ИСПОВДЬ.
ИСПОВДЬ.
Разсказъ.
I.
II.
——
Д. Маминъ-Сибирякъ.
‘Міръ Божій’, No 12, 1894
Исповедь, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1894
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Погода стояла самая хорошая, всего десять градусовъ холода. Чуть-чуть падалъ мягкій снжокъ. Въ декабр такая погода устанавливается надолго. У пріисковой конторы стоялъ дорожный возокъ, заложенный парой.
— Ну, Иванъ Дуракъ, садись,— говорилъ золотопромышленникъ Голохватовъ, выходя въ дорожной дох на крыльцо.
Иванъ Дуракъ, худенькій старичокъ въ худенькой шубейк, какъ-то смшно заморгалъ глазами и весь съежился. Ему нужно было хать, только въ противоположную сторону.
— Семенъ Авдичъ, я того…— виновато забормоталъ онъ.— Мн совершенно наоборотъ…
— И очень даже глупо. А впрочемъ, какъ знаешь… Домой вернемся близко полночи, а тамъ я тебя отправилъ бы на своихъ лошадяхъ. Понимаешь? А какими пельменями насъ накормитъ Мара Андреевна… Пальчики оближешь. Мн-то одному скучненько будетъ хать…
— Шуба-то у меня, Семенъ Авдичъ…
— Э, пустяки! Ты посмотри, какой возокъ-то: только архирею здить.
Иванъ Дуракъ задумался. Съ одной стороны ему хотлось хать домой — всего-то пять верстъ до станицы, а съ другой — какъ обидть Семена Авдича, отъ котораго зависло все. Да… Вдругъ, Семенъ Авдичъ обидится и не дастъ общанныхъ денегъ. Вспомнился Ивану Дураку собственный домишко въ станиц Разстанной, семья, ожидавшая его съ нетерпніемъ — нечего длать, приходится хать.
— Поду, Семенъ Авдичъ…— согласился наконецъ старикъ.— Не по пути, а длать нечего. Хочу вамъ удовольствіе сдлать…
— Давно бы такъ-то,— ворчалъ Голохватовъ, хозяйскимъ глазомъ оглядывая пару лошадей, экипажъ и сидвшаго на облучк кучера-киргиза.— А то какъ козьи рога: ни изъ кузова, ни въ кузовъ. Что касается тепла, такъ не безпокойся…
Когда они услись въ возокъ, Иванъ Дуракъ оказался притиснутымъ въ уголъ,— толстъ былъ Семенъ Авдичъ и занялъ полвозка.
— Тсновато…— бормоталъ Иванъ Дуракъ.
— Тепле будетъ, глупый человкъ…
На крыльцо вышли провожать узжавшихъ жена Голохватова, еще совсмъ молодая женщина, старичекъ, главный прикащикъ по промысламъ, а въ окошкахъ мелькали дтскія личики.
— Трогай, Абдулка…
Киргизъ взмахнулъ обими руками, дернулъ возжи, и возокъ полетлъ.
Степныя пространства Оренбургской губерніи, гд раскиданы золотые промысла, зимой представляютъ унылую картину. Насколько хватаетъ глазъ — все мертво. Блая равнина нагоняетъ тоску. Рдкія селенія совсмъ занесены снгомъ, а проселочныя дороги постоянно портятся вьюгами и буранами. Впрочемъ, привычные люди находятъ красоту даже въ этомъ безнадежномъ и мертвомъ простор, что и наши путешественники.
— Эхъ, лучше бы кашевую было заложить,— нсколько разъ повторялъ Голохватовъ, чувствуя, что начинаетъ задыхаться въ возк.
— Потерпите, Семенъ Авдичъ…— робко уговаривалъ Иванъ Дуракъ.— Всего-то часика три. И при этомъ пельмени у Мары Андреевны… водочка, закусочка разная… да-съ.
