ИСТОРИКЪ-ИДЕАЛИСТЪ.
ИСТОРИКЪ-ИДЕАЛИСТЪ.
——
П. Полевой.
‘Историческій Встникъ’, No 2, 1891
Историк-идеалист, Полевой Петр Николаевич, Год: 1891
Время на прочтение: 24 минут(ы)
Вдова покойнаго историка Николая Ивановича Костомарова издала недавно посмертный томъ его сочиненій подъ заглавіемъ ‘Литературное наслдіе’. Въ эту книгу включена, между прочимъ, и ‘автобіографія’ Костомарова, напечатанная раньше, въ краткой редакціи, въ ‘Русской Старин’. Къ сожалнію, и въ настоящемъ изданіи ‘автобіографія’ является въ неполномъ вид, съ большими пропусками, такъ какъ ‘печатаніе ея цликомъ было бы (по словамъ издательницы) неудобно по близости описываемаго времени, даже и тамъ, гд отзывы о разныхъ лицахъ не представляли ничего, кром высокаго уваженія къ нимъ’ (?) — и поэтому пропущены даже такія существенныя главы, какъ напримръ IV, которая была бы чрезвычайно важна для характеристики Костомарова, именно въ его изложеніи и съ его личными объясненіями. По неровному, неправильному языку ‘автобіографіи’ видно, что она была записана подъ диктовку Костомарова и не была имъ впослдствіи ни просмотрена, ни исправлена. Тмъ не мене, она заключаетъ въ себ очень много любопытныхъ свдній, на основаніи которыхъ, въ связи съ нашими личными воспоминаніями, мы попытаемся набросать характеристику Николая Ивановича Костомарова, какъ историка, общественнаго дятеля и человка.
Николай Ивановичъ Костомаровъ, какъ человкъ, какъ писатель вообще и, въ особенности, какъ историкъ — представляетъ собою типъ чрезвычайно оригинальный, чрезвычайно сложный, и въ особенности любопытный тмъ, что въ его образованіи и развитіи съ достаточною ясностью можно прослдить различныя вліянія, при которыхъ онъ сложился. Эти вліянія сказались въ такой степени осязательно и рзко во всей жизни и дятельности Костомарова, что ихъ стоитъ только припомнить здсь и перечислить, чтобы уже многое понять и оцнить по достоинству въ фактахъ біографіи, въ воззрніяхъ и мнніяхъ, въ ученой и литературной дятельности нашего историка. Н. И. Костомаровъ родился (4-го мая 1817 года) въ Острогожскомъ узд, Воронежской губерніи, заселенномъ на половину русскими, на половину малороссами. Отецъ его, ‘вольтерьянецъ’ по убжденіямъ и крайній либералъ екатерининскаго вка, женился на простой крестьянк (хохлушк), отъ которой и произошелъ Николай Ивановичъ Костомаровъ. Ребенокъ, одаренный необыкновенною памятью и замчательными, блестящими способгостями, долгое время находился подъ вреднымъ вліяніемъ отца, который ‘внушалъ ему вольтерьянское невріе’ (стр. 6) и развивалъ въ немъ не разумъ, а только воображеніе… Затмъ, подобно всмъ богатымъ барчукамъ своего времени, съ 10-ти-лтняго возраста, Костомаровъ началъ долгія странствованія по московскимъ, воронежскимъ и инымъ пансіонамъ, въ которыхъ онъ поражалъ всхъ своими способностями и умньемъ быстро схватывать вершки знаній (недаромъ прозвали его enfant miraculeux!) и нигд не получилъ серьезной подготовки къ ученью: — онъ самъ говоритъ, что ‘принимая его въ 3-й классъ гимназіи (въ 1831 г.), ему сдлали большое снисхожденіе’, такъ какъ ‘онъ очень былъ слабъ въ математик, а въ древнихъ языкахъ совсмъ не свдущъ’ (стр. 11). При этомъ, еще за годъ до поступленія въ воронежскую гимназію, Костомаровъ лишился отца (онъ былъ убитъ дворовыми людьми) и остался на попеченіяхъ матери — женщины доброй, но совсмъ необразованной и любившей сына до безумія, она не отказывала ему ни въ чемъ и заботы о немъ ставила единственною, исключительною цлью своей жизни.
На 16-мъ году онъ поступилъ въ университетъ въ Харьковъ, гд помщенъ былъ въ одномъ изъ профессорскихъ пансіоновъ, и оставался попрежнему настолько же далекимъ отъ практической жизни, какъ и до поступленія въ университетъ. Первое столкновеніе съ практической жизнью произошло тогда, когда Костомаровъ, слдуя общему въ то время пути всей молодежи, постунилъ въ военную службу (въ Кинбургскій драгунскій полкъ), но Н. И. оказался къ этой служб совсмъ неподготовленнымъ и вообще непригоднымъ. За то здсь, впервые, въ немъ сказался будущій историкъ: занятія исторіей полка въ острогожскомъ полковомъ архив сблизили его съ архивными работами и дали возможность заглянуть въ исторію казачества. Вскор, покинувъ службу въ полку (осенью 1837 г.), Н. И., желая пополнить свое образованіе, вернулся въ Харьковъ и здсь, съ жадностью набросился на исторію…
Тогда-то, по его собственному признанію, впервые, его оснила мысль о томъ, что ‘исторію нужно изучать нетолько по мертвымъ лтописямъ и запискамъ, а и въ живомъ народ’ (стр. 28). Изученіе русскаго народа Костомаровъ началъ съ его малорусской втви и обратился, прежде всего, къ изученію памятниковъ народной поэзіи. При своемъ сильно развитомъ воображеніи, Н. И. внесъ въ это изученіе, а равно и въ сопряженныя съ нимъ занятія этнографическими наблюденіями, столько увлеченія, что историческое прошлое Малороссіи представилось ему въ самыхъ блестящихъ поэтическихъ образахъ… Онъ дошелъ и самъ до поэтическихъ воспроизведеній этого отдаленнаго прошлаго — сталъ писать драмы, поэмы и думы, на малорусскомъ нарчіи, заимствуя сюжеты ихъ изъ исторіи казачества. Но Костомаровъ былъ настолько уменъ, что не могъ не признать своихъ произведеній литературныхъ крайне-слабыми — и потому, отъ увлеченій малорусской народной поэзіей и этнографіей, вернулся снова къ наук. Наукою занялся онъ съ иною цлью, чтобы приготовиться къ каедр, и въ короткое время написалъ дв диссертаціи на степень магистра {Первая изъ нихъ (изъ исторіи Уніи) была забракована знаменитымъ архіепископомъ Иннокентіемъ, который справедливо нашелъ ее слабою въ научномъ отношеніи, хотя Костомаровъ даже и въ ‘автобіографіи’ своей все еще на него за это стуетъ.}. Пріобртеніе степени магистра привело Костомарова къ учительству въ Ровн и, затмъ, къ профессур въ Кіев — и къ тмъ фантастическимъ мечтаніямъ панславистическаго характера, которыя должны были оказать ршительное вліяніе на всю его дальнйшую судьбу.
Не слдуетъ забывать, что Костомарову, въ эпоху его избранія на каедру въ Кіевскомъ университет, было уже подъ 30-ть лтъ, что, слдовательно, онъ былъ уже далеко не юношей, но душою и пониманіемъ жизни онъ мало отличался отъ самаго зеленаго юноши, еще не вступавшаго ни въ какія столкновенія съ житейскою практикою. Это слишкомъ ясно выразилось въ тхъ чрезмрныхъ увлеченіяхъ модными въ конц 40-хъ годовъ теоріями панславизма, которымъ со страстью предался Костомаровъ и люди ближайшаго къ нему кружка (Блозерскій, Кулишъ, Шевченко). До какой степени эти увлеченія были туманны и наивны, видно изъ признаній самого Костомарова (въ его ‘автобіографіи’), который, однакоже, и въ старости еще относился, повидимому, къ этимъ увлеченіямъ весьма сочувственно.
