Ипполит Тэн. Критические опыты по истории, Мишле Жюль, Год: 1886 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 38 минут(ы)

Мишле.

(Taine: ‘Essais de critique et d’histoire’).

I.
Возрожденіе*).

*) Histoire de France, томъ VII.

Кантъ говорилъ, что наши идеи происходятъ частью отъ предметовъ, частью отъ насъ самихъ, что предметы, поражая нашъ умъ, находятъ въ немъ врожденную форму, что этотъ первоначальный изгибъ измняетъ полученный образъ и что, вслдствіе этого, паша истина не есть истина. Оказалось, что это ученіе было предположеніемъ въ философіи, оказывается, что оно — правило въ критик. Наши способности направляютъ насъ, наши дарованія вводятъ насъ въ заблужденіе или поучаютъ насъ, наша первобытная организація внушаетъ намъ какъ наши ошибки, такъ и наши открытія. Разложить умъ,— это значитъ вкратц и заблаговременно указать его открытія и его ошибки.

Мишле — поэтъ, поэтъ высокаго полета, какъ таковой, онъ постигаетъ факты въ ихъ совокупности и заставляетъ постигать ихъ. Это столь впечатлительное воображеніе трогается какъ общими событіями, такъ и событіями частными, и симпатизируетъ съ жизнью вковъ, какъ и съ жизнью отдльныхъ личностей, онъ видитъ страсти цлой эпохи такъ же отчетливо, какъ страсти человка, и съ такою же живостью рисуетъ средніе вка или Возрожденіе, какъ Филиппа Красиваго или Франциска I. Вс эти блестящіе образы, страстныя движенія, остроумные анекдоты, размышленія и разсказы управляются одною главною мыслью, и все произведеніе, какъ восторженное войско, несется однимъ ряженіемъ къ одной цли.

Это движеніе увлекательно, напрасно стали бы мы сопротивляться,— мы должны прочесть до конца. Книга поражаетъ умъ съ первой страницы, вопреки возраженіямъ и сомнніямъ, она, завладвъ вниманіемъ, уже не выпускаетъ его. Она написана съ поразительною страстностью, часто болзненною, заставляющею страдать читателя и, однако, очаровывающею его: мы удивляемся, чувствуя, какъ насъ волнуютъ столь внезапныя и сильныя движенія, мы хотли бы вернутся къ спокойствію разсужденія я логики — и не можемъ этого, вдохновеніе сообщается нашему уму и увлекаетъ его, мы думаемъ о томъ діалог, въ которомъ Платонъ изображаетъ бога, притягивающаго къ себ душу поэта, и поэта, притягивающаго къ себ души своихъ слушателей, какъ цпь намагниченныхъ колецъ, которыя сообщаютъ другъ другу магнитное свойство поднимаются высоко на воздухъ, соединенныя другъ съ другомъ и прившенныя къ первому магниту. Ни одинъ поэтъ не проявляетъ въ боле сильной степени, чмъ Мишле, этой чудной власти, когда впервые начинаешь мыслить и встрчаешь его, невольно признаешь его своимъ наставникомъ, онъ созданъ плнять открывающіеся умы и управлять ими, и онъ доказалъ это.

Что же это за всесильныя чары и какими звуками уметъ онъ такъ глубоко смущать сердца? Въ немъ живетъ нсколько поэтовъ, каждый изъ нихъ видитъ особую сторону жизни человческой, и вс они соединяются какъ бы въ гармоническомъ хор, чтобы воспвать ее въ ея совокупности и выражать вс ея красоты. Въ немъ таятся смутные пантеистическіе инстинкты, и онъ какъ бы слышитъ въ самомъ себ отголосокъ гигантскихъ эпопей, въ которыхъ индусскіе поэты восхваляютъ обновленіе всемірнаго Бога. ‘Чрезъ Салерно, чрезъ Монпелье, чрезъ арабовъ и евреевъ, чрезъ ихъ учениковъ, итальянцевъ, совершалось славное воскресеніе Бога природы. Погребенный въ теченіе не трехъ дней, а тысячи, или тысячи двухъ сотъ лтъ, онъ, однако, пробилъ головой своей могильный камень. Онъ восходилъ, побдоносный, неизмримый, съ руками, полными плодовъ и цвтовъ,— Любовь, утшительница міра’.

Это неясное созерцаніе природныхъ силъ, это мистическое смятеніе чувствъ, это непроизвольное воскрешеніе величественныхъ и фантастическихъ образовъ древняго Востока не препятствуютъ удивительному чародю возвратиться къ ‘благородной, ясной, героической древности’ рисовать съ изумительною ясностью столь отчетливыя черты художественной и прелестной Греціи. ‘Древность показалась юной, — говоритъ онъ,— и по своему странному очарованію, и по своей глубокой гармоніи съ нарождавшеюся наукой. Боле горячая кровь, пламя любви вернулось въ наши старыя жилы вмст съ чуднымъ виномъ Гомера, Эсхила и Софокла, и, столь же мужественный, какъ и обольстительный, греческій геній руководилъ Коперникомъ и Колумбомъ’. Мишле безъ усилій становится современникомъ цивилизацій и людей, ихъ чувства мгновенно и сами собою переходятъ въ него, его душу, какъ лиру, приводятъ въ колебаніе и сотрясеніе звуки всхъ страстей и всхъ скорбей, когда онъ говоритъ о Вергиліи, его проза внезапно принимаетъ гармонію стиховъ Виргилія, а его сердце — печаль Вергилія, я не ршился бы сказать, что онъ создаетъ исторію, она создается въ венъ, псни и мысли другихъ воспроизводятся на его устахъ и въ его ум, хотя онъ ихъ и не ищетъ, онъ самъ походитъ на то всеобъемлющее существо, о которомъ, онъ только что говорилъ, которое принимаетъ всякія формы и въ безконечномъ разнообразіи остается само собою, и которое всюду, куда ни проникаетъ оно, приноситъ съ собой жизнь и красоту. ‘Святой Виргилій, говорили нкогда, молись обо мн! У меня самого эти слова лежали на сердц гораздо раньше, чмъ я узналъ, что другой говорилъ ихъ въ XVI вк. А кто боле, нежели я, въ прав произносить ихъ,— я, воспитанный на твоихъ колнахъ, такъ долго не имвшій иной пищи, кром древности, услащенной тобою, я, жившій твоимъ молокомъ, прежде чмъ почерпнулъ у Гомера кровь, молоко и жизнь? Часы меланхоліи въ юности я проводилъ близъ тебя, въ старости, когда являются печальныя думы, любимые напвы невольно звучатъ еще въ моихъ ушахъ, голоса нжной сивиллы довольно для того, чтобъ отогнать отъ меня черный рой злыхъ сновидній’.

Возможно ли сохранить тонъ разсказа, когда событія и люди такъ живо представляются въ воспламененномъ воображеніи? Нтъ, мало-помалу авторъ начинаетъ ихъ считать дйствительными, они живутъ передъ нимъ, онъ говоритъ съ ними, слышитъ ихъ отвты, діалогъ и драма со всхъ сторонъ входятъ въ исторію, узкая рамка повствованія сломана, воззванія, восклицанія, вс движенія вдохновенія, дифирамбъ, проклятія, личныя признанія, увщанія тснятся толпой, исторія становится поэмой. Если она порой и соглашается ограничиться простымъ повствованіемъ, ея полетъ не ослабваетъ. Образы такъ ярки, обороты такъ быстры, струя изобртенія такъ удачна и такъ стремительна, что предметы какъ бы возрождаются съ своими красками, движеніями и формами.и проходятъ передъ нами, подобно фантасмагоріи лучезарныхъ картинъ. Самыя мелкія событія, подробность, касающаяся костюмовъ, анекдотъ, относящійся къ книгопечатанію, оживотворяются, и намъ кажется, что передъ нами какое-то видніе, когда историкъ разсказываетъ намъ, ‘какъ въ 1500 г. Альдъ оставилъ форматъ, избранный учеными, и распространилъ in octavo, родоначальника маленькихъ форматовъ, книгъ и летучихъ памфлетовъ, безчисленныхъ легіоновъ невидимыхъ духовъ, которые пробирались во мрак, пролагая путь свобод на глазахъ у тирановъ’.

Это пламя воображенія согрваетъ стиль и разгорячаетъ его до какого-то неистовства. Перо Мишле подобно кисти Делакруа и карандашу Доре: историкъ не останавливается передъ самыми грубыми тонами, онъ отыскиваетъ въ грязи страстныя выраженія, извлекаетъ изъ медицины и народнаго языка подробности и термины, которые поражаютъ и устрашаютъ, и покрываетъ все это великолпными метафорами, бросающими какъ бы пурпуровый отблескъ на вс разоблаченныя имъ пятна. Было бы несправедливо по отношенію къ нему выдлить я представить въ отталкивающей рельефной картин черты, собранныя имъ для изображенія нравовъ и войнъ Италіи. Читатель помнитъ въ его Histoire de la Rvolution убійства 2 сентября и Авиньонскій ледяной погребъ, никогда,— думается мн,— человческое краснорчіе не доходило до такого избытка отчаянной страсти, чтобъ заклеймить убійство и преисполнить и удручить душу читателя ужасомъ и негодованіемъ. Подобные разсказы встрчаются въ Histoire de la Renaissance и тамъ слдуетъ искать ихъ. Но что можно привести здсь, такъ это портреты, въ которыхъ, съ прозорливостью живописца и физіолога, онъ видитъ характеръ сквозь темпераментъ и возсоздаетъ нравственныя свойства на основаніи физическихъ. Это портретъ кардинала д’Амбуазъ: ‘Вы подумали бы, что видите передъ собой крпкую фигуру нормандскаго крестьянина, судя по этому широкому лицу и густымъ опущеннымъ бровямъ, вы поклялись бы, что это одинъ Изъ тхъ выскочекъ, которые, благодаря глупой хитрости, усиленному труду, не особенно разборчивой совсти, взобрались наверхъ на четверенькахъ’. Это портретъ соперника Савонаролы: ‘Отправились въ la Pouille за однимъ изъ тхъ уличныхъ проповдниковъ, у которыхъ горитъ въ крови пламя ихъ родины, за однимъ изъ тхъ безстыдныхъ, наглыхъ францисканскихъ монаховъ, которые на ярмаркахъ Италіи силою своихъ легкихъ и громогласной глотки побждаютъ соревнованіе фигляра и гаера’. Проза, мн кажется, стоитъ здсь живописи, и нтъ картины боле яркой, нежели этотъ портретъ.

Въ сущности, какъ видите, этотъ восторженный пылъ насмшливъ, Мишле художникъ въ самыхъ глубокихъ свойствахъ своей природы, а есть ли во Франціи художникъ, лишенный остроумія? Что бы мы ни длали, мы всегда сродни Вольтеру и Мольеру, сарказмъ невольно является на нашихъ устахъ, смшное поражаетъ насъ прежде всего, среди лиризма и своихъ сердечныхъ изліяній Мишле на каждомъ шагу встрчается съ комедіей. Это портретъ Людовика XII, влюбленнаго обладателя своего миланскаго наслдства, ведущаго на колнахъ войну съ папой, робкаго и терпливаго предъ первою своею супругой, выносящаго отъ англичанки, своей второй владычицы, Богъ знаетъ, да и чортъ также, какое обращеніе. Это исторія императора Максимиліана, великаго охотника, ‘у котораго были ноги оленя, да и мозгъ тоже оленя. Рыцарь (искатель приключеній) и подъ конецъ кондотьеръ въ лагер англичанъ, императоръ, служащій за сто талеровъ въ день’. Еще черта, достойная Аристофана, Мишле часто походитъ на великаго комика оригинальною смлостью своихъ изобртеній, вольностью своихъ аллегорій, легкостью и ловкостью, съ которыми онъ побиваетъ своихъ противниковъ. Рчь идетъ объ умренныхъ мистикахъ. ‘Другіе (схоластики) ступали неуклюже, съ путами на ногахъ, жалкія четвероногія, которыя, однако, хоть сколько-нибудь могли двигаться. Но мистики умренные были крылатыя животныя. Они представляли удивительное зрлище крылатыхъ существъ, которыя изрдка распускаютъ маленькія, стянутыя, вздернутыя крылья, вспархиваютъ съ завязанными глазами къ небу на футъ отъ земли и снова падаютъ внизъ, безпрестанно взлетая и отдыхая отъ своего гусинаго полета на птичьемъ двор ортодоксіи и въ отечественномъ навоз’.

