятъ вашу святыню… О, вы не знаете людей! Какъ ни страшно одиночество среди людей… Вы понимаете: иногда съ людьми можно чувствовать себя страшно-одинокимъ… Бываютъ минуты, когда убжалъ бы въ пустыню, чтобы не видть, не слышать.
Иванъ Васильевичъ говорилъ, не переставая, въ теченіе нсколькихъ минутъ. Онъ могъ сыпать такими шаблонными фразами, неловко нацпляя одну на другую, въ теченіе нсколькихъ часовъ. Онъ забывалъ о томъ, что сказалъ въ начал, и не зналъ того, что скажетъ въ конц. У Раисы, внимательно слушавшей его, стоялъ въ голов какой-то туманъ. Она ничего не поняла, она и не старалась понять. То таинственное горе, которое ‘носилъ въ душ’ Иванъ Васильевичъ, объясняло все. Она не понимала смысла словъ, но музыка ихъ произвела на нее сильное впечатлніе. Ей стало такъ грустно, такъ горько, ей было такъ жаль Ивана Васильевича, что хотлось плакать. Съ нею случилось то же, что бываетъ съ грудными ребятами: когда они услышатъ грустную мелодію, то морщатъ губки и начинаютъ плакать.
Врачъ Мельницкая, которой иногда случалось выслушивать гражданскія рчи Солнцева, замчала, шутя, что онъ поетъ какъ соловей, не зная самъ, о чемъ. Иванъ Васильевичъ дйствительно не зналъ, о чемъ плъ. Онъ видлъ, что производить впечатлніе — и плъ.
Изъ лсу вышли поздно. Няня давно увела дтей. Ночь подкралась незамтно, какъ-то вдругъ стало совершенно темно. Иванъ Васильевичъ взялъ Раису подъ-руку, въ первый разъ они шли такъ. Шли всю дорогу молча. Онъ не замтилъ, какъ сильно разстроены ея нервы, не чувствовалъ, какъ дрожитъ ея рука. Прощаясь, она, въ знакъ сочувствія, крпко пожала ему руку. Онъ обратилъ вниманіе на это пожатіе и пристально взглянулъ на нее. Лицо ея было блдно, глаза наполнены слезами. Послднихъ онъ не замтилъ.
Раиса торопливо вбжала въ свою комнату. Она спшила остаться одна, чтобы дать волю слезамъ. Но теперь, когда никто не мшалъ ей, когда она могла плакать, сколько угодно, слезы вдругъ исчезли, глаза высохли. Что случилось? Куда исчезла вдругъ такъ сильно овладвшая ею потребность слезъ?.. Раиса легла въ постель, не раздваясь, не зажигая лампы. Закрывъ лицо руками, она спрятала его въ подушку. Она хотла плакать, и не могла. Она вдь шла сюда затмъ, чтобъ плакать… Внезапно, какъ только она перешагнула порогъ своей комнаты, всмъ существомъ ея овладла мысль, которая своимъ неожиданнымъ появленіемъ испугала ее еще въ лсу. Но тогда ее окуталъ туманъ, поднявшійся въ голов отъ рчей Ивана Васильевича. Теперь, когда Раиса осталась одна, когда туманъ разсялся, мысль эта — опредленная, ясная, простая — все подчинила себ. Это она высушила слезы, это она сдавила грудь, потрясла всми нервами. Напрасно двушка старалась освободиться отъ нея. Мысль впилась въ ея мозгъ и жгла его съ неумолимой жестокостью. Раиса крпко сдавила голову руками. Потомъ руки безсильно упали. Она стала, дрожать какъ въ лихорадк. Возбужденіе нервовъ достигло высшей степени. Она начала галлюцинировать. Ей слышались голоса, повторяющіе все ту же страшную мысль: ‘Онъ не любитъ жены’… ‘Онъ не любитъ жены’.
— Онъ не любитъ жены,— невольно шептали ея губы.
Она заснула передъ разсвтомъ. Способность плакать возвратилась во сн, во сн Раиса наплакалась вволю.
Иванъ Васильевичъ спалъ спокойно эту ночь. Онъ не предполагалъ, чтобы чувства его къ Маріи Гавриловн сколько-нибудь измнились. Вечерней прогулкой въ лсу онъ былъ доволенъ. Онъ нашелъ внимательнаго, сочувствующаго слушателя, у котораго притомъ были прекрасные глаза и великолпные волосы. Иванъ Васильевичъ очень любилъ красивые женскіе волосы.
Марія Гавриловна писала изъ-за границы, что ‘воды и купанья длаютъ чудеса’, но что ‘за нихъ нужно платить’, Ворошиловъ прислалъ напомнить, что приближается срокъ протеста, крестьяне, купившіе у Солнцева землю, прислали ходатаевъ съ просьбой объ отсрочк платежа до августа. Вс эти обстоятельства нагнали, на Ивана Васильевича такую меланхолію, что Раиса въ теченіе нсколькихъ дней не видла его улыбающимся. Онъ каждый день здилъ въ городъ, поздно возвращаясь домой. Онъ не говорилъ съ Раисой о своихъ денежныхъ затрудненіяхъ. Сама она не могла догадаться, въ чемъ дло. Она не могла представить себ, чтобы могъ нуждаться человкъ, у котораго есть земля, домъ, лошади, стада домашняго скота. Его мрачное настроеніе она объясняла по-своему.
Вечерами, отправляясь въ лсъ,— прогулки въ лсу сдлались довольно часты,— Раиса все ждала, что Иванъ Васильевичъ выскажется, что онъ откроетъ ей свою душу. Иванъ Васильевичъ, по обыкновенію, говорилъ много, все въ томъ же отчаянно-пессимистическомъ род, но продолжалъ оставаться таинственнымъ. Слушая его, Раиса все боле и боле утверждалась въ той мысли, которая такъ испугала ее посл первой прогулки въ лсу.
