М.Н. Катков
М.Н. Катков
Исключительное господство бюрократии и Верховная власть
Исключительное господство бюрократии и Верховная власть
Исключительное господство бюрократии и Верховная власть, Катков Михаил Никифорович, Год: 1866
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Наше отечество нуждалось в глубоких и всеобъемлющих реформах, и реформы эти совершаются одна за другою. Величие этих реформ измеряется силой вызвавших их потребностей. Отмена крепостного права вызвала новые формы самоуправления и совершенно новое в нашем быту явление, образчик администрации, не имеющей бюрократического характера, — институт мировой администрации, успевший оказать государству неоценимые услуги в самую трудную пору, хотя этому институту, к сожалению, слишком часто давалось чувствовать, что дни его изочтены. Созданы земские учреждения и, что особенно важно, создан впервые в нашем отечестве настоящий суд, потому что бывшие доселе суды лишь неправильно назывались этим именем. Явилась мировая юстиция, которая при дальнейшем развитии и особенно при соединении ее с некоторыми существенными функциями института мировых посредников может принести самые лучшие плоды, и уже дала сразу почувствовать, какое полезное начало вошло с нею в нашу жизнь. Наконец, общественное мнение признано в своих правах. Достаточно назвать все это, чтоб убедиться, в каком направлении Державная Воля ведет дела нашего отечества, и понять истинный смысл нового создаваемого ею порядка вещей. Рядом с бюрократией возникают независимые от ней новые учреждения, и общественные силы, остававшиеся доселе в бездействии, призываются к жизни.
Но в новом, только что начинающемся порядке вещей, не имеющем себе никакого подобия в том, что господствовало доселе, нелегко опознаться. И вот 13 мая последовал Высочайший рескрипт в руководство административным лицам, объясняющий им, в каком направлении должны они мыслить и действовать, дабы соответствовать требованиям нового порядка вещей, утверждаемого Государем Императором в нашем отечестве.
‘Надлежит иметь в виду, — между прочим, сказано в Высочайшем рескрипте, — содействие тех других здравых, охранительных и добронадежных сил, которыми Россия всегда была обильна и доселе, благодаря Бога, преизобилует. Эти силы заключаются во всех сословиях, которым дороги права собственности, права обеспеченного и огражденного законом землевладения, права общественные, на законе основанные и законом определенные, начала общественного порядка и общественной безопасности, начала государственного единства и прочного благоустройства, начала нравственности и священные истины веры’. Этими словами, имеющими авторитет непререкаемого закона, не призваны ли торжественно и не введены ли в систему нашей государственной организации эти силы, о которых до сих пор не было речи в системе нашего управления, имевшей исключительно бюрократический характер?
Казалось бы, бюрократическая система должна отныне с каждым днем входить в свои естественные пределы и давать совместно с собою простор другому началу, которое введено в нашу жизнь. Но дела так легко не делаются. Старые порядки нелегко уступают место новым, и что до сих пор было все во всем, нескоро откажется от своей исключительности. Требуются новые воззрения и понятия, и надобно, чтобы новые воззрения и понятия раскрыли всю свою силу и заявили себя во всех применениях. Прислушайтесь и присмотритесь — и вы убедитесь, что еще много нужно усилий для того, чтобы над новыми формами не возобладали старые понятия и чтобы великие преобразования нынешнего царствования не лишились в исполнении своего духа и смысла.
