История бледного молодого человека, Аверкиев Дмитрий Васильевич, Год: 1874 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 397 минут(ы)

ИСТОРІЯ БЛДНАГО МОЛОДАГО ЧЕЛОВКА

РОМАНЪ
ВЪ ТРЕХЪ КНИГАХЪ СЪ ПРОЛОГОМЪ.

(Б. Н. Алмазову.)

Un malheur inconnu glisse parmi les hommes,
Qui les rend ennemie du repos o nous sommes:
La plupart de leurs voeux tendent au changement,
Et comme s’ils vivaient des mis&egrave,res publiques,
Pour les renouveler ils font tant de pratiques
Que qui n’а point de peur n’а point de jugement.
Malherbe.

ПРОЛОГЪ.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

Я хочу расказать вамъ исторію человка кому подобныхъ вы, вроятно, встрчали не разъ. Не знаю случалось ли вамъ знать ихъ близко, пристально вглядываться въ ихъ нравственную физіономію. Если нтъ, то весьма не мудрено что вы строго и пристрастно судили ихъ, отзывались о нихъ пренебрежительно. Бытъ-можетъ, прочтя мой правдивый разказъ вы нсколько измните свой строгій приговоръ.

Того о комъ пойдетъ разказъ звали Петромъ Андреевичемъ Кононовымъ. Въ минуту начала повсти, ему двадцать пятый годъ, и онъ два года какъ кончилъ университетскій курсъ. Но прежде чмъ начать повсть, не мшаетъ нсколько ознакомиться съ прошлымъ Петра Андреича. За свдніями объ этомъ прошломъ мы обратимся не къ его сосдямъ и знакомымъ, а къ собственнымъ его воспоминаніямъ.

Наша память вещь причудливая. Старику она чаще всего нашептываетъ о раннемъ дтств, и явственно видится ему тропинка по ней же онъ бгалъ удить рыбу и старая корявая ветла, гд сиживалъ ожидая клева, кусты недалеко отъ большой липы гд весело было играть, и рябаго, съ бльмомъ на лвомъ глазу Филипку, кого запрягалъ въ ручную телжку и погонялъ кнутикомъ. А, казалось, все это давнымъ-давно забыто, похоронено и быльемъ поросло. Человку зрлыхъ лтъ чаще вспоминается его юность и все что въ ней было непригляднаго и дряннаго, и покачивая головой говоритъ зрлый человкъ: ‘Совсмъ, совсмъ не такъ повелъ бы я себя, воротись ко мн юность, не на то истратилъ бы и истрепалъ я лучшія силы свои!’ А послушайся его, воротись къ нему юность и исчезни нажитой опытъ, опять началъ бы онъ какъ попало и на что пришлось тратить т силы что въ зрломъ возраст почему-то кажутся ему лучшими. Въ юности еще свжа та сила воображенія что въ раннемъ дтств заставляла палочку считать ретивымъ конемъ, а самого себя бравымъ всадникомъ, чудная сила превращавшая лужу въ море, поднятый по дорог стоптанный лапоть или щепку въ корабль, а самого ребенка, хоть и стоитъ онъ на сухомъ мст, въ отважнаго мореходца, плывущаго на этомъ громадномъ корабл-лапт, воображеніе въ юности начинаетъ только глядть не вокругъ, а вдаль, оно манитъ, и все чего хочешь сулитъ въ будущемъ, пока не придетъ и не разгонитъ клюкою мечтаній бродячая сухопарая Забота и не заставитъ думать о настоящемъ и насущномъ. Юность, если она не одинока, скупа на воспоминанія. Рисуется вчерашнее и намеднишнее, да при встрч со школьнымъ товарищемъ припоминаются бойкія и юркія шалости и смшные учителя. Дльные учителя вспоминаются позже.

Но не въ этомъ одномъ причуды памяти. Бываетъ таково: помнится разная дрянь, о ней и вспоминать не слдъ бы, и лзетъ она въ голову повторительно, настойчиво, порой навязчиво и назойливо. Встрчается пріятель съ кмъ давно не видался, и начинаешь перетряхивать съ нимъ всякій памятный соръ. То помнишь, другое помнишь, а этотъ вотъ случай, по разказу пріятеля, такой занимательный, вовсе забылъ. И думаетъ пріятель: ‘Вотъ человкъ что забылъ, а вдь этотъ случай имлъ ршающее вліяніе на всю его судьбу’. Но ршающій, по мннію пріятеля, судьбу случай никакъ не вспоминается. Роешься въ памяти, докапываешься а думаешь: ‘Точно, было нчто подобное, да остались такіе клочки и обрывки: по нимъ и самъ Кювье врядъ ли возстановилъ бы цльный образъ былаго.’ Идетъ разговоръ дальше, и самъ, въ свою очередь, вспоминаешь удивительно-замчательный случай: ба, пріятель, оказывается, его-то и забылъ. И повторяешь мысленно т слова что полчаса назадъ пріятель про тебя думалъ: ‘Странный, молъ, человкъ, мелочи всякія помнить, а этого-то случая, имвшаго на всю его судьбу самое ршающее вліяніе, не помнитъ.’ И начинаетъ пріятель также прилежно, какъ ты за полчаса, копаться въ своей памяти, и у него оказываются только затертые слды, ошметки да лохмотья. И ни теб, ни пріятелю не приходитъ въ голову что оба вы обоюдно приписываете важное другъ для друга значеніе случаямъ вовсе его не имвшимъ.

Вдумывайся человкъ въ свои воспоминанія, разбирай т мелочи что чаще другихъ надодливо лзутъ въ голову, разыскивай нтъ ли чего общаго въ нихъ самихъ или въ способ какимъ они вспоминаются, не выступаютъ ли при этомъ какія-либо свойства нравственной его природы, онъ нашелъ бы новое и драгоцнное средство къ познанію самого себя. Но живой и занятой человкъ думаетъ о живомъ и своихъ занятіяхъ, и некогда ему трудиться надъ разборомъ и изученіемъ воспоминаній.

Что же и какимъ образомъ чаще всего вспоминалось нашему молодому человку, благо у него были и время, и охота вспоминать и даже порой рыться въ своихъ воспоминаніяхъ? Въ разказ о его воспоминаніяхъ я ничего не прибавлю, и только поведу его отъ себя, да кое-гд позволю себ освтить предметъ поудобне, чтобъ онъ выпукле вырзался предъ читателемъ: безъ соблюденія такого художническаго обычая воспоминанія молодаго человка показались бы читателю слишкомъ личными и незанятными.

II.

Самыя раннія, самыя смутныя воспоминанія Петра Андреевича таковы:

Уздный городъ, немощеная площадь съ рядами, телги, много телгъ подъзжаетъ къ лавкамъ, возятъ всякій хлбъ, на площади всюду довольно просыпанныхъ зеренъ и видимо-невидимо безгршной птицы голубя. Онъ ходитъ въ уздное училище, вроятно оно тутъ же, на площади, или дорога къ нему вела черезъ площадь. Иначе отчего памятна площадь? Въ училищ ему хорошо: онъ первый ученикъ, учитель географіи ставитъ его въ примръ взрослымъ и нерадивымъ болванамъ. Мальчикъ получаетъ похвальный листъ, и старикъ ддъ плачетъ отъ умиленія читая эту бумагу. Самъ ддъ ясне и отчетливе вспоминается въ иномъ вид. Маленькая комната, въ переднемъ углу черный образъ въ золотой риз, лампада предъ образомъ, ладонный дымъ широкою струей переливается предъ лампаднымъ огонькомъ. Въ какомъ-то углу этой комнаты стоитъ покоробившійся ломберный столъ, на стол тонкая восковая свча въ маленькомъ подсвчник, а подальше сальная въ безобразно высокомъ шандал, между свчами громадныя снемцы, точно сдланы они въ т времена какъ люди были великанами и вмсто свчъ жгли полнья. На стол развернута лежитъ большая книга, переплетена въ толстую кожу съ мдными застежками, надъ книгою наклонилось крупное старое лицо: большая сдая борода, большой горбатый носъ и на немъ большія серебряныя очки. Ни остальнаго ддова обличья, ни комнатной обстановки не вспоминается. Будто раньше всего этого, раньше комнаты съ ддомъ, было что-то лучше, просторне и веселе. И будто былъ еще мальчикъ какой-то, и садъ большой, но Петръ Андреевичъ не безъ основанія подумывалъ: не присочиняетъ ли онъ тутъ чего-нибудь.

Былъ случай изъ ранняго дтства, долго забытый, потомъ вспомнившійся и не забываемый. Въ тоскливыя и горькія минуты вспоминается онъ Петру Андреевичу, въ первый же разъ припомнился вотъ при какихъ обстоятельствахъ. Въ ихъ городъ пріхалъ нкоторый человкъ и объ его прізд много толковали. То было странно въ этомъ человк что у него не было христіанскаго имени, кого звали Иванъ Иванычъ, кого Павелъ Онуфричъ, или Разумникъ Платонычъ, а этого вс въ голосъ величали ‘откупщикъ’.

Велитъ ддъ внуку надть коричневый суконный сюртучокъ хранившійся въ сундучк для вящихъ оказій, со всхъ сторонъ осматриваетъ и охорашиваетъ внука, говоритъ: ‘гляди же къ откупщику идемъ, умникомъ будь, меня старика не осрами’, беретъ внука за руку (что важивалось только въ важныхъ случаяхъ, какъ подводилъ ддъ его къ причастію, или кресту) и идетъ съ нимъ. Куда-то приходятъ. Ддъ другомъ человкомъ становится: у него не обычная сановитая повадка, не важно задумчивое лицо, онъ нехорошо улыбается, сгибается, низко-пренизко кланяется, шепчетъ что-то какимъ-то трехаршиннымъ наглецамъ, суетъ имъ что-то въ руку.

— Ступайте къ Василій Васильичу, неохотно бормочетъ одинъ изъ трехаршинныхъ, тычетъ пальцемъ на боковую дверь, а самъ отворачивается отъ дда.

Добродушное лицо улыбается имъ на встрчу. Ддъ и ему низко кланяется, шепчетъ что-то указывая на внука. Василій Васильичъ одобрительно смется, говоритъ: ‘ну, ну!’ гладить Петю по головк и уходитъ. Ддъ, съ тхъ поръ какъ Василій Васильичъ засмялся, сталъ прежнимъ ддомъ.

Ддъ со внукомъ долго сперва стоятъ, потомъ сидятъ въ комнат Василій Васильича. Онъ самъ порой забгаетъ, роется въ бумагахъ, приговаривая: ‘Подойдите, нельзя еще, не бойтесь, улажу’, и торопливо убгаетъ. Наконецъ онъ снова является въ дверяхъ, кричитъ ‘пожалуйте’ и пропускаетъ ихъ въ другую комнату. Ддъ, предъ входомъ въ двери, творитъ крестное знаменье и шепчетъ что-то, врно молитву, и опять беретъ внука за руку.

Петя въ первый разъ видитъ лицо которое потомъ часто приходилось ему видть. На кресл, позади стола, у котораго стоятъ ддъ со внукомъ (внуку передается дрожанье ддовой руки), сидитъ жесткая и костлявая фигура. У этого человка безъ христіанскаго имени точно нтъ ни мяса, ни чего-либо жидкаго, или полужидкаго въ тл, словно взяли остовъ и для скрпы костей обвили воловьимъ сухожильемъ. Лицо у костяка жесткое и лоснучее, словно мыли его, мыли, скоблили, скоблили, терли-перетирали и покрывши лакомъ пустили гулять по блу свту. Одна ошибка была сллана при такой усердной работ, чтобъ отчистить лицо стали тереть его мыломъ съ толченымъ кирпичомъ: кирпичъ и засядь въ мелкихъ скважинахъ и щелочкахъ, да такъ слды его остались и до сегодня. Голосъ откупщика походилъ на звукъ издаваемый контробаснымъ баскомъ, когда тотъ не настроенъ и кто-нибудь дурачась неумло проведетъ смычкомъ по струн — А, старина, бродишь еще? А это чей?

Ддъ отвчалъ, но такъ тихо что внукъ, хотя и подл стоялъ, не разслышалъ. Такимъ же образомъ шелъ разговоръ и дальше: казалось говорилъ одинъ откупщикъ, ддъ же долъ только беззвучно шевелить губами.

— Покойнаго Андрея сынъ? Подойди-ка.

Ддъ беретъ мальчика за плечо и подвигаетъ къ откупщику. Тотъ беретъ за подбородокъ Петю и мальчикъ вспоминаетъ какъ разъ, дурачась, поднесъ къ лицу скребницу и слегка повелъ ею по щек. Судьба Пети ршается.

— Учится? черезъ извстные промежутки, въ которые ддъ шевелитъ губами, хрипитъ контробасная струна,— въ уздномъ? Похвальный листъ? А, хорошо. Со способностями, говоришь? Конечно, изъ узднаго училища не много вынесетъ. И посл? Въ лавку? Пустое дло. Ну, да я возьмусь за него. Я беру его съ собой. Въ Питеръ. Тамъ въ училище опредлю. Выучится, человкомъ будетъ. Что — какъ, бишь, его?— а, Петя! Что, Петя, хочешь въ Питеръ? А? учись, учись, а я все сдлаю, человкомъ тебя поставлю. Изъ дружбы къ твоему къ покойному отцу.

Ддъ отвчаетъ за внука.

— Благодтель, говоритъ онъ, и голосъ его теперь громокъ и явственъ,— благодтель, я просить не смлъ…. вы сами…. Господь вамъ заплатитъ… за дружбу за вашу…. къ покойнику….

Голосъ дда прерывается, и онъ плачетъ слезами умиленія. Откупщикъ утшаетъ его, увряетъ будто всегда любилъ покойника и что если покойникъ разорился, то единственно потому молъ: не хотлъ его, откупщиковыхъ, совтовъ слушать. Затмъ онъ длаетъ послднія распоряженія: чтобы нужныя бумаги были доставлены Василій Васильичу и мальчикъ былъ готовъ къ отъзду черезъ три дни. При прощаніи Петя чувствуетъ снова: по его лицу провели скребницей. Ддъ со внукомъ доходятъ до дверей.

— Постой, кричитъ откупщикъ вслдъ,— про одно забылъ: вдь вы теперь мщане, а? То-то. Рожденныхъ-то мщанъ не принимаютъ, ну, да онъ сынъ разорившагося купца — примутъ. Увольнительное еще надо,— ну да я прикажу: сдлаютъ. Ступайте.

У благодтеля, какъ выговаривалъ онъ слово ‘мщанинъ’, ротъ покривился: точно могло оно обжечь даже его жесткія губы. Въ его голос при этомъ слышались и страхъ, и презрніе. Петя вдругъ разрыдался. Слезы были отнесены на счетъ предстоящей разлуки съ ддомъ. Откупщикъ слегка потрунилъ и похвалилъ Петю.

— Плачетъ, значитъ добрый: чувство иметъ, сказалъ онъ. По дорог домой ддъ утшалъ Петю.

III.

На ддъ, ни откупщикъ не догадались о причин Петиныхъ слезъ. При слов ‘мщанинъ’ съ такимъ презрніемъ и боязнію произнесенномъ откупщикомъ, Петя вспомнилъ случай изъ ранняго дтства.

У нихъ въ дом, но словно не въ томъ гд онъ жилъ съ ддомъ (тотъ домъ былъ свтлй и просторнй), набралось много народу. За столомъ сидитъ баринъ съ краснымъ носомъ и свтлыми пуговицами. У стола, слегка опершись о него рукою, стоитъ Петинъ покойный отецъ. Петя выглядываетъ азъ дверей: отцовскаго лица ему не видно.

— Какъ же писать-то васъ? Званіе тоись ваше? спрашиваетъ красноносый баринъ.

Отецъ отвчаетъ не вдругъ, съ запинкой, онъ отнимаетъ руку отъ стола и подноситъ къ горлу, словно въ горл у него случилось что неладное.

— Пишите, говоритъ онъ,— лишите…. бывшій купецъ.

— Тоись мщанинъ? спокойно спрашиваетъ баринъ.

У барина на конц краснаго носа бородавка и онъ теперь скашиваетъ глаза чтобы хорошенько разсмотрть это любопытное произведеніе природы, на Петинаго же отца не обращаетъ ни малйшаго вниманія.

Отецъ ничего не отвчаетъ, и Петя съ безпокойствомъ замчаетъ что отцовскія плеча вздрагиваютъ.

— Чудной ты человкъ, Андрей Петровичъ, говоритъ баринъ, перенося глаза съ бородавки на лицо отца и замняя пустое вы сердечнымъ ты,— какъ же я тебя запишу? Коли та мщанинъ, то ты мщанинъ и есть.

— Нтъ, нтъ, и отецъ судорожно замахалъ руками, — не пишите, не пишите такъ (отецъ очевидно боится произнести роковое слово), а пишите…. пишите…. бывшій купецъ.

Отецъ отходитъ отъ стола и теперь Петя видитъ его лицо. Оно искривлено и блдно, изъ глазъ хлынули слезы. Отецъ подноситъ руку къ глазамъ и остается видна только судорожно-дрожащая нижняя челюсть. Мальчикъ не въ силахъ этого вынести, онъ убгаетъ въ садъ, забивается подъ кустъ и горько рыдаетъ: слово ‘мщанинъ’ стоитъ въ ушахъ, въ глазахъ мелькаетъ судорожно-дрожащая челюсть.

Петя ни тогда, ни при первомъ воспоминаніи не понималъ точнаго значенія слова ‘мщанинъ’. Онъ понялъ его гораздо позже.

Съ легкой руки откупщика, слово ‘мщанинъ’, порой случайно произнесенное, напоминало Пет горькій случай его ранняго дтства. Въ училищ, куда по перезд въ Петербургъ попалъ Петя и гд воспитывались по преимуществу купеческіе сыновья, слово ‘мщанинъ’ произносилось еще съ большимъ презрніемъ чмъ слово чиновникъ.

Что жъ страшнаго въ этомъ слов? Отчего трудно было произнести его Петину отцу? Отчего откупщикъ боялся обжечь имъ свои жесткія губы? Отчего купеческіе сыновья, свысока смотрвшіе на благородное званіе чиновника, еще сильне презирали мщанъ, людей, повидимому, не далеко отставшихъ отъ ихъ отцовъ?

Не всмъ извстно какое ужасное значеніе имло, а отчасти и теперь иметъ, это слово для купца. Разорился купецъ, онъ становится мщаниномъ. Не одну потерю богатства приходится ему при этомъ вынести. Куда бы ни шло что отъ мщанина отвернутся бывшіе застольники, и то не важно есть что бывшіе друзья станутъ говорить съ тобой покровительственно, а ты ломай предъ ними почтительно шапку и низко кланяйся. Таковы повсюдныя слдствія всякаго раззоренія. Но ты мщанинъ, и знай: ты подлежишь тлесному наказанію, дти твои подлежатъ рекрутчин. Что это недавно еще значило, напоминать не приходится. Лучше бы забиться въ деревню, ходить въ сромъ армяк, взяться за пахоту, жить въ курной изб. Но такой исходъ заказанъ, оставайся на мст гд вчера еще были застрахованы и твоя спина, и лбы, и спины твоихъ сыновей, живи тутъ и казнись вдосталь. У родовитыхъ купцовъ, чьи семьи давнымь-давно не знали этихъ невзгодъ, невольно въ теченіе долгихъ лтъ вырабатывался презрительный взглядъ на людей кому за невзносъ въ думу или ратушу нсколькихъ рублей приходилось извдать вс эти невзгоды. А слыша что вчерашній свой-братъ купецъ раззорился, какъ было удержаться отъ страшной мысли: ‘И съ тобой молъ то же можеть случиться?’ И какъ было при этомъ не почувствовать ровно тебя горячимъ утюгомъ по спин провели?

Посл сказаннаго читатель пойметъ какими благословеніями окружали купцы имя покойнаго государя за учрежденіе потомственнаго почетнаго гражданства.

IV.

У Пети были славныя способности: быстрое соображенье, врная смтка, память просто чудовищная. И въ петербургскомъ училищ онъ скоро обогналъ товарищей и сталъ на первомъ мст, какъ раньше въ уздномъ. Ученье давалось ему легко, и правду сказать было оно не изъ трудныхъ. Большинство учителей, ссылаясь на тупость и непонятливость большинства учениковъ, до крайней возможности сокращали и облегчали курсы преподаваемыхъ наукъ, и ни одинъ изъ ученыхъ и способныхъ преподавателей не заподозрилъ при этомъ не то что своей неспособности ясно и толково преподавалъ предметъ, но даже своего неумнья заохотитъ своихъ питомцевъ къ занятіямъ. И то сказать, къ чему утруждать нжные умы? При такой похвальной систем ученія, не мудрено что у способнаго мальчика оставалось много времени. Петя просто не зналъ куда двать его. Онъ читалъ, жадно читалъ, читалъ все что подъ руку попадалось, отъ Пушкина до пошлой книжонки затащенной изъ прикащицкой въ классную однимъ изъ товарищей, въ пошлой книжонк безграмотно и грязно описывались любовныя похожденія чернятной кошки.

Нжные родители и опытные наставники не рдко чуть не до слезъ умиляются способности (они уврены, необыкновенной) сынка, или воспитанника безъ перестани спрашивать о всмъ о чемъ въ голову придетъ. ‘Такой де умный, всмъ, ршительно всмъ интересуется.’ Имъ не въ домекъ: оттого мальчикъ всмъ, ршительно всмъ и интересуется что умъ его ничмъ опредленнымъ не занятъ, и что его ежеминутные вопросы не многимъ отъ празднаго любопытства отличаются. И спшатъ они удовлетворить всмъ, ршительно всмъ интересующагося ребенка, и пичкаютъ, и начиняютъ всякими, безъ разбору, свдніями, не подозрвая что въ сущности только осуществляютъ завтную пословицу: ‘чмъ бы дитя ни тшилось, только бы не плакало’. И эти самые нжные родители и опытные наставники смются надъ дурашными маменьками-баловницами что кормятъ дтей чмъ лопало: ‘кушай-молъ, милое’. А безъ толку окармливать ребенка свдніями, хотя бы каждое изъ нихъ въ свое время и на своемъ мст было отмнно полезно, не то же ли значитъ что тыкать въ ротъ ребенку соску или грудь, чуть онъ всплакнулъ или крикнулъ? Есть умники-утшители и твердятъ они лукавыя рчи: ‘могуча де природа, она де свое дло сдлалаетъ, все-то выгладитъ, выровняетъ, выправитъ’. Слова нтъ, могуча она, природа-то: крпкіе дубы выращиваетъ, за то сколько ихъ въ дубняк глохнетъ и сохнетъ. И береза дерево стройное: какъ ростетъ въ уют, гд и простора довольно и отъ метелей есть защита, выростаетъ такая-то бленькая, пряменькая, ни вправо, ни влво ни вотъ чуть не клонится, да много ль ихъ, березъ-те, не кривыхъ и не корявыхъ? И еще разъ нтъ спора могуча природа, только отчего нигд столькихъ какъ у насъ неурожаевъ и голодныхъ годовъ не бываетъ?

Въ то критическое время какъ врожденная пытливость стремится перейти въ дльную любознательность и можетъ либо окрпнуть въ твердую любовь къ знаніямъ, либо выродиться въ жадное, на все броское и ни на чемъ какъ слдъ не останавливающееся любопытство, а не то закиснуть на той переходной степени чему общая кличка ‘ни рыба, ни мясо’,— у Пети не было надежнаго руководителя. Кром чтенія всего что попадалось, у него нашлись еще занятія. Мы знаемъ какое воспоминаніе трогало его и чмъ оно вызывалось. Сказано слово ‘мщанинъ’, и предъ мальчикомъ отецъ, у него трясется нижняя челюсть, а у самого слезы закипаютъ. Слезы скрыть надо: осмютъ, плаксой назовутъ — то еще не бда, а что какъ допытаются причины слезъ? Сначала Петя боялся роковаго слова ради горькаго воспоминанія, но воспоминаніе повторяется, онъ въ него въдается, оно уже не такъ терпко и горько, и мальчикъ боится уже словца ради самого себя, не стали бы дразнить мщаниномъ, не кричали бы въ задорств: ‘мщанинишка ты этакой!’ Скрывалось сперва чувство, потомъ происхожденіе, изъ скрытности выростала подозрительность. Кажущіеся намеки, мимолетныя слова, случайный смхъ товарищей, когда онъ проходилъ мимо, все принималось къ свднію, надъ всхъ этихъ колотился начавшій развиваться, чуть оперившійся, не твердый умъ. Онъ выводилъ свои слдствія, изощрялся въ пріисканіи смысла мелочамъ, сталъ Богъ знаетъ что подозрвать тамъ гд ничего не было. Умъ и чувство мальчика плутали и путались какъ въ темномъ лсу, продираясь сквозь терновникъ и лозу, увязая въ болотинахъ, за то что радости, какъ случайно выберутся на свтлую, всю въ душистыхъ и милыхъ фіалкахъ, полянку! Да, въ этомъ плутаніи набирались они и свжести порой, за то сколько уносили на себ занозъ, острыхъ шиповъ и болотной плсени! И опять: кто плутаетъ на удачу, трудно тому научиться ходить самостоятельно. Самостоятельно тотъ идетъ кто знаетъ куда, можетъ и уметъ опредлять путь, по звздамъ ли, по компасу, по инымъ ли привтамъ. Самостоятеленъ только тотъ умъ что ясно понимая свою мысль, уметъ врно ее развить, направить куда слдуетъ, замтить и измрить ея уклонъ въ сторону.

Стоять наравн, если не выше, съ другими, ни въ чемъ не отставать, такова была самолюбивая мечта Пети. Самолюбіе, толкуютъ, двигатель всхъ длъ человческихъ, иные мудрецы ему да честолюбію приписывали происхожденіе всего великаго на земл. И точно: не было воспитанника легче Пети соглашавшагося участвовать въ шалостяхъ, нердко самыхъ дрянныхъ. По годамъ онъ былъ младшимъ въ класс, чмъ ближе къ окончанію курса, тмъ непереносне для него становилось такое обстоятельство. Къ тому же былъ объ ростомъ малъ и щедушенъ не по лтамъ, шестнадцатилтній юноша казался тринадцатилтнимъ мальчикомъ. Возрастные товарищи, надленные крпкимъ тломъ, чувствовали возможность пуститься во вся тяжкая, и ничмъ не сдерживаемые, меньше всего умственнымъ и нравственнымъ развитіемъ, со всеусердіемь принялись за пріятное времяпровожденіе. Ихъ разговоры, въ рекреаціонные и репетиціонные часы (ни по-русски, какъ оно и называлось въ училищ, въ досужіе и занимательные часы), не отличались ни возвышенностью мыслей, ни чистотой чувствъ. Они сами это подозрвали и долго удерживали Кононова отъ своего общества.

— Теб, Кононовъ, не годилось бы слушать про это: малъ ты еще.

Но Кононовъ не чувствовалъ, не хотлъ чувствовать своей малости. Онъ хотлъ быть наравн съ ними, и хотя отъ годныхъ, по ихъ мннію, для большихъ разказовъ нехорошее что-то съ нимъ длалось, Кононовъ не отставалъ отъ товарищей. Гнать отъ себя ево товарищи, еслибъ и хотли, не смли: былъ онъ всмъ нужный человкъ. Кто, коли не онъ, напишетъ сочиненіе, разъяснитъ непонятныя геометрическія мудрости, подброситъ къ доск ршеніе задачи? Грубить такому человку не приходилось.

И Кононовъ сталъ какъ другіе порочить свое тло и душу участіемъ въ мерзостныхъ мальчишескихъ кутежахъ. И совсмъ это не нужно было ему, и претило во глубин души! По счастію, длилось это не долго.

У благодтеля мальчику было не по-себ. Ходилъ онъ собственно изъ училища во флигель къ Василію Васильевичу, но являлся съ нимъ вмст по праздникамъ къ обду въ домъ. Тамъ онъ былъ пятымъ колесомъ. Благодтель рдко съ нимъ говорилъ, и все больше въ наставительномъ тон.

— Видлъ вашего директора. Говорить: хорошо учиться, первымъ идешь — похвально. Помни: теб иной дороги нтъ, курса не выдержишь, пропащій человкъ. Самъ, думаю, понимаешь о чемъ говорю.

Мальчикъ понималъ.

Разъ или два благодтель выразился ясне.

— Видлъ вашего директора. Говоритъ: учится отлично только шалитъ, и еще говоритъ: ‘дерзость на него порой находитъ, воспитателямъ грубитъ’. Ты съ чего же эту моду выдумалъ? Откуда гордости набрался? Кажись, не велика птица: мщанинъ всего. Гляди: начальство терпитъ, да и то ради меня. А выгонятъ, куда пойдешь? Подъ красную шапку вдь угодишь!

Кононовъ зналъ что врядъ ли ради благодтеля многое прощается ему въ училищ, но молчалъ. Его память живо хранила какъ однажды посл подобной назидательной бесды — рчи и тонъ откупщика почему-то на этотъ разъ были, или казались грубе и жостче обыкновеннаго и самъ Кононовъ волновался, краснлъ и блднлъ пуще чмъ всегда — онъ задалъ себ вопросъ: отъ чего онъ то ‘спускаетъ’ благодтелю на что другому отвтилъ бы дерзкою остротой? Раздумывая и передумывая, онъ вывелъ такое заключеніе: ‘отвть я ему дерзостью, онъ чего-добраго перестанетъ платить за меня, и тогда — пропадешь… И учиться-то мн’, продолжала работать мысль, ‘нужно не ради знаній, а чтобы добиться правъ, избавиться отъ клички мщанина, и сопряженныхъ съ нею униженій… И чмъ я заслужилъ все это?’ безотвтно допытывался онъ отъ себя. Въ этомъ раздумьи было горькое, острое и щекотливое чувство: оно снимало и кололо сердце. То не была одна изъ тхъ отвлеченныхъ мыслей, въ род хоть бы идеи о вред неравенства сословій, до которыхъ при всякомъ удобномъ и неудобномъ случа доходятъ герои писателей любящихъ выказать свой либерализмъ, или иной какой измъ. То была изъ тхъ нераздльныхъ отъ извстнаго чувства мыслей что человкъ такъ-сказать выживаетъ всмъ существомъ своимъ. Он, эти мысли, носятъ печать человка ихъ выживавшаго, такъ-сказать пахнутъ его плотью и кровью. Ихъ совокупность, не меньше чмъ страсти, увлеченія, склонности, очерчиваетъ, или по-старинному, боле удачному, выраженію, ознаменовываетъ внутреннюю физіономію человка. До отвлеченныхъ идей человкъ доходитъ инымъ, боле покойнымъ и холоднымъ логическимъ путемъ, при помощи мыслительной способности, ею же одаренъ всякій въ извстной (порою безконечно малой) степени, способности крпнущей и развивающейся только при помощи науки. Одолваемыя желаніемъ наставить читателя, или врне насильно втиснуть ему въ голову свою любимую идейку, нкоторые писатели спутываютъ два указанные рода мыслей, но не мшаетъ писателю поглубже всматриваться въ то что творится въ душ человческой, и быть поправдиве. Въ этомъ его дло и призванье, а не въ томъ чтобы быть на побгушкахъ, или даже хоть генераломъ, въ извстной клик. Но возвратимся къ Кононову.

Въ его воспоминаніи эта выжитая мысль, что ему и учиться-то и ‘спускать’ благодтелю приходится ради пріобртенья правъ, неразрывно связывалась съ тмъ горькимъ чувствомъ съ какимъ она родилась и впервые вошла въ его сознаніе изъ тайниковъ души. Боле: она была нераздльна съ представленіемъ сухожильнаго откупщикова лица, съ тономъ его контробаснаго голоса. Эта мысль, чувство и представленіе составляли какъ-бы одно недлимое, воспоминаніе одного вызывало воспоминаніе другихъ. Впечатлніе выжитой мысли было сильно, оно отражалось на сужденіяхъ Кононова объ откупщик, примшивалось къ мысли о немъ порой ясно, порой безсознательно, въ скрытомъ вид (какъ бываетъ скрытая теплота). И сужденія Кононова о благодтел, каковы они ни были, никогда не были вполн покойны и свободны, а потому всегда неточны. Кстати замтить: не въ подобныхъ ли впечатлніяхъ корень нашихъ невольныхъ симпатій и антипатій?

Благодтелевы дти были не подъ пару Кононову. Они учились въ модномъ пансіон, у нихъ товарищами были генеральскіе и графскіе сынки, они мечтали о кавалергардскихъ эполетахъ и болтали бойко по-французски. Благодтель своихъ дочерей и сыновей, какъ и все въ дом, поставилъ на благородную ногу. Кононовъ не сходился съ благодтелевыми сыновьями, обращавшимися съ нимъ съ вжливою снисходительностью (пансіонъ не даромъ же считался образцовымъ), онъ старался даже глядть на нихъ свысока и втайн во многомъ имъ завидовалъ. По свтскости онъ далеко отставалъ отъ нихъ и чувствовалъ что, пожалуй, никогда не догонитъ.

Самъ барскій домъ благодтеля смущалъ его, онъ боялся по неловкости разбить что-нибудь, испортить дорогой коверъ неуклюжими казенными сапогами. Хуже всего былъ для него домъ благодтеля въ дни елокъ и другихъ празднествъ. При подаркахъ его возможно обдляли, онъ слышалъ какъ благодтель, приказывая Василью Васильевичу купить подарки, говорилъ: ‘и для этого (то-есть для него) купите, только попроще: нечего баловать-то, еще, можетъ, и черному хлбу придется радымъ быть’. Когда Кононова выкликали по списку за подаркомъ попроще, ему казалось: вс де смотрятъ съ недоумніемъ на этого неловкаго и незнакомаго мальчика, благодтель разговаривалъ ли въ это время съ богато одтою дамой, ему думалось: ‘объясняетъ онъ ей кто я такой, да, да, вотъ она презрительно улыбается’. Получивъ подарокъ, онъ забивался въ уголъ. Барчуки и барышни начинали танцовать, а онъ не выходилъ изъ угла. Онъ боялся своей неуклюжести, боялся и того что вдругъ благодтель отзоветъ его въ сторону и скажетъ: ‘ты куда залзъ? твое ли тутъ мсто?’ или ‘не видишь разв что для моихъ дочерей получше тебя кавалеры есть’… ‘А какъ онъ это все да вслухъ брякнетъ?’ содрогался юноша. Откуда у него такія опасенія,— онъ самъ не объяснилъ бы, да и въ голову ему не приходило объяснять даже самому себ ихъ причину. Въ дйствительности ничего подобнаго не случалось, но такимъ воображеніе рисовало ему благодтеля, и читатель помнитъ почему. Больше всего конфузился онъ когда кокетливыя барышни проходили мимо, въ промежутк между двумя танцами. Онъ думалъ что кажется имъ ‘ужасно, ужасно какимъ смшнымъ’. Какъ появленія благодтельной волшебницы, ждалъ онъ скоро ли Василій Васильичъ мигнетъ ему: ‘Пойдемъ молъ, братъ, въ свой флигель, тамъ лучше.’

Высокое хамство благодтелева дома свысока обходилось съ Кононовымъ.

— Ахъ, Господи! Куда еще вы тутъ суетесь: видите, и безъ васъ дла полны руки.

Такія или въ род этихъ замчанія выслушивалъ онъ не разъ.

Высокое хамство, въ какомъ бы вид оно ни проявлялось, уважаетъ только тхъ кто имъ помыкаетъ и тычетъ его носомъ. Своего брата, если онъ не пошелъ въ хамы, оно презираетъ самымъ страшнымъ образомъ, еще больше презираетъ оно тхъ изъ своей братіи кто въ гору пошелъ, но не доросъ еще чтобъ остальными помыкать и тыкать ихъ носомъ.

Много такихъ воспоминаній о проглоченныхъ втихомолку обидахъ и мнимыхъ оскорбленіяхъ хранила память Петра Андреича. Сквозь нихъ проходила одна и та же нить, одну и ту же больную струну заставляли они дрожать: на него нападало чувство досады на самого себя, чувство болзненнаго конфуза за свою случайную былую неловкость, неумлость, или ненаходчивость, за слово или движеніе, чего, конечно, не только не помнили, но и въ то-то время не замтили участника въ данномъ, ему памятномъ, случа. Вспоминалось ли какъ благодтелева дочка подошла къ нему на балу и любезно спросила о чемъ-то (онъ былъ тогда уже въ послднемъ класс), а онъ смутился и не нашелся отвтомъ,— Кононова бросало въ потъ, онъ бранилъ себя, точно это случилось полчаса, а не много лтъ назадъ. Даже при тхъ воспоминаніяхъ которыхъ онъ чурался, отъ которыхъ мышленію отворачивался и бжалъ закрывъ глаза и заткнувъ уши,— даже при этихъ воспоминаніяхъ тревожилась и суетливо билась та же струна. Вспомнилась мальчишескіе кутежи, и мучала не ихъ мерзопакостность, не ихъ бьющая въ носъ обстановка, а какой-нибудь дубовый укоръ неотесаннаго болваниссимуса, оныхъ длъ мастера: ‘эхъ, молъ, такой-сякой ты, Кононовъ, и пакости-то сдлать порядочно не умешь, а туда же норовишь!’ Какъ ненавидлъ Кононовъ эти воспоминанія, какъ летучи они ни были (онъ быстро и настойчиво поворачивалъ мысль на другое), все же чувство конфуза мимолетомъ задвало его и онъ точно стыдился заслуженнаго укора.

ГЛАВА ВТОРАЯ.

Къ счастію Пети, жилъ-былъ на свт Василій Васильевичъ.

Василій Васильевичъ учился на мдныя деньги, но ни умомъ, ни сердцемъ Богъ его не обдлилъ. Онъ былъ правою рукой благодтеля: ему поручались и большія и малыя дла. Все онъ исполнялъ умло, смышлено и толково, и при всемъ томъ благодтель не рдко съ крайнею грубостью обращался съ нимъ, рвалъ бумаги, швырялъ на полъ конторскія книги, кричалъ и топалъ ногами. Благодтелю видно нравилось, его пріятно раздражало что выискался такой незлобливый и кроткій человкъ какъ Василій Васильичъ.

Василій Васильичъ только рукой махалъ посл перепалки и вздыхая принимался за дло. ‘Претерпвый до конца, тотъ спасется’, утшалъ онъ себя. Съ Петей онъ сошелся съ первыхъ же дней, онъ уважалъ его, весьма даже, за хорошее ученье и скоро началъ называть его: ‘эхъ, братъ, Петръ Андреичъ’, но никогда не говорилъ ему вы.

У Василій Васильича была одна отрада въ жизни — Александровскій театръ. Онъ его посщалъ охотно и возможно часто. Тамъ вс его знали, и сденькій старичокъ капельдинеръ не раньше успокоивался въ бенефисные вечера какъ увидвъ что Василій Васильичъ прошелъ на свое мсто. Съ Василій Васильичемъ можно было поссориться, выбранивъ его любимаго актера. Онъ давалъ въ долгъ одному пріятелю и держалъ для него водку (самъ онъ не пилъ) единственно по той причин что забубенный былъ знакомъ съ актерами и зналъ наизусть чуть не всего Скопина Шуйскаго и довольно ловко изъ него декламировалъ монологи. Онъ поспшалъ посвятить Петю въ тайны театральнаго искусства. Труппа въ т дни въ Петербург была прекрасная и видть ее для мальчика было дломъ не безполезнымъ. Всякій разъ, входя въ театръ, Петръ Андреичъ вспоминаетъ про своего пестуна и поминаетъ его добрымъ словомъ. Онъ припоминаетъ его привычки, его восторги, ихъ долгія бесды посл каждаго представленія. Нкоторыя піесы, разыгранныя съ мастерскимъ ансамблемъ, оставили на душ Кононова впечатлніе стройности, хотя онъ давно забылъ ихъ названіе и содержаніе. Можетъ, это помогло ему и въ другихъ художественныхъ проведеніяхъ отыскивать ту же стройность. Таково, по крайности, мнніе самого Петра Андреича.

Нашему молодому человку памятны особенно два случая, два разговора съ Василій Васильичемъ. Однажды благодтель, какъ важивалось, изъ-за пустяковъ разорался на свою правую руку. Кононовъ сидлъ въ сосдней комнат и безсильно злобился на крикуна. Произошло это уже посл того какъ самъ онъ ршилъ ради чего ‘спускаетъ’ благодтелю, теперь его мучилъ вопросъ: ‘что же заставляетъ Василія Васильевича сносить незаслуженыя оскорбленія?’

— Что, братъ Петръ Андреичъ, сказалъ старшій изъ пріятелей входя въ комнату,— слышалъ какова перепалка была? Настоящая, братъ, Очаковская! Охъ, много нашему брату, бдному человку, терпть приходится!

Младшій ршился высказать мучившій его вопросъ.

— Я удивляюсь, Василій Васильичъ, охота вамъ терпть, разв вы не можете найти другаго мста?

— Те, те, те! заплъ Василій Васильичъ: — куда хватилъ! Скоръ ты, братъ Петръ Андреичъ, больно скоръ. Бросай-молъ мсто, иди скитаться по чужимъ угламъ, начинай съ начала. А какъ на другомъ-то мст еще хуже будетъ? То-то вы, ученые, больно прытко разсуждаете.

— Ну, хуже-то этого врядъ ли найдется….

— А теб грхъ бы осуждать, строго перебилъ Василій Васильичъ, — онъ для тебя много сдлалъ. Безъ него гд бы ты былъ?

Юноша опустилъ голову.

— А второе сказать: не ври чего не знаешь, продолжалъ старшій.— Грубъ да крикунъ: не бда еще! Не одно въ немъ это: онъ своихъ-то служащихъ въ люди выводитъ. Разв онъ мало добра сдлалъ? Возьми хоть (тутъ было названо нсколько фамилій) вс они теперь большія дла длаютъ. А черезъ кого въ ходъ пошли? Черезъ него же все. То-то.

Василій Васильичъ помолчалъ.

— Конечно, продолжалъ онъ, боле занятый ходомъ своихъ мыслей чмъ возраженіемъ на слова пріятеля,— конечно, мн неудача. Сколько лтъ я у него служу, а много ли получаю? Сущія пустяки: вс, кому скажешь, удивляются даже. А я пятнадцатый годъ у него лямку тяну, другіе-то меньше моего служили, и къ нему-то позже поступили, хоть бы Павелъ едорычъ, а давно ужь въ люди вышли. Что-жь? потерпимъ. На Господа гршно роптать. Ты вотъ, Петръ Андреичъ,— продолжилъ Василій Васильичъ боле спокойно,— ты вотъ разнымъ наукамъ обучаешься, а вдь мы у дьячка: Псалтырь да Часословъ, тутъ и вся наука. Посл ужь будто обшлифовался маленько. И всмъ намъ отъ хозяевъ терпть приходилось. Ты думаешь онъ самъ черезъ эту школу не прошелъ? Не надйся, братъ. Не знаю какъ по-вашему по-ученому, а въ нашемъ быту первое дло чтобы терпливымъ и выносливымъ быть. Безъ терпнья и покорства ни хозяину ты не нуженъ, ни самому себ не годенъ. Пошелъ съ мста на мсто шляться и вкъ вертопрашникомъ останешься. Безъ терпнья нсть человка: либо тебя похерять, либо самъ ты покоришься. То-то. Самъ узнаешь. Какъ кончишь курсъ-то, поступишь въ контору, думаешь: хозяинъ въ теб терпливости отыскивать не станетъ? Будетъ, безпремнно будетъ. Погоди: я, можетъ, самъ черезъ годъ разбогатю, пора вдь хозяину меня пристроить. Ну, вотъ тогда поступай ко мн на контору. Конечно, тиранить я тебя не стану, а ужь терпливости, сердись, братъ, не сердись, обучу.

И Василій Васильевичъ потрепалъ юношу по плечу, ласково приговаривая: ‘обучу, братъ Петръ Андреичъ, ей Богу обучу’.

— Что жь, пойдешь ко мн служить, а? весело прибавилъ онъ.

— Благодарю васъ, Василій Васильичъ, только знаете,— къ слову, благо, пришлось — у меня другая мечта есть….

— Что такое?

— Въ университетъ хочу пойти.

— Въ университетъ? съ изумленіемъ спросилъ Василій Васильевичъ и недоврчиво поглядлъ на пріятеля.

— Вотъ видишь, продолжалъ онъ, немного помолчавъ,— совту я теб на этотъ счетъ дать не могу, какъ самъ я въ наукахъ человкъ темный. Правда, ты у насъ молодецъ, учишься знатно, первымъ по наукамъ идешь, знай нашихъ Ихрецкихъ!— Василій Васильичъ не могъ удержаться чтобы невспомнить имени роднаго города, по чувству землячества, сильному въ русскомъ человк.— Ну, а все-таки, скажи ты мн, зачмъ теб въ университетъ? Неужто благороднымъ званіемъ прельстился? Плохое дло, братъ Петръ Андреичъ, охъ, плохое!

Василій Васильичъ помолчалъ. Кононовъ не сразу смогъ ему отвтить. Университетъ былъ его свтлою мечтой, но опредленнаго ничего въ этой мечт не было.

‘Что ему сказать?’ думалъ Кононовъ,— и ему припомнились слова одного изъ учителей: ‘только образованность можетъ ровнять людей, только въ образованномъ обществ не заботятся о чин и званіи: тамъ господствуютъ высшіе человческіе, въ истинномъ значеніи этого слова, интересы.’

‘Сказать что я ради этого иду въ университетъ?’ подумалъ Кононовъ, ‘нтъ, онъ не пойметъ.’ Отчего не пойметъ? разв это такъ трудно разъяснить? такихъ вопросовъ не задавалъ себ юноша. Въ голов его мелькомъ припомнился весь разговоръ, даже вообще вс мннія Василья Васильича, и Кононову показалось что во многомъ, весьма во многомъ и притомъ важномъ, хоть бы насчетъ откупщика, расходились они. Въ первый разъ пришла ему эта мысль и въ то же время впервые почувствовалъ онъ что Василій Васильичъ становится для него не своимъ, чуждымъ ему человкомъ. Вопросъ: ‘пойметъ, или не пойметъ’ былъ ршенъ не логическимъ путемъ.

То же чувство отчужденности мелькнуло и въ голов Василья Васильича, какъ услыхалъ онъ про университетъ и недоврчиво взглянулъ на юнаго пріятеля. ‘А я думалъ: онъ мн свой братъ, думалъ пристроить его, помочь выйти въ люди’, не безъ горечи проговорилъ про себя старшій пріятель.

— Я не для чиновъ иду въ университетъ: я учиться хочу, придумалъ наконецъ какъ выразить свою мысль попонятне Кононовъ.

— Да, учиться, повторилъ Василій Васильичъ, выходя изъ задумчивости.— Разв что учиться. Это дло иное. Вотъ какъ въ Александровскомъ театр Ломоносова представляютъ, или хоть бы Кулибина. Тутъ Божья воля, кому Богъ предназначитъ, и человкъ тутъ въ себ не властенъ. Вотъ коли изъ тебя второй Ломоносовъ выйдетъ, — ну и намъ, землякамъ, будетъ лестно и мы порадуемся: каковы-молъ наши, на всю Россію гремятъ.

Orъ помолчалъ и началъ снова. И никогда до того Кононовъ не видалъ чтобъ его незлобливый пріятель былъ таково раздраженъ, какъ говоря слдующую рчь:

— А если для благородства, чтобы въ чиновники выйти, пустое дло, и нтъ теб моего совта. Видывалъ я ихъ въ сенат по торгамъ и другимъ дламъ, и въ министерствахъ разныхъ. Господа съ виду ласковые, образованные, а…. Нтъ, ужъ ты лучше торговлей деньги наживай, какъ ни кинь, все почестне будетъ. Для фанаберства опять идти теб въ чиновники не къ чему. Не отцовскія деньги проживать, самъ себя кормить будешь. Я и нашему-то удивляюсь, дуракомъ, кажись, назвать нельзя, а дтей какъ повелъ….

И какъ будто въ доказательство его словъ, въ комнату влетлъ юнкеръ, гремя палашомъ и опрокидывая стулья. Онъ заговорилъ быстро и вроятно для краткости (время что ли было ему дорого) выпускалъ половину буквъ, особенно согласныхъ.

— Васъ Васичъ, а Васъ Васичъ! Вы ме-я еще юнко-омъ не вида-и? Посмо-ите да пой-емте въ ту ко-нату, мн ва-на-о.

И онъ увлекъ его въ другую комнату. Кононовъ слышалъ только: ‘п-а-о отдамъ, ско-о о-дамъ, п-а-о нужно: т-о-а-ищи’. Не трудно было догадаться чего требовалось юнкеру. Онъ былъ удовлетворенъ и пролепетавъ нсколько разъ: ‘блао-а-ю, бла-о-а-ю’ улетлъ съ такимъ же громомъ съ какимъ влетлъ.

Василій Васильичъ вернулся къ Пет.

— Тоже въ благородные вылзъ, сказалъ онъ угрюмо, — а надъ такими-то и въ театр смются. Ну, да и я хорошъ сегодня: всхъ пошелъ осуждать. Ты учись, учись, я не теб къ примру только. А вотъ про театръ вспомнилъ: билеты взялъ, и у директора тебя до утра отпросилъ. Собирайся-ка.

Разговоръ на томъ и кончился.

Скоро пришлось имъ растаться на долго, навсегда. За полгода до выхода Кононова изъ училища, разъ, придя въ воскресенье къ Василій Васильичу, онъ засталъ его за сборами въ дорогу.

— ду, братъ Петръ Андреичъ, завтра ду.

— Куда вы дете.

— ду, братъ, жениться: хозяинъ посылаетъ. Племянница у него есть, отъ сестры, богатое приданое за ней даетъ.

— Да вдь вы ее не знаете?

— Затмъ и ду чтобъ узнать. Онъ и самъ-то не знаетъ, въ глуши живетъ, маленькой видлъ. ‘Помню, говоритъ, добрая двочка была.’ Видишь, все-то ты его осуждаешь, а онъ, гляди, къ родн каковъ добръ! Въ глуши вдь живетъ, не на глазахъ: другой-то и не вспомнилъ бы, а и вспомнилъ, пренебрегъ бы. Такъ-то. Такъ, ‘добрая, говоритъ, поздай, говорятъ, понравится, женись, нтъ, какъ знаешь, я не неволю. И безъ того, говоритъ, мн давно пора наградить тебя, все равно, говоритъ, пай теб дамъ.’ А только прибавилъ: ‘Сладится у васъ дло и я радъ буду: лучшаго, говоритъ, мужа я ей не желаю.’ И тутъ меня расхвалилъ — страсть! Видишь брать, Петръ Андреичъ, не одна брань у него на ум, а и бракъ честнаго человка не опорочитъ.

— Желаю вамъ, Василій Васильичъ, счастья.

— Да, братъ, пожелай, руку дай на счастье. Былъ сегодня у обдни, молился, со слезами молился. ‘Во всемъ была мн неудача, говорилъ, пошли Господи въ этомъ счастье.’ Господь выноситъ.

Василій Васильичъ не мимо надялся на Господню милость: онъ нашелъ свое счастье.

Вечеромъ когда друзья простились какъ слдуетъ, Василій Васильичъ взялъ Кононова за руку, пожалъ ее и примолвилъ:

— Извини меня братъ, Петръ Андреичъ, а тяжело мн будетъ коли я теб завтнаго слова не скажу. Толковалъ ты мн въ университетъ идти хочешь. Говоришь: для науки, подумай объ этомъ хорошенько. А если фанаберія тебя манитъ, плюнь на нее, пустое, братъ, дло.

Онъ поцловалъ юношу и прибавилъ:

— Прости братъ за откровенность. А у меня на душ было. Друзьями вдь были, сколько лтъ вмст жили.

Кононовъ сталъ было уврять что никогда не забудетъ его.

— Ладно, ладно, быстро проговорилъ Василій Васильичъ.— Уйдешь въ университетъ, отрзанымъ ломтемъ станешь. Мало такихъ примровъ чтобъ къ землякамъ ворочались, да ихъ помнили, мало. Другой каши, братъ, попробуешь, нашей сть не станешь: сра покажется.

Они еще разъ поцловались, и юноша ушелъ въ училище со слезами на глазахъ. Всю ночь напролетъ продумалъ онъ о словахъ пріятеля.

II.

Съ отъздомъ Василія Васильевича, Кононовъ какъ бы осиротлъ. Дв комнаты, оставленныя ему благодтелемъ, казались пусты. Праздничное одиночество томило его: не съ кмъ было живымъ словомъ переброситься. Тутъ посл долгаго промежутка припомнился ему ддъ, склонилось важное старое лицо надъ толстою книгой и сквозь большія очки смотрятъ покойные стариковскіе глаза. Кононову начинало казаться: есть что-то общее въ его разлук съ Васильемъ Васильевичемъ и ддомъ. Но что — было не ясно, смутно. Какое-то чувство зарождалось, какая-то мысль наклевывалась.

Ддъ умеръ на третій годъ петербургскаго житья Кононова. До тхъ поръ письма оживляли воспоминанія, но затмъ они заглохли подъ постоянно вновь отлагавшимися слоями живыхъ впечатлній.

— Помни дда, сказалъ Василій Васильичъ посл паннихиды за упокой старика,— онъ первый тебя на ноги поставилъ. Не подойди онъ тогда къ нашему,— ты можетъ со временемъ узнаешь легко ли было ему идти-то,— иная судьба теб выпала бы.

Въ день когда Кононовъ выдержалъ послдній экзаменъ, ддъ напомнилъ о себ внуку. Петра Андреича позвали ‘въ домъ’ и благодтель передалъ ему пакетъ со словами: ‘Отъ покойнаго твоего дда’. Въ пакет былъ банковый въ шестьсотъ рублей билетъ и письмо. Въ письм стояло:

‘Милый и любезный мой внукъ Петя!

‘Письмо это получишь ты когда меня не будетъ въ живыхъ, ибо чувствую приближеніе кончины моей. Видишь, слабъ сталъ и не своею рукой ужь пишу. Письмо сіе послднее мое къ теб слово и духовное завщаніе.

‘Посылаю теб билетъ въ шестьсотъ рублей, съ процентами больше выйдетъ, и прошу общаго благодтеля нашего отдать деньги съ письмомъ какъ выдержишь свой курсъ. Вотъ все что я скопилъ для тебя, больше у тебя ничего нтъ. Трудись, другіе и съ меньшимъ начинали да не пропадали, а паче всего памятуй слова Спасителевы: ‘Ищите царствія Божьяго и правды Его, и вся сія приложатся вамъ’.

‘Молись за мою гршную душу и молись за отца. Гршно будетъ коли насъ позабудешь. Помни благодтеля и не окажись къ нему неблагодарнымъ. Будь добръ, милостивъ и братолюбивъ, съ терпніемъ переноси несчастія. Памятуй всегда: Господь даруетъ, Господь и отнимаетъ.

‘Прощай и да будетъ надъ тобой малость Господня. Благослови тебя Христосъ и Его Пресвятая Матерь, предстательствомъ святаго митрополита Петра, чудотворца всероссійскаго, во имя коего нареченъ.

‘Остаюсь отходящій отъ сего тлннаго міра, ддъ твой и тезоимянинникъ

‘Петръ Кононовъ.’

Слабая и дрожащая рука подписала письмо. Читая его, Петръ Андреичъ залился слезами. Вотъ онъ, забытый ддъ! Тамъ, въ уздной глуши, онъ думалъ о своемъ внук, страдалъ за него, пекся о немъ, скопилъ деньженокъ изъ оставшихся отъ былаго богатства крохъ. А онъ помнилъ ли о дд? Одинъ смутный образъ остался въ памяти, и только вотъ теперь пробивается къ нему въ грудь нчто похожее на чувство. И слдомъ вспомнился Василій Васильичъ, тоже словно за вкъ отъ него ушедшій. ‘Отрзанъ, насильно оторванъ! Отъ обоихъ оторвали и бросили на произволъ!’ Въ такомъ вид вошла въ сознаніе наклевывшаяся мысль и вмст съ ней вступило чувство какой-то это всхъ отчужденности. ‘Ихъ нтъ, и ни съ кмъ я ни духовно, ни кровно не связавъ!’ Эта рожденная, живая мысль казалось билась въ его крови, трепетала въ нервныхъ содраганіяхъ. Въ сросшемся съ мыслію чувств не было ничего сентиментальнаго, ноющаго, жалобливаго, но не было въ немъ также ничего бодраго и браваго. Оно, это чувство, похоже было на ощущеніе человка въ задумчивости зашедшаго въ незнакомое мсто: все кажется чуждо, незнакомо, почти враждебно. Такъ и внутренній человкъ въ Кононов съ отуплою горечью глядлъ на все какъ на чуждое, почти враждебное.

Новая выжитая мысль по сродству напомнила о первой таковой же. Об столкнулись въ сознаніи и оно заработало, стараясь воедино ихъ слить, выразить яснымъ и точномъ образомъ. Еще впервые Кононовъ опредлялъ себя, пристально въ себя заглядывалъ и пыталъ самого себя: ‘Каковъ-молъ я самъ по себ.’ Опредленіе не давалось и пребывало въ какомъ-то отуманенномъ, закутанномъ обличьи.

III.

Ддовыхъ денегъ всего съ процентами оказалось до восьмисотъ. Петръ Андреичъ смогъ экипироватъся по-франтисте, раньше онъ побаивался что на публичномъ акт будетъ бдне всхъ одтъ. Надежда на особую щедрость благодтеля была плохая. Во всемъ чуждомъ ему мір, благодтель казался молодому человку всхъ чужде и враждебне.

По выпуск откупщикъ не безпокоилъ Кононова около полутора мсяца. Квартира Василій Васильича, какъ сказано, точно по привычк, осталась за юношей. Благодтель приказалъ звать Петра Андреича ежедневно въ домъ обдать.

‘Пусть, пока не устроится, подумалъ онъ.— Къ тому жъ онъ теперь не мщанинъ уже, а личный почетный гражданинъ’ — нашелъ онъ нужнымъ успокоить свою коммерціи-совтничью совсть.

Чрезъ полтора мсяца былъ Петръ Андреичъ позванъ къ ‘барину въ кабинетъ*ъ’ и тамъ произошелъ слдующій разговоръ:

— Я теб посл ученья отдохнуть далъ, сказалъ благодтель.— Но вдь книжки читать и прочими финтифлюшками заниматься вкъ нельзя. Теб о будущемъ подумать надо. У тебя, я думаю, объ этомъ и заботушки нтъ, а пора, пора. Ну что ты съ собой длать намренъ, а? Скажи-ка.

Благодтель побдительно поглядлъ на юношу, онъ былъ увренъ тотъ скажетъ: ‘и самъ не знаю’, а онъ расхохочется и наставитъ его на путь истинный. И въ голов его стали слагаться одна другой краснорчиве фразы.

— Я поступаю въ университетъ, прозвучалъ твердый отвтъ.

— Да, да, въ университетъ, безсмысленно пролепеталъ благодтель, въ то же время длая видъ будто давно объ этомъ зналъ.— Только, спохватился онъ,— по-латыни вдь надо….

— Я занимался послдній годъ съ товарищемъ, который поступаетъ въ Медико-Хирургическую Академію, а теперь, посл выпуска, хожу къ одному студенту съ нимъ готовлюсь.

— Да, да, со студентомъ, еще безсмысленне пролепеталъ благодтель и опять спохватился,— только студентъ вдь не даромъ же….

— Я на ддушкины деньги….

— Да, да, на ддушкины….

Благодтель глядлъ окончательно безсмысленно и не могъ уже спохватиться. Кирпичъ на его лиц все больше и больше проступалъ сквозь лакъ и теперь казалось будто лакъ вовсе слетлъ и лицо посыпано багровымъ шершавымъ порошкомъ.

‘Сейчасъ разразится’, подумалъ Кононовъ замтивъ шершавую красноту на благодтелевомъ лиц, онъ внутренно съежися, собрался, и мысль его заработала съ ужасающею остротой. Онъ точно на кон скакалъ по ристалищу и замчалъ одни препятствія, чрезъ что проходилось прыгать. Промежутковъ между препятствіями словно не было. Мысль замчала только выводы (препятствія), связующія же сужденья пробрасывала.

‘Пятьсотъ рублей, думалъ онъ. Четыре года. Сто двадцать пятъ. Уроки. Переду, сейчасъ же, завтра.’

Въ спокойной рчи это сказалось бы такъ:

‘Онъ сейчасъ начнетъ упрекать меня и наговоритъ мн дерзостей. Я не стерплю, не намренъ терпть, и сейчасъ же, или завтра выду изъ дома. У меня изъ ддовыхъ денегъ осталось пятьсотъ рублей, раздливъ ихъ на четыре года университетскаго курса, получится по сто двадцати пяти на годъ. При томъ у меня въ перспектив уроки, и я проживу’.

Ошеломленное откупщиково соображеніе точно также спшило двать заключенія, мысль точно также замчала одни рвы и канавы и борзо ихъ перемахивала. Выводы были таковы:

‘Въ университетъ? Всякая шушера! Десятый классъ. Черезъ два года чинъ. Ваше превосходительство!? Моихъ шалопаевъ обгонитъ. Вс они пролазы, бестіи! Мщанишка, а я сколько ни бился!’

Посл выводовъ Кононовъ какъ бы ставилъ одн точки, благодтель же былъ разнообразне въ знакахъ препинанія: У него были и восклицанія и вопросы съ восклицаніями. Изъ чего слдуетъ: у откупщика оказался въ настоящемъ случа большій чмъ у Кононова запасъ ироніи. А иронія не сдается скоро, она огрызается, какъ Терситъ подъ ударами Одиссеева жезла.

Мысленная рчь откупщика въ боле покойномъ тон означала бы слдующее: ‘Я много лтъ бился чтобы поставить себя на благородную ногу, а этотъ мщаниншика (вс они бестіи и съ большими способностями къ пролазничеству), поступивъ въ университетъ (куда лзетъ нынче всякая шушера), выйдетъ съ правомъ на чинъ десятаго класса, станетъ получать новый чинъ черезъ каждые два года и сдлается превосходительствомъ раньше моихъ сыновей шелопаевъ.’

Какъ ни быстро мчалась мысль обоихъ собесдниковъ, тмъ не мене разговоръ прервался, произошла заминка непріятная для обоихъ. Кононовъ поставилъ себя въ выжидательное положеніе, а потому молчаніе для него было весьма тяжело. Благодтель же хотя и чувствовалъ что ‘сконфузился предъ мальчишкой’, благодаря ироническому настроенію, вывертывался, или по крайности выкарабкивался изъ-подъ конфуза. ‘Да что онъ мн?’ размышлялъ откупщикъ. ‘Сватъ или братъ? Куда хочетъ, туда и поступаетъ. Хоть повсится, не заплачу.’ Почувствовавъ къ юнош нкоторое презрніе, онъ взглянулъ на него свысока, а свысока либо громы метать, либо насмшливо улыбаться, ‘ишь, молъ копошится тамъ себ внизу’. Откупщикъ ршилъ плюнуть на того кто ему не былъ ни сватомъ, ни братомъ, и первый плевокъ заключался въ мстоименіи вы, съ которымъ съ этой минуты благодтель сталъ обращаться къ благодтельствуемому.

— Да, да, заговорилъ откупщикъ, еще самъ хорошенько не зная что выйдетъ изъ его рчи,— вы желаете въ университетъ. Извините, я не зналъ о вашихъ планахъ, а потому заговорилъ, потому собственно что какъ вы воспитывались на мое иждивеніе и притомъ сирота, и такъ-сказать на моемъ попеченіи остались, что я и чувствую.

Такое, нсколько витіеватое, начало понравилось откупщику и онъ продолжалъ въ томъ же тон, уже мене обращая вниманія на слушателя, начиная понемногу услаждаться своимъ краснорчіемъ.

— Да, да, разглагольствовалъ онъ, — вы уже ршили касательно судьбы своей, и дло это кончено. Вы, можетъ-быть, не чувствуете того что я, и вамъ въ голову не пришло со мной посовтоваться. Я охотно помогъ бы вамъ, чмъ могу, но жаловаться что вы меня обошли не стану. У меня чувства, а у васъ-съ другія. Вотъ и все-съ, все-съ что я имлъ сказать вамъ-съ.

Благодтель кивнулъ въ знакъ окончанія аудіенціи, и счелъ себя въ прав заняться бумагами лежащими на стол. Кононовъ, все ждавшій ‘сейчасъ де онъ разразится’, никакъ не предвидлъ такого конца. Онъ былъ смущенъ а переминался съ ноги на ногу. Замшательство юноши нравилось откупщику: онъ слдилъ за нимъ однимъ глазкомъ. Выпалъ удобный случай усилить это замшательство.

— Извините-съ, съ пріятною улыбкой сказалъ благодтель,— но мн необходимо заняться кое-чмъ и если вамъ не въ трудъ, то прикажите мимоходомъ позвать ко мн управляющаго.

Поглядывая однимъ глазкомъ, откупщикъ съ удовольствіемъ замчалъ что юноша конфузится все больше, какъ онъ помялся на мст и наконецъ поклонился и вышелъ.

— Скотъ безчувственный! почти вслухъ сказалъ откупщикъ по уход юноши.— Хоть бы извинился! Жди отъ нихъ благодарности. Какже!

И благодтель раздумался о людской неблагодарности. Какъ многіе благодтели, и онъ, тратя ежегодно въ теченіи семи лтъ извстную сумму на Кононова, полагалъ что такая расходная статья, ничтожная для его богатства, но важная для мальчика, должна въ благодтельствуемомъ возбудить нжныя чувства благодарности. Говоря о своихъ чувствахъ, онъ думалъ объ истраченныхъ деньгахъ, и не замчалъ этого. Но если деньги норовятъ къ деньгамъ, то чувства возбуждаются чувствами же.

Кононовъ, придя въ свою комнату, долго не могъ сообразиться. Упрекъ благодтеля что съ нимъ не посовтовались казался не лишеннымъ основанія. ‘Какъ бы то ни было, а все-жь я ему многимъ обязанъ!’ Несмотря на такое сознаніе, Кононовъ не почувствовалъ сердечной благодарности къ благодтелю. Мысль вошла въ сознаніе холодно, отвлеченно, какъ выводъ изъ факта, иная мысль, старинная дума о томъ почему онъ ‘спускаетъ’ благодтелю, невидимо подсказывала иныя соображенія. ‘А скажи я ему раньше, такъ бы онъ и помогъ! Или не оставь мн ддъ этихъ денегъ, сталъ бы онъ заботиться чтобъ я въ университетъ пошелъ!’ И много, въ томъ же отчуждающемъ тон, приходило въ голову Кононову.

IV.

Кононовъ, того не замчая, начиналъ раздумывать о благодтел не какъ о человк ему еще близкомъ, съ кмъ придется, можетъ, еще долго прожить подъ одною кровлей, а какъ о когда-то близкомъ человк. Внутренно связь между нами уже порвалась, хотя вншнія отношенія (за исключеніемъ замны личнаго мстоименія единственнаго числа таковымъ же множественнаго) продолжались т же. Выводъ сдланный Кононовымъ во время разговора съ откупщикомъ, относительно необходимости перезда на вольную квартиру, на дл ему не пригодился. Онъ остался у благодтеля въ дом и попрежнему неизмнно каждый день приглашался къ обду. Благодтель повидимому столь же мало какъ и прежде обращалъ на него вниманія, но только повидимому. Ироническое отношеніе къ будущему ‘его превосходительству’ не пропало для него даромъ. Оно поджигалось и просилось наружу каждый разъ какъ онъ видлъ юношу. Онъ радъ былъ бы случаю привязаться къ Кононову и выпть ему: молъ хотя ты — нтъ, не ты, а вы, и даже непремнно вы — молъ хотя вы и будущій генералъ, покуда все-таки ничтожество. Но такъ, ни съ того ни съ сего, накинуться, казалось откупщику не ладно: это значило бы по пустякамъ истратить дорогіе заряды. Былъ онъ теперь со своимъ вскормленникомъ на деликатной ног, и внушеніе должно быть отмнно-деликатно.

Кононовъ уже три мсяца ходилъ въ треугольной шляп и при шпаг, какъ представился случай. Обдали, за столомъ были только свои. Кононовъ о чемъ-то задумался и глаза его случайно были устремлены въ ту сторону гд сидла меньшая хозяйская дочка, четырнатилтній подростокъ съ некрасивымъ и веснушчатымъ лицомъ. Между двухъ блюдъ благодтель уловилъ такое обстоятельство и долго крпился, боясь попасть въ просакъ. Но Кононова глаза глядли въ ту же сторону, и откупщикъ убдился въ справедливости своего открытія.

— Вы, господинъ студентъ, громогласно началъ онъ.

Возваніе было сдлано таково громко что вс частные разговоры умолкли.

— Вы, господинъ студентъ, продолжалъ благодтель довольный эффектомъ воззванія,— вы, какъ я уже съ полчаса замчаю, что-то сильно заглядываетесь на мою меньшую дочку. Конечно, вы можетъ-бытъ и важнымъ человкомъ станете, но покуда еще рано, еще слишкомъ молоды, вы извините, но вы еще поросеночекъ, у котораго молоко на губахъ не обсохло.

Благодтель былъ доволенъ деликатностію своего внушенія: и случай почему оно сдлано свойства деликатнаго, и выдалось оно въ форм наиделикатнйшей, не было грубо сказано: ‘поросенокъ’ (‘а вдь и свиньей могъ бы назвать’, мелькнуло въ голов), а нжно и вжливо: ‘поросеночекъ’. Благодтель, не безъ предвкушенія удовольствія, ждалъ слдующаго эффекта: послышатся де легкія хихиканья, господинъ студентъ уткнетъ рыло въ тарелку и сгоритъ отъ стыда, благодтель чувствовалъ уже облегченіе въ сердц и благосклонно прощалъ господину студенту его генеральство. Эффектъ произошелъ, но съ другой стороны. Послышалось не хихиканье, а какъ съ шумомъ отодвинулся стулъ. Благодтель взглянувъ на шумъ, увидлъ какъ господинъ студентъ торопливо и вздрагивая плечьми шелъ къ двери. Лицо благодтеля побагровло и зашаршавилось, онъ хотлъ крикнуть, но слова сперлись въ горл. Вс затаили дыханіе и сидли опустивъ глаза, меньшая дочка горла какъ маковъ цвтъ и глотала крупныя слезы. Лакей, кого Кононовъ отодвигая стулъ чуть было съ ногъ не сшибъ, стоялъ опустивъ вертикально тарелку, съ тарелки падали цыплячьи косточки и капалъ соусъ. Лакей разинувъ ротъ глядлъ на дверь куда вышелъ господинъ студентъ. Глупое лакейское лицо первое попалось подъ глаза благодтелю и на него-то была излита чаша гнва.

— Какъ ты смешь! собравшись съ духомъ гаркнулъ откупщикъ.— Вонъ, и чтобъ духу твоего здсь не было! Болванъ.

Слова эти несомннно относились къ ушедшему Кононову, но лакей тмъ не мене пострадалъ.

Что чувствовалъ Кононовъ прибжавъ въ свою комнату? Какъ бурлило въ голов, какъ клокотало въ груди! Никогда еще, казалось ему, не испытывалъ онъ такого ужаснаго, такого незаслуженнаго оскорбленія.

‘И ты вполн заслужилъ его, бранилъ онъ самого себя.— Да, вполн. Ты давно, еще тогда, ршилъ перехать, и остался. И наказанъ теперь за эту подлость, за эту сдлку съ совстью. И зачмъ было оставаться? Зачмъ было даромъ сть чужой хлбъ? О, какъ гадко, скверно, безобразно! И во всемъ я виноватъ, одинъ я!’

Теперь онъ чувствовалъ: не только де нельзя оставаться въ благодтелевомъ дом, но ни минуты нельзя пробыть въ этой комнат. Теперь онъ ощущалъ ршимость величайшую. Казалось ему никакія препятствія не могли бы поколебать его, не будь у него денегъ, все равно онъ ухалъ бы тотчасъ же. Людямъ слабовольнымъ всегда необычайнымъ кажется малйшее напряженіе ихъ воли.

Мшкать некогда. Кононовъ схватилъ одяло, бросилъ на полъ и пошелъ швырять на него книги, вещи, платье, блье. Потомъ съ необычайнымъ усердіемъ сталъ мять и комкать набросанную кучу. Долго ему не удавалось связать узелъ, то книга вывалится, то проклятая калоша помшаетъ. И онъ снова начиналъ мять, комкать, надавливать. Наконецъ-то все готово. Кононовъ тащитъ узелъ, на лстниц онъ развязывается и опять идетъ возня. Но вотъ онъ выбжалъ за ворота, вскочилъ на перваго попавшагося извощика.

— Куда прикажете?

‘Въ самомъ дл куда?’ подумалъ Кононовъ и безъ дальнйшей думы громко сказалъ адресъ.

Онъ отправился къ Полнову, студенту третьяго курса, у кого бралъ уроки предъ поступленіемъ въ университетъ. Больше дваться было некуда. Полнова на бду не оказалось дома. Сложивъ узелъ въ углу, Кононовъ пошелъ бродить по Васильевскому острову. Ему требовалось угомониться, ему нужна была физическая усталость.

Возня съ узломъ, перездъ, понуканье извощика, втаскиванье узла въ пятый этажъ и прочая,— все это развлекало молодаго человка. Теперь, оставшись одинъ съ своими мыслями, онъ принялся перетряхивать недавній соръ. Онъ началъ, какъ по приход въ свою комнату, со злости и брани на самого себя. Но исходъ былъ уже исчерпанъ, ршеніе приведено въ дйствіе, и мысль обратилась вспять, къ тому, что предшествовало злоб на самого себя. Въ глазахъ металось веснушчатое лицо, въ ушахъ звучало обидное слово. Обида теперь казалась сильне, язвительне, чмъ въ минуту какъ была нанесена. Таково, впрочемъ, свойство всякой раны. Чувство обиды вызывало образъ обидчика, злость на самого перекинулась на благодтеля. Мысль, давняя мысль, работала въ учащенномъ темп. Къ концу прогулки чуть ли не оказалось: и взялъ-то его благодтель отъ дда, и воспитывалъ-то его единственно того ради чтобъ за однимъ прекраснымъ обдомъ обозвать ‘поросеночкомъ’.

‘И какую подлую причину выдумалъ, горячился молодой человкъ,— будто его дочку влюбить въ себя хочу, чтобы жениться на ея деньгахъ. Бдъ она уродъ, и онъ самъ знаетъ что уродъ. А теперь, поди, благовстить пойдетъ о моей низости и вс негодяемъ меня звать станутъ. Скажутъ: какъ было изъ дому не выгнать! Да, да, нечего себя обманывать: меня выгнали, въ зашей вытолкали! И во всемъ я виноватъ, я самъ! Но онъ — какая подлость! Я знаю его, я хорошо его знаю, тутъ все было предумышленно.’

Новаго въ разсужденіяхъ молодаго человка была собственно увренность что онъ знаетъ, хорошо знаетъ благодтеля. Люди, какъ накопившаяся за долгое время антипатія найдетъ себ выходъ въ ссор или размолвк, не рдко въ сердцахъ доходятъ до такого же точнаго и положительнаго знанія одинъ другаго. Многіе названные ученые, подъ напоромъ своихъ страстишекъ и мыслишекъ, доходятъ до столь же положательныхъ знаній историческихъ лицъ и событій. И такихъ знаній клиномъ изъ человка не выбьешь: они страдаютъ папскою болзнью, врой въ свою непогршимость.

Кононовъ дважды съ невольной прогулки забгалъ къ Полнову и все не заставалъ его дома. Наконецъ тотъ явился. Кононовъ откровенно разказалъ все съ нимъ случившееся, только слова ‘поросеночекъ’ языкъ выговорить не поверлулся.

Полновъ похвалилъ Кононова за перездъ отъ благодтеля.

— Только не стсню ли я васъ?

— Вотъ еще глупости!

— Мн всегь дня на два, пока не пріищу комнаты.

— Да оставьте этотъ вздоръ.

Они помолчали.

— Я думаю написать ему письмо, сказалъ немного погодя Кононовъ.

— Зачмъ это?

— Я хочу высказать ему все, безъ всякой грубости и дерзости, но все, все….

— Какъ знаете, по-моему лучше плюнуть.

— Но вдь надо же объяснить ему что я ухалъ на всегда…

— И безъ того узнаетъ.

— Но что я никогда, никогда не возвращусь….

Поленовъ помолчалъ.

— Нтъ, я напишу, ршительно сказалъ Кононовъ. Полновъ опятъ промолчалъ.

Кононовъ посл чаю принялся за письмо. Онъ не могъ не писать, почему это было необходимо нужно, онъ не сумлъ бы объяснить Полнову, но чувствовалъ что длаетъ жизненное, непреложное дло. Ему требовалось нравственно отдлить самого себя отъ благодтеля, провести между нимъ и собою непереходную черту, возможно ясне и обстоятельне выразить ихъ обоюдное несходство. Потребность отрицательнаго самоопредленія (хотя онъ и не звалъ ее такимъ именемъ) водила перомъ Кононова. Много изорвалъ онъ бумаги и остался только тогда доволенъ когда письмо вышло до-нельзя безобразно, и не потому чтобы побужденія или мысли были сами по себ безобразны, а въ ту силу что невозможно иначе ихъ выразить въ подобномъ письм къ своему противнику: онъ вчно тутъ предъ вашими глазами, вы ему втолковываете, точно съ нимъ спорите, и это обстоятельство путаетъ мысль, придаетъ ей особый, несвойственный ей самой по себ, отпечатокъ. Удержаться написать такое письмо трудно и даже незачмъ удерживаться, но написавъ не слдуетъ посылать.

Чего-чего не оказалось на этомъ лоскутк бумаги! Было тамъ и самооправданіе, и слишкомъ пространныя увренія что у него и въ мысляхъ того не было въ чемъ благодтель его заподозрилъ, и боле краткія увренія въ вчной благодарности за воспитаніе и необыкновенно подробное изъясненіе причинъ почему имъ слдуетъ разстаться навсегда. Надъ послднимъ пунктомъ особенно потлъ сочинитель письма, являлись все новыя и новыя причины, все боле и боле тонкіе оттнки, хотлось изложить ихъ возможно ясне, обстоятельне и язвительне. Язвительность требовалась самаго высокаго разбора, безъ тни грубости. Это мсто письма должно было устыдить благодтеля и показать ему всю разницу между его грубою неотесанностію и вжливо-изящнымъ упрекомъ. И это-то употлое мсто, вслдствіе натуги съ какою писалось, вышло ужасно спутаннымъ, туманнымъ и совсмъ не язвительнымъ.

Полновъ уснулъ, не дождавшись пока Кононовъ кончитъ письмо, проснувшись на другой день, онъ увидалъ его совсмъ одтымъ.

— Куда вы такъ рано собрались?

— Я относилъ письмо.

— А-а!

Этого простаго восклицанія было достаточно чтобы Кононовъ почувствовалъ всю неловкость своего поступка, не самого написанія письма, а того что отправлено оно по адресу. И чувство этой неловкости, какъ догадается внимательный читатель, сильне всего при воспоминаніи тревожило Кононова.

Дорого далъ бы Кононовъ чтобы воротить письмо, но благодтель вставалъ рано и ему тотчасъ подавали вс полученныя письма. Благодтелю, понятно, было не особенно пріятно читать посланіе будущаго генерала, во впечатлніе оно произвело совсмъ не то какого, сочиняя, ждалъ Кононовъ. Прочтя длинное увреніе что у Кононова и въ мысляхъ не было въ чемъ онъ его обвинялъ, благодтель подумалъ: ‘Э да никакъ онъ и взаправду влопался въ мою дуреху,— ну, значитъ, слава Богу что со двора долой’. На увренія въ благодарности промолвилъ: ‘знаемъ эти псни, да въ другой разъ не заслушаемся’, а дойдя до знаменитаго язвительнаго мста — о, еслибъ сочинитель предвидлъ это!— благодтель просто-на-просто скомкалъ письмо и бросилъ въ корзинку.

— Тьфу, чортъ, сказалъ онъ — какую нескладицу нагородилъ! И понять ничего нельзя: я думалъ онъ умне.

И благодтель ршилъ: ‘ну, въ люди ему не выйти, нтъ, и разв что по ученой части отличится’.

Кононовъ перехалъ къ Полнову потому что некуда было дться, но будь у него двадцать мстъ куда дваться, врідъ ли нашелъ бы онъ пріютъ лучше чмъ у Полнова. Судьба въ его лиц послала Кононову какъ бы втораго Василій Васильича.

Полновъ, первое дло, былъ человкъ простой. Онъ далъ Кононову день-другой поуспокоиться, поосмотрться, и на третій напрямки, безъ всякихъ подходовъ и обиняковъ, осдомился о состояніи ‘государственнаго казначейства’ своего бывшаго ученика. Узнавъ что у того пятьсотъ съ хвостикомъ рублей, онъ назвалъ Кононова Крезомъ и объявилъ что ему ‘бабушка ворожить’.

— Деньги вс у себя держать нечего, хоть и пустыя, а все жъ процентики получать будете, ршилъ онъ и взялся пристроить капиталъ.— Ну, хоть вы и богачъ, продолжалъ онъ,— а все жь ста двадцати пяти рублей въ годъ маловато, проценты къ тому же каждый годъ уменьшаться будутъ: капиталъ брать придется, а потому: какъ вы на счетъ уроковъ?

Кононовъ отвчалъ: молъ и радъ бы да гд достать. Доставанье Подновъ призналъ своимъ дломъ. И черезъ недлю у Кононова были уроки, сперва плохенькіе, а тамъ и получше. Кононову оставлялось только удивляться житейской умлости товарища да благодарить его.

— Ну вы эти нжности оставьте, замтилъ Полновъ.— Помоему, между товарищами вс эти изъявленія благодарности и прочее не годятся. Сказалъ: спасибо, и баста.

— Ну, спасибо вамъ!

— И баста.

Еще черезъ мсяцъ, или около того, Полновъ, возвратясь изъ гостей, освдомился у бывшаго ученика, каковъ онъ въ языкахъ?

— Ничего себ.

— Переводить можете?

— Думаю что могу. Для себя, случалось, упражнялся. Будто не дурно выходило.

— Съ нмецкаго и французскаго?

— Пожалуй и съ аглицкаго.

— Ладно. Завтра же отправимтесь.

И у Кононова явился новый источникъ дохода, притомъ довольно порядочный. Мсяца черезъ три, онъ жилъ уже припваючи и могъ дозволить себ извстныя роскоши: и книжку нужную купить, и въ театръ сходить. И все сдлалось такъ быстро, безъ всякихъ съ его стороны усилій. Какъ было не повторить вслдъ за Полновымъ: бабушка молъ вамъ ворожить?

Другое дло, Полновъ былъ человкъ съ яснымъ и твердымъ умомъ, съ ясными и опредленными отношеніями ко всему на свт. Сынъ небогатаго и великосемейнаго дворянина, онъ рано долженъ былъ начать трудъ изъ-за куска насущнаго хлба, изъ дому онъ не только не бралъ ни гроша, но порой помогалъ семь. Разъ онъ скопилъ деньжонокъ и думалъ на лто създить въ родную деревнюшку, гд всякій кустикъ былъ ему милъ и дорогъ, гд онъ любилъ всхъ, включительно до подслпаго и приглухаго старика-повара, все переваривавшаго и перевиравшаго. Ужь день отъзда былъ назначенъ, какъ пришло отъ отца письмо, гд тотъ жаловался на плохія обстоятельства. Сынъ, не долго думая, принялся хлопотать о кондиціи и сумлъ найти выгодную. Онъ взялъ половину денегъ впередъ, приложилъ къ нимъ часть изъ скопленныхъ, оставивъ себ буквально только на табакъ, и послалъ отцу. Изъ остальной отъ кондиціи половины, онъ удержалъ сколько было необходимо чтобъ перебиться въ Петербург до пріисканія уроковъ, а прочее послалъ отцу же. Ему и въ голову не приходило даже про себя жаловаться: вотъ де обстоятельства лишили меня удовольствія побывать дома, еще меньше думалъ онъ что сдлалъ хорошее дло. Любить семью, помогать ей, жить для нея Полнову было столько же естественно какъ рыб жить въ вод. ‘Разв можно не любить семьи, или чтобъ семья тебя не любила? раздумывалъ онъ.— Бываютъ, правда, такія несчастія, но Господи! случись со мной подобное, я жить бы не могъ.’ Университетъ былъ для него иного рода семьей. Товарищъ такой же братъ, не помочь товарищу, не помочь брату, или отцу, все это вещи не мыслимыя. Случалось Полнову нападать на негодяевъ, которые либо надували его, либо пакости про него распускали. ‘Въ семь не безъ у рода’, утшался тогда Полновъ, — это все равно что еслибы братъ вышелъ негодяй. Неужто гнать бы его отъ порога? Нтъ, все помочь, поддержать слдуетъ.’ Огорчаться подобными случаями для него казалось такою же глупостью какъ не жениться потому что жена можетъ измнитъ, или отвергать семью на томъ основаніи что попадаются плуты отцы и сыновья негодяи.

То было дорого въ Полнов что его убжденія и врованія выросли и сложились вмст съ нимъ, это придавало имъ особую крпость и стойкость. Онъ не сдлался, а выросъ въ такого человка какимъ былъ. ‘Сама жизнь тебя выпестовала’, говорилъ Полнову одинъ изъ его пріятелей Чулковъ.

И Полновъ любилъ эту выпестовавшую его жизнь, понималъ и цнилъ ея хорошее. Онъ не былъ слпъ и къ ея дурному, но не пялилъ безъ устали глазъ только на него, и другихъ пялить не приглашалъ: поглядите молъ какой я хорошій, кром дурнаго вокругъ ничего не вижу. Когда въ послдствіи пріятели вспоминали про Полнова, у всхъ и на ум, и на язык было одно слово: ‘славный’ молъ человкъ. И у всхъ славно таково становилось на сердц.

Кононову съ Полновымъ жилось легко и ладно. Надо сказать что у Полновской хозяйки, вскор посл перезда Кононова отъ откупщика, нашлась подходящая комната, онъ поселился въ ней и друзья пробили стна о стну до самаго отъзда старшаго изъ Петербурга. Полновъ полюбилъ и привязался къ своему ближнему сосду, всячески заботился о немъ, баловалъ даже его. Не говоря ужь о доставаніи уроковъ и переводовъ, онъ думалъ о малйшихъ для пріятеля удобствахъ. Пойдетъ Кононовъ въ театръ, Полновъ распорядится чтобъ ровно къ его приходу самоваръ былъ готовъ. И такъ-то во всемъ, какъ за любимымъ младшимъ братомъ, ухаживалъ за нимъ. Кононовъ не только не замчалъ, не подозрвалъ даже половины этихъ заботъ.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

Счастливы сочинители имющіе въ виду поучить читателя, показать ему вредъ ли, пользу ли чего-нибудь. Нужно такому сочинителю доказать вредъ сченія, начинаетъ онъ лущить героя и лущитъ всласть день и ночь, въ каждой глав, на каждой страниц. Другой, отъ такихъ-то истязаній въ мочалу истрепался бы и Богу душу отдалъ, но сочиненный герой выносливъ. Черезъ пять, или боле страницъ требуется оному же сочинителю показать какъ зараждается въ человчеств благодтельная идея протеста (идея ей же сочинитель поклоняется, не замчая что по его же разказу она выходитъ благодтельнымъ слдствіемъ усиленнаго лущенія) — герой и на это покладистъ. Eine, zwei, drei! и въ его голов мигомъ слагается идея протеста, въ добавокъ точь-точь въ такомъ вид въ какомъ потребно сочинителю. Еще черезъ десять страницъ, необходимо сочинителю сдлать героя человкомъ ‘развитымъ’, достойнымъ сыномъ XIX вка (иначе самъ сочинитель счелъ бы себя плохимъ сочинителемъ),— герой и на такое дло гожъ: извстно, русскій человкъ на все способенъ. И вотъ неизвстно откуда, даже не изъ Америки, является геніальный товарищъ, или не мене геніальный столичный житель, все знающій, все испытавшій и извдавшій, несмотря на двадцатилтій возрастъ. И вступаетъ сей геній въ темную, освщенную мерцающими сальными огарками, комнату, гд въ ожиданіи свта добродтельное юношество пьетъ чай съ прокислыми сухарями. Только войдетъ, вс ему, какъ птенцы матк, въ ротъ уставятся, а онъ ткнетъ пальцемъ въ запотлое оконце, и изъ устъ его, прямо въ ушеса юношества излетятъ таковы слова: ‘вотъ гд свтъ!’ И тотчасъ же вс, а пуще всхъ герой, увруютъ что свтъ именно тамъ куда пальцемъ ткнуто, и никому, а паче всхъ герою, не придетъ въ голову: не только де свту что въ оконц. Словомъ, укладистый герой, по пословиц, что мшокъ: что положатъ — несетъ.

Счастливы такіе сочинители и великая награда ихъ ждетъ: критики ставящіе себ въ вящее достоинство свое тупое пониманіе поймутъ ихъ. Хороши и удобны, слова нтъ, новоизобртенные патентованные мшки-герои! Они куда удобне живыхъ людей, особенно тхъ что живутъ умственною жизнью, у кого въ голов свой царь есть, да такой царь что подобно многимъ инымъ царямъ начнетъ мудрить и передлывать человка, вершить его подъ свою мру, да вдобавокъ самого себя считаетъ настоящимъ царемъ, ршителемъ судебъ, кому не токмо за страхъ, но и за совсть повиноваться надо.

Неудобство такого живаго человка, между прочимъ, заключается въ трудности, почти невозможности услдить за ходомъ его умственнаго развитія. Откуда и когда взялась, или какъ сложилась та или иная мысль? Почему эта вотъ мысль побдила другія, или стала замтне другихъ, сдлалась любимицей ума? Отчего данная мысль поразила умъ при тхъ, а не иныхъ обстоятельствахъ? Отчего третья врзалась не въ то время какъ дошла прямо, изъ непосредственнаго источника, а при получк изъ вторыхъ, третьихъ, Богъ знаетъ какихъ рукъ, видоизмненная, можетъ-быть искаженная? Насколько, наконецъ, мысль, рожденная ли, пришлая ли, сама измнилась при столкновеніи съ другими, какой оттнокъ отъ нихъ получила и въ свою очередь насколько ихъ измнила, насколько придала имъ свой оттнокъ? Если у писателей чьи мысли и думы отпечатываются въ ихъ твореніяхъ трудно прослдитъ шагъ за шагомъ такое развитіе и почти невозможно возстановить ихъ полный умственный обликъ,— то гд ключъ къ такому длу относительно частнаго человка, не оставившаго подобныхъ какъ бы окаменлыхъ слдовъ? Я предполагаю человка который мыслить, изучаетъ себя, стремится къ самоопредленію. Не тутъ да, не въ этомъ да самоопредленіи разгадка? Но оно само начинается когда матеріалу накоплено уже довольно и зданіе на половину готово, переходныя же ступени, между тмъ, стерлись, не удержались ясно въ памяти: ея вниманіе устремлялось и устремлено на храненіе и скрпу матеріаловъ, добытыхъ и добываемыхъ.

Предположите такую задачу: откуда и въ какое относительно время натаскала ласточка себ на гнздо камешковъ, волосинокъ, грудокъ глины, каждый и каждую изъ нихъ. Задача не невозможная, но и такая сравнительно простая задача потребуетъ много времени, трудовъ, соображеній самыхъ остроумныхъ. Умственное гнздо вьется почти также безсознательно какъ птичье, но та великая между ними разница что въ немъ, въ свитомъ умомъ гнзд, живы и дышутъ каждый камешекъ, каждоя песчинка и грудочка: эти живыя грудочки множатся и пораждаютъ новыя и сами между собою не липкою жидкостью склеены, срослись живою плотью, составили живое же цлое. И это цлое, и все цликомъ и по частямъ, развивается, доходитъ возможнаго совершенства, болетъ, выздоравливаетъ, умираетъ: умираетъ душевное, воскресаетъ духовное, по апостольскому слову.

Кононовъ былъ человкъ мыслящій, стремился къ самоопредленію. Постепенно у него выработался взглядъ на себя, своя теорія, создался идеалъ котораго онъ стремился достигнуть. Но какъ зародилась и развилась эта теорія? Насколько она была слдствіемъ самоизученія и по какому методу, достаточно ли точно и осмотрительно велось это изученіе? Много ли схватила теорія жизненныхъ чертъ, или въ ней оказалось достаточно мнимыхъ? Раждалась ли она свободно изъ жизни, или пришлая старалась подчинить себ жизнь?

Какъ ни трудна задача, попытаемся прослдить ходъ умственнаго развитія Кононова. Благо если удастся намтить его точками, и дай Богъ чтобъ эти точки недалеко уклонились отъ направляющей.

II.

Кононовъ первоначально поступалъ на математическій факультетъ, но пробылъ на немъ всего полгода. Нельзя сказать чтобъ у него вовсе не было способности къ математик, онъ легко слдилъ за преемственностью выводовъ и самый ходъ доказательства занималъ его, онъ поражался красотой формулы и былъ даже въ силахъ оцнить эту красоту, но доказательство кончено, послдній выводъ сдланъ и выраженъ строгою, сжатою и красивою формулой, — и память не удерживала того хода за каждымъ шагомъ котораго слдила внимательно, съ любовнымъ любопытствомъ, красивая формула оставляла впечатлніе умственной красоты, но сама ускользала. Словомъ изо всей работы не выходило плотной, по всей длин ровно ссученной нити, по мстамъ нить была ссучена на-диво, отдлка тонкая, но, вершокъ дальше, шла дряблая, расползалась при легкомъ рывк. Кононовъ замтилъ это и приписалъ своей неспособности къ математик. Онъ ршилъ перемнить факультетъ. Но какой выбрать? Нравилось и тянуло и то и другое. Онъ перешелъ на камеральный. ‘Покуда’, утшалъ онъ себя. Такое утшеніе было необходимо въ виду того что многіе чьимъ мнніемъ онъ дорожилъ называли такой переходъ ‘изъ поповъ въ дьяконы’, необходимо было оно и для себя: вдь не затмъ же поступлено въ университетъ чтобы только кончить курсъ! Зачмъ же? допросилъ онъ себя. Не ради чиновъ, — это дло ршеное, сданное въ архивъ еще при Василій Васильич, не для правъ — такое ученье кончено, права, насколько они нужны, добыты. Для чего… Ради ли изученія какой отдльной науки или чтобы стать человкомъ образованнымъ? Дума надъ этими вопросами натолкнула его на теорію.

Теорія постепенно вырабатывалась, окрпала, и когда довольно окрпла, авторъ постарался придать ей надлежащій видъ. Книги, столкновеніе съ людьми, сличенія себя съ товарищами, развитіе собственныхъ мыслей, — все несло свой вкладъ въ теорію. И теорія, надо правду сказать, во многомъ отвчала дйствительности. Въ окончательномъ вид она гласила слдующее: надо развивать свою личность, вс препятствія къ развитію должны быть устранены. Главнымъ двигателемъ свободной личности полагался талантъ, не спеціальный, къ чему-нибудь талантъ, не предрасположенность къ извстнымъ занятіямъ, а талантливый умъ, стремящійся обогатитъ себя знаніями, развить свои лучшія качества, постигнуть свою конгеніальность съ тми или другими великими дятелями, примкнуть къ нимъ и дозрть такъ-сказать подъ ихъ снью. Талантливая личность въ высшей степени человчна, и ничто человческое не должно быть ей чуждо. Она не можетъ закупориться въ спеціальность, подъ страхомъ обузить свои стремленія или стснить свою свободу. Такой личности противополагался труженикъ. Труженикъ человкъ почтенный, боле или мене узкій спеціалистъ, чернорабочій умственной республики. Ему дается усидчивымъ трудомъ что таланту открывается безъ усилій, притомъ онъ никогда не обниметъ въ цлости всего подлежащаго познаванію, частности приковываютъ его и никогда ему не взлетть надъ ними. Труженикъ — куликъ, онъ вчно хвалитъ свое болото, и это болото вовое не такъ дурно какъ полагаютъ, въ немъ своя дятельна! Жизнь, но обуженая, безъ широкаго простора. Талантъ же соколомъ взмываетъ въ высь, еще въ старину знали каковъ красносмотрителенъ высокаго сокола летъ.

Кононовъ чувствовалъ въ себ такой талантъ и длалъ все что могъ и умлъ для его развитія. Онъ благословлялъ свой вначал необдуманный, переходъ на камеральное отдленіе. Числиться на немъ представляло несомннныя удобство, этимъ, первое, легко выполнялась формальная сторона университетскаго курса, затмъ, самое ея выполненіе не требовало многаго времени и дозволяло посщать любыя лекціи другихъ факультетовъ, заниматься чмъ любо, и наконецъ главное, свобода развитія личности ни мало не стснялась, не скривлялась уклоненіемъ въ спеціальность.

Не должно думать чтобы талантливая личность въ стремленіи всесторонне развить себя, довольствовалась шапочнымъ знакомствомъ съ предметами, задвала о нихъ концомъ крыла, только задть бы, набрасывалась на все, только умственную торбу наполнить бы. Нтъ, такая забава годна разв для пустоцвтовъ, для скоросплокъ что, по выраженію Кононова, ‘спшатъ словно на конькахъ пролетть по наук’. Талантливая личность смотрла на дло образованья строже и глубже. Она не набросится на новизну ради ея новости, ее какъ стараго воробья, на мякин не проведешь. Мишурные знаменитости, профессора гарцовавшіе на либеральномъ коньк не считали Кононова въ числ своихъ поклонниковъ. Онъ открывалъ въ нихъ грубость пониманія, поверхностное отношеніе, какъ слдствіе этой грубости, и къ своему предмету, и къ наук вообще. ‘Шиллеръ сказалъ что для однихъ наука — богиня, для другихъ — дойная корова, онъ не зналъ что явятся плясуны и для нихъ она станетъ натянутымъ канатовъ’, замтилъ онъ посл одной лекціи, покрытой довольно дружными рукоплесканіями. Умъ быстрый и пытливый, Кононовъ легко усваивалъ себ предметъ, схватывалъ, такъ-сказатъ, на лету его выдающіяся части, на чемъ онъ останавливался, случайно ли, по влеченію ли, онъ старался понять до точки, усвоить строго и ясно, отличить тонко. Умъ страстный и влюбчивый, онъ жадно хватался за предметъ, но эта страстная влюбчивость не переходила въ покойную любовную привязанность, тихую и долговчную. Кононовъ отлично чувствовалъ тонкость и гибкость своего ума и старался развить эти качества до виртуозности.

Тонкову и гибкому уму — чего не замчалъ Кононовъ — не доставало выправки, выдержки и самостоятельной рабочести. Кононовъ не плуталъ, какъ во время оно, по лсу, но и не шелъ твердою ногой по матерой земл, онъ не зналъ крпкаго чувства человка у кого есть увренность что кряжевая дорога тутъ она, у него подъ ногами. Его умъ стремился взлетть все выше, откуда видне, и нердко зарывался. Тамъ, въ воздушномъ океан онъ плавалъ

Безъ руля и безъ втрилъ.

Такое свойство его ума было замчено умнымъ старикомъ-профессоромъ. Разъ по окончаніи лекціи Кононовъ заспорилъ нимъ о теоріи, о чемъ шла рчь. Онъ длывалъ это не какъ всегда, профессоръ внимательно выслушалъ студента, сказалъ свои возраженія, и затмъ, помолчавъ, прибавилъ,

‘Вы, г. Кононовъ, человкъ несомннно умный, да умъ-то у васъ непосда. Вамъ все гулять бы да прохаживаться. Нтъ, вкусъ у васъ есть: мста для прогулокъ вы выбираете живописныя. Только спшите очень: хочется повыше на самую высокую гору взобраться: эта молъ горка и хороша, да низка, та вонъ повыше, и вы скорехонько туда. Я не сказать что вы при этомъ по сторонамъ только глазете, нтъ, мимоходомъ, вы и наблюдаете, и вдумаетесь, и порой работнику на пол совтъ добрый дадите. Только сами-то вы не работникъ. Не обижайтесь, мн хотлось предупредить васъ. Былъ у меня такой же какъ вы ученикъ, и ничего изъ него не вышло, несмотря на вс его таланты. Жаль мн будетъ если съ вами то же случится.

Такое замчаніе, сдланное искреннимъ и дружескимъ тономъ, не могло не заставить Кононова призадуматься. Онъ помучился таки, желая выразумть его поточне и пообстоятельне, для этого онъ старался опредлить построже точку зрнія профессора. ‘Не упрекаетъ ли онъ меня недостаткомъ спеціальности?’ Такой вопросъ прежде всего пришелъ въ голову. Теорія тянула на утвердительный отвтъ. ‘Но нтъ говорило наблюденіе,— онъ не изъ тхъ узкихъ спеціалистовъ, что по собственному сознанію идутъ точно по постоянно суживающемуся корридору, пока не ткутся носомъ въ спеціальный уголъ, откуда ничего не видно. Нтъ, онъ не таковъ.’ Въ чемъ же тогда упрекъ? ‘Или мы иначе понимаемъ развитіе личности? Умы ли у насъ разной породы?’ Къ утвердительному отвту на эти послднія соображенія особенно сильно склонялся Кононовъ. Мелькало у него: молъ слдовало бы въ такомъ раз поближе изучить это различіе и пониманій и самихъ умовъ, но тутъ ставилось многоточіе. Для ршенія задачи не доставало данныхъ, талантъ намчалъ задачу, но работникъ надъ ней не трудился.

Кононовъ ошибался: профессоръ говорилъ просто как опытный наблюдатель надъ развитіемъ молодыхъ умовъ. Замчаніе старика прошло какъ тучка предъ солнцемъ талантливой личности. Она продолжала жить своею жизнью и эта жизнь была довольно полна, ясна и радостна чтобы тревожиться легкаго облачка, замчать небольшіе проблы. До времени дышалась вольно и здорово, и Кононовъ чувствовалъ себя божественною личностью ничуть не меньше чмъ Гей на первыхъ порахъ по прізд въ Парижъ.

III.

Кононовъ за долгое житье вмст не только привыкъ къ Полнову, но полюбилъ его. Они не разставались въ теченіе двухъ съ половиной лтъ: Полновъ, по окончаніи курса, близь года пробылъ въ Петербург, числясь на служб въ министерств, пока не вышло подходящее мсто въ родной губерніи. Кононовъ не забылъ своего сожителя и не рдко про него вспоминалъ. Воспоминанія эти были различны, слагались въ отдльныя группы. Охотне всего Петръ Андреичъ останавливался на первыхъ дняхъ знакомства, на первыхъ шагахъ съ той и другой стороны. Онъ съ особою любовью припоминалъ мельчайшія подробности, анализовалъ ихъ и всегда выносилъ отрадное впечатлніе. Ему шептался первый ихъ разговоръ, шептались отдльныя слова на которыхъ сосредоточивался смыслъ. ‘Перехалъ.’ — Прекрасно.— ‘Не стсню?’ — Глупости. — ‘Письмо?’ — Не зачмъ. ‘Отправилъ.’ — А-а! И потомъ освдомленіе на счетъ ‘государственнаго казначейства’, вопросъ: ‘Какъ вы на счетъ уроковъ?…’ Какъ все это длалось просто, прямо, откровенно, безъ всякой натуги, съ полною свободой! Ты разказываешь мн про себя, длаешь меня нравственнымъ повреннымъ своихъ длахъ, и длаешь это по своему побужденію, свободно, и я столь же свободно выражаю свое мнніе, каково оно есть, но теб его не навязываю, ни приговора, осудительнаго ли, оправданнаго ли, надъ твоими дйствіями не произношу. Таковъ, казаллсь Кононову, былъ смыслъ рчей Полнова.

Эта свободность отношеній чмъ дальше тмъ глубже укоренилась. У Полнова была ддовская поговорка, ‘хоть ты мн и братъ, да я-то на свой ладъ ‘. Помни дескать: я такой !же какъ ты человкъ, могу и имю право думать и чувствовать совсмъ по-своему и ты на этотъ дорогой мн каравай, хорошо ли, худо онъ спеченъ, рта не развай. Говори что думаешь, соглашайся не соглашайся со мной, какъ знаешь, на мое мнніе или чувство не посягай. Хорошо оно, нтъ ли, гоже мн или нтъ — про то я знаю. Я всегда тебя выслушаю, если сможешь — имй на меня вліяніе: на это запрета нтъ. Но чуть ты вздумаешь насильничать, извини, я заставлю тебя войти въ границы. А права у насъ съ тобой равныя.

Кононовъ былъ далекъ считать такія житейскія правила своими, лично ему принадлежащими. Онъ былъ увренъ: они выработаны студентскимъ ‘товариществомъ’ и не за одно поколніе. Кононовъ по природ не общительный, разговорчивый только съ близкими (и эти черты характера согласны съ его теоріей развитія личности), не весьма понималъ мнніе Полновскаго товарищества и даже сомнвался въ его существованіи. Разговоры и споры сюда относящіяся составляли отдльную группу воспоминаній. Какъ споры и разговоры наталкивали на самоопредленіе, давали ему матеріалъ, такъ и воспоминанія кучились не вокругъ приземистой коренастой фигуры Полнова, а на начинавшемъ себя разумть я. Споры бывали въ такомъ род.

Задиралъ, по старинному выраженію, чаще Кононовъ, начиная толковать объ университет, его назначеніи и проч.

— Я цню университетъ насколько онъ даетъ средства развить личность вообще, а мою собственную въ особенности, объявлялъ онъ.

— Нтъ, это что-съ! возражалъ Полновъ.— Умственное развитіе и безъ университета можно получить изъ книгъ и ему лучше чмъ въ иномъ университет.

Тому примры были наготов. Въ Казани прикащикъ книжной лавки самоучкой прошелъ всю высшую математику, выдержалъ экзаменъ на кандидата лучше четвертокурсниковъ и потомъ сталъ профессоромъ. Остроградскій, говорятъ, за неспособность къ математик былъ исключенъ изъ Харьковскаго университета. И за границей…. Но Полновъ любилъ русскіе примры, находя что они ‘понятне’.

— Не спорю, оговаривался онъ,— дльнаго профессора слушать полезно. Видишь какъ живой человкъ съ предкомъ обращается, и самъ научаешься тому же. А коли хотите знать, для этого еще полезнй у такого профессора подъ рукой поработать. Ну, да наши больше лекціями отбояриваются, разв въ кои-то вки руководство напишетъ, да то врнй на половину переведетъ. И выходитъ: главное книги, книги, книги.

— Книги или университетъ — все равно, все же ихъ главное назначеніе быть средствомъ для развитія личности.

И Кононовъ упрекалъ пріятеля въ нежеланіи понятъ значеніе личности и пускался въ разъясненіе своей теоріи.

Полновъ возражалъ. Чтобъ онъ не признавалъ значеніеличности — избави Боже! Пусть личность обособляется, отступаетъ въ своихъ особенностяхъ, только чтобъ не становилась исключительною, слишкомъ въ себ замкнутою, ничего для себя какъ слдъ не признающею! Но онъ смотритъ на университетское дло съ боле житейской точки, не вс студенты одарены высокими талантами, не вс могутъ даже держать кандидатскій экзаменъ.

— Намъ не учеными, не писателями, не государственными людьми быть, а простыми смертными. Даже и смертный-то для насъ терминъ слишкомъ общій. Притворяться нечего: большинство изъ насъ станетъ, чмъ отцы были, чиновниками да помщиками. Мы не соль земли, а то что этой солью солится — мясо, рыба, какъ хотите зовите, только не chair canon. Да, за нами еще есть люди кому настоящей соли и понюхать не удастся. Т нашими крохами питаться будутъ. И не спорю, намъ знать о томъ что повыше не худо, и даже себя умственно развить слдуетъ, насколько силы есть, или какъ мужики говорятъ, на сколько ‘могуты хватитъ’. Не то вдь, пожалуй, англійскую соль за поваренную примешь да ею себя и просолишь, а не то бузуномъ удовольствуешься.

И вотъ для этого-то большинства, для этого подлежащаго солк мяса, этого chair saler, кром умственнаго развитія по могут, необходимо нчто иное. Доказывая, Полновъ шелъ такимъ путемъ. Онъ предлагалъ спросить любаго студента: зачмъ молъ ты поступилъ въ университетъ? Рдкій, по его мннію, отвтилъ бы на такой вопросъ прямо, ясно и толково. Который — и такихъ избранное меньшинство — мечталъ о наук, о самообразованіи, который — и такихъ большинство — поступалъ по темному влеченію къ чему-то хорошему, по неясной увренности что такъ слдуетъ, который, наконецъ, воображалъ на счетъ карьеры и правъ.

— И, замтьте, прибавлялъ онъ,— послдній предъ товарищами ужь стыдится сознаться для чего именно поступилъ въ университетъ. Вотъ вамъ первая польза товарищества. Оно подымаетъ, указываетъ высшую цль.

Словомъ, по Полнову, товарищество есть нкотораго рода воспитательная среда, гд студенты выдлываются, становятся людьми. Иначе: научаются цнить свое человческое достоинство и уважать его въ другихъ.

— Вашими бы устами да медъ пить, замчалъ Кононовъ.— Только все это мечта. Въ дйствительности, этого вашего товарищества нтъ, а есть либо панибратство да амикошонство, либо стремленіе къ корпораціи.

— Да откуда жь у меня взялись эти идеи о товариществ? придумалъ я ихъ что ли?

— Нтъ, не выдумали. Вы только переносите личныя мннія, черты своего характера, на другихъ, желанія, ріа desiderata, принимаете за существующее…

— Ну, а мой отецъ, а ддъ мой, а другіе старинные студенты тоже желаніе за дйствительность принимали?

— Ошибка въ томъ же род. Человчество мечтало о золотомъ вк, люди о златой юности, когда, кажется, творились чудеса…

— Ну нтъ, извините-съ. Вы вотъ, Кононовъ, старинныхъ студентовъ не видали, оттого такъ и говорите. А у меня и отецъ, и ддъ студентами были. И я старинныхъ студентовъ видывалъ. Въ Петербург вы ихъ, настоящихъ то-есть, и не увидите: бюрократятся сильно, а вотъ въ провинціи!… Ну вотъ и поговорите съ ними, со стариками-то, и узнаете тогда что они въ университет цнятъ и цнили. Въ т-то времена наука не больно процвтала, хуже чмъ теперь въ порядочной гимназіи учили. А они людьми вышли, и людьми на всю жизнь остались. И они вамъ скажуть что всмъ этимъ товариществу обязаны. И во мн эти понятія не личныя, не мечты, какъ вы говорите, а отъ нихъ, я ихъ преемственно получилъ, а гд преемственность, тамъ дйствительность, тамъ жизнь, заключалъ онъ съ торжествомъ, какъ всегда длаетъ молодой человкъ опираясь на мысль которую признаетъ неоспоримою.— А вотъ вы давеча товарищество къ корпораціи приравняли, такъ это даже обидно. Я этихъ корпорацій всякихъ терпть не могу. А будто подобное что-то такое и въ университет заводится, не безъ грусти подтверждалъ онъ замчаніе Кононова.— Да, да. Начинаютъ попадаться такіе студенты. Думай-молъ вс какъ одинъ, длай что вс хотятъ, и правъ будешь, а не то сейчасъ — подлецъ. И права для студентовъ какія-то особыя выдумываютъ, и студентъ ужь не студентъ, а какой-то новый чинъ въ табел о рангахъ. И выше-то всхъ, и умне, и честне, а остальные те же чуть не подлецы. Нтъ, это корпорація нмецкая (эпитетъ ‘нмецкій’ Полновъ вообще прилагалъ ко всему чего хуже не бываетъ), это казармщина. Нтъ, я, и не я одинъ, вс мы не это въ университет цнили.

— И вотъ видите, разъ посл такого спора прибавилъ особенно грустно Полновъ, — заведется эта казармщина или вообще товарищество падетъ, я сына своего въ университетъ не пошлю, то-есть въ русскій, какъ мы его понимаемъ. А для науки въ Германію пусть детъ, тамъ на этотъ счетъ мастера (Полновъ строго держался нын полузабытаго отличія Нмцевъ отъ Германцевъ).

Пріятели оставалась каждый при своемъ мннія. Полновъ находилъ что Кононовъ по-своему правъ, а Кононовъ то же думалъ про Полнова. ‘Ему товарищество не нужно, разсуждалъ Полновъ, — онъ на умъ свой надется и, правду сказать, есть на что ему надяться’. Строго выводъ былъ не совсмъ таковъ: внутри у Полнова шевелилось нчто среднее между сужденіемъ и чувствомъ (чего онъ даже про себя не высказывалъ ясно), и оно нашептывало ему: ‘молъ полне и лучше была бы его (Кононова) жизнь, знай онъ и даже не знай, а чувствуй, именно чувствуй что такое товарищество’. Кононовъ же цнилъ мнніе Полнова не столько по отношенію къ нему лично и даже не какъ мнніе само по себ правильаое или не правильное, ему нравилась собственно своеобычность этого мннія. Эта своеобычность, по Кононову, въ томъ состояла что мнніе опиралось не столько на умственные выводы, сколько на нчто вн себя, на нчто живое. И это живое порой бывало не только живымъ, но и живучимъ. Понемногу онъ начиналъ даже допускать что Полновское товарищество не вполн мечта, что оно идеалъ студенческой, но не той впрочемъ что онъ видлъ вокругъ, а прежней, временъ когда отецъ и ддъ Полновы были студентами. Нь существуй даже оно, это товарищество, теперь, все-таки я цнилъ бы его насколько оно давало бы средства развить личностъ’, заключалъ онъ. Кононовъ имлъ случай не разъ замчать подобную своеобычность Полновскихъ мнній.

Въ оно время, съ плотно-закупоренной бутылки умствений русской жизни была снята проволока, проволока впрочемъ довольно ржавая, пробка вылетла не безъ достоинства, и брызнула пна. Пока пна была, вс думали въ бутылк де шампанское, первый сортъ. И никто не осмливался дотронуться до бутылки, многіе даже выражали: не благородно де не только сомнваться въ содержимомъ бутылки, но даже дерзкую мысль заглянуть внутрь. И пна била, била пока не угомонилась. Тогда только ршились накренить бутылку и даже опрокинули ее: ничего, пустехонька. Только по стнкамъ липкая пна лпилась.

Итакъ, въ это время стали входить въ моду всякія соціальныя и соціалистическія теоріи, всякія разрушительныя бредни. Полновъ выслушивалъ вс эти пноизверженія съ добродушіемъ истинно патріархальнымъ и славянскимъ. Онъ ни умственно, ни сердечно не раздражался противъ теорій посягавшихъ, казалось, на все ему дорогое и святое. Умственно, потому что его занимали, были ему дороги и святы не отвлеченныя идеи семьи, собственности, государства, а своя семья, свой уголъ и чувство что онъ Русскій, вн и безъ чего онъ не могъ себя понять. Сердечно, потому что не могъ вообразить фактическаго посягательства на жизненный строй необходимый, также какъ для него, для милліоновъ людей. Вотъ почему, относя разрушительныя теоріи къ области мечтаній и утопій, онъ приписывалъ имъ эпитеты честный и благородный. Бездомный и безсемейный, Кононовъ уже въ силу этого обстоятельства долженъ былъ искать себ опоры въ мысли. Полновское добродушничанье было ему не по нутру

— Не понимаю что вы тутъ видите честнаго и благороднаго, говорилъ онъ.

— Отчего же? добродушничалъ Полновъ.— Согласитесь еслибы вс были одинаково богаты, это было бы хорошо. Побужденія, намренія тутъ добрыя, но конечно это мечта.

— Хорошими намреніями, по пословиц, адъ мощенъ. При томъ вы сами находите что это невозможно. Что жъ тутъ хорошаго мечтать о невозможномъ?

— Я и говорю что это мечта, но мечта честная и благородная.

— Мечта не можетъ быть ни честною, ни благородною, этикачества приложимы только къ нравственной сторон человка. Честная мечта такая же нелпость какъ честная мысль. Мысль напримръ бываетъ правильная и не правильная, умная и глупая, чистая и прикладная и т. д., но нтъ ни честныхъ, ни благородныхъ мыслей. Еще пожалуй выдумай честныя заблужденія! Честныя мысли, честныя убжденія отъ такого смшенія понятій только путаница, вавилонскій языкъ. Я вотъ слышалъ какъ разъ кучеръ витійствовалъ: ‘Вороная, говоритъ, лошадь убдительная.’ Оно конюхамъ позволительно безъ смысла высокимъ слогомъ выражаться , а намъ-то слдовало бы понимать значеніе словъ, а не первое встрчное совать.

— Вы слишкомъ серіозно къ этому относитесь, Кононовъ. Вс эти теоріи малйшей критики не выдерживаютъ, я знаю. Только все же пусть лучше объ общности имуществъ мечтаетъ чмъ о карьер или какъ бы денегъ нажить.

— Нтъ, ужь лучше пусть о чемъ хочетъ мечтаетъ, только не мечталъ бы тамъ гд учиться и знать слдуетъ. Это, по пословиц, съ суконнымъ рыломъ въ калачный рядъ.

Разъ Кононовъ пришелъ домой поздно и крпко не въ дух. Видно было онъ ушелъ откуда-то взволнованный и вдобавокъ дорогой, припоминая бывшее, еще пуще разволновался. На вопросъ Полнова что съ нимъ, онъ рзко отвчалъ:

— Наслушался вашихъ благородныхъ мечтаній!

— Какахъ моихъ мечтаній? съ недоумніемъ спросилъ Полновъ.

— Ну, вотъ что вы благородными и честными называете. Вы одни цвтки еще знаете, а я до ягодокъ нынче дошелъ. Все, видите, надо прочь, всю цивилизацію съ государственнымъ устройствомъ, съ искусствомъ, наукою….

— Но это глупости….

— Да именно глупостями они и называютъ, не разслыхавъ подхватилъ Кононовъ.— И кто же? Не нашъ братъ студентъ, не мечтательный юноша по-вашему, а самъ — кто бы вы думали? Самъ К. Л. М., знаменитость, бывшій профессоръ, великій ученый! Изъ тхъ кого ‘подъ великимъ страхомъ признать велятъ историкомъ и географомъ!’ Онъ поучалъ, нчто даже въ род лекціи прочелъ. А въ конц и глазки закрылъ, и съ блаженнйшею улыбочкой проговорилъ: ‘Итакъ, господа, вся предыдущая исторія человчества была рядомъ глупостей.’ Меня, знаете, слегка огорошило. Думаю, врно онъ на счетъ политики, либерализмомъ хвастнуть хочетъ. Переспросилъ. ‘Нтъ, говоритъ, вся, вся вообще.’ И преблагосклонно улыбнуться изволили. Да, вся! А тутъ же насчетъ нервовъ навралъ что-то. Кто-то изъ естественниковъ ему замтилъ, а онъ: ‘Я въ этомъ не спеціалистъ, могъ перепутать, но идея, идея важна!’ И все съ улыбочкой…. Что жъ, Полновъ, и это благородныя мечты?

— Полноте, не смшивайте. Видите, Кононовъ….

