Испания
Испания
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Испания, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1936
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 2. Рассказы (1936-1939), Шаляпин: Встречи и совместная жизнь, Неопубликованное, Письма
М.: Русский путь, 2010.
Вагон третьего класса. Много народу. Пестрая, грязная толпа пассажиров. Все едят. Хлеб, творог, яйца. Чем-то похоже на русских крестьян. В окна видна иная природа. Громоздятся горы… Серые, каменные, не похожие на горы, которые я когда-либо видал. Иногда дивишься: как не упадут эти скалистые вершины, нависшие одна над другой? От подножия их кверху склоны покрыты выжженными травами, лесом, пихтами. Кое-где белые, узором бегущие дороги. Огромные каменные сенные сараи, покрытые черепицей. По дороге едут запряженные четверней экипажи, похожие на черную бочку.
У дверей вагона — солдаты с винтовками. Сидящие против меня испанцы, одетые в грязные серые плащи, достают из мешка хлеб, сало, сухое мясо, лук. Открывают вынутый из рукава тонкий, длинный нож и режут им еду. Едят молча, сурово. Женщины что-то часто говорят. Одеты пестро: на головах и на плечах большие платки, кончающиеся узорами — круглыми шерстяными шариками, много черного цвета. У мужчин на ногах род опорок, над ними как бы онучи, перевитые ремнями, от колен, сбоку, висят большие кисти. Груди полуоткрыты. Видны грязные холщовые рубахи. Красные широкие пояса. Желтые суконные рейтузы… Странно! Но почему эти совершенно другие люди похожи на русских?
Выйдя на станции, я купил хлеб, бутылку вина, сухое мясо. На станции — грязно. За холмами горела красная заря… Пустынный, мрачный каменный городок, точно в знойной желтой пыли. Широкий длинный каменный мост через речку, в которой почти нет воды. Сквозит мавританским узором.
Быстро подошел вечер. Синей мглой покрылись долины и горы. Вошел кондуктор и зажег свечку в длинном фонаре.
Я устал и заснул в вагоне. Проснулся от толчка в плечо. Передо мной стоял кондуктор и с ним солдат.
Я достал билет.
Кондуктор серьезно посмотрел на меня и, видимо, спросил: ‘Куда едешь?’
— Валенсия,— говорю я.
Кондуктор взял у меня билет и строго что-то сказал солдату. Солдат с ружьем добродушно стал мне что-то объяснять. Слышались слова: ‘Валенсия’, ‘Барселона’. Я понял, что еду не туда, и подумал: ‘Черт меня дернул ехать в Испанию, не зная языка’.
В Москве Савва Иванович Мамонтов затеял ставить ‘Кармен’ — Бизе. И вот я уговорил его: поеду в Испанию и напишу с натуры эскизы для ‘Кармен’. Мамонтов согласился.
— Поезжайте,— говорит,— вы — правы… Что вам? Двадцать три года.
В полночь я подъехал к большому вокзалу, освещенному газовыми фонарями. Носильщик, которого позвал солдат, понес мой чемодан, ящик, сложенный мольберт и завернутые подрамники с холстами. На вокзале я прочел: ‘Барселона’.
Долго мы шли куда-то через станцию, коридоры, по улице среди высоких домов, в темноте редко-редко мерцал огонек в фонаре. Пройдя широкие темные ворота, солдат что-то сказал старику-носильщику и ввел меня в дверь грязного дома.
Большая комната. За столом сидел в мундире со светлыми пуговицами начальник. Седой старик… Пахнет московским участком, и полицейский — того же облика. До чего похоже!..
Солдат, что-то рассказывая, показал на меня и передал полицейскому мой железнодорожный билет. Полицейский, посмотрев на меня и на билет, сказал: ‘Пезеты…’
Я вынул бумажки. Он взял одну из них, открыл ящик, дал мне сдачи и сказал: ‘Русо? Барселона, Барселона’.
Солдат смеялся.
Полицейский подал мне руку, и я опять с солдатом и носильщиком вышел на улицу. Солдат весело простился со мной. Я хотел дать ему на чай, но он не взял. А носильщик показал рукой — следовать за ним.
Мы шли грязной улицей. Ноги расползались. Башмаки промокли. Наконец подошли к воротам большого храма и через маленькую калитку, сбоку стены, вошли в небольшой сад. Слева шла колоссальная стена старинного здания. Над входом светился фонарь. Носильщик постучал в дверь. Дверь отворил какой-то старик в сутане, с тонзурой.