Наступили первые дни іюня, прекрасные, свтлые, теплые дни. Въ природ все уже жило полной жизнью. Въ шумящемъ окрыленными втвями лсу, въ маленькой придорожной травк, въ живомъ ковр, застилающемъ поля, въ хлопотливо суетящейся птичк, въ неутомимой пчел, словомъ — во всемъ, что способно расти, двигаться, развиваться, проснулась могучая сила жизни. Она рвется впередъ, не зная устали, крпчая въ борьб и отвоевывая то, что принадлежитъ ей по законамъ природы. Изо всего живого одинъ человкъ не хочетъ знать этихъ законовъ, одинъ онъ ведетъ съ ними упорную борьбу, одинъ онъ сочиняетъ свои законы, то возвышающіе его до Бога, то превращающіе его въ презрннйшую тварь, одинъ онъ, не довольствуясь проявленіями силъ природы, стремится постигнуть ихъ сущность, одинъ онъ нарушаетъ гармонію физической жизни, попираетъ ея законы и, увровавъ въ божественное происхожденіе свое, снизываетъ подвиги самоотверженія или совершаетъ неслыханныя злодйства…
Иванъ Васильевичъ съ ранняго утра впалъ въ сугубо-мрачное настроеніе. За чаемъ онъ не проронилъ ни слова. Напрасно Раиса смотрла на него добрыми глазами, стараясь показать, что она вполн ему сочувствуетъ. Онъ не замчалъ ея взглядовъ. Посл чая онъ ухалъ въ городъ, ничего не сказавъ Раис. Ее безпокоило его странное поведеніе. Въ послднее время, благодаря лснымъ прогулкамъ и разговорамъ, они такъ сблизились, что перестали быть чужими, ихъ отношенія сдлались проще, смле, даже искренне. Иванъ Васильевичъ, какъ прежде не замчалъ Раисы, такъ теперь искалъ случая быть вмст съ нею. Онъ раздражался, если ея не было въ комнат въ то время, когда ему хотлось ее видть. Онъ проводилъ у окна цлые часы, ожидая появленія Раисы, нетерпливо слдилъ за ея переходами отъ кухни къ кладовой, отъ кладовой къ леднику, отъ ледника опять къ кухн.
Еслибы кто спросилъ, зачмъ онъ ждетъ Раису, что ему она, не иметъ ли онъ что-нибудь сказать ей?— ‘Откуда вы взяли?— отвтилъ бы онъ: — Ничего подобнаго’…
И передъ Раисой онъ скрывалъ, что интересуется ею. Уходилъ въ свой кабинетъ, а потомъ появлялся и нагло лгалъ.
— А я думалъ, вы все еще съ цыплятами да гусятами возитесь.
Онъ часто подтрунивалъ надъ ея увлеченіемъ хозяйствомъ. Съ виду это подтруниванье походило на добродушную шутку, но, кром шутки, въ немъ было еще что-то мелко-злобное, завистливое. Иванъ Васильевичъ, въ самомъ дл, завидовалъ Раис. Завидовалъ, быть можетъ безсознательно, ея душевному покою, простот и искренности ея натуры.
Иванъ Васильевичъ вернулся домой поздно. Раиса была въ лсу. Дти съ няней только-что ушли, она осталась, чтобы окончить цвтокъ узора. Солнце уже зашло, когда она вышла изъ лсу, и въ двадцати шагахъ отъ лсной калитки встртила Солнцева. Онъ только-что пріхалъ.
— Идемте назадъ: въ комнатахъ душно…— сказалъ онъ.
Онъ говорилъ сухимъ, жесткимъ голосомъ, точно приказывалъ. Она замтила, что онъ сильно озабоченъ, разстроенъ. Она послушно вернулась, они шли рядомъ.
— Вы, вроятно, получили какое-нибудь письмо?— заботливо спросила она.
— Письмо?.. Нтъ… Такъ скверно… Не знаю… Со мной часто бываетъ…
Дальше шли молча.
— Пойдемъ на наше мсто, — сказалъ онъ.
‘Нашимъ мстомъ’ называлась скамейка на лужайк, подъ липой. Сли на скамейку. Черезъ нсколько секундъ, Раиса спросила:
— Скажите, что съ вами?
Она точно боялась коснуться больного мста: произнесла эти слова тихо, почти шопотомъ, въ нихъ слышалась боязливая ласка и горячее участіе. Иванъ Васильевичъ былъ тронутъ. Онъ чувствовалъ потребность высказаться. Но отвтить на вопросъ Раисы было не легко. Что отвтить?— что ему не дали денегъ тамъ, гд онъ разсчитывалъ получить наврняка? что завтра — срокъ векселямъ? что получена телеграмма отъ жены также съ требованіемъ денегъ? что, наконецъ, завтра придутъ крестьяне за окончательнымъ отвтомъ на просьбу объ отсрочк? Но какое дло Раис до всего этого? Простой, реальный отвтъ не соотвтствовалъ бы торжественности вопроса: ‘Что съ вами?..’ Вся жизнь его изуродована — вотъ что! Какъ будто суть заключается въ нсколькихъ жалкихъ тысячахъ рублей! Смшно… Смшно говорить о какихъ-то рубляхъ, срокахъ, отсрочкахъ… Разв въ деньгахъ счастье? На свт нтъ ничего ничтожне денегъ. Крошечная травка полезне груды золота… Эта добрая двушка слишкомъ чиста для того, чтобы посвящать ее въ мелочныя тайны житейской прозы… Она спрашиваетъ съ такимъ участіемъ… Ея голосъ трогаетъ слишкомъ нжныя струны… Звукъ ихъ заглушаетъ нестройные аккорды жалкой дйствительности…
— Не-хо-ро-шо…— произнесъ, наконецъ, Иванъ Васильевичъ, впадая въ тонъ Раисы. Онъ откинулся на спинку скамьи и закрылъ глаза. Нсколько мгновеній длилось молчаніе. Раиса ждала съ возбужденнымъ вниманіемъ.
— Знаете ли, — тихо и медленно продолжалъ онъ:— часто приходится переживать ужасно тяжелое состояніе… Оно овладваетъ вами всецло… Трудно опредлить, что это такое… Вдругъ чувствуешь, что теряешь смыслъ существованія… теряешь почву… Представьте себ, что земля, о которую вы опираетесь ногами, вдругъ исчезла, и вы летите въ пропасть…
Раиса вздрогнула: это дйствительно было страшно.
— Это ужасно!.. То же испытываешь, когда потерянъ смыслъ существованія… Зачмъ живешь? Кому нуженъ? Нтъ, въ самомъ дл, подумайте: сегодня я живу, завтра умеръ,— измнится ли отъ этого что-нибудь хоть на йоту? Нисколько. По прежнему взойдетъ солнце, по прежнему люди будутъ ненавидть другъ друга… Проповдь любви!.. Сколько вковъ, какъ явилась эта проповдь… Кто же слушаетъ ее? Я самъ когда-то врилъ въ проповдь любви… Я былъ также и соціалистомъ… Положимъ, я убжденъ, что будущее устроится на соціальныхъ началахъ. Но когда наступитъ это будущее — вотъ вопросъ. Было время, я бодро и весело смотрлъ на жизнь… Я строилъ планы широкой дятельности… Увы, тамъ, гд каждый урядникъ иметъ право взять тебя за шиворотъ, никакая дятельность немыслима…
Тутъ Иванъ Васильевичъ вспомнилъ и то, что, ‘при другихъ условіяхъ’, онъ давно бы окончилъ и издалъ свой трудъ о рабочемъ вопрос.