Таковъ этотъ талантъ, столь богатый и гибкій, смсь остроумія и энтузіазма, учености и философіи, нжной прелести и иронической запальчивости, творческій умъ, какихъ мало, огненная душа, въ которой вчно пламенная страсть вызываетъ вчно живые образы,— душа, проносящаяся однимъ стремительнымъ полетомъ чрезъ вс контрасты, съ движеніями, столь разнообразными и противуположивши, которыя вс одинаково объясняются господствомъ высшей силы, вдохновенія.

Все ли этимъ сказано? И разв нтъ мста порицанію? Всегда находится что-нибудь, достойное порицанія. Вдохновенное воображеніе, породившее здсь столько красотъ, служитъ, въ то же время, причиной несовершенствъ произведенія и смущаетъ читателей, которыхъ оно очаровало.

Какое впечатлніе оставляетъ эта книга и что говоритъ себ читатель, разставаясь съ ней? Одно слово, и слово роковое: сомнваюсь.

Что авторъ чистосердеченъ и очень ученъ, вс признаютъ это. Былъ ли онъ достаточно проницателенъ и остороженъ, чтобъ достигнуть истины? Никто этого не знаетъ.

Произведеніе, подобное Исторіи Англіи Маколея, иметъ при себ свои доводы. Я не говорю о цитатахъ и выноскахъ, которыя являются отъ времени до времени внизу страницы, какъ доказательства самыхъ поразительныхъ фактовъ, и указываютъ читателю средства для проврки текста: я буду говорить о ход идей и о стил, событія сгруппированы въ правильные отдлы, вс эти группы въ естественномъ порядк расположены около одной главной мысли, каждый фактъ окруженъ объясненіями, подтвержденъ другими фактами и присоединенъ къ цлому видимою и прочною связью, вс выраженія точны и разсчитаны, вс страстныя движенія доказаны разсужденіями и фактами, никогда ни декламаціи, ни гипотезъ, общія мысли такъ же твердо установлены, какъ и частныя событія, всюду разсудокъ, здравый смыслъ, критика и логика,— вотъ основанія, на которыхъ зиждется довріе читателей и авторитетъ историка. Когда въ восьми томахъ, на каждой страниц и въ каждой строк, въ вопросахъ всякаго рода, въ безчисленныхъ фактахъ, въ несмтныхъ подробностяхъ, человкъ вамъ показываетъ, что онъ остороженъ, что онъ дйствуетъ не иначе, какъ съ документами въ рукахъ, что онъ даетъ имъ врное толкованіе, что никогда его сужденіе не колеблется, никогда страсть не увлекаетъ его, тогда мы бросаемъ всякое недовріе, принимаемъ вс его изслдованія, раздляемъ его убжденіе и каждый изъ насъ, въ свою очередь, говоритъ: Я врю.

Должны ли мы врить Мишле? Что касается меня, то, на основаніи личнаго опыта, я отвчаю ‘да’, ибо, изучая документы эпохи, которую онъ изучилъ, мы испытываемъ ощущеніе, сходное съ его ощущеніемъ, и находимъ, что конечные выводы его провидящаго лиризма почти такъ же точны, какъ заключенія терпливаго анализа и медленнаго обобщенія. Но эта проврка иметъ значеніе лишь для того, кто самъ производилъ ее, и только въ тхъ пунктахъ, въ которыхъ она была имъ сдлана. Кто поручится за истину всего остальнаго и какое довріе читатели, не предпринимавшіе этихъ изслдованій, могутъ имть къ идеямъ, относительно которыхъ имъ не даютъ доказательствъ и которыя выражены такимъ образомъ, что должны внушать имъ самое справедливое и основательное недовріе? Этотъ порывистый тонъ, эти нервныя вспышки пламеннаго вдохновенія, эти вопли, идущіе отъ сердца, этотъ безпрерывный дифирамбъ,— можетъ ли все это установить въ нашемъ разум твердое убжденіе? Авторъ говоритъ какъ пророкъ, а въ исторіи пророкамъ не врятъ. Мы видимъ, что люди, событія, чувства возрождаются передъ нимъ, что онъ описываетъ ихъ по мр того, какъ они проходятъ передъ его глазами, что онъ видлъ ихъ при такомъ же яркомъ свт, какъ настоящіе и осязательные факты, но что это: воскрешеніе или вымыселъ? Оживляетъ ли этотъ поэтическій методъ умершія существа, или же онъ создаетъ существа воображаемыя? Какимъ доказательствомъ подкрпляютъ свой авторитетъ это историческое провидніе и смлое откровеніе? Что долженъ я подумать о критической и разсудочной способности автора посл слдующей фразы: ‘Вакхъ, святой оаннъ и Джоконда устремляютъ къ вамъ свои взоры, вы очарованы и смущены, что-то безконечное вліяетъ на васъ страннымъ магнетизмомъ. Искусство, природа, грядущее, духъ тайны и открытій, властелинъ ндръ вселенной, бездны, невдомой вкамъ, говорите, чего вы требуете отъ меня? Эта картина притягиваетъ меня, призываетъ меня, овладваетъ мною, поглощаетъ меня, я иду къ ней противъ води, какъ птица приближается къ зм!’ Это голосъ умственной галлюцинаціи. Могу ли я поврить, что человкъ, умъ котораго такъ омрачается поэтическими и мистическими видніями, будетъ всегда въ состояніи держать твердою рукой эти столь чувствительные и колеблющіеся всы, на которыхъ критика такъ осторожно взвшиваетъ идеи и факты исторіи? Прочтите мсто, относящееся къ Микель-Анджедо, странный отрывокъ, написанный какъ бы Крейцеромъ или Нибуромъ, величественный и фантастическій, восхитительный, какъ комментарій къ живописи, но въ которомъ гипотеза преизобилуетъ и льется черезъ край и который исторія отвергаетъ, потому что она допускаетъ только достоврность и доказанную истину. Точно также отвергаетъ она и эти смлыя предположенія, заране и ршительнымъ тономъ объясняющія характеръ Максимиліана, Карла V и многихъ другихъ сочетаніемъ свойствъ пяти или шести расъ, изъ которыхъ происходили ихъ предки. Историки должны бы научиться отъ естествоиспытателей, что законы о видахъ, врные по отношенію къ цлымъ массамъ, въ высшей степени сомнительны, если прилагать ихъ къ отдльнымъ личностямъ, и что наше сужденіе теряетъ свой авторитетъ, если мы приписываемъ семейственнымъ сопряженіямъ вс дйствія и чувства человка, происшедшаго отъ этого смшенія. Опять-таки въ насъ возбуждается недовріе, когда мелкій фактъ возводится передъ нами въ символъ цивилизаціи, частный человкъ превращается въ представителя эпохи, такая-то личность преобразовывается въ миссіонера Провиднія или необходимости, идеи воплощаются въ лицахъ, люди теряютъ свой дйствительный обликъ и настоящій характеръ для того, чтобъ сдлаться историческими моментами. Умъ читателя путается, онъ видитъ, какъ факты становятся идеями, а идеи фактами, все сливается и смшивается въ его глазахъ въ какую-то смутную поэзію, убаюкивающую его воображеніе пніемъ гармоническихъ фразъ, между тмъ какъ ну одинъ точный и доказанный законъ не можетъ найти себ опоры среди столькихъ шаткихъ гипотезъ и рискованныхъ утвержденій. Боле того, смлый насмшникъ порою подаетъ поводъ къ насмшкамъ другихъ, онъ дерзновененъ, даже наперекоръ здравому смыслу, онъ забываетъ, что извстные образы смшны, и, право, не знаешь, печалиться или смяться, когда онъ намъ представляетъ символомъ религіозныхъ изобртеній IV вка церковный инструментъ, называемый серпентомъ. Прибавимъ еще, что этотъ натянутый стиль, эти удивительныя сочетанія словъ, эта привычка жертвовать врнымъ выраженіемъ въ пользу сильнаго выраженія производятъ впечатлніе ума, котораго страсть превратилась въ болзнь и который, добровольно извративъ языкъ, можетъ невольно извратить и истину. Говорить, что ‘Италія таитъ федерализмъ въ самыхъ костяхъ своихъ’, писать, что ‘Максимиліанъ Сфорца, обобранный, издерганный, истощенный до послдней капли, былъ довершенъ и не могъ ничего боле дать’,— вотъ странныя преувеличенія, тмъ боле, что этотъ лихорадочный стиль не повидаетъ Мишле и что опьяненіе, изступленіе и экзальтація такъ же свойственны ему отъ природы, какъ другимъ спокойствіе, умренность и здравый смыслъ. Не могутъ нравиться и эти парадоксы, эти слишкомъ замысловатыя остроты, скоре достойныя какого-нибудь Клавдіана или Авзонія, чмъ великаго историка, часто повторяющіяся и отзывающіяся софистомъ и писателемъ временъ упадка. Чувствуется какое-то шарлатанство, когда очень простая мысль, что судьи объявлены отвтственными за свои приговоры, выражается слдующимъ образомъ: ‘Правосудіе, правосудное для самого себя, карающее себя, если оно неправильно караетъ, и заточающее себя въ тюрьму, если оно ршаетъ несправедливо!’ Слышится какая-то притязательность, когда говорится о спокойствіи (ataraxie) духа Леонардо да-Винчи. Вы помните, что въ другомъ мст онъ представилъ гусаровъ Булье, ‘раскаленныхъ до бла’ общаніями своего генерала: эти стилистическія ухищренія заставляютъ читателя подозрвать, что писатель хочетъ во что бы то ни стало возбудить удивленіе, что онъ мене занятъ своимъ сюжетомъ, нежели самимъ собою, и что въ исторіи онъ искалъ не столько истины, сколько того, что патетично и занимательно.

Исторія — искусство, это правда, но она, въ то же время, наука, она требуетъ отъ писателя вдохновенія, но, вмст съ тмъ, требуетъ отъ него и размышленія, если ея работникомъ является творческое воображеніе, то орудіемъ ей служатъ осторожная критика и осмотрительное обобщеніе, ея картины должны быть такъ же живы, какъ поэтическія изображенія, но ея стиль долженъ быть такъ же точенъ, ея раздленія такъ же опредленны, ея законы такъ же строго доказаны, ея выводы такъ же ясны, какъ и въ естественной исторіи. Мишле воспиталъ въ себ поэтическое воображеніе. Оно покрыло собой или заглушило другія дарованія, которыя въ начал развились вмст съ нимъ. Его исторія обладаетъ всми преимуществами вдохновенія: движеніемъ, граціей, остроуміемъ, красками, страстностью, краснорчіемъ, она лишена преимуществъ науки: ясности, точности, увренности, чувства мры, авторитета. Она чудесна и, въ то же время, несовершенна, она плняетъ, но не убждаетъ. Быть можетъ, черезъ пятьдесятъ лтъ, когда пожелаютъ опредлить ее, скажутъ, что она лирическая эпопея Франціи.

II.
Реформація *).

*) Histoire de France, томъ VIII.

