Интеллигенция, Свенцицкий Валентин Павлович, Год: 1912

Драматургия
Время на прочтение: 81 минут(ы)
Скачать в PDF
———————
Публикуется по: Свенцицкий В. Собрание сочинений. Т. 1. М., 2008. С. 324-421, 770-780. Драма в четырёх действиях и шести картинах.
———————

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Андрей Евгеньевич Подгорный, учитель гимназии, известный писатель, 32 года.
Татьяна Павловна Подгорная, жена его.
Сергей Борисович Прокопенко, молодой поэт-народник.
Николай Борисович Прокопенко, брат его.
Иван Трофимович Резцов, член уездной земской управы.
Лидия Валерьяновна Резцова, жена его.
Доримедонт Доримедонтович Сниткин, писатель.
Яков Иванович Румянцев, Доктор.
Григорий Петрович Лазарев, агроном, богатый молодой человек.
Аркадий Тимофеевич Ершов, начинающий беллетрист, 26 лет.
Любовь Романовна Пружанская, дама лет 40, общественная деятельница.
Вассо Суралидзе, по прозвищу Тaракан, бывший телеграфист, грузин.
Василий Александрович Титов, богатый издатель *.
Фёдор Фёдорович Мирский, инспектор гимназии, старичок.
Дедушка Исидор, странник.
Метранпаж, рабочие типографии.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Просторная, светлая комната, наполовину гостиная, наполовину кабинет. Три двери: левая ведёт наверх, к Подгорному, правая — в столовую и остальные комнаты, средняя — в прихожую. У левой стены большой письменный стол, заваленный бумагами. С правой стороны круглый стол, диван, несколько кресел. На полках много книг, разбросанных в беспорядке. Окна заставлены цветами и тоже завалены книгами. На стенах несколько портретов русских писателей и фотографии с картин новейших художников. На заднем плане — рояль. В общем, во всём чувствуется безалаберщина. Видно, убранством комнат никто не интересуется, и всякий считает себя хозяином. У окна сидит Вассо и в нос напевает грузинскую песню. Татьяна Павловна читает за круглым столом, в руках у неё карандаш. Сергей Прокопенко большими шагами ходит по комнате. В разговоре тон его голоса обыкновенный, как у всех. Но разговор его часто переходит в ‘речь’ — тогда голос делается нестерпимо громким. При этом он встаёт в позу — всегда одну и ту же.

Сергей Прокопенко (останавливается, немного расставив ноги). Не кажется ли вам, господа, что мы на некоем таинственном корабле носимся по бушующему океану? Плещут и стонут вокруг нас волны, а мы смело и вольно мчимся вперёд, всё вперёд, в какую-то сказочную страну. Свистит ветер, гнутся мачты, а мы, бесстрашные и непобедимые, стремимся к своей заветной цели… И чем нас меньше, господа…
Татьяна Павловна (не переставая читать). Не кричите, Прокопенко, это невозможно.
Сергей Прокопенко (смущённо). Я не кричу, Татьяна Павловна, я только говорю… что часто вот в этих комнатах (постепенно снова возвышает голос), когда мы, кучка интеллигенции, собираемся вместе, а вокруг нас, за этими стенами, — беспредельный простор мещанства и пошлости, мне начинает казаться, что дом наш — корабль и мы одинокие, тем более сильные и смелые, путники среди морской пустыни… но чем более одинокие, тем более сильные и смелые… Разве вам не кажется иногда, что дом наш сдвигается с места и как будто бы подымается по волнам? Разве, господа, вам не кажется…
Вассо (с сильным грузинским акцентом). Мнэ нэ кажется, и нэ оритэ, пожалста… ви хотытэ, чтобы у нас лёпнули пэрэпонки.
Татьяна Павловна. Прокопенко воображает себя на корабле, вероятно.
Вассо (прежним тоном). Он можит воображать сэбя гдэ ему угодно, но рвать наши пэрэпонки нэгуманно.
Сергей Прокопенко. Молчи, Таракан. Тебе недоступна поэзия жизни.
Татьяна Павловна (не переставая читать). Для поэзии — вам придётся подождать Лидию Валерьяновну.
Сергей Прокопенко (ходит по комнате. Обыкновенным тоном). Она скоро придёт?
Татьяна Павловна. Обещала к двум.
Сергей Прокопенко. С мужем?
Татьяна Павловна. Разумеется.
Сергей Прокопенко. Ничего смешного.
Татьяна Павловна. Я и не смеюсь, кажется.
Вассо. Сижу я и бесприривно сам сэбэ спрашиваю: зачем я здэсь?
Сергей Прокопенко. Очень просто: в каждой редакции обязательно должен быть таракан. Вот ты и есть ‘редакционный таракан’.
Вассо (как будто бы не слышит). Вислали мэня с Кавказа в Архангельск, жил там, жил, теперь сюда переехал. На Кавказ — нелзя. Здэсь — дэла нэт…
Сергей Прокопенко. Не ной, Таракан.
Вассо (мрачно). Я хочу камэдью написать…
Сергей Прокопенко (с изумлением). Комедию?
Вассо. Камэдью… Чтоби — вся жизнь, как в зеркале… Нэбольшую. Много — нэ надо. В трёх дэйствиях. В трёх мучителных дэйствиях.
Сергей Прокопенко (хохочет). Во-о-бра-жаю.
Вассо. Из собственной жизни.
Сергей Прокопенко. Что же ты напишешь?
Вассо. Э… Всю жизнь напишу. С самого первого дня. Как бессознатэльный быль, как сознатэльный сталь. Добрий человэк попался — Лёжечкин фамилия. Я бессознатэльный тэлэграфист биль… Лёжечкин восемь месяцев лямал надо мною голёву… Э-эх… скучно, скучно здэсь… На Кавказ хочу… Тц-э… Нэ говорите больше со мной, пожалста, — я нэ в духе… (Отворачивается к окну и начинает напевать грузинскую песню.)
Сергей Прокопенко. Не люблю нытья. Дела нет? Всюду дело есть! (Встаёт в позу и постепенно возвышает голос.) На нас лежит обязанность вести страну к великому будущему счастью. Интеллигенция — надежда России. Не в количестве сила. Пусть русский многомиллионный народ пьян, груб, тёмен, а нас ничтожная кучка, — мы просветим его и смело поведём вперёд под знаменем науки и веры в человеческий разум…
Татьяна Павловна. Прокопенко, вы сегодня невыносимы. Вы не даёте заниматься.
Сергей Прокопенко (смущённо). Я не знал, что вы занимаетесь, Татьяна Павловна, я думал, вы просто читаете.
Татьяна Павловна. Пора знать, что, когда я читаю, — я всегда занимаюсь: делаю выписки, собираю материалы. Если вам хочется ораторствовать — шли бы к Николаю.
Сергей Прокопенко. Он дрыхнет, по обыкновению.
Татьяна Павловна. К Сниткину.
Сергей Прокопенко. Он пишет.
Татьяна Павловна. Ну, в пустую комнату, наконец.
Сергей Прокопенко. Захотели у вас пустой комнаты. Всюду народ торчит. Постоялый двор какой-то.
Татьяна Павловна. Наверх ступайте, к Андрею.
Сергей Прокопенко. Андрей Евгеньевич не любит, когда к нему ходят наверх.
Татьяна Павловна. Вздор. Его дома нет.
Сергей Прокопенко. Всё-таки неловко… Нет. Я здесь мешать не буду, Татьяна Павловна, право, не буду…

Пауза.

Вассо (смотрит в окно). Почему так грустно бивает осенью?.. Эх, эх-э… И дэревья жёльтенькие, и грязь, и дождь шумит…
Сергей Прокопенко (подходит к нему). Выпей, Таракан, катехинского — вся грусть разлетится.
Вассо. Тц-э… катыхынское… Мнэ надо бочку выпить, чтоби весёлим бить.
Сергей Прокопенко. Ну, займись чем-нибудь: газеты почитай.
Вассо (сердито). Когда кушать нечего будет — тогда газеты будем читать.
Сергей Прокопенко (машет рукой и отходит). Совсем в меланхолию Таракан ударился.
Татьяна Павловна. Вы читали — нас опять ругают. (Читает.) ‘Не пройдёт и двадцати лет, как интеллигенция русская выродится окончательно и превратится в жалкое и бессильное ничтожество, ни для чего не пригодное и никому не нужное…’ * Смело.
Сергей Прокопенко. Пусть. Чем больше ругают — тем больше у нас подымается сил. (Встаёт в позу.) В то время, когда все от нас отвернулись, и мы остались одиноки, на нас лежит священный долг высоко держать знамя культуры. Мы освободим народ от вековых предрассудков, научим его рациональному взгляду на жизнь, и тогда, господа… (Увидав входящих Лидию Валерьяновну и Ивана Трофимовича, обыкновенным тоном.) Здравствуйте.

Лидия Валерьяновна молча здоровается со всеми.

Иван Трофимович. Здравствуйте, оратор. (К Татьяне Павловне.) Здравствуйте, голубушка. (К Вассо.) Здравствуйте, Таракан. (Садится в кресло и обтирается платком.) Уф. И погода, голубчики вы мои… Как из сита сеет… Осень, Бог с ней, — будь она неладна… Осень, дружочки…
Татьяна Павловна. Во-первых, вот что: обедать будете?
Иван Трофимович. Будем.
Татьяна Павловна. Андрей сегодня зачем-то стерлядей купил.
Иван Трофимович. Великолепно.
Татьяна Павловна. Вам как?
Иван Трофимович (делает рукой жест). Колечком.
Татьяна Павловна (к Лидии Валерьяновне). А вам?
Лидия Валерьяновна. Всё равно… Андрей Евгеньевич вернулся?
Татьяна Павловна. Нет ещё.
Иван Трофимович. Значит, дело в шляпе.
Татьяна Павловна. Почему вы думаете?
Иван Трофимович. Если отказ — разговор тогда короток: честь, мол, имею кланяться. А коли сей туз допустил нашего Демосфена два часа речи говорить — значит, пиши пропало — раскошеливайся.
Татьяна Павловна (смотрит на часы). Да, его нет около двух часов. Я всё утро работала и не заметила, как прошло время. Так вам колечком? А вы, Лидия Валерьяновна, с нами уху будете есть? (Лидия Валерьяновна молча кивает головой.) Я сейчас. (Уходит.)
Сергей Прокопенко. Если Андрей Евгеньевич не достанет денег, это будет свидетельствовать о полнейшем вырождении буржуазного общества. Люди бросают десятки тысяч на француженок, на кутежи — и чтобы не нашлось ни одного, кто бы поддержал дело, в котором может быть спасение родины, — это… это… свинство.
Иван Трофимович. Да, голубчики мои, дело хорошее, дело хорошее.
Сергей Прокопенко (останавливаясь против Ивана Трофимовича). Да если бы вы были настоящий человек, а не толстяк — вы бы денег достали.
Иван Трофимович. Я? Откуда же у меня, голубчик?
Сергей Прокопенко (свирепо). Из земства бы взяли. Кассу растратили бы.
Иван Трофимович (смеётся). Экий вы — выдумаете. И меня бы, голубчика, сослали куда Макар телят не гоняет. И денежки бы у вас отобрали.
Сергей Прокопенко. Лидия Валерьяновна, вы, если захотите, всё можете. Чудо совершить можете. Вы можете всякому приказать, не возвышая голоса, и вас послушают. Свершите чудо.
Лидия Валерьяновна. Постараюсь.
Сергей Прокопенко. Правда?
Лидия Валерьяновна. Правда.
Сергей Прокопенко. Ну, тогда я спокоен. Вы сделаете, я знаю.

Из правой двери выходит Николай Прокопенко.

Николай Прокопенко. Здравствуйте. (Никому не подаёт руки. Потягивается и зевает.) Андрей пришёл?
Сергей Прокопенко. Видишь, что нет.
Николай Прокопенко. Вижу, что нет. Час?
Иван Трофимович. Третий.
Николай Прокопенко. Важно… выспался… Эхе-хе-хе… Хорошо жить на свете. (Ложится на диван.) Таракан, почему песню не гнусишь, а?
Сергей Прокопенко. Оставь его: он в меланхолии.
Вассо (встаёт). Ви гдэ спали?
Николай Прокопенко. В столовой, Таракан, в столовой…
Вассо. Диван свободэн?
Николай Прокопенко. Разумеется… Спать?
Вассо. Надо же дэлать что-нибудь… Ваша филесофия надоела — говорю откровенно, как челёвек просвещённий… (Уходит.)
Николай Прокопенко (ему вслед). Скоро обедать, разбудят, иди лучше наверх, к Андрею…

Входит Татьяна Павловна.

Татьяна Павловна. Николай, это безобразие. Вы опять всё молоко выпили?
Николай Прокопенко (продолжая лежать). Выпил.
Татьяна Павловна. Сколько раз я говорила, что молоко можно доставать только утром. Теперь опять к обеду ничего нет.
Николай Прокопенко. Извиняюсь.
Татьяна Павловна. Вы лежите на моей книге.
Николай Прокопенко. Извиняюсь.

Достаёт раскрытую книгу. Входит Сниткин.

Татьяна Павловна (к Сниткину). Кончили?
Сниткин (здороваясь со всеми). Да как сказать… собственно говоря — кончил, но можно и продолжать, если места хватит… Андрея Евгеньевича нет?
Татьяна Павловна. Нет ещё. Вы были у Разумова?
Сниткин. Был. Да не знаю… так сказать… что из этого выйдет… Прихожу, понимаете ли… вижу, сидит на кровати, собственно говоря, какой-то дикобраз. С правой стороны бутылка пива, с левой — гора окурков… пишет… Я, говорит, иначе не творю… Ну, собственно говоря, попросил ещё десять рублей авансу… И вообще, не стоит с ним связываться… Для народа он ничего, конечно… Только опустился теперь и ничего не напишет для нас…
Сергей Прокопенко (смотрит в окно). Андрей Евгеньевич… и доктор…

Все перестают разговаривать. Молча ждут. Входят Подгорный и Доктор.

Сергей Прокопенко. Ну?
Подгорный. Ничего, конечно.
Доктор (здороваясь). Не верьте, не верьте ему — он всегда пугает.
Татьяна Павловна. Шутки здесь неуместны. В чём дело?
Подгорный. Я не шучу. Самсонов отказался наотрез.
Доктор. Да, но вы нашли гениальный выход.
Иван Трофимович. Ага… У меня нюх… Говорите же, милочка, ну?
Сергей Прокопенко. Какой угодно выход, только без компромиссов.
Николай Прокопенко. Браво. Оказывается, у моего брата есть мозги. Поздравляю и жму руку. Считай за мной двугривенный.
Подгорный. От Самсонова я зашёл к издателю Титову. Он давно уж звал меня. Я и подумал — быть может, он заинтересуется всеми нашими планами.
Иван Трофимович. Великолепно, дружочек, умно.
Сергей Прокопенко (мрачно). Но при условии полной автономии.
Подгорный. Я не застал его и оставил письмо. Вкратце изложил, в чём дело, и просил непременно сегодня же зайти сюда.
Иван Трофимович. Расчудесно, дружочки мои. И сомнений никаких быть не может, что Титов уцепится руками и ногами. Он мильонщик, человек деловой, сразу смекнёт, что люди тут идейные, талантливые и что упускать из рук таких людей ему не резон.
Сергей Прокопенко (делает движение, точно рубит в воздухе). В руки никто не даётся. Никаких компромиссов. Полная самостоятельность.
Доктор. Да вы подождите, Сергей Борисович, вставать в боевую позу. Надо всё обмозговать. Компромиссов пока и не требуется.
Николай Прокопенко. Великая штука — деньги.
Сергей Прокопенко. При чём тут деньги? Я поражаюсь… (Встаёт в позу.) Нам нужны не деньги, а истина. И мы эту истину знаем и не можем не иметь успеха. Нас будут читать нарасхват по всем тёмным углам России. Ибо — только мы одни сохранили ту трезвую правду, которую растеряла большая половина обуржуазившейся интеллигенции. Разве вы не видите, господа, что заря новой жизни…
Николай Прокопенко (зажимает уши). Караул. Оглох… Замолчи ты, ради Бога…
Татьяна Павловна. Вы всем мешаете, Прокопенко.
Сергей Прокопенко (смущённо). Я не мешаю, Татьяна Павловна, я только говорю… что заря новой жизни… непременно загорится. Она не может не загореться… Потому что только у нас сохранились неприкосновенными традиции честной русской интеллигенции.
Татьяна Павловна. Здесь говорят о деле, а вы читаете проповеди.
Доктор. Поэт. Ему неинтересны наши прозаические дела — он смотрит на небо.
Сергей Прокопенко (шагает по комнате). Я предпочитаю смотреть на небо — и видеть, чем на землю в микроскоп и не видеть ничего, кроме бактерий.
Доктор. А без микроскопа, господин поэт, вы очень разведёте ту нечистоту, которую сами так не любите. Честная русская интеллигенция всегда с уважением относилась к микроскопу.
Татьяна Павловна. Плюньте, надо обсудить создавшееся положение.
Подгорный. Я, собственно, не понимаю, чего ещё нам обсуждать? Придёт Титов — поговорим. Если он не согласится — и обсуждать нечего.
Сергей Прокопенко. Лидия Валерьяновна обещала совершить чудо.
Николай Прокопенко. А ты уж в чудеса уверовал!
Сергей Прокопенко. Я верю, что Лидия Валерьяновна, если захочет, может свершить и чудо. Чудеса творятся поэтами.
Татьяна Павловна. Перестаньте, Прокопенко. Здесь нужны не чудеса, а дело.
Сергей Прокопенко. Лидия Валерьяновна не умеет решать деловых вопросов, но она способна вдохнуть силы в человеческую душу.
Николай Прокопенко. Те-те-те. Трубадур.
Сергей Прокопенко. Глупо.
Иван Трофимович (к Сергею). Ну так вы, дружочек, о делах подумали бы.
Сергей Прокопенко. Нам некогда было думать. У нас созрела идея, и мы обязаны были воплотить её в жизнь. Остальное придёт само собой. Мы верим в это. Да, верим. Верим в свои силы, в свою правду, в народ, в победу…
Николай Прокопенко. Заткнись на время, а то оглушишь.
Подгорный. Конечно, у нас неразбериха. Но, во-первых, мне казалось, что всё это постепенно наладится, а во-вторых, я почему-то был уверен, что непременно должен найтись деловой человек, который возьмёт в свои руки всю хозяйственную часть.
Иван Трофимович. Татьяне Павловне бы заняться.
Татьяна Павловна. Мне некогда.
Иван Трофимович. Ну доктору?
Доктор. А больница?
Сергей Прокопенко. Взяли бы да занялись, чем другим-то предлагать.
Иван Трофимович. Где мне, голубчик, я знаю свою земскую управу… Музыку люблю… Да вот ещё рыбу удить. Я, дружочек мой, человек сырой — и в литературе ничего не смыслю. И какой я интеллигент? Просто душа русская. И если, голубчики, с советами своими лезу, так это потому, что все вы мне дороги и дело ваше — тоже. К тому же, со стороны-то видней…

Звонок.

А вот и он, должно быть.
Подгорный (смотрит на часы). Рано.
Татьяна Павловна. Свои знают, что дверь отперта.

Николай Прокопенко приподнимается с дивана.

Сниткин. Может быть, нам лучше уйти?
Сергей Прокопенко. Вздор. В общественном деле не должно быть секретов.

Входит Титов, за ним Татьяна Павловна. Титов останавливается и ищет глазами Подгорного.

Подгорный (быстро подымаясь ему навстречу). Здравствуйте. Вы получили моё письмо?
Титов. Получил-с. Честь имею кланяться. Я следом за вами. Немного и разошлись. Давно имел желание познакомиться с вами. Если припомните, даже писал вам.
Подгорный. Помню. Вы предлагали мне издать второй том моих рассказов. Мне не хотелось уходить от старого издателя.
Титов. Вполне понимаю.
Подгорный. Позвольте вас познакомить. Это мои друзья, сотрудники журнала ‘Народные думы’ *, о котором я писал вам.
Титов (кланяется). Очень приятно. (Здороваясь с Иваном Трофимовичем.) А вас я в лицо немного знаю: вы Резцов, Иван Трофимович.
Иван Трофимович. Он самый. Да и я вас, голубчик мой, видал не раз.
Титов (смеётся). Весьма возможно-с: гора с горой не сходится.
Подгорный. Садитесь, пожалуйста.

Садятся.

Титов (сразу делаясь серьёзным). Так вот-с, Андрей Евгеньевич, я по письму вашему. Дело мне кажется подходящим. Я и сам даже давно о таком журнале думал. А тут у вас всё уж налажено: на что же лучше.
Подгорный. С литературной стороны журнал вполне обеспечен. И мы, разумеется, предпочли бы продолжать издание сами, но, во-первых, денег нет, а во-вторых…
Титов (перебивает весело). Не деловые, люди, значит, — хе, хе, хе… не коммерческие… (Серьёзно.) Мне бы кое-какие справочки надо… Журнала вашего, как изволили писать, восемь номеров вышло?
Подгорный. Да, восемь.
Титов. Тираж?
Подгорный. Я, собственно, точно не знаю… Кажется, ещё не определилось… Сергей Борисович…
Сергей Прокопенко (мрачно). Приблизительно — восемь тысяч.
Титов. Так-с. В провинцию больше?
Подгорный. Да, и в провинцию.
Титов. А печатали сколько?
Сергей Прокопенко (нетерпеливо). Я же говорю — восемь тысяч.

Подгорный встаёт и прохаживается по комнате.