Он взял большую свечу, и мы вошли в белые покои, с Распятием на столе, перед которым горела лампада. В руках у монаха были огромные ключи на кольце. Пройдя коридор, он повел нас вниз. Мы остановились у низкой кованой железной двери. Монах вставил ключ в замок, с усилием повернул его и открыл дверь. Я увидел огромный сводчатый зал. Он был мрачный, каменный. Высоко светлело одно длинное окошко.
В углу зала на полу была постлана солома, лежала большая подушка. Монах мне показал на нее, вставил в стоящий тут же большой, странной формы, бронзовый подсвечник принесенную с собой зажженную свечу и, уходя, благословил меня. Носильщик поставил около мои вещи и сказал: ‘Спите, а утром я приду’.
Я дал ему на чай. Он, поклонившись, поблагодарил меня.
Оба ушли. Звякнул замок в железной двери… Меня заперли.
‘Хороша история’,— подумал я.
Но в молодости как-то все легко. Я не раздеваясь лег на солому и посмотрел на подсвечник. Он изображал монаха — складки сутаны образовывали ножку его, а наверху поблескивала страшная мертвая голова с проваленными глазницами, длинный нос, старческий, улыбающийся рот. ‘Вот так подсвечничек’.
Я развернул чемодан, достал альбом и с разных сторон нарисовал его.
‘А все-таки этот старик благословил меня… У него доброе и умное лицо. Но почему носильщик не повел меня в гостиницу? Странно’.
Вокруг колыхались тени столбов, поддерживающих своды. В углу темнели разбитые старые деревянные фигуры святых и большой черный деревянный крест. За столбами — ниша и ход. Я был в подвале храма.
‘Что за странность?.. Почему все-таки носильщик не привел меня в гостиницу? Ну да, вероятно, думал — художник, зачем ему тратиться’.
Я взял свечу и решил посмотреть помещение. За столбами открылась ведущая вниз лестница — несколько каменных ступеней, а там опять низкая комната со сводами. Видны были какие-то колеса, ремни с потолка, железные старые кольца.
Спустившись по лестнице, я увидел сбоку старый темный деревянный стол, за ним деревянное кресло и странную фигуру из чугуна. Пахло сыростью. Чугунная фигура была открыта, и, осветив ее свечой, я увидел, что она пустая внутри и со всех сторон в ней глядят острия… ‘Железная дева’. Дальше я наткнулся на огромные чугунные башмаки. Опустив свечу, я увидел в них грязный слиток свинца. Около стояла железная кровать с ремнями из железа. Жаровня…
Я с любопытством смотрел на эти страшные машины инквизиции.
В стороне я увидел коридор и каменную лестницу кверху. Я поднялся по ее ступеням — опять мрачный коридор и каменная лестница кверху. Я продолжал подниматься и подошел к деревянной двери. Слева была стойка. Я притронулся к двери — она открылась. В лицо повеяло свежим ветром — улица! Каменные плиты, травка, стена…
Я вернулся в нижнюю залу, взял свою шляпу, пальто и пошел обратно. У выходной двери я потушил толстую свечу и быстро вышел наружу. Узкая грязная знакомая улица. На углу я увидел внизу нечто вроде таверны — прилавок, ряд бочек вина и на прилавке — бочонок с серебряным краном. За столиком в глубине сидели трое испанцев, а за прилавком — молодые, с высокими гребнями и розами в волосах, в темных корсажах — две веселые девушки.
Я спустился по лестнице в таверну. Девушки с удивлением посмотрели на меня. Я спросил вина.
— Мазанилья?— удивленно вскрикнули они и, смеясь, налили из бочонка с серебряным краном в очень длинный и узкий стакан густое, как патока, вино. Одна из них передо мной бросила вино из стакана кверху и, смеясь, ловко его поймала в тот же стакан. Вино зашипело.
Я выпил стакан до дна и спросил еще.
Девушки вновь налили мне вина, и одна из них, погрозив мне многозначительно пальцем, сказала: ‘Мазанилья!’
Я предложил им тоже выпить. Они налили себе другого вина и, смеясь, подсели ко мне. Я попытался объяснить им, что еду в Валенсию.