Въ чемъ состоитъ это вдохновенное воображеніе, которое признаютъ за Мишле его друзья и враги и которое служитъ источникомъ его преимуществъ и недостатковъ? Другіе, напр., Викторъ Гюго, видятъ внутреннимъ взоромъ, съ величайшею ясностью и удивительною отчетливостью, цвта и формы, дйствительные предметы, существующіе въ природ, не могутъ имть ни боле опредленныхъ чертъ, ни боле законченныхъ подробностей, чмъ фантастическіе предметы, проносящіеся предъ ихъ умственными очами. Но они больше живописцы, чмъ поэты, они лучше понимаютъ обликъ предмета, чмъ его сокровенную мысль, они лучше представляютъ себ ощущенія, чмъ чувства, у нихъ скоре воображеніе глазъ, чмъ воображеніе сердца. У Мишле скоре воображеніе сердца, чмъ воображеніе глазъ, его величайшая сила — это способность быть взволнованнымъ, онъ смотритъ на формы и цвта для того лишь, чтобъ проникнуть въ душу и въ страсть, которую они выражаютъ, онъ никогда не описываетъ для того, чтобы описывать, онъ воображаетъ лишь для того, чтобъ чувствовать. Доказательствомъ этого могутъ быть его пейзажи: сравните пейзажи Виктора Гюго {On entendait gmir Simoun meurtrier,

Et sur les cailloux blancs les cailles crier

Sous le ventre des crocodiles.

Les oblisques gris s’lanaient d’un seul jet,

Comme une peau de tigre au couchant s’allongeait

Le Nil jaune tachet d’les.

(Слышались завыванія смертоноснаго самума, по блымъ камнямъ ползли крокодилы, скрипя своею чешуей. Срые обелиски возвышались, какъ стрлы, желтый Нилъ, испещренный островами, какъ тигровая шкура, тянулся на запад).} съ страницей Мишле о Фонтенбло, которое избралъ мстомъ своихъ прогулокъ больной и состарившійся Францискъ I.

‘Фонтенбло преимущественно осенній пейзажъ, самый оригинальный, самый дикій и самый пріятный, самый уединенный. Его скалы, согртыя солнцемъ и дающія пріютъ больному, его фантастическіе тнистые уголки, окрашенные октябрскимъ пурпуромъ и заставляющіе мечтать раньше зимы, въ двухъ шагахъ маленькая Сена между золотистыхъ виноградниковъ: это — прелестное послднее гнздышко, гд можно отдохнуть и допить остатокъ жизни, каплю, сбереженную отъ сбора винограда’.

Онъ приводилъ туда своихъ итальянскихъ художниковъ, которые, будучи предоставлены сами себ, предались случайностямъ своего генія и всмъ прихотямъ искусства. ‘Отсюда эти Меркуріи, эти страшныя искривленныя лица въ cour Ovale, отсюда эти удивительные Атласы, охраняющіе купальни въ cour du Cheval, люди-скалы, въ теченіе трехъ сотъ лтъ еще не нашедшіе своей формы и своей души, свидтельствующіе, по крайней мр, о томъ, что въ камн заключена врожденная мечта о бытіи и желаніе достигнуть его’.

Разв не поразительна эта послдняя фраза? Онъ открылъ ихъ жизнь, онъ страдаетъ ихъ порываніями. Вншній и ощутительный образъ, проходя чрезъ воображеніе художника, поразилъ его въ самое сердце.

‘Россо снялъ узду съ своего бшенаго коня. Имя дло съ властелиномъ, требовавшимъ только забавы и постоянно говорившимъ ‘дерзайте’, онъ съ самою причудливою смлостью слилъ для маленькой любимой галлереи больнаго вс искусства въ одно. Нтъ ничего боле безумнаго, боле забавнаго. Трибуде, Брюске, безъ всякаго сомннія, помогли ему своими мудрыми совтами. Прекрасное, отвратительное, чудовищное примиряются, однако же, и не обнаруживаютъ противорчія. Вы сказали бы, что это Гаргантуа, приведенный въ соотвтствіе съ Аріостомъ. Ожирвшіе священники, двусмысленныя весталки, смшные герои, смлыя дти,— все это французскія фигуры. Ни одного воспоминанія объ Италіи. Эти рзвыя и красивыя двушки — нкоторыя взволнованы и съ трудомъ переводятъ дыханіе, одна страдаетъ, и подруга, стоящая рядомъ съ нею, прикасается къ груди ея нжною сестринскою рукой,— вс эти прелестные образы, это — наши французскія двушки, которыхъ Россо призывалъ и заставлялъ позировать и играть передъ собой. Стыдливыя, тревожныя, улыбающіяся при мысли, что он очутились въ королевскомъ дворц, иныя съ сердитымъ выраженіемъ лица и плачущія, безъ сомннія, оттого, что ими слишкомъ любуются,— онъ взялъ все. Это — природа, и это — восхищеніе’.

Эта вторая картина рисуетъ душ то, что картина Россо рисуетъ взору. Ни одного эпитета, заимствованнаго изъ мастерской, ни одного слова, опредляющаго форму очертанія или оттнокъ цвта, вс слова выражаютъ душевныя движенія, радости, страданія, мысли, дйствія внутренняго и невидимаго существа. Ощущенія переложены въ чувства, живопись въ поэзію, и это переложеніе, столь точное, столь непроизвольное и удачное, указываетъ и объясняетъ самую глубокую потребность и самую главную способность автора.

Первое слдствіе этого рода воображенія, это — краснорчіе. Мишле такъ сильно взволнованъ, что онъ не можетъ не волновать другихъ. Событія, разсказываемыя имъ, глубоко захватываютъ его, онъ борется съ своими дйствующими лицами, боле того, онъ борется съ философскими идеями, которыя онъ любитъ и которыя на глазахъ его входятъ въ міръ, чтобы управлять имъ. Эта книга, напримръ, длинная защитительная рчь въ пользу духа новаго времени, стремящагося появиться на свтъ и ведущаго за собою искусство, науку, свободу и человколюбіе.

Враги, которыхъ встрчаетъ этотъ новый духъ,— личные враги автора. Онъ чувствуетъ каждую рану, которую они наносятъ его кумиру, и мститъ за нее. Горькія насмшки, оскорбительныя поношенія, жгучее презрніе, ненависть и гнвъ, вс сильныя страсти скопляются въ немъ, льются черезъ край и обрушиваются на нихъ, чтобъ ихъ уничтожить. Въ то же время, восторги любви, радостныя восклицанія, порывы нжности, криви удивленія рождаются сами собою при появленіи божества, которое онъ защищаетъ и которому поклоняется. Эта исторія — ода, она составлена, какъ ода, изъ воззваній, смлыхъ оборотовъ, разбитыхъ предложеній, ослпительныхъ метафоръ, всюду слышится лирическое пніе. Онъ чувствуетъ больше, чмъ остальные люди, и я не знаю, могъ ли женевскій фанатизмъ превзойти экзальтацію слдующаго отрывка:

‘Противовсомъ громадной и мрачной западн, въ которую готова была пасть Европа, покинутая Франціей, могъ быть только этотъ геройскій разсадникъ. Всякому народу, находившемуся въ опасности, Спарта, вмсто войска, посылала спартанца. То же было и съ Женевой. Англіи она дала Петра Мученика, Нокса — Шотландіи, Марникса — Нидерландамъ: трехъ человкъ и три революціи.

‘И теперь начинается борьба! Пусть внизу Лойола роетъ подземелья! Пусть вверху испанское золото, шпага Гизовъ обольщаютъ или подкупаютъ! За этою тсною оградой, въ темномъ саду Божіемъ, на защиту правъ души разцвтаютъ кровавыя розы подъ рукой Кальвина. Если гд-нибудь въ Европ нужна кровь и казни, если нуженъ человкъ для сожженія или колесованія, то этотъ человкъ въ Женев, готовый бодро идти на зовъ, вознося Богу благодаренія и воспвая Ему псалмы’.

Эта чувствительность воображенія даетъ историческій инстинктъ, я хочу сказать — искусство распознавать среди множества фактовъ и причинъ главный фактъ и главную причину. Она замняетъ строгій анализъ и инымъ путемъ достигаетъ той же цли. Каждая рукопись, которую разбираетъ авторъ, каждая гравюра, которую онъ просматриваетъ, оставляютъ въ немъ, посл тысячи впечатлній, одно, преобладающее надъ всми. Чрезъ нсколько мсяцевъ это постоянно увеличивающееся волненіе становится страстью, и естественнымъ образомъ оказывается, что это страсть эпохи. Длаясь современникомъ угасшихъ поколній, онъ невольно усвоилъ ихъ способъ получать ощущенія, своею способностью быть взволнованнымъ онъ принялъ въ себя чувства, казавшіяся уничтоженными навки и погребенными въ пыли старыхъ книгъ. Способность страдать и радоваться такимъ образомъ при соприкосновеніи съ прошедшимъ для ума то же самое, что химическій воспріимчивый составъ для блестящей пластинки, которую имъ покрываютъ. Одна сохраняетъ нравственные отпечатки, другая — отпечатки физическіе, и одинъ и тотъ же механизмъ производитъ искусство фотографа и талантъ историка.

Въ примръ возьмемъ проповдь Лютера. Разсматривая въ немъ только ученіе его и слдуя обыкновенному методу, мы станемъ считать его врагомъ свободы и истребителемъ человчества. Онъ преувеличиваетъ догматъ первороднаго грха, онъ пишетъ трактатъ о несвободной вол, онъ превозноситъ благодать боле, чмъ самые суровые янсенисты, онъ. доводитъ до крайности крайнія ученія св. Августина и св. Павла. Но возьмите другой методъ: вслушайтесь, какъ Мишле, въ грубый голосъ, въ страстныя изліянія, въ могучую и смлую простоту рчей народнаго трибуна, вы увидите, что пагубная система превращается въ спасительную проповдь, что деспотизмъ въ теоріи иметъ слдствіемъ независимость на дл и что умозрительный мистицизмъ порождаетъ активную добродтель. Этотъ мужественный нмецъ, чувственный, грубый, щедрый на ругательства, этотъ человкъ, котораго терзаетъ плоть, кровь котораго волнуется и бродитъ, какъ вино, этотъ музыкантъ, пвецъ, поэтъ, добрый отецъ семейства, не можетъ ввести аскетическаго ученія. Пусть французскіе логики, судьи, книжные, ученые люди въ Port-Royal возсоздадутъ въ тиши методъ умерщвленія плотя и духовной власти и вновь покажутъ міру ‘блдный ликъ Распятаго’.

‘Каковъ человкъ, таково и ученіе. Провозглашенное этимъ чистымъ и сильнымъ, искреннимъ, героическимъ голосомъ, оно стало пищей сильныхъ, подкрпленіемъ передъ битвой, оно дало человку чудную мечту: ощутить въ груди своей, вмсто своего сердца, біеніе сердца Божія.

‘Величественное недоразумніе! Когда своимъ громовымъ голосомъ, потрясавшимъ троны, Лютеръ восклицалъ: Человкъ ничто, народъ слышалъ: Человкъ — все. Передадимъ простою рчью его проповдь, освтимъ ее истинно народнымъ свтомъ:’ Добрые люди, вамъ продаютъ разршеніе отъ длъ. Положите деньги назадъ въ карманы, Богъ спасаетъ васъ даромъ. Изъ длъ единственно необходимое, это — вровать въ Него, любить Его’.

‘Любопытная вещь! Папа внушалъ дла, и все ограничилось длами денежными. Лютеръ разршаетъ отъ длъ, и они возобновляются, дла истинно нравственныя, дда благочестія и добродтели. Онъ говорилъ: ‘Люби и вруй’. Кто любитъ, тотъ не иметъ нужды, чтобъ на него возлагали и предписывали ему дла, угодныя тому, кого онъ любитъ. Онъ будетъ ихъ длать вполн добровольно и сталъ бы длать ихъ вопреки вамъ’.