Но Кононовъ не слушалъ, онъ спшилъ высказать накопившіяся мысли и высказывалъ торопливо, отдльными фразами, пользуясь малйшими поводами къ ассоціаціи идей.

— Нтъ, что меня поражаетъ, между прочимъ говорилъ онъ,— это переустройство всего изъ-за какихъ-то неправильностей въ отношеніяхъ между капиталомъ и трудомъ…. Такихъ-то мелочныхъ неправильностей тысячи бывали и будутъ, ихъ исправляли и опять он заводились…. Я вдь пожимаю, можно строить идеальное государство и въ немъ все подчинять иде государственности…. Ну, придется тогда съ Платономъ наградить поэтовъ и выпроводить ихъ за границу…. Но когда умъ теорію создавалъ, то ошибка сейчасъ видна: цлость жизни подчиняется частному понятію…. Вообще вс соціальныя науки еще во младенчеств, въ основу мало изученія фактовъ положено…. Но все-таки тамъ умъ, а тутъ…. И это честныя, благородныя мечтанія!…

Полновъ промолчалъ.

— Я старался быть справедливымъ, вставилъ онъ чрезъ нкоторое время.— Это послднее что вы разказывали — глулость, но въ мечт о равенств имуществъ я все-таки вижу нчто благородное.

Кононовъ въ свою очередь промолчалъ, но онъ долго не спалъ въ эту ночь и его занимали не т люди и не т мннія. ‘Полновъ, думалъ онъ,— хочетъ быть справедливъ, боится осудить ближняго. Не поступокъ судить, а мысль. Онъ думаетъ осудить мысль, назвать ее не правильною, такой же грхъ какъ по его христіанскимъ понятіямъ назвать человка дурнымъ. Мысль судится по своимъ законамъ, а не по нравственнымъ. Онъ смшиваетъ это, и страха ради мнимаго грха будетъ вертться и то называть благороднымъ что вдобавокъ совершенно противно его понятію о благородств.’ И слдомъ затмъ онъ не безъ горечи спросилъ: ‘Неужели же, и къ нему, и къ этому славному, милому человку мн придется испытать то же страшное чувство отчужденности?’

Чувство отчужденности, его же боялся Кононовъ, по отношенію къ Полнову, осталось въ этомъ зародошномъ состояніи. Оно нашло себ иной исходъ. Обстоятельства похожія на сейчасъ описанныя были къ тому поводомъ. У Полнова набралось много народу, зашли всякіе споры, и модные вопросы, конечно, не замедлили выступить на сцену.

— Прекрасно, Полновъ, сказалъ одинъ изъ мечтателей,— вы наши убжденія называете мечтою — пусть такъ. Не стану вести схоластическаго спора о словахъ: зовите какъ хотите. По вашему же сознанію, въ нашихъ мечтахъ много честнаго и благороднаго, мы, кром того, признаемъ свои убжденія единственно справедливыми. Разумется, мы станемъ стараться о проведеніи ихъ въ жизнь, и проведемъ. И весь вопросъ теперь въ томъ: будете или не будете вы мшать вамъ дйствовать?

Полновъ не ждалъ такого вопроса: таково далека была отъ него мысль что эти мечты годны на иное что, кром развлеченія юношей въ досужіе часы. Онъ смутился и ничего не отвтилъ.

— Позвольте, началъ Кононовъ.

Полновъ видлъ что онъ взволнованъ, то же замтили и вс. Наступила тишина ожиданія, всегда непріятная и нсколько раздражающая. Про такую тишину нельзя сказать: тихій ангелъ пролетлъ. Скорй тутъ чортъ притаился. Тишина ничмъ не разршилась. Вошли новыя лица, сшибка отсрочилась и уже не возобновлялась. Какъ вс разошлись и пріятели вдвоемъ остались, Кононовъ сталъ по комнат ходить. Онъ ходилъ долго и тревожно, Полновъ не трогался съ мста, ждалъ какого-то слова, чувствовалъ нчто недомолвленное должно быть высказано.

— Да, началъ Кононовъ,— вы ему ничего не отвтили. Извините, я тогда перебилъ васъ. Мн не терплось, но помшало! А что вы отвтили бы ему?

Полновъ тотчасъ понялъ кому и на какой вопросъ.

— Видите, правду сказать: я смутился. Я не ждалъ вопроса. Вопросъ впрочемъ самъ по себ — пустое хвастовство и фразерство.

— Ну, нтъ…. Однако что вы ему отвтили бы? настойчиво переспросилъ Кононовъ.

— Врне, промолчалъ бы. Отвта на такой вопросъ быть не можетъ. О чемъ говорилъ онъ, того быть не можетъ. Въ этомъ род я ему отвчалъ бы.

— Д-да! протянулъ Кононовъ и тотчасъ быстро добавилъ:— А знаете что я хотлъ сказать ему? Сказать?

— Пожалуста.

— Вотъ что. Я хотлъ сказать ему: мы съ вами разной вры, на двухъ не сходящихся берегахъ стоимъ. И между нами ничего общаго нтъ и быть не можетъ. Я ненавижу ваши, какъ вы ихъ называете, убжденія, какъ только можно ненавидть умомъ…. Да, Полновъ, вставилъ онъ, — умъ не меньше сердца способенъ ненавидть и разница та что умъ не прощаетъ. Никогда. Нельзя проститъ посягательства на Цивилизацію, на исторію человческаго разума…. Да, сказалъ бы ему, я васъ ненавижу, вы для меня хуже послдняго дикаря, послдняго идіота. У идіота опытный педагогъ можетъ развить до нкоторой степени умъ, самое дикое общество — зачатокъ цивилизаціи. Но вы ее-то и отвергаете, на разумъ посягаете. Съ вашей стороны: хаосъ, неурядица, анархія, съ нашей: строй, урядъ, законъ…. И извините за отступленіе, онъ, я знаю, усмхнулся бы и сказалъ: ‘дйствительно положительный законъ на вашей сторон’. Онъ не захотлъ бы понять въ какомъ смысл я употребилъ слово ‘законъ’, а можетъ-быть уже и не въ силахъ: война разуму объявлена…. И вотъ что я еще хотлъ сказать вамъ, Полновъ, именно вамъ лично. Мы во многомъ съ вами расходимся, очень во многомъ, и въ главномъ: въ религіозныхъ убжденіяхъ. Не бойтесь, я не на споръ иду. Это дло свободной совсти. Но вы не хотите, именно не хотите понять суть философскаго міросозерцанія. По-вашему, вы по крайности не разъ, можетъ-быть въ жару спора, но вы не разъ высказывали что по-вашему пантеистъ ли, или матеріалистъ — одно и то же. Такъ знайте же: мн матеріалистъ противне самаго завзятаго ханжи. И по тмъ же причинамъ почему ненавижу…. онъ искалъ слова и не нашелъ, и повторилъ, — почему ненавижу тхъ. Я пантеистъ, я признаю разумъ, я признаю строй и закономрность въ мірозданіи. А у матеріалистовъ, какъ и у тхъ, слпой случай, хаосъ, беззаконіе. Оттого-то т часто бываютъ матеріалистами, по крайности, когда послдовательны. Да, это-то отверженіе разума и его законовъ и ненавистно моему уму. Вотъ что мн давно хотлось сказать вамъ, Полновъ.

Кононовъ говорилъ горячо и искренно. Казалось рождавшаяся мысль непосредственно одвалась словомъ, въ самомъ звук голоса слышался трепетъ живорожденной мысли. Этой бесды не забылъ ни одинъ изъ пріятелей. Особенно памятна она Кононову. Въ тотъ вечеръ онъ долго не могъ успокоиться: пересказывалъ про себя что говорилъ Полнову, развивалъ и уяснялъ свою мысль. Мысль подмывалась бодрымъ и крпкимъ чувствомъ, и сама питала и возбуждала его. То было чувство неразрывной связи со всмъ человческимъ, со всмъ что достойно такого имени. ‘Да, да, я чувствую эту связь, не разъ повторилъ онъ про себя, и она лучше, крпче и чище всякихъ кровныхъ и иныхъ связей’. Такова-то была новая выжитая имъ мысль. И ему думалось что съ этой ночи онъ переродился, сталъ инымъ человкомъ. Нтъ не инымъ, а просто человкомъ.

Полновъ съ этого вечера сталъ выше цнить Кононова, точно его умъ и способности явились ему вдругъ сосредоточеніями въ фокус. Но въ то же время Полновъ почти сожаллъ что пріятель придаетъ слишкомъ серіозное значеніе мечт того не заслуживающей.

На другой день Кононовъ какъ бы сдлалъ небольшое добавленіе къ разговору.

— Ахъ, да, сказалъ онъ, — я забылъ извиниться предъ вами. Дло было давно, можетъ-быть вы и забыли. И съ перваго взгляда оно покажется даже мелочью. Какъ-то мы говорили о религіозныхъ вопросахъ, и у меня сорвалось: ‘вы, Полновъ, врите на всякій случай, авось молъ пригодится’.

— Ну, полноте.

— Нтъ, нтъ. Дайте мн покаяться. Эта мальчишеская острота грхъ противъ разума. Я знаю, такіе пріемы въ ходу и признаюсь: меня самого на нихъ во время оно поддвали. Но внутри меня мучало это словцо. Не улыбайтесь: у меня множество такихъ мелочей на памяти, и он меня тормошатъ…. Впрочемъ это къ длу нейдетъ, я хотлъ только извиниться предъ вами.

IV.

Полновъ высоко цнилъ умъ и способности Кононова, любилъ его какъ брата. Естественно, его заботило: что станется съ этими способностями, что выйдетъ изъ пріятеля? Спросить прямо Кононова о его планахъ онъ не ршался. Это значило вмшаться въ его самоличныя дла, ‘товарищество’ запрещало такіе допросы. Иное дло выскажись онъ самъ, но у Кононова о будущемъ точно и думушки не было.

Чмъ дальше тмъ больше мучала Полнова эта сердечная забота. Наступало время разлуки, надолго, можетъ навсегда. Полновъ, какъ ни крпился, началъ выспрашивать исподтиха, обиняками и намеками, но Кононовъ точно не понималъ ихъ. На послдахъ Полновъ не выдержалъ и спросилъ на прямки. ‘Была не была!’ подумалъ онъ.

— Извините, Кононовъ, заране прошу извиненія за то что скажу. Знаю что собственно не имю права, но думаю — можетъ-быть и ошибаюсь — что долженъ сказать вамъ то что на душ.

Кононовъ нсколько насторожился при такомъ запутанномъ начал.

— Вы уже на третьемъ курс…. что вы намрены съ собой длать по окончаніи курса?

— А! А я думалъ Богъ знаетъ о чемъ!

— Однако?

— А кто жъ его знаетъ! Что-нибудь, полагаю, да буду длать.

— Только что-нибудь? и ничего опредленнаго?

— Ничего. Вы сами же прозвали меня вольнымъ казакомъ.

— Но вдь надо же выбрать карьеру, опредлить себя къ чему-нибудь….

— А вотъ буду опредлять самого себя какъ вещь an und fr sich, сострилъ Кононовъ.— Чмъ не занятіе? Но шутки въ сторону. Я ничего не загадываю, да и причины къ тому не вижу. Отрицательно могу только сказать: въ чиновники не пойду. И вы знаете почему: слово Василію Васильичу дано, исполнить надо. Ба, кстати вспомнился: ничего выгорать не будетъ, къ нему на контору опредлюсь, благо предлагалъ. Онъ же, слышно, фабрику завелъ.

— Я не о томъ говорю чмъ вы жить будете, задумчиво проговорилъ Полновъ.— Это что-съ! А вотъ умъ, таланты, ихъ не растратьте….

— О, Боже! Мои таланты!

— Полноте: вы человкъ самолюбивый, настойчиве, вслдствіе перерыва, началъ было Полновъ.

Кононовъ вспыхнулъ.

— Кто вамъ сказалъ что я самолюбивъ?

— Свои глаза на то имю.

— Вы не совсмъ не правы, спокойне заговорилъ Кононовъ,— я дйствительно самолюбивъ, только самолюбіе мое не экспансивнаго, а интенсивнаго свойства.

— Раскройте философскую скобку….

— Самолюбіе мое во мн самомъ, какъ въ банк, закупорено, я только предъ самимъ собой самолюбивъ. Высказывать свои способности, словомъ, дивить Европу — на это самолюбія нтъ.

— Прекрасно-съ. Только вдь надо же и такому самолюбію удовлетвореніе.

— Ему есть пища: разумное развитіе личности, своего Я….

— Но….

— Позвольте. Я живу и тружусь, буду жить и буду трудиться только ради этого развитія. И мн все равно чмъ я другимъ буду казаться, хотя ничмъ. За одно ручаюсь: фокусника изъ меня не выйдетъ….

— Крайности, крайности-съ! Ужь будто только и можно что ничевушкой, либо фокусникомъ быть. Можно и не желать не только Европу, никого не дивить, и въ то же время значить что-нибудь въ жизни….

— Да, въ своей собственной, въ личной жизни.

— Не пустынникомъ же вы сдлаетесь? Вдь пустыннику-то отмаливаться отъ самолюбія требуется, помните! И выходитъ, какъ ни киньте, все безъ людей не прожить, а среди людей, чтобъ покойно было, надо занять опредленное положеніе. И напрасно вы думаете что если вы самолюбивы только предъ собой, то ужь вамъ все равно такъ или иначе о васъ другіе судить будутъ. Пусть внутри самолюбіе и удовлетворено будетъ, а все жъ нтъ, нтъ…. Постойте, постойте, не перебивайте…. ‘Плевать-молъ на нихъ!’ это вы сказать хотли? Прекрасно-съ, приговоръ сдланъ, но какой? Слдствіе его — разладъ, а гд разладъ….

— Не понимаю, къ чему вы все это и говорите, сухо перебилъ Кононовъ.

Полновъ не замтилъ ни сухости тона, ни раздраженія на лиц пріятеля, и продолжалъ съ прежнею горячностью.

— Къ тому и говорю чтобы доказать что кром вашей внутренней задачи, кром свободнаго развитія свободнаго Я, какъ Вы однажды прекрасно выразились…. Не думайте, я не говорю противъ нея, ничуть, я понимаю, цню вашу задачу…. Но видите, кром этого нужна вншняя цль, дло, занятіе, какъ угодно назовите, и дло житейское, практическое…. Словомъ, какъ говорится, опредлить себя къ чему-нибудь надо…. Я не могу точно выразить, ну да вы понимаете…. И мало сказать ‘надо’, нтъ, вы должны, вы обязаны…. А иначе, Кононовъ….

— Иначе?

Сухость тона перешла теперь во враждебную раздраженнность, готовую прорваться, но Полновъ спшилъ досказать свою мысль и не замтилъ такого перехода.

— Иначе…. иначе, какъ я уже говорилъ, произойдетъ разладъ, и мучительный разладъ. Вы наживете себ мученія, и чмъ больше ихъ будете скрывать, тмъ….

— Эхъ, Полновъ, не ваша забота чужыхъ дтей качать, сказалъ Кононовъ и невольно отвернулся отъ пріятеля, точно такимъ движеніемъ думалъ задержатъ прорвавшееся чувство.

У Полнова, какъ говорится, руки опустились.

— Ну да, такъ оно и есть. Такъ я и думалъ. Оттого-то и извинился заране.

Онъ проговорилъ это съ такимъ необычайно искреннимъ и наивнымъ простодушіемъ что раздраженіе Кононова мигомъ пропало. Онъ взглянулъ на растерянное лицо пріятеля и невольно улыбнулся. Полнову было не до того чтобы замтить дружескую улыбку.

— Да, да, лепеталъ онъ столь же искренно, но теперь въ тон, кром того, слышалась оскорбленная сердечность,— я зналъ это. Но что жь длать? Мн казалось, я долженъ…. Я не имю права, но я…. я полюбилъ васъ какъ брата….

Полновъ не могъ продолжать, и взволнованный взглянулъ на Кононова: тотъ улыбался ему. Оба протянули другъ другу руку.

— Нтъ, не вы виноваты, а я, началъ Кононовъ.— Вы правы, и имли право, и ваша заботливость ни мало меня не обижаетъ, напротивъ…. Только… Ахъ, Полновъ, еслибы вы знали какое больное мсто разбередили…. Знаю, вы безъ умысла, не нарочно… Видите, во мн есть — не знаю, природный ли это недостатокъ, или воспитаніе виновато, или я самъ виною — только есть во мн задатокъ несчастія, именно внутренняго, душевнаго несчастія…. На меня находитъ порой такая тоска, я чувствую тогда: мн чего-то не достаетъ, не то чтобы не доставало того что можно имть въ будущемъ, чего хочется, нтъ, не достаетъ того чего у меня нтъ и быть не можетъ, но безъ чего жизнь все-таки будетъ не въ жизнь…. Я, видите, путаюсь, не могу, боюсь опредлить…. Мысль сторонится какъ наткнется на это мсто, а вы…. вы именно его кольнули…. Но оставимъ, бросимъ это мн непріятно…. А затмъ, затмъ вы правы, и спасибо вамъ, и я подумаю о чемъ вы говорили, и… и, слава Богу, мы разстанемся друзьями.

Друзьями они и разстались. Полновъ недоумвалъ почему Кононовъ сказалъ ‘слава Богу’ и что грозило ихъ дружб, но онъ не счелъ удобнымъ допытываться о причинахъ. Кононовъ все боялся испытаннаго имъ чувства отчужденности. Пусть тепло и сердечно будетъ воспоминаніе о Полнов!

По отъзд пріятеля, Кононову стало не по себ на старой квартир. И комната точно не такъ свтла, и хозяйка не такъ внимательна, и прислуга не такъ услужлива. Придетъ онъ вечеромъ домой, ноги сами собой направляются къ знакомой двери, уже складываются слова, анъ поговорить-то не съ кмъ, за знакомою дверью незнакомый жилецъ. ‘Да, славный онъ человкъ, и хоть мы и разошлись бы по разнымъ дорогамъ, онъ вправо, я…. (Кононовъ не договаривалъ, но чувствовалъ: его дорога не влво отъ пріятелевой, а выше, но этого слова онъ не хотлъ, боялся выговорить)…. во все же мы остались бы добрыми сосдями: вдь мы одинаково разумли свободу.

Такъ ли иначе ли, только Кононовъ не остался на старой квартир. Другаго Полнова сыскать было нельзя, требовалось найти подходящаго хозяина. Таковой представился самъ въ лиц Семена Иваныча Худышкина, по призванію (въ чемъ г. Худышкинъ ни мало не сомнвался) художника, по складу жизни (что г. Худышкинъ всемрно отрицалъ) пьяницы довольно горькаго. Сей господинъ Худышкинъ былъ единственный человкъ съ кмъ Кононовъ былъ на ты. Какъ-то случилось, Петръ Андреичъ самъ не помнилъ: только выпили они брудершафтъ, и съ тхъ поръ Худышкинъ ни разу не сказалъ ему вы, чмъ и его пріучилъ говорить себ ты. Впервые же съ господиномъ Худышкинымъ онъ встртился у благодтеля, куда будущій великій художникъ явился въ двуличневомъ пиджачк и съ кудластыми длинными волосами. Благодтель былъ пріятелемъ его отца, купца довольно богатаго.

— Что тятенькины денежки пріхалъ мотать? небрежнодружески спросилъ благодтель.

— Смйтесь, ни мало не смутясь отвчалъ господинъ Худышкинъ,— а вотъ какъ я прославлюсь да сдлаюсь знаменитымъ художникомъ, сами тысячи за мои картины платить будете.

— Ну, ладно, будемъ ли, нтъ, старуха на двое сказала. А не лучше бы теб фантазіи-то бросить да дломъ заняться?

— Такъ искусство по вашему вздоръ? спросилъ господинъ Худышкинъ да и пошелъ качать. Онъ и голову назадъ откинулъ, и глаза у него загорлись. Эпитеты ‘великій и святой’ посыпались изъ его устъ какъ соль изъ рукава сказочнаго солдата, продававшаго бабамъ ложку-самосолку.

Кононовъ думалъ: оборветъ молъ его благодтель. Ничуть не бывало: благодтель слушалъ внимательно и хотя порывался мысленно сказать: ‘вздоръ молъ все, складно только вретъ’, однако заказалъ господину Худышкину портретъ съ роковой веснушчатой дочери. Солдатъ сумлъ продать ложку.

Господинъ Худышкинъ, посл ссоры Кононова съ благодтелемъ, встртивъ однажды господина студента, навязался къ нему и потомъ сталъ захаживать. ‘Нашему брату художнику не дурно порой около умныхъ людей повертться’, ршилъ онъ. Человкъ вообще не застнчивый, Семенъ Иванычъ просто перетащилъ къ себ Кононова.

— Чего теб здсь оставаться? Перезжай ко мн: и покойнй будетъ, и столъ у меня почти семейный.

Нарчіе ‘почти’ означало что господинъ Худышкинъ хотя и не женатъ, но обзавелся Форнариной. Но я до времени распространился о художник, не самъ по себ, но такъ-сказать косвенно онъ занималъ мсто въ воспоминаніи Кононова, о чемъ пойдетъ рчь.

Семенъ Иванычъ не прекращалъ знакомства съ откупщикомъ, хотя навщалъ его рже и злобился на него за непризнаніе своего таланта, собственно за не покупку произведеній своей геніальной кисти. Однажды — Кононовъ былъ уже на четвертомъ курс — господинъ Худышкинъ возвратился разстроенный и даже блдноватый, и объявилъ своему жильцу что благодтель волею Божіею помре окоропостижно, отъ удара.

— Обожрался, должно-быть, рзко сказалъ Кононовъ.

То всплеснула старая привычка судить благодтеля на извстный салтыкъ. Худышкинъ съ укоромъ глянулъ на него.

‘Все-таки я много обязанъ ему’, поспшилъ Кононовъ замятъ внутри себя непріятное чувство, вызванное укоряющимъ взглядомъ художника. Суть невольнаго восклицанія отъ того не измнилась.

— Ты, конечно, пойдешь на похороны, сказалъ художникъ еще наканун начавшій сбираться на это торжество.

— Зачмъ я пойду туда? съ неудовольствіемъ замтила Кононовъ:— да и не люблю я похоронъ: наберется народу….

— Ну, на выносъ въ церковь ты все-таки пойдешь же.

— Нтъ. Не зачмъ.

— Какъ же…. Все же онъ теб…. И опять вы въ ссор были…. Ну, помириться, поклониться его праху, ну….

Семенъ Иванычъ не кончилъ. Странно ему казалось что такой умный человкъ и такой простой вещи не понимаетъ. ‘Это всякій мужикъ пойметъ зачмъ’, подумалъ онъ. У Худышкина, мимоходомъ сказать, было довольно такихъ непосредственныхъ, эпическихъ движеній. Кононовъ смутился замчанію Худышкина и ршилъ было пойти, однако передумалъ. ‘И что я буду тамъ длать! Еще узнаетъ меня кто-нибудь, и пойдетъ шушуканье!’ И рой мелочныхъ непріятныхъ воспоминаній облпилъ его. Какъ ни непріятны были воспоминанія, онъ не гналъ ихъ. Онъ смутно чувствовалъ: она отдаляютъ и заслоняютъ нчто боле непріятное и тяжелое. Онъ не допытывался въ чемъ именно состоитъ это боле непріятное. То былъ порывъ сердца, безсознательно имъ загубленный, порывъ къ примиренію и прощенію въ виду свжей, еще не закиданной могилы. Непріятное заключалось бы въ борьб этого сердечнаго порыва съ укоренившимся сужденіемъ о благодтел.

Черезъ извстное время, при посредств неизбжнаго господина Худышкина, Кононовъ былъ приглашенъ къ душеприкащику покойнаго. ‘Врно откупиться за обиду хочетъ’, думалъ онъ дорогой, ‘завщалъ тысченку, другую. Не бойся, не подкупить. И десяти не возьму.’ Точно благодтель былъ живъ и онъ могъ споритъ съ нимъ! Вовсе не то оказалось чего ждалъ Кононовъ. Душеприкащикъ обратилъ вниманіе молодаго человка на одинъ изъ послднихъ пунктовъ завщанія. Въ немъ стояло: ‘Также завщаю и моимъ душеприкащикамъ вмняю въ священнйшую обязанность ране исполненія сего духовнаго моего завщанія выдать такую-то сумму студенту Петербургскаго университета Петру Андрееву Кононову, кои деньги взяты мною займообразно на честное слово у отца его, бывшаго имрецкаго купца Андрея Петрова Кононова.’

Кононовъ вышелъ ошеломленный. Не фактъ полученія суммы, для него весьма значительной, ошеломилъ его, онъ даже не думалъ о деньгахъ. Отношенія покойнаго къ отцу, дду, къ нему самому, явились въ новомъ свт и возмущали моюдаго человка.

‘Онъ приберегалъ, приберегалъ эти деньги, отцовскія, мои деньги! думалъ онъ на возвратномъ пути,— а для чего? Чтобы покичиться, поломаться надъ вами. Отецъ — и вспомнилась ему опять грустная сцена ранняго дтства, и слезы, а давившее гордо слово — отецъ умеръ въ бдности, въ гор. Да, да, теперь я какъ будто припоминаю, кто-то мн говорилъ что отецъ съ тоски запилъ, оттого и умеръ…. А эти, его деньги могли спасти его!… И ддъ — опять прилило воспоминаніе какъ унижался старикъ предъ откупщикомъ и его трехаршинными наглецами.— О, теперь я понимаю на что намекалъ Василіи Васильичъ: ‘молъ, можетъ, и узнаешь каково было легко дду къ нему идти’. И онъ все время корчилъ благодтеля и считалъ себя въ прав всячески оскорблять меня и выгнать изъ дому. И новыя личныя воспоминанія хлынули мутнымъ потокомъ. То ‘знаніе’ благодтеля до чего давно уже дошелъ Кононовъ теперь укрпилось и точно подтвердилось вновь открытыми фактами. Такимъ побытомъ не рдко укореняются самыя грубыя ошибки, и ошибочныя заключеніе все подтверждаются новыми и новыми фактами. Но Богъ съ нею, съ этой ошибкой: грустне что застылъ на первомъ шагу примирительный порывъ сердца, и ничмъ уже не могла исправиться ошибка сужденія.

Въ дйствительности же обстоятельства этого дла были таковы. Благодтель не отдалъ денегъ вовремя, потому: самому круто приходилось, а своя рубашка ближе къ тлу. Отдай онъ въ т поры деньги, самъ въ банкроты попалъ бы. Можно бы, конечно, дду отдать…. Но, первое, денегъ лишнихъ не случилось, и хотя благодтель и честнымъ купцомъ себя понималъ, безъ нужды деньги выпускать не любилъ. ‘Все равно вмсто процентовъ сына воспитаю, а долгъ у меня на душ’, ршилъ онъ. Воспитаніе, конечно, дешевле многолтнихъ процентовъ обошлось, но вдь деньги не на проценты браны были, и благодтель, въ свою очередь, случалось, ссужалъ Андрея Петровича деньжонками. А чтобы и совсти у него долгъ не лежалъ, того не было. Завщаніе было писано за нсколько лтъ до ссоры съ Петромъ Кононовымъ, тотчасъ по полученіи извстія о смерти дда, и благодтелю ни вотъ-ни, ни разу и въ голову не пришло лишить его отцовскихъ денегъ.

Какъ бы то на было, Кононовъ оказался обладателемъ двухтысячнаго годоваго дохода. Когда онъ вдумался въ это обстоятельство, радостное чувство полной вншней независимости охватило его. Онъ, конечно, могъ бы ррожить трудомъ, но знать что можетъ по произволу располагать временемъ, заниматься чмъ угодно!… Теперь нечего думать о ‘выбор профессіи’, объ ‘опредленіи себя къ длу’, о чемъ толковалъ Полновъ. По его словамъ, чтобъ удобно жилось межь людьми, надо занять опредленное положеніе. Что жь! оно есть теперь, это положеніе. ‘Кто онъ такой?’ На сей вопросъ отвтъ готовъ: ‘человкъ если не съ капиталомъ, все же съ капитальцемъ’. Онъ теперь въ нкоторомъ смысл rentier, или, какъ говорится, ‘Живетъ въ свое удовольствіе’.

Кононовъ понималъ что ‘опредленное положеніе’ по Полнову значило не совсмъ то. Его требовалось занять въ сфер боле высокой, гд цнится внутренній человкъ. Но то ужъ благо что нечего спшить опредлять себя въ этомъ значеніи и ради этого не зачмъ насиловать свою личность. Пусть личность разовьется опредлительне, и тогда свободное Я свободно излюбитъ какое-нибудь дло. Къ воспоминаніямъ объ этомъ пункт присоединялось нчто. Именно, Кононовъ позже убдился въ слдующемъ: кром де всякихъ другихъ соображеній, радостное чувство независимости поддерживалось въ то время не яснымъ, еще слпымъ сознаніемъ что съ полученіемъ наслдства устранялась, или откладываясь въ долгій, въ очень долгій, чуть не безконечный, ящикъ забота о тхъ задаткахъ душевнаго несчастія въ чемъ съ такою откровенностью онъ сознался Полнову.

На этомъ мы оставимъ воспоминанія Петра Андреича. Мы прокинемъ около двухъ лтъ, не потому чтобы за это время нечего было ему вспоминать, а по той причин что важнйшія изъ оныхъ воспоминаній пришлось бы намъ самимъ въ течаніи разказа припоминать и такимъ образомъ невольно повторяться.

Итакъ прологъ конченъ, и я могу приступить къ самой повсти. Начаться же этой ‘трудной’ повсти по возможности съ самаго будничнаго, самаго зауряднаго дня.

КНИГА ПЕРВАЯ.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

Дождь, казалось, зарядилъ надолго. То не былъ бойкій и млодцоватый проливень что налетитъ съ громомъ и свистомъ и пошелъ валять. На такой-то глядть весело и само собой приговаривается: ‘ловко! славно! а ну-ка припусти! еще, еще! лей да лихо! да дорогу-то, дорогу хорошенько вспузырь!’ [ождь что надолго зарядилъ былъ не таковъ. Онъ шелъ не спша и не лниво, не прибавлялъ и не убавлялъ шагу, капалъ себ да покапывалъ, шлепалъ да пошлепывалъ: степенно, досужливо, съ дловымъ достоинствомъ. Словно каждая капля этого дождя была проникнута холоднымъ сознаніемъ то суть дла не въ сил, а въ непрерывномъ паденіи.

Непрерывныя водяныя нити волочились сверху, скрещивались, путались, перепутывались. Случись прохожій съ достаточно пылкимъ воображеніемъ (разумется въ высокихъ калошахъ, въ непромокаемомъ комканомъ пальто съ таковыхъ же воротникомъ), могъ бы онъ подумать будто забрелъ ненарокомъ на водяной канатный заводъ и тамъ попалъ въ просакъ, откуда, сколько ни барахтайся, не вылзешь.

Боле простые прохожіе поругивались и чертыхались на дождь, а онъ, знай себ, похлопывалъ да пошлепывалъ не разбирая и не уважая никого и ничего. Онъ пробивался и забивался всюду, все превращалъ въ сырость и мглистый туманъ, смшивался съ дымомъ топившихся бань и фабричныхъ заведеній, влажною и дкою пылью норовилъ въ носъ, щекоталъ вки.

— Не одно, братцы, солнышко радуетъ всхъ и веселитъ, казалось говорилъ этотъ разсудительный дождь,— и я, Дождь, для всхъ же, для всхъ. Все-то я, братцы, вымочу, всего сыро и сро станетъ, не разберешь день ли, братцы, стоитъ, ночь ли пала, жидкою ли мокретью по городу сумерки расползлись.

Такой-то дождь поливалъ городъ С.-Петербургъ въ одинъ прекрасный (sui generis) октябрьскій день, лтъ семь, или малость побольше назадъ.

II.

Дождю неумолимо поливавшему Петербургъ со всми окрестностями не было никакой причины не мочить деревяннаго дома надворнаго совтника Щурупова, состоявшаго Васильевской части, 0го квартала, ближе къ Голландской бирж и Малому Проспекту чмъ къ Среднему и Смоленскому кладбищу. Еще меньше было причинъ оному дождю не мочить каменнаго флигеля на двор означеннаго дома.

Во второмъ этаж флигеля находилась квартира уже извстнаго читателю Семенъ Иваныча Худышкина. Квартира длилась на дв половины: хозяйскую и жильцовскую. Въ хозяйской было темно: самъ Семенъ Иванычъ отправился за получкой денегъ, его кухарка Петровна отпросилась въ гости, хотя за часъ до ухода смло утверидала: ‘въ такой де дождь добрый хозяинъ собаки на дворъ не выгонитъ’, его любовница Амалія едоровна валялась на кровати и подремывала подъ дождь.

На жильцовской было свтло. Тамъ, въ небольшой комнат съ громадными окнами (комната, мимоходомъ сказать, напоминала домоваго хозяина, маленькаго, глазастаго человчка), сидлъ за письменною работой молодой человкъ.

Онъ глядлъ сосредоточенно, почти строго, занимался самымъ усидчивымъ образомъ. Это впрочемъ не значило что работа его занимала. Весьма напротивъ. По временамъ, какъ онъ подымалъ отъ стола голову и начиналъ перебирать отложенныя въ сторону бумаги, блдное лицо искривлялось брезгливою улыбкой, и голубые усталые глаза искрились злобнымъ пренебреженіемъ. Казалось, молодой человкъ презиралъ и свою работу, и особенно себя, зачмъ ею занимается. Это замчалось даже въ движеніи пальцевъ, когда онъ дотрогивался до бумагъ. Онъ точно боялся запачкать пальцы прикосновеніемъ и въ то же время опасался не увидлъ бы кто до чего онъ дотрогивается. Наконецъ онъ всталъ, наклонясь надъ столомъ еще разъ перебралъ бумаги, сунулъ изъ въ портфель и отбросилъ подальше отъ себя.

Было пять съ четвертью по полудни, и молодой человкъ, взглянувъ на часы, ршилъ: пора де обдать. Такому ршенію, видно, не суждено было осуществиться.

— Пишутъ въ анекдотахъ, разсуждалъ молодой человкъ, отходя отъ стола по направленію къ дивану,— будто великіе ноди за работой забывали о д. Вздоръ, не врю. Хорошая работа — здоровая работа: она аппетитъ должна возбуждать. А вотъ какъ отъ нечего длать дрянью займешься!… фу!

Кононовъ (для читателя не секретъ что то былъ онъ), по просьб одного знакомаго, нкоего Никандра Ильича Слпищева, взялся просмотрть программу журнала и его же нанялъ издавать оный Никандръ. Слпищевъ былъ литературой промышленникъ: онъ бралъ у книгопродавцевъ переводы, раздавалъ ихъ молодымъ людямъ за боле дешевую плату и затмъ издавались они яко бы подъ Слпищевой реакціей. Кононовъ, во время оно, благодаря посредничеству Полнова, состоялъ у Никандра въ батракахъ, и Никандръ весьма одобрялъ талантливаго студента чьи исправные переводы нечего было редактировать. ‘У васъ, батюшка, слогъ есть’, не безъ зависти говаривалъ онъ. Самъ Никандръ, какъ ни бился, не могъ справиться съ ужами и которыми: гибелью вползали они въ его статьи и переводы, письма, даже рчи. Нын, желая сдлаться боле крупнымъ промышленникомъ, онъ вспомнилъ о Кононов и упросилъ его вообще просмотрть программу, ‘а также если насчетъ слога.’ За сей-то работой мы и застали Петра Андреича. ‘И зачмъ было браться?’ продолжалъ размышлять молодой человкъ. ‘Зналъ что путнаго ничего не выйдетъ, и все-таки дозволилъ упросить себя…. И мало того: самъ себя обманулъ, уврилъ что пожалуй оно и занимательно выйдетъ…. А зналъ, раньше зналъ…. И какъ это глупо!… Вчно надуть себя хочу…. не клюетъ… и точно тотъ Англичанинъ….’

Онъ думалъ несвязно, обрывками, ровно дло о чемъ думалось не стоило стройнаго размышленія, или же отъ частой умственной переборки въ конецъ наскучило. Такъ порой отъ длать нечего перелистываешь знакомую и надовшую книгу. Вспомнивъ про Англичанина, молодой человкъ усмхнулся какъ доброму знакомому: ‘а, вы-молъ это!’ И тутъ же замтилъ каково странно вспоминаются давно и хорошо знакомыя вещи.

‘Вдь этотъ вотъ Англичанинъ, раздумывалъ онъ уае о томъ что сейчасъ замтилъ,— онъ часто приходитъ мн въ голову, и что именно случилось, я въ эти мгновенья хорошенько не помню. И труда себ не даю припоминать, а тутъ онъ, этотъ случай, цликомъ передо мной, словно въ точку съжился. И только мелькнетъ эта точка, я будто все припомнилъ и мысль пойдетъ своимъ чередомъ. И такое впечатлнье точки повторяется всегда. Любопытно!… А въ чемъ бишь дло? дай-ка припомню.’

Онъ сталъ припоминать анекдотъ, какъ сталъ бы разказывать другому и замтилъ: чтобы припомнить все подробности потребовалось нкоторое усиліе памяти.

— Психологическая тонкость!… И что у меня за страсть наблюдать ихъ! сказалъ онъ про себя.

Анекдотъ въ томъ состоялъ что здилъ Англичанинъ на мельницу подъ Гатчиной, форелей удить, и когда клевъ не задавался, старикъ мельникъ будто бы (при подробномъ воспоминаніи Петръ Андреевичъ усумнился въ справедливости анекдота) заставлялъ внученка нырять и насаживать рыбешку на крючекъ, а самъ въ это время заговаривалъ Англичанина. Форелька заготовлялась заране, Англичанинъ не подозрвалъ уловки, всегда оставался доволенъ и щедро расплачивался съ хитрымъ старикомъ.

Какъ молодой человкъ припомнилъ подробно анекдотъ и замтилъ за собой страсть наблюдать психологическія тонкости, мысль его повернула на прежнее.

‘Разница между мной и Англичаниномъ та что онъ не зналъ про обманъ, а я самъ ужу, самъ ныряю, самъ себя надуваю и все-таки….’

Мысль словно споткнулась. Онъ не сказалъ самому себ: ‘и все-таки доволенъ’, но предчувствовалъ: продолжай мысль идти, она непремнно пришла бы къ такому заключенію. Молодой человкъ подмтилъ эту недосказанность мысли и что, думая, онъ въ то же время слдитъ за ходомъ своей мысли, и сознаетъ это слженье, и опять-таки замчаетъ: есть въ немъ это сознанье.

Происходившее внутри его совершенно поглощало вниманіе молодаго человка, онъ не замтилъ какъ легъ на диванъ, не подозрвалъ даже что лежитъ.

‘И все-таки я доволенъ собой’, явственно выговорилъ онъ про себя.

Мысль остановилась, ровно дошла до предла, стукнулась о него и замерла. Нашло мгновенье когда мысль прекращается, и человкъ, хотя не слитъ, ничего не замчаетъ и не сознаетъ себя. Про такія-то мгновенья говорится что ‘человкъ крпко задумался’.

Мысль, простоявъ неподвижно, качнулась и пошла въ другую сторону. Дв вещи занимали молодаго человка: онъ раздумывалъ о своей особ, которую — онъ твердо былъ увренъ — онъ вчно надуваетъ и, второе, наблюдалъ: что творится внутри его самого. Мысль на подобіе маятника, хотя не съ такою правильностью, колебалась между этими двумя предлами.

III.

‘Да, о чемъ бишь я думалъ?’ спохватилась мысль, посл минутной остановки. ‘Я замчалъ что во мн длается, слдилъ за всми извивами и изгибами своей мысли. Тамъ, внутри меня, есть нчто удивительно-сложное, оно думаетъ, мечтаетъ, грезитъ, и само можетъ сознавать всю эту дробную, кропотливую, путанную и перепутанную работу. Да, сознаетъ все это и вдобавокъ сознаетъ существованіе самого сознанія. Что же оно само по себ, это мое сознаніе? Какъ узнать, какъ добраться до него? Если на время я все забуду что зналъ, что видлъ и чувствовалъ, и останусь вполн наедин съ самимъ собою….’

Онъ остановился и точно съ горки посмотрлъ на пройденный умственный путь. Происходившее въ немъ казалось страннымъ и небывалымъ.

‘Остаться наедин съ самимъ собою, совсмъ, совсмъ наедин, чтобы ничего кром себя не сознавать…. этого со мной не бывало, моя мысль никогда такимъ образомъ не работала, никогда… И что же теперь, что теперь?’

Онъ старался сосредоточиться, усиливался уединиться какъ можно полне и сильне, теперь онъ уже не считалъ себя вчно самое себя надувающею особой, и то грызущее, тоскливое чувство чмъ спровождалась такая мысль оставило его. Онъ былъ поглощенъ тмъ что впервые открывалось, еще не открылось, но вотъ сейчасъ, сейчасъ ему откроется. Трепетное чувство пытливаго ожиданія охватило его.

‘И что же теперь?— что? повторялъ онъ.— Теперь во мн только одна мысль: я сознаю самого себя, да, самого себя отдльно, уединенно, вн всего, вн времени и мста. И еще — еще знаю что это сознаніе, это сознающее самого себя Я существуетъ.’

Молодой человкъ перевелъ духъ. Сдланное имъ открытіе, или врне — какъ онъ самъ полагалъ — то что теперь само собой открылось ему казалось ему важнымъ и знаменательнымъ. Онъ нсколько разъ повторилъ надъ собою опытъ самоуединенія, боясь не вкралось ли какой ошибки, и каждый разъ самъ собою открывался тотъ же выводъ. Петръ Андреевичъ, анализуя выводъ, скоро убдился что онъ есть не что иное какъ Декартово cogito ergo sum. Такое убжденіе ни мало не опечалило Петра Андреича: онъ не проклялъ Декарта на основаніи правила pereant qui ante nos nostra dixerunt. Такое убжденіе, напротивъ, усилило для него значеніе вывода.

‘Такъ вотъ что въ сущности значитъ это пресловутое cogito ergo sum’, думалъ онъ. ‘А мы, бывало, толковали, спорили о немъ! А настоящій-то внутренній смыслъ этихъ словъ былъ для насъ теменъ, тусклъ. Надо самому прожить такую умственную фазу, тогда только узнаешь ее, тогда только вполн поймешь чуткую мысль, уразумешь ея значеніе.’

Тревожное чувство возбужденной пытливости, съ какимъ онъ длалъ опытъ самоуединенія, теперь замнилось спокойнымъ чувствомъ довольства. Молодому человку нравилось что умъ его способенъ на такое пониманіе, самая умственная работа, едва конченная, удовлетворяла его. Таковъ былъ новый предлъ дальше чего мысль не пошла. Она вновь, какъ маятникъ, качнулась въ обратную сторону и возвратилась къ опыту самоуединенія и отъ него, но съ уже меньшею противъ прежняго силой паденія, уклонилась къ первому предлу. Колебанія умственнаго маятника длались слабе, энергія не направляла мысли, и она, становясь вяле и вяле, переходила въ грезу. Мысль такъ-сказать подремывала….

Долго ли молодой человкъ пролежалъ на диван, онъ того не зналъ. Какъ онъ очнулся отъ крпкаго задумья, все окружающее показалось ему страннымъ, точно невиданнымъ. Странно и неуклюже лежало на диван чье-то тло, точно то было не его тло, или онъ его никогда прежде не замчалъ. Въ глазахъ что-то мигало и что-то трещало, и еще слышался какой-то шлепъ и дребезгъ. Онъ точно откуда-то сверху глядлъ на все, не отдавая себ отчета въ томъ что видлось и слышалось, не чувствуя нужды въ таковомъ отчет. Бывшее сейчасъ внутри его представлялось столь же смутно. Онъ и на это смотрлъ также безучастно и безотчетно какъ на все отражавшееся на стчатой оболочк его глазъ.

Понемногу дремота спадала. Молодой человкъ сталъ припоминать что было, не что съ нимъ было, а что произошло въ немъ. Онъ вспомнилъ весь ходъ мысли въ обратномъ порядк до того момента какъ отошелъ отъ стола.

‘И вышло: все же я надуваю себя, тмъ ли, этимъ, а надуваю. Положимъ, умъ мой пережилъ, самостоятельно пережилъ первую ступень Декартовской философіи, — что жъ изъ того? За первымъ шагомъ втораго не будетъ. Да, было время я радовался этой гибкости ума, старался развить ее. Какъ бывало предъ самимъ собой кичишься: понимаю-молъ, точно, ясно понимаю, ровно какъ самъ авторъ. А дальше? Дальше — стопъ. И неужели же меня ничто, ничто глубоко не занималъ? тревожне допытывался онъ, — и я не готовъ…. какъ бишь это?… Да, не готовъ погубить души своей ради чего-нибудь?… Какое глубокое выраженіе: погубить душу свою ради!… не утерплъ, мимоходомъ восторгнулся молодой человкъ. Тамъ, у нихъ, губятъ душу, продолжалъ онъ,— ради Христа и Евангелія. Хорошо когда знаешь чего ради длаешь это и вришь что такъ оно и слдуетъ. А мн?…’

На горькій вопросъ ничто не отозвалось въ душ.

— Нельзя же погубить ее ради развитія своей личности! горько усмхнулся онъ.

‘Но если это невозможно, если я самъ не знаю ради чего погубить душу, продолжалъ онъ, — то хотя было бы на чемъ растратить силы. Бурно, безумно, безобразно, только не киснутъ бы, не киснуть!’

И точно въ отвтъ на этотъ вопль отчаянія, предъ его ‘умными очами’ мелькнулъ нежданно давно не вспоминавшійся образъ.

‘Да, съ нею я былъ бы счастливъ’, съ нжнымъ волненіемъ говорилъ Кононовъ. ‘Она, понимала какъ никто, до малйшаго оттнка мои мысли! О, тогда я не сталъ бы раздумывать, не сталъ бы спрашивать: что длать, для кого работать, зачмъ? И мое громадное самолюбіе, о чемъ бывало толковалъ Полновъ, незамтно и привольно умстилось бы въ четырехъ стнахъ. Душа была бы покойна…. Но то все прошло и стараго не воротишь! Теперь я не слышу про нее и даже хорошенько не знаю гд она и что съ ней, и воспоминанія становятся все слабе и слабе…. Но отчего и теперь, чуть мелькнетъ воспоминаніе, мн кажется: я встрчусь съ нею. И кажется….’ Кононовъ остановился, точно и наедин про себя боялся договорить. ‘Да, я увренъ что еще встрчусь съ нею, и эта встрча будетъ роковою!’….

Онъ замолчалъ, то нжное волненіе, чмъ сопровождалось воспоминаніе, стало тревожне и напряженне. Томительное чувство наполнило грудь, воспоминаніе, какъ тяжелое беремя, давило сердце и казалось: жизнь невозможна пока оно не будетъ удалено, отброшено въ сторону. Помимо воли Кононова, въ немъ совершалась эта борьба, въ душ какъ будто что-то дрогнуло и зазвучало, уста шептали:

Зачмъ, о призракъ безпокойный,

Меня ты мучишь и тревожишь,

То наполняешь страстью знойной,

То душу точишь мн и гложешь?

Я не зову тебя, страшуся

Съ тобою встрчи. На тебя я,

Какъ въ дни былые, не полюса,

Весь міръ для милой забывая.

Теперь молю я о забвеньи,

Его, какъ манны, ожидаю,—

И въ эти самыя мгновенья

Я вновь тебя воспоминаю.

Воспоминанье полно муки:

Ты вновь стоишь передо мною,

Какой была ты въ часъ разлуки,

Холодной, гордой и нмою.

Въ отвтъ на пени и рыданья

Улыбка на устахъ скользила.

‘Отрадны мн твои страданья’,

Она, казалось, говорила.

И если что-нибудь случайно

Тотъ горькій часъ напоминаетъ,—

О, знаю я, съ отрадой тайной

Ты шепчешь: ‘онъ по мн страдаетъ’.

И на устахъ твоихъ змится

Опять улыбка…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Кононовъ остановился.

‘О, сказалъ онъ,— на что бы ты ни могла меня подвигнуть если воспоминаніе о теб возбуждаетъ въ душ нчто похожее на вдохновеніе!’

Онъ вздохнулъ, тяжело и долго, и точно обезсилвъ, опустился на кресло и охвативъ голову руками склонился на письменный столъ. Часы пробили половину седьмаго.

IV.

Задребезжалъ звонокъ, и въ передней зашуршали и затопали чьи-то тяжелые сапоги. Усатая, круглая какъ мсяцъ, рябая, низкостриженая голова съ кашлемъ и храпомъ глянула въ комнату.

— Кто тамъ? очнулся Петръ Андреичъ.

— Колехтура.

— Какая корректура, отъ кого?

— Никандръ Ильичъ погнали. Получить извольте.

И усатый мсяцъ подалъ изрядный пакетъ.

— Это что еще? Не ошибка ли?

— Никакъ нтъ-съ. Еще старыя, коли готовы, позвольте-съ. Нужны, говорятъ.

— Подожди.

Голова съ усами скрылась. Кононовъ разорвалъ пакетъ. Изъ него вывалилась кипа гранокъ и небольшая записка. Писарскою рукой изображено было что Никандръ Ильичъ надется-молъ что Петръ Андреичъ проглядлъ уже программу, которая кажется вышла не дурна, о которой они еще потолкуютъ при свиданіи и которую уже требуютъ въ типографію и насчетъ которой былъ уже разговоръ въ цензур. Въ заключеніе прилагалась небрежная просьба, въ которой не откажеть Петръ Андреичъ, прочесть прилагаемую статейку, которая также нужна поскоре. Въ postscriptum`, написанномъ Никандровою рукой, стояло: ‘Такимъ образомъ я считаю что уже началось ваше секретаріатство (было сначала написано ‘секретарство’, но исправлено), о которомъ мы уже говорили и которое, какъ я замтилъ, вамъ не противно, или врне не секретаріатство, а соредижированье’ (было написано ‘соредакторство’, но потомъ исправлено).

— Это что еще за новость! вспыхнулъ Кононовъ.— Ужь не думаетъ ли онъ на меня черную работу взвалить подъ видомъ своего секретаріатства! И что онъ вретъ: ничего я ему не общалъ. Нтъ,— продолжалъ онъ, невольно пародируя Никандровъ слогъ,— за такое нахальство, которое вы уже оказали, вы получите нахлобучку, которую я вамъ сейчасъ задамъ.

Кононовъ схватился за перо. Усатая голова съ саломъ снова выглянула изъ-за двери.

— Ваше высокородіе….

— Что теб? окрысился Кононовъ.

— Ничего-съ. Только дождь ужъ очень больно…. до нитки какъ есть.

Смущеніе такъ не шло къ усатому мсяцу что Кононовъ улыбнулся.

— Ну? ласкове спросилъ онъ.

— Съ Подневскаго вдь къ вамъ приперъ. Къ сочинителю гоняли, заикнулся было ‘не пожалуете ли на чаишко’. ‘Жалованье, говоритъ, получаешь, попрошайничать нечего’. Что же! Мы и сами знаемъ что получаемъ. Эхъ!… На ваше высокобродіе одна надежда. До нитки. Выпилъ бы.

— Да и я, можетъ, сочинитель?

— Никакъ-съ нтъ.

— Почему нтъ?

— Съ лица видно-съ. Вы какъ есть въ себ баринъ.

Такой комплиментъ развеселилъ Кононова.

— Сейчасъ, сказалъ онъ и вмсто грознаго отвта черкнулъ: ‘Мн ршительно, любезнйшій Никандръ Ильичъ, нтъ времени. При свиданіи поговоримъ. П. К.’ И сложивъ вс бумаги, и старыя и новыя, онъ отдалъ ихъ усачу.

— А вотъ теб.

— Вотъ ужь истинно…. Господь васъ спаси…. А то до нитки.

— Петровна, крикнулъ Петръ Андреичъ,— запрете за нимъ двери, да сами сюда пожалуйте.

За стной зашуршало ситцевое платье и въ комнату вбжала молоденькая блондинка, съ просонья слегка толкнувшись о дверь плечомъ.

— Ахъ, да! вскрикнула она.

— Ахъ, это вы, Амалія едоровна!

— Ахъ, да, это я! Ахъ, Боже мой!

И блондинка вдругъ застыдилась и закраснвшись стала оправлять платьице и волосы.

— Я, знаете, Петръ Андреичъ, все лежала и задремала, наивно объясняла она свои дйствія.

Блондинка была маленькая и худенькая, чтобы быть совсмъ хорошенькою, ей надо бы годикъ-другой въ хол пожить. Отъ туго накрахмаленнаго смятаго платьица ея тльце казалось еще худе. ‘Ужь такъ-то я худа, ахъ какъ худа, и житье мн худое!’ казалось жаловалось маленькое тльце. Личико впрочемъ не поддакивало тльцу: въ немъ не было ничего жалобнаго, оно все колотилось и ужь очень казалось хотлось ему улыбнуться.

— А Петровны дома нтъ, прибавила блондинка и улыбнулась.

— Какая досада! Я хотлъ было закусить…

— Это ничего, я сама сбгаю, живымъ манеромъ, поспшно отвчала она, точно боясь не раздумалъ бы Петръ Андреичъ закусить.— А самоваръ давно готовъ, я все ждала Семенъ Иваныча, они деньги пошли получать….

Она остановилась, точно воспоминаніе о томъ кого она за глаза величала они было не изъ пріятныхъ, и скорчила гримаску. Но гримаска только шмыганула по личику, и оно опять засвтилось.

— Только чего бы намъ купить? спросила она не безъ лукавства и быстро взглянувъ на Петра Андреича стала смотрть на кончикъ своего башмачка.

— Право не знаю, отвчалъ молодой человкъ.

Но блондинка знала, ахъ! твердо знала чего именно слдуетъ купить. Она заговорила бойко, спшно, съ увлеченіемъ

— Ахъ, знаете, я думаю сосисекъ и он теперь сейчасъ у нашего колбасника: знаете, такія отличныя, горяченькія, вкусненькія!…..

Блондинка разгорлась даже. Петръ Андреичъ, подавая ей деньги, не могъ не улыбнуться. Какъ она сконфузилась! ‘Ахъ, Боже мой! вдь Петръ Андреичъ такой умный, такой умный: онъ сейчасъ совсмъ отгадаетъ что у нея на мысли. Да, онъ теперь знаетъ: она, еще какъ валялась на кровати, думала хорошо бы, ахъ хорошо! пость сосисекъ.’ И чтобы свой конфузъ скрыть, блондинка опрометью бросилась въ двери.

— Постойте, возьмите мой зонтикъ, вдь вашъ….

— Вы думаете въ заклад? быстро спросила она. ‘Слава Богу, онъ ничего не замчалъ’, мелькнуло у нея въ голов.— Н-тъ, весело протянула она.— Ахъ, это только Семенъ Иванычъ думаютъ что въ заклад, а онъ у Петровны въ сундук. Мы всегда такъ. Какъ они придутъ выпимши, мы съ Петровной у нихъ вс карманы обшаримъ и деньги вынимаемъ, а имъ только немного оставимъ. Они не знаютъ: думаютъ истратили или потеряли. А потомъ какъ велятъ заложить, мы будто въ закладъ, и Петровна даже изъ дому уходить, нарочно, конечно, и просидитъ, знаете, съ полчаса этакъ у сосдской кухарки или въ лавочк. А мы, знаете, вещь въ сундукъ запремъ и деньги вынимаемъ. И это все Петровна: ахъ, она хитрая-прехитрая, вы не знаете! И выдумаете,— заодно выбалтывала блондинка вс секреты,— а зонтикъ, и платье мое шелковое, и другое платье, все въ заклад? Ахъ, нтъ! Все, все у Петровны въ сундук, торжественно заключила она и расхохоталась.

Не было сомннія: воспоминаніе о Петровниныхъ хитростяхъ было любезно сердцу блондинки.

— Ну, а потомъ, какъ все заложимъ, они видятъ: длатьнечего и даютъ денегъ чтобы выкупать. И когда,— она остановилась, точно соображая слдуетъ ли сказать о чемъ еще сказать хочется и не успвъ сообразить продолжала, — этакъ иногда бываетъ, денегъ у нихъ вовсе нтъ, а у насъ есть. И я будто занимаю у Петровны, а то скажу отъ расходовъ оставалось, и они хвалятъ, говорятъ: я хорошая хозяйка и экономничать умю….

Амалія едоровна вдругъ остановилась и сконфузилась, она сообразила что почему-то (почему именно — въ такія тонкости она, далъ Богъ, не пускалась) о послдней подробности разказывать не слдовало, пробормотавъ: ‘ахъ, я забыла’, она шмыгнула изъ комнаты.

Болтовня Амаліи едоровны послужила молодому человку предметомъ для новыхъ разсужденій, думы на чемъ его засталъ разсыльный еще не остыли, он только на время были отставлены съ пылу. Теперь он не замедлили примкнуть къ новымъ разсужденіямъ.

‘И они хвалятъ, и Петровна такая хитрая-прехитрая, ахъ, вы не знаете!’ повторилъ онъ слова блондинки. ‘И живетъ себ и не безъ счастія живетъ. Какъ ни верти, а вдь тутъ и въ ихней похвал, и въ Петровн, свое счастье есть. И мило вспомнить, и сердцу улыбается…. Да, а вотъ ты раздумывай чего-молъ для душевнаго счастья не достаетъ, чего ради душу свою погубить…. Или она свою погубила? Чего же ради? Любви ради?…’ — При слов любовь онъ вздрогнулъ, и точно испугавшись недавняго воспоминанія, усиленно занялся думой о блондинк.— ‘А они, продолжалъ онъ, грубый такой, хмльной, подъ пьяную руку не подвертывайся — фу!.. Нтъ, тутъ дло проще, гораздо проще…. Что же тутъ?’…

Амалія едоровна не дала Петру Андреичу раздуматься, скорехонько вернулась. Она весело отрясывала зонтикъ и охлопывала платье.

— Посмотрите, какія чудесныя! закричала она, просунувъ сосиськи въ двери и тотчасъ скрылась.

Черезъ дв минуты и самоваръ киплъ на стол, и чай былъ заваренъ, и приборы собраны.

— Что жь вы? Садитесь. Или не хотите?

Она ничего не отвчала, только глаза у нея засмялись, казалось, такъ и покатываются они со смху, заливаются.

‘Еще бы не хотть, съ утра не ла’, думала она садясь за столъ, а глаза все смялись ‘своему смху’. Уморительно казалось ей что умный человкъ ничего не отгадываетъ сегодня.

Она уплетала за об щеки и въ то же время успвала и его подчивать, выбирая кусочки получше, и чайникъ на конфорк поправить, и разказывать и смяться своему разказу.

‘А все сосиськи надлали’, подумалъ Петръ Андреичъ, косвенно отвчая самому себ на заданный вопросъ.

Вдругъ, только-что блондинка разошлась окончательно, припоминая какую-то шутку хитрой Петровны (‘ Она вдь преуморительная, ахъ, вы не знаете!’) въ передней звякнулъ звонокъ, звякнулъ рзко и оборвался, и опять задребежжалъ, точно чья пьяная рука дернула, а пьяныя ноги въ эту минуту шатнулись и потащили за собой руку. Блондинка вдругъ перемнилась въ лиц и неслышно, на цыпкахъ, шмыгнула въ переднюю. Она скоро вернулась.

— Нтъ, слава Богу, не они…. верхняго жильца спрашивали, тяжело дыша съ перепугу проговорила она.

— Отчего жь слава Богу?

Петръ Андреичъ спросилъ совершенно машинально. Блондинка широко раскрыла глаза и поглядла на него.

— Ахъ, я боялась…. Семенъ Иванычъ…. они деньги пошли получать….

— И вернутся пьяными? съ усмшкой добавилъ Петръ Андреичъ, также машинально, какъ раньше спросилъ ‘отчего слава Богу?’

Амалію едоровну всю передернуло, Кононовъ въ свою очередь поморщился, замтилъ что проврался. ‘Что жь я ей такое сказалъ?’ старался онъ припомнить.

— Ахъ, нтъ… Что вы говорите! залепетала въ сильнйшемъ волненіи блондинка,— конечно Семенъ Иванычъ… Только нтъ, они меня любятъ, и даже ревнуютъ, а вы говорите! И вы знаете на какой дорог я была, и я могла пропадать, и вы говорите!

— Извините, прошепталъ Кононовъ, и еще сильне поморщился. ‘Да что жь такое я могъ ей сказать?’ снова спросилъ онъ себя.

— Ахъ, нтъ… Вы говорите: они пьютъ. У всякаго, конечно, свои слабости. Но я никогда, ахъ никогда! не должна ихъ забыть, и мн грхъ будетъ… И они ревнуютъ… И какъ я сейчасъ теперь была въ вашей комнат, а они могли приходить…. И я спуталась отъ этого…. А вы говорите…. ахъ!

‘Что у нея тамъ въ голов копошится?’ подумалъ молодой человкъ и готовъ былъ сквозь землю провалиться.

— Нтъ вы знаете и не должны. Aber wissen Sie, Петръ Андреичъ, Sie drfen mir das niemals sagen, ach! niemals!

Блондинка наполовину забыла родной языкъ и никогда на немъ даже не думала. Но въ важныхъ, въ совсмъ важныхъ случаяхъ не могла говорить по-русски. За нмецкимъ языкомъ неминуемо слдовали слезы. Такъ оно было и теперь.

‘Да что жъ я ей однако сказалъ?’ уже съ досадой подумалъ Петръ Андреичъ, и желаніе провалиться сквозь землю усилилось.

Амалія едоровна, глотая слезы, быстро собрала со стола и ушла на свою половину.

‘Нтъ, видно я засидлся’, думалъ онъ, ‘и ужь говорю не думая, самъ не знаю что. И чортъ меня дернулъ сказать, сидла бы да болтала. И что такое я ей сказалъ?’

Ударило половину восьмаго. Кононовъ ршилъ что засидлся на одномъ мст и ему необходимо провтриться. Онъ одлся и готовился хать, самъ не зная куда. ‘Ну, куда-нибудь да попаду, а не то въ театръ’, сказалъ онъ.

— Вы извините, я не думалъ обидитъ васъ, сказалъ онъ блондинк, уходя.

Она лукаво глянула ему въ глаза.

— Ну, ну, ну! полноте! улыбнулась она и слегка похлопала его по плечу.

— Что такое ‘ну’? спросилъ онъ, и тоже улыбнулся.

— Ну, ужь я знаю! И въ лукавыхъ глазахъ скользнуло что-то вызывающее, ужасно втряное и отчасти манящее.

‘Богъ знаетъ что у нея въ голов!’ твердилъ Петръ Андреичъ, подходя къ воротамъ.

По счастію извощикъ стоялъ у воротъ, привезъ, должно, кого. Кононовъ нанялъ его, но по дорог два раза перемилъ адресъ. Онъ ужъ подъзжалъ по третьему, какъ вдругъ пртхказалъ извощику:

— Ступай-ка, братъ, на Николаевскую, я прибавлю.

‘Чудной баринъ’, подумалъ Ванька, понукая дымившуюся лошадку.

‘Что у насъ сегодня? Да, четвергъ. Ну, конечно, тамъ по четвергамъ собираются’, уврялъ себя Петръ Андреичъ.

ГЛАВА ВТОРАЯ.

Тамъ, на Николаевской, какъ и въ остальномъ Петербург, былъ не четвергъ, а среда. И никто тамъ сегодня не собирался, а было тамъ вотъ что.

Миленькая премиленькая и молоденькая премолоденькая барышня сидла одна одинешенька и ужасно скучала. Востроносенькая и живая, она походила на птичку, и теперь, какъ сидла нахохлившись и пригорюнившись, тоже напоминала птичку, зазяблую и перемокшую.

‘Скучно, думала Людмила Тимоевна, очень скучно и ни кого нтъ. Тетя Маша ушла къ своей пріятельниц, заутро у нея по матери поминки. Это она сестры боится, чтобы не стала надъ ней смяться. Няня спитъ, да и о чемъ съ ней разговаривать?’

Да, скучновато-таки было, а въ институт мечталось: дома наврно молъ весело.

‘Сестра говоритъ: я ничмъ не занимаюсь серіозно. Тебя ничто не занимаетъ, оттого теб и скучно!’ мысленно передразнила она сестру. ‘Ну, и не запишетъ! (У барышни даже губки надулись.) Она даже сердится когда я новое платье примряю. И какъ тебя подобныя глупости занимаютъ опять передразнила она сестру. ‘Вдь я не пристаю же къ ней. Она вотъ ученая, все занимается, а въ ней нтъ этаго. Милаго въ ней ничего нтъ. Сухая она, и вдобавокъ скупа. Да, ей денегъ жаль, оттого она и на мои платья сердится’.

Тутъ барышня остановилась. ‘Не хорошо такъ про сестру говорить’, сдлала она себ строгое внушеніе. ‘Она мн вмсто матери.’

Барышня ршила думать о чемъ-нибудь другомъ и невольно продолжала о сестр.

‘Она теперь на лекціи сидитъ, соображала Людмила Тимоевна,— и щурится на профессора. И еще сердилась зачмъ я не похала. Охота въ такой дождь. И что бы я тамъ стала длать? Сестра все поглядывала бы: не заснула ли и поминутно спрашивала бы: поняла? а? поняла? А справа услась бы эта знакомая… ну, куцая, ршила Людмила Тимоевна. ‘Ахъ, Боже мой, еще какая куцая! И какъ я раньше не замчала что она такая?’

И барышня разсмялась, она была довольна своимъ открытіемъ.

‘Да, о чемъ бишь я думала?’ продолжала она. ‘Да, эта куцая все наклонялась бы ко мн и пищала бы: ахъ, я это знаю! ахъ, я давно объ этомъ читала! ахъ, какой интересный фактъ, и Либихъ’….

Барышня минутку передохнула.

‘И он считаютъ меня глупой, продолжала она, а я вовсе не глупая, я ихъ очень хорошо поймаю, а он не могутъ про меня разсуждать. И я знаю какія он, а он какая я не знаютъ. Да, не знаютъ. А он выдуманныя. У нихъ все выдуманное, ничего своего нтъ. Он говорить начнутъ, выдумываютъ: что бы умное сказать? И смяться не умютъ, они никогда сразу не засмются, сперва подумаютъ: умно ли будетъ смяться? Какъ же он не выдуманныя! Настоящія выдуманныя. А какая же я? Не знаю, только не выдуманная… Я Божья, какъ няня говоритъ.’

Барышня была довольна всми своими открытіями и тмъ что она умная и можетъ все разсудить. Она уже не скучала и готовилась продолжать открытія.

‘Я не знаю чего хочу, только не хочу какъ он…. Мн не нравится. И вовсе не правда что меня ничто не занимаетъ.— припомнила она сестринъ упрекъ.— Я вотъ въ институт еще отлично ариметику знала и теперь русской исторіей занимаюсь. Только я не хочу какъ он…. Не хочу надодать всмъ…’

Вошла няня и доложила: баринъ-молъ, Кононовъ прозывается, пришелъ.

‘Какъ же я звонка не слыхала?’ подумала барышня и громко сказала:— Проси.

‘А онъ какой? Тоже выдуманный? Нтъ, должно-быть нтъ. Онъ въ кузину Настю былъ влюбленъ, я знаю.’

Послднее обстоятельство было очень важно, по мннію Людмилы Тимоевны, и не мшаетъ кстати замтить что та о комъ недавно мечталъ Кононовъ звалась Настасьей Григорьевной.

‘Выдуманные, они влюбляться не могутъ’, ршила барышня.

— А вы разв не на лекціи? сразу озадачила она Кононова.

— На какой лекціи? не безъ испуга спросилъ онъ.— ‘Неужели ученый разговоръ вести придется?’ не безъ отвращенія подумалъ онъ.

Она сказала на какой.

— Тамъ вс, продолжала она.— Сестра говоритъ, очень интересно. Вы разв не интересуетесь?

— Я даже не зналъ что есть такая лекція. Но вы тоже не похали, значитъ и вы не интересуетесь?

Кононовъ сказалъ это безъ всякой задней мысли: надо же было что-нибудь отвтить придирчивой и ученой барышн, какою въ эту минуту казалась ему Людмила Тимоевна. Въ его тон тоже не было ничего особеннаго, разв чуть мелькнула досада: попалъ де изъ огня да въ полымя. Но барышн показалось будто онъ смется надъ ней, задираетъ ее. Она быстро глянула на него и улыбнулась. ‘А, ты думаешь кольнуть меня — постой же!’ казалось говорила эта улыбка.

— А по-вашему я непремнно должна интересоваться? Ахъ, Боже мой, я и забыла! нынче вс, вс интересуются. Извольте, буду восхищаться. ‘Ахъ, какой любопытный фактъ, и Либихъ! И какъ хорошо читаетъ! И главное удивительно логично!’ — невольно повторила она свои недавнія открытія.— Что бы сказать еще? Да помогите же, monsieur Кононовъ! Поддержите разговоръ.

— Я право…. и онъ запнулся.— ‘Да, она не такая, какая же она?’ мелькнуло у него въ голов.

Но барышн стало весело что онъ смутился, не сумлъ впопадъ отвтить. Она закусила удила и пошла съ мста въ карьеръ.

— Нынче мода восхищаться лекціями. И теперь смются надъ прежнею модой. Сестра, какъ разсердится, всегда говоритъ: ‘ты ужь восхищайся лучше оперой’. А вдь то же самое: ‘Ахъ, Маріо, что за прелесть! Какой голосъ! И играетъ милашка!’ Вы чмъ же и кмъ восхищаетесь, М. Кононовъ?

Кононовъ попалъ въ тонъ, и пошла болтовня. Боже! о чемъ только не переговорили они. Разговоръ сыпался пересыпался, лился переливался. Остановиться ему не было никакой возможности: собесдники точно условились дразнить другъ друга. Людмила Тимоевна по крайней мр была уврена что онъ все хочетъ кольнуть ее, и въ отвтъ готовила шпильки поостре. Она увлекалась, вся уходила въ разговоръ. Птичка проснулась, затрепескалась, защебетала. Кононовъ былъ сдержанне, и если порой увлекался, то противъ воли: то она увлекала его. Барышня была очень мила — онъ замтилъ это. Личико у нея было подвижное, живое, выраженіе безпрерывно мнялось и всегда казалось естественнымъ и пріятнымъ. И въ словахъ не было ничего затверженнаго, вызубреннаго наизусть. Иное было сказано мтко, иное остроумно, иное безцвтно, но ни въ мткости, ни въ остроуміи, ни въ безцвтности не было ничего казеннаго. И не было также никакихъ притязаній ни на мтко отъ, ни на остроуміе. Говорилось какъ думалось. Кононовъ порой старался отгадать ея отвтъ, нтъ, она совсмъ другое отвчала, или хоть и въ род его догадки, только своеобразно какъ-то, съ какимъ-то своимъ оттнкомъ. Точно уголокъ въ лсу: уютный и укромный, маленькій, но милый и пріятный, онъ словно уединился это всего лса и Живетъ себ, знать никого не хочетъ. И солнышко-то въ немъ, кажется, инаково свтитъ, и птицы порхаютъ, распваютъ по-своему, веселе и беззаботне. Тутъ хорошо посидть, отдохнуть и забыть на долго ли, на коротко все на свт. Кононовъ испытывалъ именно такое впечатлніе пріятнаго отдыха, только не забывалъ всего на свт. Онъ любовался ею какъ знатокъ, или по меньшей мр хотлъ именно такъ, а не иначе любоваться ею.

— Я васъ никогда не видалъ такою веселою, сказалъ онъ между прочимъ.

— Вы меня мало видали, сказала она.

— Вы обыкновенно неразговорчивы. Или, быть-можетъ, вы боитесь сестрицы?

Онъ думалъ: ‘она разсердится на этотъ вопросъ’, и его интересовало что-то она отвтитъ. Тутъ-то и крылась разница между имъ и барышней. Задай Людмила Тимоевна ему такой вопросъ, она сдлала бы это безо всякой задней мысли. Ее интересовалъ бы не столько смыслъ его отвта, сколько какъ, съ какимъ движеніемъ приметъ онъ ея шпильку.

— Нтъ, я не боюсь, отвчала барышня.— Я просто съ ними разговаривать не умю, съ этими что у сестры бываютъ. И она припомнила про ‘выдуманныхъ’, не утерпла чтобы не сообщить своего открытія и не вставить своего словца. При словц, она взглянула: каково де оно ему покажется. Онъ улыбнулся. ‘Значитъ словцо ничего, хорошее словцо’, ршила она.

— Да, я съ нами не умю разговаривать. А въ столовой у тети, гд тетя Маша чай разливаетъ, мы болтаемъ и смемся.

— А меня вы тоже къ выдуманнымъ причисляли?

— Васъ? переспросила Людмила Тимоевна и слегка смутилась.— Я, право, васъ такъ мало знаю….

— Признайтесь что да, скажите по правд….

— По правд я о васъ никогда не думала какой вы….

Людмила Тимоевна окончательно сконфузилась.

— Нтъ, вотъ вы говорите я сестры боюсь, припомнила она и очень обрадовалась случаю перемнить разговоръ,— нтъ, я не боюсь. Она умная и много знаетъ.

Людмила Тимоевна остановилась и не знала что еще сказать про сестру: ‘онъ еще подумаетъ: я надъ ней смюсь’, мелькнуло у нея въ голов.

— Вдь правда, спросила она, только бы не молчать,— вдь правда: она умная и много знаетъ?

— Мн кажется у нея весьма серіозный умъ, и она дйствительно много знаетъ. Я очень ее уваакаю.

— Уваакаете? И въ голов у барышни мелькнуло новое открытіе.— Значитъ, боитесь ее. Оттого вамъ и кажется будто и я боюсь. Всегда думаешь про другихъ какъ будто про себя, не про всхъ другихъ, а кого мало знаешь.

— Помилуйте, съ чего мн бояться вашей сестрицы? Что въ ней страшнаго?

— Нтъ, нтъ, горячо заговорила Людмила Тимоевна,— нтъ, кого уважаешь, того непремнно боишься. Вотъ у васъ батюшка въ институт былъ, священникъ. Славный такой, умный, справедливый. Мы вс его уважали и ужасно какъ боялись. Я не знаю какъ бы вамъ объяснить. Ну, вотъ когда кого уважаешь, сильно уважаешь, съ тмъ никогда не вздумаешь просто заговорить, ему не скажешь что въ голову придетъ. Все думаешь: ‘можетъ-быть, это обидитъ его’, или ‘покажется ему глупо’, или ‘просто непріятно ему будетъ, потому что онъ о чемъ-нибудь серіозномъ задумался’. Вотъ это, по-моему, и значитъ бояться, уважаешь и боишься. Вы поняли?

— Да, да, отвчалъ Кононовъ, стараясь уловить ея мысль.

— А вы…. вы не разсердитесь?

— Сдлайте одолженіе, говорите.

— А вы именно такъ говорите съ сестрой. Я замчала. Вы никогда просто съ ней не говорите, а всегда, всегда думаете сказать ей что-нибудь…. что-нибудь ученое.

— Я говорю съ вашей сестрицей, о томъ что, по-моему, можетъ занимать ее.

— Да? значитъ, вы говорите съ ней съ подходцемъ! торжественно заключила она.— Вы знаете это слово ‘съ подходцемъ’? Это няня такъ говоритъ. Вамъ нравится? По-моему оно такое хорошее, и… и смшное.

И Людмила Тимоевна засмялась.

— А если вы не просто съ ней говорите, значитъ вы ее боитесь.

— Позвольте, я не вполн васъ понимаю. Вдь и вы уважаете, конечно, свою сестрицу, значитъ и вы ее боитесь.

— Нтъ это не то, совсмъ не то. Неужели вы не понимаете? съ нкоторымъ отчаяніемъ заговорила она, и Кононову показалось что на слов вы, было сдлано удареніе.— Видите, еслибъ она была не сестрой мн, а постороннею, совсмъ постороннею, я уважала бы ее, и тогда боялась бы. А теперь я могу съ ней просто говорить, оттого что люблю ее. Такъ, особенно люблю, по-сестринскому. Вы понимаете?

Кононову казалось будто онъ ее понимаетъ, и разговоръ побжалъ своимъ чередомъ.

II.

Кононову не было времени скучать, и онъ проболталъ съ Людмилой Тимоевной до возвращенія старшей сестры съ лекціи. По счастію, лекція затянулась. Сестрица вернулась поздно и не въ дух, весьма сурово поздоровалась съ Кононовымъ и молча стала разливать чай, немилосердо дребежжа ложечками. Съ сестрицей пожаловала ея знакомая дама, ‘куцая’, по мннію Людмилы Тимоевны. Куцая, въ качеств дамы образованной, завела ученый разговоръ, обращаясь преимущественно къ Кононову. Тотъ отвчалъ ей односложно, только не обидть бы благородной дамы, и подумывалъ какъ бы улизнуть поскоре домой. Оказалось что поддерживать такимъ образомъ разговоръ не всегда безопасно.

— Вамъ извстно, повствовала куцая,— что свтъ дйствуетъ на глазъ. Это законъ….

— Фактъ, неосторожно замтилъ Кононовъ.

— Я очень хорошо знаю что такое фактъ и что такое законъ и напрасно вы меня учите, вскипла куце-ученая барыня,— вы, мущины, думаете что мы ничего не можемъ знать, но мы вамъ докажемъ…

— Принято называть….

— Не думаете ли вы меня застращать авторитетами? Такъ я ихъ не признаю.

И въ доказательство того дама пустила въ него дюжину ученыхъ именъ.

— Я вовсе не имлъ въ виду, началъ было Кононовъ.

Но отъ учено-куцей дамы не такъ-то легко было отбояриться. Она ршалась постоять за себя и за женщинъ вообще и пошла безъ милосердія опоражиняать свой умственный кошелекъ, крошечный, чуточный кошелечекъ для мелочи. И даже не для ходячей мелочи, а для воображаемой. Представьте себ что копеечки и денежки изъ серебра чеканится: какіе же кошелечки понадобятся?!

— Да, хотя я женщина, черезъ четверть часа кричала она — но очень хорошо понимаю что такое законъ. И я докажу вамъ… Что я вывожу изъ факта — это законъ. Напримръ, я наблюдаю что человку сть надо когда онъ голоденъ. И это законъ.

— Точно такъ, съ поспшною почтительностію отвчалъ Кононовъ, вставая съ мста и берясь за шляпу.

— Да, это законъ. А когда я наблюдаю что у меня слезы идутъ изъ глазъ и знаю что он отдляются изъ слезной железы, это — фактъ.

— Такъ точно, еще торопливе и еще почтительне проговорилъ Кононовъ, откланиваясь обществу.

О, еслибъ онъ зналъ какую ненависть къ себ поселилъ въ груди куцей дамы! ‘Я, кажется, сбилась, проговорила она про себя,— но я знаю что такое фактъ и что такое законъ. И я ему докажу!’

Убжавшій отъ доказательства Кононовъ благополучно вернулся домой, но дома не все обстояло благополучно. Онъ дернулъ звонокъ, въ другой пошибче, въ третій еще: никто не отворяетъ. Онъ дотронулся до ручки, дверь отперта оказалась. Вошелъ, въ передней темно, дальше тоже, гд-то слышится шуршанье и точно кто-то всхлипываетъ.

‘Что тамъ?’ подумалъ Петръ Андреичъ и отворилъ дверь въ кухню.

Его очамъ предстало таковое зрлище: у плиты, на четверенькахъ, стоялъ Семенъ Иванычъ и мыча стукался головой о края плитнаго устья. Дверка была отворена, но голова никакъ не попадала въ отверстіе. Семенъ Иванычъ не унывалъ и ревностно продолжалъ т же упражненія. Амалія едоровна, всхлипывая, стояла возл со свчей въ рукахъ, точно желала посвтить сожителю. Петровна подголасывала хозяйк, ползая на колняхъ около художника. Она не то хотла оттащить его отъ плиты, не то припадала къ нему.

— Нашла-таки, вотъ он, чортовы, съ неудовольствіемъ сказала она, подавая деньги блондинк.— Сочтите-ка.

— Гд жъ он были? съ тихими слезами спросила Амалія едоровна.

— А все въ жилет, въ кармашк. Только подкладочка поразорвавшись, он и запали, да я приловчилась. Зашить одначе надо будетъ, не то вывалятся еще. А сколько?

— Ахъ, надо будетъ зашивать! Ахъ, тридцать семь! рыдала и считала деньги блондинка.

— Ну, слава Богу!— Петровна повеселла, и замтивъ Кононова точно устыдилась своей веселости и съ сокрушеньемъ доложила:— Безъ правенькаго сапожка пришли-съ.

— Ахъ, скотина! вырвалось у Кононова.

Дамы строго поглядли на него.

— Надо однако уложить его. Ну, беритесь, распорядился Кононовъ.

Охмлвшее тло, посл немалыхъ трудовъ, было наконецъ водружено на постели и разоблачено отъ мокраго платья. Сниманье лваго сапога, вроятно, напомнило дамамъ о преждевременной гибели праваго, и он сочли долгомъ оплакать покойника.

— Ну что вы рюмите? почти прикрикнулъ на нихъ Кононовъ.— Вамъ-бы его въ кухн полньями, или пусть бы его подъ плитой ночевалъ…

Дамскія слезы мгновенно высохли, и дамы сухими, почти злобными глазама глянули на совтчика. ‘Ахъ ты, безчувственный этакой!’ сказали сухіе глаза.

— Ну, а все-таки парадную дверь запереть не мшаетъ, сердито проворчалъ Петръ Андреичъ и пошелъ къ себтъ.

Милый вечеръ не могъ кончиться досадне. ‘Спать, спать!’ ршилъ Кононовъ и улегся, но уснуть не могъ. Въ сосдней комнат шуршли платья и слышалось неясное шушуканье. ‘Или опять заревли?’ съ досадой подумалъ молодой человкъ. ‘Нтъ, хихикаютъ: деньги, должно-быть, еще нашли.’ Но вотъ, слава Богу, шуршанье, хихиканье и шептанье замолкли, только неугомонный дождикъ похлопываетъ, да пошлепываетъ. Хлопъ, шлееепъ, хлопъ, шлееепъ! ‘Ну-ка подъ дождикъ усну’. Въ ушахъ что-то шепчется. ‘Что тамъ, бредитъ мысль,— кто тамъ шепчетъ, зовутъ что-ли меня?’ Звука явственне, вотъ и разслышать можно. Хлопъ — фактъ, шлепъ — законъ!

— Ахъ проклятая! какъ барабанную перепонку намозолила, проворчалъ Петръ Андреичъ и перевернулся на другой бокъ.

Подушка ли сползаетъ, голова ли въ нее тонетъ, только пріятно таково. Задремывается. ‘Вотъ-вотъ, сію, сію, сію секунду засну’, засыпаетъ мысль. Въ глазахъ мерещиться начинаетъ, мерещится, ростетъ, яснетъ, опредляется.

— Кто тамъ? забредила мысль,— кто подходитъ?— Ясно: Семенъ Иванычъ изъ плитной дверцы выглядываетъ, и лзетъ все ближе, ближе, до лица коснулся.

— Фу, чортъ возьми! И Кононовъ опять перевернулся.

— И отчего эта дрянь лзетъ? усиливается сообразить мысль.— Когда засыпаешь всегда рожи представляются…. Да, да, она очень мила. И умница… Какъ бишь она это сказала?…

‘Хлопъ — фактъ, шлееепъ — законъ!’ опять явственно зачастило въ ушахъ.

‘Мочи нтъ!’ прошепталъ Кононовъ и думалъ было свчу зажечь, но дрема одолла.

— Когда засыпаешь, усиливается работать дремлющая мысль, всегда шепотъ слышится, точно зоветъ… И собой она мила!

Въ глазахъ заметались разныя хари, но одна осидда. Ясно: изъ плитной дверцы Семенъ Иванычъ и опять цловаться норовитъ. И опять вертись. И снова: шлепъ — законъ, хлопъ — фактъ! шумитъ дождь. ‘Вотъ-вотъ засыпаю’, едва бормочетъ сквозь сонъ мысль. И опять лзетъ изъ дверцы, а въ самыя губы норовитъ…

— Ахъ, чортъ васъ возьми! Канитель! ругается Петръ Андреичъ и наконецъ-то, наконецъ засыпаетъ.

Такимъ образомъ окончился для Кононова этотъ дождливый день. Читательница (на память читателя я не разчитываю) припомнитъ что я общалъ начать повсть съ самаго будничнаго и зауряднаго дня. Но это не значитъ чтобъ этотъ день прошелъ безслдно.

III.

Сестрица Людмилы Тимоевны, Паулина Тимоевна, что вчера столь упорно молчала и немилосердо дребежжала ложечками (единственная причина почему я не представилъ ее немедленно читателю), была особа…. нтъ, не особа, она терпть не могла этого слова и замняла его словомъ ‘личность’. Она выражалась также и про другихъ: ‘умная личность’, ‘пустая личность’, ‘ученая личность’ и такъ дале. Словомъ, вс ея знакомые были личности, и сама она была замчательная двадцати-лпяти-лтняя личность. По крайней мр, она считала себя таковою.

Она думала про себя какъ про личность ученую, даже слишкомъ ученую, притомъ личность необыкновенно умную и чрезвычайно логичную. Она училась, постоянно училась, прилежно училась, училась съ тхъ поръ какъ начала себя помнить. Она знала астрономію, физику и математику, и не то чтобы на однихъ словахъ, а на самомъ дл. Она была умна и до сихъ поръ еще не встрчала личности умне себя. Она была вдобавокъ логична. Непрестанно заботилась она дабы все что она ни длала и ни говорила было логично, и вс ея слова и дйствія отличались строгою логичностью. Въ другихъ, къ немалому негодованію и огорченію, она не замчала логичности, особенно нелогичны казались ей мужскія личности. Быть-можетъ это происходило отъ того что у нея была своя логика.

Знали Паулину собственно не Паулиной, а Павлой, въ честь бабки, игуменьи Она находила что не логично называть дтей глупымъ именемъ (таково, по ея мннію, было имя Павлы) въ чью бы то ни было честь. Дале, игуменья была свекровью ея матери, а это имя, равно какъ вообще имена свойства, какъ-то деверь, невстка, золовка, шуринъ, казались Паулин ужасно нелогичными. ‘У Нмцевъ нтъ же такихъ именъ, а если и были въ старину то они ихъ уничтожили: не логично обременять память лишними словами.’ Отсюда она выводила что русскій языкъ вообще не логиченъ, нмецкій гораздо логичне. Къ своему горю она никакъ не могла отвыкнуть думать по-русски и утшалась тмъ что ради логичности предпочитала Германцевъ Россіянамъ.

Ея любви къ нмецкому племени не мало способствовало слдующее обстоятельство. Въ институт облюбовала ее нкая классная дама изъ митавскихъ Нмокъ, взяла подъ свое крылышко и обучала ее нмецкимъ добродтелямъ. Добродтели сіи состояли въ порядливости, чистоплотности и бережливости. И воспитательница, и ученица были твердо убждены что оныя качества свойственны только Нмкамъ.

По выход изъ института Паулина возгорлась желаніемъ увидть Германію, родину классной дамы изъ Митавы. Сіе было ей дозволено, и она покатила въ сопровожденіи своей воспитательницы. Паулина не только очаровалась, но были просто пришиблена нмецкою жизнью, показавшеюся ей олицетвореннымъ идеаломъ. Она восхищалась всмъ нмецкою безъ изъятія, безпрекословно и подобострастно. Все, все въ этой ученой стран казалось ей логичнымъ и она готова была на всякія жертвы только не отстать бы отъ Нмокъ. И что! будучи, между нами, сластеной, она отказалась отъ нкоторыхъ своихъ любимыхъ яствъ, какъ-то соленыхъ огурцовъ и поросенка подъ хрномъ, ибо оныхъ яствъ въ Германіи вкушать не дозволяется.

Посл двухлтняго пребыванія подъ небомъ Бюхнера и Фохта, Паулина (я предпочитаю звать ее однимъ именемъ безъ отчества, ибо отчество ей казалось нелогичнымъ) вывезла оттуда три сказанныя нмецкія добродтели, укрпленныя примромъ филистерской жизни, матеріалистическія воззрнія, нсколько свдній въ наукахъ и мужа своей дорогой воспитательницы, не замедлившей сочетаться законныхъ бракомъ съ ученымъ агрономомъ. Къ несчастію, вс эти богатства не пригонялись или вовсе не пригодились въ необразованной Россіи.

Начнемъ съ добродтелей. Порядливость перешла въ Паулин въ болзненную страсть видть всюду безпорядокъ и заводить въ дом что ни день новые порядки. Чистоплотность въ брезгливость къ русской прислуг, казавшейся ой ужасно нечистоплотною, въ ту силу что сама Паулина, занятая науками, не удосуживалась наблюдать за чистотой своей личности. Паулина не раньше успокоилась какъ взявъ въ домъ горничную Нмку, которая, сообразивъ въ чемъ дло, взяла въ руки фрейлинъ. Многія русскія барыни, какъ я замчалъ, успокоиваются на этомъ. Бережливость Паулины весьма смахивала на скаредность, она усчитывала прислугу на каждой копйк и все-таки была уврена что ее обкрадываютъ, она самолично отвшивала хлбъ для прислуги и вчно мучалась что люди жрутъ ужасно. Да, именно ‘жрутъ’: про себя Паулина выражалась довольно безцеремонно.

Наконецъ Нмкинъ мужъ также не пригодился. Паулина мечтала сдлать его главноуправляющимъ своего и сестринаго имнія, но ей сего не дозволили. Имніе не было раздлено, да и сама Паулина оказалась въ то время несовершеннолтнею. Нмкинъ мужъ, при первомъ намек Паулины быть главноуправляющимъ, пробжавшій за нею весь Мюнхенъ безъ шляпы, видя что дло не выгораетъ выругалъ свою жену, Паулину и варварскую Россію самыми скверными словами и пригрозилъ пожаловаться своему начальству. Паулина обидлась, но не на Нмца, а на нелогичность русскихъ законовъ считающихъ девятнадцатилтнюю просвященную двицу несовершеннолтнею. Она была уврена что по ту сторону Вержболова такой нелогичности не существуетъ.

Паулина была двицей и богатою невстой, но никто не заботился даже узнать замужняя она, вдова, или двица и много ли за ней приданаго. Выражаясь моднымъ слогомъ, такой вопросъ былъ поднятъ всего однажды. Именно при поздк Паулины въ наслдственное имніе черезъ городъ Коротоякъ, между штабсъ-капитаномъ Моргуновымъ и поручикомъ Дергуновымъ произошелъ слдующій разговоръ:

— Видлъ, спросилъ Моргуновъ, — нынче прохала грязьгородская помщица Воробьева?

— Видлъ: больно мурловата, отвчалъ легкомысленный поручикъ.

— Не бда: мурловата, за то говорятъ страсть богата, глубокомысленно замтилъ солидный штабсъ-капитанъ.— А что она двица или вдовая?

— Она, братъ, ученая.

— А-а!

Тмъ разговоръ и кончился.

Нельзя сказать чтобы сама Паулина никогда не мечтала о муж и дтяхъ, но мечты эти были особаго свойства. Мужа она не представляла себ ни высокимъ, ни среднимъ, ни малаго роста, ни свтлорусымъ, на темнорусымъ, ни чернявымъ, на чиновникомъ, на военнымъ, на ученымъ, на помщиковъ, а видлось ей напримръ что сидитъ она звздною ночью въ саду и подл нея личность въ мужскомъ плать. И эта личность ни въ чемъ ей не прекословитъ и не возражаетъ, а только слушаетъ ее и восторгается ею. И обучаетъ она эту личность астрономіи, и говоритъ ему:

— Другъ мой, видишь какая у тебя умная жена: вс созвздія знаетъ.

А личность ей въ отвтъ:

— Да, мой другъ, я счастливъ что у меня такая умная жена.

При мечт о дтяхъ Паулина видла что она сидитъ и читаетъ толстое нмецкое Руководство къ воспитанію дтей. Она читаетъ и примняетъ правила, а дтишки…. но она не иначе ихъ могла вообразить себ какъ въ вид олицетворенныхъ правилъ.

IV.

Паулина по-своему любила младшую сестру и заботилась о ея воспитаніи, то-есть чтобы сестра по возможности во всемъ походила на нее. Для достиженія такой цли, Паулина старалась удалить отъ сестры всякую пошлость и непрестанно толковала ей о необходимости серіозныхъ занятій. Людмила Тимоевна плохо поддавалась логичности. Отъ занятій она не отказывалась, но вздумала брать уроки — оле ужаса!— русской исторіи. Старшая сестрица хотя и нашла что младшая ist gan: verrcht, но покоряясь необходимости, и чтобы сестра не болталась, пригласила учителя. Что до знакомствъ, то Паулина не могла безъ ужаса вспомнить о пошлости личныхъ сестриныхъ и тети-Машиныхъ знакомыхъ, и на подмогу дерзости съ какою обращалась съ ними старалась окружить ее личностями умными и просвщенными. На Кононова Паулина Тимоевна до сихъ поръ не обращала никакого вниманія, но со вчерашняго вечера причислила его безповоротно къ ‘пошлымъ’. Ей, какъ и ея куцей знакомой, показалось будто онъ вчера имлъ въ виду оскорбить если не всхъ женщинъ вообще, то по крайности женскій вопросъ, а на этотъ счетъ Паулина была особенно щекотлива.

Милая барышня сидла за фортепіано и разбирала романсъ, во время паузы она вспомнила что вчера ей весело болталось, и что Кононовъ былъ очень милъ. Въ это время ее позвали къ сесириц. ‘Зачмъ я ей?’ подумала Людмила Тимоевна и пошла съ тайнымъ предчувствіемъ выговора. Сколько бы она ни перебирала за что ей можетъ быть выговоръ, она никакъ не догадалась бы что разговоръ будетъ о вчерашнемъ. Паулина спросила долго ли просидлъ Кононовъ и о чемъ они разговаривали. Вопросы эти, или врне важно-озабоченный тонъ какимъ они предлагались, показались барышн ужасно странными, и она едва удержалась чтобы не улыбнуться. ‘Неужели ей никогда не приходилось болтать?’ мелькнуло въ голов.

— И онъ врно наговорилъ теб кучу самыхъ пошлыхъ любезностей, сказала Паулина тономъ не допускавшимъ сомннія.

Людмила Тимоевна съ изумленіемъ поглядла на сестру и ничего не отвтила.

— Я говорю теб это изъ желанія предупредить, продолжала старшая.— Ты, пожалуй, примешь эти любезности за нчто серіозное и вообразить себ…

— Помилуй, Паулина, онъ такъ рдко бываетъ у насъ, вставила меньшая.

— Это ровно ничего не значитъ, отрзала старшая и продолжала въ томъ же наставительномъ тон.

Милая барышня, слушая эти наставленія, удивлялась какъ это сестра такая умная, а не иметъ понятія о самыхъ простыхъ вещахъ, и отчего он кажутся ей вовсе не въ томъ вид какъ бываютъ на самомъ дл. И ей какъ-то жалъ стало сестру, и она ршила никогда ей впередъ не противорчить. ‘Пусть она говорить что хочетъ, надо быть къ ней снисходительной и ласковою: она вдь совершенное дитя’, ршила Людмила Тимоевна.

Наставленія не имли иныхъ послдствій кром того что начавъ снова разбирать романсъ и дойдя до той же паузы, милая барышня невольно улыбнулась вспомнивъ недавнія слова сестры и вчерашнее. Она перебрала весь разговоръ, и спросила себя отчего Кононовъ такъ рдко бываетъ у нихъ, и ршила что хорошо еслибъ онъ и другіе ‘нескучные’ бывали почаще. Весьма можетъ быть что дальше она открыла бы что жаль что онъ рдко бываетъ, но была отвлечена приходомъ старика-дяди, недавно пріхавшаго изъ деревни. Дядя сталъ разспрашивать какъ поживаетъ племянница и кто у нихъ бываетъ, и Людмила Тимоевна объявила что больше всхъ знакомыхъ ей нравится Кононовъ. Она съ такимъ наивнымъ восхищеніемъ разказывала какъ съ нимъ весело что старикъ, страстно любившій племянницу, просилъ непремнно поскорй познакомить его съ молодымъ человкомъ. Племянница общала. ‘А если онъ опять долго у насъ не будетъ?’ пришелъ въ голову вопросъ. ‘И можетъ-бытъ вчера я ему наскучила и показалась глупою’. Но слдомъ барышня улыбнулась, и эта улыбка говорила: ‘Нтъ, быть не можетъ’.

Таково было послдствіе визита Кононова, въ соединеніи съ наставленіями Паулины Тимоевны, на Николаевской. Не безъ послдствій вчерашній вечеръ оказался и во флигел господина Щурупова. Именно, блондинка на другое утро, когда Семенъ Ивановичъ еще не проснулись, разказала хитрой Петровн о вчерашнихъ сосиськахъ, смх и слезахъ. Петровн все это показалось необычайно интересно и она разспросила кое о чемъ подробне.

— И онъ говорилъ зачмъ пьетъ Семенъ Ивановичъ? спросила Петровна.

Блондинка отвчала утвердительно.

— А помните что онъ сказалъ какъ мы нашу чуду-то вчера укладывали?

Хитрая Петровна какъ этотъ, такъ и другіе вопросы, предлагала безо всякой не только задней, но и передней мысли, собственно ради поддержанія разговора. Но послдній вопросъ почему-то произвелъ впечатлніе за блондинку. Она точно что-то сообразила, и вдругъ вспыхнула. Петровна глянула на нее и прищурилась, а блондинка пуще загорлась, можетъ-бытъ потому что въ ту же минуту послышался изъ-за стны голосъ Семена Иваныча. Художникъ проснувшись услышалъ что разговоръ шелъ про сосиськи, и составилъ планъ какъ будетъ сть ихъ.

— Ты что тамъ о сосиськахъ болтала? спросилъ онъ вошедшую Амалію.

Та созналась.

— Гм, особенно свирпо промычалъ художникъ. Неизвстно отчего зависло сіе свирпство: отъ обманутой надежды, или отъ ревности, только Амалія едоровна вся затрепетала и боялась какъ бы Семенъ Иванычъ не замтили этого. И о таковомъ обстоятельств было сообщено Петровн, и это заставило почтенную даму серіозно подумать о дл. Какъ она думала и до чего додумалась будетъ своевременно объяснено читателю.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

Кононовъ проснулся поздно, съ тяжелою головой, и ршилъ питъ чай въ постели. Въ голов было смутно, неясно, туманно, мысли разбгались и спотыкалась на каждомъ шагу. О вчерашнемъ не сохранилось никакихъ воспоминаній. Отъ длать-нечего и чтобы хоть на чемъ-нибудь сосредоточить мысль, Кононовъ протянулъ руку къ этажерк съ книгами и потащилъ первый попавшійся томикъ. То были стихотворенія Огарева, онъ раскрылъ ихъ на удачу, выпала 83 страница, III строфа Монологовъ.

Кононовъ сталъ читать механически, но начало стихотворенія показалось ему: онъ ршилъ перечесть строфу съ большимъ вниманіемъ и началъ вслухъ:

Чего хочу?… чего?… О! такъ желаній много,

Такъ къ выходу ихъ сил нуженъ путь

Что кажется порой — ихъ внутренней тревогой

Сожжется мозгъ и разорвется грудь.

Чего хочу? Всего, со всею полнотою!

Я жажду знать, я подвиговъ хочу,

Еще хочу любить съ безумною тоскою,

Весь трепетъ жизни чувствовать хочу!

А въ тайн чувствую что вс желанья тщетны,

И жизнь скупа, и внутренно я хилъ,

Мои стремленія замолкнутъ безотвтны,

Въ попыткахъ я запасъ растрачу силъ.

Я самъ себ кажусь….

Кононовъ остановился.

— Конецъ слабъ, проговорилъ онъ, пробжавъ глазами нсколько слдующихъ стиховъ,— и читать не стоитъ, но начало….

И Кононовъ принялся было анализовать начало.

— Можно къ теб? послышались чьи-то необычайно низкія хриплыя ноты.

— Войди.

Низкія ноты исходили изъ гортани Семенъ Иваныча, его помятое (словно на немъ сидли) лицо выражало робкую пристыженность и мучительное самобичеваніе, сіи неизбжныя послдствія перепоя. Кудластые волосы, сильно намоченые квасомъ, слиплись и не были расчесаны, а только по мстамъ прихлопнуты ладонью. Они напоминали высокотравый помятый дождемъ лугъ.

— Да-а, началъ было г. Худышкинъ,— вчера….

— Хорошъ былъ, отрзалъ Кононовъ.

Его мысль, оторваная при вход художника отъ начатой было работы, стала попрежнему смутна и туманна. Онъ говорилъ точно г. Худышконъ налицо не находился, а онъ, Кононовъ, самъ съ собою разсуждалъ о художник. Размышленія сіи, надо чести приписать, были не изъ весьма для г. Худышкина одобрительныхъ и, главное, вовсе безцеремонныя. По той именно причин что личное присутствіе художникя въ разчетъ не принималось, безцеремонность и неодобритедьность сужденій сопровождались безучастною холодностью, и не было въ нихъ и тни ни сожалнія, ни негодованія, на иного сколько-нибудь энергическаго чувства. Все это отражалось въ тон какимъ Кононовъ излагалъ свои сужденія вслухъ. Холодная безцеремонность и безучастная неодобрительность тона сокрушительно и язвительно дйствовали на художника и безъ того, какъ замчено, расположеннаго къ сокрушенію и самоязвленію.

‘Да лучше бы ты меня подлецомъ выругалъ!’ подумалъ г. Худышкинъ, услыхавъ простое замчаніе: хорошь-молъ былъ.

— Гм, кашлянулъ Семенъ Иванычъ чтобъ избыть язвительнаго чувства.

— А сегодня, приступилъ онъ къ изложенію главной цли своего посщенія,— какъ нарочно чортъ этотъ глазастый, хозяинъ, за деньгами явится: два мсяца, просрочено…. И дернуло жъ меня вчера сказать что за получкой иду!— Тутъ совсть сильне загрызла художника и съ тмъ вмст въ голов всколыхнулись вчерашніе пары и онъ едва договорилъ:— Тебя хотлъ просить…. не можешь ли впередъ…. хоть частъ….

— Теперь нтъ, а на дняхъ получу и Амаліи едоровн отдамъ, пусть прямо хозяину отнесетъ.

Тотъ же безучастно-безцеремонный тонъ!

‘Да хоть бы ты сказалъ: надоло ужъ все впередъ, да впередъ…. Да лучше бы ты мн…. въ рожу плюнулъ’, мысленно не проговорилъ, а прохриплъ несчастный страдалецъ.

— И досада жъ!— И точно досада кипла въ его голос, только не на то досадовалъ онъ о чемъ разказать хотлъ, а на Кононова.— И досада жъ! вчера пятьдесятъ рублей получилъ, и дернулъ же чортъ на билліард, все продулъ.

— Не врнй-ли: въ правый сапогъ положилъ да съ нимъ вмст и обронилъ!

Этого только не доставало! Мра художникова терпнія исполнилась.

— Ну, Кононовъ, скрипнулъ онъ зубами,— ты хорошъ, все хорошъ, но какъ нападетъ на тебя эта язва, такъ бы, кажется, тутъ тебя на мст и….

Худышкинъ не докончилъ, и вдругъ спохватясь бросился бжать. Кононовъ смутно сообразилъ что Семенъ Иванычъ ‘осерчать изволили’ и взялся за прерванную работу.

Худышкинъ не досказалъ слова ‘убить’, но убжалъ не потому чтобы боялся убить Кононова. Въ ушахъ ли у него зазвенло или точно звонокъ звякнулъ, только глазастый чортъ хозяинъ заметался предъ ‘умнымъ окомъ’ художника и трусъ велій объялъ его.

— Петровна, Петровна! кричалъ онъ влетая на свою половину.— А? ушла? Ну, хоть ты, Амальхенъ, скоре, скоре!

Амальхенъ засуетилась сама не зная чему и стала комкать сложеное на стол чистое блье.

— Ахъ, Господи, ничего-то ты не умешь, только и умешь что съ жильцами сосиськи сть, безсмысленно укорилъ Семенъ Иванычъ свою любовницу и точно опомнясь завопилъ:— Да, бги же, бги, ради Бога.

Въ это время явственно зазвякалъ звонокъ. Амальхенъ бросилась къ двери.

— Да постой же, постой, ради Бога!— И Семенъ Иванычъ ухватилъ ее за платье.— Если хозяинъ, скажи вчера не получилъ, сегодня съ утра ушелъ. Ну, ступай…. Да, стой еще: не принимай его, слышишь, не принимай…. Да чего жъ ты стоишь? Господи, точно не слышитъ!

Звонокъ заливался. Амальхенъ въ страх бросилась отпирать. Семенъ Иванычъ, гд стоялъ, затопотался на мст. Въ голов былъ адъ, все всколыхнулось, перепуталось и заклокотало: и винные пары, и разрозненная пара сапогъ и укоры совсти, и надворный совтникъ Щуруповъ. И великій страхъ налахъ на художника отъ этого каламбурнаго клокотанія въ голов. Сему удивляться не должно: нашъ умъ урожденный каламбуристъ, что извстно всмъ изучавшимъ народныя поврья и суеврья.

Амалія вернулась блдная и запыхавшись.

— Ну что? отказала? Поврилъ?

— Это къ Кононову толстякъ приходилъ.

— А!

И г. Худышкинъ въ изнеможеніи грохнулся на постель обливаясь холоднымъ потомъ.

Толстякъ между тмъ прошелъ къ Кононову.

— Ну такъ и есть, сказалъ онъ, остановившись въ дверяхъ,— первый часъ, а они еще въ постельк валяются, и книжечка въ рукахъ!…

— Наврно Чулковъ. Не усплъ войти, ужь выбранился. И Кононовъ отбросилъ книгу.

— Нельзя не браниться. Однако здравствуйте.

— Здраствуйте.

Они пожали другъ другу руку. Толстякъ съ тяжелою одышкой плюхнулся въ кресло.

— А, извините, что это вы читали? Знаете, не могу видть книги равнодушно.

— Огарева перелистывалъ.

— А-а!

— И набрелъ на очень недурное стихотвореніе, раньше я его не замчалъ, но, право, хорошо.

Мысли возбужденныя стихотвореніемъ были ясне всхъ въ голов Кононова, не мудрено что онъ заговорилъ именно о нихъ.

— Что вы! съ недовріемъ отозвался толстякъ.— А ну-ка прочтите.

Кононовъ прочелъ.

— Всего хочетъ, да еще со всею полнотою вдобавокъ! Молодецъ: губа не дура, сказалъ Чулковъ.— Однако всего да еще такимъ манеромъ хотть значитъ въ сущности ничего не хотть или не знать чего хочется: ‘и это молъ вкусно, и то не дурно’. Въ обоихъ случаяхъ, чувства мизерныя, а выраженіе козырное, хоть Фаусту въ пору. Въ результат Фаустъ la grand’ mis&egrave,re ouverte. Но по-вашему оно не такъ? Толкуйте.

И пріятели, не видавшіеся близъ трехъ лтъ, принялись толковать стихотвореніе г. Огарева. Замчаніе Чулкова задло Кононова за живое: не стихотвореніе собственно было ему дорого, а свои, имъ навянныя, мысли.

— Вопервыхъ, началъ онъ,— за конецъ строфы не стою, возьмите и распните его. Мысль вообще не выдержана….

— Не по голов пришлась, подхватилъ Чулковъ.

— Во вторыхъ, вы напрасно на нее смотрите какъ на выраженіе лирическаго момента. Стихи не созданные, а головные, надуманные, даже начитанные….

— По-просту, вычитанные, опять подхватилъ Чулковъ.

— И съ тмъ согласенъ. Но все же мн кажется оно выражаетъ моментъ, важный моментъ въ исторіи развитія личаости. Представьте себ — и Кононовъ оживился, и чмъ дальше все больше оживлялся и съ тмъ вмст все больше забывалъ о спорной строф,— представьте себ такой моментъ: личность — я говорю о талантливой личности — достаточно дозрла, чувствуетъ свою силу, хочетъ и готова испытать ее, но на чемъ? вотъ зарубка. А между тмъ, будто все манитъ, все влечетъ. Конечно, это чувство кажущееся: выборъ долженъ быть сдланъ и будетъ сдланъ. Но пока не сдланъ, пока личность колеблется, нападаетъ тоска. Тоска перелома, я сказалъ бы предсмертная тоска, еслибы врилъ въ загробную жизнь. Впереди побда, и побда предчувствуется даже. Но именно вслдствіе этого предчувствія побды тоска сильне, несносне и кажется безысходною.— Да, прибавилъ Кононовъ задумчиве,— всякая побда тяжела, а побда надъ самимъ собою, побда воли надъ разумомъ еще тяжеле…. Но послднее къ длу нейдетъ.

— Прекрасно, и я все понялъ. Моментъ важный и высказали вы его важнительно, какъ говорилъ одинъ купецъ. Новое это къ господину Огареву не относится, а есть ваша самоличная отсебятина, какъ говаривалъ Карлъ Павлычъ Брюловъ. А у господина Огарева…. Позвольте-ка книжку…. Впрочемъ не надо…. Притворяться намъ съ вами не къ чему. Ни васъ, ни меня, оный поэтъ не занимаетъ, а привязались мы къ его Хочу потому что свои мысли высказать хочется. Такъ ли?

Чулковъ взглянулъ на Кононова. ‘Отгадалъ, подумалъ онъ,— и за отгадку онъ не сердится: будемъ же говорить откровенно.’

— Итакъ, безъ обиняковъ, мн хочется сказать объ одной вещи и эта штука вдобавокъ — я стою на этомъ — прекрасно выражена онымъ поэтомъ. Я говорю объ умственной несварих….

— Это что еще? Болзнь что да какая?

— Болзнь и есть. И притомъ наша кровная, русская. Ея признаки — отвращеніе это всякой здоровой и фундаментальной пищ и стремленіе къ закускамъ, происходитъ она отъ умственнаго объяденія во дни нжнаго отрочества и цвтущаго юношества. Дло бываетъ такъ: родится на свтъ умокъ, умишка ничего себ, далъ Богъ, здоровенькій и бодрый, и шустрый, правда нсколько склонный къ острословію, что можно хоть бы по мн замтить, но послднее въ скобкахъ. Словомъ, настоящій дворянскій умъ. И предстоитъ его, сударь, воскормить или, коли угодно, воспитать. А чмъ? Слдуетъ не твердою пищей, а молокомъ духовнымъ, какъ говоритъ одинъ очень умный человкъ. И вотъ выдержки этотъ умокъ какъ слдуетъ, да муштру хорошую ему задай, и ничего: выходился бы. Не тутъ-то было, его съ первыхъ дней либо, по русскому, соленьями да печеньями, либо, по quasi-иностранному, пикулями да соями, да все съ перчикомъ, да съ каенскимъ…. Чаятельно, ни ростбифа, ни щей съ кашей потомъ оцнить не сможетъ. Извините, метафора грубенька выходитъ, да не бда! Ну-съ, все ему претитъ: и простота претитъ, и здоровье претитъ. Все либо прснятиной, либо кислятиной кажетъ. А жрать-то хочетъ, апетитъ, сударь, хоть и болзненный, а волчій: всего, кричитъ, подавай, со всею полнотою! И пошла умственная несвариха: ничто въ прокъ нейдетъ. И жалится: ‘ахъ, нравственно я хилъ, и прочая!’ А если со стороны, откуда видне, посмотрть, выходить вотъ что: ‘Врую’ не знаетъ, а Бога въ сторону, сужденія отъ умозаключенія не отличитъ, а кричитъ: у меня де своя логика. Ну, и пошла эта логика собственнаго издлія курбеты выкидывать, да еще намъ велитъ ихъ за глубокія нравственныя страданія признавать.

— А вы, какъ погляжу, все такой же поклонникъ здоровья….

— Да древнее правило: здравый умъ…. конецъ и проглотитъ можно.

И Чулковъ принялся яростно раскуривать потухавшую папироску. Кононовъ помолчалъ. И обоимъ это молчаніе было нужно, и пріятно. Каждый обдумывалъ слова другаго.

‘Такъ вотъ до чего онъ дошелъ въ своей теоріи личности’, подумалъ Чулковъ.

‘А онъ чуть ли не больше прежняго сталъ ко всему прилагать натуралистическій взглядъ’, сообразилъ Кононовъ.

— Вы, кажись, еще что-то сказать хотли? началъ Чулковъ.

— Успемъ еще… Вдь мы съ вами три года не видались.

— Да, близь того.

— О Рождеств три будетъ: я помню какъ вы узжали.

И каждый подумалъ: ‘Шли-то мы съ тобой по разнымъ дорогамъ — это ясно, да можетъ дошли во многомъ до того же. Только гора съ горой не сходится. А любопытно бы знать въ чемъ сошлись.’ И движимые такимъ желаніемъ оба заговорили вдругъ, и разсмялись.

II.

Пріятели пробесдовали не вспомнясь часа четыре добрыхъ.

Я не стану передавать ихъ бесды, но не потому чтобы боялся замедлить теченіе повсти. Будьте покойны, сударыня (я обращаюсь къ вамъ, моя читательница), я довольно свдущъ въ своемъ мастерств и знаю что эпизоды, картины нравовъ, всякія подробности столь же необходимы для романа сколько излишни въ драм. Я также вполн раздляю стованія тхъ кто жалуется что русскіе романисты никогда не дадутъ порядкомъ разговориться своимъ дйствующимъ лицахъ (точно, прости Господи, вамъ и поболтать-то не о чемъ!) такъ спшатъ на почтовыхъ разказать свою фабулу. Я не передаю бесды пріятелей по иной причин, мн необходимо какъ можно скоре познакомить васъ съ Владиміромъ Дмитричемъ Чулковымъ.

Жизнь обоихъ пріятелей, съ этой встрчи, перепуталась самымъ тснымъ образомъ, характеръ одного былъ бы не понятенъ и не ясенъ безъ характера другаго, они оттняли другъ друга и какъ бы взаимно дополняли одинъ другаго. Дале, Кононовъ охотно поврялъ пріятелю свои задушевнйшія мысли, свои интимнйшія чувства, Чулковъ участвовалъ во всхъ приключеніяхъ и злоключеніяхъ Петра Андреевича и былъ его неизмннымъ сопутникомъ въ странствіяхъ по мытарствамъ. Подъ таковымъ именемъ я разумю общества гд имъ случалось бывать. Ахъ, сударыня, не знаю какъ вамъ, но мн всякій разъ какъ я попадаю въ общество такъ-называемыхъ образованныхъ людей и прислушаюсь къ спорамъ и разговорамъ, мн не шутя кажется будто моя гршная душа отдлилась отъ бреннаго тла и странствуетъ по мытарствамъ.

Все вышесказанное заставляетъ меня немедленно приступить къ сравнительной характеристик молодыхъ людей. Это будетъ тмъ боле кстати что въ Пролог, увлекшись исторіей умственнаго развитія моего героя, я только мимоходомъ указывалъ на черты его характера. При характеристик, до свойственной мн обстоятельности (каюсь: порой, быть-можетъ, черезъ-чуръ обстоятельной), я приведу нкоторыя мннія обоихъ пріятелей. Считаю это необходимымъ по тремъ причинамъ. Вопервыхъ, вамъ уже извстно, сударыня, какое значеніе я приписываю выжитымъ мыслямъ. Вовторыхъ, какъ я слышалъ, у насъ начинаютъ въ послднее время цнить умъ самъ по себ. Досел, въ теченіе довольно долгаго періода, у насъ придавали особую цну краск въ которую окрашены мозги. Такой порядокъ (извините за небольшое отступленіе) напоминалъ старинный анекдотъ о томъ какъ на ярмарк, въ одномъ изъ южныхъ городовъ, Армянинъ продавалъ баб ситецъ. Баба не совсмъ-то одобряла товаръ.

— Казистый-то винъ казистый, толковала она, — та не добротный.

Армянинъ до тхъ поръ не могъ убдить бабу, пока не схватилъ куска и не началъ тыкать имъ въ носъ.

— Ты не смотри его доброта, приговаривалъ онъ,— ты нюхай его краска.

Баба сдалась. Такъ-то и мы занимались нюханьемъ краски.

Наконецъ, въ третьихъ, сударыня, потому…. но почему втретьихъ мн необходимо изложить нкоторыя мннія обоихъ пріятелей вы узнаете не раньше четвертой главы второй книги настоящей Исторіи.

Итакъ, благословясь, приступимъ.

Начнемъ съ рчи. Рчь Кононова отзывалась книгой и уединеннымъ размышленіемъ. Онъ былъ не прочь при случа вставить пословицу, или иное народное реченіе, но ему для этого надо было предварительно уяснить себ точный смыслъ реченія, изучить и усвоить его въ кабинетной тиши. Рчь Чулкова была живая, скорая, непосдливая какъ онъ самъ. За словомъ онъ въ карманъ не лазилъ и обращался съ рчью по-свойски, онъ бралъ слова и реченія откуда придется, только вполн выражали бы они въ данную минуту его мысль. Онъ передлывалъ иностранныя слова на русскій ладъ, пестрилъ бесду старинными и областными словами, выковывалъ новыя, особенно сложныя и усиленно держался синтаксиса народной рчи. ‘Суть-то въ томъ, говорилъ онъ,— чтобы синтаксисъ былъ свой, а не переводный, тогда и мысль своя, а не въ томъ чтобы колоши мокроступами звать.’ Облпиться при такой лпк онъ не боялся. ‘Ахъ, батюшка, отвчалъ онъ, когда иное его слово находили неудачнымъ, — на то я Русскій чтобы по-русски безъ нмецкой отчетливости говорить. Да оно и не слдъ. Французъ вотъ одно время заставлялъ свою рчь по-придворному держаться, все ей приговаривалъ: ‘Tenez-vous droite’, и она не только прямо, изящно даже держаться стала, а теперь тотъ же Французъ самъ на это плачется и какъ ни старается свою рчь растолкать, вполн не можетъ.’

Чулковъ любилъ поговорить со всякимъ. Кононовъ любилъ только дружескую бесду и съ чуть-посторонними больше отмалчивался. Несмотря на разговорчивость Чулковъ былъ скорй скрытенъ чмъ откровененъ, Кононовъ же съ близкими былъ вполн откровененъ. Обычно люди разсуждаютъ по вншнимъ признакамъ: разговорчивъ человкъ — значитъ душа на распашку, молчаливъ — скрытенъ, такъ разсуждали и о Кононов съ Чулковымъ. Кононовъ, какъ всякій истинно-откровенный человкъ, былъ разборчивъ на знакомства, Чулкову, какъ человку себ на ум, этого не требовалось. У Чулкова было еще свойство приспособляться къ людямъ. Кононовъ задохся бы въ такой сред гд порой подолгу вращался Чулковъ. А Чулкову какъ съ гуся вода: онъ оставался самимъ собою и выносилъ интересныя наблюденія надъ удушаюшею средой. Способность приспособляться бывала ему порой не только отрицательно, но и положительно полезна. Она напримръ давала Чулкову возможность сближаться съ бывалыми и дловыми людьми. У Кононова такихъ знакомствъ почти не было и если случайно выпадали, то онъ не зналъ что съ ними длать. Чулковъ же и цнилъ ихъ и умлъ ими пользоваться.