‘Валенсия?..’ — услышав это слово, одна из девушек взяла кастаньеты, стукнула каблучками по полу и запела. В песне, по-видимому, говорилось о чарах прекрасных обитательниц Валенсии.
Окончив пение, она прошлась в легком танце, взяла мой стакан и налила еще мазанильи.
‘А ведь это мотив глинковской ‘Арагонской хоты»,— подумал я.
Когда я расплатился и поднялся уходить — ноги мои что-то не шли. Мазанилья — пьяное вино. Мне было нехорошо. Я побледнел. Девушка взяла полотенце, намочила его в воде и положила мне на голову.
‘Мазанилья…’ — вновь погрозила она мне пальцем и рассмеялась.
Когда мне стало лучше, она накинула на себя черную мантилью, взяла меня под руку и вывела на улицу. Дорогой она много о чем-то говорила — я ее не понимал и все твердил: ‘Станционе… Валенсия…’
На станции было пусто, ночь. Девушка провела меня в первый класс и посадила на длинную мягкую скамью.
На прощанье я хотел дать ей монету. Она не взяла. ‘Странный народ,— подумал я,— похожи на русских…’
Я так устал, что заснул мертвым сном. Меня растолкал носильщик. Он, смеясь, мне что-то говорил и похлопал меня по плечу. Я понял, что он сказал, что пойдет за багажом. Через полчаса он пришел, взял у меня деньги на билет и посадил в поезд.
В окне вагона в раннем утре голубело море. В долинах, освещенных радостным утренним солнцем, были видны сады, как бисером осыпанные мандаринами. За долинами возносились голубые плоскогорья. Была какая-то особая радость в блистании утренней природы и в смуглых красивых лицах народа…
Испания…
Выйдя на станции Валенсия, я увидел причудливые экипажи, похожие на огромную черную бочку, запряженные четверкой лошадей. Носильщик, подавая мой багаж, помог мне влезть в эту бочку, где на длинных скамейках по обе стороны уже сидели пассажиры.
Веселый, красивый город Валенсия. Узкая улица, цветные домики, то голубые, то розовые, балконы, завешанные цветными жалюзи. Всюду — клетки с птицами. Мелькнули большая стена и огромная статуя Богоматери, мраморные, в скульптуре, дома, огромные храмы поразительной красоты. Необычайный экипаж остановился на небольшой площади у гостиницы в два этажа. Мне дали хорошую чистую комнату, как везде в Европе.
Я разобрал свои вещи, достал холсты, краски. В завешанное окно, с балконом, солнце проникало сквозь деревянные висячие жалюзи. Я думал: ‘Как далеко я от России!.. Испания…’
Вышел посмотреть город. Новое, незнакомое как-то особенно очаровывает душу. Мужчины в черных плащах, вверху, на отвороте подкладки,— красноватый плюш, женщины тоже в черном — в мантильях. Бедные люди — в толстых серых плащах. У некоторых круглые шляпы с шерстяными шариками по краям. Слышен колокольный звон.
На площади я увидел что-то вроде нашего крестного хода. Много духовенства. Несут большое Распятье. В серебряных облачениях, с красным на груди, идет много молодых певчих.
Пение и колокольный звон напомнили Россию…
Прохожие с любопытством смотрели на меня. На мне было пальто, по-московски. Я подумал: ‘Надо купить плащ’.
Проходя у стены собора, я увидел большую нишу, ступени вниз. В нише — большой фонтан, бежит вода. В задней стене, за стеклами,— резная крашеная скульптура: лежащий старик, худой, со страдальческим лицом, больной, его поит из чаши монах, священники кругом. Около фонтана, на каменном мокром полу, сидят и полулежат люди — видимо, тяжко больные. Это — ждущие исцеления от воды фонтана. Они кашляют, стонут. Проходящие кладут подаяние на стоящие при входе оловянные блюда. Особенно поразила меня молодая девушка с распущенными волосами. Больные, горячие глаза, умирающая… Она обхватила руками сидящую рядом женщину, покрытую с головой черным плащом.
Что-то страшное было в этой нише.
Неподалеку я увидел торговый ряд — лавки, магазины. Около них на мостовой сидели тетки в платках — торговки, совсем как у нас. Торговали старьем, сапогами, рванью, кричали, предлагали белье, хлебы, резаную колбасу. Это было так похоже на Обжорный ряд в Москве,— Хитровка!