Титов. И все разошлись?
Сергей Прокопенко. Мы разослали контрагентам, а разошлись они или нет… пока неизвестно…
Титов. Так-с…
Подгорный. Послушайте, Василий Александрович, я вижу, вам наше предприятие представляется неосновательным, то есть в деловом отношении. Может быть, оно так и есть. Но я хотел бы говорить не об этих мелочах, а о самой душе нашего дела. И тогда вам сразу будет ясно — сойдёмся мы или нет. Деловую же часть вы поставить сумеете — никто из нас в этом не сомневается.
Титов. Так-с… Фундамент, значит, мой, а вы о самом здании рассказать желаете?
Сергей Прокопенко. Фундамент — идеи, а деньги — вздор.
Подгорный. Прежде всего, я должен вам сказать, что мы не преследуем никаких политических целей, а потому внешних препятствий опасаться нечего. Мы хотим просветить народ, приобщить его к мировой культуре *. Наше дело, как и всякое мировое дело, требует громадных материальных и духовных затрат. То и другое должно найтись. И не о том я хочу говорить, исполнимы или неисполнимы наши планы, а о том, каковы эти планы.
Титов. Самую мечту-то изобразить желаете.
Подгорный. Да, если хотите, мечту.
Титов. Очень хорошо-с.
Подгорный. Народный журнал — это первый шаг на нашем пути. Нам рисуется путь широкий, картина захватывающая… По крайней мере, иногда рисуется… Ну, душевное наше состояние опять-таки вам не важно…
Титов. Само собой-с…
Подгорный. Журнал должен обслуживать широкие массы. Это будет первый мост между интеллигенцией и народом. В понятной, простой форме мы раскроем ему общие начала культуры, покажем, что бояться нас нечего, что просвещение — необходимое условие достойной человеческой жизни. В народе надо пробудить жизнь высшего духовного порядка, ту жизнь, которой живёт образованное общество *, для этого необходимо прорыть как бы каналы от хранилища истинного просвещения и довести эти каналы до всех самых тёмных углов России.
Общий план таков.
В столице сооружается своя громадная типография, печатающая тысячи копеечных изданий по всем отраслям знания. Всюду по губернским и уездным городам открываются киоски для распространения просветительной литературы. Для снабжения литературой деревни организуется по губерниям развозка книг и журнала на лошадях, в фурах, из села в село.
Учреждается ряд передвижных сельских театров и кинематографов, которые бы переезжали с места на место и доходили бы до самых непроходимых трущоб.
В уездных городах открываются вроде сельских народных университетов, с краткими популярными курсами по рациональному сельскому хозяйству, по элементарной медицине, литературе, наукам юридическим.
Не должны быть забыты и самые низкие подонки общества. Для них необходимы культурно-просветительные ночлежные дома, где бы бездомные нищие находили не только приют, но и душевный отдых: при ночлежных домах должны быть открыты читальни, а по праздникам устраиваться бесплатные литературно-музыкальные вечера. Вот общая схема. И всё это обязательно должно сосредоточиваться в одних твёрдых руках, чтобы была полная согласованность всех отдельных частей этой колоссальной просветительной организации.
Вот по этим-то руслам и потечёт широкой волной от главного центра в тёмные углы истинный свет культуры.
Само собой, что к этому великому делу должны быть привлечены все лучшие силы страны, и мы хотим верить, что, когда дело начнётся, они и объединятся вокруг нас. Ведь все писатели измучились, истосковались по настоящей, живой аудитории. По личному опыту говорю. Они с величайшим наслаждением понесут свой труд народу. И народ пойдёт навстречу, ибо и он истосковался по настоящему свету. Устал от своего пьянства, от своей темноты, тупости, невежества.
И тогда не пройдёт десяти-пятнадцати лет, как Россия станет наконец культурным государством. Все её несчастья исчезнут навсегда. Новое поколение русского народа нельзя будет узнать. Исчезнет и голод, и жестокость, и все его вековечные предрассудки…
Вот, приблизительно, всё, что я хотел вам сказать.
Титов. Так-с. Очень хорошо-с… Картину чарующую нарисовали. Но театр и прочее — это дело отдалённое, будущее… для правнучков, так сказать, хе-хе-хе… А вот о первом-то шаге, относительно журнала, надо потолковать. Я человек торговый, хе-хе-хе-хе-хе… простите меня, и всё свожу на мелочи, как вы изволили выразиться…
Подгорный. Нет, пожалуйста, я и деловую часть считаю важной.
Титов. Так вот-с, печататься журнал будет, разумеется, в моей типографии. Формат, бумага и прочие издательские вопросы… в это мы вас путать не будем. Конторская часть, разумеется, перейдёт к нам: подписка, контрагенты и прочее…
Подгорный. Вообще вы, как издатель, будете полным хозяином материальной стороны дела. Я так и имел в виду. Но, отдавая журнал в ваши руки, я должен знать, смотрите ли и вы на него как на первый шаг? То есть, в случае успеха, пойдёте ли вы с нами дальше и возьмётесь ли осуществить наши планы во всём объёме?
Титов. Хе-хе-хе-хе-хе… то есть во всей, так сказать, идеальной картине, вами нарисованной?
Подгорный. Да. Вот принимая в соображение всё, что я вам сказал.
Титов. Загадывать не люблю… Дело коммерческое, сами знаете, требует соображения с обстоятельствами, с вопросами. Да вы что торопитесь, Андрей Евгеньевич? Спеху нет. Вот о журнале спервоначалу столкуемся. А там поживём — может, и до фур доедем, хе-хе-хе-хе… О журнале-то мы не всё кончили, Андрей Евгеньевич. На тираж я не надеюсь. Вот что. Нынче конкуренция большая. Он за пятачок-то и все новости даёт, да, извините, и баб голых в придачу, хе-хе-хе-хе… заманить, приучить читателя надо-с. Вы — имя, Андрей Евгеньевич, слов нет-с, да народ-то вас знает мало… Ему занимательность нужна… Так вот я и хотел о литературной, так сказать, стороне переговорить…
Подгорный (несколько изумлённый). То есть что же, собственно?..
Титов (поспешно). О гонорарах за статьи, за редактирование и за другие статьи — об этом речь особо. Я бы хотел два слова о самом направлении…
Подгорный. Но позвольте… я полагаю, что направление вам наше известно… И вообще, литературная сторона дела будет всецело предоставлена нам… Мне казалось, что это само собой разумеется…
Титов (весело). Ну конечно, конечно, Боже ты мой. Да я не о том совсем. Какой я литератор. Вам и книги в руки, хе-хе-хе-хе… Я не об этом-с. Я вот о чём-с. Необходимо для оживленьица, чтобы в журнале карикатурный отделец был. Нынче без этой самой юмористики журнал не пойдёт. Верьте мне. Ну-с, а потом в журнале обязательно должны принять участие Маневич и Рукевич-Краморенко *. Это потому-с, что они сотрудники нашей газеты и большие пайщики всего дела. Неудобно их обойти. А потом, читатель их знает, и ваши три имени успех журналу обеспечат, уж как дважды два… Вы читателя душевностью возьмёте за рога, хе-хе-хе-хе… а они бойкостью-с… я только об этом… (Живо.) А теперь о гонорарах…

Общее движение.

Подгорный (в сильном волнении). Нет, позвольте — вы, кажется, шутите… Карикатуры… и потом… Маневич и Краморенко… но что же между нами и ими общего?.. Простите, они могут писать в вашей газете и кому-нибудь нравиться… но начинать общее дело с Маневичем и Краморенко, которых как писателей я не люблю, как людей не уважаю… И вы отлично понимаете, почему… Нет, тут какое-то недоразумение… Если вы поняли, о чём мы мечтаем, то как вы можете говорить об их сотрудничестве?..
Титов. Я не о любви и уважении говорю, стерпится-слюбится, это дело житейское, хе-хе-хе-хе… Я знаю, о чём вы мечтаете. Очень даже понял. Да не пойдёт это. Надо лёгкости подпустить. Читатель глуп — поверьте мне. Миллионное дело имею…
Сергей Прокопенко (не выдержав). Ну и проваливайте со своими миллионами. Вы с нами как лавочник разговариваете.
Иван Трофимович. Полно, голубчик, так нельзя.
Сергей Прокопенко (отмахивается и возвышает голос). Я, по крайней мере, заявляю, что продавать свои убеждения не намерен. Да-с, не намерен, господин миллионер. И ни с какими бульварными юмористами вместе работать не буду. Пусть другие соглашаются, отказываюсь. Да, отказываюсь.
Николай Прокопенко. Великолепно. Только не ори. Считай за мной двугривенный.
Титов. Хе-хе-хе-хе… горячи-с, очень горячи-с… Без торговли никакое дело не делается: поторгуемся — столкуемся.
Подгорный. Нет, столковаться, очевидно, мы не можем. Ваши условия абсолютно неприемлемы.
Титов. Напрасно-с. Подумайте, Андрей Евгеньевич. Дело хорошее. Мешать вам ни Маневич, ни Краморенко не будут. Это больше для самолюбия их. Все мы люди, хе-хе-хе-хе… А карикатурки — на самой последней страничке, так, в заключение… Ведь мечту — что же издавать-то её. Мечту читать никто не будет. Не для себя же её издавать. Она денег стоит.
Подгорный. Как угодно. Но наши условия неизменны: полная автономия. В издательство мы не вмешиваемся, в редактирование — вы.
Сергей Прокопенко. Какие тут разговоры. Раз господин Титов сейчас предлагает нам согласиться на измену, он через месяц потребует, чтобы мы…
Иван Трофимович. Перестаньте, голубчик, дайте вы им столковаться.
Титов. Ох, горячи-с, хе-хе-хе-хе… (К Подгорному.) Подумайте, Андрей Евгеньевич, подумайте, журнал пойдёт. И обставим мы его как быть должно. Рынок у меня есть. Рассую по провинции. О гонорарах спорить не будем…
Подгорный. Гонорары тут не при чём. Я и мои друзья никогда не примут такие условия.
Титов. А вы извините меня за простоту — вы бы без друзей, хе-хе-хе-хе… Они люди молодые…

Общий гул.

Сергей Прокопенко. Договорился.
Николай Прокопенко. Уж это слишком.
Доктор. Да, разговор, кажется, можно кончить.
Татьяна Павловна. Изумительно.
Сниткин. Терпение, собственно говоря, у Андрея Евгеньевича…
Подгорный. Нет, простите, нам, очевидно, сойтись не придётся.
Титов (встаёт). Жаль, жаль… Подумайте, Андрей Евгеньевич. Дело верное. А мечты, что же-с? Мечты разные бывают. Это одно воображение, хе-хе-хе… Может быть, подумаете — завтра бы ответили…
Подгорный (сухо). Нет, это решительно невозможно.
Титов. Жаль, жаль… (Прощается.) А без участия Маневича и Краморенко мне никак невозможно… Ну, с карикатурами можно бы повременить. Это уступлю… Может быть, и вы уступите, хе-хе-хе-хе…
Подгорный. Нет.
Титов. Жаль, дело хорошее сделали бы. А ваш журнал не пойдёт, поверьте мне. (Весело ко всем остальным.) Честь имею кланяться…

Титов уходит, Подгорный провожает его до передней.

Сергей Прокопенко (вслед). Лабазник…

Общий шум.

Это чорт знает что такое. Это оскорбление. Его вон надо было выгнать!
Николай Прокопенко. Да, нахал первой пробы.
Татьяна Павловна. Я всегда говорила: надо больше самостоятельности, к чему нам издатели?!
Сергей Прокопенко. Я тоже говорю. Ну их к чорту. Будем идти смело к намеченной цели…
Николай Прокопенко. Не ори, не ори, не ори…
Сниткин. И в руках, собственно говоря, у таких дикобразов…
Иван Трофимович. Грубоват-то он грубоват — слов нет. Но по-своему прав. На идеи ваши ему наплевать. А известно: не обманешь — не продашь.
Доктор. Я человек рассудка, господа, и призываю не отдаваться минутным настроениям: необходимо хладнокровно обсудить, что предпринять дальше.
Сергей Прокопенко. Издавать самим.
Николай Прокопенко. А деньги?
Сергей Прокопенко. К чорту деньги.
Иван Трофимович. И правду сказал Титов: ‘горячи-с’.
Доктор. Так нельзя, господа, надо говорить серьёзно, а вы занимаетесь лирикой какой-то… Андрей Евгеньевич, что же вы думаете теперь предпринять?
Подгорный (пожимает плечами). Ничего.
Доктор. То есть как — ничего?
Подгорный. Так — ничего… Без денег издавать нельзя… Денег нет — чего же обсуждать… Выпустим ещё столько номеров, сколько окажется возможным, и постараемся за это время приискать издателя.
Татьяна Павловна. Ты говоришь таким тоном, как будто бы даже рад этому.
Подгорный. Рад? Ты, однако, великолепно изучила мой тон. (Смеётся нервным смехом.) Впрочем, на этот раз, кажется, твоя правда.
Лидия Валерьяновна. Вы серьёзно?
Подгорный. Полусерьёзно, Лидия Валерьяновна.
Доктор. Все вы, господа, нервничаете, говорите загадками. Надо жить головой и не распускать задерживающих центров. По-моему, вы сейчас в таком состоянии, что никакое хладнокровное обсуждение немыслимо, и я предлагаю всякие рассуждения прекратить и просто поболтать, отдохнуть…
Николай Прокопенко. И пообедать.
Доктор. Совершенно верно, и пообедать.
Подгорный. Я с вами вполне согласен, доктор, и потому удаляюсь… отдыхать… (Смеётся.)
Иван Трофимович. На башню *, милочка?
Подгорный (очень серьёзно). Куда же мне ещё идти отдыхать?.. Пока, до свидания, господа… (Идёт к двери.)
Татьяна Павловна. Сейчас обедать.
Сергей Прокопенко (вслед). Наверху, кажется, Таракан спит.
Подгорный (останавливается). Наверху?
Николай Прокопенко. Нет, нет, он в столовую пошёл.

Подгорный уходит.

Итак, любезнейший доктор до обеда предписывает нам отдых. Чем же нам развлекаться?
Доктор. Вот, может быть, Лидия Валерьяновна сыграет?
Лидия Валерьяновна. Нет, я сейчас не могу.
Доктор. Расстроены?
Лидия Валерьяновна. Просто не хочется.
Николай Прокопенко. В таком случае Серёжка произнесёт небольшую речь шёпотом.
Сергей Прокопенко. Не остроумно.

Входят Лазарев и Ершов. Здороваются.

Доктор. Опоздали, господа. Прозевали любопытную комедию.
Лазарев. Вот как? Очень жаль.
Ершов. С участием Андрея Евгеньевича?
Татьяна Павловна. Был Титов.
Сергей Прокопенко. И предлагал по гривеннику за фунт подлости и по восьми копеек за фунт измены.
Ершов. Не согласились?
Сергей Прокопенко. А вы как думаете?
Николай Прокопенко (хохочет). Браво. Считай за мной двугривенный.
Лазарев. Нет, без шуток, господа, чем дело кончилось?
Иван Трофимович. Решили, пока хватит средств, издание продолжать, а тем временем подыскать издателя.

Ершов свистит и машет рукой.

Сергей Прокопенко. Нечего свистать.
Ершов. Перевод денег.

Входит Вассо заспанный.

Николай Прокопенко. Таракан, ты великолепен.
Ершов. Спали?
Вассо (сердито). Вы, может бить, спали — мнэ мисли спать нэ дают.
Сниткин. Таракан, собственно говоря, никогда не признаётся, что он спит.
Вассо. Э. На столь накрывают, тарельками щёлкают — что я, утопленник, чтобы под музику спать?
Сергей Прокопенко (подходя к Ершову). Это потому ‘перевод денег’, что у нас настоящей любви к делу нет. И веры. Да.
Ершов. И вы в пессимизм ударились? У нашего вождя Подгорного заразились, должно быть.
Сергей Прокопенко. Андрей Евгеньевич тут не при чём. У него у самого гроша нет. А вот эдакие господа (указывая на Лазарева) — при чём.
Лазарев (улыбаясь). То есть?
Сергей Прокопенко. То есть имеете сотни тысяч и не можете поддержать дело, в котором сами участвуете и которое гибнет на ваших глазах.
Лазарев. Да, я не скрываю, что в ваше дело не верю.
Сергей Прокопенко. А если не верите, зачем сотрудничаете?
Лазарев. Во-первых, от скуки. Во-вторых, потому, что статейки мои по агрономии, во всяком случае, безвредны.
Сергей Прокопенко. Просто вам денег жалко. Так бы и говорили.
Лазарев (спокойно). Ошибаетесь. Дело ваше я своим не считаю. Отношусь к нему, как и ко всему, с любопытством: что, мол, у них выйдет, — а денег бы не пожалел, поверьте, всё состояние отдал, если бы придумали что-нибудь такое, что бы я мог назвать ‘своим делом’.
Николай Прокопенко. Теперь Серёжа вам всю жизнь будет в уши трубить о всяких ‘великих задачах’.
Сергей Прокопенко. Успокойся. Я знаю, что Григория Петровича не прошибёшь.

Смех.

Николай Прокопенко. Вот Аркадий Тимофеевич прославится — и у нас деньги будут. Скоро, по вашим вычислениям, а?
Ершов (недовольно). Ну вас.
Николай Прокопенко. Нет, серьёзно, вы знаете, господа, Аркадий Тимофеевич изучает биографии всех знаменитых писателей и всё вычисляет, в каком возрасте они прославились. И с собой сравнивает. Без шуток.

Смех.

Ершов (сердито, но делает вид, что шутит). Я хоть что-нибудь делаю, а вы валяетесь.
Николай Прокопенко. Я валяюсь потому, что я натура брандовская.
Лазарев. И потому валяетесь?
Николай Прокопенко. Да. Всё или ничего *. Всё у нас невозможно, и я предпочитаю ничего.
Сергей Прокопенко. Мило… Очень даже мило.
Николай Прокопенко. Это уже дело вкуса.
Сергей Прокопенко. У кого в груди горит жажда правды, кто хочет обновить мир — тот не может сидеть сложа руки.
Николай Прокопенко. Да кто тебе сказал, что я мир обновить хочу?
Доктор. Ну, братья-разбойники, скучно.
Николай Прокопенко. Нет, серьёзно. Я решительно ничего не хочу. Помните, у Горького пьяный: ничего, говорит, я не хочу — и ничего не желаю *. Так и я: ничего не хочу и ничего не желаю…
Сергей Прокопенко. Мило.
Татьяна Павловна. Будет дурака валять.
Вассо. Ест хочу.

Все смеются.

Ершов. Смех смехом. А дело-то, похоже, лопнет?
Николай Прокопенко. О деле нельзя — доктор нам предписал развлекаться.
Сергей Прокопенко. Почему лопнет, не понимаю, за нас правда и вера в победу. (Встаёт в позу.) Чем больше препятствий, тем больше крепнут наши силы.
Николай Прокопенко (хохочет, перебивая). Ну, теперь дорвался, спасайся, кто может.
Сергей Прокопенко (не обращая внимания). Великое дело, которое мы начинаем, не умрёт: не в деньгах сила, а в идее. (Всё больше и больше возвышает голос.) Мы смело должны продолжать наш путь к великой цели, если до конца пути не суждено дойти нам, это сделают за нас грядущие поколения…

Звонок. Сергей Прокопенко не обращает внимания.

Сниткин. Звонок, кажется.
Сергей Прокопенко (продолжает во весь голос). Заря новой жизни, надеждой на которую мы живём, загорается с каждым днём всё ярче и ярче…

Звонок.

Татьяна Павловна. Прокопенко! Звонят — перестаньте вы. (Идёт в прихожую.)
Вассо. Я скоро ‘карауль!’ кричать буду.
Николай Прокопенко (хохочет и хлопает в ладоши). Браво, оратор. Просим, просим…
Иван Трофимович. Тише, господа, — может быть, кто-нибудь чужой.

Смолкают. Голос Татьяны Павловны в прихожей: ‘Дома — он у себя наверху’. Входят Мирский и Татьяна Павловна. Мирский молча кланяется всем присутствующим.

Мирский. У вас гости, может быть, мне удобнее прямо пройти к нему?
Татьяна Павловна. Нет, это свои. И мы сейчас идём обедать. Таракан, позовите Андрея Евгеньевича. Садитесь. Он сейчас придёт. Пойдёмте, господа, в столовую.

Все уходят. Мирский, заложив руки за спину, несколько раз проходит по комнате. Вассо молча возвращается и, увидав, что все ушли, идёт в столовую. Небольшая пауза. Входит Подгорный.

Мирский. Здравствуйте, Андрей Евгеньевич, заняты? Может быть, помешал?
Подгорный (дружески жмёт руку). Нет, что вы, садитесь.
Мирский. Видите ли, какая история, Андрей Евгеньевич, у меня к вам поручение есть.

Садятся.

Подгорный. Поручение? От кого это?
Мирский. Да от директора, Андрей Евгеньевич. Вы уж простите меня, старика: я буду говорить прямо, без всяких, знаете, этих фокусов…
Подгорный. Ну, конечно же, Фёдор Фёдорович. В чём дело?
Мирский. Вы знаете, Андрей Евгеньевич, как мы любим все вас и ценим. И директор тоже, да… но штука-то вот в чём… Журнал вы тут издаёте, ‘Народные думы’, и значитесь редактором-издателем… Так вот директор находит это неудобным… Уф… Ну, слава Богу, кончил. А то, верите ли, как гимназист какой-нибудь боялся идти к вам. Чуть домой не вернулся. Как, думаю, я говорить-то буду, в чужие дела мешаться… Да главное — люблю-то я уж очень вас.
Подгорный. Я не понимаю — журнал, кажется, ничего предосудительного не содержит, ни в каком смысле?
Мирский. Знаю, знаю, Андрей Евгеньевич, и директор ничего не имеет… Но, подите же: говорит, несовместимо звание учителя и редактора народного журнала.
Подгорный. Ну уж как угодно.
Мирский (волнуясь). Господи, Боже мой! да не упрямьтесь вы, Андрей Евгеньевич: снимите своё имя официального редактора. Вот и всё. И издавайте себе с Богом что хотите. Ведь он только формальность соблюсти просит.
Подгорный. Нет, Фёдор Фёдорович, я должен решительно огорчить вас отказом.
Мирский. Вот что, Андрей Евгеньевич, редакторство вы снимите, а вместо этого поставьте, что при вашем ближайшем участии. Все же так делают…
Подгорный. Может быть, и делают. Не знаю. Но мне всё это надоело, опротивело. Не симпатично это как-то… И от всего этого я устал невыносимо.
Мирский. Ах ты, Господи, Боже мой! Вот беда-то…
Подгорный. И потом, всё, кажется, устроится само собой: журнал за недостатком средств, вероятно, придётся закрыть.

Пружанская быстро влетает в комнату, на ней шляпа, кофточка, в руках зонт.

Пружанская. Я мешать не буду, я на минутку, на минуточку… Ради Бога — что решено с журналом?.. Я не спала ночь… Утром, на заседании Комиссии по народному образованию *, Калиновская говорит: ‘Любовь Романовна, вы больны’. Я говорю: ‘Я не больна, но я всю ночь думала, думала, думала…’ (К Фёдору Фёдоровичу.) Я, кажется, с вами знакома?..
Мирский (кланяется). Очень возможно, только что… не припоминаю…
Пружанская. Но, понимаете ли, ваше лицо страшно знакомо… Вы были на педагогическом съезде, да?..
Мирский. Конечно, конечно.
Пружанская. Я обратила внимание на ваше лицо, такое доброе-доброе… Со мной была председательница женского клуба, я говорю ей: ‘Посмотрите на этого доброго старика — его, наверное, ученики обожают…’ Ха-ха-ха… Я так рада познакомиться. Чрезвычайно рада. (Подаёт руку.) У нас в России нет настоящих педагогов. Школьное дело — язва России. Вы согласны?.. На заседании Комитета я говорю: ‘Нам нужны не программы, нам нужно открыть образцовую школу. Школа, школа, школа — наше спасение…’ Андрей Евгеньевич, не мучайте меня, говорите же, что с журналом? Журнал необходим для народа как воздух… Аглая Ивановна вчера говорит мне: ‘Журнал — это химера’. Я говорю: ‘Нет, в нём залог обновления нашей родины…’
Подгорный. Пройдите в столовую, Любовь Романовна, там жена — она расскажет подробно.
Пружанская. Я вся сгораю от волнения… (К Фёдору Фёдоровичу.) До свидания. Я вас, может быть, не увижу? (Подаёт руку.) А жаль: мне надо с вами о многом переговорить, о многом… В школу необходимо допустить женщину. Только мать может понять ребёнка! Секретарь Лиги свободного воспитания * говорит мне: ‘Учительницы будут заниматься с гимназистами флиртом’. Я говорю ему: ‘Вы пошляк. Вы смотрите на женщину, как восточный деспот’. Женщина спасёт школу, я верю в это. Вы согласны?.. Но, Боже, я заговорилась. До свидания… мы ещё встретимся, не правда ли?.. (Быстро и шумно уходит в столовую.)
Мирский (смеясь). Вот так история. (Садится на прежнее место.)
Подгорный. Да. Нелепая особа. Но жена находит, что она может давать ценный фактический материал по женскому движению.
Мирский. Везувий, прямо-таки Везувий… (Смеётся.)
Подгорный. Я более получаса её болтовни не выдерживаю.
Мирский. Однако, Андрей Евгеньевич, как же быть-то?
Подгорный. Никак.
Мирский (машет рукой). Точно вы нашего директора не знаете: добрый он человек, да упрям ведь, что с ним поделаешь. Неприятность большая может выйти.
Подгорный. И пусть.
Мирский (сердится). Сами вы не знаете, что говорите! Пусть… Тут отставкой может кончиться.
Подгорный. Это уж его дело…
Мирский. Экий вы, прости Господи. Хохол вы, что ли? Упёрся, на, поди. Всю жизнь свою ломать? Из-за чего?.. Из-за формальности?
Подгорный. Всё равно, рано или поздно, с гимназией мне придётся порвать.
Мирский. Что делать, что делать?.. Научите старика…
Подгорный. Да вы не волнуйтесь, дорогой Фёдор Фёдорович, право, это не так страшно. Всё обойдётся.
Мирский. Да как же обойдётся-то?
Подгорный. Очень просто: велят подать в отставку — я подам.
Мирский. Не до шуток мне.
Подгорный. Я не шучу.
Мирский. Тогда, значит, — больны. Да, больны.
Подгорный. Вот что, Фёдор Фёдорович: идите вы себе в гимназию и скажите директору, что, мол, поручение исполнил, и Андрей Евгеньевич совет принял к сведению.
Мирский. Ну вас тут совсем. (Встаёт.) К директору я сейчас не пойду. Не хочу я ему ничего говорить. Даю вам трёхдневный срок: одумайтесь.
Подгорный. Только сами понапрасну томиться будете, и через три дня я скажу то же…
Мирский. И слушать не хочу… Прощайте… (Жмёт руку.)
Подгорный. А главное — всё это мелочи, Фёдор Фёдорович: и отставка, и гимназия, и директор…

Идут к двери.