Возьмемъ для втораго примра открытіе Мишле, очень любопытное. Вы читали у Робертсона описаніе послднихъ лтъ жизни Франциска I. Отчего король измняетъ свою политику? Отчего предается онъ своему сопернику? Откуда эта возростающая нерадивость, это безсиліе, эта потеря вліянія? Положительныя разсужденія англійскаго священника объясняли намъ лишь немногое. Чтобы понять этотъ упадокъ, требовалась привычка становиться на мсто дйствующихъ лицъ и познавать ихъ чувства, испытывая ихъ. Выйдемъ изъ совта, въ которомъ Робертсонъ слушаетъ ршенія политиковъ, войдемъ въ спальню короля, за которымъ ухаживаетъ Гунтеръ, которому Барбаросса посылаетъ ртутныя пилюли. Уже въ 1535 году онъ говоритъ съ трудомъ: жестокій недугъ лишилъ его горловаго язычка, больной и угрюмый, онъ ищетъ нкоторой отрады въ Фонтенбло. Вынужденный съ этихъ поръ довольствоваться лишь наслажденіями, доставляемыми зрніемъ, онъ читаетъ Раблэ или смотритъ на вакханаліи и карнавалъ, которые Россо изображаетъ на стнахъ. Въ 1538 г. страшный нарывъ приводитъ его къ краю могилы, его едва излечиваютъ такими же ужасными средствами, какъ и самая болзнь. Онъ остается опухшимъ, съ расшатаннымъ организмомъ, съ полумертвою душой. Отнын онъ предоставляетъ власть Монморанси, потомъ кардиналамъ, онъ только пробуждается отъ времени до времени и безпрестанно опускается и вновь впадаетъ въ забытье.

‘Таковы странные фазисы монархическаго правленія. Царствованіе Людовика XIV раздляется на дв части: До фистулы, посл фистулы.

До нея Кольберъ и завоеванія, посл — m-me Скарронъ и пораженія, изгнаніе 500,000 французовъ. Францискъ I точно также видоизмняется: До нарыва, посл нарыва. До него союзъ съ турками и т. д., посл — возвышеніе Гизовъ и избіеніе ваадтландцевъ, которымъ кончается его царствованіе.

‘Когда Августъ напивался, Польша бывала пьяна’.

Охваченный отвращеніемъ ори вид послднихъ портретовъ этого государя, историкъ понялъ дв фразы Гюбера и Брантома. Онъ увидалъ жалкаго ‘galant’, истощеннымъ, обезображеннымъ, бормочущимъ запутанныя фразы, подписывающимъ, не читая, приказъ объ истребленіи ваадтланцевъ, между тмъ какъ Діана де-Пуатье и дофинъ играютъ въ короля при его жизни. Этотъ альковъ, гд трудятся врачи, гд интригуютъ любовницы, возбудилъ въ немъ чувство омерзенія, его ощущеніе послужило ему вмсто критики, и хорошо послужило.

Этотъ даръ проникать въ душу дйствующихъ лицъ длаетъ автора психологомъ. Отмчать мимоходомъ самыя тонкія, самыя странныя, самыя непонятныя чувства, слдить за изгибами ихъ прихотливой и ломаной линіи, безъ утомленія, безъ усилій, безъ ошибокъ, добровольно примняться къ безпрерывнымъ волненіямъ перемнчивой и извилистой страсти, подобно тому, какъ легкій листокъ скользитъ и кружится вмст съ непостояннымъ водоворотомъ, увлекающимъ его,— мы уже видли въ Histoire de la direction au XVII si&egrave,cle, до какой степени этотъ родъ воображенія является въ немъ естественнымъ и могучимъ. Мы узнаемъ его здсь, въ его разсказ о страсти, которую бдная Маргарита питала къ своему брату, Франциску I. Внучка поэта, Карла Орлеанскаго, сама поэтесса, ученая, безконечно любознательная и восхитительно остроумная, нсколько мистически настроенная, слабая, нервная, болзненная, она любила короля безраздльно, въ теченіе всей своей жизни, какъ брата, какъ сына, какъ бога. ‘Что удивляетъ и озадачиваетъ въ ней, это — неизмнное постоянство чувства, всегда одинаковаго, не представляющаго ни переходовъ, ни кризисовъ, въ которые бы оно уменьшалось или усиливалось, ни возвышенія, ни пониженія, никогда лукъ не былъ такъ прочно натянутъ’. Живое и пламенное воображеніе было увлечено, и навки: она сдлалась жертвой, по общему правилу, она страдала безпрерывно, это доля тхъ, кто много любитъ. Объ этомъ можно было бы догадаться заране, при вид противуположности, которую составляло это нжное, прелестное и мечтательное созданіе здоровому весельчаку, охотнику, воину, втройн эгоисту, по праву балованнаго ребенка, чувственнаго волокиты и короля. Онъ грубъ, неровенъ съ нею, отъ времени до времени появляются приливы нжности, напр., когда онъ несчастливъ, потомъ онъ забываетъ о ней или обращается съ ней сурово, не понимая, что для такой чувствительной души каждый ударъ равняется ран. Однажды, въ минуту каприза, съ сердцемъ, оскверненнымъ низменными наслажденіями, ‘онъ возымлъ постыдную мысль посмотрть, до какихъ предловъ можетъ дойти его власть надъ особой, столь преданной ему’. Ей удалось убжать, разбитой, ‘хуже, чмъ мертвой’, и, опасаясь еще, что она оскорбила это жестокое и грубое существо, она написала ему смиренное, жалобное письмо, умоляя его быть великодушнымъ, пощадить ее, требовать отъ нея лишь того, что онъ уже иметъ, полнаго, совершеннаго, вчнаго обладанія ея сердцемъ. Король, выведенный изъ терпнія и желавшій угодить своей любовниц, кончилъ тмъ, что выдалъ замужъ ту, которая спасла его въ мадридской тюрьм, за молодаго д’Альбре, короля безъ королевства. ‘Она должна была принять на себя изгнаніе, бдность, гибель, ея слезы, по ея словамъ, могли бы пробить кремень’. Правда, въ вид благодарности, ей назначили пенсію. Вы уже видли эти тонкіе и трогательные анализы и узнаете въ историк Маргариты историка madame де-Шанталь.

Но чувствительность воображенія столь же опасное, сколько полезное орудіе. Она направляетъ и вводить въ заблужденіе, она смшиваетъ въ одну груду открытія и ошибки. Никакое другое дарованіе не вызываетъ въ читател боле глубокихъ и противорчивыхъ впечатлній. Восхищаешься авторомъ и возмущаешься противъ него на той же страниц. Съ досады бросаешь книгу и снова съ восторгомъ принимаешься за нее. Онъ изумляетъ во всемъ, въ дурномъ, какъ и въ хорошемъ. Онъ походитъ на тхъ шотландскихъ слпыхъ, чудесное зрніе которыхъ пронизывало стны, переступало за предлы пространства, постигало тайны силой пророческаго откровенія, и которые спотыкались о первый камень, лежавшій на дорог.

Можно ли понять его, когда, объясняя религію ваадтлапцевъ, онъ говоритъ слдующимъ образомъ объ Альпахъ: ‘Ихъ глетчеры, благодтельные въ своей ужасной суровости, дающіе Европ воды и плодородіе, вливающіе въ нее, въ то же время, свтъ, нравственную силу’. Какъ! если въ Германіи, Англіи, Франціи есть люди мужественные и разумные, то эти ихъ свойства должно приписать вліянію глетчеровъ?

Можно ли понять его, когда, исчисляя результаты восшествія на престолъ Карла V и соединенія столькихъ государствъ, онъ говоритъ объ Испанія: ‘Испанія, какъ раненый быкъ, проколовшій себя собственными рогами, разъярена, противъ кого?— противъ себя. Ограбленная фламандцами, она готовится ограбить себя. Неимущая черезъ нихъ, она становится нищей, истребляя мавровъ’. Можете ли вы представить себ, чтобы быкъ прокололъ себя собственными рогами, и можете ли поврить, чтобъ Испанія изгнала мавровъ изъ ярости противъ себя?

Можно ли понять его, когда историкъ народа, апостолъ мудрости въ массахъ, прозорливый провозвстникъ великихъ причинъ объявляетъ, что если бы курфюрстъ предалъ Лютера, то будущность міра измнилась бы? ‘Реформація, снова подавленная, оставила бы старую систему мирно гнить своею гнилью. Не было бы поэтому ни протестантовъ, ни іезуитовъ. Не было бы ни янсенистовъ, ни Боссюэ, ни Вольтера, міръ, представлялъ бы иное зрлище’. Знали ли вы, что причиной появленія протестантской религіи во Франціи были опустошенія, произведенныя Карломъ V?

‘Эти ужасныя бдствія, униженіе и самопрезрніе, въ которыя впала Франція, стремительно повергли ее въ мистическое отчаяніе и обращеніе къ Богу, называемыя реформаціей’.

Механизмъ этихъ странныхъ утвержденій очевиденъ. Какая-нибудь идея внезапно входитъ въ эту столь чувствительную душу, приводитъ ее въ такое же смятеніе и восторгъ, какъ если бы это было видніе. На другаго человка она бы не подйствовала. Онъ преспокойно остался бы въ своемъ кресл, сталъ бы изслдовать гипотезу и, наконецъ, отвергнулъ бы ее, находя ее слишкомъ шаткою. На него же она дйствуетъ такъ же сильно, какъ явная истина, волненіе превращаетъ ее въ убжденіе, онъ чувствуетъ такъ горячо, что не можетъ не врить, причины сомннія уничтожены, онъ видитъ только свою мечту, и вотъ она доказана для него. Онъ утверждаетъ свою идею, какъ если бы она была дйствительна и видима, для него, въ самомъ дл, она дйствительна и видима, и онъ не могъ бы лучше видть ее, если бы въ этотъ моментъ она находилась предъ его глазами.!

Слишкомъ сильное волненіе препятствуетъ ему сомнваться, когда онъ обдумываетъ свои сочиненія. Слишкомъ сильное волненіе препятствуетъ ему быть яснымъ, когда онъ пишетъ. Ибо вообразите человка, чувствующаго слишкомъ глубоко: можетъ ли онъ принудить себя слдить, какъ логикъ и повствователь, за нитью событій, излагать эти послднія такъ, какъ они происходили, отражать прошедшее, какъ въ чистомъ зеркал, не прибавлять къ нему ни малйшей доли своего личнаго волненія, отршиться отъ самого себя, не проявляться въ своемъ разсказ? Напротивъ, онъ поминутно будетъ прерывать повствованіе, онъ будетъ перескакивать отъ одного столтія къ другому и отъ одной страны къ другой, чтобы отмчать неожиданныя сближенія, предъ которыми не останавливается его необузданная фантазія, онъ будетъ объяснять портретъ Маргариты портретомъ Фенелона, впутывать толкованіе текстовъ въ разсказъ о сраженіи, призывать Анкветиля Дюперрона и Эжена Бюрнуфа на помощь Рейхлину и Пику де-ла-Мирандодь, онъ будетъ пробгать въ своихъ внезапныхъ и изумительныхъ странствованіяхъ все царство фантазіи и вс области дйствительности, сбитаго съ толку читателя, который съ великимъ трудомъ тащится по земл и на большой расчищенной дорог подвигается тихимъ шагомъ, этого читателя онъ подниметъ съ собой въ воздушныя пространства и заставитъ его однимъ взмахомъ крыльевъ перелетать чрезъ горы и пропасти, оглушеннаго, ослпленнаго стремительностью своего полета и причудами своего путеводителя, и читатель, не понимая, гд онъ находится, будетъ неспособенъ къ воспринятію какихъ-либо ощущеній, кром неистовой быстроты своей непроизвольной скачки и огненнаго дыханія крылатаго генія, который увлекаетъ его за собой. Съ естественною послдовательностью событій исчезаетъ и ихъ естественная окраска. Они превращаются въ восклицанія, въ крики радости, въ кровавыя ругательства. Я только что говорилъ, что они образуютъ собою оду: легко ли понять оду? Возьмите песку, минераловъ, желза, известняку въ томъ вид, въ какомъ вы находите ихъ въ природ и въ какомъ вамъ представляютъ ихъ горы и долины, бросьте ихъ въ пылающее горнило, они загораются, трещатъ, расплавляются, пламя извивается и кружится, шипитъ и грохочетъ въ величественномъ освщеніи, которое бросаетъ багровый отблескъ на ревущій вертепъ. Это странный и ужасный хаосъ, гд вс породы измняются, вс формы смшиваются, гд не существуетъ ничего изъ того, что вы видли въ первоначальномъ состояніи, гд только глазъ химика можетъ узнать въ ихъ новомъ вид пережженые, превращенные или переработанные камни и металлы. Таково подобіе этой исторіи, необходимо упростить ее. Чтобы понять ее, надо лишить факты ихъ ораторской вншности, надо разорвать ихъ украшеніе, сверкающее аллегоріями и метафорами,— украшеніе, которое прикрываетъ и затемняетъ общія мысли, и превратить фантасмагорію образовъ въ простые разсказы я голыя разсужденія.