Приспособляясь, Чулковъ изрдка прикидывался и выдавалъ себя не за самого себя только въ такъ-называемой образованной сред, когда думалъ кого-нибудь ‘вышутить’. Съ бывалыми же и вообще съ людьми простыми онъ оставался чмъ былъ самъ до себ: ‘милымъ бариномъ’.

— А притворяться, а паче переодваться ради народоизученія, говорилъ онъ, — значитъ не по-ученому дйствовать. Случилось мн разъ верстъ двсти на перекладныхъ съ переодтымъ народоизслдователемъ прохать. Ямщики его за человка даже не считали. ‘Эй ты, лохматый: подержи хомутъ-то!’ Да еще выругаютъ коли не такъ что сдлаетъ. А онъ-то не нарадуется: совсмъ де за мужика считаютъ. Ну, чорта онъ и замтилъ. Сами подумайте: кто съ такимъ, прости Господи, лшимъ хорошій разговоръ имть пожелаетъ?

Сюда же относящаяся черта: Кононовъ никогда не длая никакихъ опытовъ надъ людьми, былъ по возможности, и даже до крайней возможности, снисходителенъ, ласковъ и уступчивъ. Правда, на него, по выраженію Семена Иваныча, порой нападала язва, или какъ однажды картинно выразился онъ же: ‘любишь ты изъ чужой души вертлюги выворачивать’ (Семенъ Иванычъ, какой ни на есть, все же художникъ быль.) Но эти ‘выворачиванья’ Кононовъ производилъ, какъ мы видли, почти безсознательно, замть онъ, или даже покажись ему что не только сужденіе, тонъ его рчи глубоко оскорбителенъ для художника, онъ уступилъ бы, жаль бы къ нему почувствовалъ. И самъ долго вспоминалъ бы про это, и мучился бы какъ могъ до такой степени забыться. Чулковъ напротивъ склоненъ былъ глядть на большинство людей какъ на особей подлежащихъ изученію, и не прочь былъ производить надъ вами психическіе опыты. Для этого онъ доводилъ ихъ до сердца, или до абсурда, или же подводилъ такъ что человкъ обнаруживалъ предъ нимъ свою комическую сторону. Иногда въ этомъ онъ заигрывался, и даже приходилось ему каяться не въ одномъ опыт.

— Что длать, оправдывался онъ,— я натуралистъ и знаю что опытъ выше простаго наблюденія.

Кононовъ либо близко сходился съ человкомъ, либо вовс не сходился, и большинство, знавшее его шапочно, отзывалось о немъ похвально, или по меньшей мр съ крайнею осторожностью, какъ о странахъ незнаемыхъ, или древнйшихъ періодахъ исторіи. Исключеніе составляли одни лгуны. Люди столь же мало знали и Чулкова, но имъ, вслдствіе его мнимой откровенности, въ силу его приспособляемости, часто казалось будто они знаютъ его даже лучше чмъ онъ самъ. Ничто до такой степени не бсило Чулкова, какъ эти ‘я тебя’, или ‘я васъ хорошо знаю’, а ему ихъ часто приходилось выслушивать. ‘Чорта ты знаешь’, мысленно отвчалъ онъ знатоку, но вслухъ высказывалъ рдко, и только тмъ кого любилъ. Разъ Чулковъ назвалъ себя эгоистомъ при Полнов, съ кмъ былъ въ самыхъ дружескихъ отношеніяхъ.

— Врешь, замтилъ Полновъ,— я знаю, у тебя сердце доброе.

И онъ разказалъ какъ однажды, крпко нуждаясь въ деньгахъ, нигд не могъ ими раздобыться, у Чулкова, онъ зналъ, денегъ то же не было, истратился на постройку новаго платья, но зашелъ къ нему на перепутьи поплакаться на судьбу. Чулковъ, освдомясь сколько именно нужно, сказалъ чтобы Полновъ больше не искалъ, что у него на примт человчекъ у кого найдется потребная сумма.

— Я успокоился, и побрелъ домой, досказывалъ Подновъ.— Точно: черезъ часъ приноситъ деньги. Я съ радости ничего было не замтилъ. А потомъ гляжу что онъ все въ старомъ пальто ходитъ — и что же оказалось? Онъ все новое платье продалъ.

— Кончилъ? спросилъ Чулковъ.

— Кончилъ. И ты все будешь утверждать что эгоистъ, что у тебя не доброе сердце?

— А почему ты, несчастный юристъ, полагаешь что я по доброт сердечной новое платье продалъ? Попробуй-ка придумать кое-какія комбинаціи причинъ сего поступка — оно теб и полезно кстати будетъ: въ прокуроры норовишь. Вообрази: я ради спокойствія нервнаго, которое ты своею кислою рожей нарушалъ… или ради опыта…

— Ну, расписывай: я тебя хорошо знаю…

— Чорта ты знаешь, разсердился Чулковъ.— Помни: не только другаго человка, хоть бы ты сълъ съ нимъ не то семь, а семью-семь пудовъ соли, каковъ онъ въ себ не узнаешь, а и самого-то себя, какихъ опытовъ ни длай, вполн не уразумешь.

Полновъ, конечно, остался при своемъ мнніи. Другіе тоже оставалась при мнніи что отлично знаютъ Чулкова, и не скупились на изложеніе своихъ знаній. Рдко о немъ отзывалась вполн дурно, разв по злоб, вообще считали его ‘далеко не дуракомъ’, но когда приходилось дать о немъ серіозный отзывъ, то большинство мялось и либо давало ругательный отзывъ, но не безъ заклинаній: ‘по долгу де безпристрастія’, либо отзывъ похвальный, но съ поправкой, марающею, если не чернящею, Чулкова. Быть-можетъ одною изъ причинъ этого была здравость ума Чулкова, выражавшаясявъ полномъ отсутствіи робости при высказываніи сужденій, въ стойкомъ сопротивленіи всякому одностороннему взгляду, какъ бы моденъ и распространенъ онъ ни былъ. Да, все проститъ смертный своему ближнему, кром здоровья.

Въ неблагопріятныхъ отзывахъ о немъ Чулковъ бывалъ порой и самъ виноватъ. Онъ наживалъ себ если не враговъ, то недоброжелателей частію въ силу привычки отгадывать чужія мысли, разумется, когда отгадка была удачна, частію отъ безжалостнаго разбиванія чужихъ иллюзій. Одинъ музыкантъ толковалъ ему программу своей симфоніи и особенно упиралъ на одно мсто.

— Въ оркестр тутъ скрипочки, конечно, пустите! замтилъ Чулковъ.

Музыканта покоробило.

— Не люблю когда такъ прокрадываются въ мою душу, сказалъ онъ.

Въ другой разъ писатель en hегоe, собираясь писать романъ, высказывалъ Чулкову надежду что произведеніе выйдетъ совсмъ оригинальное.

— Вдь съ сотворенія міра и до нашихъ временъ вс писатели точно помшались на любви. Любовь да любовь, точно человчеству иной заботы нту. Нтъ, пора это оставить, особенно въ наше время, когда столько новыхъ мыслей и люди пошли точно новые. Пора выдвинуть новыя страсти, а любовь — на спокой. Что вы скажете?

Чулковъ отвтилъ ему первымъ стихомъ Иліады:

Гнвъ, богиня, воопой Ахиллеса Палеева сына.

Вообразите гнвъ генія въ новомъ род!

Какъ бы то ни было, Чулковъ испытывалъ на себ нердкую судьбу людей съ оригинальнымъ и стойкимъ умовъ: большинству хотлось глядть на него свысока. ‘Умъ, сказалъ Пушкинъ, любя просторъ, тснитъ.’

III.

Возвратимся къ сличенію характеровъ обоихъ пріятелей.

Кононовъ говорилъ про себя, и какъ всегда въ серіозныхъ вещахъ, откровенно, что онъ самолюбивъ, но самолюбивъ интенсивно, только предъ самимъ собою. Его честолюбивыя мечты согласовались съ таковымъ свойствомъ самолюбія. Ему хотлось найти образованную среду, или за ея неимніемъ хотя бы избранный, но по строгому разуму избранный кружокъ и занять тамъ почетное и вполн самостоятельное положеніе. Не вншній почетъ, ниже уваженіе избранныхъ было бы въ такомъ раз для него лестно, а сознаніе своей полезности, своей вліятельной пригодности. У Чулкова мечта была иная, вотъ что отвчалъ онъ однажды Кононову, выслушавъ его признаніе:

— Ну, и я сказку вамъ чего мн хотлось бы. Я желалъ бы быть отличнымъ, незамнимымъ альтистомъ или віолончелистомъ въ превосходномъ, первый сортъ, оркестр. И чтобы дирижоръ у насъ былъ тоже первый сортъ: строгій, требовательный и выше всхъ какъ музыкантъ. Чтобъ его слово было для насъ закономъ не въ силу его положенія, а по сознанію что онъ лучше и выше насъ всхъ. Зналъ бы тогда что есть у тебя свое дло и длаешь ты его исправно… Эти слова можете понимать двояко: и въ прямомъ смысл, и метафорически.

Чулковъ говорилъ откровенно: мечта была дйствительно такова. Онъ скрылъ только, выражаясь его слогомъ, нкоторое усложненіе. Размышляя наедин, онъ приходилъ къ заключенію что за неимніемъ, и невозможностью найти идеальнаго дирижера слдовало бы пойти въ оркестръ къ сносному. Но тутъ онъ открывалъ въ себ помху къ такому соглашенію: ‘Я гордъ’, думалъ онъ, ‘и мн все будетъ казаться будетъ je suis la merci какой-нибудь канальи. И это именно слдствіе гордости. Конечно, это качество, весьма для дьявола пригодное, человку въ себ умрять слдуетъ.’ И онъ старался побдить это дьявольское качество.

Объ извстности, а паче о слав съ ея минутнымъ крикомъ восторженныхъ похвалъ и судомъ глупца, ясно, ни одинъ изъ пріятелей не мечталъ. Кононовъ просто-на-просто не понималъ стремленія къ слав, а тмъ мене полагалъ чтобы такое стремленіе могло быть внутреннею потребностью человка, онъ улыбался, слыша толки какъ де важно, особенно въ ваше время, пріобрсти популярность, онъ улыбался когда говорили о слав великихъ людей: вдь они цнятся и понимаются столь немногими!

Чулковъ не только не понималъ стремленія ко слав, но даже хохоталъ надъ нимъ.

— Извстность и слава приходятъ сами собой, говорить онъ.— Заслужилъ ее человкъ, и славушка, несмотря ни на какихъ Зоиловъ, ни на какія ухищренія злобы, рано или поздно привяжется къ его имени. А не заслужилъ, то сколь бы временно и случайно онъ ни былъ славенъ, какъ вы его ни раздувайте, дутость обнаружится и онъ вмст со славой вылетитъ въ трубу:

Какихъ не измышляй пружинъ

Чтобъ мужу бую умудриться,—

Не можно вкъ носить личинъ

И истина должна открыться.

Въ конц концовъ, всегда провожаютъ по уму, и заботиться всякій разъ идя въ домъ гд бываешь чуть не каждый день каково тебя сегодня примутъ и каково проводятъ не только лишняя трата времени — болзнь.

Чулковъ допускалъ впрочемъ такую ‘слабость’ въ художникахъ-исполнителяхъ, вообще въ людяхъ такихъ профессій какъ напримръ адвокаты, профессора и проповдники, вся сила коихъ въ увлекательности живаго слова, словомъ, у всхъ тхъ чья слава кончается почти въ минуту ихъ физической смерти, и отъ кого черезъ поколніе остается пустое, безсмысленное и никого не шевелящее имя.

Кстати будетъ сказать о нкоторой теоріи Чулкова, всегда возбуждавшей горячее отрицаніе со стороны Кононова. Онъ уврялъ что геній никогда не гибнетъ и не умираетъ преждевременно, не исполнивъ своего дла.

— Природа бережеть такіе рдкіе экземпляры, говаривалъ онъ.— Геній выбьется и сдлаетъ свое дло какъ бы его ни забывали. Возьмите Сервантеса — ужъ онъ ли, бдняга, не терплъ всякихъ невзгодъ? Въ самыхъ кровавыхъ сраженіяхъ на самыхъ опасныхъ мстахъ стаивалъ, былъ раненъ, былъ и плну, бдность отъ него не отступала, весь вкъ какъ рыба о ледъ бился,— и что же? дло свое сдлалъ, романъ создалъ. И прибавьте, среди всхъ этихъ передрягъ сохранилъ то что повидимому скоре всего могло утратиться, а именно: справедливость въ сужденіяхъ, ясную веселость и незлобивое сердце.

— Но другіе, другіе-то разв погибли свершивши ‘въ предл земномъ все земное’?

— А почемъ вы знаете что нтъ? Геній можетъ высказаться, конечно, только при благопріятныхъ обстоятельствахъ, иначе онъ спокойно проживетъ весь вкъ въ своей семь, и участь такого-то невысказавшагося генія, по-моему, завидне чмъ другихъ: жизнь его была цльне, счастливе, меньше отравлена. Говорятъ: у генія прирожденная потребность славы,— враки, скорй напротивъ: отвращеніе къ ней и потребность спокойной жизни. Геній косенъ: не тревожьте его, и онъ всю жизнь будетъ, какъ Кромвель въ начал, самымъ серіознымъ образомъ заниматься прививкой и прищипкой деревьевъ, или какъ Мининъ торговать говядиной. Кому выпадала возможность вернуться на спокой, т, какъ Шекспиръ или Цинциннатъ, и осуществляли его. И нашъ Пушкинъ говоритъ:

Я былъ рожденъ для жизни мирной,

Для деревенской тишины.

Правда, разъ геній выступилъ на поприще, въ немъ является желаніе, но опять-таки не славы, а полновластно царствовать въ своей сфер. Вдь цари не только на престолахъ да на бирж бываютъ. Въ чувств своей силы, онъ хочетъ покорить ‘подъ нози враги и супостаты’, или по слову Карляйля говорить: ‘кто тутъ сметъ возвышать свой голосъ? Я здсь, I am here’. Итакъ, геній можетъ выступить изъ мирной жизни только при благопріятныхъ обстоятельствахъ. И кто вамъ сказалъ что эта благопріятность не является когда нужно и что ее отпускается на долю каждаго меньше чмъ слдуетъ? Нтъ, тутъ должна быть нкоторая пропорція и извстный законъ долженъ управлять ею: мы не знаемъ его, и воображаемъ что его нтъ. Можетъ-быть законъ таковъ: благопріятность обратно пропорціональна квадрату силы генія.

— Утшительный законъ!

— Я вдь не говорю: законъ именно таковъ, я его не знаю, о утверждаю что онъ есть. А преждевременная гибель что она значатъ? Можетъ быть, жизнь продолжалась бы только физически, творчество не шло бы впередъ, правда, физическая жизнь можетъ быть пріятна и полезна для близкихъ и родныхъ, но что въ томъ? А на счетъ среднихъ талантовъ, то врядъ ли природа на нихъ бережлива, вдь ихъ на сто всякихъ талантовъ приходится не меньше 60, не одинъ, такъ другой…

— Какъ хотите, сердце возмущается. Это… безрадостно…

— Нтъ, природа не то чтобы безрадостна, а равнодушна, какъ у Пушкина сказано: ‘равнодушная природа’. И человкъ вдь, какъ доживеть до мудрой старости — тоже ко многому равнодушенъ станетъ. Поврьте, и человчество стремится къ тому же мирному равнодушію ..

Мы знаемъ что Кононову не было настоятельной нужды торопиться выборомъ поприща. Семенъ Иванычъ, какъ вышло его жильцу наслдство, сказалъ ему: ‘ну, братъ, теперь теб открыты вс дороги, попрошайничать ни на одной не придется’. Чулкову, человку безъ гроша за душой, казалось бы слдовало возможно скоре сдлать такой выборъ. И нельзя сказать чтобъ онъ былъ беззаботенъ на этотъ счетъ, но еще меньше можно сказать что его забота была удачлива. Студентомъ онъ довольно прилежно занимался сравнительною анатоміей и думалъ было пойти въ профессоры. Онъ хлопоталъ о поздк за границу на казенный счетъ съ цлію усовершенствованія въ наукахъ, но другіе кандидаты предпочитались. Еще тогда Чулковъ почувствовалъ что оно значитъ когда люди уврены будто хорошо тебя знаютъ. Въ его способностяхъ, пожалуй, не сомнвались, но были уврены что онъ никогда ничего не длаетъ, и когда порой обнаруживлисъ его знанія — удивлялись не имъ, а тому какъ онъ усплъ пріобрсти ихъ. Вздумай Кононовъ хлопотать о томъ же, его приняли бы съ распростертыми объятіями: до того вс были уврены что талантливая личность рано или поздно станетъ замтна на какомъ-либо поприщ. Поступить на службу Чулковъ пробовалъ не разъ, но начальство, въ начал къ нему благосклонное, въ ршительную минуту всегда виляло хвостомъ. Чулковъ въ объясненіе этого разказывалъ цлую легенду.

— Раздумывая, повствовалъ онъ,— о причинахъ таковаго хвостовилянія ршалъ я что врно на дурномъ счету у тайнаго начальства. Но за какія бы провинности? Не знаю, но догадываюсь, всмъ обязанъ слдующему случаю. Была у насъ въ университет какая то quasi-политическая исторія (ихъ вдь не оберешься!) и въ самый разгаръ ея халъ я въ Лсномъ дилижанс. И услся подл меня чиновникъ, какъ слдуетъ чиновникъ: съ бакенбардами и крестомъ на ше. Сталъ онъ мое мнніе объ исторіи выспрашивать (видно порученіе такое имлъ), а я съ своей стороны опытъ надъ нимъ произвести задумалъ. Показываю видъ будто мн Богъ знаетъ что извстно. Мой бакенбардистъ и разгорись, ушки у него на макушк, а я какъ замчу вотъ-вотъ сейчасъ вскипитъ сей хотя не Бульйонъ, но все же крестоносецъ, совсмъ въ другую сторону махну. Ну, такимъ манеромъ пота три съ него согналъ, не меньше. Время разстаться пришло, онъ ко мн: ‘на какомъ факультет изводите быть?’ — Естественникъ молъ. ‘Вамъ бы лучше, говоритъ, по дипломатической части пойти: способности большія имете’. И претонко, бестія, улыбнулся. И потомъ много разъ я его встрчалъ и на концертахъ, и на улиц, и въ театрахъ, и онъ будто не узнаетъ меня, а самъ всякій разъ украдкой на меня взглянетъ, и та же лисья улыбочка на мордочк… Да,— заключалъ онъ,— нравоученіе таково: не длай опытовъ надъ крестоносцами, не то навкъ теб не быть кавалеромъ.

Какъ бы тамъ ни было, поприща гд бы онъ могъ отличаться у Чулкова не было. Онъ поперемнно жилъ въ Питер, Москв и провинціи и разъ удосужился побывать въ Германіи, бывалъ переводчикомъ, гувернеромъ, занималъ частныя (какъ характерно говорится) мста и давалъ уроки, либо валялъ по всмъ по тремъ. Когда друзья совтовали ему избрать опредленный родъ занятій, онъ говорилъ: — Сидючи у моря, непремнно дождеться погоды, и поврьте, если есть во мн нчто пригодное, въ полномъ смысл пригодное, оно улучитъ часокъ и выразится.

Кононовъ полагалъ что обладаетъ достаточнымъ запасомъ воли. Еще сегодня онъ выражалъ Чулкову увренность что побда воли надъ разумомъ совершится и талантливая личность сдлаетъ выборъ дятельности, при этомъ, точно отвчая на свою тайную мысль о канунишной тоск, онъ замтилъ что побда всегда тяжела для побдителя. На дл, онъ просто встрепенулся и прибодрился при встрч съ любимымъ товарищемъ. Чулковъ, напротивъ, вслдствіе нападавшей на него робости, иногда предъ самымъ обиходнымъ поступкомъ, и довольно частаго сомннія въ самомъ себ, не рдко плакался, разумется про себя, на отсутствіе воли. Что онъ терпливъ и выносливъ, онъ приписывалъ счастливой своей природ. ‘И притомъ, добавлялъ онъ,— трудно выдержать только первую борьбу, а потомъ чмъ дальше, тмъ легче живется.’ Чулковъ никогда не мечталъ что ему придется выдержать бой съ церберами, стерегущими входъ туда куда ему во что бы ни стало нужно проникнуть, напротивъ, мечталъ что онъ и конц концовъ устроится и что все это сдлается само-собою, помимо его воли и непремнно случайно. Кононовъ былъ увренъ что онъ съ умлъ бы побдить любыхъ церберовъ напримръ, не случись ддовыхъ денегъ, онъ все-таки нашелъ бы средства поступить въ университетъ, голодалъ бы, выносилъ стужу, но таланта своего въ землю не зарылъ бы. Онъ приписывалъ даже свою терпливость относительно безобразій Семенъ Иваныча не мягкосердечію, а той же сил воли. Кто въ самомъ дл мшалъ ему хоть завтра перехать на другую квартиру? Онъ не подозрвалъ что выпади таки необходимость, онъ подумалъ бы: ‘поди, отыскивай ее, другую-то квартиру, да еще Богъ знаетъ не хуже ли будетъ.’ И ршилъ бы онъ остаться на старой, но такую ршимость приписалъ бы несомннно сил воли. Кто на мор не бывалъ, Богу не маливался, и у того не живетъ въ сердц поговорка: никто какъ Богъ.

IV.

Оба любили и уважали другъ друга. Чулковъ любилъ Ковонова за внимательность къ чужой мысли, за желаніе ловятъ и оцнить ее, хотя бы она не согласовалась съ его собственными, за стремленіе отдать всему справедливость и за сердечную доброту. Всего этого онъ въ себ не видалъ. Ковоновъ любилъ Чулкова также за то чего, казалось или дйствительно, ему самому не доставало: за смлость и безстрашіе, за рзкость и ‘безжалостность’ мысли, за общительность и житейскую, укрпленную наукой, наблюдательность. Въ разлук они не переписывались, но всегда встрчалась друзьями и были уврены что иначе встртиться не могутъ Да, мы любимъ отыскивать въ другихъ, порой даже не въ близкихъ людяхъ, то чего намъ самимъ по вашему мннію не достаетъ, и въ такомъ случа не рдко желаемъ именно этими сторонами походить на человка ими надленнаго. Мы недавно слышали будто каждый внутри считаетъ себя умне и лучше всхъ — врядъ ли это справедливо. Надо предположить меньшую грубость ума чтобъ онъ не могъ видть что въ другомъ ум нкоторыя стороны развиты сильне, надо предположитъ сильную грубость сердца чтобъ оно не чувствовало что другое скоре его на помощь, благодарне, благочестніе или добре. Не только черти, но и люди лучше чмъ ихъ порой малюютъ. Но если въ живыхъ людяхъ мы любимъ замчать чего намъ не достаетъ, то къ излюбленнымъ писателямъ не рдко привязываемся именно за т качества которыми боле или мене обладаемъ сами, но которыя у того или другаго писателя развиты сильне и ярче, на наши глаза идеально. Исключеніе въ этомъ случа составляютъ разв писатели, боле склонные и на другихъ писателей, даже мастеровъ, смотрть какъ на живыхъ людей. У всякаго образованнаго и полуобразованнаго человка есть свои излюбленные писатели, есть свои любимцы и у людей ученыхъ и полуученыхъ, у каждаго по своей спеціальности.

Кононовъ и Чулковъ читали съ разумніемъ и многое, и у нихъ поэтому не было литературныхъ ‘пристрастій’, они могли боле или мене цнить по достоинству и великихъ, и среднихъ, и малыхъ, но у каждаго былъ писатель кто привлекалъ сильне, больше приходился по душ. На вопросъ почему такое предпочтеніе, они могли бы сказать: ‘я знаю, и тотъ, другой, и третій велики, можетъ-быть выше моего излюбленника, но что длать? къ этому какъ къ брату лежитъ мое сердце, онъ какъ другъ-наставникъ освжаетъ и укрпляетъ мой разумъ.’ Узнать что именно тотъ и другой цнитъ въ своемъ излюбленник значитъ добыть одинъ изъ ключей къ пониманію внутренняго человка. Оба наши пріятели любили напримръ Пушкина, но Чулковъ въ Пушкин цнилъ выше его то, нигд, даже въ порыв самой тяжкой грусти, не мняющее ему бодрое чувство, столь мтко понятое Фаригеномъ, для Кононова же Пушкинъ былъ миле и краше всхъ.

— Я люблю Пушкина, объяснялъ Кононовъ, — за чудно-гармоническое сочетаніе силы и непосредственнаго творчества съ тою умренностію и нжною мягкостью сердца которыя знаютъ и такъ умно понимаютъ почитатели Горація и Расина. Развитія сильныхъ, и притомъ чистыхъ страстей, какъ у Шекспира, у него нтъ, напрасно нкоторые сравниваютъ его Бориса съ Шекспировскими хрониками Пушкинъ не драматургъ, но онъ знаетъ Шекспировскую силу и она сказывается у него въ милыхъ и одновременно крпкихъ характерахъ, какъ Татьяна. Чувствую: слово ‘крпкій’ не вполн точно передаетъ мою мысль, еслибы можно было сказать ‘не сломимыхъ’, выраженіе было бы найдено. Сила тутъ не въ порыв страсти, все крушащей въ человк, а въ громоотвод страсти. Я читалъ одну статью гд разбиралась наша старинная легенда: въ ней двушка, или юноша, не помню хорошенько, остается чиста несмотря на вс соблазны и искушенія. Авторъ статьи негодовалъ на Русскій народъ зачмъ де не вышло изъ такого сюжета нчто въ род легенды о Фауст: ему, видите, захотлось бы паденія и потомъ, пожалуй, просвтлнія, но главное, чтобы паденіе было непремнно. Пушкинъ былъ согласне съ народомъ, то-есть съ народомъ въ высокомъ смысл этого слова. Пушкинъ не рисуетъ развитія сильныхъ страстей не потому, кажется чтобы не могъ, а потому что такое развитіе противно гармоничности его натуры. Шекспиръ безжалостенъ и за весьма малыми исключеніями равнодушенъ къ создаваемымъ имъ лицамъ какъ равнодушна и безрадостна сама природа, таковъ же Гомеръ. Можетъ-быть Шекспиръ выше, или громадне, но онъ титанъ, Пушкинъ человчне и не упуститъ случая подмтить человчность. Вспомните кузнеца Архипа въ Дубровскомъ: онъ хладнокровно поджигаетъ домъ гд спятъ пьяныя приказные, онъ въ этомъ случа если не злодй, то до забвенія всякой жалости ожесточенный мститель, его не тронули крики гибнущихъ людей, но вотъ кошка бгаетъ по краю крыши, въ огн, и тотъ же кузнецъ спасаетъ ее: въ немъ просыпается жалость къ животному, и нтъ сомннія что такомъ поступк находитъ себ исходъ высшая, боле сердечная жалость. Такая черта подсказана Пушкину душевной гармоніей. И та бодрость чувства, неизмнная даже въ сильнйшемъ гор, эта бодрость, ее же вы такъ цните, Чулковъ, что знаменуетъ она какъ не ту же гармонію? Что онъ просилъ Бога возвратить въ душу поющаго ненависть Мицкевича:

О, Боже! возврати

Твой миръ въ его озлобленную душу.

Онъ былъ счастливъ, когда могъ сказать человку: нтъ, ты не проклянешь насъ за нашу безумную суетность:

Ты любишь громъ небесъ, а также внемлешь ты

Журчанью пчелъ надъ розой алой.

Про прелесть Пушкинской формы я не говорю: ее чувствуютъ даже полуглухіе, и какъ ей, выразительниц душевной гармоніи, не быть гармоничною? На Запад, въ послднее время, начинаютъ высоко цнить именно за эту внутреннюю гармонію Моцарта и Рафаэля, а еще недавно упрекали одного чуть не въ пошлости, другаго въ манерности. У этихъ трехъ геніевъ несомннное душевное сродство. Я по крайней мр чувствую его: когда слушаю Моцарта, или разсматриваю гравюры съ Рафаэля, я всегда вспоминаю нашего Пушкина. Вс трое производятъ на душу впечатлніе гармоническаго успокоенія, примиренія всхъ душевныхъ силъ. И вс трое — замтьте это для своей теоріи, Чулковъ — умерли рано, во цвт лтъ, только-что достигнувъ зрлости. Для меня несомннно что Пушкинъ, когда его узнаютъ на Запад, а время къ этому близится, найдетъ тамъ самыхъ задушевныхъ друзей.

Въ Шекспир Кононовъ особенно цнилъ изображеніе тонкихъ психическихъ чертъ и гибкость въ переходахъ отъ рчи одного лица къ рчи другаго, но сознавался что чтеніе Шекспира всегда тревожитъ, порой возмущаетъ его душевный покой, Чулковъ восхищался въ Шекспир тмъ что вс лица у нее какъ есть живьемъ, и каждое не только изъ главныхъ, но въ второстепенныхъ лицъ — отдльный человкъ, особь имющая свои, столь опредленныя качества что смшать его съ другою нтъ возможности. Излюбленнымъ же писателемъ Чулкова былъ Аристофанъ.

— Этотъ человкъ не знаю что со мной длаетъ, говаривалъ онъ:— когда за него принимаюсь, не чувствую что читаю, все до малйшей мелочи, точно живетъ во мн, точно само собой приходитъ въ голову. Какъ бы вамъ сказать что это за человкъ? Прежде всего, самый здоровый человкъ во всемъ человчеств. Я читалъ гд-то: Вальтеръ-Скотта называютъ здоровымъ въ больномъ вк. Куда ему! У него и романтическая мечтательность и вмсто горячей любви къ старин не рдко простое пристрастіе къ ней, до мелочного, антикварское пристрастіе: не даромъ же здоровяка Кромвеля прозвалъ. А мой Аристофанчикъ — вотъ про Гомера говорятъ что порой дремалъ — а мой здоровячокъ никогда боленъ не бывалъ. лъ, пилъ въ требу, какъ мужики говорятъ, и треба эта, надо думать, изрядная была, бесду умную вести съ нашимъ удовольствіемъ, любилъ же старину страстно, искренно, на весь вкъ, эта старина для него была во всхъ славномъ прошломъ его народа, онъ дурнаго въ ней не замчалъ, или врне не могъ замтить: онъ душу ея любилъ, самый ея сокъ, ея здоровое воспитаніе, здоровенныхъ воиновъ что дрались на Мараон. Что за люди тогда были, рисуется ему, крпкіе, сильные, четырехъ локтей ростомъ! Не шатуны, не надувалы, не пролазы, какъ нынче. На театр не бабьи нжности и вздохи выводились, а сильные мужи, полубоги: зрители учились какъ любить отечество, возгарались желаніемъ побждать враговъ: все облагораживалось, а нынче все опошляется, со сцены прежде слышались рчи мужественныя, какія приличны полубогамъ, а не будничныя, не такія гд чуть не каждое слово можно понимать въ двухъ смыслахъ. Приходитъ этотъ человкъ въ міръ, осматривается, опознается — боги!— что за людишки! Вмсто здоровенно-умищенскаго Эсхила, тонковато-умноватенькій Еврипидъ (ну-тка, старина, переведи эти эпитеты на свой греческій!), въ почет и сил какой-то Клеонишка, вмсто философовъ — софисты, вмсто праддовской крпкой вры въ боговъ легкое, полуученое безврье, вмсто умныхъ рчей — бредъ: то городъ, по-нашему государство, хотятъ на облакахъ строить, то бабы на вче рвутся, то мечтаютъ о всеобщемъ богатств. Что ему, скажите, было длать какъ не захохотать? Онъ и закатился, и прошу замтить: онъ смется, хохочетъ, заливается, какъ угодно скажите, только не насмхается, не хихикаетъ. То-есть злобы и желчи въ его смх нтъ: желчность — нездоровье, злоба безсиліе, и ихъ смхъ — смхъ безсилья или нездоровья: Говорятъ: Аристофанъ надъ отдльными лицами хохоталъ, это и правда и не правда. Правда — потому что героевъ своихъ называлъ по именамъ живыхъ людей, не правда потому что не извстное лицо осмять хотлъ, а извстную болзнь, жалость или мерзость, онъ всегда былъ выше личнаго продергиванья, даже когда задваетъ кого мимоходомъ, иначе онъ для насъ былъ бы ничмъ. И что за личности, когда порой бралось имя съ устъ молвы, безъ личнаго знакомства съ человкомъ? Охъ, эта мнимая свобода греческой комедіи, чему и понын есть охотники завидовать! Не свобода она была — своеволіе. Вздумалъ осмять софистовъ и сталъ прибирать имя погромче, слышитъ: ‘Сократъ! Сократъ!’ онъ и бухнулъ. Вдь онъ какъ узналъ, уважалъ Сократа: иначе не было бы ему мста въ Платоновомъ Пир. И еще прибавлю: во многомъ что говорится о софистахъ въ Облакахъ, онъ сходится со мнніемъ о нихъ Сократа. За крпкія слова его обвиняютъ — не за что, самая деревенская простота нравовъ. И позже: королева Елизавета и ея дамы хохотали себ надъ крпкими словами у Шекспира и не находили ихъ безнравственными. Видно люди прежде вообще здравомысленне были и не пускались на выдумки гд дло просто. Теперь на счетъ якобы насмшки надъ богами: пунктъ важный, безъ него весь Аристофанъ не понятенъ. Я говорю: насмшки не было. По-моему лучшее тому доказательство: Аристофанъ былъ любимымъ писателемъ Златоустаго Іоанна, а Златоусту какъ человку врующему была бы не переносна простая насмшка даже надъ ложными богами человка въ нихъ вровавшаго. Аристофанъ былъ несомннно человкомъ вровавшимъ и громилъ безбожниковъ. Однако надъ богами смялся же. Какъ разршить это противорчіе? Онъ просто и къ нимъ, какъ ко всему на свт, относился комически. Попробуемъ разъяснить сей пунктъ, можетъ-быть тогда точне уразумемъ въ чемъ настоящій комизмъ.

Разъясненіе Чулкова примрно было таково:

— Видите, въ наше время, въ образованной сред, люди врующіе боле или мене восторженные лирики, я не говорю что въ старину, даже языческую, лиризмъ не былъ спутникомъ вры, но въ наше время онъ опредленне, тоньше и чаще встрчается. Для такихъ людей въ святой области вры понятны только возвышенные порывы ума, сердечное колнопреклоненіе и умиленіе. Но гд личность не обособилась, гд вруютъ вс, гд не было сомннія, гд религія является попреимуществу въ форм народно-эпической, тамъ возможно комическое отношеніе не къ сущности вры, нтъ (эта сущность священна для всхъ), а къ нкоторымъ явленіямъ въ области религіи. Кальдеронъ, напримръ, самъ былъ священникъ, членъ инквизиціи, а ему не казалось кощунствомъ вложить въ уста шута пародію на заключительныя слова мессы: Itе, comedia est. У насъ въ народ, при сильныхъ въ добавокъ остаткахъ двоеврія, такое отношеніе еще замтне. Вспомните легенду объ Иль и Никол, она религіозному лиризму кажется кощунственною, а въ ней и тни кощунства нтъ, тмъ паче безврія. Въ ней чисто-комическое (сейчасъ объясню что оно значитъ), а потому ни мало не злостное отношеніе къ нкоторымъ сторонамъ религіи. Подкрплю наблюденіемъ. Однажды при мн мужикъ разказывалъ не то легенду, не то полу сказку какъ онъ на неб побывалъ. И только-что онъ распространился о необыкновенныхъ удобствахъ тамошней церкви — образа въ ней, видите, пряничные: онъ войдя перекрестился на нихъ, да съ дороги парочку и уплелъ — какъ ударили къ обдн. Разкащикъ всталъ, набожно перекрестился и конца досказать не хотлъ ‘грхъ’, говоритъ. Понимаете: теперь, сію минуту, когда ударили къ обдн и предъ нимъ встала строгая сторона вры — грхъ, а раньше, за минуту раньше, когда этого не было, не грхъ было. Комическое, чисто комическое, reinkomisches, отношеніе ко всему въ мір состоитъ въ томъ чтобы взглянуть на него не со строгой, не съ заправской стороны. Нашъ умъ, вся наша природа, какъ бы двулицая, въ род Януса. Одно лицо строгое, другое веселое, одно трагическое, другое комическое. Одни глаза прозрваютъ что есть законъ божественный, великій, неизмнный, другіе видятъ человческое, смшанное, непрочное, обиходное, будничное. Есть въ народ выраженіе: суди меня не по закону (разумется, Божьему), а по человчеству, иначе: гляди на меня не строгими очами, а другими которыми видишь будничное. И вообразите теперь что вы глядите на все будничными глазами — вы глядите комически, чмъ при этомъ покажется важное? Еще подходъ: когда мы думаемъ или длаемъ важное и строгое, наше сердце въ этомъ участвуетъ, когда смемся — животъ въ дл. Сердце рвется къ высокому: животъ хохочетъ. Въ человк об стороны различимы, но не раздльны, и норма такова: сердце, рвись къ высокому, но не будь неумолимо къ человческой немощи, животъ, хохочи, но не смй смяться надъ высокими стремленіями сердца. Здсь грань, ее же не долженъ переходить ни трагикъ, ни комикъ. Аристофанъ былъ истинный комикъ, и, глядя въ комедіяхъ на все лвымъ лицомъ, уважалъ права сердца. Оттого никому не казались кощунствомъ его выходки надъ богами, а въ то время обвиненія въ нечестіи были въ ходу. Не знаю, понятно ли я выразилъ свою мысль, но если на половину да, то не странно будетъ если я скажу что Аристофанъ въ то же время поэтъ. И не въ лирическихъ только отступленіяхъ (каковыми, хотя не безъ натяжки, можно признать нкоторые хоры въ Лягушкахъ, а всюду, въ самыхъ комическихъ мстахъ. Да, онъ истинный комическій поэтъ, вдохновенный, съ неистощимымъ запасомъ образовъ, тоже конечно комическихъ. Оригинально, изумительно! Не даромъ же его звали ‘божественнымъ’. Еще одна черта, и аминь: удивителенъ и вполн самобытенъ планъ его комедій, въ первой части онъ всегда увлекается, городъ ли на облакахъ строятъ, бабы ли на вче идутъ — все длается самымъ серіознымъ образомъ, и доказательства какъ это умно и хорошо такъ и сыплются. Сомннія, кажется, нтъ: выйдетъ нчто чуть не великое. И во второй части, онъ не вывертываетъ первой на изнанку, а только рисуетъ послдствія мнимо-великаго, оно мишурится само собою. И въ обоихъ не оберешься хохоту. Жаль что такимъ ходомъ комедіи рдко пользуются. Въ немъ, въ самомъ этомъ план — аттическая соль, но не слова, а самой мысли.

Пріятели наговорились не только до сыта, но и до обда. Ршено было провести весь день вмст.

За обдомъ Чулковъ сталъ развивать программу вечера.

— Я три года не былъ въ Питер, и мн хочется узнать въ чемъ состоитъ то ничто которое онъ въ настоящую минуту длаетъ. Помните, Киревскій сказалъ: Петербургъ длаетъ ничего, Москва ничего не длаетъ. Вотъ славянофилъ былъ, а прямо на этотъ разъ сказалъ.

— А разв они говорятъ криво?

— Нтъ, не то чтобы криво, а въ бокъ. Прямо напримръ сказать: всякій народъ долженъ быть духовно самостоятеленъ, а они въ бокъ: Петра бранить.

— Но программа вечера?

— А, сейчасъ. Отправимся мы въ нкій домъ, гд собраніе будетъ. Меня о семъ извстилъ нкій старецъ, хорошій старецъ, во вкус тхъ крутыхъ стариковъ какихъ Корнель лучше всхъ описывалъ, онъ кстати и поклонникъ Корнеля. А по имени Мина Иванычъ Кущинъ,— не знаете?

— Нтъ.

— И не мудрено. Онъ здсь наздомъ. А познакомиться стоитъ: онъ человкъ клюжій….

— Это что за слово?

— Провинціализмъ. А значитъ оно хорошій человкъ, благоприличный. Противоположное неуклюжій, только къ духовнымъ качествамъ прилагается. Я хочу предложить любителямъ чистоты роднаго языка вмсто comme il faut употреблять. Все лучше чмъ дубовыя собственнаго сочиненія слова навязывать.

— Что же за домъ?

— А есть дв сестрицы, наши грязьгородскія помщицы, я съ ними прошлымъ лтомъ больше мсяца у сказаннаго Кущина прожилъ, онъ имъ дядей приходится. А по фамиліи сіи сестрицы Воробьевы.

— Да я dxthf у нихъ былъ!

— Ну какже васъ не бранить? По четвергамъ у нихъ наблюденія можно научныя длать, а онъ по средамъ здитъ!… Разв для бесды съ меньшой?

— Я вчера въ первый разъ разговорился съ нею.

— Напрасно: барышня она значительная, какъ говорятъ козловскіе мщане. Главное: куринаго въ ней мало. Знаете, мужики зовутъ бабъ куриный народъ.

‘Нтъ, это не то, нтъ, онъ мало ее знаетъ’, подумалъ Кононовъ и ему живо вспомнился вчерашній вечеръ, и онъ ршилъ непремнно отправиться къ Воробьевымъ.

Они отправились.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

У старшей сестрицы Воробьевой собралось общество блестящее, интеллигентное и избранное. Я говорю блестящее, ибо большинство онаго было вполн уврено, нтъ, не уврено,— не слдуетъ употреблять словъ въ составъ коихъ входитъ вра когда говоришь о такомъ обществ,— а убждено что блещетъ умомъ, самостоятельностью и главное новизной, лаковою новизной своихъ идей. Я называю блестящее общество интеллигентнымъ, ибо то же большинство считало себя суперъ-интеллигенціей страны, свои идеи, слова, поступки, даже движенія интеллигентными и соглашалось во мнніи что интеллигенція состоитъ единственно въ отрицаніи всяческихъ предразсудковъ, разнорчіе допускалось только въ томъ что называть предразсудкомъ, одни говорили: ‘всхъ и вся’, другіе только ‘всхъ’. Я придаю интеллигентному обществу эпитеть избраннаго, ибо вс безъ исключенія члены считали себя выше другихъ людей, обозначаемыхъ общимъ именемъ ‘наша публика’. Наша не значило чтобъ они являлись предъ какою-нибудь публикой: не было допускаемо и мысли что можетъ существовать публика способная ихъ оцнить. Слово ‘публика’, такимъ образомъ, значило не просто публика, а вся Россія. Объ этой публик отзывались въ такихъ выраженіяхъ: ‘вы знаете нашу публику’, или ‘вы знаете глупость (иногда нжне: неразвитость) нашей публики’..

Описывать всхъ присутствовавшихъ на четверг у старшей Воробьевой нтъ никакой надобности. Но краткій перечень, думаю, не будетъ лишнимъ, тмъ боле что не одному изъ нихъ придется играть роль боле или мене видную въ теченіи настоящей ‘Исторіи’.

Тутъ былъ князь Бросокъ-Ашметкинъ, не какой-нибудь мордовскій или вотяцкій князишка, а честнаго Гедеминова дома отрасль. Сія отрасль обладала способностью безъ перестали болтать языкомъ во рту часовъ десять и заговаривать дамъ до истерики, даже до обморока, кром того, она ежесекундно вмсто смха издавала фистулой звуки кои всего удобне изобразить слогомъ хгы. Тутъ былъ грязьгородскій землевладлецъ Погалевъ, большой любитель ученыхъ разговоровъ, особенно по части политической экономіи, человкъ не глупый, дюжій тломъ, но съ душой рыхлою и разсыпчатою. Онъ сумлъ сочетать страсть къ знаніямъ съ непробудною лнью и, выйдя изъ университета, не прочелъ ни одного сочиненія въ десять печатныхъ листовъ. Въ свое оправданіе онъ измыслилъ будто въ нашъ вкъ брошюры и газеты важне книгъ и глоталъ газеты и брошюры усердне чмъ иной мнимый больной микстуры и пилюли. Такимъ образомъ, онъ исполнялъ долгъ образованнаго человка: былъ умственно занятъ и ничего умственно не длалъ. Тутъ былъ другой, грязьгородскій же дворянинъ, длинный и тонкій, имвшій необыкновенную (по величин, но не по рдкости) способность говорить quasi-ученыя и quasi-умныя пошлости. Увидитъ напримръ черепъ, сейчасъ его глубокомысленно въ руки, столь же глубокомысленно осмотритъ со всхъ сторонъ, скажетъ латинское названіе какого-нибудь шва или кости, и затмъ при общемъ молчаніи замтитъ: ‘что ни говорите, а антропологія вещь важная и достойная всякаго уваженія’. Еще была у него слабость все давно знать или слышать. Какую бы книгу вы ему ни показали, хоть самую разспеціальную, хоть всего за два часа появившуюся на свтъ, онъ безъ запинки говорилъ: ‘а, знаю, давно читалъ’. Тутъ былъ необычайно блокурый драгунскій офицеръ, для котораго все на свт казалось ‘необыкновенно просто и ясно’. Онъ вчно недоумвалъ какъ люди вообще не могутъ понять ‘такой простой и ясной’ вещи, а россійскіе фельетонисты въ частности не надумаются растолковать ее человчеству. Въ силу незнанія иностранныхъ языковъ и инстинктивному отвращенію отъ всякаго мало-мальски серіознаго чтенія, онъ полагалъ что только россійскіе фельетонисты могутъ совершить такое благое дло, Француза вообще онъ считалъ для этого слиткомъ вертлявымъ, Нмца туманнымъ, Англичанина эгоистомъ, Россіянъ нефельетонистовъ консерваторами. И онъ нердко вздыхалъ: ‘ахъ, будь я фельетонистъ!…’ Тутъ былъ не кончившій курса (изъ либерализма, а отнюдь не по лни) кадетъ Пугаячиковъ, маленькій и щедушненькій, съ желтоватенькимъ личикомъ, свидтельствовавшимъ что онъ прилежно и настойчиво спасался отъ уроковъ по лазаретамъ и другимъ мстамъ гд спасается лнивое (какъ либерально, такъ и просто лнивое) кадетство. Наконецъ тутъ былъ the last, but not the least, неученый и не скромный, по собственному сознанію краса и честь новаго (именно новаго, отнюдь не молодаго) поколнія, Іоанникій Іосифовичъ Хамазовь, новый чиновникъ новаго акцизнаго управленія. Онъ обладалъ восточными, вращавшимися какъ бы на пружинахъ глазами и купой волосъ на верхней губ, какъ разъ подъ нжинско-греческо-огуречнымъ носомъ. Эти достоинства не препятствовали ему полагать что онъ не только физически, но и нравственно вылитый Наполеонъ III. У него былъ, какъ увидятъ читатели, свой маленькій дворъ, онъ въ знакъ удовольствія или неудовольствія тормашилъ то вправо, то влво свою подносную рощицу.

Представительницы нжнаго пола были не мене замчательны. Тутъ была наша знакомая куцая дама съ своимъ микроскопическимъ умственнымъ портъ-моне. Тутъ была стриженая блокурая двица Пуганчикова, недурная собой, съ краснотой на кончик недурненькаго носика. Она любила высказывать общія положенія, которыя какъ бы служили resum разговора, порой небывалаго. Тутъ была красивая и богатая, съ чудными изумрудами въ ушахъ, помщица, сама не знавшая зачмъ разъхалась съ мужемъ, пріхала на вечеръ, вообще не вдавшая зачмъ длала то что на своемъ вку вытворяла. Тутъ была некрасивая лтъ четырнадцати двочка, дочь зажиточнаго отца, убжавшая изъ пансіона дабы жить самостоятельнымъ трудомъ, она мечтала сдлаться переплетчицей, а еще лучше бы прачкой: не послдній въ своемъ род экземпляръ пародіи на мученичество ради идеи. Тутъ была жена извстнаго педагога, съ лицомъ точно маринованнымъ и наперченнымъ, весьма мудро разсуждавшая о воспитаніи. Она заставляла свою шестилтнюю дочку въ обычное время плевать на образа, а во время наздовъ богатой бабки бухаться предъ тми же образами. Дама, впрочемъ, добрая: она пріютила у себя двухъ сиротокъ, сына и дочку покойной свояченицы. Племянникъ, проживъ полгода у дядины, оказалъ большую способность къ новымъ идеямъ и будучи всего по пятому году обругалъ стартую сестренку, не дозволившую ему сломать куклы: ‘Ахъ ты собъстеница по’аная!’ Обрадованная тетка посл этого почувствовала окончательное педагогическое призваніе и ршила открыть пансіонъ для малолтнихъ.

Среди сонма гостей выдлялась угрюмая и строгая фигура старика, сидвшаго въ углу и съ молчаливымъ неодобреніемъ слушавшаго раздававшіеся вокругъ толки. Онъ казался изваяніемъ, назначеннымъ для ученой библіотеки и нечаянно попавшимъ въ курильню. Сухое худощавое лицо съ живыми подъ нависшими бровями глазами, правильный лобъ, черные съ сильною просдью волосы, зачесанные въ вид голубиныхъ крыльевъ, черный, застегнутый до верху, сюртукъ на сухомъ и крпкомъ тл — таковы были главнйшія черты этого суроваго изваянія.

Хозяйка… Но всякому свжему человку съ перваго взгляда ясно было что въ семъ дом нтъ хозяйки. Обычные же, несвжіе гости слишкомъ много думали о себ чтобы вспомнить о такомъ устарвшемъ предразсудк какъ хозяйка. При томъ Паулина Тимоевна была не высокаго мннія о собиравшихся у нея по четвергамъ гостяхъ, рдко къ нимъ выходила въ залу, а больше сидла съ кмъ-нибудь однимъ у себя въ комнат и если терпла ихъ, то единственно ради цлей педагогическихъ. Она знала что вс эти личности поклонники женскаго вопроса (до другихъ ихъ мнній ей не было дла) и полагала что какъ они ни низки въ умственномъ отношеніи, все-таки могутъ оказать благодтельное вліяніе на младшую сестру.

II.

Наши пріятели попали что называется въ самый кипетъ. Ихъ встртили гамъ и крики, хгыхгыканья князя, брякъ чайныхъ ложечекъ и непродорный дымъ двухъ дюжинъ непрестанно дымившихся папиросъ. Кононовъ, давно не бывшій въ такомъ многолюдств, опшилъ и готовъ былъ проклясть своего Виргилія. Чулкова прежде всего поразили княжескіе хгы.

— Никогда не видалъ чтобы человкъ кадыкомъ хохоталъ, шепнулъ онъ Кононову и направился къ князю.

Бросокъ-Ашметкинъ разговаривалъ съ какою-то дамой. Не успли наши пріятели ссть неподалеку, какъ онъ вдругъ обернулся къ Чулкову, видимо продолжая съ нимъ начатый съ дамой разговоръ.

— Ахъ да, хгы! И я, хгы, сказалъ онъ, сюда шелъ пшкомъ, мимо Думы, хгы, тамъ, хгы, гд-то пожаръ былъ и флагъ вывсили, хгы!

— Ну? выпятилъ глаза Чулковъ.

— Ахъ да, хгы! И я, хгы, подумалъ: что еслибы вмсто флага, хгы, революціонное знамя на каланч, хгы, хгы, поднять? А, хгы, какъ думаете что бы, хгы, вышло?

— Повисло бы, а потомъ сняли.

— Хгы! А во Франціи, хгы, сейчасъ революція, хгы!

— Что жь дальше?

— Хгы!— Князь не зналъ что дальше.— А дальше, хгы, какъ вы на счетъ священныхъ правъ?

— Какихъ священныхъ правъ? спросилъ Чулковъ и подумалъ: ‘скоръ однако этотъ хгыкала: приспособиться никакъ не даетъ’.

— Ну, хгы, собственность, ну, хгы, наслдство.

— А-а, протянулъ Чулковъ и прищурившись глянулъ на Кононова, какъ бы приглашая его насладиться эффектомъ, но тотъ сидлъ нахмурясь и морщилъ носъ отъ каязкескихъ рчей.— А-а! вы объ этомъ! Стоитъ говорить! Я думалъ за такіе вопросы нынче штрафъ берутъ….

Князь опшилъ: онъ не видалъ еще такого радикала. ‘Хамазовъ на что Наполеонъ, а этотъ смле!’ подумалъ онъ.

— Хгы, хгы! началъ онъ и долго не могъ произнести иного слога.— Хгы, хгы! Ну, хгы, такъ я вамъ здсь ископаемаго человка покажу.

— Ископаемаго?

— Хгы, да. Хгы, глядите.

Онъ указалъ на угрюмаго старика въ черномъ сюртук. То былъ ‘клюжій’ человкъ Чулкова, Мина Иванычъ Кущинъ.

— Чмъ же онъ ископаемый?

— Хгы, въ Бога вруетъ.

‘Ну, братъ, не интересенъ ты: сразу выкладываешь больше чмъ хочется’, подумалъ Чулковъ, и осмотрвшись увидлъ куцую, свою старинную знакомую. Куцая бесдовала съ блондинкой Пуганчиковой и въ жару разговора не замтила подхода Чулкова.

— И во всемъ, во всемъ, кричала она, точно красноносенькая находилась отъ нея за версту и между ними водопадъ шумлъ,— во всемъ ршительно надо давать ребенку свободу. А розги — вредъ.

— Я уважаю свободу, въ вид resum объявила блондинка и осмотрлась, слышалъ ли кто эту мысль.

— Потянется ребенокъ къ огню, дайте обжечься. Пусть изъ опыта узнаетъ что огонь жжется. И это, врьте, лучше всякихъ розогъ. Ребенокъ долженъ все узнать изъ опыта.

— А если онъ забудетъ опытъ и вторично вздумаетъ обжечься? спросилъ Чулковъ.

— Хотя бы въ десятый разъ. А розги — вредъ, прокричала куцая, сама не зная кому отвчаетъ.

— А къ синильной кислот потянется, тоже волю дать: пусть изъ опыта научится….

— Ахъ, это вы! Откуда? И все такой же шутникъ! перебила куцая, оглянувшись.— Садитесь и разказывайте.

Но Чулковъ извинился что со многими еще ни словомъ не перекинулся и пообщавъ явиться черезъ пять минутъ, улизнулъ.

— Веселый господинъ, сказала куцая: слово человкъ не существовало въ ея лексикон.

— Да, отвчала красноносенькая.— И мн нравится что онъ естественъ. Когда я говорила о свобод, онъ сзади васъ стоялъ и та-акъ естественно почесалъ носъ!

— Да, онъ очень естественъ, подтвердила куцая.

— И я уважаю все естественное, въ вид resum замтила mlle Пуганчикова.

Чулковъ, человкъ беззаботный на счетъ своей славы, не слышалъ этого лестнаго отзыва. Онъ подслъ къ своему знакомому Погалеву, имвшему жестокое словопреніе съ акцизнымъ чиновникомъ Хамазовымъ. Чулковъ слдилъ за споромъ, какъ любитель и знатокъ птушьихъ боевъ за воинами съ золотенькими гребешками, споръ же былъ въ томъ род какіе не рдко ведутся на Руси людьми слывущими за образованныхъ. Ни одинъ изъ спорящихъ не имлъ твердаго и точнаго понятія о предмет спора и каждый старался не доказать, а выкричать свое мнніе.

— И какъ вы ни распредляйте податей, густымъ и убдительнымъ баритономъ говорилъ Хамазовъ подергивая quasi-усы вправо въ знакъ Наполеоновскаго благорасположенія къ собесднику,— какъ вы ихъ ни распредляйте, платить подати, и всю ихъ совокупность замтьте, будетъ пролетарій…

— Даже если вовсе будетъ избавленъ отъ податей?

— Я говорю: все равно.— И г. Хамазовъ взялся за лвую сторону подносной щетины: третій Наполеонъ начиналъ высказывать легкое нерасположеніе.— Все равно, повторилъ онъ,— бднякъ будетъ вносить всю совокупность податей въ вид платы за скверный хлбъ и скверный уголъ и всякую мерзость чмъ только богачу вздумается отравлять его. Единственное средство — уничтоженіе богатства. Тогда подати падутъ сами собой.

— Я понимаю уничтоженіе бдности на земл, робко началъ Погалевъ, но уничтоженіе богатства…. Онъ не договорилъ изъ скромности.

— Вы, мой милый,— и Наполеонъ III ткнулъ своего собесдника пальцемъ въ колно въ знакъ что его терпніе истощается,— вы, мой милый, оттого не понимаете что Грановскаго сильно наслушались….

Погалевъ побагровлъ.

— А! закричалъ онъ.— Такъ и я вамъ скажу: вы у Печкина {Извстная во время оно кофейня въ Москв.} Рулье наслушались….

Оба были изъ Московскаго университета, и взаимные укоры были имъ до тонкости понятны. Я не разъ слышалъ эти укоры, но точный смыслъ оныхъ для меня темноватъ.

— Такъ я скажу вамъ кто вы: вы скрытый крпостникъ, вскричалъ Наполеонъ-Хамазовъ и дернулъ изо всей силы щетинку подъ носомъ влво.

— Я крпостникъ? почти со слезами отвчалъ Погалевъ,— да я своихъ крестьянъ… Онъ не кончилъ и не безъ усилія надъ собой сказалъ: — А вы ярый соціалистъ, и коммунистъ, и….

Господинъ Хамазовъ не далъ ему докончить.

— Грр, скрыпнули по-Наполеоновски зубы,— совтую вамъ быть осторожне въ словахъ. Назвать кого-нибудь крпостникомъ ничего не значитъ, правительство на него за это косо смотрть не станетъ, а еще, пожалуй, орденомъ наградитъ, но назвать кого-нибудь, да еще въ обществ, соціалистомъ и коммунистомъ значитъ быть донощикомъ.

Погалевъ засоплъ. ‘Въ морду или разрюмится?’ подумалъ Чулковъ. ‘Ну, ну, ну, ну же!’ мысленно бодрилъ онъ Погалева, но тотъ ограничился сопніемъ.

‘Плохъ же ты, брать’, мысленно обратился къ нему Чулковъ. ‘Твой ддъ и не ученъ былъ, а подъ вислицей сумлъ Пугачу сказать: ‘Не царь ты, дядюшка, а воръ’, а ты передъ махонькимъ воришкомъ сроблъ.’

Дальнйшія размышленія Чулкова были прерваны слдующимъ происшествіемъ. Къ Наполеону-Хамазову почтительно, даже подобострастно, подсеменилъ двора его секретарь, кадетъ въ отставк Пуганчиковъ, и спросилъ:

— Не теперь ли разказать о новомъ брак?

— Да, разкажите, повелительно отвчалъ Іоанникій-Наполеонъ и дернулъ щетинку вправо.— Господа, прибавилъ онъ громогласно, и вамъ не мшаетъ послушать.

— Хгы, хгы, слушайте! заоралъ князь и съ адъютантскою живостью подлетлъ къ господину Хамазову.

Въ обществ произошло движеніе, многіе подошли и стали въ кружокъ.

Спасавшійся отъ уроковъ кадетъ тоненькимъ, писклявенькимъ и гнусавымъ голоскомъ началъ повствованіе. Онъ говорилъ точно отвчалъ порядочно вытверженный урокъ. (Хорошо урока онъ въ жизнь не зналъ.) Разказъ состоялъ какъ нкой двиц, за нкіе проступки (въ чемъ они состояли для важности опускалось), предстояла дешевая и скорая, но несовсмъ удобная поздка административнымъ путемъ въ сверо-восточныя губерніи, она же предпочитала прокатиться за границу. Необходимаго для вызда изъ Имперіи паспорта ей, понятно, получить было нельзя. Тогда нкій благородный юноша предложилъ ей сочетаться фиктивнымъ бракомъ, они обвнчались, и двица, подъ новымъ именемъ, по оплошности полиціи, добыла необходимую для вызда изъ Имперіи тетрадку.

— Какое благородство! какое самопожертвованіе! восклицали вокругъ.

— Я уважаю самопожертвованіе, резюмировала общій восторгъ Mlle Пуганчикова.

— А я однако давно уже слышалъ или читалъ объ этомх, не утерплъ, похвасталъ своими знаніями длинный и тонкій дворянинъ, но на его слова, какъ всегда, никто не обратилъ вниманія.

— Извините, сказалъ Чулковъ,— но раньше чмъ судить велико ли самопожертвованіе, надо опредлить чмъ жертвовалъ и жертвовалъ ли человкъ въ данномъ случа.

— Это, однако, весьма ясно и просто, какъ все на свт замтилъ драгунскій офицеръ.

Наполеонъ-Іоанникій дернулъ quasi-усъ влво. Отъ Чулкова это движеніе не ускользнуло.

— Извините, обратился онъ къ господину Хамазову, весьма польщенному этимъ обращеніемъ,— извините, я провинціалъ, а у насъ въ провинціи отсталость…. И я желалъ-бы нсколько разъясненій на счетъ этого…. этого событія, потому что это… это — событіе, даже эпоха….

— Однако это просто и ясно, и будь я фельетонистомъ! началъ снова драгунъ.

Наполеонъ сдлалъ жестъ, и князь, съ адъютантскою ловкостью, ‘убралъ’ драгуна.

— Какихъ вы желаете разъясненій? спросилъ Наполеонъ и благосклонно погладилъ Чулкова по чашечк праваго колна.

— Я боюсь — повторяю я провинціалъ — я боюсь не поступилъ ли этотъ молодой человкъ опрометчиво?

— Чмъ же опрометчиво? спросилъ господинъ Хамазовъ, дергая щетинку вправо. Надо замтить что онъ самъ, съ Наполеоновскою ловкостью, убдилъ молодаго человка вступить въ сей фиктивный бракъ.

— Видите… видите, точно сконфуженный милостивымъ вниманіемъ столь важнаго лица, говорилъ Чулковъ,— этотъ юноша можетъ пожелать жениться…. конечно, не ради святости брака — чего избави Боже! Ахъ, Господи, какое я слово сказалъ!..— И Чулковъ захихикалъ по-идіотски, горломъ.

‘Не слишкомъ ли я однако?’ мелькнуло у него въ голов, но онъ тотчасъ же успокоился почувствовавъ что господинъ Хамазовъ гладитъ его по колну.

— Обмолвка дозволяется, съ благосклонною улыбкой сказалъ Іоанникій.

— Извините, точно оправляясь отъ конфуза, продолжалъ Чулковъ, — ну, если онъ влюбится и захочетъ жениться, а внчаться уже нельзя будетъ.

— Другъ мой, наставительно замтилъ господинъ Хамазовъ,— новые люди могутъ влюбляться только въ новыхъ женщинъ (господинъ Хамазовъ отвергалъ, какъ предразсудокъ, дленіе оныхъ на двицъ и замужнихъ), а потому могутъ сойтись безъ внчанія.

— Но родители? робко вставилъ Чулковъ.

— Найдутся всегда граждане готовые вступить въ фиктивный бракъ съ избранницей гражданина, диктаторски вщалъ Наполеонъ Ш устами Іоанникія.

— Но перемна убжденій? еще робче спросилъ Чулковъ.

— Новый человкъ никогда не измняетъ своимъ убжденіямъ. По крайности за того кто подалъ поводъ къ вашимъ провинціальнымъ сомнніямъ я ручаюсь, какъ за самого себя.

Господинъ Хамазовъ чувствовалъ себя въ удар. ‘Провинціальныя сомннія весьма не дурно сказано: въ моихъ рчахъ есть слогъ’, мелькнуло у него въ голов. И слдомъ онъ подумалъ: ‘не намекнуть ли этому простаку что я, Хамазовъ, и устроилъ этотъ бракъ, для популярности въ провинціи не мшаетъ’, и господинъ Хамазовъ открылъ было ротъ.

— А, началъ Чулковъ своимъ тономъ,— въ такомъ случа въ этомъ новомъ, какъ вы его зовете, брак, нтъ никакого самопожертвованія. Это просто излишне-запутанный способъ добывать паспортъ. Можно бы легче.

Налолеонь заклокоталъ въ сердц господина Хамазова: онъ изо всей силы дернулъ щетинку влво.

— Однако, какъ же это легче? сказалъ онъ, чувствуя что говоритъ вовсе не то что слдуетъ, и что ‘провинціальная бестія’ ловко поддла его.

— Легче-то? Фальшивый паспортъ добыть. Или вотъ кто-нибудь изъ дамъ, конечно не личныхъ знакомыхъ фиктивной супруги могъ бы передать ей свой паспортъ, и черезъ три дня объявить: утраченъ молъ. Не правда ли, mesdames, вы конечно….

— Да, да, конечно! въ голосъ отвчала куцая и Mlle Пуганчикова: куцая потому что ей показалось будто Чулковъ лично въ ней и только въ ней одной предположилъ достаточный для такого подвига запасъ самопожертвованія, блондинка потому что онъ былъ такъ естественъ.

Зубы Наполеона III заскрежетали во рту господина Хамазова.

— Однако, укажите мн у людей стараго порядка примръ такого…. такой готовности помочь ближнему. Вдь, кажется ‘ближнимъ’ у васъ это зовется? съ отмнною ироніей спросилъ Іоанникій.

— Такой — не укажу, но случаевъ гд человкъ дйствительно жертвуетъ собой ради ближняго — извольте. И чтобы не выбирать изъ тысячи — о юнкер Волков изволили слышать?

— О юнкер?— Иронія господина Хамазова достигла апогея.

— Да, о человк чина не имвшемъ, впрочемъ, успокойтесь, онъ посл былъ офицеромъ.— И въ невольномъ увлеченіи: — Но замтьте: будучи чиновникомъ, онъ изподтишка не корчилъ революціонера, прямо по адресу господина Хамазова отправилъ Чулковъ.

Пружинные глаза господина Хамазова завращались и готовы были выскочить. Онъ искалъ словъ, но Наполеоновскій языкъ не двигался.

— Юнкеръ Волковъ, спокойне говорилъ Чулковъ, — изъ Петербурга отправлялся на Кавказъ, въ Москв онъ засталъ больнаго товарища и не думая какъ самъ сломаетъ тысячную дорогу отдалъ товарищу свои деньги.

— Ну? выговорилъ наконецъ господинъ Хамазовъ.

— Ну, пшкомъ на Кавказъ и прогулялся. Или мало? Извольте, еще случай изъ его жизни. Офицеромъ онъ продолжалъ служить на Кавказ. Однажды везъ онъ семь тысячъ казенныхъ денегъ: прізжаетъ въ какой-то городишко и застаетъ на станціи товарища. ‘Что, говоритъ, будто ты не хорошъ?’ — Бда, признался товарищъ,— пять тысячъ казенныхъ проигралъ: на шулеровъ нарзался.— ‘Что жъ ты теперь?’ — А какъ стемнетъ, топиться или пулю въ лобъ.— ‘Ну, покуда чаю напьемся’. Стали пить чай, Волковъ веселъ, болтаетъ, а между прочимъ выспросилъ гд шулера собираются, а много ли ихъ, а свободно ли къ нимъ войти. Начало темнть, Волковъ будто въ гости собирается. ‘Старая, смется, любовишка тутъ есть’. А на прощаньи беретъ съ товарища честное слово что тотъ до его прихода ничего надъ собой не сдлаетъ. ‘Или у тебя какая надежда есть?’ — Есть, смется, у любовишки-то деньжонка водилась, авось добуду посл общими силами выплатамъ, товарищи помогутъ. Волковъ незамтно захватилъ съ собою вс семь тысячъ, вышелъ, перекрестился. ‘Была не была, утшаетъ себя, либо вмст топиться, либо товарища выручить’. И прямо къ шулерамъ, тамъ игра въ разгар. Въ город полкъ стоялъ, нашлись у Волкова пріятели, представили. ‘Не хотите да позабавиться?’ спрашиваетъ банкометъ. ‘Много ль въ банк?’ — ‘О, пустяки: всего тысячъ восемь.’ Волковъ даже ужаснулся. ‘Что жъ поставите?’ — ‘Ладно, идетъ темная’. Шулера переглянулись. Думаютъ: раскутился поручикъ рублей на сто. Дадимъ — все равно намъ же спуститъ, а другихъ между тмъ подзадоритъ. ‘Извольте. Карта дана.’ Сколько ваша темная? Семь тысячъ.’ — ‘Какъ семь тысячъ?’ ‘Извольте счесть.’ Сосчитали и пересчитали. ‘Ну, вотъ твои пять тысячъ’, влетлъ Волковъ къ товарищу. ‘Откуда?’ — ‘Сперва слово дай что никогда въ карты играть не будешь.’ Слово взято. Остальныя дв тысячи, конечно, прокучены: не беречь же шулерскихъ денегъ!

— Разчетъ, сказалъ оправившійся Іоанникій.

— Разчетъ который легко могъ не удасться. Шулера могли не пойти на темную, могли не дать карты. И не забывайте: голова въ заклад.

И Чулковъ повернулся и пошелъ въ другую комнату. Іоаникій даже на стул заерзалъ и слегка ногами затопоталъ. Еще никто отъ него такъ легко не отдлывался! Господинъ Хамазовъ чувствовалъ что надо же ему хоть слово, для поддержаіа своего вліянія, сказать. Онъ всталъ и возгласилъ:

— Новый человкъ можетъ жертвовать собою только ради общаго дла, а не по пустякамъ. И притомъ — внезапная мысль его оснила:— въ случа изъ чего вышелъ споръ, я хотлъ выставить на видъ вовсе не готовность новыхъ людей на жертвы, это и безъ того всмъ извстно, а показать нашей публик во что умные люди цнятъ церковный бракъ.

III.

Кононовъ все время сидлъ молча и на одномъ и томъ же мст. Разговоры его не занимали, занималъ одинъ Чулковъ

‘Изъ чего бьется человкъ? думалось ему.— Переубдить что ли ихъ хочетъ? Или посмяться надъ ними? Напрасный трудъ! Переубдить попугая, затвердившаго красивыя слои, нельзя. Смха они не поймутъ: а knavish speech sleeps in a foolish ear. Ну, пусть онъ сегодня потшится, побситъ ихъ, на завтра они т же, т же и т же! И какъ ему не скучно? Нтъ, лучше молча длать свое дло…. И точно отвчая на тайный вопросъ ‘а если нтъ дла?’ прибавилъ:— Или…. или сиди сложа руки. И еще Чулковъ думаетъ что онъ практическій человкъ!’

Практическій человкъ вышелъ, а Кононовъ все молча сидлъ на томъ же мст. ‘И зачмъ я сюда пріхалъ?’ безотвтно шевелилось въ его голов. Онъ почему-то однако не собирался узжать. Вдругъ послышался живой и веселый смхъ. ‘Гд это?’ хватился Кононовъ и осмотрлся вокругъ. ‘Нтъ, они смяться не умютъ: они выдуманные’, вспомнилось ему вчерашнее словцо барышни, и слдомъ сама барышня, и еще слдомъ: ‘Тамъ у насъ, гд тетя Маша чай разливаетъ, весело: и болтаютъ, и смются.’ Гд ж оно это тамъ? И опять донесся веселый смхъ.

— И я могъ сидть, когда!…

Кононовъ всталъ, но въ которую дверь идти? Къ счастію, въ одной изъ дверей показалась горничная съ чайнымъ подносомъ. Кононовъ почти бросился къ этимъ дверямъ, но на дорог его ждала заска. Куцая дама не даромъ вчера долго не спала, придумывая какъ отомстить за фактъ и законы планъ мщенія созрлъ.

— Monsieur Кононовъ, М. Кононовъ! окликнула она его.

— Что вамъ угодно? съ неудовольствіемъ остановился Петръ Андреичъ.

— Вы, говорятъ, въ душу врите?

— Вы, вроятно, хотли сказахъ: ‘вруете’, съ улыбкой сказалъ Кононовъ.— Но все равно я удовлетворю вашему любопытству: я знаю что у человка есть душа.

— Разв это можно знать?

— Даже должно.

И Кононовъ пошелъ было.

— М. Кононовъ! снова остановила его куцая.

— Что вамъ угодно?

Куцая теперь сама не знала чего ей угодно. Планъ мщенія былъ составленъ удивительно: предполагался несомнннымъ отвтъ ‘врую’, и затмъ высиженная острота долженствовала на смерть поразить врага. Какъ плохой полководецъ, видя что непріятель длаетъ вовсе непредположенное движеніе, упорствуетъ въ составленномъ вчера по всмъ правиламъ план, такъ и куцая въ попыхахъ ршила воспользоваться тмъ что считала удачною остротой.

— Ну все равно врите, вруете или знаете, затарантила она,— вотъ возьмите три копйки и поставьте за мою душу свчку… Она ползла въ карманъ.

— Можете оставить ихъ у себя за прекрасную остроту, съ вжливымъ поклономъ отвчалъ Кононовъ, и на этотъ разъ ушелъ.

‘Я, кажется, что-то неудачно, но все-таки онъ съ предразсудками, а я нтъ’, утшилась куцая.

— Дерзкій господинъ, обратилась она къ маринованной жен знаменитаго педагога.— А еще философомъ притворяется!…

— Я его терпть не могу, отвчала дама съ наперченымь лицомъ,

— Я уважаю ту философію когда всякій человкъ сытъ, измыслила красноносенькая блондиночка.

Какъ раньше Чулковъ не обратилъ вниманія на доброе дамское мнніе, такъ теперь Кононовъ не слыхалъ дурнаго.

— А, и вы къ намъ въ дтскую? весело встртила его Людмила Тимоевна.— Позвольте представитъ вамъ: М. Paul, младшій братъ Погадева, котораго вы знаете, очень милый мальчикъ.

М. Поль былъ въ подросткахъ: не то мальчикъ, не то молодой человкъ.

— Да, я очень милый мальчикъ, весело раскланиваясь подтвердилъ меньшой Погадевъ,— и вы это сейчасъ увидите. C’est mon opinion, monsieur, et je le partage, съ комическою важностью замтилъ онъ.

— Очень радъ.— И Кононовъ пожалъ руку раздлителю своего собственнаго мннія.

— Что жъ, Владиміръ Дмитричъ, перевели? обратился юноша къ Чулкову.

— Нтъ еще…. Постойте…. le bonheur domestique, да?

— Да.

— Нтъ, не знаю.

— Лакейское счастіе.

И хохотъ.

— Ну и вы переводите, задалъ Чулковъ: — chantons, clbrons la gloire d’Achille.

— Ну, это старо: Антонъ серебро по бульвару тащилъ, безъ запинки отвчалъ М. Поль.

И опять хохотъ.

М. Поль продолжалъ мило дурачиться. Между прочимъ, по просьб Людмилы Тимоевны, онъ изобразилъ англійскій парламентъ. Вождь оппозиціи, со шляпой Чулкова на затылк, стоялъ упираясь на лвое колно и правою рукой безпощадно тыкалъ на шумвшій самоваръ, изображавшій главу кабинета. Затмъ самоваръ зашумлъ оппозиціонно, а М. Поль превратился въ главу кабинета. Онъ сидлъ завернувшись въ салфетку, нахлобучивъ шляпу и скрестивъ руки за носу.

— Точь въ точь на картинк въ Иллюстраціи, при общемъ хохот объявилъ меньшой Погалевъ.

— Ну разв съ дтьми не веселе? спросила барышня Петра Андреича, и они заговорили особо.

Чулковъ подслъ къ тет Маш, юноша, не чаявшій въ немъ души, прислъ подл же. Тетя Маша была славная и добрая старушка и большая пріятельница Владиміра Дмитрича.

— Люблю такихъ старушекъ, говаривалъ Чулковъ,— слушаю ихъ простыя рчи и думаю: ‘а и мы въ свое время умли на балахъ въ невозможномъ, по мод, декольте отличаться, и французскіе комплименты слушать, и въ то же время съ горничными своими друзьями быть’….

Старушка почти со слезами жаловалась на свое житье и на обиды отъ старшей племянницы Поли.

— Поврите, Владиміръ Дмитричъ, все язвитъ, на всякомъ шагу язвитъ. Батюшку въ домъ и не думай позвать, къ Скорбящей иду, ‘куда’ сказать боюсь: осметъ. Положимъ я вынослива, да опасаюсь: Людочку собьетъ. Ужь съ братцомъ Миной Иванычемъ поговорить хочу: не увезетъ ли насъ съ Людой въ деревню.

‘Я всегда ее терпть не могъ, а теперь вижу какая она противная’, подумалъ меньшой Погалевъ про старшую Воробьеву.

— Этою язвительностью въ бабку она, въ старую Воробьиху, еще игуменьей посл была: Павлой нареклась, коли помните, продолжала Марья Ивановна.— Та — прости Господи мое согршеніе!— хоть богомольная была, а тоже бывало ничмъ на нее не угодишь. Все пилитъ, все не въ угоду. И порой такая-то тома на меня нападетъ…. И думается: Пол-то гршно было бы, вдь я ради ея чуть не въ курной изб жила…. Ну да вамъ, Владиміръ Дмитричъ, разказывать нечего…. сами знаете….

Старушка заплакала и чтобы скрыть слзы сказала:— Ахъ, я и забыла лишнія ложечки убрать!— и ушла изъ комнаты.

‘Ну, когда я буду прокуроромъ, желалъ бы чтобъ эта противная попалась: я ее упекъ бы!’ съ негодованіемъ мечталъ М. Поль.

Владиміръ Дмитричъ зналъ слдующее. Имніе малолтнихъ Воробьевыхъ, по смерти отца, осталось обремененное жестокими долгами, своячина покойнаго, тетя Маша, назначенная душеприкащицей и опекуншей, старшую Полю пристроила въ институтъ, а младшую Милу отправила къ другому опекуну и душеприкащику, родному своему и матери сиротокъ брату, Мин Ивановичу Кущину. Сама же Марья Ивановна поселилась въ прикащичьей изб, ла и пила чуть не по-мужичьи, усчитывала каждую копйку, и увеличенными ея стараніями и совтами Мины, доходами съ имнія уплачивала долги. Къ выходу старшей изъ института имніе было почти очищено отъ долговъ и Паулина Тимоевна могла свободно заниматься науками. Паулина все это знала, но какъ-то не удосуживалась вспоминать: серіозныхъ занятій, видно, было много.

Чулковъ, по уход тети Маши, прислушался къ особому разговору.

— Какъ вамъ сказать, люблю ли я его? съ жаромъ говорила Людмила Тимоевна.— Да, въ Старосвтскихъ Помщикахъ очень люблю. Тамъ все мило, и онъ самъ такой милый! И Ревизора люблю: не понимаю многаго, но… очень смшно. А Мертвыхъ Душъ не люблю.

— Отчего же?

— Какъ бы вамъ сказать? Знаете, я такихъ людей никогда не видала, и мн кажется что люди лучше, добре, или…. право не знаю…. нтъ, что они, можетъ-быть, и похожи, но не такіе точно. Впрочемъ, можетъ-быть, это глупо и я просто не понимаю….

Въ это время вошелъ старикъ Пущинъ.

— Ахъ. дядя, милый! вскричала барышня и лэбжала ему на встрчу.— Позвольте представить….

И она отрекомендовала ему Кононова.

— Весьма, сударь, радъ, сказалъ старикъ, логкимаа руку молодаго человка.— А гд твоя сестра? обратился онъ къ племянниц.

— Полина? Я думала она въ зал….

— Паулина Тимоевна была въ маленькой угловой и бесдовала съ какимъ-то Нмцемъ, сказалъ Кононовъ.

— Ну, такъ она врно и теперь тамъ! ршила барышня.— Это, дядя, нмецкій ученый, пріхалъ къ намъ профессорскаго мста искать…. Онъ читалъ, кажется, астрономію въ какомъ-то тамошнемъ университет…. М. Paul, вы не помните въ какомъ?

— Въ Зауеркраутскомъ, {Sauer Kraut — кислая капуста.} безъ запинки отвчалъ М. Поль.

Вс засмялись, кром старика. Людмила Тимоевна замтила что дядя не улыбнулся даже.

— Дядя, милый! спросила она: — вы не въ дух? васъ разсердили?

— Ничего, тамъ въ зал у васъ какой-то…. Вотъ твоей сестр, вмсто того чтобы съ Нмцемъ объ астрономіи говорить, лучше бы поглядть что у нея въ зал творится…. Да, какой-то, забылъ фамилію: сестрица твоя знакомила какъ съ умнымъ…. Мазаный какой-то, съ рачьими глазами….

— Ахъ, это врно Хамазовъ! закричала барышня.— Ахъ, дядя, какъ вы мтко опредляете!…

— Ну да Хамазовъ, теперь вспомнилъ…. И что за глупая фамилія! бурчливо сказалъ старикъ.

— Разв не все равно какая фамилія? спросила Людмила Тимоевна, инстинктивно чувствуя что надо отвлечь дядю отъ воспоминанія о рачьихъ глазахъ господина Хамазова.

— Конечно, не все равно, отвчалъ старикъ.— Фамилія — старинное прозвище или отъ имени родоначальника. У тебя, напримръ, прозвище ничего. Ну что такое Воробьева? Ни хорошо, ни худо, простая птичья фамилія. Но Хахазовъ! И возьми фамилію отъ любаго слова, напримръ скрипть, Скрипуновъ — ничего, Скрипищевъ — даже хорошо, стариной пахнетъ, но Скрипулькинь, а? Ну, куда годится Скрипулькинъ? Въ смотрители виннаго городка разв? А этотъ…. Грекъ, или Арнаутъ онъ какой что да….

— Нтъ, дядя, повторила тотъ же маневръ племянница, — вы такъ чудесно его опредлили…. И теперь меня должны. Ну, какая я? Однимъ словомъ скажите…. Дядя, милый!

— И меня однимъ словомъ, жалобно, по-дтски залепеталъ М. Поль.

— Ну ты, егоза, сказалъ ему Кущинъ.

— Пакойно благодаю, отвчалъ М. Поль и какъ умный мальчикъ ‘сдлалъ ножкой’.

Вс засмялась, а старикъ улыбнулся.

— Ну, вотъ это мило что улыбнулся! сказала Людмила Тимоевна.— А теперь, какъ хотите, и меня должны опредлить. Дядя, миленькій!

— Ну и ты егоза, улыбнулся старикъ.

— Ну нтъ.— И барышня надула губки.

— Это васъ что ли опредлить? отозвался Чулковъ.

— Да.

— Нтъ ничего легче. Вы — неверстаная.

— Это что значатъ ‘неверстаная’?

— А верстать значитъ подгонять подо что-нибудь, подъ какую-нибудь мрку….

— Довольно, поняла, сказала барышня и подумала: ‘это въ род какъ няня божью меня называетъ, только врне и ближе’, и вслухъ:— Хорошо. Умница.

— Кто же умница: вы, или я?

— Конечно я, засмялась барышня.

— А коли умница, опредляйте какой я.

— Вы? будто вы не знаете? Вы сдобный!

— Вотъ и подите съ женскими опредленіями!

— Неужто вы не понимаете?— Барышня широко раскрыла глаза.— Сдобный, ну, знаете, вкусный такой. Вотъ какъ сдобный пирогъ съ курицей бываетъ….

— Довольно, довольно! И безъ того не понимаю!

— А я какой? спросилъ Кононовъ.

— Вы? И Людмила Тимоева съ особою живостью поглядла ему въ глаза.— Вы….

— Людмила! раздался педагогически-строгій голосъ старшей сестрицы.— Мн надо съ тобой поговорить.

Барышня отправилась на зовъ, а М. Подъ точно поправилъ очки на носу: это былъ намекъ на ученость Паулины. Вс улыбнулись, а старикъ шутя погрозилъ милому мальчику.

— Ддушка, чмъ васъ тамъ разобидли? спросилъ Чулковъ по уход барышни.

Кущинъ вовсе не былъ ему ддушкой, но оба чувствовали другъ къ другу нжность и старикъ обычно говорилъ Чулкову ты.

— По твоей же милости досталось, отвчалъ Мина Иванычъ,— взбудоражилъ ты ихъ всхъ. Особенно этотъ коноводъ ихній Замазовъ или Халвазовъ словно зврь рыкучій сталь, такъ и водитъ рачьими глазами на кого бы накинуться. Почувствовалъ: престижу лишился. Тамъ есть маленькій какой-то, не человкъ даже, а культя какая-то олицетворенная — Кущинъ говорилъ о кадет въ отставк — и онъ даже противъ барина своего дерзить сталъ. Заговорили они о революціи, о большой, факты перевираютъ и переворачиваютъ, ну, да это само собой разумется… И этотъ Айвазовъ кричитъ: ‘не женись Дантонъ, революція удалась бы’. А культя споритъ: ‘нтъ, говоритъ, Робеспьеръ оплошалъ, ему бы въ каждой деревн гильйотину поставить, и головы всмъ автореволюціонерамъ рубить, да рубить….’ Вы не можете вообразить, обратился старикъ къ Кононову,— какое отвратное впечатлніе онъ на меня произвелъ, самъ маленькій, а рчи кровавыя и точно не о человческихъ головахъ, а о сахарныхъ. Я не выдержалъ, и пошелъ…..

— И тмъ кончилось? спросилъ Чулковъ.

— Нтъ. Этотъ твой Гумазовъ,— старикъ повернулся къ Чулкову,— какъ разъ на моей дорог стоялъ, и все руками машетъ. Я чтобы пройти ‘извините’ говорю. А онъ… И нахально главное…. Въ наше время только подъячіе съ крестами такъ глядли, когда плюхи добивались, чтобы потомъ безчестье содрать. Такъ онъ: ‘вы можетъ несогласны?’ И уставился рачьими глазами. Меня взорвало:— Трудно, говорю, согласиться, когда факты передаются не врно…. Я, кажется, сказалъ вамъ что они врали!… Ну и указалъ имъ дв три ошибки…

— А онъ?

— Еще нахальне сталъ.— Вы историкъ что ли? ‘Археологіей занимаюсь’.— А! нынче эта наука не въ мод! Я извинился что не зналъ qu’ils ont chang tout cela, и ушелъ. Нтъ, въ наше время у самой ученой дамы такихъ сюжетовъ нельзя было встртить….

— А въ ваше время он тоже водились? спросилъ Кононовъ.

— Когда жь ихъ не было? Еще Моліеръ писалъ Les femmes savantes. Въ другомъ род конечно.

— Чего жь было, ддушка, сердиться? спросилъ Чулковъ.

— Какъ же не сердиться! ‘Археологія не въ мод!’ Что за аргументъ? По-его въ мод знать какъ допотопныя птицы гнзда вили, а какъ предки жили не въ мод! Такъ я скажу ему что онъ вретъ, горячился старикъ,— что если такъ, для него наука вообще не въ мод, и что онъ о допотопныхъ гнздахъ только болтаетъ, а не апрофэндировалъ этого сюжета. Не въ мод! Нтъ я тебя спрашиваю, что это за аргументъ?

— Аргументъ извстный, отвчалъ Владиміръ Дмитричъ.— Я впрочемъ знаю лучшій примръ такого аргумента.

— Какой? полусумрачно, полувесело спросилъ старикъ, предчувствуя шутку Чулкова: лобъ у него былъ наморщенъ, а уста полуулыбадись.

— Въ Москв были пвецъ и пвица, пвецъ плохой, пвица хорошая. Разъ они дуэтъ репетировали. Пвецъ вралъ больше обыкновеннаго. Съ вами пть нельзя, вы все фальшите, говоритъ пвица. А онъ: ‘А ты содержанка’.

Кущинъ фыркнулъ, удерживаясь отъ смху.

— Да, да, именно такъ. ‘Вы сдлали ошибку’.— Археологія не въ мод, нсколько! разъ повторилъ Мина Иванычъ.— Нтъ, ты вотъ что объясни. Положимъ, вжливость ихнею религіей запрещается и можетъ-быть по ихнему катехизису старики въ чемъ-нибудь деффективны,— вотъ какъ по Мухамеду у женщинъ души нтъ. Все это такъ. И Богъ съ ними. Но званій почему не уважають? Я вжливо ему замтилъ ошибки, ему благодарить бы, а онъ нахальничаетъ. Чмъ же знанія виноваты?

— На этотъ счетъ картинка у раечниковъ придумана.

— Ахъ, Владиміръ Дмитричъ, разкажите! не утерплъ закричалъ М. Поль.

— А вотъ нарочно не разкажу чтобы не перебивали.

— Ей-Богу, не буду, ей-Богу, въ послдній разъ, закрестился милый мальчикъ.

— Картинка такая: комнатка нарисована и по средин скамейка, за скамейк сдой старикъ, достодолжнымъ образомъ разоблаченный, а подл стоитъ молодой паренъ и въ рукахъ у него пукъ розогъ преизрядный. Объясненіе сей картинк: Ученикъ за то своего мастера въ…. въ….— Чулковъ поперхнулся, замтивъ въ дверяхъ тетю Машу и быстро договорилъ:— зато пониже спины бьетъ что искусства отъ него не перейметъ.

Вс расхохотались, а старикъ судорожно замахалъ рукой.

— Оставь, оставь, закричалъ онъ,— не то расхохочусь до боли.

Въ это время вернулась Людмила Тимоевна.

— Что, что такое? Врно, Чулковъ смшное разказалъ?

— Ахъ, очень! подтвердилъ меньшой Погалевъ.

— Владиміръ Дмитричъ, что такое? Разкажите, пожалуйста! Голубчикъ, милый! Булочка сдобная, разкажите!

— А вотъ признайтесь зачмъ васъ сестрица вызывала, тогда разказку.

— И спрашивать нечего: пилила, отозвалась тетя Маша.

— Ахъ, тетя!— И барышня шутя погрозила ей розовымъ пальчикомъ.

— Выговоръ былъ? Сознаетесь? подхватилъ Чулковъ.

— Да.— И барышня слегка покраснла.

— Такъ я вамъ скажу за что.

— Отгадывайте!

— За то что весь вечеръ просидли здсь, а не играли роль хозяйки предъ умными госгьми. Правда?

Дядя пристально взглянулъ на племянницу.

— Умница, отгадалъ

‘Надо будетъ принять къ свднію’, замтилъ про себя дядюшка.

— Теперь кто же умница: вы или я?

— Вы, только разказывайте…

— Видите, ддушка заспорилъ съ Хамазовымъ…

Кононовъ почувствовалъ себя неловко, а старикъ строго поглядлъ на Чулкова, но Владиміръ Дмитричъ остался невозмутимъ.

— Споръ былъ таковъ, продолжалъ онъ, — г. Хамазовъ утверидалъ что лучше быть, какъ онъ, прохвостомъ, а ддушка что лучше быть археологомъ. Только ддушка сплоховалъ, не смогъ доказать что археологъ лучше прохвоста. А было не трудно: слдовало къ еврейскому аргументу прибгнуть.

— Это что за аргументъ? спросилъ удивленный старикъ.

— А, изводите видть, хали на пароход шоссейнный солдатикъ изъ жидковъ и монахиня. Монахиня, какъ увидала жидка, стала укорять его зачмъ Христа распялъ. Жидокъ обидлся: ‘И цмъ зе наше еврейское званіе дурно?’ Онъ, видите, еврейство свое за званіе считалъ. Ну, и срзалъ монахиню: ‘Насе, говоритъ, званіе высе васего, потому зе изъ насего званія въ васе всегда попасть мозно, а изъ васего въ насе нельзя.’ — И когда хохотъ затихъ:— И вамъ бы, ддушка, этого про….

По счастію Чулковъ сидлъ противъ двери и вовремя замтилъ нжинско-греческо-огуречный носъ г. Хамазова. Появленіе г. Хамазова произвело впечатлніе. Въ глазахъ Людмилы Тимоевны промелькнуло неудовольствіе и боязнь. ‘Что ему надо? подумала она,— ужь не хочетъ ли снова ухаживать за мною?’ Тетя Маша назвала про себя г. Хамазова подлипалой. Такому названію не мало способствовало то обстоятельство что изо всхъ мужскихъ личностей извстныхъ Паулин, одинъ г. Хамазовъ пользовался ея благорасположеніемъ. Онъ сумлъ снискать его молчаливывъ согласіемъ съ ея мнніями, благоговніемъ предъ ея ученостію, сообщеніемъ своевременныхъ свдній о лекціяхъ и аккуратно-усерднымъ добываніевъ билетовъ на оныя. Г. Хамазовъ былъ до того Паулин пріятенъ что несмотря на свойственную ей бережливость, она, по его настоянію, участвовала въ какихъ-то подпискахъ на какія-то общественныя дла и даже абонировалась, на прогрессивный русскій журналъ. Паулина подписки не читала и русскихъ книгъ для себя не покупала. Исключеніе составляли переводы иностранныхъ ученыхъ сочиненій, преимущественно нмецкихъ (изящною словесностью она вообще гнушалась). По словамъ Хамазова, журналъ былъ на европейской высот мысли по всмъ вопросамъ, особено женскому, а потому Паулина рекомендовала его сестр. Но милая барышня, проглядвъ журналъ, отложила его въ сторону. ‘Либо скука, либо бранятся’, замтила она. И прогрессивный журналъ поступилъ въ пользованіе тети Маши, добрая старушка со всеусердіемъ читала вс безъ исключенія россійскія и иностранныя повсти, какія только прогрессивная редакція таскала въ свой журналъ, и во всхъ злодяхъ находила большое сходство съ г. Хамазовымъ.

‘Легокъ, прохвостъ, на помин’, подумалъ Чулковъ, и то же подумали остальные собесдники, только въ боле нжной форм.

— Миръ вамъ, развязно началъ г. Хамазовъ.

— Шелъ бы къ чертямъ! шепнулъ Чулковъ тет Маш.

— Вотъ ужь правда, согласилась она.

— Владиміръ Дмитричъ, можно надъ нимъ штуку откинуть? освдомился М. Поль, мгновенно проникнувшійся ненавистью къ носу г. Хамазова.

— Ни подъ какимъ видомъ.

Никто не откликнулся на привтствіе г. Хамазова.

— Вотъ и видно, господа, нравоучительно началъ онъ, — что вы мужикомъ гнушаетесь, не умете отвтитъ на народное привтствіе.

Вс поморщились какъ отъ фальшивой ноты.

— А какъ слдуетъ отвчать? съ почтительнымъ любопытствомъ спросилъ Чулковъ.

— Садись къ намъ.

— Въ какой губерніи изволили наблюдать сей народный обычай?— И Чулковъ вынулъ записную книжку.

— Всюду, въ любой изб….

— Ахъ, а я и не зналъ! съ сокрушеніемъ и поклономъ отвчалъ Чулковъ.

М. Поль, подстрекнутый примромъ Чулкова, въ свою очередь вздумалъ ‘вышутить’ огуречный носъ. Онъ мигомъ очутился подл него.

— И я, представьте, не зналъ, сказалъ онъ.— Et moi, j’en suis moutard!

Теперь вс не удержались и прыснули со смха.

— Что-съ? дерзко и нахально спросилъ г. Хамазовъ, дергая влво quasi-Наполеоновскій усъ.

— И симъ огорчиченъ, виноватъ: огорченъ есмъ, бойко отвчалъ мальчикъ.— А вы разв не знаете по-французски?

— Вы будущій прокуроръ, кажется? еще нахальне опросилъ Наполеонъ, усиливъ прежній жесть.

— Къ вашимъ услугамъ. Въ чемъ прикажеге себя обвинить?

М. Поль почувствовалъ что Чулковъ дергаетъ его за фалды… Г. Хамазовъ, пренебрегая мальчишкой, круто отъ него отвернулся и обратился къ Людмил Тимоевн съ проповдью о пустомъ и антипрогрессивномъ направленіи большинства нашей молодецки.

— И только реальное воспитаніе… разглагольствовалъ онъ. Веселая ‘дтская’ превратилась въ плохую ‘классную’.

ГЛАВА ПЯТАЯ.

I.

Паулина Тимоевна была слишкомъ большою поклонницей науки чтобы пренебрегать гигіеническими правилами, а потому гости у нея не засиживались и никогда не обременяли желудка ужиномъ. Раннему уходу нашихъ пріятелей, кром того, не мало способствовало вторженіе въ столовую г. Хамазова, старикъ Кущинъ вышелъ вмст съ ними и пригласилъ молодыхъ людей пость устрицъ, не безъ задней мысли поближе познакомиться съ тмъ кого такъ сильно хвалила сегодня по утру младшая племянница. Они отправились къ Осетрову, гд Чулковъ поставилъ непремннымъ условіемъ не заводить серіознаго разговора пока онъ не проглотитъ по крайности двухъ дюжинъ

Затворницъ жирныхъ и живыхъ.

Слегка обрызнутыхъ лимономъ.

— Ну, господа, сказалъ онъ,— я готовъ, и пусть кто въ голос заводитъ разговоръ. Я, признаюсь, плохой запвала

Чулковъ приписывалъ важное значеніе умнью завести бесду. ‘Разговоръ все равно что псня’, говаривалъ онъ, ‘заведена не такъ и баста: все пропало и слушать не хочется. Только разговоръ завести еще трудне: его наизусть не вытвердишь.’

— Я сегодня весь вечеръ молчалъ, сказалъ Мина Иванычъ,— да и вообще нашему брату, степняку, рдко приходится говорить, а потому прошу уступить мн первое слово.

— Ладно, ддушка, отозвался Чулковъ.

— Сколько я замчалъ, началъ старикъ свое слово,— нравственное и умственное уродство всегда есть не что иное какъ искаженіе какого-нибудь истинно-человческаго стремленія. Сегодня я подмтилъ нсколько такихъ искаженій, но особенно поразило меня одно. Ему трудно было замтить, кивнулъ старикъ на Чулкова, обращаясь къ Кононову,— онъ самъ ввязался въ разговоръ, но не знаю обратили ли вы вниманіе на импрессію которую произвелъ на нихъ разказъ объ этомъ фиктивномъ брак. Слышались возгласы о благородств, о самопожертвованіи, кричали о доброт, о великодушіи. Теб, обратился онъ къ Чулкову,— не потерплось и ты не далъ имъ высказаться вполн. Ты сдлалъ и хорошо и дурно. Примръ, во всякомъ случа, выбралъ не удачный.

— Чмъ это?

— Ты говорилъ о товариществ,— этого они не поймутъ. Да и для васъ, господа, врядъ ли оно понятно вполн какъ да насъ, стариковъ. Въ наше время товарищъ значилъ все, иной разъ приходилось даже совстью кривитъ чтобы спаси товарища. Ты поступилъ хорошо уже тмъ что не смолчалъ, показалъ имъ, — чего они не понимаютъ,— что мннія могутъ быть различны, а потому для нихъ нужна свобода. Но худо что ты разбилъ ихъ иллюзію не вполн. Посл твоего ухода этотъ Аймазовъ все перевернулъ въ свою пользу.

— Какъ это?

— Посл скажу. Замть только: онъ выдумалъ новую иллюзію, онъ если не умне, то хитре чмъ ты его третировалъ. Какъ бы то ни было, они бросаются на все, только удовлетворить бы своему искаженному стремленію. О, еслибъ они видли истинные образцы настоящаго героизма! Театръ, одинъ театръ могъ бы сослужить службу въ этомъ отношеніи. Я вывелъ такое убжденіе изъ опыта. Давно уже было это, очень давно, я былъ вашихъ лтъ, быть-можетъ моложе — обратился старикъ къ Петру Андреичу.— Мн случилось присутствовать на двухъ представленіяхъ gratia, для простаго народа, въ Comdie. Давали Корнелевыхъ Сида и Ораса.— Старикъ выговаривалъ названія піесъ на французскій ладъ и вообще въ его рчи…. но внимательный читатель уже замтилъ особенности языка Мины Иваныча и мн не зачмъ разъяснять ихъ.— Еслибъ вы знали что сталось со всею этою массой, когда оскорбленный Don Di&egrave,gue встрчаетъ своего знаменитымъ: ‘Rodrigue, as-tu du coeur?’ О, всякій, всякій въ зал вздрогнулъ вмст съ Родригомъ! И всякій почувствовалъ въ чемъ состоитъ долгъ для будущаго Сида. А эти суровыя слова старика, они персировали вс сердца.

И Мина Иванычъ съ паосомъ продекламировалъ:

Ne rplique point, je connais ton amour:

Mais qui peut vivre infme est indigne du jour,

Plue l’offenseur est cher, et plus grande est l’offense.

Enfin tu sais l’affront et tu tiens la vengeance:

Je ne te dis plus rien….

— Да, да! съ сильнйшимъ воодушевленіемъ продолжалъ онъ,— или въ Орас, когда старикъ сказалъ: ‘Qu’il mourt!’ О, тутъ не было ни актеровъ, ни зрителей, ни залы! Все слилось въ одинъ крикъ: ‘bravo, le vieux!’ И вы думаете такія минуты переживаются даромъ? Не вспоминаются, когда надо выбирать между добромъ и зломъ? О, я тогда понялъ что значатъ стихи Пушкина:

И долго буду тмъ народу я любезенъ,

Что чувства добрыя я лирой пробуждалъ,

И прелестью живой стиховъ я былъ полезенъ….

Старикъ помолчалъ, опустивъ голову на грудь.

— Вотъ чего я желалъ бы отъ театра: возбужденія такихъ высокихъ, такихъ героическихъ порывовъ! Я умеръ бы спокойно и не страшился бы искаженныхъ стремленій…. Но у насъ сперва кормили зрителей мишурнымъ геройствомъ, а потомъ…. потомъ мы съумли осмять эту мишуру…. И рады: точно Богъ-знаетъ какое дло сдлали!…

И старикъ горько усмхнулся.

— Будто мы видли сегодня искаженное стремленіе къ героизму? спросилъ недоврчиво Чулковъ.— Впрочемъ можетъ-быть и да.. Но, ддушка, повихнувшихся не исправишь указавъ имъ на добрый путь. Прочтите скопцу житіе святйшаго святаго, онъ все же будетъ умиляться предъ своимъ батюшкомъ купцомъ Селивановымъ, Петромъ-Третьимъ тожь. И не знаю въ чемъ нашъ умственный повихъ, и чмъ его лють (если только можно лчить горбатыхъ), но вижу что онъ есть. Хотя вижу его въ другомъ.

— Въ чемъ же? спросилъ старикъ.

— Въ томъ что мы разучились смяться.

— Ты, вижу, нынче въ удар говорить: глаза разгорлись.

— Какъ всегда посл устрицъ и хорошаго вина….

— Начинай же. Я чувствую ты наговоришь сегодня множество отборныхъ парадоксовъ….

— Которые въ конц концовъ окажутся истиной, съ комическою важностью замтилъ Чулковъ.— Но

Длить споры не мое желанье

и я приступаю къ комической импровизаціи.

Чулковъ откашлялся, встряхнулъ головой и началъ:

Похвальное или надгробное (ad libitum) cлoво смху.

— Замтили ли вы, господа, чтобы въ той курильной комнат гд мы съ вами имли честь дышать срно-азотно-углекислымъ дымомъ, въ семъ estaminet неправильно называемомъ салономъ de Mlle Pauline des Passereaux, кто-нибудь смялся? Невозможно чтобы замтили, ибо тамъ хгыхгыкали, хихикали и производили разные иные звуки, но не смялось Они усиливались подражать смху при помощи кадыка, и пускали въ ходъ горловую и головную фистулу, но никто и вспомнилъ даже объ аппарат мудрою природой для смха предназначенномъ. А такъ ли довлетъ смяться Россіянамъ? Разв мы не рожденные зубоскалы, смхуны, шутники, забавники и краснословцы? Благочестивые монахи не упускали случая занести въ лтопись красное словцо, остроту или мткое прозвище. Несмотря на святительскіе жезлы и царскіе посохи въ насъ не совсмъ угасла любовь къ скоморошничеству и дурачеству. Вспомните что находились охотники шутить даже съ Павломъ I подъ страхомъ ссылки въ Сибирь! Вдь и у насъ деспотизмъ отчасти умрялся эпиграммой сколько однихъ программъ министерскихъ концертовъ! Мы хохотали, покатывались, заливались и помирали со смху, мы весело смялись и не щадили, ради краснаго словца, ни матери, ни отца, но никогда еще донын не унижались до хихиканья. Кто же или что зашибло нашъ веселый и громкій смхъ? Вопервыхъ, сильнйшее поврежденіе ему нанесъ нашъ великій комикъ. Когда онъ переполошилъ тогдашнюю литературную Мордву, не мене ныншней упражнявшуюся въ разныхъ ‘перкобыльствахъ’, по счастливому выраженію одного изъ новйшихъ геніевъ,— когда онъ переполошилъ ихъ своею комедіей, они прибгли къ своему обычному маневру, обвинили его въ безнравственности. Слдовало ли оспаривать сихъ глупцовъ? Нтъ. О чемъ они кричали? Что въ комедіи долженъ быть честный человкъ? Да, и въ отвть имъ надо было сказать: ‘Мордва! своими замчаніями вы показали свое незнаніе исторіи литературы, своею строгостью на счетъ нравственности что вамъ говорить больше ничего, вы сочинили свой кодексъ уголовно-художественныхъ законовъ и ищите въ произведеніяхъ нарушенія этихъ законовъ, вы вообразили себя судьями, но помните: ваши повстки мы не обязаны принимать и ваши заочныя ршенія можемъ даже не читать.’ Но Гоголь поднялъ ихъ замусленную перчатку. ‘Какъ нтъ честнаго человка? Онъ есть и этотъ честный человкъ-смхъ.’ Excusez du peu, Николай Васильичъ! Честный человкъ, то-есть у котораго долгъ основной тонъ всей личности, словомъ, стоикъ вовсе не расположенъ къ смху. Онъ какъ Шекспировъ Кассій, если улыбается, то кажется точно надъ самимъ собою: зачмъ де позволилъ себ улыбнуться. Смхъ прежде всего и паче всего — здоровый человкъ. Но бда тмъ не ограничилась. Допущена аллегорія смха, и все пошло на аллегорію. Хлестаковъ, этотъ чистокровный Петербуржецъ, не знающій даже что въ уздныхъ городахъ есть штатъ чиновниковъ, и что почты не находятся подъ адмиралтейскимъ вдомствомъ и въ то же время увренный въ своей просвщенности и въ томъ что онъ выше всхъ и можетъ всхъ третировать en canaille — вдругъ обратился въ аллегорію маловрной общественной совсти. Театръ въ аллегорію проповднической каедры. Наконецъ и самъ Николай Васильевичъ соблаговолилъ превратиться въ аллегорію челока заболвшаго собственными несовершенствами, а потому видящаго и всюду одни несовершенства. Будь я знакомъ съ нимъ, и будь мн въ то время, какъ теперь вотъ уже два мсяца, тридцать лтъ, то-есть достигни я возраста когда всякій порядочный человкъ безъ всякихъ хитростей и уловокъ обязанъ прямо высказывать свои мысли и мннія, я сказалъ бы ему: ‘Николай Васильевичъ, если вы не аллегорически, а дйствительно заболли своими несовершенствами, чтобъ избыть у хворобу пишите трагедіи: смяться вамъ не время’. Да, господа, мн порой сдается что еслибы Гоголь послдняго періода вмсто того чтобъ упорствовать въ комедіи, взялся за трагедію — онъ вылчился бы, и у насъ было бы нсколько трагедій, мрачныхъ, суровыхъ, но великолпныхъ! Не даромъ у него нкоторые находили Дантовскія черты, не даромъ! Тенъ, говоря о Данте, вдругъ припомнилъ одну сцену изъ Тараса Булбы!

— Великолпный парадоксъ, сказалъ Мина Иванычъ.

— Ддушка, не мшать! Но покончивъ съ трагическими причинами ослабванія смха, перейдемъ къ комическимъ. Вопервыхъ, нтъ, вопервыхъ уже было… Итакъ, вовторыхъ… Вовторыхъ, съ нкотораго времени мы сдлались до крайности серіозны, приличны и возвышены. Серіозны до того что желаемъ не обыкновеннаго смха, а серіознаго, то-есть чтобы въ театр напримръ въ смшныхъ мстахъ никто не улыбался, и наоборотъ, въ трагическихъ не плакалъ. Въ этой серіозности мы скоро дойдемъ до того что не только станутъ требовать, чтобъ играли, а будутъ играть Гоголя и Мольера такъ что мы помремъ съ звоты. И это мы назовемъ облагороженьемъ фарса. Уже Бобчинскій когда летитъ во 2мъ акт на сцену, въ театр не обрываетъ двери — это для насъ грубо! Подождите: скоро гд у Мольера назначено бить палкой, актеры будутъ цловаться. Мы приличны — о, Господи! какъ мы приличны!— мн въ юности, когда я сгоралъ отъ жажды, запрещали състь на улиц апельсинъ, или въ театр яблоко: не прилично де. Я потлъ лтомъ въ пальто, ибо наслышался что безъ пальто не прилично ходить по улицамъ. И вы вс страдали отъ этихъ неприличныхъ приличій. И громко смяться, а паче хохотать — тоже конечно не прилично. При мн одна дама говорила писателю-комику: ‘Я видла вашу комедію, ужасно смшно, но неужели вы хотли чтобы зрители такъ страшно хохотали въ вашей комедіи?’ А одинъ очень умный человкъ, но слишкомъ приличный господинъ, жаловался что въ Лейпциг публика слишкомъ хохотала (онъ боялся сказать: животики надрывала) при представленіи Сна въ Лтнюю Ночь. Ему это казалось оскорбленіемъ памяти Шекспира. Наконецъ, мы стали падки на возвышенное, и до того гоняемся за нимъ что бойкаго англійскаго фельетониста Диксона возведи чуть не въ генія. Это въ серіозномъ род, а въ комическомъ мы пожелали возвышеннаго юмора и возвышенной сатиры! И явились охотники длать русскій юморъ, который также похожъ на англійскій, какъ русскій портеръ на Перкинса и К. Не то скверный квасъ, не то прогорклое черное пиво. И явились возвышенные сатирики, все мряющіе на свой салтыкъ и воображающіе что если они надо всмъ безъ разбора смются, то уже Аристофаны, если не выше. И все у насъ есть: и недоученая серіозность, и приличіе, и высокая, съ коломенскую версту, сатира, — и нтъ только смха. И ищемъ мы его всюду и завидуемъ Французамъ, что они сохранили способность смяться, и ради сердечнаго облегченія не признаемъ въ нихъ никакой серіозности! И довольствуемся смшными словами и повторяемъ ихъ до изнеможенія, а еще недавно донимали комическія личности. Находимъ остроумными скверные переводы французскихъ куплетовъ, а прежде сами были мастера писать куплеты. Наконецъ,

Окогченная летунья,

Эмиграмма хохотунья,

Эмиграмма егоза

превратилась въ пародію двустишія:

Я скажу что Кони лошадь,

Остроумно и смшно.

Словомъ, русскій смхъ поступилъ въ разрядъ всего чисторусскаго, а потому низкаго. Сюда, какъ извстно, относятся: русскій гусь, русское платье и русскій человкъ. А въ заключеніе я предлагаю тостъ въ память Батюшки Смха, и за ваше здоровье, господа. Ибо кто здоровъ, тотъ уметъ смяться.

— Молодецъ! сказалъ старикъ, чокаясь съ Чулковымъ.

— А вино, что Французы называютъ, bon, какъ говорилъ одинъ чиновникъ, не знавшій ни слова по-французски, сказалъ Чулковъ, выпивая свой стаканъ.

II.

— Что жъ это вы почти не принимаете участія въ нашей бесд? ласково обратился старикъ къ Кононову.

— Я вообще мало разговорчивъ, особенно съ тми къ кому не усплъ еще привыкнуть, отвчалъ Петръ Андреичъ.— Но, если позволите, я для перваго знакомства и въ доказательство что къ вамъ скоро привыкну, сдлаю нсколько замчаній на одно ваше мнніе….

— Сдлайте одолженіе.

— Дло пойдетъ объ искаженныхъ стремленіяхъ….

— А!

Старикъ оживился и сталъ внимательно слушать.

— Тамъ гд вы видите искаженное стремленіе къ героизму, мн кажется иметъ мсто только искаженіе или, врне, нкоторое зачаточное состояніе мышленія: вдь рожденное уродство часто есть не что иное какъ недоразвившаяся форма. При такой недоразвитости ума пріобртаетъ не малое значеніе нкотораго рода мыслительный обманъ. Когда вы дете на лодк вамъ кажется будто берета бгутъ вамъ на встрчу, мыслительный обманъ похожъ на этотъ оптическій: вамъ кажется будто къ вамъ приходятъ мысли, будто предметы проходятъ предъ вашимъ сужденіемъ. Въ сущности же мысли и предметы только пробгаютъ предъ вашимъ умомъ, скользятъ мимо, и сужденія составляются по понятіямъ безсодержательнымъ или, говоря положительно, порожнимъ. Порожнія рчи такія при которыхъ ничего не высказывается, порожнія понятія такія при которыхъ ничего не понимается, то-есть не берется, ein Begriff der nichts in sich begreiff, какъ сказалъ бы Нмецъ. Эти господа которыхъ мы сегодня видли разсуждаютъ по такимъ порожнимъ понятіямъ…

— Вмсто эти точне употреблять оные, когда говоришь заглазно о третьемъ лиц, вставилъ Чулковъ.

— Не перебивай, строго замтилъ ему Мина Иванычъ, и къ Кононову:— Продолжайте пожалуста.

— Позвольте примръ. Они вчно кичатся своею самостоятельностью. Но спросите любаго: что она есть? Въ лучшемъ случа онъ опредлитъ ее какъ противоположность общепринятому мннію, какъ новый взглядъ, взглядъ новыхъ людей. И опять содержаніе понятія ускользнуло, опять оно порожнее. Ради васъ онъ наполнилъ его новизной, ему же самому такого наполненія не требуется. Его умъ не чувствуетъ необходимости этого, какъ зародышъ не чувствуетъ потребности ходить. И наконецъ самая новизна для него не иметъ содержанія.

— Да, сказалъ старикъ, вы правы: новый и аминь, и говорить больше не станетъ.

— Эхъ, господа, сказалъ Чулковъ, — вы самой сути-то не смакуете. При семъ, нкоторое пріятное душевное щекотаніе происходитъ. ‘Идея хоть и великая да не новая’, какъ говорилъ фельетонистъ, или: ‘Хоть дешевенькое, да новенькое’, какъ, говорила одна дама падкая на обновы.

— Позвольте вопросъ: какое же направленіе получаетъ по-вашему сердце при такомъ умственномъ уродств? обратился Мина Иванычъ къ Кононову.

— Сердце? Оно пріятно убаюкивается, испытываетъ пріятное самообольщеніе, какъ глазъ при оптическомъ обман Является самомнніе, диковинное себя-обожаніе. Вообразите что испытывалъ сегодняшній офицерикъ говоря ‘все это просто и ясно’. Или кадетикъ, о гильйотин…

— Но этотъ мерзитъ просто.

— Вы думаете онъ кровавъ? Я увренъ что самъ, по своей вол, онъ курицу побоится зарзать. Ему нравится собственная смлость, когда онъ выкрикиваетъ эти ‘мысли’.

Вс замолчали. Кононовъ вспомнилъ что подобный же разговоръ онъ имлъ нсколько лтъ назадъ съ Полновымъ. Можетъ-быть теперь его мысль окрпла и опредленіе оныхъ стало точне и остроумне, но гд та горячность съ которой онъ старался выдлить себя изъ ихъ среды? Гд та энергія?

— Ахъ, еслибъ большинство чувствовало какъ важно воспитаніе ума, началъ онъ подъ впечатлніемъ налетвшихъ воспоминаній и невольно, въ силу прирожденной откровенности, высказывая вслухъ новую выжитую мысль.— О, страшно вспомнить сколько приходится вытерпть выбираясь на прямую дорогу. Сколько времени умъ бродилъ даромъ, безъ помощи, куда пришлось! Сомннье закралось въ голову раньше мысли. Все растеряно въ плутаніяхъ: вра, любовь, способность привязаться къ чему-нибудь мыслью, или чувствомъ. Точно прохожій въ степи, во время бурана: искалъ, искалъ дороги, вотъ она наконецъ подъ ногами, и жило недалеко: дымкомъ потянуло, а притомленныя ноги не двигаются и буранъ заметаетъ! Ахъ, тяжело, тяжело!

Сердечное горькое горе слышалось въ этихъ словахъ. Старикъ потупился.

‘Неужели это не пройдетъ у него? подумалъ онъ.— Такой прекрасный молодой человкъ и главное съ такимъ сердцемъ!’

— А я было… началъ Чулковъ и остановился.

‘Время ли шутк? подумалъ онъ. И что съ нимъ? И отчего я не знаю этой томящей, словно безысходной тоски?’

— Что вы, Чулковъ? Продолжайте!— полуулыбнулся Кононовъ.— Извините, обратился онъ къ Кущину,— но эти ‘оные’ всегда на меня тоску нагоняютъ.

‘Ну тутъ не ‘оные’ причина’, подумалъ Чулковъ. ‘Но буду продолжать. Дастъ Богъ, болзнь временная, а на сегодня своимъ скоморошествомъ заставлю его не думать о ней.’ — У меня все лзутъ въ голову примры порожнихъ знаній, мнній и понятій. И сколь утшительны они для человчества! Напримръ скажетъ: республика лучше монархіи, и доволенъ, точно сказалъ гусь лучше поросенка, а ему въ это время гуся на столъ. А вотъ тамъ былъ какой-то, еще кадыкомъ смялся, тотъ все думаетъ: ‘Революція лучше всего’. И вдь ему рисуется нчто и нервы щекотитъ пріятно. А что дальше, ему все равно, и хоть бы потопъ. Они любятъ процессъ революціи, какъ Гоголевскій Петрушка процессъ чтенія. Ршительно, надо составить похвалу порожнимъ мыслямъ.

— Ты и составляй, подстрекнулъ Мина Иванычъ: онъ тоже желалъ разогнать тоску Кононова.

— Не могу. Но благо на политику пошло, то сейчасъ вамъ новые примрчики. Слышали два сановника что есть какая-то пресса и свобода прессы, но что оно такое въ сущности: на рапортъ, или боле на предписаніе похоже, не знаютъ. И разсуждаютъ тако: Первый. Правда, въ газетахъ пишутъ что Имрецкаго губернатора бшенная собака укусила?. Второй (съ жаромъ:) мн всегда странно когда люди нашего крута обращаются съ такими вопросами. Разв у журналистовъ есть совсть? Гд мы должны сознаться во лжи, тамъ журналистъ говорить: ‘Слухъ нами сообщенный ложенъ.’ И думаетъ что такой отговорки довольно. Первый. Да, но и въ другихъ странахъ, даже въ Англіи… И притомъ свобода прессы… Онъ умолкаетъ и думаетъ: ‘Ршительно, эта свобода на рапортъ похожа: мало ли что въ рапортахъ врутъ.’Второй (съ желчью:) Да, но въ Англіи и другихъ просвщенныхъ странахъ никто такимъ извстіямъ не вритъ, а у насъ даже вы спрашиваете: ‘Правда ли?’ А потому у насъ нечего щадить журналистовъ и надо ихъ всемрно тснить. И затмъ, посл блестящаго пониманія свободы прессы въ вид стснительнаго предписанія, второй разказываетъ первому сплетню, а первый уже не сметъ спросить: правда ли? Теперь третій политикъ, нашъ грязьгородскій губернаторъ. Этотъ помшался на антагонизм сословій и все здитъ по городу и нюхаетъ не пахнетъ ли антагонизмомъ, всхъ квартальныхъ съ ногъ сбилъ, даже будочники разсуждаютъ что это за такая ‘ахъ ты, главизна’. А начальникъ между тмъ въ коляск летитъ. Ба! кучеръ на задворкахъ ‘барыню’ на балалайк жаритъ — антагонизмъ, хмльной дворянинъ ‘комаринскаго’ прошелся — антагонизмъ!