Мирский. Мелочи… Что же не мелочи, по-вашему, — журнал?
Подгорный. Не знаю… Может быть, и журнал — мелочи…

Уходит в прихожую. Из столовой выходит Татьяна Павловна. Из прихожей слышен голос Мирского: ‘И слушать не хочу… До свидания…’ Подгорный возвращается в комнату.

Татьяна Павловна. Ушёл?
Подгорный. Как видишь.
Татьяна Павловна. Что он?
Подгорный. Так, пустяки, по делу.
Татьяна Павловна. Иди обедать.
Подгорный. Хорошо. Слушай, вот что я хотел тебе сказать… У нас целый день народ. Ты знаешь, я ничего против не имею… Но я уже просил тебя, кажется, чтобы хоть одна комната… наверху… была в полном моём распоряжении… Чтобы никто не смел там хозяйничать…
Татьяна Павловна. Я не понимаю твоего тона.
Подгорный. Не в том дело… Пойми, наконец, я не могу в собственном своём доме остаться на полчаса один, когда мне это нужно… На столе всё перерыто… Прости, пожалуйста… я говорю, может быть, резко, но… одним словом… оставьте в покое мою верхнюю комнату…
Татьяна Павловна. У тебя нервы. Иди есть. (Берёт книгу). Да, я тебе хотела показать. (Подаёт ему открытую книгу.)
Подгорный. Что это?
Татьяна Павловна. Заметка о ‘Народных думах’. Всего читать не надо. Прочти заключение.
Подгорный (читает вполголоса). ‘Не пройдёт и двадцати лет, как интеллигенция русская выродится окончательно и превратится в жалкое, бессильное ничтожество, ни для чего не пригодное и никому не нужное…’

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Комната первого действия. Пять часов вечера. Татьяна Павловна читает за круглым столом. В руках у неё карандаш и толстая тетрадь. Николай Прокопенко с подушкой выходит из левой двери и направляется в столовую.

Николай Прокопенко. Ваш муж сбесился.
Татьяна Павловна (не переставая читать). В чём дело?
Николай Прокопенко (видимо взволнованный, но стараясь говорить шутливым тоном). В этом только и дело, что сбесился.
Татьяна Павловна (перестаёт читать). Не понимаю.
Николай Прокопенко. После своей отставки он бросается на мирно спящих людей. Очевидно, тупоумные гимназисты прекрасно подействовали на его печень.
Татьяна Павловна. Говорите толком.
Николай Прокопенко. Выгнал меня ваш супруг. Да-с. Я находился в объятиях Морфея, а сей отставной педагог явился наверх, вытащил из-под моей головы вот эту самую, ни в чём не повинную, подушку и объявил, что если ещё раз застанет меня на своём диване, то спустит с лестницы. Я протестую, милостивая государыня, примите это к сведению как хозяйка дома…
Татьяна Павловна. Вздор. Идите в столовую.
Николай Прокопенко. Да — вздор! (Идёт.) Нет, это не вздор, как отсчитаешь двадцать две ступеньки…* Коммуна, чорта с два… (Уходит.)

Пауза. Из левой двери быстро выходит Подгорный, крайне возбуждённый.

Подгорный. Я тебе заявляю в последний раз. Можешь устраивать из дома всё что тебе угодно, но если не оставят в покое мою верхнюю комнату — я всех выгоню вон. Поняла?
Татьяна Павловна. Во-первых, выпей воды. Во-вторых, вот письмо от Ивана Трофимовича.
Подгорный. Убирайтесь к чорту со своими письмами. Всё это мне надоело, опротивело… И не думайте, что я шучу. Я больше переносить такой хаос не в состоянии. Этак с ума можно сойти. Ад какой-то.
Татьяна Павловна. Пожалуйста, не кричи. Я не глухая.
Подгорный (сдержанно). Если вы не желаете форменного скандала, то я прошу вас внушить обоим Прокопенкам, что моя комната — не постоялый двор… (Уходит.)

Татьяна Павловна продолжает читать. После небольшой паузы голос Ивана Трофимовича в прихожей: ‘Никогда не заперто — я уж знаю их порядки…’ Голос Лидии Валерьяновны: ‘Никого нет ещё…’ Голос Ивана Трофимовича: ‘Быть не может…’ Входят в комнату.

Иван Трофимович. Я же говорю, быть не может. Здравствуйте, голубушка, честь имею кланяться… Ну-с, будете теперь Иван Трофимовича толстяком звать, а?.. (Здоровается.)
Татьяна Павловна. Это Прокопенко так зовёт — я вас зову Иван Трофимович.
Иван Трофимович. Шучу, шучу, матушка… Как же вы относитесь к моему предложению?
Татьяна Павловна. К какому предложению?
Иван Трофимович (увидав своё письмо на столе). Ба! Да они и письма не прочли ещё!
Татьяна Павловна. Письмо Андрею Евгеньевичу — я принципиально не читаю чужих писем.
Иван Трофимович. Да читайте же скорей… Ах ты, Господи, вот дела-то!

Татьяна Павловна распечатывает и читает письмо.

Лидия Валерьяновна. Андрея Евгеньевича дома нет?
Татьяна Павловна (не переставая читать). Только что пришёл.
Иван Трофимович. Скучает, небось, по гимназии.
Татьяна Павловна. Не знаю…

Пауза.

(Дочитав до конца.) Я поражена. Такая неожиданность! Благодарности излишни, разумеется: общественное дело не требует благодарности…
Иван Трофимович. Какие там благодарности, матушка. Не об этом речь. Дело-то надо обмозговать как следует, чтобы зря деньги не истратить. Толк чтобы был…
Татьяна Павловна. Кто даёт деньги?
Иван Трофимович (смущённо). Это мой маленький секрет… так сказать…
Татьяна Павловна. Вздор. Здесь не должно быть секретов.
Иван Трофимович (волнуясь). Ах, матушка, да разве вам не всё равно?.. С неба упали, и достаточно… О чём толковать…
Татьяна Павловна. Мы должны знать, на чьи деньги будем вести дело.
Иван Трофимович (смущаясь всё больше и больше). Ах ты, Господи, Боже мой… На чьи, на чьи… Не на бессовестные деньги, можете быть спокойны, голубушка…
Татьяна Павловна. Я верю. Но должна знать из принципа.
Иван Трофимович. Какой там, голубушка, принцип. Ну если я назову вам первую попавшуюся фамилию, легче будет?
Татьяна Павловна. Вы должны сказать правду.
Иван Трофимович. Да бросьте вы, матушка.
Татьяна Павловна. Нет, это необходимо принципиально.
Иван Трофимович (смотрит на Лидию Валерьяновну). Придётся сказать, Лидочка?
Лидия Валерьяновна. Если Татьяна Павловна непременно хочет — разумеется.
Иван Трофимович. Я, видите ли… Своё именьице заложил… Пятнадцать тысяч — деньги небольшие… это, так сказать, заём… и потом… (Совсем сбившись.) Одним словом, дело верное, и деньги не пропадут… Ну вот, голубушка, всё, кажется…
Татьяна Павловна (к Ивану Трофимовичу). Благодарю вас. Это благородно с вашей стороны. Жму вашу руку. (Жмёт руку Ивану Трофимовичу.)
Татьяна Павловна (к Лидии Валерьяновне). Благодарю вас.
Лидия Валерьяновна (сухо). Меня не за что.
Татьяна Павловна. Прокопенко прав — вы многое можете.
Лидия Валерьяновна. Я здесь не при чём. (Очень серьёзно.) Только одно непременное условие: Андрей Евгеньевич не должен знать, откуда эти деньги.
Татьяна Павловна. Почему?
Лидия Валерьяновна. Так — не должен. Это единственное наше условие.
Татьяна Павловна. Странно. В общественном деле…
Лидия Валерьяновна. Татьяна Павловна, разве вам не всё равно? Я вас прошу. Очень прошу. Скажите, что деньги достал Иван Трофимович у одного капиталиста. Вот и всё… Хорошо?
Татьяна Павловна. Да я не знаю… С принципиальной точки зрения… Хотя, вздор! Я согласна.
Иван Трофимович. Вот и великолепно! Вот и хорошо! Я тоже большой нужды скрывать не вижу… Да вот пойди с ней. (Указывает на Лидию Валерьяновну.) Иначе, говорит, я ни за что не соглашусь. Сама же всё это затеяла…
Лидия Валерьяновна (перебивая). Иван Трофимович!
Иван Трофимович. Ну, ну, ну… Молчу, молчу…

Входят Николай Прокопенко и Вассо.

Николай Прокопенко. Убирайся к чорту, Таракан, — ты мне расстраиваешь нервы, у меня и без того бессонница.
Вассо. А ви думаете, мнэ очень слядко смотрэть на вашу морду?..

Здороваются с Иваном Трофимовичем и Лидиею Валерьяновною.

Иван Трофимович. О Дружба, это ты! *
Вассо. Как голубки воркуем.

Смех.

Николай Прокопенко. У Таракана новый проект.
Лидия Валерьяновна (улыбаясь). Неужели?
Вассо. Дэле нашёл, Лидия Валерьяновна… Жюрнал закроем, выпишу из Архангельска пару аленей. За городом детей возить буду. Кто гривенник, кто двугривенный — богатый буду.
Татьяна Павловна. Ликвидации не будет: Иван Трофимович достал пятнадцать тысяч.
Николай Прокопенко. Серьёзно?
Татьяна Павловна. Я всегда говорю серьёзно.
Николай Прокопенко. Ура. О-го-го-го… Теперь мы покажем, чорт возьми…
Вассо. Малядец…
Николай Прокопенко. Да какой же это, с позволения сказать, дурак вам дал? Ай да толстяк — удрал штуку, считайте за мной двугривенный…
Вассо. Катыхынски купит надо.
Николай Прокопенко. Гениальная мысль, Таракан, — считай за мной двугривенный, — беги за кахетинским. А я возвещу радостную весть всей братии, населяющей дом сей, аки песок морской.

Вассо встаёт.

Татьяна Павловна. Деньги в столовой на столе.

Вассо уходит.

Иван Трофимович. Кто же дома?
Николай Прокопенко. Сергей блуждает по тёмным аллеям уснувшего сада * и вдохновляется. Сниткин в угловой комнате пишет бесконечную повесть о том, как идейная Катя ссорилась со своими глупыми родителями. Addio *. Иду, как древний герольд, возвещать победу… (Уходит.)
Иван Трофимович. А где Андрей Евгеньевич?
Татьяна Павловна. Наверху.
Иван Трофимович. Я бы, голубушка, пошёл к нему о делах поговорить, можно?
Татьяна Павловна. Разумеется.
Иван Трофимович. Вот и отлично. (Идёт к двери.) Не помешать бы только ему…
Татьяна Павловна. Вздор.

Иван Трофимович уходит.

Лидия Валерьяновна. Вы, Татьяна Павловна, продолжайте читать. Не обращайте на меня внимания, я мешать не буду.
Татьяна Павловна (принимается за книгу). Мне осталось прореферировать несколько страниц. Сейчас кончу. Если хотите, можете играть на рояли.
Лидия Валерьяновна (встаёт). Не помешаю?
Татьяна Павловна. Разумеется.

Лидия Валерьяновна играет на рояли. Татьяна Павловна пишет в толстую тетрадь. Вассо проходит из столовой в прихожую. Во время игры из прихожей на цыпочках выходят Лазарев и Ершов. Некоторое время стоят и слушают. Затем тихо, чтобы не шуметь, проходят к Татьяне Павловне. Лидия Валерьяновна замечает их и сразу обрывает игру.

Лазарев. Так и знал. По случаю радостного дня-то можно бы и для публики поиграть, Лидия Валерьяновна.
Лидия Валерьяновна. Я устала.
Ершов. Лидия Валерьяновна играет только для избранных.
Лидия Валерьяновна. Очевидно, это какой-то намёк — только я, право, его не понимаю.
Татьяна Павловна. Слышали?
Лазарев. Как же. Вассо на улице встретили. Поздравляю от души! А вам, Лидия Валерьяновна, честь и слава!
Лидия Валерьяновна. Мне? При чём же я тут?
Лазарев. Да вот, Аркадий Тимофеевич говорит…
Лидия Валерьяновна (перебивая). Неправда: Иван Трофимович уговорил одного капиталиста дать деньги.
Лазарев. А…
Ершов. Шли на похороны — попали на именины. А мы всю дорогу с Григорием Петровичем разговаривали. Знаете, Татьяна Павловна, о чём?
Татьяна Павловна. Не знаю.
Ершов. Я говорю Григорию Петровичу, что иметь такое количество денег, как он, и идти со спокойным сердцем на ликвидацию дела, в котором он сам участвует, и ничем не помочь — это… это, по меньшей мере, оригинально.
Лазарев. Во-первых, откуда вы знаете, что со спокойным сердцем, во-вторых, почему вы знаете, что я не помог бы, и в-третьих, почему бы и не поступить оригинально?
Татьяна Павловна. Я полагаю, денежные разговоры теперь излишни.
Ершов. Я не о деньгах говорю: Григорий Петрович — психологическая загадка.
Лазарев. Которую разгадать очень просто. Да и не стоит.
Ершов. Иметь столько денег. Такое богатство… Да если бы я… (Машет рукой.)
Лазарев. Если бы вы были богаты — ну и что бы тогда?..
Ершов. Хы, хы, хы… Будет вам шутить-то…
Лазарев. Нет, серьёзно?
Ершов. Так я вам и скажу.
Лазарев. Век мне говорят о богатстве и об его прелести, а сам я совершенно его не чувствую.
Ершов. Шутник. Коли не чувствуете — отдайте мне тысяч сто.
Лазарев. Представьте себе, с удовольствием бы отдал, но и в этом смысла не вижу. А делать что бы то ни было без смысла — органически не способен.
Ершов. Сто тысяч. Да я бы… (Машет рукой.)

Входят Сергей Прокопенко, Николай Прокопенко и Сниткин. Шумно здороваются.

Сергей Прокопенко. Господа, и вы ничего… Как будто бы не случилось ничего особенного…
Лазарев. А что нам делать?
Сергей Прокопенко. Безумствовать. Раскрыть объятия для новой грядущей жизни…
Николай Прокопенко. Заткнись на время, пока (передразнивает Вассо) ‘не лёпнули наши перепонки’.
Ершов. Да-с, Сергей Борисович, вот и чудо свершилось… да-с.
Сергей Прокопенко (быстро оборачивается к Лидии Валерьяновне). Лидия Валерьяновна, разве я не прав, что вы всё можете, всё, что захотите?
Лидия Валерьяновна (очень сухо). Я уже несколько раз говорила и ещё раз повторяю, что я совершенно здесь не при чём: Иван Трофимович достал деньги у знакомого…
Сергей Прокопенко. Ну, всё равно…
Ершов. Хы, хы, хы… Значит, Иван Трофимович чудо-то совершил…
Сергей Прокопенко. Теперь наступает время, когда всё, о чём мы мечтали, на что надеялись, чем жили, должно наконец осуществиться. (Встаёт в позу.) И мы покажем, что наши идеалы не пустое фразёрство, что в груди истинной интеллигенции горит священное пламя, и мы понесём это пламя вперёд по пути прогресса. Вот она — заря новой жизни, о которой я говорил. Я верю, что не пройдёт и двух-трёх лет, как наши грандиозные планы, наши несбыточные мечты сбудутся, и вся русская жизнь…
Татьяна Павловна. Прокопенко, вы дали слово не кричать.
Сергей Прокопенко (другим тоном). Я не кричу, Татьяна Павловна, я говорю только, что жизнь совершенно изменит своё русло, что мы стоим у порога самых неожиданных, захватывающих событий.
Николай Прокопенко. Ну и великолепно. И успокойся… Считай за мной двугривенный.
Сниткин. Действительно, собственно говоря, переворот, так сказать, полнейший.
Николай Прокопенко. Да-с. Даже сам автор повести об умной Кате и глупых родителях ожил — это не шутка.

Входит Вассо. На нём пальто и шапка, в руках несколько бутылок.

Вассо. Гдэ напиваться будем? Здэсь ли, в столовой ли?..
Николай Прокопенко. Натурально, в столовой.
Сниткин. Собственно говоря, здесь просторней.
Сергей Прокопенко. Господа, знаете что? Пировать — так пировать! Перенесём сюда из столовой стол. Составим на него с окон цветы. Постелем белую скатерть…
Татьяна Павловна. Вздор. И там хорошо. (К Вассо.) В столовую.

Вассо уходит.

Сергей Прокопенко (печально). Почему, Татьяна Павловна? Так бы славно здесь…
Николай Прокопенко. Не унывай, Серёжка, в столовой резонанс лучше.
Сергей Прокопенко. Или, знаете что, господа, пойдёмте за город. Погода великолепная.
Ершов. Благодарю покорно: моя жизнь ещё нужна отечеству.
Сергей Прокопенко. Костёр разведём. Холодно не будет. Право, господа. Проедем две-три станции и уйдём куда-нибудь в лес. Так надоели эти комнаты! Здесь и воздуху настоящего нет. Ведь сегодня великий день, господа. Татьяна Павловна, я сниму чехлы: пусть будет как на Пасху?
Татьяна Павловна. Перестаньте, Прокопенко, вы не мальчик.
Сергей Прокопенко. Ничего нельзя.
Николай Прокопенко. Серёжка прав. Кой чорт мы все носы повесили! Кто хочет веселиться?
Ершов. Готов.
Николай Прокопенко. И плясать будешь?
Ершов. Буду.
Николай Прокопенко. А Доримедонт Доримедонтович?
Сниткин. Буду.

Общий хохот.

Лазарев. Для такого удивительного случая вы должны сыграть, Лидия Валерьяновна.
Лидия Валерьяновна (улыбаясь). С удовольствием. (Идёт к роялю.)
Сергей Прокопенко. Лидия Валерьяновна, кадриль.
Николай Прокопенко (хохочет). В первой паре Серёжка со Сниткиным, во второй я с Аркадием Тимофеевичем.

Встают в пары. Лидия Валерьяновна играет первую фигуру кадрили. Общий хохот. В это время входят Иван Трофимович и Подгорный. Всё сразу смолкает. Все поражены контрастом общего веселья с усталым и грустным лицом Подгорного. Пауза.

Иван Трофимович. Они плясы затеяли тут, соколики.

Шум сразу возобновляется. Все здороваются с Иваном Трофимовичем и Подгорным.

Николай Прокопенко. Доримедонт Доримедонтович… Ха-ха-ха… Умную Катю забыл… Ха-ха-ха…
Иван Трофимович. А сам-то хорош.
Сергей Прокопенко. Андрей Евгеньевич, какое счастье! А?.. Вы знаете, в столовой уже кахетинское приготовлено.
Ершов. И теперь начнутся речи, речи, речи…
Николай Прокопенко. Обязательно.
Подгорный. Господа, давайте сегодня без речей. Попробуем сегодня ни о чём не думать?
Татьяна Павловна. Мыслящим людям трудно ни о чём не думать.
Ершов. Андрей Евгеньевич хочет, как мальчик, прыгать через верёвочку.
Подгорный. Да, пожалуй. Во всяком случае, бросим на сегодняшний день все умные книги и не будем произносить длинных речей. Впрочем, как хотите.
Сергей Прокопенко. Я за речи.
Ершов Я тоже.
Николай Прокопенко. Только, чур, Серёжка говорит последний, чтобы желающие могли спастись бегством.
Сергей Прокопенко. Глупо.

Входит Вассо.

Вассо. Пожальте — катыхынски готово.

Шумно направляются в столовую.

Ершов (давая дорогу Лидии Валерьяновне). Даме почёт и уважение.
Иван Трофимович. Григорий Петрович, вы мой сосед, вы, кажется, один только пьёте пиво.
Ершов. И я тоже.
Николай Прокопенко. А ещё поэт.
Ершов. При чём тут поэзия?..
Лазарев. Господа, пропустите вперёд хозяйку.
Сергей Прокопенко. Я предлагаю, господа, чтобы сегодня хозяйки не было, — да здравствует коммуна!
Николай Прокопенко (в дверях). Андрей Евгеньевич, а как бы хорошо теперь в лес, на воздух!
Подгорный. Ну проходите, проходите…

Сцена некоторое время пуста. Из правой двери быстро выходит Вассо — он в пальто и в шляпе. Из прихожей в то же время врывается Пружанская.

Пружанская (загораживая дорогу Вассо). Я на одну минуту. Ради Бога, простите, я всегда забываю ваше имя — Таракан. Это ужасно смешно, но не обижайтесь. Я совершенно не хочу вас обидеть. Я даже говорила Татьяне Павловне: ‘Его зовут Тараканом — это неблагозвучно’. Если обязательно надо насекомое — можно было бы назвать Мотылёк, не правда ли? Ради Бога, Таракан, извиняюсь, что случилось?.. Не мучайте меня!..
Вассо. Катыхынски малё — ещё две бутилки велели купить… (Хочет идти.)
Пружанская (удерживает его). Кахетинского… ничего не понимаю… Ха-ха-ха… Ах, какой смешной… Простите, простите, простите, я страшно смешлива… Председательница Гигиенического общества * говорит мне: ‘Вы, Любовь Романовна, смешливы, как дитя’. Я отвечаю ей: ‘Это потому, Марья Васильевна, что я люблю жизнь…’ Вы так смешно говорите… Но я люблю иностранцев, я страшно люблю иностранцев… Секретарь Общества борьбы с народной грубостью говорит мне: ‘Любовь Романовна, вы космополитка’. Я говорю: ‘Да, я космополитка — и горжусь этим…’ Я вас задерживаю. Но ещё два слова… Умоляю вас.
Вассо. Какие два слова — ви весь альфавит испробовали…
Пружанская. Ха-ха-ха… Это прямо очаровательно. Господин Таракан, если бы я была моложе — я бы обязательно в вас влюбилась, обязательно-обязательно-обязательно…
Вассо. Благодарю вас. (Хочет идти.)
Пружанская (удерживает его). Совершенно серьёзно. Ха-ха-ха… Такой смешной… В вас есть что-то восточное, господин Таракан, уверяю вас. Именно, восточное. Совсем как у Лермонтова… Ах, я всё болтаю, простите, умоляю вас. Но два слова, только два слова: что журнал?
Вассо (морщится и машет рукой). Тц-э… Какое мне дэле до жюрьналя — моё дэле на аленях ездить.
Пружанская. На оленях, что это такое? Но он преуморительный… Ха-ха-ха. Вы мне обязательно должны сказать, обязательно…
Вассо. Ви стойте здэсь, сама с собой говорите — я за катыхынским схожу. (Уходит.)
Пружанская. Ха, ха, ха… Вот дерзкий… (Быстро идёт в столовую.)