‘Взаимность славянскихъ народовъ, — говоритъ Костомаровъ, — въ нашемъ воображеніи не ограничивалась уже сферою науки и поэзіи, но стала представляться въ образахъ, въ которыхъ, какъ намъ казалось, она должна была воплотиться для будущей исторіи. Мимо нашей воли (?) сталъ намъ представляться федеративный строй, какъ самое счастливое теченіе (?) общественной жизни славянскихъ націй. Мы стали воображать вс славянскіе народы соединенными между собою въ федераціи, подобно древнимъ греческимъ республикамъ или Соединеннымъ Штатамъ Сверной Америки, съ тмъ, чтобы вс находились въ прочной связи между собою, но каждая сохраняла свято свою отдльную автономію’. При этомъ, по мннію Костомарова и его товарищей, ‘федерація по народностямъ оказывалась неудобною’ и въ будущемъ предвидлась ‘необходимость другого дленія частей будущаго славянскаго государства, для его федеративнаго строя’. Это ‘дленіе частей’ ставилось совершенно произвольно въ зависимость отъ ‘административнаго раздленія земель, населенныхъ славянскимъ племенемъ, независимо отъ того, къ какой изъ народностей принадлежитъ это племя въ той или другой полос обитаемаго имъ пространства’. Костомаровъ и его небольшой кружокъ не въ силахъ были ‘уяснить себ въ подробности образъ своего воображаемаго федеративнаго государства’, но эта неопредленность образа нимало не мшала тому, чтобы избрать его удобною канвою для фантазіи и покрыть эту канву самыми пестрыми узорами вымысла. Поэтому — ‘во всхъ частяхъ федераціи предполагались одинакіе основные законы и права, равенство вса и монеты, отсутствіе таможенъ и торговли, всеобщее уничтоженіе крпостного права и рабства въ какомъ бы то ни было вид’, предполагалось для порядка и ‘единая центральная власть, завдующая только сношеніями вн союза, войскомъ и флотомъ’, но въ то же время — ‘полная автономія каждой части по отношенію къ внутреннимъ учрежденіямъ, внутреннему управленію, судопроизводству и народному образованію’.
Такого идеальнаго устройства славянской федераціи ‘въ далекомъ будущемъ’ предполагалось достигнуть ‘воспитаніемъ общества въ дух такихъ идей’. Это ‘воспитаніе общества’ должно было производиться черезъ университеты и прочія учебныя заведенія, въ которыхъ ‘люди, искренно преданные этимъ идеямъ’ , вндряли бы ихъ въ юношество. Для того же, чтобы воспитать этихъ ‘воспитателей’, предполагалось устроить особое ‘Кирилло-Меодіевское’ общество для ‘распространенія идей славянской взаимности, какъ путями воспитанія, такъ и путями литературными’. Самъ Костомаровъ — человкъ опытный и умлый въ практик житейскихъ отношеній!— взялся начертать уставъ этого будущаго общества, и въ этомъ устав главными основами положилъ ‘полнйшую свободу вроисповданій и національностей’… Само собою разумется, что дальнйшее осуществленіе этого общества, посл написанія устава, затормозилось, но, тмъ не мене, по утвержденію Костомарова, ‘мысль о славянской взаимности и славянской федераціи глубоко оставалась у всхъ насъ (т. е. у него и у членовъ его кружка), какъ завтная въ жизни’ (стр. 63).
Эти неразумныя, дтскія мечтанія, подслушанныя кмъ-то изъ-за стны, дали поводъ къ извстному доносу, въ которомъ смшное и наивное было представлено грознымъ и опаснымъ, и Костомаровъ подвергся преслдованьямъ, которыя привели къ тому, что онъ былъ лишенъ своего мста въ Кіевскомъ университет, высланъ изъ Кіева (наканун свадьбы съ двицею Алиною Леонтьевною Крагельскою) и отправленъ на житье въ Саратовъ. Это обязательное пребываніе Костомарова въ Саратов, которое онъ въ своей автобіографіи величаетъ ссылкою {Эта ссылка напоминаетъ мн слдующій эпизодъ изъ моего первоначальнаго знакомства съ Варшавою въ 1868 г. Осматривая одинъ изъ знаменитыхъ варшавскихъ погребовъ венгерскаго вина, я узналъ отъ своего знакомаго, что старшій надсмотрщикъ погребнаго запаса, старый полякъ, долго жилъ въ Сибири, въ ссылк, и лишь недавно возвращенъ оттуда. Это возбудило мое любопытство и я обратился къ этому надсмотрщику съ вопросомъ:
— Скажите пожалуйста, въ какія мста Сибири вы были сосланы?
— До Орловской губерніи, — пресерьезно отвчалъ полякъ.
— Какая же это Сибирь? Да это лучшее мсто Россіи!
— А! прошу пана, вшистко, цо за Петербургомъ, то южъ Сиберія.}, оказало несомннно полезное вліяніе на пламеннаго мечтателя, во-первыхъ, потому, что удалило его изъ кружка подобныхъ же мечтателей, а во-вторыхъ, потому, что впервые вынудило его пожить въ настоящей Россіи, на Волг, вдали отъ заколдованнаго міра Малороссіи (съ примсью полячества), которымъ такъ увлекался нашъ молодой историкъ.
Въ Саратов, гд Костомаровъ поселился и числился на служб при губернаторской канцеляріи и номинально же состоялъ подъ надзоромъ полиціи, никто. конечно, не стснялъ его въ занятіяхъ научныхъ, въ увлеченіяхъ его, даже въ знакомствахъ съ поляками, которыхъ было въ то время очень много (поднадзорныхъ) въ Саратов. Къ тому же, матеріальное положеніе Костомарова, незадолго передъ тмъ продавшаго свое воронежское имніе, было вполн обезпеченнымъ, присутствіе любящей матери, которая всюду слдовала за сыномъ, попрежнему избавляло его отъ всякихъ житейскихъ заботъ — и онъ здсь, боле, чмъ гд-либо въ иномъ мст, могъ спокойно предаваться своимъ книгамъ, рукописямъ, выпискамъ. Мало того: въ этой страшной ссылк, мстное начальство поручало даже весьма охотно Костомарову выполненіе статистическихъ работъ, поощряло его къ поздкамъ по губерніи, способствовало его этнографическимъ наблюденіямъ — и такимъ образомъ дало ему возможность собрать матеріалъ для одной изъ наиболе талантливыхъ его монографій — для ‘Стеньки Разина’. Однакоже, главнымъ трудомъ Костомарова во время его пребыванія въ Саратов былъ все же ‘Богданъ Хмльницкій’, къ которому онъ уже въ два предшествующіе года готовился, собирая матеріалы, посщая мстности битвъ Хмльницкаго съ поляками, занимаясь исторіею Малороссіи въ XVII вк. Въ промежутки между дломъ, Костомаровъ, въ Саратов, собиралъ также и матеріалы для ‘внутренняго быта древней Россіи’.
