Сергей Гусев-Оренбургский
Сергей Гусев-Оренбургский
Инженер
Инженер
—————————————————-
Инженер, Гусев-Оренбургский Сергей Иванович, Год: 1915
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Дорога шла болотом.
Еще немного лет назад болото было непрохожим и непроезжим. Теперь бежало через него неровное, пыльное шоссе, тянулась к монастырю телефонная проволока, вкось и вкривь стояли в рыхлой почве телефонные столбы: глубокие канавы, с мутной водой на дне их, сторожили дорогу. Местами посевы и великолепные луга уже победили болото. Дальше тянулись торфяные участки и на них, близ дороги, шумели и тукали паровые машины среди копошащихся людских фигур. Батюшке показалось, что там снуют и монахи.
— Торт берут, — обернулся к нему мужик.
— Кто берет?
— Монастырек.
— Его, стало быть, болото?
— Яво-о!
Мужик был длиннобородый, рыжий, лохматый, в белой рубахе. И лошадь и тележонка были у него тоже какие-то лохматые, словно взбитые ветром. Тележонка глухо трещала и прыгала на ухабах, а лошаденка горбилась и словно бежала на одном месте. Батюшку встряхивало на каждой рытвине, ему неудобно было сидеть и разломило всего от долгого пути. С тоскливым нетерпением посматривал он на монастырь, так приветливо манивший к себе из-за болота. Во времена татарских набегов ушли из Путивля два инока искать уединения от житейских тревог. В чаще диких лесов, среди непроходимых болотных топей, нашли они пещеру и поселились в ней. Они изрыли лесной пригорок подземными ходами, извилистыми и узкими, как следы червей, и в сырой и затхлой тьме их предавались молчанию и молитве. Теперь на лесном пригорке издалека был виден со стороны болота красивый монастырь, уютно разбросавший свои белые постройки по зеленой чаще.
— Тут все яво, — сделал мужик рукою широкий жест, — вон лес кругом, глянь-кось, батюшка… болото-то сторожить… все яво! Округ нашей слободки, на много-те верст, все яво. И паровички-то яво работают… Настоятель-то у них…хозя-я-йственный!
Мужик снял шапчонку и почесал в затылке.
— Правду молвится слово, — сказал он, — умный человек завсегда все может, а дурак…
Батюшка рассмеялся.
— А дурак что?
— Между глаз нос просмотрел, — засмеялся и мужик, — не в осуждение молвится, батюшка, а как правду не сказать? Болото-то это прежде помещичкам разным принадлежало. Предлагали нашим старикам помещички-то укупить все болото по двадцать пять рублей за десятину. — ‘Зачем оно нам?’ — После, — говорят помещички-то, — вспомните, пожалеете: земли у вас мало!’ А старики только бороды разглаживают: — ‘нам хва-а-тит’!
Мужик грустно усмехнулся.
— Им-то хватило, а детям… — Он взглянул на болото, — Монастырек его задаром скупил. А теперь и по тысяче рублей десятинки не продаст. Арендовали раньше по пятьдесят копеек, а теперь по тридцать пять рубликов… да и то уж отказывать стали: сами пользуются. Слобода-то наша большая, у нас церковь трехпрестольная, а земли-то…
Он тяжело вздохнул.
— По три десятинки, с оврагами!
Обернулся и посмотрел в темное лицо батюшки, как бы ожидая слова сочувствия. Но батюшка, весь изломанный и избитый, имел вид страдальческий и молчал, только болезненно морщился при каждом толчке. Мужик крутил головой.
— Как жить? Расплодилось жительство, народу все больше, а податься некуды! Монастырек-то вот, слава Богу, хорошо живет. Настоятель у них заботливый. Архимандрит… орденами иллюминован. В церковь его водят с почетом, под руки… заслуженный. Звезду ждет.
— Ох! — сказал батюшка на ухабе. — Какую звезду?
— За труды. — ‘Как, говорит, звезду получу, на покой уйду’. Заботливый человек, строгий. Сапожная у них тут своя, портняжная. Мельница на речке. Больницу он каменную взбухал,
— Для крестьян? — поинтересовался батюшка.
— За-чем… для братии. Плант ему архитектор чертил, не понравилось: по-своему строить зачал. Везде все сам, братию в строгости содержит. Их, ведь, много: триста душ. Есть тут иноки, кои по тридцать лет из обители не выходили. Нашинский, из слободы, мужичок, Гаврила Степаныч, еромонах уж он теперь, только раз и был в слободе-то, как машину провели. Пыхтит-идет машина-то. Увидал он, клобучек свой снял, да и из рук уронил. — ‘Ни коня, ни вола… как, говорит, воно двигается?’ Надел клобучек-то. — ‘Чтобы до смерти и не видать больше, дай Бог!’ С тем и в монастырь уехал… и не выходил больше.