Сцена некоторое время пуста. Из столовой выходит Лидия Валерьяновна. Открывает рояль, не садясь, берёт несколько нот. Подходит к окну и долго смотрит в него. Входит Сергей Прокопенко. Нерешительно идёт к Лидии Валерьяновне.

Сергей Прокопенко. Лидия Валерьяновна…
Лидия Валерьяновна (вздрагивает). Ах… Как вы меня испугали…
Сергей Прокопенко. Почему вы ушли, Лидия Валерьяновна?..
Лидия Валерьяновна. Очень шумно. Я не люблю. Мне грустно делается.
Сергей Прокопенко. Я так рад, что могу поговорить с вами наедине.
Лидия Валерьяновна (удивлённо). Рады. Почему это?
Сергей Прокопенко. Сегодня такой особенный день, Лидия Валерьяновна, — сегодня всё как в сказке… И я наконец чувствую силы сказать вам о том, о чём себе говорить не решаюсь… И о чём, в другое время, никогда бы не решился сказать вам…
Лидия Валерьяновна (с возрастающим изумлением). Да что с вами, Сергей Борисович?
Сергей Прокопенко. Я хочу сказать вам, Лидия Валерьяновна, о любви…
Лидия Валерьяновна. То есть как — о любви…
Сергей Прокопенко. Я люблю вас, люблю нелепо, безумно, свято…
Лидия Валерьяновна (невольно улыбаясь). Меня? Сергей Борисович, да вы что!
Сергей Прокопенко. Смейтесь, смейтесь… Я знаю, что я смешон, жалок, отвратителен… Я достоин презрения…
Лидия Валерьяновна. Этого я не говорю. Презирать вас не за что. Отвратительного в вас тоже ничего нет. Но, право, всё это несерьёзно. И будет об этом.
Сергей Прокопенко. Несерьёзно! Нет, Лидия Валерьяновна, вы меня не поняли… Выслушайте, Лидия Валерьяновна! Вы замужем… И клянусь вам, что я никогда не осмелился думать… Я только хочу сказать вам, что в вас всё моё счастье, всё, о чём я говорю, пишу, всё, что я делаю, — в глубине души всё для вас…
Лидия Валерьяновна. Но я не понимаю, Сергей Борисович, что вы наконец хотите. Ведь вы же понимаете, что я не люблю вас. Ну что же мне делать?
Сергей Прокопенко. Сегодня такой день. И мне захотелось открыть вам свою тайну. Я хочу, чтобы вы поверили в мою чистоту и позволили любить вас.
Лидия Валерьяновна (невольно улыбаясь). А если я не позволю, вы всё равно меня не послушаетесь… Да нет, Сергей Борисович, я прямо не могу говорить об этом серьёзно…

Из прихожей в столовую проходит Вассо в пальто и в шляпе, с несколькими бутылками. Небольшая пауза.

Сергей Прокопенко. Да, не послушаюсь. Но я сгину с ваших глаз, и вы никогда больше не услышите обо мне ни слова.
Лидия Валерьяновна (сдерживая улыбку). Что же вы сделаете?
Сергей Прокопенко. Провалюсь сквозь землю.
Лидия Валерьяновна. Вот видите. Так лучше оставайтесь. Только дайте мне слово никогда больше со мной не говорить об этом.
Сергей Прокопенко. Никогда.
Лидия Валерьяновна. Никогда.
Сергей Прокопенко. А если… прорвётся…
Лидия Валерьяновна. Постарайтесь, по крайней мере.
Сергей Прокопенко. Хорошо. Я постараюсь. Я буду молчать. Но сейчас, Лидия Валерьяновна, дайте мне всё высказать… Я больше никогда не буду… Пусть это будет на прощание… Среди нас вы — точно ангел-хранитель: тихая, светлая, чистая. В вас душа тех святых русских женщин, образы которых изображали нам лучшие поэты…
Лидия Валерьяновна. Не надо… Перестаньте, Сергей Борисович, вы обещали…
Сергей Прокопенко. Только не гоните меня… Я буду молчать… Лидия Валерьяновна… Я не могу, не могу без вас! (Закрывает лицо руками.)
Лидия Валерьяновна. Сергей Борисович, это, наконец, невозможно!

Сергей Прокопенко машет рукой, идёт к двери и сталкивается с Подгорным. Андрей Евгеньевич молча смотрит на него и подходит к Лидии Валерьяновне. Сергей Прокопенко уходит.

Подгорный. Я думал, вы пошли играть. (Пристально смотрит на неё.) А вы грустная… как всегда.
Лидия Валерьяновна. Нет, что вы, Андрей Евгеньевич, мне так хорошо сегодня!
Подгорный. Значит, вы рады, что Иван Трофимович достал деньги?
Лидия Валерьяновна. Рада.
Подгорный. Значит, вы верите в это?
Лидия Валерьяновна. Верю… Я, кажется, ни во что по-настоящему не верю… Да и не я одна, никто вообще по-настоящему ни во что не верит…
Подгорный (неожиданно). Вы были когда-нибудь у меня наверху?
Лидия Валерьяновна (удивлённо). Наверху?
Подгорный. Да. В моей ‘башне’, как зовёт её Иван Трофимович.
Лидия Валерьяновна. Нет.
Подгорный. Хотите, я расскажу вам одну удивительную историю?
Лидия Валерьяновна. Ну конечно, хочу!
Подгорный. Только вот что, я принесу вам вина, закусок — мы будем пировать здесь и разговаривать. Хорошо?
Лидия Валерьяновна. Хорошо.

Подгорный уходит. Лидия Валерьяновна садится за рояль и одной рукой берёт несколько аккордов. Подгорный возвращается с подносом, на нём вино, сыр, закуски. Лидия Валерьяновна встаёт.

Подгорный. Играйте, играйте…
Лидия Валерьяновна. Нет, после, сейчас я хочу слушать.

Идут к круглому столу.

Подгорный. Уж вы будьте за хозяйку.
Лидия Валерьяновна (принимается хозяйничать). Вам налить?
Подгорный. Немного. Так вот. Начну я издалека. Знаете ли вы, что своим признанием, что вы ни во что по-настоящему не верите, вы затронули самое моё больное место?
Лидия Валерьяновна. Да, смутно я это, пожалуй, чувствовала.
Подгорный. С самого первого дня своей сознательной жизни я только и делал, что заставлял себя во что-нибудь поверить: в литературу, в искусство, в жизнь, в народ, в прогресс… И в конце концов ничего по-настоящему не отрицаю и ни во что по-настоящему не верю…* Как это мучительно, вы знаете не хуже меня, я думаю… (Пьёт вино.) Я даже Священное Писание стал изучать… Вас это удивляет?
Лидия Валерьяновна. Нисколько.
Подгорный. Да. И там нашёл определение и осуждение своему душевному состоянию. Вот вам для примера несколько мест: ‘Блажен, кто не осуждает себя в том, что избирает… Всё, что не по вере, грех’… ‘Человек с двоящимися мыслями не твёрд во всех путях своих’…* Я и все мы вообще — люди ‘с двоящимися мыслями’, Лидия Валерьяновна: потому мы и бессильны, и нерадостны *. Я понял это. Но не знал и не знаю, как излечиться… Вы, может быть, подумаете, что, не веря, нечестно приниматься за такое дело, как наше.
Лидия Валерьяновна. Нет, я этого не думаю.
Подгорный. Но в том-то и дело, что иногда мне кажется, что я верю… А когда не верю, то тоже как-то не вполне, и бросить всё не хватает духу. Да кроме того, настоящий-то выход где-то смутно во мне мелькает уже… Но тут начинается моя история…
Лидия Валерьяновна. Налить ещё?
Подгорный. Нет, не надо. Вы сами что же?
Лидия Валерьяновна. После.
Подгорный. Я назвал эту историю удивительной, Лидия Валерьяновна, не потому, чтобы в ней были какие-нибудь удивительные факты, а потому… как бы это вам сказать… Если бы я был верующим человеком, я сказал бы: здесь участвовал промысел Божий… Вам не кажется смешным, что я говорю всё такие слова?.. У нас это не принято… Я только с вами и могу говорить так свободно…
Лидия Валерьяновна. Андрей Евгеньевич, да разве можно над этим смеяться? И потом… я сочувствую вам гораздо больше, чем, может быть, вы думаете.
Подгорный. Одним словом, дело в том, Лидия Валерьяновна, что ко мне наверх ходит странник…
Лидия Валерьяновна. В вашу башню?
Подгорный. Да. Однажды я пошёл далеко за город. Устал и сел на траву отдохнуть. Смотрю — идёт старик с котомкой. Поклонился и подсел ко мне. И стал говорить, как будто бы знал меня с детства. И я тоже слушал его и отвечал ему, как будто бы мы заранее уговорились о чём-то очень интимном и одним нам известном… Я узнал, что зовут его дедушка Исидор, что долгое время он был на Старом Афоне, а теперь живёт как птица небесная, или, по его выражению, на птичьем положении, и странствует по святым местам, по городам и сёлам. В молодости он был сначала простой крестьянин, потом богатый мясник и наконец бросил всё и поселился в монастыре. Старик просидел со мной недолго. Спросил, где я живу. И, уходя, сказал, что придёт ко мне.
У меня осталось от этой встречи впечатление сна или видения, что ли. Хотя всё в нём было удивительно реально и просто. И сухое доброе лицо, и борода белая, и корявые руки, и лапти на ногах…
Лидия Валерьяновна. И он, действительно, пришёл к вам?
Подгорный. Да. И опять-таки каким-то удивительным образом. Вечером, когда все ушли в сад и не могли его видеть. Я провёл его к себе наверх. Напоил чаем и разговаривал до глубокой ночи. И опять между нами как будто бы был какой-то взаимный уговор. Ни о чём особенном мы не разговаривали, он не мудрец какой-нибудь. Нет. Простой, совсем простой старик. Крестьянин. И в то же время всегда оставляет во мне впечатление сна. Никто в доме не знает, что он ходит ко мне. И я никогда не знаю заранее, когда он придёт. Но ни разу не было, чтобы он не застал меня дома…
Лидия Валерьяновна. И давно он ходит на вашу башню?
Подгорный. Больше года. Раз в два-три месяца. Самое удивительное то, Лидия Валерьяновна, что дедушка Исидор ничего не проповедует. Он всё рассказывает простые, иногда до смешного наивные вещи, и несмотря на это именно в нём я впервые почувствовал настоящую народную веру… Не то меня поразило, во что он верит, а как верит… И тот смутный выход, о котором я говорил, имеет какую-то связь с моими впечатлениями от дедушки Исидора.
Лидия Валерьяновна (с большим интересом). Давно он был у вас последний раз?
Подгорный. Давно.
Лидия Валерьяновна. Я обязательно хочу его видеть, Андрей Евгеньевич.
Подгорный (задумчиво). Мне кажется, он скоро должен быть.
Лидия Валерьяновна. Я его спрошу о том, о чём вас, помните, давно спрашивала: зачем люди живут? Дедушка знает?
Подгорный. Он не знает — он верит: это выше.
Лидия Валерьяновна. Ну, а вот среди нас, интеллигенции, никто не знает. Хотя бы для самого себя.
Подгорный. По-моему — никто.
Лидия Валерьяновна. Зачем же вид делают, что знают? Зачем и себя обманывают, и других обманывают?
Подгорный. Нет, Лидия Валерьяновна, теперь уж и вида не делают… Спросите кого-нибудь, вот так просто и прямо, как вы меня спрашиваете: зачем жить? И всем это покажется неловким, неуместным, наивным… И главное, избитым, старым, надоевшим до тошноты…
Лидия Валерьяновна. Значит, так и жить без ответа?
Подгорный. Так и жить…

Пауза.

Мы плохо пируем, Лидия Валерьяновна.
Лидия Валерьяновна (улыбаясь). Я плохо хозяйничаю. (Наливает вино.)
Подгорный. А себе?
Лидия Валерьяновна. И себе. (Наливает.)

В соседней комнате шум и голоса.

За что же наш тост?
Подгорный. За будущую веру.

Входят Татьяна Павловна, Пружанская, Иван Трофимович, Лазарев, Ершов, Сниткин, Сергей Прокопенко, впереди всех Николай Прокопенко, сзади Вассо. У некоторых в руках стаканы с вином. Очень шумно.

Николай Прокопенко. Хороши, голубчики! Мы ждём музыки, а они, видите ли, выпивохом устроили!
Ершов (с бокалом). Я ещё не чокался с вами, почтеннейшая Лидия Валерьяновна.
Лидия Валерьяновна. Я не пью.
Ершов. Или только с избранными?
Николай Прокопенко. Просим тур.
Лидия Валерьяновна. Я не буду играть сегодня.
Иван Трофимович. Сыграла бы, голубчик.
Сергей Прокопенко. Сегодня такой изумительный день — не хватает одной только музыки, Лидия Валерьяновна…
Лидия Валерьяновна. Не могу…
Сниткин. Собственно говоря, музыка наводит грусть.
Николай Прокопенко. Тогда речи.
Ершов. Мы не говорили ещё речей!
Николай Прокопенко. Кой чорт праздник без речей!
Сергей Прокопенко. Речи, речи!
Иван Трофимович. Слово принадлежит Андрею Евгеньевичу.
Пружанская. Андрей Евгеньевич, мы вас умоляем! Несколько слов, произнесите, несколько слов. Я всегда говорю, Андрей Евгеньевич — гениальный оратор. Секретарь общества…
Николай Прокопенко. Любовь Романовна, вашу биографию вы расскажете после. Речи, просим, просим…
Подгорный. Простите, господа, я решительно не могу.
Ершов. Андрей Евгеньевич предпочитает прыгать через верёвочку.
Сергей Прокопенко. Господа, я скажу речь!
Татьяна Павловна. Только не кричите.
Николай Прокопенко. Караул!! Не надо! Прыгать через верёвочку! Господа, не надо речей — давайте верёвку.
Иван Трофимович. Да дайте вы ему сказать, голубчик.
Николай Прокопенко. Пусть лучше Таракан говорит.
Голоса. Таракан, Таракан…
Пружанская. Ха, ха, ха… Я умоляю вас…

Вытаскивают Вассо на авансцену.

Вассо (упирается). Что вы, господа… тут лидэры есть — какой я оратор…
Голоса. Речь, речь, речь!!
Пружанская. Я умоляю, умоляю вас…
Вассо. Татьяна Павловна — учёный женщина: материалы собирает, всегда сказать может… Аркадий Тимофеевич — ума палята…
Николай Прокопенко (берёт Вассо за шею). Говори, Таракан, или мы подвергнем тебя инквизиции!

Окружают Вассо.

Вассо. Двумя слявами скажу. Много нэ надо. У нас на Кавказ людэй много — дэнэг нэт. В Росыи дэнэг много — людэй нэт. Ваши бы дэнги нашим людям — хорошо будет.
Николай Прокопенко (кричит). Ого-го-го! Таракан…

Хохот.

Сергей Прокопенко. Качать Таракана, ура!..

Общий шум.

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

КАРТИНА ПЕРВАЯ

Небольшая комната в типографии. Входная дверь налево. Прямо стеклянная дверь, в неё видны типографские машины, рабочие, электрическая лампочка, в правом углу около окна небольшой стол, заваленный грудой корректур, около стола поломанный плетёный диван, старое мягкое кресло и два венских стула. В комнате обычный типографский беспорядок. Стены без обоев. На полу лоскутки бумаги, в левом углу кипы журналов, входная дверь часто отворяется и хлопает: проходят рабочие типографии. На диване сидит Ершов и курит. Сниткин читает корректуру и делает пометки карандашом. Сергей Прокопенко ходит из угла в угол.

Сниткин (не переставая читать). Да, собственно говоря, действительно… Туманно, и вообще, вещь неожиданная…
Сергей Прокопенко. Не туманно, а чорт знает что такое! Безобразие! Или Андрей Евгеньевич над нами издевается, или он рехнулся.

Проходят рабочие.

(К рабочим). Позовите, пожалуйста, метранпажа.
Ершов. И ни то, и ни другое. А просто — чего моя нога хочет. Андрей Евгеньевич воображает себя хозяином…
Сниткин. Ну, уж вы, так сказать…
Ершов. Безусловно. Разве можно иначе сдавать в типографию такую статью, не спросив нашего согласия?
Сниткин. Но ведь, Сергей Борисович, и вы читали.
Сергей Прокопенко. Да, уже сегодня утром, в типографии.
Ершов. Я с самого начала говорил — надо ввести коллегиальность, надо реформировать весь внутренний распорядок: дружба дружбой — а дело делай.
Сниткин. Это уж, собственно говоря, я не знаю, как и понять (читает): ‘Смешная, убогая деревенская старушка выше любого из нас потому, что она верит. И не нам её учить. А нам у неё надо учиться *. Учиться верить свято и ненарушимо до полнейшего душевного непоколебимого спокойствия, того спокойствия, которое даёт человеку силы нести самый тяжёлый жизненный крест с твёрдостью, с терпением, с любовью, научает в нужде и труде всё же любить и благословлять жизнь, а умереть — без тени ужаса, как бы отходя ко сну’.
Ведь это, так сказать, защита религии… и вообще, народного невежества… Или мы не так понимаем, или с Андреем Евгеньевичем, собственно говоря, что-то случилось…
Сергей Прокопенко. Не так понимаем… это великолепно! Как же прикажете понимать?
Ершов. Сие надо понимать духовно.
Сергей Прокопенко. Вот разве что.

Входит метранпаж.

Скоро готов конец ‘Должников народа’?
Метранпаж. Верстаем.
Сергей Прокопенко. Как только кончите, немедленно пришлите корректуру.
Метранпаж. Хорошо. Сейчас тиснем.

Метранпаж уходит.

Ершов (курит). Я не понимаю, господа, чего мы комедию ломаем и притворяемся. Будто не видим, в чём дело.
Сергей Прокопенко. То есть?
Ершов. Полноте, пожалуйста.
Сергей Прокопенко. Говорите без загадок.
Ершов. Какие там загадки. Во-первых, Андрей Евгеньевич считает, что он один здесь настоящий талант и душа дела, а мы — так себе, с боку припёка. Он убеждён, что журнал без него провалится, и потому с нами не церемонится. Попробуйте, мол, фордыбачить — я уйду.
Сниткин. Ну, собственно говоря, это чушь! Андрей Евгеньевич всегда во всём по-товарищески…
Ершов. А по-моему, нечего нам его бояться: уйдёт — и пускай. Если он будет писать такие вещи, от которых деревянным маслом пахнет, — всё равно дело погубит. Отлично, по-моему, и без него можно обойтись.
Сергей Прокопенко. Будет вздор болтать! И вечно вы под Андрея Евгеньевича какие-то мины подводите. Не любите вы его. Уж не завидуете ли?
Ершов. Завидую? Чему?
Сергей Прокопенко. Успеху, разумеется.
Ершов (желчно). В моём возрасте он был не более известен, чем я.
Сергей Прокопенко. Однако, это всё пустяки… Вот со статьёй-то как быть?
Ершов. Так и скушаете. Уж коли самую большую оплеуху скушали, об этой и говорить не стоит.
Сергей Прокопенко. Какую оплеуху? Чего вы городите?
Ершов. Хы-хы-хы… Будто не знаете.
Сергей Прокопенко. Ну вас к чорту с вашей таинственностью — говорите прямо!

Входит метранпаж, подаёт корректуру и уходит. Сергей Прокопенко быстро берёт корректуру.

Вот я сейчас вам прочту. (Читает.) ‘Итак, русская интеллигенция должна соединиться с народом вовсе не для того, чтобы его чему-то научить, а прежде всего для того, чтобы у него научиться главному, без чего жизнь не имеет смысла, без чего и культура, и образование, и всё, чем мы привыкли гордиться, пустой самообман, — научиться у него умению веровать. В этом высшая правда жизни’ *. Ну не ахинея ли? Мы объединились во имя просвещения народа. Мы дали торжественную клятву, не отступая, идти к заветной цели. Мы высоко подняли упавшее знамя честной русской интеллигенции. И вдруг человек, на которого мы возлагали столько надежд, считали своим вождём, достойным преемником великих вождей русского общества, — вдруг он провозглашает народное невежество, слепое народное суеверие, против которого мы прежде всего должны бороться, провозглашает какой-то ‘высшей правдой’. Ну не ахинея ли это, я вас спрашиваю? (Бросает корректуру на стол.)
Сниткин. Да, собственно говоря, я не ожидал ничего подобного…
Ершов. А я ожидал.
Сергей Прокопенко. Врёте вы всё, ничего не ожидали.
Ершов. Нет, ожидал-с. Я уже давно заметил, что Андрей Евгеньевич в ханжество ударился.
Сергей Прокопенко. Что вы сегодня за вздор болтаете!
Ершов. Никакого нет вздора. Где грязные делишки, там всегда ханжество.
Сергей Прокопенко (встаёт против Ершова). Да вы что? Я, наконец, требую от вас объяснения!
Ершов. Хы-хы-хы… Щекотливый вопросец-с.
Сергей Прокопенко. Загадок я больше слушать не намерен.
Ершов. Хы-хы-хы… загадки. Это, кажется, для вас одного загадки, и то если не притворяетесь.
Сергей Прокопенко. Прошу говорить прямо.
Ершов (отчеканивает каждое слово). Извольте: известно ли вам, откуда Андрей Евгеньевич достал деньги, на которые мы издаём журнал?
Сергей Прокопенко. Прекрасно известно: Иван Трофимович достал у какого-то знакомого капиталиста.
Ершов. Хы-хы-хы… У знакомого капиталиста. Свои собственные, по приказанию Лидии Валерьяновны.
Сергей Прокопенко. Это ложь! Но если бы и так…
Ершов. Ну, не знаю, как вы… А я на альфонские деньги…
Сергей Прокопенко. Что, я ничего не понимаю… Какие деньги?
Ершов. Хы-хы-хы… Да разве вы до сих пор не знаете, что Лидия Валерьяновна любовница Андрея Евгеньевича?
Сергей Прокопенко (срываясь с места, ударяет кулаком по столу). Молчать, молчать, или я…

Ершов откидывается на спинку дивана. Сниткин быстро встаёт и хватает за руку Сергея Прокопенко.

Сниткин. Тише… Собственно… могут войти…
Сергей Прокопенко. Это подло… Я не позволю… Слышите, не позволю… Это… Это… Это чорт знает что такое…
Ершов. Да что вы-то волнуетесь? Хы-хы-хы… Или тоже влюблены? Извиняюсь, не знал.
Сергей Прокопенко (грозно). Если вы скажете хоть ещё одно слово, я вышвырну вас из окна!
Сниткин. И что это вы не можете разговаривать, собственно говоря, как культурные люди?
Ершов. Я решительно не понимаю, с чего Сергей Борисович на меня взъелся… ведь это же все знают…
Сергей Прокопенко. Ложь!
Ершов (указывая на Сниткина). Спросите его.

Сергей Прокопенко молча поворачивается к Сниткину.

Сниткин. Да, собственно говоря, это факт.

Сергей Прокопенко, поражённый, садится на стул.

Ершов. Вам-то чего жалко? Хы-хы-хы… Пусть себе наслаждаются. Вот что Андрей Евгеньевич, пользуясь своей связью с женой, разоряет мужа — это уж некрасиво.
Сниткин. Ну, здесь, собственно говоря, ваши догадки.
Сергей Прокопенко (встаёт решительно). Пока я не услышу этого от Лидии Валерьяновны — я не поверю ни одному вашему слову.
Ершов. Уж не спросить ли вы её думаете!
Сергей Прокопенко. Спрошу.
Ершов. Сумасшедший вы человек. Разве о таких вещах, хы-хы-хы… спрашивают? Да если и спросите, так она вам и скажет.
Сергей Прокопенко. Она поймёт… Она скажет… Она никогда не лжёт.
Ершов. Да вы и впрямь влюблены. Хы-хы-хы…
Сергей Прокопенко. Это вас не касается.

