Иностранные события, Достоевский Федор Михайлович, Год: 1874 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 147 минут(ы)

Ф. М. Достоевский. Полное собрание сочинений в тридцати томах

Том двадцать первый. Дневник писателя 1873. Статьи и заметки 1873—1878.

Л., ‘НАУКА’, 1980

ИНОСТРАННЫЕ СОБЫТИЯ

<17>

В самое последнее время в Европе произошли три весьма крупные события: 1) Фрошдорфское свидание, 2) окончательное очищение французской территории от вражеского нашествия с выходом последних немецких войск и 3) чрезвычайное посещение Вены и Берлина королем итальянским. Эти три весьма важные события могут иметь чрезвычайные последствия для всей Европы и, что важнее всего, даже в самом ближайшем будущем.

Во Франции теперь почти у всех, конечно, один только вопрос: что именно сейчас же, теперь же может случиться? Тут уж не до отдаленного будущего, не до окончательного устройства, текущие события дошли до высшей точки своего напряжения.

4-го сентября, например, на парижской бирже распространился слух (потом оказавшийся ложным), что граф Шамборский решился отречься от своих притязаний в пользу графа Парижского. Слух этот тотчас же вызвал довольно значительное повышение курсов. Итак, бедные французы в таком положении, что сами уже не сомневаются, что с ними решительно всё может теперь случиться. Они верят даже в возможность графа Шамборского, и малейшая поправка делу (?), то есть граф Парижский, принимается ими как за нечто радостное.

Но у них на днях произошел один факт, конечно предвиденный и знаемый всеми уже давным-давно, но непременно смутивший всех как нечто неожиданное. В официальном журнале от 4-го (16-го) сентября было напечатано:

‘Конфлан и Жарни, последние занятые местности, были очищены вчера в 7 часов вечера. В 9 часов немецкие войска перешли границу. Территория освобождена окончательно’.

Для этого почти три года назад и собиралось теперешнее французское Национальное собрание, погибавшая нация поручала ему тогда — восстановить возможный порядок, уплатить миллиарды и очистить территорию. Правда, Национальное собрание всё время, а в последний год более чем когда-нибудь, всегда в большинстве своем отрицало ограничение своих полномочий. Очень много раз почти прямо высказывалось о необходимости устроить окончательно судьбы Франции, прежде чем разойтись. Но огромное меньшинство Собрания (почти вся левая сторона) принимало за пределы своих полномочий лишь освобождение территории. Огромная и наибольшая, может быть, часть общественного мнения Франции, конечно, в этом вопросе на стороне меньшинства палаты. Но пока еще немецкие солдаты оставались во Франции — вопрос оставался только спорным вопросом, а дело делом. Согласны или не согласны, а разойтись все-таки нельзя, пока последний немецкий солдат не оставит территории. И вот теперь, 3-го сентября, дело оканчивается, и все вдруг разом чувствуют, что вопрос: ‘Что же теперь еще остается сделать?’ — непременно и немедленно должен быть разрешен.

Разумеется, разрешение необходимо будет насильственное. Никакое соглашение невозможно, что уже доказало соглашение двадцать четвертого мая при низвержении Тьера. За насильственное разрешение принялись уже давно, но теперь, при новом и уже слишком настоятельном повторении вопроса: что делать?— деятельность всех партий, и, разумеется, всё враждебных одна другой, должна, конечно, в десять раз усилиться. До новых заседаний разошедшегося на отдых Собрания, судя по тревоге событий, слишком далеко. И если бы хоть одна из теперешних партий нашла хоть малейшую возможность произвесть переворот насильственно, то наверно бы это исполнила.

Насильственный переворот мог бы произвести один только маршал Мак-Магон, имея в своих руках войско… Но об этом после. Есть вероятность предполагать, что Национальное собрание будет созвано раньше срока.

Насилие в разрешении насущного вопроса: что сейчас делать?— первыми было произведено легитимистами. Тут произошло явление даже не политическое — произошло что-то горячее, нетерпеливое, нервное без меры, лихорадочное, что бывает иногда с людьми, радикально и уже целый век, например, не понимающими своего положения. (Похоже на то, как действуют у нас иногда поляки.) Теперь слишком очевидно, что союз 24 мая заключен был решительно для одного только низвержения Тьера. Почти наверно можно сказать, что они даже и не заикались о будущем и о том, как будут относиться друг к другу сейчас по низвержении Тьера. Они не давали друг другу никаких обещаний, кроме самых насущных, единственно только завтрашних и к настоящему делу не относящихся. Они слишком хорошо знали, что каждый будет действовать лишь для своей партии и, может быть, сейчас же, завтра же, если понадобится, вцепится друг другу в волосы. Самая горячая и многочисленная из этих партий тотчас же начала действовать с странною, ничем не оправданною верою в свои силы. Но легитимисты и особенно клерикалы всегда так действовали, во всю последнюю историю Франции. Началось тогда, как и всегда у легитимистов и клерикалов, с полного презрения к общественному мнению: притеснение печати, сборищ, преследования начались тотчас же. Во французском народе, сельском и частью городском (но не фабричном), действительно началось в последние годы довольно заметное религиозное движение. Духовенство тотчас же эксплуатировало факт — но без меры, без понимания общественного мнения, с наглостию, вредящею самой религии. Стали устраивать и искусственно вызывать по всей Франции церемонии богомолья, архиепископы рассылали возмутительные воззвания, требовали кредита для постройки новых соборов, хотели было ввести в закон начинать каждое заседание Национального собрания молитвою, что немыслимо и дико для французов. Они преглупо, и даже зная, что это глупо (то есть уже не щадя себя), запрещали все овации и благодарственные адресы Тьеру и преследовали за них. Они не позволяли нигде праздновать день освобождения территории, сами давая тем знать, что в освобождении этом не считают себя деятелями или участниками. Они отказались по поводу этого громадного и радостного для Франции события от самой малейшей амнистии, хотя бы только для виду, политическим преступникам — в чем не отказывает ни одно правительство в Европе своим подданным во дни великих национальных торжеств или радостей. Одним словом, действовали, презирая среду, с непостижимою уверенностию в своих силах. И вот вдруг теперь всё это уже совершенно открыто ринулось к графу Шамборскому. Произошло свидание представителей династий — Орлеанской и Бурбонской. Трудно представить себе даже до сих пор: что именно хотел этим сказать граф Парижский? Орлеанская династия, имеющая некоторое число приверженцев в Национальном собрании, почти менее всех партий, терзающих теперь Францию, имеет шансов к престолу. Эта династия, самая благодетельная для Франции в этом столетии, давшая ей 18 блаженных лет, тем не менее нестерпимо ей надоела, и Франция ни за что теперь на нее не согласится. К тому же она вполне отжила свой век и требования страны теперь совершенно иные. Орлеанская династия, с ее мягкостью в правлении и разумным либерализмом, не в мерку теперешним событиям. Тем не менее свидание произошло, и обе партии, слившись, надеются на большинство в Национальном собрании. Но что такое это Собрание, провозглашающее графа Шамборского Генрихом V, если б даже это и было возможно? Есть исторические факты, давно совершившиеся, которые нельзя игнорировать. Хороши ли, нет ли эти факты, живительны или несут с собой смерть — это всё равно в настоящем вопросе. Главное в том, что они есть и их нельзя перейти. Вследствие этих фактов графа Шамборского, с его авторитетом ‘божиею милостию’ (и правом завоевания в V столетии, прибавим мы), не могут никак принять французы. О, они, может быть, и приняли бы! Ибо только ¹/₈-я какая-нибудь доля нации верит в принципы 89 года и знает о них. Остальные лишь жаждут покоя и сильного правительства, и до такой степени, что согласились бы на какой угодно авторитет, — был бы только этот несомненный авторитет. Но в том-то и дело, что и в несомненность авторитета графа Шамборского никто, кроме легитимистов, не может серьезно верить. Конечно, теперь всё, решительно всё может случиться, и даже Шамбор может въехать в Париж на белом коне… но не более как на два дня, да единственно только в том случае, если маршал Мак-Магон положит в избирательную урну свой маршальский жезл. Но — и это весьма важный факт, — кажется, Фрошдорф и всё это легитимистское движение происходит вне всякого участия маршала Мак-Магона. По крайней мере, нет ниоткуда об этом каких-нибудь точных сведений. Одним словом, агитаторы надеются решительно лишь на одни свои силы. Замечательно тоже, что из всех легитимистов самые нетерпеливые, нетерпимые, самые горячие и самонадеянные и самые оторванные от почвы — это клерикалы, духовенство.

С графом Шамборским ведутся представителями монархических партий самые деятельные переговоры, — точно всё дело только в нем и в его согласии. О мнении нации никто из них ничего не думает. Да так и должно быть: чистые легитимисты, по крайней мере, всегда отрицали Францию и доказали это вполне, исторически. ‘L’tat c’est moi, la nation c’est nous’. {‘Государство — это я, нация — это мы’ (франц.).}Чрезвычайно комично начинает выступать фигура и самого графа Шамборского! Кажется, он тоже вполне уверен, что всё дело в одном только его согласии идти царствовать и стоит лишь ему согласиться, как вся Франция тотчас же станет перед ним на колена. Уверяют, что он на днях, переговариваясь с депутатами 20 правой стороны относительно приписываемого ему намерения начать войну с Италией, отвечал, что это было бы с его стороны безрассудством, потому что он знает, что Франция не может вести войны. ‘Необходимо, — заключил он, — чтобы Франция собралась с силами и устроилась’, но что сверх того ‘надобно оставить князю Бисмарку полную свободу действий, так как он сам разрушит свое творение’.

Если такие слова о Бисмарке действительно были сказаны графом Шамборским, то, конечно, это человек и глубокий, и умный. Об огромности ума его, однако, никто и никогда не имел известий, так что, может быть, слова о Бисмарке и не его (если были сказаны), и граф повторил лишь чужое слово, и, кто знает, может быть нарочно для него придуманное. Иногда королям, возвращающимся к своим народам, нарочно придумывают словечки для первой встречи. Если не изменяет нам память, кажется, Людовику XVIII-му при въезде его в Париж в 1814 году, после долгого отсутствия, придумано было князем Талейраном словцо: ‘Rien n’est chang, il n’y a qu’un franais de plus’ (‘Ничто не изменится. Стало только одним французом больше’). Так или этак, но граф Шамборокий, хотя бы и был чрезвычайно умным человеком, все-таки может ничего не понимать в своей нации. Тут уж не ум, а обстоятельства. Нет ничего труднее, как подобному наследственному королю узнать свою нацию. Там, где приверженцы короля обращаются в партию, там такой король, с самого дня своего рождения до дня своей смерти, видит лишь людей своей партии, и хоть и слышит о людях иных партий, но наверно считает их только за поврежденных умом. Граф Шамборский обещает не объявлять войну Италии (то есть за папу). Но ведь он говорит только про настоящую минуту, про то, что Франция не готова теперь к бою. Такой оборот фразы именно должен означать, что когда Франция отдохнет и изготовится к бою, то… Да и может ли ‘законный’, настоящий Бурбон, король французский, отказаться от векового своего титула ‘христианнейшего короля’? Старая Франция издавна, с глубины веков, жила католическою идеею и провозглашала ее, держала высоко ее знамя, стояла за Рим, в противоположность германской идее, ставшей наконец за Реформацию со всеми ее последствиями. Это до того неотъемлемо от истой французской идеи и от нации — главной представительницы германо-романского племени, что, несмотря на 89 год, Франция, во всё продолжение XIX-го столетия (Людовик-Филипп, Наполеон III, Тьер), постоянно продолжала стоять в своей политике за католичество, за Рим, за светское владычество папы. Теперь же, именно в эту минуту, можно предчувствовать, что первое столкновение с Германией Франции, во главе других католических держав (если только подобный союз католических держав состоится), произойдет именно из-за Рима, из-за воскресения римского католичества во всей его древней идее… Недаром же в Берлине предпринят крестовый поход ‘кровью и железом’ для окончательного искоренения ‘римской идеи’ в Германии, так что даже нарочно придумали вместо старого римского католичества новое (книжное) ‘старокатоличество’, для отпору и противуположности. И не могли бы одни только германские римские католики, сами по себе, до такой степени взволновать и озлобить против себя графа Бисмарка. Тут другое, тут именно, может быть, тоже предчувствуется, что римская идея возродится опять и знамя ее подымет именно крайний запад Европы, — вот тот самый, откуда они вывели недавно последних своих солдат… Впрочем, идею нашу мы не станем теперь развивать и подробно доказывать. Пусть останется она лишь предположением…

Насчет знамени — трехцветного, французского, республиканского знамени, граф Шамборский еще ничего не решил. Кажется, впрочем, ему был голос от папы, что надо бы согласиться, не упрямиться, уступить. Он ничего не решил, но есть слухи, что вот как будет: нация (Национальное собрание) явится к нему вручать корону и об знамени не скажет ни слова, и вот тут-то он возьмет и подарит Франции сам столь дорогое ей трехцветное ее знамя, в виде милости на радостях. Об конституции он выразился, что если старую хартию (1814-го года), с которою уже раз приходили Бурбоны (то есть был уже прецедент), поизменить капельку сообразно теперешним обстоятельствам, то, кажется, этого будет довольно. Разумеется, в таком случае всеобщая подача голосов, столь дорогая французам (впрочем, неизвестно почему, ибо более нелепого изобретения, конечно, никто не может указать даже из всех нелепостей, бывших в нашем веке во Франции), устраняется. Но до Франции какое ему дело? Сомнения нет, что граф Шамборский возвращается во Францию с самою святою уверенностию осчастливить ее и верит, что осчастливит, но возвращение его чрезвычайно похоже, в мечтах его, как бы на возвращение благодетельного помещика в свою деревню.

О, он не допустит их стать на колени! То есть когда в замке Шамборе (слышно, что к тому времени он хочет переехать в Шамбор) Национальное собрание, с короной в руках, начнет умолять его ‘возвратить себя Франции’, то уж, разумеется, он не даст им стать на колени. Он слишком, слишком понимает свой век! Но… если б все-таки они обнаружили вид, что хотят будто бы склонить колена, то это было бы вовсе недурно. А уж в благодарность он их тотчас же ни за что и не допустит, так что как будто бы они и не начинали становиться. Зато уж, наверно, в тиши Фрошдорфа невинному воображению графа не раз мечталось в последнее время, что когда он въедет в Париж на белом коне, то парижанки будут бросать цветы, а народ бросится целовать копыта его лошади. Тут уж он даже и не остановит и всё допустит, ибо это лишь натурально и делает только честь обеим сторонам. Целуют же копыты коня другого Бурбона, его родственника, претендента испанского, Дон Карлоса. Там действительно это случалось уже несколько раз, в деревнях…

Кто же может, однако, прежде всех этому помешать, всем этим въездам и другим фантастическим картинам, ожидаемым в столь близком будущем? Разумеется, после такого вопроса на первом плане тотчас же является фигура старого маршала Мак-Магона, о котором мы уже и начали было говорить. Но прежде чем заговорим снова, упомянем об одном чрезвычайном политическом обстоятельстве, о котором доселе, кажется, никто еще не сказал ни слова в Европе, хотя оно продолжается уже три месяца с половиною, и на которое, таким образом, ‘Гражданин’ укажет первый. Вот в чем оно состоит.

Маршал Мак-Магон, ‘старый маршал’, ‘честный маршал’, ‘храбрый маршал’, ‘честный старый солдат’ и т. д. и т. д., до самого 24 мая сего года был, конечно, всем известным в Европе лицом, но только с одной, весьма ограниченной стороны. Он служил, он дрался, он отличился, и когда надо было, об нем всегда объявляли в газетах, но ровно столько же, сколько и о других 40 служивших и отличившихся маршалах. Даже и менее, чем о других: Базен, например, был всегда более его известным, а после франко-прусской войны, в которой он так отличился, имя его стало даже чрезмерно известным, — например, теперь, когда готовится его окончательный процесс в Трианоне, заранее волнующий Европу и Америку чуть не пуще венской всемирной выставки или путешествия шаха, о котором, к слову сказать, так вдруг все и забыли (да когда, в самом деле, было путешествие шаха — десять лет назад, не правда ли?). И вот вдруг столь много и столь обыкновенно известный маршал Мак-Магон с 24-го мая, то есть о выбором его в президенты Французской республики на место Тьера, становится необыкновенно известным, громадно, колоссально известным. Известность эта продолжается уже почти четыре месяца. И вот во всё это время, с самого первого до самого последнего сегодняшнего дня, все газеты всего мира, а французские по преимуществу, взапуски принялись называть маршала всеми теми прозвищами, которые мы выписали несколько строк выше: ‘старый маршал’, ‘честный маршал’, ‘храбрый маршал’, ‘честный старый солдат’ и проч. Всего более упирали на два слова: ‘честный и храбрый’, и всего чаще повторяли их. Ничего бы, кажется, не могло быть лестнее для старого, храброго солдата, а между тем в том-то и дело, что наверно вышло наоборот. Тут всегда являлось как бы какое-то коварство, — самое, впрочем, невольное, почти нечаянное и неизбежное, — а между тем точно все сговорились. Именно: все эти прекрасные эпитеты — ‘честный, храбрый’ и т. д. — появлялись как бы для того только, чтоб избежать слова ‘умный’. И всегда это как будто именно точь-в-точь так и было. Да, кажется, и действительно так было. Ни разу не было сказано ‘наш умный маршал, наш дальновидный маршал’. И всегда это говорилось, как нарочно, с самою искреннею, то есть с самою обидною, наивностью, а стало быть, и — ясностию. Именно, когда хвалили других за политический ум, за дальновидность или разбирали путаницу предстоящих труднейших событий, всегда тут-то как раз: ‘честный маршал’, ‘храбрый, честный солдат’, ‘на него будет можно понадеяться’. Работать-то, конечно, будет не он, а мы (да и не его ума это дело), но храбрый солдат нам не изменит, честный солдат нас сбережет, мы у него как у Христа за пазухой, ну а когда придет время, мы у него сбереженное-то и отберем, а ему откланяемся, и он будет этому очень рад, потому что это ‘храбрый маршал’, ‘честный маршал’, ‘честный, храбрый старый солдат!’

Одним словом, мы твердо уверены, что, как бы ни был маршал Мак-Магон храбр и честен, тем не менее ничего нет противнее для него в настоящее мгновение, как эти эпитеты ‘храбрый’ да ‘честный’. Тут немного надо знания психологии и вообще человека и особенно храброго и честного солдата, чтоб согласиться с этим.

Мы опять и откровенно повторяем, что считаем этот проявившийся с 24 мая факт чрезмерно важным, но не замеченным доселе политическим обстоятельством и что, уже конечно, он повлияет даже на важнейшие дела Европы, может быть, в самом ближайшем будущем. Ибо что, например, было бы теперь всего приятнее честному и храброму маршалу? Уж без сомнения, всего приятнее было бы вдруг и неожиданно доказать всей Европе и особенно Франции, что он не только старый и честный, но вместе с тем и довольно-таки умный маршал. Это человек, кажется, прекрасный и безукоризненно благородный, но, кажется, тоже и молчаливый, то есть из умеющих молчать и таить про себя. Скажут, что это низко так обижаться, особенно на таком величавом месте. Но ведь это совершенно бессознательно делается, и к тому же — кто знает?— может быть, он даже и прав, то есть в том, что он и действительно довольно-таки умный маршал. Некоторые факты как бы уже намекают на то. Сначала, разумеется, то есть сейчас после 24 мая, он не мог очень высказаться, не доходило до слишком важного: он только представлял собою как бы узел, связавший несвязуемое, благодаря чему все могли жить и кое-как двигаться. Но вот все действительно стали жить и сильно двигаться. Партии обнажились и обнажаются чем дальше, тем больше. Явился Фрошдорф, а затем явились уже совершенно обозленные и остервенившиеся бонапартисты. Республиканцы всех оттенков тоже ждут сделать свой главный удар и заявить себя, не умеют, по обыкновению, но сильно ждут. Ну что, если Национальное собрание действительно выберет Шамбора? Тогда честный солдат встанет, поклонится и отдаст избранному вожжи в руки? И вот нам всё более и более начинает казаться, что он сделает это только в том случае, если он действительно всего только честный солдат. Напротив, нам думается, что он непременно захочет показать свой ум, доказать всей Европе, что именно он-то и может выдумать что-нибудь гораздо поумнее избрания графа Шамборского. И, главное, имея в руках такую силу — войско! По-нашему, он даже именно поставлен в такое безвыходное положение, что непременно даже обязан выдумать сам, своим умом, что-нибудь очень остроумное и оригинальное и не может ни за что сделать иначе — под опасением остаться — и уже навеки — ‘нашим старым солдатом, нашим честным солдатом, нашим храбрым солдатом’, но — и только…

—-

Но об этом положении президента Франции, о причинах этого положения и обо всем, что касается почтенного маршала в его отношениях к современной минуте, мы поговорим особо в будущей статье, теперь же, кажется, и без того перешли указанные нам редакцией пределы нашей статьи. Зато в каждом No ‘Гражданина’ неуклонно будем продолжать наше описание иностранных событий, так что надеемся, по возможности, не отстать от них… Но кончая хронику, забежим вперед и прочтем чрезвычайно важную недавнюю телеграмму из Берлина:

‘Берлин (24 сентября). На вчерашнем парадном обеде в белой зале берлинского дворца император Вильгельм провозгласил тост: ‘За здоровье моего брата и друга — короля итальянского’, на что король Виктор-Эммануил ответил тостом: ‘За здоровье моего друга, давнего союзника, его величества императора германского!’

Князь Бисмарк прибудет в Берлин сегодня, в шесть часов вечера’.

О короле итальянском и о путешествии его мы обещаем поговорить особенно обстоятельно, ибо событие это одно из самых важнейших за весь, может быть, нынешний год. Теперь же заметим только, опять-таки забегая вперед, что король Виктор-Эммануил весьма не любит путешествовать. Это король-джентльмен, простой, гордый и с чрезвычайным тактом. Он ни за что не бросил бы Италию, если б не самые важные соображения. Разумеется, всегда принято с поспешностью уверять в таких случаях, что ничего нет политического, французский посланник формально осведомлялся у итальянского правительства: что, дескать, это значит это путешествие?— и получил в ответ, что это означает горячие и дружеские чувства, которые издавна питают друг к другу оба монарха и проч. и проч. в этом роде. На дипломатическом языке это означает точь-в-точь: вы слишком любопытны-с. Да и действительно слишком уж невинное любопытство от дипломата!

Зато редко кому бывал такой восторженный прием в Берлине, как итальянскому королю. Приезд его в Берлин популярен и национален. В Вене принимали хорошо, но все-таки не так, как в Берлине, — и тому есть причины…

<24>

На этот раз мы уступаем наше место в ‘Гражданине’ другим обозрениям. Сообщим лишь замечательнейшие из политических телеграмм за прошедшую неделю.

‘Версаль, 13-го (25) сентября. Сегодня происходило заседание постоянной комиссии Национального собрания, в котором ничего замечательного не произошло.

Затем происходило собрание шестидесяти депутатов, принадлежащих к различным подразделениям консервативной партии. На этом собрании обсуждены были, одно за, другим, все препятствия, которые еще представляются к возобновлению монархии. По всем вопросам состоялось полное согласие между присутствующими’.

‘Париж, 13-го (25) сентября. Официальная телеграмма, полученная из Испании, сообщает, что все шайки карлистов, осаждавшие Толозу, бежали, видя приближение правительственных войск под начальством Морионеса. Морионес вступил в Толозу’.

‘Берлин, 14-го (26-го) сентября. Сегодня в 10 часов вечера король итальянский выезжает из Берлина в Италию.

Вчера князь Бисмарк посетил итальянских министров во дворце и имел 40 с ними продолжительное совещание’.

‘Париж, 15-го (27-го) сентября. Бюро подотделений правой стороны будет иметь заседание 22-го сентября (4-го октября) для составления программы, которая будет представлена на одобрение съезда членов Национального собрания 27-го сентября (9-го октября). Если съезд одобрит эту программу, то от имени его будет отправлен графу Шамбору адрес до открытия заседаний Национального собрания. В этом адресе будут изложены окончательные и решительные условия приверженцев восстановления монархий во Франции.

Принц Наполеон присоединился к союзу республиканцев с бонапартистами, предложенному радикальной газетой ‘Avenir National’.

Завтра в Перигё дается банкет в честь Гамбетты’.

‘Берлин, 14-го (26-го) сентября, ночью. Король итальянский выехал сегодня в десять часов вечера по герлицкой железной дороге. На станции этой дороги он простился самым сердечным образом с императором Вильгельмом. Оба государя поцеловались, обнялись. Прощание короля с наследным принцем и принцем Карлом было самое дружественное. Станция железной дороги была освещена бенгальскими огнями, несметная толпа народа провожала короля Виктора-Эммануила сочувственными возгласами’.

‘Париж, 16-го (28-го) сентября. Газета ‘Rpublique Franaise’ отвергает союз с бонапартистами, говоря, что республиканцы не желают иметь ничего общего ни со сторонниками Бурбонов, ни с приверженцами империи’.

‘Мадрид, 15-го (27-го) сентября. Инсургентские фрегаты ‘Нумансия’ и ‘Мендец-Нунец’ бомбардировали 14-го (26-го) сентября город Аликанте в продолжение семи часов. Город сильно пострадал от бомбардировки, но защищался мужественно и нанес такие повреждения судам инсургентов, что заставил их удалиться’.

‘Париж, 17-го (29-го) сентября, вечером. В речи, произнесенной вчера в Перигё на банкете, Гамбетта утверждал, что Франция, отвергая наследственную монархию, желает, чтоб была окончательно провозглашена республика вновь избранным Национальным собранием’.

‘Париж, 18-го (30-го) сентября. По позднейшим известиям оказывается, что слова, приписанные Гамбетте на обеде в Перигё, составляют только впечатление, вынесенное одним корреспондентом из разговоров, происходивших между ним и Гамбеттою’.

‘Версаль, 18-го (30-го) сентября. В ‘Официальном журнале’ напечатаны декреты о немедленном сформировании 18-ти армейских корпусов. Эти корпуса впоследствии будут расположены в 18-ти округах, на которые будет разделена Франция. С тем вместе, декретами назначены и командиры корпусов, в числе которых находятся генералы Кленшан, герцог Омальский, Дюкро, Бурбаки и Орель де Паладин. Обнародованы также декреты о формировании новых полков. Всего будет 144 полка пехоты, 70 полков кавалерии, 38 полков артиллерии. Распределение Франции на 18 округов еще не окончательно решено’.

‘Париж, 18-го (30-го) сентября. Письмо графа Шамбора к двум депутатам департамента Геро с негодованием отвергает исполненные клеветы обвинения радикалов и высказывает либеральные и примирительные намерения. Мак-Магон принимал графа Арнима и турецкого посла. Князь сербский уезжает сегодня вечером и на пути осмотрит лагерь в Бурже’.

‘Париж, 19-го сентября (1-го октября), вечером. В речи, произнесенной в Перигё, Гамбетта выразился, что республика вышла бы победительницей из борьбы с Германиею, если б монархисты не предпочли заключить мир. Местные власти запретили продажу на улицах газеты ‘Rpublicain de Dordogne’, в которой напечатана речь Гамбетты.

Тьер выехал из Лозанны и возвращается в Париж’.

‘Париж, 20-го сентября (2-го октября). Сегодня утром Тьер прибыл в Париж. ‘Женевский журнал’ утверждает, что отъезд Тьера из Швейцарии ускорился вследствие писем, полученных им из Парижа, в которых просили его поспешить возвращением’.

—-

В следующем нумере мы упомянем о значении всех этих главнейших телеграмм из Европы в подробности. Теперь же скажем лишь несколько слов. Всего более известий из Парижа, — точно самые малейшие факты из Франции имеют для Европы гораздо более значения, чем весьма крупные из других земель. Горячка торжествующей партии продолжается. Постоянная комиссия Национального собрания, заменяющая собою всё Национальное собрание в его отсутствие, собирается вяло, и, как гласит телеграмма от 13 сентября, в последнее заседание ее ничего замечательного не произошло. Она как бы игнорирует теперешнее движение главной партии в пользу восстановления Бурбонов. Между тем она сама, в большинстве, состоит из тех же монархистов. Зато заседания отделений правой стороны всех оттенков полны огня и тревоги. Реставрация Шамбора решена, главные толки идут всё о знамени, трехцветном или белом, то есть о самом важном вопросе во всем этом деле. Трехцветное знамя есть признание так называемых принципов 89 года. Белое знамя — отказ от истории и возвращение к временам Людовика XIV. Впрочем, монархисты всё в той же полной надежде. Подтверждаются сведения, что в Риме непременно берутся уговорить графа Шамборского на трехцветное знамя. Как мы говорили в прошлый раз, полнейшее убеждение всей партии, что всё дело устроится одним лишь решением Национального собрания, продолжается. О народе и войске как бы никто и не думает. Подобная почти слепая уверенность партии могла бы намекать на таинственную поддержку со стороны маршала Мак-Магона. Между тем во всех других французских партиях обнаруживается всё более и более разлад и как бы страх перед приготовлениями монархистов. Пишут о многих случаях измен и переходов. Ныне республиканцы перебегают к бонапартистам (как, например, газета ‘Avenir National’) под предлогом союза бонапартистов с республиканцами. В сущности, вместо того чтоб соединиться, бонапартисты и республиканцы лишь упрекают и в чем-то стыдят друг друга. Республиканские вожди ведут себя загадочно — всего вероятнее, просто не знают, как приняться за дело. Гамбетта, объезжая часть Франции, не знает, говорить ему или не говорить на банкетах. Тьер возвращается в Париж, чтоб ‘начать действовать’, и может быть, и впрямь несколько поздно. Между тем газеты в Берлине, говоря о посещении Берлина королем итальянским, прямо подтверждают о союзе держав против ‘беспокойных движений иных наций’, то есть, конечно, говорят о Франции и о возможности возрождения католической идеи, о чем мы говорили в прошлом No ‘Гражданина’. Из телеграмм видно тоже, что и Франция сильно занимается вооружением и переформированием своих войск.

Правительство Кастеляра начало борьбу с врагами республики, по-видимому, довольно энергично, но покамест этим сведениям верить много нечего. Есть известия о сильных ударах, будто бы нанесенных Дон Карлосу, но известия эти пока лишь из Мадрида. Правда, собрание кортесов открыло новому правительству Кастеляра большие средства (денежные и право поднять значительную армию). Кроме того, восстановлен военный закон, то есть смертная казнь за преступления против дисциплины, но всё это, надо полагать, пребывает более, так сказать, на бумаге, да и не так скоро восстановляется совершенно упавшая дисциплина. Между тем сепаратисты на юге совершают страшные злодейства. Эскадра города Картагены (осажденного правительством) бомбардировала город Аликанте из грабежа, чтоб вытребовать от Аликанте денег и провианту. Злодейство совершилось в виду эскадр прусской, французской и английской. Одна прусская хотела было помешать гнусным разбойникам, но удержалась ввиду бездействия французской и английской эскадр, решивших остаться нейтральными. Несчастные жители Аликанте телеграфировали, однако, лорду Гренвилю, умоляя о помощи, но согласия на помощь не последовало — трудно представить, по каким соображениям. Пусть это испанское правительство наказывало бы какой-нибудь из своих возмутившихся городов, но эти разбойники, конечно, для правительств Франции и Англии — лишь совсем неизвестные люди. И нравственный и всякий другой закон даже обязывают постороннего помешать явному и гнуснейшему злодейству, если оно происходит в его глазах и если он в силах оказать помощь.

Город Аликанте, оставленный собственным средствам, отвечал, однако, на бомбардировку из своих орудий чрезвычайно энергично, так что два разбойничьих корабля, ‘Мендец’ и ‘Нумансия’, сильно потерпели и должны были воротиться назад в Картагену ни с чем. По поводу этого злодейства испанское правительство снова пламенно и красноречиво выразилось, что оно вполне сознает необходимость подавить мятеж сепаратистов. Еще бы не сознавать такую необходимость!

На юге Испании разбойничают коммунисты, на севере — клерикалы. Некоторые экономисты убеждены, что такая разнохарактерность мятежа произошла оттого, что на севере земля раздроблена между огромным количеством мелких собственников (оттого консерватизм, Дон Карлос). Юг же страны состоит почти весь из крупной земельной собственности, а народ почти совсем лишен земельного надела — оттого пролетариат, коммунизм, желание захватить собственность силой и поделить ее меж собою. Что коммунизм играет огромную роль в теперешнем мятеже юга Испании — то несомненно.

<1>

Мы приглашаем наших читателей обратить внимание на напечатанную в нынешнем No ‘Гражданина’ статью нашего сотрудника Z. Z. ‘О борьбе государства с церковью в Германии’. Это продолжение напечатанного под тем же заглавием еще в 34 No ‘Гражданина’, и сообщает последние известия об этой роковой ⁴⁰борьбе. Хотя в настоящую минуту политический интерес, по-видимому, сосредоточен на другой крайне Европы, но статья нашего сотрудника касается именно того главного, основного пункта, на котором в наше время как бы колеблется вся политическая будущность Европы. Тут не только борьба римского католичества и римской идеи всемирного владычества, которая умереть не хочет, не может и умрет разве с кончиною мира, — но, в зародыше, и борьба веры с атеизмом, борьба христианского начала с новым грядущим началом нового грядущего общества, мечтающего поставить свой престол на месте престола божия. Князь Бисмарк, конечно не вполне про то ведая, как бы подает, своим презрительным и деспотическим отношением к церкви в новой колоссальной империи, основанию которой столь способствовал политикою ‘крови и железа’, руку свою новым людям, атеистам и социалистам. Припомним опять изречение, приписываемое графу Шамборскому, о настойчивом князе: ‘Его надо оставить в покое, и он сам разрушит свое творение’. Должно думать, что это колоссальное изречение сказано было графом Шамборским тоже несколько бессознательно, по крайней мере, в каком-нибудь более тесном политическом смысле. Всё не верится как-то, судя по фактам, что такие мысли тоже могут заходить в голову графа Шамборского.

Мы опять помещаем ниже массу политических телеграмм из Европы, за всю неделю, и опять-таки почти все они из Парижа. Неоспоримо то, что в Европе, вот уже скоро сто лет, всё начинается с Франции и, кажется, долго еще так будет продолжаться. Этому есть свои причины. Впрочем, несмотря на обилие телеграмм, нового и решительного еще немного. Мы остановились на путешествии короля итальянского в Вену и Берлин, вызвавшем такой восторг и в немцах, и в итальянцах. Король уже с неделю как возвратился в Италию, напутствуемый горячими изъявлениями дружбы императора германского и его фамилии и возложив в свою очередь орден Анунсиады (дающий титул двоюродного брата короля) на старшего сына германского наследного принца, на фельдмаршала Мольтке и на министра-президента Роона. Князь Бисмарк, уже имеющий этот орден, получил из рук короля его акварельный портрет. Телеграмма гласит, что в Риме 21 сентября, то есть в годовщину народного голосования, присоединившего Церковную область к королевству Итальянскому, устроена была восторженным народом иллюминация и горел транспарант, изображавший императоров австрийского и германского и короля итальянского, подающих друг другу руки. Таким образом, итальянцы вполне и с удовольствием сознают, что порвали надолго свои древние (католические) связи с крайним западом Европы и пристали к началу германскому (протестантскому). Во всяком случае политическое обеспечение юного итальянского королевства устроилось, на время, довольно крепко. Расставшись навеки с колоссальной римской идеей всемирного владычества папы, унаследованной прямо от идеи всемирного владычества древнего Рима, итальянцы смотрят теперь хотя и безмерно уменьшенным взглядом на судьбы свои, но зато позитивно и материально и, несмотря на прозаичность занятия, неуклонно хлопочут устроить свое будущее мещанское счастье под знаменем Италии, соединенной во единое конституционное королевство. Очень может быть, что они избрали благую часть. Тут всё зависит от народного гения и во сколько он сам ценит и сознает себя. При этом как бы бросается в глаза хотя и несколько странная, но и не совсем отдаленная аналогия между современными итальянцами и новыми союзниками их, германцами. Эти честные граждане, восторженно смотревшие на вышеупомянутый транспарант, тоже как бы принесли в жертву часть своего религиозного чувства и верования, порешив с своим папой, в видах укрепления своего новенького итальянского королевства, — как и германцы, восторженно аплодирующие теперь — и в тех же видах укрепления своей новой колоссальной империи — новым церковным законам князя Бисмарка.

Рассматривая все парижские телеграммы, невольно приходишь к одному неизбежному выводу: именно, что республике во Франции, кажется, приходит последний конец. То есть не то что нынешней республике, но самому ее ‘принципу’. И если в этот раз она не отстоит себя против Шамбора, то, может быть, никогда уже не возобновится во Франции. Впрочем, тут и не Шамбор, графу Шамборскому, — хоть и трудно это предположить, — может быть, и не удастся стать королем. Но республике все-таки нельзя существовать более, ибо от нее во Франции, кажется, все устали. Да и что такое, например, Тьерова республика, у которой наиболее приверженцев изо всей французской республиканской партии? Это нечто совершенно отрицательное. Сам Тьер формулировал неоднократно свою республику тем, что она ‘необходима, главное, потому, что ни одно из других правительств и ни одна из других партий во Франции теперь невозможны’. Такое отрицательное достоинство вовсе не может успокоить усталую Францию, жаждущую порядка во что бы ни стало и силы, чтобы поддержать его. И тем более, что эта отрицательная и будто бы единственно возможная форма правительства в теперешней Франции (вовсе не устраняет другие партии, напротив, дразнит и раздражает их именно своею отрицательностию, ибо каждая другая партия, напротив, уверена, что несет с собою нечто положительное и окончательное для Франции в сравнении с отрицательной республикой. Определять республику так, как определяет ее Тьер, значит самому не верить в нее. Вот почему всякий француз поневоле смотрит на республику как на нечто переходное, почти как на зло, более или менее неизбежное. Такое положение нестерпимо и должно пасть само собою. Оно еще могло существовать с Тьером во главе, ибо Тьер был сила, тем более что всё дело было в Тьере, а вовсе не в его республике. Но теперь и Тьер уже не сила. Сам он, конечно, еще не замечает того, ведь так еще недавно он стоял во главе Франции! Но пока он ждал и собирался — минута ушла навеки. Без сомнения, ему будет величайшим сюрпризом вдруг теперь узнать, что он всего только великое историческое лицо, окончательно отошедшее в область истории, а затем уже и ничего больше. Кажется, он об этом скоро узнает.

