Искушение святого Антония, Флобер Гюстав, Год: 1874

Драматургия
Время на прочтение: 107 минут(ы)
Скачать в PDF

Флобер Г.

Искушение святого Антония

************************************************
Gustave Flaubert. La Tentation de Saint Antoine (1874).
Пер. с фр. — М. Петровский (1936).
Корректура sad369 (2.10.2006) выполнена по изданию:
Флобер Г. Собрание сочинений в 5 т. М., Правда, 1956, (библиотека ‘Огонек’) Том 2, — 372 с. — с. 235-356.
************************************************

Памяти моего друга

АЛЬФРЕДА ЛЕ ПУАТВЕНА,

умершего в Нёвиль-Шан-Дуазель

3 апреля 1848 года.

I

Фиваида. Вершина горы, площадка, закругленная полумесяцем, замыкается большими камнями.
Хижина отшельника — в глубине. Она сделана из глины и тростника, с плоской крышей, без двери. Внутри виднеются кувшин и черный хлеб, посредине, на деревянной подставке, большая книга, на земле тут и там волокна плетенья, две-три циновки, корзина, нож.
В десяти шагах от хижины воткнут в землю высокий крест, а на другом краю площадки склоняется над пропастью старая, искривленная пальма, ибо гора срезана отвесно, и Нил образует как бы озеро у подножия утеса.
Вид справа и слева ограничен оградою скал. Но со стороны пустыни, как плоские уступы берегов, огромные волны пепельно-белых песков простираются параллельно, одна за другой, уходя вверх, совсем же вдали, над песками, цепь Ливийских гор образует стену мелового цвета, слегка растушеванную фиолетовыми парами. Прямо перед глазами садится солнце. Небо на севере серо-жемчужного оттенка, у зенита пурпурные облака, словно космы гигантской гривы, вытягиваются по голубому своду. Эти пламенные лучи темнеют, полосы лазури становятся перламутрово-бледными, кустарники, валуны, земля — все кажется твердым, как бронза, и в воздухе плавает золотая пыль, столь тонкая, что сливается с трепетанием света.

Святой Антоний,

с длинной бородой, длинными волосами и в тунике из козьей шкуры, сидит, скрестив ноги, собираясь плести циновки. Как только солнце скрывается, он испускает глубокий вздох и говорит, оглядывая горизонт:
Еще день! еще день в прошлом!
Прежде, однако, я не был так несчастен! Перед рассветом я приступал к молитве, потом спускался к реке за водой и возвращался по крутой каменистой тропе с бурдюком на плече, распевая гимны. Затем развлекался уборкой хижины, брался за инструменты, старался, чтобы циновки были совсем одинаковы, а корзины легки, ибо малейшие дела мои казались мне тогда обязанностями, и в них не было ничего тягостного.
В установленные часы я прекращал работу и, простирая руки на молитве, ощущал как бы поток милосердия, изливавшийся с высоты небес в мое сердце. Ныне он иссяк. Почему?..
Он медленно прохаживается в ограде скал
Все порицали меня, когда я покидал свой дом. Мать поникла замертво, сестра издали делала мне знаки, чтобы я вернулся, а та, Аммонария — дитя, что я встречал каждый вечер у водоема, когда она пригоняла буйволов, — плакала. Она бежала за мной. Браслеты на ногах ее блестели в пыли, а туника, распахнувшись на бедрах, развевалась по ветру. Старый аскет, уводивший меня, кричал на нее. Наши верблюды продолжали скакать, и больше я не видал никого.
Сперва я выбрал себе жилищем гробницу одного фараона. Но чары струятся в этих подземных дворцах, где мрак словно сгущен древним курением благовоний. Из глубины саркофагов до меня доносился скорбный голос, звавший меня, а то у меня на глазах оживали вдруг мерзости, нарисованные на стенах, и я бежал к берегам Красного моря и укрылся в развалинах крепости. Там мое общество составляли скорпионы, ползавшие среди камней, вверху же, над головой, в голубом небе непрестанно кружили орлы. Ночью меня раздирали когти, щипали клювы, касались мягкие крылья, и ужасные демоны, воя мне в уши, опрокидывали меня наземь. Раз даже люди одного каравана, направлявшегося в Александрию, мне подали помощь, а затем увели с собой.
Тогда я решил обучиться у доброго старца Дидима. Хотя он был слеп, никто не знал Писания лучше него. Когда кончался урок, он шел гулять, опершись на мою руку. Я вел его на Панеум, откуда виден маяк и открытое море. Затем возвращались мы через гавань, толкаясь среди людей всяких народностей, вплоть до киммерийцев, одетых в медвежьи шкуры, и гимнософистов с Ганга, натертых коровьим пометом. И непрестанно бывали стычки на улицах: то евреи отказывались платить налог, то мятежники пытались изгнать римлян. Кроме того, город полон еретиков, приверженцев Манеса, Валентина, Василида, Ария — и все пристают к тебе, споря и убеждая.
Их речи иногда мне вспоминаются. Как ни стараешься не обращать на них внимания, они все же смущают.
Я удалился в Кольцим и предался такому великому покаянию, что перестал бояться бога. Тот, другой, желая стать анахоретами, собрались вокруг меня. Я дал им устав деятельной жизни, ненавидя сумасбродства гностиков и мудрствования философов. Со всех сторон осаждали меня посланиями. Издалека приходили посетить меня.
Тем временем народ истязал исповедников, и жажда мученичества увлекла меня в Александрию. Гонение прекратилось за три дня перед тем.
На возвратном пути волны народа остановили меня у храма Сераписа. Правитель, говорили мне, хочет дать последний пример. Посреди портика, белым днем, нагая женщина была привязана к колонне, и два солдата бичевали ее ремнями, при каждом ударе все тело ее корчилось. Она обернулась, открыв рот, — и над толпой, сквозь длинные волосы, закрывавшие ей лицо, мне показалось, что я узнал Аммонарию…
Однако… эта была выше… и прекрасна… неописуемо!
Проводит руками по лбу.
Нет! нет! не хочу думать об этом!
Другой раз Афанасий призвал меня поддержать его против ариан. Все ограничилось поношениями и насмешками. Но с тех пор он был оклеветан, лишился кафедры, бежал. Где он теперь? — Ничего не знаю про то! Никто и не думает сообщать мне новости! Ученики все меня покинули, Иларион — в их числе!
Ему было лет пятнадцать, когда он пришел, он обладал умом таким любознательным, что каждую минуту задавал мне вопросы. Затем слушал задумчиво, — и все, в чем я нуждался, приносил мне без ропота, проворнее козленка, да так весело, что рассмешил бы патриархов. Да, то был сын для меня!
Небо стало красным, земля совсем почернела. Под порывами ветра, как огромные саваны, вздымаются полосы песку и снова падают. В просвете вдруг проносятся птицы, как бы треугольным отрядом, подобным куску металла, только края которого трепещут.
Антоний смотрит на них.
Ах! как бы я хотел последовать за ними!
Сколько раз взирал я также с завистью на большие корабли, с парусами, похожими на крылья, и особенно когда они увозили вдаль тех, кого я принимал у себя! Что за прекрасные часы мы проводили вместе! как изливались наши души! Никто так не захватил меня, как Аммон: он рассказывал мне о своем путешествии в Рим, о катакомбах, о Колизее, о благочестии знаменитых женщин, еще тысячу разных вещей!.. и я не захотел уехать с ним! Откуда это мое упорство продолжать подобную жизнь? Я хорошо бы сделал, если бы остался у нитрийских монахов, раз они умоляли меня. Они живут в отдельных кельях и вместе с тем общаются друг с другом. По воскресеньям труба сзывает их в церковь, где висят три скорпиона для наказания преступников, воров и пролаз, ибо устав у них суров.
Тем не менее, нет у них недостатка и в сладостях жизни. Верные приносят им яйца, плоды и даже инструменты для вытаскивания заноз из ног. Вокруг Писпира — виноградники, а у табенцев есть плот, чтобы ездить за провизией.
Но я лучше бы служил моим братьям, будучи просто священником: помогаешь бедным, совершаешь таинства, пользуешься влиянием в семьях.
Впрочем, миряне не все же осуждены, и только от меня самого зависело стать… например… грамматиком, философом. У меня в комнате был бы тростниковый глобус, в руках всегда дощечки, вокруг меня молодежь, а у двери, как вывеска, подвешен лавровый венок.
Но в этих триумфах слишком много гордости! Лучше быть солдатом. Я был крепок и смел, — достаточно, чтобы натягивать канаты машин, проходить темными лесами, входить с каской на голове в дымящиеся города!.. Ничто мне не мешало также купить на свои деньги должность публикана по сбору пошлин у какого-нибудь моста, и путешественники рассказывали бы мне всякие истории, показывая множество любопытных вещей в своей поклаже…
Александрийские купцы плавают в праздничные дни по Канопской реке и пьют вино из чашечек лотоса под шум бубнов, от которых дрожат прибрежные кабаки. По ту сторону деревья, остриженные конусом, защищают от южного ветра мирные фермы. Кровля высокого дома опирается на тонкие колонки, сближенные как палки решетки, и сквозь эти промежутки хозяин, растянувшись на длинном кресле, видит все свои поля вокруг, караульщиков в хлебах, давильню, куда сбирают виноград, быков, которые молотят. Его дети играют внизу, жена наклонилась обнять его.
В белесой мгле ночи тут и там появляются остроконечные морды с прямыми ушами и блестящими глазами. Антоний идет к ним. Камешки скатываются, звери разбегаются. То была стая шакалов.
Один лишь остался, он держится на двух лапах, выгнув дугой спину и скосив голову, всей фигурой выражая недоверие.
Как он красив! хочется погладить его по спине, легко-легко.
Антоний свистит, подзывая его. Шакал исчезает.
Ах! он ушел к другим! Что за одиночество! Что за скука!
Горько смеясь:
Вот прекрасное существование — гнуть на огне пальмовые палки для посохов, выделывать корзины, плести циновки, а затем все это выменивать у кочевников на хлеб, о который зубы сломаешь! А! горе мне! будет ли этому конец? Уж лучше смерть! Нет больше сил! Довольно! Довольно!
Он топает ногой и быстрым шагом ходит среди скал, потом, запыхавшись, останавливается, разражается рыданиями и ложится на землю, на бок.
Ночь тиха, мерцают бесчисленные звезды, слышно только щелканье тарантулов
Поперечина креста отбрасывает тень на песке, Антоний, плача, замечает ее.
Разве я так слаб? Боже мой! Мужайся! Надо встать!
Он входит в хижину, разгребает золу, находит тлеющий уголь, зажигает факел и втыкает его в деревянную подставку так, чтобы осветить большую книгу.
Раскрою я… Деяния апостолов? да!.. все равно где!
‘И узрел отверстое небо и опускаемое за четыре угла большое полотно, в котором находились всевозможные животные земные и дикие звери, гады и птицы, и глас был к нему: Встань, Петр! Заколи и ешь!‘
Итак, господь хотел, чтобы его апостол вкушал от всего?.. а я…
Антоний поник головою на грудь. Трепетание страниц, которые шевелит ветер, заставляет его поднять голову, и он читает:
‘И избивали иудеи всех врагов своих мечами, умерщвляя и истребляя, поступая с неприятелями своими по своей воле‘.
Следует исчисление убитых ими: семьдесят пять тысяч. Но ведь они столько претерпели! Да и враги их были врагами истинного бога. И как они, должно быть, наслаждались местью, избивая идолопоклонников! Город, верно, переполнен был мертвецами! Они лежали у порога садов, по лестницам, до такой высоты загромождали комнаты, что дверей нельзя было отворить!.. — Но вот я и погрузился в мысли об убийстве и крови!
Открывает книгу в другом месте.
‘Тогда Навуходоносор простерся лицом своим ниц и преклонился пред Даниилом‘.
А! хорошо! Всевышний возносит пророков своих над царями, этот, вот, жил средь пиров, вечно опьяненный наслаждениями и гордостью. Но бог в наказание превратил его в животное. И ходил он на четвереньках!
Антоний хохочет и, раздвинув руки, кончиком пальцев перелистывает страницы. Его взгляд падает на следующую фразу:
‘Езекия в великой был радости от их посещения. Он показал им благовония свои, золото и серебро, все ароматы свои, благоуханные масти, все драгоценные сосуды свои и все, что находилось в сокровищницах его‘.
Представляю себе… драгоценные камни, алмазы, дарики нагромождены до потолка. Человек, скопивший столь великие сокровища, уже не похож на других людей. Перебирая их, он думает, что владеет итогом бесчисленных усилий и как бы жизнью народов, которую он поглотил и может сам изливать. Такая предусмотрительность полезна для царей. Мудрейший из всех не пренебрегал ею. Его корабли везли ему слоновую кость, обезьян… Но где же это?
Он быстро перелистывает
А! вот:
‘Царица Савская, прослышавши о славе Соломона, пришла искусить его загадками‘.
Чем надеялась она его искусить? Дьяволу очень хотелось искусить Иисуса. Но Иисус восторжествовал, потому что был бог, а Соломон, может быть, благодаря своей магической науке. Высокая это наука! Ибо мир, как объяснял мне один философ, образует некое целое, все части коего влияют друг на друга, как органы единого тела. Дело в том, чтобы знать естественную любовь и отвращение вещей и затем давать им ход?.. Можно было бы, значит, изменять то, что представляется непреложным порядком?
Тут две тени, очерченные позади него перекладиною креста, выдаются вперед. Они образуют как бы два больших рога. Антоний кричит:
Господи, помоги!
Тень вернулась на свое место.
А!.. это был обман зрения! только всего! Напрасно мучаю я свой дух. Мне ничего не остается!.. решительно ничего!
Он садится и скрещивает руки.
А между тем… я словно почувствовал его приближение… Но зачем приходить Ему? Впрочем, разве мне не ведомы его хитрости? Я оттолкнул чудовищного пустынника, предлагавшего мне, смеясь, теплые хлебцы, кентавра, пытавшегося посадить меня себе на спину, и того черного ребенка, появившегося среди песков, который был очень красив и сказал мне, что называется духом блуда.
Антоний быстро прохаживается взад и вперед.
Ведь по моему приказанию выстроили множество святых убежищ, наполненных столькими монахами во власяницах под козьими шкурами, что можно было бы составить целое войско! Я исцелял издалека больных, я изгонял бесов, я переходил реку среди крокодилов, император Константин написал мне три послания, Валакий, плевавший на мои послания, был разорван своими конями, народ александрийский, когда я снова появился, дрался, чтобы видеть меня, а Афанасий сопровождал меня до дороги. И какие подвиги! Вот уже больше тридцати лет я в пустыне и предаюсь беспрерывным стенаниям! Я носил на чреслах своих восемьдесят фунтов бронзы, как Евсевий, я подставлял тело укусам насекомых, как Макарий, я пятьдесят три ночи не закрывал глаз, как Пахомий, и те, кому отрубают голову, кого пытают клещами и сожигают, имеют меньше заслуг, быть может, ибо моя жизнь — непрерывное мученичество!
Антоний замедляет шаг.
Поистине нет человека, столь глубоко несчастного! Добрые сердца встречаются все реже и реже. Мне уже больше ничего не дают. Моя одежда изношена. У меня нет сандалий, нет даже чашки, ибо я роздал бедным и семье все свое добро, не оставив себе ни обола. А ведь только на орудия, необходимые мне для работы, мне надо бы иметь немного денег. О! совсем мало! пустяки!.. я был бы бережлив.
Никейские Отцы в пурпурных одеяниях держали себя как волхвы на тронах вдоль стен, и их угощали на пиру, осыпая почестями, особенно Пафнутия, потому что он крив и хром со времен диоклетианова гонения! Император несколько раз облобызал его выколотый глаз. Что за глупости! К тому же среди членов Собора были такие нечестивцы! Епископ из Скифии, Феофил, тот другой из Персии, Иоанн, грубый пастух Спиридон! Александр слишком стар. Афанасий должен был бы помягче обходиться с арианами, чтобы добиться от них уступок!
Да разве сделали бы они это! Они не хотели меня слушать! Выступавший против меня — высокий молодой человек с завитой бородой — бросал мне со спокойным видом коварные возражения, и, покуда я искал слов, с злыми лицами они смотрели на меня, лая, как гиены. Ах! почему я не могу заставить императора изгнать их всех или лучше избить, раздавить, видеть их страдания! Я-то ведь страдаю, и как!
Изнемогая, он прислоняется к хижине.
Это все от чрезмерных постов! силы мои иссякают. Если бы съесть… разок только, кусок говядины.
С томлением полузакрывает глаза.
А! красного мяса… плотную гроздь винограда!.. кислого молока, дрожащего на блюде!..
Но что со мной?.. Что же это со мной?.. Я чувствую, сердце мое набухает, как море, вздувающееся перед грозой. Бесконечная слабость томит меня, и теплый воздух словно веет ароматом волос. Но поблизости как будто нет женщин?
Оборачивается к тропинке меж скал.
Оттуда они появляются, покачиваясь на носилках, которые несут черные евнухи. Они сходят на землю и, соединяя руки, отягченные кольцами, преклоняют колени. Они рассказывают мне о том, что их тревожит. Жажда сверхчеловеческой страсти терзает их, они хотели бы умереть, во сне они видели богов, зовущих их, край их одежд покрывает мне ступни. Я их отталкиваю. ‘О, нет, говорят они, не гони! Что делать мне?’ Их не страшит никакое покаяние. Они просят самого сурового, готовы разделить мое, готовы жить вместе со мной.
Уже давно я не видел их! Может статься, они придут? почему бы и нет? И вдруг… я услышу звон колокольчиков мула в горах. Мне кажется…
Антоний взбирается на скалу у начала тропинки и наклоняется, устремляя глаза в темноту.
Да! там, в глубине что-то движется, точно люди, ищущие дороги. Но она ведь там! Они сбились с пути!
Зовет:
Вот здесь! сюда! сюда!
Эхо повторяет: ‘сюда! сюда!’ Остолбенев, он опускает руки.
Какой стыд! А! бедный Антоний!
И тотчас же слышит шепот: ‘Бедный Антоний!’
Кто там? отвечайте!
Ветер воет, проносясь в расселинах скал, и в его смутных звуках он различает голоса, словно воздух заговорил. Они низкие и вкрадчивые, свистящие.

Первый

Хочешь женщин?

Второй

А то большие груды серебра?

Третий

Блестящий меч?

Другие

— Весь народ восхищается тобой!
— Усни!
— Убей их, ну же, убей их!
В то же время предметы меняют свой вид: у края утеса старая пальма с желтой листвой превращается в торс женщины, которая склонилась над пропастью, и длинные ее волосы колеблются.

Антоний

оборачивается к хижине, и скамейка, на которой лежит большая книга, со страницами, испещренными черными буквами, кажется ему кустом, покрытым ласточками.
Это факел, конечно, играя огнем… Потушим его!
Тушит. Глубокая тьма.
И вдруг в воздухе проплывают сначала лужа воды, затем блудница, угол храма, фигура солдата, колесница с парой вздыбившихся белых коней.
Эти образы появляются внезапно, толчками, выступая во мраке, как живопись пурпуром на черном дереве.
Движение их ускоряется. Они проносятся с головокружительной быстротой. Временами они останавливаются и постепенно бледнеют, тают или же улетают, и немедленно появляются другие.
Антоний закрывает глаза.
Они множатся, толпятся вокруг, осаждают его. Несказанный ужас овладевает им, и он чувствует только жгучее стеснение в груди. Несмотря на оглушительный шум в голове, он ощущает великое молчание, отделяющее его от мира. Он пробует говорить — немыслимо! Словно общая связь частей его существа распадается, и, не в силах более сопротивляться, Антоний падает на циновку.