Бюрократия есть необходимый элемент государственного устройства. Без нее не обходится никакое государство. Она не есть исключительная принадлежность какого-либо образа правления, при всяком может она выходить из своих пределов, так же как при всяком может быть она поставлена на свое место. Все хорошо на своем месте. Бюрократическая администрация тем полезнее и благотворнее, чем более она на своем месте. Исключительное же господство ее свидетельствует всегда о какой-либо глубокой неправильности в порядке вещей, ее исключительность всегда есть признак порядка вещей неустановившегося, переходного или находящегося в смутном брожении. Исключительное господство бюрократии само становится источником всевозможных неправильностей, которые губят общественные основы и подвергают опасности государство. Нет ничего опаснее и губительнее превышений и излишеств бюрократической администрации уже по тому одному, что при бюрократии вездесущей, все заменяющей, за все отвечающей и все делающей не может быть и бюрократии хорошей и правильной. Высочайший рескрипт от 13 мая был вызван раскрытиями следственной комиссии, учрежденной по случаю преступного покушения 4 апреля. Обнаружились последствия губительных и тлетворных учений. Оказалось, что в России организовались замыслы, враждебные Престолу, государству, всем основам юридического и нравственного порядка. Спрашивается, откуда взялось это? От излишнего ли действия тех здравых, охранительных и благонадежных общественных сил, содействию которых слово Монарха придает такую важность? Оказалось, что в школах наших не воспитывалось, а портилось молодое поколение: что же было виной этому? Может ли пожаловаться бюрократическая администрация, что она не пользовалась достаточным авторитетом и что недостаточно повиновались ей, мало трепетали ее? Обнаружилось, что наша литература была проводником самых зловредных направлений: от того ли это, что печать у нас пользовалась безграничною свободой, что администрация не имела над нею власти или что власть ее была стеснена другими силами? Нет, школы и печать, как и все прочее, находились в исключительном заведывании администрации. От ней все исходило, и она была во всем. Возьмем печать. Над литературой высилась многоэтажная цензура, контроль поднимался над контролем. Ни одна печатная строка не могла выйти без административного разрешения. Можно видеть транспараны для письма, не представляющие ничего, кроме линеек да цензурной подписи: ‘Печатать дозволяется’, без которой типография не могла их выпустить. Над цензором высился цензурный комитет, над цензурным комитетом главное управление цензуры, над ним министр, вокруг купола общей цензуры поднимались башнями цензуры специальные, коих числилось до десяти. Иная ничтожная статейка нередко должна была совершить взад и вперед путешествие по всем цензурным инстанциям и по многим административным ведомствам, причем на представления и отношения, при которых она препровождалась из инстанции в инстанцию, из ведомства в ведомство и шла обратно к первоначальному пункту своего отправления, истрачивалось гораздо более бумаги, чем было в ней листов. И что же оказывается последствием всего этого? Оказывается, что литература была заражена самым тлетворным духом, что она проводила учения самого революционного свойства. Недавно по Высочайшему повелению последовало закрытие двух петербургских журналов за направление, признанное вредным. Но это направление развивалось и было в силе, как всем известно, в ту пору, когда административная власть была безгранична, когда контроль ее над печатью был в своем зените. Всем памятны цензурные строгости сороковых годов, но кто следил за нашею литературой, тот знает, что все те учения, пред которыми с ужасом останавливается теперь следственная комиссия, зародились именно в ту пору, когда цензор не дозволял ‘вольного духа’ даже ‘в печи’. Сообразите, сколько людей стояло за этой машиной, будто дело делавших, сколько денег изводилось на нее, — и какие результаты! О чем заботилась администрация, облегая так тесно печать? Она, весьма естественно, заботилась о том, чтобы в печати не смело явиться ничего неприятного или досадного для административных лиц, и для этого-то употреблялось столько усилий, на это-то тратилось столько денег! Всякое независимое слово, хотя бы и самое благонамеренное, выставлялось на вид как бунт, как революция и подвергало преследованиям и цензора, и издание, — а нигилизм развивался тем привольнее. Можно сказать утвердительно, что в странах, где печать пользуется самою неограниченною свободой, не появлялось ничего подобного тем мерзостям и диким нелепицам, которые высказывались у нас во время самых сильных цензурных строгостей, делавших невозможным проявление сколько-нибудь уважающей себя мысли, и высказывались, потому что кроме бюрократического влияния не было никакого иного. Везде лжеучение умерялось уважением к общественной среде, к авторитетам знания и мысли, к ‘здравым, охранительным и добронадежным силам’, но у нас или не было этого, или это безмолвствовало и бездействовало, не допускаемое к совместному с бюрократией существованию. Бюрократия оберегала только те интересы, которые она живо принимала к сердцу, — оберегала только себя. Цензор чувствовал свой долг исполненным, если начальство было довольно им, а начальство было им довольно, когда все было шито и крыто. Тяжесть этого порядка могла падать только на умы честные и дорожащие своим убеждением. Все злонамеренное и фальшивое не только уживалось и прилаживалось к этому порядку вещей, но и находило в нем самые благоприятные для себя условия. Здравые, охранительные и благонадежные общественные силы находились в бездействии, в унижении и ничего не значили. Все во всем была бюрократическая администрация. Какие же условия могли быть благоприятнее для всего злонамеренного и фальшивого? Кому нечего уважать в себе, те охотно пойдут на всякие сделки, перенесут всякие оскорбления и сумеют подладиться ко всякому произволу.