Всего вероятнее, что не поверит тому, но тем горше будет его разочарование. Нельзя же убедиться так вдруг в своей совершенной ненужности. Теперь он возвратился в Париж (из Женевы) и уже серьезно собирается действовать: слишком долго продолжалась его прогулка. Он становится во главе оппозиции большинству Национального собрания и собирается предводительствовать, ввиду близкой катастрофы провозглашения Франции королевством, во-первых, левым центром, любимым местом Тьера в палате, во-вторых, по возможности, левой стороной правого центра и, в-третьих, по возможности, всей левой стороной Собрания. Эта возможность подчинения Тьеру, на время, всей левой стороны Собрания, кажется, осуществима. Слышно, что крайняя левая уже прислала оказать ему, что спорить не будет и избирает его в предводители. Хоть и нигде о том не пишут, но нам кажется, что в этом решении крайней левой чувствуется ловкая рука умного Гамбетты. Но, наверно, все эти приготовления не увенчаются успехом: в роковой момент не только многие депутаты из центров, но даже и из левой стороны не посмеют не подать голоса за графа Шамборского, если дело начнется и кончится, как предполагают все до сих пор, одним решением Национального собрания. Вряд ли даже в таком случае и дойдет до дебатов в Собрании: легитимисты дерзки, решат нахально, насильно и даже, может быть, самому Тьеру не дадут говорить (а он, наверно, уже приготовляет удивительную речь). Легитимисты уже теперь гласно и открыто говорят и пишут, что Национальное собрание в тот роковой день должно быть окружено войском. Об маршале-президенте по-прежнему никто не думает, и легитимисты совершенно уверены в его послушании. Ну что, если в самом деле он всего только честный солдат? Тогда граф Шамборский, конечно, воцарится… на несколько дней. Приверженцы его и знать не хотят, что будет назавтра после своцаренья, им бы только теперь-то место занять. Характерно изречение самого графа Шамборского. Он писал одному депутату, что ‘не может представить себя королем какой-нибудь партии’. Чем же он воображает себя после этого?

В Испании ничего лучшего, даже худшее. Из Мадрида хвалятся, что Дон Карлос чуть не совсем уничтожен, но, наверно, в этом нет ни малейшей правды. На юге Испании дела всё хуже и хуже, а под Картагеной правительственные войска перебегают к инсургентам. Вместо ста миллионов правительственный заем осуществил лишь всего десять миллионов реалов. Решили достать деньги во что бы то ни стало контрибуциями и налогами. В собрании кортесов разлад, и огромная часть их оставляет совсем правительство. Вероятно, провозгласится много новых pronuncia-miento… {военных мятежей (исп.).}

<8>

Выписываем отзыв английской газеты ‘Daily News’ о теперешних французских событиях:

‘Есть признаки того, что во Франции замышляется новый государственный переворот, тем более незаконный, что он прикрывается парламентскими формами и парламентскими авторитетами. Между тем Версальское собрание никак не может считаться парламентом. Оно перестало быть им с той минуты, как, присвоив себе высшую правительственную ответственность, лишило избирателей и страну всякой ответственности. Теперь оно просто-напросто безответственная и независимая олигархия, удерживающая за собою власть посредством злоупотребления врученными ему полномочиями’.

И далее о графе Шамборском:

‘Претендент, по всем вероятностям, человек честный, хотя заблуждающийся. Если есть пункт, по которому он ни за что не должен бы уступить, то это вопрос о белом знамени… Говорят, впрочем, что сделана оговорка о присоединении к нему белой ленты или пучка из белых перьев. Но к чему символ, когда упраздняется выражаемое |им дело! Сам граф Шамборский есть не более как символ. Вне традиционной монархии, эмблему которой он готов принести в жертву, он не имеет никакого значения. Принимая революционное знамя, он делается или монархом, созданным революцией, или соглашается на притворство… Принять конституцию не слишком трудно: для этого довольно минуты, почерка пера, но быть верным конституции всю жизнь, выполнять ее по букве и по духу при самых разнообразных обстоятельствах и условиях, выполнять в течение длинного ряда лет — вот задача, вот испытание, при котором граф Шамборский легко может сбиться с дороги, благодаря известным влияниям. Трудно переделать свою природу, воспитание, связи, привычки, вкоренившиеся убеждения должны осилить первоначальную решимость, несмотря на искренность намерения… Будет ли граф Шамборский, изменивший самому себе, верен Франции? Мы не считаем его способным к коварству, но он обнаружил слабость, которая является соблазном и государственною опасностью… Собрание может только сделать графа Шамборского королем Собрания, но оно не в силах укоренить его власть на французской почве. Герцог Брольи и его друзья воображают, будто то, что было возможно в 1789 году, возможно еще и в 1873 году. Они забывают целое столетие и общественный порядок, созданный этим столетием во Франция… Школа ‘исторических восстановителей’ (герцог Брольи — ее типический представитель) вся состоит из революционеров-педантов, планы которых — ‘устарелая новизна’. Это антикварии, а не консерваторы…’

Рядом со статьей ‘Daily News’ выписываем, тоже в отрывках, несколько чрезвычайно характерных, а в настоящую минуту 40 и особенно замечательных суждений Луи Вельо, в иезуитской газете ‘Univers’, на ту же тему:

‘Старые гугеноты, оставшиеся верными Генриху IV, говорили когда-то, чтоб извинить его отступничество от протестантства: ‘Париж стоит мессы (Paris vaut bien une messe)’. Около Генриха V толкутся теперь такие же политиканы и точно так же убеждают его, что ‘Париж стоит того, чтоб немножко съякшаться с революцией’… Что до них, то ничего им не кажется проще. Король, однако, другого мнения. То, что надо сделать, говорит он, не может быть сделано иначе, как по желанию всех и с помощью всех, под начальством всеми избранного предводителя. Я тот самый человек, который 50 теперь всё соединяет и всех менее разъединяет. В ваших же руках я буду лишь похож на вас и тотчас же стану в разлад и с вами и с самим собою’.

‘Политиканы возражают ему, что не народ сделан для короля, а король для народа. Король отвечает, что и он так же думает и что потому-то и не отказывается от трудного королевского ремесла — родового ремесла своего, но что сами они вовсе не народ и вовсе не изображают собою короля и что если он отдастся в руки их партии, то не исполнит своей обязанности ни пред собою, ни пред народом. Они опять возражают, но король объявляет наконец, что разговор пора кончить и что он не торгаш’.

‘Вот в каком состоянии теперь дело, король молчит, и посетители отходят ни с чем. Теперь ясно, что Генрих V не изменил ни в чем своей первоначальной программе. Тут не великодушие, а убеждение. Анархию нельзя ничем вылечить, кроме как монархией — естественным жребием французов … Лишь одна монархия может навеки воскресить порядок во Франции, всякая другая система правления может годиться только на время, даже и в случае успеха. Лишь в монархию Франция чувствовала себя совершенно свободно — точь-в-точь как всякий здоровый человек, живущий по законам своего темперамента. Генрих V говорит: ‘Я много означаю и много могу, оставаясь верным принципу, которому служу представителем. Но вне этого принципа я ничто, я теряю всякую силу что-нибудь совершить и, уж конечно, не пойду вас тогда спасать. Верностию моему принципу я излечу отравленную атмосферу, в которой задыхается Франция, отказавшись от моего принципа — я тотчас же становлюсь одною из тех эатычек, которыми вы вот уже сто лет затыкаете ваши прорехи, беспрерывно меняя и отменяя их. Останьтесь с г-ном Брольи, или восстановите г-на Тьера, или попробуйте, пожалуй, г-на Гамбетту, а меня оставьте в покое. Вы пугаетесь моего знамени, напрасно. Во всяком случае, я не уступлю его, и вы должны понять, что я в этом прав… Это не бравада, это не пустой каприз. Тут необходимость, даже с одной политической точки зрения… Это знамя есть символ моего принципа. Когда вы все его примете, я почувствую, что мы примирились и примирились искренно, что вы забыли ваши обиды и прощаете мне всё зло, которое мне сделали. Если бы я изменил моему знамени и взял бы ваше, вы не могли бы уважать меня. Вы бы всё смотрели на меня, как победители смотрят на побежденного. Вы бы поминутно вспоминали о крови предков моих, пролитой вами на эшафоте, а меня бы обвиняли поминутно, что это я о ней вспоминаю. Я требую лишь того, чего требует моя честь, а честь моя — ваша честь. Зачем хотите вы, чтоб, восходя на трон, я имел вид раскаявшегося грешника? Я ничего у вас не просил, я никакой милости не просил, я вступаю на трон по моему праву, но вступаю не насилием, не с мечом в руке. Но так как мое право и ваша воля совпали вместе, то и знамя, с которым я возвращаюсь и которое вы до сих пор так не любили, с этой минуты должно быть так же дорого и славно для вас, как и для меня. Иначе и не может быть. При таких примирениях собственное достоинство и правда — первое дело. Я вовсе не раскаивающийся грешник, но я и не похититель. Прилично ли мне похищать наполеоновское знамя и подвергать себя подобному обвинению? Я предоставляю дому Наполеонов его знамя, с Аркола и до Седана. Белому знамени довольно и собственной славы. Пусть же войдет оно во Францию без боя с французами, и это вшествие останется его лучшей славой».

‘Вот как может говорить Генрих V, — прибавляет Луи Вельо, — но он молчит, и это еще лучше. Зачем объяснять то, что Франция и без объяснений понимает. Его дело восторжествует безо всяких речей… Монархия или анархия, монарх или ничего! Эта корона, необходимая для нашего спасения, вовсе не так необходима его славе. Он может со славою возложить ее на себя, но еще более славы отказаться от нее, чтобы не нарушить чести. Никогда не было более счастливого положения в судьбах человеческих, более обещающего и более независимого. Этот победитель не нуждается ни в армии, ни в совете. Нет с ним солдат, нет сокровищ, нет заговорщиков. Он достигнет, несмотря на непреоборимые препятствия,- и ни перед кем не останется за это в долгу, никто не будет иметь права обвинять его в неблагодарности. Он войдет без пролития крови, один, с тем самым знаменем, с которым был изгнан’.

——

Оба эти отзыва о графе Шамборском двух совершенно удаленных одна от другой европейских газет весьма любопытны. В существе дела они отчасти согласны. ‘Daily News’ негодует за то лишь, что граф Шамборский выказал слабость и сделал уступки. Луи Вельо прямо утверждает, что никаких уступок не было, что к графу, напротив, беспрерывно ездят из Парижа уполномоченные, чтоб вырвать у него хоть какую-нибудь уступку, но что ‘король продолжает хранить молчание’. Сведения Луи Вельо, кажется, вернее других.

Весь союз всех партий правой стороны, испуганный внезапным движением всей республиканской партии Национального собрания, обнаружившей в последнее время чрезвычайную энергию в приготовлениях к отпору монархистам, назначил окончательную комиссию под председательством Шангарнье, чтоб условиться о последних предложениях графу Шамборскому, с тем чтобы получить на них уже ответ окончательный. Заседания всех комиссий, конечно, ведутся в глубокой тайне, но результаты все-таки известны. Известно, например, что согласие всей правой стороны и правого центра продолжается ненарушимо. Известно еще то, что последняя депутация к графу Шамборскому уже отправилась с окончательными предложениями. Эта депутация весьма скоро должна воротиться с окончательным результатом. Замечательно одно сведение, весьма, кажется, точное, сообщаемое последними газетами, что в случае решительного отказа графа Шамборского принять трехцветное знамя — союз всех партий правой стороны будет продолжаться ненарушимо даже и после падения всяких надежд провозгласить монархию. Ходил слух, довольно нелепый, что в таком случае все-таки провозгласят монархию, а королем — графа Парижского. Гораздо вернее, по нашему мнению, другое известие, по которому монархисты палаты, при неблагоприятном ответе от графа Шамборского, немедленно по сборе палаты (5 ноября) провозгласят необходимость продления полномочий маршала Мак-Магона, но уже, разумеется, без провозглашения республики. Таким образом, это будет продление настоящего нестерпимого порядка вещей на неопределенное время, то есть: для Франция никакого обеспечения, неопределенное положение вещей, охраняемое, пока можно, штыками, прежняя борьба обозлившихся окончательно партий, ни монархия, ни республика, — и всё это единственно для той только цели, чтобы Национальному собранию как можно долее не расходиться и как можно долее протянуть свои полномочия. Всего вероятнее, что так и будет, но как-то невероятно для нас и то, чтоб легитимисты могли отказаться хоть на время от графа Шамборского в случае отказа его от уступок. Они его примут и без уступок, примут даже и с белым знаменем, — ибо дело уже слишком далеко зашло, а монархическая партия раздражена и разгорячена до последней степени. Весьма может быть, что найдут какой-нибудь исход, чтоб не разрушить своего союза в Собрании даже и в случае белого знамени. Есть тому некоторые признаки, например хотя бы эта самая статья Луи Вельо. Это мнение ‘Univers’, самого монархического журнала во Франции, и, уже конечно, Луи Вельо самый покорный слуга Генриха V. Тон статьи его взят чрезвычайно высоко. Но если претендент, по мнению ‘Daily News’, уже решился сделать уступки, то каково же должна услужить ему статья в ‘Univers’? Выходит, стало быть, что в легитимистском лагере уже убеждены в возможности воцарения графа Шамборского даже и безо всяких с его стороны уступок, или, лучше сказать, во всяком случае. Один только факт остается ясным: что об окончательном решении графа Шамборского еще нет никаких определенных сведений. Президент совета министров, герцог Брольи, на банкете в Невиль-Дюбоне, по случаю открытия одной новой железной дороги, произнес речь, в которой прямо заявил, что он монархист, что Национальное собрание имеет право провозгласить тот образ правления, который найдет подходящим для Франции (то есть монархию), вследствие предоставленной Национальному собранию учредительной власти, причем заверял, однако, что ‘формы гражданского устройства, для всех нас одинаково дорогие, останутся неприкосновенными’, — другими словами, он обещал, что граф Шамборский примет трехцветное знамя и принципы 89-го года. Всем известно, что герцог Брольи один из первых агитаторов по восстановлению монархии и изо всех сил хлопочет только, чтоб в этом деле всех согласить и всем угодить, то есть чтоб граф Шамборский согласился на трехцветное знамя. Но характернее всего то, что член все-таки республиканского правительства, президент совета министров, позволил себе на публичном банкете такую откровенность и явно стал за монархию. Этот ‘легкомысленный поступок’ герцога, как отозвались об нем некоторые газеты, опять-таки явно свидетельствует о самой полной, о самой слепой уверенности монархистов в победе. Иначе не позволило бы себе такое высокопоставленное правительственное лицо так проболтаться.

Одним словом, в самом близком будущем, через какие-нибудь три недели, может произойти чрезвычайно много нового и совсем даже неожиданного, ибо малейшая случайность в текущих делах может на некоторое время изменить весь ожидаемый ход событий. Вельо в своем образе Генриха V начертил нам чрезвычайно высокий тип. Может случиться, что граф Шамборский действительно откажется от трона, чтоб сохранить свои принципы. Может случиться и то, что, несмотря и на знамя, его все-таки подвергнут баллотировке в Собрании и он получит какое-нибудь большинство от одного до десяти голосов — и опять откажется вступить на престол ввиду такого постыдно малого большинства избравших его. Может случиться, что иезуиты тотчас же успокоят его в этом случае, и первый присоединится к ним сам Луи Вельо, причем уверят графа Шамборского, что такого шанса не надо терять, что народ отвык от королевской власти, груб и даже некрещен и что, хотя бы он сопротивлялся и бунтовался, все-таки надо воспользоваться послушанием маршала Мак-Магона и решением Национального собрания и во что бы то ни стало вступить на престол, — хоть для того только, чтоб окрестить этот тупой и бессмысленный народ и сделать его, хоть и насильно, религиозным и счастливым, — что в этом призвание законной монархии, что это своего рода крестовый поход и т. д. и т. д. Нам приятнее было бы, если б граф Шамборский не изменил своим принципам и отказался бы от престола, — единственно потому, что в мире стало бы одним великодушным человеком больше, а миру в высшей степени необходимо иметь перед собою как можно более людей, которых можно уважать. Наконец, может случиться, что в решительную минуту одолеют республиканцы, и тогда разойдется Собрание, взамен которого соберется новое и провозгласит уже республику окончательно. Но мы оставим на время все эти частности, все эти pro и contra {за и против (лат.).} в стороне и постараемся разрешить один любопытный и уже более общий вопрос, который нас особенно занимает в сию минуту.

Предположим прежде всего, что граф Шамборский уже вошел на престол, республиканцы рассеяны, Мак-Магон послушен, страна мало-помалу успокоивается, по крайней мере по-видимому, и всё идет, наконец, довольно гладким новым порядком. Таким образом, мы устраняем даже и ‘завтрашний день’. Уверяют же теперь иные легитимисты, что, ‘по крайней мере, граф Шамборский даст французам лет 18 тишины и спокойствия’. Мы соглашаемся если и не на 18, так на сколько-нибудь лет этого спокойствия. Вопрос: что же дальше? Чем разрешатся судьбы Франции, если б даже граф Шамборский и утвердился на троне, чем успокоены будут Европа и мир?

Вот вопрос. Veuillot уверяет, что главная сила претендента заключается в том, чтобы ни на атом не изменить своим принципам, и что в таком только случае при нем останется вся возможность спасти и успокоить Францию. Да, но что же именно сделает новый король, чтобы спасти Францию, и что именно значит в этом случае слово возможность?

Сущность принципов графа Шамборского состоит, во-первых и главное, в том, что власть его есть законная власть, далее же наступает такая путаница, что не понимаешь, как такие идеальные вещи могут являться в действительности. То есть, положим, слишком понятны и слишком не идеальны все те пружины, которые двигают теперь всю эту партию провозгласить монархию, но сам Генрих V и все те, которые думают так же, как он (потому что есть же и такие из его приверженцев), суть явления совершенно фантастические. Не в том дело, что сам король будет уверен в законности своей власти, а в том, чтобы все французы тому поверили. Случись последнее обстоятельство, и, конечно, Франции не оставалось бы ничего более желать: она вновь сильна, в первый раз соединена в одно целое в продолжение всего столетия, она счастлива и свободна тогда в высшей степени. Император Наполеон III во всё время своего царствования принужден был направлять все свои усилия к упрочению и укоренению во Франции своей династии. Будь он избавлен от этой роковой и беспрерывной заботы, и наверно бы он устоял, и не было бы седанской катастрофы. Тогда как преследуя эту роковую цель, он принужден был начинать множество деяний, клонившихся не к счастью Франции, а единственно лишь к упрочению дома Наполеонов. Французы это ясно понимали, ибо почти все эти деяния предприняты были не только не к счастью Франции, но даже к неоспоримому несчастью ее. Таким образом, несмотря даже на ореол чрезвычайной силы и славы, французы все-таки с беспокойством продолжали ощущать себя, во всё время царствования Наполеона III, в положении неопределенном и неустойчивом, ибо, если сам глава правительства не верил в устойчивость своей власти, тем менее могли верить французы. Но случись такое чудо, что все наконец поверят в законность власти графа Шамборского и он, стало быть, будет окончательно избавлен от роковой заботы Наполеона III, — тогда, конечно, все цели достигнуты. Король, видя веру в него своих подданных, не может же не верить им сам. Тогда, не подозревая ни заговоров, ни ухищрений против себя, он дал бы все свободы своим подданным — свободу прессы, сходок, внутреннего управления, свободу жизни, свободу вводить хотя бы коммунизм, — только бы это не вредило целому, всем. Но ведь такое согласие — идеал совершенно невозможный. Мы не будем повторять мнений ‘Daily News’, или ‘Times’, или Тьера, или Токвиля в недавней речи его о том, что Франция есть страна по преимуществу демократическая и поэтому в ней легитимизм невозможен. Демократизм Франции был, в продолжение целого столетия, подвержен большому спору, и вопрос этот далеко еще не решенный. Мы просто укажем на вкоренившееся во Франции предубеждение против древней монархии, на столетнюю от нее отвычку, на столетние совсем новые привычки, на шесть или семь поколений французов, возросших после монархии, и, наконец, на народ, на черный народ, даже совсем и забывший про древнюю монархию, совсем ее не знающий, не имеющий об ней никакого точного понятия и наверно не понимающий теперь: из-за чего ему присягать Шамбору, усыпать его путь цветами и целовать копыта его белой лошади? Граф Шамборский провозгласил, что он не король партии, а стало быть, желает быть избран всеми. Но в том-то и вся фантастичность сна его, что он, кажется, совсем убежден в возможности такого избрания! ‘Без всеобщего согласия всех французов на законную власть короля французы не могут быть счастливы’, — говорят легитимисты. Пусть, но как получить это всеобщее согласие, как перескочить через эти 100 лет? Всё это как сон. Повторяем: все эти рвущиеся провозгласить монархию совершенно понятны, но граф Шамборский, серьезно верующий, что его могут все пожелать и что он не человек партии, невольно представляется как бы человеком помешанным.

Те из легитимистов, которые действуют не с плеча, чтоб только занять место, и не клерикалы, которые действуют, имея лишь в виду свои особые, специальные цели, свой status in statu, {государство в государстве (лат.).} — те из них имеют же какой-нибудь разумный план, не верят же они в самом деле в какое-то фантастическое всеобщее согласие, которое так вдруг, совсем готовое, слетит с неба. Если так, то какой же это план? Ведь еще мало войти во Францию, сесть на трон, окруженный послушными штыками Мак-Магона, и начать царствовать, надо и что-нибудь сделать. Надо принести с собою какую-нибудь новую мысль, сказать какое-нибудь такое новое слово, которое действительно имело бы силу вступить в бой с злым духом целого столетия несогласий, анархии и бесцельных французских революций. Заметьте, что ведь этот злой дух несет с собою страстную веру, а стало быть, действует не одним параличом отрицания, а соблазном самых положительных обещаний: он несет новую антихристианскую веру, стало быть, новые нравственные начала обществу, уверяет, что в силах выстроить весь мир заново, сделать всех равными и счастливыми и уже навеки докончить вековечную Вавилонскую башню, положить последний замковый камень ее. Между поклонниками этой веры есть люди самой высшей интеллигенции, веруют в нее тоже все ‘малые и сирые’, трудящиеся и обремененные, уставшие ожидать царства Христова, все отверженные от благ земных, все неимущие, и во Франции они уже считаются миллионами, и всё это близко, ‘при дверях’. Стало быть, непременно надо что-нибудь сказать и сделать графу Шамборскому, иначе зачем же ему приходить? И однако же, что будет на самом деле? Всего вероятнее, что вновь населится и обновится Сен-Жерменское предместие, разбогатеют попы, начнутся виконты и маркизы. Явится множество новых мод, множество новых бонмо, явится что-нибудь новое в придворном этикете, что тотчас же и с жаром переймут при всех европейских дворах, явится что-нибудь новое в балах и в балете, явятся новые конфеты, новые повара. В маленькой палате депутатов, которой уступят какую-нибудь крошечную власть, начнутся, с одной стороны, доктринеры, с другой — маленькие герои левой стороны, которая будет все-таки глупее правой в нелепом своем положении. Затем будет расти глухое и неопределенное недовольство в народе, злой дух, который еще очень молод, меж тем созреет и обозлится окончательно. Затем в одно прекрасное утро король подпишет какие-нибудь ордонансы … Париж закипит, войско возьмет ружья прикладом вверх, и злой дух уже возмужалою рукой постучится в двери…

Нет, наверное есть такие из легитимистов даже и теперь, а во главе их сам граф Шамборский (непременно), которые мечтают поступить совсем иначе, намерения их глубже и великодушнее. Они именно жаждут вступить в борьбу со злым духом и одолеть его. Вот их цель, для нее-то именно они и идут! Но желание и дело — две вещи разные. Вопрос: как вступить в бой с новым, разлагающим началом общества? клерикальным насилием и нахальством ведь уж ничего не возьмешь. Разумеется, ответ ясен: первый шаг к делу, первый начин — это восстановление светского владычества папы.

О, напрасно эти чистые легитимисты будут отмахиваться руками от этой идеи! Напрасно сам граф Шамборский станет уверять, как уверял до сих пор, что не начнет войны из-за папы, что не приведет с собой правительство патеров, как писал на днях к депутату Родесу-Бенавану. Им не миновать этой дороги! Их втащит на нее, их заставят по ней пойти. Некоторые наблюдатели и теперь уже угадывают, что и всё это движение легитимистское, так вдруг и с таким напряжением разрешившееся теперь во Франции, — может быть, не что иное, как клерикальная проделка, и что первоначальное слово его вышло из Рима и направлено в пользу восстановления папской власти. Клерикалы, конечно, не выдумали ни Шамбора, ни легитимистов, но зато овладели ими. Тому есть признаки. Римское движение пронеслось в последние полгода по всей Европе. Два претендента на краю Европы, граф Шамборский и Дон Карлос, римско-католическая агитация в Германии, овладевшая справедливым недовольством католиков империи против новых церковных законов, попытки сблизиться с народом во Франции, в Германии и Швейцарии новым изобретением — устройством в массах народных богомолий, некоторые неслыханные доселе демократические выходки католического высшего духовенства в Германии с обращением к народу — всё это приводит на мысль об огромной, разом и повсеместно возбужденной агитации клерикалов в пользу непогрешимого, но бездомного папы. Кстати, чрезвычайно любопытно в этом же отношении содержание двух писем, на днях обнародованных: папы к императору Вильгельму и ответа императора папе. Мы сообщим их в своем месте. Но всё это клерикальное движение тем важно, что оно есть, может быть, последняя попытка римского католичества обратиться еще раз, в последний раз, за помощью к королям и высшим мира сего и последняя надежда на них. Не удадутся эти последние надежды, и Рим, в первый раз в 1500 лет, поймет, что пора кончить с высшими мира сего и оставить надежду на королей! И поверьте — Рим сумеет обратиться к народу, к тому самому народу, который римская церковь всегда и высокомерно от себя отталкивала и от которого скрывала даже Евангелие Христово, запрещая переводить его. Папа сумеет выйти к народу, пеш и бос, нищ и наг, с армией двадцати тысяч бойцов иезуитов, искусившихся в уловлении душ человеческих. Устоят ли против этого войска Карл Маркс и Бакунин? Вряд ли, католичество так ведь умеет, когда надо, сделать уступки, всё согласить. А что стоит уверить темный и нищий народ, что коммунизм есть то же самое христианство и что Христос только об этом и говорил. Ведь есть же и теперь даже умные и остроумные социалисты, которые уверены, что то и другое одно и то же и серьезно принимают за Христа антихриста…

Во-первых, Генриху V уже потому нельзя будет избежать войны за папу, что теперешнее время и ближайшие будущие годы суть единственный, может быть, момент, когда война за папу ю может быть во Франции популярна и принята с симпатией даже народом. Если б Генрих V в состоянии был отмстить Германии за миллиарды и недавние унижения и отнять у нее Эльзас и Лотарингию, то, без сомнения, он упрочил бы трон свой, по крайней мере на время своего царствования. Но объяви он прямо, став королем, войну Германии — и никто не пойдет за ним, да и объявить не дадут: страшно и риск большой. Но папа, гонимый Германией, немедленно возбудит симпатию во Франции. А кто теперь главный противник ‘непогрешимому’ папе, как не Германия? На восстановление власти его она смотрит как на самый капитальный вопрос и изо всех сил станет за Италию. Мало-помалу, от переговоров к негодованию, от негодования к делу, — и папский вопрос, в случае воцарения графа Шамборского, непременно разрешится огромной и невольной войной между Францией и Германией. Прямо за Эльзас не пойдут французы, а исподволь, невольно — втянутся, заступившись за папу, и война может стать популярною. Не может упустить такого случая граф Шамборский.

И вот мы допустим даже, что он выйдет из войны победителем, что Франция покроет себя опять славою, отвоюет провинции и что даже сам папа въедет в Париж, чтобы присутствовать на закладке какого-нибудь нового собора (как и приглашали его недавно). Что же далее? Не то важно, что Генриху V дадут, может быть, после его подвига умереть спокойно на троне. Важно то: укоренится ли с графом Шамборским законная монархия во Франции, навеки и неоспоримо, и что принесет ей она собою? Какое счастье? успокоит ли ее, терзаемую и измученную, отгонит ли злого духа навеки, стоящего уже близко, ‘при дверях’?

Ну что в том, что папа въедет в Париж и римское католичество воцарится вновь с новым и неслыханным блеском! Папе ли, торжествующему и ‘непогрешимому’, а не ‘пешему и босому’, прогнать злого духа, иезуитам ли его, легкомысленным ли этим клерикалам, с ихним status in statu, натертым, бесстыдным пройдохам? Нет, злой дух сильнее и чище их! Не с этой армией графу Шамборскому можно сказать свое новое слово. А если не с этой, то с какой же? Ведь невольно верится теперь, что граф Шамборский есть действительно высокое существо, самое чистейшее сердцем существо. И уж наверно он понимает, в восторге души своей, что всё его новое слово — это именно эта борьба за Христа с страшным, грядущим антихристом, что Францию надо спасти, обратив ее умников к богу, а в сердца миллионов ‘некрещеных’ работников пролив благодать Христову и в первый раз познакомив их с святым его образом. Иначе чем же спасет свою Францию христианнейший король? Ведь говорит же он, что идет спасти ее, и верит сам, что спасет. Ведь он знает же, что на французской почве суждено совершиться первым битвам грядущего страшного нового общества против старого порядка вещей. Ведь он знает же, что ведь этого-то и трепещет всё французское общество, все сильные и одаренные дарами земными, что для того-то и жаждут и зовут они в отчаянии хоть какое-нибудь твердое правительство, ищут, где сила, и не находят ее, что единственно для отпора этому новому грядущему врагу и Наполеона III-го допустили они на трон и если согласятся теперь на графа Шамборского, то единственно в надежде: не принесет ли и он с собой какой-нибудь новой силы, чтоб их защитить. А если так, то где он возьмет людей для такой страшной борьбы? Развит ли он сам настолько, чтоб понимать ее? При всем своем добром сердце — наверно нет. Может ли он не смущаться от такой ужасной бедности средств, с которыми придется ему действовать? Если же он не смущается — то как же в таком случае не признать его или человеком ограниченным и невежественным, или, в противном случае, близким к помешательству? Где же теперь ответ на вопрос наш? Чем же, наконец, какими силами может легитимизм спасти и излечить Францию? Тут и пророка божия мало, не только графа Шамборского. И пророк избиен будет. Новый дух придет, новое общество несомненно восторжествует — как единственное несущее новую, положительную идею, как единственный предназначенный всей Европе исход. В этом не может быть никакого сомнения. Мир спасется уже после посещения его злым духом… А злой дух близко: наши дети, может быть, узрят его…

Задав себе вопрос и разобрав его по возможности, мы только лишь хотели оправдать две строки в одном из предыдущих наших отчетов об иностранных событиях, именно: что граф Шамборский, ‘если воцарится, то воцарится всего только на два дня…’ Мы не хотели, чтоб нас обвинили в легкомыслии, и постарались лишь вывести, что легитимизм не только теперь невозможен, но даже и не нужен совсем для Франции, никогда не нужен — ни теперь, ни в будущем, ибо менее всех имеет средств спасти ее.

Но ведь во Франции — или монархия или республика, а другое правительство невозможно. А мы и об республике выразились, что от нее все ‘устали’ и что и она теперь невозможна. Постараемся оправдать и эти наши слова, чтобы и их не приняли за каламбур или за какое-нибудь преднамеренное легкомыслие, что и сделаем в одном из следующих наших отчетов об ‘иностранных событиях’.

<15>

В последнем нашем отчете об иностранных политических событиях (‘Гражданин’, No 41), мы, говоря о признаках римской политической агитации в пользу восстановления светского владычества папы, замечаемых во всей Европе, упомянули, между прочим, о двух любопытнейших письмах: папы к императору Вильгельму и от императора Вильгельма папе. Мы обещали сообщить эти письма читателям. Они относятся еще к августу нынешнего года, но обнародованы в Берлине в ‘Государственном указателе’ лишь 14-го (2-го) октября. Вот письмо Пия IX:

‘Ватикан, 7-го августа 1873 г. Ваше величество. Все меры, принимаемые с некоторого времени правительством вашего величества, клонятся всё более и более к стеснению католиков. Признаюсь, что, спрашивая себя о причинах, вызывающих эти крайне суровые меры, я не в состоянии понять, в чем эти причины заключаются. С другой стороны, меня извещают, что ваше величество не одобряете образа действий вашего правительства и суровости мер, принимаемых им против католической веры. Если действительно ваше величество не одобряете этого — а ваши прежние письма ко мне достаточно показывают, что вы не одобряете всего происходящего ныне, — если, говорю, ваше величество действительно не одобряете того, что ваше правительство продолжает принимать меры строгости против Христовой церкви и тем ослаблять последнюю, то не придете ли, ваше величество, к убеждению, что эти меры могут лишь колебать ваш престол? Говорю откровенно, потому что мой девиз — истина, я говорю так, потому что считаю своим долгом говорить истину всем, хотя бы и некатоликам, ибо всякий, приявший крещение, принадлежит более или менее — я не могу изъяснить здесь в подробности почему — принадлежит, говорю, более или менее папе. Питаю уверенность, что ваше величество встретите эти мои соображения с обычной вашей добротою и примете необходимые в данном случае меры. Выражая вашему величеству чувства моей преданности и почтения, прошу бога, чтоб он простер 30 на вас и на меня покров своего милосердия’.

Вот ответ германского императора:

‘Берлин, 3-го сентября 1873 г. Радуюсь тому, что ваше святейшество, как в прежние времена, почтили меня письмом, тем более что это дает мне случай исправить неверности, которые, судя по письму вашего святейшества от 7-го августа, вкрались в представленные вашему святейшеству донесения о немецких делах. Если б эти донесения были согласны с истиною, то ваше святейшество никак не могли бы допустить предположения, что мое правительство следует не одобряемому мною пути. По конституции моего государства этого не может случиться, потому что в Пруссии законы и всякие правительственные меры требуют моего верховного утверждения. К моему величайшему прискорбию, часть моих католических подданных составили, вот уже два года, политическую партию, которая враждебными государству происками пытается смутить религиозный мир, искони господствующий в Пруссии. К несчастию, католические прелаты не только одобрили это движение, но еще, примкнув к нему, оказывают открытое сопротивление существующим законам. Не мое дело изыскивать причины, побудившие духовенство и верующих одного из христианских исповеданий помогать врагам всякого установленного политического порядка с целью ниспровергнуть такой порядок. Но я обязан охранять в государстве, порученном богом моему управлению, внутреннее спокойствие и поддержать уважение к законам. Я знаю, что должен дать отчет богу в выполнении этого моего долга, и буду, невзирая на всякие нападки, поддерживать порядок и законы в моем государстве дотоле, пока господь позволит мне это. Я обязан сделать это, как христианский монарх, даже в тех случаях, когда, к моему прискорбию, мне приходится выполнять этот мой долг по отношению к служителям церкви, которая, как я знаю, наравне с евангелическою церковью признает заповедь покорности гражданским властям как завет божий, открытый людям. К сожалению, многие духовные лица в Пруссии, подчиненные вашему святейшеству, отрицают эту заповедь христианства и вынуждают мое правительство, находящее опору в огромном большинстве моих верноподданных католического и евангелического исповеданий, прибегать для соблюдения государственных законов к средствам светской власти. Я желал бы надеяться, что ваше святейшество, известившись об истинном положении дел, не преминете воспользоваться вашею властью для прекращения агитации, которая возбуждена прискорбными искажениями истины и злоупотреблением прав духовенства. Свидетельствую вашему святейшеству перед богом, что религия Иисуса Христа не имеет ничего общего с этими происками, точно так же как истина, под знамя которой вместе с вашим святейшеством я становлюсь безусловно. Есть еще выражение в письме вашего святейшества, которое я не могу оставить без протеста, хотя оно вытекает не из ложных донесений, но из религиозных воззрений вашего святейшества: это уверение, будто всякий, приявший крещение, принадлежит папе. Евангелическая вера, которую, как известно вашему святейшеству, я исповедую наравне с моими предками и большинством моих подданных, не позволяет нам признавать в наших отношениях к богу иного посредника, кроме господа нашего Иисуса Христа. Различие веры, однако, не мешает мне жить в мире с исповедующими иную религию и выразить вашему святейшеству чувства моей преданности и почтения’.