II

Тогда большая тень, более легкая, чем обычная тень, и окаймленная гирляндой других теней, обозначается на земле.
Это дьявол, он облокотится на крышу хижины и держит пол двумя своими крыльями, подобно гигантской летучей мыши, кормящей грудью своих птенцов, семь смертных грехов, чьи гримасничающие головы можно смутно различить.
Антоний, глаза которого по-прежнему закрыты, наслаждается своим бездействием и потягивается на циновке.
Она кажется ему все мягче и мягче, как будто набивается пухом, вздымается, становится постелью, постель — лодкой, вода плещется у ее бортов.
Справа и слева вырастают две узких полосы черной земли, выше которой лежат возделанные поля, с торчащими кое-где сикоморами. Вдали раздается шум бубенцов, барабанов и голоса певцов. То путники идут в Канопу спать в храме Сераписа, чтобы видеть вещие сны Антоний знает это, и он скользит, толкаемый ветром, между двух берегов канала. Листья папирусов и красные цветы нимфей, крупнее человека, склоняются над ним Он растянулся на дне лодки, весло сзади волочится по воде. Время от времени набегает теплый ветерок, и тонкие тростники шуршат. Ропот мелкой волны утихает. Дремота овладевает им. Ему снится, что он — египетский пустынник.
Тогда он вдруг вскакивает.
Что, это был сон?.. он был так ясен, что даже не верится. Язык у меня горит! Пить!
Он входит в хижину и ощупью ищет повсюду.
Почва сырая!.. Разве шел дождь? Вот так так! осколки! Кувшин разбит!.. а мех?..
Находит его.
Пуст! совершенно пуст!
Спуститься к реке — понадобилось бы три часа по крайней мере, а ночь так черна, что и дороги не разглядеть. Меня корчит от голода. Где хлеб?
После долгих поисков он подбирает корку величиною не больше яйца.
Как? шакалы стащили его? О, проклятие!
И в ярости он бросает хлеб наземь.
Не успел он сделать это движение, как перед ним стол, покрытый всевозможными яствами.
Скатерть из виссона, бороздчатая, как повязки сфинкса, сияет волнистым блеском, на ней — огромные части кровавого мяса, большие рыбы, птицы в оперенье, четвероногие в шкурах, плоды почти окраски человеческого тела, а куски белого льда и сосуды из фиолетового хрусталя искрятся огнями. Антоний замечает посреди стола кабана, дымящегося всеми порами, с поджатыми лапами, с полузакрытыми глазами, и мысль, что он может съесть это чудовищное животное, до крайности его радует. Затем — тут никогда не виданные им кушанья: черное рубленое мясо, золотистое желе, рагу, где плавают грибы, как ненюфары на прудах, взбитые сливки, легкие, как облака.
И аромат всего этого доносит до него соленый запах океана, свежесть источников, могучее благоухание лесов. Ноздри его раздуваются, слюни текут, он бормочет, что этого ему хватит на год, на десять лет, на всю его жизнь!
По мере того как вытаращенные его глаза перебегают с одного блюда на другое, вырастают еще новые, образуя пирамиду, углы которой рушатся. Вина текут, рыбы трепещут, кровь в кушаньях бурлит, мякоть плодов тянется вперед, как влюбленные уста, а стол вздымается ему по грудь, по подбородок, и вот прямо перед ним только одна тарелка и один только хлеб.
Он протягивает руку к хлебу — появляются другие хлебы.
Все это мне!.. все! но…
Антоний отступает.
Был всего лишь один — и вот сколько!.. Так это чудо, такое же чудо, как сотворил господь!..
Для чего? Э, все остальное не менее непонятно… А! Сатана, отыди! отыди!
Толкает стол ногой. Стол исчезает.
Нет! — и вновь ничего?
Глубоко вздыхает.
О! велико было искушение. Но как я избавился от него!
Он подымает голову и спотыкается о звонкий предмет.
Это еще что?
Антоний наклоняется.
Вот так так! чаша! кто-нибудь в пути потерял ее. Ничего удивительного…
Слюнявит палец и трет.
Блестит! металл! Впрочем, так не различишь…
Он зажигает факел и рассматривает чашу.
Она из серебра, украшена выпуклостями по краям, на дне — медаль.
Зацепив ногтем, вынимает медаль.
Эта монета, стоимостью… от семи до восьми драхм — не более того! Все равно! вполне хватит на покупку овечьей шкуры.
Отблеск факела освещает чашу.
Быть не может! она из золота! да!.. вся из золота!
На дне оказывается другая монета, крупнее. Под ней он обнаруживает еще несколько.
Но это уже сумма… на нее можно купить трех быков… участок поля!
Чаша уже вся наполнена золотыми монетами.
Что там! сотню рабов, солдат, целую толпу…
Бугорки по краю, отделяясь, образуют жемчужное ожерелье.
Да с такой драгоценностью можно добыть и жену императора!
Встряхнув, Антонин продевает кисть руки в ожерелье. Левой рукой он держит чашу, правой поднимает факел, чтобы лучше осветить ее. Как вода, струящаяся из бассейна, из чаши льются сплошными волнами, образуя целый холмик на песке, алмазы, карбункулы и сапфиры, а вперемежку — большие золотые монеты с изображениями царей.
Что это? что это? статиры, сикли, дарики, ариандики! Александр, Димитрий, Птолемеи, Цезарь! но ни один из них не обладал столькими! Все мне доступно! прощайте страдания! меня слепят эти лучи! О, сердце мое переполнилось! как хорошо!.. да… еще, еще! без конца! Сколько бы я ни бросал их в море, непрерывно, мне все же останется. Зачем расточать? Я все сберегу и не скажу никому, я выдолблю себе в скале комнату, внутри покрытую бронзовыми плитами, и буду приходить туда, чтобы чувствовать, как ступни мои уминают груды золота, я погружу в него руки по локоть, как в мешки с зерном, я буду растирать им лицо, буду спать на нем!
Он выпускает факел, чтобы обнять всю груду, и падает ничком наземь.
Подымается. Все пусто.
Что сделал я?
Если бы я умер в эту минуту, то это был бы ад! неотвратимый ад!
Он весь содрогается.
Так значит я проклят? Э, нет! Я сам виноват! я поддаюсь на все ловушки! Другого нет такого дурака и негодяя! Я готов избить себя, о, я хотел бы вырваться из телесных уз! Слишком долго я сдерживался! Я должен мстить, разить, убивать! словно в душе моей стадо диких зверей. О, я готов ударами секиры, в гуще толпы… А! кинжал!..
Заметив нож, хватает его. Нож выскальзывает у него из руки, и Антоний стоит, прислонившись к стене хижины, с широко раскрытым ртом, неподвижный, в столбняке.
Все кругом исчезло.
Он грезит, что он в Александрии, на Панеуме — искусственном холме, обвитом лестницей и воздвигнутом в центре города.
Перед ним простирается Мареотисское озеро, вправо — море, влево — равнина, а прямо перед глазами внизу — нагромождение плоских крыш, прорезанное с юга на север и с востока на запад двумя улицами, которые перекрещиваются и образуют во всю свою длину линию портиков с коринфскими капителями. У домов, нависающих над этой двойной колоннадой, — окна с цветными стеклами. К некоторым из них извне пристроены огромные деревянные клетки, в которые снаружи врывается ветер.
Памятники разнообразной архитектуры теснятся друг подле друга. Египетские пилоны возвышаются над греческими храмами. Обелиски встают как копья между зубцов красного кирпича. Посреди площадей — Гермы с заостренными ушами и Анубисы с собачьей головой. Антоний различает мозаику во дворах и подвешенные к балкам потолка ковры.
Он охватывает взглядом две гавани (Большую гавань и Эвност), обе круглые, как два цирка, и разделенные молом, связывающим Александрию с крутым островком, на котором подымается четырехугольная башня Маяка, высотою в пятьсот локтей и о девяти ярусах, с грудой дымящихся черных углей на верхушке.
Малые внутренние гавани разрезают главные гавани. Мол с обоих краев заканчивается мостом на мраморных колоннах, водруженных в море. Под мостами проплывают парусные корабли, и тяжелые габары, нагруженные товарами, таламеги с инкрустациями из слоновой кости, гондолы с тентами, триремы и биремы, всевозможные суда кружат или стоят у набережных.
Вокруг Большой гавани непрерывный ряд царских строений: дворец Птолемеев, Музей, Посидион, Цезареум, Тимонион, где укрывался Марк Антоний, Сома с гробницей Александра, а на другом конце города, за Эвностом, видны в предместье мастерские стекла, ароматов и папируса.
Снуют, толкаются бродячие торговцы, носильщики, погонщики ослов. Тут и там какой-нибудь жрец Озириса со шкурой пантеры на плече, римский солдат в бронзовой каске, много негров. У порога лавок останавливаются женщины, работают ремесленники, и скрип повозок спугивает птиц, клюющих на земле отбросы мяса и остатки рыбы.
На однообразие белых домов узором улиц наброшена как бы черная сетка. Рынки, полные овощей, образуют в ней зеленые букеты, сушилки красильщиков — цветные пластинки, золотые орнаменты на фронтонах храмов — сияющие точки, все это опоясано овалом сероватых стен, под сводом синего неба, вблизи неподвижного моря.
Но толпа остановилась и смотрит на запад, откуда надвигаются огромные вихри пыли.
То фиваидские монахи, одетые в козьи шкуры, вооруженные дубинами и горланящие воинственную религиозную песнь с припевом: ‘Где они? где они?’
Антонию понятно, что они идут избивать ариан. Вдруг улицы пустеют, видны только улепетывающие ноги.
Теперь пустынники уже в городе. Их ужасающие палки, усаженные гвоздями, вращаются, как стальные солнца. Слышен грохот разбиваемых вещей в домах. Время от времени все стихает. Затем подымается громкий крик…
По улицам, из конца в конец, — непрерывное волнение смятенной толпы.
У многих пики в руках. Иногда две группы встречаются, сливаются в одну, и эта куча скользит по плитам, распадается, исчезает. Но вновь и вновь появляются длинноволосые люди.
Струйки дыма выбиваются из-за угла зданий. Створки дверей срываются. Рушатся куски стен. Падают архитравы.
Антоний вновь видит всех своих врагов, одного за другим. Он узнает тех, кого успел забыть, прежде чем умертвить, он поносит их. Он вспарывает животы, режет, колет, тащит стариков за бороды, давит детей, добивает раненых. Мстят и за роскошь: неграмотные рвут книги, другие ломают, уничтожают статуи, картины, мебель, ларцы, тысячи изящных вещей, употребления которых они не знают и потому еще больше на них раздражаются. Время от времени они останавливаются перевести дух, потом принимаются сызнова.
Жители, укрывшись во дворах, стонут. Женщины подымают к небу глаза, полные слез, и обнаженные руки. Чтобы умолить пустынников, они обнимают их колени, те их отталкивают, и кровь брызжет до потолка, стекает полосами по стенам, струится с обезглавленных трупов, наполняет акведуки, стоит на земле широкими красными лужами.
Антонию она дошла до колен. Он ступает по ней, он облизывает ее капельки на губах и трепещет от радости, ощущая ее на своем теле, под волосяной туникой, пропитанной ею.
Наступает ночь. Страшные вопли стихают.
Пустынники исчезли.
Вдруг на внешних галереях, окаймляющих девять ярусов маяка, Антоний замечает плотные черные полосы, словно усевшихся воронов. Он бежит туда я оказывается на вершине.
Большое медное зеркало, повернутое к открытому морю, отражает корабли в водном пространстве.
Антонию забавно на них смотреть, и пока он смотрит на них, их число увеличивается.
Они столпились в заливе, имеющем форму полумесяца. Позади, на мысу, расположился новый город римской архитектуры, с каменными куполами, коническими крышами, розовыми и голубыми мраморами и изобилием меди у волют капителей, у кровель домов, у углов карнизов.
Лес кипарисов господствует над ним. Цвет моря зеленее, воздух свежее. На горах у горизонта лежит снег.
Антоний ищет дорогу, и тут какой-то человек подходит к нему и говорит: ‘Иди, тебя ждут!’
Он пересекает форум, входит во двор, нагибается в дверях, и он стоит перед фасадом дворца, украшенным восковой группой, которая представляет императора Константина, повергающего дракона. Посреди порфирового водоема находится золотая раковина, наполненная фисташками. Провожатый говорит, что он может их взять. Он берет.
Затем он почти теряется в анфиладах покоев.
Во всю длину стен идут мозаичные изображения полководцев, подносящих на ладони императору завоеванные города. И повсюду базальтовые колонны, филигранные серебряные решетки, седалища из слоновой кости, стенные ковры, шитые жемчугом. Свет падает со сводов, Антоний продолжает идти. Струятся теплые испарения, иногда он слышит осторожное щелканье сандалий. Стражи, стоящие в передних комнатах, похожие на автоматы, держат на плечах вызолоченные жезлы.
Наконец он в зале, оканчивающейся в глубине гиацинтовыми занавесами. Они раздвигаются, и виден император, сидящий на троне, в фиолетовой тунике и в красных полусапожках с черными шнурами.
Жемчужная диадема надета на его волосы в симметрических завитках. У него — полуопущенные веки, прямой нос, тяжелый и сумрачный взгляд. По углам балдахина, простертого над его головой, посажены четыре золотых голубя, а у подножия трона — два эмалевых льва на задних лапах. Голуби начинают ворковать, львы рычат, император вращает глазами, Антоний подходит ближе, и сразу же, без предисловий, они заводят беседу о последних событиях. В городах Антиохии, Эфесе и Александрии разграблены храмы, и статуи богов пошли на горшки и котелки, император немало тому смеется. Антоний укоряет его за терпимость по отношению к новацианам. Но император сердится: новациане, ариане, мелециане — все ему надоели. Вместе с тем он восхищается епископатом, ибо, раз христиане смещают епископов, которые зависят от пяти-шести лиц, то достаточно их подкупить, чтобы распоряжаться всеми другими. Он и не преминул вручить им значительные суммы. Но он ненавидит отцов Никейского собора. ‘Пойдем поглядеть на них!’ Антоний следует за ним.
И вот они на том же уровне на террасе.
Она возвышается над ипподромом, полным народа, а над ним — портики, где гуляет остальная толпа. Посреди ристалища простирается длинная узкая площадка, на которой расположены маленький храм Меркурия, статуя Константина, три перевитые бронзовые змеи: на одном конце — большие деревянные яйца, а на другом — семь дельфинов хвостами вверх.
Позади императорского павильона префекты палат, начальники дворцовой охраны и патриции выстроились правильными рядами вплоть до первого яруса церкви, во всех окнах которой видны женщины. Направо — трибуна партии синих, налево — зеленых, внизу — пикет солдат, а на уровне арены — ряд коринфских арок, образующих вход в клетки.
Бега вот-вот начнутся, лошади выравниваются в линию. Высокие султаны меж их ушей колышутся от ветра, как деревья, и, прыгая на месте, они дергают колесницы в форме раковин, управляемые возничими, одетыми в своего рода многоцветные кирасы с узкими у кистей и широкими в плечах рукавами, с голыми ногами, с бородой и волосами, выбритыми на лбу, как у гуннов.
Антоний сначала оглушен плеском голосов. Сверху донизу он видит только накрашенные лица, пестрые одежды, золотые бляхи, а белый песок арены блестит, как зеркало.
Император беседует с ним. Он поверяет ему важные тайны, признается в убийстве своего сына Криспа, советуется даже о здоровье.
Тем временем Антоний замечает рабов в глубине клеток. То — отцы Никейского собора в жалких лохмотьях. Мученик Пафнутий расчесывает гриву одному коню, Феофил моет ноги другому, Иоанн красит копыта третьему, Александр подбирает навоз в корзину.
Антоний проходит среди них. Они выстраиваются в ряд, просят его о заступничестве, целуют ему руки. Вся толпа свищет и гикает на них, и он безмерно наслаждается их унижением. Вот он уже вельможа при дворе, доверенный императора, первый министр! Константин возлагает свою диадему ему на чело. Антоний ее принимает, находя эту честь вполне естественной.
И тут из темноты выступает огромная зала, освещенная золотыми светильниками.
Колонны, наполовину теряющиеся во мраке, — так они высоки, — уходят чредой по обе стороны столов, которые тянутся от самого горизонта, где в светящейся дымке виднеются нагромождения лестниц, ряды аркад, колоссы, башни, позади — смутный край дворца, а за ним высятся кедры, черными массами выделяясь во мгле.
Гости, в венках из фиалок, облокотились на низкие ложа. Вдоль обоих рядов из наклоняемых амфор льется вино, а совсем в глубине, одинокий, с тиарой на голове, весь сверкая карбункулами, ест и пьет царь Навуходоносор.
По правую и по левую руку от него вереницы жрецов в остроконечных шапках кадят куреньями. Внизу по полу ползают пленные цари, безногие и безрукие, и гложут кости, которые он бросает им, ниже сидят его братья с повязками на глазах, слепые.
Непрерывный стон подымается из глубины эргастулов. Нежные и протяжные звуки гидравлического органа чередуются с хорами голосов, и чувствуется, что вокруг залы простирается беспредельный город, людской океан, волны которого бьют о стены.
Бегают рабы, обнося кушанья, снуют женщины, предлагая напитки, корзины трещат под тяжестью хлебов, и верблюд, навьюченный продырявленными бурдюками, проходит вновь и вновь, точа вервену, освежающую плиты пола.
Укротители приводят львов. Танцовщицы в сетках, стягивающих волосы, ходят на руках, извергая огонь из ноздрей, фигляры-негры жонглируют, голые дети кидаются снежками, которые сплющиваются, падая на блестящее столовое серебро. Чудовищный гул голосов можно принять за бурю, и туман плавает над пиршественным столом — столько там мяса и испарений. Иногда искра от больших факелов, сорванная ветром, пронизывает ночь, как падающая звезда.
Царь рукавом отирает с лица ароматы. Он ест из священных сосудов, потом разбивает их, и мысленно он пересчитывает свои корабли, свои войска, свои народы. Сейчас из прихоти он возьмет и сожжет свой дворец со всеми гостями. Он думает восстановить Вавилонскую башню и свергнуть с престола всевышнего.
Антоний читает издали на его челе все его мысли. Они овладевают им, и он становится Навуходоносором.
В ту же минуту он пресыщается излишествами и истреблением, и его охватывает желание пресмыкаться во прахе. Но унижение того, кто ужасает людей, есть оскорбление их духа, еще новый способ ошеломлять их, и так как нет ничего ниже дикого зверя, то Антоний ползает на четвереньках по столу и ревет, как бык.
Он чувствует боль в руке, — камешек случайно поранил его, — и он снова перед своей хижиной.
Ограда скал пуста. Звезды сияют. Все безмолвно.
Еще раз я обманулся! Откуда эти наваждения? То плоть во мне бунтует. О, несчастный!
Он бросается в хижину, берет связку веревок с металлическими зубьями на концах, обнажается до пояса и поднимает глаза к небу.
Боже, прими мое покаяние! не отвергни его по его слабости! Сделай его острым, долгим, беспредельным! Пора! к делу!
С силой хлещет себя.
Ай! нет, нет! прочь жалость!
Возобновляет бичевание.
О! о! о! каждый удар раздирает мне кожу, рассекает мне все тело. О, как ужасно жжет!
Э! вовсе это не страшно! что тут такого? Мне даже кажется…
Антоний останавливается.
Ну же, трус, ну еще! Так, так! по рукам, по спине, по груди, по животу, всюду! Свищите, плети, впивайтесь в меня, раздирайте меня! Пусть капли крови моей брызнут до звезд, пусть кости мои затрещат, жилы мои обнажатся! Клещей сюда, дыбу, расплавленного свинца! Мученики не то еще испытали! ведь правда, Аммонария?
Тень рогов дьявола появляется снова.
Меня бы могли привязать к столбу, рядом с тобой, лицом к лицу, у тебя на глазах, и я бы вторил твоим крикам стонами, и наши страдания слились бы, наши души смешались бы друг с другом.
Яростно бичует себя.
Вот, вот! за тебя! еще! зуд пробегает по мне. Какая мука, какое наслаждение! словно поцелуи! Мозг тает во мне! умираю!
Он видит прямо перед собой трех всадников верхом на онаграх, в зеленых одеждах, с лилиями в руках, и все на одно лицо.
Антоний оборачивается и видит трех других подобных же всадников, на таких же онаграх, в той же позе.
Он отступает. Тогда онагры — все сразу — подвигаются на шаг и трутся мордами о него, стараясь куснуть его одежду. Раздаются крики: ‘Сюда, сюда, здесь!’ И в расселинах горы показываются знамена, головы верблюдов в красных шелковых уздечках, навьюченные мулы и женщины в желтых покрывалах, сидящие верхом по-мужски на пегих лошадях.
Запыхавшиеся животные ложатся, рабы бросаются к тюкам, развертывают пестрые ковры, раскладывают на земле блестящие предметы.
Белый слон, в золотой сетчатой попоне, подбегает, тряся пучком страусовых перьев, прикрепленных у него к лобной повязке.
На его спине, в подушках из голубой шерсти, скрестив ноги, полузакрыв веки и покачивая головой, сидит женщина, одетая столь ослепительно, что вся сияет лучами. Толпа простирается ниц, слон подгибает колена, и

Царица Савская,

соскальзывая по его плечу, спускается на ковры и направляется к святому Антонию.
Платье из золотой парчи, с оборками из жемчуга, агатов и сапфиров, на равном расстоянии одна от другой, стягивает ей талию узким корсажем, украшенным цветными нашивками, изображающими двенадцать знаков зодиака. Она в очень высоких сапожках, один из них черный и усеян серебряными звездами с полумесяцем, другой же белый, покрыт золотыми крапинками с солнцем посредине.
Широкие рукава, отделанные изумрудами и птичьими перьями, позволяют видеть маленькую округлую руку в эбеновом браслете у кисти, а у ее пальцев, унизанных кольцами, ногти такие острые, что кончики их почти похожи на иглы.
Плоская золотая цепь, проходя под подбородком, подымается вдоль щек, закручивается спиралью вокруг прически, посыпанной голубым порошком, затем, опускаясь, касается плеч и прикреплена к брильянтовому скорпиону, который вытянул язычок между ее грудей. Две крупных желтоватых жемчужины оттягивают ей уши. Края ее век окрашены в черный цвет. На левой скуле у нее коричневая родинка, и она дышит, открыв рот, как будто корсет ее стесняет.
Идя, она помахивает зеленым зонтиком с ручкой из слоновой кости, увешанным позолоченными колокольчиками, и двенадцать курчавых негритят несут длинный шлейф ее платья, а обезьяна держит его за край, приподнимая его время от времени.
Она говорит:
Ах, прекрасный отшельник! прекрасный отшельник! сердце мое замирает!
Я так топала ногой от нетерпения, что у меня появились мозоли на пятке, и я сломала себе один ноготь! Я посылала пастухов, которые стояли на горах, держа ладонь над глазами, и охотников, которые выкликали твое имя по лесам, и соглядатаев, которые обегали все дороги, спрашивая каждого встречного: ‘Видели вы его?’
Ночью я плакала, повернувшись лицом к стене. Слезы мои под конец проточили две дыры в мозаике, как лужицы морской воды в скалах, ибо я люблю тебя. О, да: люблю!
Берет его за бороду.
Смейся же, прекрасный отшельник! смейся! я очень веселая, ты увидишь. Я играю на лире, я пляшу, как пчела, и я знаю многое множество рассказов, один забавнее другого.
Ты и не воображаешь, как долог был наш путь. Вон онагры моих зеленых скороходов, — они лежат мертвые от усталости.
Онагры растянулись на земле без движения.
Три долгих луны они бежали ровным шагом, с кремнем в зубах, чтобы рассекать воздух, все время вытянув хвост, все время не разгибая колен и все время вскачь. Других таких не сыскать! Они достались мне от деда по матери, императора Сахариля, сына Якшаба, сына Яараба, сына Кастана. Ах! если б они были живы еще, мы запрягли бы их в носилки, чтобы быстро вернуться домой! Но… что ты?.. о чем ты думаешь?
Она всматривается в него.
Ах, когда ты будешь моим мужем, я разодену тебя, я умащу тебя благовониями, я удалю с тебя волосы.
Антоний стоит неподвижно, как столб, бледный, как смерть.
Ты словно печален, или жаль своей хижины? Но я же все покинула для тебя, — даже царя Соломона, а он ведь так мудр, у него двадцать тысяч военных колесниц и прекрасная борода! Я принесла тебе мои свадебные подарки. Выбирай!
Она прохаживается между рядами рабов и товаров.
Вот генисаретский бальзам, фимиам с Гардефанского мыса, ладан, киннамон и сильфий, хорошая приправа к соусам. Есть тут и ассурское шитье, и слоновая кость с Ганга, и элизский пурпур, а в этом ящике со снегом — бурдюк халибона, отборного вина для царей ассирийских, — и его пьют не разбавленным из рога единорога. Вон ожерелья, аграфы, сетки, зонтики, золотой ваазский порошок, касситер из Тартесса, пандийское голубое дерево, исседонские белые меха, карбункулы с острова Палесимояда и зубочистки из волос тахаса — вымершего зверя, находимого под землей. Эти подушки из Емафа, а бахрома для плаща — из Пальмиры. На этом вавилонском ковре есть… но подойди же! подойди же!
Она тянет святого Антония за рукав. Тот противится. Она продолжает:
Эта тонкая ткань, что потрескивает словно искры под пальцами, — знаменитый желтый холст, привезенный купцами из Бактрии. Им требуется сорок три переводчика в их путешествии. Я прикажу сшить тебе из него одежды, которые ты будешь носить дома.
Отстегните крючки у футляра из сикомора и дайте мне ларец слоновой кости, что на спине у моего слона!
Из ящика вынимают что-то круглое, обернутое в покрывало, и подают ларчик резной работы.
Хочешь ты щит Джян-бен-Джяна, того, что построил пирамиды? Вот он! Он сделан из семи кож дракона, положенных одна на другую, скрепленных алмазными винтами и дубленных желчью отцеубийцы. Он изображает с одной стороны все войны, какие происходили со времен изобретения оружия, а с другой — все войны, какие произойдут до конца мира. Молния отскакивает от него, как пробковый мяч. Я надену его тебе на руку, и ты будешь брать его с собой на охоту.
Но если бы ты знал, что у меня в маленьком ящике! Поверни его, попытайся открыть! Это никому не удается, поцелуй меня — я скажу тебе — как.
Она берет святого Антония за обе щеки, тот отталкивает ее, простирая руки.
То была такая ночь, что царь Соломон потерял голову. Наконец мы заключили договор. Он поднялся и выходя крадучись…
Она делает пируэт.
Ах! ах! прекрасный отшельник! тебе не узнать этого! тебе не узнать этого!
Она помахивает зонтиком, и все колокольчики на нем звенят.
Чего только нет у меня еще, э! У меня есть сокровища, запертые в галереях, где теряешься, как в лесу. У меня есть летние дворцы, сплетенные из тростников, и зимние дворцы черного мрамора. Посреди озер, обширных, как моря, у меня есть острова, круглые, как серебряные монеты, сплошь покрытые перламутром, а берега их звучат точно музыка при плеске теплых воли, катящихся по песку. Мои кухонные рабы берут птиц из моих птичников и ловят рыбу в моих садках. У меня резчики сидят, не вставая, и вырезают мои изображения на твердом камне, литейщики, задыхаясь, отливают мои статуи, мастера благовоний смешивают сок растений с уксусом и трут мази. У меня швеи кроят ткани, ювелиры работают над драгоценными изделиями, искусницы изобретают мне прически, а тщательные художники поливают мои панели кипящей смолой, охлаждая ее опахалами. Моих прислужниц хватило бы на целый гарем, а евнухов — на целое войско. Мне подвластны войска, мне подвластны народы! В сенях моего дворца — стража из карликов, и у них за спиной трубы из слоновой кости.
Антоний вздыхает.
У меня упряжи газелей, квадриги слонов, сотни пар верблюдов, и кобылицы с такой длинной гривой, что ноги их путаются в ней, когда они скачут, и стада с такими широкими рогами, что перед ними вырубают леса, когда они пасутся. У меня жирафы гуляют в садах и кладут головы на край моей крыши, когда я дышу свежим воздухом после обеда.
Сидя в раковине, влекомой дельфинами, я объезжаю гроты, слушая, как падает вода со сталактитов. Я направляюсь в страну алмазов, где маги, мои друзья, предлагают мне выбирать лучшие, затем я выхожу на берег и возвращаюсь домой.
Она издает резкий свист, и большая птица, спускаясь с небес, падает на ее прическу, осыпая с нее голубой порошок
Ее оперение оранжевого цвета кажется составленным из металлической чешуи. Головка с серебряным хохолком обладает человеческим лицом. У нее четыре крыла, ястребиные лапы и огромный павлиний хвост, который она распустила за собой.
Она хватает клювом зонтик царицы, слегка покачивается, пока не приходит в равновесие, затем, вся взъерошившись, остается неподвижной.
Благодарю, прекрасный Симорг-анка! ты указал мне, где таится влюбленный! благодарю, посланник моего сердца!
Он быстр, как желание. За день он облетит весь мир. Вечером возвращается, садится в изножии моего ложа, рассказывает мне про то, что видел, — про моря, проносившиеся под ним с рыбами и кораблями, про большие голые пустыни, которые созерцал с высоты небес, и про склонившиеся нивы в полях, и про деревья, растущие на стенах покинутых городов.
В томлении ломает руки.
О! если бы ты захотел, если бы ты захотел!.. У меня есть павильон на мысу посредине перешейка между двух океанов. Он облицован по стенам стеклом, пол выложен черепахой, а двери выходят на четыре стороны света. Сверху я вижу, как возвращаются мои корабли и люди подымаются на холм с ношами на плечах. Мы спали бы на пуху мягче облаков, мы пили бы прохладные напитки в коже плодов и смотрели бы на солнце сквозь изумруды! Приди!..
Антоний отступает. Она приближается и говорит раздраженно:
Как? ни богатство, ни игривость, ни влюбленность на тебя не действуют? Что же тебе надо, а? Хочешь ты тогда женщину похотливую, жирную, с хриплым голосом, с огненными волосами и пышным телом? Предпочтешь ты тело холодное, как кожа змеи, или же большие черные глаза, темнее мистических пещер? ну, гляди, каковы у меня глаза?
Антоний против воли смотрит на них.
Всех тех, кого ты встречал, начиная с уличной девки, поющей под фонарем, до патрицианки, обрывающей лепестки роз с высоты носилок, — все образы, виденные тобой, все грезы твоих желаний — проси их! Я не женщина: я — целый мир! Стоит моим одеждам упасть — и ты откроешь во мне тайну за тайной!
Антоний щелкает зубами.
Положи палец на мое плечо, — и точно огненная струя пробежит по твоим жилам. Обладание малейшей частью моего тела наполнит тебя более сильной радостью, чем завоевание целой империи. Приблизь уста! У моих поцелуев вкус плода, который растает в твоем сердце! Ах! как ты забудешься под покровом моих волос, как упьешься моей грудью, как изумишься моим рукам и ногам, и, спаленный моими зрачками, в моих объятиях, в вихре…
Антоний творит крестное знамение.
Ты презираешь меня! прощай!
Она удаляется, плача, потом возвращается.
Уверен? такую красавицу!
Она хохочет, а обезьяна, поддерживающая край ее платья, приподнимает его.
Ты раскаешься, прекрасный отшельник, ты будешь стонать! ты заскучаешь! а мне все разно! ля-ля-ля! ох! ох! ох!
Она уходит, закрыв лицо руками, вприпрыжку на одной ноге.
Перед святым Антонием тянутся рабы, лошади, дромадеры, слон, служанки, вновь навьюченные мулы, негритята, обезьяна, зеленые скороходы со сломанными лилиями в руках, и царица Савская удаляется с судорожными всхлипываниями, похожими не то на рыдания, не то на хохот.

III

Когда она исчезает, Антоний замечает на пороге своей хижины ребенка.
‘Это, верно, один из слуг царицы’,
думает он.
Ребенок ростом с карлика, но коренаст как Кабир, кривобок, несчастный на вид. Седые волосы покрывают его чудовищно большую голову, и он дрожит от холода в своей жалкой тунике, не выпуская из рук свиток папируса.
Лунный свет из-за облака падает на него.

Антоний

издали наблюдает за ним, и ему становится страшно.
Кто ты?

Ребенок

отвечает:
Твой бывший ученик Иларион!

Антоний

Ты лжешь! Иларион уже много лет, как живет в Палестине.

Иларион

Я вернулся оттуда! это же я!

Антоний

приближается и вглядывается в него.
Однако его лицо сняло как заря, было ясное, радостное. А у этого оно мрачное и старое.

Иларион

Долгие труды истомили меня!

Антоний

Голос тоже другой. Звук его леденит меня.

Иларион

Это от горькой пищи!

Антоний

А седые волосы?

Иларион

Я столько перестрадал!

Антоний

в сторону:
Возможно ли?..

Иларион

Я не был так далеко, как ты думаешь. Пустынник Павел посетил тебя в этом году, в шебае месяце. Ровно двадцать дней тому назад номады принесли тебе хлеба. Третьего дня ты просил матроса достать тебе три шила.

Антоний

Ему все известно!

Иларион

Знай же, что я никогда тебя не покидал. Но ты подолгу не замечаешь меня.

Антоний

Как так? Правда, голова моя так помутилась! Особенно нынче ночью…

Иларион

Когда явились все смертные грехи. Но их жалкие козни рушатся пред таким святым, как ты!

Антоний

О, нет!.. нет! Ежеминутно силы меня оставляют! Почему я не из тех, чьи души всегда бестрепетны и дух тверд, — как, например, великий Афанасий?

Иларион

Он незаконно был рукоположен семью епископами!

Антоний

Что из того? раз его добродетель…

Иларион

Полно! гордый, жестокий человек, вечно в происках и, наконец, был ведь изгнан за барышничество.

Антоний

Клевета!

Иларион

Ты не станешь отрицать, что он хотел подкупить Евстафия, хранителя приношений?

Антоний

Так утверждают. Согласен.

Иларион

Он сжег из мести дом Арсения!

Антоний

Увы!

Иларион

На Никейском соборе он сказал, говоря об Иисусе: ‘человек господень’.

Антоний

А! это богохульство!

Иларион

Впрочем, он так ограничен, что признается в полном непонимании природы Слова.

Антоний,

улыбаясь от удовольствия:
Действительно, ум его не очень-то… возвышен.

Иларион

Если бы тебя поставили на его место, это было бы великим счастьем для твоих братьев, как и для тебя самого. Такая жизнь вдали от других нехороша.

Антоний

Напротив! Человек есть дух и потому должен уйти от бренного мира. Всякое действие принижает его. Я бы хотел не прикасаться к земле, — даже подошвами моих ног!

Иларион

Лицемер, кто удаляется в пустыню, дабы свободнее предаваться разгулу своих вожделений! Ты лишаешь себя мяса, вина, бани, рабов и почестей, но ведь ты даешь полную волю воображению рисовать тебе пиры, благовония, голых женщин и рукоплескания толпы! Твое целомудрие — только более тонкий разврат, а презрение к миру — бессильная злоба против него! Вот что делает тебе подобных такими унылыми, а может быть, причиной тому и сомнения. Обладание истиной дает радость. Разве Иисус был печален? Он ходил, окруженный друзьями, отдыхал в тени олив, бывал в доме мытаря, умножал чаши, прощая грешнице, исцеляя все скорби. А ты, ты сострадаешь лишь своей нищете. Словно тобою движет угрызение совести и дикое безумие, в котором ты способен даже отпихнуть ласкающуюся собаку или улыбающегося ребенка.

Антоний

разражается рыданиями.
Довольно, довольно: ты слишком возмущаешь мое сердце!

Иларион

Отряхни червей со своих лохмотьев! Восстань из нечистот, в которых ты погряз! Твой бог — не Молох, требующий тела в жертву себе!

Антоний

И все же страдание — благословенно. Херувимы склоняются, приемля кровь исповедников.

Иларион

Восхищайся тогда монтанистами: они всех превзошли.

Антоний

Но ведь истина учения порождает мученичество!

Иларион

Как может оно доказать его истинность, раз оно одинаково свидетельствует и о заблуждении?

Антоний

Умолкнешь ты, ехидна!

Иларион

Да оно, может быть, не так уж и трудно. Увещевания друзей, особое удовольствие, что оскорбляешь народные чувства, данная клятва, известное опьянение, — тысяча обстоятельств тут помогают им.
Антоний отходит от Илариона. Иларион следует за ним.
К тому же, этот вид смерти влечет за собой великие беспорядки. Дионисий, Киприан и Григорий избегали его. Петр Александрийский порицал его, а Эльвирский собор…

Антоний

затыкает уши.
Не слушаю больше!

Иларион,

повышая голос:
Вот ты впадаешь в свой привычный грех — леность. Невежество — накипь гордости. Говорят: ‘Таково мое убеждение, — о чем спорить?’ и презирают учителей, философов, предание, наконец, даже букву Закона, которого и не знают. Ты так уверен, что владеешь всей мудростью?

Антоний

Я всегда слышу голос ее! Гремящие ее слова оглушают меня.

Иларион

Усилия постигнуть божество возвышеннее твоих самоистязаний ради того, чтобы его умилостивить. Вся наша заслуга лишь в жажде Истины. Религия одна не истолкует всего, и разрешение вопросов, которых ты не признаешь, может сделать ее более неуязвимой и более высокой. Итак, для ее спасения нужно общаться с братьями — иначе церковь, как собрание верующих, была бы лишь пустым словом — и выслушивать все доводы, не гнушаясь ничем и никем. Волхв Ваалам, поэт Эсхил и Кумская сивилла предрекли Спасителя… Дионисий Александрийский получил свыше веление читать все книги. Святой Климент повелевает нам хранить и изучать греческую письменность. Гермас был обращен призраком некогда любимой женщины.