Входит доктор в разлетайке с зонтиком.

Доктор. Здравствуйте, господа. Дождь, доложу я вам, как из ведра. Вот история… (Здоровается.) А как мои бактерии поживают?
Сниткин. Сейчас справлюсь. (Идёт к двери.)
Доктор. Почему у Сергея Борисовича такой свирепый вид? Не в духе?
Сергей Прокопенко. В духе.
Сниткин (кричит в дверь). Николай Николаевич! Корректура бактерии готова?
Голос из типографии. Готова.
Сниткин. Дайте её сюда. (Идёт на прежнее место.)
Ершов. Сергей Борисович с неба на землю упал.
Доктор. Сам виноват, на небо не лазай: нечего там делать.
Сниткин. Сейчас дадут.
Доктор. Великолепно. А то больных куча. (Вынимает часы.) Ай-ай-ай… Пятый час уже… Что нового в вашем царстве, господа?
Сниткин. Да ничего, собственно говоря. Статью тут Андрей Евгеньевич написал странную. Вот посмотрите.
Доктор. Некогда, некогда… Верю на слово.
Ершов. Напрасно отказываетесь, Яков Иванович, — поучительная статья. В защиту домовых.
Доктор. Да-с, микроскопом безнаказанно пренебрегать нельзя.
Сергей Прокопенко. Микроскоп тут не при чём.
Доктор. При всём. Приучитесь во всём чувствовать атомы, клеточки, химические соединения и вы увидите, что мир удивительно прост. Всё на своём месте. И нет нигде никакой чертовщины. И сразу будете себя чувствовать здоровее, бодрее и счастливее. Микроскоп — великая вещь, мой дорогой.

Метранпаж приносит корректуру и уходит.

Очень вам благодарен. Я в одну минуту.

Усаживается за стол и углубляется в чтение корректуры.

Пауза.

Ершов. Когда придёт Андрей Евгеньевич, нам необходимо переговорить.
Сергей Прокопенко. Говорите вы.
Ершов. Это почему?
Сергей Прокопенко. Я сейчас не могу говорить хладнокровно.
Ершов. Я тоже не любитель таких разговоров.
Сергей Прокопенко. Вы трусите!
Ершов. Мерси.
Сергей Прокопенко. Не за что. Вы любите из-за чужой спины действовать. Вы думаете, я не понимаю, что вы меня на Андрея Евгеньевича натравляете? Как же! Не так я глуп.
Ершов. Хы-хы-хы… Это великолепно.
Сергей Прокопенко. Ну вас к чорту. Оставьте меня в покое.
Ершов (к Сниткину). Придётся вам, Доримедонт Доримедонтович.
Сниткин. Я скажу… Почему же… С Андреем Евгеньевичем можно разговаривать.

Пауза.

Доктор. Чудесно. Вот-с, милостивые государи, такую статейку о бактериях я считаю полезней всей вашей поэзии и публицистики, вместе взятых. Потому что поэзия улетучивается через полчаса по прочтении — а узнавши мир бактерии, человек сразу начинает по-иному смотреть не только на землю, но и на небо *. Сергей Борисович так не в духе, что даже не возражает.
Сергей Прокопенко. И возражать не стоит. Если все люди будут так рассуждать, со скуки можно повеситься.
Доктор. Ха-ха-ха… Развлечение, дорогой мой, найдётся *.
Сергей Прокопенко. Карты.
Доктор. Зачем же карты, и развлечения будут такие же разумные, как и вся жизнь…* Однако, я болтаю не хуже Любови Романовны, а там больные дожидаются. Прощайте, господа. Поклон Андрею Евгеньевичу.
Ершов. Постойте. Вы не сказали, уполномочиваете ли вы нас и от вашего имени заявить Андрею Евгеньевичу протест.
Доктор (торопливо надевает галоши, шляпу, ищет зонтик). Уполномочиваю, уполномочиваю.
Ершов. Во всём должна быть строгая коллегиальность.

Входит Подгорный.

Доктор. А, вот и сам виновник. Здравствуйте. Тут вам голову мылить собираются. Ну, до свидания. Я тороплюсь. (Уходит.)
Подгорный (раздеваясь). Голову мылить? За что?

Сергей Прокопенко молча ходит по комнате. Ершов курит.

Сниткин. Да, собственно говоря, Андрей Евгеньевич, насчёт вашей статьи.
Подгорный (весело). А, я так и думал, что она придётся вам не по вкусу. Здравствуйте. (Здоровается.)
Сниткин. Тут ведь, Андрей Евгеньевич, принципиальные, так сказать, разногласия получаются.
Подгорный. Ага, како веруешь.
Сниткин. Нет… Веруем-то мы одинаково… Это, так сказать, давно выяснено, но знаете ли вы, собственно говоря, написано двусмысленно… И вообще, противоречит общему направлению…
Подгорный (серьёзно). Что же, вы правы. Моя статья идёт вразрез с нашим направлением, или, вернее, с тем, что мы обычно писали. Но двусмысленного в ней решительно ничего нет: напротив, я всё время старался говорить прямо и резко, без оговорок, чтобы не искали между строк оправданий моим взглядам. Я не хочу, чтобы меня ‘оправдывали’, я хочу, чтобы меня поняли.
Сергей Прокопенко. Мило.
Сниткин. То есть как… Вы, собственно говоря, шутите, Андрей Евгеньевич?
Подгорный. Я говорю очень серьёзно.
Сниткин. А направление?
Сергей Прокопенко (останавливается, отчеканивая каждое слово). Если каждый будет писать в своём направлении, что же в конце концов получится?
Ершов. Юмористический журнал.
Подгорный. Позвольте, господа. Дело в том, что я пришёл к заключению, что журнал никакого определённого направления иметь не может. Потому что сами мы никакого определённого направления не имеем.
Сергей Прокопенко. Неправда.
Подгорный. Нет, правда. Надо же в конце концов быть искренним. Ну, скажите, какое наше направление?
Сергей Прокопенко. Вы, кажется, изволите смеяться. Об этом достаточно говорилось.
Подгорный. Нет, я не смеюсь. И прошу мне ответить, только без фраз, просто и ясно.
Ершов. Поздно спохватились немножко.
Сергей Прокопенко. Изумительно! Направление честной русской интеллигенции всегда было одно, и это вы прекрасно знаете: прогрессивное, основанное на трезвом научном миросозерцании.
Подгорный. Прекрасно! Всякое направление определяется конечными целями, которое оно преследует *. Какие же у нас конечные цели?
Сергей Прокопенко. Не придирайтесь, пожалуйста. Это сказка про белого бычка. Я знаю одно. Общество русское развратилось, молодёжь ударилась в мистику, в богоискательство и во всякую чертовщину — или погрязла в пошлости карьеризма. Нас осталось горсть, и, если мы потеряем определённость нашего направления, порвав последние традиции с прошлым, тогда на интеллигенцию надо плюнуть.
Подгорный. Я не придираюсь, Сергей Борисович, уверяю вас. Я своим вопросом хотел показать, что до сих пор мы говорили общие места и ни до чего определённого не договорились. И я убеждён, что, в конце концов, все мы думаем и живём по-разному. Наше направление — самообман, которым долго морочить себя нельзя. Пусть уж лучше без притворства сознательного или несознательного каждый пишет, не подлаживаясь под направление, а то, что на самом деле чувствует, на самом деле думает, не боясь, что это будет противоречить какой-то там традиции, и тогда журнал будет журналом исканий *, то есть только тем, чем он и может быть.
Ершов. Но это полнейший переворот всех наших планов.
Сниткин. Я понимаю вас, Андрей Евгеньевич. Но обо всём этом можно, так сказать, спорить… и вводить такую реформу, собственно говоря…
Подгорный. Не посоветовавшись…
Сниткин. Вообще… Так сразу.
Ершов. Андрей Евгеньевич был уверен в нашем согласии.
Подгорный. Вы угадали. Я был уверен, что это сделается само собой. Независимо от наших желаний и решений, а потому и все разговоры считал лишними.
Сергей Прокопенко (не владея собой). Я должен заявить… что такое… что такое отношение к товарищам недопустимо. Да, недопустимо! Что вы не имели права сдавать вашу статью в типографию, нас не спросившись. Это оскорбление всем нам… Да…
Подгорный (поражённый). Что с вами, Сергей Борисович, у нас же всегда так делалось.
Сергей Прокопенко. Делалось потому, что вы вообразили себя хозяином, который может распоряжаться, как ему вздумается. Никто из нас никогда не позволил бы себе ничего подобного.
Сниткин. Сергей Борисович, собственно говоря…
Сергей Прокопенко. Оставьте. Андрею Евгеньевичу угодно договорить до конца. Вы воображаете, что вы знаменитость, да… Вы думаете, что, если вам дали деньги, вы и хозяин… Я покажу вам… что вы ошибаетесь. Да… Ошибаетесь. Мы категорически заявляем, что вашей похоронной статьи не пропустим!
Подгорный (встаёт, сдержанно). Вы совершенно напрасно меня оскорбляете. Я никогда не считал себя хозяином. Деньги, которые достал Иван Трофимович, он достал не для меня, а для всех нас. Что же касается моей статьи, то я вас вполне считаю вправе не пропустить её.
Ершов. Да. Но если мы не пропустим, вы заявите, что выйдете из журнала.
Подгорный. Ничего подобного. Всё останется по-прежнему. Разумеется, я не могу писать иначе, чем думаю и чувствую, и буду продолжать писать так и впредь, но за вами признаю право обсуждать и не пропускать того, что я пишу.
Ершов. Это тот же ультиматум.
Подгорный. Но не могу же я писать заведомую ложь!
Сниткин. Позвольте, господа, мне сказать… Будем, собственно говоря, хладнокровны… Может быть, Андрей Евгеньевич перечтёт статью, смягчит, так сказать, выражения… и всё обойдётся…
Ершов. Не думаю, чтобы Андрей Евгеньевич на это согласился.
Подгорный. Я не соглашусь, потому что здесь дело не в выражениях. Если бы вам не нравились отдельные слова, я с удовольствием бы их вычеркнул.
Сниткин. А вы постойте, Андрей Евгеньевич, не торопитесь… Сейчас мы все, так сказать, взволнованы… Перечтите статью… Что вам, собственно говоря, стоит… Может быть, и вы сами согласитесь… Перечтите, Андрей Евгеньевич.
Подгорный. Хорошо. Она у вас?
Сниткин. Нет, в типографии. (Поспешно встаёт.) Я сейчас велю подать.
Подгорный. Не надо, Доримедонт Доримедонтович, я пойду в типографию. (Уходит.)

Длинная пауза.

Сергей Прокопенко. Чорт знает что такое…
Ершов. Прав Титов… горячи-с, хы-хы-хы… я думал, вы нанесёте оскорбление действием.
Сниткин. Андрей Евгеньевич перечтёт, и всё обойдётся.
Сергей Прокопенко. Как это вам покажется… Ведь это же измена… Форменная измена.
Ершов. Нет-с, это — высшая мудрость.
Сергей Прокопенко. Не мы ли мечтали создать великое дело обновления нашей родины! (Встаёт в позу.) Объединить вокруг себя все разрозненные силы интеллигенции и повести общество к великой цели, к далёким недосягаемым идеалам. Повести дорогой прямой и широкой, с которой все сбились в нашу смутную эпоху.
Ершов. Великолепно — только потише, а то в типографии подумают, что у нас кого-нибудь режут.
Сергей Прокопенко. Ну вас. Перед вами совершается величайшая трагедия, а вы тут зубоскалите.
Ершов. Уж и трагедия — не жирно ли будет?
Сергей Прокопенко. Да, трагедия, потому что падение Андрея Евгеньевича подорвёт последнюю веру в интеллигенцию. Очевидно, разложение отравило все души. Идёт всё дальше в ширь и глубь. Кто же останется на славном посту?! Когда мы потеряем веру в русское общество…
Ершов. Почему вам обязательно верить в кого-нибудь? Верьте в себя.
Сергей Прокопенко. Я должен верить в кого-нибудь.
Ершов. Это тоже, должно быть, признак настоящей интеллигенции. Хы-хы-хы…
Сергей Прокопенко. Да не смейтесь, чорт возьми. Ничего вы не понимаете. Тут рушатся все мечты наши. Всё, чем мы жили. И что казалось таким близким, почти достигнуто… А вы шута горохового строите.
Сниткин. Шутка прескверная… Что и говорить.
Ершов. А вы Лидию Валерьяновну на него напустите. Ведь вы же верите, что она чудеса творить может, хы-хы-хы…
Сергей Прокопенко. Вот что: я вам уже раз сказал и повторяю ещё раз, если вы в моём присутствии позволите себе говорить о Лидии Валерьяновне в таком тоне, я за себя не ручаюсь. Поняли?
Ершов. Понял, понял — давно понял, хы-хы-хы… Ну — и бог с ней, с Лидией Валерьяновной. А что же делать, если Андрей Евгеньевич упрётся?
Сергей Прокопенко. Я не уступлю ни за что.
Ершов. Прекрасно. Но, допустим, и он не уступит — тогда?
Сниткин. Ну что вы, Андрей Евгеньевич мягкий человек, разве станет он такое дело губить?
Ершов. А всё-таки?
Сергей Прокопенко. Тогда пусть убирается к чорту: будем делать наше дело без него.
Ершов. Вот это так. Браво!

Входит Подгорный.

Подгорный. Я прочёл, господа. И, к сожалению, не могу изменить ни одного слова.

КАРТИНА ВТОРАЯ

Комната Подгорного в мезонине. Слева письменный стол. Справа круглый стол, диван и два кресла. С этой же стороны небольшая дверь на ‘башню’. Прямо перед зрителями окно и перила, которыми огорожена входная лестница. Вечер. На письменном столе горит лампа.

Лидия Валерьяновна. Я к вам по делу… То есть не только по делу… но всё-таки мне необходимо вас видеть…
Подгорный. О Господи! У всех дела, дела… Хоть вы-то меня пощадите.
Лидия Валерьяновна. Я так встревожена. Расскажите, что такое случилось в типографии.
Подгорный. А! (Махнув рукой.) Вздор. Об этом и разговаривать не стоит: я думал, у вас и в самом деле что-нибудь серьёзное.
Лидия Валерьяновна. Может быть, это гораздо серьёзнее, чем вы думаете. Во всяком случае, я хочу знать.
Подгорный. Право же, вздор. Сергею Борисовичу, Ершову и Сниткину не понравилась одна моя статья. Они потребовали, чтобы я изменил её. Я, разумеется, отказался. В конце концов решили статью напечатать с оговоркой, что редакция взглядов автора не разделяет. А во избежание недоразумений в будущем, на завтра созывается совещание. Вот и всё.
Лидия Валерьяновна. Нет-нет. Это я знаю. Говорят, Сергей Борисович оскорбил вас. Вообще, у вас вышла какая-то неприятность.
Подгорный. Да, Сергей Борисович действительно был почему-то страшно возбуждён и держал себя вызывающе. Я от него никогда не слыхал такого тона.
Лидия Валерьяновна. Что он вам говорил?
Подгорный (смеётся). Ведь это нечто вроде интервью получится.
Лидия Валерьяновна. Вы шутите, Андрей Евгеньевич, а у меня этакое ужасное настроение весь день…
Подгорный. Полно вам, дружище, поговорим по душам, и всё пройдёт.
Лидия Валерьяновна. Вы знаете, Иван Трофимович вот уже несколько дней всё получает какие-то мерзкие анонимные письма. Потом эта история в типографии. И ещё… многое другое… Я не знаю, какая здесь связь… Но как-то всё одно к одному… И сегодня мне сделалось до того жутко, что я не могла усидеть дома и прибежала к вам.
Подгорный. И великолепно сделали. Ваши предчувствия, разумеется, просто от расстроенных нерв. Никаких внешних неприятностей я не боюсь. Да и неоткуда им взяться. А вот внутри… да… там не очень-то благополучно. И у меня, да и у вас, кажется… Как хорошо, что вы пришли, прямо чудесно!..
Лидия Валерьяновна. Вы говорите, что у вас неблагополучно…
Подгорный. Видите, Лидия Валерьяновна, у меня всё так смутно, так странно на душе… Я ничего ещё сам толком не знаю… Но последнее время мне стало ясно, и особенно я почувствовал это сегодня в типографии, что жить так дальше не в состоянии… Что всё это не то и не то… В моей жизни, и вообще в жизни всех нас, нет чего-то главного. А что это главное — не знаю. (Встаёт и ходит по комнате.) Я пишу рассказы, статьи. Меня читают, хвалят. Я начинаю приобретать ‘имя’. Но я же ведь понимаю, что всё это простое самоуслаждение, что долго тешиться этим — нельзя. Ну, известность, ну, на меня показывают пальцами, ну, в витринах открытки с моей физиономией, ну, наконец, такие же истрёпанные, бессильные, не знающие главного в жизни люди, как я, — прочтут мои произведения и взгрустнут. Так неужели же это и есть то самое, что нужно?.. Народ… Да. Но в том-то и дело, что народу мне сказать нечего. Мои сомнения, мои боли, моя душевная неразбериха ему чужды. И зачем я стану заражать его чистую, крепкую душу такою дрянью? Вот об этом я и написал свою статью… Спросите: что делать? Не знаю. Как подойти к народу? Не механически — механически это легко, — нет, душой к душе *. Вот в чём вопрос. Вера его мне чужда. Он житель какой-то другой планеты. И язык его, и вся психология — всё другое. Как переделать себя заново и стать таким цельным, уверенным, сильным, как он, — я не знаю *. Даже не знаю, возможно ли. А между тем в этом вся суть дела… Научите, Лидия Валерьяновна.
Лидия Валерьяновна. Научить! Смешной вы. Да разве вы не видите, что мы — два сапога пара. Должно быть, потому мне и хорошо с вами. Вот сижу здесь — и точно с самого детства жила в этой комнатке.
Подгорный. Сергей Борисович говорит, что вы способны чудеса творить, — совершите чудо.
Лидия Валерьяновна. Если бы я могла, Андрей Евгеньевич, хоть чем-нибудь помочь вам — я жизни бы своей не пожалела. Да, видно, жизнь-то наша никому не нужна. Самопожертвования в нас хоть отбавляй. Это, кажется, единственное, чему нас научили. А как и для чего жертвовать собой — не знаем. И все мы такие, Андрей Евгеньевич. Вы хоть иллюзией могли бы себя обманывать. А у меня и того нет. Учусь в консерватории. Живу с мужем. Может быть, дети будут. Так разве это то?.. Знаете, когда я была маленькая, терпеть не могла заниматься хозяйством и всё у меня валилось из рук. Мать говорила про меня, что я ‘никудышная’… Так вот, Андрей Евгеньевич, должно быть, все мы ‘никудышные’.
Подгорный. Значит, и вы чувствуете, что дальше нельзя так.
Лидия Валерьяновна. Да. Но у меня нет никакой надежды, что жизнь может перемениться. Так и будет всё… до конца.
Подгорный. Какая же вы… осенняя…
Лидия Валерьяновна (со слабой улыбкой). Такая уж… Мне стыдно, что я к вашей тоске — свою ещё прибавляю…
Подгорный. Полноте. Вы думаете, ‘Гром победы, раздавайся’ — лучше *. Я всё равно в жизнерадостный тон не верю, это — или недомыслие, или ложь. Мужики — не воюют и оружием не бряцают. А просто живут и благодарят Бога за жизнь. Вот этого бы я и хотел.
Лидия Валерьяновна. Как же дальше будет, Андрей Евгеньевич?
Подгорный. Будем тосковать.
Лидия Валерьяновна. Тяжело, больно…
Подгорный. Надо терпеть. Надо жить.
Лидия Валерьяновна. Я и то живу потому, что ‘надо жить’. Ничего не жду. И знаю, с неба ничего хорошего не свалится. Мужа я не люблю по-настоящему. Когда выходила замуж, он казался мне интересным, свободным, жизнерадостным. Я думала, что и меня он сделает такой же. Выведет куда-то на простор. А теперь вижу, что он добрый, честный, хороший — но совсем не то… Если бы дети были, может быть — тоже иллюзию создала бы… не зря, мол, живу… Воспитанием занимаюсь… Жутко думать, Андрей Евгеньевич, о жизни… Всё это должно кончиться или катастрофой… или… (Машет рукой.)
Подгорный. Или?
Лидия Валерьяновна. Ничем…
Подгорный. Не зря столько тоски пережито.
Лидия Валерьяновна. А может быть, зря.
Подгорный. Иногда я так ясно чувствую, что живём мы накануне…* (Прерывает и прислушивается.) Слышите… кто-то идёт по лестнице.
Лидия Валерьяновна. Да, кто-нибудь к вам…

Молча смотрят на входную лестницу. Показывается странник, дедушка Исидор. Он подымается медленно. Длинная пауза. Подгорный не встаёт, как бы поражённый чем-то. Лидия Валерьяновна в страхе невольно подаётся к Подгорному.

Подгорный (с изумлением). Дедушка… (Быстро встаёт ему навстречу.)
Странник. Он самый и есть. Здравствуй, родной, здравствуй.
Подгорный. Вот хорошо-то. Ну, слава Богу… Озяб, дедушка? Чаю выпьешь? Да?..
Странник. А и то, выпью. Чайком балуюсь.
Подгорный. Сейчас велю. (Хочет идти.)
Лидия Валерьяновна. Давайте, я всё устрою. Можно? (К страннику.) Здравствуйте, я ещё с вами не поздоровалась.
Странник. Здравствуй, голубушка, здравствуй. А я тебя и не приметил сразу-то… Вижу плохо…
Лидия Валерьяновна. Я пойду, Андрей Евгеньевич.
Подгорный. Да вы самовар не донесёте.
Лидия Валерьяновна. Донесу.
Подгорный. Хлеба надо ещё… сыру…
Лидия Валерьяновна. Хорошо, хорошо, всё сделаю. (Быстро уходит.)
Подгорный (вслед). И скорей возвращайтесь.
Лидия Валерьяновна (с лестницы). Я живо.
Странник. Ишь, проворная. А я и не приметил.
Подгорный. Ну, усаживайся, дедушка, на своё любимое место. (Усаживает его на диван.) Давно не был. Соскучился я о тебе. Что поделываешь?
Странник (усаживается). Какое моё дело. По святым местам ходил. Лето Бог дал — благодать. Народу идёт из городов много. И старухи, и бабы, и мужики, и ребятишки… Слава Богу…
Подгорный. Насмотрелся теперь всякой всячины.
Странник. И то насмотрелся, родной… Шибко народ недужится. Тут тебе недород, тут холера, тут пьянство ещё… Шибко недужится…
Подгорный. Плохо, стало быть.
Странник. Воля Божья.
Подгорный. Если бы ты знал, дедушка, как хорошо, что ты пришёл. Я никогда ещё не ждал тебя, как теперь.
Странник. Что-й так, родной?
Подгорный. Дело есть. Жить хочу как-нибудь по-новому.
Странник. Ну, и слава Тебе, Господи. И с Богом.
Подгорный. Да никак не придумаю, что делать… Точно в душе-то десяток голосов сидит, и каждый в свою сторону тянет. В какую сторону идти — и не знаю.
Странник. А ты вот что, родной, всегда самого первого голоса слушай *.
Подгорный. Я уж запутался, дедушка. Не разберу теперь, какой первый-то голос.
Странник. Прислушайся. Хорошо прислушайся — различишь. Первый голос тоненько так скажется, как волосок тоненько… и в самом сердце. Это Божий голос — его слушайся. А потом начнут громкие голоса кругом, да как волны всё, как волны. Это лукавые. Их слушаться не надобно. Они мутят только. Бестолковые.
Подгорный. Так надо к Божьему голосу прислушиваться, дедушка? *
Странник. Надобно, родной. А ты помолись да и спроси, как, мол, в затруднении моём быть, — и скажется. Сейчас скажется. Только вслушивайся крепче. И не пропусти голос-то. Он тоненько так, будто незаметно скажется. А это самый он и есть. А у людей спрашивать нечего. Божий свет надо знать.
Подгорный. Потому спрашиваю других, что сам решить не могу.
Странник. А ты и на себя много не полагайся… Надо, родной, Богу отдаться. Он у нас хозяин. Ты и отдайся Ему. Он уж знает, на какую тебя работу определить. Там уже Его Господняя воля. Хочет — белую работу даст, хочет — чёрную: всякой работы много. Ему видней. Ты отдайся, и только. Плохо не будет.
Подгорный (с силой). Вот это хорошо ты сказал, дедушка. Страсть как хорошо.
Странник. Ну, и слава Богу, родной, и слава Богу.