Было время, когда не дозволялось даже и пытаться просить разрешения открыть новый журнал, что же было последствием этого? Читающая публика стала предметом монополии нескольких литературных предприятий. ‘Современник’, который теперь закрыт за свое направление, приобрел первоначально силу именно вследствие того, что ему, с немногими тогда бывшими журналами, предоставлена была монополия, ибо не допускалось открытие никаких новых изданий, и эта монополия возрастила и возвела его в силу. При цензуре администрация имела в руках еще другое средство для влияния на печать, которым она пользовалась: всякого рода поддержки, льготы и субсидии. Известно, какие издания получали эти поддержки и субсидии и какую они приносили пользу обществу. Казенные деньги создавали или поддерживали существование журналов во вред другим, при чем нарушались самые элементарные условия справедливости, и вследствие такого вмешательства административных властей в дела печати становилось невозможным или крайне трудным существование других изданий, не желавших или не имевших счастья пользоваться административным фавором.
Итак, если литература была у нас проводником вредных учений и причинила много вреда, то причины тому, конечно, нельзя искать в преизбытке независимости и свободы, которыми печать пользовалась, а единственно в преизбытке административной опеки, которая не допускала к совместному действию ‘те другие, здравые, охранительные и добронадежные силы’.
Что касается до учебных заведений, то известно, в каком почете находилась у нас наука. Наука может процветать только там, где оказывается ей уважение, где она пользуется независимостью и самостоятельностью. Можно ли сказать, что наука пользовалась у нас преизбытком самостоятельности и независимости и что отсюда проистекли те пагубные последствия, с которыми теперь так трудно справиться? О ее интересах никто не заботился, потому что ни в ком не жил этот интерес, а в ком он и жил, так те ничего не значили. Никто не помышлял дать воспитанию правильные основы, никто не соображал условий воспитания ввиду его истинных целей. Не было никаких преданий и авторитетов. По случайным соображениям, иногда под влиянием самых неблагонамеренных внушений ломалось одно, строилось другое и опять ломалось. Бюрократическая администрация могла заботиться только о том, чтобы сохранялся внешний порядок, чтобы воспитанники учебных заведений были гладко подстрижены, чтобы все имело приличный вид и чтоб исполнялась буква уставов.
Не всегда можно винить лица, имевшие в руках своих административную власть, вина падет не столько на лица, сколько на порядок вещей, который делал бесплодными даже самые энергические усилия к лучшему. Всякая сила может развиваться и давать плод только там, где предоставлено ей самостоятельное существование, где живо чувствуется ее особенный, только ей свойственный интерес. В противном же случае она будет явлением фальшивым, будет призраком, а не действительностью, видом, а не сущностью. Бюрократическая администрация имеет свою сферу, где она может действовать с неоспоримою пользой и порождать не призраки и пустоцветы, а то, что необходимо для благоустроенного общества. Но коль скоро она ставит себя на место других сил, то ничего, кроме призраков, пустоцветов и явлений вредных, произойти не может. Быт наш был полон пустоцветов и злоупотреблений. Причиной тому был, конечно, не преизбыток самостоятельного развития разнообразных сил жизни, а, напротив, подавление и поглощение всех одною. Наука? Науки не было, была бюрократия. Право собственности? Его не было, была бюрократия. Закон и суд? Суда не было, была бюрократия. Церковь? Церковного управления не было, была бюрократия. Администрация? Администрации не было — было постоянное организованное превышение власти, а с тем вместе и ее бездействие в ущерб интересам казенным и частным. Что требовалось? Требовалось то, что и совершается в нынешнее царствование, — создание независимых от администрации учреждений и призвание здравых и благонадежных сил к жизни и к действию. Что требуется? Требуется отнюдь не усиление административной власти, а чтоб она все более и более отходила в свои пределы, не превышая их и не бездействуя в них, чтоб она все более и более оказывала уважение к здравым общественным силам и не ставила себя на их место, а делала свое дело. В былые времена губернаторы у нас были владетельными князьками или сатрапами. В провинциальном городе невозможно было жить людям, сколько-нибудь уважающим свое достоинство и почему-либо не желавшим состоять при дворе господина начальника губернии. Новый порядок вещей напоминает ему, что он начальник не губернии, а только подчиненных ему агентов. Чем трезвее определится взгляд административных властей на себя, тем вернее будут они служить воле, их пославшей.