Весною 1856 г., съ начала новаго царствованія, закончилась ‘ссылка’ Костомарова:— ему разршено было отправиться въ Петербургъ для ученыхъ занятій, и онъ, работая нсколько мсяцевъ подъ рядъ въ Императорской Публичной Библіотек, закончилъ свой учено-литературный трудъ — исторію Богдана Хмльяицкаго, которая въ томъ же году и была напечатана въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’. За этимъ первымъ трудомъ послдовалъ рядъ журнальныхъ статей въ столичныхъ и провинціальныхъ изданіяхъ — и, наконецъ, въ 1859 г. другой, мене объемистый, но не мене талантливый трудъ — ‘Бунтъ Стеньки Разина’, напечатанный отдльною книгою и окончательно-упрочившій въ современномъ русскомъ обществ извстность Костомарова, какъ историка-художника. О Костомаров заговорили, прокричали его русскимъ Амедеемъ Тьери, восхищались безусловно его первыми шагами на ученомъ вонрищ — и это привело къ тому, что въ апрл 1859 г. онъ былъ приглашенъ Петербургскимъ университетомъ на каедру русской исторіи, посл удалившагося въ отставку профессора Устрялова.
Послдовавшіе за этимъ избраніемъ два-три года профессорской дятельности слдуетъ считать апогеемъ славы и литературно-ученыхъ успховъ Николая Ивановича Костомарова. Профессоръ онъ былъ превосходный, увлекавшій за собою всю свою аудиторію живымъ, яркимъ, образнымъ своимъ изложеніемъ, въ живой рчи незамтны были ни критическіе промахи Костомарова, ни слабость его ученой подготовки {Въ этомъ и самъ Костомаровъ прямо сознается (стр. 114) въ своей автобіографіи: …’Я взялъ на себя задачу чрезвычайно трудную и мало-удобоисполнимую, по причин моей малой подготовки къ работамъ надъ этой задачей’.}, ни крайняя несостоятельность нкоторыхъ его историческихъ воззрній и мнній… Еслибы ему удалось хоть лтъ десять подъ рядъ спокойно просидть на каедр, съ жаромъ предаваясь разработк историческихъ вопросовъ, которые онъ избиралъ темою для своихъ курсовъ — Костомаровъ вроятно принесъ бы немало пользы своимъ университетскимъ слушателямъ, да и самъ избгнулъ бы многихъ своихъ заблужденій и увлеченій, подчасъ чрезвычайно прискорбныхъ. Постоянная и опредленная работа, при опредленности общественнаго положенія, въ значительной степени обуздала бы его пылкое воображеніе и сдержала бы его подвижную, безпокойную натуру… Но судьба ршила иначе: профессоромъ Костомаровъ пробылъ не боле трехъ лтъ и, вслдствіе первой студенческой исторіи, разыгравшейся въ 1861 г., вынужденъ былъ покинуть каедру и выступить въ роли публициста и литератора, разработывающаго историческія задачи въ примненіи къ потребностямъ и интересамъ современной журналистики. Другими словами, мы полагаемъ, что, до конца своей профессуры (съ 1861г.), Костомаровъ усплъ уже выполнить все то, что онъ способенъ былъ выполнить на учено-литературномъ поприщ, и его слава была бы ничуть не меньше, если бы онъ, вмсто многихъ и многихъ томовъ своихъ монографій, журнальныхъ статей и беллетристическихъ произведеній, закончилъ свою дятельность на изданіи въ свтъ ‘Богдана Хмльницкаго’ и ‘Стеньки Разина’…
Для уясненія своей мысли мы, конечно, не вдадимся въ подробную критику этихъ двухъ историческихъ сочиненій H. И. Костомарова, а только припомнимъ т условія, среди которыхъ нашъ историкъ выросталъ, развивался и готовился къ своей будущей дятельности… Прежде всего, по самой природ своей, онъ ршительно не былъ способенъ быть историкомъ-изслдователемъ, историкомъ-критикомъ, зрло и здраво взвшивающимъ факты отдаленнаго историческаго прошлаго. Воображеніе до такой степени сильно преобладало (отъ ранняго дтства) въ натур Костомарова, что онъ гораздо боле способенъ былъ живо представить себ несуществующее и сверхъестественное, нежели дать себ полный и ясный отчетъ о нкогда существовавшемъ въ дйствительности. При столь сильно-развитомъ воображеніи, Костомаровъ съ самой ранней молодости не отличался — какъ мы уже видли — ни знаніемъ жизни, ни способностью наблюдать и изучать человка. Въ своихъ отношеніяхъ къ людямъ, онъ былъ боле способенъ увлекаться ими или подчиняться ихъ вліянію, нежели вникать въ ихъ характеры, и даже въ своихъ странствованіяхъ, въ своихъ наблюденіяхъ этнографическихъ, онъ, большею частью, видлъ кругомъ себя не то, что въ дйствительности было, а то, что онъ хотлъ или предполагалъ въ этой дйствительности отыскать. Эта способность къ увлеченію извстными взглядами, мнніями, личностями, вносила еще одну сторону въ нравственный типъ Костомарова-историка: — способность быстро создавать теоріи, строить и громоздить фантастическія системы и планы, и залетать, что называется, ‘за облака’.
Вс эти стороны характера и личности нашего историка нашли себ блистательное подтвержденіе въ его страстномъ и безсистемномъ чтеніи, въ его безпрерывныхъ скитаніяхъ по блу свту, въ его увлеченіяхъ, то собираніемъ псенъ, то изученіемъ языковъ, то архивными работами, то астрономіей и ‘космосомъ’ Гумбольдта, то панславистическими теоріями и мечтаніями о Кирилло-Меодіевскомъ обществ, которому предстояла задача перевоспитанія русскаго общества на новыхъ всеславянскихъ началахъ!.. Но, при этихъ увлеченіяхъ, онъ былъ человкомъ живымъ, воспріимчивымъ, богато-одареннымъ отъ природы способностью не только воспринимать, но и передавать свои впечатлнія въ яркихъ, пластическихъ образахъ. И вотъ, эти Богомъ данныя способности, Костомаровъ и примнилъ къ своимъ первымъ историческимъ трудамъ — и набросалъ въ нихъ богатую красками, роскошную картину эпохи казацкихъ войнъ и страшной Стенькиной смуты. Передъ русскимъ читателемъ впервые развернулись живыя страницы русской лтописи и на нихъ живые люди стали говорить и дйствовать среди живо-возсозданной и ярко-обрисованной Костомаровымъ эпохи. Его увлекательный способъ изложенія, посл сухого и скучнаго изложенія Устрялова, посл точнаго и сжатаго разсказа Соловьева, понравился всмъ, безъ малйшаго исключенія:— вс восхищались умньемъ Костомарова рисовать историческія лица, вс изумлялись множеству вносимыхъ имъ бытовыхъ подробностей, вс любовались мастерскимъ сопоставленіемъ историческихъ фактовъ, лицъ и характеровъ съ поэтическимъ вымысломъ, выразившимся въ произведеніяхъ народной поэзіи… При томъ же, и самая эпоха, въ начал которой явились въ свтъ первыя историческія сочиненія Костомарова — была эпоха живая, шумная, полная движенія и всякихъ упованій. Вс требовали отъ историка не строгой, критически-провренной правды, а широкой, художественно-набросанной картины, не сухого изслдованія, а занимательнаго разсказа, не точныхъ выводовъ и характеристикъ, а блестящихъ гипотезъ и смлыхъ парадоксовъ. Костомаровъ вполн удовлетворилъ всмъ этимъ требованіямъ современнаго русскаго общества и потому былъ сразу превознесенъ и прославленъ до самыхъ крайнихъ предловъ излишества. ‘Богдана Хмльницкаго’ и ‘Стеньку Разина’ читали съ увлеченіемъ даже и такіе люди, которые никогда на своемъ вку не развернули ни одной книги по русской исторіи и о нашемъ историческомъ прошломъ имли самое смутное понятіе, — читали, какъ романъ Вальтеръ-Скотта, какъ занимательную книгу, полную пикантныхъ подробностей. А когда авторъ ‘Богдана Хмльницкаго’ и ‘Стеньки Разина’ былъ призванъ на каедру Петербургскаго университета, то онъ, конечно, сразу сталъ однимъ изъ популярнйшихъ людей въ столиц. Вс бросились слушать лекціи Костомарова въ университетъ, широко открывшій своя двери для званныхъ и незванныхъ — и здсь, съ каедры, услышали ‘новые, живые глаголы’. Эти живые глаголы заключались въ томъ, что нашъ историкъ ‘задался мыслью въ своихъ лекціяхъ выдвинуть на первый планъ народную жизнь во всхъ ея частныхъ видахъ’ (стр. 113). Онъ изображалъ государство скоре ‘случайнымъ плодомъ завоеваній, чмъ необходимымъ послдствіемъ географическихъ и этнографическихъ особенностей народной жизни’ и доказывалъ, что жизнь народная развивалась (въ исторіи народа) своимъ путемъ, а ‘государство оставалось только вншнею формою объединяющей полицейской власти (sic)’. Забывая извстную французскую пословицу (comparaison n’est pas raison), талантливый профессоръ смло почерпалъ сравненія изъ исторіи Греціи и Рима, изъ лтописей западно-европейскаго феодализма и добавлялъ съ полною увренностью, что ‘русская исторія представляла то же, хотя съ своеобразными особенностями’ (стр. 114)… ‘Найти и уловить эти особенности народной жизни частей русскаго государства, составляло для него задачу его занятій исторіею’. Онъ самъ сознавалъ недостаточность своей подготовки для ршенія столь трудной задачи, но утшалъ себя увренностью въ томъ, ‘что и любой изъ русскихъ ученыхъ не былъ еще въ состояніи приняться за это дло…’ И онъ смло строилъ и излагалъ свои гипотезы передъ разнообразною аудиторіею, которая боле всего была способна восторгаться именно этою смлостью и пренебрежительнымъ отношеніемъ Костомарова къ его ученымъ предшественникамъ…
Увлекаемый своимъ литературно-ученымъ значеніемъ и ободряемый своими успхами на каедр, Костомаровъ ‘отважился на разбитіе системы происхожденія Руси отъ норманскаго міра’. Съ этою цлью, онъ придумалъ свою систему происхожденія Руси ‘изъ Литвы’, и эту скоросплую теорію изложилъ въ весьма занимательной статейк ‘Современника’, подъ заглавіемъ ‘Начало Руси’. Эта статейка привела къ извстному публичному диспуту Костомарова съ Погодинымъ (19-го марта 1860 года), приведеннымъ въ ужасъ легкостью отношенія Костомарова къ историческому изслдованію. Диспутъ, разумется, окончился ничмъ, но Костомаровъ, ничего недоказавшій Погодину, все же утшалъ себя, говоря: ‘что онъ понималъ чтеніе лтописей въ боле прямомъ смысл (нежели Погодинъ) и притомъ въ такомъ, какой вроятно имлся у самихъ лтописцевъ (?)’.
Мало-по-малу, Костомаровъ сталъ до такой степени входить въ роль передоваго дятеля по разработк русской исторіи, до такой степени увлекаться своимъ ученымъ значеніемъ, до такой степени разбрасываться въ своихъ занятіяхъ рукописнымъ и архивнымъ матеріаломъ, что, конечно, работы его стали отзываться спшностью и слишкомъ ясно выказывать въ Костомаров человка, принимающаго на себя выполненіе задачъ не по силамъ. Отчасти это выразилось въ дятельности Костомарова, какъ члена Археографической Комиссіи, когда онъ, приступивъ къ изданію актовъ, относящихся къ эпох Хмлыщцкаго, сталъ ‘выбирать изъ нихъ боле годные {Припомнимъ, по этому поводу, извстную полемику покойнаго Г. . Карпова съ Костомаровымъ. Подемика эта не была выгодною для нашего историка.}’ — отчасти же, и даже еще боле, это выказалось въ журнальной дятельности нашего историка, вызвавшей противъ него цлую бурю серьезныхъ возраженій, справедливыхъ осужденій и даже нареканій. Главною причиною подобныхъ нареканій была уже самая несвоевременность появленія нкоторыхъ журнальныхъ статей Костомарова, который ршался писать ‘О федеративномъ начал древней Руси’ и о ‘Двухъ русскихъ народностяхъ’ почти въ то самое время ‘какъ вспыхнуло польское возстаніе и русскіе стали боле горячо, чмъ когда-либо, хвататься за идею своего національнаго единства…’ (стр. 121). Эта безтактность, вызвавшая толки о ‘сепаратическихъ’ стремленіяхъ Костомарова, еще рзче выказалась при посщеніи имъ Вильны, гд (въ самый разгаръ уличныхъ демонстрацій) нашъ историкъ не только постилъ публичное засданіе Виленской Археографической Комиссіи, не только обмнивался любезностями съ графомъ Е. Тышкевичемъ и отвчалъ ему на польскую рчь польскою же рчью, но даже чувствовалъ себя польщеннымъ похвалами и лестью польскихъ археологовъ, систематически истреблявшихъ въ Литв и Западномъ кра слды православія и русской старины.
Само собою разумется, что при такомъ странномъ и безтактномъ способ дйствій, — боле извинительномъ молодому человку, нежели зрлому 45-ти-лтнему мужчин и профессору — Костомаровъ долженъ былъ возбудить противъ себя непріязнь очень многихъ. Невыказавъ особенной твердости во время студенческой исторіи 1861—62 гг., не поладивъ съ товарищами своими, онъ долженъ былъ выйти изъ университета, и, въ самый разгаръ начинавшейся въ русскомъ обществ реакціи, попалъ въ очень неловкое положеніе… Оставаясь на служб (онъ состоялъ членомъ Археографической Комиссіи) и продолжая даже получать жалованье, онъ, въ то же время, какъ-то невольно сталъ въ ряды оппозицій и примкнулъ къ какой-то крайней лвой во всхъ, самыхъ жгучихъ вопросахъ историческихъ, имвшихъ хотя какое бы то ни было соотношеніе съ современностью. Это происходило, главнымъ образомъ, отъ того, что самомнніе Костомарова не переставало возростать и развиваться въ немъ до крайнихъ предловъ, и онъ уже начиналъ признавать правильными только свои личные взгляды. Подъ этимъ именно угломъ зрнія напечатаны были Костомаровымъ забористыя и задорныя статейки объ ‘Иван Сусанин’ и ‘Куликовской битв’, которымъ онъ придалъ громкое названіе ‘изслдованій’. Эти статьи, конечно, вызвали новую бурю противъ Костомарова, который въ возраженіяхъ своихъ противниковъ видлъ ‘только доказательство непрекратившагося еще господства дтскихъ взглядовъ и раболпства передъ рутинными убжденіями, основанными на ложномъ патріотизм’ (стр. 150)… ‘Отечеству нтъ никакого безчестія, если личность, которую прежде, по ошибк, признавали высоко-доблестною, подъ критическими пріемами анализа представится совсмъ не въ томъ вид, въ какомъ ее пріучились видть’. Но, выражая такіе взгляды на выдающіяся историческія личности, Костомаровъ, какъ будто не допускалъ даже и мысли о томъ, что ‘критическіе пріемы анализа’ слдуетъ къ нимъ примнять съ величайшею осторожностью и съ полнымъ убжденіемъ въ правот и сил своихъ доводовъ. А между тмъ, своею статью о Сусанин онъ нисколько не поколебалъ значенія этого героя-крестьянина, о которомъ еще въ XVII вк сложилась извстная легенда, подтверждаемая отголосками въ актахъ и въ мстныхъ преданіяхъ, что же касается его статьи о Куликовской битв, въ которой онъ силился доказать ни боле, ни мене, какъ ‘трусость’ (!) Дмитрія Донского, то эта статья выказала въ Костомаров лишь весьма поверхностное пониманіе древнерусскаго быта. Дло въ томъ, что онъ основывалъ свою (совершенно несостоятельную) гипотезу только на факт переодванія Дмитрія передъ битвою въ платье простого воина, а между тмъ упустилъ изъ вида, что подобное переодваніе было весьма обычнымъ на Руси и въ предшествующіе вка, и что даже знаменитый своею беззавтною храбростью Изяславъ Мстиславовичъ, (внукъ Мономаха), чуть было не былъ изрубленъ своими собственными воинами, среди которыхъ онъ также сражался въ простомъ воинскомъ доспх, безъ всякихъ княжескихъ отличій.