Антоний

Что за властный вид! И ты словно становишься выше…
Действительно, Иларион все больше и больше вырастает, и Антоний, боясь смотреть на него, закрывает глаза.

Иларион

Успокойся, добрый отшельник!
Давай сядем вон там, на большом камне, — как прежде, когда при первом проблеске утра я приветствовал тебя, называя ‘ясной денницей’, и ты тотчас же приступал к своим наставлениям. Они еще не закончены. Луна нам достаточно светит. Я внемлю тебе.
Он вынул из-за пояса калам и, скрестив ноги на земле, держа в руке папирус, подымает взор на святого Антония, который сидит возле него, склонив голову.
Помолчав, Иларион продолжает:
Ведь слово божие подтверждено нам чудесами, — не так ли? Однако фараоновы волхвы производили их, да и другие обманщики могут производить их, люди впадают тут в заблуждение. Итак, что же такое чудо? Явление, которое нам кажется вне пределов природы. Но знаем ли мы все ее могущество? и из того, что нечто обыденное не изумляет нас, следует ли, что мы его понимаем?

Антоний

Пустое! надо верить Писанию.

Иларион

Святой Павел, Ориген и многие другие понимали его не дословно, однако, если его изъяснять аллегориями, оно становится достоянием немногих, и очевидность истины исчезает. Что же делать?

Антоний

Положиться на церковь.

Иларион

Итак, Писание бесполезно?

Антоний

Вовсе нет! хотя в Ветхом завете, признаю, есть… темные места… Но Новый сияет чистым светом.

Иларион

Однако ангел-благовеститель, по Матфею, является Иосифу, а по Луке — Марии. Помазание Иисуса женщиной происходит, по первому евангелию, в начале его служения, а согласно трем остальным — за несколько дней до его смерти. Питье, предлагаемое ему на кресте, по Матфею, — уксус с желчью, по Марку — вино и мирра. Согласно Луке и Матфею, апостолы не должны иметь ни серебра, ни сумы, ни даже сандалий и посоха, у Марка, напротив, Иисус запрещает им брать с собой что-либо, кроме сандалий и посоха. Я теряюсь!..

Антоний

с изумлением:
Правда ведь… правда ведь…

Иларион

Когда до него дотронулась кровоточивая, Иисус обернулся и спросил: ‘Кто прикоснулся ко мне?’ Итак, он не знал, кто прикоснулся к нему? Это противоречит всеведению Иисуса. Если гробница охранялась стражами, женам нечего было беспокоиться о помощнике, чтобы отвалить камень с нее. Итак, стражи отсутствовали или же святые жены не были там. В Эммаусе он вкушает пишу с учениками и дает им потрогать свои раны. Это — человеческое тело, нечто вещественное, весомое и, однако, проходящее сквозь стены. Возможно ли это?

Антоний

Много понадобилось бы времени, чтобы тебе ответить!

Иларион

Зачем сходит на него Святой дух, раз он — бог-сын? Для чего ему нужно крещение, если он — Слово? Как мог дьявол искушать его, бога? Разве эти мысли никогда не приходили тебе в голову?

Антоний

Да!.. часто! Заглушенные или неистовствующие, они живут в моем сознании. Я подавляю их, — они возрождаются, душат меня, и временами мне думается, что я проклят.

Иларион

Тогда тебе нечего служить богу!

Антоний

У меня всегда потребность поклоняться ему!
После долгого молчания

Иларион

продолжает:
Но вне догмы нам предоставлена полная свобода исканий. Желаешь ты знать иерархию ангелов, силу чисел, смысл зарождений и метаморфоз?

Антоний

Да, да! мысль моя бьется, чтобы вырваться из тюрьмы. Мне кажется, что, собравшись с силами, я преуспею в этом. Иной раз даже, на мгновение ока, я словно повисаю над землей, потом снова падаю.

Иларион

Тайна, которою ты хотел бы обладать, хранится мудрецами. Они живут в далекой стране, восседая под гигантскими деревьями, в белых одеждах, спокойные, как боги. Теплый воздух питает их. Леопарды бродят кругом по лужайкам. Журчанье ручьев и ржание единорогов сливается с их голосами. Ты их услышишь — и лик Неведомого разоблачится!

Антоний,

вздыхая:
Путь долог, а я стар!

Иларион

О! о! знающие люди не редки! Они даже совсем близко от тебя, здесь! Войдем!

IV

И Антоний видит перед собой огромную базилику.
Из глубины ее льется дивный свет, как бы от некоего многоцветного солнца. Он освещает бесчисленные головы толпы, которая заполняет неф и стремится между колонн к боковым приделам, где в деревянных помещениях виднеются алтари, ложа, цепочки из голубых камешков и изображения созвездий на стенах.
Среди этой колышущейся толпы остановились тут и там группы людей. Одни, стоя на скамьях, проповедуют, подняв палец, другие молятся, скрестив руки, лежат на земле, поют гимны или пьют вино, вокруг стола верные творят вечерю, мученики распеленываются, показывая свои раны, старики, опершись на посохи, рассказывают о своих странствованиях.
Есть тут пришельцы из земли германцев, из Фракии и из Галлии, из Скифии и из Индии, с бородами в снегу, с перьями в волосах, с колючками в бахроме одежд, с темными от пыли сандалиями, с кожей, обожженной солнцем. Мелькают всевозможные одеяния — пурпуровые мантии и холщовые платья, расшитые далматики, шерстяные кафтаны, матросские шапки, епископские митры. Глаза у всех необычайно сверкают. У них вид палачей или евнухов.
Иларион входит в толпу. Все его приветствуют. Прижавшись к его плечу, Антоний их наблюдает. Он замечает много женщин. Некоторые одеты по-мужски, с наголо остриженными головами, ему страшно.

Иларион

Это христианки, обратившие своих мужей. Впрочем, женщины всегда за Иисуса, даже язычницы, — свидетельство тому — Прокула, жена Пилата, и Поппея, наложница Нерона. Не трепещи! вперед!
Появляются все новые и новые лица.
Они множатся, раздвигаются, легкие, как тени, испуская громкие крики, в которых слышатся и рычания ярости, и возгласы любви, и славословия, и проклятия.

Антоний,

понизив голос:
Чего они хотят?

Иларион

Господь сказал: ‘Еще многое имею сказать вам’. Они знают это многое.
И он толкает его к золотому трону о пяти ступенях, где, окруженный девяносто пятью худыми и очень бледными учениками, умащенными маслом, восседает пророк Манес, прекрасный как архангел, недвижимый как статуя, в индийском одеянии, с карбункулами в заплетенных волосах, в левой его руке — книга с цветными рисунками, а под правой — глобус. Рисунки изображают создания, дремавшие в хаосе. Антоний наклоняется, чтобы разглядеть их. Затем:

Манес

поворачивает глобус и, соразмеряя слова с лирой, издающей кристальные звуки, говорит:
Земля небесная у высшего предела, земля смертная у низшего предела. Ее поддерживают два ангела — Сплендитененс и Омофор с шестью ликами.
На вершине высшего неба пребывает бесстрастное божество, внизу, лицом к лицу, — Сын божий и Князь тьмы.
Когда тьма продвинулась до его царства, бог извлек из своей сущности силу, которая произвела первого человека, и он окружил ее пятью стихиями. Но демоны тьмы похитили у него одну часть, и эта часть есть душа.
Есть лишь одна единая душа, разлитая повсеместно, как вода реки, разветвленной на многие рукава. Она вздыхает в ветре, скрежещет в мраморе под пилой, воет голосом моря, и она плачет млечными слезами, когда обрывают листья смоковницы.
Души, отлетевшие из этого мира, переселяются на звезды, которые суть существа одушевленные.

Антоний

смеется.
О, что за сумасбродство!

Человек

безбородый, сурового вида.
Почему?
Антоний хочет отвечать, но Иларион шепчет ему, что это — великий Ориген, и

Манес

продолжает:
Сначала они останавливаются на луне, где очищаются. Затем восходят на солнце.

Антоний

медленно:
Не знаю… что мешает нам… так думать.

Манес

Цель всякой твари есть освобождение небесного луча, заключенного в материи. Ему легче ускользать в запахах, пряностях, аромате старого вина — этих невесомых вещах, подобных мыслям. Но круговорот жизни его удерживает. Убийца возродится в теле келефа, убивший животное станет этим животным, посадив виноградную лозу, ты будешь связан ее ветвями. Питание поглощает его. Итак, воздерживайтесь! поститесь!

Иларион

Они умеренны, как ты видишь!

Манес

Его много в мясе, меньше в овощах. И чистым, по высоким их заслугам, доступно отделять от растений эту светоносную часть, и она возносится в дом свой. Животные чрез размножение заточают ее в теле. Итак, бегите женщин!

Иларион

Восхищайся их воздержанием!

Манес

Или лучше поступайте так, чтобы они были бесплодны. — Для души лучше пасть на землю, нежели томиться в телесных узах.

Антоний

А! мерзость!

Иларион

Но что нужды в иерархии гнусности? Церковь сделала ведь из брака таинство!

Сатурнин

в сирийской одежде.
Он насаждает пагубный строй! Отец, чтобы покорить мятежность ангелов, повелел им создать сей мир. Христос пришел, дабы бог иудеев, который был одним из этих ангелов…

Антоний

Как ангел? он? создатель!

Кердон

Разве он не желал убить Моисея, обмануть своих пророков? разве не соблазнил он народы, не распространил ложь и идолопоклонство?

Маркион

Несомненно, Создатель не есть истинный бог!

Святой Климент Александрийский

Материя вечна!

Бардесан

в одежде вавилонского волхва.
Она образована семью планетными духами.

Герниане

Ангелы создали души!

Прискиллиане

Создал мир дьявол!

Антоний

откидывается назад.
Ужас!

Иларион,

поддерживая его:
Ты слишком быстро отчаиваешься! ты плохо понимаешь их учение! Смотри: вот тот, кто воспринял свое учение от Феодата, друга святого Павла. Выслушай его!
И по знаку Илариона выступает

Валентин

в тунике из серебряной ткани, у него хриплый голос и заостренный череп.
Мир — создание исступленного бога.

Антоний

опускает голову.
Создание исступленного бога!..
После долгого молчания:
Как так?

Валентин

Совершеннейшее из существ, из Эонов, Бездна почила с Мыслью в лоне Глубины. От их союза возник Ум, подругой коего стала Истина.
Ум и Истина породили Слово и Жизнь, а те, в свою очередь, породили Человека и Церковь, — и это составляет восемь Эонов!
Считает по пальцам.
Слово и Истина произвели десять других Эонов, то есть пять пар. Человек и Церковь произвели двенадцать других, среди них — Параклета и Веру, Надежду и Милосердие, Совершенство и Мудрость-Софию.
Совокупность сих тридцати Эонов образует Плерому, или Всебытие божие. И как отзвуки удаляющегося голоса, как струи испаряющегося запаха, как огни заходящего солнца, так постепенно ослабевают Могущества, истекшие из Начала.
Но София, жаждующая познать Отца, вынеслась вон из Плеромы, — и Слово создало тогда другую пару — Христа и Святого духа, который объединил все Эоны, и все вместе произвели Иисуса, цвет Плеромы.
Между тем усилие Софии вырваться из Плеромы оставило в пустоте образ ее, злую субстанцию — Ахарамот. Спаситель возымел к ней сострадание, освободил ее от страстей, и из улыбки освобожденной Ахарамот родился свет, слезы ее создали воды, ее печаль породила черную материю.
От Ахарамот изошел Демиург, творец миров, небес и Дьявола. Он пребывает гораздо ниже Плеромы, даже не замечая ее, настолько, что он полагает себя истинным богом и твердит устами своих пророков: ‘Нет иного бога, кроме меня!’ Потом он сотворил человека и бросил ему в душу нематериальное семя, которое было Церковью, отблеском другой Церкви, помещенной в Плероме.
Ахарамот, однажды, достигнув высшей области, соединится со Спасителем, огонь, сокрытый в мире, уничтожит всю материю, поглотит сам себя, и люди, став чистыми духами, вступят в брак с ангелами!

Ориген

Тогда Демон будет побежден, и наступит царство божие!
Антоний сдерживает крик, и тотчас

Василид

берет его за локоть.
Верховное существо с бесконечными истечениями именуется — Абраксас, а Спаситель со всеми своими благими свойствами — Каулакау, иначе — линия над линией, прямизна над прямизной.
Силу Каулакау приобретают с помощью слов, начертанных на этом халцедоне для памяти.
И он показывает у себя на шее маленький камень, на котором вырезаны причудливые линии.
Тогда ты будешь перенесен в Незримое, и, став выше закона. ты презришь все, даже добродетель!
Мы же, Чистые, мы должны бежать страдания по примеру Каулакау.

Антоний

Как? а крест?

Элкесаиты

в гиацинтовых одеждах отвечают ему:
Печаль, ничтожество, осуждение и угнетение моих отцов, изгладились благодаря пришествию посланного.
Можно отрицать Христа низшего, человека Иисуса, не надлежит поклоняться другому Христу, явившемуся на свет под крылом Голубицы.
Почитайте брак! Святой дух — женщина!
Иларион исчез, и вот перед Антонием, теснимым толпой,

Карпократиане,

лежащие с женщинами на шарлаховых подушках:
Прежде чем войти в Единое, ты пройдешь через ряд условий и действий. Чтобы избавиться от мрака, выполняй отныне его дела! Супруг скажет супруге: ‘Окажи милость твоему брату’, и она поцелует тебя.

Николаиты,

собравшиеся вокруг дымящегося кушанья:
Вот идоложертвенное мясо, — вкуси его! Отступничество дозволено тому, чье сердце чисто. Насыщай свою плоть тем, чего она требует. Старайся изничтожить ее распутством. Пруникос, мать Неба, валялась в позоре.

Маркосиане

в золотых кольцах, умащенные бальзамом.
Войди к нам, дабы соединиться с Духом! Войди к нам, дабы испить бессмертия!
Один из них показывает ему за висящим ковром тело человека с головой осла, что изображает Саваофа, отца Дьявола. В знак ненависти он плюет на него.
Другой открывает очень низкую постель, усыпанную цветами, говоря, что
Духовный брак сейчас свершится.
Третий держит стеклянную чашу, совершает возглашение, в чаше появляется кровь.
А вот она! вот она! кровь Христова!
Антоний отстраняется. Но он обрызган водой, выплеснувшейся из купели.

Гельвидиане

бросаются в нее, головой вниз, бормоча:
Человек, возрожденный крещением, безгрешен!
Затем он проходит мимо большого огня, у которого греются Адамиты, совершенно обнаженные в подражание райской чистоте, и наталкивается на

Мессалиан

Они валяются на полу, в полудремоте, оцепеневшие.
О, раздави нас, если хочешь, мы не двинемся с места! Труд — грех, всякая работа — скверна!
Позади них презренные

Патерниане,

мужчины, женщины и дети, сплошной кучей в грязи, подымают свои отвратительные лица, выпачканные вином:
Нижние части тела, сотворенные Дьяволом, ему принадлежат. Давайте же пить, есть, блудодействовать!

Аэтий

Преступления — потребности, до которых не опускается око божие!
Но вдруг

Человек,

одетый в карфагенский плащ, выскакивает из их толпы со связкой ремней в руке и, стегая, как попало, направо и налево, неистово кричит:
А! обманщики, разбойники, симонийцы, еретики и демоны! червоточина школ, подонки ада! Вот Маркион, синопский матрос, отлученный за кровосмешение, Карпократа изгнали как мага, Эций обокрал свою наложницу, Николай продавал жену, а Манес, называющий себя Буддою, а по имени Кубрик, был ободран заживо острием тростника, и его дубленая кожа болтается на вратах Ктесифона!

Антоний

узнал Тертуллиана и бросается к нему.
Учитель! ко мне! ко мне!

Тертуллиан,

продолжая:
Разбивайте иконы! скрывайте девиц под покрывалами! Молитесь, поститесь, плачьте, умерщвляйте плоть! Прочь философию! прочь книги! после Иисуса знание бесполезно!
Все разбежались, и Антоний видит на месте Тертуллиана женщину, сидящую на каменной скамье.
Она рыдает, прислонив голову к колонне: волосы ее распущены, тело, в длинной бурой симарре, поникло.
Затем они оказываются рядом, вдали от толпы. Наступило молчание, необычайное спокойствие, как в лесу, когда ветер стихает и листья вдруг сразу перестают шевелиться.
Женщина очень красива, хотя поблекла и бледна, как покойница. Они глядят друг на друга, и глаза их шлют взаимно как бы волны мыслей, тысячу старинных, смутных и глубоких воспоминаний. Наконец

Прискилла

начинает говорить:
Я находилась в последней комнате бань и задремала под уличный шум.
Вдруг я услышала громкие голоса. Кричали: ‘Это маг! это Дьявол!’ и толпа остановилась перед нашим домом, против Эскулапова храма. Я приподнялась на руках до высоты отдушины.
В перистиле храма стоял человек с железным ошейником на шее. Он брал уголья с жаровни и проводил ими широкие полосы на груди, взывая ‘Иисус! Иисус!’ Народ говорил: ‘Это не дозволено! побьем его камнями!’ Но он продолжал. То было нечто неслыханное, восхитительное. Цветы, огромные как солнца, вращались перед моими глазами, и из пространств до меня доносились трепетания золотой арфы. Смерклось. Руки мои выпустили перекладины, тело ослабло, и когда он увел меня в свой дом…

Антоний

Но о ком говоришь ты.

Прискилла

Да о Монтане!

Антоний

Монтан умер.

Прискилла

Это неправда!

Голос

Нет, не умер Монтан!
Антоний оборачивается, рядом с ним, с другой стороны, на скамье сидит вторая женщина — белокурая и еще более бледная, с припухшими веками, словно она долго плакала. Не дожидаясь его вопроса, она говорит:

Максимилла

Мы возвращались из Тарса по горам, когда на одном повороте дороги увидели под смоковницей человека.
Он издали закричал: ‘Стойте!’ и бросился к нам с бранью. Рабы сбежались. Он разразился смехом. Лошади вздыбились. Молоссы выли.
Он стоял. Пот катился по его лицу. Плащ его хлопал от ветра.
Называя нас по именам, он поносил суету наших деяний, позор наших тел, и он грозил кулаком, указывая на дромадеров, в негодовании на серебряные колокольчики, подвешенные у них под челюстью.
Его ярость внушала мне ужас, и в то же время словно какое-то сладостное чувство меня убаюкивало, опьяняло.
Сначала приблизились рабы. ‘Господин, — сказали они, — животные наши устали’, затем заговорили женщины: ‘Нам страшно’, и рабы отошли. Затем дети подняли плач: ‘Мы голодны!’ И, не дождавшись ответа, женщины исчезли.
А он говорил. Я почувствовала кого-то возле меня. То был мой супруг, я внимала другому. Он полз между камней, крича: ‘Ты покидаешь меня?’ и я ответила: ‘Да, отыди!’, дабы последовать за Монтаном.

Антоний

За евнухом!

Прискилла

А! это тебя удивляет, грубый сердцем! Но ведь Магдалина, Иоанна, Марфа и Сусанна не делили ложа со Спасителем. Души способны с еще большей страстью обниматься, нежели тела. Дабы соблюсти непорочность Евстолии, епископ Леонтий изувечил себя, любя больше любовь свою, чем свою силу мужчины. Притом же, это не моя вика: некий дух понуждает меня, Сотас не мог меня излечить. А все-таки жесток он! Что нужды! Я — последняя из пророчиц, и после меня наступит конец света.

Максимилла

Он осыпал меня подарками. Впрочем, ни одна и не любит его так, — и ни одна так не любима им!

Прискилла

Ты лжешь! Меня он любит!

Максимилла

Нет, меня!
Дерутся.
Между их плеч появляется голова негра.

Монтан

в черном плаще с застежкой из двух костей человеческого скелета.
Успокойтесь, мои голубицы! Мы неспособны к земному счастью, но наш союз дает нам, полноту духовную. За веком Отца — век Сына, и я предвещаю третий век — век Параклета. Его свет сошел на меня в те сорок ночей, когда небесный Иерусалим сиял на небе над моим домом в Пепузе.
Ах, в какой тоске кричите вы, бичуемые ремнями! как ваше исстрадавшееся тело ищет пламенной моей ласки! как вы томитесь на моей груди неосуществленной любовью! Сила ее открыла вам миры, и вы можете ныне созерцать души вашими очами.
Антоний делает жест изумления.

Тертуллиан,

вновь появившийся возле Монтана
Несомненно, раз у души есть тело, ибо что не имеет никакого тела, не существует.

Монтан

Дабы сделать ее более тонкой, я установил всяческое умерщвление плоти, три поста в год и еженощные молитвы с закрытыми устами, — из опасения, чтобы дыхание, вырвавшись наружу, не замутило мысли. Надлежит воздерживаться от вторичных браков, а лучше вовсе от брака! Ангелы грешили с женами.

Архонтики

во власяницах из конского волоса.
Спаситель сказал: ‘Я пришел разрушить дело Женщины’.

Татианиане

в тростниковых власяницах.
Она и есть древо зла! Одежды из шкур — наше тело.
И, подвигаясь все в том же направлении, Антоний встречает

Валесиан,

распростертых на земле с красными бляхами внизу живота под туникой.
Они протягивают ему нож:
Поступай как Ориген и как мы! Или ты боишься боли, трус? или любовь к своей плоти тебя удерживает, лицемер?
И пока он смотрит, как они пререкаются, лежа на спине в лужах крови,

Каиниты

с волосами, связанными гадюкой, проходят мимо него, голося у него над ухом:
Слава Каину! слава Содому! слава Иуде!
Каин создал племя сильных, Содом ужаснул землю своей карой, и через Иуду бог спас мир — Да, Иуда! без него нет смерти и нет искупления!
Исчезают в дикой толпе.

Циркумцеллиане

в волчьих шкурах, в терновых венцах и с железными палицами в руках. Они вопят:
Давите плод! мутите источники! топите детей! грабьте богатого, который наслаждается счастьем, который много ест! бейте бедного, который завидует попоне осла, корму собаки, гнезду птицы и сокрушается, что другие не так несчастны, как он.
Мы, святые, дабы ускорить конец света, отравляем, жжем, избиваем!
Спасение лишь в муках. Мы предаем себя мукам. Мы сдираем клещами кожу со своих черепов, ложимся под плуг, бросаемся в жерла печей!
Долой крещение! долой евхаристию! долой брак! проклятие всему!
По всей базилике усугубляются безумства.
Авдиане мечут стрелы в Дьявола, Коллиридиане подбрасывают к потолку синие покрывала, Аскиты простираются перед мехом, Маркиониты совершают крещение мертвеца елеем.
Женщина рядом с Апеллесом в пояснение его слов показывает круглый хлеб в бутыли, другая, окруженная Сампсеянами, раздает, как просфору, пыль своих сандалий. На усыпанном розами ложе Маркосиан двое любовников обнимаются. Циркумцеллиане режут друг друга, Валесиане хрипят, Бардесан поет, Карпократ пляшет, Максимилла с Прискиллой громко стонут, а Каппадокийская лжепророчица, вся голая, облокотившись на льва и потрясая тремя факелами, орет Грозный Призыв.
Колонны колеблются, как стволы дерев, амулеты на шеях ересиархов пересекаются огненными линиями, созвездия в часовнях движутся и стены расступаются под напором толпы, каждая голова которой — мятущаяся с ревом волна.
Между тем из недр этого гула голосов при взрывах смеха раздается песнь, в которой снова слышится имя Иисуса.
То — люди из простонародья, все они хлопают в ладоши в ритм пения. Посреди них

Арий

в одежде дьякона.
Безумцы, ратующие против меня, берутся истолковать бессмыслицу, чтобы посрамить их до конца, я сочинил песенки, такие забавные, что их знают наизусть на мельницах, в кабаках и в гаванях.
Тысячу раз нет! Сын не совечен Отцу и не единосущ! Иначе не произнес бы он слов: ‘Отче, да минует меня чаша сия! — Что называете вы меня благим? Никто не благ, только один бог! — Иду к богу моему и богу вашему!’ и других слов, свидетельствующих, что он сотворен. На то указывают и все его именования: агнец, пастырь, источник, мудрость, сын человеческий, пророк, путь благой, краеугольный камень!

Савелий

А я утверждаю, что оба они — едины.

Арий

Антиохийский собор постановил обратное.

Антоний

Что же такое Слово?.. Кто был Иисус?

Валентиниане

Он был супруг раскаявшейся Ахарамот!

Сифиане

Он был Сим, сын Ноя!

Феодотиане

Он был Мельхиседек!

Меринтиане

Он был всего лишь человек!

Аполлинаристы

Он принял его вид! он лишь изображал страдания.

Маркел Анкирский

Он — проявление Отца!

Папа Каликст

Отец и Сын — два образа единого бога!

Мефодий

Он был сначала в Адаме, затем в человеке!

Керинф

И он воскреснет!

Валентин

Невозможнее тело его небесное!

Павел Самосатский

Он стал богом лишь после крещения!

Гермоген

Он живет на солнце!
И все ересиархи окружают Антония, который плачет, закрыв лицо руками.

Иудей

рыжебородый, с пятнами проказы на коже, подходит вплотную к нему и страшно усмехается:
Его душа была душой Исава! Он страдал беллерофонтовой болезнью, а его мать, торговка благовониями, отдалась Пантеру, римскому солдату, на снопах маиса в вечер жатвы.

Антоний

порывисто подымает голову, молча на них смотрит, затем идет прямо на них.
Ученые, маги, епископы и дьяконы, люди и призраки, прочь! Прочь! Прочь! Все вы — обман!

Ересиархи

Наши мученики больше мученики, чем твои, молитвы наши труднее, порывы любви возвышеннее и восторги столь же долги.

Антоний

Но нет откровения! нет доказательств!
Тогда все потрясают в воздухе свитками папируса, деревянными дощечками, кусками кожи, полосами тканей и толкают друг друга.

Керинфнане

Вот евангелие от евреев!

Маркиониты

Евангелие господа!

Маркосиане

Евангелие Евы!

Энкратиты

Евангелие Фомы!

Каиниты

Евангелие Иуды!

Василид

Трактат о присоединенной душе!

Манес

Пророчество Баркуфа!
Антоний отбивается, ускользает от них, — и он замечает в темном углу

Старых Ебионитов,

иссохших, как мумия, с потухшим взором, с седыми бровями.
Они говорят дрожащим голосом:
Мы-то знали его, мы знали его, сына плотника Мы были его сверстниками, жили на той же улице. Его забавляло лепить из глины птичек, он не боялся порезаться инструментом, он помогал отцу своему в работе либо сматывал матери клубки крашеной шерсти. Потом он совершил путешествие в Египет, откуда принес с собой великие тайны. Мы были в Иерихоне, когда он повстречал пожирателя саранчи. Они разговаривали вполголоса, так что никто их не слышал. Но как раз с этого времени он прогремел в Галилее, и о нем пошли всякие россказни.
Они повторяют, дрожа:
Мы-то знали его! мы его знали!

Антоний

Ах! рассказывайте, рассказывайте еще! Какое было у него лицо?

Тертуллиан

Дикого и отталкивающего вида, ибо он был отягчен всеми грехами, всеми страданиями и уродствами мира.

Антоний

О, нет! нет! Напротив, я представляю себе, что весь его облик был нечеловечески прекрасен.

Евсевий Кесарийский

В Панеадесе, против старой лачуги, в заросли трав, есть каменное изваяние, воздвигнутое, как говорят, кровоточивой женой. Но время изъело ему лицо, и дожди повредили надпись.
Из кучки Карпократиан выступает женщина.

Маркеллина

Некогда я была диакониссой в Риме, в маленькой церкви, и там я показывала верным серебряные изображения святого Павла, Гомера, Пифагора и Иисуса Христа.
У меня сохранилось только Христово.
Она приоткрывает плащ.
Хочешь видеть его?