— Отсутствіе простора для дятельности убиваетъ энергію… Захочется ли вамъ гулять, если васъ посадятъ въ клтку?..
Иванъ Васильевичъ очень любилъ сравненія.
— Разумется, еслибы люди были солидарны, имъ бы ничего не стоило разрушить стны, вырваться на волю… Одинокій человкъ безсиленъ, окруженъ врагами. Попробуйте выйти изъ общепризнанныхъ рамокъ… попробуйте протестовать… На васъ набросятся, и если не задавятъ, то сдлаютъ сумасшедшимъ…
Раиса ничего не понимала. Голова ея горла, руки были холодны, какъ ледъ. Она напрягала все свое вниманіе, ей хотлось уловить хотя основную мысль, а главное, хотлось найти подтвержденіе своей мысли. Одно для нея было ясно,— это то, что человкъ, котораго она слушаетъ, ‘очень страдаетъ’. Увы, ей извстна причина его страданія…
Ивану Васильевичу стало, наконецъ, неловко сидть съ откинутой головой. У него заболла шея. Онъ выпрямился, положилъ руки на колни и, заглядывая въ лицо Раисы, сказалъ:
— Счастливица!.. Я вамъ завидую… Вы живете просто, не мудрствуя лукаво… Вы понимаете вещи такъ, какъ он есть… Когда вамъ весело, вы сметесь, когда грустно — плачете… Я не могу такъ… не умю. О, это большое несчастье… И знаете: меня никто не понимаетъ…
‘Я понимаю’, — самоувренно подумала Раиса.
— Вотъ въ чемъ весь трагизмъ!
Иванъ Васильевичъ произнесъ эти слова съ полной безнадежностью. Въ эту минуту онъ искренно врилъ, что въ мір нтъ человка, который можетъ его понять. Иванъ Васильевичъ оперся локтями въ колни и опустилъ голову на руки. Весьма удобная поза для человка въ его положеніи: онъ не зналъ, что дальше говорить, но не могъ и просто молчать. Онъ молчалъ загадочно. Для загадочнаго молчанія слдуетъ сидть именно такъ, какъ сидлъ Иванъ Васильевичъ.
Молчаніе длилось довольно долго. Раиса смотрла на Солнцева, ожидая, что онъ откроетъ лицо. Онъ сидлъ какъ истуканъ. Она осторожно подвинулась къ нему и слегка прикоснулась къ его рук.
— Вы не любите жены? Правда, да?— съ странной настойчивостью спросила она вдругъ.
Онъ не измнилъ позы, даже не пошевелился. Ея вопросъ ошеломилъ его. Ему въ голову не приходило ничего подобнаго. Онъ не ожидалъ этого вопроса, никогда не думалъ о немъ. Любить ли онъ жену? Почмъ онъ знаетъ. Онъ относится къ жен индифферентно, почти не замчаетъ ея отсутствія. Ему было бы нетрудно забыть о ней, еслибы она не напоминала о себ непріятными телеграммами. Странный вопросъ о любви!.. У него нтъ достаточныхъ основаній любить ее, она связала ему руки, подрзала крылья. Изъ-за нея, изъ-за ея дтей, онъ долженъ сидть въ этомъ медвжьемъ углу… Еслибы не она, разв бы онъ жилъ въ Новодворянск? Петербургъ, Европа… Тамъ умютъ цнить даровитыхъ людей… Похоронить себя здсь навсегда! Это еще усиливаетъ трагизмъ положенія… Ясно: онъ не можетъ любить ее, онъ не любить… Онъ давно чувствовалъ это, но боялся сознаться даже самому себ… Раиса своей чуткой душой угадала… Пусть же она услышитъ отъ него это тяжелое признаніе, эту печальную тайну.
Онъ сказалъ только одно слово:— ‘Да!..’ Но какъ оно было произнесено! Оно какъ будто вырвалось посл продолжительной борьбы. Въ немъ было все — и изнеможеніе въ борьб, и отчаяніе, и затаенное страданіе, и смиренная покорность судьб… Казалось, его произнесъ какой-то внутренній голосъ, одержавшій побду надъ волей Ивана Васильевича.
Раиса затрепетала отъ этого отвта. Она протянула руку угнетенному, подавленному Ивану Васильевичу и сказала чуть слышно:
— Бдный… мн жаль васъ…
Онъ былъ растроганъ вторично. Онъ нжно взялъ протянутую руку и долго держалъ ее въ своей рук. Ему хотлось поцловать эту маленькую, хорошенькую ручку съ блдными пальчиками. Торжественность минуты не позволяла. Получивъ неожиданно новую тэму, Иванъ Васильевичъ опять заговорилъ.
— Благодарю васъ… Вы правы: обо мн, о моей загубленной жизни, можно пожалть. Семь лтъ ношу я эту тяжесть… Семь лтъ притворства, лжи — это ужасно. Это изуродовало, изломало меня… Не дай Богъ вамъ испытать то, что я испытываю!.. Не дай Богъ, чтобы въ ваше существованіе вколотили такой клинъ, какъ въ мое! О, какъ трудно жить съ этимъ клиномъ!.. Представьте себ, что въ этотъ пень (Иванъ Васильевичъ указалъ на пень, торчавшій возл скамейки) вколоченъ большой клинъ, а пень… представьте себ, что пень иметъ нервы, кровь, сердце, что онъ живой, можетъ чувствовать, мыслить, понимать… Вдругъ является человкъ съ желзнымъ молотомъ и бьетъ по клину… Бьетъ безжалостно, съ холодной жестокостью, клинъ впивается все глубже, кровь брызжетъ вокругъ…
Сердце Раисы болзненно сжалось. Она живо представила себ пень съ кровью и нервами. Страданія этого пня (а слдовательно и Ивана Васильевича) казались ей такъ страшно мучительными, что она была готова на самопожертвованіе, лишь бы облегчить ихъ хоть немного. А Иванъ Васильевичъ продолжалъ:
— ..И нтъ доброй, ласковой руки, которая хотя бы на мигъ остановила удары молота…
И много еще говорилъ Иванъ Васильевичъ. Когда, наконецъ, далеко посл полуночи, они собрались идти въ комнаты, Раиса еще разъ пожала руку Солнцеву. Она сказала: ‘Я буду вашимъ другомъ’. Послднему слову она придавала высоко-идеальное значеніе и произнесла его не безъ торжественности. Она думала, что выразила имъ слишкомъ много. Иванъ Васильевичъ поблагодарилъ, но былъ недоволенъ. Лтняя лунная ночь, ароматный воздухъ лса, тихій шопотъ листьевъ и настойчивое пніе соловья, а главное, близость красивой двушки и эта маленькая ручка, лежащая въ его рук, — располагали боле къ поцлую, чмъ къ дружб.