Не смотря на то, что статья Костомарова о Дмитріи Донскомъ встрчена была со всхъ сторонъ весьма вскими возраженіями, онъ нашелъ, что критики его ‘заслуживали одобренія только за свой патріотизмъ, а никакъ не за ученость’. Къ числу этихъ неученыхъ критиковъ Костомаровъ преспокойно относитъ и Погодина!.. Но всего любопытне то, что чрезвычайная легкость, съ которою Костомаровъ относился къ ршенію такихъ важныхъ историческихъ вопросовъ, какъ вопросъ о ‘трусости’ Дмитрія Донского, нашла себ отголосокъ и въ ‘автобіографіи’, писанной двадцать лтъ спустя посл статьи о Куликовской битв. И двадцать лтъ спустя, Костомаровъ утверждаетъ, что ‘трусость Дмитрія Донского, которою такъ оскорбились Погодинъ и другіе мои противники, неоспоримо (?!) доказывается постыднымъ бгствомъ московскаго великаго князя изъ столицы во время нашествія на нее Тохтамыша’ (стр. 157). И этимъ новымъ доводомъ только еще разъ доказываетъ свою полную несостоятельность въ знаніи древне-русскаго быта, такъ какъ ‘постыднымъ бгствомъ’ называетъ удаленіе Дмитрія (застигнутаго врасплохъ набгомъ Тохтамыша) изъ Москвы, для сбора войскъ въ ближайшихъ сосднихъ областяхъ. Другими словами, за ‘постыдное бгство’ принимается Костомаровымъ обычный тактическій пріемъ нашихъ князей въ XIII и XIV вк {Этотъ тактическій пріемъ даже и побудилъ Тохтамыша къ поспшному отступленію отъ Москвы при первомъ слух о приближеніи Дмитрія съ набраннымъ войскомъ.}, когда постояннаго войска не было и рубежъ Русской земли еще не былъ огражденъ надежными сторожевыми линіями отъ внезапныхъ набговъ татаръ.
Въ то время, когда происходила полемика по поводу этихъ статей, Костомаровъ уже давно былъ занятъ подготовкою матеріаловъ для ‘Исторіи Смутнаго времени’ и обработывалъ ее частями. ‘Всю зиму съ 1864 на 1865 годъ и весну 1865 г. онъ продолжалъ ревностно трудиться надъ ‘Смутнымъ временемъ’ и занятія эти такъ увлекали его, что нердко онъ проводилъ цлыя ночи, не въ состояніи будучи ‘оторваться отъ изслдованія лицъ (?) этой знаменательной въ исторіи русскаго народа эпохи’. Хотя эти усиленныя занятія чередовались съ обычными у Костомарова поздками по Россіи и за границу — однако все же, ‘Смутное время’ было къ началу 1868 г. уже закончено и съ первыхъ книжекъ ‘Встника Европы’ стало появляться на страницахъ этого журнала.
Само собою разумется, что даже и для поверхностнаго обзора такой пестрой и разнообразной эпохи, какъ ‘Смутное время’, двухъ-трехъ лтъ работы (да еще съ перерывами для различныхъ поздокъ) было далеко недостаточно. Изложеніе матеріала, какъ и слдовало ожидать, вышло у Костомарова очень живое и красивое, но связь между фактами оказалась чрезвычайно слабою, взгляды, выраженные авторомъ на важнйшія событія — шаткими и неопредленными, характеристики многихъ важнйшихъ дятелей — произвольными и неврными. По сравненію съ предшествовавшими историческими сочиненіями, составившими славу Костомарова — съ ‘Богдамомъ Хмльницкимъ’ и ‘Стенькой Разинымъ’ — въ ‘Исторіи Смутнаго времени’ замтенъ былъ уже шагъ назадъ, въ томъ смысл, что вс достоинства историческаго изложенія въ новомъ труд Костомарова оказывались боле блдными, чмъ въ предшествующихъ трудахъ, а вс недостатки — боле замтными. Но, конечно, не такъ думалъ самъ авторъ ‘Смутнаго времени’, который представлялъ себя въ самомъ расцвт своей творческой дятельности и, съ какою-то болзненною, лихорадочною торопливостью, спшилъ приняться за новые и новые историческіе труды, то роясь въ рукописяхъ Публичной Библіотеки и другихъ русскихъ книгохранилищахъ, то разрывая польскіе архивы, то отрываясь отъ этой работы для обзора монастырей и историческихъ мстностей, то ударяясь въ писаніе журнальныхъ статей и въ задорную полемику съ противниками.
Печатаніе ‘Смутнаго времени’ еще не было окончено въ ‘Встник Европы’, а ужъ у Костомарова близился къ окончанію другой, не мене объемистый трудъ — ‘Послдніе годы Рчи Посполитой’. Не смотря на то, что съ весны 1868 г. Костомаровъ ‘на нсколько времени прервалъ свои занятія исторіею Польши, приготовляялсъ печати монографію ‘О гетманств Юрія Хмльницкаго’ и статью о ‘первомъ раздл церквей при патріарх Фотіи’ (см. стр. 174) —‘Послдніе годы Рчи Посполитой’ въ томъ же году были закончены и эта весьма объемистая исторія ‘паденія Польши’ въ 1869 г. уже печаталась въ ‘Встник Европы’… Печатаніе этого сочиненія еще только началось въ журнал г. Стасюлевича, а ужъ Костомаровъ принялся за другую, нелегкую работу:— онъ сталъ читать въ клуб художниковъ подробный курсъ русской исторіи, въ вид цлаго ряда публичныхъ лекцій. Въ то время, какъ онъ читалъ эти лекціи, графъ Д. А. Толстой исходатайствовалъ Костомарову у государя императора ежегодное содержаніе, равное окладу ординарнаго профессора. ‘Это ходатайство графа Дмитрія Андреевича, — замчаетъ Костомаровъ въ своей автобіографіи, — было для меня истиннымъ благодяніемъ и внушило мн чувство глубокой благодарности къ нему’, и немного дале добавляетъ: — ‘я пріобрлъ (полученіемъ этой пенсіи) постоянную поддержку своего матеріальнаго быта, что освободило меня отъ необходимости быть въ постоянной зависимости и подчиненности отъ издателей и журнальныхъ редакторовъ’ (стр. 175) {Трудно себ представить что-либо боле несправедливое, нежели этотъ отзывъ Н. И. Костомарова объ издателяхъ и редакторахъ. Издателемъ его былъ, преимущественно, его пріятель, Д. Е. Кожанчиковъ, который благоговлъ передъ нимъ и доставилъ ему большія выгоды. Изъ редакторовъ, Н. И. Костомаровъ имлъ, главнымъ образомъ, дло съ М. М. Стасюлсвичемъ, который платилъ ему очень щедро и никогда ни въ чемъ ого не стснялъ.}.