Голос

Он сам является, когда мы призываем его! Час настал! Иди!
И Антоний чувствует у себя на плече грубую руку, которая тянет его за собой.
Он поднимается по совсем темной лестнице и после ряда ступеней подходит к двери.
Тогда ведущий его (может быть, то Иларион? — он не знает) говорит на ухо другому: ‘Грядет господь’, — и их вводят в комнату с низким потолком, без обстановки.
Прежде всего его поражает находящаяся прямо перед ним длинная куколка кровавого цвета с человеческой головой, испускающей лучи, и слово Кнуфис, написанное по-гречески вокруг нее. Она завершает ствол колонны, поставленной посреди пьедестала. На других стенах комнаты железные полированные медальоны изображают головы животных — быка, льва, орла, собаки и голову осла — вдобавок!
Глиняные светильники, подвешенные под этими изображениями, мерцают колеблющимся светом. Сквозь дыру в стене Антоний видит луну, сверкающую вдали на волнах, и различает даже их мерное, тихое плескание и глухой шум корабля, трущегося днищем о камни мола.
Мужчины на корточках, закрыв лица плащами, издают время от времени как бы сдавленный лай. Женщины дремлют, положив чело на руки, облокотившись на колени, они так закутаны покрывалом, что их можно принять за груду одежд вдоль стены. Возле них — полуобнаженные дети, сплошь покрытые насекомыми, с тупым видом глазеют на пламя светильников, и все пребывают в безделья: все ждут чего-то.
Они вполголоса говорят о своих семьях либо сообщают друг другу средства от болезней. Многие собираются отплыть на рассвете, ибо гонения слишком усиливаются. Язычников обмануть, однако, нетрудно. ‘Они воображают, глупцы, что мы поклоняемся Кнуфис!’
Но тут один из братьев, внезапно вдохновившись, становится перед колонной, где положен хлеб поверх корзины, наполненной укропом и кирказоном.
Другие стали на свои места, образуя три параллельных ряда.

Вдохновленный

развертывает свиток, испещренный цилиндрическими фигурами, потом начинает:
На тьму сошел луч Слова, и раздался могучий крик, походивший на голос света.

Все

отвечают, покачиваясь:
Кирие элейсон!

Вдохновленный

Человек затем был сотворен бесчестным богом Израиля с помощью сих:
указывая на медальоны:
Астофая, Орая, Саваофа, Адонаи, Элои, Яо!
И он лежал в грязи, мерзостный, немощный, безобразный, бессмысленный.

Все

жалобно:
Кирие элейсон!

Вдохновленный

Но София, сострадая, оживила ею частицей своей души.
Тогда, узрев красоту человека, бог пришел в гнев. Он заточил его в своем царстве, запретив ему вкушать от древа познания.
София же еще раз помогла ему. Она послала змия, который долгими уловками побудил его преступить сей закон ненависти.
И человек, вкусив познания, постиг небесное.

Все

громогласно:
Кирие элейсон!

Вдохновленный

Но Ябдалаоф, дабы отмстить, низверг человека в материю, и змия вместе с ним.

Все

очень тихо:
Кирие элейсон!
Замыкают уста и замолкают.
Запахи гавани смешиваются в теплом воздухе с чадом светильников. Их фитили, потрескивая, потухают: кружатся длинные москиты. И Антоний хрипит в тоске: он ощущает словно что-то чудовищное, колеблющееся вокруг него, ужас преступления, готового свершиться.
Но

Вдохновленный,

топая ногой, щелкая пальцами, качая головой, запевает в неистовом ритме при звуке кимвалов и пронзительной флейты:
Приди! приди! приди! выходи из своей пещеры!
Быстрый, что бежишь без ног, ловец, что берешь без рук!
Извилистый, как реки, кругообразный, как солнце, черный с золотыми пятнами, как твердь, усеянная звездами, подобный извивам лозы и извилинам внутренностей!
Нерожденный! поедающий землю! вечно юный! прозорливый! почитаемый в Эпидавре! Добрый к людям! Исцеливший царя Птолемея, воинов Моисея и Главка, Миносова сына!
Приди! приди! приди! выходи из своей пещеры!

Все

повторяют:
Приди! приди! приди! выходи из своей пещеры!
Однако ничто не показывается.
Почему же? что с ним?
И все совещаются, предлагают разные средства.
Какой-то старик подает ком дерна. Тогда в корзине что-то вздымается. Зелень шевелится, цветы падают, — и появляется голова Пифона.
Он медленно ползет по краю хлеба, подобно кольцу, вращающемуся вокруг неподвижного диска, потом развертывается, вытягивается, он огромен и не малого веса. Не давая ему касаться земли, мужчины поддерживают его грудью, женщины — головой, дети — ладонями, и его хвост, выходя сквозь отверстие стены, тянется бесконечно, до самого дна моря. Его кольца раздваиваются, заполняют комнату, они опоясывают Антония.

Верные,

припадая губами к его коже, вырывают друг у друга хлеб, который он откусил.
Это ты! это ты!
Вознесенный сначала Моисеем, сокрушенный Езекией, восстановленный Мессией. Он испил тебя в водах крещения, но ты покинул его в Гефсиманском саду, и он почувствовал тогда всю свою слабость.
Изогнутый на перекладинах креста, выше его главы, точа слюну на терновый его венец, ты созерцал его смерть, ибо ты — не Иисус, ты — само Слово! ты — Христос!
Антоний лишается чувств от ужаса и падает перед своей хижиной на щепки, в которых тихо тлеет факел, выскользнувший у него из рук.
От сотрясения глаза его раскрываются, и он видит Нил, извилистый и светлый в белизне луны, подобный огромной змее среди песков, таким образом, видения снова охватывают его, словно он и не покидал Офитов, они окружают его, зовут, везут поклажу, спускаются к гавани. Он отплывает с ними.
Проходит неощутимое время.
Потом над ним свод темницы. Решетки перед ним образуют черные линии на голубом фоне, рядом с ним по сторонам, в тени, плачут и молят люди, окруженные другими, которые их ободряют и утешают.
Снаружи чувствуется гул толпы и блеск летнего дня.
Пронзительные голоса предлагают арбузы, воду, напитки со льдом, сенники для сиденья. Время от времени разражаются рукоплесканиями. Он слышит шаги над своей головой.
Вдруг раздался долгий рев, могучий и гулкий, как шум воды в акведуке.
И он видит перед собой, за решеткой другой клетки, льва, который ходит взад и вперед, затем ряд сандалий, голых ног и пурпурную бахрому. Выше, симметричными ярусами, идут, расширяясь, венцы зрителей от самого нижнего, замыкающего арену, до самого верхнего, с прямыми шестами, поддерживающими гиацинтовый навес, натянутый в воздухе на веревках. Лестницы, радиусами сходящиеся к центру, прорезают на равных промежутках эти огромные каменные круги. Их скамьи скрыты сидящей толпой всадников, сенаторов, солдат, плебеев, весталок и куртизанок, в шерстяных капюшонах, шелковых манипулах, рыжеватых туниках, с драгоценными камнями, пучка ми перьев, связками ликторов, и все это, кишащее, кричащее, шумное и неистовое, оглушает его, как огромный кипящий котел. Посреди арены, на жертвеннике, курится сосуд с фимиамом.
Итак, люди вокруг него — христиане, обреченные зверям. Мужчины — в красных плащах жрецов Сатурна, женщины — в повязках Цереры. Друзья делят между собой куски их одежд, их кольца. Чтобы проникнуть в тюрьму, говорят они, пришлось дать много, денег. Нужды нет! они останутся до конца.
Среди утешающих Антоний замечает лысого человека в черной тунике, лицо которого он уже где-то видел, он говорит им о бренности мира и о блаженстве избранных. Антоний охвачен любовью. Он жаждет случая отдать жизнь за Спасителя, не ведая, является ли он сам одним из этих мучеников.
Но, кроме длинноволосого фригийца, воздевшего руки, у всех печальный вид. Старик рыдает на скамье, юноша стоит, опустив голову, погруженный в грезы.

Старик

отказался платить на углу перекрестка, перед статуей Минервы, и он смотрит на товарищей взглядом, в котором можно прочитать:
Вы должны были бы придти мне на помощь! Общины добиваются иногда, чтобы оставили их в покое. Многие из вас приобрели даже подложные грамоты, свидетельствующие о жертвоприношении идолам.
Он спрашивает:
Ведь Петр Александрийский установил, как нужно поступать, когда изнеможешь от пыток?
Про себя:
Ах, тяжко это в мои годы! немощи так ослабили меня! И все-таки я мог бы еще протянуть до, будущей зимы!
Воспоминание о своем садике умиляет его, и он смотрит в сторону жертвенника.

Юноша,

который кулаками пытался нарушить празднество в честь Аполлона, бормочет:
Ведь только от меня зависело бежать в горы!
— Солдаты схватили бы тебя, —
говорит один из братьев.
— О! я бы поступил как Киприан — я бы отрекся, и в другой раз проявил бы больше мужества, уж наверное!
Вслед за тем он думает о бесчисленных днях предстоявшей ему жизни, о всех тех радостях, которых не узнает, и он смотрит в сторону жертвенника.
Но

Человек в черной тунике

подбегает к нему:
Какой позор! Как, ты, избранная жертва? Все эти женщины смотрят на тебя, подумай только! А потом бог творит же иной раз чудеса. Пионий заставил оцепенеть руки своих палачей, кровь Поликарпа погасила пламя его костра.
Он оборачивается к старику.
Отец, отец! ты должен наставить нас своею смертью. Оттягивая ее, ты не преминул бы совершить какой-либо дурной поступок, который погубил бы плод добрых дел. Могущество божие бесконечно. Быть может, твой пример обратит весь народ.
А в клетке напротив львы безостановочно бродят взад и вперед, в непрерывном, быстром движении. Самый большой из них вдруг смотрит на Антония, рычит, и пар идет из его пасти.
Женщины сбились в кучу около мужчин.

Утешитель

ходит от одного к другому.
Что сказали бы вы, что сказал бы ты, если бы тебя жгли железными полосами, если бы тебя четвертовали лошадьми, если бы твое тело, вымазанное медом, жалили насекомые! Ты же умрешь смертью охотника, захваченного врасплох в лесу.
Антоний предпочел бы все это ужасным диким зверям, ему кажется, что он чувствует их зубы, их когти, слышит, как хрустят его кости в их челюстях.
В темницу входит беллуарий, мученики дрожат. Один лишь фригиец, тот, что молился в стороне, остается бесстрастным. Он сжег три храма, и он идет вперед, воздев руки, с отверстыми устами, с головой, устремленной к небу, ничего не видя, как сомнамбула.

Утешитель

взывает:
Назад, назад! Дух Монтана может овладеть вами.

Все

отступают, крича:
Проклятие Монтанисту!
Они ругают его, плюют в него, готовы его избить.
Львы яростно прыгают, кусая один другому гривы. Народ вопит: ‘Зверей! зверей!’
Мученики, разражаясь рыданиями, сжимают друг друга в объятиях. Им предлагают чашу наркотического вина. Они быстро передают ее из рук в руки.
У двери клетки другой беллуарий ожидает сигнала. Она отворяется: лев выходит.
Он пересекает арену наискосок большими шагами. Позади него один за другим появляются другие львы, потом медведь, три пантеры, леопарды Они разбредаются, как стадо по лугу.
Раздается щелканье бича. Христиане колеблются, — и, чтобы покончить с этим, братья подталкивают их. Антоний закрывает глаза.
Он открывает глаза, но тьма их заволакивает.
Вскоре она рассеивается, и он различает сухую и бугристую равнину, какие бывают вокруг заброшенных каменоломен.
Кое-где пучок кустарника торчит между плит на уровне земли, и белые фигуры, расплывчатее облаков, склонились над ними.
Легкой поступью приближаются другие. Глаза блестят из разреза длинных покрывал. По небрежности походки и ароматам, веющим от них, Антоний узнает патрицианок. Есть тут и мужчины, но низшего сословия, ибо их лица одновременно и простоваты и грубы.

Одна из них,

глубоко вздыхая:
Ах, как хорошо дышать воздухом прохладной ночи среди гробниц! Меня так истомила нега ложа, дневной шум, давящий зной солнца!
Служанка вынимает из холстяного мешка факел и зажигает его. Верные зажигают от него другие факелы и втыкают их на могилах.

Женщина,

задыхаясь:
Ах, наконец я здесь! Но что за скука быть женой идолопоклонника!

Другая

Посещения темниц, беседы с братьями — все вызывает подозрения у наших мужей! И даже крестное знамение приходится нам творить втайне: они сочли бы его за магическое заклинание.

Третья

У меня с мужем дня не обходилось без ссор, я не желала подчиняться посягательствам его на мое тело, и, чтобы отомстить, он возбудил преследование против меня как христианки.

Четвертая

Помните, Люция, того молодого красавца, которого тащили за пятки, привязав к колеснице, как Гектора, от Эсквилинских ворот до Тибурских холмов, и кровь пятнала кустарник по обе стороны дороги! Я собрала с него капли. Вот она!
Она вытаскивает из-за пазухи губку, всю почерневшую, осыпает ее поцелуями, затем бросается на плиты, восклицая:
Ах! мой возлюбленный! мой возлюбленный!

Мужчина

Сегодня ровно три года, как умерла Домитилла. Она была побита камнями в Прозерпининой роще. Я собрал ее кости, сверкавшие как светляки в траве. Ныне земля покрывает их!
Он бросается на могилу.
О, невеста моя! невеста моя!

И остальные

по всей равнине:
О, сестра моя! о, брат мой! о, дочь моя! о, моя мать!
Они стоят на коленях, опустив голову на ладони, или лежат ничком, простирая руки, и грудь их готова разорваться от подавленных рыданий. Возведя очи к небу, они говорят:
Буди милостив, боже, к его душе! к ее душе! Она томится в обители теней, благоволи даровать ей воскресение, дабы она радовалась твоим светом!
Или, устремив взор на плиты, они шепчут:
Покойся, не страдай! Тебе принесено вино, мясо!

Вдова

Вот каша, приготовленная мною по его вкусу, в ней много яиц и двойная мера муки! Мы вместе будем есть ее, как прежде, не правда ли?
Она пригубливает ее и вдруг начинает смеяться странно, безумно.
Другие, как и она, откусывают кусок чего-нибудь, отпивают глоток.
Они делятся друг с другом рассказами о своих мучениках, горе уже не знает пределов, возлияния умножаются. Глаза, мокрые от слез, устремлены друг на друга. Они бормочут в опьянении и отчаянии, мало-помалу их руки соприкасаются, губы соединяются, покрывала приоткрываются, и они падают друг другу в объятия на могилах, среди чаш и факелов.
Небо начинает сереть. Туман увлажняет их одежды, и, словно не зная друг друга, они расходятся разными дорогами по равнине.
Солнце сияет, трава стала выше, местность преобразилась.
И Антоний отчетливо видит сквозь бамбуки лес колонн голубовато-серого цвета. То стволы дерев, растущие от одного ствола. От каждой из их ветвей спускаются другие ветви, уходящие в почву, и все это бесконечное множество горизонтальных и перпендикулярных линий напоминало бы леса чудовищной постройки, если бы кое-где не виднелись маленькие фиги с черноватой листвой, как у сикоморы.
Он различает в их разветвлениях кисти желтых цветов, фиолетовые цвети и папоротники, похожие на птичьи перья.
Под самыми нижними ветвями показываются тут и там рога бубала или блестящие глаза антилопы, выше сидят попугаи, порхают бабочки, ползают ящерицы, жужжат мухи, и в тишине слышится как бы биение глубокой жизни.
При входе в лес на чем-то вроде костра видна странная фигура — человек, обмазанный коровьим навозом, совершенно голый, иссохший, как мумия, его суставы образуют узлы на конечностях костей, похожих на палки. К ушам подвязаны раковины, лицо очень длинное, ястребиный нос. Левая рука вытянута в воздухе, одеревенелая, твердая как кол, и он стоит там, не сходя с места, так давно, что птицы свили гнездо в его волосах.
У четырех углов его костра пылают четыре огня. Солнце светит прямо в лицо. Он созерцает его, широко раскрыв глаза, и, не глядя на Антония, говорит:
Брамин с берегов Нила, что окажешь ты?
Со всех сторон сквозь промежутки бревен вырывается пламя, и

Гимнософист

продолжает:
Подобно носорогу я удалился в уединение. Я жил в дереве, что позади меня.
Действительно, желобчатый ствол толстой смоковницы образует естественное углубление в рост человека.
И я кормился цветами и плодами, столь строго соблюдая заповеди, что даже собаки не видели меня питающимся.
Так как жизнь происходит от греха, грех — от желания, желание — от ощущения, ощущение — от соприкосновения, я избегал всякого действия, всякого соприкосновения, и, недвижимый, как надгробная стела, дыша через ноздря, сосредоточивая взгляд на своем носу и созерцая эфир в своем духе, мир в своем теле, луну в своем сердце, я помышлял о сущности великой Души, из коей непрерывно истекают, как искры пламени, начала жизни.
Я постиг, наконец, верховную Душу во всех существах, все существа в верховной Душе, и мне удалось ввести в нее свою душу, в которую я ввел свои чувства.
Я получаю знание прямо от неба, как птица Чатака, которая утоляет жажду только в струях дождя.
И благодаря тому, что я познал все существующее, оно не существует больше.
Для меня теперь нет надежды и нет тоски, нет счастья, нет добродетели, ни дня, ни ночи, ни тебя, ни меня — ничего совершенно.
Ужасные лишения сделали меня могущественнее Сил. Сосредоточением мысли я могу убить сто царских сыновей, низринуть богов с престола, ниспровергнуть мир.
Он произнес все это бесстрастным голосом.
Листья вокруг свертываются. Крысы на земле разбегаются.
Он медленно опускает глаза к пламени, которое вздымается выше, потом добавляет:
Я почувствовал отвращение к форме, отвращение к восприятию, отвращение даже к самому знанию, ибо мысль не переживает преходящего явления, которое ее порождает, и ум — только видимость, как и все остальное.
Все, что рождено, погибнет, все, что умерло, оживет, существа, ныне исчезнувшие, пребудут в еще не созданных утробах и вернутся на землю, чтобы в печали служить другим созданиям.
Но так как я влачил бесконечное множество существований в обличье богов, людей и животных, я отказываюсь от странствия, я не желаю больше уставать! Я покидаю грязную гостиницу своего тела, грубо выстроенную из мяса, красную от крови, крытую отвратительной кожей, полную нечистот, и в награду себе я отхожу, наконец, ко сну в глубочайшие недра абсолютного, в Небытие.
Пламя подымается до его груди, затем окутывает его. Голова его выступает как сквозь отверстие в стене. Его глаза по-прежнему широко открыты.

Антоний

встает.
Факел на земле поджег древесные щепки, и пламя опалило ему бороду.
С криком Антоний топчет огонь, и когда остается лишь груда пепла, он произносит:
Где же Иларион? Он только что был здесь.
Я видел его!
Э! нет, немыслимо, я ошибаюсь!
Но почему?.. Моя хижина, эти камни, песок, пожалуй, не более реальны. Я схожу с ума. Надо успокоиться. Где я был? что произошло?
А! гимнософист!.. Такая смерть обычна у индийских мудрецов. Каланос сжег себя в присутствии Александра, другой сделал то же во времена Августа. Какою ненавистью к жизни нужно обладать! Если только не гордость толкает их на это?.. Все равно, это — бесстрашие мучеников!.. Ну, а что до них, теперь я верю всему, что мне говорили о распущенности, которую они порождают.
А раньше? Да, вспоминаю! толпа ересиархов… Какие крики! какие глаза! Но почему столько излишеств плоти и заблуждений духа?
И всеми этими путями они думают достичь бога! Какое право я имею проклинать их, я, спотыкающийся на своем пути? Когда они исчезли, я был, быть может, уже ближе к истине. Все это крутилось, как в вихре, у меня не было времени ответить. Теперь мой ум словно расширился и просветился. Я спокоен. Я чувствую себя способным… Но что это? как будто я затушил огонь!
Пламя порхает между скал, — и вот чей-то порывистый голос слышится далеко, в горах.
Что это — лай гиены или рыдания заблудившегося путника?
Антоний вслушивается. Пламя приближается. И он видит, что приближается женщина, плача и опираясь на плечо человека с седой бородой.
Она покрыта пурпурной мантией в лохмотьях. Он — с обнаженной головой, как и она, в тунике того же цвета, в руках у него бронзовый сосуд, из которого подымается синий огонек.
Антонию страшно — и хочется узнать, кто эта женщина

Чужеземец (Симон)

Это — девушка, бедное дитя, которое я вожу повсюду с собой.
Он поднимает бронзовый сосуд.
Антоний рассматривает ее при свете колеблющегося пламени.
У нее на лице следы укусов, во всю длину рук рубцы ударов, растрепанные волосы запутались в прорехах ее рубища, глаза кажутся нечувствительными к свету.

Симон

Иногда она остается так подолгу, не говорит, не ест, потом пробуждается — и изрекает удивительные вещи.

Антоний

Правда?

Симон

Эннойя! Эннойя! Эннойя! рассказывай, что ты знаешь!
Она ворочает зрачками, так бы просыпаясь ото сна, медленно проводит пальцами по бровям и говорит скорбным голосом.

Елена (Эннойя)

У меня в памяти страна изумрудного цвета. Единственное дерево заполняет ее всю.
Антоний трепещет.
В каждом ряду его широких ветвей держится в воздухе чета Духов. Сучья переплетаются вокруг них, как вены тела, и они созерцают круговращение вечной жизни, от корней, погруженных в тень, до вершины, превышающей солнце. Я, на второй ветке, освещала своим лицом летние ночи.

Антоний,

прикасаясь ко лбу.
А! понимаю! голова!

Симон,

приложив палец к губам.
Тише!..

Елена

Парус был надут, днище резало пену. Он говорил: ‘Мне нужды нет, если я возмущу свою родину, если я лишусь царства! Ты будешь принадлежать мне в моем доме!’
Как мила была высокая комната в его дворце! Он покоился на ложе из слоновой кости и, лаская мои волосы, влюбленно пел.
В конце дня я видела оба лагеря, зажигавшиеся сигнальные огни, Улисса у входа в палатку, Ахилла в полном вооружении, правившего колесницей по берегу моря.

Антоний

Но она же совсем безумная! Отчего?..

Симон

Тише!.. Тише!..

Елена

Они умастили меня мазями и продали народу, чтобы я забавляла его.
Однажды вечером я стояла с систром в руке, и под мою игру плясали греческие матросы. Дождь лил сплошным потоком на таверну, и чаши горячего вина дымились. Вошел человек, хотя дверь не отворилась при этом.

Симон

То был я! я вновь нашел тебя!
Вот она, Антоний, та, кого зовут Сиге, Эннойя, Барбело, Пруникос! Духи, правители мира, завидовали ей и заключили ее в тело женщины.
Она была Еленой Троянской, чью память заклеймил поэт Стесихор. Она была Лукрецией, патрицианкой, изнасилованной царями. Она была Далилой, обрезавшей волосы Самсону. Она была той дщерью Израиля, что отдавалась козлам. Она любила блуд, идолопоклонство, ложь и глупость. Она продавала свое тело всем народам. Она пела на всех перекрестках. Она целовала все лица.
В Тире Сирийском она была любовницей воров. Она пила с ними по ночам и укрывала убийц в тепле своего прогнившего ложа.

Антоний

Э! что мне за дело!..

Симон

неистово:
Я выкупил ее, говорю тебе, и восстановил в ее славе, так что Гай Цезарь Калигула влюбился в нее, ибо пожелал спать с Луною!

Антоний

Ну?..

Симон

Но ведь она и есть Луна! Не писал разве папа Климент, что она была заточена в башню? Триста человек обступили башню кругом, и в каждой из бойниц одновременно увидели луну, хотя в мире лишь одна луна и одна Эннойя!

Антоний

Да… я как будто вспоминаю…
И он подгружается в задумчивость.

Симон

Невинная, как Христос, умерший за мужчин, она обрекла себя в жертву женщинам. Ибо бессилие Иеговы обнаруживается в грехопадении Адама, и ветхий закон, противный порядку вещей, должен быть отвергнут.
Я проповедовал обновление в колене Ефремовом и Иссахаровом, по потоку Бизор, за озером Уле, в долине Мегиддо, по ту сторону гор, в Бостре и Дамаске. Да придут ко мне те, кто запятнан вином, кто запятнан грязью, кто запятнан кровью, и очищу их скверны Духом Святым, именованным Минервой у Греков! Она — Минерва! она — Дух Святой! я — Юпитер, Аполлон, Христос, Параклет, великая сила божия, воплощенная в образе Симона!

Антоний

А, это ты!.. так это ты? Но мне ведомы твои преступления!
Ты родился в Гиттое, вблизи Самарии. Досифей, твой первый учитель, отослал тебя. Ты проклинаешь святого Павла за то, что он обратил одну из твоих жен, и, побежденный святым Петром, в страхе и ярости ты бросил в воду мешок со своими фокусами!

Симон

Хочешь их?
Антоний смотрит на него, и внутренний голос шепчет в его груди: ‘Почему бы и нет?’
Симон продолжает:
Знающий силы Природы и существо Духов должен творить чудеса. Такова мечта всех мудрых — и желание, гложущее тебя, признайся в том!
Окруженный толпами римлян, я взлетал у них в цирке так высоко, что пропадал из глаз. Нерон приказал меня обезглавить, но на землю упала овечья голова вместо моей. Наконец меня заживо погребли, но я воскрес на третий день. Свидетельство — вот я пред тобой!
Он дает ему понюхать свои руки.
Они пахнут трупом. Антоний отступает.
Я могу повелеть — и задвижутся бронзовые змеи, засмеются мраморные изваяния, заговорят собаки. Я покажу тебе несметное множество золота, я посажу царей на престолы, ты узришь народы, поклоняющиеся мне! Я могу ходить по облакам и по волнам, проходить сквозь горы, являться в образе юноши, старца, тигра и муравья, принять твой облик, дать тебе мой, низводить молнию. Слышишь?
Гремит гром, сверкают молнии.
Се глас Всевышнего! ‘Ибо Вечный твой бог есть огонь’, и все творение исходит от искр сего очага.
Тебе надлежит принять это крещение, — второе крещение, провозвещенное Иисусом и сошедшее однажды на апостолов во время грозы, когда отворено было окно!
Он двигает пламя рукой, медленно, как бы окропляя им Антония.
Мать милосердия, ты, открывающая тайны, дабы покой посетил нас в восьмой обители…

Антоний

восклицает:
Ах! если бы у меня была святая вода!
Пламя гаснет, оставляя за собой клубы дыма. Эннойя и Симон исчезли.
Необычайно холодный, густой и зловонный туман наполняет воздух.

Антоний,

простирая руки, как слепой:
Где я?.. Боюсь, как бы не упасть в пропасть. А крест, наверное, слишком далек от меня… Ах, какая ночь! какая ночь!
Порыв ветра раздвигает туман, — и он видит двух людей, одетых в длинные белые туники
Первый — высокого роста, с приятным лицом, степенной осанки. Его русые волосы, разделенные пробором, как у Христа, ровно спадают на плечи. Он бросил жезл, который держал в руке, и его спутник принял его с поклоном, какие отвешивают на Востоке.
Этот последний — небольшого роста, толстый, курносый, плотного сложения, с курчавыми волосами, с простодушным лицом.
Оба они босы, с обнаженными головами и запылены, как люди, вернувшиеся из путешествия.

Антоний,

вздрогнув.
Что вам надо? Говорите! Идите прочь!

Дамис,

тот, что мал ростом.
Ну-ну!.. добрый отшельник! что мне надо? — Не знаю! Вот учитель!
Он садится, другой продолжает стоять. Молчание.

Антоний

продолжает:
Итак, вы пришли?..

Дамис

О! издалека, очень издалека!

Антоний

А идете?..

Дамис,

указывая на другого.
Куда он захочет!

Антоний

Но кто же он?

Дамис

Взгляни на него!

Антоний

в сторону.
У него вид святого! Если бы я посмел…
Дым рассеялся. Ночь очень ясная. Луна сияет.

Дамис

О чем же ты думаешь, раз ты умолк?

Антоний

Я думаю… О! ни о чем.

Дамис

направляется к Аполлонию и несколько раз обходит вокруг него, склонившись, не подымая головы.
Учитель! вот галилейский отшельник, желающий знать начала мудрости.

Аполлоний

Пусть приблизится!
Антоний колеблется.

Дамис

Приблизься!

Аполлоний

громовым голосом.
Приблизься! Тебе хотелось бы знать, кто я, что совершил, что я думаю? Не так ли, дитя?

Антоний

Ежели это, однако, может способствовать моему спасению.

Аполлоний

Радуйся, я скажу тебе!

Дамис

тихо Антонию.
Непостижимо! Очевидно, — он с первого взгляда усмотрел в тебе незаурядные наклонности к философии! Я тогда тоже этим воспользуюсь!

Аполлоний

Я расскажу тебе сначала про длинный путь, который прошел я в поисках истинного учения, и если ты найдешь во всей моей жизни дурной поступок, ты остановишь меня, ибо тот, кто творил зло своими делами, должен вводить в соблазн и своими словами.

Дамис

Антонию.
Вот это справедливый человек! а?

Антоний

Решительно, я думаю, что он искренен.