Я списываю начало IV главы и спрашиваю читателя, легко ли понять его сразу? Рчь идетъ о продаж индульгенцій и объ избраніи Карла У.

‘Если Плутусъ слпъ, какъ говорили, то онъ долженъ былъ сожалть объ этомъ. Эпоха, исторію которой мы разсказываемъ, могла бы порадовать его взоры. Счастливое расширеніе всякаго рода дятельности, казалось, имло единственною цлью распространеніе его владычества. Для него земля была вдвое увеличена. Для него, чрезъ него, рождаются три великія современныя явленія: бюрократія, дипломатія и банкъ, ростовщикъ, канцеляристъ, шпіонъ.

‘Будемъ откровенны, будемъ справедливы. И пусть боги древности сойдутъ съ своего престола. Довольно ненужныхъ тайнъ. Боле скромны и боле правдивы греческіе боги у Аристофана. Они добровольно вводятъ своего преемника, добраго Пдутуса. Они откровенно признаются, что безъ него умерли бы съ голоду. Меркурій покидаетъ свое божественное ремесло, которое не идетъ боле на ладъ, вмсто Олимпа, онъ отправляется въ кухню промываетъ кишки и говоритъ, какъ мудрецъ: ‘Гд намъ хорошо, тамъ и отечество’.

‘Это откровенно и ясно. Но какъ отвратительно современное лицемріе! Это усиліе согласовать старое и новое, зашивать и зачинивать финансовую хищность фанатическою жестокостью!’

Чтобы уяснить себ этотъ отрывокъ, надо, прежде всего, знать, и очень хорошо знать, Аристофана. А, между тмъ, многіе ли изъ читателей изучали Аристофана?

Затмъ надо съ давнихъ поръ умть обращаться съ идеями, чтобы догадаться, что эта аллегорія и эти миологическіе намеки просто-напросто означаютъ, что въ XVI вк потребность въ золот и могущество золота сильне, чмъ въ прежнее время.

Надо знать, кром того, древнюю и новую исторію, чтобы сразу понять это лирическое изображеніе фанатизма и алчности испанцевъ, алчности и терпимости древнихъ народовъ.

Надо, наконецъ, имть навыкъ къ стилю, чтобы не испугаться такого сильнаго, страннаго выраженія: зачинить фанатическою жестокостью финансовую хищность. И въ особенности надо имть умъ, отъ природы очень спокойный, ибо тотъ, кто поддастся энтузіазму и язвительному пылу этого отрывка, почувствуетъ смятеніе въ самой глубин души своей, и идеи потонутъ въ немъ подъ ощущеніями.

Между тмъ, весь этотъ томъ и вс томы Histoire de France написаны этимъ стилемъ. Мишле, безъ сомннія, пишетъ не для нсколькихъ ученыхъ любителей анализа. Онъ хочетъ убдить читающую публику, боле того — народъ. Онъ считаетъ исторію народною шкодой патріотизма и нравственности. Вроятно ли, чтобы съ этимъ способомъ изложенія онъ былъ понятъ рабочимъ, выходящимъ съ фабрики или въ вид отдыха раскрывающимъ книгу на своемъ станк?

Еще одно слово о стил. Онъ составленъ изъ преувеличеній. Чувствительность сдлалась у автора болзненною. Толчки, которые мы едва ощущаемъ, заставляютъ его вскрикивать. Многіе скажутъ даже, что онъ кричитъ намренно и по привычк. Эта горячка души изливается въ судорожныхъ выраженіяхъ. Онъ доводитъ до крайности избытокъ страсти. Онъ пишетъ не иначе, какъ маленькими, отрывистыми фразами, похожими на болзненные припадки. Я беру ихъ наудачу, ихъ цлыя тысячи. ‘Въ 1517 году возгорается споръ Ласъ-Казеса и Сепульведы, ужасный день, открывающій могилу, въ которую, ради золота, были брошены два міра, негры вслдъ за индйцами’. Нсколько дале, посл избранія Карла V: ‘Создано было чудовище: Испанія и Германія, прилпленныя другъ къ другу, и, лицомъ къ лицу, Торквемада противъ Лютера’. Эти фразы только сильны. Но, разъ, что сильное становится прекраснымъ, нтъ боле предловъ, и, наконецъ, впадаешь въ риторику и даже въ странности. Неужели это Мишле пишетъ въ вид вывода, изложивъ отвратительную грубость Франциска I и бгство Маргариты, эту неопредленную фразу, которая ничто иное, какъ фраза: ‘Земля побдила небо и принизила его до своего уровня’? ‘За неимніемъ идеи,— говоритъ Беранже,— онъ собирался написать оду’. Безъ сомннія, къ подобной од такъ неудачно переходитъ авторъ, разсказывая о смерти Цвингди: ‘Его другъ Миконій, чтобы спасти его сердце отъ оскорбленій, бросилъ его въ струи Рейна, рка древнихъ героевъ стала, благодаря этому, еще боле героической‘. Наконецъ, не любопытно ли видть историка, который, исчерпавъ вс выраженія, ищетъ метафоръ въ открытіяхъ современной физики и говоритъ стилемъ ‘Prcieuses’, что Гишарденъ описалъ прибытіе Бурбона и его наемниковъ настолько холодными чернилами, что въ нихъ могла бы замерзнуть ртуть! Только онъ способенъ набирать такіе контрасты и представлять воображенію маркиза Маскариль я Ге-Люссака, идущихъ рука въ руку.

Могъ ли онъ избжать этихъ пятенъ? Нтъ, къ несчастію, его талантъ находится въ зависимости отъ его недостатковъ. Онъ подобенъ живописцу, захватывающему съ палитры вмст съ ярко-красною краской отвратительное масло, которое замазываетъ и пачкаетъ его картину. Нашъ умъ, это — машина, такого же математическаго устройства, какъ часы. Если перевсъ оказывается на сторон такой-то пружины, то она ускоряетъ или портитъ движеніе другихъ, и впечатлніе, которое она имъ сообщаетъ, ускользаетъ отъ власти нашей воли, потому что оно и есть наша воля. Данный толчокъ увлекаетъ насъ, мы неотразимо идемъ по начертанному пути, и искусно устроенный автоматъ, составляющій наше существо, останавливается лишь для того, чтобы разбиться. Всемогущій двигатель у Мишле, это — та восторженная чувствительность, которую называютъ воображеніемъ сердца. Она даетъ ему краснорчіе, инстинктъ исторической правды, психологическій смыслъ, способность воскрешать души. Она съ равною неизбжностью возлагаетъ на него обязанность принимать сомнительныя гипотезы за непреложныя истины, превращать факты въ восклицанія, общія идеи въ аллегоріи, затемнять свой стиль, преувеличивать и искажать свои выраженія. Она ставить передъ нимъ, какъ модель и какъ владычицу, идеальную красавицу’ скорбную, страстную, нжную, съ ужасною или прелестною, порою божественною улыбкой, но болзненную и хромую. Счастливъ, однако, тотъ, у кого есть подобная красавица, кто можетъ въ нее врить и не утратилъ еще своей прежней вры, изучая механизмъ удивленія!

III.
Птица.

Бываютъ прекрасные солнечные дни, даже въ Париж, и иногда испытываешь желаніе отправиться въ десять часовъ утра въ Jardin des Plantes. Никого еще нтъ, животныя одни, мы находимся въ пріятномъ обществ. Между ламами и медвдями протекаетъ прозрачный ручей. Дв полоски воды, бгущія между втвями акацій, изливаются въ маленькое озеро, поднимая длинныя, свтлыя струйки. Лоснящіяся утки, съ причудливыми очертаніями, съ великолпными перьями, крякаютъ въ немъ и плещутся ногами и крыльями. Нумидійскій журавль, тонкій и деликатный, приближается, какъ застнчивая двица, и тревожно присматривается къ этой бурной забав. Чахлая цапля выбираетъ своимъ остроконечнымъ клювомъ червяковъ, извивающихся въ тин, потомъ, стоя на одной ног, глядитъ съ покорнымъ видомъ впередъ, сама не зная на что. Цлые флоты азіатскихъ гусей важно пристаютъ къ берегу. Веселыя чайки взлетаютъ, вспархиваютъ, говорливыя, неутомимыя, неистово ныряя, покрывая брызгами весь прудъ, он кувыркаются, болтаютъ, барахтаются въ вод и песк, даже между ногъ черныхъ быковъ, своихъ добрыхъ друзей, даже на втвяхъ молодыхъ наклоненныхъ изъ, начинающихъ одваться пушистою зеленью. На самой вершин деревьевъ чирикаютъ воробьи, изъ глубины сада доносится глухой шумъ: крики ягнятниковъ, клохтанье куръ, пискъ фазановъ, дергачей, жаворонковъ, пніе пвчихъ птицъ, отдаленный хоръ всего крылатаго міра, собраннаго со всхъ концовъ свта, хохлатыхъ, перепончатыхъ птицъ,— птицъ, населяющихъ воду, воздухъ и землю,— птицъ, каркающихъ и поющихъ,— всхъ этихъ пернатыхъ, душа которыхъ трепещетъ при вид скользящаго свта, прекрасныхъ струящихся водъ, молодыхъ раскрывающихся побговъ, растительнаго сока, заставляющаго распускаться красныя почки, весенней жизни, украшающей землю цвтами и проникающей вмст съ сладостнымъ воздухомъ въ самую глубину ихъ сердца. Черезъ часъ приходится удаляться. Вотъ идетъ непріятное двуногое созданіе — человкъ, подагрики, ребятишки, солдаты и служанки. Но, вернувшись въ свою комнату и открывъ эту книгу, мы можемъ вообразить себ, что снова находимся передъ прудомъ, въ обществ цапли, соловья и лебедя. Она стоитъ птичника и музея. Какимъ образомъ Мишле сдлался естествоиспытателемъ? По вол случая, по доброт сердечной и по чувству товарищества. Будучи самъ болнъ и ухаживая за больною особой, онъ вмст съ ней любовался окружающею природой. Соловей, реполовъ въ его комнат, куры на двор, вороны, ласточки подъ крышей обратили его взоры къ птицамъ. Ееводьно онъ полюбилъ ихъ и, вотъ, вступается за ихъ права, е Что надо сдлать, чтобъ защитить ихъ? Представить птицу какъ душу, показать, что она личность. И такъ, птица, одна только птица — это вся книга, но во всхъ видоизмненіяхъ своей судьбы, привыкающая и примняющаяся къ тысяч земныхъ условій, къ тысяч предназначеній крылатой жизни… Такою предстала она намъ въ своей горячей иде,— иде первоначальнаго союза, созданнаго Богомъ между твореніями, завта любви, положеннаго всеобщею матерью между своими дтьми’.

Мишле, слдовательно, остается здсь въ своей сфер. Это произведеніе, исполненное поэтической психологіи, не противорчигь другимъ, оно ихъ дополняетъ. Историкъ, котораго вы знаете, проглядываетъ въ естествоиспытател, котораго вы открываете. Книга о Птиц ничто иное, какъ глава, прибавленная къ книг о Авторъ не покидаетъ своего поприща, онъ расширяетъ свое поприще. Онъ вступался за слабыхъ, простыхъ, за дтей, за народъ,— онъ вступается за животныхъ и за птицъ.

