ИСТОРИЧЕСКІЯ УВЛЕЧЕНІЯ.
ИСТОРИЧЕСКІЯ УВЛЕЧЕНІЯ.
(Графъ Блудовъ и его время. Сочин. Евг. Ковалевскаго.)
I.
II.
III.
Н. Шелгуновъ.
‘Дло’, No 2, 1868
Исторические увлечения, Шелгунов Николай Васильевич, Год: 1868
Время на прочтение: 25 минут(ы)
Книга г. Ковалевскаго удостоилась чести произвести бурю въ стакан воды. Случилось это вовсе не потому, чтобы книга эта, обладающая многими несомннными достоинствами, владла между прочимъ и свойствомъ производить ураганъ, а потому что русскому интеллекту предстоитъ совершить еще очень длинный путь развитія, прежде чмъ можно будетъ назвать его разсудительностію.
На 14 страниц книги г. Ковалевскаго говорится: ‘Блудовъ принадлежалъ къ тому древнему русскому, коренному дворянству, которое жило изъ рода въ родъ въ провинціи, вдали отъ дворца, близко къ народу, знало его, помогало въ бд и нуждахъ не по одному своекорыстному разсчету, а по сочувствію къ той сред, въ которой постоянно находилось. Въ этомъ дворянств, чуждомъ интригъ боярской думы и царскаго двора, жила и живетъ безусловная преданность престолу, тсно связанная съ его религіознымъ врованіемъ и любовью къ отечеству. Подобно крпостному сословію, оно оставалось въ сторон отъ политическихъ и дворцовыхъ потрясеній, но когда могло, противостояло олигархическимъ замысламъ боярскихъ родовъ, безкорыстно, не выторговывая для себя у царей ни льготъ, ни наградъ. Это направленіе провинціальнаго дворянства, засвидтельствованное вками, проявилось въ послднее время, при освобожденіи крестьянъ, въ этомъ дл оно усердно сноси (шествовало и помогало государю, неся потери боле чувствительныя для него, чмъ для богатыхъ, знатныхъ родовъ дворянства русскаго. Конечно оно, отерпвшееся и окрпшее въ бдствіи, подобно народу, скоре сольется съ пилъ и представитъ надежный оплотъ государству.’
Это простое и мимоходомъ сдланное замчаніе показалось нашимъ публицистамъ, до того зажигательнымъ, что они заподозрили г. Ковалевскаго въ желаніи льстить провинціальному дворянству и, что еще хуже, въ не, благонамренномъ стремленіи возбудить враждебныя чувства между крупными и средними землевладльцами.
Вообразивъ такой ужасъ, нкоторые публицисты пришли къ заключеніи’, что книга г. Ковалевскаго угрожаетъ сдлаться политическимъ событіемъ и если они не взяли на себя труда объяснить, какимъ именно политическимъ событіемъ, то, какъ мн кажется, только потому, что боялись нанести постыдное пораженіе своему собственному глубокомыслію.
Если относиться къ вопросу, возбужденному г. Ковалевскимъ, совершенно объективно, то обнаружится, что зажигательное мсто есть больше ничего, какъ историческое воспоминаніе и историческій анахронизмъ.
Г. Ковалевскій противополагаетъ знатнымъ боярскимъ родамъ, занимавшимся политическими и дворцовыми интригами, дворянство иного рода, — дворянство какъ бы деревенское, жившее изъ рода въ родъ въ провинціи, близкое къ народу, и потому знавшее его и сочувствовавшее ему.
Но такое дленіе, правильное — да и то не совсмъ — относительно старой московской Руси, становится ошибочнымъ по отношенію къ Россіи, созданной Петромъ и совершенно немыслимо посл освобожденія крестьянъ и земскихъ учрежденій.
У насъ никогда не существовало фамилій съ наслдственными нравами на участіе въ государственныхъ длахъ, какъ напримръ въ Англіи, слдовательно не могло быть и сословной аристократіи.
Конечно, нельзя отвергать того, что людямъ знатнымъ и богатымъ открытъ у насъ легче доступъ къ высшей государственной дятельности, но это вовсе не юридическое ихъ право, а только слдствіе ихъ обезпеченнаго положенія, семейныхъ и общественныхъ связей.
Недостаточно еще быть графомъ, чтобы сдлаться министромъ, или дворяниномъ, чтобы занять мсто губернатора. Министерскій портфель, кресло въ государственномъ совт или въ сенат у насъ вовсе ненаслдственны и если читатель потрудится перебрать въ своемъ ум имена нашихъ высшихъ государственныхъ лицъ за послднія три царствованія, то онъ конечно согласится, что перевсъ принадлежитъ далеко не древнимъ титулованнымъ Фамиліямъ.
Если же читатель обратитъ вниманіе на то, что дворянство было у насъ сословіемъ не только но преимуществу служилымъ, но и обязано было служить непремнно подъ страхомъ лишенія своихъ дворянскихъ правъ и что, вступая на путь государственной службы, каждый могъ идти безпрепятственно до высшихъ административныхъ должностей, то ему придется согласиться со мной, что дленіе, придуманное г. Ковалевскимъ, совершенно произвольное. Несостоятельность этого дленія обнаружатся еще рзче, если подумать о томъ, кто именно составлялъ такъ называемое г. Ковалевскимъ провинціальное дворянство.
При обязательности для дворянъ государственной службы, каждый дворянинъ у насъ служилъ, потому что долженъ былъ служить. Большинство дворянскихъ дтей воспитывалось въ кадетскихъ корпусахъ и затмъ, смотря по состоянію, служило въ кавалеріи или въ пхот. Этому большинству путь государственной службы казался очень тернистымъ и, достигнувъ чина поручика, оно выходило въ отставку, отправлялось въ свои помстья, облачалось въ халатъ и затмъ, до самой гробовой доски, занималось почти исключительно, подобно Гоголевскому Птуху, соображеніями кулинарнаго свойства или же, облнившись окончательно, вовсе ничего не соображало.
Такимъ образомъ все, что отличалось прогрессивными стремленіями, честолюбіемъ и т. д. въ своихъ деревняхъ не сидло, въ деревняхъ только жили или недовольные, или опальные, или люди, ищущіе покоя для тла и мысли.
Какимъ же образомъ эти представители покоя могли изображать собою ту идеальную силу, какую усматриваетъ въ нихъ г. Ковалевскій, сквозь розовые очки своей любви къ провинціальному дворянству?
Я не отрицаю того, что, въ годины бдствій и въ минуты опасности отечества, они пробуждались отъ своей спячки и обнаруживали нкоторую энергію, такъ что нкоторые изъ нихъ вступали даже въ ряды арміи или народнаго ополченія. Но энергія, пробуждавшаяся въ нихъ въ такія исключительныя годины, бы на слаба для подвиговъ гражданскаго мужества. Но и въ этомъ нельзя видть той услуги, какую выставляетъ на видъ г. Ковалевскій, потому что не имъ принадлежитъ починъ одушевленія и патріотическаго энтузіазма, не они будили, а ихъ будили.
Соображая сказанное г. Ковалевскимъ о провинціальномъ дворянств со всмъ, что онъ говоритъ раньше и посл, я думаю, что ему просто хотлось похвалить не только лично графа Блудова, но и весь его родъ въ восходящей линіи. Посл Назарія Блудова, участвовавшаго въ поход Пожарскаго, ‘исторія, какъ говоритъ г. Ковалевскій, не упоминаетъ о предкахъ Блудова. Они сошли со сцены вмст съ народными дятелями великой эпохи и мало жили въ своихъ вотчинахъ, послуживъ по нскольку лтъ отечеству, какъ бы для успокоенія совсти… Объ отц графа Дмитрія Николаевича ничего особеннаго сказать нельзя, богатый дворянинъ казанской губерніи, служившій не долго, жившій открыто, широко, разстроившій свое состояніе псовой охотой и частію карточной игрой, онъ умеръ довольно молодымъ, простудившись въ отъзжемъ пол.’ Такъ какъ предки графа Блудова въ теченіе 200 лтъ не отличались ничмъ отъ мелкопомстныхъ отставныхъ поручиковъ, а родъ ихъ былъ все-таки очень древній, то г. Ковалевскій въ своемъ панегирик долженъ былъ ради логической связи придумать т похвалы идеальному провинціальному дворянству, которыя нкоторые публицисты приняли за желаніе возбудить вражду между крупными и средними землевладльцами.