И давъ слушателямъ время посмяться, Чулковъ продолжалъ:

— Тотъ же примрчикъ, только съ другаго конца. Есть у насъ въ Грязьгородской губерніи помщикъ, неподалеку отъ ддушки живетъ, по фамиліи Курослпъ, и помщикъ ничего, какъ слдъ быть помщику средней руки, молодой и усы иметъ, лихо водку пьетъ и лошадей лихо объзжаетъ. И прослышалъ онъ что есть такой на свт соціализмъ какой-то, и революція соціальная можетъ быть. Вотъ онъ прізжаеть къ ддушк и не знаю какъ съ нимъ, а со мной, какъ гощу тамъ, всегда въ политику. Самъ онъ газетъ не читаетъ, но событіями интересуется.— Ну что, спрашиваетъ,— во Франціи ничего? не шевелятся? ‘Не слышно, а вамъ-то что?’ — Такъ думаю: и у насъ зашевелятся тогда. Я его успокоиваю: напрасно де тревожиться изволите, а онъ:— Нтъ, какъ хотите, а неправильно что у одного дв, а у другаго, какъ у меня, сто десятинъ. Какъ вы думаете? ‘У меня и одной нтъ, отвчаю, но я не жалуюсь.’ — А мн, знаете, совстно будто надо бы поровну всмъ, и нашего брата, кто заупрямится, вздернуть. ‘Чего же лучше: начните съ себя, подвстесь, а землю мужикамъ завщайте.’ Нтъ, какъ ни уговаривалъ, не хочетъ.

— Однако ты своими примрчиками на меня тоску нагоняешь, сказалъ Мина Иванычъ.— Чортъ знаетъ что: съ одной стороны пародія на французскаго революціонера, а съ другой иммитація маленькому Наполеону! Пошлая пародія на казовые концы Франціи!

— Вы-то чего безпокоитесь? отвчалъ Чулковъ.— Вы ни нашъ губернаторъ, ни Курослпъ. Вы знаете что мужикъ любить дворянина больше чмъ чиновника, который досел только обиралъ его, больше купца, который всегда готовъ и сейчасъ надуть его, и подавно больше своего брата кулака. У дворянина де чести больше и опять его надуть легче. И дворянину какъ безъ мужика быть? Кто оцнитъ какъ не мужикъ что онъ настоящій баринъ, а не поддльный, милый арапъ, а не песъ немилый? Нтъ, имъ предстоитъ долгое сожительство, и ссориться, дастъ Богъ, они не будутъ. А Курослпъ? Онъ вамъ, глядите, какую тройку продастъ — чудо!

— Чего безпокоиться? мрачно и бурчливо началъ Кущинъ.— Чего твой Курослпъ твердитъ о революціи, а не о свободномъ развитіи? Ты скажешь: ‘Болтунъ онъ.’ Врю, но отчего болтаетъ объ этомъ, а не о томъ? Отчего твои сановники твердятъ объ антагонизм, либо зубрятъ повелительное наклоненіе глагола svir, а не знаютъ что для благоустроеннаго государства нужна свобода? Отчего наконецъ имъ всмъ грезится революція, а они не знаютъ что лкарство отъ нея въ свобод? Вотъ ты что мн скажи!— И не дождавшись отвта Мина Иванычъ продолжалъ:— Мы къ несчастію исторически къ свобод не пріучены. Москва строила государство, а Стенька и прочіе воры не понимали этого и думали казацкимъ кругомъ управиться. А вдь вы, можетъ-быть не поврите,— обратился старикъ къ Кононову,— у насъ есть молодцы что Стеньку и Емельку революціонерами считаютъ. Гм, хороши революціонеры! Я противникъ революціи, ненавистникъ ея, даже большой французской. Я монархистъ, но революціонеровъ обвиняю не столько за убійство добраго Лудовика, а какъ за непониманіе свободы. Мн Людовика жаль, какъ жаль всякой жертвы неправильнаго правосудія. Онъ самъ не понималъ свободы, хотя подъ руками былъ Мирабо, и притомъ былъ дурной правитель. Но революція все-таки несчастіе, можетъ и необходимое тогда какъ необходимо Везувію изверженія длать, но не дай Богъ ни того ни другаго. Везувій засыпалъ Плинія — горе, но тутъ слпая сила дйствовала. А люди убили геній — зачмъ? За что погибъ геній Лавуазье, или Шенье? Но если свободы конвентъ не понималъ, онъ понималъ государственность, правители между ними были, и посл изъ его членовъ выходили администраторы хорошіе. И притомъ они были патріоты et ils ont bien mrit de la patrie. А Стенька съ Емелькой — они въ старосты не годились. Кром разрушенія, никакой мысли не носили. Емелька для бунта войной воспользовался и даже польской помощи, негодяй, не чуждался. Но я разгорячился и увлекся. Теперь Петра возьмемъ. И вотъ теб живое доказательство какъ плохо у васъ свободу понимаютъ,— кивнулъ Мина Иванычъ Чулкову.— До сихъ поръ его деспотизмъ и даже дебоширства оправдываютъ, чуть не умиляются предъ ними. Для чего и для кого это нужно? Скажи: великій государь, и новую идею внсъ: служенія государству, всеобщаго служенія, начиная съ царя,— я спорить не стану. Но помни что онъ же всякія зачатки свободы разоровалъ….

— Тотъ же Петръ палъ за науку, а она научитъ насъ свобод, сказалъ Чулковъ.

— Да, утшенья! молъ Россія вся въ будущемъ. Тысячу лтъ прожила — все въ будущемъ, молодой народъ. Это славянофилъ какой-то еще утшеніе придумалъ: ‘Россія лучшее государство въ возможномъ!’ Нтъ, ты вотъ мн этакій примръ отыщи чтобы вождь оппозиціи сказалъ премьеру: ‘Если вы глава министерства Ея Величества, то я глава опозиціи Ея же Величества’, то-есть такой же какъ вы врноподданный и рачитель о государевыхъ и государственныхъ интересахъ,— тогда я теб скажу: ‘а, тутъ выработана свобода и почва для нея есть’.

— Да не все же, прости Господи, сказалъ начинавшій въ свою очередь горячиться Чулковъ,— намъ одни орудія цивилизаціи перенимать, пора и самую цивилизацію.

— Какія орудія?

— А хоть бы шпицрутены.

— Фу ты!— Старикъ даже плюнулъ.

— Ну, ддушка, полно. Вы погорячились, и я погорячился, и помиримся. А теперь позвольте узнать: гд мы возымемъ нашу централизацію? какъ говорилъ одинъ московскій купецъ, предполагая сойтись съ пріятелемъ у Тстова или въ Ново-Троицкомъ, или ‘quand nous aurons le comit prochain?’ какъ выражался нкій петербургскій чиновникъ, думая что говоритъ по-французски.

Они условились и разошлись.

III.

Возвращаясь домой Кононовъ раздумался о всемъ сегодня виднномъ и слышанномъ. Первымъ дломъ его поразило сходство, порой дословное, въ мысляхъ объ извстномъ предмет людей, повидимому, мало похожихь другъ на друга, людей разнаго склада ума, возраста, у каждаго изъ коихъ есть свои симпатіи и антипатіи, свои пристрастія. Старикъ Кущинъ напримръ скорбитъ о недостатк истиннаго героизма, желаетъ чтобы трагедія его возбуждала, но онъ самъ толковалъ сегодня съ Чулковымъ о приниженіи идеаловъ. Или Чулковъ говоритъ что мы разучились смяться, но онъ самъ по утру обратилъ его вниманіе на недостаточность комизма у позднйшихъ русскихъ писателей. А они вс жили боле или мене разною жизнью. Съ Чулковымъ, правда, онъ былъ знакомъ еще студентомъ, но теперь не видавшись съ нимъ три года, не переписываясь даже, онъ во многомъ больше чмъ прежде съ нимъ сходится.

‘Но вс мы, продолжалъ онъ, разбросанныя единицы! Старикъ одна единица — живетъ уединенно въ деревн, занимается археологіей, раздумываетъ обо всемъ что длается и говорится вокругъ, но говорить ему, какъ самъ жаловался, приходится рдко. И можетъ-быть есть другая единица, но занимается математикой, и также думаетъ про себя… И можетъ-быть такихъ единицъ много, но вс они живутъ особнякомъ: имъ негд сойтись, негд столковаться… Общества у васъ нтъ…. Мы, говорятъ, не соціабельны…. Правда ли?

Кононову припомнилось какъ однажды ему пришлось сдлать верстъ двсти по торговому тракту, въ купеческомъ дилижанс-тарантас, въ обществ купцовъ. Нтъ людей общительне Русскихъ! И чай пили вмст, и общій разговоръ завязался, и смхъ и веселье, и толковое слово о торговл и ея нуждахъ.

‘Да, тамъ, у купцовъ, у мужиковъ даже, жизнь выработала свои понятія, свои интересы, свою даже вжливость, отъ которой никто не отступаетъ. А мы? Мы зовемъ себя образованными людьми, мы думаемъ что насъ связываютъ высшіе человческіе интересы. И разв у насъ ихъ нтъ? Разв намъ не дороги искусства, науки, свобода? Но отчего же давеча чтобы говорить объ искусств пришлось избавиться отъ художника? Отчего мы говорили сейчасъ втроемъ уединенно?’

Кононовъ похалъ домой.

‘Да, правъ Чулковъ’, продолжалъ онъ идя по двору и всходя на лстницу, ‘идешь въ гостиную и попадешь въ курильню, гд другъ до друга никому нтъ дла. Хамазовъ назвалъ этого добродушнаго Погалева доносчикомъ, тотъ чуть не заплакалъ, но смолчалъ. И мы вс смолчали. Но либо одинъ доносчикъ, либо другой негодный нахалъ, и кому-нибудь изъ нихъ не слдъ быть въ порядочномъ обществ. Но никто не вступился, даже т кто лично за обиду не ограничился бы предслезнымъ сопніемъ. И въ самомъ дл, кому какое дло до скандала въ курильной? Это дло полиціи или фельетониста…’

Но тутъ Кононовъ замтилъ что забрался этажемъ выше и чуть было не позвонилъ въ чужой колокольчикъ. Онъ спустился и попалъ наконецъ къ себ.

‘Да, о чемъ я думалъ? продолжалъ онъ раздваясь. А, вспомнилъ. Погалевъ и Хамазовъ обмнялись упреками на счетъ своихъ бывшихъ профессоровъ. Я ихъ читалъ: оба могли быть разныхъ мнній, но оба были люди талантливые и достойные уваженія. И что же? Изъ ихъ именъ бывшіе ученики сумли сдлать бранныя клички. Мы хвалимся часто что не имемъ сословныхъ предразсудкомъ. Но мы выдумали новые. Одно время генералъ значило непремнно дуракъ, потомъ стали толковать что молодой умне стараго. Я студентъ, а онъ военный, или правовдъ, и мы косимся, неизвстно почему, другъ на друга. Я не дорожу дворянствомъ, говорилъ мн одинъ милый молодой человкъ, а дорожу тмъ что былъ въ Московскомъ университет. И вотъ чуть не два новыя званія: кандидатъ московскій, кандидатъ петербургскій. А что же образованность, наука, умъ? Они на второмъ план. И общества нтъ, и надо сторониться и уединяться. Оттого умственные сумерки и тьм такъ хорошо’…

И Кононовъ загасилъ свчку.

‘И она одна не боится говорить своихъ мнній, продолжалъ онъ думать уже про Людмилу Тимоевну,— и не считаетъ ихъ непогршимыми, и не боится что ее не сочтутъ всезнающей — А что жь я не спрашиваю, смясь обратился онъ къ себ, гд она воспитывалась? Вдь она институтка и мн слдовало бы сморщить носъ….’

Во тутъ начались предсонные шепоты и образы, но не вчерашніе, а милые и веселые, и Петръ Андреичъ заснулъ благополучно.

Старикъ Кущинъ вернувшись домой впалъ въ раздумье.

‘Паулина — онъ и про себя не называлъ ее племянницей — длаетъ выговоръ Мил что та не была хозяйкой, а сама сидитъ весь вечеръ съ какимъ-то агрономомъ что-ли… А гд быть хозяйкой? Въ жидовскомъ кагал… Сестра Марья права: она въ игуменью Павлу… та тоже въ разговорахъ возносилась, а подъ носомъ ничего не видла… И говорятъ: молодую двицу надо въ общество вывозить… А гд я его тутъ найду… Тутъ, говорятъ, вс на клубахъ помшались — привились Петровскія ассамблеи: не то порядочное собраніе, не то голландская полпивная… И не мудрено: дома скучно, семьи нтъ, соберутся на половину все Айвазовы и толкуютъ все одно и то же. А тамъ хоть попрыгаютъ, или на театр поиграютъ… Нтъ, не хорошо тутъ!… Точно про Вну читаешь’…

Чулковъ, придя домой, точно записывалъ въ памяти слдующее:

‘Не дурно бы узнать фиктивнаго мужа и сдлать надъ нимъ нсколько опытовъ…. Мальчишка Погалевъ шустеръ только втеръ…. Надо бы, говоря метафорически, посчь его.. А то они вс на остроуміи помшались…. Эко диво! Всякій русскій дворянинъ, коли не идіотъ, остроуменъ, всякій мужиченко, чуть не болванъ, зубоскалить уметъ… А они вс на остроуміи здятъ до тридцати лтъ, а потомъ мочалятся. Еще что? Да. Неужто Кононовъ проумозрительничаетъ Людмилу Тимоевну?… Дуракъ же будетъ.. А вы, Владиміръ Дмитричъ? Но о себ раздуматься — цлую ночь не спать, а толку не будетъ… Ну-тка, Владиміръ Дмитричъ, заснемте… Охъ, Господи, Господи! прости мя гршнаго!’

И Чулковъ перекрестился, повернулся на бокъ и заснулъ…

Милой барышн снился въ эту ночь престранный сонъ. Она видла что ей весело, и она болтаетъ, и вдругъ подползаетъ черный тараканъ (а она ихъ страхъ не любила) и лапкой теребитъ лвый усъ.

Конецъ первой книги.

КНИГА ВТОРАЯ.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

Чулковъ (читатель позволитъ мн заняться имъ), проснувшись на другой день, началъ съ того чмъ вчера кончилъ: съ думы о самомъ себ. Думы эти, впрочемъ, не заключали въ себ ничего тревожнаго и печальнаго или способнаго разогнать сонъ, чего онъ такъ боялся наканун. Чулковъ спросилъ себя на долго ли онъ пріхалъ въ Петербургъ и отвчалъ: ‘на неопредленное время’. Ему однако почему-то казалось что это неопредленное время будетъ довольно продолжительно, и что ему даже слдуетъ пожить въ Питер. Не вдаваясь въ разборъ ‘почему именно’, онъ занялся вопросомъ: ‘на что будемъ жить?’ Приведя въ извстность состояніе финансовъ, въ убдился въ необходимости достать ‘работишку’. Соображая какую именно, онъ нашелъ что самое подходящее отправься къ нкоему знакомому книгопродавцу-издателю, или, какъ онъ выразился, ‘печатной бумаги продавцу’, и достать у него переводовъ. Справившись съ часами (было около полудня) онъ ршилъ: сейчасъ де идти самое время, ибо утренній покупатель сбылъ, а дневной еще не наваливаетъ. Подойдя къ магазину, Чулковъ остановился въ нершительности, точно предстояло войти въ нехорошее мсто и за нехорошимъ дломъ. Потолкавшись предъ витринами, полюбовавшись на роскошныя иностранныя изданія и таковыя же гравюры, прочитавъ раза по три заглавія всхъ выставленныхъ книгъ, изъ коихъ надъ нкоторыми были наклеены ярлычки ‘новость’, онъ торопливо вошелъ въ лавку.

На спросъ о книгопродавц, ему отвчали что Христофоръ Германовичъ сейчасъ только отправился въ типографію и вообще врядъ ли будетъ сегодня въ магазин, ибо если не сегодня вечеромъ, то завтра утромъ наврно на недлю узжаетъ изъ Петербурга. Такой отвтъ показался Владиміру Дмитричу почему-то подозрительнымъ, и онъ осмотрлся нтъ ли какого знакомаго прикащика, но вс лица были новыя: за три года персоналъ магазина совершенно измнился. Чулковъ освдомился у кассира съ кмъ разговаривалъ, куда детъ Христофоръ Германовичъ, на что тотъ отвчалъ:

— Право, не знаю хорошенько, и закричалъ черезъ магазинъ:— Рамихъ, вы не знаете куда?

Но Рамихъ, не дождавшись конца вопроса, крикнулъ ‘сейчасъ’ и юркнулъ по лстниц въ верхнее отдленіе магазина. Чулковъ убдился окончательно что печати продавецъ никуда не детъ, и отправился побродить по Невскому. Нагулявъ черезъ полчаса аппетитъ, онъ вошелъ въ небольшой, но сравнительно дорогой, а потому мало посщаемый ресторанчикъ.

— А, батюшка, это вы!

То былъ голосъ искомаго Христофора Германовича. Онъ съ самымъ беззаботнымъ и довольнымъ видомъ сидлъ за завтракомъ и привтствовалъ Чулкова словно самаго искренняго и задушевнаго друга. Такое привтствіе видимо не понравилось сидвшему напротивъ Христофора и не принимавшему участія въ завтрак мрачному чернявому господину, онъ съ нкоторою злобой закусилъ конецъ бороды и поднялся со стула. Христофоръ Германовичъ уловилъ такія движенія мрачнаго незнакомца, и еще любезне и привтливе обратился къ Чулкову.

— Закусить зашли? а? Садитесь, поболтаемъ, выпьемъ винца!

И Христофоръ, вскочивъ съ мста, подалъ Чулкову стулъ, опростанный незнакомцемъ.

— Такъ такъ, Христофоръ Германовичъ? спросилъ незнакомецъ.

— Такъ, любезнйшій, такъ, съ обязательною улыбкой отвчалъ книгопродавецъ.

— То-есть какъ я говорилъ?

— Нтъ, любезнйшій, какъ я, еще обязательне объявилъ торговецъ.

Мрачный господинъ стукнулъ шляпой по колну, точно желалъ вышибить дно у шляпы или раздробить колнную чашечку.— Ну, ладно, я вечеркомъ зайду.

— Заходите, почтеннйшій, заходите, только попоздне, когда магазинъ станемъ запирать: на досуг побесдуемъ.

Мрачный господинъ сурово глянулъ на книгопродавца, взмахнулъ шляпой, точно желая стукнуть его въ самое рожество, но удержался, и нахлобучивъ шляпу, вышелъ, со злости хлопнувъ дверью.

— Ну, батюшка, гд жь это вы? А? Давненько? столь же любезно затарантилъ Христофоръ, выливая въ свой стаканъ остатки вина, чмъ хотлъ угостить Чулкова.

Книгопродавецъ былъ человкъ необыкновенно живой и подвижный, скажи: ртуть попрыгунья. Разсмотрть его лицо не было никакой возможности, какъ бы нечаянно, сверху, сбоку или снизу вы на него ни взглянули — вамъ попадались одни глаза, казалось, они были одарены способностью прыгать по всему лицу. Столь же не легко было опредлить его національность: онъ весьма удовлетворительно, но съ акцентомъ, изъяснялся на пяти языкахъ. По его восторженному космополитизму, опытный наблюдатель могъ заключить что предки Христофора Германовича не принадлежали къ семь европейскихъ народовъ.

— Да, да, беззаботно трещалъ онъ,— такъ вы, батюшка, все больше въ провинціи?

— Да.

— И ничего?

— Какъ видите.

— Конечно тамъ образованности нтъ, но есть патріархальность. А у насъ, батюшка, новость: слышали, Слпищевъ журналъ затваетъ?

— Какъ же, читалъ программу. Какъ думаете: пойдетъ?

— О, чорта пойдетъ въ этой паршивой стран! А впрочемъ, кто знаетъ? У журналистовъ дома, а найдите богатаго книгопродавца! Плохо, совсмъ плохо, хоть магазинъ закрывай. А? правду я говорю?

— Вамъ лучше знать.

— Да, да. И съ нимъ въ компаніи какой-то Кононовъ…

— Кононовъ?

Чулковъ сталъ разспрашивать и убдился что сей Кононовъ есть никто иной какъ нашъ Петръ Андреичъ.

‘Странно, подумалъ Владиміръ Дмитричъ,— онъ мн вчера ничего не говорилъ. Впрочемъ, онъ толковалъ о выбор дятельности и вроятно….— Я знаю Кононова, сказалъ онъ вслухъ,— онъ мн пріятель.

— Правда: богатый человкъ?

Чулковъ отвчалъ утвердительно и уловилъ жадный взоръ книгопродавца.

— Тысящъ пятьдесятъ иметъ?

— Гораздо больше, производя опытъ надъ книгопродавцемъ, отвчалъ Чулковъ, и затмъ не удержался произвести новый опытъ и прибавилъ.— Только онъ не въ компаніи.

— Кто жъ вамъ то сказалъ?

— Самъ Кононовъ, отвчалъ Чулковъ и мысленно побранилъ себя: ‘Не повредить бы мн пріятелю этими опытами.’

Книгопродавецъ на мигъ отуманился.

‘Видно, Слпищеву въ долгъ далъ, ну да ты не раскошелишься, и свое не сахаромъ, такъ патокой выберешь’, подумалъ Владиміръ Дмитричъ, и вслухъ: — А что?

— А, ничего, быстро отвтилъ книгопродавецъ и снова затарантилъ:— Да, да. Я самъ думаю журналецъ завести.

— Въ какомъ род?

— Безъ брани и паршивости здшней. Во Франціи у всякаго книгопродавца есть homme de lettres, который ему проспекты пишетъ и газета гд ихъ помщаютъ. Но много разъ здсь пробовалъ и не умютъ. Найдешь, и помститъ дв-три статейки, а потомъ цну заломитъ: не дашь, и выругаетъ. Вотъ сейчасъ сидлъ: ругался, а теперь прибжалъ: сочиненьишко проситъ издать. Паршивецъ!

— Что жъ, издаете?

— Въ убытокъ, и дорого далъ, но нельзя жь: ругатель.

— Рублей десять съ листа? спросилъ Чулковъ, припомнивъ жесты мрачнаго незнакомца.

— Какъ же то можно! засмялся книгопродавецъ, но не извстно: слишкомъ высока или слишкомъ мала показалась ему цна назначенная Чулковымъ.— Да, и журналъ. И нтъ людей, некого въ редакторы взять….

Христофоръ пристально взглянулъ на собесдника. ‘Не на меня ли мтишь?’ подумалъ Чулковъ.

— Да, знаете, чтобъ честно и благородно….

‘То-есть, хвалили твои изданія’, подумалъ Чулковъ, и вслухъ:— Неужели людей нтъ?

— И нтъ же. А цну далъ бы большую: молодому человку прилично можно бы жить.

И Христофоръ опять поглядлъ на нашего пріятеля.

— А именно?

— Пятьдесятъ и даже семьдесятъ…. Христофоръ чуть не прибавилъ ‘пять’, но вовремя спохватился.

‘Дешево же цнишь людей, а покупать ихъ собираешься’, подумалъ Чулковъ.

Христофоръ опять вызывающимъ образомъ посмотрлъ на Чулкова, но видя что тотъ не соблазняется, перемнилъ разговоръ.

— Что жь, завтракъ кончили? Не пройдете ли ко мн въ магазинъ? Можетъ, работку возьмете?

— Если подходящая….

Они отправились. Подходя, Христофоръ обогналъ на нсколько шаговъ Чулкова и не то орломъ влетлъ, не то ужомъ скользнулъ въ двери. Онъ на мигъ остановился и осмотрлъ все съ потолка до полу, съ генерала-покупателя до послдняго мальчика.

— Былъ? спросилъ онъ мимоходомъ у кассира.

— Былъ, отвчалъ тотъ.

— И сказалъ какъ я веллъ:— не раньше недли вернусь? Кассиръ кивнулъ головой.

— А больше никто не былъ?

— А вотъ они еще спрашивали, указалъ кассиръ на входящаго Чулкова.

Христофоръ Германовичъ, точно получивъ пріятное извстіе, лукаво усмхнулся лвою половиной рта, еще кой съ кмъ побесдовалъ, и украдкой взглянувъ на Чулкова, какъ бы желая узнать терпливо ли онъ дожидается и убдясь что терпливо, снова улыбнулся и какъ бы не замчая нашего пріятеля, даже слегка задвъ его плечомъ, подлетлъ къ двумъ дамамъ. Чулковъ беззаботно наблюдалъ все происходившее вокругъ, присоединимся и мы къ нему. Дло поучительное.

— Что жь вамъ, сударыни, угодно?

— А вотъ по записочк,

Христофора взглянулъ:

— Этого изданія нтъ, все распродано. Но не угодно ли мое, въ томъ же род, но лучше, и всми журналами одобрено.

Христофоръ вралъ, спрашиваемое изданіе было далеко не распродано.

— Какъ же? сказала растерявшаяся дама съ записочкой, обращаясь къ другой.

‘И чего они вс боятся! и чего теряются?’ подумалъ Чулковъ.

— Надо по записочк, нершительно подсказала другая дама.

— Да, намъ по записочк….

— Какъ угодно, но будете жалть, отрапортовалъ Христофоръ и шмыгнулъ отъ дамъ.

Дамы еще довольно долго постояли, пошептались и наконецъ ушли. Очевидно: наступи на нихъ посильне Христофоръ, он купили бы его изданіе, но продавецъ печатной бумаги завидлъ добычу получше. Онъ подлетлъ къ покупателю готовившемуся расплатиться за шесть отложенныхъ томовъ.

— Ступай, приказалъ онъ мальчику и обратился съ обязательнйшею улыбкой къ покупателю:— Дозвольте-съ, я скор сочту. Что изволили пріобрсти?

— Да вотъ для деревни, отвчалъ простодушный покупатель.

— Въ деревн изводите жить? Лтомъ сельская жизнь, конечно, какъ сказалъ нашъ великій Грибодовъ, позвольте посмотрть что изволили взять.— И просмотрвши книги:— А серіозное чтеніе, серіозное чтеніе! Вы любитель серіознаго чтенія?

— Да, скромно отвчалъ польщенный любитель серіознаго самъ не знавшій зачмъ купилъ т, а не другія книги.

— Это рдкость, особенно въ провинціи.— Да, мы лучше другихъ знаемъ состояніе образованости. Но позвольте: въ такомъ случа вамъ надо взять мое изданіе, въ томъ же род, и вс либеральные журналы могу сказать одобрили.

При слов ‘либеральные’, Христофоръ Германовичъ подмигнулъ покупателю: ‘мы де съ вами въ этомъ толкъ знаемъ’ и обернувшись досталъ съ нижней полки томовъ десять.

Покупатель съ благоговніемъ сталъ разсматривать ‘либральныя’ изданія и съ такимъ выраженіемъ: ‘тутъ-то, должно, все открыто’. Книгопродавецъ между тмъ объяснялъ достоинство каждаго изданія. Хотя онъ ничего не говорилъ кром словъ ‘интересное’, ‘замчательное’ ‘превосходное’, но произносилъ эти слова столь убдительно и при томъ такимъ доврчивымъ тономъ: ‘мы де съ вами понимаемъ’, что любитель серіознаго чтенія, совстясь какъ это онъ досел не зналъ, даже не слыхалъ заглавій оныхъ замчательныхъ сочиненій и въ то же время польщенный тономъ ловкаго издателя, отложилъ для себя два заглавія.

— А это не возьмете?

— Нтъ, не ршительно отвчалъ покупатель.

— Весьма жаль…. Дтокъ имете?

— Нтъ.

— Весьма жаль…. Дти есть тоже въ деревн рай. И у меня громадный выборъ дтскихъ книгъ для всхъ возрастовъ, отъ двухъ до семнадцати лтъ: смло можете рекомендовать знакомымъ. Да, не безъ вздоха добавилъ книгопродавецъ-издатель,— не мы, кто жъ позаботился бы о подростающемъ поколніи…. Дти — да, они наши подростающія…. именно подростающія силы, какъ совершенно врно сказалъ одинъ нмецкій педагогъ.

‘Какой однако образованный человкъ этотъ книгопродавецъ’, подумалъ любитель серіознаго чтенія, сокрушаясь о неимніи дтей.

Образованный человкъ между тмъ вдругъ перемнилъ тонъ.

— А это изданьице не возьмете?

— Покуда нтъ.

— Напрасно: книга идетъ весьма шибко и продаемъ послдніе экземпляры. А второе изданіе? Да…. Но притомъ цензура.

Любитель серіознаго чтенія поспшилъ купить изданіе, которое, въ скобкахъ, шло весьма плохо.

— Прикажете счесть?

— Да, пожалуста.

— А! вы и легкимъ чтеніемъ не пренебрегаете? сказалъ Христофоръ разсматривая купленныя книги.

— Да, знаете для смху…. совстливо началъ покупатель.

— А! похвально. Но въ такомъ случа вамъ надо взять въ томъ же род и совершенно новомъ вкус.— И Христофоръ уже не показывая отложилъ для любителя смха два или три изданія.— Итого семьдесятъ два рубля сорокъ копекъ.

— Семь….

— Такъ точно, семьдесятъ два и сорокъ, но сорокъ копечекъ уступаю…. А супругу жь имете?— И по утвердительномъ отвт закричавъ мальчику: ‘Прохоровъ, завяжи для господина’, Христофоръ умчался въ другое отдленіе.

Едва усплъ смущенный любитель серіознаго и легкаго чтенія вынуть радужную для расплаты какъ торговецъ вернулся съ кипой кипсековъ.

— Извольте…. Для супруги въ подарокъ изящный и всегда въ гостиной…. И не дорого…. Напримръ вотъ этотъ…. Позвольте….

Взглянувъ на свою замтку, онъ быстро перевелъ талеры на рубли и по торопливости вмсто 25 рублей сказалъ 37.

— Нтъ…. ужь я…. получите, оборвалъ вдругъ покупатель.

— Позвольте, съ любезнйшею улыбкой и обязательно принимая деньги сказалъ Христофоръ.— А вотъ сдачка-съ.

— Но вы бы уступку…. Это въ обыча.

— Я уже сдлалъ и не могу, честью увряю не могу… И притомъ еслибы мои изданія, но мы сами сорокъ и больше процентовъ. И притомъ журналисты вредятъ. Вы знаете, все ругаютъ. И авторскій гонораръ…. Они Крезами живутъ, а мы… За труды надо же…, и вы не поврите!

Покупатель смутно соображалъ что за пять минутъ слышалъ совсмъ иныя рчи.

— А супруг жъ?

Но при имени супруги, покупатель сталъ усиленно прощаться. Христофоръ Германовичъ съ любезнйшими рчами самъ вынесъ ‘пакетецъ’, благодаря и восхваляя любителя серіознаго и легкаго чтенія.

Чулковъ съ затаеннымъ смхомъ любовался на сцену купли-продажи.

‘Такъ теб дураку и надо, проводилъ онъ мысленно любителя чтенія,— будь хоть на столько человкомъ чтобы знать что теб нужно и чего не надо покупать. ‘А супругу жь имете?’ припомнилось ему Христофорово причитаніе. И Чулкову стало рисоваться какъ явится благоврный домой и разъяренная благоврная со злостью швырнетъ пакетецъ и скажетъ: ‘Хоть бы читалъ дуракъ, а то….’ Но на этомъ мст мечты были прерваны. Христофоръ Германовичъ коснулся его локтя и сказалъ: ‘Пойдемте’. Они пошли было въ комнатку за магазиномъ, но имъ заступила дорогу чуйка.

— Къ вашей, Христофоръ Германовичъ, милости.

— Сказано: по вечерамъ, гнвно отвчала его милость.

— Сказывали, хать сегодня изволите….

— Да, ду конечно.

— Сдлайте божескую милость: безъ копйки сижу.

— Да, безъ копйки! А Исторію Проституціи какъ сброшюровалъ? Тутъ дама паршивая цлый бунтъ, а въ магазин пропасть народу…. Двухъ листовъ не хватало.

— Прослетучею не я-съ, ей-Богу не я-съ.

— А кто жь?

— Должно ерапонтовъ…. А я Костетучею…. А вы ему еще дороже платите.

— Ну, сколько жь тамъ?

— По книжк….— И чуйка вытащила изъ голенища засаленную книжку.

— То сколько жь? морщась на книжку спросилъ образованный книгопродавецъ.

— Пятьдесятъ семъ рублей, ей-Богу жь пятьдесятъ семь.

— Ну жь, въ послдній разъ…. Зайковскій, крикнулъ Христофоръ черезъ весь магазинъ кассиру,— выдайте ему сполна что слдуетъ…. То сколько жь? еще разъ спросилъ онъ чуйку.

— Пятьдесятъ семь.

— Семнадцать рублей, громогласно приказалъ хозяинъ кассиру.

Чулковъ, проходя за книгопродавцемъ, слышалъ какъ чуйка ударила руками о полы и со вздохомъ прошептала:

— Господи мой Боже, чтожь я теперь буду длать!

Но судьб видно вздумалось сегодня обучать терпнію не одну чуйку и Чулкова. Не усплъ Христофоръ взяться за ручку дверей въ комнату какъ наружная дверь въ магазинъ отвориласъ съ громомъ и дребезгомъ: едва стекло не вылетло. Книгопродавецъ бросился на встрчу шумливому постителю.

— Что жь угодно? спросилъ онъ вжливо не пуская шумливаго на середину магазина.

— Вышла наконецъ послдняя часть?

И шумливый съ дерзкимъ жестомъ сунулъ чуть не въ лицо Христофору билетъ.

— Нгтъ-съ еще, успокоительно отвчалъ торговецъ.

— Когда же? выставляя зубы озлобленно спросилъ подписчикъ.

— Неизвстно, потому….

Но подписчикъ былъ не расположенъ слушать резоны.

— Это чортъ знаетъ что такое! Это надувательство! Я напечатаю въ газетахъ! Въ образованныхъ странахъ такъ не длается! Я васъ!… Это мошенничество!

— То-жь мы выдаемъ переводъ, а оригиналу не вышло, видимо сдерживая себя доложилъ торговецъ.

— А мн какое дло! Я свои деньги заплатилъ.

— Когда жь авторъ заболлъ!

— А мн какое дло! Повторяю, это мошенничество! И я!….

— Прохоровъ, сбгай за городовымъ!

Посылка за городовымъ видно показалась шумливому господину ссылкой боле убдительною чмъ авторская болзнь.

— Вы думаете что наша публика глупа и давно не выбила у васъ всхъ стеколъ, такъ и я…. Нтъ, его мошенничество!

Проговоривъ эту рчь необычайно быстро, буянъ еще быстре скользнулъ изъ магазина, не забывъ однако хлопнуть изо всхъ силъ дверью.

— Видли? сказалъ Христофоръ Чулкову, входя весь блдный въ замагазинную комнатку.— А, то-жь народъ: только въ морду и понимаетъ. Паршивецъ на паршивц! А за границей — то-то-жь смирные: Нмца боятся.

И Христофоръ Германовичъ задребежжалъ злостнымъ смхомъ. Чулковъ сидлъ, опустя голову.

— Ахъ да, вамъ что же? съ неудовольствіемъ заговорилъ книгопродавецъ.— Ей Богу, времени такъ мало….

— Да вы-же сами пригласили меня, возвысивъ голосъ отвчалъ Чулковъ.

— Ахъ да! работки желаете?— Книгопродавцева злоба, видимо, утихала.— Вотъ, батюшка, ухали и хоть бы адресъ оставить. Вдь и въ провинціи могли работать, или времени нтъ и занятій масса?

— Нтъ, время выпадало и свободное….

— То-то-жь! И вотъ, ей-Богу, на прошлой недл васъ вспоминалъ. Была работка, тысящи на полторы, и вы всегда аккуратно и прекрасно…. Но отдалъ, вчера отдалъ, и паршивцу отдалъ…. Да, такъ вамъ работки? И какъ на грхъ ничего нтъ! А я васъ люблю, ей Богу-жь, и всегда готовъ… Молодой человкъ, и со свдніями и…— Христофоръ чуть было не сказалъ ‘и не паршивецъ’, но вовремя вспомнилъ что его любимое словцо въ похвал было бы не кстати.— И… и вполн порядочный… Да, такъ работки? Не Хотлъ издавать, но дл васъ… Прохоровъ! крикнулъ он въ форточку.

Явился мальчикъ.

— Видлъ же какъ я продавалъ?…

— Видлъ-съ, отвчалъ мальчишка, лукаво взмахнувъ бойкими глазенками.

— Учись же, а то продалъ на пятнадцать цалаковыхъ и радъ! Ну, ступай, и спроси у Раниха десять книжечек, малыхъ, что я вчера отложилъ на верху. Онъ знаетъ. На третьей полк, литера Б. Понялъ? Повтори.

— У Рамиха десять книжекъ, на третьей полк, литера Б, отбарабанилъ мальчишка.

— Ну, живо же, маршъ!

Нальчикъ улетучился.

— Давайте жь серіозао разговаривать. Мы, можетъ, еще сойдемся.

Христофоръ на минуту умолкъ, точно соображая дальнйшую рчь, Потомъ кашлянулъ и началъ тономъ, если не откровеннымъ, то доврительнымъ. Въ тон слышалось еще что-то, я назвалъ бы это нчто задушевностью еслибы Христофоръ, посвящая Чулкова въ свои тайны и излагая ему свои завтныя думы, въ то же время не соображалъ: пойдетъ-ли Владиміръ Дмитріевичъ на удочку, и если пойдетъ, то до какой степени можно его эксплуатировать.

— А то, батюшка, вы меня давно знаете и хвалить себя я не намренъ, повствовалъ честный книгопродавецъ.— И скажу вамъ только: тружусь я двнадцать или бол лтъ, и вы знаете какъ тружусь. Вотъ и сейчасъ съ вами бесдую, а за магазиномъ слжу и все что тамъ длается вижу.

Тутъ Христофоръ вскочилъ со стула, поглядлъ черезъ форточку въ магазинъ, крикнулъ на мальчишку чтобы не соплъ, приказалъ прикащику отправитъ завтра книги въ Екатеринбургъ и спросилъ кассира вернулся ли артельщикъ съ почты. Посл такихъ блестящихъ доказательствъ неустаннаго труда, хозяинъ приступилъ къ дальнйшему повствованію.— Да, батюшка, тружусь, и хотя не могу сказать что бдствую, однако и настоящихъ наградъ за трудъ не вижу и цли своей не достигъ. А сколько-жь брани и пакости вытерплъ, то лучше не вспоминать!

Посл сего краткаго, но яснаго изложенія прошлаго и настоящаго положенія длъ, Христофоръ, какъ человкъ просвщенный, обратилъ вниманіе не на сущность дла, а на вредныя и полезныя вліянія. Вредъ ему наносили, по его мннію, сотоварищи по торговл и журналисты. Чтобъ умалить сей вредъ надлежало уничтожить соторговцевъ, а уничтожить ихъ можно только при помощи журналистовъ. Но заручиться журналистами, по нкоторымъ причинамъ, дло весьма трудное.

— А не скажу жь чтобы вс они дураки были, излагалъ Христофоръ,— есть и понимающіе. И кто понимаетъ, беретъ, но положитъся невозможно. И вс жалуются. И вчера еще видлъ одного господина: почтенный человкъ и домъ собственный иметъ, и въ длахъ толкъ знаетъ. И вотъ разказывалъ: затвалось общество одно, на акціяхъ. И дв газетишки паршивыя ругаться сейчасъ стали, предпріятіе жъ новое, публик незнакомое. Ну, побоялись что подписк повредятъ и, длать нечего, обдъ устроили. И редакторамъ подъ куверты въ пакетикахъ по тысящ рублей положили. Т народъ ловкій, смекнули и пакетики такъ-то прекрасно въ карманъ что кто слдилъ за ними, и т не замтили когда спрятали. И предъ подпиской статьи напечатали отличныя, лучше требовать нельзя. И подписка жь удалась. Но что дальше? недля, другая прошла, одинъ изъ редакторовъ опять заругался. Но будь журналисты умне, клянусь вамъ, всхъ бы книгопродавцевъ убилъ. И мн лучше бы было, да и литератур русской хорошо было бы. Вотъ, ей-Богу жь, деньги порядочныя платилъ бы. А то жъ, батюшка, взялись бы, и дло полезное. Я говорилъ за редакторство 40 цалковыхъ, такъ ли? Такъ больше жь дамъ, до пятидесяти рублей не пожалю.

Чулковъ, вспомнивъ давешнюю цну, ршилъ что черезъ недлю Христофоръ и двадцати-пяти рублей за редакторство не пожалетъ. Чувство гадливости стало овладвать имъ, и онъ боялся: не пустился бы Христофоръ въ дальнйшія нжности. По счастію мальчикъ принесъ книги.

— Ну вотъ, батюшка, книжки, смотрите и ршайтесь скоре, сказалъ Христофоръ подавая томики Чулкову.

Христофоръ говоря это точно другимъ человкомъ сталъ, тонъ его изъ конфиденціальнаго сдлался дловымъ, даже нсколько рзокъ стадъ.

— Ну, почемъ возьмете?

— Цна извстная. Съ листа….

— Терпть не могу съ листа платать, берите круглую цифру съ тома. Изданіе жь вамъ извстное, тра года назадъ такія жь книжки переводили… Почемъ за томикъ брали?

— Сто двадцать приходилось.

— Ну, берите круглымъ счетомъ по сту.

— Помалосердуйте, Христофоръ Германовичъ: тамъ шрифтъ былъ другой, этотъ мельче и сжате.

— А что жь шрифтъ? Шрифтъ пустяки. А если мельче, то и мн за наборъ дороже платить придется.

— И въ тхъ книжкахь было по десяти, много по двнадцати, а здсь….

Христофоръ не далъ Чулкову счесть сколько листовъ въ книжк, и пробормотавъ: ‘ршайтесь, а то право жь некогда’, побжалъ въ магазинъ.

Чулковъ принялся высчитывать среднее число листовъ въ том. Въ шести книжкахъ ихъ оказалось около ста, стало, за листъ приходилось около шести вмсто прежнихъ десяти, не говоря уже о величин листа. Чулковъ вздохнулъ.

— Что жь, согласны? спросилъ вихремъ влетвшій книгопродавецъ.

— Дешево очень, по шести съ листа…

— А цны жь Богъ строитъ, сами знаете. И по-моему еще дорого, я за пять и за четыре сдамъ…

— Врю, только переведутъ скверно…

— А то все равно. Хорошихъ переводовъ не цнятъ. Газеты паршивыя все равно разругаютъ, а публика паршивая, кром заглавія, ничего не пойметъ. Я знаю, вы человкъ знающій и образованный, и я лично готовъ для васъ, но противъ рожна, или какъ это говорится… Что жь согласны? берете? И съ Богомъ. А то, честью клянусь, некогда: и въ типографію, и въ цензуры, и въ двадцать мстъ еще поспть надо….

— Э, чортъ, давайте ужь! отвчалъ Чулковъ.

Сдлка была заключена.

ГЛАВА ВТОРАЯ.

Вернувшись домой, Чулкомъ на второй лстничной площадк столкнулся со сходившими внизъ Рудометкинм и Пущинымъ. Мимоходомъ сказать, Владиміръ Дмитричъ поселился на квартир у Рудометкина, своего стариннаго пріятеля, сей же Рудометь, имющій играть довольно видную роль въ дальнйшемъ ход нашей Исторіи, обучалъ Людмилу Тимоевну русской исторіи.

— Наконецъ-то! привтствовалъ его Мина Иванычъ.— А я тебя съ часъ ждалъ. Спасибо твоему товарищу: не побрезговалъ старикомъ.

— Аль дло какое, ддушка?

— Нтъ, просто покозировать захотлось. Пойдемъ-ка.

И простившись съ Рудометкинымъ, Чулковъ съ Кущинымъ поднялись въ четвертый этажъ. Мина Иванычъ тотчасъ же принялся ‘козировать’ самымъ добросовстнымъ образомъ и съ полчаса проговорилъ о всякой всячин, Чулковъ, несмотря на такой маневръ, догадался что старикъ въ волненіи и только не хочетъ прямо объясниться.

— Да, сказалъ наконецъ Кущинъ, словно мимоходомъ,— я и забылъ сказать: былъ у меня сегодня этотъ твой Гумазовъ.

— Господинъ Хамазовъ? переспросилъ Владиміръ Дмитричъ, недоумвая какое дло могъ имть поклонникъ Наполеона III къ русскому помщику занимающемуся археологіей.— Зачмъ?

— То-то зачмъ? Я и самъ не знаю. Говорилъ-то онъ много, и не то извинялся, не то мораль мн читалъ. А потомъ сталъ въ благорасположеніи своемъ уврять. Я, знаетъ, нсколько суховато его принялъ. А онъ все: благорасположеніе да благорасположеніе. Очень я въ Гумазовскомъ благорасположеніи нуждаюсь!

— Слушайте же разгадку. Сдается, будто не совру. У васъ дв племянницы невсты и невсты не бдныя….

Старикъ перебилъ его.

— Неужто? закричалъ онъ и вдругъ покатился со смху.— Ну, такой бизарріи я и не чаялъ! Павла Тимоевна Гумазова…. ха, ха, ха!

— Не Павлой Тимоеаной тутъ пахнетъ, серіозно сказалъ Чулковъ.

Мина Иванычъ вдругъ пересталъ смяться и сердито, почти злобно поглядлъ на Чулкова, ровно тотъ оказалъ нчто въ высшей степени непозволительное.

— Неужто вы вчера не замтили?

— Чего? съ боязнью прошепталъ Кущинъ.

— Какъ онъ былъ, внимателенъ къ Людмил Тимоевн, какъ трепетно завелъ рчь объ юношеств, и какъ мило намекнулъ на свою серіозность, словно приглашая и ее….

— Ахъ онъ Арнаутъ этакой! Да какъ онъ сметъ думать о Людмил?

— Почему же не смть? На чужой ротъ, не то на чужую думку, платка не накинешь. И не пойму я вашего гнва.

— И не поймешь, серіозно замтилъ Кущинъ,— не поймешь, оттого что молодъ еще, не можешь къ другимъ имть такихъ отеческихъ чувствъ. А вотъ возьми ребенка, вырости его, облюбуй, а потомъ посмотримъ: станешь ли горячиться когда Арнаутъ на него свои рачьи глазища пялить станетъ.

— Я понялъ бы еслибы Людмила Тимоевна сама….

— Что?

У старика глаза даже сверкнули.

— Ну, еслибъ она раньше похвалила или даже просто благосклонно отозвалась о господин…

— Похвалила? Моя Людмила похвалила? Да ты съ ума сошелъ!

И Мина Иванычъ съ рзкимъ (на театр оно показалось бы неестественнымъ) движеніемъ сложилъ руки на груди и уставился на собесдника.

— Эхъ, ддушка, со вздохомъ отозвался Чулковъ,

Сердце женское задача

Нершенная умомъ,

а двичье сердце и подавно.

— Что ты этимъ хочешь сказать? Что Людмила?…

— Не лично о Людмил Тимоевн говорю я. Можетъ, съ ней этого не случится. Но я столько примровъ видывалъ, да еще вроятно больше увижу.— Не дай Богъ только въ настоящемъ случа…

— Ты загадками говоришь. Какихъ примровъ?

— А вотъ, коли не противно, садитесь да слушайте. Moжетъ рчь моя васъ поуспокоитъ нсколько, а не то хоть ‘н въ которое время пригодится вамъ’, какъ въ сказкахъ говорится.

Старикъ услся, а Чулковъ, пройдясь раза два по комнат, началъ слдующее:

— Не знаю какъ вы, ддушка, а я на двицъ смотрю глазами старинными, какъ въ глубокую древность на нихъ смотрли. А не безызвстно вамъ что во время оно на дву смотрли какъ на существо таинственное, чудесное, божественное. Знаете безъ меня: два и diva слова однозначащія. Задавали ли вы себ вопросъ, почему первобытное человчество, у котораго поэтическія способности были чутче нашихъ да и разсудокъ еще въ т времена не игралъ роли jeune premier, какъ у современныхъ людей, — такъ, говорю, почему именно дву полуобожествляли, а не ребенка, не юношу, не жену, не мать, не старца? Почему оно такъ было я самъ не знаю, хоть и мучался довольно надъ этимъ вопросомъ. Но чувствую я: право было человчество въ такомъ предпочтеніи двамъ. Есть въ нихъ нчто особенное и прелестное: свжесть ли это ума, поэтическая ли чуткость особая, непосредственность ли возрній, беззавтность ли чувства — Богъ его знаетъ. Для меня провести вечеръ съ двицами, переливая изъ пустаго въ порожнее, болтая безъ затй о чемъ придется и какъ Богъ на душу положитъ, — лучше всякой умной и дльной бесды. Свжешь, не то чтобы голова отдыхала,— нтъ, всею душой свжешь. Сказать, не соврать, словно душа совершила пріятную прогулку.

‘Онъ правъ’, медленно повторялъ старикъ, олицетворяя всю двичью прелесть въ лиц своей любимой племянницы.

— Ну-съ, сударь, продолжалъ Чулковъ, — приходитъ этой прелести божественной время мужа выбирать, и тутъ ужъ я не понимаю что творится. И возьмемъ въ примръ двицу хорошую, и умницу, и красавицу, вотъ хоть бы Настасью Гавриловну….

Старикъ поднялъ голову при этомъ имени. Благосклонный читатель припомнитъ кузину Настю, о комъ милая барышня вспомнила нсколько дней тому назадъ при нежданномъ визит Кононова и о комъ самъ Кононовъ мечталъ подъ шумящій дождь.

— Ну? сказалъ Мина Иванычъ.

— Ну, отвтилъ Чулковъ,— ну скажите ради Бога, у нея ли не было жениховъ хорошихъ? И отчего она вышла за своего мужа?

— Ты его мало знаешь, онъ человкъ достойный, серіозно отвтилъ Мина Иванычъ.

— Достойный, достойный! Другіе-то не достойные что ли были?… горячо сказалъ Чулковъ.— Скажите сами: по ея характеру, по ея поэтичности, по всему ея складу, разв такой мужъ былъ ей надобенъ?

— А я и не зналъ что ты по Наст страдалъ.

Чулковъ разсмялся.

— Нтъ, ддушка, не отгадали, сказалъ онъ.— Я изъ-за себя горячиться не сталъ бы, а еслибы горячился, то ни вы и никто бы не замтилъ. Я про себя погорячился бы. А вотъ бдняга Кононовъ…. И вдь знала, знала, лукавая, что онъ въ ней жизни не чаетъ!— Чулковъ помолчалъ.— Такъ вотъ, ддушка, каковы случаи бываютъ. И чаще поэтическая двушка чурбана въ мужья изберетъ, чмъ что подходящее. А по сему — и это, конечно, свидтельствуетъ о моемъ восхищеніи, если не благоговніи предъ ней,— а по сему опасаюсь я и за Людмилу Тимоевну. Глядите, выберетъ себ въ мужья тоже какого-нибудь….

— И не смй мн говорить объ этомъ! крикнулъ старикъ.

— И не буду. Только отвтьте мн: отчего лучшія двушки словно нарочно ищутъ себ самыхъ плохихъ мужьевъ?

— Что жь мн теб отвтить? Избитую фразу что бракъ лотерея?

— Нтъ, лотереей онъ бываетъ гд сваха главное лицо, а гд сама невста выбираетъ безо всякихъ понуканій, тутъ не лотерея. Въ старину вонъ ихъ силомъ женихи брали. ‘Побори, говорила богатырша, и въ т поры замужъ за тебя дойду’. А нынче бы словно наоборотъ. ‘Потому, говоритъ богатырша, я за тебя за мужъ иду что всегда тебя побороть могу’. Что лучше? Поди, рши!

Уходя Мина Иванычъ, будто безо всякой задней мысли, спросилъ Чулкова:

— Ты, кажется, упомянулъ что Кононовъ былъ влюбленъ въ Настю? Что жь онъ и до сихъ поръ страдаетъ? Вдь, кажется, года два какъ она замужемъ? Пора бы и забыть.

— Конечно пора бы. Горячка проходитъ, отчего бы любви пройти? Впрочемъ, нынче доктора возвратную горячку открыли: чего добраго, и возвратная любовь, amor recurren проявится.

— Ты безъ шутки не можешь, а….

— Что жъ вы замолчали?

Кущинъ подумалъ сперва: говоритъ ли? и потомъ сказала

— Любопытно бы знать какъ теперь Кононовъ….

— Для васъ любопытно или еще для кого-нибудь?

— Для меня, твердо отвчалъ старикъ, и на движеніе Чулкова прибавилъ:— Ты думалъ догадливость показать, только ошибаешься, честное слово ошибаешься. Она ни слова не говорила.

— Но вы надетесь что скажетъ?.. Впрочемъ, нечего любопытничать… А на счетъ Кононова постараюсь разузнать. Только помните, ддушка, дло щекотливое, надо выждать время.

— Мн не къ спху, смясь отвтилъ старикъ.

II.

Въ разговор Мины Иваныча съ Чулковымъ къ имени Людмилы Тимоевны примшалось имя господина Хамазова. Припомнимъ какъ поморщилась, и что подумала милая барышня при вход акцизнаго Наполеона въ столовую. Такимъ образомъ господинъ Хамазовъ втирается въ романъ. Вотъ люди которыхъ добромъ никуда не пустили бы, а всюду они вотрутся

Іоанникій Іосифовичъ былъ что у насъ называютъ человкъ развитой, а что именно разумютъ у насъ подъ симъ названіемъ, далъ Богъ, никому не извстно. Какъ я ни прислушивался, какъ ни добивался точнаго смысла этого словечка, ничего не узналъ. Бухнетъ барышня: ‘молъ я консервативныхъ журналовъ не читаю’, и хотя бы вся ея мудрость семи словами ограничилась, барышня слыветъ развитою. Гимназистъ бойко обо всемъ разсуждаетъ, и о томъ, главное, что его вовсе не тому учатъ чему слдуетъ, и гимназистъ попадаетъ въ развитые. На дняхъ одна дама рекомендовала мн доктора ‘отличный, говоритъ, докторъ и главное идеи у него новыя эти хорошія, словомъ развитой человкъ.’ И безъ развитого ни на шагъ. Ужъ не относится ли развитой къ развитому, также какъ чудной къ чудному, и не въ этомъ ли разгадка?

Но какъ ни трудно добраться до истиннаго смысла моднаго словечка, тмъ не мене господинъ Хамазовъ былъ человкъ развитой. Въ юности Ниша, или Аникашка, смотря до расположенію родителей, Іоанникій, подобно многимъ великимъ людямъ, никакихъ задатковъ геніальности не обнаруживалъ. Былъ онъ мальчишка злой и хитрый, на ученье туговатый, изъ тхъ что зовутся зубрилками и долбешками. Можетъ, онъ и навсегда такимъ остался бы, не явись въ Трухлятинскую губернскую гимназію, куда ради чиновъ былъ помщенъ Аникашка, въ качеств учителя россійской словесности, кандидатъ Московскаго университета Иванъ Николаичъ Кисловскій (тогда еще не было моды въ фамиліяхъ на скій длать польское удареніе на предпослднемъ слог).

Иванъ Николаичъ обладалъ нжнымъ и сладкимъ голосомъ, голубыми закатистыми глазами, привычкой скрещивать на груди руки и душой мечтательной. Какъ большинство учителей россійской словесности (не въ обиду будь сказано), Иванъ Николаичъ былъ болтунъ изрядный и слова о будущемъ счастіи человчества, о послднихъ, именно и даже исключительно о послднихъ, результатахъ науки не сходили у него съ устъ. Россійскую словесность, по собственному выраженію, онъ преподавалъ ‘свободно’. Сія свобода состояла въ рабскомъ преклоненіи предъ ‘послднимъ словомъ’ критики, то-есть предъ послднею quasi-критическою статьей quasi-либеральнаго журнала, будь она написана недоучившимся путейскимъ кондукторомъ или отставнымъ лсничимъ. Прочитаное онъ выбалтывалъ на урокахъ. Кром такого свободнаго преподаванія, Иванъ Кисловскій всемрно заботился о развитіи своихъ учениковъ. Развитіе состояло во вндреніи въ нихъ идей благихъ и въ отвращеніи ихъ отъ зла. Вндреніе въ томъ заключалось что когда приходилось толковать, напримръ, объ идилліи господинъ Кисловскій заводилъ рчь о времени когда соціализмъ и коммунизмъ войдутъ въ жизнь, и люди при семь удобномъ случа превратятся въ агнцевъ непорочныхъ. Отвращеніе состояло и томъ что при разбор, напримръ, Мертвыхъ Душъ, Иванъ Николаичъ изображалъ Россію царствомъ лжи, взяточничества и мерзости, при чемъ довольно прозрачно намекалъ на подлость директора и глупость губернатора. Несчастный болтунъ и не подозрвалъ что возбуждаетъ въ юныхъ сердцахъ безпредметную и безотрадную злобу, а въ юныхъ умахъ зудливую раздражительность.

Есть смена любящія почву безплодную и сухую. Къ такимъ сменамъ принадлежали смена посваемыя почтеннымъ учителемъ, къ такимъ почвамъ принадлежала голова Аники Хамазова. Скоро ученикъ развился окончательно. Однажды просматривая ученическія сочиненія, господинъ Кисловскій не безъ горечи убдился что правила правописанія не извстны его любимцу, онъ осторожно и дружески, не въ класс даже, а у себя на дому, попенялъ за это Аник.

— Чего вы безпокоитесь? бухнулъ Аника.— Неужто вы не понимаете что такой развитой какъ я человкъ, еслибы только захотлъ, легко бы выучилъ эти глупыя правила?

Развитіе между тмъ шло своимъ чередомъ. Аника, при помощи наставника, минуя подводные камни россійской грамматики, прямо во слдъ за Искандеромъ махнулъ на Тотъ Берегъ. Можете вообразить что за каша образовалась у него въ голов. Разорвите нсколько книгъ въ лоскутки, потомъ сложите обрывки какъ попало и прочтите: что молъ выйдетъ? Выйдетъ ровно то что вмщалось въ голов господина Хамазова Прибавьте къ этому безпредметную озлобленность.

Господинъ Хамазовъ злобился на весь міръ. Когда у него умеръ отецъ (чиновникъ выбившійся изъ грязи), Аника, узнавъ что посл покойника, жившаго хорошо и присылавшаго ему достаточныя деньги, ничего не осталось, излилъ въ такихъ словахъ свою злобу:

— Вдь бралъ взятки, бралъ! Ну, и скопилъ бы для сына. Нтъ, самому, видите, пожить хотлось: подумаешь, и въ самомъ дл умлъ какъ порядочные люди жить!

Хамазовъ-отецъ умеръ когда Аника былъ на третьемъ университетскомъ курс. Онъ не пропалъ, у него были уже кое-какія связишки завязаны и находясь въ душевномъ прискорбіи онъ открылъ въ себ новый талантъ — умнье развивать особъ женскаго пола. Первая барынька кого онъ наставилъ была не безъ капитальца, она прожила съ нимъ полтора года, перевезла въ Петербургъ, научила болтать пофранцузски и пристроила на службу. Въ виду такихъ успховъ, Аника Осипычъ сталъ звать себя Іоанникіемъ Іосифовичемъ. Въ Петербург господинъ Хамазовъ возмечталъ о себ еще больше и почелъ себя, на основаніи политическихъ фокусовъ, въ род извстныхъ уже читателю по описанію вечера у Павлы Тимоевны, ни боле ни мене какъ политическимъ дятелемъ. И хотя давно извстна поговорка: ‘видна-молъ птица по полету’, или какъ выражался Шекспиръ, ‘видна свинья по лни, лисица по краж, а левъ по добыч’, тмъ не мене находилось люди раздлявшіе такую претензію господина Хамазова. Т обрывки мыслей и фразъ что копошилась въ Аникиной голов стали для него нкотораго рода катехизисомъ, человкъ безъ вры и убждній, онъ врилъ въ непреложную истину своей болтовни и жилъ этою жадною пародіей на религію.

Способъ развиванія женщинъ въ Петербург нашъ Аника-воинъ привелъ въ нкоторую систему. Чаще онъ приглашалъ замченную двицу или даму гулять, нанималъ лодку и приказывалъ перевощику плыть мимо крпости, поравнявшись съ мрачною твердыней, онъ начиналъ сосредоточенно-страстнымъ шепотомъ повствовать о герояхъ мысли пострадавшихъ единственно за свою честность, и прозрачно намекалъ что и ему, Хамазову, предстоитъ та же горькая участь, что и онъ окончитъ жизнь въ оковахъ или въ далекой ссылк. Затмъ, указывая на набережную, онъ начиналъ расказывать самыми черными красками, какую злодйскую, позорную и роскошную жизнь ведутъ домовладльцы оной набережной и отсюда обращалъ взоръ свой на честнаго труженика-перевощика, который де чтобы не погибнуть отъ бдности и громадныхъ податей за нсколько копекъ потворствуетъ барской прихоти, то-есть попросту повезъ кататься барыньку и господина Хамазова. Развитіе продолжалосъ нсколько вечеровъ, смотря по понятливости субъекта, и завершалось ученіемъ объ эманципаціи женщинъ. Pour la bonne bouch, господинъ Хамазовъ пламеннымъ слогомъ изображалъ свою страсть и молилъ подарить взаимностью его, честнаго мученика за идею, кому ежесекундно грозятъ кандалы. И находились Россіянки замиравшія отъ этихъ словъ и готовыя идти хоть на край свта за своимъ развивателемъ! Вы удивляетесь? Но раскройте девять изъ десяти русскихъ повстей, романовъ или комедій съ направленіемъ, и вы непремнно найдете патетическую сцену гд два увряетъ увлекшаго ее избранника: полюбила молъ тебя за рчи дотого ни отъ кого не слыханныя, или юная жена оправдывается предъ старымъ мужемъ въ невольномъ увлеченіи любовникомъ, ибо, повствуетъ она, отъ него услыхала я не слыханное, онъ вразумилъ меня что воровать и взятки брать не годится. О бдные мои авторы! гд и съ кмъ вы живете что такихъ дурхъ проходится вамъ идеализировать и возводить въ перлъ созданія!

Людмила Тимоевна имла несчастіе понравиться господину Хамазову, онъ съ перваго же разу поршилъ развить ее и продлалъ съ нею описанный фокусъ. Бдная, только-что выпущенная институтка вернулась съ прогулки красная и взволнованная, на спросъ тетки она отвчала что устала и прошла въ свою комнату, гд долго еще не могла успокоиться. Она была возмущена наглыми рчами, горла отъ стыда как позволила себ ихъ слушать, она чувствовала: есть въ нихъ что-то нездоровое, тлетворное какъ зараза. Она тотчасъ же ршила что въ другой разъ, хотя бы сестра и настаивала, не пойдетъ гулять съ господиномъ Хамазовымъ. Іоанникій красноту и взволнованность барышни принялъ за признаки несомнннаго успха и готовился довершить начатое. Отказъ отъ вторичной прогулки онъ истолковалъ такъ: ‘кокетничаете молъ, что-жь? ради такой прелести (и съ приданымъ, мелькнуло въ голов) готовы сей фокусъ продлать, а хороша, не то что наши стрижечки: уродъ на урод’. Жаргонъ на которомъ думалъ и въ пріятельскомъ кругу изъяснялся господинъ Xамазовъ былъ, какъ видитъ читатель, цинически-игриваго свойства. Вскор Людмила Тимоевна ухала къ дяд въ деревню. По ея возвращеніи, Іоанникій, выбравъ удобную для интимной бесды минуту, подслъ и началъ съ воспоминанія того незабвеннаго вечера когда и т. д. Людмила Тимоевна не сразу поняла о чемъ онъ толкуетъ, когда же дло разъяснилось такъ отвтила что Іоанникію пришлось поворотить оглобли. Озлобился онъ страшно и даже ршилъ наказать дерзкую двчонку равнодушіемъ, но — увы! скоро замтилъ что плненъ ею. Тогда онъ надумался перемнить тактику и явиться скромнымъ, серіознымъ и слегка раскаивающимся молодымъ человкомъ. ‘Дадимъ ей поскучать съ другими, и тмъ своего добьемся’, разсуждалъ онъ. ‘Печоринъ былъ первый по этимъ дламъ ходокъ и такимъ маневромъ влюбилъ въ себя княжну Мери. И мы тоже не безъ усовъ’.

III.

По уход Мины Иваныча, Чулковъ взялъ первую попавшуюся изъ принесенныхъ отъ Христофора книжекъ и принялся за работу. Сначала переводъ шелъ туго, подходящій выраженія подыскивались съ трудомъ, а между тмъ безпокойная мысль: ‘надули тебя голубчика’, кузнечикомъ прыгала въ голов Владиміра Дмитріевича. Каждая переводимая строчка подсказывала ее. Не малыхъ усилій стоило ему усидть за столомъ первые полчаса. Онъ бранился и сердился на всхъ и вся, на Христофора, на свою горькую участь, на самого себя, на автора переводимой книжки, и въ то же время понуждалъ себя работать во что бы то ни стало. Злобное расположеніе отодвигалось при этомъ на задній планъ и наконецъ могло быть усмотрно разв въ томъ что Чулковъ сталъ зло работать. Со стороны поглядть, можно бы подумать что за столомъ не переводчикъ сидитъ, а вдохновенный поэтъ и въ его голов быстрой и вольной чередой слагаются образы одинъ другаго поэтичне, а онъ едва успваетъ набрасывать ихъ на бумаг. Можно было бы сравнить также Чулкова съ внезапно-забившимъ въ пустын источникомъ, а исписанные листки что онъ отбрасывалъ въ сторону съ наполненными бадьями: и чмъ больше ихъ наполнялось, тмъ сильне била вода.

Такія и еще боле странныя сравненія приходили въ голову самому Владиміру Дмитріевичу по мр того какъ онъ втягивался въ работу. Когда же онъ окончательно втянулся, то не только забылъ о всхъ причинахъ своей недавней злобы, но о томъ даже чмъ занимается. Фантазія его разыгрывалась все больше и больше, мечта уносилась все дальше и дальше. Порой, какое-нибудь выраженіе въ перевод или строй фразы давали поводъ къ цлому ряду мимолетныхъ мыслей. Когда подобная мысль или сближеніе двухъ мыслей казались Чулкову замчательными, ему становилось жаль что он, чего добраго, уйдутъ отъ него безслдно, по неимнію времени на ихъ развитіе. Въ такихъ случаяхъ онъ гналъ чувство сожалнія и набрасывался еще зле на работу, точно она была врагомъ подлежавшимъ немилосердому истребленію. А переводъ все подвигался и подвигался. Опамятываясь отъ фантазій и мимолетныхъ мыслей, Чулковъ съ испугомъ начиналъ перечитывать рукопись, опасаясь не нагородилъ ли чего несуразнаго, но къ немалому его удивленію и удовольствію переводъ сдланный почти безсознательно оказывался врнымъ.

Онъ безъ отдыха проработалъ полторы недли и наперевелъ гибель. Почти не разгибалъ спины съ утра до поздней ночи, отдыхая только полчаса посл завтрака и часъ посл обда. Не извстно долго ли бы онъ еще такимъ образомъ какъ выражался, ‘промашинничалъ’, еслибы на одиннадцатый день солнечный лучъ не упалъ прямо предъ нимъ на бумагу Чулковъ всталъ и подошелъ къ окну, вс эти дни онъ не зналъ что длается на двор и даже ни разу не вспомнилъ объ этомъ. Теперь же погода показалась ему удивительною солнце сіяло для него по крайней мр въ двадцать разъ краше чмъ для остальныхъ смертныхъ. И взманился Владиміръ Дмитричъ прогуляться, и отправился на Васильевскій къ Кононову. Боже! какъ пріятно казалось ему переступать ногами, чувствовать что дышешь, ощущать свжій воздухъ на лиц!

Кононовъ эти полторы недли скучалъ больше обыкновеннаго. Больше чмъ когда чувствовалъ онъ свое одиночество: встрча съ пріятелемъ, живой обмнъ мыслей если не возбудили, то разшевелили его. Теперь сидть дома и отъ томительнаго ничего недланія перебирать все что въ голову придетъ, казалось ему не переносно. Разъ пять за бгалъ онъ къ Чулкову и постоянно получалъ одинъ и тотъ же отвтъ: ‘не знаю куда вышли и не знаю когда вернутся’. Однажды, посл такой неудачи, прошелъ онъ къ Воробьевымъ. Паулина Тимоевна не заблагоразсудила къ нему выйти, и даже ни къ кому въ частности не обращаясь, но вслухъ проворчала: ‘что ему здсь надо? послднее время чуть не каждый день является’. И затмъ не безъ ехидства прибавила:

— Людмила, кажется къ вамъ кто-то пришелъ.

Людмила Тимоевна не безъ удовольствія узнала о приход Кононова (‘съ нимъ весело’, подумала она), но замчаніе сестры не то чтобы разсердило или смутило, а слегка разстроило ее. Доброе расположеніе духа если не сошло съ рельсовъ, то получило значительный толчокъ. Ей было не по себ какъ она вошла въ гостиную, и дале случилось такъ что это чувство легкой неловкости не только не уменьшилось, а скоре увеличилось. Кононовъ, случайно надумавъ зайдти къ Воробъевымъ, почувствовалъ нкоторое пріятное возбужденіе въ род того какое испытываетъ любитель музыки или театра, отправляясь слушать или смотрть любимую піесу. Ему представилась милая барышня какою онъ видлъ ее въ два послдніе жe раза, ему слышались невытверженныя рчи, живой голосокъ. Все время визита онъ обращалъ усиленное вниманіе на ея слова, ожидая знакомаго впечатлнія. Такое настроеніе было не къ мсту, казалось, точно ему все равно кто бы ни сидлъ предъ нимъ, только возобновилось бы знакомое впечатлніе. ‘Онъ точно меня высматриваетъ и выспрашиваетъ’, мелькнуло въ голов Людмилы Тимоевны, и она отвчала натянуто и нехотя. Словомъ, разговоръ не клеился и обоимъ поскоре хотлось отъ него избавиться. Кононовъ просидлъ недолго. На пути домой онъ не безъ удивленія спрашивалъ себя: та ли это двушка что недавно еще казалась ему такою милою умницей.

‘У читателей есть поврье, пришло ему въ голову,— что интересные романы начинаются скучно, а скучные, напротивъ, въ начал очень интересны. Видно, это правило порой приложимо и къ людямъ.’

‘Я не въ кунсткамер сижу, не безъ гнва сказала милая барышня по уход Кононова,— чтобы всякій кому вздумавшется приходилъ и задавалъ мн, какъ ученой собачк, вопросы’. И нкоторое враждебное чувство шевельнулось въ ней противъ Кононова.

IV.

— Гд вы пропадали? Ни ко мн ни ногой, ни васъ застать!

Такими словами встртилъ Кононовъ Чулкова.

— Виноватъ: запоемъ страдалъ.

Петръ Андреевичъ съ испугомъ глянулъ на пріятеля.

— Не бойтесь, я выражаюсь метафорически.

И Чулковъ весело, продолжая сравненіе, разказалъ о своемъ ‘переводномъ загул’.

— Сказать вамъ откровенно, какое впечатлніе произвелъ на меня вашъ разказъ? спросилъ Кононовъ.

— Сдлайте одолженіе…

— Мн стало завидно.

— Чему же именно вы завидуете? Ужь не тому ли что я на нкоторое время превращаюсь въ переводокачальную машину?

— Именно. Я желалъ бы по временамъ испытывать эту механичность труда. Этотъ запой, судя по вашему разказу, заманчивая. Вы заняты, пишите, а между тмъ въ вашей голов безпорядочно, ничмъ не стсненныя, пестрыми толпами пробгаютъ мысли, фантазіи, комическіе образы! И — для меня въ этомъ самое заманчивое — воля ни мало не участвуетъ во всемъ этомъ, все длается само собою. О, въ это время, нтъ сомннія, ваша мыслительная способность отдыхаетъ на свобод, фантазія освжается!

— Со стороны послушать — заманчиво, но, говоря по совсти, я всхъ этихъ пріятностей не пожелаю не только вамъ но и злйшему врагу моему, еслибы таковой объявился.

— Вроятно въ этомъ запо, или какъ хотите зовите, есть свои невыгоды, но я замчалъ что всегда посл него вы становитесь бодре и свже.

— И посл настоящаго запоя люди тоже на время бодрютъ и свжютъ, а въ конц концовъ…— Чулковъ не договорилъ и словно вспомнивъ нчто непріятное, опустилъ голову и притиснулъ зубами нижнюю губу, какъ порой невольно длаешь чтобы заглушить внезапную боль. Онъ промолчалъ всего полсекунды, но когда заговорилъ снова, въ голос слышалось необычное раздраженіе.— Свже и бодре!… А кто вамъ сказалъ что это сердечная бодрость?… Почему не веселье вырвавшагося на волю каторжника?… Мысль отдыхаетъ? А можетъ-быть отучается работать?… Комическіе образы… Да, негры весьма способны къ комизму.

Чулковъ говорилъ отрывисто и скоро, онъ не успвалъ взвшивать мыслей и выраженій, врядъ ли даже вполн понималъ что говоритъ. Кононовъ съ изумленіемъ поглядлъ на него.

— Васъ ли я слышу? сказалъ онъ.— Такія рчи… а я до сихъ поръ считалъ васъ самымъ здоровымъ человкомъ изо всхъ кого знаю.

Чулковъ всталъ и прошелся по комнат.

— Ахъ, не думалъ я что со мной такой пашквиль случатся! сказалъ онъ спокойне и силясь улыбнуться.— Я что-то нагородилъ вамъ, кажется. Не думайте что я мысли свои высказывалъ, я даже не помню что именно говорилъ — меня просто охватило горькое чувство.

Кононовъ вопросительно поглядлъ на Чулкова.

— Вы хотите знать что за горькое чувство? А вотъ извольте слушать: студентомъ хаживалъ я въ нкоторую кухмистерскую, и туда же ходилъ старичокъ сденькій, должно-быть чиновникъ отставной. Какъ бывало ни придешь, онъ уже тамъ, и уйдешь, а онъ остается. Бдняга! Дома видно ему скучно было а онъ, только не одному бы сидть, въ кухмистерской полъ-жизни проводилъ. Безпріютность его всегда меня трогала, въ самомъ дл, что тяжел когда свой уголъ на старости лтъ не милъ теб? И я, глядя на него, всегда со страхомъ думалъ: ‘не пришлось бы и вамъ, Владиміръ Дмитричъ, сего испытать!’ И боюсь я, сильно боюсь на старости лтъ не имть нравственнаго пріюта, боюсь что досугъ мой, какъ досел было, будетъ просто отдыхомъ отъ работы и не знать мн такого досуга что дозволилъ бы излюбленнымъ дломъ заняться. Ахъ, Кононовъ, вы не знаете этой тоски по досуг. И будь у меня досугъ!…

— Вы занялись бы? съ живостью спросилъ Кононовъ.

— Да, занялся бы…. Впрочемъ, не въ томъ дло чмъ заняться. Еще знавалъ я старичка, этотъ счастливый былъ. Ходилъ онъ въ Публичную Библіотеку и проповди изъ разныхъ изданій переписывалъ. Признаюсь въ легкомысліи: комиченъ казался мн старичокъ. Разговорились мы, я ему сейчасъ полезный совтъ: ‘вамъ, говорю, книги бы лучше купить, дешевле будетъ, а то бумага одна что стоитъ, не говоря о труд’.— Да, отвтилъ, и чувствительно этакъ говоритъ,— вы правы, и я врю вамъ что дешевле, но при переписк въ мысль боле вникаю и при томъ чего ради пишу я себя въ часы досуга занятія для меня пріятнаго? ‘Занятіе для меня пріятное!’ А, что вы скажете? Какое славное человческое чувство тутъ кроется. А запои-то мои, чмъ вы восхитились, занятіе для меня непріятное. И доживу ли до пріятнаго?

Кононовъ съ сочувственною грустью посмотрлъ на Владиміра Дмитріевича.

— Вы жаждете досуга и думаете что въ немъ все. А вотъ у меня и досугъ есть, а я ничего не длаю, сказалъ онъ посл нкотораго молчанія.

— Но вы говорили намедни о выбор дятельности? сказалъ съ изумленіемъ Чулковъ.

— И боюсь что въ сотый разъ погорячился. Досугъ, досугъ! разгораясь все больше и больше съ теченіемъ рчи началъ онъ.— И вы думаете что на досуг такъ сейчасъ и заработаешь? А не придетъ мысль: встрчу ли сочувствіе, нравственную поддержку?

— Начните работать, и найдутся люди….

— Точно ли найдутся? А если и найдутся, то будутъ ли они тутъ, подл васъ? Выдержите ли вы недоврчивый холодъ, который приходилось испытывать людямъ и не въ нашу версту, холодъ убивавшій людей большихъ талантовъ, заставлявшій ихъ бросать свое дло? На что вы надетесь? Оглянитесь кругомъ, что вы увидите? Нчто хуже апатіи — суетливую безтолочь, самоувренную и гордую. Ничто не въ состояніи занять такъ-называемое общество на пять минутъ, Кто ршится остановиться на какомъ-нибудь явленіи, изучить, оцнить его? У всхъ одинъ вопросъ и запросъ: ‘что новаго? Подавайте новаго!’ Мода, мода на все: на книги, мысли, піесы, убжденія, даже на науки. Сегодня въ мод физіологія, а завтра ужь никто о ней не думаетъ, а_%вс устремились на исторію. Прошлогодняя книга — прошлогодняя шляпка. Мысли изнашиваются скорй чмъ платья и сдаются на литературную толкучку. И вс кричатъ: ‘мы оцнимъ, мы готовы оцнить, но великаго, великаго намъ подавайте!’ Такъ оно великое на улиц и валяется. Вообразите себ брилліантщика, который умлъ бы цнить только Кохъ-и-Нуры, а средней величины брилліанты оцнивать считалъ бы ниже своего достоинства. Вы скажете я преувеличиваю? Но я напомню вамъ одинъ только фактъ: Глинка, на рубеж родной земли, сказалъ: ‘дай Богъ мн никогда не видать этой проклятой страны’, и наряду съ этимъ фарисейскіе вопли о томъ что таланты на Руси Живутъ не долго. О, этотъ образъ великаго художника изгнаннаго не формулированнымъ остракизмомъ не даетъ мн покоя. Поучительный примръ. А у Глинки ли не было силы?

Чулковъ угрюмо молчалъ. Ему вспомнилось одно изъ послднихъ вдохновеній Пушкина — идеалъ свободнаго уединенія. Не въ немъ ли, не въ этомъ ли идеал спасеніе? И Чулковъ высказалъ это.

— Работайте для себя, уединитесь, найдите трудъ по душ, и тогда…. тогда что вамъ въ сочувствіи или несочувствіи?

— Вы проповдуете умственное пустынежительство? Что жь, можетъ-быть вы правы. Мужикъ скопитъ въ глуши малую толику, и по не имнію вблизи банка, завертываетъ свой достатокъ въ тряпицу и прячетъ его. Не такъ ли слдуетъ хранить и умственный достатокъ, по-мужичьи?

— И-и, Кононовъ, еще есть утшеніе: всегда найдется два-три друга съ кмъ можно подлиться мыслями.

— Не спорю. Но много ли при этомъ наработается? Впрочемъ у насъ на Руси много было, есть и вроятно долго еще будетъ добровольныхъ лнтяевъ. Какъ часто слышишь разказы о людяхъ образованныхъ, людяхъ оригинальнаго ума, тонко и вмст съ тмъ глубоко понимавшихъ вещи. И что же, спрашиваешь, сдлали они? И въ отвтъ едва укажутъ статейку, часто спеціальную, затерянную на страницахъ забытаго журнала. О нихъ хранится преданіе между людьми близкими, а потомъ потомъ о нихъ забываютъ. А знаете, прибавилъ Кононовъ посл нкотораго молчанія, — ваше замчаніе объ уединенныхъ трудахъ для самого себя напоминаетъ мн старинную мою мечту. Я ее долго чуждался, чурался и боялся высказывать, все казалось мн будто въ ней есть нчто неладное. Но теперь…. теперь она мн кажется даже привлекательною. А именно: ухать въ прекрасное далеко, въ Римъ или Флоренцію, и поселиться тамъ, изучая чудеса искусства, находя въ нихъ все новую и новую красоту и проникаясь чувствомъ благоговнія. Тамъ наврно встртятъ людей съ кмъ можно будетъ подлиться своими мыслями и работать заодно надъ равно дорогою для всхъ задачей….

— Изо всхъ вашихъ рчей, сказалъ черезъ нкоторое время Чулковъ,— для меня покуда ясно одно: вы не въ компаніи со Слпищевымь…

Кононова точно оса ужалила.

— Кто вамъ сказалъ что я съ нимъ въ компаніи? накинулся онъ на пріятеля.— Какая мерзкая сплетня! И вамъ, Чулковъ, какъ вамъ не стыдно думать что я….

— Постойте, не горячитесь, перебилъ Владиміръ Дмитричъ.— Вопервыхъ, въ этомъ слух, или сплетн, зовите какъ угодно, я не усматриваю ничего для васъ обиднаго. А вовторыхъ, Никандръ Ильичъ конечно не геній, но право не изъ такихъ съ кмъ нельзя каши варить. Во всякомъ случа, въ прикащики и конторщики весьма годится, и я полагалъ что вы сошлись съ нимъ именно на такихъ условіяхъ…

— Но разв вы не читали программы?

— Читалъ: въ ней, какъ въ большинств программъ, ничего кром громкихъ фразъ нтъ.— И замтивъ движеніе Кононова, онъ прибавилъ:— Успокойтесь еще разъ: программа могла быть одобрена раньше чмъ вы сошлись и прочая, и прочая, и прочая.

— Да, да, разсянно отвчалъ Петръ Андреичъ.— Но… но… не секретъ кто вамъ сказалъ о моемъ участіи?

— Помилуйте, какой секретъ!

И Чулковъ удовлетворилъ любопытству пріятеля разказавъ о своемъ разговор въ книжной лавк, но пріятеля это ни мало не успокоило.

— Да, да, попрежнему проговорилъ онъ.— Но кому… кому нужно… и главное съ какою цлью пущена эта сплетня?

— Дло, я думаю, самое простое. Самъ Никандръ Ильичъ могъ распустить…

— Но для чего ему?…

— А хотя бы для кредиту. Вы слывете за человка богатаго. Говорятъ что у васъ пятьдесятъ тысячъ чистоганомъ, да кром того домъ и амбары въ Москв. И сказать ли что еще плетутъ объ васъ: будто вы незаконный сынъ того… ну, какъ бишь его?… ну, откупщикъ-то…

— Это однако чортъ знаетъ что! въ крайнемъ раздраженіи вскричалъ Кононовъ.

— Помилуйте! Да эти сплетни знакъ что васъ любятъ. Да, да, любятъ. Ибо общественному воображенію кажется что быть богачомъ, а особенно сыномъ откупщика весьма лестно. Охъ, еслибъ про меня подобное распускалось! Нтъ, все гадости про себя слышишь: то тебя въ крпость засадили, то подрался ты съ кмъ-нибудь… А сплетни про васъ, да он даже не безвыгодны для васъ.

— Чмъ это?

— А вотъ чмъ. Случись вамъ нужда въ деньгахъ, вамъ охотно поврятъ.

— Такія утшительныя соображенія не приходили мн въ голову, отвчалъ Кононовъ и улыбнулся, но не хорошо улыбнулся.

Петръ Андреичъ по уход пріятеля остался въ самомъ скверномъ расположеніи духа. На придачу къ обычнымъ невеселымъ думамъ, его облпили со всхъ сторонъ мелочныя воспоминанія возбужденныя сплетней на счетъ его родства съ откупщикомъ.

‘Какой я однако мелочной, дрянной человкъ, бранилъ онъ самого себя.— Только пустяки да дрязги и занимаютъ меня. Думалъ ли я два года назадъ что доживу до такого состоянія?’ И ему припомнились стихи Пушкина:

Но грустно думать что напрасно

Была намъ молодость дана,

Что измняли ей всечасно,

Что обманула насъ она,

Что наши лучшія желанья,

Что наши свжія мечтанья

Истлли быстрой чередой,

Какъ листья осенью гнилой.

‘Мечтанья, желанья? продолжалъ молодой человкъ,— нтъ, сколько-нибудь дорогія воспоминанья, и т истлли. Да, теперь я не въ силахъ даже вызвать ихъ образа! А еще недавно… но я отъ него ‘отдлался стихами’. Очень нужно было!… А о чемъ, бишь, я еще на дняхъ мечталъ? Да! чтобъ жизнь растратить бурно, безумно. Охъ, и это даже въ дйствительности происходитъ иначе чмъ въ мечтахъ. Силы растратить? Вишь, чего захотлось! А вотъ не угодно ли съ Семенъ Иванычемъ ‘загулять’? Оно тоже въ своемъ род и бурно и безумно… Тьфу, гадость какая!’

Идучи домой, Чулковъ не на шутку обезпокоился за пріятеля. Его тревожила не перемежаемость переходовъ отъ порыва чуть не къ отчаянію, не смна намеднишняго ‘выбора дятельности’ сегодняшнимъ ‘работать не зачмъ и не для кого’, а самый характеръ этихъ переходовъ.

‘Это не обычная россійская несвариха, думалъ онъ,— а болзнь совсмъ особая. Какъ окрестить ее не знаю, но признаки таковы: насильственное уединеніе, стремленіе къ замкнутости вслдствіе боязни не мннія другихъ, нтъ, а того что другіе неминуемо либо отвернутся, либо глупо надругаются надъ твоей святыней, чрезмрный (въ извстной степени онъ необходимъ) аристократизмъ мысли и чувства. А лченье?— И Чулкову вдругъ почему-то припомнилось порученье Мины Иваныча. Ахъ я дуракъ, бранилъ онъ самого себя.— Какой удобный случай пропустилъ. Какъ онъ жаловался, мн и сказать бы: жениться, молъ, вамъ слдуетъ, и затмъ….

— Письмо вамъ, доложила кухарка.

Письмо оказалось отъ Слпищева: редакторъ просилъ Чулкова въ извстный день и часъ зайти къ себ по длу.

— Вотъ ужь именно голенькій ‘охъ’, а за голенькимъ Богъ, развеселился Владиміръ Дмитричъ.— Никандръ подороже, чай, Христофора дастъ. А я еще сегодня на себя такой пашквиль напустилъ. Нтъ, сударь, чтобъ впредь съ вами сего не было. И если заведется даже горчина въ сердце вашемъ, то да будетъ она не боле какъ приправой къ смху. Въ извстные годы, говорятъ, безъ пряностей трудно обойтись…. Однако я размечтался слишкомъ рано, еще неизвстно зачмъ Никандръ то требуетъ. А посему не угодно ли, Владиміръ Дмитричъ, за работу, ибо какъ говорилъ молодой герцогъ старому барону:

Уединенье

И праздность губятъ молодыхъ людей.

Чулковъ услся за письменный столъ и началъ переводить приговаривая: ‘Литейная, качай! Васильевская, качай! Вс части качай! ай!’

Чрезъ пять минутъ вс части закачали и только и было слышно что скрипъ пера.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

По пустой раковин можно узнать какой въ ней моллюскъ жилъ, исчезни человческій родъ, новый властелинъ земли по останкамъ нашихъ жилищъ опредлитъ что въ нихъ обитало двуногое безперое существо. Но ни одинъ натуралистъ не опредлитъ по пустой раковин вкусна ли показалась доку жившая въ ней устрица, и въ свжемъ или несвжемъ вид была она подана на столъ. Думаю даже что ни одинъ изъ самыхъ пламенныхъ россійскихъ поклонниковъ естественныхъ наукъ не возьмется за такую задачу. Точно также остерегайтесь опредлять характеръ и умъ квартиранта по пустой квартир, ничего вы не узнаете, ни даже его средствъ (ибо быть-можетъ онъ съхалъ не доплативъ). Но не только пустымъ, и меблированнымъ квартирамъ не совтую довряться. И изо всей мебели больше всего опасайтесь письменныхъ столовъ и книжныхъ шкафовъ. Боже! сколько роскошныхъ столовъ, снабженныхъ всякими нужными и не нужными приспособленіями для усидчивыхъ письменныхъ работъ, видлъ я въ кабинетахъ людей не писавшихъ ничего во всю жизнь, кром полуграмотныхъ записокъ. Но шкафы съ книгами,— шкафы еще опасне! Поглядите что за книга, что за изданія, что за переплеты! Вы думаете: хозяину открыты сокровища всхъ литературъ о самъ онъ тонкій знатокъ и цнитель — успокойтесь, онъ не знаетъ даже хорошенько заглавій книгъ, выбранныхъ дли него услужливымъ книгопродавцемъ, а если и читаетъ со скуки, то какой-нибудь подкаретный листокъ.

Все сіе написано мною того ради чтобы какой простодушный читатель, увидвъ на обширномъ стол Никандра Ильича Слпищева кипу журналовъ и газетъ на полдюжин языковъ, не подумалъ: ‘то-то голова, должно-быть! Вся-то Европа предъ нимъ какъ на ладони’. Никандръ Ильичъ просто былъ редакторомъ или по крайности готовился стать таковымъ.

Никандръ Ильичъ Слпищевъ, человкъ добрый и почтенный, лтъ за сорокъ пять, съ брюшкомъ и срыми узкими глазками, съ необычайно круглымъ лбомъ и сильно развитой нижней челюстью, во дни юности не только не мечталъ быть редакторомъ, но даже нсколько брезговалъ литераторами по профессіи. Изо всхъ умственныхъ способностей природа наградила его тою здоровенною памятью что зовется дурацкою. Онъ помнилъ все что читалъ, и читалъ потому что запоминалъ прочитанное. Такою способностью онъ не мало гордился и не прочь былъ блеснуть ею и показать что онъ обо воемъ иметъ понятіе. Во время оно ‘имть обо воемъ понятіе’ было верхомъ россійскаго образованія и это выраженіе было въ такой же мод, какъ нын слово ‘развитой’. Россійское пробужденіе, по согласному свидтельству историковъ, послдовавшее посл Крымской войны, застало Сллищева исправнымъ министерскимъ чиновникомъ. Но скоро для него открылось новое поприще дятельности. Въ числ разныхъ предпріятій образовалось общество изданія полезныхъ книгъ, учредители были люди самые благонамренные, но къ сожалнію весьма мало знавшіе за что именно они берутся. Они были убждены что книги вообще полезны, и что ихъ слдуетъ издавать, но за предломъ этихъ общихъ мстъ для нихъ начиналось ‘незнаемое поле’, terra incognita.

Одинъ изъ директоровъ, хорошій знакомый Слпищева, говоря съ нимъ о новомъ обществ, обронилъ довольно невинную фразу ‘для насъ де особенно важно не сочувствіе только, но и содйствіе истинно-образованныхъ людей’. На досуг, Никандръ Ильичъ раздумался о словахъ директора и ршилъ что въ нихъ заключался намекъ на желаніе чтобъ онъ, Никандръ, примкнулъ къ длу. Тутъ въ Никандр впервые проснулся практическій геній. Онъ набросалъ проектъ дятельности общества и отправился съ нимъ къ знакомому директору.

— Вы какъ-то говорили мн, не безъ торжественности объявилъ онъ,— что дло просвщенія, которому вы посвятили вс свои силы, нуждается въ поддержк людей образованныхъ, которой вы даже желаете. Мн пришли нсколько мыслей, которыя я набросалъ, и позвольте предложить ихъ на ваше разсмотрніе. Быть-можетъ он вамъ пригодятся…

Никандрова записка произвела въ собраніи директоровъ фуроръ.

— О, я говорилъ вамъ что это человкъ со свдніями, самодовольно сказалъ знакомый директоръ.

— Золотой человкъ, завторили ему.— И главное, не только на книги по всмъ отраслямъ указалъ, но объяснилъ почему каждую слдуетъ издать.

Еще бы не объяснить! Доводы, взятые Никандромъ изъ книгопродавческихъ объявленій и проспектовъ, были боле чмъ убдительны, были неотразимы. Прочтя ихъ не ршиться тотчасъ же издать столь полезную книгу было также невозможно, какъ нельзя не купить книги если врить восхваленіямъ издателя. Ршено было: благодарить г. Слпищева за его просвщенное вниманіе къ длу общества и просить его принять дятельное участіе по изданію книгъ.

Однажды проснувшійся практическій геній не оставлялъ Никандра. Онъ смло взялся за дло и сталъ вербовать работниковъ. Онъ устроилъ цлый департаментъ переводчиковъ, въ чиновники попали между прочимъ наши пріятели Кононовъ и Чулковъ. Никандръ, кром изряднаго жалованья въ качеств распорядителя, отдлялъ себ львиную долю за редакцію перевода (а выбиралъ онъ на редакцію переводы на дежные), то-есть въ сущности за напечатаніе своего имени на обложк книги. Дятельность кипла. Правда, переводы нердко отдавались людямъ съ улицы, не имвшимъ понятія ни о томъ язык съ котораго переводили, ни о томъ на который переводили, книги выбирались, только бы побольше ихъ издать а переведено было столько что не успвали печатать. Никандръ Ильичъ однако кредита въ обществ не терялъ, ибо въ касс было еще достаточно денегъ. Онъ леталъ по редакторамъ, прося содйствія ‘столь полезному длу’, онъ самъ кропалъ и другихъ нанималъ кропать статейки гд излагались достоинства изданныхъ книгъ, и нердко красовалась фраза: ‘имя редактора, г. Слпищева, лучшая порука за достоинство перевода’.

Вся эта дятельность, какъ и слдовало ожидать, окончилась тмъ что въ три года касса общества истощилась, и все его богатство состояло во множеств застрявшихъ изданій и еще въ большемъ количеств негодныхъ рукописей. Но Слпищеву все это было съ полугора, онъ за это время пріобрлъ извстность переводчика, завязалъ литературныя знакомства, и, главное, получилъ смлость и самоувренность. По крушеніи общества, Никандръ Ильичъ, все время не оставлявшій государственной службы, продолжалъ свою литературную дятельность. Въ одно прекрасное утро, онъ открылъ въ себ новый талантъ. Онъ помнилъ прочтенныя въ корректурахъ книги, помнилъ оттуда цлыя тирады, помнилъ разборы ихъ въ иностранныхъ журналахъ, но все это покуда не приносило ему пользы.

‘А что если я скропаю изъ всего этого статейку?’ спросилъ онъ себя.

Началъ кропать — ничего, кропалось знатно. Статьи его печатались и составили необходимый для правильнаго хода журнальнаго дла балластъ. Онъ писалъ ихъ потому что он печатались, и печаталъ потому что за это деньги платили.

‘А вдь и моя скромная дятельность не безполезна’, мечталъ онъ порою.

II.

Мы застаемъ Никандра Ильича за послобденнымъ кофеемъ, съ сигарой во рту: ему казалось что редактору слдуетъ курить сигары. Онъ не безъ нжнаго чувства оглядывалъ свой кабинетъ.

‘Кабинетикъ хоть куда, думалъ онъ,— и столъ, и шкафы, и всякій кто войдетъ скажетъ: сейчасъ де видно что редакторскій кабинетъ.’

Никандръ Ильичъ бережно поправилъ газеты на стол, и неизвстно зачмъ снялъ крышку съ чернилицы и заглянулъ внутрь.

‘Ну, продолжалъ онъ,— и мебель, сейчасъ видно, новая и не дешевая, а это довріе уже внушаетъ и сотрудникамъ и типографщику, и на счетъ бумаги. Нтъ, что ни говорите, а вншность дло важное. И такъ, Никандръ Ильичъ,— ласково-шутливо обратился онъ къ себ,— вотъ вы и редакторъ, настоящій редакторъ, свой журналъ у васъ есть. Да, да. Ну-съ посмотримъ, посмотримъ.’

И Никандръ Ильичъ почему-то сталъ необычайно доволенъ самъ собою. ‘И не мечталъ’, мысленно прошепталъ онъ, именно прошепталъ, и оглянулся, точно боясь не подслушалъ бы кто его мысли.— Да! вдругъ вспомнилъ онъ и улыбнулся.

Онъ вспомнилъ что сегодня встртился съ самимъ Несторомъ россійскихъ журналистовъ и тотъ благосклонно отозвался о его программ. ‘А онъ дло знаетъ’, похвалилъ Никандръ Ильичъ Нестора.— А вотъ погоди, мысленно обратился онъ къ Нестору, какой я нумерокъ выпущу — въ носъ бросится. И похваливъ себя за невыпущенный еще нумерокъ, Никандръ Ильичъ проникся вдругъ почему-то ненавистью къ Нестору.

‘Тоже стихами говоритъ:

Дай Богъ побольше намъ журналовъ

Плодятъ читателей они,

а у самого, поди, кошки на сердц скребутся.’

Никандръ Ильичъ посоображалъ еще на счетъ того что сдлано покуда для журнала, и остался увренъ что лучше и нельзя было поступить.

‘Но подписка?’ вдругъ у него мелькнуло въ голов. Всякій разъ какъ этотъ вопросъ проскальзывалъ въ его голов Никандръ Ильичъ чувствовалъ поползновеніе вскочить съ мста. Такъ было и сегодня, мурашки забгали по спин Никандра Ильича, и Никандръ Ильичъ забгалъ по кабинету.

‘Однако, отчего бы ей не пойти, утшалъ онъ себя, чувствуя всю тщету такого утшенія.— Имъ тамъ хорошо разговаривать, продолжалъ онъ, не зная хорошенько кого именно онъ понималъ подъ ‘ими’, и гд это ‘тамъ’ — а поди устрой дло. Разв не лопаются? Я самъ прекрасно умю разсуждать, но теорія и практика дв вещи различныя.’

И редакторъ вздохнулъ о различіи теоріи и практики.

‘По теоріи, разсуждалъ онъ,— я прекрасно знаю что у журнала должно быть направленіе и что мы призваны направлять общественное мнніе, которое….— И Никандръ отхватилъ нсколько затверженныхъ фразъ о направленіи и общественномъ мнніи.— Я это все знаю, и могу написать, но на практик…

Направленіе практически представилось ему въ вид редактора пренебрежительно отзывавшагося о своихъ ‘семинаристахъ, которые у него въ журнал чортъ знаетъ что городятъ.

‘Да, имъ, получая по двадцати тысячъ дохода, хорошо тамъ разговаривать, снова повторилъ Никандръ Ильичъ.— А я затрачиваю деньги, и хочу имть на нихъ процентъ. Я купецъ, и хотя въ этомъ никому не сознаюсь, да и не слдуетъ созываться… Но наедин я долженъ обсудить все… И толкуйте тамъ объ общественномъ мнніи! А отчего одинъ журналъ идетъ, а другой съ такими же, а порой съ тми же сотрудниками не пойдетъ, и не пойдетъ, хоть что ты хочешь… Нтъ, нтъ, съ большимъ жаромъ заговорилъ онъ,— надо, непремнно что что-нибудь новенькое. По правд сказать, все наше старье прискучило публик, и еслибъ удалось… А впрочемъ если удачи большой не будетъ, все же новая метла чище…

Въ это время заслышались шаги. Никандръ Ильичъ вздрогнулъ и схватилъ первую попавшуюся газету. Вошелъ Чулковъ.

— А почтеннйшій Владиміръ Дмитричъ, любезно заговорилъ онъ.— Очень радъ и очень вамъ благодаренъ что пожаловали. Садитесь. Не прикажете ли сигару? Или папиросу?..

Никандръ Ильичъ началъ съ того что на основаніи старинной дружбы (‘разв она была между нами?’ подумалъ удивленный Чулковъ) побранилъ своего гостя: зачмъ де онъ прожилъ въ провинціи и Москв, которая по мннію редактора была хуже всякой провинціи, цлыхъ три года, время не малое въ жизни, особенно молодаго человка (‘почему же особенно?’ подумалъ Чулковъ).

— Помилуйте, воскликнулъ редакторъ, нарисовавъ мрачную картину жизни Чулкова,— съ вашими ли способностями, съ вашими ли свдніями зарывать талантъ въ землю! Это было бы непростительно, какъ непростительно людямъ которые знаютъ уже о существованіи такихъ способностей и которые способны оцнить ихъ, не поспособствовать ихъ развитію и не указать пути на которомъ вы можете развить ихъ и притомъ быть полезны обществу, которое нуждается въ развитыхъ людяхъ.

‘Когда-же ты устанешь?’ подумалъ Чулковъ. Но Никандръ не уставалъ, а опять началъ о развитіи способностей и о способствованіи такому развитію.

— Я, какъ вамъ извстно, предпринимаю изданіе журнала, объявилъ въ заключеніе Никаидръ Ильичъ и остановился.

— Какъ же. И я по вашему письму догадался что дло безъ меня не обойдется.

Редакторъ довольными глазами посмотрлъ на Чулкова.

— Спасибо вамъ что не забыли меня, продолжалъ Чулковъ,— я, знаете, отъ работы не бгаю. Романчикъ требуется перекачать? Давайте, живо изготовимъ.

— Неужели вы меня не поняли? съ огорченіемъ воскликнулъ редакторъ.— Для переводной работы я не смлъ бы и безпокоитъ васъ. (‘Напрасно’, подумалъ Чулковъ.) Для этого найдутся люди. (‘Жаль’, подумалъ Чулковъ.) Но я полагалъ что благодаря вашей наблюдательности, въ которой я не разъ имлъ случай убдиться, вы скопили достаточное количество матеріаловъ, и что ваши интересныя наблюденія будутъ не безынтересны для будущихъ читателей моего журнала.

— То-есть, прищурившись спросилъ Чулковъ,— вы желаете сдлать изъ меня нчто въ род фельетониста?

— Да, да, вы прекрасно поняли ту мысль которую я имть въ виду. Но кром того ваше остроуміе и насмшливость нашли бы не только пищу, но могли бы принести не малую пользу журналу….

— Именно?

— Въ случа полемики, которой я, конечно, всячески буду избгать, какъ совершенно искренно объявилъ въ программ, но которая при ныншнихъ, весьма прискорбныхъ литературныхъ нравахъ къ несчастію почти неизбжна….

— Другими словами, вамъ требуется брехунчикъ?

— Какъ вы странно выражаетесь! нсколько поморщившись сказалъ редакторъ.— Впрочемъ, поспшно прибавилъ онъ,— въ самомъ этомъ шутливомъ названіи полемиста я узнаю костычность вашего ума, которою всегда, если помните, восхищался. Притомъ не думайте что я желаю чмъ-нибудь стснить вашу будущую дятельность, которая должна быть предметомъ вашего свободнаго выбора, который….

— Очень вамъ благодаренъ, отвчалъ Чулковъ,— но не чувствуя въ себ таланта….

— Но отчего не попробовать?!

— Напробоваться боюсь, отвчалъ смясь Чулковъ.

Слпищевь съ недоумніемъ поглядлъ на Чулкова. ‘На что онъ намекаетъ?’ подумалось ему.

— Бытъ-можетъ, началъ онъ и остановился, не зная что именно ‘бытъ-можетъ’.— Бытъ-можетъ…. Да, радостно подхватилъ онъ, догадавшись что ‘быть-можетъ’, — да, быть-можетъ, вы находите что программа журнала слишкомъ консервативна. Но въ такомъ случа, вы не обратили вниманія на одно мсто. Позвольте.— Никандръ Ильичъ порылся на стол, досталъ экземпляръ своей программы и повертвъ ее въ рукахъ, напалъ наконецъ на искомое мсто.— Вотъ оно, послушайте.— И Слпищевъ не безъ чувства прочелъ:— ‘Мы однако не остановимся ни предъ какими результатами науки, и смло признаемъ все ею утвержденное и доказанное’. Мн кажется, прибавилъ онъ,— шире на вещи нельзя смотрть.

— Невозможно, согласился Чулковъ.

— А потому?…

— А потому я весьма радъ переводить для столь просвщеннаго изданія.

Сказавъ послднія слова, Чулковъ самому себ удивился. ‘Однако я ловко сталъ врать, подумалъ онъ, — журналисту въ пору.’

— Но, началъ было Никандръ Ильичъ.

— Къ вамъ кто-то идетъ, перебилъ Чулковъ, и собрался было уйти.

— Останьтесь, это Кононовъ, удержалъ его редакторъ.

Дйствительно, то былъ Петръ Андреичъ. Оба пріятеля переглянулись и помнялись едва замтною усмшкой. Никандръ Ильичъ съ приходомъ Кононова измнилъ тонъ, цвты газетнаго краснорчія, столь обильно расточаемыя предъ Чулковымъ, онъ замнилъ боле простою рчью, самый тонъ изъ редакторско-вжливаго сталъ боле дружескимъ.

— Помогите хоть вы, Петръ Андреичъ, одолть этого упрямца, сказалъ онъ.— Предлагаю ему писать что хочетъ, а онъ отнкивается. И знаете, обратился онъ къ Чулкову,— я скажу вамъ что заставляетъ васъ отказываться — лнь.

— Положимъ, меня отказываться заставляетъ лнь, съ улыбкой сказалъ Чулковъ,— но съ вашей стороны усиленно приглашать меня — излишнее прилежаніе. Вдь вы, Никандръ Ильичъ, сами хорошенько не знаете годенъ ли я въ сотрудники или нтъ. Поврьте, моя литературная овчинка не стоитъ вашей редакторской выдлки.

— Вотъ видите, ото всего шуткой отдлывается. Право, Петръ Андреичъ….

— Мн трудно уговаривать человка на то отъ чего я самъ отказался.

Кононовъ проговорилъ это тономъ сухимъ, нсколько даже желчнымъ, Чулкову такая напряженность тона показалась чрезмрною, и онъ съ недоумніемъ взглянулъ на пріятеля. Слпищевъ потупился.

— Я только… началъ было редакторъ и замолчалъ.— Странный вы народъ, господа! заговорилъ онъ потомъ.— Вамъ длаютъ честь, извстное предложеніе, единственно на томъ основаніи что считаютъ васъ людьми способными и талантливыми, а вы точно обижаетесь за это. Сколько ни соображаю, не могу понять. Я кажется не стсняю вашихъ убжденій и даю вамъ почти carte blanche. И я во всякомъ случа сдлалъ то что почиталъ нкоторымъ образомъ своимъ долгомъ, и вы не можете жаловаться что вамъ было отказано въ сочувствіи, или что вамъ не предлагали случая сдлать карьеру. Съ вами, Петръ Андреичъ, я впрочемъ еще долженъ поговоритъ.

— Я мшать не стану, сказалъ Чулковъ и направился въ залу.

— Скажите, Петръ Андреичъ, что именно заставляетъ васъ отказываться? Можетъ-быть…

Кононовъ не далъ договорить.

— Было бы долго разговаривать объ этомъ, долго и для васъ неинтересно, отвчалъ онъ.

— Конечно, я не смю претендовать на вашу откровенность, но поврьте я чувствую къ вамъ искреннее расположеніе. И видите, я прямо скажу почему просилъ васъ о сотрудничеств. Мн случилось слышать ваши мннія о различныхъ явленіяхъ нашей литературной жизни, и они казались мн интересными, и главное новыми, то-есть не похожими на другія, и я думалъ васъ попробовать. То же передайте и Чулкову.

Кононовъ всталъ, точно желая сказать: довольно-молъ.

— Позвольте на минутку, поспшно остановилъ его Никандръ Ильичъ.— Вы сейчасъ увидите что я, впрочемъ, еще не такой эгоистъ какъ вы думаете. Онъ досталъ изъ стола незапечатанное письмо.— Вотъ письмо къ одному моему пріятелю и лицу которое можетъ быть вамъ небезполезно. Вы не желаете избрать литературное поприще, но надо же что-нибудь длать, а этотъ господинъ можетъ помочь вамъ хорошо поступить на сдужбу, а хорошо начатое дло вещь очень важная.— И на движеніе Кононова онъ заговорилъ необыкновенно быстро и часто, словно считалъ что эта быстрота придастъ убдительность его рчи.— Нельзя-съ уклоняться отъ дла, нельзя-съ. Хотя бы вамъ и не совсмъ оно нравилось, а все-таки вы должны служитъ обществу. И поврьте въ этомъ мн просто какъ человку опытному и много видвшему въ жизни. А я-съ видлъ не одинъ печальный примръ какъ молодые люди, и со способностями, сперва дичились дятельности, а потомъ сожалли и…. погибали.

Никандръ Ильичъ долго еще говорилъ на эту тему, и говорилъ все также быстро и часто, и какъ ему казалось убдительно. У Кононова двадцать разъ вертлось на язык наотрзъ отказаться отъ письма, но онъ подумалъ что такой отказъ огорчитъ Слпищева, а огорчать того кто высказываетъ вамъ свое расположеніе, хотя бы онъ и не пользовался вашимъ, казалось ему вещью не позволительною. Ршивъ что письмо мста въ карман не пролежить, онъ взялъ его и поблагодарилъ Никандра Ильича за участіе.

III.

Чулковъ вошелъ въ залу, тамъ уже было нсколько человкъ гостей, ихъ принималъ секретарь, чахоточный молодой человкъ, считавшій, какъ вс литературные секретари, свой журналъ чмъ-то полубожественнымъ, а самого себя счастливйшимъ изъ смертныхъ: при такомъ де важномъ и даже, подымай выше, литературномъ дл состою, онъ всмъ и каждому съ улыбкой и нжною фистулой объявлялъ что Никандръ Ильичъ проситъ извиненія что сильно де занятъ, но черезъ четверть часа освободится.

Человкъ шесть сидло въ кучк, они о комъ-то разговаривали и отзывались о немъ не совсмъ благопріятно, называя дуракомъ и дрянью. Чулковъ, принимая во вниманіе отечественные нравы, догадался что рчь идетъ объ отсутствующемъ хозяин.

— А что господа, правда у него денегъ много? спросилъ чистенькій, тщательно одтый и причесаный юноша.

— А чортъ его знаетъ, пробурчалъ растрепаный брюнетъ со смуглымъ лицомъ. Смуглота была неравномрно распредлена на лиц, а глядя на него можно было подумать что брюнетъ либо никогда не мылся, либо не умлъ мыться и постоянно растиралъ по лицу начатую грязь.

— Нтъ, позвольте, ввязался третій,— я положительно знаю что онъ за женой взялъ тридцать тысячъ, да у него свои было.

Третій проговорилъ эти слова съ какою-то убдительною злостностью и въ теченіи своей короткой рчи раза три оскалилъ зубы, точно собираясь наброситься на возражателя, буде таковой явится.

— Ну-съ, мы эти росказни не въ первый разъ слышимъ, отозвался немытый.— Но я врю редактору когда гонораръ у меня въ карман. Не мало у меня за ними денегъ пропало!

— Китаевъ однако говорилъ мн что ему за политику предлагалъ по семидесяти пяти съ листа, вставилъ юноша.

Это невинное извстіе произвело на злобнаго сильное впечатлніе: лицо у него задергалось, и чтобы скрыть свое волненіе онъ началъ вытягивать пальцы правой руки, такъ что они захрустли,

— Не знаю-съ, но охотно врю, отчеканилъ онъ:— дуракамъ счастье.

— А я думалъ политику вы будете писать, сказалъ немытый злобному, подливая масла въ огонь.

— Я не сталъ бы еслибы даже и предложили, отчаянно солгалъ злобный.

— Я къ тому, продолжалъ развивать свою мысль юноша,— что если такія деньги за политику, то за беллетристику слдуетъ дороже.

— Это почему-съ? накинулся на него злобный политикъ.— Серіозно, господа, обратился онъ ко всмъ, — по-моему слдовало бы поднять этотъ вопросъ: почему беллетристика оплачивается дороже чмъ политика? Кажется для политики и свдній требуется больше и вообще это дло трудне.

— Ну это еще вопросъ, пробурчалъ немытый.

— То-то вотъ и есть: мы вс толкуемъ о равенств, а на дл!— И злобный махнулъ рукой.— Вамъ впрочемъ это все равно: вы привыкли питаться скандалами и по-вашему выше фельетона въ мір ничего нтъ, кольнулъ онъ немытаго.

— Мы, батюшка, не виноваты, съ напускнымъ добродушіемъ отвчалъ фельетонистъ,— не виноваты что вся наша общественная жизнь одинъ большой скандалъ, да и литература-то наша, по правд оказать, тоже за скандалъ смахиваетъ. Мы по крайней мр не притворяемся, а пишемъ что думаемъ и изъ иностранныхъ газетъ своихъ мнній на прокатъ не беремъ. И какъ вы ни сердитесь, безъ хорошаго политика газета существовать можетъ, а безъ насъ, фельетонистовъ, нтъ. И воскресные нумера расходятся на 700 экземпляровъ больше.

— Потому что наша публика ничего серіознаго не понимаетъ, а любитъ одни скандалы. Вы помните нашъ первый нумеръ, обратился онъ къ одному изъ молчавшихъ,— и статью о нуждахъ нашей промышленности. Въ Англіи и Соединенныхъ Штатахъ этотъ нумеръ разошелся бы въ сотняхъ тысячъ, а у насъ…

— Ни одного не купили, засмялся фельетонистъ и отошелъ отъ кучки.

— Думаетъ что остроумно сказалъ! прошиплъ злобный.— Нынче всякій дуракъ, продолжалъ онъ, глядя прямо въ глаза юнош,— въ писатели лзетъ, некуда — въ литературу. А вы тоже повстушку всучить надетесь?

Юноша видимо обидился близкимъ сосдствомъ дурака и своей повстушки, но скрпя сердце скромно отвчалъ:

— Да, думаю предложить.

— Глядите: не опоздайте. Онъ, говорятъ, у Курносова романъ купилъ.

— Какъ, опять романъ написалъ? съ испугомъ спросилъ юноша.

— Ему долго ли? У него, говорятъ, волшебный сундучокъ есть, постучитъ въ крышечку, и готовъ романчикъ.

— Надо однако разузнать. И повствователь побжалъ на рекогносцировку.

— Въ четвертую редакцію носитъ повсть, отнесся злобный къ добродушному.— Къ намъ тоже забгалъ, да нашего Авдя не надуешь.

И злобный презрительно улыбнулся и также отошелъ отъ кучки.

— Постоянно всмъ завидуетъ, сказалъ одинъ изъ молчавшихъ съ лицомъ добродушнымъ и плоскимъ.— И главное воображаетъ что вс такъ и набрасываются на его ‘передовыя’. Какъ его статья, все въ контор пристаетъ: много ли нумеровъ продано?— Какъ всегда-съ. ‘Чего жь имъ еще надобно, кричитъ, чего жь имъ еще надобно!’

Слушатели разсмялись.

Чулкову хотлось узнать что за люди сейчасъ разговаривали, а на его счастье къ нему подошелъ знакомый актеръ, шлявшійся по всмъ редакціямъ, знавшій вс журнальныя сплетни и потому считавшій себя литературно-образованнымъ человкомъ. Изъ его объясненій оказалось что немытый былъ знаменитый фельетонистъ, извстный подъ псевдонимомъ Ничего-незнайки, фельетонистъ чье появленіе въ театр или на общественномъ собраніи заставляло дрожать актеровъ и умолкать самыхъ смлыхъ ораторовъ, страха ради быть продернутыми въ слдующее воскресенье, актеръ отзывался о немъ, какъ о ‘здоровенной башк’. злостный писалъ четырехъ-саженныя статьи въ Просвтител, о немъ актеръ отозвался. неопредленно: ‘хвалятъ’. Юноша писалъ повсти и подавалъ большія надежды, но какія именно, актеръ не зналъ. Добродушный состоялъ бгунчикомъ въ двухъ-трехъ редакціяхъ, то-есть рыскалъ по городу отыскивая новости, описывая торжества, обды, драки и прочая. Онъ занимался также переноской сплетенъ изъ одной редакціи въ другую и тмъ не мало способствовалъ оживленію нашей словесности: не одна задорная полемика начиналась изъ-за его сплетни.

— Народъ они для насъ полезный, прибавилъ актеръ,— о бенефисик публик напомнить, или бенефисную піесу впередъ расхвалить, или вскользь упомянуть будто цензура затрудняется ее пропустить (а у васъ публика на запретное падка) — покормишь бгунчика завтракомъ или ужиномъ, глядишь, въ двухъ газетахъ слухъ и пущенъ. Знаете: ‘намъ сообщаютъ изъ достоврныхъ источниковъ’.

Актеръ засмялся и затмъ спросилъ Чулкова: ‘какъ онъ поживаетъ’, и не дождавшись отвта сталъ жаловаться на свое житье-бытье. По его словамъ, ему не было хода и на его долю доставалась только дрянныя и неблагодарныя роли.

— И знаете наше положеніе вообще такое что я думаю бросить все и махнуть въ провинцію: тамъ больше простора таланту, заключилъ онъ.

Чулкову припомнилось что такія точно рчи онъ слышалъ отъ этого самаго актера много лтъ назадъ.

— Однако, батюшка, заболтался я съ вами. А гд-то ваша гроза? А вотъ онъ. Надо пойти полюбезничать.

— Непремнно надо? улыбаясь спросилъ Чулковъ.

— Нельзя иначе.— И актеръ состроилъ благочестиво-грустною рожу, какую строилъ въ ‘серіозныхъ’ роляхъ.

— Почему?

— Онъ, конечно, ничего въ актерскомъ дл не понимаетъ, но вопервыхъ, кому же пріятно чтобъ его ругали, а вовторыхъ: для провинціи важно. А то прідешь въ какую-нибудь Казань, а тамъ уже знаютъ какъ васъ ругали.

— Но мн кажется, вамъ слдовало бы полагаться на свой талантъ, и на мнніе публики.

— Талантъ, конечно, отвчалъ актеръ,— но публика у насъ еще глупа.

И актеръ затрусилъ по направленію къ немытому фельетонисту.

— Ну, что-съ, подобострастно кланяясь опросилъ онъ,— понравилась вамъ вчерашняя піеска?

Лицо актера выражало готовность покориться любому приговору фельетониста.

— Дрянь какъ всегда, отозвался фельетонистъ.

— А исполненіе? какъ вамъ понравился N N? (Актеръ назвалъ извстное имя).

— Очень недуренъ.

— Неужели вамъ понравился? съ благоговйнымъ ужасомъ спросилъ онъ, и пошелъ разбирать игру своего товарища.— Я не говорю, онъ человкъ не безъ таланта, но вчера былъ положительно плохъ, и еслибъ вы знали что это за нравственная дрянь!…

Актеръ выругалъ этого и еще нсколькихъ своихъ товарищей.

— Только вы насъ не очень ругайте, почему-то добавилъ онъ.

— Я, кажется, васъ рдко….