Иванъ Васильевичъ не подозрвалъ, что, открывъ свою ‘тайну’ Раис, онъ этимъ пріобрлъ надъ ней такую власть, какой никогда человкъ не долженъ имть надъ человкомъ.
На другой день Иванъ Васильевичъ вернулся изъ города въ цвтущемъ настроеніи. Все удалось ему, все наладилось. За обдомъ онъ разсказалъ Раис, что здилъ въ городъ ‘по крестьянскому длу’. Крестьяне просили отсрочить платежъ, онъ такъ радъ, что могъ исполнить ихъ просьбу… Его повренный заключилъ съ ними какой-то ужасный договоръ… Въ случа неисполненія одного параграфа, крестьяне лишаются земли и платятъ неустойку. Конечно, онъ никогда не позволитъ себ злоупотребить…
— Вы знаете, вдь для крестьянъ земля — это царствіе небесное. Возмутительно, что въ стран съ необъятнымъ пространствомъ свободныхъ земель могутъ быть безземельные крестьяне…
Иванъ Васильевичъ разсказалъ, какъ негодовали противъ него сосди-помщики за то, что онъ продалъ землю крестьянамъ.
— Генералъ Строковъ предлагалъ мн боле выгодныя условія… Я не согласился. Я считалъ себя не въ прав отказать крестьянамъ, они очень нуждались въ земл…
Раиса взглянула на него благодарными глазами, она всегда сочувствовала крестьянской нужд и вполн оцнила доброту сердца Ивана Васильевича.
— Собственно говоря,— продолжалъ Солнцевъ, вспомнившій вдругъ, что онъ ‘соціалистъ’:— они-то и есть настоящіе хозяева земли. Землей долженъ владть тотъ, кто ее обработываетъ своими руками…
Иванъ Васильевичъ говорилъ и говорилъ. Раиса слушала съ большимъ вниманіемъ. Къ сожалнію, слова: ‘экспропріація’, ‘націонализація’, окончательно сбили ее съ толку. Она могла только уличать себя въ невжеств и преклоняться предъ ученостью Ивана Васильевича.
Посл обда вс отправились на лугъ. Тамъ только-что скосили сно. Радужное настроеніе не покидало Ивана Васильевича. Его веселость, достигшая размровъ телячьяго восторга, даже нсколько смутила Раису. Онъ бгалъ съ дтьми, кувыркался на сн, прыгалъ черезъ копны, заигрывалъ со старухой-няней, общая найти ей жениха, предлагая бгать въ перегонку. Старуха, улыбаясь, покачивала головой.
— Видно, письмо получилъ… Прідетъ скоро… барыня…— сказала она, лукаво подмигнувъ Раис.
‘Старая дура’, подумалъ Иванъ Васильевичъ. Онъ замтилъ, какъ улыбающееся лицо Раисы вдругъ сдлалось серьзнымъ. Онъ подошелъ къ ней и предложилъ спуститься къ пруду. Онъ хотлъ объяснить ей причину своей веселости. Какъ только они скрылись отъ взоровъ няньки (дтей къ пруду не пускали: тамъ было слишкомъ сыро), Иванъ Васильевичъ остановился.
— Васъ удивляетъ — сказалъ онъ — моя веселость… Меня также удивляетъ. Это вы сдлали… Мн никогда не было такъ весело…
Возбужденный бготней на лугу, онъ говорилъ отрывистыми фразами и смотрлъ на Раису блестящими глазами…
— Вчера я вамъ разсказалъ все… Это облегчило меня… Вы сняли съ моей груди тяжелый камень… Мельницкая назвала васъ волшебницей… это правда. Вы волшебница… вы сдлали чудо… двумя словами, пожатіемъ руки… вы преобразили меня… Дайте мн вашу руку… дайте, пожалуйста…
Онъ взялъ ея руку и поцловалъ. Двушка покраснла, но не отняла руки. Она слушала, что онъ говорилъ.
— Я буду называть васъ доброй феей… Волшебница и добрая фея… Вы обновили меня… Весь міръ мн кажется добре, лучше… И вотъ это все: небо, трава, цвты, вода… Я чувствую такой мощный призывъ къ жизни, что… что готовъ начать жить съизнова… Какъ много значитъ имть добраго друга!..
Раиса слушала, улыбаясь, довольная, счастливая.
Всю ночь она провела въ грзахъ. То были новыя, невдомыя грзы безъ формъ, безъ очертаній. Он возбуждали нервы, вызывали лихорадочную дрожь и невольныя порывистыя движенія. То были сладостныя грзы пробуждающейся страсти. Раиса не понимала, что съ ней, она отдалась новому чувству безъ колебаній, безъ критики. Оно властно подчинило ее себ, оно волновало молодую, горячую кровь…
Кто не знаетъ, что люди заражены предразсудками, что жизнь полна несообразностей? Лучше всхъ, конечно, понималъ это Иванъ Васильевичъ въ данную минуту. Онъ только-что выкупался и чувствовалъ ‘въ здоровомъ тл здоровую душу’. Въ ожиданіи приглашенія къ вечернему чаю, Иванъ Васильевичъ приводилъ въ порядокъ свой туалетъ посл купанья. Онъ напвалъ изъ ‘Риголетто’ и размышлялъ о несовершенств человческой природы.
‘Говорятъ, что жизнь — загадка… Какіе пустяки!.. Это выдумали люди, которые не умютъ просто смотрть на жизнь…
Сердце красавицы
Очень измнчиво…
‘Вся сила — въ простот… Напримръ, отношенія между мужчиной и женщиной — что можетъ быть проще?..
И пе-ре-м-нчи-во —
‘Нужно только умть возвыситься до этой простоты. Люди живутъ по инерціи… Еслибы они жили сознательно…
Какъ втерокъ полей.
‘Да, это другое дло… Исчезнетъ масса несообразностей’… Туалетъ, былъ оконченъ. Иванъ Васильевичъ отправился на балконъ, гд Раиса приготовляла чай. Дти еще не возвратились съ прогулки.