Біографія Блудова г. Ковалевскаго — сочиненіе въ сущности очень скромное, это красивая, раззолоченая ладья, искусно лавирующая среди мелей и подводныхъ камней. Г. Ковалевскій миновалъ съ большимъ свтскимъ тактомъ вс крайности мышленія и разлилъ на нее и на всхъ столько сердечной теплоты и всепрощенія, что человческая добродтель, изображаемая такою искусною рукою, совершенно подавляетъ читателя.
Хотя нкоторые и полагаютъ, что книга г. Ковалевскаго есть сочиненіе историческое, по это также одно изъ недоразумній нашей критики. Г. Ковалевскій говоритъ дйствительно объ одной изъ интереснйшихъ новйшихъ историческихъ эпохъ, потому что, говоря объ общественномъ дятел, невозможно же умолчать о времени его создавшемъ. Б іудовъ былъ не только дятелемъ этой эпохи, по и представителемъ ея. Въ томъ, что время, въ которое жилъ графъ Блудовъ, заключаетъ въ себ весьма поучительный интересъ, г. Ковалевскій конечно не виноватъ, и слдовательно онъ неповиненъ и въ томъ, что книга его читается съ интересомъ. Но вотъ въ чемъ онъ виноватъ неоспоримо,— онъ виноватъ въ томъ, что, взявшись рисовать въ миніатюр копію съ огромной картины, онъ нарисовалъ ее всю одною свтлорозовою краской. Книга Ковалевскаго не столько біографія, сколько похвальное слово и не одному Блудову, но и всмъ, кто попадался подъ руку добродушнаго панегириста. А между тмъ въ то время, о которомъ въ ней говорится, совершались великія политическія событія, на которыя трезвый и безпристрастный взглядъ былъ бы дйствительно полезенъ нашему обществу.
Есть два способа относиться къ людямъ и событіямъ при ихъ оцнк — головной и сентиментальный.
Разница между ними заключается въ томъ, что при головномъ способ требуются точные факты и серьезный анализъ коренныхъ, причинъ и ихъ послдствій, затмъ подводятся итоги пользы и вреда и смотря по тому, чего окажется больше, длаются и выводы — плюсъ и минусъ, т. е. утверждаютъ, что такой-то человка, былъ полезенъ или вреденъ, такое-то событіе было благодтельно для общества или вредно.
Сентиментальный способъ гораздо проще, потому-то онъ и въ употребленіи между дилетантами, занимающимися литературой на досуг, для препровожденія времени. При этомъ способ оцнки дается полный просторъ сердечнымъ изліяніямъ, чувству благодарпости и т. д. При выбор фактовъ нтъ строгой разборчивости и, подъ вліяніемъ сердечнаго увлеченія къ изслдуемому предмету, отдается предпочтеніе такимъ фактамъ, которые не могутъ испортить свтлорозовой краски, избранной для рисованья. Выводъ, конечно, бываетъ благопріятный, хотя и не всегда достоврный.
Какого изъ этихъ двухъ способовъ держался г. Ковалевскій, при составленіи біографіи графа Блудова,— читатель увидитъ изъ нижеслдующаго.
Дмитрій Николаевичъ Блудовъ родился въ 1785 г. въ родовомъ имніи, сел Романов, Владимірской губерніи. Кром села Романова у его родителей была вотчина въ смоленской губерніи, имніе въ казанской губерніи и подмосковная. Слдовательно Блудовы были люди не бдные.
Мать Блудова, Катерина Ермолаекна, была женщина, воспитанная въ твердыхъ правилахъ и семейныхъ преданіяхъ. Къ сожалнію, г. Ковалевскій не объясняетъ, что значитъ то и другое, и потому одинъ изъ главныхъ факторовъ домашняго воспитанія — міровоззрніе матери и ея вліяніе остается необъясненнымъ. Изъ немногаго, что говоритъ г. Ковалевскій о Катерин Ермолаевн, нужно однако заключить, что это была женщина энергическая, потому что она отражала нападеніе одной изъ шаекъ Пугачева на свою деревню: что же касается до другого факта, то для правильнаго психологическаго обсужденія его, приводимыхъ авторомъ свденій слишкомъ недостаточно. У Дмитрія Николаевича Блудова былъ родственникъ, прибавившій къ своему родовому имнію много благопріобртеннаго. Это пріобртеніе было сдлано разными оборотами и спекуляціями, которыхъ, какъ говоритъ г. Ковалевскій, общественное мнніе никогда не одобряло. Дмитрій Николаевичъ былъ ближайшимъ наслдникомъ этого родственника и, по завщанію, ему досталось только родовое имніе, а все пріобртенное перешло въ другія руки. ‘Слава-Богу! сказала его мать. Я рада, что ни копйки этого сомнительно нажитого богатства не досталось теб. Отъ одной такой лепты все остальное было бы запятнанно.’ И г. Ковалевскій восклицаетъ: ‘Такого рода слова не пропадаютъ даромъ для ребенка.’ Я не отрицаю того, что слова недурны, но почему же нужно имъ приписывать магическое дйствіе и точно ли такія слова никогда не пропадаютъ даромъ? А во-вторыхъ, въ какой степени они могутъ характеризовать Катерину Ермолаевну именно въ томъ направленіи, какъ того хочется г. Ковалевскому. Конечно, если ея родственникъ-пріобрлъ свои имнія путемъ насилія, лжи и надувательствъ, то такимъ имніемъ лучше не пользоваться, но вдь этого не видно, имніе было пріобртено ‘разными частными покупками, сдлками и другими оборотами и спекуляціями и, т. е. коммерческимъ путемъ. Слдовательно слова Катерины Ермолаевны нужно объяснять или дворянской гордостію и презрніемъ къ такому недворянскому занятію, какъ покупка, сдлки и спекуляціи или же простымъ свтскимъ благоразуміемъ.
Такимъ образомъ, личность Катерины Ермолаевны остается довольно неясной и все, что можно заключить о ней, на основаніи фактовъ, сводится къ двумъ выводамъ: она очень любила своего сына и была рачительная и благоразумная хозяйка, ибо привела въ порядокъ имніе, разстроенное слишкомъ расточительной жизнію своего мужа.
По бабк Дмитрій Николаевичъ приходился двоюроднымъ племянникомъ Державина, а по матери двоюроднымъ братомъ Озерова. Ихъ имена повторялись часто въ семь, и стихи Державина читала ему мать ‘Ребенокъ заслушивался ихъ съ тмъ же увлеченіемъ, какъ заслушивался соловья въ рощ,’ Это обстоятельство и послдующія знакомства съ литераторами внесли свою долю вліянія на складъ понятій Блудова и даже развили въ немъ литературный дилетантамъ.