Нтъ философіи, боле соотвтственной его генію. Этотъ геній — страстное вдохновеніе, чрезвычайная поэтическая чувствительность, способность открывать душевныя движенія и, испытывая ихъ, познавать существа, превращаясь въ нихъ. Для него наука и исторія — не произведенія анализа, а произведенія инстинкта. Вмсто того, чтобъ утверждать фактъ за фактомъ съ осмотрительностью, разсуждать шагъ за шагомъ, доказывать каждое предложеніе, установлять правильныя классификаціи, медленно выводить общіе законы, отмчать ихъ посредствомъ сухихъ формулъ и двадцать разъ проврять ихъ съ сомнніями скептика,— вмсто того, чтобы кропотливо исправлять каждое выраженіе, стараясь достигнуть совершенной точности,— онъ бурно входитъ въ исторію съ криками гнва или энтузіазма, разгадывая характеръ по одному слову, судя о человк по портрету, горячій другъ или ожесточенный врагъ своихъ дйствующихъ лицъ, руководствуясь своими симпатіями и чувствомъ раздраженія, прибгая, вмсто критики, къ лирическому восторгу оды и устремляясь къ истин путемъ душевнаго волненія. Другіе отстраняютъ страсть, какъ завсу, онъ принимаетъ ее, какъ свтъ. Другіе отвергаютъ инстинктъ, какъ слабость, онъ соблюдаетъ его, какъ силу. Другіе избгаютъ дифирамба, какъ обманщика, онъ отдается ему, какъ носителю откровенія.

Отсюда его философія и философія этого произведенія. Каждый изъ насъ создаетъ свою философію по своему подобію. Каждый предписываетъ наук привычки своей мысли. Каждый предлагаетъ міру идеалъ, который ставитъ себ самому. Каждый навязываетъ природ потребности, которыя носитъ въ себ самомъ. Для Мишле инстинктъ служитъ методомъ, вотъ почему онъ прославляетъ инстинктъ вчера въ народ, сегодня въ животныхъ. Онъ принижаетъ разсужденіе и анализъ, онъ возвышаетъ произвольное врованіе и необдуманное прорицаніе. Вчера онъ предпочиталъ здравый смыслъ крестьянина теоріямъ ученаго и требовалъ, чтобы народъ высказалъ правду о французской революціи. Сегодня онъ негодуетъ противъ тхъ, кто считаетъ инстинктъ слпою силой, кто не видитъ, ‘насколько этотъ разумъ въ зачатк мало разнится въ природ отъ высокаго разума человческаго’, кто не уметъ распознать въ птиц генія воднаго, художника, музыканта, способности учить и поучаться, глубокой любви, самоотверженія, мужества, лучшихъ чувствъ и лучшихъ силъ нашей души, наконецъ, кто не уметъ распознать въ нихъ души, родственной нашей. Для Мишле симпатія служитъ талантомъ, вотъ почему онъ прославляетъ симпатію, вчера — симпатію между людьми, сегодня-симпатію между людьми и животными. Онъ ненавидитъ гордость, жестокость, одинокую жизнь. Онъ превозноситъ доброту, братство, жизнь общественную. Вчера онъ называлъ отечество ‘великою дружбой’, провозглашалъ, что долгъ человка состоитъ въ самоотверженіи и любви, призывалъ враждующіе классы къ примиренію, давалъ девизомъ будущей революціи не гордую свободу, не нивелирующее равенство, но великодушное братство. Сегодня онъ пытается установить миръ между птицами и человкомъ, показывая, что многія изъ нихъ — наши слуги, почти вс — ваши союзники и друзья, что эти юныя души, едва очерченныя, дтскія, должны быть какъ сестры для нашей души, и что назначеніе человка, еще жестокаго и грубаго, это — возсоединить всхъ живущихъ въ великую республику дыханіемъ всеобъемлющей любви.

Даетъ ли истину эта философія? По меньшей мр она представляетъ талантъ. Если она не соотвтствуетъ наук, то она соотвтствуетъ поэзіи. Если она не творитъ ученыхъ, то она творитъ художниковъ. Какой даръ познавать вс чувства, проникать въ душу всхъ существъ, воспроизводить въ тсной оболочк своего ‘я’ вс формы жизни и безконечное разнообразіе вселенной! Этотъ даръ кажется великимъ уже тогда, когда онъ примняется къ возсозданію мыслей и страстей человческихъ, столь простыхъ, обыкновенныхъ, которыя мы видимъ въ себ самихъ и которыя не имютъ для насъ прелести новизны. Насколько же этотъ даръ возвышается, когда его прилагаютъ къ тому, чтобы уяснить душу безмолвныхъ существъ, отдленныхъ отъ насъ бездной видовъ, открыть таинственную жизнь животныхъ, лсовъ и волнъ!

Прежде всего, птицы-рыбы, пингвины, неподвижно стоящіе длинными рядами на ледяныхъ островахъ, среди остроконечныхъ кристалловъ южнополярныхъ странъ. ихъ вертикальному положенію, по блому цвту, перемшанному съ чернымъ, можно было бы принять ихъ за многочисленныя толпы дтей въ блыхъ передникахъ. Эти старшіе сыны природы, хранящіе тайну древнихъ вковъ превращенія, показались первымъ людямъ, увидавшимъ ихъ, странными іероглифами. Своимъ кроткимъ, но столь же тусклымъ и блднымъ взоромъ, какъ ликъ океана, они какъ бы смотрли на человка, младшее дтище планеты, изъ глубины своей древности’. У другихъ крыло постепенно развивается, увеличивается, становится воздушнымъ, птица уже не плаваетъ, она летаетъ, и вы видите красивыхъ морскихъ чаекъ, невозмутимо парящихъ надъ волнами Бискайскаго моря, между тмъ какъ морская зыбь, все возрастая по мр удаленія отъ Америки, съ ропотомъ взбирается по отлогостямъ берега. ‘День или ночь, югъ или сверъ, море или берегъ, мертвая или живая добыча, для нихъ все одно. Пользуясь всмъ, всюду чувствуя себя привольно, он безцльно носятъ между волнами и небомъ свой блый парусъ. Измнчивый втеръ, поворачивающій въ разныя стороны, для нихъ всегда попутный втеръ, дующій туда, куда он хотли летть’. Ихъ свтлый и холодный взоръ напоминаетъ цвтомъ Сверное море, срое, равнодушное. ‘Что говорю я? Это море боле, чмъ он, способно къ волненію. Подъ блднымъ ликомъ старика Океана, угрюмаго, гнвнаго, часто какъ бы проносится цлый рядъ мыслей. Его дочери, морскія чайки, кажутся мене живыми существами, нежели онъ’.

Гораздо выше, ‘первый изъ крылатой породы, отважный мореплаватель, никогда не свертывающій своего паруса, властелинъ бури, презирающій вс опасности’, морской орелъ раскачиваетъ свое маленькое тльце на огромныхъ крыльяхъ и отъ Европы до Америки несется съ быстротою молніи, такимъ ровнымъ полетомъ, что кажется спящимъ. Безъ сомннія, Мишле, когда писалъ эти строки, не разъ воображалъ себя птицей. Онъ желалъ этой награды естествоиспытателю Уильсону. Какъ-то, слушая пніе малиновки, онъ сказалъ: ‘Я самъ, крылатый въ это мгновеніе, вторилъ ея грезамъ’. Онъ бесдовалъ съ животными, какъ древніе брамины, однажды, видя меланхолическую цаплю, которая, стоя на одной ног, созерцала въ тусклой вод свой тощій образъ, онъ сталъ допрашивать эту мечтательницу:

‘Я обратился къ ней издали съ слдующими словами, которыя ея тонкій слухъ воспринялъ въ точности: ‘Другъ рыболовъ, не скажешь ли ты мн (не покидая своего поста), почему, всегда столь печальный, ты кажешься еще печальне сегодня? Твоя добыча ускользнула отъ тебя? Слишкомъ проворная рыбка обманула твой взоръ? Насмшливая лягушка, можетъ быть, дразнитъ тебя изъ глубины струи?’

‘Нтъ, ни рыба, ни лягушка не смялись надъ цаплей… Но цапля сама смется надъ собой, презираетъ себя, углубляясь въ мысль о томъ, чмъ была ея благородная порода, раздумывая о птиц прежнихъ дней…

‘Земля была нашимъ владніемъ, царствомъ водяныхъ птицъ въ тотъ переходный вкъ, когда, юная, она выплывала изъ водъ. Время битвъ, борьбы, но изобильнаго существованія. Всякая цапля добывала себ пищу. Не было нужды ни поджидать, ни преслдовать: добыча преслдовала охотника, она шипла, квакала со всхъ сторонъ. Тысячи существъ неопредленнаго вида, птицы-жабы, крылатыя рыбы, опустошали плохо проведенныя границы двухъ стихій. Что сдлали бы вы, слабыя созданія вселенной, явившіяся подъ конецъ творенія? Птица подготовила вамъ землю. Исполинскія сраженія были даны огромнымъ чудовищамъ, дтямъ тины, дитя воздуха, птица, приняла гигантскіе размры. Если ваши неблагодарныя исторіи не сохранили обо всемъ этомъ никакого воспоминанія, то великая исторія Бога повствуетъ объ этомъ изъ глубины земли, куда она сложила побжденныхъ, побдителей, чудовищъ, истребленныхъ нами, и того, кто уничтожилъ ихъ.

‘Ваши лживыя сказки толкуютъ вамъ о человческомъ Геркулес. Что сдлалъ бы онъ съ своею палицей противъ плезіозавра? Кто сталъ бы ожидать, лицомъ къ лицу, этого ужаснаго левіафана? Тутъ требовался полетъ, сильное, неустрашимое крыло, которое съ непомрной высоты бросало бы, приподнимало и вновь бы несло Геркулеса-птицу, тутъ нуженъ былъ орелъ въ двадцать футовъ вышины и пятьдесятъ футовъ ширины, безпощадный охотникъ, который, господствуя надъ тремя стихіями,— въ воздух, въ вод, въ глубокой тин,— неустанно преслдовалъ дракона’.

Пожираемый этою гигантскою борьбой, онъ уменьшился, когда уменьшилась влажная стихія. Птицы, населявшія тину, съ длинными, какъ ходули, ногами, незамтно исчезли. Ихъ братья, пеликаны, лебеди, становятся рдкими. ‘Напрасно стали бы искать блые флоты, покрывавшіе своими парусами воды Минчіо, болота Мантуи, оплакивавшіе Фаэтона подъ тнью его сестеръ, или, въ своемъ величественномъ полет, преслдуя звзды гармоническимъ пніемъ, приносившіе имъ имя Вара’.

Нжность поэта оживотворяетъ его созданія. Этотъ поэтъ любитъ ихъ, слишкомъ любитъ. Соловей — богъ въ его произведеніи, а Мишле — его пророкъ. Слушая его, онъ имлъ виднія, точь въ точь какъ Магометъ. По поводу соловья онъ пишетъ діалоги, похожіе на діалоги въ коран. Онъ видитъ, какъ пролетаетъ соловей, робкій, безмолвный, въ своемъ темномъ одяніи, подъ краснющею осеннею листвой. Зачмъ ты улетаешь? Отчего не остаешься ты въ Прованс, въ ущельяхъ, гд мягкое зимнее солнце такъ же нжно свтитъ, какъ и въ прекраснйшіе весенніе дни?

‘Нтъ, я долженъ улетть. Другіе могутъ оставаться: имъ нечего длать на восток. Меня же призываетъ моя колыбель, я хочу снова увидать это ослпительное небо, эти свтлыя и красивыя развалины, гд пли мои предки, я хочу прикоснуться къ моей первой любви, азіатской роз, я хочу погрузиться въ солнечные лучи… Тамъ тайна моей жизни, тамъ плодотворное пламя, въ которомъ возродится моя пснь, мой голосъ, моя муза, это — свтъ’.