Оба эти письма весьма замечательны. Без сомнения, папа, ввиду действительного преследования верных ему католиков в Германии (то есть исповедующих догмат непогрешимости), и которых в Германии, как и везде, безмерно более не исповедующих этот новый догмат, не мог не высказать своего пастырского слова. С другой стороны, и император Вильгельм не мог послать папе иного ответа, как тот, который мы сейчас читали, — так что письмо папы, конечно и зазнамо, написано было им безо всякой надежды на какой-либо прямой успех, а очевидно, предназначалось лишь послужить протестом властителя церкви против действий властителя пол-Европы. Но вся чрезвычайная и особенная характерность папского письма заключается в его окончании. Во-первых, папа прямо высказывает мысль, что все эти ‘меры строгости против Христовой церкви’ ослабляют последнюю и способны ‘поколебать’ престол императора германского. Это слова строго высказанные и от лица как бы и не сомневающегося в праве своем так говорить, мало того — считающего себя прямо обязанным предупреждать государей, отстаивая ‘истину’, несмотря ни на какое лицо и с авторитетом власть имеющего.

Затем в письме папы сейчас же следуют самые удивительные слова из всех, каких можно было ожидать от главы римского католичества: ‘Я говорю так, — пишет папа, — потому что считаю долгом говорить истину всем, хотя бы и некатоликам, ибо всякий, приявший крещение, принадлежит более или менее — я не могу изъяснять здесь в подробности почему — принадлежит, говорю, более или менее папе’.

Вот слова, далеко намекающие! Давно уже римское католичество не заявляло подобных мыслей и такого учения! Итак, все эти еретики, все эти протестанты, бунтовщики и отщепенцы, в свое время восставшие на ‘наместника божия’ с мечом в руке и с ругательным обличением, — все эти ‘грешники и погибшие’, которые все до единого были прокляты в свое время на всех возможных соборах, — все они теперь опять уже дети папы и, будь лишь всего только крещены, уже снова имеют право принадлежать ему — а стало быть, право на его отеческое заступничество за них перед монархами и сильными мира сего! Действительно широкий взгляд, ибо давно ли еретик не только не мог считаться в глазах римской церкви христианином, но даже был хуже язычника? И такие мысли возвещает сам папа, непогрешимый посредник между богом, и человечеством! Надо отдать справедливость — мысль величавая и — бесспорно новая. Она заявляет о каком-то неслыханном расширении взгляда римского католичества, намекает на новые горизонты, на новые пути действий, на какие-то новые намерения в будущем. Весьма важно и то, что мысль эта заявлена так резко и окончательно, и в таком важнейшем документе, могущественнейшему государю, представителю протестантства и по своей вере противнику католичества. Эта новая претензия владыки римской церкви, высказанная при таких обстоятельствах, становится любопытным историческим фактом, — особенно ввиду грядущего, ввиду будущего Европы, в наше время более чем когда-нибудь неизвестного и более чем когда-нибудь убегающего от человеческих соображений.

Протестант-император ответил резко и законченно и с чрезвычайным достоинством на новую претензию ‘владыки церкви’. Он прямо напоминает ему, что ‘евангелическая вера, которую, как известно вашему святейшеству, я исповедую наравне с моими предками и большинством моих подданных, не позволяет нам признавать в наших отношениях к богу иного посредника, кроме господа нашего Иисуса Христа’. Тем не менее папа, конечно, должен чувствовать себя на более твердой почве, чем на какой предполагает его император германский. Папа слишком знает (а Рим давно уже ожидает того), что очень, очень многие из этих гордых людей, отвергнувших когда-то ‘посредничество’ папы, о котором говорит император Вильгельм, и признавшие руководством своим в деле веры лишь одну свою совесть, давно уже тяготятся этой свободой своей как бременем. Рим знает, что трех веков опыта достаточно было многим из этих ‘еретиков’, чтоб одуматься, что иные робкие и (главное) чистые сердцем во всей протестантской Европе (в Англии, например) далеко не прочь воротиться к ‘посреднику’, — особенно ввиду тех путей, которые указывают этому робкому стаду их сильные братья, гордые умы, представители силы и интеллигенции — люди науки, богословы-атеисты, христианские священники, гласно не признающие божественности Иисуса Христа и оправданные в этом правительством, государственные люди, уединяющие и исключающие религию как зло, принимающие против нее меры и в наше время повсеместно и с какой-то тревогой обороняющие от нее свои государства, как от язвы или напасти. Рим предчувствует возможное постепенное возвращение отторгшихся и — изменяет программу, заявляет о новых путях, о новых взглядах своих, которые могут поразить умы. Мы подумали, что имеем некоторое право вывести из этих новых фактов, что римская церковь и глава ее не только не считают себя сколько-нибудь обессиленными после потери Рима и светского владычества, но даже питают замыслы еще более самонадеянные, чем когда-нибудь, и готовятся жить самою обильною жизнию в будущем.

—-

Немецкие газеты полны известиями о недавнем посещении императором германским (с членами своего семейства и князем Бисмарком) императора австрийского и венской выставки. Венские газеты отзываются об этом посещении восторженно, как о величайшем политическом событии. Не описываем подробностей приема в Вене августейших гостей, обедов, парадных представлений в театре, охоты в Лайнцском зверинце и проч. Но вот, однако же, весьма замечательные тосты, провозглашенные за обедом обоими императорами. Выписываем телеграмму:

‘Вена, 9-го (21-го октября), ночью. На сегодняшнем парадном обеде во дворце император Франц-Иосиф провозгласил следующий тост: ‘Так как мое задушевное желание приветствовать в Вене императора Вильгельма во время всемирной выставки исполнилось, то я с радостью провозглашаю тост за его здоровье!’. Император Вильгельм в своем ответе благодарил как за сердечное приветствие, сказанное императором Францем-Иосифом, так и за радушный прием, оказанный его супруге и детям в Вене. При этом император Вильгельм выразил удовольствие, что свидание в Берлине в прошлом году между императорами русским и австрийским повторилось вновь в нынешнем году в Вене во время всемирной выставки. В заключение император Вильгельм сказал: ‘Мысли, которыми мы обменялись в то время между собою и с которыми в настоящее время вполне согласились, составляют ручательство за мир Европы и благосостояние наших народов. Пью за здравие императора австрийского и короля венгерского, моего высокого друга!»

Телеграмма эта не нуждается в объяснениях, важное значение слов, сказанных императором германским, выступает само собою. Но вот, кстати, отзыв ‘Провинциальной корреспонденции’, официозной берлинской газеты, о посещении Вены императором Вильгельмом:

‘Император желает снова заявить этою поездкой, какую высокую цену он придает добрым отношениям с австрийским императорским домом и австро-венгерской монархией, как лично, так и в интересах общеевропейской политики. Начавшееся в прошлом году сближение между монархом российским и австрийским упрочено нынешним летом в Вене, заключенный между тремя императорами союз, имеющий целью охранение европейского мира, расширен вследствие недавнего посещения королем итальянским Вены и Берлина. Свидание императоров германского и австрийского в Вене может быть признано крупным действием в заключении того обширного союза, который должен обеспечить Европе мир и предотвратить новые потрясения…’

11-го (23-го) октября император Вильгельм выехал из Вены.

——

Во Франции напряжение дел достигло, как кажется, последней степени. С тех пор как Тьер воротился в Париж и стал во главе оппозиции легитимистам, вся либеральная партия во всей Франции как бы воскресла и с чрезвычайной энергией стала готовиться к предстоящему бою. Многие из членов левого центра Собрания, ¹⁰никогда и не думавшие быть республиканцами, теперь единодушно примкнули к ним, чтобы не разделять своих сил. Недавние выборы на четыре вакантные места в Собрании огромным большинством разрешились в пользу республиканцев. Бесчисленные заявления, подписи, протесты, письма со всех сторон свидетельствуют о глубоком негодовании нации против заговора легитимистов, а вместе с тем и о повсеместном страхе. Все заявляют себя республиканцами. Это не значит, что французы так вдруг пожелали теперь республики, а значит лишь то, как испугались они восстановления ‘законной монархии’. Теперь уже все понимают, что въезд графа Шамборского в Париж непременно поведет за собою революцию, страшную для всех честных и здравомыслящих французов, ибо если Тьер и все ‘умеренные’ не осилят легитимистов и дадут им восторжествовать, то в следующую и ожидаемую засим революцию вряд ли уже будет возможно восстановление партии умеренных во главе правительства, как уже проигравших раз свое дело. И потому в обществе в настоящую минуту почти панический страх. Всего более возбуждает негодование возмутительный факт олигархии Национального собрания над всей страною. Все давно убедились (ибо факты слишком ясны), что Национальное собрание, выбранное около трех лет назад при совершенно особенных обстоятельствах, в самое тяжелое и эксцентрическое время, давно уже перестало выражать собою истинную волю страны, а стало быть, власть его в настоящее время — одно злоупотребление. Призывом графа Шамборского, благодаря упрямству нескольких крикунов и безумцев, клерикалов и ‘антиквариев’, Собрание оскорбляет нацию и ввергает всех здравомыслящих людей в удивление, ввиду полной возможности такого глупого факта, что несколько своевольных людей, против воли всей Франции, могут, и даже имеют право, навязать ей ненавистный образ правления, а вслед за ним и столько неисчислимых бедствий совершенно безнаказанно. Предположение же о неизбежности революции вслед за провозглашением Генриха V, к несчастью, имеет полное основание. Не говоря уже о гневе страны, одно то, что легитимисты в случае торжества своего непременно начнут с белого террора, ускорит падение их, а вслед за тем, конечно, неминуема и революция. Легитимисты даже Тьеру грозят заключением или ссылкою в Кайенну. Ничего не может быть возмутительнее их логики в настоящую минуту. Каждое заявление нации в пользу республики, и вообще против их намерений, не только не образумливает их, но приводит лишь в бешенство: ‘Давно бы надо провозгласить монархию, — говорят они, — еще немного и увидите, что вся Франция выскажется против нас, а потому надо спешить и провозгласить монархию!’ Значит, мысль, что они идут против воли большинства нации, не только не смущает их, но, напротив, придает им еще более настойчивости в преследовании их незаконного предприятия. Какого же спокойствия может ожидать Франция от таких людей? Депутация к графу Шамборскому, отправленная к нему в Зальцбург (теперешняя его резиденция) и о которой мы извещали наших читателей в 41 No ‘Гражданина’, уже воротилась, — говорят, с полным успехом: он будто бы на всё согласился — на конституцию, на знамя, на ‘дорогие всем французам учреждения’ и т. д. Вслед за тем колебавшиеся еще члены правого центра окончательно и восторженно примкнули к общему союзу легитимистов. Однако, вникнув несколько внимательнее в эти известия, никак нельзя заключить, что граф Шамборский даже и на этот (последний) раз высказался определенно и окончательно об ‘уступках’, напротив, вероятнее (по другим известиям), что окончательное слово об уступках он по-прежнему оставляет за собой в Париже, уже после провозглашения его королем. Тем не менее легитимисты торжествуют, и союз их действительно теснее, чем когда-нибудь. По последним телеграммам, ничего, однако же, не решено о созыве Национального собрания ранее срока, как уверяли еще так недавно. Впрочем, срок и без того близок. Вся судьба Франции висит на волоске. Через две недели мы можем услышать про удивительные вещи.

К довершению всего, говорят, ‘старый маршал’ высказался: он будто бы объявил себя окончательно послушным и покорным слугою большинства Собрания. В случае провозглашения короля хочет будто бы тотчас же удалиться с своего места, посадив на него, в ожидании въезда Генриха V, генерала Ладмиро. Всё это, конечно, лишь слухи…

Известия из несчастной Испании получаются самые сбивчивые и неточные. Войска Дон Карласа, по сведениям из Мадрида, столько раз разбитые и уничтоженные, держатся, по-видимому, крепче прежнего. По крайней мере, главнокомандующий правительства генерал Морионес (по одному известию) требует для успешного действия против карлистов десяти тысяч человек подкрепления! На юге мятежные эскадры разъезжают безнаказанно, выдерживают битвы с кораблями правительства и, по последней телеграмме, картагенские разбойничьи суда готовятся бомбардировать Валенсию, тоже из грабежа, как и Аликанте, и тоже под пассивным наблюдением эскадр французской и английской. Блокаду Картагены с сухого пути правительство всё еще не в состоянии усилить ни на одного солдата. Блокируют всё те же 4000 человек жалкого войска, беспрерывно перебегающего к бунтовщикам. Трудно представить, чем это может кончиться. Может быть, Дон Карлос тоже питает надежды на воцарение Генриха V.

<22>

С месяц тому назад во Франции, в Трианоне, начался процесс маршала Базена. Несмотря на ‘горячее’ время и на близкую возможность огромных политических перемен и потрясений в судьбах всей Франции, процесс маршала Базена не теряет своего интереса во внимании французов и всей Европы, даже возбуждает всё более и более любопытства. На общественной сцене в ярких образах развертывается вновь картина столь недавнего рокового для французов прошлого — почти фантастическое начало страшной войны, быстрое, неслыханное падение династии, политически первенствовавшей в Европе, затем все эти неразъяснимые до сих пор загадки, колебания людей, разъединение, интриги — в ту минуту, когда Франция звала к себе всех на помощь. Если б французы были в состоянии теперь, в такое для них всех горячее время, воспользоваться великим историческим уроком, то, может быть, усмотрели бы его в этом ‘процессе Базена’, столь ярко обнаружившем, даже и теперь, в самом начале своем, ту главную роковую язву, от которой изнемогает так давно уже Франция…

Маршал Базен предан суду за то, что, затворившись в первоклассной крепости Мец, с огромной армией, со всем надлежащим военным багажом и имея совершенно достаточный провиант еще на значительное время, сдал немцам всю свою армию, не только не выдержав приступа (немцы даже и не осаждали крепость, а только облегали ее), как предписано военными законами для зо всех армий в свете, но быв даже в слишком благоприятном положении для отвлечения и ослабления наступавших на Францию неприятельских сил. Он сдал армию с оружием, с багажом, с знаменами, которых нарочно не истребил, безо всякого сомнения, по требованию немцев и, очевидно, имев с ними тайные и особые переговоры, до военного дела не относящиеся. Вот сущность обвинения. На суде, конечно, многое разъяснится, но многое, без сомнения, так и останется тайною, пока не разъяснит история. Окончательно маршал обвиняется в измене — кому? Обратим внимание на этот вопрос. Он любопытен ввиду теперешнего состояния французов.

При Наполеоне III, в конце его царствования, маршал Базен считался одним из самых способнейших генералов императорской армии. Когда, года полтора назад, стали уж слишком настоятельно говорить и писать о предании его суду, один маршал из сотоварищей его (жаль, что мы забыли, который именно, но чуть ли не сам ‘честный солдат’) воскликнул: ‘Как жаль! Il tait pourtant le moins incapable de nous tous!’ — то есть ‘Ведь все-таки он оказался наименее неспособным из нас всех в эту войну!’ И вот этот ‘наименее неспособный’ маршал получает командование значительнейшими частями войск в эту столь быстро и столь фантастически открывшуюся войну с пруссаками. Главнокомандующего тогда не было, сам император, не быв военным человеком и отнюдь не называя себя главнокомандующим, распоряжался, однако же, многим и, разумеется, довольно мешал военным действиям, но не в этом была вся беда. Все эти старые генералы, Канробер, Ниель, Бурбаки, Фроссар, Ладмиро и проч., призванные теперь в суд свидетелями, отзываются о Базене с величайшим уважением. Их показания очень интересуют зрителей. Главное, свидетельствуют о необычайной храбрости Базена, например в сражении при Сен-Прива, когда он лично, несмотря на свое предводительство сражением, является в первых рядах между сражающимися, — ‘хотя он и не понял значения этого сражения’, прибавляют иные из маршалов. Понял или не понял, но в этом сражении дошло до того, что за недостатком патронов солдаты принуждены были из своих скорострельных шаспо выпускать в две минуты по одной пуле и целые огромные части войск вступили в сражение уже сутки не евши. Но и не в этом даже заключалась беда, хотя, как известно, беспорядок в снабжении тогдашней французской армии провиантом и оружием удивил Европу. Мы помним одну телеграмму императора Наполеона императрице Евгении в Париж (еще задолго до Седана) с просьбою заказать сколь возможно скорее в Париже две тысячи чугунных котлов. По крайней мере в этой телеграмме еще то было утешительно, что хоть и не было в чем варить пищу, но по крайней мере было что варить, иначе незачем было бы заказывать по телеграфу котлы. Но вот, по показанию маршала Канробера, выходит, что солдаты дрались при Сен-Прива целые сутки не пивши, не евши, не ели и на другой день, а наконец, и на третий… Конечно, к тому времени, может быть, уже пришли котлы из Парижа, но … опоздали, как опоздало у французов всё, сплошь, в этой необыкновенной войне. Опоздал вовремя отступить к Парижу со всеми оставшимися у него после тяжелых поражений войсками и император, что было бы для него если не спасением, то по крайней мере лучшим выходом из тогдашней беды. Но с ним именно случилось то, о чем мы уже упоминали недавно в одном из обозрений наших, говоря о характернейшей и роковой черте его царствования, то есть что, в видах укрепления и укоренения своей династии во Франции, он принужден был во всё время своего владычества предпринимать беспрерывно множество деяний, клонившихся не только не к счастью французов, но даже к явному их несчастью. Таким образом, этот могучий властитель в сущности был и продолжал быть, даже и на престоле, — не французом, а лишь человеком своей партии, лишь главным ее предводителем. Отступление к Парижу, хотя и с разбитою, но всё еще и армиею (а эта армия чрезвычайно помогла бы Франции в последовавшей борьбе), пугало его, он боялся недовольства страны, дотери обаяния, восстания, революции, Парижа и предпочел лучше сдаться при Седане безо всяких условий, предав себя и династию свою великодушию неприятеля. Без сомнения, не всё еще теперь из того, что было высказано тогда при свидании его с королем прусским, известно истории. Все секреты объяснятся, может быть, еще долго спустя, но невозможно не прийти к заключению, что безусловной сдачей своей, с армиею, император Наполеон III рассчитывал вернее удержать за собою престол… А сдавая солдат своих, он, конечно, рассчитывал ослабить тем силы врагов своих, революционеров’. О Франции человек партии и не подумал.

Не подумал о ней и маршал Базен. Затворившись потом в Меце с весьма значительною армиею, он почти игнорировал правительство Народной обороны, возникшее в Париже тотчас после плена императора. Он предпочел тоже сдаться и тем лишил Францию почти последней ее армии, которая, даже и заключенная в Меце, могла бы быть чрезвычайно полезна отечеству — хоть тем, что задерживала перед собой значительную часть сил нашествия. Невозможно представить себе, чтоб, сдаваясь так унизительно и так преждевременно, маршал Базен не заключил тоже каких-нибудь секретных условий с неприятелем, по крайней мере чтоб не взял каких-нибудь обещаний… которые, разумеется, не исполнились. Но если б даже и не было их вовсе, то все-таки ясно выходит, что и маршал, подобно императору своему, предпочел лучше отдать свою армию пруссакам, чем оставаться ее хранителем … в пользу революции.

Маршал хоть и лжет теперь перед судом ‘отважно’ и, видимо, намерен лгать еще больше, но отчасти и не скрывает тогдашних своих впечатлений и ощущений. Он прямо говорит, что законного правительства тогда не было и что он не мог считать бывший тогда хаос в Париже за серьезное правительство, — по крайней мере, несомненно таков смысл его слов перед судом. Но ‘если не существовало для вас правительство, то ‘la France existait’ (Франция все-таки существовала еще!)’, — воскликнул ему на это герцог Омальский, председатель суда.

И вот точка отправления суда. Эти слова герцога произвели в слушателях и во всей Франции чрезвычайное впечатление. Для виновного же маршала они высказаны, очевидно, чтобы дать ему ясно понять, что судит его, наконец, не партия, не революция, не незаконное какое-нибудь правительство, которое он может, если хочет, и теперь, пожалуй, не признавать, — а Франция, которую он продал за ‘законное правительство’, отечество, которому он изменил из-за интересов своей партии.

Нельзя никак оправдывать изменника своему отечеству, но — правы ли и те, которые судят этого изменника?— вот на что хотели бы мы указать. Не виноваты ли, напротив, и судьи в главной язве, истощающей организм великой нации, в беде, висящей над нею черною тучей? Понимают ли они эту беду теперь и способны ли ее понять? и не похож ли маршал на того древнего очистительного козла, на которого сваливались грехи всего народа?

В самом деле: что мог он видеть тогда из Меца? Пусть человек партии уступил бы в нем гражданину при виде бедствий отечества и он искренно пожелал бы служить ему: что мог разглядеть он в тогдашнем Париже? Правда, восторжествовавшая 4-го сентября революция назвалась даже и не республикою, а ‘правительством Народной обороны’. Но ставшие во главе его все-таки не могли не вселять в Базена, боевого генерала и хоть и человека партии, но все-таки человека деятельного и энергического, естественного к ним отвращения. Этот бездарный маньяк, генерал Трошю, все эти Гарнье-Пажесы, Жюль-Фавры, хоть и достойные бесспорного уважения как честные люди, но дряхлые, бездарные мумии, оказенившиеся герои-фразеры каждого первого дня каждой парижской революции и — увы! — всё еще не надоедающие парижанам, — вот кто является тогда его соображающему и наблюдающему взгляду из Меца. Но — пусть они бездарны! Пусть всякое дело, к которому ни прикасались они, пока власть имели, и теперь, и в 48 году, сохло и пропадало, но все-таки они граждане, чистые сердцем люди, сыны отечества! Как бы не так. Это только республиканцы. ‘La rpublique avant tout, la rpublique avant la France’ (‘Сначала республика, а потом уж отечество’) — вот их всегдашний девиз! И потому маршал, если б даже и захотел стать гражданином и отрешиться от своей партии, хоть на время, для спасения отечества, все-таки должен бы был примкнуть — не к спасителям отечества, а тоже к людям партии… Но партию эту он ненавидел и, конечно, не мог решиться ей помогать! Спустя немного из этой комически-бездарной группы самозванных правителей отделился тогда один человек и на воздушном шаре перелетел на другой конец Франции. Он своевольно объявил себя военным министром, и вся нация, жаждавшая хоть какого-нибудь правительства, тотчас же объявила его своим диктатором. Он не сконфузился и не поцеремонился и действительно стал диктатором. Этот человек выказал много энергии, он управлял Франциею, создавал войска, экипировал их. Иные теперь обвиняют его, между прочим, за то, что он тратил деньги зря и мог бы за эти деньги в пять раз больше поставить и экипировать войска. Гамбетта может смело ответить своим обвинителям, что если б они были на его месте, то истратили бы, может быть, в пять раз больше его и все-таки не выставили бы ни одного солдата. И вот этот энергический и умный человек, действительно работавший для Франции, с которым не стыдно было работать Базену, все-таки провозглашает: ‘La rpublique avant la France!’ {‘Сначала республика, потом Франция!’ (франц.).} Теперь уже он не скажет того, он хитро и терпеливо ждет своей очереди и, когда надо, с жаром поддерживает сменившего его три года назад великого гражданина Тьера. Но про себя у него все-таки — ‘La rpublique avant tout’, {‘Республика прежде всего’ (франц.).} и все-таки он человек партии прежде всего! (Кажется, этим-то последним качеством он наиболее и дорог республиканцам.)

Итак, всюду партии и люди партии. Правда, во время этого черного года французов, казалось бы, промелькнуло и несколько утешительных явлений. Бретонские шуаны, прирожденные легитимисты, с своими предводителями явились драться за родину и дрались храбро. С изображением богородицы на своем знамени они примкнули на время к правительству республиканцев и ‘атеистов’. Орлеанские герцоги тоже дрались с неприятелем в рядах новоизбранного французского войска. Но за родину ли дрались они? Теперь несомненно оказалось, что нет. Видя теперешнюю роль их во Франции, заговор их против нее в пользу ‘законного короля’, позволительно заключить, что и три года назад они встрепенулись, предчувствуя наконец добрый шанс и для своей партии, которая так долго дожидалась его. И действительно они не ошиблись в возможности шанса: они проскочили в огромном числе, при первых же выборах напуганной Франции, в Национальное собрание, а теперь составили в нем свое олигархическое большинство.

Всюду партии! Правда, если даже сложить все эти партии вместе, то общая цифра приверженцев их (кроме разве партии коммунистов) окажется в весьма малом числе сравнительно с числом всех французов. Остальные французы индифферентны. Они точно так же, как и перед появлением Гамбетты в тогдашний роковой год, жаждут диктатора, чтобы он захватил их в ‘свою власть и обеспечил им жизнь и имущество. Для них девизом известная ихняя пословица: ‘Chacun pour soi et Dieu pour tous’ (‘Всякий за себя, а бог за остальных’). Но, стало быть, и тут, по этому девизу, как бы всякий человек принадлежит к собственной своей партии и — что может значить для такого человека слово ‘отечество’?

Вот язва Франции: потеря общей идеи единения, полное ее отсутствие! Говорят про легитимистов, что они стремятся теперь воскресить и укоренить эту идею насильно! Но даже лучшие из них про это вовсе не думают, а думают лишь о торжестве своей партии. Самые же горячие из них думают даже и не о легитимизме. Воцарение графа Шамборского для них — лишь будущее торжество папы и католичества (‘Union’, ‘Univers’). Это уже партия в партии.

Итак, люди партии судят теперь маршала Базена за то, что он остался — приверженцем своей партии! И разве не похож он теперь на того древнеиудейского очистительного козла, с которым мы сравнили его?.. Дошло до того, что теперь несомненное преступление в измене отечеству нельзя судить во Франции добросовестно — за неимением судей, ибо все такие же люди партии… Осуждая Базена, поймут ли это французы?

——

Обозрение текущих событий Европы (весьма, впрочем, в последнюю неделю не обильных разнообразием) откладываем до следующего No. Упоминаем лишь о кончине саксонского короля Иоанна в Пильнице после продолжительной болезни (удушья) 17 (29) октября. (Родился в 1801 году, вступил на престол в 1854 году.) Как человек, он был глубоко уважаем своими подданными.

<29>

Монархический заговор большинства Национального собрания против Франции разрешился для нее самым худшим образом. Претендент в самую последнюю минуту окончательно отверг трехцветное знамя. Идея о провозглашении его королем пала сама собою, — разумеется, только на время. Но заговорщики Национального собрания тотчас же приступили к новому заговору — продлить свою власть во что бы ни стало и даже вопреки закону’ Если им удастся,— а судя по телеграмме из Версаля от 24 октября (5-го ноября), удастся наверно, — то дело примет самый плачевный исход для страны.

В прошедшем отчете нашем (‘Гражданин’, No 42) мы остановились на том, что комитет Шангарнье, то есть постоянный комитет всех фракций правой стороны, испуганный твердостию и стойкостью республиканцев и всей левой стороны Собрания, плотно сомкнувшейся около Тьера, а главное — повсеместными заявлениями из всей Франции о гневе и негодовании страны, возраставшими прогрессивно и дошедшими до некоторых весьма характерных и доселе еще неслыханных особенностей (о которых скажем ниже), решился отрядить в Зальцбург, к претенденту, последнее посольство, чтобы вырвать наконец у него согласие насчет известных уже нашим читателям ‘уступок’. Это посольство доказывало, между прочим, несмотря на неоднократные заявления монархистов о том, что всё между ними и претендентом улажено окончательно, что, в сущности, ничего еще улажено не было и что эти легкомысленные и торопившиеся безумцы обманывали не только Францию, но даже один другого и даже, может быть, сами себя. В нашем прошлом отчете мы кончили известием, что посланные воротились и донесли комитету, что граф согласен на всё: и на ‘драгоценные всем французам принципы 89 года’, и на конституцию, и даже на трехцветное знамя. Трудно представить, чтобы все эти бойкие господа обманывали самих себя даже и в эту последнюю минуту, но нечто подобное должно было непременно случиться. Но вот вдруг быстро заговорили в Версале и в Париже, что отчет о договоре с претендентом был передан возвратившимся от него посланником неверно, что граф Шамборский ничего не обещал, ничего не уступил. Как только стали подыматься такие слухи — тотчас же встревоженный комитет Шангарнье отправил к графу в Зальцбург опять других доверенных лиц, с просьбою подтвердить всё то, что прежний посланник их Шенелон (вместе с тремя другими лицами) передал комитету о решении его, графа, насчет трехцветного знамени, но вместо ожидаемого подтверждения внезапно появилось в газете ‘Union’ письмо самого претендента к Шенелону, в котором он уже окончательно отвергнул возможность какой бы то ни было из тех ‘уступок’, из-за которых до сих пор хлопотал и мучил всю Францию заговор большинства, чтобы сделать хотя сколько-нибудь возможным провозглашение графа Шамборского королем. Комитет Шангарнье немедленно опубликовал в свою очередь отчет о своем заседании, при докладе Шенелона о его переговорах в Зальцбурге. Вот этот отчет, напечатанный в протоколе. Он очень в своем роде характерен.

Во-первых, выходит, что граф Шамборский во всё время переговоров, — и даже еще два года назад, когда к нему ездили (массами) члены Национального собрания еще только, так сказать, в гости, — держал себя перед ними нестерпимо свысока. Граф Парижский при зальцбургском свидании, говорят, не произнес (или не посмел произнести) ни слова о политике или о каких-нибудь условиях. Все же эти рассыльные, Шенелоны и К^о, кажется, не смели и сесть перед ним. Понятно, что граф свысока молчал, если посланники не смели даже и заикнуться с ним об условиях. Не посмел заикнуться и Шенелон, даже и в этот последний раз, хотя был послан уже за самым последним словом и в самую горячую минуту, от которой зависела судьба монархии, самого графа, всей Франции и, главное, всего этого яростного и жадного ‘большинства’, взывавшего к претенденту с последним вопросом: быть им или не быть? Прежде всего трепещущий и заискивающий Шенелон почтительнейше объявил графу, который ‘сделал ему честь удостоить его аудиенцией’, что он явился от комитета вовсе не для того, чтобы ‘сметь предлагать графу какие-нибудь условия’, но лишь для того, чтобы, так сказать, ‘почтительнейше разъяснить положение дел’ (буквальные выражения отчета). Граф отвечал ему на это (конечно, самым мягким и приятным голосом), что он ‘никогда не имел и никогда не будет иметь мелкого честолюбия — искать власти ради власти, но я почту себя счастливым, — прибавил он, — если мне удастся посвятить Франции мои силы и жизнь… Я страдал вдали от нее, ей тоже жилось нехорошо в разлуке со мною. Мы необходимы друг другу’. Затем Шенелон принялся, так сказать, скользить, излагая всё то, с чем его послали и в чем так настоятельно надо было категорически согласиться. По вопросу о конституции он передал, что комитет желал бы основать свое предложение Собранию о восстановлении монархии на принципе признания королевской власти наследственной и на хартии, ‘не навязанной королю и не дарованной королем, но которая должна быть обсуждена совместно с королем и Собранием’. (Всего удивительнее, что такие основные формулы и определения отлагались, как оказывается теперь, до такой последней минуты! Неужели в самом деле не смели заговорить об этом раньше?) Далее, проскользнув насчет таких, например, вещей, как сохранение гражданских и религиозных прав, равенства перед законом или что законодательная власть будет принадлежать совместно королю и Собранию, Шенелон тотчас же принялся извиняться. ‘Перечисление означенных прав, — заявил он, — обусловлено, конечно, не недоверием к нему, графу Шамборскому, а излагается единственно лишь для того, чтоб устранить недоумения, могущие ввести в заблуждение общественное мнение’. По вопросу о знамени Шенелон пустился еще пуще извиняться и извинять комитет (Шангарнье) в том, что ‘обстоятельства принудили комитет решиться остановиться на следующей формуле: ‘Трехцветное знамя сохраняется и может быть изменено не иначе, как по взаимному соглашению между королем и собранием». (Заметим эту формулу: это значит, что назавтра же после воцарения король с Собранием могут уничтожить трехцветное знамя, обеспечив лишь себе — а это так легко! — всего только’ какой-нибудь один голос большинства в Собрании. Про Францию и ее согласие при этом и помину не было.) Граф ‘дозволил (это подлинные слова отчета) мне объясниться с почтительною свободой и удостоил выслушать с самым благосклонным вниманием’. При этом не сказал ничего, но ‘обнаружил желание сохранить неприкосновенными в интересах страны две силы: ненарушимость своих принципов и независимость своего характера’. Впрочем, чтоб смягчить, он ‘изволил похвалить трехцветное знамя’. ‘Он прибавил, — доносит Шенелон, — что уважает привязанность армии к знамени, обагренному кровью солдат… у него никогда не было намерения унижать страну и знамя, под которым храбро сражались ее воины’. (Еще бы намеренье унижать-то!) Затем граф, по уверению Шенелона, резюмировал свое решение в следующих двух пунктах: 1) граф Шамборский не требует никакой перемены в знамени до тех пор, пока власть не перейдет в его руки, и 2) он предложит Собранию сам решение, совместно с его честью, и которое удовлетворит и народ и Собрание.

С тем, в сущности, и уехал Шенелон. Это-то решение о знамени и находил комитет заговорщиков настолько удовлетворительным и могущим всех успокоить, что решился просить через особую депутацию графа поскорее подтвердить его. Но граф не подтвердил. Последовал с его стороны важнейший документ во всем этом деле, собственноручное письмо, которым он всё и покончил. Всего письма не приводим, а приводим лишь телеграфическое о нем известие, вполне, впрочем, резюмирующее значение письма. Вот что пишет граф Шенелону: ‘Так как, несмотря на ваши усилия, недоразумения не прекращаются, то и объявляю, что не отпираюсь ни от чего, не уменьшаю нисколько моих предшествовавших заявлений. Притязания, предъявляемые накануне моего воцарения, дают мне меру позднейших требований. Я не могу согласиться начать восстановительное и могучее царствование делом слабости. Вошло в обычай сопоставлять твердость Генриха V с ловкостью Генриха IV, но я желал бы знать, кто осмелился бы посоветовать ему отказаться от знамени Арка и Иври…’ ‘Ослабленный сегодня (пишет граф далее), я сделаюсь бессильным завтра. Дело идет о воссоздании, на его естественных началах, общества, глубоко потрясенного, об энергическом утверждении царства законов. Необходимо возродить благоденствие внутри страны, заключить прочные союзы, особенно не опасаться употреблять силу на службу порядка и справедливости’. Далее замечает граф, что граф Парижский не поставлял ему никаких условий и что от маршала Мак-Магона (этого Баярда нашего времени, как замечает граф) тоже не требовали гарантий при избрании в президенты. Франция не может погибнуть (восклицает под конец граф), потому что Христос любит еще своих франков, и ‘когда господь бог решился спасти народ, он блюдет за тем, чтобы скипетр справедливости был дан в руки достаточно сильные, чтобы держать его!’

Мы по-прежнему готовы написать, что ‘одним великодушным человеком стало на свете больше’, как и заявили в одном из предыдущих наших обозрений. Отказаться от престола, чтоб не изменить своим принципам, — бесспорно великодушное дело. Но теперь признаемся, — так как уже сам граф высказался, — мы немного другого мнения. Дело в том, что вряд ли претендент в самом деле отказывается царствовать. Это письмо, решившее на время его участь, намекает на иные расчеты. Нам кажется даже, что он никогда не был столь уверен, что взойдет на престол, как теперь. В своей ‘необходимости для Франции’ он убежден более чем когда-нибудь и наверное заключает, что если и отдалится теперь на минутку его воцарение, то для него же будет выгоднее, потому что в конце концов без него не обойдутся и все-таки примут его, но уже не смея предлагать ему условия, со всеми ‘принципами’. В силу партии своей в Национальном собрании он продолжает верить слепо. Он уверяет, что любит Францию, но, кажется, мало собственно о ней думает и, очевидно, смешивает ее с своей партией. Характерно письмо его и в том отношении, что он изъясняет в нем, наконец, и те средства, которыми, по воцарении своем, надеется спасти Францию, Эти средства — строгость, ‘не бояться употреблять для укоренения спокойствия силу’. Признаемся, мы так и подозревали, что средств больше у него нет никаких, когда в одном из обозрений наших задавали себе вопросы: ‘Чем может надеяться легитимизм спасти Францию и как именно располагает спасти ее?’ Наконец, очень странным показался нам и самый тон письма. Пусть Луи Вельо в газете влагает фиктивно в его уста высокие речи. Но самому графу, уже от лица своего и в таких важных документах, неприлично бы, кажется, во всеуслышание говорить, что ‘я страдал вдали от нее (от Франции), ей тоже жилось нехорошо в разлуке со мною’ или что ‘уважает привязанность армии к своему знамени, что у него никогда не было намерения унижать страну и знамя, под которым храбро сражались ее воины’. Любопытно, как представляет он себе, из своего Зальцбурга, французов, привыкших к своему равенству и которые прочтут теперь и узнают, что сидит где-то человек и милостиво дозволяет им избрать себя во спасителя. Эту детскую уверенность в себе, эту, так сказать, ‘слепорожденность’ в понимании вещей и явлений жалко даже и тревожить.

И всё это хочет и претендует спасать Францию!