Входит Лидия Валерьяновна с подносом, на нём чашки, хлеб.

Лидия Валерьяновна (подходит к круглому столу). Сюда ставить?
Подгорный (помогает). Сюда.
Лидия Валерьяновна. Скатерти не полагается?
Подгорный. Не полагается.

Лидия Валерьяновна ставит поднос и идёт к лестнице.

Подгорный. Вы куда?
Лидия Валерьяновна. За самоваром.
Подгорный (встаёт). Что вы, что вы. Я принесу.
Лидия Валерьяновна. Я сама. Он уж внизу, около лестницы стоит. (Сбегает по лестнице.)
Подгорный. Надолго к нам, дедушка?
Странник. Передохну два дня и дальше.
Подгорный. Куда?
Странник. А Господь знает. В тёплые места пробраться надо.
Подгорный. Ты сегодня у меня ночуешь?
Странник. Нет, родной, попью чайку и пойду. Дело есть. Завтра — что Бог даст.
Подгорный. Приходи, дедушка, непременно, слышишь?
Странник. И то приду, родной, приду.

Лидия Валерьяновна вносит самовар.

Подгорный (встаёт ей навстречу, хочет помочь). Эдакая вы. Ведь тяжело.
Лидия Валерьяновна. Пустите, пустите… (Ставит самовар.) Видите, и донесла. (Заваривает чай.) Я хозяйничать буду, хорошо?
Подгорный. Конечно. Дедушка, вот Лидия Валерьяновна говорит, что мы с ней два сапога пара. Одинаковой болезнью больны.
Странник. Девушка?
Лидия Валерьяновна (наливает чай). Замужем.
Странник (берёт стакан, ласково улыбается). Ай-ай-ай, замужем, и епитимью свою не найдёшь.
Лидия Валерьяновна (смеясь). Как епитимью?
Странник (тоже смеясь). По-нашему, по-неучёному, женская епитимья — детей родить да выхаживать.
Лидия Валерьяновна. У меня детей нет, дедушка.
Странник. Да что ж это ты? Ах ты, родненькая! Как же это, Господи, помилуй. Который год замужняя-то?
Лидия Валерьяновна. Третий год.
Странник. Ну, будут. Пошлёт Господь, пошлёт. Как можно без детей! Сохрани Бог. В раю Господь епитимью назначил в болезнях детей рожать *. Так и теперь. Хоть будь ты царица, хоть последняя нищая — одна епитимья. (Пьёт чай.)
Лидия Валерьяновна. Я не жидкий вам налила?
Странник. Нет, голубушка, нет… (Пьёт. После паузы.) Старичок со мной шёл один. Какой случай рассказывал… Был в монастыре их послушник. Молодой, лет восемнадцати, парнишка. Да… По усердию хотя бы старику в пору. На работу ли, в церковь ли — всюду он. Нрава хорошего. Тихий, приветливый, ласковый… Да… А устав в монастыре строгий. Игумен — старик требовательный. Ни-ни, чтобы там службу пропустить или что… Особого монаха назначил ходить по кельям, к заутрени будить. Ну, народ молодой, да и работы много. Другой и проспит, и запоздает. К кому два, к кому три раза придёт постучится. А к этому как ни придёт, он уже встал, и обут, и умыт… Да… Дивуются все. Просто дивуются. Как, мол, это, ни разу не заспится. С устатку или что… Дошло до старца… Да… Вот и приступил к нему на исповеди, как да почему. Откройся, говорит. Не в чем, говорит, открываться — приучил себя и всё… Да… Ничего, говорит, такого нет. Долго запирался. Да старец опытный. Видит — дело не больно просто. Одно говорит: признавайся… Да… Утаивался, утаивался да и открылся. Кто-то, говорит, меня допреж монаха будит. Кто, спрашивает, будит? Голос, говорит, слышу… Разгневался старец: это бес, говорит, а ты не каешься да ещё запираться вздумал. А послушнику и обидно показалось… Нет, говорит, не бес, а это за моё усердие посылает Бог. Да… за святого, значит, почитал себя в душе-то. А, говорит старец, Бог посылает, хорошо. Как придёшь в келью, выпей два больших стакана вина. Да грех, говорит. По повелению старца — не грех! Послушание опрежь всего. Ступай, говорит, и сделай, как велю… Да… Опечалился, нечего делать. Ослушаться — грех. Пришёл в келейку свою, принёс вина, выпил… Без привычки-то, известное дело, охмелел да тут же и заснул… Да… Приходит наутро монах. Стучит. Ответа нет… Да… Что, думает, за диковина? Никогда не засыпал, а тут — на. Или, мол, ушёл куда… Ещё постучал — молчит. Прислушался: слышит, будто кто стонет. Да… Ну, тут тревога пошла. Видят уж, неладное что-то. Дверь сломали. Лежит послушник чуть живой, в крови весь, израненный… Да… А дело так было. Как, значит, напился он да заснул, утром-то вражьего голоса и не послушал. Враг видит: открыли его проделки, давай тело мучить и изранил всего… Да… Долго прохворал. Поправился. Пришёл к старцу. А старец и говорит: будешь, говорит, теперь голосов слушать? Нет, говорит, прости Христа ради — возгордился. То-то, говорит, иди да берегись паче всего гордости… Да… Дивуюсь я, на какие хитрости враг человеческий пускается. Будто бы добро совершает, к службе будит — а он вон что… Диво…

Пауза.

Лидия Валерьяновна (к страннику). Вам налить?
Странник. Налей, голубушка. (Подаёт стакан.)
Лидия Валерьяновна (наливает и подаёт страннику, к Подгорному). А вам?
Подгорный. Нет, спасибо.
Странник. А сама-то что? Или не время?
Лидия Валерьяновна. Нет, так, не хочется.

Пауза.

Странник. Я так думаю, что остальные времена приходят *.
Подгорный. Почему так, дедушка?
Странник. Есть такая книга — в ней всё указано *. И по книге этой — последнюю страничку живём.
Лидия Валерьяновна. Какая книга? Вы видали её?
Странник. Нет, голубушка, что зря говорить, — не видал, нет… Только что люди сказывали — есть такая книга.
Подгорный. Ну, и что же в ней говорится?
Странник. А говорится в ней про остальные времена, и все приметы указаны.
Лидия Валерьяновна. Какие, дедушка, приметы?
Странник. Первым делом — землю на квадратики изрежут. Изрезали рельсами этими, как есть на квадратики. На огненном коне ездить начнут — ездиют. Машина — всё равно как огненный конь. На одном колесе ездить будут — ездиют… Нищие с жёлтыми и красными батогами пойдут — ходят.
Подгорный. Что ты, дедушка, как с жёлтыми, красными батогами ходят?
Странник. Верно говорю. Был я в одной обители. Вхожу в церковь. Свечу поставил. Иду назад к двери-то, а они и стоят… Да… Два нищих, у одного батог жёлтый, а у другого красный — так я и обмер, родненькие… Да…

Подгорный смеётся. Лидия Валерьяновна тоже не может удержаться от улыбки.

Подгорный. Ну, дедушка, жёлтые батоги — ещё небольшая беда.
Странник. Небольшая. Оно всё небольшая. А только, что к тому идёт — остальные времена близятся…
Подгорный. Дедушка. Ведь это тогда и жизнь менять не стоит. Всё равно — скоро всё кончится.
Странник. Тут-то и надо себя блюсти. Время такое. Решающее время. Всякая скорбь начнётся. Господь милостив. Ему видней. Так, по человечеству, говорим. А ему видней… Ну, вот и спасибо. (Перевёртывает чашку вверх дном.) И отогрелся. А теперь идти надо. (Встаёт.)
Подгорный. Уж идёшь, дедушка? Да куда ты? Ночь на дворе.
Странник. Дело есть.

Подгорный и Лидия Валерьяновна встают.

Подгорный. Вот какой ты. Точно птица перелётная: не успел присесть — и снова подымаешься.
Странник. Птица, родной, птица и есть. (Надевает котомку.) Да, забыл. Я ведь тебе гостя в кухню принёс.
Подгорный. Гостя?
Странник (улыбаясь). Котёнка. Подхожу к двери, а котёночек мяучит. Зазяб, мокрый: от дому отбился, верно. Я и принёс его в кухню. Ты уж не гони его.
Подгорный (смеясь). Ну, что ж, пусть живёт. У нас всё равно дом — точно ковчег завета.
Странник. Тварь тоже пожалеть надо. У меня, молодым когда был, ребятки были. Померли теперь — царство небесное. Страсть котят любили. Кошечка жила у нас, Марьей Ивановной звали, как принесёт, бывало, котяток — ребятки радуются: у Марьи Ивановны, говорят, Мариванчики родились. Право. (Тихо смеётся.) Как увижу котёночка, так и вспомню… Ну, спаси Христос. (Низко кланяется и прощается за руку.)
Подгорный. Так до завтра?
Странник. Приду, приду, родной. Ночевать приду. (Прощается с Лидией Валерьяновной.) Прощай, голубушка, дай тебе Бог деток хороших…
Лидия Валерьяновна. Спасибо, дедушка. (С чувством.) За всё спасибо.
Странник. Простите, Христа ради.

Странник медленно спускается с лестницы. Подгорный и Лидия Валерьяновна смотрят ему вслед. Пауза.

Лидия Валерьяновна. Какой удивительный.
Подгорный. Верно. Как я рад, что вы это почувствовали. Когда я смотрю на него, мне кажется, что я вижу перед собой воплощение души народной. И хорошо делается. И грустно. Точно при воспоминании о какой-то любимой вещи, которую потерял навсегда…
Да, вот если бы всё забыть, чему меня учили, о чём думал, чем жил, и ‘отдаться Богу’ и стать вот таким простым, тихим, цельным… Поверить бы в ‘остальные времена’, в ‘жёлтые батоги’, во что-нибудь, во что-нибудь. Только бы поверить, по-настоящему, без колебаний, без вопросов, без надрыва. Только бы поверить. Лидия Валерьяновна, разве это невозможно?
Лидия Валерьяновна (тихо). Не знаю… Может быть… Я хочу ещё раз видеть дедушку. Хорошо?
Подгорный. Конечно. Приходите сюда завтра, после собрания.
Лидия Валерьяновна. Ну, а теперь и мне пора. Иван Трофимович беспокоиться будет. Прощайте.
Подгорный. Прощайте. Знаете, когда уходил дедушка, я подумал: а что, если взять да уйти вместе с ним!
Лидия Валерьяновна (взволнованно). Уйти… Разве это возможно?
Подгорный. Почему же?
Лидия Валерьяновна (не находя, что сказать). Но… бросить дело… И потом, разве вам не жалко друзей?
Подгорный. Нет.
Лидия Валерьяновна Никого?
Подгорный. Никого. С женой мои отношения вам известны. Товарищи?.. Но ведь, по совести говоря, в душе мы все друг другу чужие. Вот вас будет жалко. Привык я к вам.
Лидия Валерьяновна (грустно). И за то спасибо. Ну, прощайте.
Подгорный. Да не уходите вы такая грустная. Улыбнитесь хоть на прощание.
Лидия Валерьяновна. Нет, я не грустная. Это так. Прощайте. (Уходит.)

Длинная пауза. Подгорный стоит посреди комнаты.

Подгорный. Дедушка говорит, первого голоса надо слушать… Помолись и спроси, как быть в затруднении, — скажется… Помолись… Как…

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЁРТОЕ

КАРТИНА ПЕРВАЯ

Комната первого действия. Посреди комнаты поставлен большой стол. На нём бумага, карандаши, свечи: видно приготовление к заседанию. Татьяна Павловна, с раскрытой книгой в руках, приносит графин, ставит его на стол и уходит. Сцена некоторое время пуста. Из левой двери выходят Вассо и Подгорный.

Вассо. Я хочу переговорить с вами об одном дэлэ.
Подгорный. Готов, милейший Таракан, всегда готов.
Вассо (мрачно). Дэло серьёзное.
Подгорный. Батюшки мои, и у вас серьёзное дело!
Вассо. Финансовое дэло.
Подгорный. Да говорите уж, ну.
Вассо. На Кавказ хочу ехать, с матерью повидаться. Дайте, Андрей Евгеньевич, сорок рублей взаймы.
Подгорный. С удовольствием, с удовольствием. Только как же это вы поедете: разве вам разрешили?
Вассо. На одни сутки можьно: приехал и уехал.
Подгорный. Охота ехать на одни сутки!
Вассо. Дольжен ехать.
Подгорный. Соскучились, что ли?
Вассо. Нэт… Соскучилься — потерпеть можьно. Дэлэ чести: с матерью пять лэт нэ видалься. Спрашиваю сэбя: если она помрет, нэ даждавшись мэня, кто я буду? Послэдний прохвост буду… Приеду, повидаюсь — а там пускай себэ умирает…
Подгорный (смеётся). Правильно, Таракан… А деньги вот. (Достаёт и даёт деньги.)
Вассо. Очень благдарен. Спрятать надо: чтобы соблязна не билэ. (Уходит.)

Татьяна Павловна приносит стаканы.

Подгорный (обходит вокруг стола). Боже, как торжественно!
Татьяна Павловна. Никакой торжественности, простой порядок.
Подгорный. Давно это ты стала заниматься порядком?
Татьяна Павловна. С тех пор, как ты стал проповедовать принципы домостроя.
Подгорный. Прокопенко бы сказал: мило.
Татьяна Павловна (уходит. В дверях). Я советую тебе посерьёзнее подготовиться к сегодняшнему заседанию.
Подгорный. То есть? Нечто вроде реферата? С цитатами, сносками, материалами…
Татьяна Павловна. Не остроумно. (Уходит.)

Пауза. Подгорный продолжает ходить по комнате. Входит Лидия Валерьяновна.

Подгорный. А! Вы всегда вовремя, дружище: в ожидании сегодняшних прений я нервничаю и без толку хожу из угла в угол.
Лидия Валерьяновна. Я нарочно пришла пораньше. Мне надо повидаться с вами, Андрей Евгеньевич… наедине.
Подгорный (улыбаясь). Опять дела.
Лидия Валерьяновна. Надоели.
Подгорный. Нет, шучу. Так в чём же дело, Лидия Валерьяновна? (Садится.)
Лидия Валерьяновна. Может быть, здесь помешают? Лучше бы к вам пойти!
Подгорный. Нельзя. Я выселен. Там Николай Борисович ‘подготовляется’ к заседанию на моём диване: сегодня уж я не протестую.
Лидия Валерьяновна. Ну да всё равно… Только вы не очень сердитесь, Андрей Евгеньевич.
Подгорный. Выдумаете!
Лидия Валерьяновна. Нет, право. Ведь вы совершенно не ожидаете, о чём я хочу сказать.
Подгорный. О чём бы ни было.
Лидия Валерьяновна. И потом, вам сейчас не до того: у вас своё большое дело. Но право же, так надо. Может быть, сегодня именно и надо сказать.
Подгорный. Будьте уверены, Лидия Валерьяновна, что ко всякому вашему делу я всегда сумею отнестись серьёзно.
Лидия Валерьяновна. Я и вчера, собственно, приходила затем, чтобы сказать… да так, не пришлось… Ну, так вот, Андрей Евгеньевич, я должна сказать… что люблю вас… постойте, постойте… я вам всё скажу… Вы меня не любите — я знаю. Спросите: зачем тогда говорю? Мне покою мысль не даёт, что я вас обманываю. Вы дружны со мною, а я потихоньку люблю. Лучше уж, чтобы вы знали о моём несчастье… Пусть уж по правде будет… Сегодня я особенно не хочу… чтобы между нами стояла ложь…
Подгорный. Лидия Валерьяновна… милая, вы ошиблись… Право, ошиблись… этого не может быть…
Лидия Валерьяновна. Я тоже долго думала, что ошиблась. Да нет …
Подгорный. Вы мне близки. Очень близки. Вы мне всех дороже здесь. Это я правду говорю. И если мне больно от ваших слов, то потому только, что я вижу, что вас это мучает. Это вам никакого не даст счастья…
Лидия Валерьяновна. Обо мне не думайте. Мне хорошо около вас. И если моё чувство вас не оскорбляет — больше ничего и не надо. Я так и буду жить около вас.
Подгорный. Бедная вы. Около меня не согреетесь. Сам-то я никудышный. Сам, того и гляди, улечу на край света…
Лидия Валерьяновна. Когда ещё улетите… Вот смотрю я на вас, и так хочется мне сесть к вам совсем близко… Можно?.. Только на одну минуточку…
Подгорный. Ну конечно.
Лидия Валерьяновна (берёт скамеечку и садится около его ног). Вот так… Знаете, за что я вас люблю? За то и люблю, что вы такой слабенький, беспомощный, как былинка. Жалко-жалко вас станет иной раз… до слёз… Взяла бы душу свою, жизнь свою и всё бы отдала вам… только бы вам-то было хоть капельку жить лучше… Тоску вашу люблю… Всё-то вы ищете, ищете… Такой хрупкий, одинокий… А кругом вас шум, крик, толкотня… ваше одиночество люблю… Вашу башню… Вашу милую маленькую комнату наверху… И хорошо… и плакать хочется. (Закрывает лицо руками.)
Подгорный. Милая, хорошая вы моя… Полно же, полно… Ну, не падайте духом… Всё обойдётся, как-нибудь…
Лидия Валерьяновна. Нет-нет… Ничего. Это так. Всё хорошо будет. Вы знаете и не гоните. Чего же мне больше надо… Можно на прощание поцеловать вас?
Подгорный. Можно… (Молча берёт её за плечи и целует.)

В это время в дверях прихожей показывается Иван Трофимович. Он видит целующихся, поражённый отступает, хочет идти назад, но потом быстро проходит в правую дверь. Лидия Валерьяновна резко, с испугом отстраняется от Подгорного.

Подгорный. Что вы?
Лидия Валерьяновна. Иван Трофимович!
Подгорный (оборачиваясь). Да нет же — вам показалось.
Лидия Валерьяновна (волнуясь). Нет-нет… он прошёл в столовую.
Подгорный. Ну, значит, нас не заметили: иначе он не прошёл бы так…
Лидия Валерьяновна. Всё равно. Если бы и видел. Я и ему скажу: пусть и он знает. И если хочет — гонит из дому…
Подгорный. Да успокойтесь вы. Правда же, никого не было.
Лидия Валерьяновна. Который час?
Подгорный (смотрит на часы). Семь.
Лидия Валерьяновна. Скоро начнут собираться.
Подгорный. Не люблю я этих предварительных разговоров. Пойду наверх. Надеюсь, ‘Бранд’ уже выспался. Когда всё будет готово, позовите меня.
Лидия Валерьяновна. Хорошо.
Подгорный (подаёт ей руку). Так — друзья?
Лидия Валерьяновна. Друзья.

Подгорный уходит. Лидия Валерьяновна после недолгой паузы садится за рояль и играет.

Пружанская (врывается из передней). Ах, душечка, да разве можно в вашем возрасте играть такие меланхолические вещи! Ха, ха, ха… Я прямо из заседания… В женском клубе чайная комиссия… Все говорят: ‘Куда вы, куда вы, Любовь Романовна’. Я говорю: ‘Не могу, не могу. Народ прежде всего’. А у меня сегодня заседание, посвящённое народу. Но что за прелестная вещица Андрея Евгеньевича в последнем номере! Не правда ли? Говорят, он стал обскурантом и написал что-то консервативное *. Я не верю, не верю, не верю! И пока не вложу пальцы свои, не поверю… Что же вы не играете, душечка, — сыграйте что-нибудь бравурное… Свободную русскую песню… Ну сыграйте же. А члены редакционной комиссии уже собираются?
Лидия Валерьяновна. Кажется, нет ещё.
Пружанская (садится). Ох, и устала я. Ни минуты покоя. Вчера, на заседании Лиги равноправия женщин *, председательница говорит: ‘Любовь Романовна, на вас лица нет. Вы должны пожалеть себя’. Я говорю: ‘Общественное дело прежде всего. Если мы будем жалеть себя — женщина никогда не добьётся своих прав’. Не правда ли? Сегодня утром, в отделении Общества свободного воспитания, я чуть не подралась с секретарём Грациановым *. Я говорю: ‘Вы смотрите на женщину чувственными глазами’. А он говорит: ‘Как же прикажете смотреть иначе?’ Вы представьте себе… Я говорю: ‘Душа, ум, сердце выше тела’. Ну, он говорит, это зависит от того, какое тело… Ха, ха, ха. Возмутительно! Я говорю: ‘Это гадость’. Никакой, говорит, гадости нет. Представьте, говорит, себе, что вы голодны и перед вами поджаренная курочка. И вдруг, вместо того, чтобы поскорей её есть, вы начнёте задаваться философским вопросом, есть ли душа у курицы… Ха, ха, ха… Понимаете… Я говорю: ‘Вы пошляк. Вы прямо пошляк’. Не правда ли? Насилу нас разняли.

Входит Татьяна Павловна с кипой бумаг.

Ах, душечка, Татьяна Павловна, я вас жажду видеть, прямо жажду… Вы мне всё должны объяснить. Говорят, Андрей Евгеньевич написал нечто консервативное. Я не верю, я положительно не верю. Я должна вложить пальцы… Это ужас, это прямо ужас!
Татьяна Павловна (подаёт ей статью). Прочтите.
Пружанская. Сегодня решается моя судьба. В этой статье моя судьба. На заседании Общества нуждающихся официантов * председательница говорит мне: ‘Вы нервны, вы сегодня страшно нервны’. Я говорю: ‘Сегодня решается моя судьба’. Но почему, душечка, вы не были на заседании?
Татьяна Павловна. Некогда.
Пружанская. Вам всегда некогда — потому, что вы ушли в кабинетную работу. Так нельзя. Кабинетная работа в нашу эпоху — преступление. Нужна живая общественная работа. Нам нужны люди, люди и люди.
Татьяна Павловна. Общественное дело требует подготовки, и я готовлюсь — таков мой принцип.
Пружанская. Татьяна Павловна, вы не правы. Заклинаю вас, но вы не правы. Я вчера говорю председательнице женского клуба: ‘Татьяна Павловна могла бы стать вождём женского движения, но она ушла в кабинетную работу’. Это ужасно. И то и другое должно идти параллельно. Это аксиома.
Татьяна Павловна. Я с вами принципиально не согласна.

Входят доктор и Лазарев. Здороваются.