Онъ улетаетъ, и вотъ онъ у воротъ Италіи, предъ холодными и блыми Альпами, населенными всми воздушными хищниками, которые поджидаютъ его.

‘Онъ останавливается у входа, надъ дружественнымъ, хорошо мн извстнымъ домомъ, или въ священномъ лсу Charmettes, начинаетъ раздумывать и говоритъ себ: ‘Если я пролечу днемъ, то они вс здсь: они знаютъ, какое теперь время года, орелъ набросится на меня, и я погибну. Если я пролечу ночью, филинъ, сычъ, цлое войско ужасныхъ привидній съ глазами, расширяющимися во мрак, схватитъ меня, отнесетъ своимъ дтенышамъ… Увы! что длать мн? Я попытаюсь избжать и ночи, и дня. Въ темные часы утра, когда громадное, свирпое созданіе, не умющее свить себ гнзда, ослабваетъ и зябнетъ въ сво* енъ холодномъ и сыромъ убжищ, я пролечу незамченный… И еслибъ даже оно увидало меня, я пролечу, прежде чмъ оно успетъ привести въ движеніе тяжелый снарядъ своихъ мокрыхъ крыльевъ.

‘Хорошо разсчитано. Однако-жь, происходитъ множество случайностей. Вылетвъ среди ночи, въ этой безконечной Савой онъ можетъ натолкнуться на восточный втеръ, который устремляется изъ тснинъ на встрчу ему, задерживаетъ его, разбиваетъ его усилія и его крылья… Боже! насталъ уже день… Эти угрюмые исполины, уже въ октябр облекшіеся въ блые плащи, показываютъ на необозримыхъ снгахъ своихъ черную точку, летящую съ неимоврною быстротой. Какой у нихъ уже унылый и зловщій видъ, у этихъ горъ, подъ громаднымъ саваномъ, который стелется длинными складками. Какъ ни неподвижны ихъ остроконечныя вершины, подъ собой и вокругъ себя он создаютъ вчное смятеніе, бурныя, враждебныя другъ другу теченія, которыя борются между собой и порой бываютъ такъ яростны, что приходится остановиться. Если я спущусь ниже, потоки, завывающіе во мрак, шумомъ своимъ какъ бы грозящіе все потопить, увлекутъ меня своимъ вихремъ. Если я поднимусь къ высокимъ и холоднымъ областямъ, которыя начинаютъ озаряться, я самъ добровольно предамъ себя гибели, отъ инея застынутъ мои крылья, остановится мой полетъ’.

Разв это не цлая драма? Кто не тронется мученіями бднаго маленькаго путника, затерявшагося среди снжныхъ бурь? Кому не представится въ этомъ волшебномъ описаніи осень въ горахъ, черныя бездны ущелій, гд ползутъ тучи, безплодные хребты, освщающіеся на вар печальною, оледенлою улыбкой? Драма кончается одой — гимномъ, соловья. То, что онъ воспваетъ, это — его любовь, его горе, его радости, его нескончаемыя надежды. Бюффонъ отмтилъ, расточивъ множество возвышенныхъ словъ, рулады, переливы, трели, арпеджіи его пнія. Хорошій наблюдатель, внимательный аналистъ, онъ опредлилъ вс процессы этого голоса, его взору была доступна лишь вншняя сторона гимна. То, что доступно взору Мишле, это — внутренній источникъ, это — музыкальная страсть, это — творческая душа. ‘Соловей видитъ лса, любимый предметъ, который преображаетъ ихъ, онъ видитъ его нжную живость и тысячу прелестей пернатой жизни, которыхъ наша жизнь не можетъ замнить. Онъ говоритъ съ ней, она отвчаетъ ему, онъ беретъ на себя дв роли: сильному мужскому и звучному голосу онъ возражаетъ нжными, слабыми криками. Что дале? Я нисколько не сомнваюсь въ томъ, что ему представляются уже восторги его жизни, нжная задушевность гнзда, бдный маленькій домикъ, который былъ бы его небомъ. Приблизьтесь, это любовникъ, но удалитесь, это богъ. Мелодія, здсь трепещущая и звучащая горячимъ призывомъ къ чувствамъ, тамъ разростается и расширяется дйствіемъ легкаго втерка, это благоговйное пніе, наполняющее весь лсъ. Вблизи рчь шла о гнзд, о возлюбленной, о сын, который долженъ родиться, но издали эта возлюбленная уже иная, сынъ — иной: это природа, мать и дочь, вчная возлюбленная, воспвающая и прославляющая себя, это безконечность любви, которая любитъ во всхъ и голосъ которой слышится во всхъ, это умиленныя чувства, священныя пснопнія, благодаренія, которыми обмниваются земля и небо’. Вотъ тотъ глубокій, страстный, мистическій пантеизмъ, къ которому приводитъ этотъ талантъ, которымъ кончается эта философія. Художникъ во всемъ видитъ любовь и жизнь. На самой низшей ступени бытія инертныя вещества сливаются одно съ другимъ подъ вліяніемъ неотразимой силы химическаго сродства, стремясь съ пламенною жаждой къ тмъ, которыя должны преобразить и дополнить ихъ существованіе, и міръ, кажущійся неподвижнымъ, есть непрерывное, таинственное, невидимое сочетаніе тлъ, направляемыхъ другъ къ другу силой слпаго желанія. Скрытая воля, прикрпляющая къ земл тяжелый камень и удерживающая вокругъ солнца планетную систему, развиваясь въ растеніи вслдствіе боле сложныхъ потребностей и боле искусной работы, еще прозябаетъ въ немъ, заключенная въ матерію, и распространяется только вмст съ организмомъ, который она составляетъ и поддерживаетъ. Освобожденная въ животномъ, она обитаетъ въ немъ, въ образ инстинкта и сновиднія. Въ человк она превращается въ идею, и поэтъ, видя черезъ нее всеобщее родство предметовъ, узнаетъ безконечную душу, безсмертную создательницу, великую мать, безпрерывно заботящуюся о томъ, чтобы выводить живущихъ на дневной свтъ. Въ глубин лсовъ, въ лтніе дни, когда душистыя испаренія поднимаются въ воздух, когда долгій шепотъ листьевъ, птицъ, наскомыхъ наполняетъ слухъ, когда густой воздухъ опьяняетъ, какъ вино, и облако свта окутываетъ хребетъ холмовъ, мы испытываемъ желаніе, подобно ему, слить вс предметы въ одно существо, и понимаемъ, что художникъ, передъ которымъ мелькнулъ ликъ вчной богини, угадалъ, что она называется Любовью.

Пусть предается онъ своей восторженной чувствительности, своей страстной симпатіи, своему нервному волненію: вмст съ животными онъ воскреситъ бездушныя существа. Съ мыслью птицъ онъ намъ покажетъ мысль деревьевъ и камней. Какіе пейзажи! и насколько сердце лучшій живописецъ, чмъ глава! Напрасно вашъ умъ былъ бы зеркаломъ, въ которомъ вы видли бы точную форму каждаго очертанія и точный оттнокъ каждаго цвта. Напрасно вы будете называть мн зеленый и синій цвта, ломаную и извилистую линіи. То, что вы мн покажете, незначительно. Вы должны открыть чувство подъ формой, которая выражаетъ его, и единственное средство вызвать во мн образы, это — возбудить во мн душевныя движенія. Если мы видимъ пейзажи Мишле, то потому,что мы ихъ чувствуемъ, и онъ ихъ чувствуетъ. Онъ ихъ чувствовалъ, когда описывалъ свой нантскій холмъ, простирающійся между срыми водами Вандеи и желтыми — Бретани, старинный заброшенный садъ съ длинными грабовыми аллеями и красными вишневыми деревьями, гд дождевая вода, не находя истока, питаетъ роскошную зелень, густыя высокія травы, пышную запущенную растительность, ‘мягкую плсень, которая всюду расползается подъ влажнымъ, теплымъ и нжнымъ небомъ’. Онъ чувствовалъ ихъ, когда рисовалъ эти американскія болота, широкіе заливы, замкнутые въ спокойныхъ водахъ, гд отпрыски кедровъ погружаютъ свои корня въ тихо волнующуюся тину, распространяя подъ своими перескающимися стрлами зловщій сумракъ. Но настоящая родина этого пламеннаго воображенія, это — страна солнца, раскаленная область земнаго шара, пожирающая природа тропиковъ, его горячность, его лихорадочная концентрація представляютъ подражаніе ея безумной энергіи, ея необычайныхъ крайностей. Мери тоже изобразилъ ее, но его богатое воображеніе и энтузіазмъ не могутъ сравниться съ болзненнымъ и нервнымъ упоеніемъ, съ припадками судорожной поэзіи, съ трепещущими фразами, съ короткими словами, бросаемыми, какъ огненныя стрлы, съ трескомъ молній, которыя здсь вспыхиваютъ. Художникъ говоритъ объ этихъ наскомыхъ, ожесточенныхъ охотникахъ, ненасытныхъ, обжорливыхъ, возбужденныхъ, раздраженныхъ жаромъ, множествомъ возбуждающихъ пряностей и острыхъ веществъ, которыя распложаются въ двственныхъ лсахъ, ‘гд все говоритъ вамъ о жизни, гд кипучее горнило природы находится въ вчномъ броженіи’.

‘Здсь и тамъ ихъ живой мракъ сгущается тройнымъ сводомъ, образуемымъ и исполинскими деревьями, и переплетающимися ліанами, и тридцати-футовыми злаками съ широкими и великолпными листьями. Мстами эти злаки опускаются въ старую, первобытную тину, между тмъ какъ на сто футовъ выше, поверхъ глубокой тьмы, горделивые и могучіе цвты любуются собою въ знойномъ солнц.

‘Въ прогалинахъ, въ узкихъ проходахъ, куда проникаютъ его лучи, сверкаютъ, неумолкаемо жужжатъ жуки, бабочки, медососы и колибри, одушевленные и подвижные алмазы, находящіеся въ вчной сует. Ночью еще боле изумительное зрлище. Начинается волшебная иллюминація свтящихся мухъ, которыя милліардами милліоновъ производятъ причудливые арабески, страшные, блестящіе призраки, огненныя магическія письмена. Среди всего этого великолпія внизу копошатся темныя существа, грязный міръ каймановъ, водяныхъ змй. На стволахъ огромныхъ деревьевъ висятъ и какъ бы летаютъ фантастическія орхидеи, любимыя дочери лихорадки, дти испорченнаго воздуха, странныя растительныя бабочки. Въ этихъ смертоносныхъ пустыняхъ он наслаждаются гнилыми міазмами, погружаются въ нихъ, упиваются смертью, которая составляетъ ихъ жизнь, прихотью своихъ неслыханныхъ красокъ изображаютъ опьяненіе природы.

‘Не увлекайтесь, берегитесь, чтобы ваша отяжелвшая голова не поддалась очарованію. Вставайте, вставайте! Въ самыхъ разнообразныхъ формахъ опасность окружаетъ васъ. Желтая лихорадка скрывается подъ цвтами и votito nero. У вашихъ ногъ ползаютъ гады. Если бы вы поддались утомленію, безмолвное войско безпощадныхъ анатомовъ овладло бы вами и посредствомъ милліона ланцетовъ сдлало бы изъ всхъ вашихъ тканей чудесное кружево, газъ, дуновеніе, ничто.

‘Какъ! это вы, одушевленные цвты, крылатые топазы и сапфиры, вы будете моими избавителями? Ваша спасительная жадность, ожесточенно стремящаяся къ очищенію этого преизобилующаго и необычайнаго плодородія, одна только длаетъ доступнымъ входъ въ эту опасную волшебную область’.