— Помилуйте! Я не про себя. Я вамъ, напротивъ, очень благодаренъ. Вы если и побраните, то всегда за дло, и сейчасъ видно что человкъ понимающій, не то что другіе. Мы всегда, какъ знаете, относимся къ длу честно и прилежно, но авторы и начальство… Вотъ вамъ примръ…

И актеръ началъ наушничать.

Въ это время изъ кабинета вышелъ Никандръ Ильичъ. Его появленіе было замчено: и тми кто устремился на встрчу редактору, и тми кто остался на мст въ ожиданіи что онъ редакторъ къ нимъ подойдетъ. Никандръ Ильичъ точно переродился и былъ великолпенъ, онъ на десять разныхъ манеровъ обращался съ сотрудниками, говоря съ одними онъ строилъ глубокомысленную физіономію (насколько его лицо дозволяло выражать глубокомысліе), другимъ съ чувствомъ жалъ руку и заглядывалъ въ глаза, приговаривая ‘очень радъ, батюшка’, или ‘надюсь что напишете къ первому нумеру’, или ‘великолпную статью помстили въ Соревновател: до утра не могъ оторваться’, съ третьими обращался съ небрежною ласковостью, въ род какъ знакомые господа обращаются въ трактирахъ съ половыми, надъ нкоторыми даже посмивался, и всмъ вообще лгалъ изобильно. Повидимому вс оставались довольны редакторскимъ обращеніемъ и находили что Никандръ, хотя и не Богъ-знаетъ какая умница, однако человкъ съ тактомъ.

— Вчера забгалъ къ Базунову, доложилъ одинъ изъ бгунчиковъ:— знаете сколько у Соловья подпищиковъ?

— Штукъ триста, отвчалъ редакторъ.

— Всего двадцать четыре.

— Скажите, притворно удивился Никандръ Ильичъ,— такой старый журналъ и такъ мало попищиковъ! А у насъ кажется около сотни. Вы не помните сколько, Валеріянъ Петровичъ? спросилъ онъ секретаря.

— Двсти пятьдесятъ четыре, отвтилъ секретарь и улыбнулся самымъ блаженнымь и довольнымъ образомъ: будь ихъ, подпищиковъ то-есть, дйствительно сколько онъ сказалъ, и тогда секретарь не могъ бы улыбнуться блаженне и довольне.

— А всего три недли какъ программа выпущена!

Нкоторые выразили изумленіе, вс впрочемъ знали что цифра значительно преувеличена и весь фокусъ состоялъ въ томъ что никто не зналъ во сколько именно разъ: вдвое втрое или въ двадцать пять.

— Вы остаетесь, Чулковъ? спросилъ Кононовъ, незамтно вошедшій въ залу посл редактора.

— Посидите немного, и подемъ вмсі, упрашивалъ Чулковъ.— Право, еще рано, а куріозовъ здсь немало.

Кононовъ сдался на просьбу пріятеля. Чулковъ насторожился и сталъ чутко прислушиваться къ толкамъ, готовый бжать на добычу при первомъ дикомъ слов. Но зврь, какъ извстно, на ловца бжитъ, и вотъ не подалеку отъ нашихъ пріятелей услись знакомый актеръ и знаменитый нашъ художникъ Мазковъ. Художникъ не того полуисчезнувшаго типа къ коему принадлежалъ Семенъ Иванычъ, а типа нарождающагося, словомъ, новый художникъ. Сей Мазковъ, какъ извстно всему образованному міру, прославился своей картиной Исповдь. Въ грязненькой комнатк былъ изображенъ священникъ со всклоченною бородой а краснымъ носомъ, и подл него молодой человкъ до того истомленный что одинъ глазъ былъ на палецъ выше другаго, впрочемъ, послднее, какъ утверждали клеветники, произошло отъ неумнья рисовать. У молодаго человка изъ кармана торчало что-то блое: что именно, платокъ или свертокъ бумагъ, разобрать было трудно, что бы однако ни торчало, это обстоятельство послужило къ успху картины: блое пятно подало поводъ думать что исповдующійся есть политическій преступникъ. Какъ извстно, художественная критика признала за картиной несомннную соціальную заслугу, и откупщикъ Водопьяновъ купилъ ее за 4.000 рублей для своей ‘галдареи’.

— Ну, что, довольны вы своею заграничною поздкой? спросилъ актеръ.

— Эхъ, батюшка, откровенно говоря славны бубны за горами! отвчалъ художникъ.

— То же было и со мной. У насъ кричатъ: французскіе актеры, французскіе актеры! А поглядишь на этихъ хваленыхъ молодцовъ: одни фокусы! Ни души, ни естественности! Нтъ, они далеко отстали отъ насъ.

Актеръ, въ скобкахъ, довелъ естественность до того что однимъ и тмъ же тономъ говорилъ на сцен: ‘я умру за отечество’, и въ клуб: ‘что вы сдлали въ пикетъ?’ Что касается души, то въ качеств человка развитого, актеръ души не признавалъ.

— Именно фокусы, подхватилъ художникъ.— Вотъ и въ нашей академіи господа профессора все твердили: Рафаэль, Рафаэль! А что такое Рафаэль? По-моему, комнатный живописецъ, больше ничего: стны цвточками разрисовывалъ знатно.

Послднее предложеніе, какъ необычайно остроумное, художникъ подчеркнулъ и произнесъ его съ такою трактирною развязностью что Кононова передернуло.

— И что за сюжеты! продолжалъ художникъ.— Я по крайней мр нигд не видалъ въ натур летающихъ по воздуху мужиковъ.

Кононовъ опять поморщился.

— Извините, обратился къ нему съ усмшливымъ сожалніемъ художникъ,— я быть-можетъ нечаянно оскорбилъ ваши религіозныя убжденія.

Кононовъ ничего не отвчалъ.

— Вы это насчетъ Преображеній? освдомился Чулковъ.

— Да. Я, впрочемъ, хорошенько не припомню: Преображніе или Воскресеніе. Мало ли этихъ!— (Художникъ выразился черезчуръ безцеремонно. И вы не можете вообразить, обратился онъ опять къ актеру,— что это за народъ былъ, эти великіе художники! (Слово ‘великіе’ было произнесено съ необычайнымъ презрніемъ.) Что за низкіе льстецы! Вообразите, своихъ папъ святыми рисовали! А вы знаете какова были эти папы!

Самъ художникъ былъ человкъ безукоризненный: если за дорогія деньги онъ и называлъ откупщика Водопьянова въ глаза меценатомъ, то за глаза величалъ дуракомъ ничего въ художеств не смыслящимъ, что же касается папъ, то онъ отъ своего пріятеля злобнаго политика слышалъ что Пій II въ юности былъ либераломъ, а потомъ сталъ ретроградомъ знанія же актера насчетъ папъ были того основательне,, именно ограничивались поговоркой: ‘въ Рим быть, папы не видать’.

— Да, съ озабоченнымъ видомъ отвчалъ актеръ (точь-въ-точь такая игра физіономіи была у него на сцен когда онъ не зналъ роли или приходилось выговаривать мудреное иностранное слово).

— Поклонники кричатъ: ‘красота, красота!’ Но что такое красота? У всякаго вка свои идеи, и нашъ вкъ несомннно ушелъ далеко впередъ, и у насъ, хотя мы и не великіе художники, задачи повыше изображенія какой-нибудь красоты!

— Напримръ, изображеніе заработной платы? спросилъ Чулковъ.

— Да, и прочее, неопредленно отвчалъ художникъ.— Разв вы не читали Прудона? спросилъ онъ, точно самъ что-либо, кром фельетоновъ гд говорилось о его картинахъ, читалъ.

Чулковъ не отвчалъ, ибо былъ отвлеченъ жаркимъ споромъ доносившимся съ другаго конца залы.

— А, я вамъ говорю что онъ подкупленъ! кричалъ голосъ.

— Почемъ вы знаете?

— Значитъ знаю когда говорю. И сами скажите: кто могъ заставить его выражать такія мннія, еслибъ онъ не былъ подкупленъ.

— Славный примрчикъ для моего собранія неопровержимыхъ аргументовъ, шепнулъ Чулковъ Кононову.

— И васъ это радуетъ?

— Еще бы: смшно.

— Скорй грустно.

Гости между тмъ продолжали съзжаться, аристократія, какъ везд, являлась позже. Наши пріятели могли лицезрть многихъ именитостей журнальнаго міра. Тутъ былъ знаменитый критикъ Головешкинъ, написавшій длинный рядъ статей подъ заглавіемъ: ‘О нравственно-политическомъ идеал въ русской поэзіи и критик’, гд ясно и убдительно доказалъ что вс наши поэты не имли понятія о современныхъ потребностяхъ общества, отличались необыкновенно узкомъ міросозерцаніемъ и въ конц дятельности впадали въ губительный мистицизмъ, дале, съ неменьшею ясностью и убдительностію доказывалось что хотя критика наша вообще стояла неизмримо выше поэзіи, но все-таки прихрамывала. Въ конц концовъ обнаруживалось что современный гуманно-нравственный и политическій идеалъ осуществился, къ счастію невжественной Россіи, въ лиц самого г. Головешкина. Тутъ былъ не мене знаменитый критикъ Соревнователя, г. Головастиковъ, извстный боле подъ псевдонимомъ ита-жица. Онъ въ точности изучилъ вс литературные пріемы, состоящіе, какъ извстно, въ томъ чтобы знать кого какъ выругать: кого призывая въ свидтели Гте и Шиллера, кого безъ обиняковъ назвать идіотомъ, онъ изобрлъ новые критическіе пріемы и вообще разширилъ область россійской критики: напримрь, онъ первый сталъ перевирать содержаніе сочиненія, дабы доказать вящую негодность онаго, чуть ли не имъ изобртенъ также аргументъ доноса и пущено въ ходъ слово ерунда, нын ставшее столъ обиходнымъ, онъ же обладалъ необычайною способностью видть всюду клубничныя поползновенія, чмъ напоминалъ того Гейневскаго солдата кому товарищи, когда онъ спалъ, намазали усы чмъ-то пахучимъ: солату съ тхъ поръ казалось будто весь міръ провонялъ. Быть можетъ, благодаря такому сходству, онъ былъ прозванъ рускимъ Гейне. Его имя гремло до того что взбудило отъ отуманеннаго сна даже грайворонскаго землевладльца Крутолоба: онъ, никогда не интересовавшійся литературой, нын со всякимъ встрчнымъ и поперечнымъ толкуетъ о . .

— Ахъ ужь именно жица, ко всякому писак близится!

И Крутолобовъ заливается вспоминая школьное присловье.

Головастиковъ не только оказывалъ такое благодтельное вліяніе на наше общество, но и въ литератур пользовался громаднымъ значеніемъ. Наши пріятели могли видть какъ романистъ Хохликовъ униженно звалъ критика къ себ прослушать новое произведеніе, хотя не дале какъ на прошлое недл сей Хохликовъ былъ названъ въ жицкомъ фельетон чмъ-то въ род болвана. А самъ Хохликовъ разв не былъ достаточно славенъ! По крайней мр онъ носилъ постоянно въ карман два письма, одно изъ Царево-Кокшайска, а другое изъ Романова-Борисоглбска, и въ этихъ письмахъ неопровержимо доказывалось что его послдній романъ въ сказанныхъ уздахъ пользовался неслыханнымъ успхомъ И сей-то самый Хохликовъ униженно говорилъ критику:

— Пожалуста, я прошу васъ: кром васъ никто не дастъ мн разумнаго совта, вы нашъ единственный критикъ.

И прочая въ томъ же род. И отвергайте посл этого значеніе фельетонистовъ!

Два великіе сатирика, Кадушкинъ и Сундуковъ, также красовались на вечер у Никандра Ильича. Кадушкинъ, какъ извстно, прославился сравненіемъ нашего обширнаго отечества съ хлвомъ и обладалъ даромъ сочинять смшныя слова. Такъ онъ придумалъ звать губернаторовъ Дюбарійцами, а губернаторшъ Дюбарійшами. Этими незатйливыми словцами онъ потшалъ и ретроградныхъ становыхъ, и акцизныхъ либераловъ не меньше чмъ Тургеневскій поручикъ Хлопаковъ своего князя ‘р-р-ракаліономъ’. Одна повсть Кадушкина о томъ какъ томилинскій предводитель выдалъ свою Француженку замужъ имла даже значеніе политическое. А именно благодарное дворянство избрало предводителя на второе трехлтіе. Сундуковъ былъ извстенъ боле какъ эпиграмматистъ Вдь это онъ первый прозвалъ литератора Патокина сахаромъ медовичемъ! Но верхомъ его искусства почитались стихи и поэта Кудаева. Жаль, я позабылъ ихъ, но смыслъ такова природа де создавъ Кудаева не знала куда ево опредлить и произвела въ поэты. Самъ Кудаевъ былъ тутъ же и проходя мимо сатирика свирпо взглянулъ на него. ‘Я когда-нибудь тебя разнесу!’ казалось говорило его лицо. Увы! со временъ эпиграммы, весь поэтическій жаръ Кудаева не подымался выше этого пламеннаго желанія разнести сатирика. Такъ-то порой на Руси убиваются таланты. Тутъ былъ не мене славный талантливый поэтъ Гаммадельтовъ (настоящая фамилія, а не псевдонимъ), извстный тмъ что древній на Босфор Киммерійскій портъ Нимфею принялъ за греческую даму и воспелъ ее тако:

О полногрудая Нимфея!

Любовной страстью пламеня и т. д.

Явился и нагъ знаменитый путешественникъ Горизонтовъ, по его словамъ, завтракавшій со всми европейскими знаменитостями за однимъ столомъ, изъ этихъ завтраковъ онъ вынесъ единственное убжденіе: господинъ де Горизонтовъ человкъ до того развитой что можетъ завтракать со знаменитостями. Былъ и знаменитый газетный корреспондентъ Экстрамуровъ, имвшій даръ корреспондировать сразу въ пять газетъ самыхъ противоположныхъ направленій. Тутъ былъ Ермилъ Кордилльеровъ, извстный боле подъ именемъ Антоныча, основатель Бюро Сплетенъ, куда стекались сплетни со всей Россіи и затмъ, подвергнутыя литературной обработк, распредлялись по редакціямъ. Былъ и литераторъ, поэтъ, романистъ, драматургъ, критикъ, фельетонистъ и хроникръ Барскій, писавшій такую гибель что печатайся все имъ написанное, надо бы основать еще два журнала и девять газетъ, да и то Барскій заваливалъ бы своими трудами вс редакціи. Но могу ли исчислить поименно вс знаменитости? Однихъ поэтовъ, прославившимся переводами изъ Прутца, Крутца, Шмутца и иныхъ великихъ, съ фамиліями на уцъ, германскихъ поэтовъ было по меньшей мр дв дюжины! Начни я перечислять и не упомяни о Брызгалов, помстившемъ девять стихотвореній и одну критику въ альманах Пузырь, изданномъ на новый 1829 годъ, онъ наврно обидлся бы, ибо и теперь жалуется что молодое поколніе напрасно де пренебрегаетъ заслуженными литературными именитостями. Обидлись бы, чего добраго, и гг. Зааевъ, Маевъ, Каевъ, Даевъ и Шавколаевъ, участіе коихъ въ россійской журналистик несомннно доказано громовымъ протестомъ, напечатаннымъ въ пяти газетахъ, протестомъ которымъ они ясно заявили что не будутъ участвовать въ Просвтител, пока въ немъ пишетъ Дунаевъ, съ коимъ во мнніяхъ они никогда де не сойдутся. Будущему историку литературы предстоитъ благодарный трудъ опредлять различіе мнній гг. Знаева, Маева, Каева, Даева и Шавколаева отъ мнній г. Дунаева, и ршить досел спорный вопросъ: были ли у нихъ мннія?

Въ зал просто стонъ стоялъ отъ ‘дураковъ’, ‘подлецовъ’, ‘доносовъ’, ‘нравственной дряни’, ‘подкуповъ’ и прочихъ, хотя и бранныхъ, но вполн печатныхъ словъ. Нердко также раздавалась фразы: ‘современный взглядъ на вещи’, ила ‘современная точка зрнія’. Однимъ изъ сильныхъ аргументовъ являлись слова: ‘я не понимаю’. На ряду съ бранью и хвастовствомъ своимъ непониманіемъ, слышались восхваленія столъ же крпкія и сальныя, столь же заскорузлыя и невжественныя. Замчательно что если ругательства имли цлью отрицаніе ругаемаго, то восхваленія стремились уничтожить все кром восхваляемой вещи, конечно новой. При этихъ восхваленіяхъ выкрикивались имена новоиспеченныхъ геніевъ, изъ коихъ многимъ судьба готовила завидную участь быть мсяцъ, два, даже три во глав словесности, науки, музыки и вообще прогресса, а затмъ провалиться безслдно, исчезнуть по образу дождеваго пузыря.

— Пойдемте однако, сказалъ Кононовъ.

— Еще минуточку, упрашивалъ Чулковъ,— маленькую рекогносцировочку сдлаю и баста!

И Владиміръ Дмитричъ отправился на послднюю рекогносцировку. Она оказалась удачна.

— Нтъ, не спорьте, говорилъ Знаевъ,— псевдонимъ гораздо лучше. Подпишитесь своимъ именемъ Шавколаевъ, никто читать не станетъ, а подпишитесь напримръ Гамъ-Гамъ всякій прочтетъ, а если и не прочтетъ, то все же спроситъ: что молъ за Гамъ-Гамъ? А одинъ-другой спроситъ, вотъ вамъ и начало извстности.

— Нтъ, не въ томъ дло, тономъ авторитета отвчалъ Шавколаевъ,— а хотите добиться извстности, хотите быть замченными публикой, хотите чтобы васъ читали, будьте оригинальны: хвалите то что вс бранятъ, и браните то что всмъ нравится. Поврьте, этимъ вы всего добьетесь: васъ непремнно захотятъ читать, ну и гонораръ соотвтствующій получать будете.

Выслушавъ такое оригинальное опредленіе оригинальности, Чулковъ думалъ было уйти, полагая что куріозне ничего не услышитъ, какъ политическій споръ привлекъ его вниманіе.

— Ну да, разказывайте про Англію, задорился Экотримуровъ — а мы знаемъ что нигд пролетаріатъ такъ не развитъ какъ въ этой стран.

— Я не о соціальномъ положеніи говорю, горячился противникъ,— а о свобод. Да-съ, о свобод. Въ Англіи я свободно могу ругать всякаго, хотя бы министра, хотя бы главу правительства. Да-съ, всякаго. И меня никто въ судъ потребовать не можетъ, никто, кром самой королевы. Тамъ и на заголовкахъ процессовъ такъ и пишутъ: Queen versus такой-то, то-есть королева противъ такого-то. А у насъ всякая дрянь тебя въ клевет обвинить можетъ. Да-съ, я знаю, самъ два мсяца высидлъ.

‘Уйди, Чулковъ, глупе ты ничего не услышишь’, сказалъ самому себ Владиміръ Дмитричъ и направился къ Кононову.

И наши, пріятели, не простясь съ хозяиномъ, ускользнули изъ залы.

IV.

Дорогой Чулковъ предложилъ захать ‘въ трактирецъ нкій для съденія и собесдованія.’ Не успли наши пріятели порядкомъ уссться и заказать ужинъ какъ въ залу вошелъ Мина Иванычъ. Нечего говорить какъ вс трое были рады встрч.

— А я, знаете, объяснилъ старикъ Кононову,— не могу отъ деревенской привычки отстать — непремнно поужинать надо.

— А знаете ли, ддушка, гд мы были?— И Чулковъ въ лицахъ представилъ все виднное и слышанное.

Кононовъ задумался (о чемъ были его мысли, мы узнаемъ посл) и весьма не внимательно слушалъ бесду, когда же онъ очнулся, то услышалъ слдующую рчь Чулкова:

— Нтъ, ддушка, вы напрасно такъ думаете: хотя Россіянъ вообще легкомысленъ и, какъ бабочка съ цвточка на цвточекъ, съ мысли на мысль перепархиваетъ, но есть мужи и жены твердые. И вообще сказать, даже легкомысленный россійскій читатель мудрене и своеобычне чмъ вы думаете. Вы не глядите что онъ все что подъ руку попадется читаетъ, онъ хитеръ. Вы думаете: онъ выписываетъ эту газету? За ея направленія? Ничуть не бывало, онъ читаетъ только отдлъ разныхъ происшествій, и для ‘него что новаго въ газет?’ значитъ девять убійствъ и три кражи. Какъ скоро этотъ отдлъ не полонъ, онъ жалуется что въ газетахъ ршительно ничего нтъ. Но я увлекся, вдь я хотлъ сказать о людяхъ во мнніи твердыхъ.

— Ну, ну, послушаемъ.

— Начать бы хоть съ бабки моей Ирины Семеновны, дама она какъ знаете, не молодая, седьмой десятокъ доживаетъ, и ужъ насчетъ понятій — кремень. Помилуйте, лтъ тридцать, или тридцать пять назадъ, собственноручно поповну за косу оттрепала: не перемигивайся де амурно съ прізжимъ семинаристомъ во храм Божіемъ. И сія дама, столь почтенная, н сколько даже воинственная, на старости лтъ пристрастіе къ россійской журналистик почувствовала. Захалъ я къ ней въ прошломъ году, глянулъ на журналы что на стол лежатъ и руками даже всплеснулъ. ‘Бабушка, говорю, неужели и вы въ лтахъ столь почтенныхъ, косу остричь думаете?’ Журналы-то лежатъ, понимаете, самые косострижные.— Другъ мой отвчала, и нжно отвчала,— неужели ты думаешь что меня ихнія глупости занять могутъ, а до страсти люблю я читаті какъ они межь собой грызутся: шута въ дом держать не надобно.— Кого бы въ No 2 поставить? Захожу къ знакомому священнику и застаю его за чтеніемъ матеріалистическо-соціалистской книжки. Для начала бесды, мой отецъ Григорій оную книжицу похвалилъ. ‘Батюшка, говорю, да какъ вамъ не стыдно читать-то! Вдь это вотъ и вотъ какая книжка!’ А онъ: ‘преувеличиваете все, по своему обычаю, Владиміръ Дмитричъ, авторъ просто философствуетъ, и не всегд можетъ-быть основательно, но и только, а что о бдныхъ то ворить, то сіе только чувствительное сердце его рекомендуетъ’. И потомъ, въ вящее доказательство, прибавилъ: ‘я я авторова отца зналъ: препочтенный іерей былъ’. Читай, думаю, отецъ, какія хочешь книжки — вреда он теб не принесутъ. No 3. Молодая дама съ бракоразводнымъ романомъ въ рукахъю Какъ увидалъ, думаю — бда, съ мужемъ у нея что-нибудь не ладно. Ибо, ддушка, у насъ такой обычай: какъ помщикъ съ женой разхался, сейчасъ Что длатъ? на столъ выложилъ. Чувствуй-молъ по какимъ я причинамъ разъхался. Но замтьте, посл разъзда книга на стол является, а раньше о ней и слуху, ни духу. Начинаю я разговоръ, разсуждаетъ моя дама распречудесно. ‘А какъ романъ, спрашиваю, нравится?’ Ахъ очень! И толкуетъ все по-своему, и эту самую идеальную разводку бранитъ, и уврена что авторъ ее на позоръ выставилъ. Для меня тутъ дло ясне стало: просто у дамочки вкусъ плохой, а романъ-то дурнаго вкуса романъ, оттого ей а нравится, а думаетъ она, далъ Богъ, по-своему. А знаете какой журналъ ваша сестрица, ддушка, читаетъ?

— Какой?

Чулковъ назвалъ.

— Не можетъ быть.

— Врно. Теперь No 4. Купчина, лабазъ иметъ. Во время польскаго бунта газету сталъ выписывать. А дома черезъ два отъ него — редакція полонофильской газеты была. Онъ на нее я подписался, потому близко: и за пересылку не платить, и мальчишка, вмсто того чтобъ баловаться, за номеришкомъ сбгаетъ. Читалъ онъ ее отъ доски до доски, даже всякую полемику. И совсмъ, знаете, огазетился, кром какъ про политику, разговору нтъ. Прихожу, и давай онъ мн вс газеты, кром своей, честить. За что, говорю, бранить изволите? ‘А за то, говоритъ, что они не патріоты своего отечества, а измнщики’. Этого и разуврятъ не сталъ. А въ редакціи-то, поди, радовались что лабазникъ подписался. ‘Сочувствіе де къ польскому длу и въ низшіе классы общества проникаетъ!’ Ну, и считайте себ велика ли ваша партія! Теперь послдній примрчикъ, на закуску припасъ нарочно. Захожу я какъ-то въ Александринскій театръ: играютъ піесу какую-то, я, признаться, отъ головной боли зашелъ, и что бы они тамъ ни играли мн ршительно все равно было. Въ піес изображенъ, между прочимъ, юноша развратный-преразвратный. И въ уста сему юнош вложено порицаніе двицамъ кои бросивъ богатыхъ родителей съ дуру за переплетное ремесло принялись. Словомъ, косвенная похвала всякому косостриженію, умостриженію и чувствостриженію. Только актеръ кончилъ, публика какъ загремитъ. Ну, думаю, далече однако прогрессъ распространился. Спасибо сосди утшили: сами аплодируютъ, а сами приговариваютъ: ‘Хорошенько ихъ (имреки актера)! Не такъ еще ихъ ругать слдуетъ!’ Ну, и успокоился я въ сердц своемъ. Нтъ, ддушка, книжица такая есть, любилъ я ее очень въ юности читать, Твердость духа Русскихъ прозывается. Непремнно на Толкун отыщу и собственноручно вс сіи примры въ оную впишу подъ заглавіемъ: Твердость духа русскихъ читателей.

— По правд сказать, я во всемъ этомъ мало утшительнаго вижу, сказалъ Мина Иванычъ, — ты говоришь о нетронутой масс, но….

Но тутъ вышелъ каламбуръ. Только-что старикъ сказалъ слово ‘нетронутая’, какъ Чулковъ почувствовалъ что его кто-то за плечо тронулъ. Онъ оглянулся и увидалъ скуластое, нжно-улыбавшееся лицо своего сожителя Рудометкина.

— А это ты, Амфилохій! Присаживайся.

Рудометкинъ весело, даже черезчуръ весело поздоровался съ Чулковымъ, и съ большимъ чувствомъ (старикъ чуть не вскрикнулъ) пожалъ руку Мины Иваныча.

— А Кононова разв не узналъ? спросилъ Чулковъ.— Вмст въ университет….

Но съ Рудометкинымъ сталось вдругъ нчто непонятное, онъ осклабился, растянулъ ротъ въ какую-то неровную улыбку (казалось, онъ улыбался правою половиной рта больше чмъ лвою), принялъ нсколько униженый видъ и заложивъ руки за спину, пробормоталъ:

— Какже-съ! А я ихъ и не замтилъ! Какже-съ, очень даже ихъ помню!— И за симъ объявивъ съ особою развязностью что идетъ на билліард шары катать, Рудометкинъ сдлалъ неуклюжій общій поклонъ и стремительно вышелъ изъ залы.

— Пьянъ дуракъ! сказалъ Чулковъ, желая какъ-нибудь объяснить поступокъ сожителя: вс трое не иначе толковали его какъ умышленное оскорбленіе Кононова.

Никто не отвчалъ. Кононовъ находился въ положеніи человка обруганнаго пьянымъ прохожимъ, или врне человка нежданно облитаго какою-нибудь гадостью. Старикъ недоумвалъ какъ такой скромный молодой человкъ и главное ‘съ такимъ прекраснымъ сердцемъ’ могъ подать какой-нибудь поводъ къ безобразной выходк Рудометкина. И это происшествіе казалось ему тмъ необъясниме что посл бесды съ Амфилохіемъ онъ считалъ его человкомъ весьма не глупымъ.

Дальнйшая бесда не клеилась, и Чулковъ напрасно хотлъ развеселить компанію: онъ видлъ что своими стараніями заставить забыть о казус онъ только напоминалъ о немъ. Приходилось разойтись по домамъ.

По пути домой, Кононову нсколько разъ приходило въ голову: ‘чмъ онъ могъ досадить Рудометкину?’ На этотъ вопросъ отвта не только не было, но даже не предвидлось: они давнымъ давно не встрчались и вообще никогда не были особенно близки.

‘Или такъ пріятно оскорбить другаго?’ спросилъ себя Кононовъ. ‘Но, впрочемъ, что думать о пустякахъ! Мн что-то пришло въ голову, Чулковъ что-то говорилъ….’

Онъ сталъ вспоминать.

‘Да, онъ сказалъ что нынче мало охотниковъ жить по-своему, и я подумалъ что если это правда, если это явленіе не поверхностное, а боле глубокое, то должно непремнно стразиться на искусств.’

И мысль его отъ мелочныхъ явленій обиходной жизни перенеслась на высшія сферы человческой дятельности, и тамъ она почувствовала себя на простор. Таково было свойство ума нашего пріятеля.

Мысли пришедшія ему въ голову онъ ршилъ не оставлять втун и заняться ими.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

Анна Ивановна, Наталья Петровна и Марья Осиповна, дочитавъ до сихъ мстъ (если только у нихъ на то хватило терпнія), я увренъ, почувствовали себя нсколько обиженными, и даже пожалуй обманутыми. ‘Гд же собственно романъ?’ спрашиваютъ он, ‘и гд любовь, сія необходимая принадлежность романа? И къ чему такая пропасть разговоровъ, разсужденій и мнній?’ Ссылаюсь, сударыни, на васъ самихъ. Вы сами разв не придаете важнаго, быть-можетъ даже историческаго значенія своимъ мнніямъ, разсужденіямъ и разговорамъ? И вдобавокъ, разв неизвстно вамъ, хотя бы изъ Бокля (буде иныхъ книгъ вы не читали), что всякая современность заключается именно во мнніяхъ и воззрніяхъ, нравственная же сторона человка извчна и одинакова во вс времена? И какъ же было мн при изображеніи современнаго общества обойти разговоры, мннія и воззрнія?

Правду сказать, мн прискучили пасквили что подъ видомъ панегириковъ и апологій изобильно сыплются на поколніе къ нему же мн суждено принадлежать. Мн до обиды надоли эти герои чьи геройскіе подвиги заключаются въ избіеніи генераловъ за неплатежъ долга, чья философія не идетъ дальше разсужденій о томъ слдуетъ или не слдуетъ курить гаванскія сигары, когда народъ довольствуется махоркой, и чьи историческія свднія ограничиваются увренностью что раньше яко бы новыхъ людей, бьющихъ за неплатежъ долга генераловъ, жили старые люди, не знавшіе ни чести, ни долга, ни любви и даже не бившіе генераловъ за неплатежъ долга. До обиды надоли мн эти изображенія невжества и самодовольства, выдаваемыя гг. фельетонистами за правдивое и прекрасное изображеніе моихъ сверстниковъ. Точно между нами только и народу что умственные цирюльники да житейскіе фельетонисты! Смю думать, умственные цирюльники и житейскіе фельетонисты существовали всегда, даже въ греческомъ лагер подъ Троей, ибо кто же былъ многобитый Терситъ если не смлый обличитель и фельетонистъ того времени? И смю также думать что никогда еще до нашего печальнаго времени никто не считалъ шушеру за истинныхъ представителей поколнія.

Теперь, сударыня, я надюсь что вы хотя нсколько извините меня, въ надежд на ваше снисхожденіе, я даю слово что впредь поведу разказъ самымъ примрнымъ образомъ и заране общаю вамъ и любовь, и все чего только вы пожелаете. За симъ возвращаюсь къ послднему приключенію, къ выходк Рудометкина.

Чулковъ зналъ Рудометкина за человка честнаго и правдиваго, а потому былъ крайне огорченъ его выходкой и ршалъ подвергнуть своего сожителя строжайшему допросу. Сожитель, предчувствуя быть де допросу, умышленно дня три избгалъ Чулкова, онъ являлся поздно, уходилъ рано и прибгалъ къ инымъ столь же не мудрымъ хитростямъ. Наконецъ видя что ‘допроса не миновать’, Рудометкинъ ршился укрпиться духомъ и выдержатъ нападеніе пріятеля. Придя домой посл обда, онъ затворился въ свою комнату и усиленно принялся за чтеніе. Къ вечернему чаю онъ вышелъ съ книгой и притворился по горло занятымъ человкомъ. Такими невинными фокусами онъ однако ни мало не отвелъ глазъ Чулкову. Но раньше позвольте васъ познакомить съ Амфилохіемъ Григорьевичемъ, человкомъ во многихъ отношеніяхъ замчательнымъ.

Рудометкинъ былъ теоретикъ какихъ встрчаешь только на Руси. Любители валить съ больной головы на здоровую, но не прочь посмяться надъ теоретичностью нашихъ добрыхъ сосдей Нмцевъ и даже порой изображать Нмца не иначе какъ воплощенною теоріей. Разница тутъ кажется въ томъ что теорія весьма не мшаетъ Нмцу быть человкомъ практическимъ и жить какъ вс люди живутъ, Русскій же ввергается въ теорію, то весь до малйшаго суставчика пропитается ею. Можетъ-быть это зависитъ отъ того что ваши теоріи бываютъ по большей части самодльными, а къ самодльщин самодльщикъ всегда особенно пристрастенъ. Амфилохій Григорьевичъ обучалъ юношество русской исторіи и зналъ свой предметъ досконально. Но ему мало было знать, онъ жилъ исторіей, искалъ въ ней осуществленія своихъ идеаловъ, проникался ея духомъ. Рудометкину, по натур, нравилась всякая удаль, молодечество, беззавтность, онъ мечталъ о свобод, любилъ родину и науку. И онъ искалъ времени когда все это входило въ обиходъ, двигало жизнью, когда эти качества были людямъ дороже жизни, потому что жизнь безъ нихъ казалась ничмъ. И онъ былъ увренъ что такое время существовало: то былъ до-татарскій періодъ русской исторіи, время Владиміровъ, Ярославовъ, Мстиславовъ, время князей страдальцевъ за народную землю, князей оборонителей народныхъ вольностей, князей любителей и распространителей просвщенія. Выше этого времени, по его мннію, никогда ничего не было въ мір, дальнйшая русская исторія для него была постепеннымъ искаженіемъ великаго начала, и если онъ останавливался съ любовью на нкоторыхъ историческихъ личностяхъ, то потому что казались они ему какъ бы отзвукомъ той первоначальной нашей славы. Въ современномъ обществ онъ не видлъ ни одного изъ излюбленныхъ имъ качествъ, отличительныхъ качествъ всякаго истаго русскаго человка. И онъ чуждался общества, ограничиваясь шапочнымъ знакомствомъ, за исключеніемъ Чулкова и еще двухъ-трехъ пріятелей.

Но отметая современное общество, Рудометкинъ любилъ простой народъ и видлъ въ немъ народъ избранный. Не долюбливая литературы, онъ благоговлъ предъ народными былинами и пснями, и малйшее къ нимъ не то что отрицательное, а просто критическое отношеніе полагалъ святотатствомъ. Въ житейскихъ привычкахъ Амфилохій былъ столь же своеобыченъ какъ и въ теоріи. Цлый мсяцъ онъ покойно занимался по утрамъ уроками, а по вечерамъ изученіемъ своего предмета или бесдами о немъ, но около перваго числа, время полученія жалованья, становился нервенъ и характеромъ раздражителенъ. Получивъ жалованье, Рудометкинъ, предварительно обезпечивъ себ на мсяцъ питаніе и кровъ, закатывался на нсколько дней и начиналъ, какъ выражался, ‘прожигать жизнь’. Такое прожиганіе казалось ему необходимою принадлежностью нашего печальнаго времени, когда ни на что доброе нельзя употребить данную отъ Бога силу. Прожиганіе начиналось съ того что нанимался Семенъ-лихачъ, великій почитатель и закадычный другъ Амфилохія Григорьевича. Рудометкинъ и въ тверезые дни не иначе здоровался съ Семеномъ какъ за руку. Возсвши на Семена, Рудометкинъ объзжалъ нкоторыхъ пріятелей, не забывая по дорог ни трактировъ, ни иныхъ выпивательныхъ заведеній. Часамъ къ пяти и въ состояніи значительнаго зашибленія, онъ являлся къ своему пріятелю портному и между ними происходилъ примрно такой разговоръ:

— Ты, Амфиля?

— Я, Ваня.

— Аль началъ опять?

— Есть тотъ грхъ.

— Дрызгануит нешто?

— Дрызганемъ.

И они посылали за дюжиной пива и распивая вели смиренную бесдушку. Ваня разказывалъ Амфил про свое житье-бытье и о томъ какъ изъ деревенскихъ мальчишекъ онъ вышелъ въ люди, а Амфиля поучалъ Ваню русской исторіи и укрплялъ его въ вр что Русскій народъ есть новый Израиль, народъ Божій. Наговорившись они начинали ревть псни. Кутежъ обычно заканчивался посщеніемъ полпивной Ярославца Ивана Андреева. Сей Иванъ Андреевъ, или какъ ради краткости и красоты слога называли его Иванъ Андревъ, снискалъ особое расположеніе Амфилохія Григорьевича по слдующему случаю. Амфилохій разказывалъ однажды любознательному Ярославцу про Петра и когда распространился какъ Петръ самъ топоромъ работалъ (черта по понятнымъ причинамъ бывшая для Амфилохія любезною въ Петр), Ярославецъ замтилъ:

— Не царское дло топоромъ ручки мозолить.

Это замчаніе показалось Амфилохію весьма мудрымъ, и онъ преклонился предъ здравымъ русскимъ умомъ Андрева.

Къ бесд у Андрева всегда приглашался и Семенъ, великій балагуръ и псенникъ, а равно нкоторые изъ завсегдатаевъ заведенія. Тутъ были свои остряки, состязавшіеся по часамъ въ переворачиваньи словъ (ни дать, ни взять Шекспировскіе клоуны) изъ-за преміи назначаемой Рудометкинымь въ вид водки съ приличною закуской, свои пвцы, свои бахари и безъ скомороховъ не обходилось. Т художники что на масляной и о Святой леденющими устами повствуютъ разныя разности съ каруселей Адмиралтейской площади, не стсняемые ‘слишкомъ чопорною’ цензурой, разыгрывали свои штуки.

‘Ну да, думывалъ Амфилохій, глядя на полупьяныхъ и совсмъ пьяныхъ собесдниковъ и обращаясь къ кому-то невидимому,— разв въ вашемъ сосьет такое веселье бываетъ? Толкуете себ о вздор, въ чемъ и сами ни бельмеса не смыслите, да и думаете что умными рчами занимаетесь! А у насъ если разговоръ зайдетъ, такъ про бывалое, изъ жизни ли, изъ исторіи, а не о пустяшныхъ теорійкахъ болтаемъ! И все то длается не по принужденію какъ у васъ, а по всей нашей вол, какъ говаривалось въ древнемъ Новгород.’

И Рудометкинъ только въ эти дни бывалъ веселъ, счастливъ и доволенъ самъ собой и находилъ что лучше и умне и веселе народа Русскаго никого на свт нтъ.

— Ну, Амфилка, а съ завтра за работу! говаривалъ онъ себ, возвращаясь посл трехдневной отлучки на вельми опьянвшемъ Семен.

И съ завтраго начиналась для него образованная жизнь. Таковъ-то былъ Амфилохій Григорьевичъ Рудометкинъ, и правду говоря, былъ онъ славный малый.

Сей-то славный малый потупилъ глаза въ книгу, видя что Чулковъ входитъ въ комнату. Они перекинулись нсколькими незначущими фразами.

— Послушай-ка! сказалъ Чулковъ выпивъ стаканъ чаю.

Амфилохій хотлъ было показать что прослышалъ обращеніе пріятеля, но не сумлъ. Онъ быстро и неловко вскинулъ на него глазами, и еще быстре и неловче углубился въ книгу.

— Скажи пожалуста, ты четвертаго дня съ ума сходилъ или пьянъ былъ? спросилъ Владиміръ Дмитричъ.

— Съ чего это? подразумвая ‘ты это думаешь’, спросилъ Рудометкинъ, любившій выражаться съ древне-новгородскою краткостью.

— Съ того: Кононову руки не подалъ, въ тонъ ему отвтилъ Чулковъ.

— Не хотлъ, не подалъ.

— Да пойми, мрачнйшій изъ смертныхъ, что сіе законами общежитія возбраняется. Вдь это невжество.

— Очень мн нужно вашу куртуазію соблюдать.

— Другъ мой, а древлерусскіе богатыри того не длывали. Войдетъ богатырь во гридницу

Крестъ кладетъ по-писаному,

Поклонъ ведетъ по-ученому,

На вс на четыре на стороны.

Воззваніе къ богатырской вжливости не могло не подйствовать на Амфолохія, онъ почувствовалъ: противъ идеала прегршилъ.

— Ну просто не люблю его, пробурчалъ онъ, чтобы какъ-нибудь извигить себя.

— Сіе не есть резонъ, какъ говаривалъ твой личный врагъ Петръ Первый.— Я вотъ яблокъ не люблю, но нельзя же мн въ силу сего вс лотки съ яблоками опрокидывать.

— Ну, пошелъ глупости прибирать.

— И за что теб его не любить? Къ одной кум, кажись, не хаживали.

— За что? съ силой спросилъ Рудометкинъ и съ не меньшею силой отвтилъ:— а за то что тонкачь.

— Въ какомъ смысл?

— А въ такомъ что онъ не нашего поля ягода, ему бы на всемъ готовомъ жить да тонкими блюдами питаться, блоручка онъ умственная, вотъ что. У него и душа такая, точно ее въ батистовыхъ пеленкахъ выносили. Чуть складочка подвернулась, и умираетъ.

— Ты самъ-то давно ли въ столь тонкія сравненія пустился? съ изумленіемъ спросилъ Чулковъ.

— Ну да, не слушая его продолжалъ Рудометкинъ, — онъ только и уметъ что въ надушеной комнат сидть да тонкоумныя книжечки на тончайшемъ французскомъ язык читать.

Чулкова взорвало.

— А знаешь кто ты? сердито спросилъ онъ сожителя.

— Кто? неустрашимо спросилъ сожитель, хотя и чувствовалъ: ‘сейчасъ де обругаетъ’.

— Амфибрахій ты семинарскій, и больше ничего.

— Это въ какомъ же смысл? освдомился озадаченный Амфилохій.

— А въ такомъ же.

И Чулкову до того смшна показалась его внезапная злоба, выразившаяся безсмысленною бранью, что онъ расхохотался.

— Видишь, братъ Рудометъ, сказалъ онъ,— скверная у тебя привычка безъ причины и не зная ругать людей.

— Ну, про него-то я знаю.

— Что знаешь?

— Я и теб удивляюсь, продолжалъ Рудометъ,— ты, кажись, человкъ русскій, а онъ иностранецъ какой-то, а связался съ нимъ.

— Да что же ты про него знаешь?

— Ну, ужъ знаю.

И какъ ни бился Чулковъ, Рудометъ на чемъ сталъ, не сдвинулся, и все твердилъ: ‘ну, ужъ знаю’.

‘Что бы однако означала сія таинственная фраза?’ раздумывалъ Чулковъ, и по довольномъ размышленіи и переворачиваньи возможныхъ причинъ чуть не закричалъ по-Архимедовски во все горло ‘нашелъ!’

— Ты все продолжаешь у Воробьевыхъ уроки давать? спросилъ онъ Рудомета, снова углубившагося въ чтеніе.

При имени Воробьевыхъ у Амфилохія, какъ показалось Чулкову, слегка дрогнула щека. Такое обстоятельство, впрочемъ, вполн оправдывалось тмъ что Амфилохій имлъ великое стыденіе къ женскому полу вообще, и входя въ домъ гд давалъ уроки барышнямъ, всегда роблъ и по неизвстной причин съ великимъ усердіемъ теръ въ передней правую ладонь.

— Что жъ, какъ теб нравится ученица? Не влюбился еще? беззаботно спросилъ Чулковъ.

— Дуракъ! заоралъ Амфилохій, вскакивая со стула. Онъ зачмъ-то захватилъ съ собою и книгу, поднесъ ее чуть къ скуламъ и потомъ грузно и плашмя бросилъ на столъ.

— Что съ тобою? самымъ невиннымъ тономъ спросилъ Чулковъ.

— Посл такихъ словъ….

И не договоривъ, Рудометкинъ взялъ книгу подъ мышку и бистро пошелъ къ двери.

— Куда же ты?

— Видишь, Чулковъ, не безъ волненія проговорилъ Амфидохій, останавливаясь въ дверяхъ, — знай ты что это за двушка, ты никогда бы!…— И опять не договоривъ, онъ быстро повернулся а вышелъ, хлопнувъ дверью.

‘Ну такъ и есть, самъ того не зная, влюбился, а изъ слпой ревности, тоже самъ того не зная, обидлъ мнимаго соперника’, ршилъ Владиміръ Дмитричъ.

Мы увидимъ насколько онъ былъ правъ.

II.

Мин Иванычу, вскор посл описаннаго въ конц предыдущей главы, случилось поближе познакомиться съ Кононовымъ. Вотъ какъ это произошло. Старикъ зашелъ за необходимыми, для разъясненія занимавшаго его археологическаго вопроса, справками въ Публичную Библіотеку. Туда же зашелъ и Кононовъ. Я сказалъ что мысли о современномъ художеств такъ заняли Кононова что онъ ршился не оставлять ихъ втун. И дйствительно, онъ старался проврнуть ихъ и по возможности разработать. Для этого ему потребовалось прочесть нсколько сочиненій, и ради этой-то цли онъ зашелъ въ библіотеку. Старику, какъ мы знаемъ, Кононовъ понравился съ перваго разу и главное за то что ‘съ прекраснымъ сердцемъ человкъ’. Случилось что они почти одновременно окончили занятія. Мина Иванычъ спросилъ молодаго человкъ чмъ именно онъ занимался, они разговорились и вышли вмст. Мысли Кононова показались старику замчательными, и чтобы подробне поговорить о предмет онъ пригласилъ его отобдать вмст.

— Не можете ли вы мн какъ-нибудь наглядне объяснить вашу мысль? спросилъ, между прочимъ, старикъ.

— Не случалось ли вамъ испытывать подобнаго впечатлнія: вы смотрите на картину, гд изображена, положимъ, сцна изъ жизни Христа, и вы чувствуете что васъ занимаетъ не художественный образъ, не самая картина, а взглядъ художника на событіе, и вы кром того чувствуете что и самъ художникъ старался выразить преимущественно свое воззрніе, свой критическій взглядъ на данное событіе. Такимъ образомъ весь интересъ картины не въ ней самой, а вн ея, во взглядахъ той или иной критической школы. Предъ вами не художественное произведеніе, а живописное изложеніе извстной мысли, и чувство возбуждаемое ею не можетъ назваться эстетическимъ.

— Прекрасно, и я вполн васъ понимаю, но продолжайте.

— Въ музык дло поставлено еще проще, композиторъ имъ предварительно доказываетъ въ особой книжк почему именно его произведенія прекрасны и проситъ васъ не просто наслаждатъся его музыкой, а наслаждаться какъ ему угодно и слушая непрестанно помнить новые принципы искусства. И позвольте еще примръ: не случалось ли вамъ, читая повсть, романъ, или поэму, удивляться не творчеству автора, не изображеннымъ образамъ, а тому что онъ искусно и правильно описываетъ т, или иныя случайныя впечатлнія, или подробности быта. И вы невольно замчаете что авторъ именно объ этой точности старался, и опять цль не въ самомъ произведеніи, а вн его.

При слдующихъ встрчахъ, старикъ постоянно справлялся о ход занятій Кононова, и потомъ зайдя къ нему попросилъ его прочесть наброски. Кононовъ, посл небольшаго колебанія, согласился. И сколько дружескаго вниканія, теплаго сочувствія и тонкаго пониманія встртилъ онъ! Сколько дльныхъ совтовъ и умныхъ замчаній услышалъ! Кононову, жившему послднее время слишкомъ уединенно, слишкомъ обособленно, какъ было не полюбить умнаго старика!

— Трудитесь, трудитесь, молодой человкъ, сказалъ между прочимъ Мина Иванычъ.

И эти простыя слова произвели на нашего пріятеля ободряющее дйствіе. Онъ слыхивалъ подобныя поощренія и прежде, хотя бы изъ устъ Никандра Ильича, но то были поощренія людей безсмысленно повторявшихъ громкія фразы о служеніи обществу и т. д., людей для кого умственный трудъ былъ дломъ весьма второстепеннымъ. И значили она не боле фразъ ‘пишите, молодой человкъ, больше пишите’, и т. д., что приходится слышать всякому имвшему успхъ драматургу отъ актеровъ игравшихъ въ его піес.

Сблизившись съ Кононовымъ, старикъ никому проходу не давалъ доказывая какой это прекрасный и серіозный молодой человкъ и, правду сказать, многимъ надодалъ своими похвалами: однимъ не было дла до прекрасныхъ и серіозныхъ молодыхъ людей, а другимъ вообще ни до чего не было дла. Но Мина Иванычъ не уставалъ, и вспомнивъ какъ-то что съ недлю не бывалъ у своихъ, отправился къ племянницамъ не безъ намренія и тамъ потолковать о Петр Андреевич. Его встртила тетя Маша.

— Давненько я, сестрица, не былъ у васъ, началъ старикъ.

— Да, давненько-таки, подтвердила старушка.— Да и не вы одни: по милости Павлы Тимоевны точно въ карантин живемъ. Только, прости Господи, зачумленныхъ и видимъ. А что хорошаго? Ихъ даже въ журналахъ вотъ описываютъ.

Мина Иванычъ взглянулъ на обложку, вспомнилъ Чулкова и усмхнулся.

— И не поврите, братецъ, какъ намъ этотъ шабашъ надолъ. Старушка остановилась и точно сообразила что-то.— И вдь истинно шабашъ, только что не по субботамъ, а по четвергамъ. Ни дать ни взять синагога жидовская, когда они своего Гамана проклинаютъ. {Въ извстный день у Евреевъ вспоминается избавленіе народа отъ избіенія заступничествомъ царицы Эсири предъ Артаксерксомъ. При имени Гамана (Амана) вс присутствующіе начинаютъ кричать и проклинать этого злодя.} Ужъ на дворянскій домъ вовсе не похоже.

Старики помолчали.

— А Кононовъ не заходилъ къ вамъ? спросилъ старикъ.

— Это который? Старушка начала что-то соображать, и таково неторопливо что ничего толкомъ не успла сообразить.— Блокурый, тонкій такой, еще Владиміра Дмитріевича пріятель?

— Да.

— Тоже давно не бывалъ.

— А какъ вы его, сестрица, находите?

Сестриц почему-то подумалось братецъ молъ не спроста спрашилаетъ о Кононов, и она хотла отвтить братцу угодное, только не знала хорошенько что именно отвтить.

— Какъ вамъ сказать, братецъ? Онъ мало какъ-то бывалъ у насъ, и я къ нему порядкомъ не приглядлась. Но по глазамъ видно что умный человкъ, глаза у него такіе прекрасные и задумчивые, только блденъ что-то, должно-быть отъ занятій. Или ужь не боленъ ли, бдняжка?

Сказавъ ‘бдняжка’ старушка вздохнула, и ей отъ души стало жаль Кононова.

— Онъ очень умный человкъ, и главное съ прекраснымъ сердцемъ! не безъ торжества сказалъ старикъ.

— Ну вотъ видите! съ радостнымъ упрекомъ воскликнула тетя Маша, точно она долго убждала брата что у Кононова прекрасное сердце, а тотъ все упрямился, и наконецъ-то сдался. И слдомъ ей пришла въ голову соображенія для нея самое неясныя а даже нсколько таинственныя, во нравившіяся ей именно по причин своей неясности и таинственности.— И состояньице у него, оказывалъ Владиміръ Дмитричъ, есть, прибавила она.

Мина Иванычъ посмотрлъ на сестру, дивясь при чемъ тутъ ‘состояньице’.

— Это все равно, сестрица, а главное что онъ хорошій человкъ и дай намъ Богъ побольше такихъ молодыхъ людей!

— Я очень рада, братецъ, что онъ вамъ нравится, и нехорошій человкъ, я знаю, вамъ и не понравится, отвчала тетя Маша, весьма довольная что ея нсколько для нея самое таинственныя соображенія, какъ казалось ей, раздляются братомъ.— И хорошо было бы еслибъ и Людмилочк понравился.

Мина Иванычъ, занятый мыслями о достоинств Кононова, никакъ не ждалъ такого заключенія. Онъ во вс глаза поглядлъ на сестру.

— Что жь, братецъ? наивно улыбнулась Марья Ивановна, а этою улыбкой точно приглашала улыбнуться и брата, и точно: Мина Иванычъ взглянулъ на сестру и также наивно какъ она улыбнулся.— Что жь, продолжала она,— и дай Богъ, я хотя я ничего такого не замчала еще, но желаю Людмилочк всякаго счастья, и если вы находите что онъ…

Въ это время послышались шажки Людмилы Тимоевны.

— Тише, братецъ, Людмила идетъ.

Марья Ивановна проговорила эту фразу шепотомъ и вдобавокъ, хотя съ ошибками и дурнымъ выговоромъ, но пофранцузски. Французскій языкъ почему-то показался доброй старушк въ семъ случа вещью необходимою. Людмила Тимоевна, поздоровавшись съ дядей, попеняла ему зачмъ давно не бывалъ.

— И никто у насъ не бываетъ, сказала она.— Только мальчикъ Погалевъ заходитъ, но онъ надолъ. А гд Чулковъ, ухалъ?

— Нтъ, но, ты знаешь, онъ человкъ небогатый и у него занятія.

— Ахъ, какъ это скучно!

— Что скучно? Что у него занятія?

— Да, и это скучно, и все, все скучно!— И барышня ян куда-то въ сторону.

Марья Ивановна сочла минуту удобною чтобы завести разговоръ о ‘дл’, и завести, какъ оно и слдуетъ заводить такіе разговоры, издалека. Она сдлала брату знакъ глазами, но осторожно, чтобы племяница, какъ-нибудь нечаянно взглянувъ на нее, не поняла хитрости. Правду сказать, Мива Иванычъ не только не понялъ, но и не замтилъ сестрицына взгляда, да и врядъ ли нашелся бы на свт человкъ для этого достаточно проницательный. Тмъ не мене, когда при слдующихъ словахъ племянница быстро повернулась и поглядла на тетку, добрая старушка страшно сконфузилась и была уврена что покраснла.

— Ужъ лучше бы, братецъ, вы взяли насъ въ деревню, сказала она, и снова, улучивъ мгновеніе, столь же выразительно подмигнула брату.

Но и на этотъ разъ братецъ не замтилъ сестрицына подмигиванья. Мина Иванычъ, точно не дослышавъ послдней рчи, заговорилъ съ племянницей совсмъ о другомъ. Деликатные переходы при помощи коихъ ття Маша думала навести разговоръ на Кононова такимъ образомъ погибли къ немалому огорченію старушки. Это, впрочемъ, не помшало ей внутренно засуетиться и затормошиться и обмирать со страху что ‘дло’ будетъ испорчено, когда Мина Иванычъ черезъ четверть часа, точно вдругъ вспомнивъ (онъ нердко подобнымъ образомъ перемнялъ тему разговора), поблагодарилъ племянницу за доставленное знакомство.

— Какое знакомство?

— Съ Кононовымъ. Мн удалось на дняхъ сблизиться съ нимъ.

И старикъ повторилъ обычную похвалу молодому человку.

— Вотъ вы хвалите, вставила ття Маша,— а онъ у насъ тоже пересталъ бывать.

И тетка украдкой взглянула на племянницу.

— Вы врно, дядя, съ нимъ объ ученыхъ вещахъ говорили?

— Да. Онъ теперь занимается….

И старикъ объяснилъ чмъ. Ття Маша строго, но попрежнему незамтно, взглянула на брата.

‘Ахъ, братецъ, коли сами не умютъ, предоставили бы лучше другимъ!’ подумала она.

— Да, онъ очень умный человкъ, только…. Только, дядя, милый, вы не сердитесь пожалуста!— И Людмила Тимоевна съ ласковою улыбкой въ глазахъ поглядла на старика, тотъ улыбнулся въ отвтъ, точно хотлъ оказать ‘ну, говори ужь, говора!’ — Только, дядя, ужь слишкомъ кажется ученый. Онъ, когда говоритъ съ вами, точно букашку какую-нибудь васъ разсматриваетъ. Право, обидно даже!— И Людмила Тимоевна глянула въ сторону.

— Ты ошибаешься….— И старикъ заговорилъ о ‘прекрасномъ сердц’.

‘Вотъ ужь правду Людочка сказала’, подумала ття Маша, ‘эти ученые хорошіе люди, только не умютъ дло длать. Вотъ хотя бы братецъ Мина Иванычъ’….

III.

Не одна ття Маша строила планы на счетъ Кононова. Еще дв особы, также женскаго пола, питали противъ него замыслы. Вечеръ съ сосиськами, описанный въ четвертой глав первой книги настоящей Исторіи, какъ извстно читателю, не прошелъ безъ послдствій, впрочемъ, пройди онъ безъ послдствій, я не сталъ бы утруждать себя его описанемъ, а васъ чтеніемъ. Помнится, я остановился на томъ что Петровна выслушавъ разказъ блондинки погрузилась въ глубокую духу, она думала день, думала два и наконецъ надумалась.

— Что жь, возвстилъ оракулъ, — человкъ онъ хорошій, ужъ получше вашего штырмана (читай: г. Худышкина), и главное водкой не занимается, а ужь это, Амалія едоровна, что ни на есть самое послднее занятіе.

Но чтобы вполн уразумть значеніе этого оракула, читателю необходимо познакомиться съ Петровной. Порой въ больной и сложной машин и крохотный винтикъ не безъ значенія. Петровна жила по мщанскому паспорту, но не иначе понимала себя какъ купчихой. Она утверждала что могла бы жить припваючи, но не хочетъ кланяться и унижаться предъ родней. Знай она модныя слова, она говорила бы что живетъ ‘своимъ трудомъ’. Считаться кухаркой она также не желала и была прописана ‘на квартир’. Хотя она готовила кушанья и исполняла у г. Худышкина всякую черную работу, во съ Семеномъ и Амаліей состояла на дружеской ног и именовала себя компаньйонкой. У Петровны была сестра, жившая съ богатымъ бариномъ,— чмъ Петровна не мало гордилась. Она охотно баснословила о красот и богатств своей сестры. Сама же Петровна врядъ ли за красоту попала бы въ кипсекъ, профиль ея напоминалъ новый мсяцъ, а ротъ длинную и извилистую трещину. Неизвстно, внушала ли она кому и когда нжную страсть, сама она выражалась на этотъ счет не довольно опредлительно. ‘Смолоду я бойка была’, говорила она, ‘и еслибы хотла….’ И Петровна превыразительно подмигивала углами длиннаго рта. О ея былой бойкости можно было заключать по необычайной шмыгливости и порывчатости движеній въ почтенный возрастъ сорока съ хвостикомъ. Мысли и чувства урожденной купеческой дочери были столь же, если не больше, порывисты и шмыгливы. Слезы и смхъ были у нея необычайно дешевы. Но вс эти до стоинства затмевались двумя солидными свойствами: необычайною догадливостью и чрезвычайныхъ умньемъ гадать на картахъ, вдобавокъ, эти свойства шли всегда рука объ руку. Представлялось ли какое дло, Петровна первымъ долгомъ разсуждала о немъ: ‘такъ ли это?’ Задавая вопросъ, она со словомъ такъ никакого предположенія не соединяла, предположеніе долженствовало явиться само собою. Если за вопросомъ ничего не приходило въ голову, то слдовалъ отвтъ: ‘нтъ, и ‘такъ’, и Петровна снова начинала ломать голову. Иногда она мучилась по недлямъ, и все выходило ‘не такъ’, но рано или поздно вдохновеніе нисходило, и она отвчала себ ‘такъ’. Явившееся предположеніе, впрочемъ, не считалось еще непреложныхь. Чтобы гипотеза стала аксіомой, необходимо было погадать на картахъ. Говорили карты ‘такъ’, сомнніе исчезало, говорили карты ‘не такъ’, Петровна снова начинала ломать голову. Понятно что когда почтенной дам желалось чего нибудь особенно сильно, на карты снисходило то же вдохновеніе что и на нее самое.

Вышеписанный оракулъ былъ добытъ такимъ же путемъ. Амалія едоровна не сразу раскусила его и услыхавъ о занятіяхъ ‘штырмана’ укоризнено покачала головой. Качаніе было принято за выраженіе недоврія и возбудило въ компаньйонк полемическій задоръ. Петровна ршилась, во что бы то и стало доказать справедливость своихъ предположеній.

— Да отчего-жь ему (читай: Кононову) и не влюбиться и васъ? Вы дамочка деликатная и презентабельная, и васъ и любви содержать всякому лестно.

Амалія едоровна никакъ не ожидала такого толкованія оракула. Она была польщена, смущена, обрадована, опечалена и испугана. Съ однимъ, а именно что она дамочка деликатная и презентабельная, Амалія едоровна не могла не согласиться. Но согласившись съ этимъ пунктомъ, можно ли было отвергать вытекающія онъ него слдствія? Смущеніе, радость и испугъ усилились.

— Нтъ, вы не должны, Петровна, чуть слышно пролепетала она.

Петровна не дала ей говорить и поспшно схватила карты. Увидвъ неопровержимое доказательство въ рукахъ Петровны, худенькая блондинка хотла-было бжать отъ соблазна, но осталась. Видно ей, какъ королев Изабелл,

…скользить надъ адской бездной

Было страшно, но любезно.

Петровна приступила къ демонстраціи своего мннія. Было брошено на трефоваго короля (Семенъ Иванычъ) и оказалось что сердце бубновой дамы отъ него отвернулось и ему вдобавокъ предстояла печаль по поздней дорог. Было брошено на бубновую даму (Амалія едоровна) и у нея на сердц оказался пріятный разговоръ съ бубновымъ королемъ, на мысляхъ бубноваго короля интересъ, трефовый же король упалъ въ ноги и опять съ печалью, только теперь печаль предстояла ему по скорой дорог. Петровна выложила бубноваго короля. Блондинка затрепетала. До сихъ поръ, какъ ей казалось, карты говорили правду. Въ минуту гаданія она чувствовала что интересъ бубноваго короля у нея дйствительно на мысляхъ, а его пріятный разговоръ у нея на сердц. Что же теперь будетъ? Какъ ршится ея судьба? А ршится судьба, поди потомъ опровергни это ршеніе! Чтобы хотя на время отдалить грядущее грозное ршеніе судьбы, Амалія едоровна заспорила: молъ Петръ Андреичъ вовсе не бубновый, а червонный король. Компаньйонка поддерживала противное мнніе, и хотя блондинка чувствовала всю неопровержимость ея доводовъ, тмъ не мене не сдавалась и грозила даже смшать карты. Въ угоду Амаліи едоровн было гадано на червоннаго и къ великому удовольствію Петровны ничего не вышло.

— Вотъ какъ не на того короля загадаешь, ничего и не выйдетъ! съ торжествомъ сказала она.— Нтъ, Амалія едоровна, не спорьте: карты никогда не врутъ.

Загадали на бубноваго. И о, ужасъ! карты подтвердили предыдущее гаданье. Мало что у него на мысляхъ оказалась бубновая дума, а на сердц пріятный съ нею разговоръ, при словахъ: ‘что будетъ?’ или ‘чмъ кончится?’ (при какихъ именно не могу сказать положительно) выпала такая карта что блондинка, твердо знавшая ея значеніе, вспыхнула, вскрикнула ‘ахъ!’ и опрометью выбжала изъ кухни. Петровна же томно улыбнулась и взявъ карту со стола долго и съ любовью разглядывала ее на свтъ, потомъ вздохнула и задумчиво стала тасовать колоду.

Петровна была дама настойчивая и любила проводить свои убжденія въ жизнь. Такъ оно было и въ дааномъ случа. Она начала чуть не ежедневно доказывать хозяйк что всякая женщина будетъ счастлива съ Петромъ Андреевичемъ, потому: первое, онъ человкъ съ достаткомъ, стадо-бытъ пріятный, а второе: человкъ ученый, стало смирный и простой.

— И поврьте, Амалія едоровна, съ нимъ можно жить припваючи. Ужъ обдъ у васъ кажный день будетъ чудесный, не то что теперь, прости Господи, кофеишку и того порой нтъ! И опять: человкъ онъ простой, отчета съ васъ спрашивать не будетъ. А ему все равно не жениться. Диви бы онъ на служб состоялъ или хоть учителемъ въ гимназіи былъ, а то только дома за книжкой сидитъ. Поврьте моему, Амалія едоровна, слову за такого ни одна барышня замужъ не пойдетъ. Вотъ хоть бы сестра моя…

Слдовалъ разказъ о богатств сестры, и затмъ разговоръ возвращался на прежнее. Трудно ршить что именно заставляло Петровну вести такія рчи. Правда, говоря о чудесномъ кажный день обд, она живо представляла себя участницей въ трапез, но и безъ обда, питаясь съ грхомъ пополамъ кофеишкой, она не меньше любила свою хозяйку. Она привыкла жить съ нею за ‘одну семью’ и не отдляла своей судьбы отъ судьбы Амаліи едоровны. Не должно также полагать что хитрая комнаньйонка заразилась либеральнымъ взглядомъ на бракъ, напротивъ, порой она высказывала на этотъ счетъ мннія самыя строгія. Напримръ, когда въ разговор блондинка замтила что она должна вкъ любить Семена Иваныча, Петровна даже прикрикнула на нее: ‘Да что онъ мужъ вамъ что ли? Внчались вы ншто съ нимъ? Такихъ-то какъ онъ много! Вчера былъ, а завтра и нтъ его!’ Имя такія понятія о святости внца, Петровна весьма строго отаосилась ко всю невнчаннымъ ‘баловницамъ’. Изъ общаго правила она исключала только свою сестру, на томъ основаніи что то была ея сестра и жила съ богачомъ, и Амалію едоровну, по тому резону что та была Амалья едоровна и на придачу Нмка. ‘По ихнему нмецкому закону, разсуждала компаньйонка,— она за дядю роднаго и за отца крестнаго замужъ выйти могла. Что жъ, все одно грхъ. Ей и такъ Господь проститъ.’

Странно дйствовали на Амалію едоровну увщанія догадливой гадальщицы. Она имъ, ахъ! не врила, совсмъ не врила, но чуть Семенъ Иванычъ со двора, она сейчасъ на кухню, и съ радостнымъ смущеніемъ слушаетъ соблазнительныя рчи. Если Петровна долго не заводитъ обычнаго разговора, блондинк не по себ и мучительно желается услышать еще разъ что она дамочка деликатная и о всхъ послдствіяхъ дамской деликатности. Наедин она грустила и ждала чего-то и въ чемъ-то раскаявалась, съ жильцомъ вела себя самымъ страннымъ образомъ: старалась избгать его, почти не входила въ его комнату, а когда онъ выходилъ со двора, то выглядывала изъ-за двери и находила что онъ совсмъ особенно поглядлъ на нее.

— Я говорила вамъ, подмигивая ртомъ подтверждала Петровна.

Предъ Семенъ Иванычемъ Амалія едоровна положительно терялась, безпричинно краснла и смущалась, и мрачный художникъ чувствовалъ подступы ревности. Въ послднее время, благодаря ‘зеленоглазому чудовищу’, онъ цлую недлю примрно велъ себя и за долгъ лавочнику нарисовалъ два образа. Амалія едоровна всю эту недлю раскаявалась, читала нмецкія молитвы и три раза всплакнула даже.

О, еслибы Кононовъ хотя на половину подозрвалъ что творилось у него за стной!

ГЛАВА ПЯТАЯ.

Кононовъ продолжалъ свои занятія, работа шла успшно, время шло незамтно. Однажды ночью — на двор снгъ да метель и втеръ злобно врываясь въ трубу гремелъ печными заслонками — онъ засидлся долго, пересматривая и передлывая замтки. Предварительная черновая работа была кончена и можно было хоть завтра же приступать къ отдлк или дать время рукописи вылежаться, даль время мыслямъ поуспокоиться и потерять ту острую раздражительность что свойственна имъ въ начал труда. Петръ Андреичъ, чего давно съ нимъ не бывало, легъ спать довольный собою и слалъ крпко и спокойно.

Солнце разбудило его около десяти часовъ, онъ невольно подбжалъ къ окну, и взглянувъ на садишко, куда оно выходило, чуть не вскрикнулъ. Свжіе сугробы снга сверкали и горли, ворона важно расхаживала по крыш бесдки, воробьи съ громкимъ чириканьемъ дралась на солнц, изъ сосднихъ трубъ валилъ дымъ и прямымъ столбомъ не расходясь стоялъ въ воздух, гд-то благовстили, съ улицы доносился скрыпъ снга подъ полозьями. Хорошо было! Кононовъ ршился прогуляться, но по обычаю не торопился привести въ исполненіе своего ршенія. Во время чаепитія, онъ подошелъ къ столу, собралъ исписанные листки, кое-что перечелъ, потомъ положилъ бумаги въ столъ, но самъ не отходилъ и не задвигалъ ящика. Онъ простоялъ довольно долго, ни о чемъ не думая, съ какимъ-то смутнымъ чувствомъ жалости на сердц. Наконецъ, съ порывистымъ движеніемъ задвинулъ ящикъ и улыбнулся.

‘Опять надулъ себя!’ казалось сказала улыбка.

Но въ то же время молодой человкъ почувствовалъ что улыбнулся и проговорилъ мысленно: ‘опять надулъ себя!’ единственно по привычк. То былъ отзвукъ, воспоминаніе, а не дйствительность. Но, странное дло, несмотря на это чувство, мысль пошла по старой дорожк и договорила свою обычную рчь:

‘Положимъ’, думалось молодому человку,— ‘работа и занимала меня, и даже сочувствіе къ ней я встртилъ гд не чаялъ, но къ чему оно? Будь я Англичаниномъ или Нмцемъ, или Французомъ — я не тяготился бы ею, я зналъ бы что длать съ нею: она была бы моей лептой въ общую сокровищницу. Она была бы замчена, а здсь…’

И опять новое бодрое чувство заставило умолкнуть брюжжащую мысль. Но на этотъ разъ чувство было сильне и опредленне. Порзаное мсто зажило, струпъ готовъ свалиться, чуть держится и чувствуешь что подъ нимъ народилась нжная свжая кожица. Такое сравненіе пришло въ голову Кононову, и онъ почувствовалъ себя выздоравливающимъ, Кононовъ отдавался новому чувству пассивно, не шелъ ему на встрчу, но и не противился, не старался ни покоритъ его, ни ему покориться. Ему точно жаль было сразу покончитъ съ тмъ томительнымъ настроеніемъ въ которомъ онъ жилъ такъ долго. Ему жаль было мечтаній о своей неспособности чему-нибудь отдаться, о невозможности что-нибудь длать. Видно правду говорятъ что человкъ животное привычливое. Можетъ-быть ему жаль было еще мечтаній о женщин, съ кмъ онъ могъ бы быть счастливъ, о предстоящей съ нею роковой встрч.

‘Нтъ, сказалъ онъ и почувствовалъ какъ внутренно встряхнулся,— нтъ, такъ жить нельзя. И что за мысли приходятъ мн въ голову! Вотъ сейчасъ я подумалъ было что моя работа погибнетъ безслдно потому что я Русскій… Право, я начинаю сходить съ ума. Нтъ, это не жизнь. Разв жизнь въ томъ чтобы разбирать себя по косточкамъ? Разв можно жить не только этимъ, но даже одною умственною работой? Жизнь…. въ чемъ же жизнь?’

На порог, въ вид призыва къ жизни, явилась Амалія едоровна со своимъ обычнымъ ‘ахъ, да!’

— Что вамъ, Амалья едоровна? спросилъ Кононовъ, и самъ удивился каково весело зазвучалъ его голосъ.

— Ахъ, да! повторила блондинка.— А вы собиралась со двора? Ну, длать нечего, въ другое время.— И блондинка запечалилась.

— Говорите ужь! Денегъ, что ли, надо?

— Ахъ, нтъ, нтъ! вовсе не денегъ, необычайно быстро проговорила блондинка и вдругъ загорлась какъ маковъ цвтъ.

Румянецъ шелъ къ ея живому личику, и Кононовъ, взглянувъ на нее, замтилъ это, и удивился какъ онъ раньше не замчалъ что она такая хорошенькая. Онъ невольно улыбнулся, и эта улыбка передалась блондинк, и Кононовъ еще разъ замтилъ что она прехорошенькая.

— Чего же вамъ?

— Ахъ, я хотла говорить что Семенъ Иванычъ опять меня ревнуютъ, и много ревнуютъ. И они говорятъ: ‘какъ я изъ дома уходилъ, ты все въ его комнат сидишь’.

— Въ чьей? Когда?

— Ахъ, вы знаете!— И на увренія Кононова что онъ ничего не знаетъ:— Ну, они особенно съ того вечера стали какъ мы съ вами сосиськи кушали.

Кононовъ едва удержался чтобы не вскрикнуть отъ изумленія. Онъ предметъ ревности г. Худышкина! ‘А вдь она въ самомъ дл премиленькая!’ опять почему-то мелькнуло у него въ голов.

— Что жь вы хотите, чтобъ я его урезонилъ? спросилъ Кононовъ.

— Ахъ, нтъ, нтъ! затрещала блондинка.— Тогда они еще больше будутъ.— Она взглянула на Петра Андреича и точно что увидавъ на его лиц, всплеснула руками.— Однако, какой вы хитрый! Я и не думала что вы такой хитрый.

— Чмъ же хитрый? изумился Кононовъ.

— Ахъ, нтъ, нтъ, вы знаете! И лучше теперь уходите, а я въ другой разъ!

Она глянула ему прямо въ глаза, усмхнулась, проговорила: ‘ахъ, какой хитрый! я теперь узнавала какой вы хитрый!’ и погрозивъ пальцемъ убжала изъ комнаты.

Кононовъ только руками развелъ. Маневры Амаліи едоровны казались ему странными и смшными, но ему и въ голову не пришло подумать что они означали. Они не занимали его, какъ въ настоящую минуту не занимала ни ревность Семена Иваныча, да и ничто на свт. Радостное и живое чувство что нежданно нсколько минутъ назадъ всплеснуло внутри его, усиливалось, и онъ, вопреки своей привычк, не анализовалъ его, не спрашивалъ себя: ‘откуда оно? надолго ли и чмъ кончится?’ Онъ расхаживалъ по комнат, подбгалъ къ окну, любовался на снгъ и какъ солнышко играло, бралъ первую попавшуюся книгу, развертывалъ ее, начиналъ читать, бросалъ, а на сердц все веселй и веселй становилось. Кононовъ не прочь былъ подурачиться и пошкольничатъ. Въ голову лзъ всякій вздоръ, то онъ начиналъ уврять себя что еще молодъ и жизнь для него вся впереди, то безсмысленно нсколько разъ повторялъ ‘нтъ, это не жизнь’, то начиналъ декламировать про себя стихи.

‘Ахъ да!’ припомнилъ онъ, но за восклицаніемъ ничего не припомнилось. ‘Что такое?’ спрашивала мысль, и въ отвтъ вспоминалась блондинка и ея обычное восклицаніе. ‘Нтъ, не то, что жe?’ И опять всякій вздоръ лзъ въ голову. ‘Ахъ, да, я хотлъ гулять!’ сказалъ громко Кононовъ и началъ спшно одваться.

Надвая сюртукъ, онъ услышалъ какъ въ карман что-то зашуршало, онъ вынулъ письмо, прочелъ его и понялъ только писано де оно къ какому-то едосю едосичу, названному разъ, или два вашимъ превосходительствомъ.

‘Это врно отъ Слпищева рекомендательное’, сказалъ онъ, опуская, письмо обратно въ карманъ. ‘А я вдь точно брежу наяву’, пришло ему въ голову и слдомъ: ‘А не създитъ ли мн нынче къ этому едосичу?’

Дйствительно онъ былъ какъ въ бреду. Весело вышелъ онъ на улицу, весело глядлъ по сторонамъ, весело сталъ нанимать извощика на Фурштадскую. ‘Непремнно, непремнно къ едосичу’, проговорилъ онъ смясь, и тотчасъ забылъ про едосича.

Раздраженное вниманіе жадно, но безучастно перескакивало съ предмета на предметъ, присоединявшееся къ этому радостное и свжее чувство заставляло Кононова восхищаться всмъ на что взглядывалъ глазъ, что слышало ухо. Онъ началъ съ того что восхитился словами извощика ‘Слава Т, Христе, дорожку послалъ’, затмъ бабой съ визгомъ пробжавшею какъ разъ подъ лошадиною мордой, а тамъ голубь лниво взлетлъ изъ-подъ копытъ, дворникъ картинно оперся за метлу, калитка пронзительно завизжала, городовой ласково бесдовалъ съ своимъ пріятелемъ саечникомъ, и морозъ, и солнце, и лица у всхъ прохожихъ такія веселыя и радостімя, и самому весело дышится, и дымъ славно вьется, весь пронизанный свтлыми лучами! Какъ все хорошо, мило и точно въ первый разъ видится! Когда вниманіе утомлялось пестротой впечатлній и раздражительною живостью съ какою они воспринимались, Кононовъ точно заглядывалъ въ себя, но осторожно, украдкой. И ему казалось въ эти мгновенія: сегодня случится-модъ со мною нчто особенное, хорошее и непремнно неожиданное. И онъ съ напряженнымъ ожиданіемъ глядлъ по сторонамъ, словно искалъ, словно думалъ: вотъ сейчасъ де увижу это нежданное и хорошее. И опять веселый калейдоскопъ рябилъ предъ глазами, и Кононову необычайно нравилось все, все.

На Фурштадской онъ отыскалъ домъ гд жилъ едосй едосевичъ и быстро вбжалъ въ третій этажъ, ни мало не думая зачмъ онъ все это длаетъ. На его звонокъ полуотворилась на цли дверь и выглянуло грозное, чухонскаго типа, лмцо. ‘Ты попробуй только пошутить со мной, узнаешь каково путать съ честною двицей’, казалось говорило это лицо. Кононовъ подалъ свою карточку. Посл какихъ-то таинственныхъ шушуканій за полуотворенною дверью, честная чухонская двица сказала: ‘пошалуйста’, и опустила дверь съ цли. Идучи за двицей чрезъ гостиную, Кононову вдругъ пришла дурашная мысль убжать и тмъ повергнуть въ изумленіе и двицу, и таинственнаго едосй едосевича. Но дверь въ кабинетъ отворилась, и движимый тою же жаждой впечатлній, нашъ пріятель вошелъ въ кабинетъ и любезно раскланявшись штатскому генералу, подалъ рекомендательное письмо.

Чиновный едосй едосичъ самъ вышелъ въ люди изъ званія далеко нечиновнаго не только при помощи лба, но и того что полагается человку имть за этою костью. Онъ важно и углубленно принялся читать письмо. Вообще, въ его движеніяхъ, словахъ и дикціи зрлась и слышалась глубокая государственная мудрость, но мудрость эта была, очевидно не собственнаго изобртенія, а заимствованная. Во всемъ онъ копировалъ какой-то оригиналъ и копировалъ не всегда удачно. Такъ, онъ для чего-то выставлялъ на показъ сухую кисть правой руки, у оригинала дйствительно была такая привычка, но у оригинала была мягкая, пухлая и молочно блая рука, и оригиналъ, любуясь своей рукою, тверда помнилъ что ровно такая же рука была у Сперанскаго и на этомъ основаніи считалъ себя мудрымъ сановникомъ. Говоря едосй едосичъ тоже изъ подражанія кому-то удвоивалъ и даже утроивалъ нкоторыя согласныя и на нкоторыхъ гласныхъ, преимущественно на о, вибрировалъ голосомъ. Но и въ этомъ отставалъ отъ оригинала. Тотъ, произнося рчи, всегда воображалъ что сидитъ на министерской скамь парламента и удвоеніе согласныхъ, а равно вибрацію считалъ перломъ парламентскаго краснорчія. Зеленовато-срый колоритъ царилъ въ волосахъ, глазахъ и лиц копіи съ мудраго сановника. Бесдуя съ Кононовымъ, кого на основаніи Никандрова письма считалъ человкомъ литературнымъ, чиновный человкъ видимо рисовался.

— Вы жела-а-ете посвятить свои силы служб госуда-арственной? краснорчиво спросилъ едосй едосичъ, окончивъ чтеніе письма.

— Точно такъ, ваше превосходительство, отважно солгалъ нашъ пріятель. Ему было весело лгать, и онъ быль увренъ что генералъ наговорить ему много веселаго.

— А вы знаете что такое служба государрственна-ая? строго спросилъ генералъ и не дождавтись отвта продолжалъ:— Слу-ужба госуда-аррственная требу-уетъ углубленія и такъ-сказать погг-лощенія всего челл-довка (правая рука въ знакъ поглощенія сжалась въ кулакъ и на лиц явилось такое выражене точно генералъ сейчасъ только проглотилъ черезчуръ большой кусокъ). Для не-ее вы дол-лжны за-абыть вв-се и предаваться ей вп-полн, всякія другія за-анятія при служб госсуда-аррственной не мысс-лимы. Готт-овы ли вы посс-вятить себя служб госс-уда-аррственной?

Кононовъ отвчалъ что готовъ. едосй едосичъ продолжалъ свою парламентскую рчь въ томъ же мудро наставительномъ тон. Нсколько секундъ Петръ Андреичъ забавлялся этою рчью какъ раньше перебранкой ломовиковъ на Дворовомъ мосту, но скоро пересталъ слушать и подъ утомительнь-тягучій генеральскій распвъ ему, какъ раньше дома, лзли въ голову безсвязныя и отчасти вздорныя мысли. А копія съ мясисторукаго сановника между тмъ заливалась не хуже пвицы подражающей Патти.

— Вы одд-нако лит-терааторъ? такой вопросъ, послдовавшій за паузой, пробудилъ снова вниманіе Кононова.

Онъ отвчалъ отрицательно, и на замчаніе генерала что Никяндръ Ильичъ рекомендуетъ его, слогъ, объяснилъ происхожденіе Никандрова мннія.

— Дда! глубокомысленно произнесъ едосй едосичъ и не утерплъ чтобы не высказать соображеній коими хотлъ поразить Кононова спеціально какъ литератора, хотя теперь онъ самъ чувствовалъ — это было дломъ излишнимъ. До поди удержи человка чтобъ онъ не высказалъ умнаго, имъ самимъ придуманнаго словца, хотя бы оно было ни къ селу, ни къ городу!

— Д-да! еще глубокомысленне произнесъ генералъ.— Впрочемъ посту-упающему на службу государр-ственную слд-дуетъ оставитъ…

И генералъ снова сталъ упражняться въ парламентскомъ краснорчіи на прежнюю тему.

— А знаете, спросилъ онъ и лицо его вдругъ стало сурово и грозно,— а знаете какъ смотрятъ на лит-тературу тамъ?

едосй едосичъ столь энергически посмотрлъ на потолокъ что Кононовъ невольно глянулъ туда же. Тамъ, выше потолка, какъ хорошо было извстно чиновному лицу, обиталъ коллежскій совтникъ Караваевъ, обычный его партнеръ въ ералашъ, но очевидно не на него онъ мтилъ произнося суровое тамъ. Генералъ внушительно сжавъ губы помолчалъ.

— Неоддо-брительно.

Такимъ словомъ разршалось молчаніе, и слоги этого слова съ трескомъ разсыпались въ воздух, какъ съ силой брошенная пригоршня гороху разсыпается по полу. Оконныя стекла казалось, прониклись священнымъ трепетомъ и задребежжали.

— Я впрочемъ рдд-ко чита-аю, боле снисходательнымъ тономъ сказалъ едосй едосичъ,— разз-в въ воскресенье фельетони-чикъ пробжишь: не-екогда.

И едосй едосичъ позвонилъ и спросилъ вошедшую чухонку: принесли ли писаря бумаги. Вниманіе Кононова жадно набросилось на этотъ новый предметъ, и на то не взирая что чухонская двственница заслуживала разсмотрнія, хотя бы по причин безчисленнаго количества вколотыхъ въ платъ булавокъ какъ броня защищавшихъ ея грудь, нашъ пріятель съ нкоторымъ испугомъ почувствовалъ что живость впеч тлній, ее же онъ испыталъ сегодня, пропадаетъ. ‘И зачмъ я здсь? Что мн здсь нужно?’ шевельнулось въ его голов. Ему припомнилось чувство ожиданія того хорошаго и неожи даннаго что съ нимъ должно случиться сегодня. Не у едося же едосича исполниться этому ожиданію!

Въ то время какъ нашъ пріятель раздумывалъ такимъ об разомъ, едосй едосичъ продолжалъ разглагольствовать И жаль что Кононовъ былъ разсянъ, онъ узналъ бы многія интересныя вещи. Онъ узналъ бы что три толстйшія тетради на стол заключаютъ въ себ министерскій отчетъ, что существують еще дв такія же тетради того же отчета и что это третья уже редакція, узналъ бы онъ также что въ отчет изложены ‘мысли госсподина миннистра’, то-есть ‘это такъ только говорится что мысли госсподина миннистра’. Но не узналъ бы онъ чьи именно мысли въ отчет, ибо на счетъ этого тонкаго обстоятельства ихъ превосходительствомъ было хитро умолчано. Можетъ Кононовъ замтилъ бы что такія подробности ему передаются если не какъ литератору, то какъ человку близко къ литератур стоящему. Но ничего этого не замтилъ и не узналъ нашъ пріятель: онъ спшилъ откланяться едосй едосичу.

Hа прощаньи генералъ попросилъ его въ извстный день и часъ зайти въ департаментъ, ‘мы де вамъ маленькое исс-пытаніе сдлаемъ’, веллъ кланятъся Никандру Ильичу и завритъ его и прочая, и прочая, чего Кононовъ совсмъ не слышалъ.

II.

Какъ Кононовъ вышелъ на улицу и дохнулъ свжимъ воздухомъ, давешнее настроеніе вернулось къ нему. Онъ шелъ быстро, глазя по сторонамъ, и опять все вокругъ стало мило и весело, бытъ-можетъ, это зависло отъ того именно что вниманіе ни на чемъ не сосредоточивалось и безпрерывно мняло предметы. И опять какъ только онъ задумывался, ему казалось что непремнно, непремнно де съ нимъ случится сегодня нчто хорошее и неожиданное. ‘Что бы мн такое сдлать?’ спрашивалъ онъ себя и дурашливо-веселое расположеніе усиливалось. То его такъ и подмывало дернуть за колокольчикъ у подъзда, а самому убжать, то откинуть иную шалость, и онъ не безъ труда удерживался отъ соблазна. На Алтейной онъ встртилъ г. Хамазова, подлетлъ къ нему какъ къ самому искреннему, другу и наговорилъ кучу любезностей. Г. Хамазовъ принялъ все это за чистую монету и въ знакъ расположенія разказалъ что ‘у насъ чортъ знаетъ что длается’. Кононовъ не слушалъ разказа и такимъ образомъ что именно у насъ длается осталось извстнымъ только чорту и г. Хамазову.

Кононовъ вышелъ на Невскій. Толпа бродившая по Проспекту показалась ему веселою и вс лица, даже самыя вицмундирами, добрыми. Добжавъ до Полицейскаго моста, онъ нсколько усталъ и съ тмъ вмст ослабла и впечатлительность, домой однако нашъ пріятель не пошелъ, а повернулъ въ обратный путь къ Аничкову мосту. Онъ теперь уже не заглядывался на пеструю толпу и даже прозвалъ чудовищныя сани на которыхъ, самъ правя, халъ самъ графъ Растряси-Кармановъ. Нашъ пріятель зорко приглядывался: осталось ли въ немъ хотя капля веселья, и есть ли въ немъ надежда на хорошее и неожиданное. ‘Нтъ, видно ничего не случится!’ не грусти твердилъ онъ, и боялся что ‘бредъ на яву’ скоро совсмъ пройдетъ, и старался не думать объ этомъ чтобъ окончательно не разогнать бреда. У Аничкова моста онъ встртилъ Чулкова, обрадовался и веселость вернулась еще разъ. Онъ живо и забавно разказалъ какъ побывалъ у едося едосича, и Чулковъ подумалъ что ‘такимъ’ онъ еще не видалъ пріятеля въ ныншній пріздъ.

— И вотъ вамъ еще примръ для коллекціи русскихъ читателей, сказалъ Кононовъ.

— Да, дивны дла Твои, Господи! отвчалъ Чулковъ.— Вс-то у насъ жалуется что никто ничего не длаетъ и всмъ некогда даже читать! Въ странахъ же дикихъ и не просвщенныхъ, люди не только успваютъ все читать на двухъ, трехъ языкахъ, а глядишь, то банкиръ Исторію Греціи напишетъ, то премьеръ Гомера переведетъ, или романъ сочинитъ…

Чулковъ остановился: онъ почувствовалъ что пріятель ей не слушаетъ. Онъ взглянулъ на Кононова и изумился. Hа лиц его было выраженіе сильнаго и въ то же время недоврчиваго ожиданія, глаза глядли впередъ и горли какою то боязливою радостью. Чулковъ глянулъ впередъ: навстрчу имъ подвигалось молодое женское лицо, и оно дышало тмъ же напряженнымъ ожиданіемъ и темно-голубые глаза свтились тою же боязливою радостью.

‘Кто бы это была?’ спрашивалъ себя Чулковъ, и какіе чудные каштановые волосы!’

Онъ вглядывался, и не узнавалъ, хотя лицо было всего въ пяти шагахъ. Онъ видлъ какъ Кононовъ подошелъ къ ней какъ оба они быстро, быстро заговорили и пошли рядомъ также быстро, быстро. Чулковъ догадался ‘кто бы это была’ увидвъ подл себя Павлу Тимоевну. Логичная личность была сильно не въ дух, отвчала односложно и все прибавляла шагу. Чулковъ приписалъ такое обстоятельство тому что его присутствіе всегда раздражаетъ Павлу Тимоевну, и тмъ не мене трусилъ съ ней рядомъ: нельзя же было выдать пріятеля.

Кононовъ и Людмила Тимоевна также быстро и также скоро разговаривали и Павла Тимоевна становилась все мрачне и мрачне, упорно и недоброжелательно смотрла она на удалявшуюся пару, и все прибавляла шагу. И Чулковъ сталъ смотрть впередъ, но ему смотрлось весело.

‘Или у нихъ началось?’ думалось ему. ‘Да, оно всегда начинается какъ-то нечаянно и негаданно’.

Они подошли къ подъзду, Кононовъ и Людмила Тимоевна стояли на тротуар и также весело и быстро перебрасывались словами. Павла Тимоевна сухо отвчала на поклонъ Кононова (онъ теперь только ее замтилъ) и еще суше простилась съ молодыми людьми.

— Ну, этого она вамъ никогда не проститъ! смясь сказалъ Чулковъ, когда пріятели осталась вдвоемъ предъ подъздомъ, но Кононовъ не слышалъ.

‘Вотъ вдь человкъ, подумалъ Чулковъ,— стоитъ и смотритъ бессмысленно на вывску, а самъ видитъ какъ барышня бжитъ по лстниц. Да, да, несомнно, вотъ ему кажется будто она оглянулась на него съ лстничнаго поворота и улыбнулась и онъ самъ улыбнулся. Нтъ, Петръ Андреичъ, насъ не обманете: сами по этой дорожк бгивали?’ И Чулковъ вздохнулъ.

А Кононову дйствительно видлось нчто подобное, и онъ улыбался.

— У подъзда стоять, конечно, очень пріятное дло, оказалъ Чулковъ,— но не довольно ли имъ заниматься?

Кононовъ улыбнулся въ отвтъ, точно услыхалъ нчто весьма пріятное.

— Да, да, пробормоталъ онъ довольно безсмысленно и потомъ опамятовавшись прибавилъ съ особою живостью:— Нтъ, нтъ, не уходите. Вы мн нужны сегодня. Подемте…. подемте завтракать.

— Моту, отвчалъ Чулковъ, и они отправились.

Кононовъ всю дорогу улыбался, а Чулковъ поглядывалъ на него, покачивалъ головою и тоже улыбался.

За завтракомъ Кононовъ былъ разсянъ и все просилъ Чулкова разказать что-нибудь. Владиміръ Дмитричъ охотно исполнялъ обязанность бахаря.

Кононовъ не слушалъ пріятеля. Въ его голов мечты и мысли, подхвативъ какой-нибудь образъ, носились и крутились съ нимъ. Чаще всего он вальсировали съ милою барышней. И странно: вспоминалась она не такою какъ была сегодня, припоминался разговоръ въ дождливый вечеръ и почему-то особенно часто звучалъ ея вопросъ: ‘неужели вы не понимаете?’ Кононовъ теперь былъ вполн увренъ что на вы было сдлано удареніе, мало того, ему чудилось что теперь, именно сейчасъ вотъ онъ вполн ее понимаетъ, хотя и не помнилъ къ чему относился вопросъ. Порой онъ сомнвался было ли то за самомъ дл что теперь является какъ воспоминаніе. ‘Сказала она что я былъ смшонъ въ послдній разъ какъ былъ у нихъ, или я это сказалъ?’ спрашивалъ онъ себя. ‘Да, да’, въ полголоса уврялъ онъ себя а про себя добавлялъ: ‘конечно, было, я помню, я ясно помню, а какъ я могъ забыть?’ Но когда же это было? Очевидно, она могла говоритъ объ этомъ только сегодня, но почему-то казалось обидно чтобы самая малйшая вещь изъ касавшихся Людмилы Тимоевны могла случиться только сегодня. ‘Нтъ, уврялъ себя Кононовъ,— все это было давно, очень давно, я даже не помню когда.’ И ему думалось будто малый образъ всегда, всегда жилъ въ его душ а только былъ неясенъ до сегодня, когда какою-то волшебною силой впервые вызванъ на яркій свтъ,

Завтракъ давно кончился.— Куда же вы, Чулковъ? очнувшись заговорилъ Кононовъ, хотя пріятель и не думалъ никуда собираться.— Пожалуста, посидите. Вы мн нужны, очень нужны. Мн о многомъ надо поговорить съ вами.

Чулковъ сидлъ, но Кононовъ не только о многомъ, ни о чемъ не говорилъ.

— Послушайте, Кононовъ, здсь скучно. Посмотрите на двор какая прелесть.

— Очень хорошо, особенно кротко согласился Кононовъ,— что жь намъ длать?

— Возьмемте Рудометкинскаго Семена и подемъ прокатиться.

Кононовъ какъ Богъ знаетъ чему обрадовался. Сказано сдлано. Семенъ правилъ на славу, и какъ только перехалъ Неву, пустилъ во всю прыть. Разговаривать было не кстати, приходилось только держаться покрпче, да ухать на ухабахъ.

— Ой, Семенъ, не переверни, кричалъ Чулковъ.

— Помилуйте, Владиміръ Дмитричъ, будьте покойны.

При пятомъ ‘будьте покойны’, сказанномъ на Черной Рчк, сани полетли на сторону. Чулковъ перелетлъ черезъ Кононова и уткнулся головой въ сугробъ. Петру Андреичу тоже досталось. Оба встали въ снгу, точно въ мук, но не ушиблись. Первое что имъ попалось на глаза, былъ Семенъ: онъ стоялъ предъ опрокинутыми санями, неодобрительно покачивая головой и приговаривая: ‘ахъ, Господи!’ Нельзя было не засмяться глядя на его сокрушенія, и наши пріятели залились самымъ звонкимъ и беззаботнымъ хохотомъ.

— Вотъ-те и ‘будьте покойны!’ сказалъ Чулковъ и опять оба захохотали.

Семенъ вдругъ озлобился.

— Ахъ онъ, чортъ этакій! началъ онъ кого-то ругать,— вдь я кричалъ ему, ворон желтоглазой, ‘держи право’. Нтъ, преть!

Желтоглазая ворона давно улетла, на что Владиміръ Дмитровъ а обратилъ вниманіе Семена.

— Нтъ, стой же ты, проклятый, отъ меня не уйдешь! въ пространство грозился Семенъ подымая сани.— Вотъ я тебя! нагоню анаему, да кнутомъ.

Семена пришлось чуть не силой удержать а вообще онъ успокоился не раньше какъ Чулковъ на него прикрикнулъ. Она похали, но скоро оказалось что правая оглобля ‘маленько порасхлябамшись’, по выраженію Семена. Ршено было завернуть въ первый трактиръ: оно и кстати было, наши зрители набрали полные калоши снгу и ноги начали мерзнуть. Трактирчикъ былъ грязненькій и скверненькій, обстоятельство усилившее веселость молодыхъ людей. Пока она грлись, пока Семенъ справлялъ оглоблю и также грлся, времени прошло не мало. Какъ они вышли снова садиться и взглянувъ на Семена вспомнили недавнюю кувыркъ-коллегію, то неудержимо расхохотались. Хохотъ возобновлялся ежеминутно при всякомъ удобномъ случа. Вернувшись въ городъ, они не угомонились и приказали Семену прохать вдоль Невскаго.

— А вдь шестой въ конц, пора и обдать, замтилъ Чулковъ взглянувъ на окно часоваго магазина.

— Въ самомъ дл, отозвался Кононовъ.— Разв вы хотите сть?

— Признаться, меня порастрясло, но и не хоти я сть, все равно пообдалъ бы.

— Это почему?

— Во исполненіе наставленія нкотораго благочестиваго купца. ‘И ты, Владиміръ Дмитричъ, наставлялъ онъ меня, установленной трапезы не рушь, хотя бы семь разъ закусывалъ, а все потрапезуй, сть не шь, а хоть для прилики за трапезой посиди.’ И еще прибавлялъ: ‘отъ отцовъ трапеза установлена и ты уставъ храни: и будеши здравъ, и бодръ, веселъ.’

За обдомъ услыхавъ какъ Кононовъ веллъ заморозить бутылочку, Чулковъ сказалъ:

— Э, да вы, я вижу, не на шутку раскутились.

— Да, выпьемте въ память ныншняго дня. Мн сегодня неочень весело, я посл скажу вамъ отчего (а покуда и самъ хорошенько не знаю, мелькнуло въ голов). Да, давно мн не было такъ легко, очень давно.

— А именно?

— Именно?

Кононовъ съ изумленіемъ глянулъ на пріятеля и подумавъ отвтилъ:

— Со студентства, года четыре.

— Давнехонько, хотя и не такъ давно какъ будочникъ: хорошихъ рубахъ не носилъ.

— Это что еще?

— Слышалъ я какъ будочникъ хвалился лавочнику какія славныя рубахи жена ему сшила. ‘Давно, говоритъ, давно такихъ рубахъ не носилъ, даже можетъ съ самаго съ отъ-рода.

— Вотъ это дйствительно давно, расхохотался Кононовъ.

— Послушайте, сказалъ Петръ Андреичъ посл обда,— еще рано расходиться. Отправимтесь-ка въ оперу, сегодня Руслана даютъ: музыка насъ успокоитъ.

Сказано, сдлано. Въ четвертомъ дйствіи, во время хора цвтовъ, Кононову припомнились слова Глинки что цвты и колокольчики ‘забавляютъ барышню Людмилу’.

‘Да’, раздумался онъ, ‘настоящіе художники любили жизнь и умли видть въ ней все милое и хорошее. А теперь мы любое слово превратимъ въ кличку и….’

Но дальше онъ не разсуждалъ, слово ‘барышня’ возбудило иныя мечты. За чаемъ, посл оперы, Кононовъ, помолчавъ довольно долго, сказалъ:

— Ахъ, да, я и забылъ. Я давеча общалъ вамъ сказать отчего мн весело. Теперь я знаю отъ чего. Послднее время вы видли въ какомъ я былъ настроеніи…. Я… я точно потерянный ходилъ, а теперь…. теперь я точно нашелъ самого себя. Нтъ, довольно всякими пустяками мучать себя!… Буду жить по-своему, не обращая вниманія и ни на кого, и на что…. Да, надо жить. Найду себ кружокъ простыхъ я людей гд можно говорить что въ голову придетъ и…. Такъ вотъ я хотлъ сказать вамъ что нашелъ самого себя, оттого мн и весело. Вдь это хорошо, да?

— Ужь на что лучше, радостно отозвался Чулковъ.

III.

Людмила Тимоевна, простясь съ Кононовымъ, весело и скоро вбжала по лстниц. Паулина, въ силу инерціи, какъ раньше на улиц, продолжала догонять сестру, но подвигалась медленно, запыхалась на каждомъ шагу и сердито фыркала. Она надвигалась какъ грозовая туча, и чуть вошла въ переднюю, разразилась бурей. Все оказалось не въ порядк и больше всхъ порядливая Нмка. Камерфрау была женщина разсудительная и давно привыкла къ выходкамъ своей фрейлейнъ. ‘Русскія фрау и фрейлейнъ’, думала она, ‘он вс совсмъ’, и Нмка слегка пощелкивала себя по лбу указательнымъ и среднимъ пальцами лвой руки. Ея тактика состояла въ томъ чтобъ отмалчиваться, такъ поступила она и сегодня.

Туча прошла дальше и съ громомъ вошла въ свою комнату. И здсь нашлось многое за что выговорить горничной, но та успшно отмалчивалась. Паулин наконецъ стало совстно и она пожелала остаться одна. Она чувствовала что не въ дух и понапрасну разбранила горничную, она хотла успокоиться, никакъ не могла и злобилась все сильне и сильне. Надо было что-нибудь длать, и Паулина, разорвавъ принесенный пакетъ, принялась разрзывать новую книгу. Бумага въ книг оказалась плохою и пришлось разорвать нсколько страницъ, дале, ножъ оказался никуда не годнымъ и былъ отброшенъ въ сторону, наконецъ и книга оказалась на пятой строчк не логичною и также полетла въ сторону. Паулина вскочила и начала бгать по комнат. Она ходила быстро и неровно, лицо у нея горло и глаза глядли какъ-то особенно разсянно, просто что твой поэтъ обуреваемый образами! Паулина обдумывала, но обдумать приходилось многое и ей трудно было на чемъ-нибудь остановиться. Когда ей показалось будто она все обдумала какъ слдуетъ, она позвонила и приказала просить къ себ Людмилу Тимоевну.

Не замтивъ тучи, барышня не ждала бури, для нея прогулка еще не кончилась, по крайней мр, ея мысли все еще прохаживалисъ по Невскому и раскланивались со знакомыми. Чаще всхъ попадался навстрчу Кононовъ. ‘Сказала я ему или не сказала что онъ въ послдній разъ точно ученый букашку разсматривалъ меня?’ съ такою мыслью, весело улыбаясь, вошла она къ старшей сестр.

— Я не знаю, начала Паулина.

Воззваніе вышло по тону рзко, даже черезчуръ рзко, сама Паулина почувствовала это и невольно остановилась. Людмила Тимоевна съ изумленіемъ глянула на сестру.

— Я не знаю, повторила старшая, видимо сдерживая порывъ логичности,— я не знаю, но кажется принято….— И не договоривъ что и гд принято, Паулина съ особою поспшностью, какъ бы боясь запамятовать, прибавила: — Можетъ быть я ошибаюсь, я вообще мало обращаю и никогда не намрена обращать вниманія на эти глупости. Но кажется и вашимъ же приличіямъ считается невжливымъ не раскланиваться со знакомыми на улиц и бросать сестру по средин улицы….

— Онъ тебя просто не замтилъ, поспшила успокоить сестру Людмила Тимоевна, догадавшись наконецъ что ее обезпокоило.— Но потомъ онъ извинился: у подъзда. Разв ты не помнишь?

— Мн нтъ никакого дла ни до него, ни до его извиненій, отрзала старшая.— Впрочемъ я не удивляюсь что онъ меня не замтилъ, меня кажется (это слово особенно выдалось) нарочно сговорились не замчать, и никому нтъ дла до того что мн нравится и что не нравится….

— Помилуй, сестрица!

— Пожалуста, не оправдывайтесь. Какъ вамъ извстно, ничьей свободы стснять не намрена и только считаю себ въ прав сказать свое мнніе, а впрочемъ длайте и поступайте какъ вамъ угодно…. Но съ вашей же точки зрнія, и вашимъ же приличіямъ, не вжливо бросать сестру одну на средин улицы.

— Съ тобой остался Чулковъ, тихо вставила меньшая.— Она вспомнила свое ршеніе обращаться съ сестрою какъ съ милымъ, но капризнымъ ребенкомъ.

— Ахъ, оставьте меня съ вашими Чулковыми! особенно обидчиво прокричала старшая и чуть было не прибавила ‘и Кононовыми’, но по чувству деликатности, хотя и не сознательной, удержалась.— Да, продолжала она умренне,— мн до нихъ нтъ дла, но бросать сестру одну….

И средина улицы снова выхала на сцену, Паулина какъ то особенно упирала на эту средину.

‘И вовсе это было не на средин’, подумала милая барышня, ‘и отчего она все преувеличиваетъ и переиначиваетъ?’

Но именно потому что она все преувеличивала, Людмила Тимоевна слушала сестру снисходительно и даже про себя забавлялась такимъ ‘капризомъ’.

— Право, Паулина, ты напрасно сердишься, я можетъ-быть поступила втряно, но вовсе не думала обижать тебя. И если теб показалось обидно, извини меня пожалуста.

Такое смиреніе нсколько укротило Павлу Тимоевну.

— Я вовсе не сержусь, милостиво объявила она,— но неужели ты не чувствуешь какъ все это нелогично? Помни, мой другъ, я давно предупреждала тебя: какъ только замтила что эта личность начинаетъ ухаживать за тобою.

Людмила Тимоевна вспыхнула.

— Я не понимаю, Паулина, къ чему ты это говоришь.

— Въ такомъ случа не зачмъ было просить извиненія, обидчиво и быстро проговорила логичная личность, и дальше заговорила еще быстре: казалось слова подгоняли другъ друга.— И если ты только для комедіи просила извиненія, то ты очень хорошо знаешь что я въ этомъ не нуждаюсь, и я прошу избавить меня отъ этого. И къ чему въ такомъ случа притворяться, будто мои мннія сколько-нибудь теб дороги. Или сердитесь вы, или не сердитесь, но я сказала и еще скажу что не вижу ничего хорошаго въ томъ чтобы бросать сестру’ средин улицы и бжать, да именно бжать одной съ полузнакомою, съ почти незнакомою личностью.

— Какъ съ незнакомымъ?

Паулина почувствовала что нсколько зарапортовалась и страшно за это обидлась на…. сестру.

— Я сказала ‘съ почти незнакомою личностью’, язвительно поправила Паулина.— Впрочемъ извините, я и забыла что онъ вашъ, вашъ и тети-Машинъ знакомый.

— Онъ такой же мой знакомый, сестра, какъ и твой. Онъ былъ у васъ когда я еще была въ институт.

Все это была правда, неопровержимая правда, но именно тому что то была правда, Паулина окончательно вышла изъ и не совсмъ уже понимала что говорила дальше.

— Какъ мой знакомый? Отчего мой знакомый? вскрикнула она.

И слдомъ ей припомнилось что онъ, да, этотъ самый Коновъ со своимъ пріятелемъ Чулковымъ никогда не признавали ея необычайныхъ способностей (Паулина считала свои способности по меньшей мр необычайными) и даже изъ-подтишка подсмивались надъ ней. ‘Да, мн всегда это казалось, подумала она, а теперь…. теперь я вполн уврена въ этомъ.’ И Паулин ясно стало не только на что она сердится вотъ уже близь часа, но и то что сердится она вполн логично.

‘О, самолюбіе!’, восклицаетъ въ одномъ мст Лермонтовскій Печоринъ, ‘ты рычагъ которымъ Архимедъ хотлъ приподнять земной шаръ.’ Не знаю что бъ онъ воскликнулъ теперь когда раздутое самолюбіе стало на Руси чуть не повальною болзнью. Не знаю также можно ли при помощи самолюбія приподнять шаръ земной, но что оно повернуло на сторону головы девяти десятымъ Россіянъ, въ томъ не можетъ быть сомннія. Девять изъ десяти при всякомъ удобномъ случа готовы свысока посмотрть на васъ, наставить васъ на путь властно-снисходительнымъ тономъ, преподать вамъ дтскій совтъ, кольнуть и подставить вамъ ножку. Но попробуйте не то чтобъ отмрить одной десятой даже сотой той же мры, а просто слегка остановить совтчика, или не упасть когда вамъ благосклонно подставили ножку, и вы узнаете что оно значитъ раздутое россійское самолюбіе. Оно зафыркаетъ, затрещитъ, задребежжитъ и въ итог у васъ однимъ заклятымъ врагомъ больше! Павла Тимоевна не составляла исключенія изъ этихъ девяти десятыхъ.

Самолюбиво-логическія размышленія не заняли и четверти минуты времени, и Паулина съ новымъ жаромъ принялась за прежнее.

— Конечно, онъ мой знакомый и мало ли у меня какіе были знакомые. Онъ мн былъ представленъ, и я очень хорошо помню что съ перваго же раза ужасно мн не понравился. Но я не знала что онъ такой навязчивый и не пойметъ что съ нимъ не желаютъ быть знакомы.— Паулина смутно чувствовала что не только говоритъ неправду, путается въ показаніяхъ, но сдержаться не могла.— Впрочемъ, перескочила она,— не теб упрекать меня этимъ знакомствомъ. Я всегда предупреждала и никогда не рекомендовала его твоему вниманію и я не виновата что вы сблизились.

— Я и не упрекаю тебя, сестрица, отвчала задтая за живое Людмила Тимоевнв,— ты никого, кром господина Хамазова, не рекомендовала моему вниманію.

— Что такое господинъ Хамазовъ? Онъ, конечно, очень умная личность, но я не понимаю къ чему ты заговорила о немъ. Какъ все это нелогично!

Людмил Тимоевн, напротивъ, казалось весьма логинамъ сказать именно теперь про господина Хамазова.

— Ты меня постоянно увряешь, сестра, будто Кононовъ говорить мн одн пошлыя любезности, но что бы онъ ни говорилъ, онъ никогда не говорилъ такихъ вещей какъ твой Хамазовъ.

— Отчего же онъ мой? обидлась старшая.— И что такое особенное онъ могъ говорить теб? Не думаю чтобы ты могла произвести на него какое-нибудь впечатлніе.

— О, это была бы слишкомъ большая честь, усмхнулась меньшая.

— Однако что онъ могъ говорить теб?

Барышня не сразу нашлась отвтомъ: богатство матеріала затруднило ее. Мало ли о чемъ проповдывалъ господинъ Хамазовъ въ тотъ вечеръ!

— Напримръ…. напримръ что вс богатые воры и ихъ слдуетъ гильйотинировать.

— Не можетъ быть. Ты не поняла его.

Напрасно Людмила Тимоевна отвчала что очень хорошо поняла и привела еще нкоторые отвты изъ Хамазовскаго катехизиса, Паулина не слушала ее. Она была уничтожена. Какъ, господинъ Хамазовъ, эта свтлая личность, стоящая за европейской высот по всмъ вопросамъ, особенно по женскому, эта личность столь врно цнящая ея необычайные таланты и знанія,— и онъ проповдуетъ такія нелогичныя вещи! Къ чести Паулины надо сказать что въ качеств Грязьгородской землевладлицы она была не расположена къ такимъ радикальностямъ, и я съ особымъ удовольствіемъ отвчаю эту крупицу здраваго смысла въ ея заученой голов. Тмъ не мене оскорбленное самолюбіе логичной личности ждало жертвы, жаждало унизить кого-нибудь, только не господина Хамазова, ибо унизить его значило бы унизить свою проницательность. Кого именно — догадаться не трудно.

— Впрочемъ, я съ тобой не спорю, перебила она объясненія младшей сестры.— Но если онъ и дйствительно держится такихъ идей, все-таки онъ въ тысячу разъ лучше всхъ вашихъ знакомыхъ, вашихъ и тети-Машиныхъ (вторичнымъ сопоставленіемъ съ теткой Паулина особенно думала кольнуть сестру), лучше всхъ вашихъ Чулковыхъ и….— Деликатность окончательно оставила Паулину и она посл чуточной паузы съ язвительнымъ подчеркиваніемъ докричала:— И вашихъ Кононовыхъ!…

О, взгляни она въ эту минуту въ зеркало! Боже, какъ не красиво было ея перекошенное и блдное отъ злости лицо, ка комъ нехорошимъ огнемъ горли ея глаза! Людмила Тимоевна не рада была что неосторожно упомянула о господин Хамазов и ни словомъ не отвтила сестр. Куда! она вся дрожала и съ испугомъ смотрла на Паулину, не шутя опасаясь чтобы съ той чего не случилось.

— И вы можете сближаться съ нимъ сколько угодно, не унималась Паулина,— и влюбляться въ него, и выходить за него замужъ, и вообще длать что вамъ угодно, и я не думаю стснять вашей свободы, но все-таки скажу что онъ пошлая личность, пошлая, пошлая, пошлая!

Крикливый голосъ звенлъ по всему дому, и тетя Маша, въ непритворномъ страх за Людочку, вбжала въ комнату. Людмила Тимоевна, какъ увидла тетку, бросилась къ ней, и слезы въ два ручья брызнули по ея блдному лицу. Старушка поспшила увести рыдающую племянницу, и несмотря на всю свою тихость не удержалась чтобы не сказать Паулин:

— Полюбуйтесь, полюбуйтесь, сударыня, что вы надлали.

За дверьми Марья Ивановна сама подивилась такой храбрости. Паулина, оставшись одна, долго и сосредоточенно смотрла на ножку стула, потомъ вдругъ вскочила, подбжала къ двери, изо всхъ силъ хлопнула ею, заперлась на ключъ и ключъ спрятала въ карманъ.

Тетя Маша наскоро разспросивъ и утшивъ Людочку стала поспшно собираться со двора, объявивъ что ей непремнно надо навстить одну знакомую: завтра де или даже нынче вечеромъ узжаетъ.

— Нтъ, приговаривала она, сидя въ саняхъ,— довольно ей командовать надъ нами. Она врно и въ самомъ дл думаеть что игуменьей надъ нами поставлена. Нтъ, я все, все разкажу братцу Мин Иванычу и не позволю тиранствовать надъ Людочкой.

Сестрица такъ поспшно вбжала къ братцу и такъ быстро и не складно стала повствовать о случившемся что старикъ перепугался было. Наконецъ-то, посл разспросовъ и переспросовъ, Мина Иванычъ понялъ что племянницы поссорились изъ-за Кононова и младшая плакала.

— Вы ужь, братецъ, не давайте насъ въ обиду. Она и въ самомъ дл игуменьей себя выставляетъ.

— Будьте покойны, сестрица. Только вы позжайте домой и успокойте Людмилу, а я пріду къ обду, будто ничего не зная, и переговорю съ Павлой.

Такъ онъ и сдлалъ, но переговорить съ Павлой Тимоевной ему не удалось. Она къ обду не вышла и даже отозвалась изъ своего заключенія только посл третьяго зова камерфрау, при чемъ объявила что разстроена и сть ничего не можетъ. Нмк однако удалось убдить фрейлейнъ подкрпить себя, и Паулина съ великою жадностью скушала тарелку бульйона и цлую булку, но отъ дальнйшей ды самоотверженно отказалась. За обдомъ тетя Маша вздумала было посудачить объ утрешнемъ, но братецъ укорительно поглядлъ на нее и перемнилъ разговоръ. Посл обда и немалыхъ переговоровъ веденныхъ при помощи Нмки, Мина Иванычъ былъ наконецъ допущенъ къ Паулин. Старикъ имлъ въ виду, не касаясь сегодняшней ссоры, поговорить со старшею племянницей объ ея отношеніяхъ къ младшей. Паулина, какъ только услыхала о желаніи старика видться съ всю, начала твердить про себя: ‘успли, успли ужь нажаловаться’, и кром этой фразы ничего не приходило ей въ голову. Едва вошелъ дядя, она принялась на разные лады повторять что ей ни до кого дла нтъ, и что она ничьей свободы стснять не намрена. Старикъ послушалъ, послушалъ, ршилъ что ‘съ Павлой не столкуешь’, далъ ей время выговориться и ушелъ ни на шагъ не подвинувъ дла. Паулина по его уход схватилась руками за виски и принялась жалобиться на судьбу.

— О, за что, за что я осуждена жить съ такими злыми, грубыми и пустыми личностями! причитывала она.— И зачмъ я обязана страдать и мучиться изъ-за нихъ! О!

И Паулина чувствовала себя такой ‘бдняжкой’ и не прочь была порюмить, но…. но слезныя железки не выдляли солоноватой жидкости и злые глаза оставались сухи.

Мина Иванычъ весь вечеръ проболталъ съ младшею племянницей и очень мило шутилъ надъ учеными, памятуя ея отзывъ о Кононов Марья Ивановна сгорала отъ нетерпнія узнать что сказала ‘игуменья’, но опасалась вопросомъ разсердить братца. Наконецъ, когда старикъ уходилъ, улучивъ минутку, въ дверяхъ прихожей, она боязливо шепнула ему:

— Что жь, братецъ?

— Ничего, сестрица, ничего, усмхнулся въ отвтъ Мина Иванычъ,— дастъ Богъ, все уладится.

ГЛАВА ШЕСТАЯ.

Богъ далъ, все уладилось, и какъ оно уладилось никто хорошенько не зналъ, но уладилось къ общему, кром Паулины Тимоевны, удовольствію.

Примрно, дло было такъ. Черезъ день или два Кононову ужасно захотлось видть Людмилу Тимоевну, но онъ почему-то не захотлъ сознаться себ въ этомъ, а принялся уврять себя что давно не былъ у Воробьевыхъ, что это не хорошо и неприлично даже, и что вдобавокъ ему не дурно еще разъ извиниться предъ Павлой Тимоевной въ невольной невжливости. По неизвстной причин, ему показалось будто одному идти къ нимъ неловко, и онъ захватилъ съ собою Чулкова. Чрезъ три дня онъ нашелъ предлогъ побывать тамъ одинъ. Вроятно заниматься пріискиваніемъ предлоговъ показалось ему дломъ пріятнымъ и полезнымъ, по крайней мр онъ началъ цлые дни проводить въ такихъ, въ нкоторомъ смысл, грамматическихъ упражненіяхъ, и вроятно достигъ бы значительныхъ успховъ, не окажись эти упражненія въ скоромъ времени совершенно излишними. Предлоги являлись сами собою. Какъ-то Чулковъ придумалъ отправиться всмъ вмст въ театръ, на завтра пришелся четвергъ, а на послзавтра Мина Иванычъ вздумалъ праздновать день своего рожденія, пригласилъ нашихъ молодыхъ людей въ качеств гостей, а Людмилу Тимоевну быть за хозяйку, и она оказалась премилою хозяйкой.