— Вотъ я только-что думалъ — продолжалъ Солнцевъ свои мысли вслухъ.— какое странное существо человкъ!.. Какъ онъ самъ отравляетъ свое существованіе… Вплетаетъ въ жизнь массу ненужныхъ вещей, ненужныхъ словъ… Напримръ, въ отношеніяхъ между мужчиной и женщиной. Ну, что такое эти разныя ревности, измны? Сошлись два человка, полюбили другъ друга — и отлично, потомъ надоло, разлюбили — тоже отлично. Если меня не любятъ, конечно, я уйду… ‘Она полюбила другого’… Пусть себ идетъ къ другому, а нтъ, начинаются сцены, проклятія, упреки… Къ чему все это? Сантиментальные романисты выдумали, что любить можно только одинъ разъ…
— Ну да, конечно,— поспшилъ онъ досказать:— истинно любить… но истинно, понимаете… Истинная любовь — рдкость. Во всхъ остальныхъ случаяхъ нужно проще относиться къ жизни… Не понимаю, почему жена, которая не любитъ мужа, не можетъ найти себ человка по-сердцу… Только пусть сдлаетъ это открыто, честно, прямо, пусть не прибгаетъ ко лжи, къ преступнымъ лазейкамъ…
Благородный порывъ души Ивана Васильевича былъ остановленъ неожиданнымъ появленіемъ дтей. Они вбжали на балконъ и объявили, что пріхали гости. Иванъ Васильевичъ вскочилъ встрчать гостей. Это были: актеръ Аристовъ, любимецъ новодворянской публики, красивый блондинъ съ женоподобнымъ лицомъ, дв дамы, поклонницы Аристова, и судебный слдователь. Они пріхали кататься на лодк, такъ и объявили сразу. Ршили тотчасъ посл чая отправиться къ пруду. Иванъ Васильевичъ представилъ Раису новымъ знакомымъ, просто назвавъ ее Раисой Николаевной. Двушка разливала чай и не принимала участія въ разговорахъ. Она скромно исполняла обязанности хозяйки, не хозяйки дома, а просто хозяйки. Къ ней такъ и относились, то-есть не обращали на нее вниманія. Только Аристовъ пытался разговориться съ нею. Раиса конфузилась, отвчала: ‘да’, ‘нтъ’ — и спшила заняться дтьми. Дамы, отличавшіяся нсколько аффектированной живостью, торопили идти къ лодк. Посл чая вс засуетились, одна Раиса не хотла идти. Ее упрашивали, особенно настаивалъ Аристовъ. Иванъ Васильевичъ также просилъ, хотя довольно сдержанно. Раиса отговаривалась тмъ, что ей нужно еще ‘пойти по хозяйству’, что изъ-за нея придется ждать всмъ. Тогда Аристовъ просилъ позволенія быть ея кавалеромъ. Пусть уходятъ вс, онъ останется ждать Раису Николаевну, они придутъ позже. Такъ и сдлали. Провожая съ балкона дамъ, Аристовъ шепнулъ что-то на ухо одной изъ нихъ. Дама погрозила ему кулакомъ, сжатымъ по-дамски. Солнцевъ все это видлъ. Онъ подозрвалъ, что Аристовъ шепталъ о Раис. Это ему не нравилось, онъ былъ недоволенъ и тмъ, что Аристовъ остался съ Раисой.
Аристовъ обладалъ способностью быстро знакомиться со всми, въ особенности съ женщинами. Непринужденная веселость, живой, легкій умъ, свободная, даже нсколько нахальная манера обращенія и красивое лицо, были его врными союзниками. Онъ вертлся возл Раисы, болтая безъ умолку, ‘помогалъ’ ей убирать со стола: тащилъ чайникъ въ гостиную, самоваръ въ кабинетъ Ивана Васильевича, и т. п. Раиса скоро освоилась съ нимъ и перестала стсняться. Она забыла, что познакомилась съ Аристовымъ только часъ назадъ, онъ казался ей старымъ знакомымъ. Онъ сопровождалъ ее до кухни, потомъ въ кладовую, дорогой разсказывалъ анекдоты изъ театральной жизни, которыми смшилъ Раису до слезъ.
Иванъ Васильевичъ съ трудомъ скрывалъ нетерпніе, съ какимъ онъ ждалъ Раису. Дамы подтрунивали надъ Аристовымъ.
— Ваша барышня его очаровала… Онъ забылъ о насъ!
У Ивана Васильевича еще тамъ, на балкон, поднялось зло противъ ‘этихъ дуръ’ и ‘этого хлыща’. Теперь его раздражало каждое ихъ слово, раздражало тмъ боле, что онъ долженъ былъ отвчать любезной улыбкой. Въ голов его неотвязно торчалъ вопросъ: ‘Почему она не идетъ?’ Онъ часто смотрлъ въ ту сторону, откуда ждалъ ея появленія.
Лодка держалась у береговъ. Иванъ Васильевичъ, пользовавшійся славой замчательнаго гребца, гребъ лниво, весла забирали неровно, лодка качалась. Напрасно одна изъ дамъ просила:
— Ахъ, пожалуйста, гребите такъ, какъ вы умете… чтобы не вынимать веселъ…
Иванъ Васильевичъ отвчалъ, что для этого необходимо вдохновеніе. Лодкой правилъ судебный слдователь, Иванъ Васильевичъ коварно ‘подставлялъ ему ножку’, ворочалъ лодку по своему и держался берега. Дамы кричали, что слдователь не уметъ править, что они вертятся на одномъ мст. Несчастный рулевой выбился изъ силъ, хлопая рулемъ то влво, то вправо и отыскивая въ ум ‘равнодйствующую’ для опредленія ‘направленія силы’.
Наконецъ показались Раиса и Аристовъ. Иванъ Васильевичъ быстро направилъ лодку къ берегу. Веселый смхъ Раисы, который онъ слышалъ издали, непріятно подйствовалъ на него. Аристовъ и въ лодк не отсталъ отъ Раисы. Они сидли рядомъ, спиной къ Солнцеву, въ передней части лодки. Аристовъ вполн овладлъ вниманіемъ двушки. Она даже не взглянула на Ивана Васильевича, когда садилась въ лодку. Онъ ждалъ, съ нетерпніемъ ждалъ ея взгляда, — онъ хотлъ послать ей молчаливый упрекъ. Это сдлалось невозможнымъ: они сидли спиною другъ къ другу. Тогда Иванъ Васильевичъ ршился показать себя. Онъ былъ силенъ и дйствительно ловко владлъ веслами. Онъ зналъ, что въ этомъ отношеніи Аристовъ не выдержитъ конкурренціи.
— Бросьте вашъ руль… только мшаете!— нарочно звонко крикнулъ онъ слдователю и налегъ на весла.
Лодка понеслась. Солнцевъ съ ожесточеніемъ работалъ веслами. Весла гнулись, борты лодки трещали, дамы были въ восторг.