Падение надежд ‘большинства’ Собрания после этого письма чуть не произвело распадения партии. Почти все фракции правой стороны приняли известие с бешенством. Но оказалось, что согласие было быстро восстановлено — и не столько искусством вожаков, сколько силою вещей: изо всех сил сохранить свою олигархическую власть в Собрании ‘большинству’ Собрания показалось выгоднее, чем поссориться. Пока республиканцы, и Тьер во главе их, торжествовали и предвкушали победу, комитет Шангарнье решил внести в Собрание проект закона о немедленном продлении власти Мак-Магона, с новыми в пользу его гарантиями, на 10 лет, а Национальному собранию не расходиться еще два с половиною года. При этом маршал Мак-Магон вполне оправдал доверие столь верившего в него ‘большинства’. Еще две недели тому назад он заявил, что если падет большинство Собрания, то удалится с президентства и он. Таким образом, верность и приверженность его большинству доходит до апофеозы! Не большинству Собрания он служит, а только теперешнему большинству его. Другими словами, собственно Национальное собрание и волю его он ни во что не ставит, ибо если падет теперешнее большинство, то всё же воцарится другое большинство, заместо теперешнего, изображающее волю Собрания, — но тому большинству уже он служить не станет. И это в то время, когда страна (и он знает это) нуждается в нем, ибо он имеет такое влияние на войско! Такая рабская приверженность к своим благодетелям почти трогательна. И вот этот ‘честный и храбрый солдат’, на которого надеялась Франция, оказался всего только человеком партии, и не столько человеком партии, сколько ее прихвостнем. А еще граф Шамборский погладил его по головке и назвал Баярдом! Конечно Баярд, но только с другой стороны.

Всё так и случилось, как рассчитал комитет Шангарнье, 5 ноября (н. ст.) открылись наконец, после длинных вакансий, заседания Национального собрания. Прочитано было послание президента республики. Между прочим, в послании сказано, что ‘нынешняя исполнительная власть не имеет достаточно живучести и силы. Правительство недостаточно вооружено, чтобы отнять у партий всякую надежду на успех’. (А само правительство теперь не партия?) Заявляется также об увлечениях печати, которые развращают дух населения (это после-то бесчисленных и наглейших притеснений печати!), и доказывается необходимость муниципальной реформы.

Затем в Национальное собрание внесено было предложение генерала Шангарнье в продлении срока власти маршала Мак-Магона на десять лет. Со стороны правительства прочитан доклад в пользу безотлагательного обсуждения этого предложения. Дюфор, не восставая против безотлагательности, потребовал отсылки предложения на обсуждение в комиссию рассмотрения конституционных проектов. Правительство с своей стороны настаивало на отсылке предложения Шангарнье в специальную комиссию. Предложение Дюфора, гласит телеграмма, отвергнуто большинством 362 голосов против 348.

Таким образом, за монархическим ‘большинством’ оказалась победа в 14 голосов. Результат в том, что Франция на 10 лет останется в своем неопределенном положении. Ни монархия, ни республика! При изменении муниципальных законов, при угнетении прессы, при неограниченном насилии олигархического большинства Собрания, имеющего в виду монархию, Франции обеспечен и впредь выбор в Национальное собрание таких же интриганов и олигархистов на 10 лет. Обеспечены тоже — постоянная война с республиканцами, происки партий и несомненная революция в будущем. Такой воцарившийся хаос бесспорно хуже воцарения графа Шамборского, ибо граф Шамборский непременно и быстро был бы изгнан и после него еще могла бы воцариться умеренная республика, тогда как теперь, при неизбежной революции в будущем, вряд ли уже будет возможно торжество умеренных.

Правда, французы сильно надеются на послушные штыки преданной Мак-Магону армии, стало быть, и на спокойствие, защиту от коммунистов и проч. В начале нашего отчета мы упомянули о ‘некоторых весьма характерных и доселе еще неслыханных особенностях’ в проявлениях недовольства страны и обещали сказать о них ниже. Укажем лишь на одно из этих явлений. Недели две назад некто бригадный генерал Бельмар прислал из Перигё военному министру письмо следующего содержания:

‘Г-н министр, я служу тридцать три года под трехцветным знаменем Франции и правительству республики после падения империи. Я не буду служить под белым знаменем и не отдам моей шпаги в распоряжение монархического правительства, восстановленного помимо народной воли. Итак, если бы, вопреки ожиданию, нынешнее Национальное собрание восстановило монархию, я почтительнейше прошу вас, г-н министр, уволить меня после такого голосования от вверенной мне вами должности. Генерал Бельмар’.

Генерал Бельмар был тотчас же после этого письма выключен из службы. Военный министр немедленно потребовал от начальников дивизий сведений о настроении войск ввиду нынешних обстоятельств, и в присланных к нему донесениях, как уверяют газеты, заявлено, что в армии господствует сильное нерасположение к реставрации (то есть, другими словами, к Национальному собранию).

Вот явление бесспорно новое. Никогда еще армия французская не ‘рассуждала’, а только слушалась своего начальства, как и следует хорошей армии, и похвально делала. Для чего генералу Бельмару понадобилось вдруг заявить о том, что он не признает воли Национального собрания в случае воцарения графа Шамборского? Дождался бы факта и благородно бы вышел в отставку, не заявляя и не трубя заранее. Не значит ли это, что армия захотела ‘сметь свое суждение иметь’? Генерал Бельмар 20 бесспорно хотел подать пример. Итак, пусть французы не очень-то надеются на штыки маршала Мак-Магона и на спокойствие. Если, с одной стороны, власть Мак-Магона, продленная на 10 лет, будет бесспорно началом — уже не цезаризма — а настоящего военного деспотизма (правительства, еще не испытанного Франциею в самом чистом его состоянии), то письмо Бельмара — не есть ли начало pronunciamiento. Этого недоставало еще несчастной Франции! Это, однако же, в порядке вещей: военный деспотизм непременно должен вести за собою начало pronunciamiento.

<5>

В Германии почти вся печать, и даже официозные прусские газеты, с радостию приняли известие о падении надежд французских легитимистов на восстановление ‘законной монархии’. Письмо графа Шамборского считается в Германии как окончательное и уже вековечное устранение всякой дальнейшей попытки легитимистов. Ближайшим образом эта радость немецкой прессы мотивируется тем, что, — ‘как мы уже и развивали это раньше, — воцарение графа Шамборского непременно, рано или поздно, повлекло бы за собой и попытку на восстановление светского владычества папы. И так как не вступить на эту дорогу не могла бы Франция, вместе с восстановлением монархии, то в этом деле несомненно столкнулась бы с Германией, и, может быть, даже с некоторым удовольствием, несмотря на страх перед ужасным риском. Если тем объяснить теперешнее довольство немцев, то всего любопытнее, что в Германии серьезные органы могли серьезно верить не только в мимолетный успех воцарения претендента, но и в прочность этого успеха на дальнейшее время. Немцы немного слишком верят в успех ‘крови и железа’. Нам кажется, что в настоящий кризис брожения умов и желаний во Франции — иначе не умеем выразиться — насилие в этой стране почти невозможно, ибо некому произвести его. То есть и нашлись бы охотники, и, что всего любопытнее, может быть, нашлось бы там и чрезвычайное большинство, искренно желающее, чтоб над ним (и даже поскорее) произведено было, в видах окончательного утверждения порядка, насилие, но в этой стране, чтобы удалось насилию, мало одной силы и даже согласия самих насилуемых. Необходим авторитет насилию, авторитет хотя бы и ненавидимый, хоть и не настоящий, но несомненный, признание действительной силы за властью. Граф Шамборский такого авторитета не имел, и вряд ли верят в его силу даже многие из его последователей. А потому, — повторяем уже сказанное нами прежде, — он был бы несомненно и быстро изгнан, и такой оборот дела был бы, может быть, полезнее для Франции, чем теперешнее хаотическое ее состояние, — полезнее хоть тем одним, что одной партией стало бы меньше и возможно было бы вновь господство партии умеренных республиканцев.

Некоторые консервативные органы в Германии, наблюдая радость своих либеральных газет о неудаче претендента, как бы не верят в выставляемые либералами мотивы ее, то есть в боязнь вступления Франции на опасный путь ультрамонтанской политики. ‘Крестовая газета’, например, возвестила прямо, что все либералы всего света между собою солидарны, что в радикализме национальности исчезают, а потому и немецкие радикалы радуются за французских, видя их удачу. Такое строгое и угрюмое обличение, может быть, не лишено справедливости. Замечание о всегдашней духовной солидарности радикалов всего мира и о повсеместной силе радикализма сглаживать национальности — довольно верно. Любопытно, что это замечание, как бы с укором и опасением, сделано в той стране, где именно в эту минуту национальные идеи имеют такой огромный успех, где после недавнего торжества над Францией) чувство национального собою довольства дошло чуть не до пошлости, где даже наука начала отзываться чуть не шовинизмом. Неужели правда, что и в Германии уже силен космополитический радикализм? что уже и к ней стучится в двери французское учение — коммунизм? Если Россию, чуть не с самого начала столетия, принято считать у европейских умников за грозный колосс на глиняных ногах (тогда как в сущности, если у нас что особенно здорово и цело, то это именно основание, то есть народ, на котором испокон веку утверждалась и будет утверждаться Россия) — то неужели и к новому германскому колоссу можно уже применить, хоть отчасти, такой же отзыв?

Кстати, в Пруссии окончились выборы в прусский сейм, засвидетельствовавшие о чрезвычайном возбуждении политических партий в Германии. Прусское правительство покровительствует теперь национально-либеральным партиям разных оттенков, оттолкнув от себя совершенно партии юнкерскую и католическую. Торжество либералов на выборах оказалось несомненным, и прусское правительство, конечно, может рассчитывать в сейме на большинство. Но любопытен факт, что так называемая клерикальная партия, или, вернее, все недовольные новыми церковными законами, составили довольно сильный союз (в который вошли, например, остатки уже совершенно разбитой старой юнкерской партии, которую еще так недавно, всего несколько лет тому, правительство так поддерживало). И если сосчитать подробно все силы союзников в новом выбранном ландтаге, то клерикальная партия может рассчитывать на весьма даже сильное меньшинство. Может образоваться, таким образом, сильная оппозиция. Ландтаг открыт уже с 1-го ноября. В феврале ожидают выборов в германский рейхстаг, и клерикалы надеются на еще больший успех. Правда, в Пруссии правительство не привыкло слишком смущаться оппозициями своих ландтагов и в прежнее время преспокойно распускало их в случае нужды, а само делало свое дело. После же последних великих результатов, которых оно достигло, неуклонно делая свое дело, обаяние его только увеличилось. Особенно теперь Пруссия любит видеть силу в своем правительстве. По крайней мере, большинство высшей интеллигенции несомненно и во всем на его стороне: так продолжительно обаяние победы!

——

В прошлом отчете нашем мы говорили, что после падения во Франции всех надежд монархической партии большинство всех фракций правой стороны, ошеломленное сначала известным письмом графа Шамборского, успело, однако же, вновь крепко соединиться и составить новый проект о продлении власти маршала Мак-Магона на 10 лет. Этот проект составлен был чрезвычайно заносчиво и носил на себе печать всей той легкомысленной и необузданной наглости, с которою действовала эта пресловутая ‘партия борьбы’ с самой победы своей, 24 мая, до сих пор. Сначала, сейчас после письма графа Шамборского, на мгновение, возникла было мысль провозгласить которого-нибудь из Орлеанских принцев ‘наместником короля’ и передать ему исполнительную власть. Таким образом Франция все-таки, хотя и без короля, стала бы монархиею. Всего нелепее в этом характернейшем проекте выставляется взгляд этих потерявшихся, но по-прежнему наглых людей на Францию и французов, трудно даже и сообразить, как можно было, хоть что-нибудь понимая, надеяться водворить в стране подобным ничего не разрешающим проектом мир и спокойствие? Уже одна нелепость подобного предложения в другое, более здоровое время должна бы была, кажется, повести за собою полное распадение партии, отвратить от нее здравомыслящих членов Собрания, до сих пор за нею следовавших. Но распадения не произошло, хотя проект исчез сам собою, потому что принцы Орлеанские, люди расчетливые, своего согласия на такую нелепость не дали. Тогда, бросаясь во все стороны, попробовали было пригласить в наместники королевства маршала Мак-Магона, но и маршал отклонил от себя эту честь, выставляя на вид, что нельзя ему быть наместником королевства, в котором нет короля. Таким образом и принуждены были остановиться на мысли о продлении власти маршала как главы правительства на 10 лет, а Собранию не расходиться по крайней мере еще года три. Тут честный маршал, которому, как кажется, с 24 мая власть уже успела понравиться, предложил условия, хотя и благоразумные, с одной стороны, но не отличающиеся особенною дальновидностью, с другой, так как в конце концов все-таки Францию продолжали принимать за tabula rasa {пустое месте (буквально: чистую доску) (лат.).}. Маршал потребовал, чтоб ему дали особые, определенные гарантии, на всякий случай, и если б, например, и разошлась когда-нибудь, в десять лет, настоящее Собрание и настало на его место другое, а в том обнаружилось бы радикальное большинство, то он, глава правительства, чтоб имел право тотчас же закрыть и распустить Собрание, а сам продолжать владычествовать уже без Собрания, хотя бы целых лет, неограниченно президентствуя и неограниченно восстановляя порядок. (Слишком уж нужно быть военным человеком и надеяться на свои штыки, чтобы выдумать во Франции такой неслыханный еще кунштюк.) И, однако же, проект этой неслыханной еще во Франции военной диктатуры был принят тотчас же всей правой стороной и внесен президентом комитета всех фракций правой стороны, престарелым генералом Шангарнье, в Национальное собрание в первый день его открытия, 5 ноября (н. ст.).

По прочтении предложения потребовали безотлагательного его обсуждения. Дюфор, член левого центра, не восставая против безотлагательности, потребовал лишь передачи проекта в существующую комиссию рассмотрения конституционных проектов. Правая сторона настаивала, напротив, на отсылке в новую, специальную комиссию, которую с этою целью и предлагала избрать. Пошли на голоса, и за правой стороной, как уже известно, оказалось большинство в 14 голосов.

На этом известил мы и закончили в прошлый раз наше обозрение. Между тем случилась прехарактерная вещь, по которой, уже по одной, можно бы отчасти разгадать характер теперешнего положения дед в этом потерявшем свою почву Собрании. Когда (7 ноября) Собрание разделилось на отделения, чтобы выбрать 40 членов этой отвоеванной большинством специальной комиссии для рассмотрения ею проекта Шангарнье, — вдруг, в числе избранных 15 членов, оказалось большинство за девой стороной Собрания. Ремюза, член левого центра, недавно заявивший себя республиканцем, избран был президентом комиссии, в которую вошел как член и Леон Се, предводитель левого центра.

Таким образом, левая сторона, боявшаяся специальной комиссии и настаивавшая на отсылке предложения Шангарнье в общую комиссию рассмотрения конституционных проектов (в которой, впрочем, правая сторона всегда имела перевес), получила победу там, где не думала, а правая сторона, так настаивавшая на специальной комиссии, — уж конечно с целью наивернее обеспечить себе успех, — была именно на этом пути побита.

Все спрашивали и продолжают до сих пор спрашивать: что может означать этот факт? Более ничего, по нашему мнению, что Национальное собрание именно утратило под собой почву, потеряло всякую руководящую нить, и ни одна партия не верит уже в свою силу. С падением идеи непосредственного провозглашения законной монархии легитимисты, бывшие вожаки большинства, остались лишь при одних желаниях, но неприметно для себя тотчас же потеряли руководящую силу для рабски следовавшего до сих пор за ними большинства. Предложение Шангарнье хотя и соединило, по-видимому, вновь большинство, но зато и устранило окончательно прежнюю соединявшую всех идею. В новой же идее соединения тотчас же обнаружился разлад. Крайние, например, роялисты, поддерживая проект Шангарнье, объявили вслух, что хоть Мак-Магон и отказывается от роли королевского наместника, но тем не менее все-таки будет им, так что если б пришлось опять провозглашать короля, то президент Мак-Магон, несмотря на свое десятилетнее избрание, тотчас же обязан уступить ему место. Совсем уже в других мыслях поддерживал проект Шангарнье правый центр, столь согласный доселе с легитимистами, он, например, требует уже теперь, чтобы Мак-Магон провозглашен был не главою государства на 10 лет, как хотят легитимисты, но президентом республики на 10 лет, ввиду окончательного устранения неопределенного положения, и хотя бы с диктаторской властью, но все-таки благонадежно ограниченной в парламентарном смысле.

Таким же образом вслед за двумя крупнейшими фракциями правой стороны разделились и все остальные ее фракции, каждая согласна на продление власти маршала, но каждая в своем смысле и уже при своем собственном взгляде на дело. Фракции затем разбились на кружки, на оттенки, и в конце концов произошло то, что непременно должно было произойти: при наружном единении смысл его оказался утраченным, цели разными, и недавно столь крепкая и единодушная партия большинства, с утратою последней надежды на графа Шамборского, стала невольно расходиться в разные стороны. Естественно, можно ожидать и полнейшего распадения. Таким образом и оказалось, что при брожении и колебании умов многие принадлежавшие, например, к правому центру могли нарочно даже выбрать в специальную комиссию членов левого центра — для вернейшего торжества своих новых желаний и целей. Несомненно произошли и тайные отпадения, измены.

Итак, характерная черта Собрания в данную минуту — полное разъединение, ибо и левая сторона, не видя прежних противников, против которых соединилась, несмотря на разномыслие своих фракций, кажется, тоже начала немного расшатываться. По последним известиям, Ремюза и Леон Се, члены специальной комиссии, вступают в переговоры с Мак-Магоном. Без сомнения, комиссия кончит выбором маршала главою государства хоть не на 10, то на 5 лет, но уже с титулом ‘президента республики’, с провозглашением республики и с условием немедленного рассмотрения конституционных законов, предложенных еще в правительство Тьера.

Образуется тоже в Национальном собрании сильная партия прямого воззвания к народу и всенародного голосования республики. Тьер, более чем когда-нибудь уверенный в победе, говорит всем окружающим его: ‘Требуйте распущения Собрания и воззвания к народу’.

Эта идея о воззвании к народу привлекла, между прочим, на левую сторону и большинство бонапартистов, имеющих до 30 членов в Собрании. Они сначала решили было действовать так: если станут легитимисты провозглашать монархию, то вотировать против с республиканцами. Если же республиканцы станут провозглашать республику — то примкнуть опять к монархистам, в сущности, помешать и тем и другим. Но мысль о воззвании к народу, которой они первоначальные представители, увлекла их, и в большинстве своем, хотя и очень осторожно, они примыкают к республиканцам.

По последним телеграммам, Мак-Магон понукает специальную комиссию кончить дело о избрании его скорее. Он, кажется, готов сильно понизить первоначальный тон и сбавить требования. Всего бы лучше было, если б ‘честный человек’ не выказал себя во всей этой жалкой комедии монархистов, не пощадив даже своего высокого сана, таким жалким приверженцем партии. Франция взирала бы на него теперь с большей надеждой и с большим уважением, а в Собрании, может быть, оказалось бы более единения вследствие веры в его честное желание быть полезным отечеству. Урок ‘честному человеку’.

В результате — возрастающее разъединение партий и всё более и более нарастающее раздражение страны.

——

Несколько дней тому назад телеграфировалось из Байонны об окончательной победе Дон Карлоса над войсками мадридского правительства и о взятии в плен Морионеса, главнокомандующего правительства. На днях же из Мадрида телеграфировали, напротив, о большой победе Морионеса над карлистами. Ни то, ни другое известие пока еще не подтвердилось с надлежащею достоверностью.

Пишут тоже из Мадрида об ожидаемой с часу на час сдаче Картагены. Тогда правительство уничтожило бы главный пункт южного мятежа. Но и Картагена пока еще не сдалась…

<12>

Открытие австрийского рейхсрата произвело чрезвычайно сильное возбуждение в империи — не в пользу правительства. Даже самая обширность программы будущих действий правительства подвергается нападениям: ‘Задать себе разом столько задач, — говорят противники правительства, — значит ни к одной из них не отнестись серьезно’. На первом плане в тронной речи, разумеется, обещания стать энергически против обрушившегося в этом году на империю финансового кризиса. Возрождение вновь кредита, постановка торговли и народного хозяйства на более твердую и безопасную дорогу — вот один из первых пунктов, указанных императором рейхсрату. Затем следовали указания на преобразование всей системы налогов, на вопрос о возобновлении привилегии Национального банка, на акционерную и биржевую реформы, на новые железнодорожные и ремесленные уставы и проч. Затем провозглашалась необходимость реформ в уложении о наказаниях, в судопроизводстве, в пересмотре законов гражданских и, сверх всего, ‘установление новых отношений между государством и католическою церковью’.

Венгерцы, спеша огородить свои интересы, требуют теперь дуализма и для устройства финансов своего королевства — распадения Национального банка на цислейтанский и венгерский и проч. Меры, внесенные министром финансов Депретисом, возбудили всеобщее волнение и уныние. Курсы на бирже понизились. Ожидают грозной оппозиции, со всех сторон в журналах предают правительство осуждению, впрочем в весьма разнообразном смысле. Немецкие газеты, отвечая венгерским, прямо заявляют, что для Австрии будет гораздо выгоднее скорее совершенное выделение из империи венгерского королевства и провозглашение полной его независимости, чем распространение политического дуализма и на финансовые дела Австро-Венгрии. С ожесточением нападают на тронную речь польские журналы, а в чешском ‘Рокгок’ заявлено прямо, что тронная речь императора к цислейтанскому рейхсрату ‘до чешской нации не относится’. Ультрамонтанские органы тоже заслышали грозу в словах императора об установлении ‘каких-то’ новых отношений государства к церкви. Коммунизм несет с собою совершенное уничтожение религии, рассуждают австрийские ультрамонтаны, но это уничтожение лучше, потому что грубее, чем утонченный либерализм современных правительств, который хочет обратить епископов и священников в своих чиновников, а веру — в одно из средств управления.

——

Ультрамонтанская партия не дремлет тоже и во вновь открывшемся прусском ландтаге, как и упоминали уже мы в ‘Гражданине’, в прошлом 45 No, в нашем перечне иностранных событий. Как уже замечали мы и прежде, политика ультрамонтанов всё более и более вступает на дорогу демократическую. Они уже успели, например, внести в палату два проекта новых законов: о введении впредь при выборе членов парламента всеобщей подачи голосов и об отмене штемпельной пошлины с газет. С другой стороны, в высшей степени характерна и замечательна депеша из Берлина от 13-го ноября, напечатанная в газете ‘Times’:

‘Император, имея в виду, что несколько сот католических общин лишены в настоящее время духовных пастырей (NB — конечно вследствие строгих мер правительства, преследующего ультрамонтанские стремления немецкого католичества), изъявил после продолжительного колебания согласие на внесение проекта закона о введении обязательного гражданского брака и на ведение метрических книг гражданскими властями. Закон этот чрезвычайно важен, особенно в Германии, где образованные классы, одинаково независимые как от католической, так и от протестантской церкви, придерживались до сих пор религиозных обрядов при совершении браков, крестин и похорон главным образом потому, что это предписывалось законом. Как скоро брак сделается чисто гражданскою формальностью, явится необходимость и в учреждении кладбищ, открытых для всех без различия вероисповеданий, потому что священники откажутся хоронить лиц, живших в брачном союзе, не освященном церковью. Фактически кладбища уже и теперь утрачивают свой исключительный характер, так как, несмотря на протесты священников, {Римско-католических.} ‘старокатоликов’ {‘Старокатолики’ — новая государственно-религиозная секта в Германии, сильно протежируемая берлинским правительством и о которой мы уже не раз говорили с читателями.} хоронят, при содействии полиции, внутри кладбищенской ограды. Новый закон будет иметь значение еще в том отношении, что поощрит заключение браков между христианами и евреями, а известно, что последние составляют в Германии многочисленный и весьма влиятельный класс…’

Известие о подобном проекте закона, на который дал свое согласие благочестивый германский император, всего более замечательно тем, что рисует перед нами ту железную непреклонность, с которого настоящая прусская политика преследует ультрамонтанское движение в империи. Важность нового проекта закона заявляет и о важности тех опасений, с которыми правительство смотрит на своего врага, и о тех размерах, которые придает ему. Но, очищая ниву от плевел, не вырвать бы и пшеницы. Религиозный индифферентизм и без того не нуждается в наше время в поощрении. Замечательно и то, что религиозный либерализм, индифферентизм и, наконец, атеизм всегда и во все века и времена были болезнями сословий высших, аристократических. Ультрамонтаны же, сколько заметно по крайней мере по некоторым признакам, после векового высокомерного отчуждения своего от народа обращаются теперь, по крайней мере в Германии, к демократической политике. Довольно странная перетасовка ролей, свидетельствующая о некоторой тонкости взгляда со стороны новейших римско-католиков…

——

Специальная комиссия из 15 членов, назначенная версальским Национальным собранием для рассмотрения проекта Шангарнье о продлении президентской власти маршала Мак-Магона и в которой, как мы уже говорили, столь неожиданно оказалось большинство за республиканцами, кончила свои занятия и внесла свой доклад в Собрание 4(16) ноября. Докладчиком был Лабуле. Трудно представить себе более умеренный, более примирительный и более основательный (имея в виду обстоятельства, в которых находилась комиссия) проект, которым либеральное большинство комиссии заменило проект Шангарнье.

‘Продление на 10 лет полномочий главы исполнительной власти, — докладывал собранию Лабуле, — в стране, где общественные власти еще не организованы и пределы полномочий их не определены, представляется фактом беспримерным в истории законодательства. Факт этот вызывает многие сомнения, которые могут быть разрешены только путем гипотез, не имеющих под собой прочного основания… Меньшинство комиссии (NB: 7 человек монархистов), — продолжал Лабуле, — одушевляемое желанием безотлагательно установить власть, которая стояла бы выше всех партий, решило, что можно теперь же продлить полномочия главы государства, отложив определение пределов и организацию этих полномочий, большинство же, напротив того, не признало возможным безусловно продлить власть, размеры которой не определены, в той уверенности, что вне конституционных гарантий всякая власть, какова бы ни была умеренность того, кто облечен ею, представляется более или менее замаскированною диктатурой. Франция нуждается совсем не в таком правительстве…’

Вот вступительные слова доклада Лабуле, тем не менее комиссия принуждена была принять заключение именно в смысле того правительства, ‘в котором не нуждается Франция’.

В самом деле, трудно представить более бессмысленное положение, как то, в котором находилась эта странная комиссия. Она должна была утвердить власть почти неограниченную в стране, которая хоть и называется республикой (на титул ‘президента республики’ согласилась наконец и правая сторона, и меньшинство комиссии), но в то же время совершенно не имеет ни одного органического закона, который бы определял эту республику, давал ей хоть какую-нибудь форму и таким образом хоть сколько-нибудь определял бы тот смысл и то значение, тот размер и ту силу власти, которые могло бы иметь ее правительство. Подтверждается власть президента республики на 10 лет, тогда как нет еще органического закона даже о том, что в этой республике должен быть президент, мало того — что эта республика есть республика. Насчет же вопроса, возникшего в комиссии с первого же ее заседания: ‘Имеет ли полное право теперешнее Национальное собрание назначать президента далее срока своих полномочий?’ — комиссия сочла даже излишним и озабочиваться. Несмотря на предыдущие примеры и постановления самого Собрания, разрешавшего этот вопрос отрицательно, комиссия нашла себя вынужденною разрешить вопрос на этот раз утвердительно.

‘Назначение маршала Мак-Магона президентом законно организованной республики,— заключил Лабуле перед Собранием,— признано нами единственным средством обеспечить его власть, но возможно ли продлить полномочия президента, не зная, какой срок положат им органические законы? В этом кроется почти непреодолимое затруднение, и большинство комиссии глубоко сожалеет о том, что палата отвергла благоразумное предложение касательно одновременного обсуждения конституционных законов и вопроса о продлении полномочий. Если мы не остановились перед этим затруднением, так только потому, что мы поставлены в положение, из которого надовыйти во что бы ни стало…’

Вот в видах-то этих особых обстоятельств, из которых следовало выйти ‘во что бы ни стало’, и представлен был большинством комиссии, в виде поправки проекта Шангарнье, следующий законопроект.

Статья 1. Полномочия маршала Мак-Магона, президента республики, вверяются ему на пятилетний срок, считая со дня созвания новой палаты.

Статья 2. Он будет пользоваться этой властью в ее настоящих условиях до утверждения конституционных законов.

Статья 3. Постановление, заключающееся в 1-й статье, будет внесено в органические законы и получит конституционный характер только после голосования этих законов.

Статья 4. Три дня спустя по обнародовании настоящего закона будет назначена, по выбору отделений палаты, комиссия из тридцати членов для рассмотрения конституционных законов, представленных Национальному собранию 19-го и 20-го мая 1873 г.

Здесь важнее всех статьи 3 и 4. Статьею 3 прямо отнимается от проекта-закона о полномочии власти его органический, конституционный характер до времени голосования органических законов республики.

В статье же 4 большинство комиссии определяет порядок выбора тех 30-ти членов, из которых долженствует состоять будущая комиссия, имеющая быть выбранною Собранием для рассмотрения пресловутых (тьеровских) конституционных законов, представленных еще 20 мая и которые до сих пор, с низвержением Тьера, лежали без рассмотрения. Комиссия 15-ти предлагает выбрать эту комиссию 30-ти ‘отделениями Собрания’ (надеясь опять на либеральное большинство), тогда как противуположный проект (меньшинства комиссии) предлагает выборы общие, всем Собранием.

‘Нельзя представить себе более умеренного по своему характеру предложения, чем то, каким комиссия пятнадцати заменила проект Шангарнье, — говорит газета ‘Times’. — Достоинство и власть маршала тщательно ограждены. Самый знаменитый генерал, самый опытный государственный деятель, самый уважаемый патриот могли бы быть довольны предложениями либералов, и, по нашим конституционным понятиям, мы готовы утверждать, что они не могли бы и желать большего…’

И, однако, маршал Мак-Магон не только пожелал большего, но даже обиделся. Тотчас же после доклада Лабуле он адресовал Национальному собранию свое послание. ‘В ту минуту, когда начинаются прения о продлении моих полномочий, — писал маршал, — я считаю нужным высказаться о том, какого рода условия я считаю при этом желательными. Франция, требующая твердости и устойчивости государственной власти, не могла бы удовлетвориться правительством, существование которого в самом начале было бы обусловлено оговорками, ставящими в зависимость от принятия или непринятия конституционных законов. При этом пришлось бы через несколько дней переделать то, что было решено нынче… Я вполне понимаю благонамеренные стремления лиц (NB: то есть монархических членов комиссии), предложивших продление моей власти на 10 лет, для того чтоб дать более широкий простор развитию общественной деятельности. Но по зрелом размышлении я убедился, что семилетний срок более отвечал бы размеру сил, которые я мог бы посвятить служению моей родине. Власть, которая будет мне вверена, я посвящу охране консервативных начал, ибо я убежден, что большинство страны одобряет эти начала’.

Комиссия пятнадцати взяла это послание на рассмотрение, но не отказалась от первоначального своего заключения и не изменила представленного ею законопроекта. Затем, в ночное заседание 8-го (20-го) ноября, всё произошло как по-писаному: проект большинства комиссии 15-ти был отвергнут Собранием, принят же на его место проект меньшинства комиссии, представленный Депером. Министр, герцог Брольи, произнес речь, в которой защищал образ действий правительства и не соглашался допустить 3-й параграф законопроекта большинства комиссии, так как им выражается недоверие к словам маршала Мак-Магона, заявившего, что он желает установления конституционных законов. Собрание большинством 378 голосов против 310 утвердило проект Депера с установлением власти маршала Мак-Магона на 7 лет и с выбором будущей комиссии тридцати не ‘отделениями’ Собрания, а по спискам, в общем собрании палаты.

Таким образом, повторяя уже сказанное нами прежде, с Францией случилось самое худшее из того, чего могла бы она ожидать себе при теперешних обстоятельствах! Ни монархия, ни республика, и самое неопределенное положение власти! Виден на ярком примере весь политический смысл ее правителей: маршал отвергает именно то, что могло бы упрочить его власть, придав ей органический характер, и надеется на одно лишь диктаторство, то есть на произвол своей личной власти. Из-за того, что маршал может обидеться, герцог Брольи предпочитает ввергнуть Францию правительству, не ограниченному ни одним основным государственным законом, а в сущности — беспредельной диктатуре. Что бы ни совершил теперь маршал преступного я своей политической деятельности, он на всё может ответить: ‘Где тот закон, который мог^бы меня ограничить или что-нибудь мир указать?’ Он называется президентом республики, а между тем он послушный слуга большинства, слишком не скрывающего своих ультрамонархических намерений. Он требует такой страшной диктатуры, чтоб ‘водворить порядок и смирить партии’, а между тем кто более нарушал порядок и кто более походит на партию, как не то большинство, которому он служит? Могут ли, наконец, успокоиться французы теперь, когда никто не может решить даже такой вопрос: ‘Чья власть теперь выше — Собрания или президента?’ В самом деле: в случае несогласий подобный вопрос мог бы разрешиться теперь лишь насилием. Во всем этом деле, наконец, во всей этой интриге, явилась какая-то жажда беззаконности, маршалу Мак-Магону именно скорее нравится его диктаторское самовластие, чем власть, строго определенная законами. Произойдет именно то, против чего намерен вооружиться маршал, то есть откроется поле для всевозможных интриг и положение Франции станет невыносимым. Во всяком случае наступило начало военного деспотизма… И трудно представить себе, что может еще ожидать Францию на этом новом для нее поприще!

<17>

Наконец от 12(24) декабря получено из Берлина сколько-нибудь удовлетворительное известие об улучшении здоровья императора германского. Телеграмма сообщает:

‘В ‘Имперском указателе’ извещают, что катар императора Вильгельма идет нормальным образом. Связанное с катаром расстройство организма заметно ослабевает. Сегодня император Вильгельм весь день провел не в постели’.

——

Одна характерная телеграмма из Парижа от 11 (23) декабря, несмотря на то что заключает в себе всего только слово одного частного и довольно неизвестного лица, облетела, однако же, все газеты Европы и замечена всеми. Вот эта телеграмма:

‘Вчера друзьями мира был дан банкет в честь сэра Генри Ричарда, который, объясняя свое предложение о международном посредничестве, сказал, между прочим, что ‘ни одна идея не осуществляется без покровительства Франции, влияние которой не имеет себе равного, язык и литература которой являются всемирными’…’

В этих словах всё дело в том, что Франция (несмотря на унижение свое) всё еще первенствующая нация, ‘влияние которой не имеет себе равного’. Слова, жадно подхваченные и выставленные в Париже ‘униженными’ французами, были тотчас же намечены торжествующими соперниками в Германии, а затем и всею Европой, и, уж конечно, многими встречены с вопросительной складкой в лице и с ‘покиванием голов’. По-нашему, в отзыве сэр Ричарда что ни слово, то правда. Мы совершенно разделяем мнение одного русского профессора (о котором, конечно, французы не знают), провозгласившего с университетской кафедры (NB: в царствование покойного государя), что французы суть нация гениальная по преимуществу, — одна из тех наций, которые, так сказать, царят над человечеством своим влиянием, и что Франция и ее влияние в Европе весьма можно сравнить с Афинами древнего мира и с их влиянием на древнюю цивилизацию. Это сравнение с Афинами, хотя, может быть, и не совсем твердое, очень, однако же, привлекательно и очень нравится. Так или этак, но дело в том, что теперь даже в самом Париже такие отзывы, как отзыв сэр Ричарда, считаются чрезвычайными и любопытными, а давно ли было время, когда подобные слова остались бы решительно незамеченными во Франции, почлись бы должною данью, необходимостью, чем-то вроде sine qua non, о котором и упоминать не стоит!

Гениальная нация, наследовавшая древний мир и 15 веков стоявшая во главе романских племен Европы, а в последние века имевшая неоспоримое первенствующее влияние и на все племена Европы, почти тому век назад утратила ту живую силу, которая двигала и питала ее столько столетий! Эта живая сила заключалась в преимущественном представительстве Франциею европейского католицизма почти с самых первых времен христианства на западе Европы. (Представительство это можно бы отчасти сравнить с тем представительством восточного католического (православного) христианства, к которому готовилась (а отчасти уж и была представительницею которого) Россия вплоть до пришествия императора Петра.) Но в конце XVIII столетия совершенно разорвав, и сознательно и жизненно, с износившеюся (не по вине Франции) католическою идеей, дававшей ей живую жизнь в продолжение стольких веков, Франция (передовая, по крайней мере, интеллигентная) в восторженном исступлении провозгласила себя на весь мир обновительницею человечества на новых началах, главною их носительницею и хранительницею. ‘Все, все придете ко мне!’ — взывала она в пифическом упоении. Эти новые начала, новые и самостоятельные начала человеческих будущих обществ, сами из себя исходящие и сами в себе живую силу почерпающие, были уже известные европейскому человечеству начала выработанной им цивилизации — то есть наука, государство и мечта о справедливости, основанной единственно на законах разума. Франция лишь провозгласила самостоятельность этих начал революционерно, то есть полнейшую независимость их от религии, а вместе с ней и от всяких преданий. Это делалось еще в первый раз в жизни человечества, и в этом состояла сущность французской революции.