Аполлоний

В ночь моего рождения матери моей пригрезилось, будто она рвет цветы на берегу озера. Сверкнула молния — и она произвела меня на свет под пение лебедей, слышавшееся ей в ее сновидении.
До пятнадцатилетнего возраста меня трижды в день погружали в Азбадейский источник, воды которого поражают водянкой клятвопреступников, и тело мне растирали листьями книзы, дабы сделать меня целомудренным.
Однажды вечером ко мне пришла пальмирская принцесса, предлагая сокровища, скрытые, как ей было известно, в гробницах. Гиеродула храма Дианы от отчаяния зарезалась жертвенным ножом, а правитель Киликии в заключение своих посулов закричал в присутствии моей семьи, что умертвит меня, но сам умер спустя три дня, убитый римлянами.

Дамис

Антонию, подталкивая его локтем.
А? что я говорил! вот это человек!

Аполлоний

Четыре года подряд я хранил полное молчание пифагорейцев. Самое неожиданное горе не исторгало у меня ни вздоха, и когда я входил в театр, от меня отстранялись как от призрака

Дамис

Ну, а ты, мог ли бы ты это сделать?

Аполлоний

По окончании срока моего искуса я стал наставлять греков, забывших предание.

Антоний

Какое предание?

Дамис

Не мешай ему говорить! Молчи!

Аполлоний

Я беседовал с Саманеями Ганга, с халдейскими астрологами, с вавилонскими магами, с галльскими друидами, со жрецами негров! Я восходил на четырнадцать Олимпов, я изведал до дна озера Скифии, я измерил громадность пустыни!

Дамис

И все это правда, сущая правда! Я тоже был там!

Аполлоний

Сначала я побывал у Гирканского моря. Я обошел его вокруг, и через страну Бараоматов, где погребен Буцефал, я спустился к Ниневии. У городских ворот ко мне подошел человек.

Дамис

Это был я, я, мой добрый учитель! Я сразу же тебя полюбил! Ты был нежнее девушки и прекраснее бога!

Аполлоний,

не слушая его.
Он хотел сопровождать меня, служа мне толмачом.

Дамис

Но ты ответил, что понимаешь все языки и отгадываешь все мысли. Тогда я облобызал полу твоего плаща и пошел за тобою.

Аполлоний

После Ктесифона мы вступили в земли Вавилонские.

Дамис

И сатрап испустил крик, видя человека столь бледного…

Антоний

в сторону.
Что означает…

Аполлоний

Царь принял меня стоя, у серебряного трона, в круглой зале, усыпанной звездами, а с купола свешивались на невидимых нитях четыре больших золотых птицы с распростертыми крыльями.

Антоний

мечтательно.
Есть разве на земле такие вещи?

Дамис

Вот это город, Вавилон! все там богаты! Дома выкрашены в синий цвет, двери у них из бронзы и лестницы спускаются к реке.
Чертит по земле палкой.
Вот так, видишь? А потом — храмы, площади, бани, водопроводы! Дворцы покрыты красной медью! а внутри… если б ты только видел!

Аполлоний

На северной стене возвышается башня, а над ней — вторая, третья, четвертая, пятая и еще три других! Восьмая — святилище с ложем. Туда не входит никто, кроме женщины, избранной жрецами для бога Бела. Царь вавилонский поселил меня там.

Дамис

На меня-то почти и не смотрели! Вот я и гулял в одиночестве по улицам. Я расспрашивал про обычаи, посещал мастерские, рассматривал громадные машины, доставляющие воду в сады. Но мне было скучно без Учителя.

Аполлоний

Наконец мы покинули Вавилон, и при свете луны вдруг мы увидели эмпузу.

Дамис

Да, да! Она прыгала на своем железном копыте, ревела, как осел, скакала по скалам. Он изругал ее, и она исчезла.

Антоний

в сторону.
К чему они клонят?

Аполлоний

В Таксиле, столице пяти тысяч крепостей, Фраорт, царь Ганга, показал нам свою гвардию чернокожих, ростом в пять локтей, а в дворцовых садах, под навесом из зеленой парчи, — огромного слона, которого царицы любили натирать для забавы благовониями. То был слон Пора, сбежавший после смерти Александра.

Дамис

И его нашли в лесу.

Антоний

Они извергают слова, как пьяные.

Аполлоний

Фраорт посадил нас с собой за стол.

Дамис

Что за потешная страна! Государи на попойках развлекаются метанием стрел под ноги пляшущим детям. Но я не одобряю…

Аполлоний

Когда я собрался в дальнейший путь, царь дал мне зонт и сказал: ‘У меня есть на Инде табун белых верблюдов. Когда они больше тебе не понадобятся, подуй им в уши. Они возвратятся’.
Мы спустились вдоль реки, идучи ночью при свете светляков, сверкавших в бамбуках. Раб насвистывал песню, чтобы отгонять змей, и наши верблюды приседали, проходя под деревьями, как в слишком низкие двери.
Однажды черный ребенок с золотым кадуцеем в руке привел нас в школу мудрецов. Их глава, Ярхас, рассказал мне о моих предках, обо всех моих мыслях, обо всех моих поступках, обо всех моих существованиях. Он был некогда рекою Индом и напомнил мне, что я водил барки по Нилу во времена царя Сезостриса.

Дамис

А мне ничего не говорят, так я и не знаю, кем я был.

Антоний

У них вид смутный, как у теней.

Аполлоний

Мы встретили на морском побережье упившихся молоком кинокефалов, которые возвращались из похода на остров Тапробан. Теплые волны выплескивали к нам желтый жемчуг. Амбра хрустела у нас под ногами. Китовые скелеты белели в расщелинах береговых скал. Суша в конце концов стала уже сандалий, и, брызнув к солнцу водой океана, мы повернули вправо, в обратный путь.
Мы возвращались Областью Ароматов, страной Гангаридов, мысом Комарийским, землей Сахалитов, Адрамитов и Гомеритов, затем через Кассанийские горы, Красное море и остров Топазос мы проникли в Эфиопию по царству Пигмеев.

Антоний

в сторону.
Как велика земля!

Дамис

И когда мы пришли домой, все те, кого мы знали некогда, уже умерли.
Антоний опускает голову. Молчание.

Аполлоний

продолжает:
Тогда в народе пошел говор обо мне.
Чума опустошала Эфес, я приказал побить камнями старика-нищего.

Дамис

И чума прекратилась!

Антоний

Как! он пресекает болезни?

Аполлоний

В Книде я излечил влюбленного в Венеру.

Дамис

Да, безумца, который даже обещал жениться на ней. Любить женщину еще туда-сюда, но изваяние — какая глупость! Учитель положил ему руку на сердце, и любовь тотчас угасла.

Антоний

Что? он освобождает от бесов?

Аполлоний

В Таренте несли на костер мертвую девушку.

Дамис

Учитель коснулся ее губ — и она поднялась, призывая мать.

Антоний

Как! он воскрешает мертвых?

Аполлоний

Я предсказал власть Веспасиану.

Антоний

Что! он отгадывает будущее?

Дамис

В Коринфе был…

Аполлоний

Возлежа за столом с ним, на водах Байских…

Антоний

Простите меня, чужеземцы, уже поздно!

Дамис

Юноша по имени Менипп.

Антоний

Нет! нет! ступайте прочь!

Аполлоний

Вошла собака, держа в пасти отрубленную руку.

Дамис

Раз вечером, в предместье, он повстречал женщину.

Антоний

Слышите вы меня? уходите!

Аполлоний

Она стала бродить вокруг стола, неопределенно поглядывая на нас.

Антоний

Довольно!

Аполлоний

Ее хотели прогнать.

Дамис

Ну, Менипп и пошел к ней, они предались любви.

Аполлоний

Постукивая хвостом по мозаике, она положила эту руку на колени Флавия.

Дамис

Но утром, на уроках в школе, Менипп был бледен.

Антоний,

вскакивая.
Еще! А! пусть продолжают, раз нет…

Дамис

Учитель сказал ему: ‘О прекрасный юноша, ты ласкаешь змею, змея ласкает тебя! Когда же свадьба?’ Мы все пошли на свадьбу.

Антоний

Глупо, право, что я слушаю это!

Дамис

Уже в вестибюле бегали слуги, отворялись и затворялись двери, однако не было слышно ни шума шагов, ни шума дверей. Учитель поместился возле Мениппа. Тотчас же невеста разразилась гневом на философов. Но золотая посуда, виночерпии, повара, хлебодары исчезли, крыша улетела, стены рухнули — и Аполлоний остался один, он стоял, а у его ног лежала эта женщина, вся в слезах. То был вампир, удовлетворявший красивых юношей, чтобы пожирать их плоть, ибо нет ничего приятнее для этого рода призраков, чем кровь влюбленных.

Аполлоний

Ежели ты хочешь знать искусство…

Антоний

Я ничего не хочу знать!

Аполлоний

В вечер, когда мы прибыли к воротам Рима…

Антоний

О! да, расскажи мне о папском городе!

Аполлоний

К нам подошел пьяный человек, певший приятным голосом. То была эпиталама Нерона, и он имел право умертвить всякого, кто слушал его невнимательно. Он носил за спиной в ящичке струну с кифары императора. Я пожал плечами. Он бросил нам грязью в лицо. Тогда я развязал пояс и вручил его ему.

Дамис

Прости меня, но ты поступил ошибочно!

Аполлоний

Ночью император призвал меня во дворец. Он играл в кости со Спором, облокотившись левой рукой на агатовый столик. Он обернулся и, насупив свои русые брови, спросил: ‘Почему ты не боишься меня?’ — ‘Потому что бог, который сделал тебя грозным, сделал меня бесстрашным’, отвечал я,

Антоний

в сторону.
Что-то необъяснимое наводит на меня ужас.
Молчание.

Дамис

продолжает пронзительным голосом:
Да и вся Азия может рассказать тебе…

Антоний

порывисто.
Я болен! Оставьте меня!

Дамис

Послушай же. Он видел из Эфеса, как убили Домициана, который был в Риме.

Антоний,

пытаясь смеяться.
Может ли это быть!

Дамис

Да, в театре, среди бела дня, в четырнадцатую календу октября, внезапно он вскричал: ‘Кесаря убивают!’ и продолжал вешать время от времени: ‘Он падает на землю, О, как он отбивается! Он опять поднялся, пытается убежать, двери заперты, а! все кончено! вот он мертв!’ И в этот день, действительно, Тит Флавий Домициан был убит, как тебе известно.

Антоний

Без помощи дьявола… разумеется…

Аполлоний

Он, Домициан, хотел умертвить меня! Дамис бежал по моему приказу, а я остался один в темнице.

Дамис

То была ужасная смелость, надо признаться!

Аполлоний

В пятом часу солдаты привели меня к трибуналу. Речь моя была готова, и я держал ее под плащом.

Дамис

Мы же все были на Пуццолийском побережье! Мы думали, что ты уже мертв, мы плакали. И вот, в шестом часу, внезапно ты появился и сказал: ‘Вот я!’.

Антоний

в сторону.
Как Он!

Дамис

очень громко.
Безусловно!

Антоний

О, нет! вы лжете ведь? право же вы лжете!

Аполлоний

Он сошел с Неба. Я же восхожу туда, — по моей добродетели, вознесшей меня до высоты Начала!

Дамис

Тиана, его родной город, посвятила ему храм со жрецами!

Аполлоний

приближается к Антонию и кричит ему в уши:
Ибо я знаю всех богов, все обряды, все молитвы, все оракулы! Я проник в пещеру Трофония, Аполлонова сына! Я месил для сиракузянок пироги, которые они носят в горы! Я выдержал восемьдесят испытаний Мифры! Я прижимал к сердцу змею Сабазия! Я получил повязку Кабиров! Я омывал Кибелу в волнах кампанских заливов, и я провел три луны в пещерах Самофракийских!

Дамис

с глупым смехом.
А! ха, ха! на таинствах Благой Богини!

Аполлоний

И ныне мы возобновляем паломничество!
Мы держим путь на север, в край лебедей и снегов. На белой равнине слепые гиппоподы топчут копытами заморские травы.

Дамис

Идем! уже заря. Петух пропел, конь проржал, парус натянут.

Антоний

Петух не пел! Я слышу кузнечика в песках и вижу луну, не двинувшуюся с места.

Аполлоний

Мы идем на юг, по ту сторону гор и великих вод, искать в ароматах смысла любви. Ты вдохнешь запах мирродиона, от которого умирают слабые. Ты искупаешь тело в озере розового масла на острове Юноние. Ты увидишь спящую на примулах ящерицу, что пробуждается каждое столетие, когда в пору ее зрелости карбункул падает с ее лба. Звезды трепещут, как очи, каскады поют, как лиры, опьянение источают распустившиеся цветы, твой дух расправит крылья, и вольность озарит и твое сердце и твой лик.

Дамис

Учитель! пора! Ветер подымается, проснулись ласточки, миртовый лепесток улетел!

Аполлоний

Да, в путь!

Антоний

Нет, я остаюсь!

Аполлоний

Хочешь, я расскажу тебе, где растет трава Балис, что воскрешает мертвых?

Дамис

Проси у него лучше андродамант, что притягивает серебро, железо и бронзу!

Антоний

О, какие страдания! какие страдания!

Дамис

Ты будешь понимать голоса всех тварей, рычание, воркование!

Аполлоний

Ты будешь ездить верхом на единорогах, на драконах, на гиппокентаврах и на дельфинах!

Антоний

плачет.
О! о! о!

Аполлоний

Ты познаешь демонов, что живут в пещерах, тех, что говорят в лесу, тех, что движут волны, тех, что толкают облака.

Дамис

Стяни свой пояс! повяжи сандалии!

Аполлоний

Я разъясню тебе смысл изображений богов: почему Аполлон стоит, Юпитер восседает, Венера черна в Коринфе, четырехугольна в Афинах, конусообразна в Пафосе.

Антоний,

складывая руки.
Ушли бы они только! ушли бы они только!

Аполлоний

Я сорву пред тобой доспехи с богов, мы взломаем святилища, я дам тебе изнасиловать Пифию!

Антоний

Помоги, господи!
Он бросается к кресту.

Аполлоний

Чего ты желаешь? о чем мечтаешь? Стоит тебе лишь подумать…

Антоний

Иисус, Иисус, помоги!

Аполлоний

Хочешь, я вызову — и явится Иисус?

Антоний

Что? как?

Аполлоний

То будет он! никто иной! Он сбросит свой венец, и мы поговорим лицом к лицу!

Дамис

тихо:
Скажи, что очень хочешь! Скажи, что очень хочешь!
Антоний у подножия креста шепчет молитвы.
Дамис ходит вокруг него с вкрадчивыми жестами.
Ну, добрый отшельник, милый святой Антоний! человек чистый, человек знаменитый! человек достохвальный! Не пугайся: это просто прием словесных преувеличений, взятый с Востока. Это ничуть не мешает…

Аполоний

Оставь его, Дамис!
Он верит, как невежда, в реальность вещей. Ужас перед богами мешает ему их понять, и он снижает своего бога до уровня ревнивого царя!
Ты же, сын мой, не покидай меня!
Он, пятясь, приближается к краю утеса, переступает его и остается в воздухе.
Превыше всех форм, далее земли, за небесами, пребывает мир Идей, преисполненный Слова! Одним взлетом преодолеем мы другое пространство, и ты постигнешь в его бесконечности Вечное, Совершенное, Сущее! Идем! дай мне руку! в путь!
Оба, рука об руку, плавно подымаются в воздух. Антоний, обнимая крест, смотрит на них. Они исчезают.

V

Антоний,

медленно прохаживаясь.
Это стоит целого ада!
Навуходоносор ослепил меня меньше. Царица Савская столь глубоко не очаровала меня.
Он говорит о богах так, что внушает желание узнать их.
Помню, я сотнями видел их на Элефантинском острове во времена Диоклетиана. Император уступил номадам большую область под условием охраны границ, и договор был заключен во имя ‘Сил незримых’. Ибо боги каждого народа были неведомы другим народам.
Варвары привезли своих богов. Они заняли песчаные холмы по берегу реки. Было видно, как они держат на руках своих идолов, словно больших параличных детей, или же, плывя среди порогов на пальмовых стволах, они показывали издали амулеты у себя на шее, татуировку на груди, — и это не более преступно, чем религия греков, азиатов и римлян!
Когда я жил в Гелиопольском храме, я часто рассматривал изображения на стенах: ястребов со скипетрами, крокодилов, играющих на лире, лица мужчин с телами змей, женщин с коровьей головой, простирающихся перед итифаллическими богами, и их сверхъестественные формы влекли меня в иные миры. Мне хотелось бы знать, что видят эти спокойные глаза.
Материя, чтобы обладать такой силой, должна содержать в себе дух. Душа богов связана с их образами…
Те, чей внешний вид красив, могут соблазнять. Но другие… мерзкие или страшные… как верить в них?..
Мимо него по самой земле движутся листья, камни, раковины, древесные ветви, смутные изображения животных, затем разные карлики, разбухшие от водянки, это — боги. Он разражается смехом.
Другой смех раздается позади него, и появляется Иларион в одежде пустынника, гораздо выше ростом, чем раньше, колоссальный.

Антоний

не удивлен, видя его опять.
Ну, и глупцом нужно быть, чтобы поклоняться этому!

Иларион

О, да! необычайным глупцом!
Теперь перед ними проходят идолы всех народов и времен из дерева, из металла, из гранита, из перьев, из сшитых шкур.
Самые древние, допотопной эпохи, совершенно скрыты водорослями, свисающими, как гривы. Некоторые, несоразмерно вытянувшиеся, трещат в суставах и, ступая, ломают себе поясницы. У других песок сыплется сквозь дыры животов.
Антоний и Иларион потешаются беспредельно. Они хватаются за бока от хохота.
Вслед за тем проходят идолы с бараньим профилем. Они пошатываются на кривых ногах, приподымают веки и бормочут как немые: ‘Ба! ба! ба!’
По мере того как облик их приближается к человеческому, они все больше раздражают Антония. Он бьет их кулаками, ногами, остервенело бросается на них.
Они становятся страшны — у них высокие перья на головах, выпученные глаза, руки оканчиваются когтями, челюсти, как у акулы.
Перед лицом этих богов людей закалывают на каменных жертвенниках, других толкут в ступах, давят колесницами, пригвождают к деревьям. Один из богов — весь из раскаленного докрасна железа и с бычьими рогами, он пожирает детей.

Антоний

Ужас!

Иларион

Но ведь боги всегда требуют мук. Даже твой захотел…

Антоний,

плача.
О! не договаривай, замолчи!
Ограда скал превращается в долину. Стадо быков пасется на скошенной траве.
Пастух смотрит на облако и резким голосом выкрикивает в пространство повелительные слова.

Иларион

Нуждаясь в дожде, он старается песнями принудить небесного царя разверзнуть плодоносную тучу.

Антоний,

смеясь.
Ну, и дурацкая гордость!

Иларион

Зачем же ты произносишь заклинания?
Долина становится молочным морем, неподвижным и беспредельным
Посреди плавает продолговатая колыбель, составленная из колец змея, все головы которого, одновременно склоняясь, затеняют бога, заснувшего на его теле.
Он молод, безбород, прекраснее девушки и покрыт прозрачными пеленами. Жемчуга его тиары сияют нежно, как луны, четки из звезд в несколько оборотов обвивают его грудь, — и, подложив одну руку пол голову, а другую вытянув, он покоится задумчиво и упоенно.
Женщина, присев на корточки у его ног, ожидает его пробуждения.

Иларион

Вот изначальная двойственность Браминов, — Абсолют не выражается ведь ни в какой форме.
Из пупка бога вырос стебель лотоса, и в его чашечке появляется другой бог, трехликий.

Антоний

Что за диковинка!

Иларион

Отец, сын и дух святой так же ведь образуют одно существо.
Три главы разъединяются, и появляются три больших бога.
Первый — розовый — кусает кончик большого пальца своей ноги.
Второй — синий — двигает четырьмя руками.
У третьего — зеленого — ожерелье из людских черепов.
Перед ними непосредственно возникают три богини — одна завернута в сетку, другая предлагает чашу, третья потрясает луком.
И эти боги, эти богини удесятеряются, размножаются. Из их плеч вырастают руки, на концах рук — ладони и пальцы, держащие знамена, топоры, щиты, мечи, зонты и барабаны. Фонтаны бьют из их голов, травы ползут из их ноздрей.
Верхом на птицах, укачиваемые в паланкинах, восседая на золотых тронах, стоя в нишах, они предаются думам, путешествуют, повелевают, пьют вино, вдыхают запах цветов. Танцовщицы кружатся, гиганты преследуют чудовищ, у входов в пещеры размышляют пустынники. Не отличить зрачков от звезд, облаков от флагов: павлины пьют из золотоносных ручьев, шитье шатров смешивается с пятнами леопардов, цветные лучи перекрещиваются в голубом воздухе с летящими стрелами и раскачиваемыми кадильницами.
И все это развертывается как высокий фриз, основанием своим опираясь на скалы и вздымаясь до самых небес.

Антоний,

ослепленный:
Сколько их! чего они хотят?

Иларион

Тот, что почесывает себе брюхо своим слоновым хоботом, — солнечный бог, вдохновитель мудрости.
А этот, о шести головах с башней на каждой и с дротиком в каждой из четырнадцати рук, — князь войск, всепожирающий Огонь.
Старик верхом на крокодиле едет омыть на берегу души умерших. Их будет мучить эта черная женщина с гнилыми зубами, властительница преисподней.
Колесница с рыжими кобылицами, которою правит безногий возничий, везет по лазури владыку солнца. Бог луны сопровождает его в носилках, запряженных тремя газелями.
Коленопреклоненная на спине попугая богиня Красоты протягивает своему сыну Амуру свою круглую грудь. Вот она дальше скачет от радости по лугам. Смотри! смотри! В ослепительной митре она несется по нивам, по волнам, взлетает на воздух, распространяется всюду!
Среди этих богов восседают Гении ветров, планет, месяцев, дней, сто тысяч всяких других! облики их многообразны, превращения их быстры. Вот один из рыбы становится черепахой, голова у него кабанья, туловище карлика.

Антоний

Но зачем?

Иларион

Чтобы восстановить равновесие, чтобы побороть зло. Ведь жизнь иссякает, формы изнашиваются, и они должны совершенствоваться в метаморфозах.
Вдруг появляется

Нагой человек,

сидящий на песке, скрестив ноги.
Широкое сияние трепещет позади него. Мелкие локоны его иссиня-черных волос симметрически окружают выпуклость на его темени. Очень длинные его руки опущены прямо по бокам. Открытые ладони плашмя лежат на бедрах. На подошвах его ног изображены два солнца, и он пребывает в полной неподвижности перед Антонием и Иларионом в окружении всех богов, расположенных по скалам, как на ступенях цирка.
Его уста приоткрываются, и он изрекает низким голосом:
Я — учитель великой милостыни, помощь тварям, и верующих, как и непросвещенных, я наставляю в законе.
Дабы освободить мир, я восхотел родиться среди людей. Боги плакали, когда я покинул их.
Сначала я стал искать подобающую женщину: воинского рода, супругу царя, преисполненную добродетели, чрезвычайно красивую, с глубоким пупком, с телом крепким как алмаз, и во время полнолуния, без посредства самца, я проник в ее утробу.
Я вышел из нее через правый бок. Звезды остановились.

Иларион

бормочет сквозь зубы:
‘И узрев звезду остановившеюся, они возрадовались великой радостью!’
Антоний внимательно смотрит на

Будду,

который продолжает:
Из недр Гималаев столетний праведник пришел взглянуть на меня.

Иларион

‘Человек именем Симеон, коему не дано было умереть, пока не узрит Христа!’

Будда

Меня приводили в школы, и я превосходил знанием учителей.

Иларион

‘…посреди учителей, и все слушавшие его дивились мудрости его’.
Антоний делает знак Илариону замолчать.

Будда

Я предавался постоянно размышлениям в садах. Тени дерев передвигались, но тень того, что укрывало меня, не передвигалась.
Никто не мог сравниться со мной в знании Писания, в исчислении атомов, в управлении слонами, в восковых работах, в астрономии, в поэзии, в кулачном бою, во всех упражнениях и во всех искусствах!
Дабы не отступать от обычая, я взял себе супругу, и я проводил дни в своем царском дворце, одетый в жемчуга, под дождем ароматов, овеваемый опахалами тридцати трех тысяч женщин, взирая на мои народы с высоты террас, украшенных звенящими колокольчиками.
Но вид несчастий мира отвращал меня от наслаждений. Я бежал.
Я нищенствовал по дорогам, покрытый лохмотьями, подобранными в гробницах, и, встретив весьма мудрого отшельника, я захотел стать его рабом, я стерег его дверь, я омывал ему ноги.
Исчезли все ощущения, всякая радость, всякое томление.
Затем, сосредоточив мысль на более обширном размышлении, я познал сущность вещей, обманчивость форм.
Я быстро исчерпал науку Браминов. Они снедаемы желаниями под внешней своей суровостью, натираются нечистотами, спят на шипах, думая достигнуть блаженства путем смерти.

Иларион

‘Фарисеи, лицемеры, гробы повапленные, порождение ехидны!’

Будда

Я также творил удивительные вещи — съедая за день всего только одно рисовое зерно, а рисовые зерна в то время были не крупнее, чем ныне, мои волосы выпали, тело мое почернело, глаза, вдавившиеся в орбиты, казались звездами на дне колодца.
Шесть лет я оставался неподвижным, беззащитный от мух, львов и змей, и я подвергался великому зною, великим ливням, снегу, молнии, граду и буре, не прикрываясь от них даже рукой.
Путники, шедшие мимо, полагая меня мертвым, швыряли в меня издали комками земли.
Недоставало мне искушения Дьявола.
Я призвал его.
Сыны его пришли, — мерзостные, покрытые чешуей, смердящие, как кладовые для мяса, с ревом, свистом, мычанием, бряцая доспехами и костями скелета. Одни изрыгают пламя из ноздрей, другие наводят тьму крыльями, третьи носят четки из отрубленных пальцев, четвертые пьют с ладони змеиный яд, головы у них свиные, носорожьи, жабьи, — каких только нет у них морд, и все вызывают ужас и отвращение.

Антоний

в сторону.
Я испытал это когда-то!

Будда

Затем он послал мне своих дочерей — красивых, нарумяненных, в золотых поясах, с зубами белыми, как жасмин, с бедрами круглыми, как хобот слона. Одни, позевывая, вытягивают руки, чтобы показать ямочки на локтях, другие подмигивают, третьи заливаются смехом, четвертые приоткрывают одежды. Есть среди них зардевшиеся от стыда девушки, горделивые матроны, царицы с длинной вереницей рабов и поклажи.

Антоний

в сторону.
А! и он тоже?

Будда

Победив демона, я провел двенадцать лет, питаясь лишь одними благовониями, и так как я достиг обладания пятью добродетелями, пятью способностями, десятью силами, восемнадцатью субстанциями и проник в четыре сферы незримого мира, я овладел Умом! Я стал Буддой!
Все боги склоняются, те, у кого несколько голов, нагибают их все сразу.
Он воздевает ввысь свою руку и продолжает:
Дабы освободить твари, я принес сотни тысяч жертв! Я роздал бедным шелковые одежды, постели, колесницы, дома, груды золота и алмазов. Я отдал свои руки безруким, ноги хромым, глаза слепым, я снес себе голову для обезглавленных. В бытность мою царем я раздавал области, в бытность мою брамином я не презирал никого. Когда я был отшельником, я говорил ласковые слова грабителю, убивавшему меня. Когда я был тигром, я уморил себя голодом.
И в своем последнем существовании, провозвестив закон, я ныне свободен от дел. Великий срок свершился! Люди, животные, боги, бамбуки, океаны, горы, крупинки гангских песков и мириады мириад звезд — все умрет: и вплоть до новых рождений пламя будет плясать на развалинах разрушенных миров!
Тогда безумие овладевает богами. Они шатаются, падают в судорогах и изрыгают свои жизни. Их венцы распадаются, их знамена улетают. Они срывают свои атрибуты, выдирают половые части, бросают через плечо чаши, из которых вкушали бессмертие, душат себя змеями, задыхаются в дыме. И когда все исчезло…

Иларион

медленно:
Ты только что видел верование многих сотен миллионов людей!
Антоний лежит на земле, закрыв лицо руками. Стоя рядом с ним и повернувшись спиной ко кресту, Иларион глядит на него.
Проходит довольно долгое время.
Затем появляется странное существо с человеческой головой на рыбьем туловище. Оно подвигается, выпрямившись, и бьет хвостом по песку: и эта фигура патриарха с маленькими ручками вызывает смех Антония.