— Какая прелесть!.. Ахъ, какъ хорошо!.. Какъ красиво!.. Посмотрите, какая сила…
Вс смотрли. Только Раиса и Аристовъ не замчали доблести Ивана Васильевича. Раиса тихонько смялась, слушая разсказъ актера о томъ, какъ онъ однажды влетлъ въ суфлерскую будку, при громкихъ крикахъ ‘bis’.
Иванъ Васильевичъ возненавидлъ Раису, онъ ршилъ пренебречь ея невниманіемъ и громко заговорилъ съ дамами, чтобы не слушать разговоровъ Раисы съ Аристовымъ.
— Теперь такъ, чтобъ веселъ не было видно,— кричала неугомонная дама.— Иванъ Васильевичъ, пожалуйста!— вторила другая.
Иванъ Васильевичъ исполнилъ ихъ просьбу. Весла, только-что съ шумомъ бурлившія воду, взлетавшія, какъ крылья птицы, вдругъ исчезли подъ водой. Иванъ Васильевичъ искусно повертывалъ ихъ ребромъ и забрасывалъ впередъ для удара, не винимая изъ воды. При этой неслышной работ веселъ, лодка двигалась съ прежней быстротой. Вс прислушивались къ неожиданной тишин. Раздавалось легкое журчаніе воды и слабый шорохъ тренія веселъ о борты лодки.
— Шш… тс…— шептали дамы, указывая глазами на весла. Раиса и Аристовъ также оглянулись, но продолжали свой разговоръ шопотомъ. Это переполнило мру терпнія. Иванъ Васильевичъ затруднился бы отвтить, кого онъ больше ненавидитъ — Раису или Аристова. Послдняго онъ охотно выбросилъ бы въ воду. Тишина раздражала его, онъ не могъ слышать ‘этого дурацкаго шопота’.
— Довольно!— крикнулъ онъ (конечно, мыслевно адресуя это слово Раис и Аристову), съ силой ударилъ веслами и заплъ изъ ‘Африканки’. Иванъ Васильевичъ обладалъ звучнымъ баритономъ, но плъ не совсмъ врно. Впрочемъ, изъ присутствующихъ никто не отличался большой музыкальностью, ошибокъ не замчали. Дамы опять пришли въ восторгъ, какъ только Иванъ Васильевичъ кончилъ, он въ одинъ голосъ закричали:— Изъ ‘Демона’!.. изъ ‘Демона’!..— Солнцевъ проплъ изъ ‘Демона’ съ большимъ чувствомъ.
Катанье окончилось поздно. Гости спшили домой и отказались отъ ужина. Иванъ Васильевичъ даже обрадовался, когда они ухали. Ему хотлось поскоре отдлаться отъ нихъ, получить возможность показать Раис, какъ онъ недоволенъ ея поведеніемъ, какъ онъ ненавидитъ, презираетъ ее…
Раиса также ждала съ нетерпніемъ минуты, когда они останутся одни. Она хотла сказать ему, какъ много удовольствія доставилъ ей сегодняшній вечеръ, хотла благодарить Ивана Васильевича. Она, какъ вс искренніе люди, стснялась при всхъ выражать свои чувства. Она была очарована, восхищена… конечно, не Аристовымъ, о которомъ она уже забыла, а имъ, ея героемъ, который сегодня былъ героемъ для всхъ. Вс хвалили его, удивлялись его сил и ловкости, восторгались его пніемъ… Смясь остротамъ и шуткамъ Аристова, она думала только о Солнцев, она незамтно слдила за нимъ, она чувствовала, какъ онъ растетъ и превращается въ героя. Когда онъ плъ, каждое слово псни глубоко отзывалось въ ея душ. Поэтъ, композиторъ и пвецъ слились для нея въ одно лицо. Его физическая сила также произвела впечатлніе на Раису, она радовалась, что можетъ пожать могучую руку, которая заставляла лодку носиться съ такой быстротой.
Пока Иванъ Васильевичъ провожалъ гостей, Раиса осталась въ гостиной. Она была уврена, что онъ сейчасъ подойдетъ къ ней, заговоритъ, а она протянетъ ему руку и скажетъ ‘спасибо’. Вотъ онъ вошелъ. Она ждала, улыбаясь…
Онъ даже не взглянулъ на нее… Молча, какъ бы не замчая ея присутствія, онъ прошелъ въ себ въ кабинетъ.
Двушка, сдлавшая движеніе, застыла въ неловкой поз. Одно мгновеніе она надялась, что онъ выйдетъ изъ кабинета, но онъ съ шумомъ подвинулъ кресло и слъ къ столу. Раиса опустила голову и медленными шагами вышла на балконъ. Она поняла, что онъ сердится. За что?.. Что она сдлала? Неужели что-нибудь дурное? Она старалась припомнить каждый свой шагъ, каждое слово… Она такъ мало говорила, не вмшивалась въ разговоръ… Она все время слушала болтовню Аристова… Еслибы она знала, въ чемъ ея вина… Она готова просить прощенія… Но онъ прошелъ мимо, не сказавъ ни слова, даже не взглянувъ. Ясно, что онъ недоволенъ, и что она виновата… Она слишкомъ проста, необразованъ, не уметъ слдить за собой… Вроятно, эти дамы… Он все посмивались… вроятно, он что-нибудь замтили и сказали ему…
Сознаніе виновности овладло ею. Ей хотлось просить, умолять о прощеніи… Вина ея должна быть слишкомъ велика, иначе онъ не былъ бы такъ суровъ. Мрачныя мысли наполняли ея голову.
‘Если она не увидитъ его сегодня… если онъ не придетъ, тогда все кончено. Завтра они встртятся какъ чужіе. Онъ не захочетъ говорить съ нею, будетъ избгать ея общества… Это ужасно!.. Они такъ сблизились, стали какъ родные, какъ братъ и сестра… Неужели все кончилось? Все, навсегда… Онъ остался одинъ со своимъ горемъ… какъ скоро онъ убдился, что она недостойна его вниманія! А она надялась… она — ничтожная, глупая!’
Раиса стояла, прижавшись вискомъ къ деревянной колонн, потомъ машинально опустилась на ступеньку лстницы и закрыла лицо руками. Въ голов ея не было ни одной мысли, тамъ царила какая-то пустота — тяжелая, гнетущая. Сердце билось неровно, откуда-то изъ глубины поднимались рыданія, подступали къ груди, схватывали за горло, мшали свободно дышать. Двушка сидла неподвижно, какъ статуя. Неожиданный свистокъ ночного сторожа вывелъ ее изъ оцпеннія. Машинально и также безъ всякой мысли она вернулась въ гостиную. Голубой фонарикъ, висвшій на потолк, слабо освщалъ большую комнату. Широкая полоса яркаго свта падала изъ комнаты Ивана Васильевича. Дверь кабинета была открыта по прежнему. Раиса увидла Солнцева въ зеркал. Онъ сидлъ, поставивъ локти на столъ и охвативъ голову обими руками.