Третьимъ воспитательнымъ факторомъ является вліяніе французскихъ эмигрантовъ. Это вліяніе было наиболе сильное и прочное, потому что въ самой натур Блудова нашло себ очень благопріятную почву. Первымъ наставникомъ въ французскомъ дух была madame Фовель, бывшая при немъ ни то няней, ни то гувернанткой, Она была очень добрая и честная женщина, съ чистымъ правильнымъ выговоромъ. Гувернеръ Ремъ, человкъ ученый, имлъ на Блудова вліяніе боле серьезное, чмъ добродушная madame Фовель, но самое большое вліяніе обнаружилъ на него другой эмигрантъ, графъ де-Фонтень. ‘Это былъ человкъ блистательнаго ума, глубокаго образованія и вмст съ тмъ съ изящными манерами высшаго свтскаго французскаго круга, онъ сильно пострадалъ во время революціи, лишился не только состоянія, но многихъ близкихъ родныхъ и друзей. Блудовъ проводилъ съ де-Фонтенемъ цлые вечера и слушалъ его разсказы о блистательномъ цикл французскихъ энциклопедистовъ, о французской литератур, объ ужасахъ революціи. ‘Впослдствіи, подъ вліяніемъ людей, подобныхъ графу де-Фонтеню, французская революція оставила въ его, едва пробуждающемся ум, впечатлнія тхъ страшныхъ лицъ и событій, которыя рисовалъ предъ нимъ де-Фонтень, и несчастные страдальцы эмигранты, окружавшіе его, служили живымъ подтвержденіемъ словъ разскащика и свидтельствовали о грубомъ насиліи, замнившемъ всякую законность во Франціи’. Другого вліянія эти разсказы на Блудова не обнаружили. Они дйствовали не на интеллектъ, а на чувство, и какъ правильная историческая оцнка французской революціи была въ то время еще немыслима, то понятно, что и вліяніе этихъ разсказовъ было самое одностороннее. Что же касается до ‘истинно-великодушныхъ порывовъ и блистательныхъ заблужденій первыхъ ея годовъ, привлекшихъ къ себ сочувствіе многихъ молодыхъ людей, въ томъ числ и Карамзина, то Блудовъ ихъ не понималъ по молодости’, а потомъ уже развивался подъ вліяніемъ графа де-Фонтеня и другихъ эмигрантовъ. Изъ всего этого я вывожу то заключеніе, что политическая жизнь Франціи за послднюю четверть прошедшаго столтія правильнымъ, разсудочнымъ образомъ едва ли была графу Блудову знакома.
Для окончанія домашняго воспитанія Дмитрія Николаевича, Катерина Ермолаевна переселилась въ Москву, гд лучшіе учителя, профессоры университета и университетскаго пансіона давали ему уроки’. Какого рода мысли и знанія поселяли въ молодомъ Блудов эти лучшіе учителя и профессора, изъ книги г. Ковалевскаго не видно. Видно только, что 16-ти лтъ онъ окончилъ свое образованіе дома и затмъ ‘надо было думать поступленіи на службу, что составляло предметъ важной заботы для матери’.
Вотъ все, что говоритъ г. Ковалевскій о воспитаніи Блудова. Мы узнаемъ, что Дмитрій Николаевичъ зналъ хорошо языки и французскій, нмецкій и итальянскій, отчасти языки древніе. Потомъ мы знаемъ, что онъ развивался подъ вліяніемъ французскихъ эмигрантовъ-аристократовъ и наконецъ, что чтеніе Державина дало ему извстный толченъ въ литературномъ отношеніи.
Но изъ словъ біографа мы знаемъ все это очень поверхностно, такъ что, для выясненія себ степени и рода вліянія всхъ воспитательныхъ факторовъ на Блудова въ дтств, приходится обращаться къ собственнымъ знаніямъ, къ гипотезамъ и догадкамъ. Такъ г. Ковалевскій не говоритъ ничего опредлительнаго о вліяніи де-Фонтеня. Онъ говоритъ только, что де-Фонтень разсказывалъ молодому Блудову разныя интересныя вещи о Франціи и объ ужасахъ первой революціи. Но вдь де-Фонтень могъ разсказывать такъ, какъ разсказываетъ Шлоссеръ, онъ могъ разсказывать и такъ, какъ разсказываетъ Лоренцъ. Какъ же онъ разсказывалъ? Я не слышалъ разсказовъ де-Фонтеня и потому ничего о нихъ сказать не могу. По я знаю, въ какомъ род были разсказы и политическія воззрнія Французскихъ эмигрантовъ того времени вообще и потому позволяю себ сомнваться въ историческомъ достоинств разсказовъ де-Фонтеня, и слдовательно въ дйствительно просвтляющемъ ихъ вліяніи на умъ молодаго Блудова. Конечно всякому панегиристу графа Блудова такое заключеніе можетъ показаться слишкомъ придирчивымъ, а въ такомъ случа я имъ отвчу, что для отраженія всякой придирчивости имъ слдовало бы выставить факты въ настоящемъ ихъ свт. Въ противномъ же случа они не оказываютъ особенной услуги тому, въ честь кого пишутъ панегирикъ, а вовторыхъ, лишаютъ себя права сердиться на придирчивость критики.
И такъ Дмитрію Николаевичу уже 16 лтъ, и онъ думаетъ о поступленіи на службу, біографія его дтства занимаетъ ровно 10 страницъ, а между тмъ мы ровно ничего не знаемъ объ этомъ дтств, кром второстепенныхъ фактовъ, и личность его вовсе не рисуется передъ ищи рельефной, ясно очерченной фигурой.
Такъ какъ это могло произойти и оттого, что о дтств Дмитрія Николаевича г. Ковальскій не могъ найти достаточныхъ данныхъ, то, не длая упрековъ автору, я вознаграждаю себя надеждой, что послдующее описаніе служебной дятельности Блудова дастъ мн возможность составить о немъ боле точное, опредленное понятіе, и затмъ съ этой обольстительной надеждой углубляюсь въ розовые сады, насажденные искусной рукой г. Ковалевскаго.
Дмитрій Николаевичъ Блудовъ былъ записанъ дядей своимъ, поэтомъ Державинымъ, чуть не съ пеленокъ въ измайловскій гвардейскій полкъ. Но Катерина Ермолаевна слишкомъ любила своего сына, чтобы подвергать его всмъ опасностямъ военной службы и потому, по просьб ея, онъ былъ уволенъ. Теперь Катерина Ермолаевна начала хлопотать о помщеніи Дмитрія Николаевича на службу гражданскую. ‘При содйствіи Каменскихъ и родственныхъ связей съ Наумовымъ, другомъ Бантышъ-Каменскаго, удалось помстить его въ московскій Архивъ государственной Коллегіи иностранныхъ длъ, находившійся подъ начальствомъ Бантышъ-Каменскаго Здсь необыкновенныя способности и знаніе иностранныхъ языковъ Блудова очень скоро обратили на него вниманіе. Въ 1800 году (іюля 5) онъ поступилъ юнкеромъ въ Архивъ, черезъ полгода произведенъ былъ въ переводчики, а 14 октября 1801 г. въ коллежскіе ассесоры’.
Я расположенъ совершенно врить въ истинность и искренность всего того, что говоритъ г. Ковалевскій, но что же мн длать, когда, совершенно независимо отъ моей воли, нкоторыя цифры и нкоторыя мысли, приводимыя авторомъ, на разныхъ страницахъ, сами собой становятся рядомъ, и я ршительно не въ состояніи устоять противъ искушенія подвергнуть ихъ счисленію и сравненію. Я понимаю очень хорошо, что на 8 страниц внизу сказано, что графъ Блудовъ родился 5 апрля 1785 г., за тмъ я помню, что на 16 страниц сказано, что когда онъ кончилъ свое образованіе дома и когда надо было думать о помщеніи его на службу, ему минуло уже 16 лтъ. Между цифрами сдланной выше выписки и цифрами, теперь приведенными, я замчаю какую-то неловкость. Я подвергаю ихъ нкоторому арифметическому процессу и, къ крайнему своему изумленію, открываю, что когда графъ Блудовъ поступалъ на службу ему было ровно 15 лтъ и 2 мсяца. Конечно ошибка на одинъ годъ, ошибка еще не слишкомъ болтая, но тмъ не мене моя вра въ безошибочность г. Ковалевскаго уже поколебалась, и во мн является невольное сомнніе въ его многословныя похвалы, неподкрпленныя доказательствами. Я не отрицаю способностей графа Блудова, но если мн даютъ его печатное жизнеописаніе, изъ котораго я узнаю, что ровно въ 16 лтъ 5 мсяцевъ и 9 дней, онъ былъ уже коллежскимъ ассесоромъ, то меня уже не удовлетворяетъ голословное удостовреніе въ томъ, что быстрое повышеніе было вызвано необыкновенными способностями, я желаю фактовъ и доказательствъ.