Я зашел в магазин, где висели плащи, готовое платье. Приказчик бойко показывал мне плащи, накидывая и примеряя на меня. Когда я выбрал один, то понял, что он что-то дорого с меня просит, и предложил половину. Он не согласился. Я ушел из лавки, он догнал меня на улице и стал тянуть за рукав. Другой тянул меня в другую лавку, оба что-то кричали и ссорились. Я высвободился из их рук и пошел дальше. Первый торговец снова догнал меня, отдал плащ и, якобы с досадой, взял деньги. Как у нас на Сухаревке.
Надев плащ, я пошел домой в гостиницу, но прохожие так же смотрели на меня.
В ресторане гостиницы мне подали на блюде какие-то жареные длинные хвосты под соусом. На них были какие-то круглые пупыри, присоски. ‘Да ведь это лапы осьминога!’ Я попросил дать мне рыбы. Рыбы не было. Я стал есть чудовище. Оказалось, что осьминог на вкус похож на вареный язык. ‘Как же это,— думаю,— рыбы нет, а рядом море?..’
Вошли двое испанцев. Швейцар указал на меня. Они подошли ко мне. Один из них протянул мне руку и сказал по-французски:
— Я художник Сапатер. А это художник Леонард. Мы пришли познакомиться с вами — русским художником. Вообще, мы русского видим в первый раз.
Я предложил им присесть позавтракать. Они сначала отказались, потом согласились. Я объяснил им цель моего приезда в Испанию.
К концу завтрака они предложили мне вечером поехать в загородный ресторан, послушать пение цыган.
— Там, конечно, танцы не особенно пристойны, но зато весело,— сказали они. — Только надо с собой захватить нож…
‘Хорошенькое развлечение,— подумал я. — Этого у нас нет…’
Я спросил швейцара гостиницы, не может ли он мне найти модель — испанку. Через час он привел мне в комнату двух молодых девушек. Одна — Ампара — была в черной длинной мантилье с капюшоном, наряд другой — Леоноры — не такой жгучей брюнетки, был победнее: узкий корсаж и широкая черная юбка. Войдя ко мне, они встали у окна моей комнаты и, застыдившись, глядели как-то вбок. Я попросил их остаться стоять в тех же позах. Достал краски и начал писать.
Когда я стал писать их ноги, Леонора покраснела, у ней были худые, в заплатах, башмаки.
Окончив сеанс, я хотел дать девушкам денег. Они обе вспыхнули и отказались. Мы вместе вышли на улицу — девушки взяли меня под руки.
Прохожие продолжали смотреть на меня. Оказалось: моя шляпа из России, с широкими полями, походила на головной убор матадоров.
Мы отправились с Ампарой и Леонорой на базар. У лавки, где в окне была выставлена обувь, я предложил Ампаре и Леоноре зайти. Полная женщина, хозяйка магазина, достала с окна женские ботинки с высокими каблуками, щеголеватые. Леонора стала примерять башмаки и сказала:
— Узки.
Выбрали другие. Девушки сказали хозяйке, что я — русский. Полная женщина в удивлении хлопнула себя по коленям и, раскрыв рот, смотрела на меня. Потом побежала внутрь магазина и, вернувшись, подала мне завернутый в бумагу кусок пирога с вареньем — в подарок. ‘Как у нас’,— подумал я.
Мои натурщицы, желая меня развлечь, повели меня на торговую площадь, где стояли балаганы — такие же, как у нас в России под Новинском.
Взяв билеты, мы вошли в шатер, где на земле, на соломе, лежала огромная свинья с поросятами. Действительно, я никогда не видал такой большой свиньи и не предполагал, что такая может быть.
В другом балагане стояли зеркала с вогнутыми и выпуклыми стеклами. Ампара и Леонора подвели меня к зеркалу. Я увидел себя невероятно длинным, худым, как спичка, а в другом зеркале — коротким, толстым. Они обе хохотали от всей души.
Мы вернулись в гостиницу. За обедом девушки не пили вина.
В конце обеда пришли художник Сапатер и Леонард, смотрели начатую картину, хвалили и хлопали меня по плечу.
— Надо позвать и их,— сказал я Сапатеру, показав на Леонору и Ампару. Девушки отказались. Ампара, отведя меня в сторону, горячо сказала:
— Не надо ходить…
Девушки смотрели огорченно и ушли обиженные.