Пружанская (со статьёй в руках). Я вас жажду, Доктор. У меня что-то с сердцем.
Доктор. Влюблены.
Пружанская. Ха, ха, ха. Вечные шутки. Нет, что-то серьёзное — такое впечатление, как будто кто-то хватает рукой и держит, держит, держит…
Доктор. Вы вдова?
Пружанская. Ну да, что за вопрос.
Доктор. Вам необходимо выйти замуж.
Пружанская (ударяет его статьёй по руке). Противный. Я на вас рассержусь.
Доктор. Сердитесь на науку.
Лазарев (указывает на статью). Это что у вас, Любовь Романовна?
Пружанская. Статья Андрея Евгеньевича. Я ещё не верю — и хочу вложить пальцы… Это необходимо… Довольно, довольно, довольно. Я уединяюсь. Я хочу углубиться. (Усаживается и читает статью.)
Доктор. Как вы относитесь к статье Андрея Евгеньевича?
Татьяна Павловна. Возмущена.
Лазарев. А чем её объясняете?
Татьяна Павловна. Блажь.
Доктор. Всю эту историю раздули. Романтики, романтики, неисправимые романтики. Из простого недоразумения сделали событие.
Лазарев. Я не совсем понимаю, что мы будем обсуждать сегодня. Ведь убеждения Андрея Евгеньевича, несомненно, — дело его совести.
Татьяна Павловна (отчеканивает). Будет обсуждаться, как урегулировать редактирование журнала во избежание сюрпризов в будущем.
Лазарев. А…
Доктор. Уже все в сборе.
Татьяна Павловна. Сергей Прокопенко и Сниткин готовятся к заседанию. Иван Трофимович в столовой… Ершова нет.

Из столовой выходят Вассо и Сергей Прокопенко.

Вассо. Давай мнэ тисяча рублей — всё равно ничего купит нэ могу, кроме жареной колбасы и галянский сыр.
Сергей Прокопенко. Чушь, Таракан, городишь.
Вассо. Серьёзно говорю. Выхожу из дому — и то хочу купить, и другое хочу купить, а принесу жареной колбасы и галянский сыр. (Здороваются.)
Доктор (к Сергею Прокопенко). А где Николай Борисович?
Сергей Прокопенко. Дрыхнет где-то, по обыкновению.
Вассо. Опять наверх пробрался.
Сергей Прокопенко. Кстати, Таракан, пойди разбуди его, скоро начнётся.
Доктор. Это единственный здоровый человек из всей компании.
Вассо. Можьно, можьно… (Уходит.)
Лазарев. Ну как, Сергей Борисович?
Сергей Прокопенко. То есть?
Лазарев. Каково ваше настроение?
Сергей Прокопенко (мрачно). Вы — типичный буржуй, потому и спрашиваете о моём настроении: я живу не настроениями, а идеями и чувствами.
Лазарев. Ну, каковы ваши чувства?
Сергей Прокопенко. А об этом и спрашивать нечего, и так ясно.
Доктор. Григорий Петрович принадлежит к числу индивидуумов вопрошающих. Потому и говорит всегда тоном любопытствующего.
Сергей Прокопенко. Григорий Петрович ничего по-настоящему не любит, потому и говорит таким тоном о величайшем несчастии.
Лазарев. Откровенно говоря, несчастия не вижу.
Сергей Прокопенко (уставляется на него). Не видите?
Лазарев. Да, не вижу. Во всяком случае, этот факт свидетельствует о чём-то новом в духе Андрея Евгеньевича…
Доктор. И любопытном.
Лазарев. Да, и любопытном. Он вполне искренен, а это уж одно дорогого стоит.
Сергей Прокопенко. Мило.
Лазарев. Дело вкуса.
Сергей Прокопенко. Да-с, дело вкуса. Я в этом факте вижу только признак страшного падения.
Татьяна Павловна. Правильно.
Сергей Прокопенко (волнуясь). В лице Андрея Евгеньевича мы теряем не только громадную интеллигентную силу — мы теряем… (Встаёт в позу.) Это подрывает веру в наше великое дело, в будущность интеллигенции, в будущность нашего народа. И если мы оправимся от этого удара, если творческие силы…

Входят Вассо и Николай Прокопенко.

Николай Прокопенко (кричит). Верно, верно. Согласен. Довольно! Мы вас поняли.
Доктор. Сергей Борисович произнёс целую надгробную речь.
Николай Прокопенко. И не разбудил покойника. Изумительно!
Сергей Прокопенко. Ты ещё тут со своими дурацкими остротами.
Николай Прокопенко. О-го-го-го… Береги свои силы на вечер. За кем же дело, господа?
Татьяна Павловна. Ершова нет.

Входит Ершов.

Доктор. А вот и он.
Ершов. Разве уже все в сборе? (Здоровается.)
Татьяна Павловна. Ждали вас.
Ершов (оглядывает комнату). Но нет Ивана Трофимовича — его присутствие очень важно.
Сергей Прокопенко. Иван Трофимович в столовой, у него голова болит.
Доктор. В таком случае можно начинать.
Сергей Прокопенко. Разумеется.
Татьяна Павловна. Вассо, сходите за Андреем Евгеньевичем.
Вассо. Можьно, можьно… (Уходит.)
Пружанская (вскакивает с места). Это невероятно. Это нечто феерическое! Господа, мы должны спасти Андрея Евгеньевича! Это наш долг. Я всегда говорила: ‘Андрей Евгеньевич — гордость России’. Мне в женском клубе говорят: ‘Любовь Романовна, вы увлекаетесь’. Нет, говорю, я не увлекаюсь. Увидите, увидите: Андрей Евгеньевич спасёт Россию… Мы обязаны встать перед ним на колени и просить, просить, просить, чтобы он не губил своего таланта. Эта защита невежества, суеверий, домовых… Это ужасно… нет, я почти не могу… У меня даже сердце дрожит, я вся дрожу… Андрей Евгеньевич должен быть спасён! Должен.
Доктор. Успокойтесь, милая Любовь Романовна, и берегите ваше сердце. Андрей Евгеньевич не погибает, и спасать его не придётся.
Пружанская. Доктор, вы страшно легкомысленны. Вы не знаете жизни. Я вам всегда это говорила. Вы живёте в мире инфузории. Все великие писатели переживали кризис. У Андрея Евгеньевича кризис. Мы должны, мы обязаны ему помочь. Это наш долг, да, да, да! И не возражайте! Я даже не хочу слушать. (Входит Вассо.)
Вассо. Идёт.

Общее движение. На своих местах остаются Вассо и Лидия Валерьяновна. Сергей Прокопенко ходит по комнате.

Татьяна Павловна. Садитесь к столу, господа.
Доктор. Я предпочитаю роль объективного наблюдателя и потому сажусь в отдалении.
Лазарев. У меня заразились.
Ершов. Лидия Валерьяновна, вы тоже наблюдаете?
Лидия Валерьяновна. Да. Наблюдаю.
Татьяна Павловна. Любовь Романовна, к столу.
Пружанская. Непременно, непременно, я хочу быть ближе к Андрею Евгеньевичу.
Ершов. Но где же Иван Трофимович, сходите за ним кто-нибудь.
Лидия Валерьяновна. Я схожу.
Вассо. Сидите, Лидия Валерьяновна, я всех созову, как татарский мулла… (Уходит.)
Сергей Прокопенко (вслед ему). И Сниткина позовите, он в угловой, пишет.
Николай Прокопенко (к Сергею). Будет тебе выхаживать, как маятник.
Сергей Прокопенко. Не твоё дело.
Доктор. Как врач присоединяюсь к Николаю Борисовичу: вы взвинчиваете нервы.
Пружанская. Сядьте, сядьте. Умоляю вас. Я и так как на булавочках.

Сергей Прокопенко садится. Входит Подгорный. Всё разом стихает.

Подгорный. Здравствуйте. (Здоровается со всеми и усаживается поодаль от стола.)
Татьяна Павловна. Я полагаю, господа, надо выбрать председателя.
Николай Прокопенко. Это зачем?
Ершов. Для порядка не мешало бы.
Подгорный. К чему, господа, председатель? Ведь дело очень простое — цель нашего собрания…

Входят Вассо и Сниткин.

Вассо. Иван Трофимович просил не дожидаться — он после придёт.

Небольшая пауза.

Подгорный. Цель нашего собрания — устранить возможность таких историй, как вчера в типографии. Вопрос этот, по-моему, чрезвычайно прост. Виной всему я: мои взгляды расходятся со взглядами всех остальных. Отсюда выход ясен: руководителем журнала я больше быть не могу. Пусть редактирует кто-нибудь другой, ну хоть Сергей Борисович или, наконец, несколько лиц. А я буду участвовать на правах простого сотрудника. Что понравится — печатайте. Что не понравится — не печатайте. Вот и всё.
Пружанская. Андрей Евгеньевич, я умоляю вас…
Сергей Прокопенко (перебивает). Позвольте… Умолять вы будете после…
Ершов. Господа, я призываю всех ораторов к хладнокровию.
Сергей Прокопенко. Андрей Евгеньевич действительно решил вопрос просто. Очень просто… Слишком даже просто… Но я не понимаю, я решительно отказываюсь понимать… каким образом можно до такой степени ослепнуть…
Доктор. Без резкостей.
Пружанская. Вы не имеете права…
Сергей Прокопенко. Оставьте меня в покое — всякий говорит, как умеет.
Подгорный. Пожалуйста, пожалуйста. Я очень хочу вас выслушать.
Сергей Прокопенко. Неужели вы не понимаете, что ваше предложение всё переворачивает вверх дном. Ведь мы живые люди. У нас живое дело. И вы душа этого дела. Вы объединяли нас. Вы были наш вождь, наше знамя. Мы верили в вас. Шли за вами… И теперь узнаём, что с вами что-то случилось, и вы стали ‘не согласны со всеми’. Это трагедия. Это смертельный удар всем нашим лучшим мечтам. А вы говорите — ‘просто’. И предлагаете, точно речь о каких-то неодушевлённых предметах: это сюда переставить, а это сюда переставить — и дело в шляпе… Мило. Очень мило.
Сниткин. Андрей Евгеньевич, собственно говоря, ставит вопрос слишком, так сказать, на деловую почву.
Ершов. А мне кажется деловая постановка совершенно правильной. И лирика Сергея Борисовича совсем ни к чему здесь.
Подгорный. Да. Я, действительно, ставлю вопрос деловым образом. И делаю это вполне сознательно. Я исхожу из фактов. Факты таковы: журналом может руководить только тот, кто солидарен с большинством. Я не солидарен, значит, руководителем быть не могу. Помогать вам буду, а руководителя выберете другого. Согласитесь же, господа, что выход этот неизбежен. К чему докапываться, почему мы разошлись? Что со мной случилось, кто я такой… Вы говорите, это трагедия. Допустим, даже трагедия. Но она неизбежна. Она уже есть. И нам надо найти из неё выход. Этот выход один. И я на него указываю. По-моему, всё это так ясно.
Лазарев. Вы не совсем правы, Андрей Евгеньевич, кроме чисто практической стороны дела существует сторона внутренняя. Вполне естественная потребность понять влияние целиком. Вы разошлись с товарищами, но они даже толком не знают: почему, отчего, как это случилось? Вы человек очень замкнутый, переворот назревал в вас постепенно, но для нас всех он является полнейшей неожиданностью. Если же брать сторону практическую, всё-таки вы не правы. Выход не один. Допустим, товарищи вас убедить не могут. Но, может быть, вы, рассказав им всё толком, сможете убедить их. На что бы лучше. Вы тогда по-прежнему останетесь руководителем журнала, который примет несколько иное направление.
Пружанская. Вот именно. Я тоже говорю. Мы будем умолять Андрея Евгеньевича. Мы должны…
Сергей Прокопенко. Да не мешайтесь вы, наконец, с вашими мольбами.
Ершов. Недоумеваю: разве ‘новое направление’ Андрея Евгеньевича недостаточно ясно изложено в его статье? Какие ещё требуются пояснения? Я опять-таки говорю, что всецело присоединяюсь к Андрею Евгеньевичу, к его чисто деловой постановке вопроса. Так и ему легче, и нам легче.
Сергей Прокопенко. Нет-с, извините, пожалуйста: я считаю необходимым договориться до конца. Уж если на то пошло, то мы должны ещё выяснить, может ли Андрей Евгеньевич и сотрудничать, да.
Доктор. Не горячитесь, не горячитесь, Сергей Борисович.
Николай Прокопенко. Зарвался, Серёжка.
Сергей Прокопенко. Я говорю совершенно хладнокровно. Мы вправе потребовать от Андрея Евгеньевича объяснений, и он обязан их дать.
Подгорный. Каких объяснений?
Сергей Прокопенко (вспылив). Объяснений вашей измены, если вам угодно.

Общий шум.

Лазарев. Сергей Борисович!
Пружанская. Это ужасно. Я не солидарна. Я совершенно не солидарна. Андрей Евгеньевич, умоляю вас…
Подгорный. Позвольте, позвольте, господа, на резкости я не обижаюсь. Но здесь не резкость, а неправда. Я никому и ничего не изменял. А действительно много пережил и теперь всё вижу по-новому. Идти же против своей совести не могу.
Лазарев. По-моему, Андрей Евгеньевич, самое лучшее — объясниться.
Подгорный. Хорошо. Если вы этого непременно хотите. Только, по-моему, это всё ясно.
Сергей Прокопенко. Совершенно не ясно.
Подгорный. Аркадий Тимофеевич совершенно прав, что моё теперешнее направление, или, вернее сказать, настроение, вполне высказано в моей статье — и, право, я не знаю, что ещё могу добавить для пояснений. ‘Новое’, что случилось со мной, — это то, что я окончательно сознал, что ни во что по-настоящему не верю, сознал также и то, что в этом источник всех моих и, вообще, человеческих несчастий. Не веру в Священное Писание я имею в виду. А, понимаете ли, вообще всякую веру *.
Сергей Прокопенко. И в домовых.
Подгорный. Ну, зачем в домовых. Вот было время, когда русская интеллигенция верила в свой прогресс, в социализм, в своих вождей, наконец, — по-настоящему: ‘верую’, не потому, что кто-то что-то ‘доказал’, а потому, что так подсказывало сердце. Было особое чувство веры. Такая вера — во что бы она ни была, хотя бы в безбожье, — всё равно всегда религиозна. И потому подымает человеческую душу *. Вера (опять говорю, во что бы ни веровать, в данном случае безразлично) соединяет человека не теоретически, а психологически с вечностью. И потому открывает человеческой душе неиссякаемый источник сил. Вот эту-то веру и потеряли мы. Потеряли постепенно, незаметно для самих себя. Все идеалы и то, что вы называете ‘направлением’, и слова разные — всё осталось как будто бы по-прежнему. А души нет *. По инерции несколько поколений говорили ещё горячие слова, но они становились с каждым годом всё холодней, всё холодней, — и наконец в наши дни не хватает сил даже на обман. И откуда взяться силам, когда мы, вытравив в себе веру, оторвали себя от источника, питавшего наши души. И, в конце концов, слова наши до того бессильны, что даже обмануть никого не могут. И писатели, и общественные деятели, и художники — словом, все — открыто должны признаться, что живут они неизвестно зачем, неизвестно как, без всякой твёрдо намеченной цели, без всякой веры в будущее. И что научить они ничему не могут, потому что сами ничего не знают. Все изолгались, развратились, загнили, оскотинились. А те, кто унаследовал от прежних поколений ‘честность’, вот ту честность русской интеллигенции, о которой так часто говорит Сергей Борисович, — те поняли: опустились, состарились, не начиная жить, — ибо замкнулись в заколдованный круг неверия. Это я и раньше чувствовал, но смутно и отрывочно. И потому мог ещё думать, что журнал, издательство и прочее и прочее и прочее соединит нас с народом. А теперь вижу и чувствую всем своим сердцем, что это самообман. (Движение.) Да-да, господа, самообман. Народу нам сказать нечего. Решительно нечего нам идти к нему на выручку. Слушайте, господа, я знаю одного старика, который верит, что мы доживаем ‘остальные времена’, потому что нищие стали ходить с красными и жёлтыми батогами. Вы смеяться будете, если я вам скажу, что я преклоняюсь перед этим стариком.
Сергей Прокопенко. И перед верой в домовых.
Лазарев. Не мешайте вы!
Подгорный. Да, и перед верой в домовых, если хотите. Перед самой способностью веры… Когда я это сознал, я сознал и то, что через журнал к народу не подойдёшь, что мы, попросту говоря, сами себя обманываем и его обмануть хотим. Как подойти, я ещё не знаю, но только не так, только не так… Но подойти неизбежно — это я знаю, кажется, наверное. Подойти, чтобы исцелиться от нашего растления, чтобы через народ, через веру его снова соединиться с той вечностью, от которой мы себя оторвали. Я прямо говорю, не притворяясь. Я не уверен и в том, что это возможно, но я знаю, что это единственный выход, и если у нас не хватит сил слиться с верой народной, — на русской интеллигенции надо поставить крест *. Всё разлетится вдребезги. Последняя ‘честность’ исчезнет через два-три поколения, и люди начнут попросту душить друг друга, превратятся в духовных зверей, отдадутся в рабство сладострастия, лжи и всякой мерзости *.
Сергей Прокопенко. Лучше разврат, коли так, чем домовых бояться да пудовые свечи ставить *.
Подгорный. Вот тут-то мы с вами и расходимся. Я уверен, что русский народ способен создать своё новое просвещение, свою новую культуру, не ту, которую мы хотим привить ему. Нас научили культуре, выросшей совсем из других духовных начал. Я хочу, чтобы из основ народной веры выросла своя культура, своя новая, неведомая нам цивилизация. Не из веры в домовых, а из способности в них веровать, из того чувства веры, в которой вся суть души народной. В этой работе потребуются и интеллигентные силы, но такие, которые отказались быть в роли учителей и, прежде чем учить чему-то народ, научились бы у него главному умению — веровать. Вот всё, кажется, господа.
Пружанская. Андрей Евгеньевич, я побеждена, я вижу новые горизонты, Андрей Евгеньевич, я всегда говорила — вы гениальный оратор, я не преувеличиваю, на заседании…
Николай Прокопенко. Я лишаю вас слова.
Лазарев. Во всяком случае, это очень интересно.
Сергей Прокопенко. Теперь на речь Андрея Евгеньевича я должен тоже сказать речь. И не оставлю камня на камне от этой постоянной болтовни.
Доктор. Задерживающие центры, Сергей Борисович, задерживающие центры!..
Лазарев. Позвольте, Андрей Евгеньевич, один вопрос, для пояснения: каков же ваш план для осуществления всего того, что вы здесь говорили?..
Подгорный. Никакого. Я ничего не знаю. Никуда не зову. Я скорей спрашиваю так же: верно ли? Что старое не верно, это я знаю. Но нет ли ошибки в новом?
Татьяна Павловна. Сплошной вздор.

Входит Иван Трофимович.

Иван Трофимович (неожиданно громко). Господа, я извиняюсь… Перерву… Я должен сказать публично… Вот что… Андрей Евгеньевич играет роль… Одним словом… (Кричит, совершенно не владея собой.) Вы любовник моей жены!.. Вы подговорили её взять у меня на ваш журнал деньги!.. Да, деньги!.. Вы живёте на содержании вашей любовницы!..
Лидия Валерьяновна (срываясь с места, её удерживают). Молчи… Молчи…

Общий шум.

Пружанская. Доктор, доктор…
Иван Трофимович. Я всё знаю… Я теперь всё знаю… Мне писали письма… Я не верил… но сегодня я видел собственными глазами, как вы целовались с моей женой. Вы — негодяй!
Подгорный. Вы с ума сошли… Какая грязь… Если бы это касалось меня… Я смолчал бы… Но Лидия Валерьяновна…
Лидия Валерьяновна (твёрдо). Андрей Евгеньевич, если мы друзья, я вас прошу предоставить всё мне…
Иван Трофимович. Всё это не то, не то, не то…

КАРТИНА ВТОРАЯ

Комната второй картины третьего действия. Подгорный сидит за столом и быстро пишет. Длинная пауза. По лестнице медленно подымается дедушка Исидор. Подгорный запечатывает конверт.

Странник. Вот и я, родной. Рад, что ли, гостю-то?
Подгорный. Дедушка, я боялся, что ты не придёшь: я всё решил, дедушка, окончательно.
Странник. Ну, и слава Богу, и слава Богу. (Хочет снять котомку.)
Подгорный. Не снимай — мы здесь ночевать не будем. Я ухожу с тобой. Возьмёшь?
Странник. По святым местам ходить?
Подгорный. Не знаю… Только уйти… с тобой хочу быть…
Странник. Ну, и с Богом… Старый да малый…
Подгорный. Только я хочу сказать тебе… чтобы, понимаешь, без всякого обмана… Я не хочу тебя обманывать…
Странник. Да что ты, Господь с тобой…
Подгорный. Да, да, дедушка… Ты не думай, что я поверил во что-нибудь. Я ни в Бога, ни во что, по-настоящему, не верую… Иду с тобой потому, что больше некуда… Я хочу исцелиться, дедушка.
Странник. И исцелишься, родной. Кто ищет — находит *. Нынешний год не срядишься — на будущий год срядишься. Главное — Голоса слушайся и не бойся… Хорошо будет.
Подгорный (берёт странника за руку). Ты знаешь простой народ… Не оттолкнёт он такого, как я?.. Не прогонит? Скажи прямо, дедушка, как думаешь?..
Странник. Ишь, сказал… Да мы что, турки, что ли?.. Или эти, как их ещё… китайцы… Чай, один у нас хозяин-то. Что мы за господа, чтобы толкаться…
Подгорный. Я ведь ни на что не годен… Исстрадался, обессилел… Дедушка, милый, я всё забыть хочу… И верить, верить, верить… Пусть я твой сын буду…
Странник. И то, сынок… Шибко недужишься — хороший плод дашь… Бог видит, родной, Он всё видит…

Из низу доносится шум.

Подгорный. Милый дедушка, так, может быть, и в самом деле новая жизнь начинается… (В сильном волнении.) Последний раз спрашиваю, возьмёшь?
Странник. Возьму, родной.
Подгорный. Ну, идём…

Уходят. Сцена некоторое время пуста. Шум внизу всё усиливается. Через некоторое время слышен голос доктора: ‘Андрей Евгеньевич, Андрей Евгеньевич…’ Пауза. По лестнице входят доктор, Лазарев, Лидия Валерьяновна, за ними остальные — все, кроме Ивана Трофимовича. Сзади всех Вассо.

Доктор (оглядываясь). Нет, странно…
Лидия Валерьяновна. Он, может быть, на башне.
Доктор (подходит к маленькой двери, стучит). Андрей Евгеньевич, куда вы запропастились?.. Ужасно странно.
Пружанская. Андрей Евгеньевич! Всё объяснилось… Мы умоляем… Не мучайте нас…
Лазарев. Он, может быть, пошёл не наверх…
Доктор. Что за чудеса…
Ершов. Мне кажется, совершенно ясно, что, раз его здесь нет, — он пошёл не наверх.
Пружанская. Но, Боже мой… вдруг какое-нибудь несчастье… Я дрожу… я прямо дрожу…
Татьяна Павловна. Вздор… Идёмте вниз… он скоро вернётся.
Лазарев. Господа, вот письмо. (Берёт и читает на конверте.) ‘Товарищам’.

Все смолкают. Лазарев медленно распечатывает письмо и читает.

‘Сейчас я решил навсегда уйти от вас и от той жизни, которой жил до сих пор. Не ищите меня. Это бесполезно. Я не вернусь никогда. Куда иду — я и сам определённо не знаю. Оставшихся прошу меня простить за то невольное огорчение, которое им причиняю. Но я не могу иначе. Вы все хорошие люди. Честные, желающие принести какую-то пользу. Но дело ваше и жизнь ваша никчёмна. И когда вы сознаете это, как сознал я, — вы неизбежно, как я же, броситесь прочь от старой жизни: долго обманывать себя нельзя. Ещё раз говорю: простите и постарайтесь понять меня. Я же со своей стороны не сержусь ни на кого из вас. В том числе и на Ивана Трофимовича. Я уверен, что, когда он всё узнает, — ему будет стыдно. Прощайте. Андрей Подгорный’.