Доказательствъ я, разумется, не нахожу, но за то нахожу нкоторыя указанія, бросающія нкоторый свтъ на интересующій меня вопросъ. Г. Ковалевскій говоритъ: ‘вроятно, вслдствіе дарованнаго московскому архиву нрава, онъ былъ наполненъ молодыми людьми лучшихъ фамилій, желавшихъ избжать тягостной военной службы, и пріобртшихъ впослдствіи извстность въ московскомъ обществ подъ названіемъ архивныхъ юношей. Они, впрочемъ, не успли вытснить прежнее поколніе чиновниковъ, да едва ли и могли, потому, что и въ архив коллегіи иностранныхъ длъ, особенно при тогдашнихъ его начальникахъ, необходимы были труженики и, дльцы’. Если г. Ковалевскій утверждаетъ, что чиновники стараго поколнія были необходимы, какъ труженики и дльцы, то, конечно, онъ не отнимаетъ отъ меня права сдлать обратную посылку и сказать — слдовательно молодые люди лучшихъ фамилій не были ни тружениками, ни дльцами. Я не отрицаю того, что князь Гагаринъ, графъ Мусинъ-Пушкинъ, Андрей и Александръ Тургеневы, Дашковы были людьми замчательныхъ способностей, но я не стану отрицать способностей и въ тхъ семинаристахъ, въ фризовыхъ изношенныхъ сюртукахъ, которые, по словамъ Вигеля, сидли съ ними за однимъ столомъ въ канцеляріи архива. Наконецъ и самъ г. Ковалевскій подтверждаетъ мою догадку самымъ положительнымъ образомъ, на стр. 20 онъ говоритъ: ‘Бантышъ-Каменскій (начальникъ архива) не оставлялъ празднымъ многочисленное общество своей блестящей молодежи, большею частію числившейся сверхъ штата, ей нечего было длать въ самомъ архив, а потому онъ, вмст съ Малиновскимъ, придумалъ другія занятія, заставляя переводить иностранныхъ писателей’. Переводы эти длались, какъ видно, вовсе не для существенной пользы службы, а только чтобы занять чмъ нибудь праздную блестящую молодежь. Такъ я думаю потому, что огромный писанный томъ, озаглавленный: ‘Дипломатическія статьи изъ Всеобщаго Робинсонова словаря, перев. при Московскомъ архив, служащими благородными юношами’ и т. д.,— не былъ напечатанъ. Онъ хранится въ Императорской Публичной библіотек. Статья, переведенная коллежскимъ ассесоромъ Блудовымъ — ‘О союзахъ, заключенныхъ между государствами’, по словамъ Ковалевскаго, не отличается ни правильностію слога, ни легкостію рчи.
Въ этотъ періодъ времени Д. Н. Блудовъ отличался характеромъ ‘чрезвычайно пылкимъ’, и даже изъ мягкихъ выраженій г. Ковалевскаго можно заключить, что Блудовъ былъ крайне самолюбивъ. ‘Т, которые знали Д. Н. впослдствіи, могли убдиться, до какой степени измнился этотъ характеръ’. Кроткое и благодушное вліяніе обнаружили на него Карамзинъ, Жуковскій, а впослдствіи и жена. ‘Дружба же съ Дашковымъ, человкомъ твердымъ, положительнымъ и неуклонныхъ убжденій, была полезно въ другомъ отношеніи’.
‘Въ одно печальное утро, когда надъ Москвой носились темныя тучи, а въ Москв пуще обыкновеннаго свирпствовалъ Эртель’, промчался Фельдьегерь, и Москва узнала о смерти императора Павла и о восшествіи на престолъ Александра Павловича.
Въ день коронаціи Блудовъ былъ дежурнымъ при раздач и предъявленіи билетовъ при вход на Кремлевскую площадь. День этотъ былъ замчателенъ для него еще и въ томъ отношеніи, что онъ влюбился въ княжну Щербатову, на которой впослдствіи и женился. Блудову было тогда 17 лтъ. Вскор посл коронаціи семейство князя Щербатова возвратилось въ Петербургъ, а вслдъ за ними былъ переведенъ и Блудовъ въ коллегію иностранныхъ длъ. ‘Влекла ли его въ Петербургъ любовь, которая въ пылкомъ юнош возгоралась сильне и сильне, или онъ былъ увлеченъ всеобщимъ стремленіемъ молодежи тогдашняго времени къ Петербургу, гд происходила страшная ломка всего стараго ветхаго зданія государственныхъ учрежденій и воспроизведеніе новыхъ,— я, говоритъ г. Ковалевскій, не берусь ршать’.
Такъ какъ этого вопроса не можетъ ршить даже такой компетентный судья, какъ самъ авторъ біографіи, то кто же будетъ ршать его? Но, вроятно, я не отступлю далеко отъ истины, если предположу, что 17-лтній юноша могъ легко увлечься и общимъ стремленіемъ къ перемнамъ, тмъ боле, что этой болзнью сильно страдали тогда люди высшаго круга и придворные, благодаря прогрессивному толчку, данному императоромъ Александромъ I.
Впрочемъ, если графъ Блудовъ и увлекся, по примру многихъ, если онъ, принадлежа къ передовымъ людямъ тогдашняго молодаго поколнія, и порицалъ громко старые, порядки, то, при его благоразуміи, это увлеченіе все-таки не могло продолжаться долго. Г. Ковалевскій говоритъ, что, ‘увлекшись подобно другимъ идеями обновленія Россіи въ начал царствованія императора Александра I, Блудовъ невольно призадумался о ихъ послдствіяхъ и началъ серьезно всматриваться въ нихъ и изучать’. Къ какимъ выводамъ пришелъ Блудовъ вслдствіе этого всматриванія и изученія, г. Ковалевскій не говоритъ нигд ни слова. Но очевидно, что если въ человк зашевелилось сомнніе въ польз обновленія, то едва ли есть другой выходъ, кром отрицанія этого обновленія.
Есть два пути, которыми люди доходятъ до отрицанія возможности обновленія въ данный моментъ. Одинъ мучительно активный, гд полная вра въ людей и въ возможность обновленія расшибаются о несокрушимыя препятствія и люди видятъ, что для успха ихъ дла нужно родиться нсколькими десятками лтъ позже. Этимъ путемъ идутъ обыкновенно люди горячіе, увлекающіеся, неосторожные. Люди же благоразумные идутъ другимъ путемъ. Они увлекаются, да и то не всегда, только въ первой молодости, а затмъ въ нихъ скоро является сомнніе въ правильности своего увлеченія, убдившись въ своихъ ошибкахъ, они искренно желаютъ исправиться и, вступивъ на новую дорогу, идутъ ею до конца, уже не повторяя ошибокъ молодости…
Находясь на служб въ Коллегіи иностранныхъ длъ, Блудовъ обратилъ на себя вниманіе графа Салтыкова, товарища управляющаго коммиссіею. Салтыковъ занималъ Блудова постоянно работой и ‘здсь пріобрлъ онъ впервые навыкъ къ служебной дятельности вообще и къ дипломатической карьер особенно’. Съ этихъ поръ начинается служебная карьера Блудова.
Когда съ Блудовымъ сдлался тифъ и посл грудного выздоровленіи онъ получилъ извстіе о смерти своей матери, то графъ Салтыковъ, желая дать ему возможность отдохнуть и разсять свое горе, командировалъ его за границу. Блудову было поручено отвезти къ голландскому королю три ордена Андрея Первозваннаго.