Иванъ Дуракъ на промыслахъ игралъ роль благороднаго нищаго. Какихъ-нибудь пятнадцать лтъ назадъ онъ былъ очень богатъ и пользовался общимъ почетомъ. Но судьба перемнчива: въ золотомъ дл быстро богатютъ, а еще быстре разоряются. Такъ было и съ нимъ. Бдность обступала все сильне, пока дло не кончилось уже формальной нищетой, и бывшій богачъ Иванъ Никитичъ Легашовъ превратился въ жалкаго приживальца, существовавшаго подачками богатыхъ золотопромышленниковъ. Горько доставались эти подачки, и Иванъ Дуракъ служилъ чмъ-то въ род пріисковаго шута. А тутъ еще установилась обидная кличка: Иванъ Дуракъ. Впрочемъ, старикъ привыкъ къ издвательствамъ и собственному шутовству, какъ мирятся съ своимъ положеніемъ вс потерянные люди. Вотъ и сейчасъ, онъ сидитъ въ возк и думаетъ, какой негодяй вотъ этотъ Голохватовъ и съ какимъ удовольствіемъ срамитъ его не только въ своей компаніи, а даже при прикащикахъ и прислуг.
Возокъ катится какъ по маслу, Абдулка покрикиваетъ на лошадей, Голохватовъ похранываетъ, а Иванъ Дуракъ прижался въ уголокъ и съ закрытыми глазами повторяетъ свое прошлое. Да, какъ жизнь сложилась… Думалъ ли онъ когда-нибудь, что доживетъ до теперешняго позора? А вотъ привелъ Господь… Конечно, самъ виноватъ, да помогли добрые люди. Мысленно старикъ проходилъ весь свой жизненный нуть, длая остановки на тхъ мстахъ, которыя его погубили. Эхъ, вотъ тутъ-то нужно было такъ сдлать, а тутъ совсмъ иначе… Все было бы по другому.
Сколько времени они прохали — Иванъ Дуракъ не могъ сообразить, потому что задремалъ. Его разбудила остановка.
— Что, Абдулка, случилось?..
Абдулка подошелъ къ дверц возка и равнодушно проговорилъ:
—. А шайтанъ играетъ…
— Что-о?.. Буранъ?
И Голохватовъ и Иванъ Дуракъ сразу очувствовались. Степь уже имла совсмъ другой видъ. Чувствовался рзкій холодъ. Снгъ пересталъ идти. Но вся равнина точно вздрагивала, когда налетали порывы втра. По блой полян струйками пробгалъ сухой снгъ.
— Ты что-нибудь врешь!— разсердился Голохватовъ, выглядывая изъ возка на мутное небо.
— Шайтанъ…— спокойно уврядъ киргизъ.— Большой шайтанъ…
Для большей убдительности Абдулка припалъ ухомъ къ земл и еще разъ сказалъ:
— У-у! большой шайтанъ…
Точно въ подтвержденіе этихъ словъ рванулъ сильный порывъ втра, и вся степь точно застонала. Что-то грозное и зловщее висло въ самомъ воздух. Темнота сгущалась. Откуда-то сыпался мелкій сухой снгъ, рзавшій лицо, какъ толченое стекло.
— Дда, исторія…— проговорилъ Иванъ Дуракъ, напрасно кутаясь въ свою худенькую шубенку.— Этакъ и замерзнуть можно…
— Тьфу, ты…— обругался Голохватовъ.— Абдулка, разбойникъ, да, вдь, мы съ дороги сбились!..
— Какой дорога… Дорога давно кунчалъ…
Это открытіе окончательно убило путниковъ. Безъ дороги въ буранъ совсмъ пропасть… Голохватовъ обошелъ кругомъ возокъ, глубоко засвшій въ снгу, посмотрлъ на лошадей, выбившихся изъ силъ и даже не могъ ругаться. Куда хать? гд дорога?.. А тутъ еще сгущается ночь, и ни одной звзды не видно.
— Что-то мы будемъ длать?— повторилъ Голохватовъ, не обращаясь въ частности ни къ кому.
— Надо хать…— робко отвтилъ Иванъ Дуракъ.
Глупе этого ничего нельзя было придумать, и Голохватовъ какъ-то зарычалъ отъ ярости.
— Ты — дуракъ!?!.. хать? Къ чорту хать… Абдулка, я тебя убью, какъ собаку, и отвчать не буду. Я… я…
Это неистовство было прервано жалобнымъ воемъ маленькой собачонки, которую раньше никто не замчалъ. Она все время бжала за возкомъ, а теперь присла въ сторонку, подняла голову и жалобно вытягивала одну ногу.