Мы не для того заговорили обо всей этой чрезвычайно важной материи, чтобы в настоящей весьма беглой журнальной статье, имеющей своим предметом передачу смысла текущей минуты современной политической жизни Европы, рассматривать революционные начала, сто лет уже провозглашенные Францией во главе Европы, и обсуждать их по существу. Мы хотели только заметить, что никогда еще Франция, взяв столько на плеча свои для себя и для человечества (хотя и не могла от того отказаться, если б и хотела), не была так придавлена своим бременем, как в это последнее, уже завершающееся столетие своей истории. Бремя это оказалось гениальному народу совершенно не по силам, и предводительница человечества принуждена была сознаться после последних несчастий своих устами лучших своих представителей, что начало живой жизни утрачено ею чуть не совсем, источник иссяк и иссох. В настоящую минуту гениальный народ представляет собою странное зрелище и сам понимает это. Характер его в том, что интеллигентная и владычествующая политически часть этой нации удалилась в самосохранение, сознательно и уныло отреклась чуть не от всех так восторженно провозглашенных идей и без веры, но со страхом за свое бытие, влекущим за собою деспотизм и насилие, следит, как полицейский, за остальною частью нации, богатой верою в обновление и воскресение свое на новых началах будущего общества и бедной, нищей благами жизни, долго терпевшей, а потому готовой, как голодный пес, броситься на счастливых братьев своих и растерзать их. Расстреляв Бабёфа, первого человека, сказавшего еще 80 лет назад пламенным первым революционерам, что вся их революция без сущности дела есть не обновление общества на новых началах, а лишь победа одного могучего класса общества над другим на основании: tes-toi de l que je m’y mette, {убирайся, а я займу твое место (франц.).} — расстреляв этого первого досадного грубияна, предводители республики и революции, стали видеть мало-помалу, чем далее, тем яснее, что вся жизнь Франции всё более и более обращается в какой-то ложный мираж, в какую-то фантастическую картину и утрачивает всякое значение чего-нибудь живого и необходимого. Все эти периоды — Первой империи, Реставрации, буржуазного царства при Орлеанах, Второй империи и т. д. — всё это было как бы скорее мираж, чем действительность, каждое из этих явлений совершенно как бы могло и не быть, и великая нация в высшей степени могла бы обойтись без его необходимости. Ничего существенного не дала и не влила вся эта проходящая фантасмагория в душу великой нации, постоянно жаждущей живой жизни. Наконец, последняя катастрофа страшной войны, тоже столь фантастической и ненужной, с исходом которой как бы рухнули во Франции все миражи и открылись все глаза,— эта катастрофа как бы сказала каждому французу: ‘Смотри, как ты был беден, и слеп, и нищ, и наг, и ничтожен в фантастичном и миражном существовании твоем, — и это вот уже столетие!’

Переживет ли гениальная нация под бременем, которое взяла на себя век назад и которое должна же она донести до конца, свой гений или сохранит его?— вот вопрос! Устоит ли ее гений в таких истязаниях? Не рухнет ли, напротив, всё, и уже какой-нибудь новой гениальной нации предназначено будет богом вести западное человечество?— всё это вопросы, разумеется, праздные с точки зрения благоразумных и деловых людей. Тем не менее много сердец и умов стояли и стоят над этими вопросами во всей Европе давно и непрерывно. В этом роковом вопросе о жизни и смерти Франции, о воскресении или угашении ее великого и симпатичного человечеству гения, может быть, заключается вопрос о жизни и смерти всего европейского человечества, что бы там ни сказали на это недавние победители Франции — немцы. Может ли быть Европа без Франции?— этот вопрос для многих даже и теперь немыслим, и вовсе не для одних только праздных умов, недостойных практического нашего века. И однако, поставив вопрос и, разумеется, оставляя его безо всякого разрешения, скажем мимоходом, в качестве репортера настоящей минуты, что есть некоторые признаки и явления, свидетельствующие о том, что гениальная нация хочет жить изо всех сил и что из этого может выйти, даже и не в весьма отдаленном будущем, очень много хлопот Европе…

Неделю назад случилось в этом смысле во Франции весьма эксцентрическое приключение, отчасти даже рассмешившее кое-кого из важных людей в Европе, потому что, действительно, приключение на капельку и комическое, но от которого наверно очень многие из самых солидных умов Германии нахмурили лбы. Теперь во Франции, в Национальном собрании, идет пересмотр и утверждение государственного бюджета на будущий год. Заметим в скобках, что, против обыкновения, во французском Национальном собрании на этот раз и правительство и правая сторона весьма сочувственно отнеслись к предложенной прибавке к бюджету министерства народного просвещения. Но, по обыкновению как Франции, так и всех парламентов Европы, бюджеты военного министерства всегда подвергаются наибольшим атакам оппозиций. Всегда являются в палатах представители прогресса, гуманности и либерализма, которые только и ждут появления военных министров с их требованиями (правда, всегда неумеренно огромными, в противуположность, например, бюджетам министерств просвещения всех стран Европы, всегда до отвращения крошечными), чтобы напасть на них почти лично. Начинаются жестокие упреки за огромность требований, за их непроизводительность, непрогрессивность, бесполезность для нации. Сами министры обвиняются чуть ли не в кровожадности, и так как все правительства Европы действительно обременяют ежегодно свои государства новыми займами по поводу военных бюджетов, то и переживают иногда во время прений о бюджете довольно неприятные и даже трудные минуты, и так почти во всеобщем обыкновении. И вдруг во Франции на этот раз, и в первый еще раз, произошло нечто совсем противуположное.

Едва только военный министр, генерал Дюбарайль, явился с своим бюджетом, как со всех концов палаты бросились на него с горькими и яростными нападениями за скудость и ничтожность его бюджета. Его упрекали за медленность преобразования армии, за неполноту кадров, за скудость перемен в материальной части, за то, что он так мало требует денег. Предложено было несколько неумеренных поправок бюджета, упрекали, бранили и стыдили правительство.

И наконец, только после долгого спору, сконфузившийся военный министр одержал верх. Смиренно сознаваясь в скудости настоящего бюджета, он, в утешение палаты, провозгласил, что зато будущий бюджет будет безмерно велик. Известие это произвело примиряющее и сладкое впечатление. Когда же герцог Одиффре-Пакье прибавил к тому, что для преобразования одной лишь материальной части армии потребуется, не далее как в будущем году, до тысячи трехсот восьмидесяти миллионов франков (1380000000 фр.)’ то заявление это произвело, говорят, совершенно отрезвляющее действие и неумеренные поправки были взяты назад…

Поправки были взяты назад несомненно, но отрезвляющее действие навряд ли было так полно, как предполагают. И в публике, и в журналистике раздавались странные толки, а нападения на правительство и на военного министра не умолкают и теперь. Выставляют на вид все недостатки теперешней армии, разоблачают беспощадно. ‘Bien Public’, орган Тьера (которому кое-что известно, уж конечно, не меньше других), объявил, что во многих отношениях теперешняя французская армия лишь одна фантазия, что кадры слабы и ничтожны, что в ротах по 30 и по 40 человек и проч. и проч.

Мы сказали, что гениальная нация хочет жить изо всех сил и во что бы то ни стало. Не будем рассматривать, те ли это самые новые шаги в жизни, которые приличны теперь гениальной нации? Хорошо ли это слово ‘возмездие’, которое снова раздалось по всей Франции по поводу этой истории с бюджетом? И не миражна ли, не фантастична ли в высшей степени эта ‘жизнь возмездия’, на которую так единодушно соглашается гениальная нация, заплатившая пять миллиардов штрафу и, несмотря на то, с таким единодушием готовая на новые миллиарды расходов, лишь бы отомстить нахальному врагу за свое нравственное и военное унижение? Не разрешая этих вопросов, не можем, однако же, не заметить, что, стало быть, в стране, разъединенной нравственно, столь давно уже унылой и скептической, где общее чувство есть лишь самое ограниченное чувство самосохранения и где chacun pour soi есть первое правило, — что в стране этой нашлось же, однако, вдруг и неожиданно нечто такое, что могло соединить разом самые разнородные элементы ее, на что безмолвно согласны все ее партии, все умы, все развития, все направления и все ее сословия. Нет, не так скоро иссякает, знать, в народах родник непосредственной жизни.

Может быть, это же чувство ‘возмездия’ и дает французам силы сносить без волнений и нестерпимое тепершнее свое правительство. Одним словом, может быть, правительству прощается многое, хоть за то только, что оно называется правительством. Еще полтора месяца назад это правительство имело хоть какую-нибудь цель: оно мечтало восстановить Шамбора. Теперь же оно обратилось в одно лишь правительство интриги и держится самым удивительным образом с своим загадочным президентом. Но об интригах и о всей злобе дня до другого разу.

——

Не можем, однако, пропустить одну из последних телеграмм из Испании, по чрезвычайной ее курьезности.

‘Сан-Себастьян, 11-го (23) декабря. Сюда прибыли пароходов, чтобы принять армию генерала Морионеса, которая окружена карлистами в числе 30 000 человек и не может двинуться далее, не потерпев огромных потерь’.

Итак, вот до чего дошел главнокомандующий правительства и столь многократный (по телеграммам из Мадрида) победитель Дон Карлоса!

С другой стороны, Картагена, которая еще два месяца назад должна была, по телеграммам, завтра сдаться, держится до сих пор, и так же как два месяца назад, телеграммами из Мадрида обещаются завтра же выслать против картагенских инсургентов подкрепления.

Весьма может быть, что все эти чудеса в Испании и есть нормальное ее состояние. Неужели же через какое-нибудь столетие, или ближе, такая же судьба ожидает и Францию?

<29>

На сей раз мы ограничимся лишь сообщением последних, весьма любопытных новостей из Испании. В 51-м нумере ‘Гражданина’ мы закончили наше обозрение сообщением телеграмм из Испании о жалких успехах генерала Морионеса против армии Дон Карлоса и о ничтожных результатах, добытых мадридским правительством у Картагены, против южного восстания. Оба эти факта, без сомнения, могли свидетельствовать о непомерной слабости испанского правительства Кастеляра. Кастеляр, несмотря на постоянный восторженно-хвастливый тон всех его заявлений и сообщений нации и Европе об успехах своих, почти во всё время своего управления постоянно выказывал, однако, и некоторое как бы уныние. Он постоянно заявлял о том, что надо принять меры энергичные, поднять дух армии, собрать денег, централизовать власть и даже на время сократить некоторые естественные вольности каждого испанца, так сказать, смирить бы и обуздать почти всеобщую анархию, хоть на время, для общего блага. Заявлялось об этом всегда робко и нерешительно, как бы конфузясь, и оканчивалось всегда почти лишь пожеланиями. Предпринять же действительно что-нибудь решительное, именно для усиления своей власти и обуздания анархии, правительство, кажется, ничего не смело, и не столько по действительной невозможности что-нибудь предпринять в этом смысле, сколько но собственным, интимным благородно-либеральным убеждениям. ‘Пусть лучше всё пропадает и проваливается, но как же хотя бы на миг посягнуть на естественные вольности каждого испанца’. Вот мысль, по-видимому крепившаяся в сердце столь полного благих начинаний и столь мечтавшего быть энергическим правительства. Впрочем, в самое последнее время г-н Кастеляр как бы начал действовать энергичнее: стал говорить о продлении своей власти и об обеспечении ее, стал мечтать о новых полномочиях. В конце декабря он попробовал даже отменить прежние постановления насчет печати и решился прямо запрещать те издания и газеты в Испании, которые уж слишком явно будут возбуждать к грабежу и проч. Но вот наконец собрались созванные кортесы, и телеграммы сообщают следующие удивительные вещи. Кастеляр сильным большинством (120 голосов) был кортесами не одобрен, вследствие чего немедленно подал в отставку. Господа кортесы не нашли возможным поддержать требования и намерения Кастеляра и предпочли начать опять всё сначала — единственный и уже много раз повторявшийся оборот дел в этой несчастной стране, требующей, напротив того, по крайней мере во всей солидной и рассудительной части своего населения, постоянства, устойчивости и энергии от своего правительства, чтоб спасти страну от страданий и если не от гибели, то но крайней мере от варварства, всегда неминуемого после столь долголетних междоусобий.

Когда г-н Кастеляр подал в отставку, кортесы немедленно предположили приступить к избранию другого правительства, как вдруг генерал-капитан Мадрида — Павия письменно обратился к г-ну Сальмерону, президенту кортесов, и пригласил его немедленно распустить собрание кортесов. Сальмерон (конечно, с испугу) стал тотчас же просить Кастеляра остаться во главе правительства. Г-н Кастеляр (столь глубоко оскорбленный кортесами) отказался. Тогда, следуя странному рассказу телеграммы, генерал Павия нагрянул на избранников народа (по-военному) с войсками и пушками, осадил залу кортесов и разогнал их всех до единого: вот, дескать, во что мы стали ценить народное представительство! Затем телеграмма от 23 декабря (4 января) гласит, что образовалось новое министерство, под председательством маршала Серрано, из г-д Сагасты, Фигуеролы, Цабалы, Эчегаре, Рюица и адмирала Тонете.

Что сделает это новое правительство, если устоит, какой характер примет оно, как ‘начнет всё сначала’, то есть всё это бесконечно трудное дело умиротворения и соглашения страны, погибающей от претендентов, от разбойников, от коммунистов, от бестолковых партий, почти переставших понимать язык человеческий, от внутреннего слабосилия, безначалия и, по-видимому, уже нормально укоренившегося беззакония, — всё это вопрос тугой и на который решительно не представляется ни уму, ни даже воображению никакого разрешения. В этой стране беззаконие до того укоренилось, что уже, кажется, принимается за гражданскую свободу, а следовательно, за естественное право каждого испанца, — взгляд, может быть, отчасти разделяемый и бывшими правительствами Испании, по крайней мере судя по некоторым фактам последнего года. Никогда еще Испания не была доведена до такого безначального состояния. Семилетняя революция и междоусобие ее в тридцатых годах нынешнего столетия не могут идти в сравнение с настоящим порядком вещей, ибо тогда междоусобие было твердо ограничено лишь двумя только партиями — христиносов и карлистов, и обе партии имели одинаково в себя веру и не сомневались, что достижение ими своей цели умиротворит Испанию и осчастливит ее надолго. Нынче вряд ли хоть одна партия, даже самая партия Дон Карлоса (несмотря на всё политическое легкомыслие, столь свойственное вообще католическому духовенству, представители которого поддерживают и сопровождают претендента), — вряд ли хоть одна партия верит серьезно в умиротворение всей Испании даже и при достижении целей своих. Одна лишь партия коммунистов, хотя и весьма недавняя, но крепко и успешно принявшаяся в подготовленной почве, ни над чем, кажется, не задумывается и верит в возможность всеобщего грабежа богатых бедными если и не сейчас, то в весьма неотдаленном будущем. Правда, в кортесах есть партия чрезвычайно идеальных и утонченных республиканцев, чистых, без примеси коммунизма, серьезно верующих в республику и в то, что одним лишь провозглашением республики должны залечиться все раны Испании. К этой партии частию принадлежало во всё последнее время и правительство Испании, но вряд ли и эта партия так твердо в себя теперь верует. Где я в чем обретает несчастная нация вновь потерянное единство и гражданскую связь — вот вопрос, столь обыкновенный, впрочем, теперь, при взгляде на судьбу почти всей западной половины государств европейского материка.

——

P. S. Вот только что сообщенная телеграмма от 26-го декабря (7-го января) из Мадрида:

‘Министр внутренних дел разослал к губернаторам провинций циркуляр, в котором хвалит энергию и бескорыстие мадридского генерал-капитана Павии. В циркуляре сказано, что кортесы, осудив рассудительный образ действий Кастеляра, вместе с тем сделали как бы постановление о раздроблении страны. Правительство, по словам циркуляра, не нарушило законов, сделавшись выражением народной воли, и что оно постарается восстановить порядок энергическими средствами’.

Итак, новое правительство, по-видимому, укрепляется.

Оно хвалит образ действий генерал-капитана и, может быть, имеет в этом резон. По всем сведениям, Мадрид принял новый переворот спокойно, а из провинций новое правительство получило уже несколько поздравлений с успехом. Кажется, правительство желает принять характер временного, установившегося единственно лишь для освобождения территории от карлистов и от бунтовщиков. Потом же испанцам снова будут возвращены их права, и вопрос о форме правления решится всенародным голосованием.

Причиною низвержения кортесами Кастеляра было, как пишут, несогласие его с Сальмероном, президентом кортесов, требовавшим от Кастеляра некоторых уступок и удаления некоторых подозрительных лиц (в том числе и генерал-капитана Павию). Новое правительство и новое министерство всё принадлежит, говорят, к приверженцам претендента Дон Альфонса и склонно скорее к либеральному монархическому образу правления, чем к республиканскому.

<7>

Истекший год мало что разъяснил и разрешил в политической жизни Европы, напротив, даже оставил по себе много чрезвычайно важных недоумений.

Мы говорим о Европе. Что до России — истекший год собственно внешнеполитической ее жизни ознаменовался для нее несколькими весьма приятными событиями. Покорение хивинского хана еще раз заставило русских гордиться своею армией, а в Европе, где на этот раз сумели оценить важность события, подвиг русских войск возбудил даже удивление. Факт, что Европа удивляется наконец русскому воину, и составляет по-настоящему истинную ‘военную важность’ этого события, что же касается собственно до наших материальных выгод от занятия Хивы, то они давно уже разъяснены до очевидности и мы считаем лишним перечислять их. По крайней мере, русская среднеазиатская политика твердо может теперь надеяться достигнуть вполне своих целей.

В настоящую минуту многие убеждены, у нас и в Европе, что даже и Англия стала наконец смотреть на успехи наши в Азии с несколько большею к нам доверчивостью. Здесь опять-таки всё дело в будущем.

Хотя, безо всякого сомнения, наступающий брачный союз его высочества принца Альфреда с ее императорским высочеством великою княжною Мариею Александровною и не может быть рассматриваем единственно с точки зрения политической, тем не менее это прекрасное и благословляемое Русскою землею событие не может не повлиять и на укрепление тех взаимных симпатий двух великих наций, тех новых залогов дружелюбного взаимного расположения, из которых впоследствии могли бы произойти даже великие результаты.

Россия не боится, чтоб ее всё более и более узнавали в Европе, напротив, желает того. Правда, Европа до сих пор никогда не верила в этом отношении России. Вся политическая жизнь России, в продолжение всего, может быть, девятнадцатого столетия, в сущности была лишь жертвою ее Европе чуть не всеми своими интересами. И что же в результате? Поверила ли хоть раз Европа политическому бескорыстию России и не заподозревала ли ее почти всегда в самых коварных намерениях против европейской цивилизации? Правда и то, что Россия до того уже бывала иногда бескорыстною, что и равнодушный наблюдатель мог бы не поверить, наконец, такой феноменальной ее любви к Европе и поневоле мог заподозрить в ее политике хитрость, скрытность и ложь, тем более наблюдатель заинтересованный, у которого у самого постоянно бывало рыльце в пушку!

Некоторые обозреватели называют истекший год годом свиданий европейских государей. Действительно, свиданий было довольно, и весьма значительных. Важнейшими, разумеется, были гвидания императора всероссийского и германского в С.-Петербурге. Затем императоров всероссийского и австрийского в Вене. Затем в Вене же императоров германского и австрийского. Наследный принц германский посетил королей датского и шведского, король Виктор-Эммануил был в Берлине и даже в Вене, у бывшего врага своего и соперника императора австрийского.

Эти свидания короля итальянского с двумя могущественнейшими из властителей Европы произвели в подданных его, в Риме и во всей Италии, восторг. Да и, без сомнения, все эти свидания государей европейских, полные дружества и высокого чистосердечия, должны были радовать Европу и ободрить пессимистов. Тем не менее истекший год все-таки оставляет но себе несколько важных загадок, склоняющих иные умы, ну хоть из тех, которым есть время задуматься, с недоверчивостью заглянуть в будущее, конечно в будущее Европы. Мы продолжаем говорить собственно о Европе.

Истекший год, год ‘свиданий европейских монархов’, можно бы тоже назвать и годом укрепления религиозных смут в Европе. Без сомнения, странно было бы предсказывать в нашем XIX и столь просвещенном веке воскресение религиозных смут, а может быть и войн, приличных лишь варварству средних веков. Мы не предсказываем и даже весьма от того далеки, тем не менее наклонны считать весь этот ‘религиозный вопрос’, столь обозначившийся в прошлом году, одною из самых важнейших загадок прошлого года. В продолжение года мы в ‘Гражданине’ намекали на это неоднократно. Дело мы рассматривали так: папское ‘Non possumus’ {‘Мы не можем’ (лат.).} мы считаем настолько серьезным, что воплощаем в нем жизнь и смерть самой религии в Европе. О протестантских верах мы и упоминать не хотим, ибо если б кончилось римское католичество — то каким образом могли бы удержаться веры, сущность которых составляет протест против католичества? Ибо если нет против чего протестовать, то зачем оставаться и протесту? Но римская церковь — опять-таки в том виде, в каком она состоит теперь, — существовать не может. Она заявила об этом громко сама, заявив тем самым, что царство ее от мира сего и что Христос ее ‘без царства земного удержаться на свете не может’. Идею римского светского владычества католическая церковь вознесла выше правды и бога, с тою же целью провозгласила и непогрешимость вождя своего, и провозгласила именно тогда, когда уже в Рим стучалась и входила светская власть: совпадение замечательное и свидетельствующее о ‘конце концов’. До самого падения Наполеона III церковь римская могла еще надеяться на покровительство царей, которыми держалась (именно Франциею) вот уже сколько веков. Чуть только оставила ее Франция — пала и светская власть церкви. Между тем церковь католическая этой власти своей ни за что, никогда и никому не уступит и лучше согласится, чтоб погибло христианство совсем, чем погибнуть светскому царству церкви. Мы знаем, что многие из мудрых мира сего встретят нашу идею с улыбкою и с покиванием главы, но мы твердо отстаиваем ее и провозглашаем еще раз, что нет теперь в Европе вопроса, который бы труднее было разрешить, как вопрос католический, и что нет и не будет отныне в будущем Европы такого политического и ‘социального’ затруднения, к которому бы не примазался и с которым не соединился бы католический римский вопрос. Одним словом, для Европы нет ничего труднее, как разрешение этого вопроса в будущем, хотя ⁹⁹/₁₀₀ европейцев в данную минуту, может быть, и не думают даже о том.

Мы сообщали читателям нашим некоторые замечания наши в продолжение года насчет того любопытнейшего обстоятельства, что по некоторым признакам как бы оправдывается догадка, что католическая церковь для восстановления прав своих наклонна даже соединиться с черным народом и впредь уж оставить царей (правда, цари сами ее оставили). Не станем теперь особенно останавливаться на этой догадке, но повторим лишь сказанное прежде, что одним из самых важнейших политических событий истекшего года в Европе была переписка папы и германского императора. В ответе своем папа заявил, что он отец и покровитель, поставленный самим богом, всем христианам, какого бы толка они ни были, признают или не признают они его главою, были бы лишь крещены.

Когда римское правительство определило и поднесло папе три миллиона франков годового содержания, то, уж конечно, отчасти верило и надеялось, что он примет этот весьма, впрочем, приятный бюджет. Если б папа принял, то тем самым согласился бы на statu quo {существующее положение (лат.).} и кончилось бы римское католичество, а наместо его началось бы нечто совсем иное и еще неизвестное. Но папа не принял. Теперь иные надеются, что примет следующий папа. 84-летний папа Пий IX, хотя и боится ужасно смерти (по слухам), знает, однако, что ему скоро умереть, но знает, сверх того, что и следующий за ним папа, кто бы он ни был, не примет тоже никакого бюджета и тоже будет отвечать всем и каждому:’Non possumus’, как он, Пий IX.

Между тем, хотя император германский в своем ответе на письмо папы и отвечал ему строго и свысока, тем не менее в Германии смотрят на теперешнее положение римской церкви, по-видимому, несколько серьезнее, чем правительство итальянское. Иначе чем объяснить то странное, казалось бы, не в меру усиленное гонение римского (ультрамонтанского) католичества в Германии? Серьезно можно подумать, что колоссальная новая империя, у которой столь много других затруднений и новых вопросов, смотрит на вопрос католический как на важнейший из всех. И что же: так, кажется, оно и есть в самом деле! Странно, конечно, представить, что такое могущественное государство и во главе его такие могущественные властители и правители могли бы испугаться каких-нибудь ‘смешнейших’ ультрамонтанских претензий бессильного жалкого монаха — и когда же?— в век девятнадцатый, в век философии, машин и такого просвещения! К тому же возбуждать среди индифферентизма религиозный фанатизм гонением церкви было бы грубейшею ошибкою, что для таких образованных людей, как, например, граф Бисмарк, не могло бы оставаться и минуты неясным. Кроме того, действуя против церкви, и особенно последними законами о гражданском браке, граф Бисмарк, по-видимому, действует заодно с ненавистниками церкви, и не одной католической, а и всякой христианской церкви, заодно с врагами ее, с атеистами и социалистами. Таким образом, с двух концов возбуждаются два противуположные один другому фанатизма — фанатизмы веры и отрицания. Ловко ли это для такого колоссального государственного человека, как граф Бисмарк? И не следует ли из того опять-таки и во всяком случае, что римский вопрос сочтен такими глубокими государственными людьми за один из важнейших вопросов в судьбах будущей Германской империи? Иначе не жертвовали бы они для преодоления его такими важными интересами.

Разрешать такие важные вопросы, какие мы теперь наставили, мы, конечно, здесь не возьмемся, но повторим лишь догадку, уже проведенную нами в продолжение года: что, если граф Бисмарк, или, лучше сказать, что, если Германия считает будущую, новую и уже окончательную встречу свою с французами всех ближе возможною на точке римского вопроса? Сообразим лишь то: как ни случайно, по-видимому, вышла бывшая ужасная франко-прусская война, но теперь, уже по окончании ее, ни Германия, ни Франция не могут смотреть на происшедшую ужасную встречу свою как на нечто случайно политическое, наполеоновское. Германия, столько много веков имевшая у себя всё — богатство, цивилизацию, науку и не имевшая лишь одного, самого для себя желаемого — политического единства, должна же была окончательно убедиться (о чем, впрочем, знала сотни лет), что единства политического она не могла и не может иметь, пока во главе Европы стоит гений Франции, что второстепенною ролью, как какая-нибудь Италия, она, Германия, не может в Европе удовольствоваться и что две предводительницы Европы не могли бы совместно существовать. Что тут, наконец, вопрос духа, жизни идеалов, что идеалы цивилизаций западно-католической и германской различны вконец и несовместимы. Что франко-прусская война была не что иное, как встреча двух европейских цивилизаций, католической и протестантской, французской и германской цивилизаций, несовместных и противоположных и уже много веков приготовлявшихся встретиться. С другой стороны, Франция, уже 1000 лет представительница западного католицизма, не может не понять, даже и теперь, что она останется предводительницею всего европейского католичества, даже и при видимом теперешнем распадении его, не иначе как, если пребудет в самом деле верна католичеству и идее его.

Мы хотим только сказать, что возрождение католичества, в смысле главной идеи нации, вовсе, может быть, не так невозможно во Франции, как думают многие. Всё, что происходило во Франции в продолжение последнего века, века беспрерывного колебания революционного, могло бы отчасти служить подтверждением такой догадки. Перебирать прошлое не будем, но обратим внимание хотя бы лишь на то, что в продолжение всего последнего столетия все столь разнообразные правительства Франции (короли, республики, Наполеон III), все поддерживали папу с мечом в руке или готовы были поддерживать, все стояли 40 за Рим и за светскую власть его. Граф Бисмарк не может не предчувствовать, хотя бы отчасти, что Франция никогда не помирится с второстепенным местом в Европе и с военного неудачею и что это для нее своего рода ‘Non possumus’. Почему не предвидеть ему тоже, что эта Франция, не разбитая, а раздавленная столь недавно и могшая вдруг удивить весь мир своим богатством и (главное) кредитом, что было для графа Бисмарка такою неожиданностию, что эта Франция, наконец, в несчастье своем возбудившая к себе столько симпатий в Европе (что слишком очевидно теперь даже и для Германии, смотрящей на это с завистью) , — почему же не предчувствовать ему, что дело с этой Францией, стало быть, далеко еще не кончено, что встреча еще раз неминуема, что еще раз спор о первенстве не может миновать, даже по самому существу вещей, и что спор этот будет спором на жизнь и смерть. Что дело это не только не кончено, а едва лишь начинается. А что так как, наконец, этот спор будет спором двух столь различных европейских цивилизаций, спором решительным и окончательным, то почему же не предполагать ему, что и сшибка окончательная произойдет именно на главнейших точках этих столь враждебных цивилизаций — а именно на католической и отрицающей ее протестантской точке?

Не развиваем этой столь длинной идеи, для нас довольно и того, что мы так резко ее обозначили. Мы хотели только сказать, что, добивая католичество в самом центре его, граф Бисмарк, может быть, продолжает франко-прусскую кампанию и — приготовляется к новой. Ловко ли, нет ли действует — это еще вопрос, но смотрит он зорко.

——

Почти в этом смысле есть одна из самых последних телеграмм, до крайности характерная. Вот в чем дело.

Недели две назад во Франции и Германии придали, по-видимому, необыкновенную и несоразмерную важность одному довольно мелкому событию. Два французских епископа, Нимский и Анжерский, заявили публично своим прихожанам, что их церковь в Германии страдает, преследуема и проч. и проч. Ну что бы, кажется, важного в том, что два какие-то попа провозгласили у себя в приходе? Между тем вдруг пронесся слух по всей Франции, что граф Арним, посланник Германии, протестовал и настойчиво жаловался французскому правительству. Поднялись толки в журналах (и претревожные) о том: правда это или нет? Если правда, то что отвечало, правительство? С достоинством или без достоинства? Правда ли, что был в этом смысле внушительный циркуляр французского правительства французскому духовенству?

(NB. Заметим в скобках, что французское духовенство, столь враждебное догмату непогрешимости до собора и на самом соборе, вдруг, по провозглашении догмата и по немедленном затем падении папской власти, обратилось всё почти, в огромном большинстве своих предстоятелей, в самых фанатических, можно сказать, приверженцев нового догмата между всем католичеством всей Европы. Факт чрезвычайно знаменательный для оценки силы католической идеи во Франции — и теперь и в будущем).

Наконец, оказалось, что запрос был, что правительство отвечало и объяснялось уклончиво, выставляя на вид графу Арниму, что оно не имеет такого влияния на своих епископов, как это у них в Германии, но циркуляр епископам все-таки обещало и что циркуляр действительно состоялся, — правда, слишком мягкий, чтоб успокоить графа Бисмарка, но всё же довольно постыдный для французского правительства. Но, что всего важнее, тот факт, что Германия придала такому мелкому делу такие политические размеры и явилась с требованиями, почти забыв о том, что уже вывела своп войска из Франции и что всё же говорить следует теперь иным языком, — этот факт, кажется, нисколько не удивил французское правительство и даже самих французов.

Мало того — возбуждение продолжается, и хотя уже прошло много времени, но вот, однако, сегодняшняя телеграмма из Берлина, которую и выписываем:

‘Берлин, 3 (15) января. В ‘Северо-Германской всеобщей газете’ напечатана сегодня статья об отношениях Германии к Франции, причем объявляется, что поводы к разногласиям подаются исключительно Францией, но они не касаются германских политических интересов. Виды на мир, по словам названной газеты, зависят от того, какое положение примет французское правительство относительно ультрамонтанов. Надежды на мир утратятся, если французская политика предоставит себя в распоряжение светских притязаний папства’.

Такие слова, как ‘виды на мир’ и ‘надежды на мир утратятся’, по меньшей мере удивительны, сомнения тоже нет, что имеют характер официозный (если не официальный). Трудно утверждать после этого, что Германия не предугадывает, что встреча ее с Францией произойдет на католической почве.

——

В будущий год переходит и еще загадка, более чем когда-нибудь загадочная. Это теперешнее французское правительство. Возможности нет представить себе, чтобы не было в будущем году еще раз переворота во Франции. Всё раздробилось на пар-тип, и прежнее большинство, низвергнувшее Тьера, давно уже лишилось прежнего своего характера. О последних событиях во Франции, довольно, впрочем, неважных, хотя и характерных, поговорим в следующем обозрении.

——

Последние телеграммы возвещают наконец о сдаче Картагены. Подробности еще мало известны. Всего же любопытнее, что генерал Контрерас (главный начальник восставших мерзавцев, грабивший соседние испанские города, угрожавший жителям взорвать город в случае их малодушия и серьезно объявивший немецкому консулу, что кантон Мурция должен будет объявить войну Германской империи), затем Гальвес (объявлявший, что всё имущество картагенцев принадлежит им, шефам восстания) и, наконец, все члены Картагенской юнты и множество остальных 6vHTOBinnKOB, в числе 2500 человек, в решительную минуту захватили броненосный корабль ‘Нуманцию’ и бежали в Оран (на африканском берегу), где и сдались французам. Всё это наверно у них было предвидено и условлено давно уже прежде. Таким образом, после шестимесячного разврата и разбоя им стоило только с награбленной добычею убежать, чуть не с почетом пройдя мимо пяти военных кораблей. Разумеется, они обратятся теперь в наипочтеннейших политических эмигрантов, а при первом удобном случае явятся тотчас же в Испанию — опять разбойничать.

ВАРИАНТЫ

ИНОСТРАННЫЕ СОБЫТИЯ

Варианты наборной рукописи (HP)

Стр. 180.

¹¹ После: Франции — конечно

²² графа Шамборского / Шамбора <>

²⁴ как за нечто радостное / как нечто радостное <>

³² После: собиралось — начато: Национальное

³⁶ более чем когда-нибудь / более чем прежде <>

⁴¹ После: принимало — начато: ограничение

⁴³ После: конечно — начато: на стороне

⁴⁴ После: палаты. — начато: Теперь естестве<нно>

Стр. 181.

⁴ Фразы: ‘Что же теперь еще остается сделать?’ — нет.

⁶ будет насильственное / должно быть насильственное <>

^7-8 доказало соглашение двадцать четвертого мая / доказало двадцать четвертое мая

^11-12 Слов: и, разумеется, всё враждебных одна другой — нет.

¹² После: усилиться. — начато: Даже если

¹⁶ произвесть / Начато: сд<елать>

¹⁷ Насильственный / Но насильственный

²² первыми было произведено / было произведено

²⁴ нервное без меры / нервное

^27-28 Теперь слишком очевидно, что союз

²⁴ мая заключен / Очевидно, союз 24 мая

³⁰ Слова: сейчас — нет.

³¹ После: Тьера. — Умные люди [по] из них, по крайней мере, наверно обо всем умолчали, [что] сговорившись обо всем том, что было, кроме Тьера.

^32-33 кроме самых насущных ~ не относящихся вписано.

³³ к настоящему делу / к делу

³^3-³⁴ слишком хорошо знали / знали

³⁶ завтра же, если понадобится, вцепится / вцепится, если надо

³^9-40 во всю последнюю историю Франции вписано.

⁴⁰ тогда, как и всегда / тогда

^40-41 Слов: у легитимистов и клерикалов — нет.

⁴³^-44 народе, сельском ~ началось / Начато: народе (сельском) и действительно н<ачалось>

^46-47 с наглостию, вредящею самой религии / с какою-то наглостию

^47-48 искусственно вызывать / вызывать <>

Стр. 182.

¹ требовали / вы потребовали

⁴ немыслимо и дико / немыслимо

^4-1⁵ Они преглупо ~ в своих силах, вписано на обороте следующего листа рукописи.

⁶ После: овации — начато: Тьеру и преслед<овали>

¹¹ хотя бы только для виду вписано.

¹⁴ Слов: или радостей — нет.

¹⁵ с непостижимою уверенностию / как в горячке и с непостижимою уверенностию

¹⁶ уже совершенно открыто / открыто

¹⁸ После: себе — начато: что

²² к престолу / к успеху

²² Эта династия / Начато: Орлеанские <нрзб.>

²⁶ теперь на нее не согласится / на нее не согласится

²⁶ иные / другие

^26-28 Фраза: Орлеанская династия ~ событиям. — вписана.

²⁷ Слов: с ее мягкостью в правлении и разумным либерализмом — нет.

²⁸ теперешним событиям / событиям

^29-³⁰ и обе партии, слившись, надеются на большинстве в Национальном собрании. / и, по крайней мере, всем стало ясно, что главнейшие приверженцы обеих [партий] династий слились и готовы действовать дружно и вместе. Правда, они и теперь надеются на большинство в Собрании, считая, что за них. то есть за провозглашение короля, будет верных 400 голосов в [Собра<нии>] Национальном собраний. Но в голосах ли, полно, теперь дело (хотя и большинство голосов за короля теперь положительно невозможно. Это уже не свержение Тьера)? Дождутся ль они наконец [голосов] заседаний Собрания? Не прорвалась бы эта горячка раньше… <>

³⁰ Но что такое / И что такое <>

³⁴ или несут с собой смерть / или несущи смерть

^34-35 всё равно в настоящем вопросе / всё равно

⁴⁰ и знает о них вписано.

⁴¹ сильного правительства / силы

⁴² После: что — начато: если б возможен был еще Наполеон

^42-43 был бы только этот несомненный авторитет / так что и из одной-то восьмой девять десятых наверно бы смирилось, увидя желаемое, [но в том] несомненный авторитет

^43-44 и в несомненность авторитета графа Шамборского / а. в авторитет Шамбора б. в авторитет графа Шамборского <>

^44-45 никто, кроме легитимистов, но может серьезно верить / никто не может поверить

^47-48 да единственно / да и единственно <>

Стр. 183.

²^-3 это легитимистское движение / движение настоящей минуты

^4-5 каких-нибудь точных сведений / точных известий

⁵ Одним словом, агитаторы / Стало быть, они Мак-Магона презирают и

⁶ на одни свои силы / на свои силы

¹⁰ С графом Шамборским / С Шамбором

^10-11 представителями монархических партий / представителями его партии вписано.

^11-12 дело только в нем / дело в нем

¹² О мнении нации / О мнении франц<узов>

¹² никто из них / никто

^13-14 чистые легитимисты, по крайней мере / эта партия

¹⁵ вполне, исторически / вполне <>

¹⁸ стоит лишь / стоит

¹⁹ Франция тотчас же станет / Франция станет

²² войну с Италией / войну против Италии

³⁰ Об огромности ума / Об уме

³⁶ После: Париж — начато: пос<ле>

³⁹ Фраза: (‘Ничто не изменится ~ больше’) — вписана на обороте предыдущего листа рукописи.