В понятиях и чувстве народа Верховная Власть есть начало священное. Чем возвышеннее и священнее это начало в понятиях и чувстве народа, тем несообразнее, фальшивее и чудовищнее то воззрение, которое хочет видеть в разных административных властях как бы доли Верховной Власти. Как бы ни было высоко поставлено административное лицо, каким бы полномочием оно ни пользовалось, оно не может претендовать ни на какое подобие принципу Верховной Власти. Власть, в которую администратор облечен, бесконечно, toto genere [коренным образом (лат.)], отлична от Верховной Власти. Администратор не может считать себя самодержцем в малом виде. Господство такого воззрения есть существенное зло, и из него проистекало немало печальных недоразумений в наших общественных понятиях, немало фальшивых положений в нашем общественном быту. Опираясь на это воззрение, административные лица, бывало, готовы были провозгласить бунтовщиком всякого, кто осмеливался ссылаться на закон. ‘Я вам дам закон! — восклицал, бывало, администратор. — Моя воля для вас закон’. Моя воля! Что может быть безумнее и нечестивее такого притязания? В России есть только одна воля, которая имеет право сказать: ‘Я закон’. Перед нею 70 миллионов преклоняются как один человек. Она есть источник всякого права, всякой власти и всякого движения в государственной жизни. Она есть народная святыня, ею все держится и все единится в государственных делах. Народ верит, что сердце Царево в руке Божией. Оно заколеблется — колеблется и падает все. Спрашивается, может ли кто-нибудь в государстве ставить также свою волю законом и ожидать, чтобы в побуждениях его сердца также чтилась воля Божия? А между тем в силу воззрения, уподобляющего в каком бы то ни было смысле административные власти верховному над государством началу, являлось бы в разных степенях и размерах множество как бы верховных властей, множество как бы самодержавных повелителей. Может ли выдержать какую-либо серьезную поверку это воззрение, к которому, однако, привыкла бюрократия и приучила умы? Оно должно исчезнуть как грубая ошибка, оно должно исчезнуть перед новым порядком, который требует совершенно иного воззрения.
Служба Государю не может также считаться исключительною принадлежностью бюрократической администрации. При том значении, какое Верховная Власть имеет как вообще, так в особенности в России, все от мала до велика могут и должны видеть в себе в какой бы то ни было степени и мере слуг государевых. Что называется у нас общественною службой, то, в сущности, есть такая же служба Государю, как и всякая другая, и в этом отношении различие между государственною и так называемою общественною службою несущественно, мировой судья, охранитель общественного мира, так же служит государеву делу, как и бюрократический деятель, и на нем лежит долг той же самой присяги, как и на них. Будучи, как и все, слугою Государю и в этом отношении не отличаясь существенно от всех других, административное лицо имеет, сверх того, обязанность служить на пользу общую по какому-либо определенному ведомству дел или в какой-либо местности, и чтобы здраво и трезво понимать свое положение, администратор должен видеть в себе не властелина, а служителя тех интересов, к которым приставлен. Власть у него не затем, чтобы давать ее чувствовать мирным гражданам, а чтобы служить им в охранении их законных прав и интересов, показывать же власть свою он должен только нарушителям этих прав и интересов. К сожалению, часто бывало наоборот. Администратор показывал свою власть мирным гражданам, но конфузливо прятал ее перед врагами государства и общества. Бывали примеры, как иной мудрый администратор в одно и то же время трактовал с грубым высокомерием здравые, охранительные и благонадежные силы общества и почтительно раскланивался пред мальчишкой-нигилистом.
Впервые опубликовано: ‘Московские ведомости’ 1866. 22 июля. No 154.