Судя но этому отзыву, можно было бы подумать, что Костомаровъ тяготился своими отношеніями къ журналистик и что, получивъ ‘поддержку своего матеріальнаго быта’, онъ броситъ журналистику и весь отдастся какому-нибудь завтному, излюбленному историческому труду. Но на дл оказалось, что Н. И. Костомаровъ горяче, чмъ когда-либо прежде, предался писанію журнальныхъ статей по отдльнымъ историческимъ вопросамъ и не только журнальной, но даже газетной полемик, которую эти статьи возбуждали. Эта безпокойная, постоянно разбрасывающаяся во вс стороны литературная дятельность, спшная работа то надъ рукописями, то надъ корректурами, безпрерывные перезды съ мста на мсто, мало-по-малу, до такой степени ослабили нервы, зрніе и общее состояніе здоровья Костомарова, что вскор онъ уже почувствовалъ себя неспособнымъ заняться какимъ-нибудь однимъ дльнымъ трудомъ. А между тмъ, потребность въ работ, въ постоянномъ чтеніи, въ постоянной возн съ книгами и рукописями, была страшная, ничмъ неутолимая, почти болзненная… И вотъ, не имя уже никакой возможности заниматься источниками исторіи и ихъ самостоятельною обработкою, Костомаровъ (въ 1872 г.) ршился посвятить свои невольные досуги (ему изъ-за болзни глазъ запрещено было работать) компилятивному труду, надъ выполненіемъ котораго могли трудиться другія лица, подъ его руководствомъ. ‘По совту многихъ знакомыхъ’, онъ ршился приняться за составленіе ‘Русской исторіи въ жизнеописаніяхъ ея главнйшихъ дятелей’, предназначая эту исторію для популярнаго чтенія’ Эта чрезвычайно-трудная и мудреная задача почему-то представилась Костомарову необыкновенно легкою и удобоисполнимою, на выполненіе ея онъ смотрлъ ‘какъ на отдохновеніе для своихъ нервовъ (стр. 192)’. Пріемы выполненія новой задачи также отличались замчательною простотою:— онъ пригласилъ къ себ въ сотрудницы жену бывшаго своего пріятеля, г-жу В., которая, ‘по его указанію, читала вслухъ мста, указываемыя имъ въ источникахъ и писала текстъ подъ диктовку Костомарова’. Такимъ образомъ начатая работа пошла чрезвычайно быстро:— въ четыре мсяца былъ изготовленъ первый, весьма объемистый выпускъ новой популярной исторіи!.. Впослдствіи, явились и остальные выпуски: но въ этомъ труд, повторяющемъ вс прежнія гипотезы и ошибки нашего историка и отличающемся не мткостью, а только рзкостью характеристикъ, мы уже не узнаемъ Костомарова. Кругъ дятельности историка, очевидно, былъ уже законченъ и вс дальнйшія его работы (не исключая и ‘Руины’) ничего не могли прибавить къ его извстности. Мы не ошибемся, если скажемъ, что эти работы были только простымъ удовлетвореніемъ его внутренней жажды дятельности и кабинетнаго труда. Недаромъ говаривалъ онъ не разъ, во время приступовъ болзни:— ‘Жить безъ дла — это хуже смерти’. H дйствительно, эта работа его только смертью и закончилась…
Все вышеизложенное и основанное на словахъ самого Костомарова (т. е. на данныхъ его автобіографіи) представляется мн лично особенно любопытнымъ именно потому, что эти данныя служатъ прекрасною провркою и дополненіемъ моихъ собственныхъ воспоминаній о Костомаров, какъ ученомъ и какъ частномъ человк.
Первое знакомство мое съ Н. И. Костомаровымъ относится къ тому времени, когда онъ, только-что возвращенный изъ пресловутой ‘ссылки’, явился профессоромъ въ Петербургскомъ университет, по каедр русской исторіи. Должно сказать правду, что слухъ объ этой ссылк, о страданіяхъ и гоненіяхъ, которыя будто бы пришлось претерпть Костомарову за какія-то политическія провинности, а также разсказы о романтическихъ обстоятельствахъ, которыми сопровождался тогда арестъ Костомарова въ 1848 г.— все это создало такой ореолъ около личности неизвстнаго намъ новаго профессора, что, уже задолго до его появленія на каедр, мы его любили и уважали, присоединяя его заране къ плеяд профессоровъ либеральнаго лагеря, тогда преобладавшей въ университет. Мало того: мы заране уже создали себ совершенно своебразное представленіе о Костомаров, какъ объ идеал всякихъ доблестей и научныхъ достоинствъ… И Костомаровъ, на первыхъ порахъ, вполн оправдалъ вс возложенныя вами на него упованія и надежды. Читалъ онъ лекціи превосходно, самъ видимо увлекаясь и успхомъ своимъ, и обаяніемъ, которое распространялъ вокругъ себя. Въ говор его, не совсмъ чистомъ и правильномъ, было нчто своеобразное и привлекательное, языкомъ владлъ онъ ловко и умлъ чрезвычайно искусно украшать свою рчь цитатами и отдльными выраженіями, заимствованными изъ памятниковъ. Намять у него была изумительная: онъ могъ свободно, не запинаясь, наизусть приводить изъ лтописей и актовъ цлыя страницы, и я помню, какъ насъ поражала эта способность Костомарова, — помню, какимъ великимъ ученымъ онъ намъ казался въ то время! Къ чести покойнаго историка слдуетъ замтить, что онъ нисколько не увлекался примромъ многихъ своихъ товарищей-профессоровъ, которые, въ то время, любили блистать на лекціяхъ либеральными фразами и теоріями, неимвшими никакихъ отношеній къ наук. Онъ читалъ лекціи очень свободно, не стсняясь никакими цензурными условіями (таково было время), разбиралъ на каедр житія и отреченныя книги, набрасывалъ широкую картину государственнаго строя древней Руси и пояснялъ ее примрами изъ позднйшей и современной русской исторіи, но онъ всегда и везд оставался на почв исторической науки и никогда не длалъ никакой уступки фраз. И мы вполн оцнили эту добросовстную и безпритязательную серьезность нашего новаго профессора, въ которомъ, впрочемъ, насъ привлекали не только его достоинства, но даже и его недостатки, съ такою рзкостью опредлившіеся въ его позднйшей научной дятельности. Такъ, напримръ, намъ чрезвычайно нравилась не только художественная образность историческаго изложенія въ устахъ Костомарова, но и его пристрастіе къ слишкомъ смлымъ гипотезамъ и къ такимъ сопоставленіямъ, которыя основывались на весьма шаткомъ и даже случайномъ совпаденіи нкоторыхъ чисто-вншнихъ признаковъ. Насъ поражало чрезвычайное остроуміе изслдователя, который то въ Ильменскихъ славянахъ ухитрялся видть своихъ излюбленныхъ ‘хохловъ’, то въ варягахъ видлъ ‘Литву’. Мы глубоко сочувствовали боле чмъ смлому ршенію Костомарова вступить въ ученый диспутъ ‘о происхожденіи Руси’ съ такимъ столпомъ норманизма какъ Погодинъ, и во всхъ, боле чмъ спорныхъ, доводахъ и возраженіяхъ нашего профессора знаменитому московскому ученому мы видли верхъ ученаго остроумія и находчивости. Мы никогда не забудемъ того восторженнаго грохота рукоплесканій, которымъ мы привтствовали на этомъ диспут Костомарова, не забудемъ и того наивнаго самодовольствія, съ которымъ онъ принималъ воздаваемыя ему нами оваціи, ка#ъ нчто подобающее, какъ нчто заслуженное имъ. Ему, повидимому, и въ голову не приходило, что этотъ диспутъ представлялся намъ вовсе не ученымъ споромъ, а чмъ-то въ род борьбы свтлаго Сигфрида съ мрачнымъ Фафниромъ: намъ казалось, что въ лиц Погодина на Костомарова возстаетъ все отжилое, отсталое, темное, и, напротивъ того, что все свтлое, новое, живое олицетворяется въ нашемъ любимц {Помню, что меня лично привлекало къ Костомарову и еще одно случайное обстоятельство: вншностью своею онъ сильно напоминалъ мн моего покойнаго отца, къ которому онъ всегда относился съ большимъ уваженіемъ.}…