Одно мгновеніе она смотрла въ зеркало, потомъ сдлала нсколько шаговъ къ кабинету.
— Спокойной ночи,— тихо сказала она и повернулась, чтобы уйти. Онъ съ шумомъ оттолкнулъ кресло, вбжалъ въ гостиную, догналъ Раису и схватилъ ее за руку.
— За что вы сердитесь?— съ усиліемъ произнесла она, губы ея дрогнули.
— Простите!— взволнованно заговорилъ онъ,— простите… Я виноватъ… виноватъ… Я также измучился… Пойдемте, я разскажу… все разскажу.
Онъ ввелъ ее въ кабинетъ. Она освободила руку и, закрывъ лицо, стала плакать. Чтобы плакать не слишкомъ громко, она зажала ротъ рукой. Отъ сдерживаемыхъ рыданій она вздрагивала всмъ тломъ. Иванъ Васильевичъ испугался. Онъ взялъ ее за талію, довелъ до кушетки и посадилъ. Онъ не переставалъ повторять:— Простите… Я виноватъ… Успокойтесь… ради Бога… Я разскажу…
Она не могла успокоиться. Это былъ нервный припадокъ, плачъ сдлался истерическимъ. Она упала на кушетку и плакала громко. Иванъ Васильевичъ не зналъ, что длать. Онъ сталъ на колни, тянулъ зачмъ-то къ себ руку Раисы, наконецъ вскочилъ и принесъ воды. Двушка выпила и нсколько успокоилась. Онъ опять сталъ на колни.
— Я виноватъ… Я очень виноватъ… простите… Мн показалось… Мн было такъ обидно… этотъ хлыщъ Аристовъ… вы — все съ нимъ… Вы сидли такъ долго… Это невыносимо… Вы ни разу не взглянули на меня… Онъ все шепталъ вамъ что-то… Простите, я виноватъ, я не имю права, но…
Онъ не зналъ, что ‘но’. Она подсказала ему. Она уже не плакала, на лиц ея еще дрожали слезы, глаза были влажны, но она улыбалась. Она протянула къ нему об руки, онъ цловалъ ихъ. Она чуть слышно шептала:
— Любите?.. Милый!.. Любите меня? Любите… правда?
Она наклонилась къ нему, обняла его голову и прижала къ своей груди.
Онъ слышалъ, какъ сильно стучитъ ея сердце. Она повторяла одно и то же:— Любите?.. Милый… скажите — любите?..
Его испугалъ этотъ сильный порывъ, одно мгновеніе онъ колебался, но оттолкнуть двушку не хватило силъ. Возбужденная страстью, она была такъ хороша, онъ чувствовалъ ея горячее дыханіе, чувствовалъ прикосновеніе молодой груди съ сильно бьющимся сердцемъ, хотлось ласкъ, поцлуевъ.
— Да, да,— шепталъ онъ:— люблю, моя голубка, моя славная!
Посл объятій и поцлуевъ они сли рядомъ и, взявшись за руки, говорили, перебивая другъ друга. Она разсказала, какъ ждала, чтобы поскоре ухали гости, какъ любовалась имъ въ лодк, какъ испугалась его гнва, онъ сознался, что ревновалъ къ Аристову, шутилъ надъ своей недавней ненавистью къ воображаемому противнику и снова просилъ прощенія за ‘чудовищную’ грубость. Потомъ они старались вспомнить, съ какого времени началась ихъ любовь. Она почувствовала это чуть-ли не съ перваго дня… потомъ ‘тамъ въ лсу’ и ‘тогда въ пол’. Конечно, она не смла надяться… Онъ также давно любитъ, но боялся своего чувства, боялся сознаться въ немъ самому себ.
За разговорами слдовали поцлуи, за поцлуями — опять разговоры. Такъ прошла вся ночь.
Они не замтили, какъ въ комнат потухла лампа, а на неб зажглась заря.
Они не замчали времени. Для нихъ оно шло слишкомъ быстро, у нихъ было чмъ заполнить его. Прогулки, исканія уединенныхъ мстъ, мры предосторожности, планы будущаго. О послднихъ заботился, главнымъ образомъ, Иванъ Васильевичъ. Раиса жила сегодняшнимъ днемъ. Она, въ самомъ дл, давно любила. Долго сдерживаемое чувство прорвалось съ такой ошеломляющей силой, которая уничтожала вс препятствія, не давала задуматься о послдствіяхъ. Раиса безъ малйшаго колебанія подчинилась власти чувства. Оно охватывало ее все сильне, влекло все дальше, не разбирая пути. Непроходимая стна, бездонная пропасть не остановили бы ея. Она, не задумываясь, разбила бы голову или полетла стремглавъ.
Иванъ Васильевичъ не могъ жить такъ. Онъ, какъ серьзный человкъ, не могъ не думать о завтрашнемъ дн. Онъ поврялъ свои думы Раис, она слушала и соглашалась во всемъ. Разв могъ онъ, ‘такой умный, такой хорошій’, придумать что-нибудь скверное? Онъ не отдлялъ ея отъ себя,— ей больше ничего не нужно. Она съ врой ждала будущаго, оно представлялось ей раемъ съ вчными радостью и счастьемъ.
Иванъ Васильевичъ твердо ршилъ отказаться отъ той жизни, какую велъ до сихъ поръ. ‘Она безсмысленна, эта жизнь паразита’ жить здсь все равно, что жить въ город. А что можетъ быть хуже городской жизни? Городъ развращаетъ… Эти театры, оперетки, каф-шантаны, модные магазины, чиновники — зачмъ все это? Кому это нужно? Въ тысячу разъ осмысленне жизнь въ деревн.
— Мы будемъ жить съ тобой, какъ живутъ крестьяне,— говорилъ Иванъ Васильевичъ, обнимая Раису.— Это все (онъ показалъ головой на окно) я оставлю Маріи Гавриловн… Намъ ничего не нужно… Мы оба сильны и здоровы, оба хорошіе работники… Ты, моя славная (поцлуй), моя хозяйка… Представь себ…
Эта мысль привела его въ восхищеніе.
— Представь себ: маленькій домикъ, весь въ зелени… хмель или дикій виноградъ…
Она сказала, что дикій виноградъ лучше.