Т, къ кому о|ъ здсь обращается, его братья. Колибри, медососъ — живое подобіе его генія. Онъ обладаетъ ихъ ослпительнымъ блескомъ, ихъ безумною страстью, ихъ быстротою, ихъ пыломъ, ихъ крыльями. Онъ заставляетъ умолкнуть критику и самъ изображаетъ себя въ слдующемъ портрет:

‘Жизнь у этихъ крылатыхъ огней такъ горяча и такъ сильна, что презираетъ вс яды. Взмахи ихъ крыльевъ такъ живы, что глазъ не можетъ воспринять ихъ, медососъ кажется неподвижнымъ, совершенно инертнымъ. Безпрерывное ‘гуръ! гуръ!’ исходитъ изъ него, пока стремглавъ онъ не погрузитъ своего клюва, остраго, какъ кинжалъ, сперва въ одинъ цвтовъ, потомъ въ другой, извлекая соки, а вмст съ ними и маленькихъ наскомыхъ, все это такимъ быстрымъ движеніемъ, которое нельзя сравнить ни съ чмъ, жаднымъ, гнвнымъ движеніемъ, въ высшей степени нетерпливымъ, порою доходящимъ до ярости — противъ кого? Противъ большой птицы, за которою онъ гонится, которую безпощадно преслдуетъ, противъ цвтка, уже попорченнаго, которому онъ не прощаетъ, что тотъ не дождался его. Онъ съ озлобленіемъ набрасывается на него, уничтожаетъ его, пускаетъ по втру его лепестки.

‘Листья поглощаютъ, какъ извстно, яды, находящіеся въ воздух, цвты ихъ вторично всасываютъ. Эти птицы питаются цвтами, этими дкими цвтами, ихъ жгучими и острыми соками, въ дйствительности ядами. Эти кислоты какъ бы даютъ имъ и ихъ рзкій крикъ, и вчное безпокойство ихъ гнвныхъ движеній. Они, быть можетъ, боле непосредственно, нежели солнечный свтъ, содйствуютъ ихъ окраск въ т странные переливы, которые скоре напоминаютъ сталь, золото, драгоцнные камни, чмъ перья и цвты’.

И мы тоже скажемъ, что не свтъ искусства и не чувство красоты окрашиваютъ этотъ стиль, а_у пожирающая страсть, которою онъ упивается и воспламеняется. Другаго она лишила бы разсудка, его она одаряетъ геніемъ, и безпрерывное напряженіе нервной системы, вмсто того, чтобъ изнурить его, питаетъ его силы.

Отсюда эти странныя формы рчи, которыя кажутся нарушеніемъ синтаксиса и ниспроверженіемъ грамматики. Когда онъ длаетъ ошибки въ язык, онъ ихъ длаетъ съ сознаніемъ, почти всегда основательно. Никто боле его не овладлъ въ такой степени языкомъ. Скажутъ, что онъ извратилъ его, это значитъ, что онъ передлалъ его на свой ладъ. Онъ говоритъ иначе, чмъ другіе, потому что мыслитъ иначе, чмъ другіе. Его фраза сокращается, чтобъ сравниться съ концентраціей его мысли. Глаголъ покидаетъ ее, исчезаетъ. Пущенная съ быстротою стрлы, какъ откровеніе, она перескакиваетъ черезъ него, чтобы летть скоре. Она то принимаетъ тяжеловатый видъ и вся состоитъ изъ перестановокъ словъ, то небрежна и состоитъ изъ повтореній. Она передаетъ идею такъ, какъ она является, подражая естественному движенію ума и неровному усиленію вдохновенія. ‘Эти птицы, — только что говорилъ онъ,— питаются цвтами, этими дкими цвтами, ихъ жгучими и острыми соками, въ дйствительности ядами’ {‘Ces oiseaux vivent des fleurs, de ces pntrantes fleurs, de leurs sucs brlants et cres: en ralit, de poisons’.}. Три раза первоначальное слово исправлено, развито. Поставьте вмсто этого: ‘Эти птицы живутъ въ цвтахъ, питаясь острыми и жгучими соками, которые ядовиты’. Вы съ перваго разу написали окончательное выраженіе, но вы не выразили колебаній и страстныхъ порывовъ ума, который ищетъ и находитъ. Въ другомъ мст, для того, чтобы выразить движеніе, онъ принужденъ употребить одинъ предлогъ вмсто другаго. ‘La longue belette s’insinue au nid sans frler une feuille’ (Длинная ласочка вкрадывается въ гнздо, не задвъ ни одного листочка). Еслибъ онъ поставилъ: ‘La longue belette s’insinue dans le nid’, фраза не была бы подражаніемъ дйствію животнаго. Для передачи чувствъ ощущеніями, для подтвержденія впечатлній души, впечатлнія слуха, онъ является художникомъ даже въ предлогахъ и членахъ: нтъ стиля боле подражательнаго. ‘Le chant-hut vole d’une aile silencieuse, comme toupe de ouate’ (Сова летитъ безмолвнымъ крыломъ, какъ бы подбитымъ ватой). Благодаря этимъ подавленнымъ гласнымъ, сталкивающимся между собою, фраза скользитъ такъ же безмолвно, какъ птица. У него порядокъ словъ не грамматическій, а логическій порядокъ. Онъ отмчаетъ различныя части своего виднія по мр того какъ он проходятъ въ немъ, поочередно, и построеніе обозначаетъ ихъ послдовательность. Обратите лучше вниманіе на эту фразу: ‘Но пасмурная погода проясняется, снова появляется день, я вижу маленькую голубую точку на неб. Счастливая и ясная область, хранившая миръ надъ грозой. Въ этой голубой точк царственно плыветъ маленькая птица съ громаднымъ крыломъ, на высот десяти тысячъ футовъ. Морская чайка?— Нтъ: крыло черное. Орелъ?— Нтъ: птица маленькая’ {Mais le temps noir же dissipe, le jour reparat, je vois un petit point bleu dans le ciel. Heureuse et sereine rgion qui gardait la paix au-dessus de l’orage. Dans ce point bleu, royalement, un petit oiseau d’aile immense nage dix mille pieds de haut Goland? Non: l’aile est noire. Aigle? Non: l’oiseau est petit’.}. ‘Счастливая’ должно быть первымъ словомъ, потому что первое преобладающее движеніе, это — порывъ счастія. Тою же причиной объясняется обратное построеніе слдующей фразы. Что касается этихъ словъ: ‘орелъ? морская чайка?’, то это вопросительные крики, которыхъ нельзя было отмтить иначе. Другое мсто, касающееся ласточекъ, показываетъ, какъ сокращеніе фразы и положеніе слова вводятъ ощущеніе въ душу и въ зрніе. ‘Souvent elles же prcipitaient tombant presque, rasant la terre, mais si vite releves, qu’on les aurait crues lances d’un resort ou dardes d’un arc’ (Часто он устремлялись, падая почти, задвая землю, но такъ быстро приподнимаясь, что можно было подумать, что он пущены пружиной или изъ лука). Правильный писатель раздлилъ бы фразу посл слова ‘terre’ и фраза, потерявшая свою безпрерывность, не выразила бы уже безпрерывности полета. Послдній слогъ ‘presque’, нмой и усченный, изображаетъ съ удивительною силой паденіе, внезапно остановленное, если бы было поставлено ‘par un ressort, par un arc’, то исчезъ бы весь подражательный полетъ. Сверхъ всего этого, его фраза — пніе. Всякій поэтъ — музыкантъ. Этотъ же, другъ Виргилія, боле музыкантъ, чмъ другіе. Ему необходимо убаюкивать свою мысль мрными звуками періода, и мелодія, которую онъ встрчаетъ или которую развиваетъ, печальная или нжная, придаетъ мечтательность иде и поэзію страсти.

Я отмтилъ много отрывковъ, которые показались бы изумительными въ другомъ,— наивныя странности германскаго пантеиста, уподобленіе птицъ Мессіи, ‘участіе ихъ въ божественномъ преимуществ Святаго Духа быть вездсущими’, благословенія, посылаемыя тюленямъ, порывы зависти по поводу китовъ, множество воззваній, криковъ, восторговъ, изступленіе факира, безволіе нервной женщины, привычку думать громко и слишкомъ громко. Должно ли порицать эти крайности? Красоты искупаютъ ихъ и безъ этихъ крайностей ихъ бы не было, его страсть составляетъ его геній. Притомъ же, этотъ видъ ума есть типъ, онъ иметъ право существовать наравн со всякимъ другимъ, то, что было бы въ иномъ случа безуміемъ, у него является разумомъ. Каждый типъ хорошъ такъ, какъ онъ есть, въ мір мыслящемъ, какъ и въ мір животномъ. Его совершенство и его законъ заключаются въ развитіи его бытія, и если когда-нибудь былъ умъ, совершенный въ своемъ род, такъ это умъ Мишле. Никто не ставитъ въ упрекъ цапл ея длинныхъ, тонкихъ ногъ, ея худаго тла, ея созерцательной и неподвижной позы. Никто не порицаетъ въ приморской ласточк огромныхъ крыльевъ, короткихъ йогъ: эта худоба — красота въ цапл, эта несоразмрность — красота въ приморской ласточк. И та, и другая обнаруживаютъ идею природы, и дло естествоиспытателя постигнуть ихъ, а не осмивать. Критикъ — естествоиспытатель души. Онъ принимаетъ ея различныя формы, онъ не осуждаетъ ни одной изъ нихъ и описываетъ вс, онъ полагаетъ, что страстное воображеніе столь же законная и чудная сила, какъ метафизическая способность или ораторское дарованіе, вмсто того, чтобы съ презрніемъ отбросить его, онъ осторожно его расчленяетъ, онъ опредляетъ ему мсто въ одномъ музе съ другими и наряду съ другими, онъ радуется при вид разнообразія природы, онъ не требуетъ отъ нея, чтобъ ‘на уменьшилась, подчинилась власти противуположныхъ силъ, сдлалась разумною и осмотрительною, онъ любитъ даже ея нелпости и слабости. Онъ длаетъ еще боле: постоянно наблюдая ее, онъ превращается въ нее, постоянно объясняя себ ея дйствія и находя ихъ основательными, онъ невольно повторяетъ ея дйствія. Жоффруа Сентъ-Илеръ говорилъ, что въ Египт, лежа на нильскомъ песк, онъ чувствовалъ, какъ въ немъ пробуждались инстинкты крокодила. Постоянно анализируя страстное воображеніе, критикъ до такой степени участвуетъ въ его видніяхъ и въ его страсти, что находитъ его страсть и его виднія разумными. Если онъ судитъ его, то не для того, чтобы ршить, прекрасно ли оно, или безобразно, а чтобы показать, годно оно или негодно для такого-то употребленія. Естествоиспытатель заявляетъ, что цапля создана для жизни въ болотахъ, что приморская ласточка должна парить надъ морями и что цапля, перенесенная на сухую равнину, и приморская ласточка, заключенная въ лсъ, не могутъ жить. Критикъ думаетъ, что страстная чувствительность, примненная, какъ пособіе, къ философіи и исторіи, должна открывать высшія истины, совершать много ошибокъ, прибгать къ множеству гипотезъ, мало доказывать, много преувеличивать, но что, примненная къ искусству, она создаетъ самые живые характеру, самыя трогательныя драмы, самый привлекательный стиль, самые яркіе пейзажи. Что огненнымъ дыханіемъ она оживитъ инертныя существа, что, переносясь отъ полюса къ экватору, отъ Америки къ Азіи, она вызоветъ въ нашемъ ум фантасмагорію лучезарныхъ видній, всюду творческая, стремительная, пламенная, всеобъемлющая, подобная великой природ, которая въ неистовой жизни своихъ тропиковъ представляетъ образъ своей силы и своего великолпія. Говорятъ, что въ настоящее время (1856 г.) три поэта {Альфредъ де-Мюссе, Ламартинъ, Викторъ Гюго, Беранже — великій прозаикъ, подобравшій римы къ своей проз.} во Франціи, Мишле четвертый, и его проза, по отношенію къ искусству и генію, стоитъ ихъ стиховъ.

‘Русская Мысль’, кн. XII, 1886

Мишле.

I. Возрожденіе*).

III.Птица.

Читайте также:

I.
Возрожденіе*).

III.
Птица.