Черезъ дв или немного больше недли, дядя, тетка, племянница и наши молодые люди, вс почувствовали себя съсвоими, а своимъ странно было бы не видться какъ можно чаще и не жить собща. По выраженію Паулины, сестра въ это время только и длала что летала. Дйствительно, оказалось что Людмила Тимоевна многаго, очень многаго не видала: пошелъ осмотръ картинныхъ галлерей, музеевъ, выставокъ а т. д. Но своимъ больше всего любилось сиживать въ свободные вечера въ уютной столовой гд ‘ття Маша чай разливала’. Тутъ, подъ шумокъ самовара, беззаботне болталось, способне читалось, веселе смялось. Изъ постороннихъ, въ ‘маленькій комитетъ’ допускался только мальчикъ Погалевъ. И по вечерамъ, когда онъ бывалъ, дозволялись всякія дурачества и шалости. Молодые просто на головахъ ходили, а старые, глядя на нихъ, утшались. Однажды М. Поль былъ особенно въ дух и увлекъ самого Мину Иваныча играть въ жмурки. Что было хохоту!

Людмила Тимоевна и Петръ Андреичъ сближались исподволь и незамтно, и сближались на хорошей почв. Милую барышню занимало все что любилъ молодой человкъ и она быстро и понятливо проникалась его взглядами, какъ только любящія женщины умютъ длать, но при этомъ не теряла своеобычности. Чулковъ, замчая такое обстоятельство, отъ души радовался.

‘Славная жена изъ нея выйдетъ, думалось ему.— Да, важно, очень важно чтобъ у жены съ мужемъ были общіе, повыше обиходныхъ, интересы. Не тогда она ему будетъ ‘помощникомъ’, когда сама на тряпки зарабатывать станетъ, а когда пойметъ его умъ, его дятельность и въ его дл будетъ въ силахъ подать добрый совтъ.’

Но Чулковъ увлекался. Не только до свадьбы было далеко, но ни Кононову, ни Людмил Тимоевн и въ голову еще не приходило что они любятъ, даже просто влюблены другъ въ друга. Это не значитъ, впрочемъ, чтобъ Эроту въ ихъ компаніи длать было нечего. Нтъ, онъ просто заглазвшись за нихъ прикурнулъ въ укромномъ уголку и сладко подремывалъ.

Вода, при извстныхъ условіяхъ, можетъ охладиться не замерзая на много градусовъ ниже точки своего замерзанія, но для этого требуется чтобъ она была въ полномъ поко. Чуть толчокъ, и вся жидкость мигомъ превратится въ твердый кусокъ. Любовь бываетъ порой похожа на такую воду, она не слышна, не видна, но пустой случай, бглое слово,— и она вдругъ скажется съ неудержимою силой. Правда, вода при такомъ замерзаніи разрываетъ сосудъ въ чемъ заключена, не разв любовь не разбиваетъ полныхъ ею сердецъ?

Кононовъ теперь не любовался Людмилой Тимоевной какъ чмъ-то для него постороннимъ, не смотрлъ на нее какъ ученый на интересный субъектъ. Онъ жилъ движеніями ея души, дышалъ ея свжестью. Разказывала ли она какъ порой видится во сн будто одта по-бальному, и много народу въ ярко освщенной зал, и самой весело, и хочется, страшно хочется шибко, шибко пробжать вдоль всей комнаты, и вдругъ, какъ совсмъ ужь ршилась пробжать, почувствуешь что на ногахъ нтъ ни чулковъ, ни башмаковъ,— онъ наяву переживалъ все это, и желаніе пробжать, и смущеніе что на ногахъ нтъ чулковъ. Одинъ разказъ Людмилы Тимоевны особенно нравился Кононову.

— Я, знаете, очень конфузлива отъ природы, разказывала она.— Теперь я, слава Богу, справляюсь съ собою, а прежде, въ институт, просто ужасно было. Сконфужусь, и непремнно разсмюсь, чувствую что глупо смюсь, а удержаться никакъ не могу. Въ Великомъ Посту меня всегда назначали пть предъ алтаремъ, знаете, это антионы называется. И бывало, какъ выходить, я сама не своя, красню, блдню и чувствую: сейчасъ, вотъ сейчасъ разхохочусь. Боже мой, что длать? Бранишь, бывало, себя, усовщиваешь, уговариваешь что смяться не прилично, и въ церкви и въ такую минуту грхъ большой. Нтъ, ничто не помогаетъ. И я, бывало, начну стращать себя, придумаю что-нибудь самое, самое страшное: будто дядя умеръ, или съ сестрой большое несчастіе случилось. И когда настращаешь себя хорошенько, вся, вся, всмъ сердцемъ издрогнешь и замрешь,— тогда только забудешь что теб сейчасъ выходить пть. И выйдешь спокойно, и поешь особенно какъ-то, съ чувствомъ… нтъ, не съ чувствомъ, а… а благоговйно, какъ батюшка говорилъ.

И Кононовъ, слушая, переживалъ не только вс моменты разказа, но ему казалось: онъ видитъ какъ дрожала ея молодая душа и какъ этотъ трепетъ разршался благоговйнымъ чувствомъ. Думая о Людмил Тимоевн, онъ всегда вспоминалъ именно этотъ разказъ и ему таково мучительно хотлось снова его слушать, слушать и слушать, чтобъ опять дрожать и замирать сердцемъ вмст съ ея душою. Но онъ ни за что не ршился бы просить ее повторить разказъ, ему казалось не хорошимъ, чуть не преступнымъ, произвольно вызывать тотъ душевый мотивъ что звучалъ въ ея словахъ. Когда же она сама наводила рчь на это (можетъ-бытъ, она смутно чувствовала какъ оно дорого ему), Петръ Андреичъ бывалъ безмрно счастливъ.

Людмила Тимоевна въ свою очередь просила его разказывать. Онъ охотно толковалъ о Полнов и Василь Васильевич. Полновъ ей нравился, но Василья Васильича она любила.

— Онъ такой славный, говорила она,— и прямой. Сердце у него прямое, не лукавое. Какъ бы желала я его видть!

Чулковъ, любуясь влюбленною парочкой, часто весело и незлобиво шутилъ надъ ними. Разъ онъ самымъ серіознымъ тономъ принялся уврять Людмилу Тимоевну будто у Кононова заграничный паспортъ въ карман, и что онъ скоро узжаетъ на-всегда изъ Россіи чтобы въ Италіи заняться изученіемъ искусства. Противъ ожиданія Чулкова, извстіе это ни мало не растревожило милой барышни. Быть-можетъ оно показалось ей ужь слишкомъ несбыточнымъ, она только улыбнулась и спросила Кононова, правда ли это? Тотъ со смхомъ отвчалъ что правда и подумалъ: ‘откуда онъ (Чулковъ) взялъ это? или я когда-нибудь бредилъ подобными глупостями?’

Мина Иванычъ почему-то принялъ такое намреніе молодаго человка за непреложное, и одобривъ планъ путешествія съ научною цлію, началъ съ жаромъ толковать что имть при этомъ тайную мысль никогда не возвратиться въ отечество значитъ не любить родины, и поступить хуже чмъ такъ-называемые наши политическіе эмигранты. Старикъ не видлъ что Чулковъ подкрплялъ его доводы энергическими жестами и переглядывался съ Людмилой Тимоевной. При одномъ черезчуръ энергическомъ жест оба вдругъ расхохотались и Кононовъ завторилъ имъ. Старикъ съ изумленіемъ посмотрлъ на Чулкова.

— Чего ты? спросилъ онъ.

— Ахъ, ддушка, вы насъ съ Людмилой Тимоевной спросили бы, отпустимъ ли мы его?

— Не знаю какъ вы, Владиміръ Дмитричъ, а я держусъ мннія сестры и не посягаю ни на чью свободу, отвчала барышня и вскочивъ выбжала изъ комнаты.

Старикъ посмотрлъ вслдъ племянниц, помолчалъ, точно соображая, и вдругъ разсмялся таково заразительно что засмялись и наши пріятели и вернувшаяся Людмила Тимоевн. И долго не умолкалъ смхъ, и каждый смялся своему смху.

Въ отместку за шутки Чулкова, Петръ Андреичъ и Людмила Тимоевна подсмивалась надъ нимъ. Людмила Тимоевна часто выражала желаніе видть Чулкова влюбленнымъ.

— О, онъ должно-быть очень хорошъ влюбленнымъ! поддакивалъ Кононовъ.

— Напротивъ, вовсе нехорошъ, отвчалъ однажды Чулковъ.— Кто во хмлю, какъ я, хорошъ, въ любви всегда дуренъ. Видите, милая барышня, любовь весьма на хмль похожа. Хорошо такъ влюбленнымъ быть чтобы въ голов чуточку шумло, какъ посл бокала, другаго шампанскаго, но трудно на этомъ градус удержаться, а перехватишь — бда. Но со мной хуже штука случилась: я какъ-то ошибкой вмсто шампанскаго два бокала fine champagne хватилъ. А надо вамъ знать, эта штука прескверно на нервы дйствуетъ. И совсмъ я расклеился: придешь къ предмету и чувствуешь что необозримо глупъ и вдобавокъ нервы шалятъ. Захочешь улыбнуться, а вмсто того уголъ рта самымъ противнымъ образомъ задергается. Мн-то больно, а предмету смшно. Съ тхъ поръ я влюбляться — баста.

— А вы женились бы, Владиміръ Дмитричъ, вставила тетя Маша,— и тогда успокоились бы.

— Не догадался, простодушно отвчалъ Чулковъ.

— Онъ врно думаетъ что и женитьба на хмль похожа, сказала Людмила Тимоевна.

— Нтъ, милая барышня, женитьба боле спокойному заобденному винопитію подобна. Только надо чтобы вино по вкусу вышло, пріятно, слова нтъ, подкрпляться благоразумнымъ бордо или утшаться солиднымъ портеромъ, но не дай Богъ такое попадется что глотокъ, то рожа на сторону. И это цлый-то вкъ!

Съ этого разговора, у Людмилы Тимоевны явилась новая затя: женить Чулкова. Кононовъ поддерживалъ ее въ этомъ благомъ намреніи. Самъ Чулковъ просилъ найти невсту. Поочередно перебрали всхъ знакомыхъ барышень, и вс были забракованы Владиміромъ Дмитричемъ. Наконецъ, въ одинъ прекрасный вечеръ, онъ пришелъ угрюмый и объявилъ что какъ ему ни горько и ни стыдно, но онъ узнаетъ ‘любви примты’ въ своемъ сердц.

— Нарочно говоритъ! замтила Людмила Тимоевна.

Но Чулковъ сталъ уврять что вовсе не шутитъ и уврялъ такъ искренно что заинтриговалъ всхъ. Стали спрашивать кто же эта счастливица овладвшая его сердцемъ, онъ долго не хотлъ открыть, и наконецъ объявилъ:

— Любовь Петровна Мучицина.

Любовь Петровна была небогатая дворянская двица и пріятельница тти Маши, она обладала черезчуръ черными и черезчуръ выразительными глазами и была въ такихъ лтахъ когда двицы становятся особенно склонны къ сентиментамъ. Одно время, вслдствіе постоянныхъ насмшекъ Паулины, она не бывала вовсе въ дом, и теперь снова появилась. Никто не ожидалъ что Чулковъ назоветъ именно ее, а потому никто и не заподозрилъ шутки.

— Что же…. что же вы нашли въ ней? съ запинкою произнесла Людмила Тимоевна.

— Она мн вся нравится, отвчалъ Чулковъ,— но главное фамилія у нея прекрасная: такая хозяйственная.

Вс разсмялись, и шутка пошла въ ходъ. При первомъ же посщеніи Любови Петровны, барышня шепнула ей о неравнодушіи Чулкова, а Владиміръ Дмитричъ особенно тонкою фистулой началъ говорить съ ней о самыхъ возвышенныхъ предметахъ. Такой тонкій намекъ на чувства былъ по достоинству оцненъ двицей Мучициной, и она всячески стала поощрять ухаживанія Владиміра Дмитрича. При свиданіяхъ съ избранникомъ ея сердца, она, подобно Смольгольскому барону, и хладла, и горла, и дрожала, а возвратясь домой съ жаромъ начинала заниматься математикой, или говоря безъ поэтической метафоричности, весьма тщательно и осторожно, боясь ошибиться на мсяцъ, даже на день, подводила итогъ своимъ годамъ и по теоріи вроятностей высчитывала возрастъ Чулкова. Къ несказанному удовольствію двацы, по ея разчету она оказывалась въ такомъ возраст когда можно еще надяться понравиться мущин, по тмъ же разчетамъ обнаруживались примры счастливыхъ браковъ между супругами когда разница въ лтахъ доходила даже до пятнадцати. ‘А между нами, утшалась двица, разница всего на пять, или много, много на семь лтъ.’ Но какъ ни разчитывала двица, не могла добиться положительно кто кого старше на семь лтъ: она ли Чулкова, онъ ли ея.

II.

Павла Тимоевна окончательно уединилась и затворилась въ своей кель. Она повидимому заложила уши и закрыла глаза на все что длается въ дом, но только повидимому въ душ она болла и страдала. Когда до ея комнату доносился изъ столовой веселый смхъ, Паулина воздыхала и размышляла о сует міра сего. Всякій разъ какъ она узнавала что сестра ‘опять куда-то улетла’ (она очень хорошо знала куда именно, но облюбовала въ послднее время неопредленность выраженій во всемъ что касалось сестры), Паулина предавалась скорби. ‘Вдь и съ ихъ точки зрнія можно бы дльне употреблять время’, думала она. А время употреблялось такъ не дльно что вскор пришлось уничтожить четверги. Случилось что два четверга кряду ни тти Маши, ни Людмилы Тимоевны не было дома. ‘Говорятъ, он хозяйки хорошія, сердилась Паулина, — а вотъ чай разлить некому.’ Къ тому же, собранія устроенныя ради цлей чистопедагогическихъ теперь оказывались совершенно излишними. ‘Я для нея же хлопотала, надумалась Паулина, и не виновата что мной пренебрегаютъ.’ И вотъ въ одинъ прекрасный четвергъ постителямъ было объявлено что четверги впредь до возобновленія прекращаются. Изъ четверговыхъ постителей врными Паулин Тимоевн остались только куцая пріятельница и господинъ Хамазовъ.

Замчено было что Іоанникій Іосифовичъ началъ усердне чмъ прежде посщать Воробьевыхъ. Онъ не разъ порывался втереться въ ‘маленькій комитетъ’, но безъ успха. Замтилъ ли онъ сухость тона, или то было слдствіемъ его тонкаго разчета, но онъ сталъ появляться въ столовой на самое короткое время. Однако какъ ни кратко было это время, акцизный чиновникъ успвалъ каждый разъ сказать какую-нибудь мудрую сентенцію и уходя нестерпимо таращилъ на Людмилу Тимоевну свои рачьи глаза, и остальныхъ обводилъ язвительною улыбкой. Въ этой улыбк, по мннію г. Хамазова, ясно выражалась извстная читателю пародія на слова Печорина. Никто не только не проникалъ смысла язвительной улыбки, но даже не замчалъ самой улыбки. Мальчикъ Погалевъ, когда господинъ Хамазовъ являлся при немъ, приходилъ въ ужасное негодованіе а однажды предложилъ чудесное средство ‘какъ навсегда выкурить противнаго Нжинца’. Чудесное средство состояло въ тонъ чтобы на вс рчи Нжинца отвчать да, или нтъ, и притомъ да когда слдуетъ сказать нтъ, и наоборотъ.

— У насъ былъ воспитанникъ, пояснялъ онъ,— который любилъ подслушивать и потомъ переносить. Мы съ нимъ эту штуку продлали, и отлично вышло.

Несмотря на свидтельство столь удачнаго опыта, проектъ Погалева, къ немалому его огорченію, былъ отвергнутъ.

Господинъ Хамазовъ, уходя изъ столовой, не уходилъ изъ дому. Онъ направлялся въ келью Паулины.

Она, чтобы доказать сестр что господинъ Хамазовъ, несмотря на сомнительную логичность нкоторыхъ его мнній, все-таки выше многихъ пошлыхъ личностей, оказывала особую благосклонность къ Іоанникію Іосифовичу тмъ охотне что на счетъ спорнаго пункта онъ представилъ весьма удовлетворительныя объясненія.

— Людмила Тимоевна не совсмъ точно поняла меня, сказалъ онъ.— Я вроятно только указалъ ей на существованіе подобнаго мннія, которое у насъ (господинъ Хамазовъ презрительно улыбнулся), при общей неразвитости, не пользуется еще правомъ гражданства, но въ Западной Европ составляетъ такъ-сказать суть воззрній всхъ истинно-просвщенныхъ и либеральныхъ передовыхъ дятелей. И я удивляюсь, Паулина Тимоевна, что при вашемъ широкомъ взгляд на вещи и при вашихъ обширныхъ познаніяхъ (Паулина благосклонно улыбнулась), это мнніе не одобряется вами. Впрочемъ, не скрою, я держусь (на лиц Паулины появилась гримаса, и господинъ Хамазовъ поспшилъ оговориться), или врне держался одно время этого мннія. Положимъ оно ошибочно, и я даже убдился окончательно въ его ошибочности, но лучше ошибаться съ Прудономъ и другими новаторами, чмъ быть правымъ съ какимъ-нибудь доморощенымъ гнильемъ.

Господинъ Хамазовъ остался очень доволенъ произнесенною галиматьей и мимоходнымъ сравненіемъ своей особы съ Прудономъ. О, господа Хамазовы мелко не плаваютъ: вытвердивъ фразу ‘la proprit cest le vol’ и разумется не понимая ея смысла, они норовятъ прямо въ Прудоны, да и то на первое только время, до открытія боле выгодной вакансіи!

‘А я умно задумалъ сблизиться со старшею сестрицей’, подумывалъ порой Іоанникій Іосифовичъ,— эта статья — важнецъ. Воронье пугало (читай: Мина Иванычъ) не вчно же будетъ торчать въ Питер, уберется когда-нибудь на свой огородъ, и тогда….’

Но тутъ, отъ избытка самыхъ сладостныхъ чувствъ, Іоанникій умолкалъ и закрывалъ свои пружинные глаза.

III.

Не всмъ суждено жить своею жизнью, многіе довольствуются отраженною. Такъ Кононовъ и Людмила Тимоевна жили своею жизнью, а Амфилохій Рудометкинъ, Амалія и Петровна довольствовались ея отраженіемъ.

Амфилохій по нкоторымъ словамъ своей ученицы заключилъ что тонкачъ Кононовъ ей весьма не противенъ, и слпая ревность забушевала, какъ Новгородское вче, въ его груди. Онъ чаще и чаще думалъ о своей талантливой учениц, и въ думахъ называлъ ее ‘свтлою, прекрасною и возвышенною’. Обращалась ли мысль вслдъ за этимъ къ самому Амфилохію, онъ величалъ себя ‘пьяною свиньей которой и думать-то не слдъ о такой двушк’. Амфилохію мучительно хотлось узнать выйдетъ ли его ученица за тонкача или нтъ. Сколько онъ ни соображалъ объ этомъ деликатномъ предмет, ни къ какому ршительному заключенію не приходилъ, а посему заблагоразсудилъ разузнать о немъ хитростью, и одного только не зналъ: въ чемъ сія хитрость состоять должна…

Господинь Худышкинъ, за сто верстъ чуявшій предстоявшую выпивку, заходя для умныхъ, необходимыхъ для артиста, бесдъ къ Чулкову, по своей общительности сблизился съ Рудометомъ и даже выпилъ съ нимъ на ты.

И вотъ случилось такъ: Семенъ Иванычъ тосковалъ цлый день, и весь день его куда-то тянуло, но онъ сидлъ дома, потому что не зналъ куда именно его тянетъ и главное по неимнію наличныхъ. Около шести часовъ, повинуясь влеченію сердца, онъ вышелъ прогуляться и на свжемъ воздух благая мысль оснила его. ‘Пойду-ка я къ Рудомету, хотя сегодня и не первое число, но….’ И Семенъ Иванычъ прибавилъ шагу, боясь опоздать. Амфилохій, размышлявшій на досуг все о томъ же и снова о томъ же, мрачно и сурово встртилъ художника. Семенъ Иванычъ, поболтавъ съ полчаса, съ грустью подумалъ что необманное предчувствіе сегодня надуло его и взялся было на шляху, какъ вдругъ Амфилохій вспомнилъ что Кононовъ живетъ на квартир у этого самаго Худышкина, а стало если жилецъ что задумалъ, то квартирохозяину должно быть оно извстно досконально. И слдомъ Рудометкинъ понялъ въ чемъ должна состоять ‘хитрость’.

— Куда жь ты, Худышъ? посидлъ бы, а потомъ похалъ бы. Семенъ Иванычъ счелъ долгомъ покочевряжиться.

— Нтъ, братъ Рудометъ, некогда: работы пропасть.

— Разв ночью можно рисовать?

— Образа, случается, а при свчахъ малюемъ.

— Э, да полно, чортъ! Оставайся!

— А что, чортъ, разв и въ самомъ дл остаться?

Семенъ Иванычъ остался и вскор они закатилась. Посл изрядныхъ возліяній, въ тотъ мрачный часъ когда Гамлетъ готовъ былъ пить живую кровь, мрачный Амфилохій, до того не ршавшійся заговорить о дл, вдругъ ощутилъ въ груда геройство чрезмрное.

— А вдь твой жилецъ женится, брякнулъ онъ.

Художникъ чуть было не отрезвлъ съ испугу. Какъ, жилецъ женатся, съдетъ съ квартиры и лишитъ его, Худышкина врнаго дохода!

— Врешь, ршительно и настойчиво крикнулъ онъ, точно ршительностью и настойчивостью могъ измнить велнія судьбы.

Рудометкинъ почувствовалъ что перехватилъ.

— То-есть, поправился онъ,— я не говорю что онъ женится, а онъ ухаживаеть, и я даже боюсь что не женатся. Эти развиватели никогда не женятся.

— Разв онъ развиватель?

— Еще какой! Разв ты не замчалъ?

Господинъ Худышкинъ не только не замчалъ что Кононовъ развиватель, но даже не понималъ хорошенько что оно такое ‘развиватель’ значитъ, но сознаться въ этомъ не пожелалъ, а потому неопредленно спросилъ:

— Какой такой развиватель?

— Какъ и вс они, неопредленно же отвчалъ Амфилохій.

— А именно?

— А именно они тмъ и занимаются что ухаживаютъ, а потомъ…— Рудометкинъ запнулся:— а потомъ какъ возмутятъ душу двушки… Словомъ, какъ наскучитъ — бросятъ.

— Ну, сознайся, Рудомтка, съ укоризной заговорилъ художникъ,— что совралъ. Я, братъ, Кононова лучше тебя знаю, онъ язва, правда, но чтобы такое, да еще надъ благородною барышней сдлалъ, ввкъ не поврю.

О, Боже, въ какомъ низкомъ и превратномъ смысл понялъ художникъ слова учителя! Амфилохій сгорлъ отъ стыда, и ему стало горько и обидно,

— Ахъ ты, мазунъ ехидный! обозлился онъ на господина Худышкина.— Разв я въ такомъ смысл? Я въ духовномъ. Вдь я по-русски, кажется, теб оказывалъ что они словами возмущаютъ душу. Душу, понимаешь?

Господинъ Худышкинъ не понималъ, но отвчалъ утвердительно.

— Понимаешь, они заставятъ двушку влюбиться въ себя, а потомъ бросятъ: страдай, молъ, несчастная! А любить какъ… какъ…— Рудометкинъ затруднился сравненіемъ.— Ну словомъ, любить какъ мы съ тобой, они не умютъ.

— А ты разв былъ влюбленъ? вытаращивъ глаза на Амфилохія, спросилъ художникъ.

— Я-то? Я-то не былъ влюбленъ? съ чувствомъ ударяя себя въ грудь, проговорилъ Рудометкинъ.

— Въ кого же? полюбопытствовалъ художникъ.

— Она, братъ, не знатная была, простая, но душа, душа!

— Душа главное, согласился художникъ.

И Амфилохій разказалъ цлую исторію: она была горничная, но понятлива необыкновенно, онъ обучилъ ее грамот и даже по-французски (въ скобкахъ: Амфилохій самъ едва брелъ по-французски), она любила его, и онъ, какъ честный человкъ, хотлъ жениться и даже день свадьбы былъ назначенъ. Словомъ, исторія была удивительная, но еще удивительне что хотя во всей исторіи и слова правды не было, Рудометкинъ разказывалъ ее съ необычайнымъ чувствомъ, даже съ паосомъ. О, не думайте чтобъ это было только слдствіемъ выпивки! Нтъ, чувство было непритворное: Амфилохій, самъ того не сознавая, открывалъ въ эту минуту свою душу художнику.

— Отчего жь ты не женился, когда день свадьбы, какъ говоришь, былъ назначенъ?

— Она… умерла!

Господинъ Худышкшмъ почему-то заинтересовался узнать когда именно это было.

— Когда?— Требовалось сказать дату, и Амфилохій отвтилъ первое что въ голову пришло:— Въ холерный годъ, когда въ послдній разъ холера была.

— Отъ холеры! съ непритворныхъ ужасомъ вскричалъ художникъ, и даже слегка поблднлъ.

— Дуракъ! прогремлъ въ отвтъ Амфилохій:— смерть отъ холеры почему-то показалась ему въ высшей степени оскорбительною для памяти любимой двушки. Онъ помолчалъ и прибавилъ:— Нтъ, отъ чахотки.

И онъ сталъ описывать ея предсмертныя страданія, и опять непритворное чувство зазвучало въ его словахъ. О, не ея смерть, не смерть понятливой горничной съ душою описывалъ онъ: ему казалось что самъ онъ, Амфилохій, умираетъ отъ любви къ ‘возвышенной, свтлой и прекрасной’. Но какъ раньше сочиняя повсть любви, такъ и теперь умирая чахоткой, Амфилохій даже и въ мысляхъ не назвалъ по имени ее, настоящую ее. И эту черту стыдливой деликатности я съ особымъ удовольствіемъ отмчаю въ пьяномъ Рудомет.

Разказъ о смерти отъ чахотки въ соединеніи съ ужасомъ отъ холеры произвели непріятное впечатлніе на чувствительную душу художника, вообще не расположеннаго къ ‘страшнымъ вещамъ’ и побоявшагося смертнаго часа.

— Постой, однако, перебилъ онъ изліянія Амфилохія,— ты что-то началъ про Кононова да не кончилъ. Что же, женится онъ?

— Женится.

— На комъ?

Назвать ее, и гд жь, въ кабак,— нтъ, Амфилохій скорй убилъ бы себя.

— Что жь молчишь?.. Э, совралъ, братъ Рудометка! Постращать меня хотлъ что жилецъ съдетъ.

— Спроси Чулкова, онъ скажетъ теб на комъ, съ трудомъ проговорилъ Амфилохій.

Ссылаясь на Чулкова, онъ покорился необходимости: иначе, казалось ему, никогда не разршатся его мучительныя сомннія. Такая ссылка успокоила художника.

— Ладно, спрошу, отвчалъ онъ.

— Разузнай, разузнай ты мн, залепеталъ Амфилохій.— И если разузнаешь, требуй чего хочешь, я все исполню… Но если онъ да не женится! пробурчалъ онъ немного погодя.

Амфилохій не договорилъ и грузно стукнулъ по столу кулакомъ. Художникъ не слышалъ восклицанія Рудометкина и не замтилъ энергіи его жеста: онъ соображалъ чего бы потребовать съ Амфилохія.

— Слушай, Рудометка, сказалъ онъ надумавшись.— Я теб все досконально разузнаю, только уговоръ дороже денегъ: коли Кононовъ женится, ты ко мн на квартиру передешь.

— Согласенъ, отвчалъ Рудометкинъ и быстро вставъ, вышелъ изъ комнаты.

Художникъ ждалъ пять, семь, десять, двнадцать минутъ, наконецъ за четверть, а Рудометкинъ не возвращался. ‘Что онъ тамъ?’ спохватился Семенъ Иванычъ и обратился къ половому. Въ отвтъ онъ услышалъ что Амфилохій Григорьевъ расплатились за буфетомъ и ухали.

‘Ахъ чортъ! подумалъ художникъ,— а я было надумался задатокъ съ него за квартиру взять. И тащись теперь на Васильевскій пшкомъ!’

— А что, обратился онъ къ половому, Амфилохій Григорьичъ не говорили что если я спрошу чего, на ихъ счетъ записать?

— Никакъ нтъ-съ, ухмыльнулся половой.

— Экой непредупредительный! измыслилъ вслухъ Семенъ Иванычъ и вздохнувъ поплелся домой.

Амфилохій, свши на сани, далъ Семену адресъ куда везти, но лихачъ, услышавъ что сдокъ нсколько разъ проговорилъ: ‘А если нтъ, убью’, и опасаясь уголовья, свезъ его прямо домой.

IV.

На другой день хитрая Петровна и легкомысленная Амалія, въ ожиданіи пробужденія Семена Иваныча, бесдовали о излюбленномъ предмет. Амалія, по обычаю, всемрно отрицала что Кононовъ влюбленъ въ нее, и чмъ больше отрицала, тмъ сильне уврялась въ справедливости Петровниныхъ доводовъ.

— Да сами же вы вчера говорили что онъ ласковй сталъ! воскликнула компанйонка.

Хозяйка не отрицала.

— Ну, и я вамъ сказку что точно ласковй сталъ, подтвердила отъ своего именаи компаньйонка.

И это отрицать нельзя было.

— А потомъ вы же говорили что веселымъ нашъ Петръ Андреичъ сдлался. А ужь когда человкъ веселымъ и ласковымъ становится, значитъ влюбимшись. И вы, Амалія едоровна, не спорьте: самыя врныя эти примты, врнй ихъ нту.

Блондинка и не думала спорить.

— А кром какъ въ васъ, въ кого же ему?

Амалія едоровна вскочила и замахала руками.

— Лтъ, измыслила она посл нкотораго молчанія,— вотъ вы, Петровна, все говорите что онъ скажетъ мн, а онъ до сихъ поръ ничего не говорилъ.

— Нельзя же, Амалія едоровна, сразу. И поврьте, въ этомъ никакой пріятности нтъ. Онъ мущина политичный и всю эту маханику понимаетъ. А секретъ этотъ, что въ скоротечности пріятности нтъ, мн актриска одна открыла, а ужъ ихъ на этотъ счетъ взять. Самыя что ни есть по этому предмету дамы чувствительныя. Вотъ и онъ подумаетъ, подумаетъ, надумается и объяснитъ.

— Ахъ! томно вздохнула Амалія.

Въ эту минуту послышалось чиханье господина Худышкина. Художникъ, проснувшись, трижды чихнулъ и почелъ это за хорошій для здоровья признакъ и за таковое же для исполненья желанья предзнаменованье. А желанье Семенъ Иваныча могло заключаться только въ скорйшемъ къ нему на квартиру перезд Амфилохія, ибо онъ проснувшись немедленно вспомнилъ о вчерашнемъ. И Семенъ Иванычъ замечтался было о томъ каково Рудометка будетъ справлять новоселье, какъ въ полуотворенную дверь глянула Амалія едоровна.

— Чего еще? окрысился художникъ съ неудовольствіемъ отрываясь отъ мечтаній.

— Чаю…

— Да, чаю, тмъ же недовольнымъ тономъ продолжалъ Семенъ Иванычъ.— Вы, прости Господи, только и знаете что сть да пить, а того не думаете легко ли мн денежки достаются. Ну, что сегодня длала?— И не дождавшись отвта смущенной блондинки:— Самъ скажу: все утро прокофейничали да протрещали съ этою дурой Петровной, а нтъ того чтобы мн помогать на хлбъ зарабатывать.

— Ты знаешь…

— Я-то знаю, вотъ вы ничего не знаете! торжественно и грозно перебилъ россійскій Рафаэль.

— Мы, самъ знаешь, работаемъ, но когда негд доставать…

— Надо поискать, столь же грозно продолжалъ художникъ.— Ну да гд вамъ! Вы съ Петровной вчно вчерашняго дня ищите. Впрочемъ, Богъ съ вами, внезапно смилостивился Семенъ Иванычъ,— я за васъ подумалъ, я вамъ работу нашелъ, не прозвайте только. Приданое шить требуется, богатое. Кононовъ женится.

У Амаліи едоровны руки, какъ мертвыя, ударились о полы.

— Что, аль не по вкусу пришлось? съ грубымъ смхомъ воскликнулъ любовникъ.— Думали: сосиськами кормитъ, такъ и души въ васъ не чаетъ? Нтъ-съ, почище васъ нашелъ, на графин женится.

Почему Семену Иванычу вздумалось приврать о графин, онъ самъ не зналъ, быть-можетъ, мечта о перезд Рудомега и соединенномъ съ нимъ графин водки была причиной такого невольнаго каламбура. Какъ бы то ни было, приварка о графин успокоительно подйствовала на блондинку: если она и предпочтена, то не простой смертной.

— Нтъ, отвчала она,— ты говоришь, онъ женится, а кто же намъ дастъ приданое шить?

Столь простое препятствіе не приходило въ художникову голову, и онъ задумался.

— Ты вотъ что, наставительно началъ онъ,— не вздумай самого спрашивать. Еще разсердится, пожалуй, я вдь по секрету узналъ. А ты Чулкова разспроси да осторожненько, чтобы дла не испортить. Онъ васъ и отрекомендуетъ. Слышишь: осторожно? Ну да я на тебя надюсь: ты у меня умница. Ну, ступай же, да чайку…

— Нашъ Кононовъ на графин женился, Семенъ Иванычъ по секрету узнавали, объявила хозяйка компаньйонк, входа въ кухню.

— Какъ женился? Да куда жь онъ жену-то двалъ?

Хитрая компаньйонка, пораженная встью, не догадалась что ошибка во времени произошла вслдствіе душевнаго волненія хозяйки.

— Будетъ жениться, поправилась Амалія.

— Когда?

И не дождавшись отвта, Петровна быстро накинула пеструю шаль на голову, точно опасаясь что безъ таковой предосторожности взбудораженныя извстіемъ мысли разлетятся во вс стороны черезъ черепныя поры, и слдомъ шмыгнула въ двери. Куда она спшила, компаньйонка сама не знала и опамятовалась только у мелочной лавочки.

— А жилецъ-то нашъ, про котораго я еще вамъ разказывала, объявила она вбгая въ лавочку,— женится вдь, какже. Самъ-то изъ студентовъ, а графиню подцпилъ.

— Такъ-съ, невозмутимо отвчалъ лавочникъ, кладя на кости тридцать три съ четвертью копйки.

— Помилуйте! опротестовала лавочникову невозмутимость Петровна.— Гд жь это слыхано чтобы студентъ да на графин! И притомъ поврежденіе въ ум иметъ.

— Такъ-съ, отвчалъ лавочникъ сбрасывая съ костей дв копйки.

— Какже, какже! И все отчего? Въ книги зачитывался. Шутка ли всю Библію сначала какъ слдъ, а потомъ на изворотъ, отъ доски до доски прочелъ: не мудрено что и повредился.

— Что мудренаго! попрежнему безмятежно отвчалъ лавочникъ и обратясь къ вошедшей горничной отпустилъ ей восьмушку чаю и затмъ уже снова обратился къ Петровн:— А впрочемъ бракъ дло священное и даже Богу угодное, объявилъ онъ.

И купецъ, отложивъ счеты въ сторону, не безъ умиленія поглядлъ на образъ и воздохнулъ.

Время шло да шло, до Святокъ оставалось примрно дв недли. Тетя Маша сумерничала со своею пріятельницей двицей Мучицыной. Бесда эта, какъ многія ей подобныя, происходила въ тети-Машиной комнат, при чемъ тетя сиживала на любимомъ своемъ мст — на большомъ, окованномъ и покрытомъ стариннымъ ковромъ сундук, стоявшемъ въ углу около печки. Сундукъ этотъ былъ личнымъ врагомъ Павлы Тимоевны, она ‘видть его не могла’ и много разъ просила тетку выбросить эту старую ‘дрянь’. Марья Ивановна на за что не соглашалась: сундукъ былъ давно въ семь и вдобавокъ ей нравился. Чуть ли не эта гонимая цивилизованною данностью мебель послужила яблокомъ раздора между теткой и племянницей, а вполн достоврно что была она долгое время источникомъ немалыхъ огорченій и даже слезъ для тети Маши. Быть-можетъ потому-то и былъ сундукъ для нея таково дорогъ и любезенъ.

— Ужь давнымъ-давно я замчала, повствовала тетя Маша,— что между ними что-то такое начинается и очень хорошо все это видла. А Петра Андреича, вотъ не поврите, Любовь Петровна, я съ перваго взгляда полюбила. Коли хорошій человкъ, такъ этого ужь не скроешь и сейчасъ это видно. А понравился онъ мн тмъ что не въ ноншнихъ, Богъ съ ними! Съ нами, старухами (‘Какіе же еще кром тебя здсь старухи?’ не преминула подумать Mlle Мучицина) разговаривать не брезгуетъ и почтительнымъ быть уметъ. Вдь за это больше и не взлюбила его наша игуменья.— Павл Тимоевн теперь отъ тети Маши иного званія какъ игуменья не было.— Ну, и сами знаете, Любовь Петровна, глаза у него…— Тутъ слдовало уже извстное читателю описаніе достоинствъ Кононова.— Братецъ Мина Иванычъ, по своей учености, конечно ничего этого не замчалъ, и вотъ какъ-то разъ приходитъ и начинаетъ на чемъ свтъ стоитъ Петра Андреича намъ съ Людочкой расхваливать. Я помалчиваю себ, да какъ на Людочку взгляну, просто насилу удержаться могу, смшокъ меня разбираетъ. Братецъ и до сихъ поръ думаетъ что я ничего не знала и всего этого давно не замчала.

Тетя Маша явно преувеличивала и свою проницательность и свое ‘во всемъ этомъ’ значеніе, но вовсе не изъ желанія потщеславиться предъ Любовью Петровной. Далеко нтъ. Доброй старушк казалось что все оно точно такъ происходило какъ она сказывала, боле, она не шутя огорчалась бы, начни кто-нибудь уврять ее въ противномъ. Такое невинное самообольщеніе было потребностью ея любящаго сердца, она просто не могла выдлить себя изъ ‘всего этого’ и не за то обидлась бы на возстановителя истины что онъ заподозрилъ бы ее въ ложныхъ показаніяхъ, а за сомнніе будто такое важное въ семь дло случилось безъ ея вднія и полнаго сочувствія. Такое невинное самообольщеніе вдобавокъ возвышало и укрпляло ея сердце. Конечно, тетя Маша всегда готова была все сдлать для Людочки, но случись теперь нужда въ ея самопожертвованіи, добрая старушка испытала бы особое радующее и счастливящее чувство.

— Онъ однако формальнаго предложенія еще не сдлалъ, съ подавленнымъ вздохомъ отвчала двица Мучицына, разумя подъ нимъ Владиміра Дмитрича.

— Что вы, Любовь Петровна, какъ вамъ не грхъ это говорить! съ жаромъ укоряла ее старушка.— Разв можно такъ скоро? Пусть познакомятся, узнаютъ другъ друга. А то насмотрлась я на ноншнія свадьбы скоросплыя: сегодня познакомились, завтра повнчались, а черезъ недлю гляди и разъхались. Нтъ, устройся у нихъ скоро, я, вотъ ей-Богу, сама воспротивилась бы и братца Мину Иваныча противиться наставала бы.

Тетя Маша невинно лукавила. Не только она не воспротивилась бы, а еще меньше стала бы наставлять Мину Иваныча, куда! Она спала и видла что предложеніе сдлано, и Людочка съ Петромъ Андреичемъ объявлены невстой и женихомъ. А лукавила она потому: ея сердцу казалось непозволительнымъ даже чуточное осужденіе (а таковое, по ея мннію, заключалось въ словахъ пріятельницы) любимыхъ и любящихся существъ. Черноокая два охотно соглашалась съ доводами старушки: они объясняли ей почему Чулковъ до сихъ поръ не заикался о формальномъ предложеніи.

— А вдь по настоящему, продолжала Марья Ивановна,— мой интересъ чтобъ оно поскорй устроилось.

— Вамъ-то что же? съ удивленіемъ спрашивала Любовь Петровна, и съ немалымъ сердцемъ въ самомъ оскорбленномъ тон про себя думала: ‘Скажите, и она туда же! Для меня оно важне, да и то соглашаюсь ждать.’

— Я тогда къ братцу или къ Людочк перехала бы, а то мочи моей нтъ. Къ игумень-то нашей подступу нтъ, какъ братецъ Мина Иванычъ образумилъ ее, чуть ли не зле еще стала. Спросить: не хочешь ли бифстексу къ завтраку, а она фыркаетъ: ‘ничего’, говоритъ, ‘не знаю, длайте по-своему, ничьей я свободы не стсняю.’ Затвердила, прости Господи, эту свободу какъ сорока Якова.

Коснувшись отношеній къ старшей племянниц, старушка касалась своей слабой струны и не могла удержаться чтобы въ сотый разъ не разказать объ обидахъ отъ Павлы и чмъ эта ей обязана. О, еслибы Павла Тимоевна разъ въ недлю или дважды въ мсяцъ, но съ непритворною лаской, хотя бы о сущихъ пустякахъ говорила съ ней, никогда такія рчи и въ голову тети Маши не приходили бы! Любовь Петровна, памятуя ею самой отъ Павлы Тимоевны понесенныя оскорбленія, всегда терпливо и сочувственно выслушивала эти жалобы, а разъ или два, по той же причин что заставила Жида удавиться, всплакнула даже, но отнюдь не по поводу воспоминаній, а такъ просто, отъ полноты чувствъ.

‘О, еслибы знали люди о чемъ я плачу!’ твердила про себя Mlle Мучицына въ то время какъ слезы лились изъ ея слишкомъ выразительныхъ и черезчуръ черныхъ очей.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.

Господинъ Хамазовъ, возлежа на лож во всемъ великолпіи восточнаго наряда, совершалъ кейфъ, то-есть, попросту, попивая кофе немилосердно палилъ папиросы, валяясь на диван въ халат и туфляхъ. Я дозволилъ себ нсколько возвышенный тонъ вовсе не потому, какъ многіе могутъ подумать, что узорный халатъ господина Хамазова былъ необычайно хорошъ и не потому даже что былъ онъ вдобавокъ подаркомъ, gage d’amour, первой развитой имъ дамы, вышившей своими нжными ручками туфли красовавшіяся на ногахъ акцизнаго Наполеона. Совсмъ нтъ. Потому я на торжественный ладъ настроилъ лиру свою что самъ господинъ Хамазовъ былъ необычайно хорошъ въ халат. Таково, по крайности, было мнніе близко знавшихъ его дамъ. Сказанія ходившія по этому поводу отзывались отчасти баснословіемъ. Именно утверждалось: кто-де Іоанникія въ халат не видалъ, тотъ вовсе его не видалъ, къ этому присовокуплялось: всякая-де смертная, будь она стриженая или долговолосая, удостоившаяся лицезрть господина Хамазова въ семъ одяніи, неминуемо и страстно въ него влюбится. Куцая пріятельница Паулины Тимоевны, кром того (разумется, въ интимной бесд) утверждала будто вс многочисленныя побды Іоанникія Іосифовича были одержаны именно въ этомъ халат.

Итакъ, Іоанникій валялся на диван. Онъ поперемнно попалъ то правую, то лвую сторону верхней губы и судя по этой примт находился въ перемнчивомъ расположеніи духа, примемъ въ его прогрессивной голов пріятныя мечты смнялись непріятными. Бытъ-можетъ, такому обстоятельству то способствовало что наканун приходилось 14ое декабря, а Іоанникій имлъ привычку, по собственному выраженію ‘справлять день пяти мучениковъ’.

Какъ бы то ни было, о чемъ бы въ послднее время господинъ Хамазовъ ни раздумывался, о своихъ ли служебныхъ успхахъ, или о благахъ человчества, мысль его въ конц концовъ неминуемо сворачивала на Людмилу Тимоевну.

‘Хорошенькая жена плюсъ двадцать тысячъ c’est joli’, въ такомъ вид формулировалъ онъ свои мечты о милой барышн если предварительно размышлялъ о выгодахъ службы по акцизу. ‘Почему именно двадцать тысячъ?’ допрашивалъ онъ себя порою, ‘можетъ-быть больше и гораздо больше, вдвое больше’. Но по неизвстнымъ самому господину Хамазову причинамъ цифра 20.000 постоянно приходила ему въ голову.

Формула нсколько измнялась когда мечт о хорошенькой жен предшествовали размышленія о благ человчества, а именно бывала такова: ‘Двадцать тысячъ плюсъ Америка c’est даже tr&egrave,s joli: умирать не надо’. Слдуетъ замтить что Іоанникій Іосифовичъ не только отъ нечего-длать мечталъ, но въ дружескихъ бесдахъ отъ нечего-говорить не рдко выражалъ желаніе переселиться въ Америку.

— Намъ, людямъ новымъ, проповдывалъ онъ,— въ Россіи да и вообще въ Старомъ Свт длать нечего: почва въ теченіи долгихъ вковъ слишкомъ испорчена и насквозь роялизмомъ прогнила, но въ Америк! О, въ Америк я показалъ бы на что способенъ, и мои идеи не погибли бы даромъ.

Господинъ Хамазовъ не шутя былъ увренъ что только онъ въ Америку, его сейчасъ же въ президенты выберутъ, а тамъ ужъ дорога открытая.

Сегодня господинъ Хамазовъ предварительно удостоилъ человчество размышлять о его благ, а потому стремился въ Америку: за каковыя стремленія и поощрялся правый усъ. Но сегодня же онъ съ особою ясностью усматривалъ что какъ разъ на дорог въ Новый Свтъ, въ вид неминуемой мели или неизбжнаго рафа, торчитъ Кононовъ. И за такую прозорливость шибко доставалось лвому усу.

‘Нтъ,’ съ зубовнымъ скрежетомъ, почти вслухъ возгласилъ господинъ Хамазовъ, ‘нтъ, я этого не позволю. Не такой я, чортъ возьми, человкъ чтобъ уступать всякой швали. Я и то, по лни, запустилъ дла. Но чортъ же зналъ что она такъ скоро вржется въ этого Іерихонца (полъ Іерихонцами разумлись вс несогласники съ ученіемъ, долженствовавшіе погибнуть отъ трубы будущаго Навина, Іоанникія тожь.)

Господинъ Хамазовъ прошелся по комнат, со злобой отшвырнулъ ногой валявшійся на полу окурокъ, точно то не окурокъ былъ, а самъ неминуемый рифъ, и подойдя къ окну задумчиво вытаращилъ глаза на трубы супротивнаго дома.

‘Да,’ продолжалъ онъ, ‘надо показать ей чмъ эти господчики попахиваютъ. Понятно, никто иной, онъ натолковалъ ей что я соціалистъ, коммунистъ и прочая! (Что разумлъ господинъ Хамазовъ подъ прочая осталось неизвстно). Конечно, онъ: самой гд бы догадаться! Я сколькихъ барынь на своемъ вку развилъ, да он черезъ два года разв узнавали что держатся коммунистическихъ идей! А этимъ Іерихонцамъ сейчасъ кличку придумать надо. И нтъ ничего на свт вредне всякихъ кличекъ: он только публику отъ насъ отпугиваютъ. Отцы-іезуиты давно это поняли и умютъ скрывать свою принадлежность къ ордену. Такъ и намъ поступать слдуетъ… Впрочемъ, на сегодня благо человчества можно и по боку, теперь надо придумать какъ бы этого буржуазишку проучить. Впрочемъ, за поводомъ ходить далеко не къ чему. Онъ меня предъ ней коммунистомъ ославилъ, и сего достаточно. Брависсимо, предлогъ найденъ!’

Господинъ Хамазовъ до того былъ своимъ монологомъ доволенъ что чуть самому себ не зааплодировалъ, и перешелъ къ зеркалу. Подрапировавшись халатомъ и полюбовавшись своею физіономіей, Іоанникій порывистымъ движеніемъ засучилъ правый рукавъ и сталъ разсматривать въ зеркало же мускулы, заставляя ихъ сокращаться и растягиваться, и повидимому остался весьма доволенъ такимъ смотромъ. Дале, онъ взялъ щетку въ руку, отступилъ шага на два, согнулъ руку, точно держалъ не щетку, а пистолетъ, прищурился на правый глазъ, сдлать пальцами движеніе точно спуская курокъ, прищелкнулъ языкомъ, издалъ звукъ ‘пафъ’ и закрылъ глаза. Простоявъ малое время съ закрытыми глазами и нсколько назадъ откинувъ туловище, онъ медленно и широко открылъ очи, приподнялся на цыпочки, словно желая разглядть лежавшаго за сугробомъ противника, положилъ щетку, самодовольно отвернулся отъ зеркала и пошелъ къ дивану.

Дуэль съ Кононовымъ была ршена.

‘А страсть какъ эти бабенки ероевь любятъ,’ подумалъ онъ ложась на диванъ и съ особымъ удовольствіемъ, по совершеніи въ столь короткое время столь многихъ и великихъ подвиговъ, закуривая папиросу. ‘И только бы Іерихонецъ не струсилъ, въ чемъ я впрочемъ не сомнваюсь, наша Людмилочка отвернется отъ него.’

Господинъ Хамазовъ, въ качеств радикала, явно отвергалъ дуэль, этотъ ‘грубый остатокъ средневковаго варварства’. Господинъ же Хамазовъ, какъ простой смертный, въ тайн допускалъ въ извстныхъ случаяхъ дуэль какъ средство ‘въ высшей степени практическое’. Но не думайте что онъ былъ бретеромъ. Нтъ, Іоанникій боле воображеніемъ одобрялъ дуэль, въ жизни никогда не дрался и всего разъ посылалъ картель да и то неудачно. Именно, когда перворазвитая имъ барынька, одновременно почувствовавъ оскудніе финансовъ и ощутивъ угрызеніи совсти, возвратилась на путь истины и вернулась къ мужу, Іоанникій, долго не могшій переварить такого афронта, задумалъ убить мужа. Онъ обвинялъ его въ употребленіи подлыхъ средствъ для возвращенія себ жены. Подлыя, по мннію господина Хамазова, средства въ томъ состояли что мужъ писалъ жен сколько писемъ гд предлагалъ полное забвеніе и прощеніе и затмъ, по прощеніи, ‘наущалъ’ жену отсылать нераспечатанными письма господина Хамазова. Къ великому сокрушенію Іоанникія, его же секунданты не нашли въ таковыхъ поступкахъ мужа никакого повода къ дуэли.

*Я все сдлалъ,’ утшился въ т поры господинъ Хамазовъ, ‘чтобы доказать ей что ея благоврный не только дрянь, но и трусъ, и если она все-таки желаетъ жить съ нимъ — плевать я на нее хотлъ.’

О, господинъ Хамазовъ постоянно пекся о другихъ, и никакъ о себ!

‘Кому бы,’ раздумывалъ акцизный радикалъ, ‘поручить это дло? Надо человка потолкове, а то опять напутаютъ и дадутъ возможность увернуться.’

И только-что господинъ Хамазовъ сталъ мысленно перебирать знакомыхъ, какъ въ комнату ввалился старшій Погалевъ.

‘Voil mon homme!’ ршилъ Іоанникій Іосифовичъ и вслухъ:— А у меня къ вамъ, Степанъ Николаичъ, просьба великая.

— Къ вашимъ услугамъ, любезно отвчалъ Степанъ Николаевичъ.

II.

Иному читателю, быть-можетъ, покажется страннымъ появленіе старшаго Погалева у человка обозвавшаго его ‘донощикомь’, но если это случится, то будетъ только знакомъ что читателю не извстенъ тотъ типъ россійскихъ либераловъ, къ нимъ же принадлежалъ Степанъ Николаичъ. Отличительная ихъ черта — необычайное рыхлодушіе, они не выдерживаютъ ни малйшаго посторонняго напора и либо сжимаются въ какую угодно напирателю форму, либо разсыпаются въ порошокъ, а предъ тмъ кто уметъ ловко польстить ихъ коньку даже мелкимъ бсомъ разсыпаются. Имъ нравится, всякая таинственность, туманная расплывчатость, неясность и запутанность, все таковыми свойствами отличающееся, по ихъ словамъ, они вполн понимаютъ. Всему опредленному и ярко обозначенному они враги непримиримые. У нихъ нтъ ясныхъ желаній и мыслей, взамнъ этого они переполнены либеральными поползновеніями. Нтъ, даже не либеральными. Какъ ни запутана наша политическая терминологія, все-таки слово ‘либеральный’ для нихъ слишкомъ опредленно. Не либеральными, а либеральненькими поползновеньицами они начинены. Они вчно вздыхаютъ о необходимости либеральныхъ мръ, но ни одну мру въ свт не назовутъ вполн либеральною. ‘Эманципація крестьянъ, разсуждаютъ они, конечно въ нкоторомъ отношеніи можетъ быть названа мрой либеральною, но къ сожалнію она вызвана необходимостью.’ По-ихнему, либеральныя мры слдуетъ принимать безо всякой необходимости, а такъ изъ любви къ чистому, вполн независимому отъ житейскихъ дрязгъ, либерализму. Въ глубин души они, кажется, побаиваются-таки что-либо признать либеральнымъ: ихъ воздыханія лишатся букета.

Лично Погалевъ былъ человкъ добрый и не глупый, но имлъ несчастіе правильно судить о предмет спустя боле или мене долгое время посл того какъ это требовалось и страдалъ тщательно скрываемою и вполн платоническою ненавистью къ правительству, не къ русскому — Боже избави такой опредленности!— а такъ, къ правительству вообще. Его идеаломъ было жить и дйствовать противъ правительства, а онъ по мр силъ исполнялъ это, не думайте однако чтобъ онъ длалъ вещи предосудительныя, напротивъ, дянія его достойны всякой хвалы. Напримръ, по доброт сердечной, онъ подарилъ своимъ крестьянамъ земельный надлъ, и въ глубин душевной утшался: такой де подарокъ ‘противенъ видамъ правительства’. Какъ человкъ неглупый, онъ былъ дльнымъ и исправнымъ чиновникомъ, но и тутъ нашелъ утшеніе: по его мыслямъ какъ-то выходило что имть исправныхъ и дльныхъ чиновниковъ, собственно де говоря, противно видамъ правительства.

Примиреніе Погалева съ господиномъ Хамазовымъ послдовало при слдующихъ обстоятельствахъ. Погалевъ не раньше какъ на другое утро почувствовалъ всю горечь обиды, и три первой же встрч ршился высказать все это акцизнику, но Іоанникій обошелъ его (и не такихъ людей онъ обходилъ!). Заключивъ по выраженію лица о нерасположеніи Погалева, онъ первый подошелъ къ нему, дружески-неряшливымъ тономъ побранилъ себя за излишнюю горячность и въ самыхъ лестныхъ выраженіяхъ распространился о ‘джентельменской сдержанности’ Степана Николаевича. Степанъ Николаевичъ не замедлилъ разрыхлть, и съ чувствомъ пожалъ руку обидчика.

‘Хотя мы во многомъ и не сходимся, но все же оба мы противъ правительства’, утшилъ онъ себя и съ радостью принялъ предложеніе Хамазова ‘забгать къ нему чтобы поспорить о томъ и семъ.’

И сегодня Погалевъ забжалъ къ Іоанникію для той же цли.

— Не знаю какъ благодарить васъ, подхватилъ Іоанникій Погалевское ‘къ вашимъ услугамъ’,— за ваше расположеніе ко мн и за вашу готовность помочь мн въ дл которое со стороны можетъ показаться пустяшнымъ, но для меня чрезвычайно важно.

Погалевъ почувствовалъ себя связаннымъ словомъ исползать нчто, и ничего серіознаго въ семъ ‘нчто’ не подозрвая сталь внимательно слушать изліянія господина Хамазова.

Іоанникій принялся развивать мысли выраженныя въ давешнихъ монологахъ, присочиняя фабулу. Вотъ что, по еге разказу, случилось. Онъ любилъ двушку безумно, страстно она совсмъ другихъ убжденій и ‘даже многія изъ ея мыслей, какъ со вздохомъ объявилъ Іоанникій, заставляли кровью обливаться его сердце’. Но что длать? Напрасно разсудокъ боролся противъ страсти. Двушка видя его любовь, стала отвчать ему, по крайней мр вс замчали что она особенно къ нему внимательна. Онъ могъ уже надяться на увнчаніе своихъ пламенныхъ желаній, какъ въ домъ втерся, помимо воли старшихъ членовъ семьи, молодой человкъ. Этотъ человкъ, средствами для сколько-нибудь порядочнаго человка непозволительными (въ чемъ они состояли господинъ Хамазовъ краткости ради опустилъ), обольстилъ сердце двушки, мало того, оклеветалъ предъ нею ‘политически, нравственно и лично’ боле счастливаго соперника. Господинъ Хамазовъ не хочетъ чернить этого человка, хотя и знаетъ про него вещи возмутительныя, онъ предоставляетъ нравственному чувству Погалева назвать достойными именемъ человка дйствовавшаго, положимъ, подъ вліяніемъ страсти, но средствами подлыми. Послднее слово точно нечаянно вырвалось изъ груди г. Хамазова, онъ извинился за него и воздохнулъ.

Несмотря на спутанностъ, неясность и противорчія разказа, а можетъ-быть именно благодаря этимъ качествамъ, повсть о любви акцизнаго Наполеона III весьма понравилась Погалеву.

— Поступокъ этого молодаго человка, поспшилъ онъ выразить свое негодованіе, — неблагороденъ и вполн достоинъ того имени которое вы, по деликатности, взяли назадъ. И поврьте, я вполн цню деликатность вашего чувства.

Г. Хамазовъ съ чувствомъ пожалъ руку цнителя своихъ деликатныхъ чувствъ.

— Итакъ, началъ онъ, глядя внизъ и въ сторону, — вы подете и сдлаете ему вызовъ отъ моего имени.

— Дуэль!! закричалъ удивленный Погалевъ, и про себя: ‘О чортъ возьми! вотъ такъ влопался: а я думалъ, онъ просто ищетъ моего сочувствія.’

— Вы изъявили готовность помочь мн и дали слово….

— О, конечно, конечно! пролепеталъ бдный Погалевъ и подумалъ: ‘да съ кмъ же онъ драться-то хочетъ? чтожь я не спросилъ?’

И онъ освдомился объ имени противника, Іоанникій назвалъ Кононова.

— Но позвольте, снова опамятовался Степанъ Николаичъ.— Для дуэли предлогъ нуженъ, а у васъ?…

— Но вы сами нашли его поступки….

— Согласенъ, но нуженъ такъ-сказать ближайшій….

Господинъ Хамазовъ возразилъ что это ‘рутина’, но Погалевъ нашелся и отвтилъ что ‘и сама дуэль вообще вещь отсталая’. Іоанникій согласился, подраться тмъ не мене считалъ необходимымъ. По меньшей мр съ часъ переливали они изъ лустаго въ порожнее, и обратно. Наконецъ, посл долгихъ отнкиваній радикала, либералъ настоялъ что будетъ написано къ Кононову письмо гд изложатся вс его поступки, Кононову предложено будетъ извиниться, и въ случа отказа — вызовъ. Сказавъ что завтра въ десять часовъ онъ задетъ за письмомъ, Погалевь откланялся.

Дорогой онъ не мало бранилъ себя что ввязался въ такое дло. ‘И какъ устраиваются дуэли,’ размышлялъ онъ, ‘не знаю, но наврно какъ-нибудь иначе. И я-то, мирный гражданинъ, и вдругъ! Въ такихъ длахъ къ гвардейцамъ или по крайности къ путейскимъ штабъ-офицерамъ обращаться слдуетъ,’ наставлялъ онъ отсутствующаго господина Хамазова. Степанъ Николаичъ не раньше успокоился какъ надумавшись что теперь все дло въ его рукахъ, а стало онъ можетъ разстроить дуэль, и тмъ послужить либеральнымъ идеямъ.

III.

Кононовъ съ Чулковымъ долго засидлись у Воробьевыхъ. На обратномъ пути Петръ Андреичъ сталъ уговаривать пріятеля хать ночевать къ себ.

— Ближній свтъ, на Васильевскій тащиться! замтило Чулковъ.

— Ахъ, Боже мой! мн надо, возразилъ Кононовъ такимъ тономъ: ‘какъ де вамъ нестыдно не хать когда мн нужно.’

‘Открыться хочетъ’, подумалъ Владиміръ Дмитричъ, и тотчасъ же согласился на пріятелеву просьбу.

Откровенія, вопреки ожиданію Чулкова, не послдовало: хотя пріятели проболтали о разныхъ разностяхъ до бда свта. На другой день, проснувшись не рано, они безмятежно наслаждались чаепитіемъ, какъ раздался звонокъ. Кононовъ въ это утро былъ въ особомъ, сосредоточенномъ и въ то же время разсянномъ расположеніи духа. Казалось, одна дума, одно чувство хотли поглотить всего человка и онъ радовался такому поглощенію, всячески стремился къ нему, но чуть отдастся завтной дум какъ тысячи тысячъ мелкихъ полумыслей и соображеній нападутъ на нее, начнутъ ее толкать, тормошить, щипать и всячески отвлекать отъ нее человка. На язык у Петра Андреича вертлись какія-то, какъ ему представлялось, давно и зрло обдуманныя, но въ то же время досел ему чуждыя слова, и выговориться этимъ словамъ мшаютъ т же несносныя мелочи. Такъ и теперь: только онъ открылъ ротъ, только собрался окончательно сказать завтное слово,— чортъ принесъ кого-то. Кононовъ распорядился было никого не принимать, но Петровна доложила что пришелъ ‘баринъ, изъ себя ражій, и по самонужнющему длу непремнно желаютъ ихъ видть‘. Приказавъ просить обождать, Кононовъ сталъ торопливо и сердито одваться, намреваясь какъ можно скоре сбыть докучнаго гостя. Поститель — читатель догадался что то былъ Погалевъ и потому мн не зачмъ называть его — между тмъ откашливался и про себя репетировалъ роль секунданта. Онъ думалъ было по дорог захать къ знакомому путейцу посовтоваться, но побоялся преждевременной огласки, и своимъ умомъ дошелъ что секундантъ долженъ имть видъ нсколько офиціальный, сюртукъ до верху застегнутый и рчь витіеватую и даже отчасти торжественную.

Кононовъ не сразу узналъ Погалева, и когда тотъ назвалъ себя по имени, обрадовался ему какъ родному.

— Очень радъ, очень радъ, заговорилъ онъ,— пожалуста садитесь. Я вдь очень хорошо знаю вашего братца. Какже, М. Paul! Что за милый мальчикъ! Мы вс такъ любимъ его.

И Кононову вспомнился длинный рядъ вечеровъ, и вс участники, и онъ еще разъ объявилъ Погалеву: молъ очень радъ васъ, видть, и въ пятый, кажется, разъ крпко прекрпко пожалъ ему руку.

— Я къ вамъ по длу.

— Чмъ могу быть полезенъ? Говорите, очень радъ.

— Дло, началъ было Степанъ Николаичъ, но вспомнивъ что просто и прямо сказать въ чемъ дло будетъ не довольно офиціално, вставъ разстегнулъ до верху застегнутый сюртукъ, вынулъ письмо, съ поклономъ подалъ его Кононову, снова застегнулся на вс пуговицы и затмъ только слъ.

— Отъ кого это? спросилъ Кононовъ, вертя письмо въ рукахъ.

— Отъ Іоанникія Іосифовича Хамазова, торжественно облвилъ секундантъ.— И я беру на себя смлость просить васъ прочесть его какъ можно внимательне.

Кононовъ весьма невнимательно пробжалъ письмо и ничего не понялъ. ‘Глупости какія-то’, ршилъ онъ.

— Изволили прочесть?

— Прочелъ, какже! беззаботно отвчалъ Кононовъ.

— И что скажете?

— Что скажу?— Сказать ршительно было нечего.— Вы пожалуста, съ ласковою просьбой обратился онъ къ Погалеву,— пожалуста объясните мн на словахъ: что угодно вамъ или, быть-можетъ, господину Хамазову?

— Господинъ Хамазовъ требуетъ удовлетворенія.

— Удовлетворенія? за что?

— Онъ считаетъ себя глубоко оскорбленнымъ вами.

— Мы, кажется, съ нимъ не ссорились, я не помню даже говорилъ ли съ нимъ хотя разъ доле пяти минутъ.

— Можно оскорбить человка заочно, и даже не зная его лично.

— Да? съ изумленіемъ, поднявъ брови, спросилъ Кононовъ, точно впервые въ жизни услышалъ такое глубокомысленное изреченіе.

— И вамъ, смю думать, лучше другихъ извстно въ чемъ заключается съ вашей стороны такое заочное оскорбленіе относительно господина Хамазова, возвстилъ секундантъ и улыбнулся тою казенною улыбкой что является у танцовщицъ всякій разъ какъ он присдаютъ окончивъ ‘колно’.

Кононовъ окончательно ничего не понималъ.

— Что же собственно угодно господину Хамазову? переспросилъ онъ.

— Чтобъ вы извинились предъ нимъ, или….

— Или?

— Или….— Погалевъ, какъ раньше, не могъ усидть.— Или, проговорилъ онъ стоя и самымъ торжественнымъ тономъ,— или я буду поставленъ въ печальную необходимость исполнить непріятную обязанность посредника и передать вамъ вызовъ….

— Дуэль! громко сказалъ Кононовъ, и слдомъ предъ нимъ мелькнули пружинные глаза господина Хамазова, онъ въ нихъ цлится, а они прыгаютъ съ мста на мсто. Такая картина до того забавила нашего пріятеля что онъ чуть не расхохотался.

‘Онъ точно радъ вызову’, поспшилъ заключить сообразительный либералъ.

— Итакъ…. началъ онъ.

— Ахъ, да! Что жъ въ такомъ случа надо длать, я право не знаю.

— Въ такомъ случа, вы потрудитесь прислать, если возможно сегодня же къ пяти часамъ пополудни, вашего секунданта по слдующему адресу.

— Непремнно пришлю, улыбаясь отвтилъ Кононовъ и подумалъ: ‘Вотъ и чудесно! Чулковъ и отправится: это по его части, а я боялся что мн самому надо что-то длать.’

Степанъ Николаевичъ всталъ, совершилъ обрядъ разстегиванія, вынулъ карточку, съ поклономъ вручилъ ее Кононову и совершилъ обрядъ застегиванія. Петръ Андреевичъ съ празднымъ любопытствомъ стадъ разсматривать полученный кусокъ веленевой бумаги, намреваясь спросить секунданта гд онъ заказывалъ такія изящныя карточки.

— Честь имю кланяться, возгласилъ Погалевъ.

— До свиданья, до свиданья, провожая гостя до передней, заговорилъ хозяинъ.— Сдлайте одолженіе заходите, я всегда очень радъ и кланяйтесь отъ меня вашему братцу, если раньте моего увидите.

Но вдругъ Кононову пришло въ голову что съ секундантомъ такъ, кажется, любезничать неловко, и онъ, смясь надъ своею неловкостью, махнулъ рукой и побжалъ къ Чулкову. Тотъ слышалъ слово ‘дуэль’ и съ нетерпніемъ ждалъ: чмъ кончились переговоры.

— Ну что? встртилъ онъ Кононова.

— Виноватъ, я давно хотлъ вамъ сказать, но все мшали. Погодите немного, я только соберусь съ мыслями….

— Я васъ спрашиваю, зачмъ Погалевъ прізжалъ? Какая еще дуэль?

— А, вы объ этомъ! усмхнулся Кононовъ.— Впрочемъ я забылъ: вдь это по вашей части, вамъ надо отправиться въ пять часовъ.

— Прекрасно, я отправляюсь, только надо же мн знать куда и зачмъ.

— Вотъ вамъ адресъ.

— А зачмъ, по-вашему, мн знать не требуется?

— Узнаете, все тамъ узнаете.

— Скажите, по крайности, кто и за что васъ вызываетъ?

Владиміръ Дмитричъ начиналъ сердиться.

— Все этотъ Хамазовъ. И право не знаю что ему отъ меня нужно.

— Опомнитесь хоть на минуту, Кононовъ! закричалъ Чулковъ, потерявъ всякое терпніе.— Вдь дло идетъ о вашей жизни.

— О жизни?

Кононовъ взглянулъ на пріятеля, и хотя онъ долго и упорно глядлъ на него, Чулкову подумалось: ‘не на меня онъ теперь глядитъ, да и съ вопросомъ-то обратился не ко мн же, а къ своему самому внутреннему, самому потайному я.’ Кононовъ улыбнулся. ‘Жизнь? моя жизнь зависитъ отъ этого? Нтъ, нтъ, не можетъ быть!’ — такъ истолковалъ себ Чулковъ эту улыбку.

— Все это пустяки, говорилъ Кононовъ,— и пустяками окончится. Вы сами увидите. Впрочемъ, вотъ вамъ письмо, читайте, только пожалуста скоре. Мн некогда, мн надо, мн очень надо сказать…. переговорить…. сказать вамъ…

Чулковъ прочелъ письмо и ничего не понялъ. При вторичномъ чтеніи, онъ не безъ труда усмотрлъ нчто похожее на смыслъ въ слдующихъ словахъ: ‘И я надюсь что вы, какъ благородный человкъ (выраженіе ‘какъ благородный человкъ’ было вставлено по особому и усильному настоянію Погалева), дадите мн должное удовлетвореніе за извстные поступки ваши въ извстномъ вамъ дом’.

— Что за домъ? что за поступки? спросилъ онъ, обративъ шисаніе Кононова на это мсто письма.

— Вдь я говорилъ же вамъ что все это глупости и я ничего не знаю. Но довольно, довольно! обиженно и капризно, по-дтски капризно закричалъ онъ, замтивъ движеніе Чулкова.— Слушайте, слушайте что я вамъ скажу.

Чулковъ приготовился слушать, но Кононовъ вдругъ круто повернулся на каблукахъ и быстро, быстро мелкими шажками побжалъ въ противоположный уголъ, потомъ вернулся, остановился предъ пріятелемъ, совсмъ было собрался говоритъ, но взмахнулъ рукою и перебирая пальцами по воздуху, точно играя на невидимомъ и накось къ отвсу стоящемъ фортепіано, улыбнулся, попрежнему повернулся на каблукахъ и направился въ тотъ же уголъ. Вернувшись вторично, онъ близко, близко подошелъ къ Чулкову, взялъ его двумя пальцами немного пониже плеча, слегка ущипнулъ даже, и прямо глядя ему въ глаза проговорилъ явственно и раздльно, но словно бы укоряющимъ тономъ:

— А что вы, Владиміръ Дмитричъ, скажете, если я вдругъ возьму да и женюсь?

— Наконецъ-то! радостно закричалъ Чулковъ, вскакивая со стула и бросаясь цловать пріятеля.— Такъ вы ршились? Ну, и слава Богу.

— Такъ вы рады, рады? съ наивнымъ любопытствомъ спрашивалъ Кононовъ, цлуя пріятеля.

‘Теперь я его понимаю’, подумалъ Чулковъ. ‘Предъ этимъ все пустяки и глупости. И права пословица: женихъ безъ ума.’

Въ эту минуту зазвенлъ звонокъ.

— Опять! съ досадой сказалъ Чулковъ.

— О, они наврно сговорились мшать намъ! сказалъ Кононовъ, точно ни мало не сомнвался въ существованіи такого сговора.— А что, не дуэль ли опять? со смхомъ прибавилъ онъ.— Однако велть не принимать.

Было уже поздно: кто-то вошелъ въ сосднюю комнату.

IV.

Въ то время какъ Кононовъ явственно и раздльно говорилъ Чулкову о своей женидьб, въ сосдней комнат происходило слдующее. Амалія едоровна, вставши на стулъ, снимала юпку съ гвоздика, вбитаго въ двери, по другую сторону которой на стул сидлъ Чулковъ. Блондинка и не желая слышать не могла не услыхать словъ Кононова, и они произвели на нее потрясающее дйствіе. Она чуть не чубурахнулась со стула, и какъ была, неодтая, высоко держа юпку надъ головой, опрометью понеслась въ кухню. По дорог она сшибла было съ ногъ Петровну, летвшую отпирать двери, и он порядочно таки стукнулись лбами. Не чувствуя боли, съ силой отпихнувъ компаньйонку, Амалія ринулась дальше, въ кухн она упала на табуретку и сидла вытращовъ глаза, тяжело дыша, ровно версты дв во всю прыть пробжала о съ напряженіемъ держала юпку въ рукахъ, точно ее у нея отнимало.

Надо сказать что за отсутствіемъ какого-либо подтвержденія, извстіе Семенъ Иваныча на счетъ Кононовской женитьбы было обими дамами почтено за ложное. Петровна размышляла, гадала на картахъ, и изрекала:

— Вретъ онъ, все вретъ, съ ревности да съ водки ему проставляется, глядите сами: вотъ она ревнивая карта, а вотъ и пьяная.

Изреченіе оракула подтверждалось еще тмъ что Чулковъ, на кого сослался Семенъ Иванычъ, до вчерашняго дня не являлся и дамы даже ршили: совсмъ де онъ ухалъ.

— Что это вы какъ оглашенная бжали? Глядите, какую шишку себ набили, сказала компаньйонка и пощупала свой лобъ.

— Ахъ, отвчала блондинка,— Семенъ Иванычъ правду говорили: онъ женится, сейчасъ самъ Чулкову говорилъ, я слыхала, своими ушами слыхала.

И Амалія едоровна, выразительности ради, потыкала указательнымъ пальцемъ въ мочку праваго уха.

— А чтожь я-то вамъ говорила? затараторила Петровна.— Такъ ему и на картахъ выходило: все на сердце бубновая дама ложилась. И вотъ голову свою прозакладую, на блондинк молоденькой онъ женится. И опять Семенъ Иванычу печаль предстояла. И какъ же не печаль, жилецъ такой, самыя врныя деньги, все равно что у тебя въ карман, и вдругъ передетъ. И какъ еще врно-то! съ особою живостью затрещала компаньйонка.— Печаль-то по поздней дорог, а онъ, какъ впервой-то узнавъ, поздно вернумшись былъ. И опять печаль по скорой дорог. Ужъ чего скоре, какъ вы нынче бжали-то, точно на пожаръ фараоны летятъ. И вотъ вы, Амалія едоровна, всегда спорите, а карты никогда не врутъ, только понимать ихъ надо умючи.

Амалія едоровна не слушала, она сидла опустивъ голову и сосредоточенно глядя на руки безъ милосердія комкала юпку.

— Да что это вы въ самомъ дл, срамница этакая, чего вы юпку-то комкаете. Глядите, не надванная вдь.

И Петровна принялась вырывать юпку, Амалія едоровна точно отъ сна пробудилась, тяжело воздохнула, и заплакала горькими, прегорькими слезами.

Кононовъ глянулъ въ двери, и закричалъ во все горло, точно Владиміръ Дмитричъ не подл стоялъ, а былъ за пять комнатъ:

— Чулковъ! идите сюда. Вдь это Никандръ Ильичъ, самъ Никандръ Ильичъ.

Редакторъ былъ встрченъ какъ самый дорогой и любезный гость, чмъ и остался весьма доволенъ.

— Очень радъ, Петръ Андреичъ, сказалъ онъ,— что нахожу васъ такимъ бодрымъ и веселымъ. Я вдь по длу, и даже признаться сказать имю намреніе побраниться съ вами немного. Скажите, ради Бога, что вы это со мною длаете?

— Какъ что длаю?

— Разв вы не получали моихъ писемъ которыми, въ послднее время, я просто бомбардировалъ васъ?

Кононовъ вспомнилъ что ему подавали какія-то письма и онъ читалъ ихъ, но о чемъ они были, хоть убейте, не помнилъ.

— Получалъ, какже, получалъ.

— И что же?

— Да я, видите, все собирался, отвтилъ онъ на удачу.

— Собирались? И прекрасно. Сейчасъ же и подемте къ едосй едосичу, который уже съ нетерпніемъ ждетъ васъ.

— Какой едосй едосичъ? Ахъ, едосй едосачъ!

И Кононовъ взглянулъ на Чулкова. ‘Что жъ онъ не смется?’ подумалось ему. ‘Какой странный! разв онъ не помнитъ какъ смялась Людмила Тимоевна, когда я разказывалъ про едосй едосича.’

— Дло въ томъ, продолжалъ Никандръ Ильичъ, — что едосй едосичъ, который въ восторг отъ васъ, даже говорилъ уже про васъ съ министромъ, который….

— Ахъ, какой онъ милый!

То было восклицаніе Людмилы Тимоевны посл разказа о штатскомъ генерал, и Кононовъ, вспомнивъ, невольно повторилъ его. Редакторъ подозрительно взглянулъ на молодаго человка: онъ не понималъ какъ такое, что бы тамъ ни говоpилъ, все же довольно высокопоставлеяное лицо могло быть милымъ.

— Дло въ томъ, продолжалъ редакторъ, — что имъ въ министерств нуженъ молодой человкъ который владлъ бы уже слогомъ, а я именно рекомендовалъ вашъ слогъ который такъ уважаю. И повторяю…

— А Богъ съ ними и со слогомъ! перебилъ Кононовъ и махнувъ рукой, отвернулся отъ редактора.

— Помилуйте! Да въ какое положеніе вы меня-то ставите? возопилъ редакторъ.

— А вамъ что? спросилъ Чулковъ.

— Какъ что? Помилосердуйте, господа, какъ вы странно разсуждаете! Нельзя же шутить съ такими лицами, мало ли что можетъ случиться! И даже по журналу, они везд могутъ слово замолвить! Ахъ!

Редакторъ былъ въ полномъ отчаяніи, и Кононовъ съ сочувствіемъ посмотрлъ на него, но не зналъ чмъ утшитъ, и взглянулъ на Чулкова какъ бы говоря: ‘Что жь вы молчите? Вдь это тоже по вашей части.’

— Что я скажу ему теперь! Ахъ, Господи! воздыхалъ и сокрушался редакторъ.

— Но вы раньше объясняли же ему какъ-нибудь почему Кононовъ не является? нашелся Чулковъ.

— Раньше?.. Извините, Петръ Андреичъ, я позволилъ себ сказать что вы заболли и серіозно больны…

— Боленъ? вотъ и прекрасно! весело подхватилъ Кононовъ.— А теперь… теперь скажите что умеръ.

И наши пріятели звонко захохотали.

‘Что за странные люди!’ подумалъ редакторъ. ‘Вс мы, конечно, смолоду либералами были, и надъ генералами смялись, но нельзя же на практик пренебрегать…’

— А что вашъ журналъ? немного погодя освдомился Кононовъ.

— О, журналъ теперь окончательно поставленъ на ноги и четыре тысячи подпищиковъ, по меньшей мр, обезпечены.

— Какимъ это образомъ?

— Знаете, сотрудники у меня все отличные, и на послднемъ собраніи которое было у насъ, ршено по всмъ вопросамъ высказаться въ самомъ радикальномъ смысл. И я согласенъ. Знаете, этотъ казенный либерализмъ надолъ ужъ публик, которая у насъ, какъ еще Гоголь прекрасно выразился, ничего прснаго не любитъ. Да, мы теперь совсмъ красные, а вы, господа, еще отъ участія тогда отказались, боялись что я ретроградъ.

И редакторъ укоризненно покачалъ головою.

— Я отъ переводовъ не отказывался, вставилъ, пользуясь случаемъ, Чулковъ.

— Охъ, батюшка, не напоминайте мн про переводъ! Вотъ онъ гд у меня, проклятый, сидитъ!— И редакторъ съ озлобленіемъ ткнулъ себя во второй шейный позвонокъ.

— Что такое?

— Madame Головастикова, на бду мою, вздумала по-англійски учиться, и всего на все два мсяца какъ учится, а потребовала перевода: вдь он вс теперь на самостоятельномъ труд помшаны, и отъ переводчицъ просто уже отбою нтъ. Охъ, во что мн одн корректуры обойдутся! А отказать, сами знаете, нельзя было.

Пріятели ничего не знали.

— Ахъ, господа, да я вижу вы совсмъ не слдите за развитіемъ литературнаго движенія! Какъ же вамъ не стыдно! сказалъ редакторъ такимъ тономъ точно наши пріятели совершили тяжкое преступленіе.— Вдь объ этомъ во всхъ газетахъ объявлено.

— О чемъ?

— Головастиковъ у меня редакторъ критическаго отдла, съ явнымъ намреніемъ поразить молодыхъ людей возгласилъ Никандръ.— Но вы пожалуй не читали даже его статьи которую онъ уже помстилъ въ послднемъ номер Соревнователя?

Оказалось что нтъ, и Никандръ разразился цлымъ потокомъ укоровъ.

— Помилуйте, въ заключеніе объявилъ онъ,— вдь онъ доказалъ, положительно доказалъ что вс наши такъ-называемые великіе поэты въ сущности были только генералы и камеръ-юнкера. Во всей литератур теперь гвалтъ. Еще бы: идея совершенно новая! И даже,— таинственнымъ шепотомъ и боязливо озираясь по сторонамъ добавилъ Никандръ Ильичъ,— и даже, какъ я узналъ изъ вполн достоврныхъ источниковъ, объ этой стать во дворц спрашивали.

Почему красному редактору потребовалось о дворц приврать, онъ и самъ не вдалъ.

Никандръ просидлъ и проболталъ ужасно долго, и по меньшей мр раза три принимался уговаривать Кононова хать сейчасъ же къ едосй едосичу. Надолъ онъ нашимъ пріятелямъ нестерпимо, и они наконецъ заговорили между собой особо. Никандръ догадался что онъ лишній, и объявивъ что онъ охотно посидлъ бы еще съ полчаса, да ршительно некогда, убрался по добру по здорову.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.

Погалевъ находился въ ужасномъ волненіи. Хотя свиданіе съ секундантомъ Кононова было имъ самимъ назначено въ пять, Степанъ Николаичъ съ половины четвертаго сталъ съ безпокойствомъ поглядывать на часы. Въ три четверти четвертаго онъ приказалъ зажечь вс лампы какія только имлась налицо, а самъ занялся приведеніемъ въ порядокъ гостиной, то-есть началъ передвигать съ мста на мсто мебель, не оставивъ въ поко ни единаго стульчика. За симъ послдовало куреніе комнатъ, но слуга поусердствовалъ, и чтобъ уничтожитъ запахъ Степанъ Николаичъ принялся самолично прыскать духами и не раньше успокоился какъ истребивъ цлую стклянку. Пробило половину пятаго, и онъ съ ужасомъ вспомнилъ что не приготовилъ какъ слдуетъ вступительной рчи, на ея же миротворное дйствіе весьма разчитывалъ. Еще съ вечера набросалъ онъ на бумаг ‘мысли о поединкахъ’ и теперь, просматривая написанное, кое-что не безъ чувства довольства прочелъ вслухъ. Безъ четверти пять явился второй секундантъ г. Хамазова, князь Бросокъ-Ашметкинъ, съ его появленіемъ Погалевъ окончательно заволновался и буквально ежеминутно справлялся съ часами. Въ четверть шестаго (‘наконецъ-то’, вздохнулъ хозяинъ) пріхалъ Чулковъ.

Степанъ Николаичъ учинилъ ему торжественную встрчу и усадилъ на диванъ, водворивъ князя въ кресл справа и помстивъ свою особу въ кресл слва.

— Господа! началъ хозяинъ, предварительно откашлявшись и раза два взглянувъ въ бумажку,— раньше чмъ мы приступимъ къ спеціальному сужденію о дл для котораго собрались здсь, позвольте поблагодарить васъ за честь которую вы мн оказали, избравъ мстомъ совщанія мою квартиру.

Чулковъ круто повернулся на диван.

— Я сейчасъ, конфиденціально шепнулъ ему Погалевъ и офиціально продолжалъ, — Смю думать, господа, что вс здсь присутствующіе согласны съ мнніемъ раздляемымъ лучшими европейскими авторитетами, а именно что поединки, какъ и прочіе виды суда Божьяго, давно отжили свой вкъ и теперь составляютъ, такъ-сказать, никому не принадлежащее и никому не нужное наслдство средневковаго варварства, годное разв для историческихъ музеевъ.

Степанъ Николаичъ безъ устали промеледилъ въ томъ же род минутъ двадцать добрыхъ. Чулковъ разъ пятъ принимался кашлять и изъявлять иные знаки нетерпнія, но либеральный ораторъ не унимался, и проговоривъ каждый разъ конфиденціальное ‘я сейчасъ’, продолжалъ тянуть офиціальную канитель.

— Позвольте, прервалъ наконецъ Чулковъ,— къ чему о томъ распространяться въ чемъ, по вашимъ же словамъ, мы вс согласны.

— Но я надюсь, насупившись и нсколько отставивъ нижнюю губу, пробурчалъ Погалевъ,— что вы не будете во что бы то ни стало настаивать на поединк, и да же наша прямая обязанность какъ секундантовъ…

— Я тоже, хгы, согласенъ, дуэль — совершеннйшій вздоръ…

И князь въ свою очередь пустился-было въ разглагольствованія объ отсталости дуэли.

— Ваша рчь впереди, рзко прервалъ его Чулковъ, и къ Погалеву:— Наша обязанность какъ секундантовъ, насколько я понимаю, состоитъ вопервыхъ въ томъ чтобы ршить: есть ли достаточный поводъ къ дуэли…

— Я о словахъ не спорю, поспшно вставилъ Погалевъ, опасаясь чтобы приготовленная фраза не пропала безслдно,— хотя не могу не замтить что вы изволили выразить ту же мысль что я имлъ раньше въ виду.

— Прекрасно. Господинъ Хамазовъ въ своемъ письм утверждаетъ будто господинъ Кононовъ совершилъ въ извстномъ дом извстные — надо полагать для господина Xамазова оскорбительные — поступки и требуетъ за это удовлетворенія. Потрудитесь вкратц изложить въ чемъ именно состояли эти поступка, гд совершены и видите ли вы въ нихъ, по совсти, достаточный поводъ къ дуэли.

Погалевъ замялся.

— Я полагалъ что все это лучше всхъ извстно господину Кононову….

— Лучше, или нтъ извстно это господину Кононову, для васъ троихъ ршительно все равно, мы о томъ только можемъ судить что намъ извстно.

— Хгы, вы правы.

Чулковъ повторилъ вопросъ. Погалевъ еще помялся и наконецъ, путаясь и заикаясь, передалъ слышанную вчера отъ Іоанникія исторію.

— Господинъ Хамазовъ объяснилъ ли вамъ гд и когда это случилось?

— Я счелъ неделикатнымъ разспрашивать, притомъ, повторяю, я былъ увренъ что господинъ Кононовъ….

— Я настойчиво прошу васъ оставить господина Кононова въ поко…

— Хгы, Чулковъ, не горячитесь, перебилъ потомокъ Гедемина.— Я, кажется, могу объяснить вамъ все. Хгы, хгы.— Князь подумалъ.— Вы вдь, хгы, знаете: Хамазовъ ужасный волокита и даже, хгы, Донъ-Жуанъ, и у него пропасть этихъ, хгы, какъ онъ выражается, амуретныхъ исторьетокъ. Хгы, хгы. И онъ, хгы, волочился… Ну да, хгы, вы ее знаете… Воробьева Люд….

— Поручалъ ли господинъ Хамазовъ вашему сіятельству объяснить это? съ особою сдержанностію и сильно чеканя спросилъ Чулковъ.

— Хгы, нтъ. Это, хгы, мои посильныя соображенія…

— Въ такомъ случа, я просилъ бы ваше сіятельство избрать другой предметъ для вашихъ посильныхъ соображеній, между порядочными людьми не принято легкомысленно припутывать имена женщинъ къ исторіямъ…. довольно грязнаго свойства.

— Хгы, вы правы, согласился Гедеминовичъ.— И я, хгы, люблю, хгы, когда такъ прямо и рзко!

— И такъ, въ чемъ собственно состояло оскорбленіе господина Хамазова вамъ неизвстно? обратился Владиміръ Дмитричъ къ Погалеву.

— Кром того что я имлъ честь объяснить вамъ.

— Но вы, по крайней мр, уврены что господинъ Хамазовъ передалъ вамъ дйствительные факты, а не произведеніе фантазіи.

— Вы забываете что господинъ Хамазовъ мой довритель и смю замтить вамъ что я по моимъ убжденіямъ, которымъ имю привычку никогда и ни для кого не измнять, не принялъ бы на себя обязанности секунданта со стороны человка каждому слову котораго не врилъ бы безусловно.

Чулкову, въ теченіи переговоровъ, нсколько разъ въ достаточной степени приходилось испытывать терпніе, послднія же слова Погалева, надменно-обидчивый тонъ какимъ она была произнесены и главное фраза, объ ‘убжденіяхъ’ — взорвали Владиміра Дмитрича.

‘Погоди же ты, безусловный!’ выбранилъ онъ про себя Погалева и вслухъ:— Вашъ теперешній довритель, какъ вы изволите величать его, мсяца два назадъ, при двадцати незнавшихъ васъ лицахъ, назвалъ васъ шпіономъ и доносчикомъ, что же вы и тогда безусловно врили каждому его слову?

Погалевъ вскочилъ, какъ ужаленный, и съ шумомъ двинулъ кресломъ.

— Господа, господа! Вы, хгы, и одной еще дуэли порядочно, хгы, не устроили, а затваете другую.

Князь прокричалъ это съ такимъ наивнымъ сокрушеніемъ что оба секунданта не удержались отъ улыбки.

— Извините, сказалъ Чулковъ,— мн не слдовало напоминать…. И съ вашего позволенія, я беру назадъ свое слово.

— Помилуйте, несвязно но съ чувствомъ проговорилъ Погалевъ. протягивая Чулкову руку,— я вполн понимаю васъ и даже….

Онъ не договорилъ. Дло было такое: либералъ только теперь вполн ясно и отчетливо сообразилъ что ему, ни въ какомъ случа, не слдовало посл того вечера сближаться съ Іоанникіемъ Іосифовичемъ.

— Каково бы ни было ваше, господа, мнніе, началъ Чулковъ, когда все и вс пришли въ порядокъ,— я остаюсь при своемъ, и утверждаю что все разказанное господиномъ Хамазовымъ о яко бы ему нанесенныхъ оскорбленіяхъ есть наглая ложь. Вы можете, и я даже прошу васъ, передать ему мое мнніе, ни мало не смягчая выраженій.

— Браво, Чулковъ! Хгы, браво! съ непритворнымъ восторгомъ закричалъ Гедеминовичъ.— Хамазова, хгы, давно слдуетъ проучить. А то онъ, какъ Наполеонъ, все о сраженіяхъ мечтаетъ. А наукой, хгы, доказано что Наполеонъ, и Тамерланъ, хгы, были просто разбойники.

Чулковъ а Погалевъ закусали губу чтобъ не прыснуть со смху.

— Послушайте, Владиміръ Дмитричъ, сказалъ Погалевъ отводя Чулкова нсколько въ сторону.— Я просто скажу Хамазову что мы не нашли достаточныхъ причинъ для поединка, а вашихъ словъ ужь позвольте не передавать. Право, что вамъ за охота!…

— Въ самомъ дл, Чулковъ, хгы, плюньте на него!

— Я согласенъ, если только онъ не припутаетъ имени…. Вы понимаете?

Погалевъ отвчалъ что понимаетъ, и разсыпался въ похвалахъ благоразумію Чулкова.

— Всегда можно устроить дло миромъ, когдя за него возьмутся разумные люди, изрекъ онъ въ заключеніе.

— Хгы, я согласенъ, сказалъ князь принимая комплиментъ на свой счетъ.

— Прощайте однако, господа: я спшу къ Кононову.

— Постойте, Чулковъ, мн надо, хгы, сказать вамъ….

— Некогда, князь, послышалось въ отвтъ изъ передней.

— Я, хгы, на лстниц.— И князь пустился въ догонку.— Я, хгы, не сержусь на васъ, кричалъ онъ прыгая черезъ дв ступеньки,— хотя вы меня и выругали.

Чулковъ остановился.

— Какъ выругалъ? Когда? Извините, пожалуста.

— Хгы, ничего, вы назвали меня вашимъ сіятельствомъ, а это, хгы, въ нашъ вкъ хуже всякаго ругательства.

Мимоходомъ сказать, ходилъ слухъ что князь составилъ какое-то Политическое застываніе, въ коемъ приказывалъ похоронить себя какъ ‘частнаго гражданина’, и на памятник не выставлять титула. Завщаніе было, впрочемъ, подписано: князь Бросокъ-Ашметкинъ.

— Вдь вы согласны, хгы, не отставалъ князь,— что это ругательство. И неправда ли такъ, хгы, лучше?

— Что лучше?

Что геральдическаго льва

Демократическимъ копытомъ

Теперь лягаетъ и оселъ?

— Хгы, остроумно. Кто это сказалъ?

— Былъ такой писатель, Александръ Сергичъ Пушкинъ, можетъ-быть изволили слышать? рзко сказалъ Чулковъ, желая избавиться отъ князя и забывъ любовь Гедеминовича къ рзкости.

— Хгы, этотъ человкъ обо всемъ думалъ, съ непритворнымъ изумленіемъ сказалъ князь.— И знаете, хгы, Чулковъ, ваша логика меня поражаетъ, и когда я васъ слушаю, я вамъ врю, хгы, и даже сдлался бы вашимъ поклонникомъ, еслибъ….

— Еслибъ? спросилъ Чулковъ, поспшно спасаясь на перваго попавшагося извощика.

— Еслибъ, докричалъ вслдъ ему князь,— ваши мннія были больше распространены въ обществ!

II.

Чулковъ спшно разказалъ Кононову о бывшемъ у Погалева, опустивъ эпизодъ касавшійся Людмилы Тимоевны.

— Я вдь говорилъ что все пустяки, отвчалъ Петръ Андреичъ.— Но садитесь, теперь намъ никто не помшаетъ, я не веллъ принимать.

Чулковъ слъ.

— Такъ вы рады, одобряете?

Чулковъ понялъ чему онъ радъ.

— И знаете что меня заставило ршиться? продолжалъ Кононовъ, не дождавшись отвта.— Видите, я испытываю особое, небывалое во мн чувство… Я… я покоенъ… Не наружно, и не душевно даже покоенъ, а тамъ оно, это чувство, глубоко, глубоко, въ самой сердечной глубин… И это спокойствіе, а главное что оно тамъ, глубоко, и заставило меня ршиться.

— Но вы еще не говорили?

Чулковъ не спросилъ кому и о чемъ.

— Нтъ, нтъ, не перебивайте, а слушайте, покойно слушайте… Я былъ прежде влюбленъ… ну, помните въ На…. въ кузину Настю, съ особымъ удареніемъ на кузин сказалъ Кононовъ и улыбнулся такой славною улыбкой.— Тогда… тогда я мучался, страдалъ… Нтъ, то не любовь была… Въ любви, въ настоящей любви нтъ страданій, она тихая… нтъ, я не то… Да! тогда мн хотлось, мучительно хотлось сказать’ ‘я люблю васъ’, а теперь эта фраза мн кажется пошлою… А вотъ мы пойдемъ какъ-нибудь гулять, или вдвоемъ останемся… Я знаю, я по глазамъ ея узнаю время ли…. И я просто скажу тогда: ‘хотите быть моей женой?’ Да? вдь такъ лучше?

— Отлично.

— Не перебивайте… И что еще? Да!… Теперь все тихо во мн, и естественно, а тогда нехорошее что-то творилось, не нормальное… То не любовь была, а… а, какъ говорится, стихъ находилъ…

Кононовъ замолчалъ, и на мигъ въ немъ замерли вс мысли и чувства.. ‘А что если ты и теперь себя обманываешь? если а теперь только стихъ нашелъ?’ быстро мелькнуло у него въ голов. Онъ поспшно, но украдкой глянулъ на Чулкова, онъ чувствовалъ какъ страшно поблднлъ и испугался не замтилъ ли пріятель. Но Кононовъ напрасно боялся, Чулковъ ничего не замтилъ: въ такія страшныя мгновенія блднетъ не лицо, душа блднетъ.

— Давно я пьянъ не былъ, а на вашей свадьб непремнно напьюсь, весело сказалъ Владиміръ Дмитричъ и слегка хлопнулъ пріятеля по плечу.

Кононовъ вздрогнулъ, и чуть не вскрикнулъ, но съ тмъ вмст забылъ, совсмъ забылъ страшную мысль, точно она никогда не приходила въ голову.

III.

По уход Чулкова и князя, Погалевъ сталъ собираться къ Іоанникію Іосифовичу. И дома, и потомъ дорогою, онъ составлялъ приличную обстоятельствамъ рчь, но въ ушахъ звучала совсмъ иная рчь, рчь къ самому себ, полная упрековъ за необдуманность поступковъ, нравственное разгильдяйство и неряшливость.

— Ну что? Время и мсто? полушутя, полусеріозно освдомился акцизный Наполеонъ.

— Черезъ полчаса, въ Булонскомъ лсу, сострилъ Погалевъ и вдругъ почувствовалъ къ своему доврителю презрніе чрезмрное: чмъ-то холуйскимъ, именно халуйскимъ, понесло отъ господина Хамазова.

— Я васъ не для шутки, кажется, посылалъ, тономъ начальническаго выговора произнесъ Іоанникій.

— А вышло противное, а противная сторона…. Погалевъ невольно остановился, ‘и исторія-то противная!’ подумалъ онъ, и нечаянный каламбуръ развеселилъ его, и чувство презрнія усилилось.— Словомъ, находятъ что вы все выдумали: никто и никогда и не думалъ оскорблять васъ.— Не думалъ? Кто это говоритъ? Кононовъ?

— Нтъ, Чулковъ.

— Чулковъ? Эта провинціальная?…— Вечеръ у Паулины Воробьевой живо припомнился г. Хамазову.— Ему что за дло?

— Онъ секундантъ Кононова, да коли ужь на то пошло, размахался Погалевъ,— и я сомнваюсь.

— Грр, и вы! заскрежеталъ Іоанникій и забгалъ какъ мышь захлопнутая въ мышеловк.

— Что жъ вы скажете? небрежно спросилъ Погалевъ, слегка пристукивая правою ногой.

— О чемъ?

Іоанникій очень хорошо зналъ о чемъ, но выигрывалъ время.

— Понятно о чемъ, о поводахъ къ дуэли, съ тмъ же пристукиваньемъ на какой-то веселый мотивъ полупроплъ Степанъ Николаичъ.

Іоанникій опять по-мышиному забгалъ.

— О дуэли? спросилъ онъ останавливаясь.— Мн не къ чему теперь уврять васъ что я правъ, дуэль все равно не могла состояться. Съ такими господами не дерутся. Я сегодня разузналъ кое-что про вашего Кононова.

— Что ты узналъ? вдругъ вспыхнулъ отъ ожиданія новой лжи Погалевъ.

— Онъ шпіонъ, пристально глядя въ глаза секунданту, вполн твердымъ голосомъ проговорилъ радикалъ.

Погалевъ почувствовалъ свою давнишнюю обиду во сто разъ сильне, чмъ въ минуту когда она была нанесена.

— Врешь, негодяй! заоралъ онъ, стукнувъ по столу, и вставъ, выпрямился во весь свой огромный ростъ, и направился къ г. Хамазову.

— Вы кажется дебошъ учинить намрены? иронически спросилъ Іоанникій благоразумно ретируясь за кресло.

— Дебошъ? безсмысленно, не помня себя отъ злости переспросилъ Погалевъ.— Да, дебошъ. Вотъ видишь изразецъ. Онгъ круто повернулся и подошелъ къ печк.— Гляди, и теб то же будетъ.

Степанъ Николаичъ со всей силы хватилъ кулакомъ, и выбитый изъ гнзда изразецъ полетлъ на полъ.

— Балаганнаго Геркулеса разыграть пожелали? огрызался радикалъ изъ-за баррикады.

— Я покажу теб Геркулеса!— И Погадавъ направился къ Хамазову.— Садись и пиши что ты все навралъ.

— Но…

— Садись и пиши, не то убью!

— Но это будетъ актъ насилія надъ моею свободною волей, опротестовалъ гражданинъ направляясь къ письменному столу.

— Тьфу, дрянь! плюнулъ Погалевъ и отошелъ отъ соблазна къ печк.— И говорить-то съ тобою, не только о тебя руки марать, не стоитъ. Слушай же ухомъ: если ты хоть слово пикнешь, будетъ теб то же что и…. ему.

Погалевъ ткнулъ пальцемъ въ выбитое мсто и быстро вышелъ. Хамазовъ оставшись одинъ пощупалъ выбоину, точно освдомляясь больно ли ей, поднялъ нсколько осколковъ и задумчиво поглядлъ на нихъ.

— Будетъ же имъ отъ меня! крикнулъ онъ и хватилъ осколками о полъ.

Погалевъ тмъ временемъ быстро сбжалъ съ лстницы, у входной двери онъ остановился съ разбгу и ударивъ о полы руками во все горло расхохотался. Ему припомнилось какъ дядя конокрада училъ. У дяди на двухъ недляхъ дв тройки пропали, и онъ по лни махнулъ бы рукой, не пропади съ тмъ вмст его любимица, каурая пристяжная. Объявлять становому — время терять, и дядя самъ пустился на поиски. Разузналъ онъ что ‘лошади безпремнно у Яшки Лисуна, больше негд имъ быть’, и полетлъ.

— Ну и деревня же, разказывалъ дядя,— всякая избенка мошенникомъ смотритъ, у мальчишекъ грудныхъ и у тхъ глаза плутяги. Я прямо къ Яшк. Услыхалъ онъ колокольчикъ, выбжалъ на крыльцо. Борода у него славная, какъ огонь красная, и самъ мужичина здоровенный,— ну да Погалевымъ слава Богу силы не занимать стать. ‘Лошадьми, спрашиваю, сказывали торгуешь?’ — ‘По времена бываетъ, не пренебрегаемъ.’ — ‘Ладно, говорю, а самоварчикъ можно?’ — ‘Съ нашимъ издавольствіемь.’ Ужь по этому издавольствію увидлъ я что прожига-мужикъ на всхъ ярмаркахъ перебывалъ. Веди’. И только онъ въ снцы, я за нимъ, да лвою его царапъ-съ за бороду, а правою… Признаться сказать, я какъ собирался: ‘въ такое разбойное мсто дешь’, подумалъ, и нагайку захватилъ, а она здоровенная у меня, знаете… Бью его, самъ себя не помню, а лвою бороду забираю да забираю. ‘Убью, кричу, до смерти коли лошадей не отдашь.’ Что жъ, черезъ два часа пригналъ лошадей, только пристяжной не вернулъ. А жаль, добрая лошадка была: изъ-за нея больше и старался.

Этотъ-то случай припомнился Степану Николаичу.

— Такъ ихъ, анаемъ, учить надо: добромъ не проймешь, повторилъ онъ вслухъ заключительныя слова дядина разказа и снова расхохотался.

IV.

Утромъ въ Рождественскій сочельникъ весь маленькій комитетъ совершенно случайно оказался въ сбор.

— А что, господа, спросилъ Мина Иванычъ,— будетъ у насъ сегодня елка?

Вс переглянулись.

— Надо устроить, нершительно сказала Людмила Тимоевна взглянувъ на Кононова.

— Устроимъ, непремнно устроимъ! подхватилъ Поль.— Только надо чтобъ смшная елка была. И на вопросъ что за смшная елка, пояснилъ:— Чтобы всмъ смшные подарки были.

Мысль понравилась и дло закипло. Стали распредлять кому куда отправиться, кому что купить. Мин Иванычу поручено было распорядиться покупкой елки, тетю Машу упросили създить пригласить кое-кого изъ знакомыхъ.

— Только немного, сказала Людмила Тимоевна.

— И чтобы Mlle Мучицына непремнно была, я ей подарокъ придумаю, заявилъ меньшой Погалевъ.— Чуръ, господа, я.

— И отлично. Вы съ Чулковымъ и берите на себя подарки, распорядилась милая барышня.

— А вы сложа ручки будете сидть? упрекнулъ Владиміръ Дмитричъ.

— Нтъ, мы съ Петромъ Андреичемъ отправимся за покупками. Свчи, фрукты, конфеты и мало ли что.

— А кто же фонарики? обезпокоился Поль.

— Мы и фонарики.

— Нтъ, вы не сумете, а я знаю гд хорошіе и очень дешево.

— Прекрасно, и свчи кстати купите.

— Ахъ, вы ничего не знаете! Свчи совсмъ въ другомъ мст. Свчи — вы.

И милый мальчикъ заспорилъ было съ милою барышней.

— Фонарики — вы, свчи — мы, ршилъ Кононовъ.

— Ладно. Не забыть бы еще чего-нибудь? заботливо спросила Людмила Тимоевна.

— Намъ съ мсь Полемъ подарки купить не забудьте, напомнилъ Чулковъ.

— Ахъ, да! Что жь, господа, все? Можно и отправляться?

— Съ Богомъ.

— Людмила, не забудь… и тетя Маша надавала ей пропасть хозяйственныхъ порученій.— Не забудешь?

— Не забуду, тетя, не забуду.

— Да еще… и новыя порученія посылались какъ изъ рога изобилія.— Помнишь?

— Помню, помню.

— Ну, гд помнить! ужъ вы, Петръ Андреичъ, попамятуйте, а то она… И старушка съ улыбкой покачала головой.

Наконецъ, все было условлено, и вс отправились.

— Что же мы Mlle Людмил и Кононову придумаемъ?

— Портреты другъ друга.

— Нтъ, серіозно возразилъ Поль,— неловко. Надо смшное. Не лучше ли Mlle Людмил портретъ Хамазова?

— По нкоторымъ причинамъ не совтую.

— Ахъ, Господи! опять неудача, сокрушался милый мальчикъ.— Ахъ, знаете, еслибъ учителя, я его только разъ видлъ, но онъ… подходящій.

— Рудометкина?

— Это у него фамилія такая? И Поль заглянулъ въ глаза Чулкову чтобъ убдиться что тотъ не сочиняетъ.— Можно достать его портретъ?

— Я живу съ нимъ.

— Что вы!— Поль не больше удивился бы, скажи Чулковъ что живетъ въ одной клтк съ бегемотомъ.— Хорошо еслибъ его живаго можно привести.

— Не пойдетъ, онъ дикій.

— Дикій? Ахъ, Владиміръ Дмитричъ, что жъ вы меня съ нимъ не познакомите! Вы знаете какъ я люблю дикихъ… И такъ ршено?

— Ршено.

Они все закупили, какъ Поль вспомнилъ что для Кононова никакого подарка не придумано.

— Я куплю ему гравюру: Фобій Кунктаторъ, сказалъ Чулковъ.

— Кунктаторъ? Это изъ римской исторіи?

— Да.

— И смшно будетъ?

Чулковъ отвчалъ утвердительно, и меньшой Погалевъ успокоился.

Людмила Тимоевна хала съ Кононовымъ.

— Какъ думаете, что намъ подарятъ? спросила она.

— Не знаю. И чрезъ секунду:— Ахъ, догадываюсь.

— И я. Что, по-вашему?

— Портр…

Людмила Тимоевна не дала договорить.

— Ну да, вамъ мой, мн вашъ, быстро проговорила она и еще быстре поднесла муфту къ лицу.— Ахъ, поглядите, разнощикъ упустилъ цлую связку шаровъ. Бдный!

— А вотъ мы купимъ у него другую… для мсь Поля.

— Хорошо, только ему надо купить разныхъ костюмовъ. Знаете, изъ тонкой бумаги, еще когда разрываешь шнурокъ, хлопаетъ. Онъ нарядится и будетъ очень милъ.

— А Чулкова мы и забыли, сказалъ Кононовъ, когда они захали за фруктами.

— Нтъ, я помню. Что по-вашему?

— Разв портретъ Mlle Мучицыной?

— Нтъ, это не остроумно. А мы лучше возьмемъ фунтъ муки и надпишемъ ‘хозяйственная’.

— Только не простой, картофельной.

— Непремнно картофельной.

И обоимъ стало очень смшно.

— А мы знаемъ что вы намъ подарите, сказала барышня Чулкову за обдомъ.

— Не ошибитесь.

— А вы мсь Поль приготовили для Любови Петровны?

— Нтъ, я посл обда съзжу.

Поль похалъ, и проздилъ довольно долго. Вернувшись, несмотря ни на какія просьбы Людмилы Тимоевны, онъ не выдавалъ своего секрета, ей же почему-то ужасно хотлось узнать и она приказала Кононову и Чулкову непремнно отыскать подарокъ, но вс поиска оказались тщетны, спросили мсь Поля гд же подарокъ, думая застать его въ расплохъ.

— Ахъ, я забылъ его по дорог у товарища, но еще успю създить.

Такъ секретъ мсь Поля и остался секретомъ.

Тетя Маша и няня Людмилы Тимоевны, только-что поднявшаяся посл шестинедльной тяжкой болзни, сумерничала на завтномъ сундук, у жарко натопленной печи.

— И сама я объяснить, Карловна, не могу, неторопливымъ а сосредоточеннымъ шепотомъ говорила Марья Ивановна,— а вотъ чуется моему сердцу, и вотъ что ты хочешь, а чуется: нынче у нихъ ршится.

— Дай-то, Господи! крестясь и такимъ же неторопливымъ а сосредоточеннымъ шепотомъ отвчала Карловна,— и вотъ что, матушка Марья Ивановна, вамъ скажу: сердцу врить надо, вщунъ оно… И я ужотко къ вамъ въ гостиную свои старыя кости притащу. Надо мн его хорошенько поглядть, надо, а то я путемъ его и не видала.

Тетя Маша начала хвалить Петра Андреича, а няня воздыхать посл каждой похвалы. И затмъ тетя Маша заговорила о чемъ ея сердце чуетъ, а няня перекрестилась въ отвть и изъявила желаніе поглядть его и т. д. И много разъ повторили он одно и то же, и разговоръ не наскучалъ имъ, а все миле и миле становился, и все сильне и сильне хотлось имъ хотя разокъ еще повторить т же простыя рчи.

Добрыя старыя сердца! Говорятъ выводитесь вы на Руси, но Богъ милостивъ и не попуститъ оскудть святой Своей земл добрыми старыми сердцами.

Какъ стали убирать и зажигать елку, Людмила Тимоевна вошла приглашать сестру, но у Паулины ‘еще съ утра’ ужасно болла голова. Правду сказать, вс въ тайн рады были этой мнимой головной боли.

Но вотъ все готово, гости собрались, елка горитъ, двери отворены и Поль вбгаетъ первый, требуетъ своего подарка, проситъ Mlle Мучицыну разорвать шнурокъ, веревочка хлопаетъ, два вскрикиваетъ и мсь Поль бжитъ переодваться. Черезъ минуту онъ является жокеемъ, хватаетъ шары и носится съ ними вокругъ елки. Вокругъ веселые разговоры.

— А мы ошиблись, шепчетъ мимоходомъ Кононову Людмила Тимоевна.

— Да, отвчаетъ онъ ее вздохомъ и съ грустнымъ вниманіемъ начинаетъ разсматривать большой палецъ лвой ноги Фабія Кунктатора.

— Владиміръ Дмитричъ, что вамъ подарили? подлетаетъ къ Чулкову Mlle Мучицына.— Онъ показываетъ.— Что означаетъ надпись ‘хозяйственная’?

— Я люблю сельское хозяйство, находится Чулковъ.

— А что же въ середин?

— Мука.

— Мучица, надъ самымъ ухомъ нжной двы говоритъ точно выросшій изъ-подъ земли меньшой Погалевъ.

Два общаетъ нарвать ему уши, но Поль уже далеко и схвативъ за руку Mlle Людмилу бжитъ съ нею.

— Берите, берите, говоритъ онъ, вытаскивая изрядную кардонку изъ-за завтнаго тети-Машинаго сундука.

— Что такое?

— Нтъ, пожалуста, пожалуста не смотрите.

И онъ снова хватаетъ за руку барышню и летитъ какъ угорлый.

— Подарокъ Mlle Мучицыной! кричитъ онъ вбгая въ гостиную.

Вс становятся въ кружокъ. Наконецъ-то кардонка открыта и на свтъ Божій появляется большая кукла въ внчальномъ убор. Всмъ бросаются въ глаза черезчуръ черные глаза куклы. Два не знаетъ улыбнуться ей или заплакать.

— Взгляните на сердце, говоритъ Поль.

Два взглядываетъ, ахаетъ, роняетъ куклу и чуть не падаетъ въ обморокъ. На сердц пришпилено колечко на Владимірской лент.

За елкой послдовали танцы, и веселье разгоралось, разгоралось, пока не дошло вершины и не хватило черезъ край въ новой выходк Поля. Онъ попросилъ Любовь Петровну на минутку подержать шары, и когда та заговорилась съ Чулковымъ, подкравшись, поджогъ шаръ. Произошелъ взрывъ и съ двой сдлалась истерика. На Поля вс напустились.

— Le defaut d’ducation et de sensibilit se reconait l’oublie des convenances, отводя мальчика въ сторону суровымъ голосомъсказалъ Мина Иванычъ и слдомъ вспомнилъ что эту саму фразу, и такимъ точно тономъ, и точно также отводя его въ сторону, сказалъ ему много, много лтъ назадъ французъ-гувернеръ.

Съ этой минуты все затихать стало. Вс разбились на кучку у дверей гостиной появилась няня, и — тихій ангелъ пролетлъ.

— Что, дитятко, умаялось? спросилъ Чулковъ подходя къ Полю, забившемуся въ уголокъ.

— Ахъ, Владиміръ Дмитричъ, еслибы вы знали какъ мн грустно!

— Что такъ?

— Владиміръ Дмитричъ, будьте другомъ, упросите брата чтобъ онъ взялъ меня на лто въ свою деревню.

Имніе старшаго Погалева было по сосдству съ усадьбой Мины Иваныча, гд Mlle Людмила думала провести лто.— Скажите зачмъ, упрошу.

— Ахъ, нтъ, нтъ! почти со слезами закричалъ мальчикъ и бросился вонъ изъ комнаты.

Бдняжка! онъ впервые испытывалъ мученья любви и ревности.

Чулковъ подошелъ къ Мин Иванычу.

— А что, ддушка, сказалъ онъ указывая глазами на парочку, кажется, нынче….

— Не говори подъ руку! съ суеврнымъ страхомъ перебилъ старикъ и судорожно замахалъ рукою.

‘Я просто помечтать хотлъ’, думалъ отходя Владиміръ Дмитричъ. ‘Вотъ, молъ, и у меня свой уголъ будетъ: на старости лтъ пойду въ гувернеры къ ихъ дтямъ…. Или примта такая есть? Когда въ дом ждутъ рожденія ребенка не хорошо говорить объ этомъ’, припомнилось ему поврье. ‘Или въ подобныхъ случаяхъ?…’

Чулковъ не додумалъ, и самъ почувствовалъ нчто въ род суеврнаго страха.

— Я забыла сказать вамъ, говорила въ это время Людмила Тимоевна Кононову.— Кузина Настя на дняхъ прідетъ изъ Иосквы, тетя письмо получила.

— Настасья Григорьевна?

Ей показалось будто онъ весь вздрогнулъ при этомъ имени и она невольно, съ порывистымъ движеніемъ схватила его за руки повыше локтей и поднявшись на цыпочки глубоко заглянула ему въ глаза.

‘Нтъ, нтъ, отвтили глаза,— не бойся. Это прошло, давно прошло.’

И когда въ эту ночь, Людмила Тимоевна легла въ постель ей припомнился старинный про Кононова вопросъ: ‘какой же онъ?’ Она прислушалась, точно ожидая отвта. И глубоко въ сердц, словно на ушко прошепталось: ‘Онъ мой’.

КОНЕЦЪ ВТОРОЙ КНИГИ.

КНИГА ТРЕТЬЯ.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

Въ Большомъ Театр давали Донъ-Жуана. Тетя Маша, Людмила Тимоевна и Кононовъ были въ лож третьяго яруса, Мина Иванычъ хотлъ хать съ ними, но запоздалъ. Въ коротенькомъ антракт посл первой картины, легонько постучали въ двери.

— Вотъ и Мина Иванычъ, сказалъ Кононовъ, и всталъ-было чтобы впустить старика, какъ дверь отворилась снаружи и вошла дама.

Кивнувъ Кононову какъ старому знакомому, дама прошла въ переднюю часть ложи и заговорила съ Людмилой Тимоеввой. Петръ Андреичъ замтилъ только что она высокаго роста, очень стройна, и что на ней богатое свтло-сиреневое платье.

‘Это должно-быть сосдка по имнью что я раза два встрчалъ у нихъ’, подумалъ онъ.

Посл знаменитаго тріо, наклонясь къ Людмил Тимоевн, онъ сталъ толковать о музык.

— А вы все такой же эстетикъ, какъ были? спросилъ его чей-то звучный голосъ.

Онъ тотчасъ узналъ голосъ, во въ первое мгновенье не могъ бы сказать кто именно говоритъ. Ему казалось, голосъ звучитъ откуда-то сверху, и онъ приподнялъ голову. Дама привставъ передавала бинокль тет Маш, и сверху смотрла на него. Первое что увидлъ Кононовъ были влажные темно-синіе, почти черные глаза, и онъ про себя назвалъ даму по имени. Ничего не отвтивъ на ея слова, онъ продолжалъ съ Людмилой Тимоевной прерванный разговоръ. Даму звали Настасьей Григорьевной.

— Мсье Кононовъ, будьте добры, проводите меня въ бельэтажъ, сказала дама посл перваго акта.

Она встала, наклонилась къ Людмил Тимоевн и что-то шепнула ей. То было весьма обыкновенное, слегка пошлое замчаніе на счетъ Кононова, милая барышня вспыхнула, во не отъ словъ, а отъ тона какимъ они были сказаны.

Кононовъ подалъ Настась Григорьевн руку и они пошли.

— Я никакъ не ожидала встртить васъ… такимъ! заговорила дама.— Вы почти семейный человкъ! гд же ваши былыя мечты, стремленія, надежды? Видно, на свт все измняется, и право, кажется, не къ лучшему, капля поэзіи тонетъ въ мор мелочныхъ дрязгъ. И бднаго Ленскаго, помните, обыкновенный ждалъ удлъ:

Разстался бъ съ музами, женился,

Въ деревн счастливъ и рогатъ,

Носилъ бы стеганый халатъ,

Узналъ бы жизнь на самомъ дл…

Да, все измняется, нтъ не измняется, а… пошлетъ, на нашу бду. Я впрочемъ говорю про себя, про то что испытала… Вы, не правда ли, вовсе не расположены видть все въ черномъ свт?

Кононовъ не отвчалъ.

— Да, продолжала дама,— я вовсе не такимъ думала васъ встртить. Я все ждала что вы сдлаетесь поэтомъ, романистомъ, драматургомъ… словомъ, чмъ-нибудь въ этомъ род… Вы помните?… Ахъ, славный то былъ вечеръ… впрочемъ тогда было много славныхъ вечеровъ… Я живо помню, вы декламировали изъ Пушкова:

Желаю славы я, чтобъ именемъ моимъ

Твой слухъ былъ пораженъ всечастно, чтобъ ты мною

Окружена была, чтобъ громкою молвою

Все, все вокругъ тебя звучало обо мн…

Видите, я осталась вашей прилежною ученицей… А вамъ никогда не приходитъ на мысль то время?

Кононовъ попрежнему молчалъ. Они шли по фойэ.