— Ахъ, чтобъ тебя!..— накинулся Голохватовъ на нее.
— Не троньте песика, Семенъ Авдичъ…— вступился Иванъ Дуракъ.— Можетъ, вмст придется всмъ замерзать…
Голохватовъ вдругъ присмирлъ. Онъ по колна въ снгу подошелъ къ лошадямъ, потрепалъ ихъ по шеямъ и еще разъ убдился, что он выбились изъ силъ. Вдь единственное спасеніе было только въ нихъ… И лошади были хорошія, а тутъ ни взадъ, ни впередъ.
Все-таки, нужно было что-нибудь длать. Это была отчаянная попытка и вс молча принялись за дло. Прежде всего нужно было отоптать около возка сгрудившійся снгъ, чтобы лошади могли его сдвинуть съ мста. Нечего было и думать о томъ, чтобы хать въ возк. Выбравъ направленіе, Голохватовъ пустилъ киргиза впередъ, а самъ повелъ лошадей подъ узцы. Это печальное шествіе замыкалъ Иванъ Дуракъ, съ трудомъ шагавшій по колна въ снгу. Втеръ такъ и рвалъ. Трудно было дышать. Слпило глаза. Страшный холодъ точно сковывалъ каждое движеніе. Иванъ Дуракъ скоро выбился изъ силъ, слъ въ отчаяніи на снгъ и крикнулъ:
— Семенъ Авдичъ, я больше не могу… Силушки моей нтъ.
Къ старику подошла собаченка и тоже сла рядомъ съ нимъ.
Втеръ унесъ слова Ивана Дурака. Возокъ пропалъ въ кружившейся мгл. Старикъ сидлъ на снгу и чувствовалъ, какъ нметъ его старческое слабое тло.
— Господи, помилуй…— молился онъ вслухъ.
Но Голохватовъ во время вспомнилъ про него и вернулся.
— Иванъ Никитичъ, голубчикъ, что ты длаешь?..
— Умираю, Семенъ Авдичъ,— покорно отвтилъ Иванъ Дуракъ.— Ты — молодой, теб жить еще нужно, а меня оставь здсь… Не хочу я васъ связывать.
Голохватовъ сильной рукой поднялъ его и потащилъ къ возку.
— Умирать такъ вмст…— шепталъ онъ, задыхаясь отъ волненія.
Возокъ стоялъ неподвижно… Абдулка сидлъ въ снгу на корточкахъ. Голохватовъ толкнулъ Ивана Дурака въ возокъ, по пути далъ затрещину фаталисту-степняку и пошелъ къ лошадямъ. Окончательно выбившійся изъ силъ коренникъ лежалъ въ снгу — снгъ былъ настолько глубокъ, что лошадь не доставала ногами твердой земли и тонула въ этомъ снгу, какъ тонутъ въ вод. Голохватовъ прислъ къ лошадиной голов, распахнулъ шубу и чиркнулъ спичку. При слабомъ, колеблющемся свт на него посмотрли нмые лошадиные глаза иионъ понялъ, что все кончено. Да, все… Они были похоронены въ снгу.
— Абдулка, дьяволъ, распрягай лошадей!
Киргизъ повиновался по привычк и окоченвшими руками отстегнулъ пристяжку, развязалъ супонь у хомута, снялъ дугу, отвозжалъ.
— Кунчалъ ашата… {Ашата — лошадь.} — апатично проговорилъ онъ.
— А можетъ быть, лошади какъ-нибудь добредутъ домой?
— Кунчалъ…
Распряженныя лошади поднялись на ноги и Голохватовъ хотлъ отогнать ихъ отъ возка, чтобы он по инстинкту шли домой и принесли печальную всть. Но умныя животныя вернулись къ возку и встали съ подвтренной стороны. Голохватова охватила какая-то смертная жалость. Да, он желали замерзать вмст… Киргизъ по прежнему сидлъ на корточкахъ и ничего не предпринималъ. На время онъ совсмъ исчезалъ въ снжномъ вихр. Въ двухъ шагахъ ничего нельзя было разсмотрть. Голохватовъ вдругъ почувствовалъ смертельную усталость. Больно было сдлать малйшее движеніе. Ноги начинали нмть.