По возвращеніи въ Петербургъ, Блудову оказалъ новую служебную услугу графъ Каменскій. Желая удовлетворить тщеславію книги Щербатовой, не считавшей Блудова парой своей дочери, Каменскій, отправляясь главнокомандующимъ на Дунай, предложилъ Блудову мсто правителя канцеляріи своей дипломатической канцеляріи. Какъ догадывается уже читатель, Блудовъ наконецъ достигъ своего и женился на княжн Щербатовой, впрочемъ ему потребовалось представить княгин матери доказательство, что родъ его записанъ въ бархатную книгу.
Женившись, Блудовъ обратился къ грану Румянцеву съ письмомъ, предлагая себя въ его распоряженіе Румянцевъ далъ ему мсто совтника миссіи въ Стокгольм.
Все это, думаетъ читатель, еще не особенно важно и я могу прочесть въ формулярномъ списк Блудова. Нтъ ли у васъ чего нибудь въ формулярахъ непомщаемаго? Вопросъ этотъ я передаю по принадлежности г. Ковалевскому, и онъ мн указываетъ на 105 страницу. На этой страниц и на слдующихъ объясняется литературная дятельность Блудова. Графъ Блудовъ, Дашковъ и Жуковскій, чтобы противодйствовать славянофиламъ того времени, устроившимъ для своей пропаганды бесды ‘Любителей русскаго слова’, основали общество ‘Арзамасъ’. Это было очень благонамренное и скромное общество, занимавшееся литературными распрями съ славянофилами и собравшееся вокругъ Карамзина, котораго оно признавало своимъ путеводителемъ и вождемъ. При замчательно низкомъ умственномъ уровн тогдашняго русскаго общества, скромный ‘Арзамасъ’ казался разнымъ Шаховскимъ и Шишковымъ и другимъ ревнителямъ регресса подобіемъ якобинскаго клуба. Какъ вс скудоумные люди, сознающіе свое безсиліе бороться орудіемъ логики и знанія, славянофилы прибгали къ тайнымъ средствамъ, къ литературнымъ и нелитературнымъ доносамъ. Даже Карамзинъ, человкъ вполн скромный, преданность котораго къ престолу стояла вн всякихъ подозрній, обвинялся въ какихъ-то непостижимыхъ, тайныхъ замыслахъ и въ зловредныхъ тенденціяхъ. Конечно все это были выдумки безсильныхъ стариковъ, но тмъ не мене ихъ желаніе напакостить литераторамъ и дятелямъ новаго поколнія, превращало журналистику того времени, какъ бы въ печатное длопроизводство тайной канцеляріи.
Насколько подозрніе, хотя бы арзамасцевъ, въ зловредныхъ мысляхъ было неосновательно, читатель можетъ увидть изъ того чмъ они занимались. ‘Собирались арзамасцы, говоритъ г. Ковалевскій, большею частію у Блудова и Уварова, вечеръ, посвященный какому нибудь серьезному чтенію или разбору критическому вновь появившагося въ одной изъ европейскихъ литературъ сочиненія, оканчивался веселымъ ужиномъ, гд арзамасскій гусь и веселые куплеты, эпиграммы, а, за неимніемъ ихъ, обычная кантата Дашкова, птая всми вмст — составляли неизбжную принадлежность ужина’. Но всемъ этомъ нтъ ничего кром барскаго дилетантизма съ литературнымъ оттнкомъ, но въ т времена отсталые люди простили бы скоре всякій разгулъ и даже штурмъ жидовскаго мстечка въ своемъ собственномъ отечеств, точно въ непріятельской земл, чмъ дйствительно головныя занятія и порядочность, колебавшіе авторитетъ стариковъ.
Хотя ‘арзамасцамъ’ и приписываютъ вліяніе на развитіе тогдашней русской мысли, но въ этомъ мнніи заключается слишкомъ большая доля преувеличенія. Большой пользы не могло быть уже потому, что арзамасцы были дилетантами. Каждый изъ членовъ этого общества длалъ себ служебную карьеру и каждый изъ нихъ достигъ впослдствіи большихъ служебныхъ ранговъ. Занимаясь литературой изъ дилетантизма, арзамасцы посвящали ей ровно столько времени, сколько дозволяли имъ служебныя занятія. Поэтому-то, когда общество задумало издавать журналъ, и въ тоже время главнйшимъ членамъ его были предложены выгодныя служебныя мста, такъ что одинъ ухалъ въ Константинополь, другой въ Лондонъ, то не только не состоялось изданіе журнала, но распалось и самое общество. Это было въ конц 1818 года. Какъ бы панегиристы не увлекались въ своемъ воззрніи на плнительную молодежь, составлявшую общество арзамасцевъ, но истинная сущность дла ‘все-таки въ томъ, что арзамаство не было органической потребностію, не было вопросомъ жизни, это было только увлеченіе, либерализмъ, долженствовавшій уступить наконецъ свое мсто проз служебной дятельности, представлявшей больше выгодъ, чмъ занятіе литературой и борьба съ Шишковымъ, Шаховскимъ, Каченовскимъ. Ни Дашковъ, ни Блудовъ не отказались отъ мстъ при посольств въ Константинопол и въ Лондон, ради задуманнаго ими журнала и литературныхъ вечеровъ, слдовательно, нтъ основанія и говорить объ обществ арзамасцевъ, какъ о чемъ-то дйствительно серьозномъ, какъ о сил.
И самъ г. Ковалевскій хотя и не прямо, но подтверждаетъ туже мысль. ‘Незамтно, говоритъ онъ, подкрадывается новое поколніе, являются новыя идеи, новое направленіе умовъ. Какъ бы взамнъ ‘арзамасцу’, основалось общество соревнователей просвщенія и благотворительности’, но издаваемый имъ журналъ не имлъ единства убжденій, члены были слишкомъ разрознены и часто отличались противуположными воззрніями, а потому выраженія общаго ихъ направленіи должно искать уже въ другихъ обществахъ, не всегда литературныхъ, явныхъ и тайныхъ: это направленіе оставило по себ слдъ кровавый’. Если, по словамъ г. Ковалевскаго, уже въ то время подкрадывалось незамтно къ ‘арзамасцу’ новое поколніе, новыя люди, новое направленіе умовъ, то очевидно, что идеи членовъ ‘арзамасца’ оказывались устарвшими и русское общество, въ лиц своихъ лучшихъ интеллектуальныхъ представителей, нуждалось въ идеяхъ боле прогрессивныхъ. Все это заставляетъ меня думать, что принадлежность къ обществу арзамасцевъ никакъ не можетъ служить рекомендаціею обширнаго, глубокаго ума, справедливость моихъ словъ подкрпляетъ еще то обстоятельство, что путеводной звздой, кумиромъ этого общества былъ Карамзинъ, никогда не отличавшійся особенной шириной воззрнія, а если не было особеннаго свта въ самомъ солнц, то какое же основаніе требовать солнечнаго свта отъ звздъ.
Принадлежность къ обществу арзамасцевъ и знакомство съ литераторами принесло графу Блудову и служебную пользу. Но возвращеніи изъ Лондона, откуда онъ просился самъ, но разстроенному здоровью, ему было дано весьма серьезное порученіе. ‘Давно уже государь (какъ сказано въ предписаніи, Блудову) хотлъ обнародованіемъ важнйшихъ политическихъ актовъ и инструкцій своимъ уполномоченнымъ, разрушить т обвиненія, которыя возводили на него, въ какихъ-то тайныхъ замыслахъ противъ независимости и цлости Европы. Кром того, онъ желалъ сдлать ихъ вполн доступными для всхъ русскихъ, которые могли бы судить о дйствіяхъ по документамъ, а не но журнальнымъ выдержкамъ и слухамъ, большею частію превратнымъ’. Наконецъ государь желалъ положить начало введенія русскаго языка въ дипломатической переписк. Съ этими цлями предполагалось собрать и перевести политическіе акты на русскій языкъ. Дло это и поручалось Блудову, какъ человку, ‘пользующемуся извстностью въ русской литератур’
Чрезъ десять мсяцевъ, первый томъ перевода былъ оконченъ и представленъ императору Александру 1, который, оставшись очень доволенъ работой, тутъ же произвелъ Блудова въ дйствительные статскіе совтники. Это было въ 1821 г.