— А мн, съ большимъ жаромъ продолжала она,— хотлось бы вспомнить, хорошенько вспомнить… и поговорить о прошломъ (она точно искала слова)… о миломъ прошломъ. Виновата,— точно съ трудомъ отрываясь отъ предмета разговора и подавляя вздохъ сказала она,— мы кажется прошли на правую сторону, а мн надо съ лвой… Видите, я попрежнему увлекаюсь… Помните, вы всегда упрекали меня…

Они снова перешли фойэ. Кононовъ издали замтилъ Мину Иваныча (тотъ разговаривалъ съ какой-то пожилою дамой) и ему почему-то ужасно не захотлось чтобы старикъ увидлъ его подъ руку съ Настасьей Григорьевной.

— И вы сильно влюблены? спросила она, какъ они вошли въ корридоръ, и точно услыхавъ положительный отвтъ:— Я очень рада и, помните, давно собиралась васъ женить… Я очень люблю ее, она мн нравится.— И настойчиве, точно Кононовъ не соглашался:— Нтъ, право, она премилая и, кажется, не глупенькая — Но позвольте, не ошибиться бы вамъ опять.— Она посмотрла въ лорнетъ.— Пятый нумеръ? Благодарю васъ…

— Прикажете подождать васъ?

Она улыбнулась. ‘Я знаю: ты подождешь, и будешь ждать долго, долго…. сколько мн хочется’, такая мысль, казалось, притаилась за улыбкой.

— Нтъ, нтъ, точно съ испугомъ проговорила Настасья Григорьевна,— бгите, бгите: я не смю задерживать васъ.

И кивнувъ головой также какъ при вход въ ложу, она исчезла. Онъ съ полминуты простоялъ предъ затворенною дверью.

Смутное чувство, то чувство что минуту назадъ заставило желать остаться незамченнымъ Миной Иванычемъ, владло Кононовымъ. Онъ не помнилъ хорошенько что говорила Настасья Григорьевна, въ памяти мелькали только ‘помните’, ‘кажется’, ‘право’ и другія словечки, брошенныя словно нечаянно, въ силу капризной привычки, во оттнявшія, порой извращавшія прямой смыслъ рчи. Она произносила ихъ съ особою небрежностью, и потому-то они выдавались и обращали на себя невольное вниманіе. Но если Кононовъ не помнилъ что говорила Настасья Григорьевна, онъ отлично хорошо помнилъ какъ она говорила. И на него, какъ раньше на Людмилу Тимоевну, произвелъ впечатлніе не смыслъ, а тонъ ея рчей. Казалось, въ ея голос звучали невріе и насмшка, и надъ своими словами, и надъ тмъ о чемъ былъ разговоръ, по этой основ, какъ быстрый утокъ, мелькали изрдка сердечныя, задушевныя нотки. Въ ея рчи слышалась смсь беззавтной откровенности съ наивною скрытностью, точно она постоянно подразумевала: ‘мн, молъ, нечего скрывать и я могла бы жить въ стеклянномъ дом’ и въ то же время торопливо опускала занавски отъ всякаго чуть-чуть любопытнаго глаза. Эта смсь противоположностей, это неясное различеніе праваго отъ лваго быть-можетъ и заставляли смущаться влюбленную пару, хотя ни Кононовъ, au Людмила Тимоевна не утруждали себя анализомъ спутаннаго тона кузининыхъ рчей. Какъ для нихъ, для большинства рчи Настасьи Григорьевны являлись какъ бы прикрытыми легкою дымкой и многіе въ этомъ прикрытіи находили особую прелесть. Есть лица что кажутся въ тысякчу разъ краше подъ легкою вуалью: цвтъ кожи у такихъ лицъ нездоровый.

Войдя въ ложу и заговоривъ съ Людмилой Тимоевной, Кононовъ забылъ о встрч что еще недавно мечталась ему роковою. Скоро явился Мина Иванычъ, племянница спросила его видлъ ли онъ кузину Настю, старикъ отвчалъ что видлъ сейчасъ въ дож у Б—ыхъ гд она осталась на второй актъ.

— Вотъ она, шепнула тетя Маша.

Милая барышня взглянула на указанную ложу. Настасья Григорьевна сидла рядомъ съ весьма красивою, но, какъ показалось Людмил Тимоевн, подкрашенною дамой. Кузина что-то съ усмшкой говорила красавиц, а та съ особымъ вниманіемъ лорнировала барышню. Людмил Тимоевн подумалось что он говорятъ про нихъ, въ ея ушахъ зазвучалъ тонъ кузининыхъ рчей, и она съ непріятнымъ чувствомъ отвернулась и съ дланнымъ вниманіемъ стала глядть въ другую сторону.

II.

Кононовъ ни разу, даже мелькомъ, не вспомнилъ про кузину Настю до новой встрчи у Воробьевыхъ. При его вход она весело болтала съ Людмилой Тимоевной, не прошло и двухъ минутъ какъ она усиленно начала прощаться, точно ее удерживали и ей самой очень хотлось остаться, но никакъ нельзя было.

— Мн, право, некогда и такъ жаль, говорила она.— Впрочемъ я, знаете, боюсь помшать…. Ахъ, адресъ магазина? Я съ вами сама стала разсянна какъ влюбленная.

Людмила Тимоевна пошла за адресомъ.

— А вы, Петръ Андреичъ, такъ и не намрены поститъ меня?… Впрочемъ вамъ, вроятно, некогда… О прошломъ вспоминаешь когда скучно или…. Жаль.

Кононовъ молчалъ какъ въ театр.

— Или вы боитесь? быстрымъ шепотомъ проговорила она при вход Людмилы Тимоевны, и обратилась къ ней:— Адресъ? Спасибо, кузина…. Прощай же. Я знаю что лишняя.— Она поцловала барышню.— До свиданія, Петръ Андреичъ. Вы конечно забудете о моей просьб. И пожалуста забудьте. Кузина, попроси чтобъ онъ забылъ.

И Настасья Григорьевна ухала.

— О чемъ она просила васъ?

— Право не помню.

Кононовъ дйствительно не помнилъ, но ему легко было бы припомнить. И замть онъ каково капризно повела губкой Людмила Тимоевна, онъ можетъ постарался бы припомнитъ.

— Она изъ тхъ женщинъ, продолжалъ Петръ Андреичъ,— что малйшія свои слова считаютъ чмъ-то священнымъ, какимъ-то молитвословіемъ.

Барышня улыбнулась, и улыбка механически передалась Кононову, но то не. была улыбка какими они привыкли обмниваться въ знакъ что понимаютъ другъ друга и олова излишни.

Словцо Настасьи Григорьевны ‘или вы боитесь?’ какъ легкая заноза нтъ-нтъ да и безпокоило Кононова. Его мысль возвращалась къ нему и обхаживала его со всхъ сторонъ какъ осторожная рыбка лакомую привадку.

‘Что она хотла сказать этимъ? Кого я боюсь?… ужъ не ея ли?… Однако, Настасья Григорьевна, какого вы о себ высокаго мннія!’ Такія слова твердилъ онъ про себя всякій разъ, о слдомъ приходилъ къ заключенію что надо поститъ ‘прекрасную даму’, разумется не того ради чтобы показать что онъ ея не боится, а такъ, ради приличія.

Черезъ недлю, или около, Петръ Андреичъ спшилъ къ Воробьевымъ. Какъ всегда, онъ немилооердо торопилъ извощика. По понятнымъ причинамъ, онъ въ послднее время утвердился во мнніи что на Васильевскомъ стоятъ плохіе извощики и несносно долго тащатся на Николаевскую, въ обратный путь, ему всегда попадались чуть не лихачи. Только свернулъ онъ въ Николаевскую, какъ замтилъ что на встрчу шибко дутъ парныя сани, и въ саняхъ дама въ розовой шляпк. Поровнявшись дама окликнула его. Досадуя на задержку, онъ оглянулся и думалъ отдлаться поклономъ, но дама что-то говорила и движеніемъ головы подзывала его къ себ. Онъ остановилъ извощика и подошелъ къ парнымъ санямъ.

— Вы напрасно спшите, заговорила Настасья Григорьевна.— Кузины нтъ дома. Он похали встрчать или провожать кого-то, я хорошенько не поняла. Знаете, эта Нмка у нихъ ужасно безтолковая…

Наканун Людмила Тимоевна просила его пріхать пораньше, чтобъ отправиться вмст. Она нсколько разъ повторила ‘не проспите же’, и неожиданное извстіе сообщенное Настасьей Григорьевной показалось Кононову невроятнымъ.

— Вы такъ странно смотрите на меня, точно не врите. Позжайте, узнайте!

Она улыбаясь всмъ лицомъ глядла на него, Кононовъ все еще недоумвалъ.

— Ахъ, эти влюбленные! Самая простая вещь кажется имъ странною. Она общала быть дома и не сдержала слова? О, это въ самомъ дл ужасно! Но я понимаю васъ: не знать куда дваться до пяти часовъ! Я забыла сказать, он вернутся къ обду… Сжалиться надъ вами? Садитесь, я ду мотать деньги, и вы незамтно убьете время.

‘Вотъ кстати и отдлаюсь отъ нея’, додумалъ Кононовъ.

— Отпустите же извощика, смясь какъ на ребенка прикрикнула Настасья Григорьевна.

Началось рысканье по магазинамъ, отъ модистки къ ювелиру, отъ ювелира къ фотографу, изъ Англійскаго магазина въ Ліонскій, и еще въ десять мстъ. Настасья Григорьевна везд выбирала, покупала, постоянно совтовалась съ Кононовымъ и болтала безъ умолку.

— А, знаете, сказала она во время перезда изъ одного магазина въ другой,— васъ ужасно трудно занимать. Вы, кажется, и двухъ словъ мн не отвтили. Влюбленные самые несносные больные, и въ другой разъ я не возмусь быть вашей garde-malade.

‘Въ самомъ дл я молчу какъ дуракъ’, подумалъ нашъ пріятель, и ршился отвчать… изъ вжливости, но затруднялся въ выраженіяхъ, не находилъ словъ, и было послднее чуть ли не горше прежняго молчанія. Порой, ему страннымъ казалось съ какой стати онъ разъзжаетъ съ женщиной ему чужой, и вдобавокъ вовсе не интересной.

‘Неужели, спрашивалъ онъ самого себя въ такія минуты,— это та самая Настасья Григорьевна по комъ я такъ долго убивался? И я мечталъ о ней и чуть ли не подозрвалъ между нами какой-то таинственной связи!’ Онъ внутренно уемхался и начиналъ приглядываться: нтъ ли въ этой Настась Григорьевн чертъ напоминающихъ ту, прежнюю, полузабытую, но все-таки дорогую двушку? и не только не оказывалось такихъ чертъ, но онъ не могъ вспомнить ни одной черты даже былой Настасьи Григорьевны. Но эта, что за женщина? Она казалась ему пустою, легкомысленною и втряною дамочкой, впрочемъ довольно живою и остроумною. ‘Съ нею весело поболтать часокъ, другой, но… но для этого самому надо быть въ веселомъ расположеніи… А такого расположенія въ наличности не оказывалось.

— Вы зайдете? опросила Настасья Григорьевна у подъзда гостиницы.

Кононовъ взглянулъ на часы.

— Не бойтесь, еще четвертый часъ. Безъ четверти пять я васъ отпущу. Помните, я ваша сидлка и не пропущу время дать лкарство.

Они поднялись во второй этажъ. Настасья Григорьевна извинилась и пошла переодваться. Оставшись одинъ, Петръ Андреичъ сталъ внимательно осматривать комнату, точно желая опознаться гд онъ, потомъ взялъ альбомъ и отъ длать нечего началъ разсматривать портреты. Онъ напалъ на свою карточку, мечтательный юноша въ студенческомъ мундир гордо и стремительно поднявъ голову смотрлъ вдаль и улыбался полу-презрительно, полу-дтски.

‘Такъ вотъ какимъ я былъ во время оно’, подумалъ Кононовъ и невольно улыбнулся.

Онъ перевернулъ еще нсколько карточекъ и остановившись на одной долго и пристально смотрлъ на нее. То былъ портретъ Настасьи Григорьевны во время оно. Она стояла, точно только-что пришла съ гулянья, съ круглою шляпой въ рукахъ, веселая, довольная, готовая беззаботно разсмяться. Глаза смотрли ясно и весело, и слегка улыбались.

‘Морская волна’, прошепталъ Петръ Андреичъ.

Онъ любилъ сравнивать ея глаза съ морскою волной. Зеленоватые они казались, смотря по освщенію и расположенію ея духа, то голубыми, свтлыми, прозрачными, то темно-синими, почти черными какъ омутъ. И онъ вспомнилъ какой она была. Онъ еще разъ взглянулъ на портретъ и узналъ платье, галстучекъ, прическу. Ему было пріятно вспомнить все это. Слдомъ онъ припомнилъ какъ снимался этотъ портретъ. Да, онъ былъ съ нею въ фотографіи, она не хотла сниматься при немъ, увряя что онъ мшаетъ, смшатъ, ему не хотлось уходить и онъ предлагалъ стать въ сторон, откуда его не будетъ видно, спрятаться за декорацію, подъ стулъ наконецъ.

— Уйдите же, капризно закричала она, топнувъ ножкой и шляпа нетерпливо захлопала по платью.

И теперь въ его ушахъ зазвучали эти рзкія, въ другихъ устахъ непріятныя бы ноты и въ глазахъ замелькало: точно шляпа на портрет забыла о плать. Въ это время послышался шорохъ, дверь отворилась и Петръ Андреичъ съ безсознательною поспшностью, точно боясь что она застанетъ его за этимъ, закрылъ и отодвинулъ отъ себя альбомъ.

— Ну вотъ спасибо что зашли, сказала она подавая руку.

Онъ взглянул на нее и ему показалось что сейчасъ только онъ увидалъ ее въ первый разъ посл долгой разлуки. Голосъ, движеніе съ какимъ она подала руку, улыбка, прическа какъ на портрет, тысячи неуловимыхъ, но знакомыхъ и милыхъ мелочей напомнили прежнюю Настасью Григорьевку. Она услась подл въ поз какъ много разъ сиживала прежде.

— А вы отъ скуки разсматривали альбомъ? спросила она.— Нашли свою карточку? Не правда ли трудно узнать, вы совсмъ перемнились. Да? А мою карточку видли? Что, я перемнилась? Лучше или хуже?… А помните какъ снимался портретъ?

Кононовъ отвчалъ да и разказалъ что сейчасъ припомнилъ. У нея память была свже: подробности являлись за подробностями. Онъ въ свою очередь вспоминалъ, поправлялъ и дополнялъ ее. Теперь онъ не затруднялся въ выраженіяхъ, онъ находилъ слова, онъ нашелъ тонъ какимъ говорить съ нею. Настасья Григорьевна слушала съ боязливою надеждой глядя на него и вдругъ лицо ея загорлось свтлою радостью. Ее мучило что онъ все утро говорилъ съ ней точно нехотя, какимъ-то заученнымъ тономъ. Она боялась что онъ никогда ужъ не заговоритъ съ нею попрежнему, что онъ забылъ какъ говорить съ нею. Настасья Григорьевна встрепенулась, повеселла, похорошла, поумнла. А воспоминаньямъ и конца края не видлось!

ГЛАВА ВТОРАЯ.

Настасья Григорьевна Н. выросла на полной свобод. Отца она не помнила. Мать ея, по имени Настасья Петровна, была изъ купчихъ. Купецъ овдовлъ когда дочери минуло шесть лтъ, не зная что длать съ двочкой, онъ пошелъ за совтомъ ко вдовой генеральш, которую почему-то считалъ благодтельницей. Когда-то онъ пользовался совтами генерала и находилъ ихъ для себя пользительными, можетъ-быть поэтому, при томъ же въ бабьемъ дл, онъ и обратился къ матушк-генеральш. Генеральша посовтовала отдать дочку въ пансіонъ, находя что ‘время нынче не такое чтобы дтей не учить’. Отъ пансіона купецъ и руками и ногами.

— Не такіе наши капиталы, матушка, чтобы дочерей въ панціонахъ обучать, объяснилъ онъ.

Генеральша, считавшая всхъ безъ исключенія купцовъ чуть не милліонщиками, такому резону не поврила. Побранивъ купца за предразсудки, генеральша предложила взять двочку къ себ на воспитаніе, но купецъ нашелъ что это не порядокъ. Благодтельница общала подумать и надумалась облагодтельствовать старую дву изъ Нмокъ. Купецъ взять въ домъ Нмку согласился, ибо о Нмцахъ вообще былъ мннія уважительнаго. Хозяинъ и гувернантка сошлись какъ нельзя лучше, онъ уважалъ ее за экономничанье, она его за разсудительность. Воспитаніе дочери перешло въ полное завдываніе гувернантки и купецъ въ него не мшался, только фортепіано купить ни за что не согласился. ‘Не къ чему ей’, кратко объяснилъ родитель. За симъ, онъ ограничивался выраженіемъ отеческой нжности, состоявшей въ шить обновъ къ праздникамъ дочери и воспитательниц, въ покупк ложи о святкахъ и на масленой и въ найм, въ складчину съ пріятелемъ, рыдвана на Петергофское гулянье. Когда Настасья Петровна достигла нжнаго возраста шестнадцати лтъ, родитель, почувствовавъ ослабленіе зрнія, оставилъ дла и ршился жить на споко. Черезъ годъ у него сдлалась темная вода, онъ одряхллъ, опустился и нравомъ сталъ суровъ и несносенъ. Ничмъ угодить на него нельзя было и шесть дней въ недлю онъ только и длалъ что ворчалъ. Для успокоенія духа родительскаго, дочка обязана была читать ему Минеи, причемъ ей постоянно доставалось за невнятное и невразумительное чтеніе. Настасья Петровна переносила вс капризы старика съ ангельскимъ терпніемъ. Она обладала всми отрицательными добродтелями, была тиха, скромна, покорна и сентиментальна. Старикъ проскриплъ цлыхъ пять лтъ и все это время Настасья Петровна киснула весьма покойно, наслаждаясь дружбой бывшей гувернантки и чтеніемъ французскихъ романовъ въ нмецкомъ перевод. Старикъ, чувствуя что Настасьюшк скучно въ двкахъ сидть, придумалъ отпускать ее разъ въ дв недли въ нмецкій театръ, находя что тамъ публика починне. Къ этому развлеченію присоединялось еженедльное, по воскресеньямъ, посщеніе генеральши. Настасья Петровна не пропускала ни одного воскресенья, зная что воспитательниц доставляетъ великое удовольствіе побренчать на разстроенныхъ генеральшиныхъ фортепіано. Гостей къ нимъ ходило мало, ворчливый старикъ не терплъ ни малйшаго возраженія, особенно насчетъ всего что онъ нкогда своими собственными глазами видлъ, и поссорился изъ-за этого не съ однимъ пріятелемъ. О томъ чтобы дочку пристроить, онъ и слышать. не хотлъ.

— Не заживусь, успетъ еще дтей народить, говаривалъ онъ.

Сама Настасья Петровна, подъ вліяніемъ романовъ, смутно мечтала о любви, случалось, въ театр или на улиц, она замчала красиваго мущину и ей приходило въ голову: ‘хорошо еслибъ я ему понравилась’, но тутъ же, съ трепетаніемъ сердца, она чувствовала что самой влюбиться — на это у нея характеру не хватить.

Предъ смертію родитель послалъ за благодтельницей.

— Плохъ я, матушка, плохъ, отвтилъ онъ генеральш на спросъ какъ себя чувствуетъ.

Генеральша благочестиво замтила что Господь милостивъ.

— Гд ужь! Завтра собороваться думаю. Для того и за тобой, матушка, послалъ. Какъ еще генералъ твой покойный благодтелемъ мн былъ, и ты, матушка, совтами своими меня, глупаго, не оставляла, то и до конца облагодтельотвуй.

Благодяніе долженствовало въ томъ состоять чтобы по смерти взять къ неб дочку жить.

— Завщаніе у меня, все какъ слдъ, по форм сдлано, продолжалъ купецъ,— и Наст, слава Создателю, чужаго хлба, по смерти моей, сть не придется.

Генеральша быстро сообразила что взять къ себ въ домъ богатую невсту дло небезвыгодное, ей рисовалась боле просторная квартира, лишнее блюдо за обдомъ и даже кингъ-чарльзъ, предметъ ея давнишнихъ и пламенныхъ желаній, но на собачк генеральша изловила себя въ грховныхъ помыслахъ, прошептала: ‘не введи насъ во покушеніе’ и быстро перекрестилась подъ шалью.

— И еще, матушка, продолжалъ купецъ,— прими ты за Каролину Карловну мой до земли поклонъ. Истинно вмсто матери для Настасьи была, и воля моя, чтобы безотлучно при ней и впредь состояла. А пошлетъ Господь Настась жениха хорошаго, и ты, матушка, благословишь ее, то и тогда бы ей второй своей матери не забывать.

Добрая Каролина Карловна прослезилась, и нашла вс распоряженія умирающаго весьма разсудительными.

II.

Траурный годъ протянулся также вяло и скучно какъ предыдущіе пять. Разница состояла въ томъ что по истеченіи шести недль Каролина Карловна начала ежедневно бренчать на фортепіано, теперь уже настроенномъ, благодаря генералышшой благосклонности, да еще Настась Петровн вмсто раза въ недлю по меньшей мр ежедневно приходилось выслушивать разказъ о томъ какъ генеральша въ юности была на балу у австрійскаго посланника. Какъ вышелъ срокъ траура, генеральша намекнула воспитательниц молъ не дурно бы разсять молодую двушку, и слдомъ начались поздки по театрамъ, гуляньямъ, на балы Благороднаго Собранія, всюду гд собирается публика. Генеральша давно, въ виду скудости пенсіона, отказавшаяся отъ всякихъ удовольствій, охотно взялась, по ея выраженію, ознакомить Настасью Петровну съ развлеченіями свтской жизни. И ей ли, строгой блюстительниц приличій, наставительниц въ этомъ отношеніи порученной ей сироты, ей ли было отпускать Настасью Петровну куда-либо безъ себя. Разчетливая Каролина Карловна была не прочь отъ чрезвычайныхъ расходовъ, но съ тмъ чтобъ они вели къ должной цли, то-есть къ скорйшему, по возможности, замужеству Настасьи Петровны.

Бывшая гувернантка по часту и подолгу толковала объ этомъ съ генеральшей, и генеральша всякій разъ отвчала что она денно-нощно думаетъ какъ бы пристроить Анастази, но что великій ей предъ покойникомъ грхъ будетъ коли мужъ попадется непутящій. Посл каждой бесды генеральша чувствовала приступы хроническаго недуга, заключавшагося въ страх перезда на тсную квартиру и житья на пенсіонъ. Генеральша знала что бды не избыть, но по возможности отдаляла ее. Она притворялась что ищетъ жениховъ и немилосердо браковала всхъ отысканныхъ Каролиной Карловной. Вторая мать не унывала и прилагала вс старанія отыскать такого жениха что не только генеральша, но самъ комаръ не могъ бы подъ него носа подточить. Таковой наконецъ былъ обртенъ въ лиц надворнаго совтника Стефанова. Сей Стефановъ былъ вдовъ, бездтенъ, изъ себя мущина видный, по разговору умный и солидный, служилъ въ Синод, звалъ себя Стэфановымъ и обижался когда его называли Степановымъ. Словомъ, женихъ былъ подходящій. Кстати замтить, первая жена его была Анна Ивановна Кущина и потому-то Настасья Григорьевна считалась кузиной Воробьевыхъ, хотя въ сущности приходилась имъ седьмой водой на кисел.

Генеральш женихъ услужилъ, подаривъ, по совту Каролины Карловны, въ день ея имянинь давно жданную собачку, невст также онъ понравился, а главное, воспитательница убдила ее что лучшаго мужа ей не найти, да и г. Стефановъ держалъ себя какъ наилучшій мужъ въ мір. Женихъ сомнвался только насчетъ одного пункта, а именно полученія въ приданое Каролины Карловны, но узнавъ что такова предсмертная воля родительская, весьма краснорчиво изъяснился о благословеніи отчемъ утверждающимъ домы чадъ, въ послдствіи убдившись что жена плохая хозяйка, а Каролина Карловна отличная, онъ не только пришелъ къ заключенію что Нмка свой хлбъ заслуживаетъ, но и отличилъ ее особымъ расположеніемъ.

Свадьба была сыграна на славу, и по истеченіи положеннаго мудрою природой девятимсячнаго срока, юная супруга порадовала счастливаго мужа рожденіемъ сына. Мальчикъ, впрочемъ, жилъ всего полгода, но черезъ полтора года супруга поправилась и родила дочь, нареченную въ честь матери Настасьей. Мужемъ своимъ Настасья Петровна была весьма довольна, онъ былъ человкъ крутой и властный, и живя за нимъ, она не только позабыла что такое воля, но даже разучилась имть на полвершка изъ ряду выходящія желанія. И за это именно она боготворила мужа. Она совсмъ было расположилась весь вкъ свковать такимъ побытомъ, какъ г. Стефановъ на пятое лто законнаго сожительства скоропостижно скончался. Настасья Петровна неминуемо погибла бы не будь подъ рукой Каролины Карловны.

Оправившись отъ горя, Настасья Петровна сумла только почувствовать себя горькою вдовицей и прибдниться. Генеральша предлагала ей поселиться опять вмст, общая найти еще лучшаго мужа, но Настасья Петровна только отвчала ‘гд ужь мн теперь!’ Она выражала постоянное желанье жить поскромне и гд-нибудь подальше, и Каролина Карловна надумала купить небольшой домъ въ дальней части города. Подходящій домъ отыскался въ тихой и глухой улиц Петербургской Стороны. Домикъ былъ чистенькій, свтленькій и уютный, при немъ было два флигелька и садокъ. Флигельки было ршено отдавать людямъ скромнымъ и смирнымъ, преимущественно вдовамъ. Скоро владніе Настасьи Петровны стало извстно въ околодк подъ именемъ ‘вдовьяго дома’.

III.

Настасья Григорьевна стала помнить себя въ этомъ вдовьемъ док. Мамаша и Каролина Карловна души въ ней не шли и баловали ее страшно, двочка же росла капризная, божевольная и рзвая. ‘Вся въ покойника’, утшалась мамаша. Дочь въ покойника семилткой ни въ грошъ на ставила ни мамашу, ни Каролину, а съ двнадцати сдлалась главнымъ лицомъ въ дом: старшія безъ ея совта ничего не длали.

Шалости Насти порой огорчали мамашу. Надо сказать что со времени житья у генеральши, Настасья Петровна была помшана на свтскости. Хорошій тонъ, изящныя манеры, знаніе приличій, все чего она сама, какъ ни билась, добиться не могла, преслдовали ее. Случалось, она по цлымъ днямъ мучалась надъ ршеніемъ вопроса прилично или нтъ то или другое, путаясь и сбиваясь въ плохо-вытверженномъ генеральшиномъ кодекс, какъ юный правовдъ, попавъ съ оника въ товарищи прокурора, въ свод законовъ гражданскихъ и уголовныхъ.

Девяти лтъ Настя сдружилась съ гимназистомъ, двнадцатилтнимъ толстопузымъ и неуклюжимъ мальчикомъ. Во вдовьемъ дом какъ нарочно, кром Насти, двочекъ не было. Гимназистъ въ одно прекрасное утро сообщилъ Наст о великомъ своемъ открытіи, а именно что одну изъ досокъ забора отдлявшаго садикъ вдовьяго дома отъ запущеннаго барскаго сада, куда двочк давно хотлось забраться, можно слегка отодвинуть.

— Покажи-ка, сказала Настя.

Гимназистъ понатужился и оттащилъ доску настолько что Настя могла просунуть голову. Заглянувъ въ садъ она закричала отъ восторга.

— Вотъ бы пролзть! шепнула она, разгорвшимися глазенками глядя на пузастаго друга.

— Еслибъ топоръ, я снялъ бы доску, похвасталъ гимназистъ.

За топоромъ дло не стало, двочка живо спроворила его, заговоривъ кухарку. Гимназистъ со всеусердіемъ принялся за роботу, Настя, подъ видомъ помоганья, кричала, толкала и всячески мшала ему, а у самой глазенки разгорались все пуще и пуще.

— Нтъ нельзя, обдаваясь потомъ объявилъ гимназистъ.

Двочка не знала никакого нельзя, она стала трунить надъ гимназистомъ а раздразнила его до слезъ безпрерывно повторяя: ‘какой же ты посл этого мальчикъ’. Гимназистъ усиленно работалъ головой, придумывая какъ бы продлать лазейку.

— Вотъ еслибы подставить полно какое-нибудь, чтобы руками я могъ хорошенько ухватиться, я бы выломалъ ее.

Полно было добыто, и оба, схватившись дружно за доску, тащили ее изо всхъ силъ, но доска не подавалась. За такимъ дломъ засталъ ихъ дворникъ.

— Это что еще, барышня, затяли? спросилъ онъ.

— Да видишь, Платонъ, доска, доска, твердила двочка, все силясь сломать ее.

— Что жь доска? спросилъ увлеченный ея жаромъ Платонъ и въ свою очередь взялся за доску и дернулъ.

Полусгнившая доска сломалась.

— Экія шалости вдь! проворчалъ Платонъ.— И топоръ откуда-то добыли. Ахъ, Господи! Долго ли до грха.

Онъ еще поворчалъ, вставилъ сломанную доску, поднялъ топоръ и побрелъ по своему дду. Дтямъ это только и требовалось. По уход дворника, они легко отняли доску, и Настя первая перелзла въ садъ, гимназистъ слегка застрялъ между досками, неловко повернулся, свалился въ крапиву и жестоко пожогъ себ руки и лицо, но жаловаться не смлъ.

Настя была уже далеко и кричала мальчику чтобъ онъ шелъ посмотрть какая прелесть. Въ саду было тихо, пустынно и влажно, дорожки заросли, на деревьяхъ виднлись сухія вороньи и галочьи гнзда, кусты перепутались и связались цпкими ползучими растеніями, терновнику и бурьяну была полная воля. Двочка восхищалась, забиралась въ кусты, толкала въ терновникъ гимназиста, хохотала, кричала, валялась по трав и визжала отъ восторга. Незамтно они вышли на полянку откуда былъ виднъ домъ. Дти заспорили. Наст хотлось пройти къ дому, гимназистъ уврялъ что неловко, увидятъ еще пожалуй, а онъ въ форм

— Коли ты трусишь, я и одна пойду, объявила Настя.

Гимназистъ все пытаясь уговорить робко шелъ за нею, она безпрерывно оглядывалась и все твердила: ‘трусъ, трусъ, трусъ, а я пойду’. Откуда ни возьмись, на нихъ бросились дв громадныя собаки. Гимназистъ далъ драла, крича чтобъ она бжала за вамъ, но двочка смло выдержала лай, пока не сбжались люди и дти. Ее обступили и во вс глаза, какъ чудо, разглядывали незнакомую неизвстно какъ попавшую въ садъ барышню. Вышелъ самъ управляющій, старичокъ въ военномъ мундир, и сталъ разспрашивать кто она и какъ попала въ садъ. Она разказала все откровенно, управляющій много смялся, пригласилъ ее къ себ въ домъ и накормилъ сластями. Бойкая двочка понравилась ему и онъ самъ вызвался проводить домой, ‘только не черезъ садъ’, съ хитрою улыбкой сказалъ онъ и подмигнулъ Наст. Двочк это подмигиванье таково понравилось что она ршила подружиться со старикомъ. По дорог домой она нарочно начала расхваливать садъ, старикъ понялъ въ чемъ дло и пригласилъ ее приходить когда вздумаетъ.

— У насъ и дтей кстати много, прибавилъ онъ.

— Двочки, или мальчики?

— Больше мальчики.

— Я двочекъ не люблю.

— Встъ такъ бравая барышня! Ну, а гимназистъ-то нашъ что, по здорову ли удралъ? смясь припомнилъ онъ.

— Онъ трусъ, серіозно отвчала Настя.

— Бравая барышня, бравая.

Настасья Петровна ахнула, взглянувъ на дочку. Бравая барышня и не звала что волосы у нея растрепались, блое платьице было выпачкано въ трав и разорвано. Управляющій успокоилъ мамашу, въ смшномъ вид разказавъ все приключеніе и простеръ свою любезность до того что общалъ сдлать въ забор калитку.

— А то гимназистъ у насъ опятъ застрянетъ, шепнулъ онъ Наст.

Съ этого дни начались мученія мамаши. Настя каждый день съ утра отправлялась къ управляющему, тамъ подъ ея команду поступило около дюжины мальчишекъ, и она, къ великому удовольствію отставнаго военнаго, руководившаго маневрами, отлично муштровала ихъ. Шумъ и крики долетавшіе изъ сосдняго сада приводили въ ужасъ Настасью Петровну. Не имя воли не отпускать двочку, она плакалась воспитательниц, но Каролина Карловна, давно потерявъ надежду справляться съ Настей, въ утшеніе себ и родительниц придумала что съ Настей надо обращаться по особой систем. Въ чемъ эта особая система состояла, Каролина Карловна сама не вдала.

Однажды посл жаркаго сраженія между ‘казаками и разбойниками’ Настя вернулась домой съ изрядною шишкой на лбу. Доведенная до отчаянья мамаша ршилась показать свою власть.

— Ну, объявила она дочк,— съ завтрашняго дня, ты и думать забудь о сад. Я тебя не пущу.

— Попробуй! отвчала двочка.

— Вотъ увидишь, я и ключъ-то отъ калитки въ колодезь велю забросить.

— А я въ ворота уйду.

— Попробуй!

И обмнявшись угрозами, он мирно разошлись. Былъ отданъ строгій приказъ сторожить и не выпускать барышню за ворота. Два дня Настя проскучала, на третій была смирною, послушною и примрною двочкой, а на четвертый ‘попробовала’. Ее хватились черезъ часъ, бросились къ управляющему, обыскали весь садъ — нигд нтъ.

— Найдется, утшалъ старый служака.— Бравая барышня, не пропадетъ.

За такія утшенія ему пришлось выслушать цлый ворохъ упрековъ. Черезъ три часа Настя, какъ ни въ чемъ не бывало, явилась домой.

— Гд ты его пропадала?

— Съ мальчиками по Нев каталась. Ахъ, мамаша, какъ весело!

Настасья Петровна поблднла.

— Я и завтра пойду. Они меня звали.

Настасья Петровна расплакалась и стала умолятъ дочку не погубить ее и себя.

— Ты думаешь я утону? Никогда! Вотъ завтра увидишь.

И двочка убжала въ садъ.

Нсколько дней мамаша ходила ни жива, ни мертва, опасаясь побга дочери, но Настя вела себя нельзя лучше и очень прилежно училась. Мамаша не выдержала и сама стала уговаривать дочку идти играть къ управляющему.

— Нтъ, довольно, отвчала двочка и поглядвъ на мать прибавила:— Никуда больше не пойду.

— Я говорила, съ ней нужна совсмъ особая система, торжествовала Каролина Карловна.

За все что на длала Настя, она принималась съ увлеченіемъ и скоро бросала, на нее постоянно, какъ говорится, находило, а воспитательницамъ ради утшенія часто приходалось прибгать къ ‘особой систем’. Одна изъ ея затй чуть не кончалась трагически. Двочк въ то время шелъ четырнадцатый годъ.

У нихъ жила прачка, и у прачки былъ сынъ Сидорка, запачкурка и плакса, по общему приговору, препротивный мальчишка. Настя какъ-то подняла его на двор, какъ подымаютъ на улиц собаченокъ, и притащила въ комнаты. Сколько мать ни протестовала, Сидорка былъ водворенъ въ дом. Настя обмывала и обшивала его, и собиралась учить. Сидорка продолжалъ пачкаться и ревть по двадцати разъ на день.

— И охота теб! качая головою говаривала мамаша, заслышавъ ревъ.

— Ахъ, мамаша, онъ такой любезный!

И. это нечаянно оказанное слово ‘любезный’ заставило Настю еще сильне полюбить Сидорку.

Разъ барышня осталась вдвоемъ со своимъ любезнымъ, въ дом никого не было, даже прислуга разбрелась. Любезный рюмилъ пуще обыкновеннаго, двочка была не въ дух и раздражительна.

— Да замолчишь ли, кричала она.

Но ни крикъ, ни дранье за уши, ни становленье на колни, ни иныя педагогическія мры не помогали, Сидорка былъ неистощимъ въ слезахъ. Настя наконецъ вышла изъ себя.

— Погоди жь ты, сказала она, и схвативъ за руку потащила его на кухню.

Чмъ она хотла постращать его, она сама не знала. Въ кухн ей на глаза попался ножъ.

— Постой, пореви еще, я тебя заржу. Видишь, ножъ.

Мальчишка не унимался. Настя схватила ножъ и начала его точитъ о плиту, сверканье и свистъ лезвея странно увлекали двочку. Она точила, не спуская глазъ съ ножа, и рука нервно подрагивала. Ей чудилось вотъ-вотъ она подбжитъ къ Сидорк, схватитъ его… и что жь дальше?… Она зажмурила глаза, чтобы не видть что дальше, и все точила, точила. Рука стала понемногу уставать, въ закрытыхъ глазахъ точно искорки сыпались, дышалось тяжело. Она боялась открыть глаза и боялась уронить ножъ. Она чувствовала что надо что-нибудь сдлать и встряхнула головой. Ей стало легче, она повернула голову отъ ножа и съ усиліемъ открыла глаза. Сидорка забившись въ уголъ и разинувъ ротъ, полуиспуганными, полулюбопытными еще мокрыми глазенками смотрлъ на ножъ. Настя вскрикнула, ножъ выпалъ изъ руки, она схватила любезнаго на руки и потащила въ гостиную, тамъ усадила его на диванъ и сунула ему въ руку гостинецъ, а сама убжала въ свою комнату, упала на полъ и разрыдалась. На слдующее же утро Сидорка былъ изгнанъ изъ барскихъ покоевъ, а черезъ три дня прачк отказано отъ дому. Настасья Петровна только много лтъ спустя узнала за что любезный попалъ не въ милость.

Училась Настя буквально чему, какъ и когда хотлось. Пофранцузски напримръ выучилась скоро и бойко болтать отъ жилицы-француженки, отысканной запасливою Каролиной Карловной. По-нмецки же, несмотря на просьбы матери и огорченіе Каролины Карловны, учиться не захотла. Каролина Карловна сначала прикармливала ее гостинцами, потомъ надумалась разказывать ей интересныя дтскія исторіи, вычитанныя изъ Гофмана и Нирица, не забывая всякій разъ поманить двочку: молъ выучишься по-нмецки, сама будешь эти исторійки читать, но двочка исправно кушала гостинцы, съ удовольствіемъ слушала разказы, а учиться все-таки не училась. Разъ мать долго приставала къ ней почему да почему не хочетъ она учиться.

— Нмцы вс колбасники, а я колбасницей быть не хочу, отвчала двочка.

— Ну, отъ тебя я такой глупости не ожидала.

Двочка и сама чувствовала что причина придумана глупая, но все-таки стояла на своемъ. Каролина Карловна надоумилась какъ-то подйствовать на нее жалостью.

— Она отъ того не учится что не любитъ меня, сказала она.

— Не правда, я очень люблю тебя.

И двочка бросилась обнимать добрую Нмку. Она дйствительно очень любила ее, и этой любви не мало способствовало то обстоятельство что у старой двы была необычайно тоненькая косичка, которую она вдобавокъ довольно смшно завертывала на гребешокъ. Распустить косичку, выдернуть гребешокъ или запрятать его, были любимыми шалостями двочки. Я потому упоминаю объ этомъ что во многихъ, въ очень многихъ увлеченіяхъ Настасьи Григорьевны, обстоятельства не выше косички играли не малую роль.

Что было съ нмецкимъ языкомъ, то было и съ остальными предметами. Нравился учитель Наст, она занималась, переставалъ нравиться, бросала и всми правдами и неправдами выживала учителя. Самаго дльнаго изъ своихъ учителей она за что-то не взлюбила и потребовала чтобъ ему отказали. Просьба ея не была уважена и двочка начала всячески надодать учителю, видя что его ничто не беретъ, она придумала насылать ему въ табатерку перцу. Учитель потребовалъ чтобы двочку наказали, чего конечно не исполнили, и онъ отсталъ. Учителя ариметики и чистописанія Настя обожала. Онъ былъ маленькій, тоненькій, чистенькій, опрятненькій, всегда на мсто клалъ тетрадочку и линеечку, все называлъ уменьшительными именами и безъ яблочка или конфетки на урокъ не являлся. Двочка кокетничала съ нимъ и строила ему глазки, отчего учитель начиналъ говорить утъ-діэзомъ. Все это забавляло ее и въ награду она училась прилежно.

Настя подвигалась къ шестнадцати годамъ, какъ во вдовьемъ дом произошелъ переворотъ. Виновникомъ его былъ кузенъ, пріхавшій изъ провинціи въ университетъ. Онъ въ первое же свиданіе принялся толковать кузин о необходимости и важности образованія и серіозныхь умственныхъ занятій, и говорилъ съ такимъ жаромъ что Настя увлеклась и принявшись по своему обычаю круто за дло, каждый день твердила матери что пора же ей наконецъ учиться серіозно. Воспитательницы переполошились: неужели же он поступали не какъ слдовало? Неужеди ученье шло не серіозно? Господи! во всякомъ случа он длали что могли и какъ умли, и готовы были сдлать все что отъ нихъ зависитъ.

Слдствіемъ переполоха были продажа вдовьяго дома, перездъ на Васильевскій и приглашеніе полдюжины ‘серіозныхъ’ учителей по рекомендаціи кузена. Самъ кузенъ былъ такъ добръ что взялся руководить всмъ дломъ и нкоторыми предметами лично заниматься съ кузиной. Чрезъ три мсяца руководитель страстно влюбился въ руководимую, въ чемъ не замедлилъ открыться на урок алгебры вмсто объясненія уравненія первой степени. Кузина смутилась и съ радостнымъ любопытствомъ слушала признаніе все ниже и ниже опуская голову и закусывая губы. Такъ вотъ она какая любовь! ужъ вовсе не похожа на улыбки, глазки и тоненькій голосокъ учителя дарившаго яблочки и конфеточки. Кузин становилось особенно весело и она боялась разсмяться. Цлые два дна посл того, къ немалому недоумнію мамаша и Каролины Карловны, двушка только и длала что какою-то усиленно твердою и смлою походкой расхаживала по комнатамъ, украдкой поглядывая въ зеркало и посмиваясь про себя затаеннымъ смхомъ. Настасья Григорьевна чувствовала въ себ странную, дотол ей невдомую силу.

У кузена были товарищи, и скоро у Настасьи Петроввы стала ежедневно труба нетолченая молодежи. Настасья Григорьевна сжилась со студенческимъ кружкомъ, развернулась, оживляла всхъ и царила надъ всми. Мимоходомъ схватывая мысли и свднія, она принимала горячее участіе во всхъ спорахъ и разговорахъ, ‘серіозные’ учителя стали не нужны. Вс члены кружка поочередно и даже совмстно влюблялись въ нее, и она ‘увлекалась’ то тмъ, то другимъ на боле или мене короткое время. Мамаша сначала мечтала что между студентами выищется хорошій женихъ, потомъ стала опасаться не влюбилась бы дочка въ неподходящаго, еще немного погодя начала путать кто именно въ данную минуту влюбленъ въ дочку и кмъ сама дочка занята, и въ заключеніе махнула на все рукой.

IV.

Кононову встрча съ Настасьей Григорьевной всегда казалась поэтическою.

Была ранняя весна, деревья распустились съ заячье ухо, въ церквахъ еще пли ‘Христосъ Воскресе’. Хоронили однокурсника Кононова, милаго юношу, сердечно веселаго, всми любимаго, изъ тхъ свтлыхъ и полныхъ жизни красавцевъ чей видъ заставляетъ людей въ лтахъ невольно подумать: ‘а и мы были молоды’. Приготовляясь къ выпускному экзамену, онъ засидлся долго у окна и схватилъ горячку. Вс жалли о немъ. Говорила что покойный былъ безнадежно влюбленъ въ Настасью Григорьевну. Кононовъ увидлъ ее на кладбищ, когда гробъ несли изъ церкви въ могилу. Она шла тихо, задумчиво опустивъ голову. Любила ли она его? Быть-можетъ да, быть-можетъ нтъ, но она знала что онъ ее любилъ и теперь, провожая въ могилу, бытъ-можетъ груститъ что не могла любить его, или сожалетъ что не была хотя бы притворно нжна съ нимъ, не сумла заставить его обмануться, на мигъ поврить счастью. Такія и тому подобныя мечты приходили въ голову нашему пріятелю, и онъ, въ то время охотно писавшій стихи, вдохновился образомъ двушки задумчиво идущей за гробомъ.

Стихи чрезъ товарищей дошли до Настасьи Григорьевны. Она пожелала познакомиться съ авторомъ, Кононовъ, несмотря на восторженные отзывы товарищей, до тхъ поръ по какому-то упорству не желавшій видть эту ‘замчательную, необыкновенную’ двушку, обрадовался случаю узнать ее покороче. Настасья Григорьевна была къ нему внимательна: она еще не видала людей пишущихъ стихи. Не прошло и двухъ недль посл знакомства какъ Настасья Петровна съ дочерью ухали въ деревню къ Павл Тимоевн. Он познакомились чрезъ кузена. Тет Маш двушка полюбилась, она находила что Настя не только похожа на покойнаго свояка, но что глаза у нея дв капли воды какъ у покойной сестры Анюты. Въ виду этого, она не только звала, но въ глубин души считала ее своею племянницей, съ этого-то лта Настасья Григорьевна попала въ кузины Воробьевымъ.

Времени до отъзда впрочемъ оказалось вполн достаточно: Кононовъ усплъ влюбиться въ блокурую, съ золотистымъ отливомъ, двушку, влюбиться слегка, настолько чтобы мечтать о ней все лто и писать въ честь ея сонеты. Къ возращенью Настасьи Григорьевны избранныхъ сонетовъ накопилась цлая тетрадка, которая и была поднесена по принадлежности. Сонеты приняты благосклонно, они были пріятною и неожиданною новостью, и вниманіе Настасьи Григорьевны къ Петру Андреевичу удвоилось. Сонеты продолжались и становились все тепле и тепле, въ нихъ заговаривало чувство. Молодые люди просиживали цлые вечера, читая и толкуя Пушкина и другихъ поэтовъ, и двушка начала восхищаться стихами (раньше она не долюбливала ихъ). Кончилось тмъ что Кононовъ въ одинъ прекрасный вечеръ почувствовалъ себя по уши влюбленнымъ и не скрывалъ уже этого отъ себя. Видть ее, говорить съ нею, думать и мечтать о ней — иного занятія онъ не зналъ. И Настасья Григорьевна увлеклась сильне чмъ то бывало. ‘Ненадолго’, утверждали опытные скептики.

Кононовъ сравнивалъ ея глаза съ морскою волной, онъ могъ бы сравнитъ съ волною ея душу. Вглядитесь, какъ волна набгаетъ на берегъ, какъ она то ластятся разстилаясь съ тихимъ журчаньемъ, то стрекательно обдаетъ его мелкими, холодными брызгами, а уходитъ, то тихо, будто нехотя, увлекаемая какою-то враждебною силой, то убгаетъ капризно, точно поддразнивая и маня за собою, то отпрыгиваетъ, словно вырываясь изъ объятій, холодная и оскорбленная. Вглядитесь въ эти и тысячи иныхъ оттнковъ прибоя и вамъ быть-можетъ покажется, какъ то не разъ мерещилось мн, есть де въ ней, въ волн, что-то лукавое. Лукавство наивное, безсознательное, неумышленное составляло основу характера Настасьи Григорьевны, она лукавила не потому что хотла, а потому что не могла не лукавить, она лукавила увлекаясь и отдаляясь, увряя и разувряя себя и въ то же время искренно не желая ни увриться, ни разувриться. Настойчивая и упорная воля то и дло капризничала, она была сильна, могуча и ненадежна и гульлива, какъ волна. Умъ у нея былъ такой же своенравный и капризный, любилась ей мысль, она сразу схватывала ее со всми тонкими оттнками, безотчетно развивая и сообщая ей поэтическій, образъ. Нтъ, она проходила мимо, ‘не удостоивая взглядомъ’. Она не спшила своимъ мнніемъ, она чуралась холодной ясности и рзкой обозначенности мысли. Ея душа любила сумерничать. Чего Кононовъ никогда не замчалъ, у нея не было вкуса, она такъ мило, съ такимъ увлеченіемъ восхищалась съ его голоса! Не то чтобы Настасья Григорьевна была способна изподтишка восхищаться посредственностью и только страха ради насмшки, или легкой гримасы, не выказывала этого, нтъ, но въ глубин красота не трогала ея, она чувствовала поэзію только черезъ отраженіе. Искусство не существовало для нея помимо личнаго чувства, въ ея восторг всегда была крупица самовосхищенія.

Настасья Григорьевна была съ Кононовымъ ближе чмъ съ кмъ бы то ни было, приливы нжности смнялись небольшими ‘увлеченіями’, но она всегда сознавалась ему кмъ и на много ли увлеклась. Она пріучила его смотрть на эти причуды съ полуболью, съ полуусмшкой. Она знала его, или врне умла возбуждать въ немъ любыя чувства, приводить полуулыбкой, полусловомъ въ какое ей хотлось настроеніе. Но когда она мучила его, ей самой было больно, мучительно и сладостно-больно. Быть-можетъ потому-то ей было бы жаль навсегда потерять его. Она точно приберегала и припрятывала его. Такъ ребенокъ-лакомка бережетъ вкусный, самый вкусный гостинецъ, онъ спрячетъ его подальше и бродитъ вокругъ да около, посматривая однимъ глазкомъ на мсто гд лежитъ завтный кусочекъ и мысленно стъ его, и наслаждается. Соблазнъ беретъ, ребенокъ подходитъ, бережно вынимаетъ гостинецъ, смотритъ-любуется, подносить ко рту, пробуетъ языкомъ, слегка притискиваетъ зубенками и опять прячетъ. ‘Нтъ, думаетъ, лучше посл.’

Несмотря на напряженіе любви, на дикіе приливы страсти (порой онъ не шутя боялся что обниметъ и поцлуетъ ее), Кононовъ не могъ выговорить ршительнаго слова. Что удерживало его? Онъ боялся ея отказа, боялся и согласія. Онъ боялся что ея отказъ, случайное капризное ‘нтъ’, навсегда разрушитъ его надежды, еще больше боялся онъ такого же капризнаго ‘да’. Чтобъ она совсмъ не любила его, тому онъ не врилъ, не хотлъ врить, и онъ ждалъ когда она полюбитъ вполн, безповоротно. Онъ былъ увренъ что тотчасъ же, мгновенно почувствуетъ это. Время шло, вода утекала, а между ними все было попрежнему. Положеніе молодого человка стадо наконецъ невыносимо, сомннія, надежды, опять сомннія и опять надежды измучили его. Требовался какой-нибудь выходъ.

‘Разлука, одна разлука, мечталось ему, инаго выхода нтъ. Если она любитъ меня, любовь скажется въ разлук. И я…. быть-можетъ и я тяну лямку только по привычк. Словомъ, разлука разъяснитъ все.’

И Кононовъ отправился за границу.

Она сама вызвалась писать ему. Поселясь въ мирномъ нмецкомъ городк, онъ все испытывалъ и допытывалъ себя да бгалъ на почту съ письмами и за письмами. Переписка кипла, но прошелъ мсяцъ и письма изъ Россіи стали запаздывать все больше и больше, и наконецъ вовсе прекратились. Кононовъ ждалъ недлю, другую, писалъ черезъ день, умоляя ‘прислать хотъ строчку’, наконецъ не выдержалъ и адресовался къ Каролин Карловн. Старая два поспшила отвтомъ. Она писала что Настасья Григорьевна здорова, много ему кланяется и проситъ извинить за неаккуратность. Она извщала что у нихъ все по-старому, бываютъ все т же знакомые, кром одного, молодаго еще, человка. Она довольно подробно расхваливала новаго знакомаго, вскользь упоминала что онъ очень богатъ и еще туманне намекала что Настасья Григорьевна какъ будто занята имъ. ‘Но вы знаете ея непостоянство’, слдомъ прибавляла она. Больше въ письм ничего не стояло и безпокоиться было, повидимому, не изъ чего. Но тонъ письма показался Кононову подозрительнымъ, оно точно подготавливало его къ чему-то, за этимъ письмомъ можно было ждать черезъ недлю другое, еще боле подготовительное, и въ заключеніе его извстятъ о ‘совершившемся факт’. Нтъ, чмъ ждать и мучиться, лучше узнать все самому, увидть все своими глазами.

И на другой же день Кононовъ выхалъ обратно въ Россію. Онъ пріхалъ прямо къ Семену Иванычу, и Амалія едоровна съ первыхъ же словъ объявила что шьетъ часть приданаго для Настасьи Григорьевны, что та выходитъ за страшнаго богача.

Кононовъ въ тотъ же вечеръ рано, съ шести часовъ, забрался къ Настась Петровн. Старухи сидли за шитьемъ, его появленіе произвело на нихъ странное впечатлніе, он переглянулись, точно опасаясь что онъ сейчасъ же затетъ скандалъ. Посл обычныхъ опросовъ и разспросовъ, Каролина Карловна завела остроумно рчь о возможности скорыхъ и большихъ перемнъ въ ихъ дом.

— Какже, я слышалъ, коротко прервалъ Кононовъ.

— Отъ кого? не утерпла, спросила Каролина Карловна.

— Петръ Андреичъ сказалъ.

Старухи перекинулись удивленными взглядами и ожиданіе скандала усилилось. Кононовъ заговорилъ о пустякахъ. Чрезъ часъ, старательно скрывая волненіе, онъ освдомился на счетъ Настасьи Григорьевны. Ему отвтили что ее нтъ дома, онъ не поврилъ, и ршился просидть со старухами до невозможности. ‘Выйдетъ же наконецъ’, съ сердцемъ думалъ онъ. Чрезъ два часа явилась Настасья Григорьевна.

— А Андрей Яковлевичъ? встртила ее мать.

— Я завезла его на какое-то собраніе, по дламъ. Онъ, впрочемъ, можетъ-быть задетъ, только позже. Я позволила ему до половины двнадцатаго. Это не поздно, maman?… Ахъ maman, какъ мы славно катались!… Что за лошади!…

Старуха закашлялась.

— А ты и не замтила, Настя, стараго своего пріятеля? сладкимъ голосомъ вставила Каролина Карловна.

Настасья Григорьевна оглянулась, увидла Кононова, слегка поморщилась, точно подумала ‘этотъ зачмъ еще здсь?’ и съ улыбкой обратилась къ нему:

— Что-жь вы такъ скоро вернулись? Или не понравилось?… Вы вдь, кажется, хотли остатъся тамъ полгода?

И не дождавшись отвта стала разказывать матери какія матеріи видла въ магазин и какой подарокъ готовитъ ей Андрей Яковлевичъ.

‘Хвастать чужымъ, покуда еще чужымъ богатствомъ — какая пошлость!’ злобно подумалъ Кононовъ.

Женщины продолжали свой разговоръ, ровно Петра Андреича не было въ комнат, Настасья Григорьевна изрдка оглядывалась на него, точно освдомляясь: ‘а вы-молъ все еще здсь? И не замчаете что лишній?’ Раза два она обращалась къ нему съ вопросами на что нечего было отвтить, впрочемъ, ей и не требовалось отвта. Кононовъ терпливо выжидалъ. Наконецъ, Настасья Григорьевна, догадавшись что онъ не уйдетъ не переговоривъ съ нею, ловко удалила старухъ. Онъ подошелъ къ ней, взялъ ее за руку, хотлъ говорить, и…. и не могъ. Она дружески пожала ему руку, съ упрекомъ какъ на провинившагося ребенка поглядла на него, покачала головой и съ разстановкой проговорила:

— Не хорошо, Петръ Андреичъ, право не хорошо.

Онъ пролепеталъ нсколько словъ, невнятныхъ, безсвязныхъ, почти безсмысленныхъ, и опять замолчалъ, рыданья душили его.

— Полноте, мы останемся попрежнему друзьями, испуганно проговорила она.

Онъ взглянулъ на нее и замтилъ улыбку, ту улыбку что по его толкованію казалось говорила: ‘Отрадны мн твои страданья’.

Чрезъ нсколько дней онъ получилъ отъ Настасьи Петровны приглашеніе пожаловать на бракосочетаніе ея любезнйшей дочери. Онъ пошелъ по той же причин почему спшилъ изъ-за границы. На коротенькомъ вечер посл внчанья онъ усиленно слдилъ за молодыми и замтилъ одно: Настасья Григорьевна старательно и не совсмъ удачно хлопотала чтобы показать мужа съ наилучшей стороны. Въ этомъ была доля правды, но Кононовъ ошибался думая что у Андрея Яковлевича одно достоинство — богатство.

Андрей Яковлевичъ познакомился съ Настасьей Григорьевной тотчасъ по отъзд Кононова. Двушка съ перваго же раза произвела на него довольно сильное впечатлніе, и онъ намекнулъ ей объ этомъ. Онъ началъ бывать у нихъ и не стсняясь ухаживалъ. Его ухаживанья не походили на столь знакомыя ей студенческія ухаживанья, онъ велъ себя какъ человкъ имющій въ виду весьма опредленную цлъ. Ясно было, онъ хочетъ жениться, и потому что время такое пришло, и потому что невста подходитъ подъ его вкусы.

Настась Григорьевн понравилась простота его обращенія, ясность и здравость его взглядовъ, отсутствіе нсколько понадовшей ей мечтательности, покойные глаза, ровность характера, слегка покровительственный тонъ и снисходительная улыбка, его коляска и вороныя лошади. Притомъ же Андрей Яковлевичъ умлъ услужить и угодить ей, развлечь ее, и все это безъ навязчивости, безъ надоданія. Убдившись что согласіе вроятне отказа, Андрей Яковлевичъ обратился съ предложеніемъ къ Настась Петровн. Мамаша была обрадована, осчастливлена, и проговорила обычную фразу о нестсненіи дочерней воли.

— Я поговорю съ нею…. только…. только не сегодня, конфузливо прибавила она.

Женихъ нсколько изумился, но на завтра все объяснилось. Настасья Петровна обратилась къ Каролин Карловн за совтомъ и по долгомъ разсужденіи старухи ршили что лучше Андрею Яковлевичу самому переговорить съ Настей, а то, чего добраго, на нее найдетъ капризъ и она откажетъ такому достойнйшему человку. Каролина Карловна взялась передать это жениху. Въ разговор съ нимъ она особенно упирала на самостоятельность характера Настасьи Григорьевны. Женихъ въ этой самостоятельности никакой бды не видлъ, и въ тотъ же день сдлалъ предложеніе лично Настась Григорьевн и сдлалъ умно и толково, какъ длалъ все на свт. Настасья Григорьевна вспыхнула и просила дать время посовтоваться съ maman. (Съ этого дня она перестала звать Настасью Петровну мамашей и величала ее maman) Еще чрезъ день Андрей Яковлевичъ и Настасья Григорьевна были объявлены женихомъ и невстой. Двушка была въ какомъ-то тревожно-торжественномъ настроеніи, три дня увряла себя что Андрей Яковлевичъ именно такой мужъ какой ей надобенъ, а на четвертой перестала дукатъ о замужств какъ о дл вполн ршеномъ.

Кононовъ почти не ходилъ къ молодымъ, за то чуть не каждый день посщалъ старухъ. Ему пріятно было сидть въ комнатахъ гд всякій уголъ, любая мебель была ему знакомы и дороги, въ этихъ комнатахъ онъ становился покойнй: въ нихъ онъ жилъ прошлымъ, дома же, наедин, онъ не могъ оторваться отъ скорбнаго настоящаго. Со старухами онъ подружился, началъ поигрывать съ ними по маленькой въ преферансъ, толковать о дороговизн. ‘Чтобы вылчиться, надо на время поглупть, толковалъ онъ самому себ,— а со старухами я живо добьюсь этого.’ И точно, чрезъ мсяцъ онъ до того себя довелъ что сталъ непритворно удивляться какъ дешево куплена та или иная вещь и какая нынче пошла дерзкая прислуга. Посщенія молодыхъ, ихъ медовое счастіе сначала щекотливо раздражали его, но понемногу онъ свыкся съ своимъ несчастіемъ, твердя, локтя де не укусишь. Боле, онъ незамтно сблизился съ Андреемъ Яковлевичемъ, сталъ звать его про себя ‘славнымъ человкомъ’, началъ бывать у нихъ, и полгода не прошло, какъ онъ не ощущалъ ни малйшей злобы или ревности при вид счастливыхъ супруговъ.

‘Лченіе удалось’, радовался онъ про себя.

Разъ въ воскресенье онъ пошелъ по обычаю поиграть со старухами въ картишки. Настасья Григорьевна пріхала безъ мужа, maman что-то раскисла, партія не составилась, и молодые люди остались съ глазу на глазъ въ первый разъ посл свадьбы. Былъ ли то капризъ, желаніе испытать насколько еще она властна надъ нимъ, или невольное увлеченіе старинною привычкой, только Настасья Григорьевна кокетничала на пропалую. Въ этотъ вечеръ она, кажется, перепробовала вс лады, не оставила въ поко ни одной струны его сердца. Нсколько разъ она приглашала его къ себ въ среду обдать и на прощаньи съ особою усмшкой и съ видомъ будто не желаетъ и боится что maman и Каролина Карловна услышать, шепнула:

— Глядите же, въ среду вы у меня.

Кононовъ провелъ безсонную ночь. Все замершее, застывшее всколыхнулось и забурлило, поднялись и замутились вс отсадки и подонки. Онъ не спрашивалъ себя что значитъ ея нжность, ея кокетство. Онъ зналъ одно: никогда еще не любилъ онъ сильне. Чувство просилось наружу, хотлось разказать самому все прошлое. Понедльникъ и вторникъ Кононовъ писалъ и переписывалъ свою исповдь. Настала среда. Съ рукописью въ карман, съ надеждой что удастся незамтно передать ее Настась Григорьевн, онъ отправился обдать. Андрея Яковлевича не было дома, не было даже въ Петербург. Они отобдали вдвоемъ, весело смясь и шутя. Настасья Григорьевна была такою же какъ въ воскресенье. Вечеромъ, точно зная что рукопись въ карман не даетъ Кононову покоя, она спросила не написалъ ли онъ чего, не прочтетъ ли. Началось чтеніе. То была небольшая поэма, родъ монолога, гд разказывалась вся исторія любви со встрчи на кладбищ до ‘возврата нжности’. Съ первыхъ же строкъ Настасья Григорьевна насторожилась. Въ стихахъ звучала такая непритворная тоска, тихо лились он, слезы надорваннаго сердца. Она знала, онъ любитъ ее, но такой силы, такого напряженія страсти не подозрвала. Изумленными глазами, едва переводя дыханіе, слушала она. Будь эта поэма вымысломъ, относись она къ другой, Настасья Григорьевна и тогда — она чувствовала — не могла бы оторваться отъ нея.

‘Но вдь это я, вдь это меня онъ такъ любитъ’, звучало въ ея голов.

Онъ кончилъ, весь дрожа отъ волненія, усталый, разбитый. Она молчала. Чмъ, какими словами могла она отвтить за такую любовь! Кононовъ не говоря ни слова залпомъ выкурилъ дв папиросы, всталъ и прошелся по комнат. Онъ также искалъ словъ и почувствовалъ что ихъ больше нтъ.

‘Сказать ей? что скажу? Больше сказать нечего, и я… я…. ничего не чувствую къ ней’, проговорилъ онъ про себя.

Онъ еще прошелся. Да, съ нимъ произошло нчто странное. Ни любви, ни мученій, ни желаній не было. Наболвшее мсто точно онмло, или отпало.

‘Врно, нчто подобное чувствуешь когда отржуть руку или ногу’, пришло ему въ голову. ‘Чего-то нтъ, и не жаль что нтъ, благо кончились несносныя мученія.’

Онъ взялся за шляпу.

— Останьтесь, едва слышно прошептала она.

Остаться? зачмъ? Чтобы заставить ее заговорить, вымучить отъ нея слово ‘люблю’, когда самъ ничего не чувствуешь? Нтъ, это было бы низко, гадко, безчестно. Онъ пошелъ къ дверямъ.

— Останьтесь, повторила она.

Онъ на мгновеніе остановился, и когда она еще разъ повторила свое слово, его уже не было въ комнат.

VI.

Чрезъ мсяцъ Андрей Яковлевичъ перехалъ на житье въ Москву, и Кононовъ совсмъ потерялъ изъ виду Настасью Григорьевну.

Въ Москв она попала въ одинъ изъ кружковъ, какихъ не мало въ Блокаменной. Въ нихъ, въ этихъ кружкахъ, говоря словами поэта,

Не породивъ еще прямаго просвщенья,

Избытокъ породилъ бездйственную лнь,

но къ людямъ обремененнымъ скукой бездйствія не возошли т искусства что, по дальнйшимъ словамъ поэта, воспламенили нкогда людей къ возвышеннымъ трудамъ

И праздность упражнять роскошно научили.

Кто тому виной, искусство или эти люди — судить не намъ. Какъ бы то ни было, въ такихъ кружкахъ живутъ припваючи, не заботясь не только о завтрашнемъ, но ни о сегодняшнемъ, ни о вчерашнемъ. Все подлаживается чтобы жизнь шла весело, легко и плавно. Въ этихъ кружкахь въ почет все легкое, легкое вино, легкія рчи, легкая музыка, легкія чувства и… нравы. Тамъ все обходится мирно и тихо безо всякихъ трагедій, какъ оно и подобаетъ между людьми благовоспитанными. Любовь даетъ наслажденія и не приводитъ къ страданіямъ. Все дло кончается тмъ что въ одно прекрасное утро вы узнаете что вчерашняя законная госпожа Иванова сочеталась законнымъ бракомъ съ господиномъ Петровымъ, а самъ господинъ Ивановъ сочетался законнымъ же бракомъ со вчерашнею законною супругой господина Степанова. Эта привольная, богатая, полудловая, полукутежная, полураспущенная, получинная жизнь полюбилась Настась Григорьевн. Ее баловали, за ней ухаживали, но чрезъ годъ она устала, никмъ не увлеклась и уединилась. Послдній ухаживатель сталъ всюду благовстить что они съ мужемъ влюблены другъ въ друга ‘неисправимо и неизлчимо’.

Настасья Григорьевна скучала. Отъ нечего длать она стала вспоминать свою двичью волю. Та жизнь была оная. Въ той жизни цнились умъ, талантъ, въ ней было свое приволье, свое богатство, своя роскошь и причуды, свой комфортъ. Въ томъ что окружало ее, все было грубе, пошле, подъ часъ черезчуръ матеріально. Собственно говоря, она не прочь была бы соединить то и другое. Но на нтъ, по пословиц, и суда нтъ. Вспоминая о прошломъ, она, понятно, чаще всего останавливалась на Кононов. Были отысканы заброшенные было сонеты и послдняя забытая имъ на стол поэма. Когда становилось невыносимо скучно, она перечитывала ихъ. У Англичанъ извстный оттнокъ любви зовется, мечтой, фантазіей.

Это слово вполн прилагалось къ тому что испытывала скучающая молодая женщина. Она мечтала, влюбилась въ свою мечту, жила этой любовью. Ей думалось что какъ-нибудь она нечаянно встртитъ Кононова, и эта встрча будетъ продолженіемъ послдняго свиданія. Онъ не уйдетъ посл ея ‘останьтесь’.

О, зачмъ онъ ушелъ тогда! Быть-можетъ, онъ хотлъ посмяться, отомститъ, или…. или…. и самыя несбыточныя предположенія лзли ей въ голову. Кононовъ нигд не встрчался, и она ждала что услышатъ о немъ, что его имя громко пронесется, будетъ у всхъ на устахъ. Порой, беря въ руки новую книжку журнала, ей казалось она видитъ его имя на обложк и не сомнвалась что появилось именно то произведеніе которое прославитъ его. Но ничего подобнаго во случалось, а Настасья Григорьевна все скучала и скучала. Мужъ замтилъ это, не зналъ что длать, предлагалъ ей разсяться, прохаться за границу. Она только морщилась отъ его утшеній. Чтобъ убить несносное время, она припомнила какія книги любилъ Кононовъ, перечла ихъ, и размечталась еще больше.

О, хотя бы слово о немъ! Что онъ, живъ, умеръ, забылъ ее, или нтъ? Бытъ-можетъ, женилоя, обрюзгъ, началъ толстть и служить гд-нибудь столоначальникомъ…. Проздъ Мины Иваныча черезъ Москву надоумилъ ее. Она возобновила переписку съ тетей Машей, и во второмъ же письм спросила не бываетъ ли у нихъ Кононовъ, увряя что его разыскиваетъ какая-то старушка. Тетя Маша отвчала что бываетъ очень рдко, и она не знаетъ его адреса. Черезъ нкоторое время она написала что Кононовъ близко съ ними познакомился, и если нужно еще старушк, то она узнаетъ адресъ. Это извстіе взбудоражило Настасью Григорьевну. Ей хотлось его видть, и она боялась холодной встрчи: она собиралась каждый день объявить мужу что подетъ со скуки въ Петербургъ, не ршалась и нервничала. Дло дошло до того что модный докторъ чуть не угостилъ ее начинавшимъ входить въ моду kali bromatum. Мужъ терялся въ догадкахъ и возобновилъ предложеніе на счетъ за-границы.

— Нтъ, я безъ тебя не поду, отвчала нжная супруга.

Черезъ день она надумалась.

— Знаешь, Андрей, отпусти меня въ Питеръ. Тетя Маша въ каждомъ письм зоветъ. Авось моя хандра пройдетъ.

— Съ Богомъ, матушка, съ Богомъ, смясь отвчалъ мужъ,— авось порастрясешься. Вся твоя хандра отъ того что засидлась.

— А у нихъ, кажется, свадьба какъ нарочно готовится.

Она сама не знала съ чего эта ‘свадьба’ пришла ей въ голову, и вдругъ испугалась своихъ словъ, смутилась, поблднла и безпокойно взглянула на мужа. Ей припомнилось чуо Людмила теперь, пожалуй, невста.

По прізд въ Петербургъ, Настасья Григорьевна легко вывдала что знать требовалось отъ тети Маши. Любви Кононова она не поврила: ‘увлекся со скуки’, утшилась она. Людмила Тимоевна ей все еще казалась двочкой, какой она знала ее въ институт. Скажи ей Кононовъ что говорилъ Чулкову о своей любви, она назвала бы ее про себя ‘поэзіей’. Она хотла увидть его въ первый разъ вмст съ нею и для этого напросилась въ ложу. Своей болтовней она думала вывдать есть ли въ предположеніяхъ тети что-нибудь серіозное. Молчаніе Кононова поразило ее, при второй встрч она заспшила, смутно боясь увриться въ томъ чему не хотлось вритъ. И…. возложила надежду на случай.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

Ударило половину котораго-то часа. Кононовъ безпокойно и торопливо взглянулъ на часы.

— Половина пятаго? спросила Настасья Григорьевна.— Не бойтесь, времени еще много. Вы отсюда успете въ десять минутъ.

— Пробило половину не пятаго, а шестаго.

— Въ самомъ дл? Какъ мы съ вами заболтались…. ‘увлеклись’! съ веселымъ разсыпчатымъ смхомъ прибавила она.— Что жъ, вы все-таки пойдете? Или….

Она взглянула на него, потомъ быстро замигала рсницами и широко раскрыла глаза. Ей вмст съ тмъ припомнилось что онъ всегда восхищался такимъ движеніемъ глазъ, находя что у нея оно мило и граціозно, и она продолжала веселе:

— Или…. или, знаете, пообдаемте, какъ въ старину, вмст. Право, что одинъ день? Для стараго дружка и сережка изъ ушка. Такъ, кажется?

Она снова взглянула на него, она видла, онъ не прочь остаться, но не утерпла и сознательно продлала тотъ же кунштикъ глазами.

— Остаетесь? Ну, вотъ еще разъ спасибо.

И съ торопливою живостью стала распоряжаться на счетъ обда.

— Кузина заставила васъ сегодня напрасно прогуляться, и вы не придете…. И, конечно, немного подуетесь другъ на друга: милые бранятся, только тшатся.

Кононовъ не только пообдалъ, остался на вечеръ. ‘Съ разу отдлаюсь’, два или три раза утшилъ он себя.

Чмъ дальше подвигался вечеръ, тмъ интимне становились воспоминанія. Она хотла знать какъ онъ поживалъ безъ нея и разказывала о своей московской жизни. Разказъ шелъ не ровно, съ перерывами, она путалась, уходила въ сторону, останавливалась, въ промежуткахъ вывдывала помнилъ ли онъ ее хоть малость, длая вопросы мимоходомъ, отрывочно, неувренно, почти робко. Съ каждымъ его полупризнаніемъ, съ каждымъ словомъ намекавшимъ что онъ не забывалъ про нее, она становилась откровенне и нжне. Разгораясь все больше и больше, она заговорила о своей скук, о мечтахъ, о томъ что длала въ тоскливое время, проговорилась для чего хала въ Петербургъ. Она сравнивала себя съ Татьяной, прочитала ея послдній монологъ къ Онгину, искусно оттняя боле подходящія мста и, разумется, съ выпускомъ двухъ послднихъ строкъ.

— Еще одинъ такой вечеръ и я…. уду счастливая, оказала она на прощаньи.— И въ самомъ дл, Петръ Андреичъ…. И знаете, пусть это будетъ какъ на афишахъ пишутъ: по желанію публики во второй и самый послдній разъ….

— Причемъ предполагается что публика вовсе не желаетъ?

— Ну, на этотъ разъ, авось, она пожелаетъ, смясь отвтила Настасья Григорьевна.

Кононовъ вышелъ опьяненный ея рчами.

‘Она любитъ, любитъ меня’, звучало въ ушахъ, и весь сегодняшній день пробгалъ предъ глазами, онъ останавливался на подробностяхъ, на неуловимыхъ мелочахъ, на улыбк, едва замтномъ вздох, полудвиженіи при томъ или иномъ слов. Онъ старался припомнить при какомъ слов въ какой именно моментъ онъ понялъ что она его любитъ. У него начинало сосать сердце, точно піявка хорошо принялась, ему было и томно, и сладостно.

Всю ночь онъ полубредидъ, полудремалъ, безпрестанно просыпаясь, вспоминая что-нибудь, засылая и продолжая воспоминаніе во сн.

Онъ проснулся въ тревожномъ состояніи духа и сталъ торопливо перебирать вчерашній день, какъ школьникъ предъ самымъ вызовомъ учителя твердитъ урокъ.

‘Да! какже я попалъ къ ней?’

Онъ вспомнилъ встрчу на Николаевской, куда и зачмъ спшилъ, вспыхнулъ и внутренно съежился, чувствуя себя виноватымъ, желая уничтожиться, провалиться сквозь землю. Онъ, казалось, стыдился стнъ. Послдовала реакція, онъ встряхнулся, прибодрялся, взглянулъ на все дло иными глазами. Чего онъ обезпокоился? Разв случилось что-нибудь особенное, страшное, непоправимое? Что онъ запоздалъ къ обду заболтавшись съ хорошенькою женщиной — въ самомъ дл какая бда! Пусть она кокетничала, намекала, полупризналась, положимъ, вполн призналась что любитъ его, пусть даже онъ самъ слегка увлекся. О, Боже! какой молодой человкъ отвтилъ бы пуритански-чонорною холодностью на признаніе нкогда любимой женщины. Вещь очень понятная: это просто льститъ самолюбію. Но тутъ и конецъ. Дло вовсе не въ ней, а въ немъ самомъ.

Не промняетъ же онъ счастья всей жизни на прихоть, и не ей, не этой женщин, опутать его! Разв онъ не ушелъ отъ нея въ тотъ вечеръ когда она молила его остаться, когда легко было добиться всего, будь малйшее желаніе?

— И если тогда, поднявъ голову и гордо усмхаясь проговорилъ онъ,— а если тогда, безумно влюбленные, я устоялъ, то теперь… Теперь, я, слава Богу, въ здравомъ ум и твердой памяти.

Довольный, отчасти даже черезчуръ довольный своими мыслями, онъ не хотлъ больше думать объ этомъ. ‘Кончено’, прошепталъ онъ.

Торжествовать было рано. Онъ слъ на диванъ, полузакинувь голову, безпечно смотря на дымъ папиросы, забавляясь какъ онъ стелется и волнуется въ солнечномъ столб. Усталая воля спшила отдохнуть. Не занятая мысль бродила, волновалась и переливалась какъ папиросный дымъ. Не замтно для самого себя Петръ Андреичъ отдался мечт и… забродили старыя дрожжи. Онъ видлъ, онъ слышалъ ее, онъ упивался ея признаніемъ, сознаніемъ что она его любитъ. Вотъ смотрятъ на него ея большіе глаза, онъ чего-то ждетъ… А, наконецъ-то! рсницы быстро бытро замелькали. ‘Какъ мило, какъ мило!’ прошепталъ онъ. О, теперь бы ей пожелать чего-нибудь. Разв она не знаетъ когда она такъ длаетъ глазами, онъ самъ не свой, онъ не думая согласится что бъ она ни сказала. ‘Да, продолжалъ онъ,— да, мн нужна именно такая женщина. Она можетъ сдлать со мною все, все… При ней у меня нтъ воли, она въ силахъ обезволить меня…. И онъ нсколько разъ повторилъ: ‘обезволить, обезволить’.— Что-то скажетъ, что прикажетъ она? Мн нужно чтобы меня терзали, кололи, язвили, иначе я засну…. И эти силы что глухо бушуютъ во мн, рвутся куда-то и безсильны какъ окованныя!… О, она разорветъ цпь, она укажетъ подвигъ, она какъ сказочная царевна задастъ задачу по силамъ, выше силъ, а я все-таки исполню ее

Кононовъ очнулся. Онъ ужаснулся своихъ мечтаній, цинизму своей мысли. Онъ вскочилъ и сталъ ходить, рзко махая рукой и сильно, до боли, зажимая пальцы о ладонь. Онъ не зналъ что съ собою длать, онъ могъ только негодовать, бранить себя. Но онъ зналъ чего онъ не долженъ длать, такимъ каковъ онъ теперь онъ не сметъ видть Людмилу Тимоевну. Не потому что ему будетъ стыдно, нтъ! О, еслибы требовалось только казнить и терзать себя, онъ и не задумался бы. Нтъ, его слова, взгляды, самое его появленіе посл такихъ мыслей будутъ оскорбленіемъ ея чистой души.

Петръ Андреичъ быстро подошелъ къ столу и написалъ Людмил Тимоевн записку что не совсмъ здоровъ и сегодня не будетъ у махъ, выразивъ сожалніе что вчера не засталъ ее дома. ‘А, можетъ-быть, и завтра не поздоровится’, прибавивъ онъ на всякій случай. Позвавъ Петровну, онъ приказалъ ей отправить записку съ дворникомъ, или съ кмъ бы то ни было, во только поскоре, сейчасъ, сію минуту.

— И пусть туда на извощик детъ, добавилъ онъ.

Къ чему такая спшка, онъ не зналъ. Дло въ томъ что ему лично необходимо было какъ можно скоре на что-нибудь ршиться.

Записка отправлена и онъ опять наедин съ самимъ собою. И тянется день безпокойно, мучительно, безотрадно. Онъ то бранилъ и наставлялъ самого себя, то забывался, мечта и воспоминанія забирали его. А воспоминаній была такая гибель, и самыхъ разнообразныхъ, какихъ душ угодно, смшныхъ, забавныхъ, трогательныхъ, чувствительныхъ, скорбныхъ! О, Кононовъ много разъ язвительно смялся надъ людьми за неумнье понять истинно хорошее, простое и безхитростное, за вчное увлеченье разшитою блестками шумихой, вншнимъ, ничтожнымъ богатствомъ, а теперь самъ ради той же пестрой, богатой подробностями вереницы воспоминаній, забывалъ о томъ что по его же словамъ было глубоко, глубоко въ самой сердечной глубин. Точно маленькая звздочка предъ солнцемъ, Людмила Тимоевна исчезала предъ Настасьей Григорьевной. Звзды днемъ видны въ глубокомъ колодц, и загляни Кононовъ въ душевную глубь, онъ можетъ-быть и увидлъ бы свою милую звздочку. Но какъ было заглянуть когда все замутилось и затуманилось?

Къ вечеру онъ успокоился, или врнй усталъ отъ безплодной переборки одного и того же. Назавтра онъ чувствовалъ себя разбитымъ и больнымъ, и нравственно и физически.

II.

Прочитавъ записку, Людмила Тимоевна задумалась.

‘Неужели онъ дуется что меня не было дома? спросила она самое себя.— Неужели ему весело затять мимолетную ссору и его могутъ занимать такія мелочи? Нтъ, между вами недолжно бы…. Или я одна? Нтъ, все это пустыя мысли. Отчего ему не можетъ нездоровиться, какъ ей вчера случилось выхать? Но зачмъ же въ такомъ случа въ записк упоминать о вчерашнемъ, зачмъ прибавлять: ‘а можетъ-быть и завтра’? Но тутъ Людмила Тимоевна замтила что сама начинаетъ перетряхивать соръ. ‘Я придираюсь, я точно не врю ему’, упрекала она себя. ‘Нтъ, нтъ, между нами этого не можетъ быть’….

На другой день она не шутя обезпокоилась о его здоровьи, и весь день ходила опустивъ голову. Тетя замтила и догадалась въ чемъ дло.

— Хочешь, я пошлю узнать о здоровьи? Хочешь, я сама съзжу?

— Нтъ, тетя, нтъ: онъ писалъ что не придетъ сегодня. Подождемъ, если и завтра…

Назавтра Кононовъ явился въ обычное время. Людмила Тимоевна украдкою, но зорко поглядла на него.

‘Нтъ, я выдумывала на него: онъ какъ всегда. Онъ въ самомъ дл былъ боленъ’, подумала она.

Съ первыхъ же словъ Кононовъ замтилъ что ему не по себ, не такъ ловко съ нею какъ всегда. И слдомъ на него напала какая-то безпричинная возбужденность. Ему хотлось болтать, болтать весело и громко, хотлось заставить ее смяться. Онъ принялся что-то разказывать, догадался что оно вовсе не смшно, остановился и точно вспомнивъ почти закричалъ:

— Ахъ, да! Я и забылъ! Вдь со мной намедни цлое приключеніе…. Я халъ къ вамъ, какъ вдругъ….

И онъ съ чрезмрною живостью сталъ повствовать какъ Настасья Григорьевна ‘похитила’ его. Слово ‘похитила’ вроятно понравилось ему, и онъ нсколько разъ съ значительною игривостью на разные лады повторилъ его.

— И мы летали съ нею, летали, и потомъ она болтала, болтала! Право, не мудрено что я два дня проболлъ.

Людмила Тимоевна усмхнулась.

— И я еще счастливо отдлался, прибавилъ онъ точно пришпоренный ея улыбкой.

Но тутъ ему кольнуло въ сердце: онъ почувствовалъ что лжетъ. ‘Или вовсе не слдовало говорить, или слдовало сказать всю правду’, мелькнуло въ голов. Какая гадость! Мало того что онъ лгалъ, онъ точно умышленно забавлялъ Людмилу Тимоевну насчетъ кузины. Но разболтавшійся языкъ продолжалъ вертться въ силу инерціи, и Кононовъ продолжалъ забавлять Людмилу Тимоевну, въ то же время смутно соображая что намедни онъ былъ искренне. ‘Тамъ я, покрайности, не лгалъ, усплъ онъ шепнутъ себ. Ему стало непереносно продолжатъ вранье, а онъ искалъ о чемъ бы заговоритъ.

— Да! А васъ въ самомъ дл не было…. то-есть въ которомъ часу вы вернулись?

— Мы запоздали. Мы сли за столъ почти въ семь.

— Ахъ, я усплъ бы!

Это восклицаніе вырвалось изъ души, то было единственное искреннее слово за весь день. Людмила Тимоевна вспыхнула. И она могла хотя минуту обвинять его въ желаніи завязать мелочную ссору! Искренность восклицанія отозвалась въ ея сердц. Она готова была расцловать его, она любовно глядла на него, такъ глядла какъ онъ ждалъ что она поглядитъ чтобы сказать завтное, великое слово. Но ему ли было замтить этотъ взглядъ! Восклицаніе было искренно, и въ то же время онъ лгалъ. Разв ему непремнно надо было поспть къ обду, разв онъ остался противъ воли, и отчего онъ, если сейчасъ сказалъ правду, во весь долгій вечеръ не поспшилъ куда будто бы рвался всмъ сердцемъ?

‘Проклятіе!’ со злобой на себя подумалъ онъ.

Петръ Андреичъ не въ силахъ былъ больше забавлять Людмилу Тимоевну, и обрадовался какъ Богъ знаетъ чему приходу Мины Иваныча. Онъ нарочно завязалъ съ нимъ разговоръ объ археологіи, зная что старикъ не скоро съдетъ со своего конька. Наконецъ-то объявили что кушанье подано.

За обдомъ Петръ Андреичъ былъ грустенъ, разсянъ, почти ничего не лъ и жаловался на страшную головную боль. Въ конц обда Людмил Тимоевн подали записку.

— Ахъ, это отъ кузины! Ложа во французскій театръ. Мы уговорились… мн такъ хотлось видть эту піесу: вы ее хвалили.

И взглянувъ на Кононова, она точно устыдилась своей радости: вдь онъ боленъ, вдь онъ, еслибъ и хотлъ, не можетъ хать съ нами.

— Я провожу васъ, отозвался Мина Иванычъ.— А вы, Петръ Андреичъ, не запускайте и…

И старикъ подалъ Кононову полезный медицинскій совтъ.

— Въ самомъ дл, поберегите себя, съ заботливымъ безпокойствомъ сказала Людмила Тимоевна.— Вы врно тогда простудились.

Кононова опять точно въ сердц кольнуло. Онъ зналъ что и не думалъ простужаться и выходило точно нарочно прибднился. Чтобы какъ-нибудь повернуть разговоръ, чтобы не видать этой незаслуженной заботливости, онъ спросилъ:

— А Настасья Григорьевна разв сама не подетъ что прислала ложу?

— Нтъ, подетъ, но она всегда запаздываетъ, смясь отвчала Людмила Тимоевн.

‘А, имъ хотлось видть мое смущеніе, злобно подумалъ Кононовъ,— хотлось узнать какое впечатлніе произвело ихъ признаніе, и вдобавокъ поставить меня между двухъ огней! Оно забавно, и…. хитро придумано. Хорошо же!’

Угроза не имла никакого смысла, онъ чувствовалъ это и злился сильне.

Когда дамы ушли переодваться, Кононовъ, угрюмый и нахмуренный, забился въ темный уголъ. ‘Надо покончить дло сегодня же.’ А покончить дло, по его, значило нынче же вечеромъ зайти къ Настась Григорьевн. Странный человкъ! Шуточный разговоръ при прощаніи онъ принималъ за серіозное общаніе и чувствовалъ себя точно связаннымъ даннымъ словомъ. Не сдержать слова нехорошо, а въ настоящемъ случа было бы трусостью, да, трусостью и предъ собой, и предъ Настасъею Григорьевной и вдобавокъ…. оскорбленіемъ, особенно посл всего что было, Людмилы Тимоевны.

‘И благо ея не будетъ дома, я и зайду. Мн что за дло: хочешь видть, сиди и жди.’

Онъ окончательно запутался, за немногіе часы его мысль пріучилась лгать безо всякой причины, только бы не оставаться наедин съ самой собой.

— Пора, тетя, право пора, мы и такъ опоздали, заговорила Людмила Тимоевна, входя въ комнату.

Они вышли вмст. Она еще разъ просила его поберечься, сама поправила ему cache-nez, перестегнула пальто. Во всхъ этихъ движеніяхъ было столько нжности, столько любовной внимательности что Кононовъ былъ тронутъ. Садясь въ карету, она повторила просьбу поберечь себя и ея глаза такъ свтло, такъ лучисто смотрли на него. Кононовъ почувствовалъ что у него выступили слезы.

‘Фу ты! разнервничался не хуже какой-нибудь бабы’, сказалъ онъ, спшно отходя отъ кареты.

Не то чтобъ онъ стыдился своей чувствительности: ему не хотлось еще разъ сознаться что онъ не стоитъ на такой…. ни какой заботы. Онъ невольно сталъ думать о другомъ, о первомъ что прошло въ голову. А что могло лродто въ голову, какъ не предстоящій визитъ?

‘Еще рано, пожалуй захватишь дома и пожелаютъ остаться!’ съ усиленною злобой подумалъ онъ, и сталъ мечтать какъ не застанетъ Настасьи Григорьевны дома, какъ оставитъ карточку, съ надписью ‘по желанію публики’, какъ все это выйдетъ остроумно и какъ завтра он будутъ жалть что перехитрили похавъ въ театръ.

Всми этими пустяками Петръ Андреичъ остался отмнно доволенъ. Таково-то разршилась его угроза ‘хорошо же!’ Отъ нечего длать онъ пошелъ бродить, выбирая гд меньше народу: видъ толпы, онъ чувствовалъ, раздражить и разсердитъ его. Сколько онъ ни ходилъ, времени оставалось ужасно много. Вспомнивъ что плохо обдалъ, онъ зашелъ въ первый попавшійся ресторанъ. Сидя въ ожиданіи заказанной порціи и постукивая ради сокращенія времени ножомъ о тарелку, онъ услышалъ что кто-то веселымъ и умягченнымъ голосомъ зоветъ его по фамиліи.

— Неужели не узнаете? говорилъ господинъ, очевидно усердно полоскавшій зубы посл хорошаго обда.

И господинъ назвалъ себя. Оказалось, университетскій товарищъ.

— Да что, присаживайтесь-ка къ намъ, тряхнемъ стариной, продолакалъ товарищъ и не дождавшись согласія Кононова, приказалъ перенести его приборъ ‘на нашъ столъ’.

‘Ахъ, чортъ тебя дери’, подумалъ Кононовъ, и прибавилъ: ‘А, впрочемъ, не вс ли равно?’

За ‘нашимъ’ столомъ сидлъ среднихъ лтъ помщикъ, представленный немедленно Кононову, человкъ, впрочемъ, безобидный: онъ только и длалъ что попивалъ маленькими глоточками зельтерскую воду, да отпыхивался. Товарищъ болталъ за всхъ, воспоминая чего не было, говоря о дружб молодости и университет, и проболталъ съ часъ добрый.

— А что, въ память старинной дружбы, не велть ли редерерцу? спросилъ онъ, подмигивая любителю зельтерской воды.

Но Кононовъ наотрзъ отказался, объявивъ что ему положительно вредно всякое шампанское.

— Ну, красненькаго-то выльете, безаппелляціоннымъ тономъ возгласилъ товарищъ.— Оно повредить не можетъ, и здсь отличное. Люблю я этотъ трактирчикъ, съ чувствомъ, въ порыв откровенности, прибавивъ онъ.

Чтобъ отвязаться, Кононовъ выпилъ стаканъ бургонскаго. Товарищъ наконецъ спохватился, изъявилъ сожалніе что нельзя остаться: ‘мы де въ оперу, а провинціаламъ это въ диковину’, спросилъ адресъ Кононова, пообщалъ непремнно, непремнно побывать, тотчасъ же забылъ адресъ и убрался.

Кононовъ отъ выпитаго вина и болтовни чувствовалъ какую-то тягость во всемъ тл, былъ недоволенъ собою, и выругалъ товарища:

‘Что дв лекціи подл тебя на скамь когда-то просидлъ, такъ считаетъ себя въ прав вывдать всю подноготную’.

Взглянувъ на часы, Петръ Андреичъ замтилъ что у него нервно дрожатъ руки, и злоба усилилась.

‘Рано еще, чуть не съ зубовнымъ скрежетомъ пробормоталъ онъ.— А он поди одваются да прибираются. Окончательно поразить думаютъ.’

Стыдясь безпричинной, нервно-бабьей злости, онъ сердито заказалъ чаю и потребовалъ газету. Онъ читалъ долго и усиленно, ничего не понимая, не замчая что давно уже мимо его похаживаетъ пожилой человкъ, покашливая, заглядывая въ газету, пофыркивая носомъ и выражая иные знаки нетерпнія.

— Позвольте посл васъ, сказалъ онъ наконецъ голосомъ вызывающимъ на ссору.

— Ахъ, сколько угодно! отвчалъ Кононовъ, отдавая газету.

Еще разъ взглянувъ на часы, онъ увидлъ что уже десять минутъ десятаго. ‘Пора’, прошепталъ онъ, и съ радостнымъ чувствомъ что скоро совсмъ, совсмъ отдлается отъ всякихъ недоразумній, лжи и безпокойствъ, торопливо полетлъ въ гостиницу.

III.

Въ корридор гостиницы его кто-то назвалъ по имени, и отчеству. Кононовъ узналъ горничную Настасьи Григорьевны и почему-то удивился какъ она знаетъ его имя и отчество.

— Идите скоре, интимно-торопливымъ тономъ продолжала горничная, едва поспвая за Петромъ Андреичемъ,— барыня просто измучились безъ васъ. Поврите, прокатиться выхать боятся, все думаютъ, вы безъ нихъ придете. Мы даже адресъ вашъ хотли узнать, да коммиссіонеръ здсь такой глупый, изъ Чухонъ что ли, все перепуталъ и принесъ какого-то Петра Антипыча… Куда же вы? Мимо прошли.

И отворяя дверь, она слегка дотронулась до его руки, точно намреваясь задержать въ случа попытка къ побгу.

Настасья Григорьевна сидла въ гостиной и обхвативъ голову руками что-то читала. Она была въ бломъ пеньюар, блдна, съ глазами какъ посл безсонницы, съ головой повязанною блымъ фуляромъ. Эта повязка придавала ей особое выраженіе, лицо у нея было такое доброе, простое, русское, деревенское.

— Что съ вами? вы больны?

Она слабо подала ему руку и молча указала на кресло.

— А я думалъ вы въ театр, растерявшись проговорился Кононовъ.

— И потому зашли? Спасибо.

Ни искры веселости или насмшки въ голос! Она съ трудомъ приподняла голову и съ такою тоскливою улыбкой, такими печальными главами поглядла на него. Они просидли молча. Кононовъ не зналъ что длать, что сказать.

— Я, кажется, помшалъ вамъ? неловко началъ онъ,— вы читали, кажется, письмо?

Настасья Григорьевна черезъ силу приподнялась отъ спинки креселъ и взявъ бумагу со стола, передала ему.

— Вотъ все что мн осталось, точно въ сторону прошептала она, и Кононову показалось будто она сморгнула слезу.

Кононовъ машинально развернулъ рукопись. То были его стихи. Онъ заглянулъ въ бумагу съ неловкомъ чувствомъ автора которому попалось въ руки ребяческое, можетъ-быть сильно неудачное, произведеніе. Настасья Григорьевна замтила это выраженіе неловкости, и приписала его недовольству ея какъ бы навязчивымъ напоминаніемъ.

‘Онъ ни капли не любитъ меня’, подумала она, встала и въ сильномъ волненіи заходила по комнат. Кононовъ не читалъ, и пробгалъ свою послднюю поэму. Онъ самъ не зналъ чему волнуется, о чемъ тоскуетъ, и руки опять нервно задрожали какъ раньше, когда смотрлъ на часы. Она остановилась, замтила перемну въ его лиц.

— Ребячество, не правда ли? Случайная возбужденность нервъ, чувство на минуту…. А…

Она еще что-то хотла сказать, но точно вовремя опомнилась, сла и, закрыла лицо руками. Кононовъ смотрлъ на нее съ такимъ же тоскливымъ и тревожнымъ чувствомъ, какъ на свою поэму. И ему стало таково горько жаль ее, и… себя!

— Оставимъ это, заговорила она.— Я длаю глупости…. къ чему разстраивать себя, васъ… Я не должна… Я сама не знаю что говорю….

— Успокойтесь.

Онъ подошелъ къ ней, взялъ за руку и еще разъ попросилъ ‘успокоиться’, тоже не вполн зная что говорить. Она тихо освободила руку, слегка отвела его рукой, и опять закрыла лицо. Стройные, блдные, худенькіе пальчики нервно дрожали. Кононовъ растерялся, взялся рукой за лобъ, провелъ по волосамъ, и отошелъ къ окну, твердя что это пройдетъ, что она успокоится. Слдующая минута показалась ему за полчаса.

Она отняла руку отъ лица и сухими, почти злобными глазами поглядла на него.

— Зачмъ вы пришли? что вамъ надо? нервнымъ, сухимъ, напекшимся голосомъ начала она.— Вдь вы думали… знали что меня нтъ дома, что я въ театр… Зачмъ же вы остаетесь?… Ступайте, я не держу васъ… Чего вы еще не знаете? въ чемъ еще я не призналась вамъ?… Я все сказала, все… Ну да, я люблю васъ… Вы это хотли слышать?… Что же, извольте, я повторю еще, и еще, сто, тысячу разъ…Ну, да, да, да! съ какимъ-то злобнымъ отчаяніемъ, еще нервне заговорила она.— Да, я люблю васъ, безумно, страстно… я для васъ пріхала сюда…. я для васъ… Но не надо мн ни вашихъ сожалній, ни сочувствій, ни вашихъ грустныхъ взглядовъ… Оставьте меня… ступайте уйдите…

Она говорила еще и еще, повторяя т же слова, и все настойчиве, и настойчиве.

— Что жъ, довольны? Отомстили? за все?… Я первая, первая говорю вамъ что люблю… Вы никогда, никогда не хотли сказать… Что жъ, дождались… Уходите же, уходите….

И съ конвульсивнымъ движеніемъ, сорвавъ съ головы платокъ, она отбросила его отъ себя, схватилась руками за грудь, точно ее душило, и она хотла разорвать платье, и — зарыдала. Кононовъ бросился къ ней, взялъ ее за руку, жалъ ее, не зналъ что длать и помнилъ одно, что ему безконечно жаль ее.

— Ради Бога, ради Бога, твердилъ онъ.

— Воды, прошептала она.

Отъ бросился наливать, расплескалъ половину стакана пока подошелъ къ ней и чтобы ловче было напоить ее, опустился подл кресла на колни.

— Ради Бога, ради Бота, не переставая твердилъ онъ.

Она выпила, вздохнула, тяжело отвела голову въ сторону, точно не хотла видть его, потомъ склонилась къ нему, обхватила его голову руками, глянула прямо въ глаза.

— Уйди же, уйди, малый! прошептала она.— Прощай!

И крпко стиснувъ ему голову, она поцловала его въ уста. Дрожь пробжала у него по всему тлу, охватила его. Онъ ничего не помнилъ, не хотлъ помнить, и только чувствовалъ что они отнимаетъ свои губы, что сейчасъ, сейчасъ они перестанутъ касаться его губъ. ‘О, ни за что!’ И онъ невольно потянулъ голову вслдъ за ея губами, и опять поцловалъ.

У него закружилась голова, въ глазахъ завертлся чей-то образъ. Не называя, онъ узналъ его. ‘Когда тонешь’, мелькнуло было въ сознаніи, но онъ недодумалъ и только почувствовалъ конецъ мысли. ‘Когда тонешь, говорятъ, въ одинъ мигъ вспоминаешь всю жизнь’ — вотъ что хотло мелькнуть въ угасавшемъ сознаніи.

— И ты любишь, любишь меня, хоть немного, хоть каплю? спрашивалъ чей-то голосъ.

— Да, да, я люблю, я всегда любилъ. Тебя, одну тебя. Въ ней, во всемъ что любилъ. Тебя, одну тебя, говорилъ онъ, и не зная, никогда ни узналъ что такія слова говорились имъ.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

‘Я не говорилъ ей о любви, я не длалъ ей предложенія, я ни чмъ относительно ея не связанъ.’

Такова была первая вполн опредленная мысль Кононова, на другой день посл описаннаго въ предыдущей глав. И это думалось о Людмил Тимоевн, точно все дло у нихъ шло о томъ чтобъ ему сдлать офиціальное предложеніе, а ей отвтить такомъ же офиціальнымъ ‘да’ или ‘нтъ’. И Кононовъ, еще вчера утромъ столь чуткій къ малйшей лжи, не чувствовалъ фальши своихъ словъ. Таково ужь устроенъ человкъ: нтъ ему оправданія внутри, онъ прибгаетъ ко вншней формальной правд. ‘Предъ лицомъ де закона я не виноватъ’.

Кононовъ взглянулъ на часы и его точно ужалило. Было два часа. Онъ встревожился, чуть не ужаснулоя, ему казалось что уже поздно, что онъ не застанетъ, никогда не увидитъ ее. И спшно одвшись, онъ полетлъ къ Настась Григорьевн.

— Барыня еще въ постели, стыдливо встртила его горничная, повидимому сторожившая его приходъ.— Пожалуйте, я имъ сейчасъ доложу.

Полный смутной тревоги, Кононовъ опустился въ то кресло гд вчера засталъ Настасью Григорьевну, и слъ также какъ она вчера, обхвативъ голову руками. Онъ ничего не думалъ, онъ ждалъ — чего именно, о томъ не хотлось ни знать, виже мечтать. Онъ обернулся на шорохъ. Настасья Григорьевна была кокетливо одта, но блдна, съ безсонными глазами. Глядя разсянно и полуопустивъ глаза, она молча подошла къ нему. Онъ всталъ, и также молча и полуопустивъ глаза, поцловалъ у нея руку. Она отошла и сла въ кресло напротивъ. Казалось, она обдумывала что-то.

— Вчера… сказала она.

Онъ съ укоромъ взглянулъ на нее, она почувствовала его взглядъ, поняла за что укоряетъ, и въ ея глазахъ чуть-чуть промелькнула улыбка, но лицо попрежнему было блдно и серіозно.

— Вчера… снова проговорила она и остановилась. Сдлай надъ собою усиліе, точно шепнувъ себ: ‘Надо же, непремнно надо сказать, и сейчасъ же’, она начала быстро, словно боялась остановиться, или что онъ прерветъ ее: — Вчера… Вы не виноваты. Ни я…. Нтъ, я больше виновата. Мн слдовало совладать съ собою, не принимать….

Точно страшась что она еще разъ скажетъ ему холодное вы, онъ перебилъ ее:

— Зачмъ…. зачмъ ты говоришь мн это?

Она вся всколыхнулась и лицо загорлось.

— Милый! невольно, почти крикомъ сказала она и замтивъ что онъ готовъ кинуться къ ней: — Постой, постой, не подходи…. Дай мн сказать все, все.— Да,— медленно проговорила она, нажимая ладонями лобъ точно хотла расправить прошедшія въ безпорядокъ мысли, и помолчавъ секунду продолжала:— Ты знаешь, ты давно знаешь какая я легкомысленная, втреная, непостоянная…. Не прерывай меня…. Ты не все еще знаешь, есть вещи въ чемъ я никому не сознавалась, ото всхъ скрывала…. Ты знаешь, за мной ухаживали, въ меня влюблялись, признавались въ любви…. И я…. стыдно сказать, я лукавила, увряла себя что человкъ мн нравится, что я сама къ нему неравнодушна, и все для того чтобы добиться…. ненужнаго признанія…. И я всякій разъ радовалась какъ Богъ знаетъ чему, меня это забавляло, пріятно раздражало… Я точно больной gourmand не могла удержаться отъ лакомаго куска. Ты одинъ не хотлъ сказать прямо, въ глаза мн.. И когда слово вырвалось нечаянно… въ стихахъ, ты ушелъ…. И можетъ-быть,— проговорила она тихимъ и задумчивымъ шепотомъ, точно невольно и безсознательно выговаривая тайную мысль,— и можетъ-быть за это-то я и полюбила тебя. Но не врь, не врь мн,— торопливо прибавила она,— я сама боюсь поврить себ….

Онъ не въ силахъ былъ сдержаться и бросился къ ней, она встала и протянула руку, не то подавая ему, не то желая не допустить его до себя и отошла въ сторону.

— Я не все еще сказала…. Ты можешь еще забытъ, заставить себя думать что мы чужіе другъ другу…. Я долго думала и передумывала…. Я не хочу…. Я много зла теб сдлала и не хочу опять….

— Ради Бога!

— Ты можешь, ты имешь право бросить меня.

Онъ былъ уже подл и хотлъ заставить ее молчать поцлуемъ, но она ухитрилась-таки увернуться на мгновеніе и прошептала:

— И не боишься что я разлюблю тебя?

Видно ей мало было увреній, поцлуевъ, объятій, ей хотлось еще разъ узнать что уже звала, хотлось услышать отъ него т слова что, она предчувствовала, онъ скажетъ несомннно.

— И ты, съ ревнивымъ и радостнымъ чувствомъ близко глядя ему въ глаза шептала она,— и ты не будешь жалть?.. Нтъ, не то… и ты не говорилъ ей что любишь? Не сватался? Не цловалъ ее?

Онъ ничего не помнилъ и не понималъ, кром того что за вс ея вопросы надо отрицательно качать головою, онъ чувствовалъ ея горячее дыханіе на своемъ лиц и губы его беззвучно лепетали ‘нтъ’.

— Но ты любишь?… Ты любилъ ее?

И точно боясь прямаго отвта на этотъ вопросъ, она лицомъ прижалась къ его груди и почувствовала что онъ крпче, ближе къ себ прижалъ ее. И она засмялась какимъ-то затаеннымъ смхомъ, а изъ глазъ тихими и свтлыми ручьями лились слезы. Кононовъ не видлъ слезъ, но затаенный смхъ отзывался во всемъ существ его и щекоталъ сердце.

О чемъ она плакала? О чемъ смялась?

II.

Три дня спустя, Людмила Тимоевна получила письмо отъ Кононова. Полуофиціально, торопливо и небрежно извщалъ онъ что по непредвидннымъ и важнымъ обстоятельствамъ ему необходимо на нкоторое время отлучиться въ Орловскую губернію, въ конц письма выражалось холодное сожалніе что ршительно не было времени зайти проститься.

Людмила Тимоевна читала и не понимала. Въ послдній разъ, онъ былъ разсянъ, разстроенъ, жаловался на головную боль, раньше былъ два дня боленъ — и все это было притворство! У него было какое-то дло, важное, неотложное, и онъ даже не намекнулъ о немъ, не счелъ за нужное предупредитъ ее о возможности скораго отъзда! Неужели?…

Рука съ письмомъ опустилась, глаза неопредленно глядла впередъ, она сидла вытянувъ шейку и слегка наклонивъ въ сторону голову точно прислушивалась, а въ голов не переставая вертлись т же мысли, обрываясь на томъ же недоговоренномъ вопрос.

— Что съ тобой, Людочка? спросила вошедшая тетка.

Людмила Тимоеваа молча подала ей письмо. Старушка прочла и тоже ничего не поняла, но она чувствовала что надо во что бы то ни стало прибрать какія-нибудь объясненія утшенія. И тетя Маша пошла расписывать какія спшныя и нежданныя дла бываютъ у мущинъ вообще, какъ самъ Людочкинъ отецъ однажды собрался всего въ два часа въ дальнюю дорогу, не дождавшись даже прізда жены изъ гостей отъ сосдей, и т. п. Послднее обстоятельство, то-есть уздъ не простясь съ женою, тетя Маша присочинила даже. Чмъ дальше говорила старушка, и чмъ сильнйшія доказательства приводила она, тмъ больше замчала что племянница не только не успокоивается, а напротивъ волнуется все больше и больше.

Тетя запнулась, чуть не расплакалась, и чтобы скрыть волненіе начала вертть въ рукахъ и разсматривать со всхъ сторонъ конвертъ.

— Ахъ, Людочка, погляди-ка, радостно закричала она, точно сдлала не всть какое открытіе, и показала пальцемъ на штемпель.

— Что, тетя?

— Видишь что на штемпел: Любань. Значитъ спшное ужъ было дло, коли письма до отъзда написать не усплъ, а изъ Любани послалъ. Вдь тамъ первая большая остановка. Вотъ видишь! Гд ужь тутъ было захать проститься!

Людмила Тимоевна посмотрла на штемпель, и лицо ея на минуту просвтлло.

Письмо было писано по настоянію Настасьи Григорьевны и почти подъ ея диктовку, но Кононовъ и не подозрвалъ чтобъ остроумная осторожность страстно-влюбленной дамы простиралась до отправки письма изъ Любани. Сама Настасья Григорьевна дня черезъ два посл письма зазжала на минуточку къ Воробьевымъ. Для визита былъ избранъ день субботній и время около семи часовъ вечера, когда была вроятность не застать дома ни тети Маши, ни кузины Людмилы. Сей мудрый разчетъ кузина Настя основала на томъ что сама не любила и не умла молиться, поэтому она заключила что тетка съ племянницей, безъ сомннія огорченныя внезаннымъ отъздомъ Кононова, отправятся ко всенощной. Разчетъ оказался врнымъ, и Настасья Григорьевна, не боясь покраснть, могла разказать Паулин что мужъ прислалъ ей телеграмму о болзни, что она такъ, такъ спшитъ въ Москву и даже попроситъ разцловать за нее ‘милую кузину’ и пожелать ей всякаго счастія. Настасья Григорьевна дйствительно на другой день, ко времени отхода позда, выхала чзъ гостиницы.

Людмила Тимоевна покойно ждала новаго письма отъ Комова, но прошло дв недли, а письма не было. Воображеніе тети Маши все это время работало самымъ усиленнымъ образомъ. Петръ Аадреичъ чсогъ прохать мимо Москвы не останавливаясь, письмо завалялось на почт и получится завтра, дале, пробирались плохое состояніе дорогъ, глухая деревня, откуда только разъ въ дв недли посылается въ городъ, потеря письма деревенскимъ рохлей, словомъ, Марья Ивановна была неистощима и тмъ неистощиме что повидимому племянница слушала ее внимательно и становилась съ каждымъ днемъ покойне.

На дл, бдная двушка мучилась и тосковала, крпясь чрезъ великую силу чтобы не выдать своихъ страданій. Она думала и передумывала о своихъ отношеніяхъ къ Петру Андреичу, она старалась уврить себя что онъ никогда сильно не любилъ ее, а просто она нравилась ему, да и то слегка, но чмъ больше увряла она себя въ этомъ, тмъ сильне чувствовала непреложность его любви. На мгновенье такое чувство освжало ее, но слдомъ являлся неразршимый вопросъ: зачмъ же, зачмъ въ такомъ случа, онъ ухалъ не простясь, зачмъ не пишетъ? И ея мысль точно упиралась въ высокую стну: заглянуть черезъ, какъ ни желалось, не было возможности, и не слышно было за этою стной ни звука, ни шороха, ни малаго признака жизни. Вскор мысли ея приняли иное, странное направленіе. Разъ по утру, она машинально взяла газету, и глаза ея случайно упали на слова ‘Орловская губернія’. Она судорожно принялась читать. Сообщалось о несчастіи, какъ потонуло нсколько саней при перезд чрезъ какую-то рчку. Людмила Тимоевна уже видла имя Кононова въ числ погибшихъ, но нтъ, слава Богу, его не было. Но разв онъ не могъ погибнуть подобнымъ образомъ? не могъ простудиться и лежать теперь гд-нибудь въ горячк, одинъ, безпомощный, безъ сознанія, или въ тоск что ея нтъ подл, что некому даже извстить ее? И не имть возможности помочь! И умри онъ, кто извстить ее, какъ ей будетъ увриться живъ онъ, или нтъ? Тревожно-тоскующая мечта рисовала уже его во гроб, блднаго, исхудалаго, со страшными закрытыми на вкъ и все еще будто зрячими глазами! Она смотритъ на него сухими глазами, и какъ ни сжимается и ни тоскуетъ сердце, какъ ни давитъ грудь, не выжать имъ ни слезинки!

‘О какъ страшно такъ потерять любимаго человка, твердила она, — и вчно мучиться, и никогда не узнать правды!’

Ни луча надежды въ эти дв долгія недли! И, правду сказать, сама боялась обманчиваго луча, она замчала что дядя съ теткой о чемъ-то промежь себ шепчутся, но не любопытствовала узнать о чемъ, говоря про себя ‘будь какое-нибудь извстіе, они сказали бы’. И все гуще и гуще закутывалась она въ свои печальныя мечты.

III.

Въ одно утро. Людмила Тимоевна проснулась съ легкимъ сердцемъ. Она видла во сн что Кононовъ вернулся веселый, счастливый, разказывалъ, и очень смшно, про свои дорожныя приключенія и удивлялся отчего его письма не доходили: вдь онъ писалъ каждый день! Людмила Тимоевна ухватилась за этотъ сонъ какъ утопающій за соломинку. Припомнивъ что Чулковъ не былъ у нихъ все это время, она убдила себя что оба пріятеля ухали вмст и что стало-бытъ Амфилохій Григорьичъ знаетъ ихъ адресъ и вроятно, даже наврно получалъ письма. По счастію, урокъ приходился въ тотъ же день.

Въ конц урока она спросила Рудометкина, не знаетъ ли онъ отчего Чулковъ давно у нихъ не былъ?

— Онъ имлъ несчастіе отчасти простудиться и по совту доктора принужденъ нкоторое время оставаться такъ-сказать подъ домашнимъ арестомъ, неторопливо и отчасти кудревато отвчалъ Амфилохій, какъ всегда говаривалъ съ барышнями изъ опасенія бухнуть невзначай неподходящее слово.

— То-то его невидно, какъ можно хладнокровне отвчала Людмила Тимоевна и почувствовала какъ упало сердце.— А Кононовъ,— боязливо глядя на учителя прибавила она,— не былъ у васъ вчера? Онъ хотлъ зайти.

Людмила Томоеевна сама не знала, почему не прямо спросила о Кононов, и почему вопросъ вылился въ этой, а не въ иной форм, но произнося его, она вся встрепенулась, лицо загорлось ожиданіемъ, и она подумала что ловче и умве и нельзя было спросить. ‘Онъ отвтитъ былъ, или скажетъ что его ждали вчера, да не пріхалъ’, мелькнуло въ ея голов. Отъ Амфилохія не укрылась ея тревога, и онъ сумрачно потупился.

— Не былъ, отвтилъ онъ, и немедленно ршалъ про себя: врно, молъ, ‘тонкачъ’ натворилъ фокусовъ.— Впрочемъ,— кашлянувъ проговорилъ онъ,— я вчера весь день не находился дома и быть-можетъ въ мое отсутствіе г. Кононовъ навстилъ больнаго товарища.

— А, вообще, онъ давно у васъ не бывалъ? по инерціи продолжая ту же игру, спросила Людмила Тимоевна.

— Кажется, довольно продолжительное время, впрочемъ если вамъ требуется, я могу собрать свднія.

— Нтъ, къ чему же, а впрочемъ спросите…. то-есть попросите Чулкова чтобъ онъ зашелъ къ намъ, и поскоре, сегодня или завтра, запуталась милая барышня.

Амфилохій уже не сомнвался что ‘тонкачъ’ наподличалъ, и ему такъ стало жаль бдную обманутую двушку. Чтобы скрыть смущеніе, онъ неистово началъ вощить кулакомъ правую скулу, что всегда длывалъ въ затруднительныхъ случаяхъ жизни.

‘Подлецъ, подлецъ! твердилъ учитель, сходя съ лстницы.— Заставить двушку влюбиться въ себя, общать жениться (въ этомъ Амфилохій не сомнвался, получивъ, согласно уговору, отъ г. Худышкина подслушанное Амаліей свдніе), и обмануть…. Но что же онъ надлалъ?’

Что бы онъ ни надлалъ, Амфилохію, въ сущности, было все равно. Онъ зналъ одно: попадись ему сейчасъ тонкачь, онъ, не говоря ни слова, бросился бы на него и задушилъ.

‘Собак собачья и смерть, уже почти вслухъ говорилъ онъ, сильно размахивая руками.— И лучше убить эту гадину, она меньше будетъ страдать.»

Рудометкинъ не замтилъ что вслдствіе его черезчуръ энергическихъ жестовъ, прохожій, съ плоскимъ ящикомъ подъ мышкой, принужденъ былъ соскочить съ тротуара.

— Да это ты, чортъ! Чего толкаешься, чуть не свалилъ! раздался чей-то голосъ, и Рудометкинъ почувствовалъ что его кто-то схватилъ за руку.

— А я, братъ, при помощи животворной кисти, на память грядущимъ вкамъ, ляпалъ на полотн образину негоціанта изъ Мяснаго ряда.

По этимъ словамъ Рудометкинъ смутно догадался что встртилъ художника. Семенъ Иванычъ говорилъ самымъ веселымъ тономъ и глядлъ на учителя какъ собака на кусокъ мяса въ рукахъ хозяина, для довершенія сходства, г. Худышкинъ, приподнявшись на цыпки, вертлъ всмъ корпусомъ.

Рудометкинъ потеръ лобъ чтобы помочь памяти: о чемъ-то, чудилось ему, слдовало спросятъ художника.

— Гд Кононовъ? рявкнулъ онъ вдругъ страшнымъ голосомъ.

— Какъ гд! Онъ, братъ, недли съ дв какъ изъ Питера ухалъ.

— Отчего же ты не извстилъ меня?

— Я, братецъ, думалъ ты знаешь. Разв онъ къ Чулкову не зазжалъ? Да притомъ онъ квартиру за собой оставилъ, торопливо извинялся Семенъ Иванычъ, попрыгивая на цыпочкахъ.

Матеріализмъ художника, думающаго о квартир, когда погибаетъ ‘чистая и возвышенная’, ужаснулъ Амфилохія.

— Прощай, сказалъ онъ, и не пожавъ даже руки художнику, слъ на извощика да и былъ таковъ.

Семенъ Иванычъ остался въ недоумніи, стараясь вспомнить что такое хорошее хотлъ онъ оказать Рудометк, да перебилъ тотъ съ этимъ дьяволомъ Кононовымъ, вспомнилъ наконецъ, облизнулся точно отвдавъ свжаго пива, опомнился, сплюнулъ съ досады и побрелъ своею дорогой.

IV.

Рудометъ прямо домой. Чулковъ лежалъ на диван и читалъ книгу. Поздоровавшись, Амфилохій началъ молча похаживать вокругъ да около, ухмыляясь, немилосердо наващивая кулакомъ скулу и черезъ два шага сильно пристукивая о полъ каблукомъ. Такіе маневры были наконецъ по достоинству оцнены сожителемъ.

— Что съ тобой? спросилъ онъ.

— Со мной-то ничего, а вотъ твой иностранецъ!…

— Какой, иностранецъ?

— Другъ-то вашъ любезный, г. Кононовъ, тонкачь тожь….

— Говори толкомъ.

Рудометкинъ разказалъ что слышалъ отъ Людмилы Тимоевны и отъ художника. Изъ сопоставленія обоихъ источниковъ выходила чушь невроятная. Оказывалось что Кононовъ, находясь дв недли вн Петербурга, на дняхъ говорилъ Людмил Тимоевн о томъ что вчера зайдетъ къ нему, Чулкову.

— Ты пьянъ что ли? освдомился Чулковъ.

Амфилохій страшно обидлся.

— За что купилъ, за то и продаю, сказалъ онъ, выразивъ предварительно свое негодованіе.— Да ты все невришь? Ну, създи самъ на Васильевскій….