Однимъ только Костомаровъ не нравился студентамъ: онъ не любилъ ни съ кмъ вступать въ разговоры вн аудиторіи и не особенно жаловалъ тхъ, которые искали сближенія и знакомства съ нимъ… Отчасти это происходило потому, что онъ былъ постоянно очень занятъ своими лекціями и своими историческими работами, отчасти же потому, что онъ, вроятно, самъ чувствовалъ свою полнйшую неспособность кого бы то ни было руководить и направлять въ историческомъ изученіи. Постоянно пребывая въ своемъ особомъ, отвлеченномъ мір, онъ не чувствовалъ ни малйшаго желанія войти въ интересы постороннихъ лицъ, длиться съ ними взглядами, или вести споръ о какомъ-нибудь частномъ историческомъ вопрос. Когда къ нему обращались студенты за какими-нибудь объясненіями, онъ довольствовался тмъ, что, указывая какую-нибудь книгу, высказывалъ кратко и опредленно свое мнніе — и спшилъ отдлаться отъ докучныхъ постителей. На это (конечно, совершенно несправедливо) жаловались нкоторые изъ нашихъ товарищей, но мн самому не пришлось этого испытать: — я былъ обласканъ Костомаровымъ при первомъ знакомств съ нимъ, вроятно, изъ уваженія къ памяти покойнаго отца моего, также либерала и новатора въ русской исторической наук, и когда, по окончаніи курса въ университет, весною 1861 г., мн пришлось ухать изъ Петербурга на службу въ провинцію, я унесъ съ собою самыя свтлыя, самыя восторженныя воспоминанія о Костомаров, какъ профессор. По моему тогдашнему мннію, на этомъ солнц не было и не могло быть пятенъ.
Въ теченіе слдующихъ трехъ лтъ мы встрчались съ покойнымъ Николаемъ Ивановичемъ довольно рдко, только во время моихъ пріздовъ въ Петербургъ по дламъ семейнымъ, а потомъ для занятій по магистерскому экзамену и диссертаціи. Сношенія наши сдлались особенно оживленными и частыми только уже въ 1864, 1865 и 1866 годахъ, которые я провелъ въ Петербург съ появившеюся у меня маленькою семьею. Въ теченіе этого времени я, кажется, не пропустилъ ни одного вторника (назначеннаго дня у Костомарова), и самъ Николай Ивановичъ заглядывалъ раза два въ недлю въ мою маленькую, уютную квартирку во двор одного изъ домовъ 11-й линіи Васильевскаго острова. Насъ раздлялъ только небольшой переулокъ, и, благодаря этой близости, сношенія наши могли быть очень частыми, при той особенной пріязни, которая между нами установилась, не смотря на разницу лтъ и положеній. Я былъ тогда простымъ учителемъ, заваленнымъ уроками и очень юнымъ, пеопытнымъ приватъ-доцентомъ по каедр всеобщей литературы при Петербургскомъ университет,— Николай Ивановичъ былъ въ апоге своей исторической славы и литературной извстности. Онъ работалъ надъ ‘Смутнымъ временемъ’, и до такой степени углублялся въ свои работы, что, въ буквальномъ смысл слова, жилъ съ Разстригою, Сапгою, тушинцами, Шуйскими, Болотниковыми и московскими перелетами. Онъ не могъ ни очемъ, кром героевъ ‘Смутнаго времени’, ни говорить, ни думать, онъ чувствовалъ постоянную потребность читать вслухъ написанныя имъ части текста своего труда, и разсуждать, толковать о немъ со всми. Случалось даже, что онъ, съ свойственнымъ ему хохлацкимъ юморомъ, придумывалъ цлые комическіе діалоги между московскими боярами, польскими панами, тушинцами и казаками, и живо передавая въ лицахъ эти вымышленные разговоры, самъ хохоталъ надъ ними до упаду, съ дтскою наивностью.
‘Вторники’ Николая Ивановича были, въ своемъ род, явленіемъ любопытнымъ. Съ чарующею простотою крупнаго таланта и человка, живущаго интересами ‘иного міра’, не замчающаго кругомъ себя ни людей, ни практической жизни, Николай Ивановичъ одинаково радушно принималъ у себя по ‘вторникамъ’ самый разнообразный людъ, и ученый, и вовсе не ученый, и литературный — и такой, который не имлъ и не могъ имть ни малйшаго отношенія къ литератур и наук. Кого, кого нельзя было встртить на этихъ Костомаровскихъ ‘вторникахъ’! Тутъ были и какіе-то сельскіе попы, и офицеры, и разныя ученыя и литературныя знаменитости шестидесятыхъ годовъ. и какіе-то саратовскіе помщики и чиновники, и учителя петербургскихъ гимназій, и студенты, и неизбжный книгопродавецъ Д. Е. Кожанчиковъ, который во вс разговоры и споры совался съ своими неумными и недальновидными разсужденіями и мнніями. Вся эта разнохарактерная и разношерстная братія собиралась въ кабинет Николая Ивановича, около небольшого переддиваннаго столика, среди непроницаемыхъ облаковъ табачнаго дыма, усиленно осушая стаканы чаю, которые непрерывно присылала гостямъ матушка Николая Ивановича, неслышно и незамтно правившая всмъ домомъ сына и до старости окружавшая его, какъ малое дитя, самыми нжными заботами. Самъ Николай Ивановичъ почти никогда не сидлъ на мст, онъ безпрестанно ходилъ изъ угла въ уголъ кабинета, покуривая свою классическую трубку съ длиннымъ черешневымъ чубукомъ и изрдка покрикивая своего слугу ‘Миррона’, чтобы набить или ‘запалить люльку’. Но не смотря на эту непосдливость Николая Ивановича, онъ самъ все же оставался главнымъ центромъ, главнымъ интересомъ собиравшагося у него кружка — душею ‘вторниковъ’. Мало того: онъ умлъ всегда всхъ своихъ гостей (даже и неимвшихъ никакого отношенія ни къ исторіи, ни къ наук) заинтересовать тою эпохою ‘Смутнаго времени’, которая его занимала и которую онъ такъ страстно изучалъ. Всмъ и каждому находилъ онъ возможность что-нибудь разсказать изъ вычитаннаго и отысканнаго имъ въ старыхъ книгахъ и рукописяхъ, и такъ и сыпалъ направо и налво анекдотами о герояхъ ‘Смутнаго времени’, переплетая ихъ своими излюбленными разсказами изъ народнаго быта о казакахъ и жидахъ, или ‘валаамскими’ сказками о поповомъ батрак, или наконецъ неистощимыми легендами о ‘бсахъ’… {‘Бсъ’, при болзненно-настроенномъ воображеніи Николая Ивановича, игралъ весьма значительную роль въ его біографіи. Вс галлюцинаціи, къ которымъ Н. И. былъ очень склоненъ, выражались у него въ образ длинныхъ бесдъ съ бсомъ, который надъ нимъ ‘подшучивалъ’ и, по увренію Николая Ивановича, даже жилъ постоянно въ печи его кабинета.}. Жизненная сила ключемъ била изъ этого высокоталантливаго человка и художника, который, страстно занимаясь историческимъ изслдованіемъ и изученіемъ древнихъ памятниковъ, ни на минуту не выходилъ изъ заколдованнаго міра своей фантазіи и невольно увлекалъ въ него всхъ приближавшихся къ нему.