Оаннес

жалобным голосом:
Почитай меня! Я — современник начала вселенной.
Я жил в бесформенном мире, где под тяжестью густой атмосферы дремали двуполые твари, в пучине темных волн, когда пальцы, плавники и крылья были нераздельны и глаза без голов плавали как моллюски среди быков с человечьим лицом и змей с собачьими лапами.
Над всей совокупностью этих существ Оморока, согнувшись как обруч, простирала свое тело женщины. Но Бел рассек ее на две части — из одной сотворил землю, из другой — небо, и два взаимно подобных мира созерцают друг друга.
Я, первое сознание Хаоса, восстал из бездны, чтобы уплотнить материю, чтобы упорядочить формы, и я научил людей рыболовству, севу, письму и истории богов.
С тех пор я живу в прудах, оставшихся от Потопа. Но пустыня растет вокруг них, ветер засыпает их песком, солнце пожирает их, и я умираю на своем илистом ложе, глядя на звезды сквозь воду. Я возвращаюсь туда.
Он прыгает и исчезает в Ниле.

Иларион

Это — древний Халдейский бог!

Антоний

иронически:
А каковы же были Вавилонские?

Иларион

Ты можешь их увидеть!
И вот они на площадке четырехугольной башни, возвышающейся над шестью другими башнями, которые, суживаясь кверху, образуют громадную пирамиду. Внизу виднеется большая черная масса, несомненно город, расположенный в равнине. Холодно. Небо темно-синее, трепещет множество звезд.
Посреди площадки возвышается белокаменная колонна. Жрецы в льняных одеждах ходят вокруг, описывая своими движениями как бы крутящееся кольцо, и, подняв головы, они созерцают светила.

Иларион

указывает святому Антонию некоторые из них.
Существует тридцать главных. Пятнадцать смотрят на верх земли, пятнадцать — на низ. Через определенные промежутки одно из них устремляется из верхних областей в нижние, в то время как другое покидает нижние, чтобы подняться к высшим.
Из семи планет две благотворны, две враждебны, три двоякосмысленны, все в мире зависит от этих вечных огней. По их положению и их движению можно предсказать будущее, — и ты попираешь место, священнейшее на земле. Пифагор и Зороастр встретились здесь. Уже двенадцать тысяч лет эти люди наблюдают небо, чтобы лучше познать богов.

Антоний

Светила — не боги.

Иларион

Боги! говорят они, ибо все вокруг нас прейдет, — небо же, как вечность, остается недвижимым.

Антоний

У него есть владыка однако.

Иларион,

указывая на колонну.
Это вот Бел, первый луч, Солнце, Самец!
Другая, которую он оплодотворяет, — под ним!
Антоний видит сад, освещенный светильником. Он — среди толпы, в кипарисовой аллее. Справа и слева дорожки ведут к хижинам в гранатовой роще, защищенной камышовым плетнем.
На большинстве мужчин — остроконечные шапки и одежды, пестрые, как павлинье оперение. Видны северяне в медвежьих шкурах, номады в плащах бурой шерсти, бледные Гангариды с длинными серьгами, и все сословия и народности перемешаны друг с другом, ибо матросы и каменотесы расхаживают бок о бок с князьями в рубиновых тиарах, опирающимися на высокие посохи с чеканными набалдашниками. У всех раздуваются ноздри от одного и того же желания.
Время от времени толпа расступается, давая дорогу длинной красной повозке, запряженной быками, или ослу, на спине которого покачивается женщина, закутанная в покрывала, и она тоже скрывается, направляясь к хижинам.
Антонию страшно, он хотел бы вернуться назад. Но необъяснимое любопытство влечет его.
У подножия кипарисов женщины присели на корточки, на оленьих шкурах, у всех них вместо диадем — веревочные тесьмы. Некоторые, великолепно разодетые, громким голосом подзывают прохожих. Более робкие уткнулись лицом в рукав, а стоящая позади них матрона, очевидно их мать, увещевает их. Другие, с головой, закутанной черной шалью, и совершенно нагим телом, кажутся издали воплощенными статуями. Как только какой-нибудь мужчина бросит денег им на колени, они встают.
И под листвой слышатся поцелуи, — иногда громкий, пронзительней крик.

Иларион

Это вавилонские девушки продаются, служа богине.

Антоний

Какой богине?

Иларион

Вот она!
И он показывает ему в глубине аллеи, на пороге освещенного грота, глыбу камня, изображающую половой орган женщины.

Антоний

Срам! что за мерзость приписывать пол божеству!

Иларион

Ты же ведь представляешь его себе живым лицом!
Антония вновь окружает мрак. Он видит в воздухе светящийся круг, лежащий на горизонтальных крыльях.
Это подобие кольца окружает, как слишком просторный пояс, стан маленького человека в митре, с венцом в руке, нижняя часть его тела теряется в больших перьях, образующих как бы юбку.
Это

Ормузд,

бог персов.
Он порхает, крича:
Мне страшно! Я уже вижу его пасть.
Я победил тебя, Ариман! Но ты начинаешь сызнова!
Вначале, восставая на меня, ты погубил старшего из созданий, Кайоморца, Человека-быка. Затем ты соблазнил первую чету людей — Месхиа и Месхианэ, и ты распространил мрак в сердцах, ты двинул на небо свои полки.
У меня были свои войска, сонмы звезд, и я созерцал внизу под моим престолом отряды светил.
Мой сын, Мифра, жил в неприступном месте. Он принимал в свою обитель души, отпускал их и подымался каждое утро расточать свое богатство.
Блеск тверди небесной отражался землей. Огонь сверкал на горах, — образ другого огня, которым я создал все существа. Дабы охранить его от скверны, мертвецов не сожигали — клюв птиц относил их на небо.
Я установил сроки пастьбы, пахоты, жертвенный лес, форму чаш, слова, произносимые при бессоннице, и мои жрецы пребывали в непрестанных молитвах, дабы благоговение было вечным как бог. Люди очищались водой, возлагали хлебы на алтари, громогласно исповедовались в грехах.
Хома давалось в питье людям, чтобы сообщать им силу.
Покуда духи небес сражались с демонами, дети Ирана преследовали змей. Царь, которому служил на коленях бесчисленный двор, олицетворял мою особу, носил мой головной убор. Его сады обладали великолепием земли небесной, а надгробие изображало его убивающим чудовище, — эмблема Добра, уничтожающего Зло.
Ибо некогда в будущем, благодаря безграничности времени, я должен был окончательно победить Аримана.
Но расстояние меж нами исчезает, ночь надвигается! Ко мне, Амшаспанды, Изеды, Феруеры! На помощь, Мифра! Берись за меч! Каосиак, ты, который должен придти для всеобщего освобождения, защищай меня! Как?.. Никого!
А! я умираю! Ариман, ты — владыка!
Иларион, позади Антония, сдерживает крик радости — и Ормузд погружается во мрак.
Тогда появляется

Великая Диана Эфесская,

черная, с эмалевыми глазами, прижав локти к бокам, раздвинув руки, раскрыв ладони.
Львы ползают у нее по плечам, плоды, цветы и звезды перекрещиваются у нее на груди, ниже идут три ряда сосцов, и от чрева до конца ног она повита тесной пеленой, из которой высовываются до половины тела быки, олени, грифы и пчелы. Она видна в белом сиянии, которое исходит от круглого, как полная луна, серебряного диска, помешенного позади ее головы.
Где храм мой?
Где амазонки мои?
Что же со мной… меня, нетленную, охватывает вдруг такая слабость!
Ее цветы увядают. Перезрелые плоды падают. Львы, быки поникают головами, олени пускают слюну в изнеможении, пчелы, жужжа, мрут на земле.
Она сжимает один за другим свои сосцы. Все они пусты, но от отчаянного усилия разрывается ее пелена. Она подхватывает ее снизу, как полу платья, бросает туда животных, цветы — затем исчезает во тьме.
А вдали голоса бормочут, ропщут, воют, ревут и мычат. Ночная мгла еще больше сгустилась от испарений. Падают капли теплого дождя.

Антоний

Как хорошо! запах пальм, трепетание зеленой листвы, прозрачность ручьев! Как хотел бы я лечь ничком на землю, чтобы чувствовать ее у своего сердца, и тогда моя жизнь окунулась бы вновь в ее вечную юность!
Он слышит шум кастаньет и кимвалов, — и в кругу деревенской толпы мужчины в белых туниках с красной каймой ведут осла в богатой сбруе, с убранным лентами хвостом и с накрашенными копытами.
Ящик, покрытый желтым холщовым чехлом, покачивается у него на спине между двух корзин, одна служит для приношений, в ней: яйца, виноград, груши и сыр, птица, мелкие деньги, другая же полна роз, и ведущие осла обрывают их на ходу, посыпая лепестками дорогу перед ним.
У них — серьги в ушах, длинные плащи, волосы заплетены в косы, щеки нарумянены, венки из слив скреплены на лбу медальоном с фигуркой, кинжалы заткнуты у них за пояс, и они потрясают бичами с эбеновой рукояткой о трех ремнях, с вдавленными в них, косточками.
Замыкающие процессию ставят на землю прямую, как свечу, высокую сосну, с горящей верхушкой, а нижние ветви ее прикрывают барашка.
Осел останавливается. Стаскивают чехол. Под ним — вторая покрышка из черного войлока. Тогда один из мужчин в белой тунике пускается в пляс, потрясая кроталами, другой, стоя на коленях перед ящиком, бьет в бубен, и

Старейший из процессии

начинает:
Вот Благая Богиня, жительница горы Иды, прародительница Сирии! Приблизьтесь, добрые люди!
Она дарует радость, исцеляет больных, посылает наследства и удовлетворяет влюбленных.
Мы возим ее по полям в погоду и в ненастье.
Часто мы спим под открытым небом, и не каждый день у нас сытный стол. В лесах водятся разбойники. Звери выбегают из берлог. Скользкие дороги ведут по краям пропастей. Вот она! вот она!
Они снимают покрышку: под ней виден ящик, выложенный камешками.
Превыше кедров, она царит в голубом эфире. Шире ветра, она объемлет мир. Она дышит ноздрями тигров, голос ее грохочет в вулканах, гнев ее — буря, бледность ее лица побелила луну. От нее зреет жатва, набухает кора, растет борода. Подайте ей что-нибудь, ибо она ненавидит скупцов!
Ящик приоткрывается — и под синим шелковым балдахином виднеется маленькое изображение Кибелы — сверкающей блестящими, в венце из башен, она сидит в колеснице из красного камня, везомой двумя львами с поднятой лапой.
Толпа толкается, стремясь взглянуть.

Архигалл

продолжает:
Она любит звучание тимпанов, топанье ног, завыванье волков, гулкие горы и глубокие ущелья, цвет миндаля, гранаты и зеленые фиги, вихрь пляски, рокот флейт, сладкий сок, соленую слезу, кровь! Тебе! тебе, мать гор!
Они бичуют себя плетьми, и удары отдаются у них в груди, кожа бубнов чуть не лопается. Они хватаются за ножи, кромсают себе руки.
Она печальна, будем и мы печальны! В угоду ей надо страдать! Тем снимутся с вас грехи. Кровь омывает все, разбрасывайте ее капли как цветы! Она требует крови другого — чистого!
Архигалл заносит нож над ягненком.

Антоний

в ужасе:
Не закалывайте агнца!
Брызжет багряная струя.
Жрец кропит ею толпу, и все, — включая Антония и Илариона, — стоят вокруг горящего дерева и наблюдают в молчании последние трепетания жертвы.
Из среды жрецов выступает Женщина, — точное подобие изображения, заключенного в ящике.
Она останавливается, увидав юношу во фригийской шапке.
Его бедра обтянуты узкими панталонами, с отверстиями в виде правильных ромбов, завязанными цветными бантами. Он томно облокотился на одну из ветвей дерева, держа в руке флейту.

Кибела,

обнимая его обеими руками.
Чтобы вновь встретиться с тобой, я обошла все страны — и голод опустошал поля. Ты обманул меня! Нужды нет, я люблю тебя! Согрей мне тело! соединимся!

Атис

Весна уже не вернется, о вечная Мать! При всей моей любви для меня невозможно проникнуть в твою сущность. Я хотел бы облечься в цветную одежду, как у тебя. Я завидую твоим грудям, полным молока, длине твоих волос, твоему обширному лону, откуда исходят твари. Отчего я — не ты! Отчего я — не женщина! — Нет, никогда! уйди! Мой пол ужасает меня!
Острым камнем он оскопляет себя, затем в исступлении принимается бегать, держа в вытянутой кверху руке свой отрезанный член.
Жрецы подражают богу, верные — жрецам. Мужчины и женщины обмениваются одеждами, обнимаются, — и этот вихрь окровавленных тел удаляется, а несмолкающие голоса кричат все пронзительнее, как те, что слышатся на похоронах.
Вверху большого катафалка, обтянутого пурпуром, стоит ложе черного дерева, окруженное факелами и филигранными серебряными корзинами, в которых зеленеет латук, мальвы и укроп. По ступеням сверху донизу сидят женщины, одетые в черное, с распущенными поясами, босые, меланхолически держа в руках большие букеты цветов.
На земле, по углам помоста, медленно курятся алебастровые урны, наполненные миррой.
На ложе виден труп мужчины. Кровь течет из его бедра. Рука его свесилась, и собака с воем лижет его ногти.
Слишком тесный ряд факелов мешает разглядеть его лицо, и Антоний охвачен тоской: он боится узнать лежащего.
Рыдания женщин прерываются, и после некоторого молчания

Все

зараз начинают голосить:
Прекрасный! прекрасный! как он прекрасен! Довольно ты спал, подыми голову! Восстань!
Вдохни наших цветов! это нарциссы и анемоны, сорванные в твоих садах в угоду тебе. Очнись, ты пугаешь нас!
Говори же! Что тебе нужно? Хочешь вина? хочешь спать в наших постелях? хочешь медовых хлебцев в виде маленьких птичек?
Прильнем к его бедрам, облобызаем его грудь! Вот! вот! чувствуешь ты, как наши пальцы в перстнях бегают по твоему телу, и наши губы ищут твоих уст, и наши волосы отирают твои ноги, бог в мертвом сне, глухой к нашим мольбам!
Они испускают крики, раздирая себе лица ногтями, затем замолкают, — и все время слышен вой собаки.
Увы! увы! Черная кровь течет по его белоснежному телу! Уже колени его кривятся, бока проваливаются. Цветы его лица омочили пурпур. Он умер! Восплачем! Возрыдаем!
Они подходят, одна за другой, сложить меж факелов свои длинные косы, похожие издали на черных или золотистых змей, и катафалк тихо опускается до уровня пещеры, темной гробницы, зияющей позади.
Тогда

Женщина

склоняется над трупом.
Волосы, которые она не обрезала, окутывают ее с головы до пят. Она проливает столько слез, что ее скорбь не может быть такова, как у других, но превыше всякой человеческой скорби и беспредельна.
Антоний думает с матери Иисуса.
Она говорит:
Ты ускользнул с Востока, — и ты взял меня в свои объятия, всю трепещущую от росы, о солнечный бог! Голуби порхали в лазури твоей мантии, наши поцелуи рождали ветерки в листве, и я отдавалась твоей любви, испытывая удовольствие от своей слабости.
Увы! увы! Зачем пошел ты рыскать по горам? В осеннее равноденствие вепрь ранил тебя!
Ты умер — и источники плачут, деревья никнут, зимний ветер свистит в оголенных кустах.
Мои очи готовы уже сомкнуться, ибо мрак покрывает тебя. Ныне ты обитаешь по другую сторону света, подле моей более могущественной соперницы
О Персефона! все, что прекрасно, нисходит к тебе и не возвращается!
Покуда она говорила, ее подруги подняли мертвеца, чтобы опустить его в гробницу.
Он остается у них в руках. То был всего только восковой труп.
Антоний испытывает облегчение.
Все расплывается, и вновь появляются хижина, скалы, крест.
Однако по другую сторону Нила он различает женщину, стоящую среди пустыни.
Она держит в руке конец длинного черного покрывала, скрывающего ее лицо, а на левой ее руке покоится младенец, которого она кормит грудью. Возле нее на песке сидит на корточках большая обезьяна.
Женщина поднимает голову к небу, — и, несмотря на расстояние, слышится ее голос.

Исида

О Нейт, начало вещей! Аммон, владыка вечности, Фта, демиург, Тот, его ум, боги Аменти, особые триады Номов, ястребы в лазури, сфинксы у храмов, ибисы, стоящие между бычьих рогов, планеты, созвездия, морские берега, шептания ветра, отблески света! поведайте мне, где Осирис!
Я искала его по всем каналам и по всем озерам, и еще дальше, до Финикийского Библоса. Прямоухий Анубис прыгал вокруг меня, тявкая и обшаривая мордой заросли тамариндов. Благодарю, милый кинокефал! благодарю!
Она похлопывает дружески обезьяну по голове.
Мерзкий рыжеволосый Тифон убил его, разорвал на клочки! Мы подобрали все члены его тела. Но мне не хватает того, что оплодотворяло меня!
Она испускает пронзительные стоны.

Антоний

охвачен яростью. Он швыряет в нее камнями, осыпая ругательствами:
Бесстыжая! иди прочь! иди прочь!

Иларион

Уважай ее! Такова была религия твоих предков! ты в колыбели носил ее амулеты.

Исида

В былые времена, когда возвращалось лето, наводнение гнало в пустыню нечистых животных. Плотины отворялись, барки толкались друг о друга, задыхающаяся земля в опьянении пила реку, а ты, бог с бычьими рогами, простирался на грудь мою — и слышалось мычание вечной коровы!
Посевы, жатвы, молотьба и сбор винограда чередовались правильно, следуя смене времен года. Ночами, всегда ясными, светили крупные звезды. Дни были напоены неизменным блеском. По обе стороны горизонта, как царственная пара, видны были Солнце и Луна.
Мы оба парили в мире более высоком, монархи-близнецы, супруги от лона вечности, — он, держа скипетр с головою кукуфы, я — скипетр с цветком лотоса, стоя, и он и я, соединив руки, — и крушения империи не изменяли нашего положения.
Египет простирался под нами, величавый и строгий, длинный, как коридор храма, с обелисками направо, с пирамидами налево, с лабиринтом посредине, — и повсюду аллеи чудовищ, леса колонн, тяжелые пилоны по бокам дверей, вверху которых — земной шар между двух крыльев.
Животные зодиака паслись на его пастбищах, заполняли своими очертаниями и красками его таинственные письмена. Разделенные на двенадцать частей, как год разделен на двенадцать месяцев, — так что у каждого месяца, у каждого дня свой бог, — они воспроизводили непреложный порядок неба, и человек, умирая, не терял своего образа, но, насыщенный ароматами, становившийся нетленным, он засыпал на три тысячи лет в молчащем Египте.
Этот последний, более обширный, чем тот, другой Египет, простирается под землей.
Туда спускались по лестницам, ведущим в залы, где были воспроизведены радости праведных, мучения злых — все, что имеет место в третьем, незримом мире. Расположенные вдоль стен, мертвецы в раскрашенных гробах ожидали своей очереди, и душа, освобожденная от скитаний, продолжала дремать до пробуждения в новой жизни.
Осирис, между тем, по временам посещал меня. Его тень сделала меня матерью Гарпократа.
Она созерцает дитя.
Это он! Это его глаза! это его волосы, завитые как рога барана! Ты возобновишь его деяния. Мы снова зацветем, как лотосы. Я все та же великая Исида! никто еще не поднял моего покрывала! Мой плод — солнце!
Солнце весны, облака затемняют твой лик! Дыхание Тифона пожирает пирамиды. Я видела только что, как убегал сфинкс. Он упрыгивал как шакал.
Я жду моих жрецов, — моих жрецов в льняных мантиях, с большими арфами, носивших мистический челн, украшенный серебряными патерами. Нет более празднеств на озерах! нет праздничных огней в моей дельте! нет чаш с молоком на Филах! Апис уже давно не появлялся.
Египет! Египет! у твоих великих недвижимых богов плечи побелели от птичьего помета, и ветер, проносящийся по пустыне, гонит прах твоих мертвецов! — Анубис, страж теней, не покидай меня!
Кинокефал упал замертво.
Она трясет свое дитя.
Но… что с тобой?.. твои руки — холодны, твоя голова никнет!
Гарпократ испустил дух
Тогда она оглашает воздух таким пронзительным, скорбным и раздирающим криком, что Антоний вторит ей своим криком, открывая объятия, чтобы поддержать ее.
Ее уже нет. Он опускает голову, подавленный стыдом.
Все, что он только что видел, путается у него в уме. Он словно истомлен путешествием, ему не по себе, как от пьянства. Он готов ненавидеть, и, однако, смутная жалость размягчает его сердце. Он разражается слезами.

Иларион

Но по ком ты печалишься?

Антоний,

медленно разбираясь в своих мыслях.
Я думаю о всех душах, загубленных этими лживыми богами!

Иларион

Не находишь ли ты, что у них… иногда… есть какое-то сходство с истинным?

Антоний

Это — козни Дьявола для вящего соблазна верных. Сильных он искушает духовными средствами, других же — плотью.

Иларион

Но сладострастию в его безумствах свойственно бескорыстие покаяния. Неистовая плотская любовь ускоряет разрушение тела и его слабостью провозглашает безмерность невозможного.

Антоний

Что мне за дело до этого! Сердце мое исполняется отвращением пред этими скотскими богами, вечно занятыми убийствами и кровосмешением!

Иларион

Вспомни в Писании все то, что тебя оскорбляет, потому что ты не умеешь понять этого. Так же и в этих богах: под преступными их формами может содержаться истина.
Есть еще что посмотреть. Отвернись!

Антоний

Нет, нет! это погибель!

Иларион

Ты только что хотел познакомиться с ними. Разве вера твоя поколеблется от лжи? Чего ты боишься?
Скалы перед Антонием превратились в гору.
Чреда облаков прорезает ее посредине, а выше нее появляется другая гора, огромная, вся зеленая, неравномерно изборожденная долинами, и на вершине ее, в лавровом лесу, — бронзовый дворец, крытый золотом, с капителями из слоновой кости.
Посреди перистиля, на троне, колоссальный Юпитер с обнаженным торсом держит в одной руке победу, в другой — молнию, и в ногах его орел подымает голову.
Юнона, подле него, поводит большими очами, а из-под диадемы над ними, как пар, вьется по ветру легкое покрывало.
Позади Минерва, стоя на пьедестале, опирается на копье. Кожа Горгоны покрывает ей грудь, и льняной пеплос спускается правильными складками до пальцев ног ее. Ясные очи, сверкающие под забралом, внимательно смотрят вдаль.
В правой стороне дворца старик Нептун сидит верхом на дельфине, который бьет плавниками великую лазурь неба или моря, ибо даль океана переходит в голубой эфир, обе стихии сливаются.
По другую сторону свирепый Плутон в мантии цвета ночи, с алмазной тиарой и скипетром черного дерева, восседает посреди острова, окруженного излучистым Стиксом, и эта река теней стремится во мрак, зияющий под утесом черной дырой, бесформенной бездной.
Марс, в бронзовых доспехах, яростно потрясает широким щитом и мечом.
Ниже Геракл взирает на него, опершись на палицу.
Аполлон с лучезарным лицом правит, вытянув правую руку, четверкой белых коней, которые скачут, а Церера в повозке, запряженной быками, направляется к нему с серпом в руке.
За нею — Вакх на очень низкой колеснице, которую лениво везут рыси. Жирный, безбородый, с виноградными ветвями на челе, он движется, держа чашу, из которой вино льется через край.
Силен рядом с ним покачивается на осле.
Пан с заостренными ушами дует в свирель, Мималлонеиды бьют в барабаны, Менады бросают цветы, Вакханки кружатся с закинутой головой, с распущенными волосами.
Диана в подобранной тунике выходит из лесу со своими нимфами.
В глубине пещеры Вулкан кует железо среди Кабиров, тут и там старые Реки, облокотившись на зеленые камни, льют воду из своих урн, Музы поют, стоя в долинах.
Оры, все одинакового роста, держатся за руки, и Меркурий, со своим кадуцеем и крылышками, в круглой шапке, склонился на радуге.
Вверху же лестницы богов, среди нежных, как пух облаков, завитки которых, вращаясь, роняют розы, Венера-Анадиомена смотрится в зеркало, ее зрачки томно скользят под тяжеловатыми веками.
У нее — длинные белокурые волосы, вьющиеся по плечам, маленькие груди, тонкая талия, бедра выпуклые, как выгиб лиры, округлые ляжки, ямочки у колен и изящные ступни, около ее рта порхает бабочка. Блеск ее тела образует вокруг нее перламутровый ореол, и весь остальной Олимп купается в алой заре, незаметно достигающей высот голубого неба.

Антоний

Ах! грудь моя расширяется. Неведомая прежде радость нисходит в глубину души! Какая красота! какая красота!

Иларион

Они склонились с высоты облаков, чтобы направлять мечи: их встречали у дорог, их держали у себя дома, — и эта близость обожествляла жизнь.
Ее целью была только свобода и красота. Просторные одежды способствовали благородству движений. Голос оратора, изощренный морем, звучными волнами оглашал мраморные портики. Эфеб, натертый маслом, боролся голый под лучами солнца. Высшим религиозным действием считалось выставлять напоказ безупречные формы.
И эти люди почитали супруг, старцев, нищих. Позади храма Геракла находился алтарь Милосердия.
Заклание жертв совершалось пальцами, обвитыми лентами. Даже воспоминание было свободно от трупного тления: от мертвых оставалась лишь горсть пепла. Душа, слившись с беспредельным эфиром, восходила к богам!
Наклоняясь к уху Антония:
И они все еще живут! Константин император поклоняется Аполлону. Ты найдешь Троицу в Самофракийских мистериях, крещение у Исиды, искупление у Мифры, мучения бога на праздниках Вакха. Прозерпина — Дева!.. Аристей — Иисус.

Антоний

не подымает глаз, потом вдруг повторяет Иерусалимский символ веры, — как он ему припоминается, — испуская при каждом члене его долгий вздох:
Верую во единого бога отца, — и во единого господа Иисуса Христа, сына божия, первородного, воплотившегося и вочеловечившегося, распятого и погребенного, — и вошедшего на небеса, и грядущего судить живых и мертвых, — его же царствию не будет конца, и в единого духа святого, и во едино крещение, и во едину святую вселенскую церковь, — чаю воскресения мертвых, — и жизни будущего века!
Тотчас крест вырастает и, пронизывая облака, бросает тень на небо богов.
Они бледнеют. Олимп зашатался.
Антоний различает у его подножия огромные, закованные в цепи тела, наполовину скрытые в пещерах или подпирающие плечами камни. То Титаны, Гиганты, Гекатонхейры, Циклопы.

Голос

вздымается неясный и грозный, как рокот волн, как шум лесов в бурю, как рев ветра в бездне.
Мы-то ведали это! наступит конец богам! Урана искалечил Сатурн, Сатурна — Юпитер. И сам он также будет уничтожен. Каждому свой черед: таков уж рок!
и мало-помалу они погружаются в гору, исчезают.
Между тем золотая кровля дворца слетает.

Юпитер

сошел со своего трона. Молния у его ног дымится, как тлеющая головешка, а орел, вытягивая шею, подбирает клювом падающие свои перья.
Итак, я уже не владыка всего, всеблагой, всевеликий, бог греческих фратрий и племен, прародитель всех царей, Агамемнон небес!
Орел апофеозов, какое дуновение Эреба принесло тебя ко мне? или, улетая с Марсова поля, несешь ты мне душу последнего императора?
Души людей не нужны мне больше! Пусть хранит их Земля, пусть не возносятся они над ее низким уровнем. Нынче у них сердца рабов, они забывают обиды, предков, клятву, и всюду торжествует глупость толпы, посредственность человека, уродство рас!
Грудь его чуть не разрывается от тяжкого дыхания, и он сжимает кулаки. Геба в слезах подает ему чашу. Он берет ее.
Нет! нет! Пока останется где-либо хоть одна мыслящая голова, ненавидящая беспорядок и понимающая Закон, дух Юпитера будет жить!
Но чаша пуста.
Он медленно наклоняет ее к ногтю пальца.
Ни капли! Когда амброзия иссякает, Бессмертные удаляются!
Чаша выскальзывает у него из рук, и он прислоняется к колонне, чувствуя приближение смерти.

Юнона

Не надо было таких излишеств в любви! Орел, бык, лебедь, золотой дождь, облако и огонь — ты принимал всякие облики, помрачал свой свет во всех стихиях, терял волосы на всех постелях!
Развод неминуем на этот раз, — и наша власть, наше существование распались!
Она исчезает в воздухе.