— Все равно, лишь бы побольше зелени. Передъ домомъ ты разведешь цвтникъ, простой… Знаешь, какъ возл каждой украинской хаты… Я буду работать, непремнно самъ… самъ пахать, сять, словомъ, все…
— Ты не сможешь, милый…
— О-о! я гораздо сильне многихъ мужиковъ… Я люблю физическій трудъ… Онъ на меня такъ хорошо дйствуетъ. Я пробовалъ работать… Ты увидишь, какъ я буду справляться… Лтомъ на пол, зимой — заняться литературой… Я давно мечталъ о такой жизни… А ты согласна? Ты еще не привыкла къ городу?
Она улыбнулась. ‘Смшной!’ Разв она можетъ быть не согласна? Она привыкла только къ нему и съ нимъ согласна жить гд угодно.
Оставаясь одинъ, Иванъ Васильевичъ забывалъ о томъ, чмъ увлекался, бесдуя съ Раисой. Розовыя облака будущаго съ утопающимъ въ зелени домикомъ исчезали. Рисовались другія картины: векселя Ворошилова, банковый долгъ, письма Маріи Гавриловны съ напоминаніемъ о ‘скорйшей высылк’. То были картины реальной дйствительности, картины, назойливо торчавшія передъ глазами. Подъ ихъ гнетомъ Иванъ Васильевичъ дйствительно чувствовалъ желаніе ‘вырваться изъ этого омута’, уйти, исчезнуть, провалиться сквозь землю.
Однажды, когда Раиса застала его въ кабинет въ уныломъ настроеніи, и онъ проговорился о своихъ финансовыхъ затрудненіяхъ, она не только не огорчилась, но слушала его съ сіяющимъ лицомъ, точно онъ разсказывалъ что-нибудь очень веселое. Онъ еще не усплъ кончить, а она уже перестала слушать, она смялась и хлопала въ ладоши.
— Очень рада, очень рада! Милый!
Иванъ Васильевичъ сидлъ въ кресл, Раиса встала возл него на колни, она любила такъ стоять.
— Теб нужны деньги?.. Ты возьмешь у меня.
— Ты ребенокъ, Рая!— онъ погладилъ ее по волосамъ:— во-первыхъ, я у тебя не возьму, во-вторыхъ, мн нужно слишкомъ много…
— Ты возьмешь… ты добрый… Я богата. Ты не знаешь: у меня десять тысячъ… Мн прислалъ дядя, для приданаго… Он лежатъ въ банк… на мое имя. Я могу взять, когда угодно.
Онъ дйствительно не зналъ объ этихъ десяти тысячахъ. Но, конечно, онъ не возьметъ ея денегъ.
— Нтъ, Рая, нтъ,— сказалъ онъ серьзно.— Я не могу взять у тебя. Нехорошо, если въ наши отношенія вмшаются денежные счеты…
— Какіе счеты? Ты — мой женихъ… Ты женишься на мн, а это приданое…
Онъ улыбнулся, какъ улыбаются дтямъ, когда т, подражая взрослымъ, начинаютъ разсуждать серьзно. Онъ поцловалъ ее въ лобъ и поставилъ на ноги. Раиса обидлась, она вздернула плечами, отвернулась и стояла, кусая ногти. Чтобы утшить ее, Иванъ Васильевичъ подошелъ въ ней и, заглядывая черезъ плечо, сказалъ конфиденціально:
— Я возьму у тебя, когда понадобится для развода…
Онъ взялъ гораздо раньше. Трудно было устоять противъ соблазна легкой возможности получить деньги, тмъ боле трудно, что нужда въ нихъ съ каждымъ днемъ сказывалась все настойчиве. Попытки Ивана Васильевича достать въ другомъ мст кончились полной неудачей, кредитъ его былъ давно подорванъ.
Осенью Солнцевъ долженъ былъ получить крупную сумму за проданный съ разсрочкой лсъ. Ему, однако, не хотлось ждать двухъ-трехъ мсяцевъ. Онъ ршился взять деньги Раисы. Онъ сказалъ ей, что чрезъ два мсяца возвратитъ банковую книжку со вписанными въ нее десятью тысячами.
Деньги Раисы хранились въ одномъ изъ кіевскихъ банковъ. Отъ Новодворянска до Кіева двадцать-четыре часа по желзной дорог. Въ конц іюля Иванъ Васильевичъ, вмст съ Раисой, ухали въ Кіевъ.
Колоколъ Софійскаго собора пробилъ двнадцать. Раиса считала удары. Она сидла, взобравшись съ ногами на подоконникъ, и смотрла внизъ съ высоты третьяго этажа. Солнцева, занявшаго сосдній номеръ, весь вечеръ не было дома. Онъ ушелъ въ университетскому товарищу, съ которымъ случайно встртился на улиц. Раиса ждала возвращенія Солнцева, она не надялась видться съ нимъ сегодня, но хотла знать, что онъ дома. Въ десять часовъ она уже нетерпливо считала удары, одиннадцатый часъ тянулся такъ долго, что она подумала, не испортились ли часы собора, и звала горничную, чтобы узнать, который часъ. Съ чувствомъ болзненнаго раздраженія, со слезами на глазахъ, считала она полночные удары колокола. Ей стало жутко, даже страшно. Сначала она прислушивалась къ уличному шуму: стукъ экипажей, шаги пшеходовъ, даже многія слова долетали къ ней. Вдругъ все стихло. Городъ заснулъ. Сознаніе полнаго одиночества въ большомъ чужомъ город тоскливо сжало сердце. ‘Все, все чужое’…
Она всматривалась въ мстность, видимую изъ окна. Громадное зданіе закрывало горизонтъ: темный пятиэтажный домъ стоялъ прямо передъ глазами, налво возвышалась колокольня Софійскаго собора, холодная, блая, точно одтая въ саванъ, направо сбгала внизъ узкая улица, сжатая съ обихъ сторонъ высокими домами. Луна свтила сбоку улицы, тнь отъ домовъ закрыла всю мостовую и часть противоположныхъ стнъ. На мостовой было темно. Раис стало страшно смотрть внизъ и на все окружающее. Во всемъ было что-то мрачное, враждебно мрачное, все точно по уговору пугаетъ ее. Какъ грозно гудитъ церковный колоколъ! Она не только слышитъ его удары, она чувствуетъ производимыя ими колебанія воздуха, и сама начинаетъ дрожать. А его все нтъ. Во всемъ мір у нея только одинъ онъ… И онъ ушелъ… И такъ долго, такъ мучительно долго нтъ его…
Страшная мысль отуманила мозгъ, голова кружится, чтобы не упасть на троттуаръ, Раиса соскочила на полъ и схватилась за раму. ‘Онъ не придетъ… Онъ ушелъ совсмъ… навсегда’…