Онъ пошелъ въ возокъ, гд сидлъ Иванъ Дуракъ и молился вслухъ. Въ какихъ-нибудь четверть часа возокъ на половину замело снгомъ.
— Иванъ Никитичъ…
— Я…
— Что мы будемъ длать съ Абдулкой? Вдь онъ закоченетъ въ снгу… Шубенка у него плохая, а втеръ такъ и ржетъ. Эй, Абдулка, иди къ намъ… Троимъ будетъ тепле.
Иванъ Дуракъ молчалъ. Возокъ былъ тсенъ для троихъ. Абдулка не хотлъ было садиться въ возокъ, но Голохватовъ затащилъ его силой.
— Иди, каналья… Вдь околешь въ снгу.
— У-у! большой шайтанъ гуляетъ…— съ прежнимъ равнодушіемъ отвчалъ киргизъ коснвшимъ отъ холода языкомъ.
Это переселеніе вызвало протестъ оставшейся ‘на улиц’ собаченки, — она жалобно завизжала, точно жаловалась на людскую несправедливость. Въ возк было совершенно темно. Когда втеръ на мгновеніе стихъ, слышно было, какъ топтались лошади у самаго возка и терлись головами о его стнку, напрасно ища защиты. Голохватову особенно было жаль собаки. А что, если ее пустить въ возокъ? Отъ собаки тепле будетъ.
— Нтъ, ужъ это невозможно…— заспорилъ Иванъ Дуракъ.— И то проклятый киргизъ мн вс ноги отдавилъ. Отъ пса духъ пойдетъ…
Они сидли долго молча. Время отъ времени Голохватовъ чиркалъ спичку и выглядывалъ въ маленькое окошечко, сдланное въ дверяхъ возка. Снгъ уже былъ вровень съ этимъ окошечкомъ. На этотъ колеблющійся свтъ каждый разъ подбгала собачонка, тыкалась носомъ въ стекло и жалобно взвизгивала.
— Мн душно, Семенъ Авдичъ…— заявлялъ Иванъ Дуракъ, когда они просидли въ возк часъ.— Голову обноситъ…
— Послушай, Иванъ Никитичъ, не гнать же намъ Абдулку на врную смерть… Въ немъ, вдь, тоже душа.
— Ну, тогда я выйду… Лучше замерзнуть, чмъ задохнуться.
Вопросъ объ Абдулк обострился. Дйствительно, въ возк нечмъ было дышать. Снгъ законопатилъ вс отверстія. Въ критическій моментъ, когда Иванъ Дуракъ хотлъ уже выходить изъ возка, киргизъ заявилъ, что онъ самъ выйдетъ.
— Кунчалъ башка въ снгу…— заявилъ онъ.— Ты оставай, Абдулъ лзай…
Это былъ ужасный моментъ. Кому-нибудь изъ троихъ приходилось замерзать первому. Дверку возка едва отодвинули, и Абдулка долженъ былъ лзть кверху, точно въ трубу. Его встртила радостнымъ визгомъ собаченка, не хотвшая замерзать одна.
Темно въ возк, какъ въ могил. Слышно только, какъ воетъ буранъ: точно по небу неслась стая громадныхъ птицъ. И небо, и земля слились въ вихр, который поднимался отъ движенія ихъ могучихъ крыльевъ.
Голохватовъ сидлъ молча и все думалъ о несчастномъ киргиз, который замерзалъ вотъ тутъ, около стнки возка. Господи, что же это такое?
Иванъ Дуракъ уже примирился съ мыслью о смерти и тихо молился про себя. Потомъ онъ весь вздрогнулъ: послышались какія-то дтскія всхлипыванія.
— Семенъ Авдичъ, голубчикъ, не нужно малодушествовать…
Всхлипыванія перешли въ рыданія.
— Семенъ Авдичъ, отчаяніе — грхъ…
— Да я… я не смерти боюсь… Ахъ, тяжело… съ грхами тяжело помирать… Иванъ Никитичъ, голубчикъ… я тебя обижалъ… да, обижалъ… прости…
— Богъ тебя проститъ, Семенъ Авдичъ… И ты меня прости.
— Богъ проститъ…
Темно. Тихо въ возк, а тамъ наверху со свистомъ гуляетъ страшный буранъ. Иногда кажется, что въ воздух щелкаютъ зубами тысячи голодныхъ пастей.