Минерва

уже без копья, и вороны, гнездившиеся в скульптурах фриза, кружатся около нее, клюют ее шлем.
Дайте взглянуть, не вернулись ли мои корабли, бороздя сверкающее море, в мои три гавани, дайте взглянуть, почему поля пустынны и что делают ныне девы Афин.
В месяц Гекатолебайон весь мой народ направлялся ко мне, ведомый начальниками и жрецами. Потом двигались длинными рядами, в белых одеждах, в золотых хитонах, девы с чашами, с корзинами, с зонтами, за ними — триста жертвенных быков, старцы, махая зелеными ветвями, воины, бряцая доспехами, эфебы с пением гимнов, флейтисты, лирники, рапсоды, танцовщицы, наконец на мачте триремы, поставленной на колеса, — большое мое покрывало, вышитое девами, вкушавшими особую пищу в течение года, и, показавши его на всех улицах, на всех площадях, и пред всеми храмами, при несмолкаемом пении процессии, его подымали шаг за шагом на холм Акрополя и через Пропилеи ввозили в Парфенон.
Но тревога охватывает меня, искусную! Как! как! ни одной мысли! Я трепещу сильнее женщины.
Она видит позади себя развалины, испускает крик и, пораженная в лоб, падает навзничь.

Геракл

отбросил свою львиную шкуру, и, упираясь ногами, выгнув спину, кусая губы, он делает непомерные усилия, чтобы поддержать рушащийся Олимп.
Я победил Кекропов, Амазонок и Кентавров. Я убил многих царей. Я переломил рог Ахелоя, великой реки. Я рассек горы. Я соединил океаны. Страны рабов я освободил, страны пустые я населил. Я прошел Галлию. Я преодолел безводную пустыню. Я защитил богов, и я отделался от Омфалы. Но Олимп слишком тяжел. Мои руки слабеют. Умираю!
Он раздавлен обломками.

Плутон

Это твоя вина, Амфитрионид! Зачем сошел ты в мое царство?
Коршун, поедающий внутренности Тития, поднял голову, Тантал омочил губы, колесо Иксиона остановилось.
А ведь Керы простирали когти, чтобы удержать души: Фурии в отчаянии крутили змей на своих головах, и Цербер, посаженный тобою на цепь, хрипел, пуская слюну из своих трех пастей.
Ты оставил дверь приоткрытой. Другие пришли за тобой. Людской день проник в Тартар!
Он погружается во мрак.

Нептун

Мой трезубец уже не поднимает бурь. Чудища, нагонявшие страх, сгнили на дне вод.
Амфитрита, белыми ногами бегавшая по пене, зеленые Нереиды, видневшиеся на горизонте, чешуйчатые Сирены, останавливавшие корабли, чтобы рассказывать сказки, и старые Тритоны, дувшие в раковины, — все умерло! Веселье моря исчезло!
Мне не пережить этого! Широкий Океан, покрой меня!
Он поникает в лазури.

Диана,

одетая в черное и окруженная своими псами, превратившимися в волков.
Приволье великих лесов опьянило меня запахом красного зверя и испареньем болот. Я покровительствовала беременности, и вот женщины рождают мертвых детей. Луна дрожит под чарами колдуний. Я жажду насилия и простора. Хочу испить ядов, потонуть в туманах, в мечтах!..
И мимолетное облако уносит ее.

Марс

с обнаженной головой, окровавленный.
Вначале я сражался один, вызывая бранными словами целое войско, равнодушный к отечеству, наслаждаясь лишь боем.
Потом у меня оказались соратники. Они шли под звуки флейт, в строю, ровным шагом, дыша из-за щитов, с высокими гребнями на шлемах, копья наперевес. В битву бросались с орлиными криками. Война веселила как пир. Три сотни людей противостояли всей Азии.
Но варвары вновь наступают, и мириадами, миллионами! Раз сила за числом, за машинами и за хитростью, то лучше окончить жизнь смертью храброго!
Убивает себя.

Вулкан,

отирая губкой потное тело.
Мир холодеет. Нужно согреть источники, вулканы и реки, катящие металлы под землей! — Бейте крепче! наотмашь! изо всей силы!
Кабиры ранят себя молотами, ослепляют себя искрами и, ступая ощупью, пропадают во тьме.

Церера,

стоя в колеснице, влекомой колесами с крыльями в ступицах.
Стой! стой!
Правы были, удаляя чужеземцев, безбожников, эпикурейцев и христиан! Тайна корзины раскрыта, святилище осквернено, все погибло!
Она спускается по крутому скату, в полном отчаянии, кричит, рвет на себе волосы.
О! обман! Дайра не возвращена мне! Медь зовет меня к мертвым. Это — другой Тартар! Оттуда возврата нет. Ужас!
Бездна поглощает ее.

Вакх

со смехом, В неистовстве:
Не все ли равно! жена Архонта — моя супруга! Сам закон опьянел. Моя — новая песнь и размноженные формы!
Огонь, пожравший мою мать, течет в моих жилах. Пылай сильнее, пусть даже я и погибну!
Самец и самка, благой для всех, отдаюсь вам, Вакханки! отдаюсь вам, Вакханты! и лоза обовьет ствол деревьев! Войте, пляшите, кружитесь! Волю тигру и рабу! оскалив зубы, кусайте тело!
И Пан, Силен, Сатиры, Вакханки, Мималлонеиды и Менады, со змеями, с факелами, в черных масках, швыряются цветами, видят фаллус, целуют его, бьют в тимпаны, потрясают тирсами, бросают друг в друга раковинами, жуют виноград, душат козла и раздирают Вакха на части.

Аполлон,

погоняя бичом коней, поседевшие гривы которых развеваются.
Я оставил за собой каменистый Делос, столь чистый, что все ныне словно вымерло там, и я спешу достичь Дельф, пока не иссяк вдохновляющий их пар. Мулы щиплют их лавр. Пропавшая Пифия не находится.
Глубже сосредоточившись, я создам возвышенные поэмы, вечные памятники — и вся материя проникнется трепетом моей кифары!
Он касается струн. Они рвутся, хлестнув его по лицу. Он отбрасывает кифару и в ярости бичует четверку своих коней.
Нет! довольно форм! Дальше, все дальше! К самой вершине! К чистой идее!
Но лошади, пятясь, встают на дыбы, ломают колесницу, и, запутавшись в упряжи, в обломках дышла, он падает в пропасть вниз головой.
Небо померкло.

Венера,

полиловевшая от холода, дрожит.
Я своим поясом охватывала весь горизонт Эллады.
Ее поля блистали розами моих ланит, ее берега были вырезаны по форме моих губ, и ее горы, белее моих голубиц, трепетали под рукою ваятелей. Моя душа присутствовала в распорядке празднеств, в форме причесок, в беседе философов, в устройстве государств. Но я слишком нежно любила мужчин! И Амур обесчестил меня!
Плача, падает навзничь
Ужасен мир. Мне не хватает воздуха!
О Меркурий, изобретатель лиры и проводник душ, возьми меня!
Она прикладывает палец к губам и, описав огромную параболу, падает в пропасть.
Уже ничего не видно. Полная тьма.
Между тем очи Илариона мечут словно огненные стрелы.

Антоний

наконец, обращает внимание на его высокий рост.
Не раз уже, пока ты говорил, мне казалось, что ты растешь, — и то не было обманом зрения. Почему? Объясни мне… Ты вызываешь во мне ужас!
Приближаются чьи-то шаги.
Что такое?

Иларион

протягивает руку.
Смотри!
Тогда, в бледном луче луны, Антоний различает бесконечный караван, который тянется по гребню скал, — и каждый путник, один за другим, падает с крайнего утеса в бездну.
Прежде всего видны три великих бога Самофракийских — Аксиер, Аксиокер, Аксиокерса, связанные в пук, наряженные в пурпур, с воздетыми руками.
Эскулап подвигается с меланхолическим видом, даже не глядя на Самоса и Телесфора, с тоской вопрошающих его. Созиполь элейский, в виде пифона, ползет, выгибаясь кольцами, к бездне. Дэспэнея, потеряв голову, сама бросается в нее. Бритомарта, воя от страха, цепляется за петли своей сети. Кентавры мчатся вскачь и, сбивая друг друга, валятся в черную яму.
Позади них, хромая, бредет жалкая толпа нимф. Полевые покрыты пылью, лесные стонут и истекают кровью, раненные топором дровосеков.
Геллуды, Стриги, Эмпусы, все адские богини, из своих крюков, факелов, ехидн составляют пирамиду, а на вершине ее, на коже коршуна, Эрвином, синеватый, как мясные мухи, пожирает руки свои.
Затем в вихре одновременно исчезают: Ортия кровожадная, Римния Орхоменская, Лафрия Патрасцев, Афия Эгинская, Вендида Фракийская, Стимфалия на птичьих ногах. У Триопа вместо трех глаз только три впадины. Эрихтоний, с расслабленными ногами, ползет на руках как калека.

Иларион

Какое счастье видеть их всех в уничижении и агонии, не правда ли! Подымись со мной на этот камень — и ты будешь как Ксеркс, делающий смотр войскам.
Там внизу, далеко, различаешь ли ты в туманах русобородого гиганта, у которого окровавленный меч выпадает из рук? Это — скиф Залмоксис между двух планет: Артимпазы-Венеры и Орсилохии-Луны.
Далее возникают из бледных облаков боги, почитавшиеся у киммерийцев, даже за Туле!
Их просторные залы были теплы, и при блеске обнаженных мечей, висящих на сводах, они пили мед из рогов слоновой кости. Они ели китовую печенку на медных блюдах, чеканенных демонами, или же слушали пленных колдунов, заставляя их играть на каменных арфах.
Они устали! им холодно! Снег тяжелит их медвежьи шкуры, и ноги их видны сквозь дыры в сандалиях.
Они плачут о степях, где на травянистых холмах переводили дух во время битвы, о больших кораблях, рассекавших носом ледяные горы, и о коньках, на которых они скользили по полярному кругу, держа на воздетых руках небесную твердь, вращавшуюся вместе с ними.
Порыв метели закрывает их.
Антоний смотрит вниз в другую сторону.
И он видит — чернеющие на красном фоне — странные фигуры в подбородниках и наручнях, которые перекидываются мячами, прыгают друг через друга, гримасничают, исступленно пляшут.

Иларион

Это боги Этрурии, бесчисленные Эсары.
Вот Тагет, изобретатель авгуров. Одной рукой он пытается умножить деления неба, а другой — упирается в землю. Пусть вернется в нее!
Нортия рассматривает стену, куда забивала гвозди, отмечая число годов. Вся поверхность ими покрыта, и последний круг времени завершен.
Как два путника, застигнутые грозой, Кастур и Пулутук, дрожа, укрываются под одним плащом.

Антоний

закрывает глаза.
Довольно! довольно!
Но тут по воздуху проносятся, громко шумя крыльями, все капитолийские Победы, закрывая лицо руками и роняя трофеи, которыми они увешаны.
Янус — владыка сумерек — уносится на черном козле, из двух его ликов один уже истлел, другой засыпает от усталости.
Сумман — бог ночного неба — обезглавленный, прижимает к сердцу черствый пирог в форме колеса.
Веста под развалившимся куполом старается оживить свой угасший светильник.
Беллона изрезала себе щеки, но не брызжет кровь, очищавшая поклонявшихся ей.

Антоний

Пощади! они утомляют меня!

Иларион

Было время — они забавляли!
И он показывает ему в боярышниковой роще совершенно нагую женщину — на четвереньках, как животное, с которой совокупляется черный человек, держащий в каждой руке по факелу.
Это — богиня Ариция с демоном Вирбием. Ее жрец, царь леса, должен был быть убийцей, и для беглых рабов, гробокопателей, разбойников с Саларийской дороги, калек с моста Сублиция, для всего сброда из лачуг Субурских не было милее религии!
Патрицианки времен Марка-Антония предпочитали Либитину.
И он показывает ему под кипарисами и розовыми кустами другую женщину — одетую в газ. Она улыбается, а вокруг нее — заступы, носилки, черная материя — все принадлежности похорон. Ее алмазы сверкают издали под паутиной. Ларвы, как скелеты, показывают из-за ветвей свои кости, а Лемуры, призраки, расправляют свои крылья летучей мыши.
У края поля бог Терм вырван из земли и пошатнулся, весь покрытый нечистотами.
Посреди борозды рыжие псы пожирают огромный труп Вертумна.
Плача, удаляются от него сельские боги — Сартор, Сарратор, Вервактор, Коллина, Валлона, Гостилин, — все в плащиках с капюшонами, и каждый несет что-нибудь — мотыгу, вилы, решето, рогатину.

Иларион

Их-то души и благословляют виллы с голубятнями, с питомниками и садками, с птичниками, огороженными сетками, с теплыми конюшнями, пахнущими кедром.
Они покровительствовали беднякам, волочившим кандалы по камням Сабинским, сзывавшим рожком свиней, собиравшим гроздья с верхушек вязов, погонявшим по тропинкам ослов, нагруженных навозом. Земледелец, еле переводя дух за сохой, молил их укрепить его мышцы, и пастухи в тени лип, около тыкв с молоком, вторили песням в их честь на флейтах из тростника.
Антоний вздыхает.
И вот посреди комнаты, на возвышении, появляется ложе из слоновой кости, окруженное людьми, держащими в руках еловые факелы.
Это — брачные боги. Они ждут молодую супругу!
Домидука должна была ее привести, Вирго — распоясать ее, Субиго — уложить ее на постель, а Прэма — раздвинуть ей руки, шепча на ухо нежные слова.
Но она не придет! и они отпускают других: Нону и Дециму, ходивших за больными, трех Никсиев-повивальщиков, двух кормилиц — Эдуку и Потину, — и Карну-няньку, чей букет из боярышника отгоняет от ребенка дурные сны.
Позднее Оссипаго укрепила бы ему колена, Барбат дал бы бороду, Стимула — первые желания, Волупия — первое наслаждение, Фабулин научил бы говорить, Нумера — считать, Камена — петь, Коне — размышлять.
Комната опустела, и у постели остается Нения, — столетняя старица, — бормочущая сама для себя причитания, которые она выла над трупами стариков
Но вскоре голос ее заглушается резкими криками. То:

Домашние лары

на корточках в глубине атрия, одетые в собачьи шкуры, с телом, обвитым цветами, прижавшие руки к щекам и плачущие навзрыд.
Где пища, что уделяли нам за каждой едой, заботы служанки, улыбка хозяйки и веселье ребят, играющих в кости на мозаиках двора? Потом, ставши взрослыми, они вешали нам на грудь свои золотые или кожаные печати.
Что за радость была, когда в вечер триумфа хозяин, входя, обращал к нам влажные глаза! Он рассказывал о битвах, — и тесный дом был горделивее дворца и священен как храм.
Как уютно сидела семья за столом, особенно на другой день после фералии! Нежное чувство к покойникам утишало все ссоры, и, обнимаясь, пили во славу прошлого и за надежды на грядущее.
Но предки из раскрашенного воска, хранящиеся позади нас, медленно покрываются плесенью. Новые поколения, вымещая на нас свои разочарования, разбили нам челюсти, под зубами крыс искрошились наши деревянные тела.
И бесчисленные боги, охранявшие двери, кухню, погреб, бани, рассеиваются во все стороны под видом огромных ползающих муравьев или больших улетающих бабочек.
Тогда говорит

Крепитус

Меня тоже некогда чтили. Совершали мне возлияния. Я был божеством!
Афинянин приветствовал меня как предзнаменование счастья, тогда как набожный римлянин меня проклинал, подняв кулаки, а египетский жрец, воздерживаясь от бобов, трепетал при моем голосе и бледнел от моего запаха.
Когда походный уксус стекал по небритым бородам, когда угощались сырыми желудями, горохом и луком, и куски козлятины жарились в прогорклом масле пастухов, тогда никто не стеснялся, не заботясь о соседе. От крепкой пищи в животах бурчало. Под деревенским солнцем люди облегчались не спеша.
Так я и не вызывал стыда, подобно другим нуждам житейским, как Мена, мучение дев, и нежная Румина, покровительница кормящей груди, набухшей голубоватыми венами. Я был весел. Я возбуждал смех. И распираясь от удовольствия, благодаря мне, гость давал выход всей своей радости через отверстия тела.
У меня были дни гордости: добряк Аристофан вывел меня на сцену, а император Клавдий Друз посадил за свой стол. Я величественно разгуливал под латиклавами патрициев. Золотые сосуды звучали подо мной как тимпаны, и когда кишечник владыки, набитый муренами, трюфелями и паштетами, с треском освобождался, насторожившийся мир узнавал, что Цезарь пообедал!
Но ныне я сослан в народ, и даже имя мое вызывает крик возмущения!
И Крепитус удаляется, испуская стон.
Удар грома.

Голос

Я был богом войск, господом, господом богом!
Я раскинул шатры Иакова на холмах и напитал в песках мой бежавший народ.
Я — тот, кто спалил Содом! Я — тот, кто поглотил землю потопом! Я — тот, кто утопил фараона с князьями царской крови, с колесницами и возничими его.
Бог ревнивый, я ненавидел других богов. Я стер нечистых, ч низложил надменных, и я опустошал направо и налево, как верблюд, пушенный в маисовое поле.
Чтобы освободить Израиль, я избрал простых душою. Ангелы с пламенными крыльями говорили им из кустарников.
Умащенные нардом, киннамоном и миррою, в прозрачных одеждах и в обуви на высоких каблуках, жены с бестрепетным сердцем шли убивать военачальников. Дуновение ветра вдохновляло пророков.
Я начертал мой закон на каменных скрижалях. Он заключил мой народ как в крепость. То был мой народ. Я был его бог! Земля была моя, люди мои — с их помыслами, деяниями, земледельческими орудиями и потомством.
Мой ковчег стоял в тройном святилище, за порфировыми завесами и зажженными светильниками. Служило мне целое колено кадивших кадилами и первосвященник в гиацинтовой мантии, с драгоценными камнями на груди, симметрически расположенными.
Горе! горе! Святая-святых отверсто, завеса разодрана, ароматы заклания развеяны ветрами. Шакал визжит в гробницах, храм мой разрушен, народ мой рассеян!
Священников удавили шнурами одежд их. Жены пленены, все сосуды расплавлены!
Голос удаляется:
Я был богом войск, господом, господом богом!
Наступает великое молчание, глубокая ночь.

Антоний

Все прошли.
Остаюсь я!
Говорит

Некто

И Иларион стоит пред ним, но — преображенный, прекрасный, как архангел, сияющий, как солнце, и столь высокий, что, чтобы видеть его,

Антоний

запрокидывает голову.
Кто же ты?

Иларион

Царство мое размера вселенной, и желание мое не имеет пределов. Я вечно иду вперед, освобождая дух и взвешивая миры, без ненависти, без страха, без жалости, без любви и без бога. Меня зовут Знание.

Антоний

откидывается назад.
Скорее ты… Дьявол!

Иларион,

вперяя в него очи.
Хочешь ты видеть его?

Антоний

уже не может оторваться от этого взгляда: он охвачен любопытством к Дьяволу. Его ужас возрастает, желание становится чрезмерным.
Если бы мне увидеть его однако… если бы мне увидеть его!
Затем в порыве гнева:
Отвращение к нему навсегда избавит меня от него. — Да!
Показывается раздвоенное копыто
Антоний раскаивается.
Но Дьявол вскинул его на рога и уносит.

VI

Он летит под ним, распростершись, как пловец, два широко раскрытых крыла, целиком закрывая его, кажутся облаком.

Антоний

Куда лечу я?
Только сейчас я видел неясно образ Проклятого. Нет! туча меня уносит. Быть может, я умер и восхожу к богу?..
Ах! как вольно дышится! Чистый воздух полнит мне душу. Никакой тяжести! никакого страдания!
Внизу, подо мной, гроза разражается, ширится горизонт, перекрещиваются реки. Это желтоватое пятно — пустыня, эта лужа воды — океан.
И новые океаны появляются, огромные области, неведомые мне. Вот страны черные, дымящиеся как жаровни, зона снегов, всегда затемненных туманами. Стараюсь отыскать горы, куда каждый вечер заходит солнце.

Дьявол

Солнце никогда не заходит!
Антония не удивляет этот голос. Он кажется ему отзвуком его собственной мысли, — ответом его памяти.
Между тем земля принимает форму шара, и он видит, как она вращается в лазури на своих полюсах, вращаясь и вокруг солнца

Дьявол

Итак, она — не центр мира? Людская гордость, смирись!

Антоний

Теперь я едва различаю ее. Она сливается с другими огнями.
Небесная твердь — только звездная ткань.
Они все подымаются.
Ни звука! даже орлиного клекота не доносится! Ничего!.. и я склоняюсь, чтобы слышать гармонию планет.

Дьявол

Ты не услышишь их! Ты не увидишь также ни Платонова противоземья, ни Филолаева очага вселенной, ни сфер Аристотеля, ни семи небес Иудеев с великими водами над кристальным сводом!

Антоний

Снизу казался он плотным, как стена.
А между тем я проникаю, я погружаюсь в него!
Перед ним — луна, похожая на круглый кусок льда, наполненный неподвижным светом.

Дьявол

Она была некогда обиталищем душ. Добряк Пифагор снабдил ее даже птицами и великолепными цветами.

Антоний

Я вижу лишь пустынные равнины, с потухшими кратерами, под черным-черным небом.
Направимся к светилам, — чье сияние мягче, — взглянуть на ангелов, держащих их в руках как факелы!

Дьявол

уносит его к звездам
Они и притягивают и отталкивают друг друга одновременно. Действие каждой исходит от других и способствует им без чужого посредства, силой закона — единственной основы порядка.

Антоний

Да… да! мой ум постигает это! Такая радость выше наслаждений любви! Я задыхаюсь, ошеломленный громадностью бега.

Дьявол

Как твердь небесная, уходящая ввысь по мере твоего подъема, он будет расти с вознесением твоей мысли, — и ты будешь ощущать все большую радость от этого открытия мира, в этом расширении бесконечного.

Антоний

О! выше! выше! еще и еще!
Светила множатся, сверкают. Млечный путь развертывается в зените, как огромный пояс с зияющими дырами, в этих разрывах его блеска простираются дали мрака. Видны звездные дожди, потоки золотой пыли, сияющие шары, плавающие и растворяющиеся.
Иногда вдруг проносится комета, затем покой бесчисленных светочей возобновляется.
Антоний, раздвинув руки, опирается на оба рога дьявола, занимая таким образом всю ширину его крыл.
С презрением он вспоминает о невежестве былых дней, о мелочности своих грез. Ведь вот они рядом с ним, эти сияющие шары, которые он созерцал снизу. Он различает скрещение их путей, сложность их направлений, Он видит, как они проносятся издалека и, словно камни пращи, описывают свои орбиты, чертят свои гиперболы.
Одним взглядом он видит Южный Крест и Большую Медведицу, Рысь и Кентавра, туманность Дорады, шесть солнц в созвездии Ориона, Юпитера с четырьмя его спутниками и тройное кольцо чудовищного Сатурна. Все планеты, все звезды, которые люди позднее откроют. Его глаза наполняются их светом, его мысль переобременена вычислением их расстояний, затем голова его снова никнет.
Какая цель всего этого?

Дьявол

Цели нет!
Как мог бы бог иметь цель? Какой опыт мог его научить, какое размышление определить ее?
До начала он не мог бы действовать, а теперь она была бы не нужна.

Антоний

Он создал мир, однако, сразу, словом своим!

Дьявол

Но существа, населяющие землю, являются на ней последовательно. Так же и на небе возникают новые светила, различные следствия разнообразных причин.

Антоний

Разнообразие причин есть воля божия!

Дьявол

Но допустить у бога многие волевые акты — значит допустить многие причины и разрушить его единство!
Его воля неотделима от его сущности. Он не мор иметь другой воли, как не мог иметь другой сущности, и так как он существует вечно, то и действие вечно.
Взгляни на солнце! С его краев вырываются высокие пламена, разбрасывая искры, которые рассеиваются, чтобы стать мирами, по ту сторону тех глубин, где ты видишь лишь ночь, другие солнца вращаются, за ними другие, и еще другие, — до бесконечности…

Антоний

Довольно! довольно! Мне страшно! я падаю в бездну.

Дьявол

останавливается и мягко покачивает его.
Небытия нет! пустоты нет! Всюду тела, которые движутся на неподвижной основе Пространства, и так как, если бы оно было ограничено чем-либо, оно было бы уже не пространством, а телом, то у него нет пределов.

Антоний

в полном недоумении.
Нет пределов!

Дьявол

Поднимайся в небо все выше и выше, — ты никогда не достигнешь вершины! Спускайся под землю миллиарды миллиардов веков — ты никогда не дойдешь до дна, ибо нет ни дна, ни вершины, ни верха, ни низа, никакого конца, и Протяженность заключена в боге, который есть вовсе не кусок пространства той или иной величины, но сама безмерность!

Антоний

медленно.
Материя… тогда… составляла бы часть бога?

Дьявол

Почему нет? Можешь ли ты знать, где он кончается?

Антоний

Напротив, я падаю ниц, обращаюсь во прах пред его могуществом!

Дьявол

И ты мнишь его умилостивить! Ты говоришь с ним, ты украшаешь его даже добродетелью, благостью, справедливостью, милосердием, вместо того, чтобы признать, что он обладает всеми совершенствами!
Мыслить что-нибудь вне этого — значит мыслить бога вне бога, бытие над бытием. Итак, он единственное Бытие, единственная Субстанция.
Если бы Субстанция могла делиться, она лишилась бы своей природы, не была бы собой, бог не существовал бы более. Итак, он неделим, как бесконечность. И если бы он обладал телом, он состоял бы из частей, он не был бы уже единым, не был бы бесконечным. Итак, он не личность!

Антоний

Как? мои молитвы, мои рыдания, страдания моей плоти, мои пламенные восторги — все это направлено было ко лжи… в пространство… бесцельно, — как крик птицы, как вихрь сухих листьев!
Он плачет.
О, нет! Есть надо всем кто-то, какая-то великая душа, господь отец, обожаемый моим сердцем и любящий меня!

Дьявол

Ты желаешь, чтобы бог не был богом, ибо, если бы он испытывал любовь, гнев или жалость, он перешел бы от своего совершенства к совершенству большему или меньшему. Он не может снизойти до чувства, не может и вместиться в какую-нибудь форму.

Антоний

Когда-нибудь, однако, я увижу его!

Дьявол

С блаженными, — не так ли? — когда конечное будет наслаждаться бесконечным, в ограниченном месте содержащем абсолютное!

Антоний

Все равно, должен быть рай для добра, как и ад — для зла!

Дьявол

Разве требование твоего ума устанавливает закон вещей? Несомненно, зло безразлично для бога, раз земля вся покрыта им!
По бессилию, что ли, он терпит его или по жестокосердию сохраняет?
Думаешь ты, что он постоянно исправляет мир как несовершенное творение и надзирает за всеми движениями всех существ — от полета бабочки до человеческой мысли?
Если он сотворил вселенную, провидение его излишне. Если Провидение существует, творение несовершенно.
Но зло и добро касаются только тебя, — как день и ночь, удовольствие и мука, смерть и рождение, которые имеют отношение к одному уголку пространства, к особой среде, к частному интересу. Так как одно лишь бесконечное вечно, то существует Бесконечность, — вот и все!
Дьявол постепенно вытягивает все больше и больше свои длинные крылья, теперь они покрывают все пространство.

Антоний

Больше ничего не видит. Силы его падают.
Ужасный холод леденит меня до глубины души. Это превосходит меру страдания! Это — как смерть, которая глубже самой смерти. Я падаю в бездонный мрак. Он входит в меня. Сознание мое разрывается от этого растяжения небытия!

Дьявол

Но вещи доходят до тебя только чрез посредство твоего духа. Как вогнутое зеркало он искажает предметы, и у тебя нет никакого мерила проверить его точность.
Никогда не узнать тебе вселенной в полной ее величине, следовательно, ты не можешь составить себе представления о ее причине, возыметь правильное понятие о боге, ни даже сказать, что вселенная бесконечна, ибо сначала нужно познать Бесконечное!
Форма, быть может, — заблуждение твоих чувств, Субстанция — воображение твоей мысли.
Если только, коль скоро мир есть вечное течение вещей, видимость не есть, напротив, самое истинное, что существует, иллюзия — единственная реальность.
Но уверен ли ты, что видишь? уверен ли ты даже в том, что живешь? Может быть, ничего нет!
Дьявол схватил Антония и, держа его перед собой, смотрит на него, разинув пасть, готовый его пожрать.
Поклонись же мне и прокляни призрак, который ты называешь богом!
Антоний подымает глаза в последнем порыве надежды.
Дьявол покидает его.