Стр. 184.

⁴ не готова теперь к бою / не готова к бою

⁴ Такой / Это<т>

⁷ векового своего титула / векового титула <>

⁹ После: идеею — вписано: романскою <>

¹¹ ставшей наконец / ставшей

¹² до того неотъемлемо / так неотъемлемо

¹³ германо-романского племени / романского племени

^15-16 продолжала стоять / стояла <>

²³^-24 окончательного искоренения / искоренения <>

²⁴ даже / уже

²⁵ старого / древнего

³³ и подробно показывать / и доказывав

³⁶ Он / а. Он б. Но он

^41-42 столь дорогое ей трехцветное ее знамя / дорогое ей ее трехцветное знамя

⁴³ выразился / сказал

⁴⁴ был уже / был

⁴⁵ капельку / немножко

⁴⁶ сообразно теперешним обстоятельствам / сообразно обстоятельствам

Стр. 185.

¹ не может указать / а. ко видывал б. не может назвать

^1-3 бывших в нашем веке во Франции / бывших в мире

^2-3 какое ему дело / какое дело

³ Сомнения нет, что / Конечно <>

³ в замке / в своем замке

¹⁰ собрание, с короной в руках / собрание придет к нему c короной в руках

¹³ на колени / на колена <>

¹⁴ склонить колена / стать на колена

¹⁶ не начинали становиться / не становились <>

¹⁷ в тиши Фрошдорфа / в тиши ночи

¹¹ это лишь натурально / это натурально

²¹ После: натурально — начато: все<м?>

²¹ делает только честь / делает честь

^22-23 другого Бурбона, его родственника, претендента испанского, Дон Карлоса / другому Бурбону, его родственнику, претенденту испанскому, Дон Карлосу <>

²⁵ Кто же / Что

²⁶ другим фантастическим картинам / фантастическим картинам

²⁷ в столь близком будущем / в близком будущем

²⁹^—³⁰ После: прежде чем — опять

⁴⁰ объявляли в газетах / объявляли газеты <>

⁴¹ более его известным / более его известен

⁴³ После: а — начато: тепер<ь>

⁴⁵^-46 заранее волнующий / взволновавший <>

^47-48 все и забыли / все забыли<>

Стр. 186.

⁴ становится / становится вдруг

⁵ уже почти / а. как мы уже сказали это, скоро б. Начато: всем из<вестно>

^6-⁷ с самого первого до самого последнего / с самого начала до самого последнего <>

^15-16 самое, впрочем, невольное / самое искреннее и самое невольное

¹⁸^—¹⁹ для того только, чтоб избежать слова / для того, чтоб не сказать

^21-22 Фраза: Ни разу ~ маршал’. — вписана.

²^1-2³ наш умный маршал, наш дальновидный маршал / умный маршал, дальновидный маршал <>

²⁴ а стало быть вписано.

³¹ когда придет время / когда надо <>

³¹ отберем / возьмем <>

³³ будет этому очень рад / а. будет рад б. будет этому только рад <>

³⁶ После: честен — начато: ниче<го>

³⁷ в настоящее мгновение / а. в [настоящую] настоящее историческое мгновение Европы б. в настоящее мгновение политической жизни Европы <>

⁴¹ опять и откровенно / откровенно

^42-43 важным, но не замеченным доселе / важным

⁴⁴ может быть, в самом / даже в самом <>

Стр. 187.

^3-⁴ и таить про себя / переносить и таить про себя <>

⁶ бессознательно / даже бессознательно

⁶ Слов: кто знает?— нет.

^7-8 в том, что он и действительно довольно-таки умный маршал / что он действительно умный маршал <> вписано,

⁹ то есть сейчас после 24 мая вписано.

^9-10 Слов: он не мог очень высказаться — нет.

¹⁰ он только представлял / он представлял <>

¹² кое-как двигаться / действовать

¹³ сильно двигаться / действовать

¹⁴ Фрошдорф / Шамбор

^14-15 а затем явились уже совершенно обозленные / явились обозленные <>

¹⁷ Слов: не умеют, по обыкновению, но сильно ждут — нет.

¹⁹ Тогда честный / Начато: Чест<ный>

¹⁹ встанет / возьмет встанет

^22-23 Напротив, нам думается / Но нам именно мерещится <>

²³ После: свой ум — начато: что он

²⁴ После: выдумать — начато: и вы<думает?>

²⁵ графа Шамборского / Шамбора

²⁶ По-нашему / а. Начато: О том б. Но

²^6-²⁷ он даже именно поставлен / он [даже] поставлен именно <>

²⁷^—²⁸ даже обязан / должен

²^8-29 очень остроумное и оригинальное / очень умное

²⁹ не может ни за что / не может

²^9-31 под опасением ~ и только… вписано между строками и на обороте предыдущего листа рукописи.

³³ президента Франции / его <>

³⁴ почтенного маршала / Мак-Магона <>

³⁶ и без того перешли / перешли

³⁶^—³⁷ указанные нам редакцией пределы нашей статьи / а. указанья нам редакции б. указанные нам пределы нашей статьи редакцией ‘Гражданина’ ³⁸ продолжать / продолжать теперь <>

⁴⁰ Но кончая хронику / Теперь же, кончая хронику <>

^40-41 чрезвычайно важную недавнюю телеграмму из Берлина / а. телеграмму о [пр<не закончено>] короле б. [еще раз] одну чрезвычайно важную недавнюю телеграмму из Берлина <>

<2>

Стр. 233.

²⁵ Выше заголовок: Иностранные события

²⁸ сообщает / гласит

<3>

Стр. 235.

⁴⁸ эта катастрофа / эта война <>

Стр. 236.

⁶ свой гений или сохранит его? вписано.

⁷ в таких истязаниях / в напрасных усилиях

^7-8 какой-нибудь новой / новой

¹⁰ После: и — реаль<не закончено>

¹¹ этими вопросами / этим вопросом

¹⁴ симпатичного человечеству гения / симпатичного гения

¹⁵ всего европейского человечества / всей Европы

<4>

Стр. 231.

⁴⁶ разъединенной / столь разъединенной <>

Стр. 238.

¹ есть первое правило / первое слово

² нечто такое вписано,

^3-4 безмолвно согласны все ее партии / согласны все партии

⁵ ее сословия / сословия

⁵ После: знать — начато: род<ник>

⁹ может быть вписано.

¹¹ Еще полтора месяца назад / Еще месяц назад

¹¹ это правительство / оно

¹⁵ После: интригах — начато: до друг<ого>

¹⁷ однако, пропустить одну из последних телеграмм / Начато: не сообщить одну те<леграмму>

<5>

Стр. 243.

¹² состоит теперь / теперь

¹⁴ без царства земного / без царств земных

¹⁸ с тою же целью / для того она <>

²² сколько / столько <>

²⁴ не уступит и лучше / не уступит. Лучше

²⁵^-26 чем погибнуть светскому царству церкви вписано.

³⁰ нет и не будет отныне / нет

^33-34 нет ничего труднее / нет труднее

³⁴ в будущем вписано.

³⁸ любопытнейшего / любопытнейшего из любопытнейших

⁴¹ с черным народом / с народом

⁴³ истекшего года / прошлого года

⁴⁶ В ответе своем / В этом ответе

Стр. 244.

² не признают они / не признают

⁹ иное и еще неизвестное / другое

¹⁰ Теперь иные надеются / Теперь надеются <>

¹² знает, однако, что / но знает, что

¹² но знает / и знает

¹⁵ на теперешнее положение римской церкви / на положение римской церкви в мире

²⁰ то странное / это странное

²² Серьезно можно подумать / Можно думать

²³ других / своих других <>

²³ После: затруднений и — начато: вопрос ка<толический>

²⁶ Странно / Иначе странно

²⁹ бессильного жалкого монаха вписано.

³^1-³⁴ К тому же ~ и минуты неясным. / Кроме того, эти правители слишком ловки, чтобы наделать слишком грубых ошибок. Правда, политика ‘крови и железа’, может быть [действительно грубая ошибка и свидетельствует лишь о немецкой гордости и заносчивости], не совсем тонка сама по себе, но возбуждать [в] среди индифферентизма религиозный фанатизм гонением церкви [ошибка еще грубейшая] было [более] бы ошибкою грубейшею [и таким образованным людям], что для таких образованных людей, как, например, граф Бисмарк, не [могли] могло бы [быть] оставаться и минуты [неясно] неясным. Кроме того, графу Бисмарку слишком известно: что такое социализм и будущие задачи его в Европе? <>

³⁴ Кроме того, действуя / Действуя же <>

³⁷^—³⁸ Слов: и не одной католической, а и всякой христианской церкви, заодно — нет.

⁴^2-43 из того опять-таки и во всяком случае / опять-таки

⁴³^—⁴⁴ такими глубокими государственными / государственными

^45-46 Фразы: Иначе ~ интересами, — нет.

Стр. 245.

² здесь не возьмемся / не возьмемся

^12-13 самого для себя желаемого вписано.

¹⁷ она, Германия, не может в Европе / Германия не может

²⁰ западнокатолической / Начато: като<лической>

^21-25 Фразы: что франко-прусская война ~ встретиться. — нет.

^25-26 Франция, уже 1000 лет / а. Франция б. Франция, 1000 лет

²⁹ распадении его / распадении (Испания, Италия) <>

²⁹^—³⁰ Слов: в самом деле — нет.

³⁰ После: идее его. — Не атеизм и индифферентизм населения есть враг католичества в теперешней многострадальной от революции Франции, а социализм. А что такое социализм, и не есть ли он в сущности продукт [запад<не закончено>] цивилизации католической, столь не похожей на германскую цивилизацию крайнего европейского Запада? А, стало быть, разве невозможно примирение [этой идеи, хотя бы впоследствии уже по <не закончено>] социализма с католичеством хотя бы даже и не в столь ближайшем будущем? <>

³⁷ хотя бы лишь / Начато: ли<шь>

³⁹ После: Наполеон III) — и [до ошибок своих] даже Наполеон I)

^41-42 Граф Бисмарк не может не предчувствовать / Почему же столь глубокому государственному человеку, как граф Бисмарк, не предчувствовать <>

⁴²^—⁴³ не помирится / не мирившаяся

⁴³ в Европе / в политике

^44-45 Почему не предвидеть ему вписано.

⁴⁵ Слова: тоже — нет.

⁴⁶ и могшая вдруг удивить / могла вдруг удивить

Стр. 246.

³ ему / теперь германским правителям

³^—⁴ дело с этой Францией, стало быть, далеко еще не кончено / дело с Францией далеко не кончено

⁶ что еще раз спор / что спор

⁸ А что / И что<>

⁸ После: будет — вписано и зачеркнуто: непр<еменно>

⁹ После: цивилизаций — начато: то почему

¹⁰ не предполагать ему / не предположить <>

^12-13 на католической и отрицающей ее протестантской точке / католической и отрицающей ее протестантской <>

¹⁴ столь длинной идеи / столь длинную идею <>

¹⁷ продолжает / еще продолжает <>

¹⁷ и / или<>

¹⁹ Слов: но смотрит он зорко — нет.

²⁰ из самых последних / из последних

²⁴ Два французских епископа / а. Некто б. Два епископа <>

²⁷ важного вписано.

²⁷ два какие-то попа / два каких-то архиерея <>

²⁷ провозгласили / сказали

<6>

Стр. 247,

^22-23 по меньшей мере ~ официальный). / хоть и идут из частного органа, но никакого сомнения нет, что имеют характер официозный, и такие слова в такой обстановке удивительны! <>

²⁴ утверждать / сказать <>

²⁵ После: почве. — Да и угроза войной весьма характерна [для начала года], хотя бы шла и из частного органа.<>

²⁹ переворота во Франции / переворота

^31-32 событиях во Франции / событиях

³⁵ Всего же любопытнее / Начато: а. Но известны послед<ние?> б. Но

³⁷ соседние испанские города / соседние города

ПРИМЕЧАНИЯ

Источники текста

HP — Наборная рукопись (фрагменты: 1) ‘В самое последнее время ~ за весь, может’ (см. стр. 180, строка 3—стр. 188, строка 3). 21 лист. Листы 1—12 сшиты в тетрадь. Авторская нумерация: 1—21. Хранится: ГБЛ, ф. 93.1.3.8, см.: Описание, стр. 96, 2) ‘Наконец ~ покровительства’ (см. стр. 233, строки 26—39). 1 лист. Авторская нумерация: 1. Хранится: ГБЛ, ф. 93.1.3.9/1, см.: Описание, стр. 96, 3) ‘все глаза ~ для многих’ (см. стр. 235, строка 45—стр. 236, строка 17).

1 лист. Авторская нумерация: 8. Хранится: ГБЛ, ф. 93.1.3.9/2, см.: Описание, стр. 96, 4) ‘лишь бы отомстить ~ ожидает и Францию?’ (см. стр. 237, строка 44—стр. 238, строка 31). 2 листа. Авторская нумерация: 13, 14. Хранится: ГБЛ, ф. 93.1.3.9/3, см.: Описание, стр. 97, 5) ‘протест против ~ посланник Германии’ (см. стр. 243, строка 9 — стр. 246, строка 29). 12 листов. Авторская нумерация: 7—18. Хранится: ИРЛИ, ф. 100, No 29457. ССХб.9, см.: Описание, стр. 97, 6) ‘Берлин, 3 (15) января, ~ угрожавший жителям’ (см. стр. 247, строки 13—37),

2 листа. Авторская нумерация: 21—22. Хранится: ИРЛИ, ф. 100, No 29457. ССХб.9. см.: Описание, стр. 97). Датируется 1873 г. Публикуется впервые.

Гр — 1873, 17 и 24 сентября, 1, 8, 15, 22 и 29 октября, 5 и 12 ноября, 17 и 29 декабря, NoNo 38—46, 51, 52, 1874, 7 января, No 1.

Впервые напечатано: Гр, 1873, 17 и 24 сентября, 1, 8, 15, 22 и 29 октября, 5 и 12 ноября, 17 и 29 декабря, NoNo 38—46, 51, 52, 1874, 7 января, No 1, с подписью, Д.

В собрание сочинений впервые включено в издании: 1882, т. X, стр. 163—250.

Печатается по тексту первой публикации со следующими исправлениями по НРг

Стр. 245, строка 18: ‘и что’ вместо ‘но что’.

Стр. 245, строки 19—20: ‘жизни идеалов’ вместо ‘жизни и идеалов’.

Комментируемые статьи Достоевского в ‘Гражданине’ были регулярными, еженедельными обзорами текущих международных событий, прежде всего европейских.

Достоевский и ранее проявлял интерес к современным политическим событиям. Так, в его записной тетради за 1864—1865 гг., т. е. sa девять лет до сотрудничества в ‘Гражданине’, можно найти политические заметки, сделанные в связи с животрепещущей тогда шлезвиг-голштинской проблемой и с австро-прусско-датской войной. Серия статей ‘Иностранные события’ в ‘Гражданине’ в известной степени оказалась осуществлением старых намерений писателя. И все же — по жанру — эти международные обозрения были для Достоевского статьями новыми. Он сообщал (26 июля 1873 г.) жене: ‘… всю неделю буду писать политическую статью. Я дал слово Мещерскому, между тем никогда в жизни не писал политических статей’. Несколько дней спустя (29 июля) он снова повторяет в письме к Анне Григорьевне: ‘Таких статей я никогда не писывал’. Эта работа требовала обширных знаний и прежде всего информированности в тогдашней международной обстановке, а следовательно, специфической продолжительной подготовки (‘Газет надо перечесть десятками’, — писал Достоевский в уже упомянутом письме к А. Г. Достоевской от 26 июля 1873 г.). В отличие от ежедневной еженедельная газета предполагала более тщательный отбор рассматриваемых вопросов. Кроме того, статьи должны были появляться с характерной для газеты регулярностью.

Срочность усугубляла напряжение, с каким всегда работал писатель: ‘…компоную я статью нервно, до болезни <...> нередко в четверг ночью схватываюсь за новую какую-нибудь статью и пишу, чтоб поспеть в сутки…’, — писал Достоевский М. П. Погодину 26 февраля 1873 г. Всё это осложнялось необходимостью ограничивать размеры газетной статьи. 15 сентября 1873 г., посылая свой первый политический обзор (для No 38 ‘Гражданина’), Достоевский писал метранпажу ‘Гражданина’ М. А. Александрову: ‘…вместо 250 строк я написал, кажется, до 500. Уменьшить ничего не могу’. Однако уже из корректуры набранной статьи пришлось кое-что выбросить. Тем не менее Достоевский справился с новым жанром. М. А. Александров вспоминал впоследствии: ‘…оставив ‘Дневник’, Федор Михайлович попробовал свои силы в иной области литературы: с осени 1873 года он стал писать политический обзор иностранных событий и сначала был очень доволен, что ему в этой области работа удалась вполне’ (Достоевский в воспоминаниях, т. II, стр. 230).

Работа над политическими статьями привлекала Достоевского возможностью относительно свободного обсуждения основных проблем европейской жизни.

Достоевский особенно часто обращается к проблемам современной Франции и в связи с этим в ряде случаев касается буржуазной революции конца XVIII в., ее значения и последствий.

Оценка Достоевским событий революции 1789—1794 гг. определилась еще в 1840—1860-х годах, он писал об этом, например, в 1863 г., в ‘Зимних заметках о летних впечатлениях’ (см.: наст. изд., т. V, стр. 46).

В 1873 г. в одной из своих статей Достоевский отмечал, что Великая французская революция ‘есть не обновление общества на новых началах, а лишь победа одного могучего класса над другим’ (стр. 235), ссылаясь на Бабёфа, сказавшего это ‘еще восемьдесят лет назад’. Взгляд Достоевского на сущность идей Бабёфа и его сподвижников, стремившихся к обществу ‘совершенного равенства’, взгляд, сохранившийся на протяжении всей жизни писателя, значительно глубже и вернее тех оценок, какие давала им современная буржуазная историческая наука.

В политических обзорах Достоевского вообще много проницательных комментариев, выгодно отличающихся от тех, которые тогда появлялись в русской печати, много ярких и точных характеристик государственных деятелей, политических групп, не совпадающих с общепринятыми. Прежде всего можно отметить в ряде статей строки, посвященные Национальному собранию Франции, в частности оценке деятельности его монархического большинства.

Перед Францией, господствующие круги которой были испуганы Парижской Коммуной, стоял тогда вопрос быть или не быть республике. Консервативное большинство Национального собрания стремилось превратить страну в конституционную монархию. Касаясь в ряде своих статей этой центральной проблемы французской внутренней политики, монархист Достоевский реалистически оценивал сложившуюся обстановку, сознавая несбыточность надежд монархистов. В связи с этим он осуждал претендента на французский троп графа Шамбора, упрямо державшегося за белое знамя Бурбонов. Достоевский солидарен с теми, кто стоит за сохранение трехцветного знамени, справедливо видя в нем символ не только что разгромленной бонапартистской империи, но республики, восстановление которой считал неизбежным. {Мнение Достоевского на этот счет принципиально отличается, например, от точки зрения М. H. Каткова, который, считая, что ‘белое знамя давно отжило своей век и для народных масс с ним соединены ненавистные воспоминания о феодальных притеснениях’, одновременно утверждал, что и ‘трехцветное знамя, знамя революции <...> обесславлено’. Катков предлагал избрать знамя совершенно ‘новое, чистое и свободное, которое стало бы символом общего примирения и возрождения страны’ (МВед, 1873, 22 сентября, No 238).}Писатель проницательно оценивает истинные намерения монархического большинства Национального собрания, которое, потерпев неудачу в своих планах немедленного восстановления монархии, стремилось, продлевая полномочия главы государства Мак-Магона, сохранить шансы на возможность установления монархии в будущем. Еще задолго до того, как состоялось голосование по этому вопросу, Достоевский предсказал его результаты, справедливо оценил главную цель роялистского большинства, заключавшуюся в том, ‘чтобы Национальному собранию как можно долее не расходиться и как можно долее протянуть своп полномочия’ (стр. 197).

Достоевский решительно признавал необходимым установление ~ Франции республиканского строя. Позднее, когда положение в стране определилось и была принята республиканская конституция, Достоевский в своих записных тетрадях 1875—1876 гг. снова повторил, что ‘республика необходима. Все династии необходимо должны быть врагами Франции и упрочивать свой авторитет’ (см.: наст. изд., т. XXIV).

Что же касается оценок видных политических деятелей тех лет, то отметим прежде всего сдержанное, но справедливое суждение Достоевского о личности Мак-Магона, которого ‘все газеты всего мира, а французские по преимуществу, взапуски принялись называть <...> ‘старый маршал’ <...> ‘честный старый солдат’ …’, причем ‘все эти прекрасные эпитеты <...> появлялись как бы для того только, чтоб избежать слова ‘умный» (стр. 186). Этого мнения Достоевский твердо держался и в дальнейшем. Два года спустя, в записных тетрадях 1875—1876 гг., он почти дословно повторит свою характеристику Мак-Магона, данную в политической статье ‘Гражданина’: ‘Честный солдат, храбрый солдат, но все это, чтоб не сказать, что он умный солдат’. Достоевский подчеркнул, что монархизм Мак-Магона опасен для республики, за несколько лет до того, как президент в мае 1877 г. попытался совершить свой государственный переворот.

Оценка личности Мак Магона Достоевским на страницах ‘Гражданина’ по сути почти не отличается от той, которую дал тогда же, но в несколько более резкой форме М. E. Салтыков-Щедрин. {В цикле ‘В среде умеренности и аккуратности’ М. E. Салтыков-Щедрин сближает Мак-Магона с открытым предателем и изменником маршалом Базеном. На вопрос Дрыгалова: ‘Мак-Магон и господин Базпн — одно ли и то же это лицо?’ ‘ Глумов отвечает: ‘Ну да, то есть почти… Только один убежал, а другой — остался…’ (Салтыков-Щедрин, т. XII, стр. 182). В ‘Недоконченных беседах’ высказаны резонные опасения, что ‘честный солдат’ ‘республику прихлопнет, а нам всем ‘фельдфебеля в Вольтеры даст» (там же, т. XV, ч. 2, стр. 222). Газета ‘Голос’ также не делала большого различия между маршалом Базеном, предавшим свою армию при Меце, и Мак-Маговом, не подписавшим капитуляции при Седане только потому, что он был ранен накануне катастрофы: ‘Как политический деятель, Мак-Магон, этот ‘Баярд нашего времени’, ‘честный солдат’, только продолжает неудавшуюся роль Базена, сидящего на скамье подсудимых’ (Г, 1873, 16 ноября, No 317).} И. С. Тургенев, во всяком случае, позднее, чем Достоевский, лишь в 1875—1876 гг., разглядел истинную сущность Мак-Магона, сначала он даже писал, что Мак-Магон ‘единственно дельный между ними’, т. е. бонапартистскими генералами (Тургенев, Сочинения, т. XV’, стр. 15).

Представления Достоевского о Леоне Гамбетте также были более точны, чем, в частности, те, что встречались на страницах того же ‘Гражданина’, один из авторов которого (по-видимому, Т. И. Филиппов) утверждал, что ‘Гамбетта не таит уже своих связей с социалистами и коммунистами’ (Гр, 1873, 2 апреля, No 14, стр. 432, 23 апреля, No 17, стр. 525). Исторически точно оцениваются в статьях Достоевского и другие деятели, например ‘бездарный маньяк, генерал Трошю’ (стр. 214).

Наряду о этим можно указать неточные и просто ошибочные суждения. Так, нельзя считать справедливым утверждение, что Наполеон III сдался при Седане, чтобы сохранить династию, удержать за собой престол (см. стр. 213), т. е. что это был с его стороны рассчитанный шаг, а не неизбежный результат военной я политической катастрофы, разрушившей Вторую империю (о чем, между прочим, Достоевский пишет в других своих обзорах). В то же время писатель чрезвычайно верно определил причины капитуляции Меца и сдачи в плен маршала Базена во время франко-прусской войны: ‘Он сдал армию <...> безо всякого сомнения, по требованию немцев и, очевидно, имев с ними тайные и особые переговоры, до военного вела не относящиеся’ (стр. 211). Достоевский справедливо видел в этой изменнической акции политическую, а именно контрреволюционную, подоплеку, — нежелание сотрудничества с республикой. Тогда ведь многие реакционеры, в том числе и некоторые члены правительства Национальной обороны, полагали, что лучше уж немцы, чем вооруженные революционные рабочие Парижа.

Кроме событий во Франции, Достоевский в своих обозрениях обращается к внутренним проблемам Германской империи, итальянским делам, революционным событиям в Испании и некоторым другим международным проблемам.

Он в основном правильно оценивает борьбу, какая тогда велась в Германии о католической церковью (так называемый ‘культуркампф’). В то время некоторые даже оппозиционные Бисмарку политические деятели, такие, например, как ученый Р. Вирхов, обманутые призывами правительства, его шумной агитацией, видели в этой борьбе защиту светской культуры против религиозного мракобесия, Достоевский же считал, что она в конечном счете сводилась к преодолению сепаратистских тенденций, я завершению национального объединения страны под главенством Пруссии, к дальнейшему опруссачиваниго Германии и превращению ее в прусско-германекуго империю. Он хорошо понимал, что деятельность Бисмарка не имела ничего общего с борьбой за светскую культуру, а подчинялась лишь одной цели — ‘укреплению <...> новой колоссальной империи’ (стр. 193).

Итальянские события интересовали Достоевского главным образом с точки зрения противоречий, возникших между правительством и папской курией и отразившихся на внешней политике страны.

Бурным событиям испанской революции в еженедельных обозрениях ‘Гражданина’ уделялось относительно больше внимания, чем, например, в ежедневных ‘Московских ведомостях’. В ряде политических статей Достоевского с достаточной подробностью освещаются борьба различных партий, эпизоды второй карлистской войны и более всего кантональное восстание, охватившее летом 1873 г. преимущественно средиземноморские районы страны (независимые правительства были созданы в Севилье, Кордове, Гранаде, Малаге, Кадиксе, Валенсии, Картахене и в некоторых других городах). Но сообщения обо всем этом носят большей частью информационный характер. Когда же дается оценка событий, то там, где это касается кантонального восстания в целом или его участников. Достоевскому изменяет объективность. Повторяя преувеличения западной печати, он в весьма резких выражениях осуждает повстанцев: ‘… сепаратисты на юге совершают страшные злодейства’ (стр. 191), руководитель восставшей Картахены генерал Контрерас — ‘главный начальник восставших мерзавцев’ (стр. 247). Необходимо отметить также, что Достоевский ставит знак равенства между сторонниками Маркса и Бакунина, всех их называя ‘коммунистами’ (‘На юге Испании разбойничают коммунисты…’ — стр. 191), хотя в то время разрыв между ними уже был совершившимся фактом. На Гаагском конгрессе 1872 г. Бакунин и его ближайшие сподвижники были фактически исключены из Интернационала, а в конце мая 1873 г., т. е. еще до того, как Достоевский стал писать для ‘Гражданина’ свои обзоры, Генеральный совет Международного товарищества рабочих официально объявил об их исключении. Однако в Испании большинство рабочих еще находилось под их влиянием. На конгрессе сторонников Интернационала в Толедо (май 1873 г.) из двенадцати секций только в пяти преобладали сторонники Маркса и Энгельса (см. А. Гонсалес. История испанской секции Международного товарищества рабочих. 1863—1873. М., 1964). Такое соотношение оказалось роковым для испанской революции.

В политических статьях Достоевского есть и другие противоречивые положения и ложные выводы (см., например, его оценку освободительного движения в Царстве Польском, представлявшую дань взглядам правительственной прессы, — стр. 181, или же утверждение о ‘бескорыстной’ внешней политике царизма — стр. 242).

Стр. 180. Фрошдорфское свидание — первая встреча (сентябрь 1873 г.) представителей правых партий Национального собрания Франции с претендентом на французский престол, графом Шамбором (см. ниже комментарий к стр. 180), проживавшим во Фрошдорфе (Австрия). В реакционном большинстве Собрания отсутствовало единство. Роялисты разделялись на легитимистов — сторонников графа Шамбора и орлеанистов — приверженцев графа Парижского (см. ниже комментарий к стр. 180). После примирительной встречи и соглашения претендентов стали возможными и совместные действия обеих монархических фракций, их делегации отправились к Шамбору — одна в сентябре (о ней пишет Достоевский), другая в октябре. В результате переговоров пришли к следующему: Национальное собрание призовет на трон Генриха V (графа Шамбора), а после его смерти, поскольку он был бездетен, престол перейдет к графу Парижскому, который будет править Францией под именем Филиппами, и его потомкам. Король со своей стороны предложит конституцию (в духе хартии 1814 г.), которая будет принята Собранием. Над Францией нависла реальная угроза реставрации монархии. На сентябрьском свидании остался нерешенным вопрос о знамени государства, так как Шамбор решительно отказывался принять трехцветное знамя республики и настаивал на сохранении белого знамени Бурбонов. Конечно, причину неудачи сентябрьских монархических переговоров 1873 г. (и более поздних) нельзя сводить только к этому вопросу. Главное, что большинство французов было настроено в пользу республики. Поэтому реакционеры всех мастей, боясь народных волнений, были вынуждены надевать республиканскую маску.

Стр. 180. … окончательное очищение французской территории ~ с выходом последних немецких войск… — По Франкфуртскому мирному договору (подписан 10 апреля 1871 г.), {Здесь и далее в реальном комментария к корреспонденциям Достоевского все даты приводятся по новому стилю.} завершившему франко-прусскую войну, Франция, помимо передачи Германии Эльзаса и восточной Лотарингии, должна была выплатить 5 миллиардов франков контрибуции. Кроме того, Франция должна была выплачивать пять процентов годовых и нести все расходы по содержанию оккупационных немецких войск, которые оставались на ее территории вплоть до окончательной выплаты контрибуции. Чтобы ускорить выплату, французское правительство выпустило два займа, размещенные внутри и вне Франции. Первый заем на сумму 2 миллиарда франков дал по подписке 5 миллиардов, вторая подписка превысила сумму займа в 12 раз, что свидетельствовало о финансовой мощи старой капиталистической Франции и о доверии французской и международной буржуазии правительству, подавившему Парижскую коммуну. Контрибуция благодаря этим займам была выплачена досрочно, в 15 сентября 1873 г., за полгода до предусмотренного Франкфуртским договором срока, последний немецкий солдат покинул территорию Франции.

Стр. 180. …чрезвычайное посещение Вены и Берлина королем итальянским. — В сентябре 1873 г. король недавно объединившейся Италии Виктор-Эммануил II (1861—1878), находившийся во враждебных отношениях с папской курией и опасавшийся французского вмешательства в итальянские дела, посетил столицы Германии и Австро-Венгрии, чтобы заручиться поддержкой этих государств (см. комментарий к стр. 188).

Стр. 180. …граф Шамборский решился отречься ~ в пользу графа Парижского. — Анри-Шарль-Фердинанд-Мари-Дьбдонне граф Шамбор, герцог Бордоский (1820—1883), последний представитель старшей линии Бурбонов, сын герцога Беррийского, убитого в 1820 г. Лувелем, внук короля Карла X (1824—1830). Титул дан по замку Шамбор (департамент Луары и Шера). После отречения Карла X в его пользу стал ставленником легитимистов (см. комментарий к стр. 181). Жил в Шотландии, затем во Фрошдорфе, где с ним велись переговоры об условиях его возвращения во Францию (см. выше комментарий к стр. 180). Граф Парижский — принц Людовик-Филипп-Альбер Орлеанский (1838—1894), старший сын герцога Филиппа Орлеанского, внук короля Луи-Филиппа (1830—1848), после смерти которого (1850 г.) стал главой Орлеанского дома и претендентом на французский престол от орлеанистов. Жил в Германии, Англии, участвовал в гражданской войне в США (1861—1865) на стороне северян и во франко-прусской войне. В 1873 г. признал первенство кандидата на трон от легитимистов (см. выше комментарий к стр. 180). Таким образом, слух, что граф Шамбор якобы ‘решил отречься от своих притязаний’, не соответствовал действительности.

Стр. 180. Для этого почти три года назад и собиралось теперешнее французское Национальное собрание, погибавшая нация поручала ему тогда — восстановить возможный порядок, уплатить миллиарды и очистить территорию. — Национальное собрание было избрано 8 февраля 1871 г. во время франко-прусской войны, после капитуляции Парижа. Это были ‘наихудшие люди Франции’, представители ‘помещичьей палаты’ (К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения, т. XVII. Изд. 2-е. М., 1960, стр. 328, 329), пригодные для заключения мира, предписанного Бисмарком. После неудачной попытки немедленно реставрировать монархию большинство Собрания не утратило своих реакционных надежд и в законе о семилетнем сроке президентства (септеннат) предоставило главе исполнительной власти полномочия, близкие к правам конституционного короля, что давало возможность при благоприятствующих условиях в дальнейшем восстановить монархию (см. комментарий к стр. 220). Планы монархистов не осуществились, этому помешали раскол в монархическом лагере и оппозиционные настроения народа, не желавшего реставрации. В начале 1875 г. республиканское устройство Франции было окончательно подтверждено принятием конституции Третьей республики.

Стр. 181. Никакое соглашение невозможно, что уже доказало соглашение двадцать четвертого мая при низвержении Тьера. — Имеется в виду блок монархических фракций Национального собрания, выступивший в мае 1873 г. против Тьера. Тьер (Thiers) Адольф (1797—1877) — историк, реакционный политический деятель, в течение длительного времени сторонник орлеанской монархии, в годы существования которой (1830—1848) неоднократно занимал министерские посты. В годы Второй империи (1852—1870) — один из лидеров оппозиции в Законодательном корпусе. Во время франко-прусской войны, после капитуляции Парижа, заключения перемирия и выборов в Национальное собрание, — глава исполнительной власти (с февраля 1871 г.). Тьер понимал, что любая попытка навязать французскому народу монархию грозит серьезными потрясениями, а потому, оставаясь по существу орлеанистом, стал вынужденным сторонником консервативной республики. ‘Республика будет консервативной или ее совсем не будет’, — заявил он 13 ноября 1872 г. Позиция Тьера вызывала в Национальном собрании протесты республиканцев, недовольных тем, что страной фактически управляют недавние орлеанисты. С другой стороны, несмотря на ряд осуществленных этим правительством мер (досрочная выплата контрибуции, возвращение герцогам Орлеанским конфискованного у них в 1852 г. имущества и др.)’ авторитет Тьера упал и среди монархистов. Когда же на дополнительных выборах 27 апреля 1873 г. в Собрание был избран республиканец, монархическое большинство открыто выступило против Тьера, обвиняя его правительство в том, что оно неспособно положить конец активности радикалов. 23 мая 1873 г. один из лидеров монархистов герцог де Бройль от имени правых партий, объединившихся для этой цели, предъявил запрос министерству по поводу позиции правительства. На следующий день, 24 мая 1873 г., монархические фракции Собрания 360-ю голосами против 345-ти добились резолюции, в которой рекомендовалось ‘ради успокоения страны придать политике правительства строго консервативный характер’. Это фактически было выражением недоверия, и Тьер подал в отставку.

Стр. 181. Насильственный переворот мог бы произвести один только маршал Мак-Магон… — Мак-Магон (Mac-Mahon) Мари Эдм Патрик Морис (1808—1893) — бонапартистский генерал и реакционный политический деятель, участник Крымской войны (1853—1856) и австро-франко-итальянской войны (1859), во время которой, после победы при Мадженте, получил звание маршала и титул герцога Маджентского. В начале франко-прусской войны командовал одной из основных французских армий — Эльзасской, а затем Шалонской. 2 сентября 1870 г. при Седане армия капитулировала (вместе с императором Наполеоном III). От прямой ответственности за капитуляцию Мак-Магона спасло полученное им накануне ранение. В дальнейшем он командовал армией, подавлявшей Парижскую Коммуну. После отставки Тьера (см. выше комментарий к стр. 181) Мак-Магон стал главой исполнительной власти и первым президентом Третьей республики. Окончательный провал планов восстановления монархии, когда в обеих палатах парламента образовалось республиканское большинство, заставил его в январе 1879 г. уйти в отставку.

Стр. 181. Легитимисты — от слова ‘легитимизм’ (франц. l&egrave,gitimisme, лат. legitimus — законный), означающего принцип, выдвинутый на Венском конгрессе (1814—1815) для защиты прав так называемой законной династии Бурбонов (свергнутой в 1792 г., во время Великой французской революции). После падения наполеоновской империи династия Бурбонов была восстановлена во Франции и правила с 1815 по 1830 г. Со времени буржуазной революции 1830 г. сторонники восстановления династии Бурбонов стали называться легитимистами, В годы Июльской монархии (1830—1848), Второй империи (1852—1870) они находились в оппозиции к правительствам Луи-Филиппа и Наполеона III, которых считали узурпаторами законной власти. Когда пала Вторая империя, в Национальное собрание, избранное в феврале 1871 г., вошло до 200 легитимистов, которые вместе с другой монархической фракцией — орлеанистами (сторонниками восстановления Орлеанской династии) составили ‘партию порядка’, стремившуюся реставрировать во Франции монархию (см. комментарий к стр. 180). В социальном отношении опору легитимистов составляли преимущественно землевладельцы аристократического происхождения и представители высшего католического духовенства — клерикалы, как их в дальнейшем называет Достоевский.

Стр. 181. Самая горячая и многочисленная из этих партий… — Достоевский имеет в виду легитимистов, ошибочно называя их самой многочисленной из монархических групп Национального собрания. Наиболее многочисленной фракцией были орлеанисты.