Къ этому же времени относится переломъ въ политик нашего кабинета. ‘Блудовъ, какъ и многіе другіе, видлъ въ этой перемн только временное увлеченіе, нагнанное страхомъ революцій и вліяніемъ извстной партіи, и потому еще не ршался подавать въ отставку и оставался безъ всякихъ занятій’. Блудовъ не ршался на отставку еще потому, что прослуживъ въ коллегіи иностранныхъ длъ 25 лтъ ‘не легко могъ найти занятіе по душ вн этого круга’… ‘Государь былъ мрачне обыкновеннаго. Общество — разъединено, сдержано. Блудовъ ршился воспользоваться временемъ своего бездйствія, чтобы отвезти свою больную жену въ Эы съ’.
Тамъ онъ встртилъ графа Каподистрія, этого бойца за свободу народовъ и независимость Греціи. Возвратившись въ Петербургъ подъ вліяніемъ сужденій граўа Каподистріа, Блудовъ ршился выйти вовсе въ отставку. Только предстоящій отъздъ Государя замедлилъ подачу просьбы.’ И Блудовъ остался на служб. Вскор затмъ преслдовала смерть императора Александра и событія 14 декабря.
‘Здсь, говоритъ г. Ковалевскій, но принятому нами плану, мы должны бы были окончить эту часть біографіи Блудова, относящуюся собственно только дл времени царствованія Александра I, если бы не боялись оставить доле память Блудова подъ гнетомъ того обвиненія, которое взвела на него заграничная пресса, именно по поводу дла 14 декабря. Обвиненіе это сдлалъ Николай Тургеневъ.’
Императоръ Николай назначилъ Блудова — по указанію Карамзина, — производителемъ длъ верховной слдственной коммисіи. ‘Блудову, говоритъ г. Ковалевскій, тяжело было это назначеніе: приходилось присутствовать при допросахъ людей, изъ которыхъ онъ иныхъ зналъ лично, съ семействами другихъ былъ въ связи… Отказаться отъ возлагаемаго на него порученія, — онъ полагалъ возможнымъ, пока состоитъ на служб, считая строгое исполненіе обязанностей первымъ долгомъ гражданина.’ Въ другомъ мст, по поводу обвиненія Тургеневымъ секретаря лондонскаго посольства, явившагося къ нему съ обвинительными пунктами и съ требованіемъ правительства явиться для отвтовъ въ Россію, г. Ковалевскій говоритъ: ‘чмъ виновенъ секретарь, что на его долю досталось это непріятное порученіе? Опять — отказаться отъ порученія недостойнаго, выйти въ отставку, но тогда уже поздно! Отказываться отъ прямыхъ обязанностей невозможно,— разв вовсе не поступать на службу. Но объ этомъ предмет каждому позволено имть свое убжденіе.’
Оправданіемъ гр. Блудова противъ обвиненій Тургенева г. Ковалевскій кончаетъ первую часть біографіи.
Эта часть біографіи читается легко, благодаря огромному политическому интересу внутреннихъ и вншнихъ событій описываемаго времени. Что же касается до графа Блудова, то все, что говоритъ о немъ г. Ковалевскій, я изложилъ къ извлеченіи. Изъ этого извлеченія читатель легко увидитъ, что намренія г. Ковалевскаго были гораздо лучше, чмъ ихъ исполненіе.
‘Приступивъ къ жизнеописанію графа Блудова, говоритъ г. Ковалевскій въ предисловіи, я вскор убдился, что изображеніе лица, каково бы ни было его значеніе, взятаго отдльно вн общества, въ которомъ оно дйствовало, вн условій, убжденій, увлеченій его среды, наконецъ вн тхъ людей, съ которыми оно приходило въ соприкосновеніе — такое изображеніе останется всегда блднымъ, безжизненнымъ, неполнымъ, будетъ походить боле на тнь безъ образа и выраженія, чмъ на живое лицо.’ Все это мысли весьма правильныя и, конечно, читатель не желалъ бы ничего больше, какъ чтобы авторъ исполнилъ свое общаніе и далъ бы ему изображеніе не тни, а живого человка.
Но является ли предъ вами, читатель, живой, человческій образъ изъ моихъ извлеченій? Вы говорите нтъ. А между тмъ все, что разбросано у г. Ковалевскаго на 180 страницахъ, скучено у меня на десяти, слдовательно изображеніе должно быть рельефне. Отчего же происходитъ эта туманность, расплывчивость изображенія? Здсь могутъ быть дв причины: или авторъ, понимая свою задачу, не имлъ силы ее выполнить, или же изображаемое лицо не даетъ данныхъ для рельефнаго изображенія. Въ настоящемъ случа об причины имютъ извстную долю участія. Вина автора въ томъ, что онъ изображалъ только вншнія отношенія описываемаго имъ лица къ вншнимъ событіямъ, но нисколько не касался его внутренняго психическаго міра. Правда, авторъ говоритъ, что его герой любилъ, мыслилъ, говорилъ, имлъ желанія и стремленія, но вдь и во всхъ людяхъ происходятъ подобные же процессы, нужно знать, какъ онъ любилъ, какъ и что онъ мыслилъ, какія именно имлъ желанія и стремленія. А этихъ то именно вопросовъ г Ковалевскій и не спеціализируетъ. Неужели это могло произойти оттого, что въ граф Блудов не выяснилось характера, склада мыслей, стремленій? Такое предположеніе едва ли правдоподобно, потому что, ко времени возшествія на престолъ императора Николая, Блудову, какъ кажется, кончилось уже сорокъ лтъ.
Съ другой стороны, и въ самой дятельности графа Блудова мы не замчаемъ еще ничего выходящаго изъ ряда. Способный юноша, онъ начинаетъ свою служебную дятельность подъ покровительствомъ людей сильныхъ, какъ Наумовъ, графъ Каменскій, графъ Салтыковъ, и даже посл 25 лтъ службы не усплъ еще достигнуть самостоятельнаго служебнаго положенія, тогда какъ при император Александр I карьеры длались быстро. На недостатокъ связей графъ Блудовъ пожаловаться не могъ, особенно посл женитьбы на княжн Щербатовой. Чего же ему не доставало, чтобы проявить глубокія мысли, широкіе замыслы, геніальныя стремленія? Эпоха, въ которую жилъ гр. Блудовъ, благопріятствовала всему этому и людямъ сильнаго ума, въ род Сперанскаго, всегда была возможность заявить себя.
Изъ первой части біографіи графа Блудова видно, что въ царствованіе императора Александра I ему не представлялось еще случая заявить вполн свои способности. А потому, не опережая автора, мы подождемъ, что онъ скажетъ въ слдующей части. Теперь же я обращусь опять къ г. Ковалевскому.
Но нкоторымъ мстамъ написанной имъ біографіи можно полагать, что если бы г. Ковалевскій обнаружилъ больше смлости въ своемъ изложеніи и былъ бы больше біографомъ, чмъ панегиристомъ, то ему не представилось бы затрудненія сказать прямо о многомъ, чего онъ теперь не сказалъ, и вслдствіе чего далъ читателю возможность длать догадки, можетъ быть, не всегда правильныя. Кром того, и по отношенію къ Блудову, онъ имлъ весьма недурной матеріалъ для боле подробной оцнки его характера и образа мыслей, но къ сожалнію онъ этого матеріала не коснулся и помстилъ его сырьемъ, въ конц книги, въ отдл приложеній. Я говорю о литературныхъ статьяхъ гр. Блудова и преимущественно о его ‘Мысляхъ и замчаніяхъ.’ Къ разбору ихъ я и хочу теперь приступить, при чемъ очень сожалю за читателя, что этой работы не взялъ на себя самъ г. Ковалевскій.