Рыданія прекратились. Голохватовъ пришелъ въ себя и заговорилъ уже спокойно:
— Иванъ Никитичъ, ты — старикъ… Исповдай меня…
— Какъ же я тебя буду исповдовать, Семенъ Авдичъ? Вдь я не попъ…
— По нужд все можно, а ты знаешь церковный чинъ… Не хочу помирать съ грхами… Молодъ я, много грховъ…
Иванъ Дуракъ откашлялся и торжественно началъ чинъ исповданія: ‘Боже, очисти мя, гршнаго и помилуй мя… Создавый мя, Господи, помилуй мя… Безъ числа согршихъ, Господи, прости мя!’ Потомъ онъ проговорилъ:
— Сними шапку, рабъ божій Семенъ…
Голохватовъ повиновался. На его молодую голову легла старческая холодвшая рука, а старческій голосъ читалъ молитву:
— Господи, Боже спасенія нашего, помиловавый васъ щедротами твоими многомилостиве, преклонивый небеса, сшедъ ко спасенію рода человческаго, не хотяй смерти гршникамъ, но обращенія въ животъ и ко спасенію… Ты, Владыко Господи, молящемуся рабу твоему Семену подаждь ему совершенное покаяніе… Единъ свдый тайная и прощаяй грхи, и очищаяй беззаконнія, отпусти ему вся прегршенія, вольныя и невольныя, и сотвори его общника ко спасенію и сочетай его къ святй твоей церкви. Яко Твоя есть держава и Твое есть царство, и сила, и слава, со Отцемъ и Сыномъ и Святымъ Духомъ. Аминь…
Голохватовъ тихо плакалъ.
— Господи Боже нашъ, иже пророкомъ твоимъ Нааномъ покаявшуся Давиду прощеніе даровавъ… и Манассіи во покаяніе, и молитву пріимъ… Ты нын раба Твоего Семена, кающагося во грсхъ своихъ, пріими обычнымъ Ты человколюбіемъ… Ты бо еси, Господи, иже седмьдесять седмерицею отпущати повелвъ впадающимъ въ грхъ, понеже тако Твое величество, тако и милость Твоя… Ты-бо еси Богъ кающихся, каяся о злобахъ и неправдахъ на нихъ… Теперь читай, рабъ Божій Семенъ, ‘Врую’.
Когда Голохватовъ прочиталъ, началась настоящая исповдь.
— Рабъ божій Семенъ, не мн говоришь, а самому Богу…
Почти на каждый вопросъ каявшійся отвчалъ:
— Гршенъ…
— Не припомнишь ли, рабъ божій Семенъ, какихъ-нибудь особенныхъ грховъ?
— Весь гршенъ, Иванъ Никитичъ… Мста живого нтъ. Завидовалъ, кто сильне былъ меня, обижалъ, кто слабе… и все мн было мало… Все хотлъ нахватать больше, а подъ старость покаяться… А вотъ Богъ и не допустилъ… Какъ-то теперь останется моя тетушка Катерина Степановна съ малыми дтушками… И ее обманывалъ, а дтокъ не соблюдалъ, потому что и своей души не соблюдалъ… Жадность была ко всякому грху…
— Богъ тебя проститъ, рабъ божій Семенъ…
— Сиротъ не жаллъ… отнялъ наслдство у двухъ племянницъ и ихъ же тснилъ за свою неправду… Обманывалъ въ степи малоумныхъ киргизишекъ, а они мерли отъ голоду и холоду по моему зврству… Еще хотлъ обмануть одну отецкую дочь и питалъ это намреніе не одинъ годъ…
— Богъ тебя проститъ, рабъ божій Семенъ…
Исповдь кончилась. Голохватовъ чувствовалъ, какъ его долитъ смертный сонъ… А наверху по прежнему бушевала снжная буря. Но Голохватову казалось, что это была не буря, а поднялись вс его грхи, все его зврство, вся его неправда… Земля стонала, а сквозь эти стоны доносились точно изъ подъ земли невинные дтскіе голоса.
Богъ тебя проститъ, гршный рабъ божій Семенъ…
Буранъ продолжался три дня, а потомъ возокъ нашли въ снжномъ сугроб. Замерзли вс вмст — и люди, и животныя, какъ жили вмст.