Стр. 181. Духовенство тотчас же эксплуатировало факт ~ требовали кредита для постройки новых соборов… — Речь идет об общем направлении политики правительства после ухода Тьера, когда многие республиканские чиновники заменялись монархистами, был принят ряд реакционных законов, организовывались различные религиозные процессии, паломничества и другие откровенно антиреспубликанские демонстрации. Ярким проявлением воцарившейся во Франции реакции было принятое Национальным собранием 22 июня 1873 г. по предложению архиепископа Парижского решение о постройке на Монмартре (там, где началась революция 18 марта 1871 г.) церкви, посвященной сердцу Иисуса (Sacr Cur), в память победы над Коммуной.

Стр. 182. Отказались ~ от самой малейшей амнистии… — Речь идет об очередном отклонении реакционным Национальным собранием проекта амнистии участникам Парижской Коммуны.

Стр. 182. Произошло свидание представителей династий — Орлеанской и Бурбонской, — Имеется в виду посещение резиденции графа Шамбора (Генриха V) во Фрошдорфе графом Парижским (5 августа 1873 г.), во время которого последний сказал: ‘Я являюсь, чтобы от своего имени и от имени всех членов своей семьи выразить вам наше почтение не только как главе нашего дома, но и как единственному представителю монархической партии во Франции’ (см. комментарий к стр. 180).

Стр. 182. Эта династия, самая благодетельная для Франции в этом столетии, давшая ей 18 блаженных лет, тем не менее нестерпимо ей надоела, и Франция ни за что теперь на нее не согласится, — Суждение писателя исторически верно лишь в той части, где он пишет, что Орлеанская династия вполне себя дискредитировала. Восемнадцатилетний период существования Июльской монархии (1830—1848) был бурным и трагичным для французского народа. В эти годы в лице короля Луи-Филиппа у власти стояла ‘не французская буржуазия, а лишь одна ее фракция <...> так называемая финансовая аристократия’ (К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения, т. VII. Изд. 2-е. М., 1956, стр. 8). В течение первых десяти лет против режима Июльской монархии выступали ее противники как слева, так и справа: попытки вооруженной реставрации только что свергнутой монархии Бурбонов со стороны легитимистов (1832), два бонапартистских путча (1836 и 1840), несколько республиканских заговоров и восстаний (1831, 1832, 1834, 1837 и 1839) и, наконец, два знаменитых восстания лионских ткачей (1831 и 1834). Даже это краткое перечисление событий не свидетельствует о ‘блаженных годах’ для народа, так же как решительное и кровавое подавление большинства этих выступлений не говорит о ‘мягкости в правлении’ и ‘разумном либерализме’, о чем ниже пишет Достоевский. Не случайно в феврале 1848 г. во время революции против господства финансистов объединилась буквально вся Франция.

Стр. 182. … в его авторитетом ‘божиею милостию’ (и правом завоевания в V столетии, прибавим мы)… — Достоевский справедливо напоминает об истоках французской монархии — узурпации союзом германских племен (франков) территории будущей Франции. В 80-х годах V в. франки под предводительством своего короля Хлодвига вторглись в соседнюю Галлию, разбили под Суассоном (486) галло-римские войска, а в последующие несколько лет подчинили все земли от Соммы до Луары.

Стр. 183. … легитимистское движение происходит вне всякого участия маршала Мак-Магона.— Утверждение Достоевского не вполне точно: Мак-Магон был убежденным монархистом и сочувственно относился к переговорам с претендентами на французский трон (см. комментарий к стр. 181).

Стр. 183. ‘L’tat с est moi, la nation с’est nous’. — Первая часть фразы — ‘Государство — это я!’ — приписывается королю Людовику XIV (1643—1715), который якобы высказался подобным образом в 1655 г. на заседании парламента (впервые об этом упомянуто в кн.: Dubaure. Histoire civile, physique et morale de Paris. Paris, 1853, p. 387). Однако это утверждение было впоследствии опровергнуто. В опубликованных Р. Александром протоколах этого заседания парламента подобная реплика отсутствует (R.Alexandre. Le muse de la conservation. Paris, 1901, p. 73). Иногда она приписывается английской королеве Елизавете I (1558—1603) (Revue Britannique, 1851, mai). В словах ‘нация — это мы!’ — выражена ирония Достоевского по адресу легитимистов с их сословной ограниченностью, преувеличенным мнением о своем значении и пренебрежительным отношением к французскому народу.

Стр. 183. …надобно оставить князю Бисмарку… — Бисмарк (Bismarck) Отто Эдуард Леопольд фон Шенгаузен, князь (1815—1898) — германский государственный деятель, померанский юнкер по происхождению. С основания Германской империи в 1871 г. до 1890 г. занимал пост имперского канцлера. В 1871 г. оказал существенную помощь Тьеру при подавлении Парижской Коммуны. В 1870-х годах, с целью дальнейшего укрепления объединенной под прусской эгидой Германии, боролся с клерикально-католической оппозицией, выражавшей сепаратистские тенденции (‘культур-кампф’). Во внешней политике в 1873 г. был инициатором союза трех, императоров (германского, австрийского и российского), а после распадения последнего, в 1879—1882 гг., — Тройственного союза (Германия, Австро-Венгрия, Италия).

Стр. 183. …кажется, Людовику XVI11-му при въезде его в Париж со придумано было князем Талейраном словцо: ‘Rien n’est chang, il n’y a qu’un franais de plus’. — Считается, что эту фразу произнес не Людовик XVIII, а его брат граф д’Артуа (1757—1836), будущий король Карл X (1824—1830). После отречения Наполеона I и восстановления династии Бурбонов Людовик XVIII (прибытие которого во Францию из-за болезни задерживалось) назначил своего брата наместником королевства. При своем торжественном въезде в Париж (12 апреля 1814 г.) граф д’Артуа в речи, обращенной к членам временного правительства, в частности, будто бы сказал: ‘Нет больше никаких делений на партии, существует лишь одно: мир и Франция, я вновь увидел ее и нашел, что в ней ничего не изменилось, разве прибавилось только одним французом больше’ (Л. Грегуар. История Франции в XIX веке, т. I. М., 1893, стр. 10). Последняя фраза, однако, не была произнесена графом д’Артуа, она появилась в отчете, напечатанном в официальной газете ‘Moniteur’ и была придумана Талейраном. Людовик XVIII — Станислав Ксаверий, граф Прованский (1755—1824), брат короля Людовика XVI (1774—1792). Во время революции, в 1791 г., бежал за границу и возглавил (вместе с графом д’Артуа) контрреволюционную эмиграцию. Вернулся на родину в мае 1814 г. из двадцатитрехлетней эмиграции (‘долгое отсутствие’). Талейран — Талейран-Перигор (Talleyrand-Prigord) Шарль Морис, князь Беневентский (1754—1838) — французский дипломат, сочетавший выдающиеся дипломатические способности с беспринципностью и огромным честолюбием.

Стр. 184. …от векового своего титула ‘христианнейшего короля’?— Титул ‘христианнейшего короля’ (‘le roi tr&egrave,s chrtien’), или ‘его христианнейшего величества’ (‘sa majest tr&egrave,s chrtien’), был присвоен королям Франции в XV в. Некоторые ученые, однако, считают, что впервые во французской истории этот титул встречается в связи с именем первого франкского короля из династии Каролингов Пипина Короткого (751—768).

Стр. 184. …Франция, во всё продолжение XIX-го столетия (Людовик-Филипп, Наполеон III, Тьер) ~ за светское владычество папы. — Людовик-Филипп (Луи-Филипп) (1773—1850) — глава младшей ветви династии Бурбонов, герцогов Орлеанских, с 1830 по 1848 г. король Франции (Июльская монархия), ставленник финансовой олигархии, в интересах которой правил. Свергнут февральской революцией 1848 г. В годы правления Луи-Филиппа Франция поддерживала светскую власть папы и даже, защищая ее от народных волнений, оккупировала Анкону. Наполеон III — Шарль-Луи-Наполеон Бонапарт (1808—1873), сын падчерицы Наполеона I Гортензии Богарне и брата императора — Луи. В 1836 и 1840 гг. пытался совершить государственный переворот, но потерпел неудачу и, после бегства из тюрьмы, до февральской революции 1848 г. жил в изгнании. Получив разрешение временного правительства, вернулся во Францию и, опираясь на голоса недовольных налоговой политикой республики крестьян, 10 декабря 1848 г. был избран президентом республики. 2 декабря 1851 г. совершил государственный переворот, а 2 декабря 1852 г. был провозглашен императором французов Наполеоном III. Режим Второй империи рухнул во время франко-прусской войны, после поражения при Седане, когда император попал в плен, 4 сентября 1870 г. революция провозгласила Францию республикой. В 1849 г., в бытность Луи Бонапарта президентом республики, Франция подавила Римскую республику, восстановила светскую власть папы и держала в Риме (почти без перерыва до сентября 1870 г.) свой гарнизон как опору папского престола. Тьер (см. комментарий к стр. 181) также поддерживал папу, уже лишенного светской власти.

Стр. 184. Недаром же в Берлине предпринят крестовый поход ‘кровью и железом’ для окончательного искоренения ‘римской идеи’ в Германии ~ придумали ~ ‘старокатоличество’… — Вскоре после своего назначения министром-президентом Пруссии (30 сентября 1862 г.) на заседании бюджетной комиссии ландтага Бисмарк, в частности, сказал: ‘Германия взирает не на либерализм Пруссии, а на ее могущество <...> не речами и постановлениями большинства решаются великие вопросы современности, — это было большой ошибкой 1848 и 1849 гг., — а железом и кровью’ (Новая история в документах и материалах, вып. II. Под ред. Н. М. Лукина и В. М. Далина. Изд. 2-е. М., 1934, стр. 85). Это выражение стало нарицательным обозначением политики Бисмарка, стремившегося к объединению Германии под главенством Пруссии. Достоевский применяет его для характеристики насильственной политики Бисмарка, направленной против церковной оппозиции (‘культуркампф’). Старокатоличество (старокатолицизм) — течение в христианстве, отколовшееся от католицизма после Ватиканского собора 1869—1870 гг., решения которого ‘старокатолики’ отвергали. В частности, они отрицали догмат о непогрешимости папы. Они также отказались от безбрачия духовенства, от богослужения на латинском языке. Первый конгресс ‘старокатоликов’ собрался в Мюнхене в 1871 г. Против этого движения выступил официальный католический клир. Старокатолики стали подвергаться преследованиям. Бисмарк взял их под защиту, поскольку вокруг официальной католической церкви сплотились силы, выражавшие антипрусские, сепаратистские тенденции, которые были характерны главным образом для Западной и Юго-западной Германии. На выборах в марте 1873 г. католическими кругами была создана партия католического центра, она получила в рейхстаге 63 места и стала серьезной оппозиционной силой, объединявшей антипрусские элементы. Чтобы подчинить себе духовенство и ослабить влияние партии центра, правительство Бисмарка издало ряд антицерковных законов: запрещение священникам вести политическую агитацию (1871), лишение духовенства права надзора за школами (1872), передача государству права назначения на церковные должности (1873) и др. Был введен обязательный гражданский брак (1874), изгнаны иезуиты и т. д. Духовенство, опираясь на поддержку папы Пия IX, не подчинилось этим законам, на что правительство ответило репрессиями, — об этом и пишет Достоевский, говоря о крестовом походе ‘кровью и железом’. Политика ‘культуркампфа’ отнюдь не была борьбой с церковным мракобесием за просвещение и светскую культуру, главными задачами кампании Бисмарка являлись разгром антипрусской оппозиции и завершение объединения страны. Позднее, опасаясь растущего рабочего движения, Бисмарк, объединяя силы реакции, примирился с католическим духовенством и отменил почти все перечисленные законы.

Стр. 184—185. …если старую хартию (1814-го года), с которою уже рае приходили Бурбоны ~ всеобщая подача голосов ~ устраняется. — Имеется в виду конституционная хартия, подписанная Людовиком XVIII 4 июня 1814 г. Восстанавливая многие привилегии дворянства, она сохраняла также основные буржуазные завоевания революционного и наполеоновского времени (в частности, сохранялись все земельные перемещения этих лет). В соответствии с хартией 1814 г. парламент состоял из двух палат: наследственной, назначаемой королем, палаты пэров и палаты депутатов, которая избиралась на основе высокого имущественного, возрастного цензов и ценза оседлости (из тридцатимиллионного населения Франции не более ста тысяч человек пользовались избирательными правами). ‘Всеобщая подача голосов’ была введена во Франции 2 декабря 1851 г. Шамбор, в случае своего вступления на престол, собирался вернуться к весьма ограниченному избирательному праву.

Стр. 185. Целуют же копыты коня другого Бурбона, его родственника, претендента испанского, Дон Карлоса. — Бурбоны — королевская династия, царствовавшая во Франции в 1589—1792, 1814—1815 и 1815—1830 гг., в Испании — в 1700—1808, 1814—1868, 1874—1931 гг. Начало испанской ветви положил внук Людовика XIV Филипп V Испанский. Дон Карлос младший (1848—1909) — внук Дон Карлоса старшего (1788—1855), вождя клерикально-абсолютистского политического течения, объединявшего силы феодальной реакции в Испании (карлисты) и опиравшегося на реакционное духовенство, титулованную, знать, верхушку армии. Дон Карлос младший, именовавший себя Карлосом VII, претендовал на испанский трон и в 1872 г. развязал так называемую вторую карлистскую войну (первая происходила при Дон Карлосе старшем в 1833—1840 гг.). Карлистские войны — династические войны между двумя ветвями дома испанских Бурбонов. Карлистам (при поддержке реакционных кругов некоторых стран) удалось вначале захватить значительную часть Каталонии, Валенсии, но в 1876 г. Дон Карлос потерпел поражение и с ‘батальоном непримиримых’ бежал во Францию.

Стр. 185. …Базен, например, был всегда более его известным, а после франко-прусской войны ~ даже чрезмерно известным… — Базен (Bazaine) Ашиль Франсуа (1811—1888) — реакционный генерал, бонапартист, с 1864 г. маршал Франции. Участвовал в войнах — Крымской (1853—1856), австро-франко-итальянской (1859) и в мексиканской экспедиции (1861—1867). Во время франко-прусской войны командовал корпусом, затем Рейнской армией, которую после неудачного сражения при Гравелот и Сен-Прива (16 и 18 августа 1870 г.) отвел к крепости Мец, где и был осажден пруссаками. 27 октября 1870 г. изменнически сдал врагам крепость с большими запасами продовольствия, вооружения и стосемидесятитрехтысячной армией. К этому эпизоду войны и относится ироническое замечание Достоевского (‘в которой он так отличился’). В 1873 г. Базен был приговорен военным судом к разжалованию и смертной казни, замененной двадцатилетним заключением. В марте 1874 г. бежал из тюрьмы. Умер за границей.

Стр. 185. …когда готовится его окончательный процесс в Трианоне…— Имеется в виду суд над маршалом Базеном (см. предыдущий комментарий). Трианон — название двух дворцов (павильонов) в Версальском парке. Так называемый Большой Трианон был построен при Людовике XIV для фаворитки короля мадам Ментенон (архитектор Мансар), Малый Трианон сооружен в 1773 г. Людовиком XV для графини Дюбарри (архитектор Габриель). В период пребывания в Версале Национального собрания и правительственных учреждений Франции (1871—1879) в дворцах размещались различные ведомства. Процесс маршала Базена происходил в Малом Трианоне.

Стр. 185. …пуще венской всемирной выставки или путешествия шаха… — Венская всемирная выставка была пятой всемирной промышленной выставкой (после лондонской 1851 г.). Открытая 1 мая 1873 г. в торжественной обстановке императором Францем-Иосифом II, она должна была поднять престиж недавно созданной (1867) австро-венгерской монархии. Выставку посетило около 7 миллионов человек. В 1873 г. состоялась первая заграничная поездка шаха Ирана (Персии) Наср-эд-дина (1829—1896), правившего страной с 1848 г. Таких пышно обставленных путешествий по европейским странам шах совершил три (в 1873, 1878 и 1889 гг.). Во время первого путешествия шах вел дневник, который в 1874 г. был издан в Англии (русский перевод — ‘Путешествие шаха Наср-Эддина по Мизендерану. Собственный его величества дневник’. СПб., 1877).

Стр. 187. …остервенившиеся бонапартисты. — После дополнительных выборов 27 апреля 1873 г. число сторонников только что свергнутой империи в Собрании достигло тридцати. Оживилась бонапартистская агитация, и бонапартистам, используя дробность парламентских фракций, удалось (в особенности в мае 1874 г.) добиться некоторых успехов (например, решения о снятии секвестра с имущества Бонапартов). Однако серьезной опасности бонапартисты, несмотря на их шумные выступления, не представляли.

Стр. 187. Император Вильгельм — Вильгельм I Гогенцоллерн (1797—1888), в 1858—1861 гг. регент при слабоумном короле Фридрихе-Вильгельме IV, о 1861 г. — король Пруссии и с 1871 г. германский император.

Стр. 188. …Приезд его в Берлин популярен и национален. В Вене принимали хорошо, но все-таки не так, как в Берлине, — и тому есть причины… — В Берлине еще свежа была память об участии Италии как союзника Пруссии в войне против Австрии в 1866 г., победа над которой способствовала делу объединения Германии вокруг Пруссии. В Вене же ощущались старые австро-итальянские противоречия: передача Австрии по решению Венского конгресса (1814—1815) Ломбардии и Венеции, война с Австрией в 1848—1849 гг., подавленная австрийцами революция в Средней Италии, война 1859 г. за Ломбардию, в результате которой Ломбардия была присоединена к Сардинскому королевству, и, наконец, война 1866 г., в которой Италия выступила на стороне Пруссии и получила Венецию, что завершило национальное объединение страны. Правда, итальянские националисты считали, что под австрийским гнетом еще находятся некоторые итальянские земли на Адриатическом побережье (так называемая ‘неискупленная Италия’).

Стр. 188. …шайки карлистов, осаждавшие Толозу, бежали, видя приближение правительственных войск под начальством Морионеса. — Карлисты — сторонники Дон Карлоса младшего, претендента на испанский трон (см. комментарий к стр. 185), То лоза — северный испанский город в провинции Басконии, Марионес-и-Мурильо (Moriones y Murrillo) (1823—1881) — испанский генерал, во время второй карлистской войны командовавший с мая 1872 г. дивизией правительственных войск. Позднее служил королю Альфонсу XII, от которого получил титул маркиза Орокьета (в память своей победы при Орокьете).

Стр. 188. Принц Наполеон присоединился к союзу республиканцев с бонапартистами, предложенному радикальной газетой ‘Avenir National’. — Имеется в виду Наполеон-Жозеф-Шарль-Поль (1822—1891), сын Жерома Бонапарта (брата Наполеона I) и кузен Наполеона III, прозванный ‘принцем Наполеоном’ или ‘Плон-Плон’, французский военный и политический деятель. После крушения Второй империи и смерти Наполеона III лидер бонапартистов. ‘Avenir National’ — вечерняя газета, основанная 10 января 1865 г. публицистом М. А. Пейра (Peyrat) (1812—1891). В программе газеты значилась борьба за свободную мысль, демократию и т. п. После ухода Пейра (1872), в условиях угрозы монархической реставрации со стороны объединенных легитимистов и орлеанистов, в направлении газеты произошли некоторые перемены, объяснявшиеся сближением с недавно поверженными, а потому неопасными, бонапартистами против объединенных монархистов.

Стр. 189. Гамбетта — Гамбетта (Gambetta) Леон Мишель (1838—1882) — французский политический и государственный деятель. В годы Второй империи выделился как влиятельный оратор левого крыла буржуазно-республиканской оппозиции. В 1869 г. избран в Законодательный корпус от рабочего округа Парижа Бельвиль и города Марселя на основании выдвинутой им программы, предлагавшей ряд радикально-демократических реформ (так называемая бельвильская программа). После революции 4 сентября 1870 г. — министр внутренних дел правительства Национальной обороны и сторонник продолжения войны с Пруссией (но противник революционной войны). Возглавил так называемую Турскую делегацию (см. комментарий к стр. 214). После кратковременной эмиграции (март—май 1871 г.) вернулся во Францию и выступал как левый республиканец (в частности, боролся за амнистию коммунарам). Однако именно в это время начал сближаться с правыми буржуазными республиканцами Национального собрания. В годы Третьей республики (первое десятилетие) руководил борьбой против клерикалов и попыток реставрировать монархию во Франции. В дальнейшем все заметнее отходил от своей прежней программы социальных и демократических реформ.

Стр. 189. …с наследным принцем и принцем Карлом…— Германский наследный принц (кронпринц) — Фридрих-Вильгельм-Николай-Карл (1831—1888), в течение 99 дней, с 9 марта по 15 июня 1888 г., император Фридрих III, принц Карл Гогенцоллерн (1801—1883) — брат императора Вильгельма I.

Стр. 189. ‘Rpublique Franaise’ — политическая ежедневная республиканская газета, основана 9 ноября 1871 г. Гамбеттой.

Стр. 189. В ‘Официальном журнале’ ~ 18-ти армейских корпусов. ~ декретами назначены и командиры корпусов,, числе которых находятся генералы Кленшан, герцог Омальской, Дюкро, Бурбаки и Орель де Паладин. ~ о формировании новых полков.— Имеется в виду ‘Официальная газета’ (‘Journal Officiel de la Rpublique Franaise’) — правительственный орган, сменивший с 5 сентября 1870 г. прежнее официальное издание, ‘Journal Officiel d’Empire’, декреты, о которых идет речь, были изданы на основе принятого Национальным собранием в июне 1872 г. закона об отмене устаревшей рекрутской системы и введении всеобщей воинской повинности с пятилетним сроком солдатской службы. Кленшан (Glinchant) Жюстен (1820—1881), генерал, участник войн времен Второй империи. Во время франко-прусской войны после ряда неудач был интернирован в Швейцарии. Герцог Омальский — Анри Эжен Луи Орлеан, герцог Омальский (1822—1897), пятый сын короля Луи-Филиппа (1830—1848), военный деятель. В феврале 1871 г. избран в Национальное собрание (от департамента Уазы), в 1873 г. председательствовал в суде над маршалом Базеном (см. комментарий к стр. 185). Дюкро (Ducrot) Опост Александр (1817—1882), генерал, участник войн времен Второй империи. Во время франко-прусской войны в сражении под Седаном раненый Мак-Магон передал ему командование. Бурбаки (Bourbaki) Шарль (1816—1897) — французский генерал (греческого происхождения), в начале франко-прусской войны участвовал в сражении под Мецом, откуда был отправлен с поручением к императрице Евгении (см. комментарий к стр. 212), что спасло его от плена при последовавшей в октябре 1870 г. сдаче Меца маршалом Базеном. Орель де Паладин (Aurelle de Paladines) Луи Жан Батист (1804—1877), один из наиболее реакционных бонапартистских генералов, участник войн времен Второй империи. Во время франко-прусской войны командовал Луарской армией. 3 марта 1871 г. возглавил парижскую национальную гвардию. Вызвавшее народное негодование назначение на этот пост монархиста, известного своей жестокостью, было одним из событий, ускоривших революцию и создание Парижской Коммуны.

Стр. 189. Мак-Магон принимал графа Арнима… — Арним (Arnim) Гарри (1824—1881) — с августа 1871 г. германский посланник, затем посол в Париже.

Стр. 189. Князь Сербский уезжает сегодня вечером… — Милан Обренович (1854—1901), с 1868 г. князь Милан IV, с 1882 по 1889 г. — король Сербии.

Стр. 190. Правительство Кастеляра начало борьбу с врагами республики… — Кастеляр-и-Рипель (Castelar y Ripele) Эмилио (1832—1899) — испанский политический деятель умеренно-республиканского направления, писатель, историк (профессор Мадридского университета). С 1854 г. связан с демократической партией. В своей работе ‘Формула прогресса’ и в основанной и руководимой им газете ‘Демократ’, оппозиционной режиму королевы Изабеллы II, выступал за всеобщее избирательное право. После неудачного восстания (22 июня 1866 г.) эмигрировал во Францию, был заочно приговорен к смерти. Революция 1868 г. позволила ему возвратиться в Мадрид, где он активно выступал за превращение Испании в федеративную республику. Избранный в учредительные кортесы, стал инициатором принятия некоторых демократических законов. При правлении короля Амадео находился в оппозиции, косвенно поддерживая радикальный кабинет Серрильи. Когда была провозглашена республика (февраль 1873 г.), стал министром иностранных дел, но вскоре (7 июня), после разрыва республиканцев и радикалов, с этого поста ушел. 26 августа 1873 г. избран президентом учредительных кортесов, а с 7 сентября того же года стал министром-президентом с почти диктаторскими полномочиями для борьбы с карлистским восстанием. Ушел в отставку (2 января 1874 г.) после того, как большинство в кортесах осудило некоторые его действия в борьбе с мятежной Картахеной. Правительство Кастелляра расчистило путь для реставрации монархии в Испании.

Стр. 191. …сепаратисты на юге совершают страшные злодейства. Эскадра города Картагены ~ бомбардировала город Аликанте из грабежа ~ в виду эскадр прусской, французской и английской.— После провозглашения республики в Испании политическая власть перешла к буржуазным кругам, отстаивавшим ее федеративный характер. Во время выборов в учредительные кортесы выступали две республиканские партии: федералисты и так называемые ‘непримиримые’ (республиканцы, выражавшие интересы мелкой торговой буржуазии). Однако большинство мест в учредительных кортесах (открылись в июне 1873 г.) получили федералисты. После опубликования (июль 1873 г.) проекта конституции, предусматривавшего превращение Испании в федеративную республику с широким местным самоуправлением, ‘непримиримые’ подняли ряд восстаний, названных ‘кантональными’. Бакунистские деятели поддержали ‘непримиримых’. Достоевский, не делая различия между ‘непримиримыми’ и бакунистами, всех их называет сепаратистами. Кантональные восстания преимущественно охватили районы, прилегающие к Средиземному морю. Бакунисты вошли в состав почти всех кантональных правительств, но были там в меньшинстве. Дольше всех сопротивлялась Картахена. По выражению Ф. Энгельса, ‘бакунисты дали нам в Испании неподражаемый образчик того, как не следует делать революцию’ (К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения, т. XVIII. Изд. 2-е. М., 1961, стр. 474). Аликанте — город на юго-востоке Испании — принял вначале участие в кантональном восстании, но вскоре подчинился центральному правительству. Стремясь добиться продолжения борьбы, два военных корабля из соседней восставшей Картахены подвергли (27 сентября) Аликанте бомбардировке, но, встретив сопротивление, отошли. Находившиеся в порту Аликанте двенадцать английских, французских и немецких военных судов, соблюдая нейтралитет, не вмешивались в конфликт.

Стр. 191. …жители Аликанте телеграфировали, однако, лорду Гренвилю, умоляя о помощи… — См. предыдущий комментарий. Лорд Джордж Гренвиль (Granville) (1815—1891) — английский политический деятель. В 1836 г. избран в палату общин, неоднократно занимал государственные должности. В 1868—1870 гг. государственный секретарь по делам колоний (министр колоний) в правительстве Гладстона, в 1870—1874 гг. — министр иностранных дел.

Стр. 191. …статью нашего сотрудника Z. Z. ~ в No 34 ‘Гражданина’… — О борьбе с церковью в Германии см. комментарий к стр. 184. Статья, помещенная без подписи в ‘Гражданине’ (1873, 1 октября, No 40), называется ‘Церковь и государство в Германии’ и является продолжением статьи ‘Борьба государства с церковью в Германии’ (Гр, 1873, 20 августа, No 34), подписанной ‘Z. Z.’. За этой подписью в ‘Гражданине’ (1873, 17 декабря, No 51) появилась также статья ‘Церковные дела в Германии’ и печатались статьи об Испании и на иные темы. Автором их был К. П. Победоносцев (см. о нем стр. 368).

Стр. 192. …орден Анунсиады ~ на старшего сына германского наследного принца, на фельдмаршала Мольтке и на министра-президента Роона. — Орден Анунсиады (orden de l’Annonciade), т. е. благовещения, учрежден сардинским королем Амедеем VI в 1362 г. По новому статусу ордена, принятому 3 июня 1869 г. (при короле Викторе-Эммануиле II), он жаловался коронованным особам и знатным лицам. Старшим сыном тогдашнего наследника престола — кронпринца Фридриха-Вильгельма-Николая-Карла — был Вильгельм, ставший 15 июня 1888 г. после скоропостижной смерти отца Фридриха III прусским королем и германским императором Вильгельмом II, свергнут ноябрьской революцией 1918 г. Мольтке (старший) (Moltke) Хельмут Бернхард, граф (1800—1891) — прусский и германский военный деятель и теоретик, с 1871 г. фельдмаршал, начальник генерального штаба и фактический главнокомандующий германскими войсками во время франко-прусской войны, при поддержке канцлера Бисмарка провел ряд реформ в армии. Роон (Roon) Альбрехт Теодор Эмиль, граф (1803—1879) — с 1871 г. прусский военный деятель, с 1873 г. — генерал-фельдмаршал, в том же году недолгое время был прусским министром-президентом.

Стр. 192. …21 сентября, то есть в годовщину народного голосования, присоединившего Церковную область к королевству Итальянскому…— 2 октября (21 сентября ст. ст.) 1870 г., вскоре после вступления войск итальянского короля в Рим, было проведено всеобщее голосование среди населения, ранее подчиненного папе. Референдум узаконил присоединение Рима к Итальянскому королевству. Так была завершена длительная борьба за национальное объединение Италии. Официально король Виктор-Эммануил 11 вступил в Рим 2 июля 1871 г., и о тех пор Рим — столица единой Италии,

Стр. 194. …левым центром ~ левой стороной правого центра ~ всей левой стороной Собрания.— Левым центром в Национальном собрании называли (до 1880 г.) небольшую группу (около двадцати) депутатов, которая отделилась от орлеанистов, образующих центр Собрания. Левая сторона Собрания состояла из умеренных республиканцев (около 100 человек) в радикалов (около 80 человек).

Стр. 194. Pronunciamiento (исп.) — название государственного переворота (обычно военного) в Испании и странах Латинской Америки.

Стр. 194. В ‘Гражданине’ после фразы: Вероятно, провозгласится много новых pronunciamiento… — и подписи Достоевского (Д.) под заголовком ‘Телеграммы с 20-го по 27 сентября’ следуют тексты шестнадцати телеграмм, помещенных как приложение к статье: это 10 телеграмм из Парижа (об отъезде герцога Немурского во Фрошдорф и об отказе Тьера принять участие в банкете в его честь в Нанси, о выступлении левых Собрания против монархии, о соглашении между правыми к правым центром по поводу восстановления конституционной монархии во Франции, о письме Тьера в защиту республики и трехцветного знамени, о полном соглашении правых групп парламента, о суде над Базеном и др.), две из Рима (о праздновании годовщины присоединения Церковной области к Италии и о дипломатических перемещениях), две из Берлина (о присяге старокатолического епископа Рейнкенса), одна из Познани (о суде над католическим архиепископом Ледоховским) и одна из Мадрида (о карлистской войне).

Стр. 195. ‘Daily News’ — газета либерального направления, основанная в 1846 г. Ч. Диккенсом.

Стр. 195. Герцов Брольи и его друзья воображают, будто то, что было возможно в 1789 воду, возможно еще и в 1873 воду. — Речь идет о стремлении монархистов Национального собрания восстановить монархию о ограниченной конституцией (см. комментарий к стр. 180), как это было во время Великой французской революции 1789—1794 гг., когда первая конституция (1791) превратила абсолютную монархию в конституционную. Брольи (Бройль) (Broglie) Жан Виктор Альбер, герцог (1821—1901) — французский государственный деятель, роялист, в 1871—1875 гг. лидер монархистов-орлеанистов в Национальном собрании. Сыграл большую роль в избрании маршала Мак-Магона президентом. Дважды (в 1873—1874 и в 1877 гг.) возглавлял кабинет министров. В 1873 г. провел закон о септеннате (семилетнем сроке президентства). В мае 1877 г. вместе о Мак-Магоном пытался осуществить монархический переворот, потерпев неудачу, ушел в отставку.

Стр. 195. …суждений Луи Вельо, в иезуитской газете ‘Univers’… Вельо (Veuillot) Луи Франсуа (1813—1883) — лидер крайнего консервативного крыла французских клерикалов, литератор, журналист. После отставки Тьера (см. комментарий к стр. 181) выступал за восстановление династии Бурбонов. В течение многих лет редактировал легитимистскую газету ‘Univers’ (основана в 1836 г.), которую Достоевский справедливо называет ‘самым монархическим журналом Франции’. Приводимые Достоевским обширные цитаты из статьи Луи Вельо характерны для взглядов решительных, бескомпромиссных сторонников восстановления династии Бурбонов.

Стр. 195. …гугеноты, оставшиеся верными Генриху IV, говорили ~ ‘Париж стоит мессы’… — Гугеноты — сторонники протестантизма (кальвинистского течения) во Франции в XVII—XVIII вв. Фраза ‘Париж стоит мессы’ приписывается Генриху’^ (1533—1610), который ответил так тем, кто упрекал его в отступничестве от протестантизма. Об этом впервые было упомянуто в книге анонимного автора ‘Recueil gnral des caquets de Расcouches, изданной в 1622 г. Слова эти употребляются в смысле ‘пойти на выгодный компромисс’.

Стр. 195. Генрих V — роялисты так именовали графа Шамбора (см, комментарий к стр. 180).

Стр. 196. …вспоминали о крови предков моих, пролитой вами на эшафоте… — Речь идет о казненных в годы Великой французской революции короле Людовике XVI и королеве Марии-Антуанетте.

Стр. 196. …предоставляю дому Наполеонов его знамя, с Аркола и до Седана. — Имеются в виду Наполеон I (1769—1821) и Наполеон III (1808—1873). Битва при Арколе (северная Италия, провинция Верона) 15—17 ноября 1796 г. во время первого итальянского похода генерала Наполеона Бонапарта закончилась победой над австрийскими войсками. Седан — город и крепость во Франции (департамент Арденны), при котором была разбита, окружена и взята в плен (1—2 сентября 1870 г.) стотысячная армия вместе с находившимся при ней императором Наполеоном III, что привело к революции и падению режима Второй империи. В сражении при Арколе генерал Бонапарт в решительную минуту борьбы за мост через реку Эч (Адидж) бросился вперед со знаменем в руках, увлекая за собою солдат. Эпизод этот неоднократно использовался художниками для прославления Наполеона I. Таким образом, если знамя при Арколе — символ славы, то Седан — символ позора и краха бонапартистской династии.

Стр. 197. Шангарнье — Шангарнье (Changarnier) Никола Анн Теодюль (1793—1877) — реакционный французский генерал и политический деятель, монархист. В годы революции 1848 г., будучи командующим национальной гвардией департамента Сены, подавлял июньское восстание парижских рабочих, а также руководил разгромом выступления мелкобуржуазной демократии в июне 1849 г. Выступал против президента Луи-Наполеона и после государственного переворота (2 декабря 1851 г.) был выслан из Франции. Возвратился по амнистии 1859 г. Во время франко-прусской войны был взят в плен при капитуляции Меца (27 октября 1870 г.). Избранный в 1871 г. в Национальное собрание, примкнул к монархическому большинству. После отказа Шамбора принять трехцветное знамя выступил за предоставление Мак-Магону исполнительной власти, на десять лет (см. комментарий к стр. 220).

Стр. 198. Президент совета министров, герцог Брольи, на банкете ~ произнес речь… — Это выступление герцога Брольи (см. комментарий к стр. 195) состоялось 6 октября 1873 г. в связи с открытием железной дороги в департаменте Эр.

Стр. 199. …одолеют республиканцы, и тогда разойдется Собрание, взамен которого соберется новое и провозгласит уже республику окончательно. — Утверждение республики произошло несколько позднее. В январе 1875 г. началось обсуждение конституционных законов, завершившееся летом того же года. В ноябре 1875 г. окончательно оформилась конституция Третьей республики (действовавшая до 1940 г.). После выборов, проведенных в конце 1875 г., Национальное собрание наконец разошлось (31 декабря) и его заместили конституционные учреждения: президент, палата депутатов, сенат.

Стр. 200. …Токвиля в недавней речи его… — Имеется в виду Ипполит де Токвилль (Tocqueville) (p. 1812 г.), брат известного писателя, публициста, историка, политического деятеля Алексиса Токвилля (1805—1859). Ипполит Токвилль занялся активной политической деятельностью после франко-прусской войны. На дополнительных выборах (июль 1871 г.) он прошел (от умеренных республиканцев) в Национальное собрание, где выступал против его монархического большинства. 19 ноября 1873 г. голосовал против септенната (см. комментарий к стр. 220) за республиканскую конституцию. В своих речах 2, 3 октября 1873 г. и в других (об одной из них упоминает Достоевский) Токвилль говорил о том, что процветание Франции невозможно ‘без укрепления республиканских институтов’.

Стр. 201. …Сен-Жерменское предместие ~ начнутся виконты и маркизы. — До Великой французской революции конца XVIII в. в Сен-Жерменском предместье Парижа жили представители аристократии, и в этом смысле название предместья стало нарицательным.

Стр. 201. …начнутся, с одной стороны, доктринеры… — Доктринерами называли во Франции членов политического кружка в период реставрации Бурбонов (1815—1830), состоявшего из небольшой группы умеренных буржуазных либералов, сторонников конституционной монархии, основанной на хартии 1814 г. (см. комментарий к стр. 184—185), и противников дворянской и клерикальной реакции. Ироническое прозвище — ‘доктринеры’ — закрепилось за ними потому, что все вопросы они склонны были рассматривать с отвлеченной, философской точки зрения. К доктринерам принадлежали профессор философии П. Ройе-Коллар, историки Ф. Гизо, А. Барант, герцог В. де Бройль, публицист Ш. Ремюза и другие.