Несколько секунд все стоят молча. Лидия Валерьяновна, прислонившись к столу, начинает плакать, сначала тихо, потом всё громче, всё безнадёжней.

Лазарев. Лидия Валерьяновна, тут ещё письмо, отдельное, вам.

Она не слышит.

Пружанская (наклоняется к Лидии Валерьяновне). Я вас так понимаю, так понимаю…

Все молча поворачиваются, чтобы идти вниз.

Вассо (отходит от окна). Малядец, малядец!

КОММЕНТАРИИ

М.: издательство В. П. Португалова ‘Порывы’, 1912. 153 стр. Цена 1 руб.
Издание вышло из печати в марте 1912. Отрывки публиковались в журнале ‘Новая Земля’ (1911. N 10, 24), там же появилась рецензия В. М. Брихничёвой (1912. N 13/14. С. 19-20): ‘В книге ярко выражена вся недотыкомка русской т. н. ‘передовой’ интеллигенции. А в лице героя пьесы Подгорного представлено всё то новое и живое, что <...> задыхаясь в затхлой атмосфере слов и фраз без внутреннего содержания, не успело погаснуть вместе с другими в пошлой будничной обстановке и потянулось к вечному, Невечернему Свету. <...> Все, кому ‘сильно недужится’ <...> увидят, какого верного друга и руководителя приобрели они в новой книге <...> Жажду к новому и вечному вызывает она. Зовёт из Египта праздности и легкодумия’. Другой критик счёл, что автор изобличает интеллигенцию на примере ‘компании довольно глупых людей’, а ‘гвоздь’ пьесы заключается в аллюзии на предсмертный уход из дома Л. Толстого (В. Ю. Б. // Новое время. Иллюстр. прилож. 1912. 7 апреля. N 955. С. 10).
В РГБИ хранится экземпляр книги с дарственной надписью Свенцицкого: ‘Многоуважаемому Фёдору Адамовичу Коршу, судье строгому, но справедливому, — на добрую память. 2/IV 12 г.’. Театр Корша включил пьесу в свой репертуар (Московская газета-копейка. 1910. 5 декабря. N 187. С. 5), но постановка осуществлена не была из-за смены главного режиссёра. Уже 19 декабря 1910 был подписан договор с Н. Д. Красовым о вступлении в должность с 1 августа 1911. Стремившийся же к серьёзным постановкам А. Л. Загаров перешёл в Александрийский театр.
Титов, богатый издатель. — Свенцицкий хорошо знал нравы газетно-книжных магнатов, поскольку тесно общался с Д. П. Ефимовым (1866—1930) и И. Д. Сытиным (1851—1934). Последний, по-видимому, и послужил главным прототипом героя.
…интеллигенция русская выродится окончательно… — Об этом писали Л. А. Тихомиров (‘Начало и концы’, 1890), С. Н. Булгаков и А. С. Изгоев в сборнике ‘Вехи’ (1909), А. А. Блок: ‘…интеллигенция осуждена бродить, двигаться и вырождаться в заколдованном круге’ (‘Народ и интеллигенция’, 1908).
‘Народные думы’ — Еженедельник под таким названием выходил в Санкт-Петербурге в 1902—1903 (ред.-изд. А. Пороховщиков). Газета ‘Народная дума’ издавалась там же в 1906—1907.
…просветить народ, приобщить его к мировой культуре. — Общее место в чаяниях русской интеллигенции XIX в., ‘носительницы знания и света’, противопоставившей себя ‘тёмной народной среде’. Адептам просвещения не приходило в голову сначала приобщиться к национальной культуре, основу которой они потеряли. ‘Главное зло в том, что интеллигенция <...> старается переделать народ на свой лад и вытравить из народа то, что мешает этой переделке’ (Фудель И. Поучительная история // Русское обозрение. 1895. N 10. С. 764).
…жизнь высшего духовного порядка ~ образованное общество… — Типичная для образованщины подмена понятий. Накопление знаний и эстетические переживания, занятия наукой и искусством относятся к душевной жизни человека. ‘А душа вся обращена исключительно на устроение нашего временного бытия — земного’ (Феофан Затворник, свт. Что есть духовная жизнь… М., 1997. С. 45). Высшая сторона человеческого естества влечёт нас к Творцу. Сила духа в вере, без неё духовная жизнь угасает. Здесь у интеллигенции явный изъян: ‘Душевный человек не принимает того, что от Духа Божия, потому что он почитает это безумием’ (1 Кор. 2, 14).
Маневич и Рукевич-Краморенко — Популярный фельетонист Влас Михайлович Дорошевич (1865—1922) с 1902 редактировал издававшуюся Сытиным газету ‘Русское слово’, Гиппиус считала, что смешно даже говорить о литературных достоинствах его произведений (Жизнь и литература // Новая жизнь. 1912. N 11. С. 120). В той же газете сотрудничал плодовитейший (250 книг) писатель Василий Иванович Немирович-Данченко (1844—1936), стиль которого — ‘во что бы то ни стало произвести эффект’ (Отечественные записки. 1877. N 3. С. 98). Сходство фамилий указывает именно на них, но подобных был легион. Например, Пётр Ашевский (Подашевский) и известный эротическими сочинениями Марк Криницкий (Михаил Самыгин, 1874—1952), отвечавший на упрёки в бульварщине: ‘Пошлости, как таковой, нет…’ В 1920-х эти литераторы публиковались и в советской периодике, в т. ч. освещали процесс о сопротивлении изъятию церковных ценностей (Известия ВЦИК. 1922. 6 мая). ‘Ашевский и Криницкий тряхнули стариной, написали по поводу допроса на суде патриарха несколько хлёстких фельетонов ‘под Дорошевича’. <...> Когда-то писали и то, что угодно было Ивану Дмитриевичу Сытину. И без сомнения, стали бы писать верноподданническое и патриарху, если бы тот сейчас был в силе’ (Окунёв Н. Дневник москвича. Кн. 2. М., 1997. С. 225).
На башню… — Ср.: ‘Башней’ называли квартиру Вяч. И. Иванова, где в 1905—1912 по средам собиралась петербургская интеллигенция.
Всё или ничего. — Девиз ибсеновского Бранда, любимого героя Свенцицкого. Опошлить софизмом великую идею — обычное развлечение тогдашней и нынешней образованщины.
Помните, у Горького пьяный… — Выпивший Алёшка в первом акте пьесы М. Горького ‘На дне’ (1902) восклицает: ‘А я такой человек, что… ничего не желаю! Ничего не хочу и — шабаш! На, возьми меня за рубль за двадцать! А я — ничего не хочу’.
…на заседании Комиссии по народному образованию… — С 1877 начальное образование в России постепенно переходило из ведения соответствующего министерства к местным администрациям. Городские думы избирали комиссии по народному образованию, отвечавшие за начальную школу. Комиссия с тем же названием работала и в III Государственной думе (1908—1912).
Лига свободного воспитания — основана в Париже в конце XIX в. (см.: Толстой Л. Полное собр. соч. Т. 70. М., 1954). В России действовало Общество друзей естественного воспитания, а в 1916 Ю. И. Фаусек организовала Общество свободного воспитания. Расхождение в тексте ‘лига/общество’ должным образом характеризует героиню (см. прим. к с. 406).
…двадцать две ступеньки… — В России часто делали лестницы с таким количеством ступеней (напр., в домах А. А. Ахматовой, Л. И. Кашиной, знакомой С. А. Есенина, в первом месте службы М. И. Цветаевой). Ср.: 22 ступени — посвящения в древнеегипетских мистериях, развития человека в Каббале, в картах Таро, в энгармонической гамме, к месту Вознесения Христа на Елеонской горе (‘Житие и хожение Даниила, игумена Русской земли’).
О Дружба, это ты! — Цитата из иронического стихотворения В. А. Жуковского ‘Дружба’ (1805).
А я возвещу ~ аки песок морской. — Типичный постмодернизм — пышное, но бессмысленное сопряжение крылатых библейских фраз.
…по тёмным аллеям уснувшего сада… — Ритмичная фраза не является точной цитатой. Наиболее близкие источники: ‘Нагулявшись до усталости по тенистым аллеям уснувшего сада’ (Тютчев Ф. Ф. Беглец (Роман из пограничной жизни). СПб., 1902), ‘…в ночь, когда по уснувшему саду <...> ты в глубокой аллее терялся’ (С. Надсон. ‘Если в лунную ночь…’, 1884).
Addio — прощайте (ит.).
Гигиеническое общество — В 1892 профессор медицинского факультета Императорского московского университета Ф. Ф. Эрисман основал Московское гигиеническое общество, позже З. Френкель создал Всесоюзное гигиеническое общество, имевшее отделения в крупных городах России.
…ни во что по-настоящему не верю… — ‘Чего больше всего не хватает интеллигенции? На вопрос этот, ни минуты не задумываясь, отвечаю: веры’ (Свенцицкий В. Письма одинокого человека // Новая Земля. 1911. N 9). Указанная статья — идейный конспект пьесы, все обличительные мысли вложены в уста Подгорного.
‘Блажен, кто…’ — Рим. 14, 22-23.
‘Человек с двоящимися мыслями…’ — Иак. 1, 8.
…потому мы и бессильны, и нерадостны. — Ср.: ‘Войди в радость Господина твоего’, потому что от Него исходит сила и исцеляет всех. И вы, силою Божиею через веру соблюдаемые ко спасению, о сём радуйтесь, и пусть радость ваша будет совершенна (Мф. 25, 21, Лк. 6, 19, 1 Пет. 1, 5-6, Ин. 15, 11).
…живёт как птица небесная… — См.: Мф. 6, 26.
…зачем люди живут? — Цель нашей жизни — ‘встать на уровень с достоинством человека, каким ему подобает быть по определению Божию. <...> Смотрите на небо и всякий шаг вашей жизни так соразмеряйте, чтоб он был ступанием туда. <...> Цель настоящей жизни, всей, без изъятия, должна быть там, а не здесь’ (Феофан Затворник, свт. Что есть духовная жизнь… М., 1997. С. 83-84).
И не нам её учить. — ‘Немногому могут научить народ мудрецы наши. Даже, утвердительно скажу, — напротив: сами они ещё должны у него поучиться’ (Достоевский. 4, 122). ‘Не нам надо учить народ, а самим у него учиться. <...> Нужно быть с ним сходным в основах’ (Леонтьев К. Как надо понимать сближение с народом? // Интеллигенция. Власть. Народ. М., 1993. С. 61-65). См. также прим. к с. 390.
…высшая правда жизни. — ‘Явилась правда Божия чрез веру в Иисуса Христа во всех и на всех верующих… В Нём открывается правда Божия от веры в веру, как написано: праведный верою жив будет’ (Рим. 3, 22, 1, 17).
Разлетайка — плащ с расходящимися, разлетающимися полами.
…узнавши мир бактерии, человек сразу начинает по-иному смотреть не только на землю, но и на небо. — Ср. объяснение позиции учёных, данное Л. Толстым в книге ‘Так что же нам делать?’ (гл. 36): ‘…чтобы понять всё сначала, вам надо смотреть в микроскоп на движение амёб и клеточек в глистах или ещё покойнее верить во всё то, что вам будут говорить об этом люди с дипломом непогрешимости. <...> Вы должны, чтобы понять себя, изучать не только глисту, которую вы видите, но и микроскопические существа, которых вы почти что не видите, и трансформации из одних существ в другие, которых никто никогда не видел, и вы наверно никогда не увидите’.
Развлечение ~ найдётся. — ‘Единственное, что способно нас утешить в горестном нашем уделе, — это развлечение, и вместе с тем именно оно — горчайшая наша беда: что, как не развлечение, уводит нас от мыслей о себе и тем самым незаметно толкает к гибели? Лишённые развлечений, мы ощутили бы такую томительную тоску, что попытались бы исцелить её средством, чьё действие не столь преходяще. Но развлечение тешит нас, и мы, сами того не замечая, спешим навстречу смерти’ (Паскаль Б. Мысли. 217). Ср. мнение митр. Владимира (Богоявленского), прототипа церковного администратора из ‘Второго распятия Христа’: ‘Православный христианин <...> так же, как и другие, нуждается <...> в развлечениях’ (Московские церковные ведомости. 1907. N 21. С. 633).
…развлечения будут такие же разумные, как и вся жизнь… — ‘Ведь все эти на вид невиннейшие народные дома, библиотеки, курсы для рабочих, ‘разумные развлечения’ — всё это фактически суть средства религиозного развращения народа. Даже когда они прямо и не направляются против церковности, однако молчаливо её подмывают одним уже пренебрежением к уставам церковным: назначить любое чтение в часы богослужения, концерт или там вечер какой-нибудь в канун большого праздника’ (Булгаков С. На пиру богов // Из глубины. М., 1991. С. 133). Ср. также о последних людях: ‘Они ещё трудятся, ибо труд для них — развлечение. Но они заботятся о том, чтобы развлечение это не утомляло их чрезмерно’ (Ницше Ф. Так говорил Заратустра. М., 1990. С. 14).
Всякое направление определяется… — Ср.: ‘У всякой практической программы должен быть непременно конечный и окончательный идеал. Только он может дать цельность, последовательность и единство <...> действиям различных лиц, ставя и указывая им единую цель. Для Братства таким идеалом всех человеческих отношений <...> является Церковь’ (Свенцицкий В. ‘Христианское братство борьбы’ и его программа. М., 1906).
…каждый пишет, не подлаживаясь ~ и тогда журнал будет журналом исканий… — Ср.: ‘У всякого дела должен быть свой достаточный raison d’etre. Начиная издание, необходимо хоть в кратких словах сказать, какой высшей идеей и какой практической целью осмысливается оно. Наш журнал хочет стать органом критического сознания современности. <...> Первое условие критичности — избегать всякой односторонности. <...> Самая группа лиц, стоящих во главе издания, расходится друг с другом в очень многих и весьма коренных вопросах, и если она решается приняться за общее дело издания единого литературного органа, то только потому, что она сознаёт своё глубокое внутреннее единство. Это единство в понимании жизни как чего-то безусловно ценного и в живом признании Вечного и Абсолютного единственным животворящим началом жизни’ (Живая Жизнь. 1907. N 1. С. 1-2).
Не механически ~ душой к душе. — Ср.: ‘…польза (или даже спасение наше) — не в смешении с народом, и не в практическом каком-нибудь с ним соглашении, а в сходстве с ним, в подражании ему. <...> Спасение не в каких-нибудь деловых, юридических, земских и т. п. соглашениях, или сближениях с народом, а в развитом восстановлении его идеалов, верных и самобытных, но загрубелых в его бедных руках, и потому и нам не всегда достаточно ясных, в идеальном сближении с простолюдином нашим’ (Леонтьев К. Указ. соч. С. 63-65).
Как переделать себя ~ стать таким цельным… — ‘Раздвоенность наша коренится в общем нашем духовно-нравственном состоянии, и освобождение от неё — дело всей жизни человека. <...> Молитва содействует уничтожению раздвоенности <...> Подвизающийся должен терпеливо идти своим путём, зная, что единство придёт к нему как желанный результат долгого труда’ (Свенцицкий В., прот. Монастырь в миру. М., 1995. Т. 1. С. 73).
‘Гром победы, раздавайся’ — Торжественный полонез О. А. Козловского на слова Г. Р. Державина (‘Хор для кадрили’, 1791), неофициальный гимн Российской империи в начале XIX в. Название было метафорой восторга, радости.
…должно кончиться катастрофой ~ живём мы накануне… — О последнем в 1910-1911 Свенцицкий предупреждал неоднократно (напр.: Когда же придёт настоящий день? // Новая Земля. 1910. N 1), но в публицистике никогда не высказывался столь пессимистично, как Лидия Валерьяновна.
…всегда самого первого голоса слушай. — ‘Всякий христианин <...> стоящий перед необходимостью найти в том или ином случае решение, согласное с волей Божией, внутренне отказывается от всех своих познаний, предвзятых мыслей, желаний, планов и <...> внимательно в сердце молится Богу, и первое, что родится в душе после этой молитвы, принимает как указание свыше’ (Старец Силуан. Жизнь и поучения. Ч. 1. Гл. 4. О познании воли Божией). ‘Когда я говорю, надо слушать с первого слова, тогда будет послушание по воле Божией’ (Преподобные Оптинские старцы Амвросий и Антоний. М., 2003. С. 21). Иеромонах Кирилл (Никаноров) рассказывал о посещении Свято-Троицкой Сергиевой Лавры: ‘Отец Борис [ныне владыка Вениамин] сказал мне: ‘Слушай первое слово старца — оно от Бога, второе — от ума, а третье — так…» (Солёный монах // Ежедневные новости. 2000. 18 августа).
…к Божьему голосу прислушиваться ~ Богу отдаться. — ‘Всем нам надо учиться познавать волю Божию <...> Но чтобы достовернее услышать голос Божий в себе, человек должен совлечься своей воли и быть готовым на всякую жертву <...> подобно Самому Христу’ (прп. Силуан Афонский. Указ. соч.).
В раю… — Изгоняя из Едемского сада согрешивших людей, Господь ‘жене же сказал: умножая умножу скорбь твою в беременности твоей, в болезни будешь рождать детей’ (Быт. 3, 16).
…остальные времена приходят. — Остальной — последний, не покидающий за собою ничего более (Даль). О последних днях (временах) гнева как преддверии апокалипсиса вещали ветхозаветные пророки Исайя, Иеремия, Иезекииль, Даниил, Осия, Михей.
Есть такая книга… — О ней рассказала Свенцицкому ‘милая и смешная, убогая старушка’. Всё ею поведанное вошло в пьесу. ‘Не смейтесь над ‘народными предрассудками’! Пусть предмет вашей веры будет освещён разумом и наукой, вы сердцу народному научитесь. Научитесь его способности веровать’ (Свенцицкий В. Письма одинокого человека // Новая Земля. 1911. N 9).
…написал что-то консервативное. — ‘Православие будет всегда на стороне наиболее консервативной политики данного исторического момента’ (Свенцицкий В. Возможно ли ‘либеральное православие’? // Новое вино. 1913. N 3).
…на заседании Лиги… — Действовавшая с 1907 Российская лига равноправия женщин имела многочисленные отделения по всей стране. Разработала для III Государственной думы два законопроекта в отношении избирательных прав женщин. Не путать с Союзом равноправности женщин (1905), Обществом охранения прав женщин (1910) и Обществом распространения практических знаний между образованными женщинами.
…с секретарём Грациановым. — Николай Алексеевич Грацианов (1855—?) — доктор медицины, городской санитарный врач в Нижнем Новгороде, преподаватель Мариинского института, председатель местной секции Гигиенического общества. Печатался в центральной прессе (К вопросу о белых невольницах // Русский медицинский вестник. 1903. N 4). См. также прим. к с. 364.
…Общества нуждающихся официантов… — В 1902 для защиты своих интересов и помощи нуждающимся трактирные служащие создали в Москве ‘Общество официантов и других служащих трактирного промысла’.
…вообще всякую веру ~ И в домовых. — Ироническая реплика Прокопенко выявляет ущербность построений Подгорного, ибо не всякая вера целительна. Ср.: ‘— А можно ль веровать в беса, не веруя совсем в Бога? — засмеялся Ставрогин. — О, очень можно, сплошь и рядом, — поднял голову Тихон и тоже улыбнулся’ (Достоевский. 11, 10). В России конца XX в. освободившиеся от партийного гипноза люди поспешили найти ему замену, обиходной стала фраза ‘ну, надо ведь во что-нибудь верить!’, покрывавшая увлечение магией и ‘нетрадиционными’ религиями. Многих сгубила неспособность увидеть разницу между призраками и бестелесными существами, а пуще — разобраться в сущности последних. ‘Христианин ограждает себя от опасности демоническое действие или внушение счесть за Божественное и таким образом научается не внимать духам обольстителям и учениям бесовским и не воздавать божественное поклонение демонам’ (прп. Силуан Афонский. Указ. соч.).
Такая вера ~ хотя бы в безбожье ~ всегда религиозна. — И деизм, и атеизм в равной степени могут быть названы религиозными доктринами, поскольку определяются той или иной верой (утверждаются в невидимом). Но не всякая вера становится религией, возможна и религия при отсутствии веры. ‘Все, и правители, и управляемые, руководствуются макиавеллевскою заповедью: ‘Если бы не было Бога, следовало бы его выдумать’, — но <...> довольствуются либо призраком, либо каким-нибудь подобием религии. Кажется, мы дали бы самое точное определение настоящего состояния, сказав, что латинская идея религии превозмогла над христианскою идеею веры, чего доселе не замечают. Мир утратил веру и хочет иметь религию, какую-нибудь, он требует религии вообще’ (Хомяков А. Сочинения богословские. СПб., 1995. С. 146).
…подымает человеческую душу ~ соединяет ~ с вечностью ~ открывает ~ источник сил. — ‘Ведая Бога, все и совестность являют, и чтут Бога, и молятся Ему, и чают будущей жизни <...> Сила, содержащая все такие верования и убеждения, есть дух’. Душа ‘вследствие соединения её с духом, иже от Бога <...> обнаруживает сверх того высшие стремления и восходит на одну ступень выше, являясь душою одуховленною’ (Феофан Затворник, свт. Что есть духовная жизнь… М., 1997. С. 52-53). ‘Не всякому духу верьте, но испытывайте духов, от Бога ли они, потому что много лжепророков появилось в мире’ (1 Ин. 4, 1), ‘и бесы веруют и трепещут’ (Иак. 2, 19). Подгорный выносит Бога за скобки, и в этом его ошибка. ‘Питаемый молоком несведущ в слове правды, потому что он младенец’ (Евр. 5, 13).
А души нет. — Неудачное сравнение (не души — духа!) вновь показывает, что Подгорному предстоит ещё долгий путь духовного познания. Источник, питающий душу, преображающий её из животной в человеческую, есть Дух Божий.
…на русской интеллигенции надо поставить крест. — Многозначность сродни строкам А. Н. Башлачёва: ‘Если ты ставишь крест на стране всех чудес, значит, ты для креста выбрал самое верное место’ (‘Триптих’).
Всё разлетится вдребезги. — ‘Безбожие русской интеллигенции есть не только роковая для неё самой черта, но это есть проклятие и всей нашей жизни’ (Булгаков С. На пиру богов // Из глубины. М., 1991. С. 131).
…через два-три поколения… — Ср.: ‘…чрез поколение, много чрез два, иссякнет наше православие’ (Феофан Затворник, свт. Письма о христианской жизни. М., 1997. С. 139).
Лучше разврат… — Схожего мнения придерживался Л. Толстой: ‘Если мальчик ходит по скверным местам и кутит, то больше шансов, что он выберется, чем если он берётся рассуждать о Боге’ (Гусев Н. Два года с Толстым. М., 1973. С. 70).
Кто ищет — находит. — ‘Ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят’ (Мф. 7, 8).
Свенцицкий Валентин Павлович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Смерть, Свенцицкий Валентин Павлович, Год: 1909
  2. Пастор Реллинг, Свенцицкий Валентин Павлович, Год: 1909
  3. Не мир — но меч, Свенцицкий Валентин Павлович, Год: 1915
  4. Наследство Твердыниных, Свенцицкий Валентин Павлович, Год: 1913
  5. Дмитрий Калинин, Белинский Виссарион Григорьевич, Год: 1830
  6. Иван-царевич, Островский Александр Николаевич, Год: 1847
  7. Хвост женщины, Аверченко Аркадий Тимофеевич, Год: 1920
  8. Розовые бриллианты, Фалеев Николай Иванович, Год: 1912
Электронная библиотека