Мужик вздохнул.
— Да, хорошая обитель, спасительная… только обидела она нас очень.
Батюшка мрачно спросил:
— Чем?
— Все беды на бедну голову! Лужок у нас был. Только и богатства у обчества оставалось, что лужок этот. Расчудесный был лужок. Да была, стало быть, в планте какая-то путаница. Приехал в те поры инженер один в монастырек-от. В монахи поступил. Спасаться, значит, удумал, грехи свои замаливать. Человек ученый, умственный… ему тут же вскорости и мантию дали. А, ведь, ты знаешь, батюшка, что она такое, мантия-то?
Батюшка, отыскивая поудобнее место, ответил с досадой:
— Зна-ю… Скоро, что ли, приедем-то?
— Скоро, скоро, вот только на горку, — закивал мужик головой, — Аль бочки намяло?.. Заживут! В монастырьке откормишься… Да-а… Приезжает он как-то в слободу к нам, инженер-от. В клобуке, в мантии, все как следует. Идет по улице, лица не поднимает, в землю смотрит: все как бы, значит, не соблазниться чем. Мало ли на свете соблазну: однех баб взять… святому человеку от них и схорониться негде! На сход пришел инженер-от. Зачем это он, думаешь, к нам пожаловал? А он и повел такую речь: — ‘Так и так, говорит, старички… лужок-то у вас спорный, я плант знаю. Еще время не ушло закрепить за собой, a потом отнимут’. Мы так и вздыбились. — ‘Какой такой плант?’ — говорим. А он, все глаз не поднимая, тихо так говорит: — ‘Давайте сто рублей, я вам и плант покажу’. Стыдить мы его стали. — ‘Куда тебе, монаху, деньги, ведь ты от мира отрекся?’ — ‘А уж это, говорит, дело мое — куда мне деньги. А вот вы давайте-ка сто рублей, чтобы от вас луг не отрекся’. Шумят старики: — ‘наш был, наш и будет’! Так и уехал еромонах-то ни с чем. Было это по осени, до зимы ничего слышно не было, и думать мы об этом разговоре позабыли. Только это, по зиме… задул буран — свету Божьего не видать… стучит под окном сотский, на сход скликает. — ‘Зачем? Каки таки дела?’ — ‘Надо!’ Ну, надо, так что ж разговаривать… буран не буран, иди, плутай пи улицам. Собрались мы. Смотрим: сидит в правлении еромонах, инженер-от. Опять не смотрит ни на кого, глаза в землю опущены. Дивимся: чего это опять от нас этому человеку нужно? — ‘К нам?’ — ‘К вам’. — ‘Не вы ли нас скликали?’ — ‘Я’. Смеемся. — ‘По каким таким делам вам и дома не сидится?.. в обители-то теплей!’ Молчит, все глаз не поднимает, словно про себя Богу молится, руки сложены, в руках четки. Тихо-тихо так заговорил. — ‘Жалко, говорит, мне вас, старички: отнимут у вас луг. Давайте пятьдесят рублей, я вам плант покажу’. Тут уж мы совсем вздыбились. Чего человек ездит, попусту беспокоит, торгует неведомо чем. Искони землей владеем, а тут на-ко! Остервенились. — ‘Ты, кричим, затем только и приехал?’ — ‘Из жалости, говорит, только и приехал’. — ‘Из жалости?’ — ‘Из жалости’. — ‘И пятьдесят рублей из жалости взять хочешь?’ Молчит, четки перебирает, губами двигает, будто молится, а слов не слыхать. Говорит потихоньку: — ‘не хочу, чтоб луг, у вас отбирали, вот и плант показать привез’. — ‘Так покажи плант’ — кричим. Опять помолчал. — ‘Давайте пятьдесят рублей!’ — ‘Ну, говорим, откуль прибыл, туда и ступай, дай Бог счастливо доехать по буравчику!’ Сказали так-то да и разошлись. И что ж ты думаешь? Ведь, еще раз приезжал… и уж двадцать пять просил! Да старики и слушать не захотели. Тут же вскорости помещик, сосед наши, землю свою монастырю продал, в роде как пожертвовал… с архимандритом он в большой дружбе был. Вышло по планту, что не наш луг-то…
Мужик повернулся к батюшке, задремавшему в неудобном положении, вскричал, возмущенно взмахнув руками:
— И отобрали!!
Батюшка испуганно вскинул голову,
Мужик понурился.
Помолчал и сумрачно добавил:
— Еромонаха же того, инженера-то, вскорости, дай ему Бог здоровья, паралич расшиб…
Первая публикация: журнал ‘Пробуждение‘ No 16, 1915 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.