Была ночь, и луна освещала светлые дома улицы. Леонард дал мне длинный искривленный нож. Это была наваха. Он открыл нож и показал мне, как держать его в руке. Они оба тоже взяли по ножу в рукав.
Мы долго шли узкими улицами. Навстречу нам попался какой-то старый человек, одетый в отрепья. В одной руке его был фонарь, и он хрипло пел: ‘Но-о-о… но-о-о…’ В другой руке у него была секира.
— Это ночной сторож, он кричит — какой наступил час. Какой стариной повеяло на меня!
Улица поднималась в гору. За поворотом я увидел у большой стены деревянное здание, крашеное, похожее на сарай. У входа ярко горели фонари, стояло много полиции с револьверами в кобурах.
Взяв билеты, мы вошли внутрь.
Крытый двор. С потолка свисали огромные длинные фонари восьмиугольной формы. Они были покрыты шелковой материей, оранжевой, красной, желтой. За полуоткрытой стеной синела ночь, светились окна домиков с балконами.
Внизу на эстраде сидели гитаристы с большими гитарами и пианист. У стен тянулись стойки, за ними толпился всякий люд — матросы, техники с кораблей, множество женщин.
Пестрота… Шум… У женщин были высокие гребни и розы в волосах… Глубоко вырезанные платья. На плечах — длинные китайские платки, в узорах золота, с большой бахромой. Цветные корсажи всех цветов, шитые золотом, широкие юбки в оборках из кружев. Некоторые были закутаны в кружевные косынки. Одна, в широкополой мужской шляпе, подняв над головой руки и щелкая кастаньетами, танцевала и пела на столе.
— Мариска… — сказал мне Сапатер.
Мы прошли в угол и сели за столик. Я открыл свой ящик с красками, чтобы набросать этот невиданный ресторан. В нем были жгучие краски. Испания… ‘Вот какой кабак нужен в ‘Кармен’…’
На середину двора вышел молодой испанец. В руках у него был высокий жезл, сверху — плоский кружок, с которого спускались вниз ленты ярких цветов. Испанец был одет в пунцовый бархат. Короткая куртка, расшитая плотным золотым узором, белая крахмальная рубашка и черный тонкий галстук, уходивший в широкий красный пояс. Сбоку рейтуз в обтяжку шли золотые пуговицы. Белые чулки и черные туфли. Из широкой шляпы видна была сзади косичка, спрятанная в зеленую сетку.
‘Это тореадор…’ — подумал я.
Встав среди двора, он крикнул. Все женщины и мужчины подошли к нему. Ударили гитары, и я увидел особенный танец — похожий на те, которые танцуют сейчас здесь, в Париже, вроде румбы. Женщины обмахивались веерами.
Недалеко от нас сидела компания. Один был одет в европейский белый костюм. От другого стола подошла женщина и что-то стала выкрикивать, потрясая кулаком перед его лицом. Потом схватила стакан и плеснула ему в лицо вином. Он вскочил и схватил ее за волосы. Ее спутники бросились ей на выручку, и началась драка. Летели стаканы, бутылки…
Вбежала полиция, не церемонясь хватала всех дерущихся за шиворот — и женщин, и мужчин — и выталкивала из ресторана.
Танцы продолжались…
Началась другая драка, с противоположной стороны… Дрались матросы.
— Пойдем, пора,— сказал Сапатер, торопливо расплачиваясь.
Действительно, когда я собирал краски, мимо пролетела бутылка. Я хотел заплатить — но Сапатер мне не позволил.
У входа на улице — толпа, лунная ночь, звезды. Вдруг сзади мою шею охватили женские руки. Я обернулся: красивое лицо с круглым ртом что-то говорило мне, смотря пьяными глазами: женщина звала меня к себе. Она сняла с моей головы шляпу и надела на себя. Леонард за руку оттащил меня… Какой-то человек в толпе остановил меня и долго и многозначительно жал мне руку…
‘Не русский ли,— подумал я. — Похоже…’
Когда мы возвращались из загородного ресторана домой, была тихая глубокая ночь. Пахло лимоном и ванилью. Луна. Мягкие тени синели по дороге от садов. У портика храма, на каменных плитах и на мостовой спали вповалку люди. Их было так много, что мы вынуждены были переступать через спящих. Одна женщина с детьми протянула ко мне руку, прося подаяния… Я увидел впереди, как один лежащий вскочил и схватил проходившего мимо молодого испанца за плащ. В руках прохожего сверкнул нож… Нищий выпустил плащ и долго стоял с опущенной головой, исподлобья глядя вслед уходящему и нам.