Помщая ‘Мысли и замчанія’ графа Блудова, г. Ковалевскій сдлалъ большую ошибку, что не объяснилъ, въ какомъ порядк онъ ихъ располагаетъ. Лучшимъ порядкомъ былъ бы конечно хронологическій, потому что далъ бы возможность опредлить постепенность умственной зрлости графа Блудова. Теперь же, не зная, какъ думалъ Блудовъ въ молодости и какъ сталъ онъ думать въ пору возмужалости, я могу сдлать невольную ошибку и судить, о его зрлости по его юнымъ мыслямъ. Но съ другой стороны я, можетъ быть, и не ошибусь. Я не думаю, чтобы г. Ковалевскій не имлъ въ виду того, что я говорю теперь, тмъ боле, что изъ каждаго его слова видно, что онъ питаетъ благоговйное уваженіе къ памяти гр. Блудова. А въ такомъ случа онъ конечно помстилъ только т афоризмы покойнаго графа, которые бы не могли набросить на него никакой тни.
Въ числ первыхъ афоризмовъ графа Блудова я читаю: ‘Слогъ самый простой не есть языкъ обыкновенныхъ разговоровъ, также какъ самый простой фракъ не есть еще шлафрокъ’ Приведенный афоризмъ есть перефразировка франклиновскаго: мало того, чтобы быть, надобно еще и казаться,
Слогъ есть больше ничего, какъ форма или оболочка мысли, если у васъ хорошія мысли, у васъ будетъ и хорошій слогъ или языкъ. Нельзя говорить однимъ языкомъ, а писать какимъ-то другимъ. Какъ человкъ говоритъ, такъ онъ и пишетъ. Можно пожалуй не печатать всего того, что говоришь въ обыкновенныхъ разговорахъ, но совсмъ не по причин недостатковъ въ слог, а потому, что въ обыкновенныхъ разговорахъ люди бываютъ не всегда разборчивы въ качеств мыслей. Ну а зачмъ же доводить до общаго свденія, печатнымъ образомъ, всякія глупости, которыя люди говорятъ и думаютъ, тмъ боле, что въ глупыхъ книгахъ, какъ кажется, и безъ того нтъ недостатка.
Во всякомъ случа изъ приведеннаго афоризма графа Блудова я заключаю, что его взглядъ на искренность поведенія и искренность отношеній къ людямъ былъ ошибоченъ, и можетъ быть оправданъ только тмъ, что графъ Блудовъ развивался подъ вліяніемъ французскихъ эмигрантовъ. Какія практическія слдствія извлекалъ гр. Блудовъ изъ своего теоретическаго правила — въ книг г. Ковалевскаго я не нашелъ.
Афоризмъ гр. Блудова можетъ быть объясненъ еще и тмъ, что не только въ его время, но даже и передъ самымъ Блинскимъ наша литературная критика упражнялась только въ шлифовэніи и полированіи слога, не затрудняя себя разборомъ качества мысли. Причина этого заключалась единственно въ нашей умственной незрлости, въ способности понимать только форму, что легко и въ неспособности понимать сущность, что гораздо трудне. Эта первая стадія умственной жизни проявляется всегда излишней словоохотливостью, въ разговорахъ для разговоровъ и въ ненужной трат словъ. Арзамасцы именно и занимались этимъ, вотъ почему существенной принадлежностію ихъ собраній были ужины. Я говорю это не для обвиненія арзамасцевъ, а объясняю фактъ. Посл періода молчанія было естественно, что люди пришли въ восторгъ отъ дозволенія говорить и принялись усердно за разговоры. Вотъ отчего во всемъ, что писали и говорили тогда люди, было такъ много сентиментализма, фантазіи и фразъ, за которыми не скрывалось никакой серьезной мысли.
Таже любовь къ разговорамъ, т. е. къ занятіямъ несущественнымъ, была причиной, что явился обычай записывать мысли. Это тоже своего рода разговоры и упражненія въ слог. Въ наше время умные люди своихъ мыслей не записываютъ, потому что это только напрасная трата времени. Если у васъ много очень хорошихъ мыслей — займитесь литературой, повдайте ихъ міру, если ваши мысли такъ умны, что современное человчество понять ихъ не въ состояніи, и по той же причин он не могутъ явиться въ печати, пожалуй запишите ихъ и завщайте обнародовать ихъ посл вашей смерти, также поступите и въ томъ случа, если вы государственный человкъ или распорядитель народныхъ судебъ, ваши мысли и замчанія, напечатанныя по смерти, будутъ имть значеніе важнаго историческаго документа.
Отдавая дань своему времени, гр. Блудовъ въ своихъ ‘Мысляхъ и замчаніяхъ’, отдавался подъ-часъ сентиментализму, подъ-часъ фразистости, подъ часъ тому и другому вмст. Представляю на судъ читателя три афоризма, въ которыхъ соединилась наиболе удачно фраза съ сентиментальностью, выраженная полированнымъ карамзинскимь слогомъ.
Афоризмъ No 1. ‘Близкая планета блистаетъ боле отдаленнаго Сируіса, но въ огн послдняго примтно безпрестанное движеніе, ибо онъ безпрестанно производитъ новые лучи свта, а сіяніе планеты неподвижно, потому что заимствованное. Не то ли мы видимъ и въ обществ? Сколько умовъ блестящихъ… а при малйшемъ наблюденіи откроешь въ ихъ блеск неподвижность планетнаго свта’. Если отбросить въ этомъ афоризм все то, что составляетъ принадлежность такъ называемаго слога, то основная мысль его, не отличающаяся особенной грандіозностію, можетъ быть выражена слдующимъ простымъ образомъ: многое множество людей живетъ чужимъ умомъ.
Аф. No 2. ‘Что мы всего боле любимъ въ нашихъ друзьяхъ? Потребность ихъ въ нашей любви’. Откинувъ слогъ и сентиментализмъ, пришлось бы сказать: мы только любимъ тхъ, кто насъ любитъ.
Аф. No 3. ‘Презирать злобу людей можетъ не добродтельный человкъ, а разв нечувствительный и втреный. Напрасно ты вооружаешь себя героизмомъ философіи, напрасно отрекаешься отъ наслажденій избытка и отъ успховъ тщеславія, съ этимъ твое сердце еще не будетъ неуязвимымъ. Тебя принудятъ страдать въ любви къ семейству, къ друзьямъ, или, по крайней мр, въ общей любви къ человчеству’. Этого афоризма я ршительно не въ состояніи понять, благодаря полированному слогу, изображающему совершенно несокрушимую броню, а частію и неврности основной мысли, которую нужно перевернуть. То ли хотлъ сказать авторъ афоризма, что добродтельный человкъ не презираетъ людскую злобу. Что же въ такомъ случа онъ долженъ длать? Что злые люди оскорбятъ васъ въ самомъ корн вашего міровоззрнія, отравятъ вамъ всю жизнь, заставать васъ усумниться въ любви къ себ тхъ, кого вы считаете людьми къ себ самыми близкими, пошатнутъ всю вашу вру въ человчество? Но зачмъ толковать о людяхъ добродтельныхъ и злыхъ, о любви и ненависти, все это, правда, очень нжно, но совершенно непонятно. И въ этой-то ошибк и заключается вся слабая сторона сентименталистовъ. ‘О вы, блага! говоритъ графъ Блудовъ въ другомъ мст,— которыхъ сердце не перестаетъ просить съ упорствомъ: полнота радости, неизмнность дружбы, непоколебимость правосудія, покой души и свободы! Вы намъ являетесь въ жизни, какъ предметы являются въ зеркал. Мы ихъ видимъ въ немъ, узнаемъ, разсматриваемъ, а ихъ въ немъ нтъ’. И здсь вся ошибка въ сентиментальномъ отношеніи къ вопросу вмсто голоднаго, въ желаніи возбудить чувство, вмсто возбужденія ума. Не говоря уже про то, что убждать людей можно только однимъ — дйствуя на ихъ интеллектъ, возбужденіе чувствительности иметъ еще и другую вредную сторону: оно колеблетъ человка между двумя крайностями — заносчивостію и приниженностію, первая ведетъ къ насилію и деспотизму, а вторая къ ложному смиренію и къ уничтоженію чувства собственнаго достоинства. Какъ легко, отправляясь отъ сентиментализма, придти къ ошибочнымъ теоріямъ, показываетъ между прочимъ афоризмъ гр. Блудова на тему о терпніи: ‘Въ обдуманномъ, постоянномъ и слдственно смиренномъ терпніи вс средства нравственнаго совершенствованія о условія лучшаго вка’. Вступая на скользкій путь подобнаго пониманья, очень легко уйти въ темныя дебри самыхъ смутныхъ представленій и очень лукавой философіи, гд о любви къ ближнему на дл не будетъ уже и помину. Ну а для сентиментализма это какъ-то и неловко.
Впрочемъ, въ другомъ мст мы находимъ у гр. Блудова афоризмъ, если и не идущій въ разрзъ предыдущему, то по крайней мр убждающій въ томъ, что теорія смиренія не составляла непоколебимаго ученія графа. ‘Чтобы быть безъ страха, должно смиряться передъ судьбою, то-есть, заране ршаться на вс несчастія, но это смиреніе сообщаетъ намъ спокойство минутное и никогда не сдлается обыкновеннымъ состояніемъ души нашей’. Изъ этого я вывожу то заключеніе, что если въ одномъ мст гр. Блудовъ утверждаетъ, что въ терпніи заключается вся мудрость жизни и что слдуетъ смиряться, за то въ другомъ тотъ же авторъ утверждаетъ, что смиреніе не можетъ сдлаться обыкновеннымъ состояніемъ души и, слдовательно, оно несогласно съ природой человка или иначе — невозможно. Непослдовательно!
Этотъ переходъ къ боле правильному воззрнію на жизнь и на людей замтенъ и въ другихъ афоризмахъ гр. Блудова. ‘Многіе хвалятъ посредственность, по во всемъ ли хороша она? Я, напримръ, продолжаетъ Блудовъ, часто вижу людей, которые достойны названія посредственныхъ: они не знаютъ, что такое умъ и не скажутъ замчательной глупости! въ ихъ поступкахъ нтъ ни порывовъ, ни правилъ, въ сердцахъ нтъ склонности къ злоб и нтъ расположенія къ благороднымъ или нжнымъ привязанностямъ, вся жизнь ихъ безъ цли, безъ занятій, безъ побужденій, подобна стоячей вод, по которой нельзя доплыть ни къ крутой скал ума и добродтели, ни къ пологому берегу порока и глупости. Должно ли ихъ предпочитать глупцамъ и бездльникамъ? Не знаю: они между людьми тоже, что скука между чувствами, а иногда бываетъ тяжеле звать, нежели плакать.’ Откинувъ слогъ, мы найдемъ правильную мысль о томъ, что посредственность и дрянность хуже бездльничества и крайней глупости, и нельзя не согласиться съ гр. Блудовымъ, когда онъ туже мысль выражаетъ слдующимъ боле рельефнымъ образомъ: ‘иные люди надлали много зла и не могутъ быть названы злодями, это имя для нихъ слишкомъ благородно. Они не злодйствуютъ, а только пакостятъ съ вредомъ для ближняго.’
Здсь гр. Блудовъ длаетъ переходъ къ другой серіи афоризмовъ, высказанныхъ имъ на тему человческой глупости. ‘Посл гордости, говоритъ онъ, величайшая язва человчества есть глупость или невжество, ибо глупость ничто иное, какъ невжество всеобладающее и неизлечимое. Но и гордость не есть ли также родъ глупости?’ Или: ‘съ большею осторожностью можно предохранить себя отъ злости людей, но какъ спастись отъ ихъ глупости?’
Воззрнія гр. Блудова на міровое значеніе глупости были бы опредленне, если бы онъ находился поменьше подъ вліяніемъ примиряющихъ воззрній и сентиментальной литературы.
Общественно-политическія воззрнія Блудова, можетъ быть, наиболе важныя, потому что ими должна характеризоваться ею государственная дятельность, сводятся къ очень небольшому числу афоризмовъ, тмъ не мене однако заслуживающихъ вниманія по своей полнот. ‘Вопреки якобинцамъ всхъ вковъ и племенъ, народъ не есть судья царей: но онъ ихъ критикъ, и подобно прочимъ, можетъ исправлять только людей съ дарованіемъ. Продолжая сравненія, мы скажемъ царямъ и авторамъ: не сердитесь за критику и не всегда ей врьте, но умйте слушать и разумть ее. Скажемъ рецензентамъ и народамъ, первымъ: критикуй автора, не оскорбляйте человка, другимъ напротивъ: критикуя человка, не забывайте правъ государя и престола’ Или: ‘Давно сравниваютъ монархическое правленіе съ отеческимъ, и это сравненіе прилично всмъ монархіямъ, сколь бы впрочемъ между ими не было различія въ законахъ, опредляющихъ права народа, или образъ дйствій правительства. Отецъ есть глава семейства, изъ младенцевъ ли оно составлено, изъ юношей или изъ мужей зрлыхъ лтами и опытностію. Но въ попеченіи о младенцахъ, отецъ обязанъ самъ все предвидть, принимать вс предосторожности, однимъ словомъ, за нихъ и мыслить и дйствовать. Руководствуя юношами, еще недовольно имть свденіе о ихъ главныхъ нуждахъ и пользахъ, должно узнать ихъ склонности,-желанія, составляющія особый родъ потребностей, должно съ оными соображать свои дйствія. Когда же дти въ зрломъ возраст, то самыя ихъ мннія имютъ необходимое вліяніе на поступки отца и зависимость такихъ дтей можно назвать только зависимостію почтенія. Управленіе въ двухъ послднихъ случаяхъ и трудне и легче, нежели въ первомъ, средства для дйствія не столь просты, за то и ошибки не столь часто неизбжны, но сей образъ правленія не можетъ существовать безъ взаимной довренности, слдственно безъ взаимныхъ почти непрестанныхъ сношеній, между отцомъ и дтьми. Какъ опасно оставлять младенцевъ, безъ нкотораго принужденія, въ жертву ихъ прихотямъ и неразумію, но какже опасно неосторожнымъ противоборствомъ возмущать страсти юношей, или, дйствуя вопреки совтамъ благоразумія, унижать себя въ глазахъ сыновъ, достигшихъ зрлости! А что опредляетъ сію зрлость, кром богатства понятій и свденій, кром степени просвщенія’. Или наконецъ: ‘что спорить о конституціяхъ? Всякое государство иметъ свою конституцію, ему сродную. Такъ часто говорилъ нашъ исторіографъ Карамзинъ. Конечно, могли бы мы отвчать ему: и всякій человкъ иметъ свое сложеніе, но одинъ, перенося труды, безпокойства, непріятности, только пріобртаетъ новыя силы, другой, какъ бы липка погибаетъ отъ дуновенія втра. Кому же лучше? Нельзя лечиться отъ сложенія, но если мы изберемъ приличный родъ жизни, если будемъ постоянно наблюдать за собою, перемняя мало по малу свои навыки, укрпляя себя хорошею пищею и трудомъ, то можемъ достигнуть до степени здоровья, о коей прежде не смли и думать. И что же! Въ иныхъ обстоятельствахъ хилой человкъ переживаетъ геркулеса’.
Несмотря на интересъ и серьезное значеніе мыслей, высказанныхъ въ вышеприведенныхъ трехъ афоризмахъ, я не стану разбирать ихъ ни съ научно-теоретической точки зрнія, ни по практическимъ ихъ послдствіямъ. Такъ какъ, конечно, г. Ковалевскій не лишитъ русскихъ читателей удовольствія познакомиться съ дальнйшею дятельностію графа Блудова въ высшей государственной сфер, то къ этимъ вопросамъ можно будетъ возвратиться еще и тогда.