Чулковъ сталъ спшно одваться, стараясь какъ-нибудь согласить противорчивыя извстія, разумется ничего не согласилъ и отправился на Васильевскій единственно потому что послдній совтъ Амфилохія заслъ у него въ голов.

Его встртила Амалія едоровна, едва онъ заикнулся дома ли Кононовъ, какъ блондинка перебила его:

— Ахъ, Петръ Андреичъ уже дв недли какъ узжали! Разв вы не знавали?

— Не оставилъ ли онъ мн письма, записки или просто не веллъ ли чего сказать?

— Нтъ, ничего.

— Все равно, я зайду. Комнаты не заперты?

Онъ вошелъ въ комнаты Кононова и бродилъ разглядывая стны и мебели, точно он могли оказать ему гд пріятель. Онъ до того простеръ любознательность что поднялъ съ пола лоскутокъ бумажки, но и лоскутокъ остался безмолвенъ. Чулковъ все въ надежд найти письмо къ себ, по разсянности не посланное Кононовымъ, пошарилъ на стол, и думалъ уже заглянуть въ корзину для рваныхъ бумагъ, какъ въ дверяхъ показалась блондинка.

— А Петръ Андреичъ врно жениться похали? освдомилась она.

— Жениться! Что за вздоръ! И не думалъ онъ жениться. Кто вамъ сказалъ? съ сердцемъ пробурчалъ Чулковъ, недоумвая откуда Амалія могла узнать о женитьб.

Блондинка почувствовала обиду, вспыхнула, но не созналась что сама подслушала, и подъ вліяніемъ досаднаго чувства возвстила что она, впрочемъ, очень рада отъзду Петра Андреича.

— Это почему?

— Ахъ, Семенъ Иванычъ сильно ревновали.

— Кого и къ кому?

Амалія ничего не отвтила, и только гордо усмхнулась: ‘ты молъ-думалъ я такая что и влюбиться въ меня нельзя, такъ вотъ же на, погляди, какова я есть’.

‘Часъ отъ часу не легче’, подумалъ Чулковъ, а вслухъ:— Въ кого же онъ влюбленъ-то былъ? ужь не въ васъ ли?

И онъ пристально, прямо въ глаза, глянулъ на блондинку, та не выдержала и смутилась. ‘Вретъ’, ршилъ Владиміръ Дмитричъ.

— А они вовсе и не узжали, продолжала блондинка.

— Кто?

— Петръ Андреичъ. Вотъ и Петровна знаетъ.

И Амалія выбжала изъ комнаты. Чулковъ и руками развелъ. ‘Ухалъ, не ухалъ, влюбленъ, ревнуетъ — чортъ знаетъ что!’ Владиміръ Дмитричъ со злости даже плюнулъ. Явилась Петровна, и подтвердила что точно Петръ Андреичъ не ухалъ.

— Оно точно, объясняла она,— я сама извощика на Московскую машину нанимала, только я выносила имъ сакъ-баяжъ, и тутъ подл самыхъ саней стояла, а они къ извощику наклонимтесь, и приказали. И вотъ только память у меня ршетчатая, а только не на машину, а либо къ Синему, либо къ Красному мосту.

— А не могъ онъ по дорог захать къ кому-нибудь?

— Нтъ, не спорьте, Владиміръ Дмитричъ, и время самое немашинное, и они не по-дорожному одмшись были. И даже сейчасъ у меня съ машины артельщикъ знакомый, и я у жены его крестила….

Петровну сбить было невозможно: она гадала, и Кононову выпала не дальняя, а ближняя дорога. Расходившаяся купеческая дочка наболтала съ три короба и столько наприбирала въ пользу своего мннія самыхъ разнообразныхъ и неопровержимыхъ резоновъ что Чулковъ пощупалъ себя за голову, желая убдиться на плечахъ ли она у него или отлучилась куда-нибудь по своему длу. Къ довершенію сумбура, вернувшійся Семенъ Иванычъ объявилъ что знакомый ему чиновникъ, котораго онъ сейчасъ встртилъ на углу, видлъ третьяго дни Кононова, на Невскомъ ли, въ театр ли, но только подъ ручку съ брюнеткой въ собольей шубк. Чулковъ, боясь спятить, убжалъ.

‘И стоило здить въ сумашедшій домъ за справками, бранилъ онъ себя,— разумется, Людмила Тимоевна все знаетъ.’

Но когда для него обнаружилось что и Людмила Тимоевна ничего не знаетъ, Владиміръ Дмитричъ растерялся. Вс добытыя свднія торчкомъ, какъ засохшія въ камень кочки проселочной дороги, стояли въ его голов и мысль спотыкаясь о нихъ только мозолилась и тупла. Почему-то мысль натыкалась чаще всего на прогулку Кононова подъ ручку съ брюнеткой въ собольей шубк и въ этомъ извстіи искала ключа къ развязк, и Чулковъ, не обдумавъ что длаетъ, началъ вслухъ высказывать наклевывавшіяся предположенія.

— Надо мн къ Настась Григорьевн, началъ онъ и замтивъ что милая барышня насторожилась, прибавилъ:— встртилъ какъ-то, просила зайти.

— Она ухала, отвчала Людмила Тимоевна.

— Давно?

Милая барышня вспомнила что ея отъздъ почти совпалъ съ отъздомъ Кононова, и вдругъ страшно поблднла.

— Я сейчасъ спрошу тетю, едва слышно оказала она и вышла.

Чулковъ увидлъ что натворилъ бды, сболтнувъ сдуру первое что въ голову пришло. Но слдомъ онъ почувствовалъ неловкость въ груди, и никто бы уже не разуврилъ его въ непреложной истин нечаяннаго соображенія.

Людмила Тимоевна шатаясь вошла въ тетину комнату и опустилась на завтный сундукъ.

— Что съ тобой? боязливо подбгая къ племянниц спросила старушка.

— Идите…. тамъ Чулковъ…. ему надо….

Старушка поглядла на племянницу, и догадавшись что нея теперь слова не добьешься, покачала годовой и почти бгомъ направилась въ гостиную.

— Что еще такое? въ дверяхъ крикнула она.

— Ничего, ничего, спшно и весело отвчалъ Чулковъ.— Я просто забылъ въ какой гостиниц остановилась Настасья Г ригорьевна.

— Да она дв недли….

Старушка не договорила, ей пришло въ голову то же что за нсколько минуть Людмил Тимоевн, въ глазахъ мелькнула блдная и шатающаяся фигура племянницы, и она едва слышно пролепетала:

— Да неужто онъ съ ней?…

Чулковъ сталъ уврять что ему ей-Богу просто хотлось повидать Настасью Григорьевну. Тетя Маша подозрительно на него поглядла. ‘Ой, лжешь’, говорили ея глаза.

— А только если между нами заварилось что, оказала она,— такъ вы, Владиміръ Дмитричъ, отъ меня-то, старухи, не таитесь. Онъ вамъ конечно пріятель, да Людочку-то хоть каплю пожалйте. Все жъ предупредить надо будетъ…

Чулкову еще разъ пришлось побожиться что онъ ничего не знаетъ, и можно даже положительно сказать что ничего такого и не случилось, и дать клятвенное общаніе сообщить обо всемъ что узнаетъ.

— А вы, Марья Ивановна, попросилъ онъ на прощанье,— выдумайте какой-нибудь для Людмилы Тимоевны предлогъ зачмъ мн Настасья Григорьевна понадобилась. А то отъ глупаго слова не приключилось бы бды.

Браня себя на чемъ свтъ стоитъ, Чулковъ поспшилъ въ гостиницу гд остановилась Настасья Гиригорьевна. Тамъ, постепенно возвышаясь отъ швейцара до хозяина, онъ требовалъ сообщить ему адресъ Настасьи Григорьевны. Вс въ голосъ отвчали что она давно ухала въ Москву.

— Не можетъ быть, уврялъ онъ хозяина,— вы вроятно смшиваете: не ухала, а перехала. Я именно изъ Москвы получилъ телеграмму и очень важную. Вы ее смшиваете съ кмъ-нибудь другимъ.

— О, мсье, отвчалъ хозяинъ,— я очень хорошо помню эту даму, какъ помню всхъ моихъ постояльцевъ, но очень хорошо… Эта дама… это прекрасная и богатая дама, у нея чудные голубые глаза и великолпный золотистый шиньйонъ, но великолпный… Скажутъ: Венера!…

— Все это такъ, но телеграмма….

— Если мсь угодно, я покажу мсье книгу гостиницы, и онъ увидитъ котораго числа ухала эта дама. Быть-можетъ, для мсье это будетъ небезполезно….

Чулковъ пожелалъ поглядть книгу, и увидлъ котораго числа эта прекрасная дама ухала въ Москву, и остался при убжденіи что она и не думала узжать. Выйдя изъ гостиницы, онъ пошелъ бродить чтобъ обдумать какимъ бы образомъ разузнать обо всемъ досконально. На бду пропасть знакомыхъ останавливали его чуть не на каждомъ шагу. Чтобъ избыть такой докуки, онъ свернулъ на канавку, и шелъ опустивъ голову, въ нее же ничего путнаго не лзло.

‘Не могла же она любовника къ мужу въ гости повезти’, твердилъ про себя Чулковъ.

Очнувшись, онъ замтилъ что подходитъ къ мосту.

‘Красный это, или Каменный? я всегда смшиваю’, подумалъ онъ, и припомнилъ показаніе Петровны. ‘У кого бы спроситъ?* продолжалъ онъ, поглядывая по сторонамъ.

Дома черезъ три отъ него, у подъзда, облокотясь о стну, зажмуривъ глаза и оскаливъ зубы, грлся на солнышк блобрысый парень.

‘Вотъ дуракъ, на солнц зубы гретъ’, подумалъ Чулковъ и сталъ переходить улицу по направленію къ парню. ‘Берегись!’ раздалось надъ самымъ его ухомъ, и мимо лихо прошмыгнулъ извощикъ. Хотя сдокъ смотрлъ въ другую сторону, и воротникъ его пальто былъ поднятъ, Чулковъ узналъ въ немъ Кононова. Онъ остолбенлъ, хотлъ крикнуть, не смогъ, и бросался за санями. Сани остановились у подъзда съ блобрысымъ парнемъ, и сдокъ, выпрыгнувъ изъ нихъ, быстро скрылся за дверьми.

— Но вдь это Кононовъ, Кононовъ, почти кричалъ Чулковъ добжавъ до подъзда и съ досады колотя себя по ляшк кулакомъ.

Блобрысаго парня при имени Кононова вдругъ отбросило отъ стны, точно кто пинка ему сзади далъ, онъ встряхнулъ головой, открылъ глаза и очевидно не вполн еще прочухавшись, пробормоталъ:

— Такъ точно, они-съ.

— А вы почемъ знаете? съ изумленіемъ спросилъ Владиміръ Дмитричъ.

— Помилуйте, какъ намъ не знать, мы даже довольно хорошо ихъ знаемъ. Да вотъ и Павелъ-извощикъ, они на немъ больше здятъ….

Чулковъ ршился воспользоваться словоохотливостью парня.

— Такъ значитъ онъ сюда перехалъ! А я забылъ номеръ дома, да часъ битый ищу, сказалъ онъ.

— Нтъ-съ, они не здсь, а подале, по ту сторону канавки-съ. Вотъ домъ, розовой краской крашенъ, еще вывска будочническая. Только будочникъ и не перезжалъ сюда, а такъ для красы вывска навшена, объяснялъ парень.— Такъ за этимъ домомъ вторыя вороты.

‘Значитъ, она здсь!’ подумалъ Чулковъ, и продолжалъ вывдывать,— Благодарствуйте, любезный. И досада жь что онъ не услышалъ какъ я его звалъ!

— А вамъ очень онъ требуется?

— Да, отвчалъ Чулковъ, тмъ же досадливымъ тономъ,— знать бы къ кому онъ дошелъ! Можетъ знакомый, самъ зашелъ бы.

Зубастый малый замялся.

— Э, я и забылъ: вдь тутъ Настасья Григорьевна живетъ! будто вспомнилъ Владиміръ Дмитричъ и быстро сунулъ парню въ руку мелочь.

— Такъ точно, быстрымъ шепотомъ отвтилъ малый, кашлянувъ въ кулакъ, и забралъ деньги изъ руки въ ротъ.

Первымъ движеніемъ Чулкова было опросить въ которомъ этаж живетъ Настасья Григорьевна, нагрянуть на нихъ какъ свтъ на голову и отдлать что называется на об корки. Но тотчасъ же онъ сообразилъ что это было бы черезъ-чуръ до донъ-кихотски, даже глупо и главное ни къ чему путному не поведетъ. Надо было однако какъ-нибудь избыть волненіе, Чулкову не терплось, хотлось кому-нибудь сообщить объ открытіи, посовтоваться и главное хорошенько выбранить Настасью Григорьевну. Онъ вспомнилъ о Мин Иваныч.

— Хороши вы, набросился онъ съ оника на старика,— человкъ Богъ знаетъ гд пропадаетъ, а вы хоть бы слово мн! И надо было мн захворать!

Мина Иванычъ началъ было извиняться.

— Ну да что тутъ! поребилъ его Владиміръ Дмитричъ.— Дло кончено, разгадка найдена.

— Вернулся? съ живостію подхватилъ старикъ.

— Да, вернулся, только какъ Хлестаковъ былъ генераломъ, съ другой стороны. Вернулся… къ Настась Григорьевн.

— Amor recourons, безсмысленно пролепеталъ старикъ, механически вспомнивъ давнишнюю шутку Чулкова.

И они стали толковать о событіи.

— А все одна она! кричалъ Чулковъ.— И сюда нарочно затмъ пріхала.

— И онъ хорошъ! Промнять Людмилу, и на кого! горячился старикъ.

— Тоже, подите, совладайте съ такимъ чортомъ какъ Настасья Григорьевна. Святые постники и т подъ часъ соблазнялась, а мы вдь мясное димъ!

— Не оправдывай ты мн его!

И оба, уже не слушая другъ друга, закричали еще громче. Чулковъ, уступая что и Кононовъ не безгршенъ, валилъ всю вину на Настасью Григорьевну. Старикъ относился къ нему какъ строгій отецъ къ страстно-любимому сыну: и малая вина кажется ему огромною.

— Постойте, однако, ддушка, сказалъ черезъ полчаса нсколько успокоившійся Чулковъ,— чуръ Людмил Тимоевн ни гугу.

— Я-то не скажу, да что толку!

— Э, перемелится, мука будетъ. А Кононова я отъ дьяволицы вырву….

— Гм, отвчалъ старикъ,— что жь онъ, опять солжетъ Людмил что здилъ куда-то?

— Полноте!

— Нтъ, не полноте! Это въ комедіи весело смотрть какъ отъ мужа женины гршки хоронятъ, а въ жизни…. Не сознается — солжетъ, и мескинно солжетъ, а сознается…

— Проститъ.

— Нтъ, этого простить нельзя. Тутъ двойная, тройная подлость!

И старикъ опять разгорячился, и вскор съ обихъ сторонъ снова загремла тяжелая артиллерія. Они до того дошли что стали говорить другъ другу колкости, и крупныя колкости, но ни одинъ не обижался, даже обращалъ вниманіе на слова другаго. Оба смутно чувствовали что въ этихъ обоюдныхъ колкостяхъ выливается накипвшая горечь.

ГЛАВА ПЯТАЯ.

Г. Хамазовъ страдалъ, страдалъ непритворно, и велики и разнообразны были страданія его. Онъ страдалъ не зная какъ привести въ исполненіе угрозу въ лиц изразцовыхъ осколковъ обращенную къ старшему Погалеву, Кононову и Чулкову, онъ страдалъ отъ любви, страдалъ оттого что носу не смлъ показать къ Воробьевымъ страха ради ‘провинціальной бестіи’, страдалъ отъ невднія что въ ономъ дом длается и отъ мысли каково гибельно все это можетъ отразиться на судьбахъ Россіи и Америки. Наконецъ онъ страдалъ отъ знанія что на нашей ни къ чорту не годной планет обязаны страдать вс честные и благородные протестанты противъ общественныхъ безобразій. Какъ Паулина Тимоевна вс свои мысли и поступки считала логичными, Іоанникій считалъ вс свои честными и благородными. Самообожаніе и подлйшее отсутствіе наималйшей крупицы критическаго къ себ отношенія — черта общая той пород что новыми писателями зовется новыми людьми.

Итакъ акцизный Наполеонъ страдалъ, худлъ, блднлъ, желтлъ, и началъ даже зеленть. Онъ нигд не показывался, и Богъ знаетъ чмъ бы все кончилось, не надумайся извстная уже читателю куцая дама навстить страдающаго дятеля.

— Что съ тобой, Жонасъ? Ты боленъ? съ испугомъ проговорила она, взглянувъ на его лицо.

Іоанникій, ради красоты слога прозванный Жонасомъ, вскочилъ и чуть, подобно Гоголевскому почтмейстеру, не хватилъ себя по лбу. Онъ выпялилъ на нее глаза, хотлъ что-то сказать, промычалъ, а въ голов твердилось: ‘И какъ я раньше не догадался, болванъ, какъ не догадался раньше!’

— Да что съ тобой, Жонасъ? продолжала куцая, взявъ его за руку.— Или я лишняя?

— Лтъ, Клавдинька, нтъ, садись, миленькая, ты мн можешь сослужить службу….

Клавдинька, куцая дама тожь, услась на диванъ съ ногами, во предварительно, для ясности послдующаго, нсколько словъ о ней самой. Клавдинька принадлежала къ тмъ женщинамъ о коихъ безъ малаго дв тысячи лтъ назадъ сказано что он, ‘водимыя разными похотями, всегда учатся и никогда не могутъ дойти до познанія истины’. Сущностью ея характера было необузданное любопытство и зудливое желаніе длиться со встрчнымъ и поперечнымъ добытыми свдніями. Въ вкъ мене просвщенный и въ уздной глуши, она, сплетничая направо и налво, ежедневно ссорилась бы и мирилась съ мужемъ, ежегодно обманывала бы его и въ заключеніе, сбжавъ съ прозжимъ поручикомъ, почувствовала бы себя счастливою. Въ нашъ просвщенный вкъ и въ столиц, она устремила свое любопытство на идеи, хотя по дорог не пренебрегала свдніями изъ домашней жизни знакомыхъ и полузнакомыхъ и перевирая т и другія разглашала на всхъ перекресткахъ, съ мужемъ она не бранилась, ибо на шестой мсяцъ замужества бросила его, и была тмъ не мене счастлива. Такимъ образомъ сплетня уздная и семейная замнилась сплетней столичною и такъ-сказать научною, что же касается прозжаго поручика, то злые языки увряла будто и въ этомъ отношеніи Клавдинька ничего не потеряла и между прочимъ чувствовала нкогда нжность къ г. Хамазову. Правда, одно время они жили въ двухъ сообщавшихся номерахъ, но заключать изъ этого я ничего не намренъ, ибо прочелъ въ весьма компетентномъ журнал что новыя женщины могутъ жить съ новыми мущинами по три года въ одной и той же комнат и при этомъ только де до крайности развращенное воображеніе въ состояніи предположить между ними иныя отношенія, кром отношеній между братомъ и сестрой. За симъ, куцая была дама препочтенная, жила своимъ трудомъ, получая противъ воли, по судейскому приговору, вспоможеніе отъ брошеннаго мужа, и кормила сынишку-гимназиста, подававшаго большія надежды быть исключеннымъ задолго до окончанія курса наукъ. Клавдинька была отчасти дама литературная, ибо нкій писака избралъ ее героиней своей повсти, привравъ ради драматическаго интереса и вящаго торжества идей будто мужъ требовалъ ее черезъ полицію и она два года скрывалась, служа на ферм въ коровницахъ. Но довольно о куцей дам, пусть она сама разговариваетъ съ господиномъ Хамазовымъ.

— Говори, Жонасъ, ты знаешь какъ я теб предана.

Жонасъ разказалъ исторію своей любви и злополучный исходъ остроумно затянной дуэли. Клавдинька все время разказа просто пожирала его глазами.

— Одному я удивляюсь, со вздохомъ сказала она,— она, конечно, не дурна, но такъ не развита.

— А, ты не понимаешь страсти! заоралъ на нее Хамазовъ.

— Я? взвизгнула Клавдинька, и съ испуга или изъ желанія доказать что весьма даже понимаетъ страсть до того заворошилась на диван что чуть не очутилась на полу.

— Нтъ, не понимаешь! декламировалъ Іоанникій, страшно вращая глазами и сильно жестикулируя.— Понимаешь, я ради страсти готовъ на все, на клевету, обманъ, подлогъ, даже… и преступленіе!

— О, какъ счастлива кого ты полюбишь!

— И разв я длаю не благое дло вырывая ее изъ удушающей среды, отъ дуры-сестры, сплетницы-тетки, мерзавца дяди. Понимаешь, она будетъ наша, наша! Разв это не заслуга съ моей стороны предъ обществомъ, предъ…

Господинъ Хамазовъ остановился боясь зарапортоваться, но напрасно: чмъ больше онъ мололъ, тмъ сильне, по мннію Клавдиньки, доказывалъ свою страстность.

— О, я не знаю что готовъ сдлать чтобъ отбить ее отъ этого буржуазишки. Послушай, Claudine, наврно есть же за нимъ какія-нибудь страстишки, узнай, узнай объ этомъ, ты сумешь разузнать. Что-нибудь да есть: либо онъ пьетъ, либо картишки, либо… либо любовишкой занимается. Ты не довришь, эти Іерихонцы сладострастны какъ обезьяны.

Клавдинька, вроятно изъ скромности, опустила глаза.

— Ты не воображаешь какъ такія мелочи будутъ важны въ глазахъ не только стариковъ, но и этой набитой Паулины, продолжалъ господинъ Хамазовъ.— Словомъ, ты видишь до чего довела меня страсть.

— О, я еще вчера увряла эту Пуганчикову что въ теб бездна энергіи!

— А она сомнвается? Дура!… Но впрочемъ чортъ съ нею! Итакъ, ты обязана помочь мн. Ты должна слдить что тамъ длается, и разузнать, разузнать про Іерихонца…

Слдствіемъ этого пылкаго разговора то было что Іоанникій Іосифовичъ узналъ своевременно объ исчезновеніи Кононова. Несмотря на вс старанія куцей, онъ не придавалъ этому обстоятельству большаго значенія.

— Поврь мн, надумался онъ, — Іерихонецъ получилъ большое наслдство и оттого не пишетъ что сразу хочетъ поразить.

Узнавъ что и ‘провинціальная бестія’ также не является къ Воробьевымъ, г. Хамазовъ ршился извстить Паулину. Надо было видть какъ онъ вошелъ въ подъздъ. Онъ съежился, ссутулился, и бгло глянувъ по сторонамъ, бочкомъ скользнулъ въ двери, точно боясь что его схватятъ за шиворотъ.

Посщая попрежнему Паулину (для нея онъ сплелъ цлую исторію о своей тяжкой болзни съ намекомъ на нжныя причины) г. Хамазовъ мало однако подвигался къ цли. Людмила Тимоевна видимо избгала его, разъ или два онъ засталъ ее въ гостиной и думалъ-было вступить въ бесду, но милая барышня, проговоривъ ‘сестра въ своей комнат’, немедленно удалялась. Акцизный Наполеонъ ждалъ, и ждалъ не напрасно. Судьба въ вид куцей дамы неутомимо хлопотала за него. И вотъ однажды утромъ г. Хамазовъ получалъ записочку извщавшую что Клавдинька такое (курсивъ въ подлинник) узнала про Іерихонца что Жонасъ и предположить не можетъ. Самъ Жонасъ приглашался въ тотъ же день вечеромъ потолковать о такомъ.

— Нтъ, съ досадой оказалъ Іоанникій,— сколько ихъ на развивай, а все бабами останутся. Ну что бы таинственность-то по боку, да и написать прямо въ чемъ дло. И вздоръ, объ закладъ побьюсь.

II.

Жизнь любовниковъ текла сытовою ркой въ кисельныхъ берегахъ, быстро, ровно и по гладкому дну. Прошлое отодвинулось или глубоко затонуло, будущее, казалось, и брежжиться не смло.

Страсть, думается, коренится въ воображеніи и питается мечтою. Заполонивая мысль и чувство, она держитъ ихъ въ очарованномъ круг заставляя любоваться все тмъ же образомъ, облекая его все въ новыя и новыя краски. И мнится околдованному человку будто кром этого образа ничего нтъ на свт, и что онъ наполняетъ всю его душу. Мнится до тхъ поръ пока не освободится заполоненая мысль и не разорветъ волшебнаго круга, и не останется отъ страсти ничего, кром послугарнаго чувства. Сказанное, по крайней мр, вполн прилагалось къ Кононову. Его мечта носилась вокругъ Настасьи Григорьевны, боясь перелетть зачурованную грань. Какъ матка, она отлетала отъ гнзда только затмъ чтобы добыть корму птенчикамъ, и спшно возвращалась назадъ. Онъ задумывался порой, но ничего не обдумывалъ. На случайный вопросъ: ‘Что жъ дальше?’ онъ махалъ мысленно рукою, какъ человкъ занятый на докучающаго ему пустяками. Въ т немногія минуты когда онъ былъ одинъ, случалось начинало припоминаться прошлое, но неясно, слабо, въ вид какого-то туманнаго пятна, разглядывать которое ему не было охоты. Поглощенный страстью, обезволенный, онъ чувствовалъ себя счастливцемъ.

И Настасья Григорьевна была счастлива и чувствовала бы себя еще лучше, не будь… не будь маленькой зацпки. Въ силу ли женской заботливости или по инымъ причинамъ, она въ тайн и не безъ страха сознавалась что ихъ жизнь черезъ-чуръ сосредоточена и замкнута, и что это не поведетъ къ добру. Не за себя боялась она, она охотно и чистосердечно поклялась бы что лучшаго ничего не желаетъ: она опасалась за Кононова. Такая жизнь можетъ утомить, прискучить. Въ состояніи ли она замнить ему все? А что если въ одну скверную минуту окажется что они обо всемъ переговорили, до малйшей мелочи узнали другъ друга, и онъ, замтивъ что она повторяется, невольно начнетъ вспоминать о другой, сравнивать ее съ этою другой? Настасья Григорьевна горько предчувствовала что при такихъ обстоятельствахъ сравненіе окажется не въ ея пользу.

А жизнь поневол была замкнута, надо было хорониться и прятаться это всхъ, почему именно, Настасья Григорьевна не удостоивала думать. Днемъ они не смли показаться на улицу, и Настасья Григорьевна неутомимо придумывала какъ бы разнообразить вечернія развлеченія. Тутъ-то и пришлось влюбленной дам испытать не мало мелочныхъ страховъ и тревогъ. Первое придуманное ею развлеченіе было поздки въ театръ, разумется въ литерную ложу, откуда ихъ было не видно. Пріздъ въ театръ не представлялъ ни малйшихъ затрудненій, Настасья Григорьевна имла привычку опаздывать и необыкновенно быстро подыматься по лстницамъ. Но узжать изъ театра…, узжать было нсколько затруднительно. Не всегда давался заключительный водевиль, въ середин котораго весьма удобно было соскучиться, не всегда благовидно было почувствовать утомленіе предъ финаломъ оперы, дождаться же конца разъзда, и тогда выйти,— такая предосторожность однажды чуть-чуть не кончилась трагически.

— Что же, идемъ, оказалъ Кононовъ.

— Погоди немного, внизу теперь толкотня, давка, сквозной втеръ, отвчала заботливая дама.

Онъ подождалъ, но по разчету Настасьи Григорьевны, не достаточно долго, и повторилъ приглашеніе. По счастію, у нея сапожки стали давить ногу и потребовалось снять и снова надть ихъ. Кононовъ нетерпливо помогалъ, и она замтила это. Ей не хотлось испытывать дальше его терпніе, но идти когда разъздъ еще не кончился.— Надо же было ей украдкой заглянуть въ залу, и покажись ей въ лож Людмила Тимоевна! Бдная дама очутилась между двухъ огней. Съ одной стороны, изъ-за вздора могла начаться ссора, и Богъ знаетъ чмъ еще она кончится, съ другой, она могла столкнуться на подъзд лицомъ къ лицу съ соперницей. Настасья Григорьевна ршилась дйствовать какъ говорится ‘на уру’, они пошли и, слава Богу, не встртили ни знакомаго, ни полузнакомаго.

Съ этого вечера, Настастья Григорьевна тщательно избгала спектаклей безъ водевилей въ конц, и оперъ финалы которыхъ нравились Петру Андреичу.

Но не все же огорченія и заботы. Была славная лунная ночь, съ легкимъ морозцемъ. Они сидли у окна и обоимъ сразу пришла въ голову одна и та же мысль: прокатиться на тройк за городъ. Поздка удалась нельзя лучше. Всю дорогу туда и за ужиномъ, Кононовъ былъ веселъ, радостенъ, болталъ, дурачился и казалось никогда еще не любилъ такъ Настасьи Григорьевны. Тройка борзо неслась въ обратный путь, встрчные предметы, принимая въ неврномъ мсячномъ свт фантастическіе облики, мелькали мимо, точно проваливаясь въ пропасть. Кононовъ притихъ. Были ли его нервы особенно возбуждены въ этотъ вечеръ, чувствовалъ ли онъ съ особою живостью полноту жизни, упоенье достигшею вершины страстью, или то былъ мимолетный бредъ, нападающій порою на человка среди расходившагося въ сердц веселья, только Кононовъ вскрикнулъ и прижался къ Настась Григорьевн.

— Что съ тобою? съ испугомъ, обнимая его, проговорила она.

Силясь улыбнуться, онъ разказалъ свой бредъ.

— Я ни о чемъ не думалъ, и съ особымъ любопытствомъ, какъ всегда смотришь когда мысль не занята, глазлъ по сторонамъ, а мимо все мелькало, блестло на мигъ и уносилось. И мн вдругъ страшно стало. Мн показалось что блестнула и ты, и твоя любовь.

Она не дала договорить ему.

— Никогда, никогда! прошептала она еще ближе прижимаясь къ нему.

Онъ съ любовью и долго, долго, какъ ему казалось, смотрлъ ей въ лицо. Былъ ли то мсячный отблескъ, или она особенно улыбнулась, только въ ея лиц ему почудилось выраженіе странное, давно знакомое и для него роковое. Весь вздрогнувъ, точно боясь потерять ее сейчасъ же, силясь припомнить и истолковать это выраженіе глядлъ онъ на нее.

‘О какъ онъ меня любитъ!’ прошептала она про себя, и за поцлуемъ Кононовъ забылъ что именно видлось ему въ ея улыбк.

Посл этой поздки, Настасья Григорьевна не такъ сторожко наблюдала за случайными перемнами въ настроеніи Петра Андреича. Она была уврена что онъ не скоро, еще не скоро разлюбитъ ее.

Возможность размолвки изъ-за пустяковъ въ род приключенія въ театр была, впрочемъ, цвточками, Настасья Григорьевна, какъ ни не хотлось ей въ томъ сознаться, знала очень хорошо гд завязывается ягодка и какова она будетъ на вкусъ. Разъ вечеромъ — время тянулось дремотно и лниво, но не скучно — ягодка завязалась. Настась Григорьевн подали письмо, она быстро взглянула на адресъ и еще быстре на горничную и съ такимъ выраженіемъ будто та сдлала нчто непозволительное. Кононовъ замтилъ эти движенія.

— Отъ кого? спросилъ онъ.

— Отъ Андрея Яковлевича, сквозь сжатыя губы проговорила Настасья Григорьевна.

Кононовъ всталъ и безпокойно заходилъ по комнат. Настасья Григорьевна слдила за нимъ, и когда онъ остановился и хотлъ заговорить, предупредила его.

— Я знаю о чемъ ты хочешь сказать. Но неужели ты думаешь что это меньше твоего тревожить меня…. Все устроится, только подожди, и не торопи меня…. Поврь, поврь мн хотя немного, съ особой нжностью заключила она.

И какъ было не поврить этому сердечному голосу!

III.

Въ конц медоваго мсяца, Настась Григорьевн вздумалось похать въ маскарадъ.

— Сегодня, кажется, послдній, сказала она уговаривая Петра Андреича.

— Что за охота! Давка, толкотня, духота и скука!

Слово ‘скука’ нсколько встревожило Настасью Григорьевну. ‘Если мы не подемъ, онъ будетъ скучать дома’, заключала она. На ея уговариванья, Петръ Андреичъ отвчалъ наконецъ: ‘пожалуй, если теб такъ хочется’ и слдомъ звнулъ. Звота окончательно встревожила влюбленную даму.

— Послушай, Пьеръ, сказала она,— ты мн не разъ намекалъ, даже полуупрекалъ меня, что мы это всхъ прячемся, боимся показаться въ люди… Ты видишь, я ршительне тебя, я сегодня длаю начало.

— Ты ршилась? съ біеніемъ сердца спросилъ Кононовъ, подразумвая ‘ршилась не скрываться боле’.

— Да, ты видишь, весело отвчала она, замтивъ его оживленіе и подразумвая: ‘ршилась хать съ тобою въ маскарадъ’.

— Спасибо, милая.

И онъ горячо поцловалъ ея руку.

Довольные и счастливые, каждый по-своему и по особымъ причинамъ, влюбленные подъхали къ Большому Театру. Они прокружились полчаса вслдъ за толпою, перебрасываясь легкими замчаніями, какъ Настасья Григорьевна увидла московскаго знакомаго. Ради московскихъ новостей она оставила своего кавалера.

Кононовъ оставшись одинъ звнулъ и поискалъ глазами мста гд бы приссть.

— А ты уже вернулся? давно? спросилъ его писклявый голосъ и слдомъ маска безцеремонно подхватила его подъ руку.

Кононовъ взглянулъ на маску и поморщился. Не то чтобъ она была дурно или грязно одта, но таково неуклюже и безвкусно что бантикъ на капюшон казался ужасною претензіей. ‘Обозналась, голубушка’, подумалъ Кононовъ и три-четыре слдующія пошлыя фразы утвердили было его въ такомъ не весьма благопріятномъ для маски мнніи.

— Я давно слжу за тобой, продолжала маска,— и узнала даму съ которой ты пріхалъ. Она очень хороша, это неоспоримый фактъ и вполн объясняетъ тотъ фактъ почему ты пересталъ бывать въ одномъ дом.

Кононовъ вздрогнулъ и насторожился. По нсколько ученому складу рчи и по слову ‘фактъ’ нкогда намозолившему ему уши, онъ могъ бы догадаться кто скрывается подъ таинственною маской, но дальнйшія рчи куцей дамы не дозволили ему сосредоточить вниманіе на слог. Клавдинька начала уврять Кононова что очень хорошо его знаетъ, а въ доказательство привела его дуэль съ Хамазовымъ и котораго числа онъ былъ въ послдній разъ у Воробьевыхъ. Кононовъ ломалъ голову кто такая маска. Онъ подумалъ было на черноокую двицу Мучицыну, но откуда могла она узнать о затвавшейся дуэли? Онъ терялся въ догадкахъ, а маска между тмъ упрекала его въ жестокосердіи и мрачными красками описывала страданія Людмилы Тимоевны.

— Впрочемъ, прибавила она, — есть надежда что она скоро утшится и ты получишь приглашеніе на свадьбу.

Кононова кольнуло въ сердц, пользуясь его замшательствомъ маска, точно этого только ей и требовалось, скользнула отъ него. Петръ Андреичъ бросился искать ее, увряя себя что было бы очень интересно узнать кто это. На дл, ему требовалось во что бы то ни стало обмануть себя и отогнать непріятныя мысли и чувства. Обгавъ вс залы, и не встртивъ маски, онъ нашелъ Настасью Григорьевну. Онъ подошелъ чтобы сказать ‘пора’, и услышалъ отъ нея то же слово. Влюбленная дама была встревожена не меньше кавалера.

Вотъ что произошло. Московскій знакомый съ первыхъ же словъ узналъ Настасью Григорьевну и вздумалъ подурачить ее. Слово за слово, онъ сплелъ цлую исторію и героиней этой исторіи оказалась сама Настасья Григорьевна. Москвичъ передалъ какъ послднюю новость ея бгство отъ мужа съ какимъ-то молодымъ человкомъ. Онъ описывалъ какъ мужъ чуть не застрлился, и теперь ждетъ только извстія чтобъ хать стрляться съ похитителемъ. Настасья Григорьевна смясь спросила не знаетъ ли онъ похитителя.

— Мн называли его фамилію, да я запамятовалъ. Кажется, на К начинается, удачно совралъ онъ.

Настасья Григорьевна перестала смяться.

— Я впрочемъ могу описать его наружность.

И москвичъ довольно удачно описалъ Кононова, Настасья Григорьевна ужаснулась, ей никакъ не приходило въ голову что москвичъ сейчасъ только видлъ ее подъ руку съ Петромъ Андреичемъ.

— Говорятъ, старая любовь, еще удачне приплелъ онъ. Тутъ-то подошелъ Кононовъ.

Дорогой оба упорно молчали, и каждый обдумывалъ свое. Петру Андреичу изо всей болтовни маски помнилось одно: Людмила Тимоевна выходитъ замужъ. Онъ усилено и всемрно отвергалъ справедливость этого извстія, и мысль цпко и заботливо останавливалась на немъ. О самой Людмил Тимоевн онъ не думалъ, и до того-ли было ему! Иное тревожило. Итакъ, несмотря на вс ухищренія Настасьи Григорьевны ихъ секретъ преждевременно потерянъ, и чмъ, благодаря этой усиленной скрытности, является въ глазахъ другихъ его поведеніе? Самымъ низкимъ и вдобавокъ пошлымъ и грубымъ обманомъ! Настасья Григорьевна обдумывала слышанное отъ москвича. Что Андрей Яковлевичъ все знаетъ, хотлъ стрляться и прочая, это конечно вздоръ, недальше какъ сегодня она получила отъ него письмо. Но описаніе наружности, фамилія съ буквы К и старая любовь!…. Неужели ихъ секретъ сталъ городскою сплетней? Влюбленная дама терялась въ догадкахъ, и благая ршительность ‘будь молъ что будетъ’, не рдко спасавшая ее въ затруднительныхъ обстоятельствахъ, не приходила на помощь.

Молча они пріхали, молча поднялись на лстницу, молча вошли въ комнату и молча услись. Настась Григорьевн это молчаніе казалось роковымъ, она распорядилась чаемъ и пошла передваться. ‘Онъ просто соскучился въ маскарад, утшала она себя во время переодванія,— посадитъ и это пройдетъ’. И она побранила себя, зачмъ молчала всю дорогу, зачмъ дала ему замтить что чмъ-то встревожена, и ршила быть веселой.

— Ты правъ, начала она входя,— и я напрасно тебя не послушалась, изъ маскарада кром скуки, ничего не вынесешь. Но что съ вами, Петръ Андреичъ, шутливо продолжала она,— все еще дуетесь?

Онъ помолчалъ еще, и она еще пошутила.

— Этого, впрочемъ, слдовало давно ожидать, заговорилъ онъ какъ о дл ей хорошо извстномъ.— Наша скрытность ничмъ инымъ и не могла окончиться.

Она съ изумленіемъ глянула на него. Неужели онъ слдилъ за нею и подслушалъ разговоръ? Да, когда она стояла съ москвичомъ въ лвой боковой жал, ей казалось будто кто-то подслушиваетъ сзади.

— Разв можно придавать значеніе маскарадной болтовн? Онъ вроятно узналъ меня и вздумалъ подшутить.

Изъ желанія утшить Кононова, Настасья Григорьевна нечаянно отгадала истину, но явись въ эту минуту самъ московскій знакомый и подтверди ея догадку, она не поврила бы.

Кононовъ въ свою очередь съ изумленіемъ посмотрлъ на Настасью Григорьевну.

— А, и онъ знаетъ, процдилъ онъ посл небольшаго молчанія.

— Но кто же еще?

— Она, съ нервною усмшкой загадочно отвтилъ Петръ Андреичъ.

И онъ разказалъ свою бесду съ таинственною полумаской.

— И ты не знаешь кто это была?

— Нтъ.

— И она сказала что узнала меня?

— Да.

— И назвала по имени?

— Нтъ, да и не къ чему было. Дло и безъ того ясное.

Оба помолчали.

— Что-жь теперь? спросилъ Петръ Андреичъ.

— Что ты хочешь сказать этимъ?

— Вы все намрены секретничать?

— Къ чему этотъ вопросъ?

— Къ тому что мн надоло это двусмысленное положеніе, къ тому что такъ жить гадко, противно. Къ тому наконецъ что я и не намренъ разыгрывать роль Артюра.

Настасья Григорьевна всплеснула руками.

— Что ты только говоришь!

Кононовъ продолжалъ въ томъ же тон, замчалъ что онъ рзокъ и не нужно рзокъ, путался, сердился и противорчилъ себ на каждомъ шагу. Настасья Григорьевна дала ему выговориться.

— Полно, успокойся, сказала она, замтивъ что онъ поостылъ,— подойди ко мн, сядь-же здсь.

Онъ, все еще не отдлавшись отъ непріятнаго чувства, съ усиліемъ подошелъ къ ней, она взяла его за руку и слегка дотянула ее внизъ. Онъ слъ.

— Ты не въ дух, и теб не слдовало-начинать, а мн поддерживать… Ну, полно же, помиримся.

И ея глаза невольно замигали, и потомъ широко разкрылись.

— Прости, я сказалъ лишнее, гладя на нее началъ онъ.— Но знай ты какъ это меня мучитъ!

— Ты и забылъ что общалъ быть терпливымъ? Общалъ врить, и все предоставить мн?

Она была права, и онъ ясно сознавалъ это, но въ сердц шевелилось иное чувство. Не такъ, казалось сердцу, должна бы она говорить.

— Не връ я теб, я…. я не сталъ бы говорить объ этомъ… Но не въ томъ дло….я….

— Ты хотлъ бы называть меня своей женою? съ веселымъ смхомъ, радуясь что отгадала его мысль, подхватила она.

— Ну да, особенно твердо произнесъ онъ.— И я не понимаю чему ты смешься…

— Я вовсе не смюсь, но ты забылъ….

Она чуть не сказала ‘ты забылъ что я замужемъ’, но вовремя спохватилась что слово мужъ можетъ натворить бды.

— Что я забылъ?

— Ахъ, ты совсмъ сбилъ меня, и я забыла что хотла сказать. Постой… Да, ты сейчасъ спросилъ чему я засмялась. Не смшные ли мы люди оба! Ни ты, ни я не вримъ въ святость церковнаго брака, и ты (она замтила что такой оборотъ не нравится ему, и поспшно сказала), и мы оба хлопочемъ… Милый мой!— перемнила она внезапно тонъ, — разв теб мало что я люблю тебя? Разв любовь не оправдываетъ васъ?

Онъ всталъ, и прошелся.

— Изъ того что мы не вримъ… ‘Нтъ, этого не слдуетъ говорить’, мелькнуло въ голов,— Изъ того что мы любимъ.— Онъ не находилъ выраженія, и раздражался.— Какъ бы мы на любили другъ друга, любовь не можетъ же оправдывать чтобъ я безчестно обманывалъ твоего мужа, а ты… ты, живя со мной, жила на его счетъ!

— О!

Ягодка созрвала. Настасья Григорьевна вскрикнула и поблднла. Кононовъ бросился къ ней, проклиналъ свою раздражительную рзкость, молилъ забыть его слова, цловалъ ея руки, твердилъ что вритъ ей. Понемногу она успокоилась и пришла въ себя.

— Между нами не должно быть недомолвокъ, съ серіозной задумчивостью сказала она.— Садись, и выслушай меня внимательно.

Она говорила долго, и очень, даже слишкомъ умно и разсудительно. Нельзя же ей было прямо объявить мужу, надо же нсколько пожалть и его. Кто знаетъ, бытъ-можетъ, онъ сильне любитъ ее, чмъ то кажется? Если она скрывалась, то единственно для того чтобы сплетня не дошла до Андрея Яковлевича изо вторыхъ, изъ третьихъ рукъ, и тогда Богъ-знаетъ чмъ бы все кончилось. Не лучше ли устроить все постепенно, мирно? Кононовъ отдавалъ полную справедливость ея умлой разсудительности, а на сердц опять шевелилось сомнніе. ‘И она была такъ разсудительна съ перваго дня связи, въ порыв страсти!’ Онъ ошибался: она не была такъ разсудительна, но не могла не лукавить.

Она продолжала на ту же тему, и Кононову стало стыдно своихъ сомнній.

— И ты сдлала это? Писала мужу? Приготовила его?

Она быстро взглянула на него. ‘Будь что будетъ’, мелькнуло въ голов и она твердо отвтила:— Да.

Какъ ни быстро соображала она отвтъ, Кононову показалось что она отвчала не прямо, и сомннія опять зашевелились.

— Милый мой! нжне заговорила она.— Должна же я была подумать о теб. Не ради мужа, не ради себя я поступала такъ. Я думала только о теб. Я боялась что ты увлекся, что ты опомнишься…

О, это было уже черезъ-чуръ предусмотрительно!

— Ты требовала чтобъ я врилъ теб безусловно, и боялась за меня! сказалъ Кононовъ, и всталъ.

Она отказывалась понимать его. Разв въ послднихъ словахъ не ясно высказалась вся сила ея любви, вся великость ея жертвы? Иди… или она нечаянно обмолвилась?

— И это любовь! точно противъ воли, и въ сторону прошепталъ Кононовъ и быстро заходилъ по комнат.

Послднее слово задло ее за живое.

— Нтъ, любовь въ томъ чтобы мучить и унижать женщину за то что она жертвовала для тебя всмъ, именемъ, честью…

Кононовъ на мгновеніе остановился.

— Если пошло на жертвы, Настасья Григорьеву то я для васъ пожертвовалъ быть-можетъ большимъ.

Въ сильномъ волненіи, онъ договорилъ на ходу и словно по инерціи вышелъ въ другую комнату.

— Злой! прошептала вслдъ Настасья Григорьевна.— Но не пойду къ нему, пусть вызлится одинъ, и пойметъ…

Она подождала сколько по ея разчету требовалось времени чтобъ онъ вызлился, а думая что только ложный стыдъ мшаетъ ему въ третій ужь разъ сегодня просить у нея прощенья, ршилась сама сдлать первый шагъ. Осторожно вставъ, на цыпочкахъ, закрывая свчу рукою, пошла она въ ту комнату куда онъ вышелъ. Она уже видла какъ подкрадется и поцлуетъ его. Напрасная предосторожность! Кононова тамъ не было. Онъ ушелъ не простясь съ нею.

IV.

Когда тетя Маша, переговоривъ съ Чулковымъ, вошла въ свою комнату она застала племяницу на томъ же мст гд оставила.

— Этакая вдь втреница, начала она,— промоталась до того что заняла на отъздъ у Владиміра Дмитрича сто рублей, а теперь видно адресъ затеряла и не шлетъ.

Людмила Тимоевна не поврила. ‘Будь дло въ деньгахъ, она выслала, бы на имя тети’, подумала она. И новое мучительное чувство, чувство ревности загорлось въ ней. Оно не высказывалось желаніемъ унизить, отомстить соперниц Людмила Тимоевна не хотла даже думать о ней, и только спрашивала себя: что онъ нашелъ въ ней, чмъ она приворожила его къ себ? Ей было жаль Кононова. Предпочти онъ ей другую, былъ бы только счастливъ! Но нтъ, какъ она ни увряла себя, какъ ни настраивала мысли, какъ ни желала ему счастья, чуткое сердце говорило что въ такой любви не можетъ быть счастья. Рано или поздно она броситъ его, и тогда?….

Прежнія ея думы, какъ он ни были печальны и мрачны, были утшительне. Страшно умереть, но жить весь вкъ съ разбитымъ сердцемъ! Тутъ милая двушка начинала упрекать себя въ эгоизм она сулитъ ему горе потому только что ея самолюбіе оскорблено…. Была еще разница между теперешними и недавними ея мыслями. Тогда она была терпливе, ждада, боялась и надялась, теперь же ей одного хотлось: скоре, какъ можно скоре узнать всю, всю правду.

Она замтно худла и блднла, ‘таяла’, по выраженію тетки, и можетъ-быть слегла бы, не простудись и не прихворни сама тетка.

На другой день посл открытія Чулкова, братецъ Мина Иванычъ, подъ предлогомъ нездоровья, прислалъ за сестрицей. И они втроемъ держали совтъ какъ быть. Чулковъ, вчера чуть не съ клятвой общавшій вырвать Кононова ‘изъ когтей этой дьяволицы’, нынче твердилъ только что надо повременить и скрывать до послдней возможности отъ Людмилы Тимоевны. Онъ разсудилъ что вздумай онъ вмшаться въ дло, ничего не услышитъ отъ Кононова, кром ‘убирайтесь вы къ чорту!’ Но онъ помнилъ какъ Кононовъ говорилъ ему о своей любви къ милой барышн, и потому былъ увренъ что ‘дурь скоро пройдетъ’, и примиреніе еще возможно. Мина Иванычъ сомнительно качалъ годовой, и приговаривалъ:

— Мы скроемъ, отъ другихъ узнаетъ. Шила въ мшк не утаишь.

— А я ее еще за племянницу признавала, твердила старушка,— и съ сестрой Анютой сходство въ ней находила. Да и онъ, какъ вы, Владиміръ Дмитричъ, за него ни заступайтесь, скрытный-прескрытный, да и злой еще!

Мнніе Чулкова однако восторжествовало на совт.

Марья Ивановна была такъ смущена случившимся и такъ озабочена какимъ бы образомъ ей получше скрыть все отъ племянницы, и изъ жалости къ ней не проговориться, что забыла укутаться потепле. Слдствіемъ была простуда, довольно впрочемъ легкая. При первомъ слов о нездоровьи, Людмила Тимоевна уложила тетю въ постель, и почувствовала нчто въ род облегченія. Она укоряла себя: не рада же она что тетка занемогла, а все какъ будто чему-то радуется. Измученная душа ея искала вншней заботы.

Людмила Тимоевна ходила за теткой больше чмъ требовалось. Она хотла все длать сама, просиживать ночи у постели больной. Тетка боялась не свалилась бы племянница и жаловалась нян.

— Сама, сударыня, еле двигаешься, куда теб за больными ходить! ворчала Карловна.

Но милая барышня не слушалась, и поставила на своемъ. Старушки, переговоривъ межь собой по тайности, ршили что видно такъ оно и надо, и об почти въ голосъ замтили что Людочка со времени болзни тетки стала поспокойне. И вотъ Марья Ивановна, совсмъ оправившись на пятый день, ради Людочки еще два дни пролежала въ постели. По вечерамъ у постели завелась особая бесда. Людмила Тимоевна какъ-то попросила разказать о своемъ дтств, потомъ стала разспрашивать какая сестра была маленькой, о дтств самой, тетка, Мины Иваныча, Карловны. Старушки, подстрекаемыя вопросами двушки, забирались все дальше и дальше въ старину. И Людмил Тимоевн, подъ говоръ тихихъ и неторопливыхъ голосовъ, при слабомъ свт полузавернутой лампы, становилось легче. И по временамъ казалось ей будто то горе что не даетъ ей покоя также было давно, такъ давно что трудно припомнить.

Куцая не ограничила свое судебное слдствіе разговоромъ съ Кононовымъ. Настась Григорьевн не даромъ казалось будто въ фойэ ее кто-то подслушивалъ. Клавдинька имла его намреніе, но несмотря на всю ‘энергію’, слышала только имя Настасьи Григорьевны, и заключила что этимъ именемъ зовутъ маску ходившую подъ руку съ Кононовыхъ. Написавъ г. Хамазову записку о такомъ, она сама потрепалась къ Паулин Тимоевн, ей помнилось что кузину Воробьевыхъ зовутъ Настасьей.

— Отъ этой личности всего можно было ожидать, объявила Паулина, выслушавъ разказъ и подтвердивъ догадку ученой пріятельницы.

Въ тотъ же вечеръ г. Хамазовъ узналъ объ открытіи Кдавдиньки, онъ тотчасъ же хотлъ летть къ Воробьевымъ, и только вопросъ къ кому лучше обратиться, къ дур-сестр, мерзавцу-дяд, или сплетниц-тетк, нсколько умрилъ его пылъ. Всю ночь онъ обдумывалъ планъ дйствія, и даже составилъ небольшую рчь о различіи любви пошлой, или буражуазной, отъ любви настоящей, или новыхъ людей. На слдующій день онъ не пошелъ въ должность и довольно усердно занялся своимъ туалетомъ. Наконецъ, часъ насталъ.

‘Дло выиграно, проговорилъ онъ про себя, франтовски надвая шляпу.— Конечно, она выйдетъ за меня какъ говорится par dpit, во въ сущности не все ли равно? Не вритъ въ сочувствіе душъ, и прочую ерунду.’

Обстоятельства благопріятствовали Наполеону. Тетя Маша съ Людмилой Тимоевной пошли прогуляться, и онъ предварительно, чего ему сильно желалось, могъ на свобод побесдовать съ Паулиной.

— Но слдуетъ да говорить объ этомъ Людмил Тимоевн? заикнулся онъ между прочимъ.

— Конечно, слдуетъ, поспшно перебила его, Паулина.— Было бы нелогично скрывать отъ нея такой возмутительный фактъ.

— Д-да, протянулъ Іоанникій, — но требуется сообщить осторожно, и какъ бы нечаянно.

— Вы одни можете сдлать это, вы одни сумете. И конечно сестра будетъ вамъ благодарна.

Раздался звонокъ, и акцизникъ поспшилъ въ гостинную. Давъ время пройти Марь Ивановн, онъ остановилъ Людмилу Тимоевну.

— Вы можете сдлать мн большое одолженіе, сказалъ онъ.— У меня важное дло къ г. Кононову, и еслибъ вы были такъ добры сообщили мн его адресъ…

Людмила Тимоевна съ первыхъ его словъ, сказанныхъ чрезчуръ мягкимъ голосомъ, чему не соотвтствовало мышиное бганье глазъ, почуяла что не добромъ онъ ласковъ.

— Его нтъ въ Петербург, отвчала она и поклонившись пошла.

— Какъ жаль! вслдъ ей проговорилъ Хамазовъ, и потомъ громче:— Но позвольте, не дальше какъ третьяго дни я видлъ его на Невскомъ съ вашею кузиной.

Послдняя фраза была оказана съ такой непринужденностью и естественностью что г. Хамазову показалось будто стны ему зааплодировали. Людмила Тимоевна собрала вс силы.

— Очень можетъ быть, съ улыбкой и обернувшись къ г. Хамазову лицомъ сказала она, и быстро вышла.

Рчь о различіи двухъ сортовъ любви, къ несчастію человчества, осталась непроизнесенною.

Паулин не терплось и она вышла въ сосднюю съ гостиной комнату, чтобъ узнать какъ приметъ сестра извстіе. Заслышавъ шаги, она встала ей на встрчу. На лиц Паулины было торжество.

— Сестра, сестра! почти съ крикомъ прижимаясь къ ней проговорила милая барышня,— будь хоть разъ въ жизни женщиной!

Паулина не понимала что хочетъ Людмила, ей стало жалъ сестру, она даже вздрогнула за нее, но помочь не умла. ‘Какъ все это не логично!’ вертлось у нея въ голов. Людмила Тимоевна, точно вырываясь отъ сестры, толкнула ее и бросилась къ тет. Старушка ахнула увидвъ племяницу и тотчасъ поняла въ чемъ дло. Она обняла ее, усадила на скамеечк подл себя, цловала и гладила ей головку своими мягкими руками, и утшала ее точно маленькую двочку въ потер куклы. Только не достовало чтобъ она заговорила: ‘полно, не горюй, купимъ новую, лучше’. О эти простосердечныя ласки облегчали страданія бдной двушка, она чрезъ силу проговорила: ‘все, все’, и спрятавъ головку между колнъ тетки, заплакала крупными и долгими слезами.

ГЛАВА ШЕСТАЯ.

Ни Петръ Андреичъ, ни Настасья Григорьевна не смыкали очей въ ночь посл ссоры. Обоимъ было досадно, а оба чувствовали себя не совсмъ правыми. Кононовъ, вспоминая что наговорилъ, вскрывалъ лицо руками. Но кто знаетъ, можетъ, онъ наболталъ въ тысячу разъ больше и грубе, чего и не вспомнишь! О въ былъ гадокъ, привязчивъ, придирчивъ, и она имла полное право упрекнуть его, говоря по совсти, разв она не пожертвовала для него многимъ, очень многимъ, и въ добавокъ разв не объявила она ему, и не дальше какъ сегодня, что ршилась на все! И всему причиной вздорная маскарадная болтовня, пустое, не имющее тни вроятія извстіе будто Людмила Тимоевна выходитъ замужъ!

Настасья Григорьевна направила свои изслдованія совсмъ въ другую сторону. Она не придавала никакого значенія его словамъ, мало ли что говорится сгоряча! Онъ и самъ, поди, не помнитъ. Но съ чего онъ былъ такимъ злючкой именно сегодня? Прямой причины, то-есть чтобъ онъ тяготился пустяшными стсненіями, о чемъ толковалъ, Настасья Григорьевна не допускала, по ея мннію, причины слдовало искать на сторон. Поиски скоро увнчались успхомъ. Ясно, его встревожилъ маскарадный разговоръ. Кто же скрывался подъ маской? Кто такъ скоро и такъ хорошо могъ узнать Настасью Григорьевну что, по его же словамъ, не стоило даже убждаться въ этомъ, дло и безъ того было ясное? О, эта особа должна хорошо знать ее, изучить ея походку, любимыя движенія, выраженіе глазъ, оттнки въ звукахъ голоса! Но этого мало, у маски несомннно были тайныя побужденія узнать ее, чутье влюбленной женщины. И черезъ пять минутъ прекрасная дама уже не сомнвалась что въ маскарад была ни кто иная какъ Людмила Тимоевна.

‘Хитрая двчонка!’ прошептала Настасья Григорьевна.

Дале оказалось что милая барышня видла ихъ тогда въ театр, слдила за ними, писала Кононову, назначала ему свиданіе въ маскарад (оттого-то онъ такъ долго отговаривался хать вмст съ нею, ему хотлось отправиться одному) и наговорила ему…

‘Противная двчонка!’ прошептала Настасья Григорьевна.

И счастье противной и хитрой двчонки что она была далеко, узнала бы она что значитъ ревнивая злоба страстно влюбленной дамы.

По утру, за полчаса до времени когда обычно являлся Кононовъ, Настасья Григорьевна стала сама не своя. Она ежеминутно измняла свои ршенія. Подождать, послать за Кононовымъ, написать ему что она знаетъ все, и опять послать, подождать, написать, вертлось въ голов какъ блка въ колес.

Кононовъ явился четвертью часами раньше, и Настасья Григорьевна мгновенно почувствовала головную боль, утомленіе, нервное разстройство, не дозволявшее ей даже хорошенько посердиться на него. Онъ призналъ себя кругомъ виноватымъ и потому особенно что она вчера ршилась. Настасьа Григорьевна недоумвала съ чего ему полюбилось это словечко, спросить же значило перетряхивать соръ.

И жизнь опять потекла сытовою ркой, только еще ровне, быстре, и сладце. Точно стараясь загладить вину, Кононовъ былъ въ тысячу разъ предупредительне и ласкове, сдлался уступчивъ до смшнаго, боялся словомъ противорчить ей. Онъ толковалъ что ждетъ только чтобъ она какъ сказочная царевна указала ему подвигъ по силамъ, выше силъ. Она весело улыбалась, вспоминала поздку въ лунную ночь и что онъ не скоро, еще не скоро разлюбитъ ее, и — и готовила ему подвигъ по силамъ… выше силъ.

‘Онъ успокоится, и скоро пойметъ что мн не къ чему разрывать съ мужемъ’, мечтала сказочная царевна.

А ягодка, между тмъ, дозрвала. Андрею Яковлевичу случилась надобность побывать въ Петербург, и онъ, пользуясь случаемъ, вздумалъ сдлать супруг пріятный сюрпризъ. Не намекнувъ ни полъ-словомъ въ послднемъ письм, онъ явился какъ dene ex machina.

‘Какъ хорошо что позда приходятъ утромъ’, было первою мыслью Настасьи Григорьевны. Немедленно къ Петру Андреичу была отправлена горничная.

— Барыня просятъ васъ не приходить сегодня, затарантила она.— Он даже письмо хотли написать, но никакъ не было возможно. Но вечеромъ он непремнно, непремнно напишутъ, и вы къ тому времени записочку приготовили бы.— И замтивъ что Кононовъ какъ будто затуманился, съ ласковою фамильярностью прибавила:— Ахъ, Петръ Андреичъ, что день одинъ, не важность, и потерпть можно!

Кононовъ соображалъ что за причина такого приказа, и — догадался.

— Пріхали? съ нервною усмшкой спросилъ онъ.

— Такъ точно-съ, скромно отвчала горничная, и стыдливо опустила глаза.

— Хорошо. Передайте что все будетъ въ точности исполнено, съ тою же усмшкой проговорилъ Кононовъ.

Горничная летомъ летла чтобъ обрадовать барыню.

— Ну что? торопливымъ шепотомъ опросила Настасья Григорьевна, и ей и весело и жутко было говорить таинственнымъ шопотомъ, хотя оно было дломъ совершенно лишнимъ: Андрея Яковлевича не было дома.

— Ничего-съ, сначала будто отуманились, а потомъ обошлись. И сами да же догадались.

— И-и?

— Ничего-съ, только засмялись, и потомъ какъ отпускали меня, приказали сказать что все будетъ въ точности исполнено, и опять засмялись.

Настасья Григорьевна торжествовала: онъ окончательно успокоился и понялъ. Вечеромъ Кононовъ получилъ записку: Настасья Григорьевна увряла въ любви, описывала свою тоску, и умоляла потерпть еще и не приводить завтра. Въ отвт стояло что онъ любитъ ее, вритъ ей безусловно я предоставляетъ все ей.

Обрадованная такимъ примрнымъ послушаніемъ Настасья Григорьевна замыслила учинить настоящій coup d’tat.

Когда на третій день, въ назначенныя наканун часъ, Кононовъ вошелъ къ Настась Григорьевн, она сидла въ кресл у окна, точно съ нетерпніемъ поджидала его, хотла видть какъ онъ подъдетъ. Андрей Яковлевичъ, одтый для визитовъ, расхаживалъ по комнат, въ ожиданіи кареты. Mise en sc&egrave,ne была удивительная.

Андрей Яковлевичъ встртилъ Кононова какъ добраго и стараго знакомаго.

— И спасибо вамъ, сказалъ онъ между прочимъ,— что барыню мою не забывали.

Настасья Григорьевна внимательно наблюдала за Кононовымъ (мужъ стоялъ къ ней спиною) и была имъ весьма довольна. Лицо Петра Андреича точно закаменло, онъ даже украдкой не взглянулъ на нее. А взгляни, сколько любви и благодарности увидлъ бы онъ въ ея глазахъ!

Мущины продолжали разговаривать.

— Андрей, сказала Настасья Григорьевна подзывая мужа глазами, и когда тотъ подошелъ кивнула чтобы аакаовался къ ней.— Помни что я въ ссор съ Паулиной,— шепнула она,— и не проговорись какъ-нибудь. Онъ влюбленъ въ меньшую, и кажется…

— А-а! съ особою улыбкой протянулъ Андрей Яковлевичъ взглянулъ на Петра Андреевича.

Кононовъ въ свою очередь могъ внимательно наблюдать за Настасьей Григорьевной (мужъ поневол обернулся къ нему спиной) и догадывался что она говоритъ о немъ и… и еще о комъ-то.

— Андрей! тономъ предостереженія сказала Настасья Григорьевна мужу на его ‘а-а!’

Андрей Яковлевичъ взглянулъ на все точно хотлъ сказать: ‘ничего, матушка, за это не сердятся’, и снова повернувшись къ Кононову, съ особою улыбкой проговорилъ:

— А васъ, кажется, можно поздравить.

Петръ Андреичъ не сомнвался уже чье имя было употреблено влюбленною дамой въ вид отвода. Онъ вспыхнулъ. Настасья Григорьевна изъ-за спины мужа готова была аплодировать ему, глаза глядли еще нжне и благодарне, губы безвучно шептали ‘милый’ и складывались въ поцлуй.

Въ эту торжественную минуту доложили что карета подана. Поцловавъ жену и выразивъ надежду еще застать Кононова, Андрей Яковлевичъ вышелъ. Едва онъ за дверь, Кононовъ сдлалъ движеніе къ Настась Григорьевн. Она улыбаясь погрозила ему пальцемъ и всмъ лицомъ говорила: ‘подожди же минутку’, потомъ встала, глянула въ окно и увидвъ отъзжавшую карету, быстро и порывисто, съ сіяющимъ лицомъ, обернулась къ любовнику чтобы броситься къ нему и наградить его за ‘подвигъ’. Онъ былъ уже подл, схвативъ за руку, и сильно сжавъ ее, онъ, почти прикасаясь губами къ ея уху, задыхающимся голосомъ и въ то же время стараясь выговаривать отчетливо, прошепталъ:

— Вы — дрянная женщина!

Она беззвучно вскрикнула и безсильная упала въ кресло. Когда она слабо полуоткрыла глаза, Кононова уже не было.

Вернувшійся черезъ часъ мужъ засталъ ее на томъ же кресл. Она вздрогнула на его окликъ, и съ ней сдлался нервный припадокъ. Докторъ объявилъ что вроятно больную что-нибудь внезапно поразило: испугъ, радость, огорченіе, и прописавъ валерьяновыхъ капель, посовтовалъ ничмъ не раздражать паціентку.

Черезъ два дня оправившаяся Настасья Григорьевна объявила что соскучилась по Москв, и мужъ, слдуя докторскому предписанію, ей не противорчилъ.

II.

Кононовъ черезъ нсколько дней вернулся изъ своего путешествія въ Орловскую губернію. Семенъ Иванычъ, Амалія едоровна и Петровна при вид его ахнули: до того онъ похудлъ и измнился.

— Я былъ боленъ… горячкой, объявилъ Кононовъ въ предупрежденіе разспросовъ.

Я, кажется, замчалъ уже что у Семена Иваныча было много непосредственныхъ, такъ-сказать эпическихъ движеній, и теперь онъ ршалъ въ ум своемъ что жильца посл дальней дороги слдуетъ угостить, и приказалъ сготовить обдъ получше. Амалія едоровна не спросила даже денегъ, что обыкновенно длывала когда сожитель изъявлялъ намреніе пороскошничать, он съ Петровной обошлись своими средствами. Но напрасно Петровна каждыя пять минутъ летала въ лавочку, напрасно Амалія пуще варенаго рака раскраснлась стоя у плиты, напрасно Семенъ Иванычъ самолично бгалъ за хересомъ и помогалъ собирать на столъ,— Кононовъ наотрзъ отказался отъ обда, объявивъ что у него нтъ аппетита и ему хочется отдохнуть. Обдъ, несмотря на хересъ, прошелъ молча и не весело.

Посл обда, художникъ на цыпочкахъ вошелъ къ жильцу: тотъ лежалъ съ открытыми глазами на диван.

— Не лучше ли за докторомъ сходить, заикнулся Семенъ Иванычъ.

— Ахъ, отстань отъ меня! съ сердцемъ крикнулъ Кононовъ и повернулся лицомъ къ стн.

Семенъ Иванычъ ни мало не обидлся на больнаго, и прислъ на стул у дивана.

— Извини, пожалуста, черезъ нкоторое время, особенно мягкимъ тономъ проговорилъ Кононовъ.— Но видишь, мн не по себ, и… и хотлось бы быть одному.

Семенъ Иванычъ еще минутки дв посидлъ, потомъ воздохнулъ, на самыхъ цыпочкахъ вышелъ изъ комнаты, и немедленно отправился къ Чулкову.

Оба сожителя были дома. Семенъ Иванычъ по какому-то темному предчувствію не ршился говорить при Амфилохіи. Когда наедин онъ объявилъ Чулкову о горячк, тотъ вскочилъ и забгалъ по комнат.

— Такъ въ горячк лежалъ, говоришь ты? переспросилъ онъ весело потирая руки.

— Да, отвчалъ изумленный художникъ, и подумалъ что не даромъ онъ всегда подозрвалъ Чулкова въ жестокосердія.— Что жъ съ нимъ длать? спросилъ онъ черезъ нкоторое время.

— Ничего, оставить въ поко: отлежится, столь же весело отвчалъ Владиміръ Дмитричъ.

Исполнивъ ‘долгъ’, Семенъ Иванычъ предъ уходомъ постучалъ въ двери къ Амфилохію и проговорилъ: ‘прощай, Рудометка’, на что изъ передней раздался голосъ:— ‘Я здсь’.

Выйдя въ переднюю, Семенъ Иванычъ увидлъ что Рудометкинъ облекается въ пальто.

‘Пойти-то я съ тобой пойду, подумалъ художникъ,— а про Кононова, шалишь, ничего не узнаешь.’

Они сошли вмст съ лстницы, и гд затмъ были и что длали, неизвстно. Извстно только что Семенъ Иванычъ вернулся домой только на третій день въ обденное время, и на вопросительный взглядъ блондинки, отвчалъ:

— Ну, и дла же! И еслибы ты только знала! Вотъ когда можно сказать: дла!

Освдомившись на счетъ Кононова и узнавъ что онъ все лежитъ и ничего почти не стъ, Семенъ Иванычъ спросилъ же заходилъ ли Чулковъ и, получивъ отрицательный отвтъ, снова проговорилъ: ‘дла, дла!’ Спросивъ затмъ обдать и покушавъ съ изряднымъ аппетитомъ, г. Худышкинъ прилегъ отдохнуть.

Таинственное слово ‘дла’ было предметомъ долгихъ разсужденій на кухн, и когда въ сумерки звякнулъ звонокъ, об дамы вздрогнули и въ одно время подумали что звонокъ иметъ несомннное отношеніе къ ‘дламъ’.

Петровна отворивъ двери увидла незнакомаго скуластаго мущину. На вопросъ его о Кононов, она на всякій случай отвчала что они больны и сейчасъ только започивали.

— Ничего, я докторъ, отъ Чулкова, отвчалъ незнакомецъ, и отстранивъ рукою Петровну, къ немалому ея удивленію, направился на жильцовскую половину, точно не разъ прежде бывалъ въ квартир.

Петровна движимая любопытствомъ послдовала за докторомъ, и опять подивилась что онъ какъ былъ въ калошахъ, пальто и шапк вошелъ къ Петру Андреичу въ спальню.

Быстрый и неожиданный входъ незнакомца встревожилъ задремавшаго-было Кононова.

— Кто вы? что вамъ угодно? спросилъ онъ подымаясь съ дивана.

— Не узнали-съ? съ язвительною любезностью отвчалъ докторъ.

Кононовъ вглядлся и при свт сумерокъ узналъ Адамову голову Амфилогія Григорьевича.

— Господинъ Рудометовъ, сказалъ онъ.

— Не Рудометовъ, а Рудометкинъ, господинъ-съ Кононовъ, съ тою же любезною язвительностью поправилъ Амфилогій, а подойдя къ столу не безъ шума уперся въ него рукава.

— Что же вамъ угодно?

Рудометкинъ обернулся и прислонился задомъ къ столу.

— А угодно-съ мн, началъ онъ, а Кононовъ замтилъ какъ у него лицо перекосилось.— А угодно-съ мн доложить вамъ что вы поддлецъ!!

— Вы съ сьума сошли! По какому праву?

— А по такому же, вразумительно, глядя въ упоръ въ глаза Кононову и для вящаго эффекта раскачиваясь изъ стороны въ сторону отвчалъ учитель,— по какому вы обманули и надругались надъ бдною двушкой, по праву кулака.

— А вамъ?… Кто васъ просилъ о заступничеств?

И подбжавъ къ Рудометкину, онъ такъ сильно дернулъ его за руку, что тотъ повернулся лицомъ къ двери.

— Подите вонъ, и знайте, милостивый государь, что порядочные люди не въ свои дла не мшаются.

Рудометкинъ сдлалъ нсколько неврныхъ шаговъ къ двери, оперся плечомъ о дверную верею, и стукнувъ о нее головою, вдругъ зарыдалъ. Кононовъ понялъ что заставило Амфилогіч оскорбить его, и ему стало жаль учителя.

— Присядьте, успокойтесь, не прикажете ли воды? ухаживалъ онъ за Рудометомъ.

— Нтъ-съ, господинъ Кононовъ, одерживая рыданія проговорилъ Рудометкинъ.— Не только теперь, но будь я въ геен огненной, а вы на лон Авраамов и протяни вы ко мн обмокнутый въ воду палецъ, дабы прохладить воспаленную гортань мою, и тогда я отвернулся бы отъ васъ.

И собравъ силы, онъ пошелъ. Петровна сочла не лишнимъ поддержать доктора пока онъ плелся до выходной дверь. Вернувшись въ кухню, она развела руками и проговорила:

— Часто нашъ штырманъ вретъ, а ужъ тутъ правду сказалъ: дла, истинно дла!

Оскорбленіе нанесенное Амфолохіемъ взбудоражило Кононова. Онъ не зналъ куда дваться отъ груды нахлынувшихъ чувствъ и мыслей, и спшно одвшись, вышелъ на улицу.

На двор, посл сильной оттепели слегка подмораживало. Водяные пары густо осдали въ студеныхъ и влажныхъ сумеркахъ. Кононовъ шелъ самъ не зная куда. На углу шарманка фальшиво завывала послднюю арію изъ Лючіи. Дряблыя ноты хрипло вырываясь изъ ящика точно зябли и кричали отъ холоду.

— А, чтобъ тебя чортъ побралъ! ругнулъ прохожій съ кокардой шарманщика.

Кононовъ испугался было что шарманка замолчитъ, но арія изъ Лючіи не прекратилась. Кононову нравились эти звуки, они казались ему отличныхъ аккомпанементомъ къ его душевному настроенію.

‘Хрипло, зябло и фальшиво, сказалъ онъ про себя.— Такъ и моя наболвшая душа умираетъ.’

И крупныя слезы повисли у него на рсницахъ. Онъ шелъ все дальше, и давно уже замолкла шарманка, а въ его ушахъ все еще дребежжали озяблые звуки.

III.

Какъ въ начал этой Исторіи, быть-можетъ сильно прискучившей читателю, но за которою авторъ зналъ все что дорого авторамъ, милая барышня сидла одна-одинешенька. Точно также тетя была у Скорбящей, а сестра на лекціи, и все казалось было въ дом попрежнему, только сама Людмила Тимоевна была далеко не та. Уже не походила она на птичку, готовую весело щебетать, только выгляни солнышко. Серіозно смотрли ея глаза и серіозныя думы проносились въ голов. Ей думалось что на все, на все, начиная отъ самыхъ мелочей до самыхъ высокихъ предметовъ она стала смотрть иначе, строже, сурове и печальне. Она чувствовала что не знать ей больше беззаботной веселости, и не грустила объ этомъ. Одно печалило милую барышню: въ ея душ не было ясности. ‘Она придетъ, утшала она себя,— но скоро ли, скоро ли?’

И какъ въ тотъ вечеръ няня доложила ей о Кононов, и она отвчала ‘проси’, но не подумала ‘какой онъ?’

Петръ Андреичъ самъ не зналъ какъ очутился на Николаевской. Онъ шелъ да шелъ, и очнувшись увидлъ что стоить у знакомаго подъзда. Безъ признака сознанія, повинуясь какому-то манящему и томящему чувству, поднялся онъ по знакомой лстниц. Какъ онъ вошелъ и увидлъ Людалу Тимоевну, блдную, худую и серіозную, сердце въ немъ сжалось, кровь ударила въ голову, и онъ пошатнулся. Людмила Тимоевна съ жалостію смотрла на него. Неужели этотъ жалкій, небрежно одтый, потерянный человкъ тотъ кого ея сердце звало своимъ?

— Вы больны, вы устали? тихо и ласково спросила она.

— Да, проговорилъ онъ съ трудомъ, и отвернулся чтобы не видть ея лица,— я боленъ… усталъ… я пришелъ пшкомъ.

— Сядьте, отдохните.

Онъ слъ, и она заговорила. Петръ Андреичъ чувствовалъ себя неловко, и боязно наблюдалъ за Людмилой Тимоевной. Онъ страшился что она какъ-нибудь намекнетъ на недавное прошлое, но она точно не знала или забыла о немъ. Она была внимательна, говорила не торопливо и точно строго обдумывая и взвшивая каждое слово. Ея движенія были такіе не торопливы и точно разчитаны. Такъ казалось Кононову, и въ голов шевелилось что она ждала этой встрчи, давно придумала какъ вести себя, и не разъ прорепетировала про себя вс рчи. Что за разчетъ и къ чему онъ, Кононовъ не думалъ. И въ то же время въ сердц у него думалось что онъ видитъ во всхъ ея рчахъ и движеніяхъ разчетъ, чтобы только не оглянуться на самого себя.

Онъ просидлъ не долго, не боле четверти часа, внутренній разладъ, споръ головы съ сердцемъ, становился невыносимымъ. Онъ всталъ.

— Вы уходите? тмъ же тихимъ и ласковымъ голосомъ, какимъ встртила, спросила она.

— Да, надо.

Она встала и протянула ему руку. Онъ несмло, чуть дотрогиваясь, взялъ за руку, и несмло взглянулъ на Людмилу Тимоевну. Опять сжалось сердце, и онъ закусилъ нижнюю губу, чтобы сдержатъ накипавшія слезы. На устахъ вертлось слово ‘простите’, но онъ подумалъ что произнеси онъ его въ это мгновеніе, ей показалось бы будто онъ разчитывалъ на театральный эффектъ.

— Прощайте, сказалъ онъ, и тихо выпустивъ ея руку изъ своей, вышелъ, опустивъ голову.

Когда онъ снова очутился на студеномъ и туманномъ воздух, когда припомнилъ все сейчасъ бывшее, сердце громко заговорило.

‘И я видлъ во всемъ разчетъ!’ прошепталъ онъ.

О, дорого далъ бы онъ чтобъ опять стоятъ предъ Людмилой Тимоевной, робко и чуть-дотрогаваясь держать ея за руку, робко смотрть на нее, и оказать ‘простите!’

‘Но нтъ, подумалъ онъ,— она не прости…. Онъ не договорилъ про себя, и продолжалъ:— Нтъ она простила, давно простила меня, и забыла!’

И Кононовъ безпокойно посмотрлъ по сторонамъ, точно лекалъ чего-то. Чего-то не доставало. Не доставало зяблыхъ и дребежжащихъ звуковъ Лючіи, жалкой паннихиды по его жалкой душ. А туманъ вокругъ становился все гуще и гуще!

Людмила Тимоевна долго простояла на мст глядя на дверь за которою скрылся Кононовъ. Ей было жаль, очень жаль его, и она чувствовала что готова поплакать съ нимъ, утшить его, помочь, подать ему…. милостыню, милостыню въ нравственномъ смысл, и молиться за него… Но онъ не былъ уже для нея своимъ.

И милая двушка со слезами на глазахъ опустилась предъ образомъ.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.

Кононовъ снова ухалъ, но на этотъ разъ его отъздъ никого, кром г. Худышкина, не обезпокоилъ. Чулковъ на стованія художника отвтилъ только:

— И прекрасно: провтрится.

И Семенъ Иванычъ окончательно убдился въ жестокосердіи Владиміра Дмитрича, чему не мало способствовала полная сдача квартиры Кононовымъ и рзкій отказъ Рудометки переселиться на Васильевскій.

О послднемъ свиданіи Петра Андреича съ Людмилой Тимоевной никто даже не подозрвалъ. Милая барышня заказала Карповн заикаться объ этомъ, хотя бы тет Маш. Впрочемъ, никому и въ голову не приходило безпокоиться на этотъ счетъ, безпокойство усматривалось совсмъ съ другой стороны.

Мина Иванычъ, узнавъ о посщеніи г. Хамазова и о вроятномъ между немъ и Людмилой Тимоевной разговор, сильно растревожился. Старикъ того же боялся на что разчитывалъ Іоанникій: выхода замужъ par dpit за перваго встрчнаго, и ршился предостеречь племянницу. Собирался онъ долго, съ мсяцъ, все придумывая какъ бы неосторожнымъ словомъ не разбередить старой раны и тревожась тмъ сильне что ‘арнаутъ съ рачьими глазами’ зачастилъ къ Воробьевымъ. Наконецъ, обдумавъ все окончательно, Мина Иванычъ ршился. Посл довольно обширнаго и не идущаго къ длу предисловія, онъ началъ повсть о молодой двушк… Но тутъ же спохватился, и конфузливо поправилъ: ‘виноватъ, не о двушк, о молодомъ человк хотлъ я разказать’. Слдовала мрачная повсть о супружеской жизни молодого человка женившагося со злости на подруг отказавшей ему невсты.

— Такъ вотъ въ чемъ моя повсть, многознаменательно заключалъ онъ, пристально взглянувъ на племянницу, и потомъ по своей привычк, точно вдругъ вспомнивъ:— А давно былъ у васъ этотъ Хумазовъ? Мн надо бы…

Людмила Тимоевна не дала ему договорить, подошла къ дяд, и съ слабою улыбкой, первою посл долгаго промежутка, поцловала его и сказала:

— Дядя, милый! Кажется, пора и намъ и вамъ въ деревню.

‘Слава Теб, Господи! мысленно перекрестился старикъ,— теперь я за нея спокоенъ: она моя племянница.’

II.

Время шло да шло, и дошло наконецъ до того что даже въПетербург потеплло и деревья стали распускаться. Возы съ мебелью потащились на дачи.

Чулкова стало тянуть за городъ, Мина Иванычъ приглашалъ его на лто въ деревню, но Владиміръ Дмитричъ отказался, разсудивъ что его ‘торчанье на глазахъ’ можетъ безпокоить Людмилу Тимоевву, напоминая ей, и невыгодно напоминая, о Кононов. Не безъ тайной яадежды на скорое возвращеніе Петра Андреича, Чулковъ ршилъ поселиться на дач и выбралъ деревеньку за Охтой гд во время оно живалъ. Онъ нанялъ ту же холодную избу съ чуланчикомъ и снями, у того же мужика, нын не безъ гордости величавшаго себя крестъяваномъ-собственникомъ. Поработавъ за уплату мелочныхъ долговъ, Владиміръ Дмитричъ спшилъ окончить всяческія дла дабы по возможности долго не заглядывать въ городъ. Одно изъ длъ завело его за Петербургскую Сторону.

Прозжая по Большому Проспекту, онъ увидлъ за углу даму, она махала ему рукой и даже досылала воздушные поцлуи.

‘Это что за притча такая?’ подумалъ Чулковъ и веллъ извощику подъхать къ дам.

Оказалось, Амалія едоровна. Она была весела, розова, улыбалась и вообще находилась въ возбужденномъ состояніи.

— А знаете кого я сейчасъ видала? еще издали закричала она.

— Кого?

— И не отгадаете!.. Петра Андреича.

— Гд, какъ?

Блондинка принялась разказывать какъ она сегодня относила воротнички что шила по заказу полковницы, и какъ проходя до двору гд во флигел живетъ закащица, увидала у окна другаго флигеля Кононова.

— Они у окна стояли, и знаете этакъ совсмъ въ стекло лицомъ упирались. И я сейчасъ узнавала ихъ, а они смотрли и ничего не видали. И я сейчасъ отдавала воротнички и получала деньги, и потомъ сейчасъ бжала въ булочную и покупала сухарики этакіе сахарные которые еще Петръ Андреичъ съ кофеемъ любятъ, имъ на новоселье.

Слдовалъ разказъ какъ она вошла, какіе Петръ Андреичъ блдные и больные, и худые, и какъ они обрадовались и разспрашивали про всхъ, про всхъ, даже про Петровну не забывали.

— И я такъ у нихъ немного посидла и уходила, и они провожали меня до дверей, и я спрашивала можно ли еще заходить, и они отвчали очень рады, и я совсмъ уходила.

Затмъ блондинка, на спросъ Владиміра Дмитрича объ адрес, сама вызвалась проводить до воротъ.

— Только вы никому не говорите гд онъ живетъ, на прощаньи сказалъ Чулковъ.

— Ахъ, я сама объ этомъ очень хорошо понимала!

И блондинка побжала домой счастливая и довольная. Оы была довольна что сдлала доброе дло навстивъ и развеселивъ больнаго и тмъ что сама ‘объ этомъ понимала’. Она была счастлива что вс прежнія ея мысли за счетъ Кононова ‘совсмъ пропадали’ и она можетъ ни мало не конфузясь смотрть прямо въ глаза Семенъ Иванычу, а они никакъ не могутъ ее ревновать.

Чулковъ, между тмъ, чрезъ темные и вонючіе снцы пробрался въ комнату Кононова. Тамъ было накурено, душно, неряшливо, потолокъ былъ низкій, двойныя рамы не выставлены, постель не совсмъ въ порядк, на полу вашись окурки и виднлись пятна отъ затоптаннаго пепла.

— И какъ вы можете жить въ такой духот и грязи! первымъ долгомъ, по своему обычаю, выбранился Чулковъ — Можно отворить форточку?

— Сдлайте одолженіе.

Насилу справившись съ форточкой, повидимому разучившеюся отворяться, Чулковъ поздоровался съ пріятелемъ, покачалъ годовою на его больное лицо, и спросилъ что онъ подлываетъ и какъ себя чувствуетъ?

— Ничего и никакъ, силясь улыбнуться отвчалъ Кононовъ.

— Однако какъ же это? Больны вы, что ли?

— Пожалуй боленъ, пожалуй здоровъ.

Чулковъ съ недоумніемъ поглядлъ на пріятеля.

— Знаю, продолжалъ тотъ ровнымъ и равнодушнымъ тономъ,— вамъ хочется узнать что именно со мною. Вы любите длать наблюденія и опыты надъ людьми….

Чулковъ открылъ было ротъ, но Кононовъ не далъ ему говорить.

— Не отговаривайтесь: въ этомъ завидная черта вашего характера, тмъ же тономъ продолжалъ онъ,— и она приноситъ вамъ счастье. Да, для счастья необходимо имть поглощающее занятіе, смотрть на все съ исключительной точки зрнія. Вотъ какъ извощики смотрятъ на весь родъ людской съ мыслію: сдокъ или не сдокъ…— Онъ на минуту остановился.— И у меня было нкогда подобное занятіе. Я все бывало ворошился у себя въ душ, а теперь….

Ему точно лнь было продолжать.

— А теперь? спросилъ Чулковъ.

— Теперь… теперь. Знаете, есть болзнь глаза, когда множество отраженій падающихъ отъ вншнихъ предметовъ на стчатую оболочку не соединяются въ одно изображеніе, а остаютея въ мелкомъ и раздробленномъ вид. Пьяницамъ въ силу такой болзни кажутся чертики.

Чубовъ подозрительно взглянулъ на пріятеля: не заговаривается ли молъ?

— И у меня, посл небольшой остановки началъ снова Кононовъ,— такая же болзнь… въ душ. Вотъ вамъ примръ. Предъ вашимъ приходомъ мн показалось будто я оживился. Я взялъ Пушкина — я давно, надо вамъ сказать, ничего не читалъ… И что же? вс мысли, образы, стихи, даже слова, явились. въ раздробленномъ, измельченномъ вид, впечатлнія никакого. И такъ-то во всемъ…

— Что жъ, ваша душа тоже до чертиковъ что ли допилась? не безъ досады сказалъ Чулковъ.

Кононовъ улыбнулся, точно довольный что наконецъ-то пріятель разсердился.

— У васъ ршительная способность, сказалъ онъ,— къ комиче…

— Не въ моей способности дло! уже вскочивъ со стула закричалъ Владиміръ Дмитричъ, и разразился.

Въ чемъ только онъ не упрекалъ Кононова! Въ умышленной лни, въ излишнемъ аристократизм мысли, въ желаніи порисоваться страданіями. Онъ и самъ на половину не врилъ своимъ словамъ, и нарочно выражался порзче чтобы взбудоражить, пожалуй вывести изъ себя пріятеля: его апатія казалась ему признакомъ неблагонадежнымъ.

Колоновъ съ равнодушною полуулыбкой слушалъ упреки, точно не къ нему они относились.

— Нтъ, сказалъ онъ,— вы ошибаетесь, и смшиваете проявленія болзни съ причиной, а еще натуралистъ! Болзнь моя, надо сказать, довольно распространенная, только на мн выразилась особенно ярко и обстоятельно. Вотъ субъекты точно самою природой на то предназначенные чтобы на нихъ въ клиник изучали полное развитіе той или иной болзни. Я видно принадлежу къ таковымъ.

Онъ помолчалъ, соображая какъ бы покороче и поясне выразить свою мысль.

— Житейская обстановка, неряшливое воспитаніе или иное что виновато, продолжалъ онъ,— только въ наше время, въ ущербъ другихъ, развивается одна умственная способность, способность, говоря безъ лести, изъ самыхъ второстепенныхъ. Всхъ одолваетъ скептическій зудъ. Не тотъ научный скептицизмъ что нкогда былъ великимъ орудіемъ для мысли Декарта, а простенькое, плохонькое и щедушненькое сомннье ради сомннья. При маломъ количеств мозга вещь безопасная, даже общающая долголтіе. Но чуть умъ повыше обиходнаго — бда. Я всю жизнь страдалъ этомъ, и, какъ ни старался, вылчиться не могъ. Въ самыя счастливыя минуты я зналъ только съ кмъ не надо дружить, но не зналъ зачмъ идти, а идти самостоятельно, какъ Полновъ говаривалъ ‘могуты не хватало’ .

Онъ опустилъ голову, а просидлъ нсколько времени молча.

— И всюду, всегда, это пошлое сомнніе преслдовало меня. Не было мысли, чувства, душевнаго движенія, котораго оно не отравило бы, не подрзало бы изподтишка. И вотъ вамъ….

И онъ сознался какъ въ ту минуту когда онъ говорилъ о любви къ Людмил Тимоевн у него быстро мелькнуло въ голов что онъ только обманываетъ себя, что онъ ее не любитъ, а просто стихъ такой на него нашелъ.

— И вотъ когда еще было подрзано самое святое, самое чистое чувство, какое я когда-любо испыталъ. И подумать страшно въ какую минуту нашлось мсто сомннію!

Конововъ кончилъ. Чулковъ въ волненіи прошелъ по комнат.

— Что меня бситъ, началъ онъ и быстро перебилъ себя,— нтъ, не бситъ, беру слово назадъ. А что меня просо ужасаетъ въ васъ, это равнодушіе, апатія, съ какою вы говорили о себ. Если въ васъ и мелькнетъ оживленіе, то оно не больше оживленія профессора читающаго лекцію надъ трупомъ.

— А вы думаете душа моя жива? спросилъ Кононовъ.

— Ну, не и кладбище же вы собрались.

— Нтъ, физически я быть-можетъ и до восьмидесяти дотяну. А душа — душа умерла, и отпта.

И Кононову послышались дряблые и зяблые звуки Лючіи. Чулковъ быстро отошелъ къ окну и сталъ глядть въ форточку: слезы душили его.

— Полноте, оказалъ онъ черезъ нкоторое время, садясь подл Кононова и взявъ его на руку,— полноте. Все пройдетъ, и вашей хандр настанетъ конецъ. Ободритесь…

И Чулковъ сталъ толковать о возможности примиренія съ Людмилой Тимоевной, во что врилъ твердо и непреложно.

— Она пойметъ, съ жаромъ говорилъ онъ,— все пойметъ, и проститъ.

— Что понимаешь, прощаешь, старая дамская фраза. Я и не спорю. Да чтобы понять-то надо вдь, отршиться, отойдти въ сторону, а тогда, гд мсто любви? Впрочемъ, она простила, и разлюбила меня….

И онъ разказалъ о послднемъ своемъ свиданіи съ милою барышней.

Прощаясь, Чулковъ взялъ съ пріятеля слово придти къ нему на дачу.

— А, вы тамъ же гд жили давнымъ-давно! Какже, я очень хорошо помню, и домъ, и хозяевъ.

III.

Началась жары. Кононовъ все не выходилъ изъ низкой, съ двойными рамами комнаты, и дышалъ тмъ же нездоровымъ, не освжавшимся воздухомъ. И т же думы лниво ворошились въ его голов, не рдко онъ пролеживалъ по цлымъ часамъ за диван безъ признака мысли, глядя стеклянными главами на стны, считая и пересчитывая сколько разъ рисунокъ повторяется на куск обоевъ въ длину и сколько въ ширину, или отыскивая нтъ ли гд за потолк незамченнаго еще имъ пятна. Онъ почти разучился двигаться, и здоровье его разстраивалось съ каждымъ днемъ. Пуще всего его донимала безсонница въ блыя ночи, нервы до того расхлябались что малйшій шорохъ заставлялъ его вздрагивать.

Вспомнивъ какъ-то объ общаніи Чулкову, онъ съ великимъ трудомъ и усиліемъ воли сталъ собираться на дачу. Одваясь онъ нащупалъ въ карман давно ненадеваннаго пальто стклянку, и припомнилъ что то былъ опій, онъ страдалъ въ прошломъ году безсонницей, и пожаловался какъ-то знакомому доктору.

— Куда бы отлить, сказалъ докторъ,— да что, возьмите всю стклянку, и принимайте по 10, 15ти капель за ночь, только не бухните какъ-нибудь, тутъ его довольно чтобы двумъ създить въ Елисейскія. А по минованіи надобности благоволите пузыречекъ возвратить.

Надобности не представилось вовсе и стклянка провалялась съ осени въ карман.

Кононовъ отправился. По дорог, онъ подумалъ что найдетъ дачу только отъ Мало-Охтенскаго перевоза, а то пожалуй и заплутается, и отправился къ перевозу. Онъ намревался было пройтись пшкомъ, но какъ вышелъ на свжій воздухъ, почувствовалъ головокруженіе, и взялъ извощика. Потомъ хать ему наскучило, и онъ опять пошелъ пшкомъ. Перемнивъ разъ пять способъ передвиженія, онъ наконецъ добрался до перевоза. Въ лодк, какъ онъ глянулъ на воду, у него опять голова пошла кругомъ. Перебравшись черезъ Неву, твердо увренный что твердо знаетъ дорогу, онъ какого не спросилъ куда идти. Онъ шелъ долго, удивляясь что несмотря на то что ничего не лъ съ утра, не находилъ себ аппетита. Замтивъ что ноги начинаютъ вязнуть въ болот онъ догадался что заплутался. Пришлось вернуться.

День былъ красный и парило на грозу. Кононовъ усталъ и измучился, ноги едва двигались, онъ искалъ гд бы отдохнуть. Свернувъ въ недалекіе кусты, онъ выбралъ мстечко потнисте и прилегъ. Напрасно онъ силился уснуть: чмъ дальше, тмъ ясне чувствовалось что сонъ не придетъ. Тоска одолвала, дышалось тяжело, въ груди ныло, горло точно кто сдавливалъ.

— Ахъ уснуть бы, уснуть! повторялъ онъ, ворочаясь съ боку на бокъ.

При одномъ изъ поворотовъ стклянка съ опіемъ дала себя почувствовать. ‘И вотъ счасіъе-то, выпью и усну’, подумалъ Петръ Андреичъ. Онъ вынулъ стклянку, руки у него дрожали какъ въ лихорадк и онъ съ трудомъ вынулъ присохшую пробку, чтобы не расплескать жидкости и не облиться, онъ стиснулъ горлышко стклянки зубами. Сладковатый вкусъ опія почувствовался на язык. Кононовъ мечталъ только какъ онъ сейчасъ заснетъ мертвымъ сномъ и какъ этимъ кончатся его страданія, ему и въ голову не приходило не много ли принялъ жидкости. ‘Не бухнуть бы’, вспомнился ему наконецъ докторскій совтъ, но дальше онъ ничего уже не помнилъ и не чувствовалъ какъ вывалился изо рта пузырекъ.

Чулковъ въ этотъ день почему-то усиленно ожидалъ Кононова, вмсто него явился Амфилохій. Владиміръ Дмитричъ слегка поморщился, опасаясь встрчи соперниковъ, но день проходилъ, Кононова не было, и Чулковъ успокоился. Часовъ въ девять разразилась страшная гроза съ ливнемъ. Темь была непроглядная, и только на мгновенья прерывалась синими и фіолетовыми молніями.

Уже часъ съ лишнимъ длилась гроза, и дачниковъ началъ уже разбирать сонъ, какъ гд-то вблизи послышался сильный стукъ. Заговорили голоса, и стукъ повторился у дверей избы нанимаемой Чулковымъ. Взявъ свчу, онъ вышелъ въ сни. Предъ нимъ стоялъ Кононовъ, весь измокшій, въ грязи, блдный какъ мертвецъ.

— Велите молока, я кажется отравился, были первыя его слова.

Изумленный, не вполн довряя словамъ пріятеля и чувствуя что не въ состояніи ничего сообразить, Чулковъ механически побжалъ за молокомъ. Кононовъ выпилъ немного и молоко произвело извстное дйствіе.

— Выпейте еще, проговорилъ Чулковъ.

— Нтъ, не надо: мн теперь легко, очень легко. И завтра я буду здоровъ, только уложите меня.

Входя въ избу, Чулковъ невольно вздрогнулъ, но опасеніе оказалось излишнимъ, Амфилохій Григорьевичъ куда-то незамтно скрылся. Переодвъ и уложивъ Кононова, Чулковъ спросилъ не послать ли за докторомъ.

— Нтъ, куда же въ такую ночь! И главное, совершенно напрасно, мн совсмъ хорошо. Не бойтесь, я умирать вовсе не намренъ.

Кононову спать не хотлось, и онъ разказалъ какъ въ кустахъ вроятно нсколько ‘бухнулъ’ опія, какъ заснулъ и какъ грозовой ливень разбудилъ его.

— Первымъ дломъ я вспомнилъ что могъ отравиться, испугался, и откуда силы взялись, пошелъ. Я шелъ на удачу, и счастье! вышелъ какъ разъ на деревню. И теперь, радуйтесь, я чувствую что завтра же хандра моя пройдетъ, какъ не бывало.

Кононовъ говорилъ тихимъ и мягкимъ голосомъ, этотъ тонъ почему-то тревожилъ Чулкова, и онъ еще спросилъ о доктор и получилъ еще боле разубдительный отвтъ. Петръ Андреичъ даже посмялся надъ безпокойствомъ пріятеля. Они проговорили долго, съ перерывами, о чемъ пришлось. Потомъ Кононовъ спросилъ о Людмил Тимоевн и Чулковъ разказалъ все что зналъ отъ тти Маши и Мины Иваныча. Кононовъ слушалъ со вниманіемъ, кой о чемъ разспрашивалъ, просилъ повторить подробности.

— Какъ вы разказывали, началъ онъ немного погодя,— мн пришли странныя мысли. Я не могу жаловаться на судьбу, она всячески баловала меня, даже деньгами. Но что мене всего, всегда у меня были и друзья, и было мн кого любить. И несмотря на это, сердце мое все черствло, а черствло, и странно!— до сегодня я не чувствовалъ этого. А вдь я помню, ясно помню, отъ природы я былъ мальчикомъ добрымъ….

И Кононову вдругъ страстно захотлось вернуться къ дтству, ходить въ училище по площади гд возятъ на телгахъ всякій хлбъ и видимо-невидимо безгршной птицы голубя, любоваться на строгое лицо дда въ серебряныхъ очкахъ, склоненное надъ большою книгой съ мдными застежками. Онъ замолчалъ, боясь разрушить воспоминанія.

— Ну, довольно, я засну, проговорилъ онъ, и повернулся на другой бокъ.

Чулковъ подождалъ, прислушиваясь къ дыханію Кононова. Дыханіе было легкое и ровное, безпокойство оставило Владиміра Дмитрича и онъ убаюкиваемый ливнемъ уснулъ.

Срое утро глядло въ окна. Солнце боролось съ тумановъ и едва начинало одолвать. Деревья стояли окутанныя полуразорванными, молочноблыми саванами. Чулковъ проснулся на чей-то зовъ.

— Или не слышишь? что съ нимъ? говорилъ чей-то голосъ.

Съ трудомъ раскрывъ глаза, Чулковъ осмотрлся и увидлъ встревоженное лицо Амфилохія выглядывавшее изъ чулана.

— Что съ нимъ? или не слышишь? повторилъ Амфилохій.

Чулковъ теперь явственно услыхалъ странные, хриплые звуки. Онъ вскочилъ съ постели, бросился къ Кононову ипоправилъ ему голову. Тотъ будто вздохнулъ свободне, и опять захриплъ.

— Я поду за докторомъ, тутъ недалеко около перевоза у меня знакомый, толковалъ Амфилохій.

Чулковъ насилу понялъ.

— Да, да, скоре, проговорилъ онъ,— одвайся же.

И самъ кое-какъ одвшись, выбжалъ распорядиться за счетъ телги. Наконецъ, все было готово и Амфилохій ухалъ. Чулковъ вернулся въ избу. Больной все также хриплъ. Эти страшные звуки раздражали Чулкова, онъ въ безпокойств ходилъ взадъ и впередъ, стараясь думать о чемъ-нибудь другомъ. Чаще всего онъ проклиналъ свою беззаботность, что дозволилъ себ обмануться минутнымъ облегченіемъ Кононова и послушавшись его, не послалъ ночью же за докторомъ. Порой ему становилось жутко отъ страшныхъ хриплыхъ звуковъ, и онъ уходилъ изъ избы подъ предлогомъ распорядиться тмъ или другимъ. Времени прошло уже много. ‘Ахъ, да, вспомнилъ въ новую жуткую минуту Владиміръ Дмитричъ,— докторъ за дорогу прозябнетъ’. И онъ побжалъ приказать поставить самоваръ.

Странный бредъ томилъ Кононова. Ему видлось что онъ въ глубокой тьм съ великимъ трудомъ взбирается на высокую гору. Онъ уже высоко поднялся, уже воздухъ сталъ рже, и дышать стало трудно, а гор и конца не видно. И хоть бы огонекъ блеснулъ! И вотъ вспыхнулъ огонекъ, врно, ддъ засвтилъ лампадку. Нтъ, это не лампадный огонь. Колоновъ вытягиваетъ шею чтобы разглядть, и чувствуетъ что вовсе не впереди огонекъ, а въ его голов, и не свтитъ, а жжеть мозгъ, и все сильне, и сильне. Что это? Кругомъ будто зарево стоитъ, и онъ не идетъ уже, а сидитъ въ тарантас. Ямщикъ со свистомъ и гамомъ гонитъ лошадей и он какъ вихрь летятъ все выше, и выше. Духъ захватываетъ, а вокругъ все ярче разгорается зарево и огонь все ближе окружаетъ тарантасъ, ямщика, голову Кононова и въ ней мозгъ точно загорлся. Скоро ли, скоро, ли борзые кони вынесутъ его изъ огненнаго круга? А, вотъ что-то блетъ, то ддова сдая борода. Теперь ясно видна комната и предъ чернымъ ликомъ въ золотой риз горитъ лампадка. Ддъ подошелъ и дунулъ на огонекъ. Онъ погасъ, и стало темно и холодно.

Чулковъ, разговаривая, слышалъ какъ шлепая по грязи подъхала телжка какъ уставшая лошаденка тяжело задышала, слышалъ чьи-то голоса, торопливые шаги по ступеньками, и стукъ хлопнувшей двери. Какъ онъ вбжалъ въ свою избу, докторъ наклонясь что-то длалъ надъ Кононовымъ, Амфилохій, блдный стоялъ подл:

— Нтъ, сказалъ докторъ, повертываясь къ Амфилохію, кровь нейдетъ. Испробуемъ другія средства.

Другія средства оказались столь же безуспшны.

IV.

Со смертью Кононова не кончается еще Исторія блднаго молодаго человка.

Привезенный Амфилохіемъ докторъ, услышавъ о возмежности отравленія, отказался выдать свидтельство на погребеніе. Пришлось объявить подлежащимъ властямъ. Власти неторопились пріздомъ, и черезъ два дня прислали дозволеніе перенести тло изъ избы въ ригу. Тотчасъ же явился мужикъ сторожить мертвеца.

— Другіе ихъ боятся, даже изъ мужичковъ, счелъ онъ долгомъ объяснять,— а я ихъ совсмъ не боюсь, мертвецовъ то-ись. И даже какъ въ лсу удавленникъ, или убитый объявится, наши дураки подступиться боятся, а я съ немъ, съ мертвецомъ, хоть три ночи въ лсу просижу. Право!

Въ ожиданіи властей, Чулковъ часто думалъ о покойникъ. Его мучила мысль что онъ, хотя о неумышленно, былъ виной его смерти, но затмъ онъ находилъ себя безчувственно спокойнымъ. Ему казалось даже что онъ особенно сталъ какъ-то сознавать прелесть жизни о съ необычною чуткостью наблюдать такія ея проявленія на что прежде не обращалъ вниманія. Амфилохій, оставшійся на дач, ходилъ мрачный и угрюмый, и не разъ порывался сказать:

— Охъ, ужь это тонкачи! И умереть-то не умютъ чтобы другимъ не надлать непріятностей.

Наконецъ, въ одно прекрасное утро возвстили о прізд властей. Первымъ явился сотскій, плутоватая и рыжая морда, и объявилъ не пожалуютъ ли молъ господа на извощика доктору. Чулковъ отвчалъ что вроятно доктору полагается по закону на разъзды, и сотскій, быстро повернувшись, точно сквозь землю провалился. Вскор явился докторъ, маленькій щедушный человчекъ, съ подвязанною щекой. Разспросивъ объ обстоятельствахъ онъ сомнительно покачалъ головой, потомъ прошелся по комнат и увидвъ томикъ Стерна, объявилъ что Тристрамъ Шанди его любимая книга и сдлалъ нсколько весьма умныхъ и толковыхъ замчаній на счесъ любимаго своего писателя.

— Вы ничего не имете противъ вскрытія? шепнулъ онъ Чулкову, когда, по прізд остальныхъ властей, они шли къ рог.

— Помилуйте! Да я права не имю.

Докторъ нашелъ изліяніе крови въ мозговыя оболочки, и заключилъ что хотя это могло произойти и отъ опія, но могло быть также слдствіемъ иныхъ причинъ. Распорядившись отсылкою внутренностей въ надлежащее мсто, для изслдованья, онъ выдалъ свидтельство на ярославское погребеніе. Чулковъ съ чувствомъ пожалъ ему руку.

Оставались похороны, и хотлось устроить ихъ получше.. Чулковъ съ ужасомъ узналъ что у него мало денегъ, у Амфилохія также оказалось не густо. Оставалось обратиться къ Христофору.

— А, денегъ? сердито сказалъ книгопродавецъ.— Отъ-то, господа, вы денежки получать любите, а вотъ книжку который мсяцъ переводите, а тутъ паршивецъ какой-то узналъ да подъ носомъ издалъ.

— Ну, потеряете сто рублей, что за важность для такого какъ вы милліонера! отвчалъ Чулковъ.

Слово ‘милліонеръ’ пріятно подйствовало на Христофора, но выдать деньги онъ уперся. Чулкову пришлось, умаливая его, нсколько разъ взглянуть въ сторону чтобы сморгнуть слезу. Наконецъ Христофоръ умилостивился, оказалъ:— Ну, для васъ только! и вынесъ замасленную и разорванную серію. При размн серіи оказалось что книгопродавецъ надулъ на тридцать шесть копекъ.

Разсудивъ что ни онъ, ни Амфилохій распорядиться какъ слдъ не съумютъ, Чулковъ обратился къ Семену Иванычу, и хорошо сдлалъ. Семенъ Иванычъ попалъ въ свою сферу. Онъ устроилъ все отлично и дешево, и объявилъ что и поминки Амалія съ Петровной сготовятъ приличныя. Не сдлать поминокъ, по Семенъ Иванычу значило оскорбить память покойнаго.

Но вотъ гробь на кладбищ, и Семенъ Иванычъ ведетъ Чулкова посмотрть выбранную могилу.

— Гляди, какое мсто! говоритъ онъ.— А въ головахъ какая плакучая береза, чудо, на полотно просится! Нтъ,— прибавляетъ онъ съ чувствомъ,— ему тутъ отлично будетъ лежать.

Вотъ и гробъ опущенъ въ могилу, и Чулковъ слушаетъ съ особымъ вниманіемъ слова съ которыми священникъ бросилъ первый комъ земли, и чудится ему таинственный смыслъ въ этихъ словахъ: ‘земля еси, и въ землю отыдеши’.

Могила закидана, кончено. И Семенъ Иванычъ, за минуту горько плакавшій, заботливо приглашаетъ кого-то на поминки, и затмъ шепчетъ Чулкову что эти два неизвстно откуда взявшіеся господина звали Кононова.

— А только въ телг тсненько намъ будетъ, уже весело прибавляетъ онъ.

— Позжайте, я пшкомъ, недалеко, говорилъ Чулковъ, — и если запоздаю, не дожидайтесь.

Телга покатила, и оттуда слышенъ смхъ.

Чулковъ задумчиво побрелъ одинъ.

‘Бюффонъ сказалъ: талантъ въ терпніи, думалось ему,—и мы безсмысленно повторяемъ эту фразу. А что она значитъ? Родится ли талантъ съ должнымъ запасомъ терпнія, готовый вынести вс невзгоды? или… И онъ остановился: — Да что я все раздумываю да разсуждаю? Или мн не жаль его!!‘

И вдругъ почему-то Чулкову вспомнилось все что окружало его съ Кононовымъ въ этотъ послдній годъ, и вспомнилось съ неприглядной стороны. Вспомнились поощрители талантовъ въ род Никандра и едосй едосича, вечера съ сотрудинками и анти-іерихонцами, надутое невжество выдающее себя за просвщеніе, трусость предъ этою невжествомъ, всеобщая боязнь быть самимъ собою, грубое пренебреженіе ко всмъ и ко всему, желаніе унизить другаго, какъ слдствіе малаго самоуваженія…. И многое-многое въ томъ же род припомнилось ему.

— Нтъ, почти вслухъ проговорилъ онъ,— въ такомъ омут только и жить что такимъ грубымъ, рзкимъ, буйволинымъ натурамъ, какъ моя. А людямъ деликатнымъ, мягкимъ, въ тонкимъ пониманіемъ, жаждущимъ гармоніи… А онъ еще упрекалъ себя въ очерствлости сердца!

И Чулковъ, своротивъ съ дороги, углубился въ лсъ.

ЭПИЛОГЪ.

Прошло семь, или около лтъ со смерти Кононова, и по старому, нын полузабытому обычаю, скажемъ нсколько словъ о дальнйшей судьб главнйшихъ лицъ дйствовавшихъ въ настоящей Исторіи.

Чулковъ посл многихъ треволненій и приключеній получилъ наконецъ мсто въ полторы тысячи, съ мсяцемъ каникулъ. У него много досужаго времени и онъ по душ изучаетъ комиковъ, преимущественно Аристофана, и даже собирается писать о нихъ, но чтобы собрался, тому пріятели не врятъ. На каникулярный мсяцъ онъ обыкновенно узжаетъ въ деревню къ Мин Иванычу. Старикъ бодръ и веселъ, и вообще чувствуетъ себя отлично, особенно со времени поздки въ Москву на археологическій създъ, гд труды его были замчены весьма почтенными учеными. Встрчаясь съ Людмилой Тимоевной, Чулковъ не рдко толкуетъ о Кононов, и мужъ милой уже не барышни, а барыни сознавался что одно время чувствовалъ нчто въ род ревности къ покойному Петру Андреичу. Я и забылъ сказать что Людмила Тимоевна вышла замужъ за сосда, помщика, курчаваго красавца и умницу, отличнаго хозяина и еще лучшаго музыканта. У него огромное собраніе народныхъ псень, но издавать ихъ ему кажется страннымъ. По его словамъ, зачмъ то издавать что неизвстно только лнивому. Старшему сыну Людмилы Тимоевны пошелъ пятый годъ, а она серіозно подумываетъ о его воспитаніи.

— Знаете, говорила она прошлымъ лтомъ Чулкову,— я думаю начать разказывать Вовочк русскую исторію. Мн кажется ее надо знать съ дтскихъ лтъ, и благодаря Амфилохію Григорьевичу, я думаю, недурно это сдлаю. Я начала, впрочемъ, перечитывать Карамзина, у него, говорятъ, сочувствія всегда врныя, а для насъ, женщинъ и дтей, это самое важное.

— Эхъ, отвчалъ Чулковъ,— кабы вс матери разсуждали по вашему! За вашихъ дтей право можно спокойнымъ быть, выростутъ они на родныхъ псняхъ, да на родной исторіи, и авось-либо хоть изъ нихъ консерваторы выйдутъ. Ибо, милая барыня, консерватизмъ вовсе не въ томъ, какъ полагаютъ наши петербургскіе политики, чтобъ Иванъ Павлычъ усидлъ въ министрахъ, Павелъ же Иванычъ изъ оныхъ вылетлъ. Ну, да Богъ съ ними!.. Истый консерваторъ, сударыня, подобенъ мудрому наслднику, ничего безъ крайней нужды не измняющему въ отцовскомъ хозяйств, не расточающему, но паче преумножающему нажитое предками. Разумется, я говорю о духовной жизни. И только такіе люди могутъ понимать свободу и не мшать никакому развитію, отъ души ненавидя всякую суетливую ломку съ бухты-барахты. И горе стран гд нтъ такихъ людей! Потому, водители, псевдо-то консерваторы что заботятся о храненіи животовъ своихъ и поддержаніи божественнаго права въ прямомъ или переносномъ смысл драть Акимку за вихры, поди, и въ Румыніи найдутся. Ну, а выростутъ ваши дтки и оправдаютъ надежды мои, тогда я, подобно мудрому Канту, сниму колпакъ (буде таковымъ обзаведусь) съ главы своей, и скажу: ‘Нын отпущаеши раба твоего съ миромъ.’

Тетя Маша нянчаетъ внучатъ и счастлива безмрно. Амфилохій Григорьевичъ, продолжая свои экскурсіи по первымъ числамъ, до того къ нимъ пристрастился что началъ совершать почти въ теченіе всего мсяца безъ перерыва. Подъ конецъ онъ впалъ въ мистицизмъ и его видли на Толкун покупающимъ Сіонскій Встникъ, мистическій журналъ 20—30 годовъ. Въ одно прекрасное посл-обда придя къ Семену Иванычу онъ объявилъ себя пророкомъ и указалъ Петровн на тысячи народа собравшагося подъ окнами слушать его проповдь. Петровна хотла отпоить его крещенскою водой, отчего Амфилохій пришелъ въ бшенство, и купеческая дочка вывела изъ сего заключеніе что не одинъ чортъ забрался въ учителя. Кстати замтить, Русскіе чаще сходятъ съ ума на томъ что они пророки, Поляки же помшиваются на крул польскомъ. Бднаго Рудометкина свезли въ желтый домъ, гд онъ вскор умеръ.

Семенъ Иванычъ не долго пережилъ собутыльника. Амалія и Петровна заведи нумера и живутъ припваючи. Господинъ Хамазовъ отомстилъ старшему Погалеву, но прежде того побывалъ въ Америк. Случилось это такимъ образомъ. Онъ сопровождалъ за границу развитую имъ даму, поссорился съ нею, но какъ-то случилось, за нсколько дней до ссоры занялъ. у нея извстную сумму. На эти-то деньги и совершилъ онъ поздку за Океанъ. Недогадливые Янки не только не встртили его съ колокольнымъ звономъ, но даже въ президенты не выбрали. Опасаясь голодной смерти и спасая шкуру, новый Наполеонъ III, обобравъ русское семейство, возвратился въ отечество и поступилъ на службу, но не по акцизу, а въ вдомство мясисторукаго сановника, служившаго оригиналомъ едосй едоеичу. Новый Сперанскій, надо оказать, человкъ весьма либеральный и въ свободное отъ службы время постоянно мечтаетъ скоро ли ученые дойдутъ до того что станутъ искусственно разводить людей и изъ дтей по желанію можно будетъ приготавливать портныхъ, поэтовъ, сановниковъ и т. д. Его вдомство считается наилиберальнйшимь и вс его чиновники кричатъ что только служа можно еще приносить пользу отечеству. Впрочемъ, на Руси все такъ быстро идетъ впередъ что скоро, кажется, не останется ни одного вдомства чиновники котораго не говорили бы того же. Но я увлекся. Дло въ томъ что Іоанникій чрезвычайно полюбился сановнику. Помавая своею блою рукой, сановникъ посл каждаго доклада Хамазова, самымъ таинственнымъ шепотомъ говоритъ про себя: ‘А сейчасъ видно что республиканскаго воздуха нюхнулъ’, и слдомъ боязливо осматривается, ибо весьма тонко чуетъ наступившую, по его соображенію, реакцію. У сего же сановника служилъ и старшій Погалевъ. Съ полгода тому, открылось повышеніе, и тутъ-то Хамазовъ отомстилъ врагу, свъ на голову Погалеву. Либералъ оскорбился, и увеличилъ своею персоной число дрезденскихъ эмигрантовъ. Онъ кричитъ что въ Россіи житья не стало, ибо вовсе не цнятъ умныхъ и дльныхъ людей съ либеральнымъ образомъ мыслей. Меньшой Погалевъ числится товарищемъ прокурора Грязьгородскаго окружнаго суда. Прокуроръ Полновъ жалуется на его втреность и полное незнаніе самыхъ первыхъ основъ юридическихъ наукъ, за то грязьгородскія дамы въ восторг отъ ‘милаго молодаго человка’. Настасья Григорьевна ни за кого еще не вышла замужъ, и кажется потому только что Андрей Яковлевичъ вовсе не расположенъ жениться отъ живой жены. Паулина живетъ въ Германіи, она совсмъ онмечилась, одвается ужасно и привизгиваетъ чуть не на каждомъ слов. Въ послдній разъ ее видла въ вагон желзной дороги, она укоряла нкотораго Нмца за любовь къ Россіи, и затмъ сожалла о близкой участи мущинъ. По ея словамъ, какъ скоро женскія личности станутъ вполн самостоятельны, он убдятся что не логично выходитъ замужъ. Журналъ Никандра Ильича, несмотря на блестящія критики Головешкина лопнулъ, самъ онъ поступилъ на службу и безъ сопровожденія крпкаго словца не можетъ произвести слова ‘литераторъ’. Сотрудники его, далъ Богъ, живы и здоровы и надо полагать не весьма одобрительно отзываются о моемъ роман.

Д. АВЕРКІЕВЪ.

‘Русскій Встникъ’, NoNo 1—3, 5, 6, 1874

ИСТОРІЯ БЛДНАГО МОЛОДАГО ЧЕЛОВКА

ПРОЛОГЪ.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

ГЛАВА ВТОРАЯ.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

КНИГА ПЕРВАЯ.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

ГЛАВА ВТОРАЯ.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

ГЛАВА ПЯТАЯ.

I.

КНИГА ВТОРАЯ.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

ГЛАВА ВТОРАЯ.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

ГЛАВА ПЯТАЯ.

ГЛАВА ШЕСТАЯ.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.

КНИГА ТРЕТЬЯ.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

ГЛАВА ВТОРАЯ.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

ГЛАВА ПЯТАЯ.

ГЛАВА ШЕСТАЯ.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.

ЭПИЛОГЪ.

Читайте также: