Дьяконъ и смерть.
Дьяконъ и смерть.
Разсказъ.
Посвящаю дорогой жен моей Глафир.
I.
——
II.
Дьякон и смерть, Гусев-Оренбургский Сергей Иванович, Год: 1912
Время на прочтение: 70 минут(ы)
Когда у павловскаго дьякона, Макара Иваныча, заболла жена, ему самому пришлось стряпать обдъ, ходить за птицей и доить корову. Жена, женщина крупная, соотвтственно и хозяйственные предметы любила большіе и тяжелые. Дьяконъ же, человкъ маленькій, красноносый и лысый, едва управлялся съ горшками и ухватами.
Помогало только самолюбіе.
— Бабье дло да не сдлать!
Онъ сновалъ и суетился между жбанами, горшками и корчагами, съ круглыми очками на носу, какъ алхимикъ или добрый волшебникъ, разговаривалъ съ ними какъ съ друзьями или врагами,— смотря по обстоятельствамъ, впрочемъ, одинаково добродушно.
— Лзь, лзь, злодй… во имя Господне!— говорилъ онъ горшку со щами, поталкивая его въ печь.
Потный, красный, въ потерявшемъ цвтъ подрясник, онъ самодовольно смотрлъ въ жерло печки, опираясь на ухватъ, какъ воинъ на пику, и благосклонно совтовалъ горшку.
— Кипи во славу Божію!
Но щи закипали совсмъ не во-время, въ печи поднимался шумъ и трескъ… дьяконица стонала за перегородкой, причитая жалобно. Окруженный тучею мухъ, дьяконъ метался у печи и, призывая на помощь всхъ святыхъ, сражался съ ухватами. Но тяжелый горшокъ только колыхался въ печи, расплескивался, случалось, и опрокидывался, — пока однажды дьяконъ не додумался подложить подъ ухватъ скалку и, такимъ образомъ, извлекъ горшокъ изъ печи на всу. Этимъ онъ долго хвасталъ передъ дьяконицей, воздавая хвалу преимуществу мужскаго ума передъ женскимъ, но никогда не забывалъ смиренно добавлять:
— Думаешь: совсмъ человкъ пропалъ… а Господь-то и надоумилъ! Слышу, какъ бы шепчетъ кто-то на ухо: — подложи скалочку…
Съ коровой было много трудне.
Черная, безъ отмтинки, нрава строптиваго, она при одномъ вид дьякона приходила въ негодованіе, не стояла на мст, брыкалась и яростно мычала, точно ей наносили оскорбленіе. Напрасно дьяконъ перебиралъ вс милыя слова и вспоминалъ знакомыхъ святыхъ.
— Ну, стой, милая… ну во имя Божіе! Утиши тя Микола угодникъ. Сто-о-й, стерва!
Попадало и въ бокъ дьякону и въ подойникъ.
Тогда дьяконъ пустился на хитрости и, полагая, что корову смущаетъ подрясникъ, надлъ женино платье и по бабьи повязался платочкомъ. Корова, хотя и оглядывалась подозрительно и съ недоумніемъ, но стояла спокойне.
А дьяконъ про себя посмивался.
— Перехитрилъ во славу Божію!
Усталый, но торжествующій, приносилъ онъ жен парного молока и говорилъ.
— Собственноручнаго удою… испей-ка во здравьице!
Дьяконица лежала въ чулан, гд было темно, и прохладне чмъ въ комнатахъ. Она возвышалась на постели большою и тяжелою, неповоротливой тушей, могла двигать только руками и головой: все остальное распухло, налилось, надулось, ноги были какъ два тяжелыхъ бревна, долго пролежавшихъ въ болот. Дьяконица ясно представляла свое положеніе и оттого лицо у нея было всегда серьезное, какъ бы погруженное въ думу, но рчь спокойная.
— На кончик свта держусь,— говорила она,— вотъ до сердца дойдетъ… и преставлюсь.
Но дьяконъ горячо протестовалъ.
— Не бойся, старуха. Еще поживемъ во славу Божію!
— Да я не боюсь. Тебя, дурака, жалко оставлять. А кто смерти боится, и въ рай не попадетъ…
— Я хитрый!— бахвалился дьяконъ.
И утшительно подмигивалъ дьякониц.
— Погоди, я и смерть перехитрю!
Однако безпокойство его съ каждымъ днемъ росло. Иногда онъ впадалъ въ отчаяніе, уходилъ въ клть и тамъ, уткнувшись лицомъ въ сно, плакалъ и говорилъ Богу жалостливыя слова. Когда же слова и слезы изсякали, онъ шелъ на рчку, бултыхался въ вод, подобно тюленю, и оралъ на всю окрестность.
— Го-го-го-о… вотъ такъ холодокъ, во славу Божію!
И возвращался къ дьякониц веселый, пытался забавлять ее тяжеловсными шутками, необыкновенно довольный, когда она чуть-чуть улыбалась. Ночью же онъ безпокойно ворочался, не спалъ и все думалъ, все думалъ объ одномъ и томъ же: какъ помочь дьякониц? О фельдшер нечего и думать… больница за сорокъ верстъ, своей лошади нтъ, сосдскія въ работ. Да и не подетъ фельдшеръ даромъ, а денегъ нтъ! А денегъ-то, худо-бдно, на фельдшера да на лекарства… рублей пять надо! На пять рублей и птицы не наберется, да и ту еще на базаръ везти. Корову продать… все питаніе.
— Хоть бы померъ кто!— шепталъ дьяконъ.
И пугливо спохватился.
— Прости, Господи… что это я, какъ обмолвился! Нтъ, ужъ лучше пусть родится кто во славу Божію. Хоть доходу и поменьше, зато въ прихожанахъ приростъ. А впрочемъ… вотъ къ слову сказать про Масленникова. Зря человкъ на свт зажился. Вдь такъ человкъ на людской бднот отълся, что въ брюх червь завелся. Конечно, и червю надо питаться,— тварь Божія… а человкъ-отъ мается! Все бы намъ, глядишь, сорокоустъ заказали. Да и похороны-то… доходъ на цлый годъ! Можно бы самого доктора на ямскихъ прикатить.
Но все это были только мечты.
Павловскій приходъ состоялъ изъ тридцати дворовъ,— много ли съ нихъ за годъ доходу соберешь? А дьякону, на псаломщицкой вакансіи, всего только четвертая часть приходится… Священниковъ сюда не назначали, а просто ссылали за разныя провинности, или молоденькихъ посылали для практики въ ожиданіи лучшаго прихода. И жили они здсь по мсяцу, по два, а въ остальное время дьяконъ являлся единственнымъ представителемъ мстнаго духовенства: служилъ часы, утреню, вечерню, поминалъ покойниковъ, читалъ акафисты, самъ трезвонилъ по праздникамъ на колокольн молитвеннаго дома… для совершенія же крестинъ, похоронъ и другихъ требъ по воскресеньямъ прізжалъ сосдній батюшка. Дьяконъ прожилъ въ этомъ приход уже восемь лтъ и за это время передъ нимъ прошло, по крайней мр, тридцать священниковъ. Вс они здсь страшно скучали и развлекались только повствованіями дьякона.
А дьяконъ любилъ вспомнить старину.
Когда-то онъ былъ сапожникомъ въ город, очень искуснымъ въ своемъ ремесл, работалъ на купцовъ и господъ военныхъ.
— По парисской мод могъ,— хвалился онъ,— разъ даже на губернаторшу полусапожки сдлалъ, съ выкрутасами, такъ очень даже довольна осталась. А городской голова, покойникъ Павелъ Степанычъ, царство небесное, жить безъ меня не могъ, потому — нога у него вся въ мозоляхъ… не сапогъ надо было шить, произведеніе, можно сказать, съ кондибоберомъ, съ клопштосомъ… Для каждой мозольки особый домикъ! Такъ бывало какъ наднетъ мою-то работку, вздохнетъ и скажетъ: — ‘безъ тебя бы, Макаръ Иванычъ, погибель моя’… Онъ-то меня и въ хоръ устроилъ.
По воскресеньямъ Макаръ Иванычъ плъ въ любительскомъ хор, и очень понравился владык за свой отличный теноръ, когда однажды владыка служилъ въ слободскомъ храм въ день престола Казанской Божіей Матери. Владыка пригласилъ его въ свой хоръ. Макаръ Иванычъ сталъ архерейскимь любимцемъ. Макаръ Иванычъ былъ на высот славы и почета. Макара Иваныча приглашали на купеческія свадьбы. Его бралъ владыка съ собою по епархіи.
Дьяконъ радостно смялся, вспоминая все это.
— Макаръ Иванычъ туда! Макаръ Иванычъ сюда!
Работу свою, къ неудовольствію жены, онъ забросилъ совершенно. Его окружали друзья съ басами и октавами, водили его по трактирамъ, воскуряли передъ нимъ иміамъ и совтовали поступить на сцену.
— Та-ал-лантъ!— рычали октавы.
А басы хоромъ гудли.
— Валяй, братъ… ей Богу! Вонъ Миловзоровъ, тоже изъ нашихъ архерейскихъ, какія въ оперетк деньжищи загребаетъ!
Октавы слегка протестовали.
— Фиг-гур-ра у того, положимъ…
— А чмъ у Макара Иваныча не фигура? Только каблуки повыше сдлать… А онъ самъ мастеръ. За люли-малину короля изобразитъ!
Октавы рычали.
— Къ Славянскому!
Макара Иваныча обнимали, цловали.
— Ну-ка еще графинчикъ!
Макаръ Иванычъ растроганно, со слезами на глазахъ, заказывалъ графинчикъ и въ то же время говорилъ.
— Нтъ, я Господу послужу!
Тенора заискивали передъ Макаромъ Иванычемъ. Альты слушались движенія его пальца. Дисканта, при встрчахъ, пищали тонкими голосками.
— Макаръ Иванычъ, вамъ папаша кланяется!
Даже регентъ, толстый великолпный дьяконъ — басъ,— модникъ, всегда ходившій въ блоснжныхъ воротничкахъ и рукавчикахъ,— относился къ Макару Иванычу съ уваженіемъ, и совтовался съ нимъ.
— А не отхватать ли намъ сегодня, Макаръ Иванычъ, ‘Иже херувимы’-то Бортнянскаго?
— Владыка боле любитъ Турчанинова.
— Ну, отхватаемъ Турчанинова!
Дьяконъ вспоминалъ тогдашнюю жизнь свою какъ бы путешествіе по какому-то веселому морю,— на корабл, украшенномъ флагами. Но въ этомъ мор ему суждено было и утонуть… Вчный праздникъ, съ колокольнымъ звономъ, архерейскими выздами, торжественными богослуженіями и парадными обдами… звонъ рюмокъ, большихъ и маленькихъ, въ дыму трактировъ, среди рыкающихъ октавъ и гудящихъ басовъ… вся эта прикосновенность къ духовному міру привела однажды Макара Иваныча къ поступку необдуманному. Онъ былъ на высот славы и почета, но этого ему было уже мало: ему хотлось во всемъ быть первымъ. И въ то-же время жило въ душ тайное желаніе: отчеркнуть чмъ-нибудь отъ себя свое прошлое, какъ бы окреститься въ новую жизнь и ужъ невозбранно пребывать въ духовнопвческомъ званіи.
И онъ ‘окрестился’ въ прямомъ смысл слова.
Въ то время существовалъ въ город среди мщанъ и ремесленниковъ обычай: посл крещенскаго водосвятія омывать свои грхи купаньемъ въ ‘ордани’, то-есть въ проруби. Шли на это, конечно, наиболе отчаянныя головы. Едва кончалось богослуженіе, какъ въ разныхъ мстахъ рки бултыхались въ ледяную воду молодцы, съ вытаращенными глазами выползали оттуда при помощи друзей,— ихъ закутывали въ тулупы и на быстрыхъ тройкахъ съ гамомъ мчали въ трактиры, гд омывшійся выпивалъ водки съ одного духу сколько могъ вмстить, пока не согрвался.
Макару Иванычу пришлось продлать это съ опозданіемъ, посл службы, когда рка была уже пустынна. Онъ шествовалъ, окруженный рычащими октавами, басами уже въ подпитіи,— даже мелюзга хора собралась посмотрть на удивительное зрлище.
Шли съ пніемъ.
Макаръ Иванычъ — впереди, какъ бы подъ конвоемъ великановъ, изрыгающихъ хвалу Господу, позади звякали бубенцы тройки. Переверзевъ несъ огромный овчинный тулупъ, а басъ Громовъ держалъ подъ мышкой четверть въ шелковомъ мшк изъ-подъ просфоръ.
Отъ мороза стоялъ въ воздух туманъ.
Роща была серебристо-блая, неподвижная, застывшая — какъ въ сказк. А съ другой стороны, съ горы, сквозь синеву морозной мглы смотрлъ городъ холодкомъ своихъ оконъ и запушенныхъ метелями крышъ. Тамъ высоко взметнулась къ небу соборная колокольня,— съ нея все еще плылъ праздничный трезвонъ.
Шествіе остановилось у проруби.
Она уже успла подернуться толстымъ слоемъ льда и Переверзеву пришлось пробивать ее каблуками своихъ огромныхъ сапожищъ, Громовъ же кнутовищемъ очищалъ края проруби.
— Только подъ ледъ не мырни,— шутилъ Переверзевъ.
А Громовъ совтовалъ.
— Коли мырнешь, запомни во-о-въ тамъ три проруби, къ нимъ плыви, отъ нихъ свтокъ идетъ. А мы пть будемъ, чтобъ не сбился.
Хоръ смялся.
Переверзевъ мрачно смотрлъ въ лицо Макара Иваныча своими выпуклыми и отъ пьянства красными глазами.
— А коль и впрямь мырнешь… не боишься?
Макаръ Иванычъ только засмялся въ отвтъ.
— Господь выудитъ!
И онъ выпрыгнулъ изъ одежды на ледяной морозъ. Немедленно двое пвчихъ перекинули ему подъ мышки полотенце.
— Съ Бо-о-гомъ!— рычали октавы, словно провожая его въ дальнюю дорогу.
А хоръ гремлъ.
Во орда-а-а…ни…
Темная вода бурлила.
Макаръ Иванычъ хотлъ крикнуть.
— Та-щи-те!
Не могъ.
На мигъ ему показалось, что все вокругъ замерзло: и роща, и городъ на гор, и небо, и пвчіе,— все превратилось въ одну ледяную глыбу. Его багровое лицо съ остановившимся взглядомъ стало такимъ страшнымъ, что пвчіе инстинктивно потащили его вонъ, царапая до крови тло объ острые края проруби. Подобно обмерзшему судаку появился Макаръ Иванычъ изъ проруби. Онъ сталъ какъ бы деревяннымъ, звонкимъ и ломкимъ, лишеннымъ движеній, глаза стали круглы и безсмысленны, только челюсти дробно и не переставая стучали. И стучали он,— пока завертывали его въ тулупъ, укладывали въ сани, опрокидывали надъ насильно-раскрытымъ ртомъ четверть, и потомъ лихо мчали по оживленнымъ улицамъ,— мимо дымящихъ домовъ, садовъ, покрытыхъ инеемъ и обледенлыхъ на постахъ городовыхъ,— прямо къ ‘Плевн’, въ гудящемъ нутр которой принялись уже оттирать Макара Иваныча водкой и снутри, и снаружи. Но Макару Иванычу казалось, что внутри его течетъ огненная рка, а снаружи весь міръ,— и люди, и тусклыя свчи, и самый гомонъ людской,— все это сковано страшнымъ морозомъ, отъ котораго и самъ онъ никакъ не можетъ оттаять. Потомъ басы и октавы вокругъ него стали выростать до гигантскихъ размровъ, они пухли и ширились и наполняли пространство, но голоса ихъ достигали къ нему откуда-то издалека и онъ никакъ не могъ разобрать и понять ихъ словъ. А огненная рка все бурлила въ немъ и ужъ выступала изъ береговъ. Къ вечеру Макаръ Иванычъ превратился въ пылающій костеръ,— онъ метался въ бреду и кричалъ, не умолкая:
— Лейте воо-ду… тушите!
Посл ему самому было удивительно вспоминать, какъ въ бредовомъ видніи онъ бгалъ самъ вокругъ себя, съ ведромъ въ рукахъ и плескалъ на себя воду. И онъ всегда былъ увренъ, что это душа его хлопотала о спасеніи тла. И на ея крики прискакала пожарная команда въ ослпительныхъ каскахъ и со звономъ, шумомъ, трескомъ качала воду изъ пожарнаго рукава. По словамъ Макара Иваныча, — онъ шиплъ, корчился, но продолжалъ пылать. А вокругъ него октавы и басы выплясывали какой-то дикій танецъ, хохотали, орали, пли, и плескали на него горячей водкой. Регентъ же все пытался прикрыть его тулупомъ, огромнымъ и тяжелымъ какъ туча, но тулупъ загорался и самъ регентъ вспыхивалъ и превращался въ языкъ пламени. А Макаръ Иванычъ, или его душа, все продолжали вопить.
— Качай, слободская… качч-а-й!!
Такъ продолжалось долго, очень долго, пока не появился въ отдаленіи, въ нкоемъ золотоносномъ сіяніи, архерей, окруженный свтлыми духами. Архерей приблизился къ Макару Иванычу и благословилъ его. Макару Иванычу стало такъ радостно, что онъ заплакалъ, и отъ слезъ его пламя стало потухать.
А потомъ наступила тьма…
Два мсяца провалялся Макаръ Иванычъ, а когда всталъ, подобно тни, и вздумалъ попробовать голосъ, то ему показалось, что это не онъ, Макаръ Иванычъ, поетъ, а воетъ охрипшая собака.
Онъ пришелъ въ полное отчаяніе.
А жена, напротивъ, возрадовалась.
— Сла-ва Теб, Гос-поди!
— Чему радуешься-то?
— Да хоть водку жрать перестанешь совсмъ спился… съ пріятелями-то. Ишь, допился до чего,— въ прорубь ползъ!
Онъ укоризненно и жалостно смотрлъ на нее.
— Я пилъ какъ духовное лицо… разв ты можешь это понять! Я какъ царь Давидъ веселился передъ святынею. А теперь буду съ горя пить какъ сапожникъ!
И онъ добавилъ еще.
— Я по совсти поступилъ… Господь это видитъ.
— Вотъ и отнялъ голосъ-то!
— Его воля! А теб бы помолчать… знаешь, какъ у апостола сказано: жена да боится…
— Ой, какъ страшно… испугалась!
— Да, да, бояться и уважать должна!
— Колодкой… хочешь?
Она, впрочемъ, смялась и въ душ жалла его.
Но онъ смотрлъ строго.
— Помолчи, помолчи… Господь еще окажетъ себя!
Вотъ тутъ-то и случилось самое удивительное.
Макара Иваныча потребовалъ къ себ владыка, и когда Макаръ Иванычъ явился къ нему, владыка долго и молча смотрлъ на него, покачивая головой.
— Потерялъ голосъ-то?
— Потерялъ, владыка святый…
— Жаль… Жаль! И что это теб вздумалось въ воду лзть, тенорокъ ты заблудшій?
— Грхи хотлъ омыть, владыка святый.
Владыка чуть-чуть улыбнулся.
— А я молился за тебя.
— Знаю!— горячо вскричалъ Макаръ Иванычъ, — мн видніе было. Когда я пылалъ какъ костеръ огненный, вы явились, владыка святый, въ сонм свтлыхъ духовъ, и потушили!
Владыка еще веселе улыбнулся.
— Блажены чистіи сердцемъ,— сказалъ онъ.
И задумался.
— Что же мн теперь длать съ тобой?
Макаръ Иванычъ молчалъ.
— Хочешь въ дьякона?
Макаръ Иванычъ смотрлъ, не понимая, широко раскрытыми глазами… и вдругъ молча бросился на колни и поцловалъ архерейскій сапогъ. И какъ въ туман слышалъ онъ голосъ владыки.
— Только дай мн, владык своему, слово… не пить!
Макаръ Иванычъ молча поднялъ, какъ-бы въ клятв, руку, но ничего не могъ сказать, только заплакалъ. И все въ томъ же туман онъ вышелъ, врне выплылъ изъ архерейскаго дома, и все время этотъ туманъ прорзывался яркимъ солнечнымъ лучомъ, зажигавшимъ душу его восторгомъ. Онъ чувствовалъ теперь какую-то особенную близость къ Богу.— ‘Онъ будетъ духовнымъ… чудо случилось! Онъ будетъ духовнымъ… будетъ носить длинные волосы и подрясникъ!’ Онъ снова прослезился, и тутъ же на крыльц еще разъ поднялъ къ небесамъ руку и далъ торжественное общаніе: не пить больше ни капли водки!
И сдержалъ его…
Воспоминанія совсмъ растравляли душу дьякона. Всегда ему удавалось перехитрить свою жизнь. Ужъ вотъ, казалось, совсмъ пропалъ человкъ… а, глядишь, и самая ошибка обращается на пользу. Это оттого, казалось ему, что онъ всегда поступалъ по совсти.
А теперь? Что-же длать теперь?
Онъ бы согласился отрубить себ руку, если бы это помогло дьякониц. Онъ и мысли не допускалъ, что она можетъ помереть! Онъ какъ-то не различалъ границъ между собою и ею: вдь у нихъ одна душа и одно тло. Онъ какъ будто чувствовалъ себя такимъ же тяжелымъ, распухшимъ неповоротливымъ, какъ она.
…Онъ прокрался къ ней въ чуланъ и слъ у изголовья.
— Старуха…
— Ну?
— А что, ежели бабушку Карячиху пригласить?
Дьяконица пошевелила головой.
— Не поможетъ.
— Да вдь она вотъ и Масленникова лчитъ.
— А лучше ему отъ того?
— То ужъ дло Божіе! А все-таки человку разумъ данъ: травки она тамъ знаетъ, на угли шепчетъ. Гляди, и поможетъ… во имя Господне!
Дьяконица промолчала.
И дьяконъ принялъ это за согласіе.
Карячиха жила на конц улицы въ избушк, вросшей въ землю по самую крышу. Крыша эта всегда казалась дьякону косматой головой вдьмы, такъ стара была на ней растрепанная втромъ солома. Изъ-подъ крыши смотрлъ на улицу тусклый глазокъ — окно, косое и маленькое, и было оно въ углу, такъ что изба казалась кривой. Внутри, на земляныхъ стнахъ развшены были пучки травъ, сильно пахнущихъ, и разные страшные предметы,— врод ршета, длинной кочерги съ круглой зацпкой и шкуры чернаго кота. Впрочемъ, предметы эти были благодтельные и дьяконъ хорошо зналъ ихъ значеніе. Кочергой, напримръ, Карячиха выбивала холеру, и даже очень успшно: въ ихъ сел умеръ только тотъ человкъ, котораго она била, а дальше холера не пошла. Ршето помогало при головныхъ боляхъ и другихъ болзняхъ, когда приходилось пускать на человка дождь съ молитвой. Но самымъ замчательнымъ предметомъ была шкура чернаго кота: она была не замнима при трудныхъ родахъ… Сама Карячиха была очень ветха, уже съ трудомъ двигалась, согнутая въ три погибели, и говорила сердитымъ баскомъ. У нея были сдые усы и волосы на подбородк. Дьякону пришлось вести ее подъ руку. Она все останавливалась, чтобы отдышаться, и басила.
— А ты примчай: коли дуну на нее, а она сотрясется… значитъ, смертушка пришла.
Дьяконъ самъ дрожалъ отъ ожиданія.
Но дьяконица не сотряслась.
Она холодно смотрла на Карячиху и медленно поворачивала голову, слдя, какъ Карячиха раздувала угли своимъ сердитымъ ртомъ, какъ положила она угли на сковородку какимъ-то таинственнымъ узоромъ, врод осьмиконечнаго креста, посыпала на нихъ травки, задымившей голубоватымъ дымомъ, потомъ помолилась на югъ, на востокъ, на сверъ и на западъ, и быстро-быстро зашептала надъ углями.
— Святъ, святъ… святъ, святъ…
Дьяконъ едва улавливалъ ея шопотъ.
— ..Водичка прохладная, отъ трехъ ключей братая, уголекъ Божій обмой! Какъ Мать Пресвяту-Богородицу поила, рабу божью еклушку напой. Какъ тло Христа-Спаса въ Ордань рк омыла, тло рабы божьей еклушки омой. Трясовицу, огневицу отгони съ сестрами лихими…
И опять:
— Святъ, святъ… святъ, святъ…
Но когда Карячиха, кончивъ свой таинственный и сердитый шопотъ надъ углями, три раза дунула въ лицо больной, вмст съ набранной въ ротъ водою, и этимъ синеватымъ, остро-пахнущимъ дымкомъ, дьяконица закашлялась, отвела сковороду рукой и чуть-чуть улыбнулась.
Карячиха сердито затрясла своей столтней головой.
— А ты врь!— пробасила она,— не то не поможетъ…
— Меня дьяконъ каждый день этимъ дымомъ-то угощаетъ,— пошутила дьяконица.
Карячиха даже затряслась и заплевала.
— Врь, говорю… врь!
Дьяконица тихо сказала.
— Я Господу врю.
И отвернулась къ стн.
Прошло нсколько дней.
Напрасно дьяконъ, съ тайнымъ ожиданіемъ, внимательно присматривался къ дьякониц,— ей не было легче. Она лежала все такая же тяжелая и неподвижная, только складки ни ея губахъ стали какъ-то сурове и она смотрла, подолгу, неподвижно и тупо куда-то въ одну точку, въ стну чулана, словно уже видла смерть тамъ, въ ногахъ постели, гд въ щели проникали пыльные лучи.
И она улыбалась имъ долгой, неподвижной улыбкой. Не всегда отвчала и на слова дьякона… какъ будто свтлые и веселые духи смотрли на нее сквозь стны и о чемъ-то ей разсказывали,— о чемъ-то невдомомъ, но уже близкомъ. Жалко было дьякону смотрть на нее. Опять уходилъ онъ въ клть, плакалъ и шепталъ.
— Смертушка-матушка, не отымай у меня дьяконицы!
Какъ-то онъ въ тоск бродилъ по степи, задумавшись и перебирая въ ум всякіе способы помочь дьякониц, какъ вдругъ столкнулся на дорог съ человкомъ, видъ котораго его сначала даже испугалъ. Человкъ былъ очень смуглый, почти черный, ростомъ съ придорожную версту, руки у него мохнатыя и черныя, и самъ мохнатый, губы красныя, а глаза мрачные и пылкіе, точно источавшіе красноватый свтъ. Дьяконъ подумалъ невольно, что передъ нимъ демонъ, пріявшій видъ человческій, врод тхъ муриновъ, что являлись пустынникамъ. Но на ремн у пояса, перепоясывавшаго пыльную черную рубашку человка, болтались какіе-то таинственные предметы, по которымъ дьяконъ немедленно заключилъ, что передъ нимъ коновалъ.
И его оснила блестящая мысль.
— Здравствуйте, здравствуйте, во имя Божіе!— сказалъ онъ.
Человкъ остановился и взглянулъ вопросительно.
— По обличью вашему сужу… не лкарь ли конскій?
— Ну?
— Звать-то какъ?
— Данило.
— Можете вы, Данило, напримръ… ежели опухоль по всему тлеси, и въ ногахъ отяжеленіе?
Человкъ подумалъ и мрачно сказалъ.
— Кровь пускаю.
— Помогаетъ?
— Помогаетъ… коль не сдохнетъ.
Огненные глаза человка таинственно вспыхнули и онъ загадочно засмялся.
— Бекбулатова знаешь?
— Земскій въ Завалишин? Какъ не знать.
— Амалека знаешь?
— Кто такой?
— Жеребецъ его. Хорр-ошій жеребецъ! Кровь пускалъ, совсмъ на ноги ставилъ.
— Излчили?
Человкъ мотнулъ головой.
— Сдохъ!
— Какъ-же, извините… вы такъ лчите?
Человкъ взглянулъ мрачно.
— Не я лчу, Богъ лчитъ. Я кровь пускаю!
Дьяконъ смотрлъ на него въ смущеніи и думалъ про себя: цыганъ или молдаванъ? И опять онъ казался ему бсомъ въ человческомъ образ: муринъ, какъ есть муринъ, и глаза какъ угліе! Но желаніе хоть чмъ-нибудь помочь дьякониц побороло его сомннія.
— А не зайдете ли вы, Данило, добреньки будьте, ко мн, къ дьякону здшнему? Ужъ я васъ поблагодарю чмъ Господь пошлетъ.
— Полтину беру,— сказалъ человкъ.
— Во имя Божіе… можно! Заходите. Дьякона спросите, каждый покажетъ.
Человкъ мотнулъ головой и пошелъ по дорог.
Дьяконъ смотрлъ ему вслдъ, какъ онъ вышагивалъ подобно черной верст, слегка раскачиваясь и подымая пыль огромными сапожищами. Опять ему вспомнились пустынники и онъ ршилъ ничего не говорить дьякониц, чтобы не испугать ее заране.
— Придетъ, такъ перекрещу его сзади,— думалъ онъ,— коли бсъ… разсыпется!
Коновалъ пришелъ вечеромъ, когда дьяконъ доилъ корову. Коновалъ улыбнулся очень сладко, подошелъ тихо, схватилъ дьякона за грудь… и отпрянулъ въ изумленіи.
— Вотъ те на,— сказалъ онъ,— а я думалъ, двка сидитъ!
Дьяконъ въ ярости поднялся.
— Дуракъ… во имя Божіе! Это я надлъ, чтобы корова не боялась. Да и двку ништо подобаетъ за грудки хватать? Вотъ вы и оказали себя нечистоплотно…
Но онъ тотчасъ же смягчился.
— Спасибо, что пришли.
— Показывай,— сердито сказалъ коновалъ,— некогда мн лясы точить.
Дьяконъ пошелъ, коновалъ за нимъ, но у крыльца остановился.
— Нешто въ изб?
— А гд же еще?
Коновалъ принялся смяться.
— Ну и чудакъ дьяконъ! Ходитъ въ бабьей юбк и лошадь въ комнат держитъ.
— Ло-о-шадь?! воззрился дьяконъ,— что это вы, во имя Божіе… мою дьяконицу за лошадь почитаете?
Недоразумніе выяснилось.
Но коновалъ обидлся, глаза его загорлись какъ угли и онъ принялся ругаться.
— Чать я конскій дохторъ. А этой дряни не лчу… людей-то! Чего зря звалъ!
Тмъ не мене, на убдительныя просьбы дьякона онъ пошелъ таки взглянуть на дьяконицу. Дьяконица даже испугалась, увидвъ въ полутьм чулана чернаго человка съ огненными глазами. Онъ посмотрлъ пристально ей въ лицо и ткнулъ огромнымъ пальцемъ въ животъ.
— Кровь налилась,— сказалъ онъ,— что же, пустить можно… коровамъ помогаетъ.
И мрачно взглянулъ на дьякона.
— Только за это рупь!
А дьяконица шептала:
— Кого это ты привелъ?
— Конскій лекарь, старуха.
— Коновалъ?
Она смотрла на дьякона круглыми глазами.
— Да ты у меня… совсмъ дуракомъ сталъ!
Дьяконъ смущенно шепталъ.
— А можетъ попробовать, старуха? Пустить… во имя Божіе?
Дьяконица не отвчала ему, посмотрла еще разъ въ пылающіе глаза возвышавшагося надъ нею, подобно тни, чернаго человка, медленно съ трудомъ перекрестилась и отвернулась къ стн.
Потомъ у дьякона съ коноваломъ поднялся шумъ на двор. Коновалъ требовалъ платы за безпокойство. И такъ какъ дьяконъ не желалъ платить, коновалъ пришелъ въ ярость и принялся гоняться за курицей. Куры летли на крыши, на заборы, а коновалъ протягивалъ къ нимъ черныя руки, еще боле пугая ихъ своимъ видомъ.
Но тутъ и дьяконъ впалъ въ ярость.
— А-а… ты такъ! Погоди, погоди, я т сейчасъ заплачу за безпокойство… во славу Божію!
Онъ бросился въ клть, чтобы найти какое-нибудь орудіе. Ухватилъ тамъ вилы, но когда выбжалъ во дворъ, коновала не было. Дьяконъ выскочилъ за калитку, но и на улиц нигд не было видно коновала — словно онъ сквозь землю провалился. Дьяконъ пересчиталъ куръ и одной не досчитался. Въ недоумніи и смущеніи вернулся онъ къ дьякониц и та, поругавши его, объяснила ему, что этотъ человкъ показался ей сатаной: онъ наврное хотлъ ей кровь для того выпустить, чтобы душу себ взять. Дьяконъ даже ахнулъ отъ такого соображенія и въ душ обругалъ себя, что чуть было не далъ чорту себя перехитрить.
— Перекрестить-то я его и забылъ!
И дьяконъ почесалъ въ затылк.
— То-то онъ со злости и сцапалъ все-таки куриную-то душу.
— Унесъ?
— Съ перьями!
— Теб, дураку, впередъ наука. И оставь ты меня, ради Господа, умирать въ поко.
Дьяконъ пришелъ въ отчаяніе и слъ у нея въ ногахъ.
— Не говори ты мн такъ, старуха… не терзай моей души! Ужъ я что-нибудь придумаю. Господь укажетъ! Помнишь, какъ онъ мн про скалочку-то шепнулъ?
Дьяконица посмотрла на него съ сожалніемъ.
— Совс—мъ ты глупый у меня…
Впослдствіи дьяконъ еще боле укрпился въ убжденіи, что имлъ дло съ муриномъ, когда оказалось, что коновалъ исчезъ безслдно и что въ деревн его никто даже и не видалъ.
Въ ночь посл посщенія коновала дьякону приснился страшный сонъ, отъ котораго онъ, впрочемъ, проснулся въ веселомъ настроеніи. Видлъ онъ замерзшую рку и лсъ въ серебристомъ ине. Онъ снова, какъ когда-то, шелъ къ проруби, но шелъ онъ теперь одинъ, въ ночной мгл, и въ тишин такой, что воздухъ казался замерзшимъ. Серебристо-мутнымъ пятномъ обозначилась прорубь… онъ остановился на краю ея, и тамъ, въ глубин, увидалъ туманное отраженіе мсяца. Зачмъ онъ пришелъ сюда, онъ и самъ не зналъ, но что-то мутное въ немъ самомъ привело его сюда. Онъ не испытывалъ страха, но зналъ, что это судьба его ршается. Онъ смотрлъ въ прорубь, на отраженіе мсяца въ ней… и вдругъ увидлъ, какъ это отраженіе медленно закрыла тнь, какъ будто кто-то высокій всталъ на краю проруби. Онъ поднялъ глаза и тотчасъ понялъ, что передъ нимъ стоитъ смерть.
Но онъ не ощутилъ страха.
— Вотъ сейчасъ… сейчасъ,— думалъ онъ.