VII

Антоний

приходит в себя, лежа навзничь на краю утеса. Небо начинает бледнеть.
Что это — свет зари или лунный отблеск?
Он пытается встать и снова падает, зубы его стучат.
Однако я чувствую усталость… точно все кости у меня переломаны!
Отчего?
А! это дьявол! припоминаю, он даже повторял мне все то, что я слышал от старого Дидима о мыслях Ксенофана, Гераклита, Мелисса, Анаксагора о бесконечности, о творении, о невозможности познать что-либо!
А я-то поверил, что могу соединиться с богом!
С горьким смехом:
О, безумие! безумие! Моя разве это вина? Молитва невыносима! Сердце мое затвердело, как камень! А когда-то оно преисполнено было любви!..
По утрам на горизонте песок дымился, как пепел кадильницы, при закате солнца огненные цветы распускались на кресте, и среди ночи часто мне казалось, что все существа и предметы, объединенные общим молчанием, поклонялись со мной господу. О молитвенное очарование, блаженство экстаза, небесные дары! во что превратились вы!
Вспоминается мне странствие мое с Аммоном в поисках уединенной местности для монастырей. Был последний вечер, и мы ускоряли шаг, напевая гимны, идя друг подле друга, не разговаривая. По мере того как опускалось солнце, тени наши, удлинялись, как два все выраставших обелиска, которые как бы шли перед нами. Обламывая наши посохи, мы тут и там втыкали кресты, чтобы отметить место кельи. Ночь надвигалась медленно, черные волны расползались по земле, а небо все еще было охвачено необозримым розовым сиянием.
Ребенком я забавлялся, строя скиты из камешков. Мать, стоя около, смотрела на меня.
Она, конечно, проклинала меня за мой уход и рвала на себе седые волосы. И ее труп остался лежать в хижине под тростниковой крышей, среди рушащихся стен. Гиена, фыркая, просовывает морду в дыру!.. Ужас! ужас!
Рыдает
Нет, Аммонария не могла ее покинуть!
Где-то она теперь, Аммонария?
Быть может, она в бане снимает с себя одежды одну за другой — сначала плащ, затем пояс, первую тунику, вторую, более легкую, все свои ожерелья, и пары киннамона окутывают ее нагое тело. Она ложится, наконец, на теплую мозаику. Волосы облекают ее бедра как черным руном, и, слегка задыхаясь в слишком жарком воздухе, она дышит, изогнув стан, выставив вперед груди. Ну вот!.. Восстает моя плоть! В моей тоске терзает меня еще похоть. Две муки зараз, — это слишком! Я не могу больше выносить самого себя!
Он наклоняется и смотрит в пропасть.
Упасть туда — значит разбиться насмерть. Нет ничего легче, как покатиться с левого бока, сделать всего одно движение! только одно.
Тогда появляется

Старая женщина

Антоний в ужасе вскакивает. Ему кажется, что он видит свою мать воскресшею.
Но эта женщина гораздо старше и необычайно худа.
Саван, завязанный вокруг головы, спадает с седыми ее волосами до самых ступней ее ног, тонких, как костыли Блеск зубов, цвета слоновой кости, оттеняет ее землистую кожу. Орбиты глаз полны мрака, и в глубине мерцают пламена, как лампады гробницы.
Она говорит:
Подойди. Кто тебя удерживает?

Антоний,

запинаясь.
Я боюсь совершить грех!

Она

продолжает:
Но ведь царь Саул убил себя! Разия, праведник, убил себя! Святая Пелагея Антиохийская убила себя! Доммина Алепская и две ее дочери, другие три святые, убили себя, и вспомни всех исповедников, которые бежали навстречу палачам в нетерпеливой жажде смерти. Дабы скорее насладиться ею, девы Милетские удушили себя шнурами. Философ Гегезий в Сиракузах так красноречиво проповедовал ее, что люди покидали лупанары и бежали в поля, чтобы повеситься. Римские патриции предают себя ей как разврату.

Антоний

Да, эта страсть сильна! Много анахоретов поддаются ей.

Старуха

Сотворишь деяние, равняющее тебя с богом, — подумай только! Он тебя создал, ты же возьмешь и разрушишь его дело — ты сам, своим мужеством, свободной волей! Наслаждение Герострата не превышало этого наслаждения. И затем твое тело достаточно издевалось над твоей душой, чтобы ты отомстил наконец! Страдать ты не будешь. Все быстро окончится. Чего ты боишься? большой черной дыры! Она ведь пуста, быть может?
Антоний слушает, не отвечая, и с другой стороны появляется

Другая женщина,

молодая и дивно прекрасная. Он принимает ее сначала за Аммонарию.
Но она выше ростом, белокура — точно мед, очень полна, с румянами на щеках и розами на голове. Ее длинное платье, увешанное блестками, искрится металлическим светом, мясистые губы кажутся кровавыми, а тяжеловатые веки напоены такой истомой, что можно принять ее за слепую.
Она шепчет:
Живи же, наслаждайся! Соломон проповедует радость! Иди, куда влечет тебя сердце и вожделение очей!

Антоний

Какую мне найти радость? сердце мое устало, очи мои помутились!

Она

продолжает:
Войди в Ракотисское предместье, толкни дверь, выкрашенную в голубое, и когда ты очутишься в атрии, где журчит фонтан, женщина встретит тебя — в белом шелковом пеплосе, вышитом золотом, с распущенными волосами, со смехом, подобным щелканью кроталов. Она искусна. В ласках ее ты вкусишь гордость посвящения и утоление потребности.
Ты не знаешь также тревоги прелюбодеяний, свиданий украдкой, похищений, радости видеть нагою ту, кого уважал в одежде.
Прижимал ли ты к груди своей девушку, любившую тебя? Вспоминаешь ли ты ее пренебрежение стыдом и угрызения совести, исчезавшие в потоке тихих слез?
Ты можешь — ведь правда? — представить себе, как вы идете в лесу при свете луны? Вы сжимаете друг другу руки, и трепет пробегает по вашему телу, глаза ваши приближены и изливают друг в друга как бы духовные волны, сердце переполнено, оно разрывается. Какой сладостный вихрь, какое безмерное опьянение!..

Старуха

Нет надобности испытывать наслаждения, чтобы почувствовать их горечь! Достаточно взглянуть на них издали — и отвращение охватит тебя. Ты, наверно, устал от однообразия все тех же действий, от течения дней, от уродства мира, от глупости солнца!

Антоний

О, да! все, что оно освещает, не нравится мне!

Молодая

Отшельник! отшельник! ты найдешь алмазы среди камней, источники под песком, усладу в случайностях, которые презираешь, и даже есть на земле уголки, такие прекрасные, что хочется прижать их к своему сердцу.

Старуха

Каждый вечер, засыпая на ней, ты надеешься, что скоро она покроет тебя!

Молодая

Однако ты веришь в воскресение плоти, то есть в перенесение жизни в вечность!
Покуда она говорила, старуха еще более иссохла, и над ее черепом, совсем облысевшим, летучая мышь описывает в воздухе круги.
Молодая стала еще полнее. Ее платье отливает разными цветами, ноздри дрожат, она маслянисто поводит глазами.

Первая

говорит, раскрывая объятия:
Приди: я утешение, отдых, забвение, вечная ясность!

Вторая,

предлагая свои груди:
Я — усыпительница, радость, жизнь, неиссякаемое счастье!
Антоний поворачивается, чтобы бежать. Каждая кладет ему руку на плечо.
Саван распахивается и обнажает скелет Смерти.
Платье разрывается, и под ним видно все тело Сладострастия, с тонкой талией, огромным задом и длинными волнистыми, развевающимися волосами.
Антоний стоит неподвижно между ними обеими, оглядывая их.

Смерть

говорит ему:
Сейчас или потом — не все ли равно! Ты принадлежишь мне, как солнца, народы, города, цари, горный снег, полевая трава. Я парю выше ястреба, мчусь быстрее газели, настигаю даже надежду, я победила самого сына божия!

Сладострастие

Не противься: я всемогуща! леса оглашаются моими вздохами, волны колеблются моими движениями, добродетель, мужество, благочестие тают в благоухании моих уст. Я сопутствую человеку во всех его поступках, — и у порога могилы он оборачивается ко мне!

Смерть

Я открою тебе то, что ты старался уловить при свете факелов на лице мертвецов или когда ты блуждал по ту сторону Пирамид, в тех великих песках, образовавшихся из людских останков. Время от времени осколок черепа шевелился под твоей сандалией. Ты брал горсть праха, сыпал его между пальцами — и твоя мысль, слившись с ним, погружалась в небытие.

Сладострастие

Моя бездна глубже! Мраморы внушали грязную любовь. Стремятся к встречам, которые ужасают. Куют цепи, которые проклинают. Откуда идут чары блудниц, сумасбродство грез, безмерность моей печали?

Смерть

Моя ирония превосходит всякую другую! Похороны царей, истребление народа вызывают судороги наслаждения, и войны ведут под музыку, с султанами, со знаменами, с золотыми сбруями, устраивают торжества, дабы лучше почтить меня.

Сладострастие

Мой гнев стоит твоего. Я вою, кусаюсь. У меня предсмертный пот и вид трупа.

Смерть

Своей серьезностью ты мне обязана, — обнимемся!
Смерть хохочет, Сладострастие ревет. Они обхватывают одна другую и поют вместе:
— Я ускоряю разложение материи!
— Я облегчаю рассеяние зародышей!
— Ты разрушаешь, дабы я возобновляла!
— Ты зачинаешь, дабы я разрушала!
— Усиль мое могущество!
— Оплодотвори мое гниение!
И их голоса, раскаты которых оглашают весь горизонт, достигают такой силы, что Антоний падает навзничь.
Толчки, время от времени, заставляют его приоткрывать глаза, и в окружающем мраке он начинает различать какое-то чудовище.
Перед ним череп в венке из роз. Он возглавляет женское туловище перламутровой белизны. Внизу — усеянный золотыми точками саван образует как бы хвост, и все тело извивается, подобно гигантскому червю, выпрямившемуся во весь рост.
Видение бледнеет, испаряется.

Антоний

встает.
Опять это был дьявол, и в двойственном своем виде — дух блуда и дух разрушения.
Ни тот, ни другой меня не страшит. Я отвергаю счастье, и я чувствую себя вечным.
Да, смерть — только призрак, покров, местами прикрывающий непрерывность жизни.
Но раз Субстанция едина, почему же формы разнообразны?
Где-то должны существовать первообразы, которых лишь подобиями являются тела. Если бы их можно было увидать, мы познали бы связь материи с мыслью, в чем и состоит Бытие!
Эти-то образы и были начертаны в Вавилоне на стене храма Бела, они же были изображены на мозаике в гавани Карфагена. Я сам иной раз наблюдал в небе как бы формы духов. Те, кто странствуют по пустыне, встречают животных, превосходящих всякое воображение…
И вот перед ним, по другую сторону Нила, появляется Сфинкс.
Он вытягивает свои лапы, шевелит повязками на лбу и ложится на живот.
Скача, летая, извергая пламя из ноздрей и ударяя по крыльям своим драконьим хвостом, кружит и лает зеленоглазая Химера.
Кольца ее волос, откинутые на сторону, путаются в шерсти ее поясницы, а с другого бока свешиваются до земли и движутся при качании всего ее тела.

Сфинкс

недвижим и глядит на Химеру.
Сюда, Химера! остановись!

Химера

Нет, никогда!

Сфинкс

Не бегай так быстро, не залетай так высоко, не лай так громко!

Химера

Не зови меня больше, не зови меня больше, ибо ты всегда нем!

Сфинкс

Перестань извергать пламена мне в лицо и выть мне в уши: тебе не расплавить моего гранита!

Химера

Тебе не словить меня, страшный сфинкс!

Сфинкс

Ты слишком безумна, чтобы остаться со мной!

Химера

Ты слишком тяжел, чтобы поспеть за мною!

Сфинкс

Но куда же ты мчишься так быстро?

Химера

Я скачу в переходах лабиринта, я парю над горами, я скольжу по волнам, я визжу в глубине пропастей, я цепляюсь пастью за клочья туч, волоча хвостом, я черчу побережья, и холмы повторяют изгиб моих плеч. А ты! я вечно нахожу тебя неподвижным или кончиком когтя рисующим алфавит на песке.

Сфинкс

Все оттого, что я храню свою тайну! я думаю, исчисляю.
Море волнуется в лоне своем, нивы под ветром колышутся, караваны проходят, пыль разлетается, города рушатся, — мой же взгляд, которого никому не отклонить, устремлен сквозь явления к недостижимому горизонту.

Химера

Я легка и весела! Я открываю людям ослепительные перспективы с облачным раем и далеким блаженством. Я лью им в душу вечные безумства, мысли о счастье, надежды на будущее, мечты о славе и клятвы любви и доблестные решения.
Я толкаю на опасные странствия и великие предприятия. Своими лапами я изваяла чудеса архитектуры. Я ведь подвесила колокольчики к гробнице Порсенны и окружила орихалковой стеной набережные Атлантиды.
Я ищу новых благовоний, небывалых цветов, неиспытанных удовольствий. Ежели где-нибудь замечаю я человека, коего дух упокоился в мудрости, я падаю на него и душу.

Сфинкс

Всех тех, кого волнует жажда бога, я пожрал.
Крепчайшие, чтобы добраться до моего царственного чела, всходят по складкам моих повязок как по ступеням лестницы. Усталость овладевает ими, и они, обессиленные, падают навзничь.
Антоний начинает дрожать.
Он уже не перед своей хижиной, но в пустыне, и по бокам его оба чудовищных зверя, пасти которых касаются его плеч.

Сфинкс

О Фантазия! унеси меня на своих крыльях, чтобы развеять мою печаль!

Химера

О Неведомый! я влюблена в твои очи! Как гиена в жару, я верчусь вокруг тебя, возбуждая к оплодотворению, жажда его снедает меня.
Раскрой пасть, подыми ноги, взлезь мне на спину!

Сфинкс

Ноги мои, с тех пор как они вытянуты, не могут уже подняться. Мох, как лишай, обметал мне всю пасть. Я столько размышлял, что мне нечего больше сказать.

Химера

Ты лжешь, лицемерный сфинкс! Почему ты вечно зовешь меня и вечно отвергаешь?

Сфинкс

Это ты, неукротимая прихоть, только и знаешь, что вьешься мимо!

Химера

Моя ли вина? да и в чем? Оставь меня!
Лает.

Сфинкс

Ты движешься, ты ускользаешь!
Ворчит.

Химера

Попробуем! — ты давишь меня!

Сфинкс

Нет! невозможно!
И, постепенно погружаясь, он исчезает в песке, тогда как Химера ползает, высунув язык, и удаляется, описывая круги.
Ее дыхание произвело туман.
В его густых парах Антонию видятся скопления облаков в неясных завитках.
Наконец он различает как бы очертания человеческих тел.
И вот сначала приближается

Кучка Астоми,

похожих на пузырьки воздуха, пронизанные солнцем.
Не дыши слишком сильно! Капли дождя смертоносны для нас. Фальшивые звуки нас ранят, мрак ослепляет. Состоя из ветерков и благовоний, мы кружимся, мы носимся — не бесплотные, как грезы, но и не совсем полные существа…

Нисны

у них по одному глазу, по одной щеке, по одной руке, по одной ноге, по половине тела, по половине сердца. Они говорят очень громко:
Мы привольно живем в половинных наших домах, с половинами жен, с половинками детей.

Блеммии,

вовсе лишенные голов.
Наши плечи от этого шире, и ни бык, ни носорог, ни слон не подымут того, что мы.
Нечто вроде черт и смутного отпечатка лица у нас на груди — вот и все! Мы мыслим своим пищеварением, мы грезим своими выделениями. Наш бог мирно плавает в млечном соке.
Мы прямо идем по нашему пути, через все топи, мимо всех бездн, и мы самые трудолюбивые, самые счастливые, самые достойные люди.

Пигмеи

Славные мы ребятки, мы кишим в мире, как блошки и вошки в горбу верблюда…
Нас жгут, нас топят, нас давят — и вечно мы вновь возникаем, еще живучее и еще многочисленнее, — в ужасном количестве!

Скиаподы

Прикрепленные к земле нашими волосами, длинными как лианы, мы растем под сенью наших ног, широких как зонты, и свет достигает до нас сквозь толщу наших пят. Никакого беспокойства и никакого труда! Держать голову как можно ниже — вот тайна счастья!
Их поднятые ноги, похожие на древесные стволы, увеличиваются в числе.
И появляется лес. Большие обезьяны бегают в нем на четвереньках: то — люди с песьими головами.

Кинокефалы

Мы прыгаем с ветки на ветку, чтобы высасывать яйца, и мы ощипываем птенцов, потом надеваем себе на головы их гнезда вместо колпаков.
Мы норовим вырвать коровье вымя и выцарапываем глаза рысям, мы гадим с верхушек дерев и не гнушаемся выставлять напоказ наш срам среди бела дня.
Выдирая цветы, топча плоды, замутняя источники, насилуя женщин, мы — господа надо всем — силою наших мышц и яростью нашего сердца.
Смелее, товарищи! Щелкайте челюстями!
Кровь и молоко текут у них по губам. Дождь струится по их мохнатым спинам.
Антоний вдыхает свежесть зеленой листвы.
Листья трепещут, ветви скрипят, и вдруг появляется большой черный олень с головою быка, а меж ушей у него целая заросль белых рогов.

Садхузаг

Мои семьдесят четыре рога полы как флейты.
Когда я поворачиваюсь к южному ветру, они издают звуки, привлекающие ко мне очарованных зверей. Змеи обвиваются вокруг моих ног, осы липнут к моим ноздрям, и попугаи, голуби, ибисы садятся на ветви моих рогов. Слушай!
Он запрокидывает свои рога, и из них раздается невыразимо нежная музыка.
Антоний сжимает грудь обеими руками. Ему кажется, что эта мелодия унесет его душу.
А когда я поворачиваюсь к северному ветру, мои рога, гуще, чем целый полк копий, издают рев, леса содрогаются, реки текут вспять, кожура плодов лопается, и травы становятся дыбом, как волосы труса. Слушай!
Он наклоняет ветви рогов, и из них исходят бессвязные крики, Антония словно рвут на части.
И его ужас растет при виде

Мартихора,

гигантского красного льва с человечьим лицом и с тремя рядами зубов.
Лоснящийся багрянец моей шкуры сливается с блеском великих песков. Я выдыхаю ноздрями ужас пустынь. Я изрыгаю чуму. Я поедаю войска, когда они забираются в глушь.
Мои когти изогнуты как буравы, мои зубы зазубрены как пила, а мой закрученный хвост щетинится дротиками, которые я мечу вправо, влево, вперед, назад. Вот! вот!
Мартихор мечет иглами своего хвоста, которые разлетаются как стрелы по всем направлениям. Капли крови падают дождем, щелкая по листве.

Катоблеп,

черный буйвол со свиной головой, волочащейся по земле и прикрепленной к плечам тонкой, длинной и дряблой, как пустая кишка, шеей.
Он лежит совершенно плашмя, и его ноги исчезают под огромной жесткошерстой гривой, покрывающей его морду.
Жирный, меланхоличный, дикий, я не трогаюсь с места, чтобы постоянно ощущать под брюхом теплоту грязи. Череп мой так тяжел, что я не могу его приподнять. Медленно я ворочаю им, и, еле раздвинув челюсти, рву языком ядовитые травы, увлажненные моим дыханием. Был случай, что я сожрал собственные лапы, сам того не заметив.
Никто, Антоний, никогда не видел моих глаз, а если кто и видел, так те погибли. Стоит мне приподнять веки, — мои розовые и пухлые веки, — и ты тотчас умрешь.

Антоний

Ох! этот!.. а… а… А если б я пожелал?.. Его глупость привлекает меня. Нет! нет! не хочу!
Он, не открывая глаз, смотрит в землю.
Но трава загорается, и в языках пламени подымается

Василиск,

большой фиолетовый змей с трехлопастным гребнем и с двумя зубами — верхним и нижним.
Берегись, не попадись мне в пасть! Я пью огонь. Огонь — это я, и отовсюду я втягиваю его: из туч, из кремней, из засохших деревьев, из шерсти животных, с поверхности болот. Мой жар питает вулканы, я порождаю блеск драгоценных камней и цвет металлов.

Грифон,

лев с клювом коршуна, с белыми крыльями, красными лапами и синей шеей.
Я — властитель волшебных глубин. Мне ведома тайна гробниц, где почивают древние цари.
Цепь, выходящая из стены, поддерживает прямо их головы. Около них, в порфировых бассейнах, любимые ими женщины плавают в черных водах. В залах размещены их сокровища — ромбами, горками, пирамидами, — а ниже, глубоко под могилами, после долгого пути по удушливому мраку, выходишь к золотым рекам с алмазными лесами, к лугам карбункулов, к озерам ртути.
Стоя задом к дверям подземелья и подняв когти, я пылающими зрачками высматриваю тех, кто дерзнул бы приблизиться.
Беспредельная равнина, вся голая до самого горизонта, побелела от костей путников. Пред тобой отворятся бронзовые створы, и ты вдохнешь пары рудников, ты сойдешь в пещеры… Скорей! скорей!
Он роет лапами землю, крича петухом.
Тысячи голосов отвечают ему. Лес дрожит.
И возникает множество разных страшных зверей: Трагелаф — полуолень-полубык, Мирмеколеон — спереди лев, сзади муравей с половыми органами навыворот, пифон Аксар, в шестьдесят локтей, ужаснувший Моисея, огромная ласка Пастинака, мертвящая деревья своим запахом, Престер — своим прикосновением вызывающий столбняк, Мираг — рогатый заяц, живущий на морских островах. Леопард Фалмант воет так, что у него лопается брюхо, трехголовый медведь Сенад раздирает языком своих медвежат, собака Кеп разбрызгивает по скалам голубое молоко своих сосцов. Москиты принимаются жужжать, жабы прыгать, змеи свистеть. Сверкают молнии. Идет град.
Налетают шквалы, неся с собой всякие анатомические диковинки. Головы аллигаторов на ногах косуль, совы с змеиными хвостами, свиньи с мордой тигра, козы с ослиным задом, лягушки, мохнатые как медведи, хамелеоны ростом с гиппопотамов, телята о двух головах — одной плачущей, другой мычащей, четверни-недоноски, связанные друг с другом пуповиной и кружащиеся как волчки, крылатые животы, порхающие как мошки, — чего только тут нет.
Они дождем падают с неба, они вырастают из земли, они текут со скал. Повсюду пылают глаза, ревут пасти, выпячиваются груди, вытягиваются когти, скрежещут зубы, плещутся тела. Одни из них рожают, другие совокупляются, а то одним глотком пожирают друг друга.
Задыхаясь от тесноты, размножаясь от соприкосновений, они карабкаются друг на друга, и все движутся вокруг Антония в мерном колыхании, как будто почва стала палубой корабля. Он ощущает у своих икр ползанье слизняков, на ладонях холод гадюк, и пауки, ткущие паутину, опутывают его своею сетью.
Но хоровод чудовищ размыкается, небо вдруг голубеет и

Единорог

появляется на сцену
Вскачь! вскачь!
У меня копыта слоновой кости, зубы стальные, голова цвета пурпура, тело белоснежное, а рог на лбу отливает цветами радуги.
Я перебегаю из Халдеи в пустыню татарскую, на берега Ганга и в Месопотамию. Я обгоняю страусов. Мой бег так быстр, что подымает ветер. Я трусь спиной о пальмы. Я катаюсь в бамбуках. Одним прыжком я перескакиваю реки. Голуби летают надо мной. Только девушка может меня обуздать.
Вскачь! вскачь!
Антоний глядит ему вслед.
И, не опуская глаз, он видит всех птиц, кормящихся ветром: Гуита, Ахути, Альфалима, Юкнет Каффских гор, арабских Оман, в которых воплощаются души убитых людей. Он слышит, как попугаи говорят людским языком, а большие пелазгийские перепончатопалые птицы рыдают как дети или хихикают как старухи.
Соленый воздух ударяет ему в нос. Теперь перед ним плоский морской берег.
Вдали киты пускают фонтанами струи воды, а с самого горизонта приближаются и ползут по песку

Морские звери,

круглые как бурдюки, плоские как лезвия, зазубренные как пилы.
Ты погрузишься с нами в безмерные наши глубины, куда еще никто не сходил!
Разные племена живут в областях Океана. Одни пребывают в обители бурь, другие плавают на воле в прозрачности холодных вод, пасутся как быки на коралловых равнинах, всасывают хоботом морские отливы или несут на плечах груз источников моря.
Фосфорически светятся усы тюленей, чешуя рыб. Морские ежи вертятся колесом, рога Аммона развертываются как канаты, устрицы скрипят своими раковинами, полипы выпускают щупальца, трепещут медузы, похожие на хрустальные глыбы, плавают губки, анемоны плюются водой, вырастают мхи, водоросли.
И всевозможные растения раскидывают ветви, закручиваются винтом, удлиняются, заостряясь, закругляются веерами. Тыквы походят на груди, лианы сплетаются как змеи.
У вавилонских Деданмов — особых деревьев — вместо плодов — человечьи головы, Мандрагоры поют, корень Баарас ползает в траве.
Теперь растения уже не отличаются от животных, у полипников, напоминающих сикоморы, руки растут на ветвях.
Антонию кажется, что он видит гусеницу между двух листьев: это — бабочка, она улетает. Он хочет наступить на камешек, — подпрыгивает серый кузнечик. Насекомые, похожие на розовые лепестки, сидят на кусте, остатки эфемерид лежат на земле снежным покровом.
Затем растения сливаются с камнями. Кремни походят на мозги, сталактиты — на сосцы, железные цветы — на фигурные ткани.
В осколках льда он различает узоры, отпечатки кустов и раковин, — и непонятно: отпечатки ли то предметов, или сами предметы. Алмазы сверкают как глаза, минералы трепещут.
И ему уже не страшно!
Он ложится плашмя, опирается на локти и, затаив дыхание, смотрит.
Насекомые, уже лишенные желудков, продолжают есть, засохшие папоротники вновь зеленеют, недостающие члены вырастают.
Наконец он видит маленькие шаровидные массы, величиной с булавочную головку и покрытые кругом ресницами. Они — в непрерывном трепетании.

Антоний,

безумея.
О счастье! счастье! я видел зарождение жизни, я видел начало движения! Кровь в моих жилах бьется так сильно, что она сейчас прорвет их. Мне хочется летать, плавать, лаять, мычать, выть. Я желал бы обладать крыльями, чешуею, корой, выдыхать пар, иметь хобот, извиваться всем телом, распространиться повсюду, быть во всем, выделяться с запахами, разрастаться как растения, течь как вода, трепетать как звук, сиять как свет, укрыться в каждую форму, проникнуть в каждый атом, погрузиться до дна материи, — быть самой материей!
День, наконец, настает, и, как подъемлемые завесы шатра, золотые облака, свиваясь широкими складками, открывают небо.
В самой его середине, в солнечном диске сияет лучами лик Иисуса Христа.
Антоний осеняет себя крестным знамением и становится на молитву.

ПРИМЕЧАНИЯ

К ‘Искушению святого Антония’ Флобер возвращался неоднократно на протяжении почти всей своей творческой жизни. Первая редакция ‘Искушения’ датируется 1849 годом. Она не увидела света при жизни писателя, ею завершается ранний период творчества Флобера. Над второй редакцией, частично затем опубликованной, Флобер работал в 1856 году. После Парижской Коммуны писатель вернулся к ‘Искушению’. Последняя редакция его философской драмы была напечатана в 1874 году.
Флобер поместил в центре произведения исторически реальное лицо — христианского отшельника III-IV веков нашей эры. Красочная, пышная, изощренно-книжная манера воплощения ‘искушений’ и ‘видений’, сопровождающих Антония, конечно, расходилась с реальным обликом сурового аскета-отшельника. Обширная панорама образов, почерпнутых из всевозможных религиозных учений, символизирует историю заблуждений человеческого разума.
Большое значение в философской драме имеет фигура Илариона-дьявола. Он олицетворяет начало Знания, противопоставленное религиозной вере, в его уста Флобер вкладывает собственные мысли и выводы, исполненные скепсиса и иронии.
В целом же ‘Искушение святого Антония’ является выражением духовной драмы Флобера. В ‘Искушении’ торжествуют пессимистические идеи всеобщей относительности и безысходности, возникавшие у писателя с новой силой после каждого поворота в исторических судьбах Франции.
В данном издании печатается последняя редакция ‘Искушения святого Антония’ 1874 года.
Флобер Гюстав
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Кандидат, Флобер Гюстав, Год: 1873
  2. Искушение святого Антония, Флобер Гюстав, Год: 1874
  3. Юлий Цезарь, Шекспир Вильям, Год: 1598
  4. Отрывки из ‘Генриха IV’, Шекспир Вильям, Год: 1597
  5. Красотка с запада, Хейвуд Томас, Год: 1617
  6. Генрих IV (Часть вторая), Шекспир Вильям, Год: 1597
  7. Два веронца, Шекспир Вильям, Год: 1594
  8. Дон-Карлос инфант Испанский, Шиллер Фридрих, Год: 1848
Электронная библиотека