Мы вышли на большую, широкую улицу города. На балконе одного дома светилось окно, слышался звук гитары и пение. Вдруг слышу знакомое — цыганский романс, что пела вся Москва:
Милая, ты услышь меня,
Под окном стою
Я с гитарою…
Я остановился. Пел хороший голос. Среди ночи как-то вдруг я почувствовал берега отчизны…
И, идя по улице, запел этот пустяковый романс по-русски. Новые друзья мои подпевали мне по-испански. Сапатер удивлялся — как, я его знаю.
Сзади послышался шум и смех. С нами поравнялась коляска. Сидящие в ней окликнули нас. Возница остановил лошадей. Из коляски вышла нарядная женщина. Она, смеясь, подошла к нам и обнаженной до плеч рукой подала мне мою шляпу, взятую другой красавицей у меня при выходе из загородного ресторана. Сидящие в коляске что-то кричали и смеялись.
Когда я надел свою шляпу, женщина подхватила меня и Леонарда под руки и повлекла к коляске.
— Мы едем к ним,— объяснил мне Леонард.
Двое незнакомых кавалеров очень любезно пожали нам руки и крикнули: ‘Оэ!..’ Лошади чуть не вскачь помчались по узкой улице…
Мы остановились у ворот каменной стены, за которой темнели деревья. Внутри, в глубине сада, светились фонари. Журчала вода каменного большого фонтана в скульптурных украшениях.
Под фонарями стояли столы, уставленные бутылками и фруктами в хрустале. За ними пировали незнакомые мужчины и женщины. Нас весело встретили и налили в бокалы шампанского. Служили лакеи. Тут же, за столом, сидел толстый человек, весь в черном и в широкополой черной шляпе, на животе у него колыхалась большая гитара. Гитарист ударил по струнам и запел. Напев знакомый, ведь тот же романс пел всегда в Москве мой друг Костя Шиловский.
Пели все. Женщины танцевали под пение, стучали каблуками — они то перегибались назад и ногой подбрасывали юбки кверху, то, подбоченившись одной рукой, гордо и серьезно шли одна за другой. В этом была Испания — я нигде не видал такого танца. Но почему, несмотря на другую природу, обстановку, весь иной лик — я чувствовал себя, будто я в Москве?.. В чем дело?
И вдруг понял, в чем похожи испанцы на нас: в радушии и разгуле. Казалось, что и здесь какой-то вечный праздник, точно никто ничего не делает, как и у нас…
Женщины и мужчины пели и плясали. Когда я запел с ними тот же романс по-русски, все с удивлением посмотрели на меня. Леонард объяснил им, что я—русский.
— Руссо? Руссо?.. — удивились они. — Как? А нам сказали, что Инезилья взяла шляпу у матадора.
— Москва, Петербург?— спросил меня незнакомый красавец высокого роста, с тонким бледным лицом, одетый в шелковый черный плащ. На фоне колючих кактусов, освещенный кованным из железа фонарем, он был очень красив…
‘Вот — Дон Жуан,— подумал я. — Вот бы кого написать…’ Я сказал о своем впечатлении Леонарду.
— Верно,— сказал он,— его и зовут Дон Жуан…
Когда я приехал к себе в гостиницу, в открытом окне светлела заря…
Утром меня разбудили Ампара и Леонора. Они вошли, не смущаясь, что я еще в постели. ‘Как все просто’,— подумал я.
Когда я одевался за занавеской, вошел какой-то господин. Он объяснил мне, что он журналист, и сказал, что придет ко мне с другими журналистами обедать. Уходя, он вынул из кармана пачку сигар и, улыбаясь, оставил их мне в подарок.
Сигары были отличные.
Я весь день писал Ампару и Леонору. К обеду в гостиницу пришли Сапатер, Леонард и еще шесть человек незнакомых. Все приветствовали меня, а выпив, уговаривали остаться жить у них в Валенсии.
Снова вспомнилась Россия.
После обеда, за которым было весело, Ампара и Леонора тоже пели и танцевали, как вчера те женщины в саду. Я подумал: ‘Да что же это такое? тут все только поют, танцуют и молятся’.
Журналисты поднялись ко мне в комнату. Посмотрев мои картины и этюды, они что-то много говорили между собой. Было уже поздно, и двое решили остаться у меня ночевать.