Обаяніе этой силы было настолько велико, что на первыхъ порахъ почти никто не замчалъ, что почтенный историкъ даетъ огромное преобладаніе своей фантазіи даже и въ дл историческаго наблюденія, что онъ ею создаетъ историческіе образы и характеры, на ней строитъ свои приговоры объ историческихъ дятеляхъ, при помощи ея окрашиваетъ историческую эпоху въ тотъ или другой цвтъ. И ничто такъ не раздражало Костомарова, какъ дльное, основанное на фактахъ, возращеніе противъ возможности или правдивости созданной имъ фантастической теоріи, фантастическаго характера или фантастической окраски извстной эпохи… Это возраженіе нарушало тотъ заколдованный кругъ, въ которомъ онъ привыкъ вращаться, оно перепутывало золотые сны его мечты, оно подрывало вншнюю стройность его идеальной постройки — и онъ терялся, не находя почвы подъ ногами, онъ старался даже вовсе отрицать приводимые въ доказательство факты и придумывалъ для опроверженія ихъ самыя смлыя, самыя неосновательныя гипотезы. Если по этому поводу завязывался серьезный, горячій споръ, Николай Ивановичъ въ немъ выказывалъ иногда иныя, далеко-непривлекательныя стороны своей натуры… Съ этими сторонами я усплъ хорошо ознакомиться по мр того, какъ сближался съ нимъ и внимательно присматривался къ его частной жизни. Въ этой частной жизни почтенный историкъ выказывался капризнымъ, избалованнымъ ребенкомъ. Отъ ранняго дтства привыкнувшій жить исключительно въ мір грезъ, постоянно окруженный заботами нжной матери, у которой онъ былъ единственнымъ ребенкомъ, никогда не знавшій нужды — Костомаровъ выросъ и созрлъ какимъ-то баловнемъ судьбы. Этотъ баловень не только не зналъ ничего въ обыденной, практической жизни, не только ничого въ ней не смыслилъ, но и не хотлъ знать, и не хотлъ смыслить. И это отчужденіе отъ жизни происходило вовсе не потому, чтобы онъ вовсе не былъ способенъ въ эту жизнь вникнуть, и не потому, чтобы онъ не зналъ цны земнымъ благамъ или пренебрегалъ ими… Нтъ, отчужденіе отъ жизни основывалось въ немъ на глубочайшемъ эгоизм, которымъ проникнуто было все существо Николая Ивановича, а этотъ эгоизмъ совершенно правильно побуждалъ его выше всего на свт цнить своимъ спокойствіемъ. Вотъ почему онъ весьма охотно предоставлялъ другимъ заботиться о немъ, весьма охотно принималъ услуги всхъ своихъ пріятелей и почитателей, — и ршительно никогда ни о комъ не заботился, никогда и никому не оказывалъ ни одной уступки или услуги и ни для кого не поступился ни своимъ спокойствіемъ, ни своимъ достаткомъ… Эти непріятныя (хотя и совершенно-естественно развившіяся) стороны характера Николая Ивановича, еще боле усилившіяся, еще рзче высказавшіяся подъ старость, длали его весьма неудобнымъ во всхъ житейскихъ сношеніяхъ и отношеніяхъ, не связанныхъ съ его научными занятіями. Онъ былъ неудобнымъ членомъ коллегіи, въ которой никакъ не могъ забыть о своемъ личномъ значеніи и интересахъ, онъ становился весьма неудобнымъ пріятелемъ, какъ только отъ него требовалась небольшая услуга или уступка, хотя бы даже въ возмездіе за многія оказанныя ему услуги и пожертвованія. При этихъ сторонахъ характера, онъ былъ, конечно, очень неустойчивъ въ дружб и въ пріятельскихъ, даже много лтъ длившихся отношеніяхъ:— всякій другъ и пріятель составляли для него не боле, какъ временное удобство жизни, извстную часть обстановки ея, къ которой онъ привыкалъ, но чуть только этотъ другъ заявлялъ какія-нибудь права на спокойствіе, на вниманіе и участіе Николая Ивановича, тотъ сейчасъ же отъ него отвращался и очень скоро забывалъ о былой дружб. Вообще говоря, сердечностью онъ никогда не отличался и этотъ недостатокъ ясно сказывался у него не только въ жизни, но и во всхъ его историческихъ трудахъ, въ которыхъ мы не знаемъ страницъ трогательныхъ, проникнутыхъ теплымъ чувствомъ. хватающихъ за живыя струны души…
Постоянныя и исключительныя заботы о себ самомъ, при полнйшемъ равнодушіи къ окружающимъ, приводили Николая Ивановича еще къ одной, чрезвычайно непріятной странности: — онъ постоянно наблюдалъ себя, изучалъ свой организмъ, слдилъ за нимъ съ величайшею тщательностью и каждое, самое ничтожное, явленіе въ немъ старался истолковать въ самыхъ мрачныхъ краскахъ. Мнителенъ онъ былъ до чрезвычайности, лечился постоянно и непрерывно, то у докторовъ, то домашними средствами — и постоянно докучалъ всмъ и каждому разговоромъ о своихъ недугахъ. Какъ человкъ вполн обезпеченный, одинокій и довольно скупой, онъ искалъ исцленія своимъ дйствительнымъ и мнимымъ недугамъ въ частыхъ путешествіяхъ по разнымъ водамъ, купаньямъ и курортамъ — и на это не жаллъ ни времени, ни трудовъ, ни денегъ — выше всего на свт ставя заботы о своемъ здоровь.
Въ 1866 году я разстался съ Николаемъ Ивановичемъ, который въ это время былъ мн уже и кумомъ (онъ крестилъ у меня сына Николая), и ухалъ въ Одессу, на службу при Новороссійскомъ университет. Пять-шесть лтъ провелъ я на юг Россіи и въ Варшав, и въ эти пять лтъ, сталкиваясь на каждомъ шагу съ непривлекательною дйствительностью на нашихъ окраинахъ, я сталъ какъ-то особенно непріязненно относиться къ преобладанію фантазіи въ историческомъ изученіи и крпко разочаровался въ Никола Иванович, какъ ученомъ и общественномъ дятел… Къ тому же и Николай Ивановичъ за это время усплъ слишкомъ ясно выказать себя сторонникомъ какой-то идеальной правды, отрицавшей въ нашемъ историческомъ прошломъ все то, что въ немъ было яркаго, великаго и достойнаго уваженія. Когда, по возвращеніи въ Петербургъ, я какъ-то разъ встртился съ Николаемъ Ивановичемъ въ Публичной Библіотек — мы, съ первыхъ же словъ завязавшейся между нами бесды, увидли, что мы совершенно чужды другъ другу… Я боле сочувствовалъ въ это время той критик, которая начала сурово относиться къ ученой дятельности историка-идеалиста, нежели ему и его теоріямъ… Меня не потянуло къ возобновленію прежнихъ отношеній съ Николаемъ Ивановичемъ — и я уже не видлъ его боле до самой кончины…