Портье принес матрац и одну подушку, положил на пол. Один из моих гостей лег на полу, другой свернулся на небольшом диванчике, и продолжали разговаривать далеко за полночь. Интересовались, боюсь ли я медведей и Пугачева.
— Ерунда,— ответил я. — Какие там медведи!..
— Теперь, может быть, и нет, а прежде были.
Я узнал еще, что в России все едят снег, и что снег у нас другой — как мороженое, и что русские любят кататься по льдинам, которые постоянно плавают по Волге.
Утром, когда я проснулся, моих гостей уже не было.
А через день двое опять пришли ко мне и принесли газету. В ней тоже было написано про снег и медведей в России, выражалось изумление, что живопись моя не похожа на русские иконы, рассказывалось, что русские часто замерзают, их тогда кладут на печку — оттаивать, и покуда замерзший не оттает — все плачут и возносят моления.
— Верно?— спросил меня журналист.
— Верно,— согласился я. — Еще наливают замерзшему в рот воды, и когда вода во рту закипит, то, значит, жив.
Мой новый друг обиженно посмотрел на меня — ему было трудно расстаться с легендой.
Окончив картину и наброски для декораций, я собирался уезжать. Предложил деньги Ампаре и Леоноре. Они обе покраснели и опять не взяли денег. Тогда я снова пошел на базар и купил им большие шелковые китайские платки в узорах, с длинной бахромой. Они с восторгом надели их на себя, смотрелись в зеркало, ловко себя закрывали и танцевали, стуча каблуками.
Подошел день моего отъезда. Я зашел в мастерскую к Сапатеру, взглянуть на его живопись, он был колорист и художник большого темперамента. Леонард на прощанье подарил мне свой морской этюд — он был пейзажист.
Утром портье вынес мои чемоданы и холсты вниз, к дверям. У подъезда стоял экипаж, как большая черная бочка. Покуда размещали мои вещи, появились Ампара и Леонора. В руках у них были большие пучки срезанных зеленых веток, усыпанных мандаринами. Они отдали их мне в дорогу.
Мог ли я думать — это было так давно,— что доживу до того времени, когда каждый день буду читать об ужасе и горе этого прекрасного, доброго народа…
Испания — Впервые: Возрождение. 1936. 14 ноября, 21 ноября, 28 ноября. Печатается по газетному тексту.
Мамонтов затеял ставить ‘Кармен’ — опера Ж. Бизе ‘Кармен’ (1874) в оформлении К.А. Коровина была поставлена в Частной опере С. И. Мамонтова в 1885 г.
Тонзура — выстриженное место на макушке у католического духовенства, символ отречения их от мирских интересов.
Железная дева — орудие смертной казни или пыток эпохи средневековья, представляющее собой сделанный из железа шкаф в виде женщины, одетой в костюм горожанки XVI в. Поставив туда осужденного, шкаф закрывали, причем острые длинные гвозди, которыми была усажена внутренняя поверхность груди и рук ‘железной девы’, вонзались в его тело. Гвозди внутри ‘железной девы’ были расположены таким образом, что жертва умирала не сразу, а через довольно продолжительное время, в течение которого судьи имели возможность продолжать допрос. После гибели жертвы подвижное дно шкафа опускалось, а тело сбрасывалось в воду и уносилось течением.
‘Арагонская охота’ — симфоническое произведение М.И. Глинки (1845).
Сапатер — возможно, имеется в виду Мартин Сапатер (?—1801), друг юности испанского художника Ф. Гойи. (В издании ‘Константин Коровин вспоминает…’ — Запатэр Хуан Хозе.)
Леонард Жюль — испанский художник, других сведений обнаружить не удалось.
Достал краски и начал писать — такова история создания одной из лучших жанровых картин К.А. Коровина ‘У балкона. Испанки Леонора и Ампара’ (1889).
…особенный танец… вроде румбы — речь, видимо, идет о народном испанском танце фламенко.
Костя Шиловский — возможно, имеется в виду Константин Степанович Шиловский (1849-1893), музыкант, художник и актер, написал либретто для оперы П.И. Чайковского ‘Евгений Онегин’.
Мог ли я думать… что… каждый день буду читать об ужасе и горе этого прекрасного, доброго народа… — имеется в виду гражданская война в Испании 1936-1939 гг.