Стр. 201. …король подпишет какие-нибудь ордонансы… — Ордонансами назывались королевские указы, имеющие силу законов, существовали во Франции с XII в. Достоевский, по-видимому, имеет в виду шесть ордонансов, подписанных Карлом X (1824—1830) и членами правительства Огюста Армана Полиньяка (1780—1847) 25 июля 1830 г. Меры, предусмотренные этими указами, направлены были к установлению в стране полуабсолютистских порядков и фактически являлись попыткой придворных кругов, верхушки дворянства и духовенства совершить государственный переворот. Опубликование ордонансов (26 июля) вызвало сопротивление народных масс, привело к возникновению революционной ситуации и к буржуазной революции 1830 г. (Июльская революция), свергнувшей Карла X.

Стр. 202. …восстановление светского владычества папы. — Светская власть пап в теократическом государстве, занимавшем так называемую Папскую область, возникла в 756 г., когда Пипин Короткий (751—768) подарил папе Стефану II (752—757) город Рим с прилегающим районом, Пентополис и Равеннский экзархат. В течение столетий границы папского государства неоднократно изменялись, а в годы Великой французской революции и наполеоновской империи оно утратило свою независимость. После падения Наполеона I и Венского конгресса (1814—1815) светская власть папы была восстановлена, и в Римской области воцарилась сильнейшая феодально-клерикальная реакция. В 1848 г. Рим стал одним из революционных центров Италии, а в феврале 1849 г. папская власть там была свергнута и провозглашена Римская республика, которую раздавили французские войска, в дальнейшем также поддерживавшие власть папы (см. комментарий к стр. 184). С сентября 1870 г., после присоединения Рима к Итальянскому королевству, светская власть папы перестала существовать. Только в 1929 г. по Латеранскому соглашению была восстановлена светская власть папы над ограниченным районом Рима и создано государство Ватикан.

Стр. 202. …как писал на днях к депутату Родесу-Бенавану. — Легитимистский депутат Национального собрания от южного департамента Эро виконт Мари Теофиль Родес-Бенаван (Rodez-Benavan) написал графу Шамбору письмо, в котором сетовал по поводу растущей в его департаменте республиканской пропаганды и просил претендента разъяснить свою позицию. В ответе, напечатанном в парижских газетах 30 сентября 1873 г., Шамбор опровергал утверждения о том, что он, став королем, вернет феодальные порядки, и отрицал приписываемое ему намерение начать войну с Италией за восстановление светской власти папы. В письме претендента было много никого не удовлетворявших фраз, но обходился вопрос об уступках, которые от него требовались.

Стр. 202. …демократические выходки католического высшего духовенства в Германии с обращением к народу… — В период ‘культуркампфа’ (см. комментарий к стр. 184) партия католического центра вобрала в себя пестрые антипрусские элементы и превратилась по своему составу в сложную организацию, которая вынуждена была приспосабливать свою программу к интересам самых различных общественных групп и порою, заинтересованная в голосах многочисленных рабочих-католиков, выступала с демократическими и социальными декларациями. Парламентская тактика партии центра также была сочетанием лицемерия и демагогии.

Стр. 202. …непогрешимого, но бездомного папы. — Имеется в виду принятый на Ватиканском соборе (1869—1870), с целью усиления духовного влияния папы после утраты им светской власти, догмат непогрешимости (раньше непогрешимыми, т. е. безапелляционными, считались совместные решения папы и церковного собора). Пий IX, находившийся на папском престоле в 1846—1878 гг., после ликвидации его светской власти, за себя и за своих преемников поклялся не покидать пределов Ватиканского дворца впредь до восстановления его прав государя (отсюда возникли выражения ‘ватиканский узник’, ‘ватиканский затворнию). Достоевский иронически называет папу ‘бездонным’, поскольку отныне он уже не был хозяином эемли, на которой жил, так как Рим отошел к Итальянскому королевству.

Стр. 202. …скрывала даже Евангелие Христово, запрещая переводить его. — Все священные книги печатались и оогослужение велось на латинском языке. Появлявшиеся время от времени переводы Библии, Евангелия считались еретическими, а их авторы жестоко преследовались инквизицией. Впервые Ветхий и Новый Завет были переведены М. Лютером (1483—1546) с латинского на немецкий язык в 1534 г., став наконец доступными простым людям.

Стр. 203. Ведь есть же и теперь даже умные и остроумные социалисты, которые уверены, что те и другое — одно и то же, и серьезно принимают за Христа антихриста. — Достоевский, по-видимому, имеет в виду сторонников так называемого христианского социализма — религиозно-политического течения, утверждавшего, что социалистические идеалы связаны с христианством как о первоисточником. Христианский социализм возник в первой половине XIX в. во Франции и Англии (аббат Ламенне, Кингсли и др.). Со второй половины XIX в. христианский социализм, получивший буржуазный характер, противостоит социализму и направлен против него (ср. программу католической церкви, оформленную майнцским епископом фон Кеттелером). В Германии 1870-х годов эти взгляды были связаны с деятельностью партии католического центра.

Стр. 206. …с евангелическою церковью… — Евангелическая церковь — в данном случае лютеранство.

Стр. 207. …протестанты ~ восставшие на ‘наместника божия’ а мечом в руке и с ругательным обличением… — Протестанты — общее название всех выступавших в период Реформации (XVI в.) антикатолических течений, которые объединяло отрицание верховной власти папы в церкви как преемника апостола Петра и ‘наместника божия’ (один иэ папских титулов). Под ‘ругательным обличением’ имеется в виду, очевидно, характерная для М. Лютера резкая манера, в которой он обращался к папе, к католической церкви (см. об этом: Ф. фон Бецольд. История Реформации в Германии, т. I. СПб., 1906, стр. 306).

Стр. 208. ...недавнем посещении императором германским ~ императора австрийского и венской выставки. — Посещение Вильгельмом I всемирной выставки в Вене в октябре 1873 г. было первым визитом германского императора в Австрию после австро-прусской войны 1866 г., в которой Австрия потерпела поражение, после чего лишилась возможности вмешиваться в германские дела (см. ниже комментарий к стр. 208—209).

Стр. 208. …охоты в Лаинцском зверинце… — Речь идет о зоологическом саде и охотничьем заповеднике (Laizer Tiergarten) в венском пригороде.

Стр. 208. …император Франц-Иосиф… — Франц-Иосиф II (1830—1916), австрийский император и венгерский король, его царствование — одно из самых продолжительных в истории нового времени: он вступил на престол после отречения императора Фердинанда II, 2 декабря 1849 г., и умер в разгар первой мировой войны.

Стр. 208—209. …заключенный между тремя императорами союз, имеющий целью охранение европейского мира, расширен вследствие недавнего посещения королем итальянским Вены и Берлина. — Оформившийся в 1873 г. Союз трех императоров (германского, австрийского и российского) был итогом политики Бисмарка, стремившегося изолировать на международной арене недавно разбитую Германией Францию и предотвратить возможные антигерманские коалиции с ее участием. Политика Союза была далека от ‘охранения европейского мпра’, что вскоре, в частности, подтвердила так называемая ‘военная тревога 1875 года’, когда Германия, надеясь на этот Союз, едва не спровоцировала новую войну с Францией. Визит итальянского короля не ‘расширил’ Союз трех императоров.

Стр. 209. Недавние выборы на четыре вакантные места в Собрании огромным большинством разрешились в пользу республиканцев. — 12 октября 1873 г. происходили выборы в Национальное собрание от четырех департаментов: Верхней Гаронны, Ниевра, Пюи де Дом и Луары. Избраны были три умеренных республиканца и один сторонник конституционной монархии. Стр. 210. …ссылкою в Кайенну. — Кайенна — французская часть Гвианы (на северо-западе Южной Америки), болотистый, нездоровый район, служивший местом ссылки еще во времена Великой французской революции, но особенно после контрреволюционного переворота 2 декабря 1851 г. и в годы Второй империи (1852—1870), туда были отправлены и многие участники Парижской Коммуны.

Стр. 210. …генерала Ладмиро. — Ладмиро (Ladmirault) Луя Рене Поль де (1808—1898) — французский генерал, командовал дивизией в битве при Сольферино во время австро-франко-итальянской войны (1859) и корпусом во время франко-прусской войны, отличился в боях под Мецом. В 1871—1878 гг. — военный губернатор Парижа.

Стр. 211. Может быть, Дон Карлос тоже питает надежды на воцарение Генриха V. — По-видимому, имеется в виду надежда на то, что, став королем, Генрих V будет проводить в отношениях с Испанией традиционную политику Бурбонов, и это позволит карлистам, оперевшись на Францию, более успешно бороться со своими противниками. За пятьдесят лет до этого, при Людовике XVIII, французские войска подавили вторую испанскую революцию (1820—1823).

Стр. 211. ...почти фантастическое начало страшной войны, быстрое, неслыханное падение династии… — Франция объявила войну Пруссии 19 июля 1870 г., но вследствие полного разложения режима Второй империи смогла начать военные действия только 2 августа, — это была атака Саарбрюкена, которая принесла первый и последний, чрезвычайно незначительный, успех французам. 4 августа германские войска перешли границу, и в развернувшихся сражениях французские армии стали терпеть поражение за поражением, 2 сентября 1870 г. последовала Седанская катастрофа, пленение императора Наполеона III, а через два дня, 4 сентября, — революция и падение династии.

Стр. 212. Канробер, Ниель ~ Фроссар… — Канробер (Canorber) Франсуа (1809—1895) — французский маршал, во время франко-прусской войны командовал корпусом, участвовал в боях под Мецом и после капитуляции этой крепости находился в плену до конца войны. Ниель (Niel) Адольф (1802—1869) — маршал Франции, с 1867 г. — военный министр. Фроссар (Frossar) Шарль Огюст (1807—1875) — французский военный инженер, генерал. При капитуляции Меца был членом военного совета, принявшего решение сдать крепость.

Стр. 212. …в сражении при Сен-Прива… — У деревни Сен-Прива 18 августа 1870 г. произошло сражение, после которого французская армия (под командованием Базена) отошла к Мецу.

Стр. 212. Шаспо — нарезное ружье, изобретенное в 1866 г. Антуаном Шаспо (1833—1905).

Стр. 212. …беспорядок в снабжении тогдашней французской армии провиантом и оружием удивил Европу. — Несмотря на уверения в полной готовности Франции к предстоящей войне с Германией (‘Мы совершенно готовы, хотя бы война продлилась целый год, у нас и тогда не будет недостатка даже в пуговицах на гетрах солдат’, — заявил 15 июля 1870 г. в Законодательном корпусе военный министр Лебёф), война застала страну врасплох. Всеобщее разложение, охватившее Вторую империю, прежде всего сказалось на армии, в управлении которой воцарился настоящий хаос. Две недели армия страны, объявившей войну, не могла начать наступления.

Стр. 212. …императрице Евгении… — Евгения Монтихо (Eugnie-Marie de Montijo) (1826—1920) — жена императора Наполеона III. Вокруг нее группировались наиболее ярые сторонники войны с Германией. В начале франко-прусской войны, после отъезда Наполеона III к армии, была регентом (до революции 4 сентября 1870 г.).

Стр. 213. …игнорировал правительство Народной обороны, возникшее в Париже тотчас после плена императора. — После революции 4 сентября и провозглашения республики власть перешла к группе буржуазных политических деятелей, сформировавших так называемое правительство Национальной (‘Народной’, как пишет Достоевский и как писала тогда русская пресса) обороны, которое Маркс называл ‘шайкой адвокатов-карьеристов’ (К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения, т. XVII, стр. 321), больше боявшихся революционного подъема масс, чем пруссаков.

Стр. 213. Маршал ~ лжет теперь перед судом ‘отважно’… — В ‘Графе Нулине’ А. С. Пушкина Параша ‘лжет пред барыней отважно’ (Пушкин, т. V, стр. 8).

Стр. 214. …бездарный маньяк, генерал Трошю, все эти Гаркье-Пажесы, Жюль-Фавры… — Трошю (Trochu) Луи Жюль (1815—1896) — французский генерал и политический деятель. Участвовал в завоевании Алжира, в Крымской (1853—1856) и австро-франко-итальянской (1859) войнах. В годы Второй империи занимал видные посты в военном ведомстве. Незадолго до франко-прусской войны стал известен как противник официальных взглядов на готовность Франции к войне (свое мнение изложил в получившей широкую известность брошюре ‘Французская армия в 1867 году’). Эти выступления сделали имя Трошю популярным и способствовали назначению его во время франко-прусской войны (18 августа 1870 г.) военным губернатором Парижа, с задачей подготовить город к обороне, в возможность которой он не верил, а потому фактически бездействовал. После революции 4 сентября 1870 г. возглавил правительство Национальной обороны (см. комментарий к стр. 213), оставаясь одновременно военным губернатором осажденного немцами Парижа. Опасаясь народных выступлений, демагогически афишируя некий план обороны (‘план Трошю’), изменнически подготавливал сдачу Парижа пруссакам. После 1873 г. отошел от политической деятельности. Гарнье-Пажес (Garnier-Pags) Луи Антуан (1803—1878) — французский политический деятель, умеренный буржуазный республиканец, крупный финансист. Участвовал в революции 1830 г. В период Июльской монархии член палаты депутатов (1841—1848), после февральской революции 1848 г. — член временного правительства и мэр Парижа. По его инициативе был повышен на 45 сантимов каждый франк четырех прямых налогов, что восстановило крестьянство против революции (см.: К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения, т. VII, стр. 22). В годы Второй империи — член Законодательного корпуса (1844—1864). После революции 4 сентября 1870 г. вошел в состав правительства Национальной обороны, но не играл (с конца 1871 г.) активной политической роли. Автор тенденциозной ‘Истории революции 1848 года’ (‘Histoire del Rvolution de 1848’, vv. I-Х. Paris, 1861—1872). Фавр (Favre) Клод Жюль (1809—1880) — адвокат, буржуазный политический деятель республиканско-либерального направления. Участвовал в революции 1830 г. Во время Июльской монархии был защитником на процессе участников лионского восстания 1834 г., во время революции 1848 г. примыкал к правому крылу республиканцев, выступал против рабочего класса. В годы Второй империи — член Законодательного корпуса (с 1858 г.), где был одним из пяти оппозиционных республиканских депутатов. После революции 4 сентября 1870 г. — министр иностранных дел правительства Национальной обороны, вел тайные переговоры с Бисмарком о капитуляции Парижа, одновременно публично выступая с самыми решительными патриотическими декларациями. Так, в циркуляре от 6 сентября 1870 г. он провозглашал, что ни одной пяди французской земли и ни одного камня ее крепостей не будет отдано врагу. Избранный в Национальное собрание, был министром иностранных дел в правительстве Тьера (до 23 июня 1871 г.). С 1876 г. — сенатор Третьей республики.

Стр. 214. …в 48 году… — Т. е. во время революции 1848 г.

Стр. 214. …из этой комически-бездарной группы самозванных правителей ~ один человек и на воздушном шаре перелетел на другой конец Франции, Он своевольно объявил себя военным министром… — Речь идет о Гамбетте (см. комментарий к стр. 189), который 7 октября 1870 г. вылетел из осажденного Парижа на воздушном шаре и в городе Туре возглавил так называемую Турскую делегацию правительства Национальной обороны (см. комментарий к стр. 213), объединив в своих руках министерства военное и внутренних дел.

Стр. 215. Бретонские шуаны… — Так назывались участники контрреволюционных отрядов в Нормандии и других северных районах Франции во время Великой французской революции конца XVIII в. Используя поддержку Англии, они вели ожесточенную борьбу против революционных правительств. Говоря о шуанах, Достоевский имеет в виду партизан, боровшихся против прусских оккупантов, известных как франтиреры (вольные стрелки).

Стр. 215. Орлеанские герцоги тоже дрались с неприятелем в рядах новоизбранного французского войска. — Имеется в виду граф Парижский (см. комментарий к стр. 180), который во время франко-прусской войны (после свержения Наполеона III) вернулся на родину и вступил в ряды армии, а также герцог Омальский (см. комментарий к стр. 189).

Стр. 215…(кроме разве партии коммунистов)… — Не ясно, кого в данном случае имеет в виду Достоевский. — левую ли Национального собрания или приверженцев недавно разгромленной Парижской Коммуны. Вообще наименованием ‘коммунисты’ Достоевский в ‘Иностранных событиях’ пользуется достаточно недифференцированно (см. выше, стр. 480).

Стр. 215. ‘Union’ — французская политическая газета легитимистской и клерикальной партии, основана 2 февраля 1847 г.

Стр. 217. Шенелон (Chesnelong) Пьер Шарль (1820—1899) — французский политический деятель, талантливый оратор. Во время революции 1848 г. сторонник республики, в годы Второй империи — бонапартист (с 1855 г.). После революции 4 сентября 1870 г. временно отошел от политики. В 1872 г. избран в Национальное собрание, в котором примкнул к легитимистам. Выступал против Тьера и способствовал его падению (см. комментарий к стр. 181). Возглавлял переговоры с претендентом на французский трон графом Шамбором в 1873 г. (см. комментарий к стр. 180). Оставил об этом времени воспоминания и исторические труды: ‘La campagne monarchique d’octobre 1873’ (1895), ‘Les derniers jours de L’Empire et le gouvernement de М. Thiers’ [S. a.].

Стр. 218. …на принципе признания королевской власти наследственной и на хартии, ‘не навязанной королю и не дарованной королем… — Достоевский напоминает о двух конституциях: выработанной в годы Великой французской революции конституции 1791 г., на принятие которой Людовик XVI вынужден был согласиться, и хартии 1814 г. (см. комментарий к стр. 184—185), известной как ‘дарованная’ (‘октроированная’), поскольку считалось, что король пожаловал ее по своей воле, хотя в действительности, конечно, это ни в коей мере не отвечало желаниям Людовика XVIII.

Стр. 219. …отказаться от знамени Арка и Иври…‘ — Имеются в виду сражения времен религиозных войн во Франции между войском гугенотов, возглавляемых Генрихом IV (1589—1610), и силами Католической лиги под командованием герцога Майенского. При Арке (на севере Франции) 21 сентября 1589 г. герцог Майенский потерпел поражение и был оттеснен за реку Сомму, при Иври (департамент Эр) 14 марта 1590 г. войскам Католической лиги было нанесено решительное поражение, что укрепило положение Генриха IV как претендента на французский трон.

Стр. 219. …этого Баярда нашего времени… — Баярд (Bayard) (настоящее имя Пьер дю Террайль) (1476—1524) — французский военачальник эпохи итальянских войн королей (из династии Валуа) Карла VIII (1483—1498), Людовика XII (1498—1515) и Франциска I (1515—1547), прозванный биографами ‘рыцарем без страха и упрека’.

Стр. 220. …о немедленном продлении власти Мак-Магона, с новыми в его пользу гарантиями, на 10 лет… — Отказ Шамбора принять трехцветное знамя препятствовал немедленному восстановлению во Франции монархии, и тогда монархисты Национального собрания (его правый центр) решили укрепить свои позиции в Собрании и сохранить их до более благоприятного времени. Для этого предполагалось продлить полномочия президента республики Мак-Магона (см. комментарий к стр. 181) — ставленника правых. В результате компромисса между сторонниками десятилетнего и пятилетнего срока президентства был принят закон о септеннате, т. е. о семилетнем сроке полномочий Мак-Магона.

Стр. 221. Дюфор (Dufaure) Арман Жюль Станислав (1798—1881) — адвокат, политический деятель. Участник революции 1848 г.. После падения Второй империи был избран в Национальное собрание, где примкнул к левому центру (см. комментарий к стр. 194). Министр юстиции в кабинете Тьера, с 18 по 24 мая 1873 г. возглавлял кабинет министров.

Стр. 221. …защиту от коммунистов…— Реакционная французская буржуазия, напуганная Парижской Коммуной, ослепленная ненавистью к социалистическим идеям, видела в борьбе с рабочим движением одну из основных задач Национального собрания. Национальное собрание отклоняло любые попытки добиться амнистии участникам Коммуны, усиливало репрессии против рабочих. Так, например, 14 марта 1872 г. был принят репрессивный закон против Интернационала (предложенный Дюфором), по которому принадлежность к этой организации (или подобной ей) строго каралась. В том же году на основе этого закона последовал ряд арестов и процессов.

Стр. 221. …бригадный генерал Бельмар… — Каррей де Бельмар (Carrey de Bellmare) Адриен Адольф Александр (1824—1905) — французский военный деятель. В период борьбы большинства Национального собрания за восстановление монархии выступал против этого шага и 25 октября 1873 г. обратился к военному министру с письмом, текст которого приводится Достоевским. За свое выступление в защиту республики был уволен из армии.

Стр. 223. ‘Крестовая газета’ — ‘Kreuzzeitung’ — распространенное название ‘Новой прусской газеты’ (‘Neue Prussiche Zeitung’), в заголовке которой было воспроизведено изображение железного креста, центральный орган немецкой консервативной партии, основанный в Берлине в 1848 г.

Стр. 223. …в Пруссии окончились выборы в прусский сейм… — Имеется в виду прусский ландтаг (см. комментарий к стр. 224). Октябрьские выборы 1873 г. принесли поражение консервативной партии за счет увеличения числа депутатов католического центра и либеральных группировок. Стр. 223—224. Прусское правительство покровительствует теперь национально-либеральным партиям ~ оттолкнув от себя совершенно партии юнкерскую и католическую. — После ряда успехов Пруссии в ее борьбе за национальное объединение Германии часть находившихся в оппозиции либеральных группировок образовала в 1866 г. (после победы над Австрией) национал-либеральную партию, которая стала поддерживать внешнюю политику Бисмарка. В течение ряда лет национал-либералы входили в правительственную коалицию. Говоря, что правительство совершенно оттолкнуло от себя юнкерскую и католическую партии, Достоевский имеет в виду следующее: юнкерская, т. е. немецкая консервативная партия, которая прежде всего была партией крупного землевладельческого дворянства Восточной Пруссии, но имела также влияние на помещиков Саксонии, на южнонемецкое зажиточное крестьянство, на разорившихся ремесленников и евангелическое духовенство, после австро-прусской войны 1866 г. по некоторым вопросам, касающимся образования Северо-Германского союза (1867), и в связи с захватом Пруссией отдельных германских территорий выступила против политики правительства и при этом раскололась. Из нее выделились так называемые ‘свободные консерваторы’ (имперская партия). В 1872 г. в консервативной партии снова произошел раскол: возникла группировка так называемых ‘новоконсерваторов’, поддерживавших Бисмарка и его политику в период ‘культуркампфа’ (см. комментарий к стр. 184). Оставшееся ядро консервативной партии — ‘староконсерваторы’ — еще в течение нескольких лет находилось в оппозиции к Бисмарку, в частности к политике ‘культуркампфа’. Католической партией Достоевский называет партию центра, образовавшуюся в 1871 г. из разнородных социальных элементов, объединенных принадлежностью к католической религии.

Стр. 224. Ландтаг открыт уже с 1-го ноября. В феврале ожидают выборов в германский рейхстаг, и клерикалы надеются на еще больший успех. — Ландтаг (от нем. Land — земля, страна и Tag — собрание) — собрание представителей, сохранившееся в германских государствах и после национального объединения страны как напоминание о недавней политической раздробленности. Достоевский имеет в виду прусский ландтаг (см. комментарий к стр. 223). Общегерманским выборным законодательным учреждением был имперский рейхстаг. Выборы в рейхстаг 1874 г. были вторыми после национального объединения и первыми, в которых участвовали избиратели присоединенных после франко-прусской войны Эльзаса и Лотарингии. Выборы происходили не в феврале, а 10 января 1874 г., в феврале вновь избранный рейхстаг начал свою работу. Январские выборы принесли заметный успех социал-демократам, в рейхстаг было избрано девять депутатов от социал-демократической партии, в том числе А. Бебель (1840—1913) и В. Либкнехт (1826—1900), находившиеся в тюрьме. ‘Относительная победа ультра-монтанов и социал-демократов на выборах, — писал К. Маркс Л. Кугельману 19 января 1874 г., — достойное возмездие г-ну Бисмарку и его буржуазным прихвостням’ (К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения, т. XXXIII. Изд. 2-е, М., 1964, стр. 513). Однако наряду с усилением левых группировок в рейхстаге укрепились (за счет партий правительственной коалиции) и позиции реакционных кругов.

Стр. 225. Ремюза (Remusat) Шарль Франсуа Мари, граф (1797—1875) — французский политический деятель и писатель. В августе 1871 г. Ремюза сменил Жюля Фавра на посту министра иностранных дел. На дополнительных выборах в Национальное собрание 27 апреля 1873 г. кандидатура Ремюза была выдвинута от умеренных и орлеанистов и официально поддержана Тьером. Поражение Ремюза (прошел радикал-республиканец Бароде) было ударом по Тьеру и явилось одной из причин его отставки несколько недель спустя (см. комментарий к стр. 181).

Стр. 225. Ce (Say) Жан Батист Леон (1826—1896) — экономист и государственный деятель. Один из владельцев влиятельной газеты ‘Journal des Dbats’, сотрудничавший и в других газетах. В Национальном собрании примыкал к левому центру (см. комментарий к стр. 194). С декабря 1872 г. министр финансов в кабинете Тьера, ушел в отставку в мае 1873 г. вместе с ним.

Стр. 228. Открытие австрийского рейхсрата… — Рейхсрат (от нем. Reich — государство и Rat — совет) — установленный после образования дуалистической монархии Австро-Венгрии в 1867 г. двухпалатный парламент Цислейтании-Австрии (см. следующий комментарий), состоявший из палаты господ и палаты представителей. Просуществовал до 1918 г. В обзоре Достоевского имеется в виду восьмой рейхсрат, избранный в конце октября 1873 г. и начавший свою работу в ноябре.

Стр. 228. …обрушившегося в этом году на империю финансового кризиса. — В 1873 г. в Австро-Венгрии начался кризис общего перепроизводства, охвативший различные стороны экономики, в том числе и финансы. Распространившийся затем на Германию, США, Великобританию, Францию, Бельгию и другие страны, он был одним из наиболее длительных и разрушительных экономических кризисов XIX в.

Стр. 228. Венгерцы потребуют теперь дуализма и для устройства финансов своего королевства — распадения Национального банка на цислейтанский и венгерский… — По соглашению 1867 г. Австро-Венгрия состояла из двух частей, разделенных рекой Лейтой: Цислейтании (Австрии) и Транслейтании (Венгрии). См. также предыдущий комментарий.

Стр. 228. Депретис — с 15 января 1872 г. австро-венгерский министр финансов в кабинете министра-президента Адольфа Ауэрсперга (1821 — 1895). И ноября 1873 г. внес в рейхсрат проект реформы с целью укрепления финансов и экономики страны. Однако речь его была принята холодно рейхсратом и биржей, и на следующий день, 12 ноября 1873 г., Депретис вышел в отставку.

Стр. 228. ‘Pokrok’ — ‘Прогресс’ — чешская ежедневная политическая газета, выходившая в Праге с конца 1869 по июнь 1885 г.

Стр. 228. Ультрамонтаны (от лат. ultra — по ту сторону и montas — горы) — сторонники крайнего направления в католицизме, выступали против самостоятельности национальных церквей, за право вмешательства папы в светские дела любого государства. Под их усилившимся влиянием на Ватиканском соборе (1869—1870) был провозглашен догмат о непогрешимости папы (см. комментарий к стр. 202, см. также: наст. изд., т. XV, стр. 534).

Стр. 229. …два проекта новых законов: о введении впредь при выборе членов парламента всеобщей подачи голосов и об отмене штемпельной пошлины с газет. — Речь идет о проекте реформы так называемой трехклассной избирательной системы при выборах в прусский ландтаг (см. комментарий к стр. 224). Эта система обеспечивала преобладание юнкерства в палате представителей ландтага. Проект не был принят. Штемпельная пошлина (штемпельный сбор) — плата, взимаемая государством за ‘гербовые знаки, которые обязаны приобретать газеты, своеобразный налог на прессу.

Стр. 229. ‘Times’ — ежедневная английская газета, выходившая с 1785 г. в Лондоне и близкая к руководству консервативной партии.

Стр. 229. …лишены в настоящее время духовных пастырей… — Во время ‘культуркампфа’ (см. комментарий к стр. 184) в результате правительственных репрессий и саботажа так называемых ‘старокатоликов’ более тысячи приходов оказались без священников.

Стр. 229. …согласие на внесение проекта закона о введении обязательного гражданского брака… — Закон о гражданском браке был принят 9 марта 1874 г. Это был важнейший законодательный акт, изданный германским правительством во время ‘культуркампфа’ и сохранившийся после того, как большинство антиклерикальных законов было отменено.

Стр. 230. Лабуле (Laboulaye) Эдуард Репе Лефевр (1811—1883) — французский юрист, историк и политический деятель. В 1871 г. был избран в Национальное собрание, в котором примкнул к умеренным республиканцам.

Стр. 231. …конституционных законов, представленных Национальному собранию 19-го и 20-го мая 1873 г. — Имеются в виду законопроекты об организации общественной власти и создании второй палаты (19 мая), а также об избирательном законе (20 мая). Вследствие противодействия монархического большинства эти законы были приняты только в 1875 г. при окончательном конституировании республики.

Стр. 232. …утвердило проект Депера с установлением власти маршала Мак-Магона на 7 лет… — Имеется в виду закон о септеннате (см. комментарий к стр. 220). Депер (Depeyre) Октав Виктор (1825—1891) — французский консервативный политический деятель. Избранный в феврале 1871 г. в Национальное собрание, занял там место на скамье монархистов. Выступал против Тьера в поддержку Мак-Магона (см. комментарий к стр. 181).

Стр. 233. ‘Имперский указатель’ (‘Deutscher Reichsanzeiger’) — ежедневная официальная газета, издававшаяся в Берлине с 2 января 1819 г. вначале под названием ‘Allgeraeine Preussischer Staatszeitung’, затем как ‘Preussischer Staatsanzeiger’. После национального объединения Германии была переименована в ‘Deutscher Reich?anzeiger’. Помимо официальных сведений о назначениях, перемещениях и т. п., печатала также материалы по внутренней и внешней политике, торговле, биржевым и иным вопросам.

Стр. 233. …в честь сэра Генри Ричарда… — Ричард (Richard) Генри (1812—1888) — английский политический деятель, сторонник мирного разрешения международных конфликтов. В июле 1873 г. начал в палате общин (членом которой был) кампанию в защиту своей идеи и осенью того же года с той же целью совершил поездку по Европе. Банкет в Париже в его честь был дан 22 декабря 1873 г.

Стр. 234. …с ‘покиванием голов’. — Ср. Псалтырь: ‘Ты сделал нас притчею между народами, покиванием головы между иноплеменниками’ (псалом 43, ст. 15): в Библии жест ‘кивания головой’ означает неодобрение и насмешку. Напомним слова Мармеладова в ‘Преступлении и наказании’: ‘Сим покиваыием глав не смущаюсь…’ (ч. I, гл. 2 — наст. изд., т. VI, стр. 14).

Стр. 235. Расстреляв Вабфа… — Бабёф (Babeuf) Гракх (настоящее имя Франсуа Ноэль) (1760—1797) — французский революционер, коммунист-утопист, руководитель движения ‘во имя равенства’ в период термидорианской реакции и Директории. Бабёф и его ближайший сподвижник Дарте 27 мая 1797 г. были гильотинированы (а не расстреляны, как ошибочно пишет Достоевский). Об оценке Достоевским взглядов Бабёфа см. выше, стр. 478.

Стр. 235. Все эти периоды — Первой империи, Реставрации, буржуазного царства при Орлеанах, Второй империи… — Первая империя — империя Наполеона I (1804—1814, март—июль 1815), реставрация Бурбонов — период с марта 1814 по март 1815 г. и с июля 1815 по июль 1840 г., царство Орлеанов — так называемая Июльская монархия Луи-Филиппа (1830—1848), Вторая империя — империя Наполеона III, возникшая после контрреволюционного переворота 2 декабря 1851 г., провозглашенная 2 декабря 1852 г. и просуществовавшая до 4 сентября 1870 г.

Стр. 236. ‘Смотри, как ты был беден, и слеп, и нищ, и наг, и ничтожен…‘ — Перефразированная цитата из Библии (Откровение Иоанна Богослова, гл. 3, ст. 17: ‘несчастен, и жалок, и нищ, и слеп, и наг’).

Стр. 237. …военный министр, генерал Дюбарайль… — Дю Барайль (Du Barail) Франсуа Шарль (1820—1902) — французский военный и политический деятель. С 25 мая 1872 г. по 22 мая 1874 г. военный министр в кабинете Брольи (см. комментарий к стр. 195).

Стр. 237. …герцог Одиффре-Пакъе… — Одиффре-Пакье (Audiffret-Pasquier) Эдм Арман Гастон, с 1844 г. герцог (1823—1905) — французский политический деятель, орлеанист. В 1871 г. был избран в Национальное собрание, где возглавил правый центр (см. комментарий к стр. 194). Принимал участие в переговорах с претендентом о возможностях восстановления монархии (см. комментарий к стр. 180).

Стр. 239. Павия — Павиа-и-Родригес де Альбукерке (Pavia y Rodri-guez de Alhurquerque) Мануэль (1828—1896) — испанский генерал. После отставки Кастеляра, утром 3 января 1874 г., занял Мадрид и распустил учредительные кортесы. Вместе с маршалом Серрано (см. комментарий к стр. 240) установил военную диктатуру, поддержал монархический переворот 25 декабря 1874 г., приведший к власти сына королевы Изабеллы II (1833—1868) Альфонса XII (1874—1885).

Стр. 239. Сальмерон — Сальмерон-и-Алонсо (Salmeron yAlonso) Николас (1838—1908) — испанский политический деятель, буржуазный республиканец, с 1865 г. член республиканского комитета в Мадриде, в 1871 г. был избран в учредительные кортесы, с 1873 г. — министр юстиции и затем президент кортесов.

Стр. 240. …министерство ~ маршала Серрано… — Серрано-и-Домингес (Serrano y Dominguez) Франсиско, граф Де-Сан-Антонио, герцог де ла Торро (1810—1885) — испанский генерал и государственный деятель, монархист. В 1868—1869 гг. — глава временного правительства, регент королевства в 1869—1871 гг., премьер-министр в 1871—1874 гг.

Стр. 240. Сагаста — Сагаста (Sagasta) Прокседес Матео (1805—1903) — испанский государственный деятель, лидер либеральной партии. Министр внутренних дел в 1871—1872 гг., иностранных дел — в 1874 г., глава кабинета министров при короле Амадее с 21 декабря 1871 г. по 22 мая 1872 г.

Стр. 240. Фигуэрола — Фигуэрола (Figuerola) Лауреано (1816—1903) — испанский экономист и политический деятель. С 1868 г. был министром финансов в различных правительствах Испании вплоть до воцарения Альфонса XII (декабрь 1874 г.), когда отошел от политической деятельности.

Стр. 240. Цабала — Цабала-и-де-ла-Пуэнте (Zabala y de la Puente) Хуан (1804—1879) — испанский генерал, монархист, участник гражданской войны во время Пятой испанской революции (1868—1874).

Стр. 240. Эчегаре — Эчегаре (точнее Эчегарай)-и-Эйсагирре (Ecbegaray y Eizaguire) Xoce (l832—1916) — испанский математик, драматический писатель и государственный деятель.

Стр. 240. Рюиц — Рюиц Карпедон (Ruiz Carpedon) Тринитарно (1836—1911) — испанский политический деятель, либерал, участник революции 1868—1874 гг., в журналистской и издательской деятельности сотрудничал с Сагастой и Серрано.

Стр. 240. Течете — Топете-и-Карбальо (Topete y Carballo) Хуан Батиста (1821—1885) — испанский адмирал и политический деятель.

Стр. 240. Семилетняя революция и междоусобие ее в тридцатых годах нынешнего столетия со ограничено лишь двумя только партиями — христи-носов и карлистов… — Имеется в виду испанская революция 1834—1843 гг. (т. е. продолжавшаяся несколько более семи лет), тесно связанная с первой карлистской войной. Христиносы — сторонники регента Марии-Хрлстины в первой карлистской войне, карлисты — в данном случае сторонники Дон Карлоса старшего в первой карлистской войне (см. комментарий к стр. 185).

Стр. 240. Одна лишь партия коммунистов… — Достоевский имеет в виду бакунистов (см. комментарий к стр. 191).

Стр. 241. ...претендента Дон Альфонса…— См. примечание к стр. 239.

Стр. 241. Покорение Хивинсквео хана… — 4 декабря 1872 г. на заседании особого совещания под председательством Александра II было принято решение о походе на Хиву. Наступление было начато весной 1873 г., в августе 1873 г. с Хивой был заключен мирный договор, по которому хан Мухаммед Рахим II уступал России земли по правому берегу Амударьи и признавал свою вассальную зависимость.

Стр. 241. Англия стала наконец смотреть на успехи наши в Азии с несколько большею к нам доверчивостью. — На деле завоевание Хивинского ханства, а в дальнейшем продвижение русских войск в Кокандское ханство вызвало недовольство в правящих кругах Англии. Под прикрытием развернувшейся кампании о ‘русской угрозе’ Индии Британия стала добиваться укрепления своих позиций в Средней Азии, и соперничество между царской Россией и Англией в этом районе еще более обострилось.

Стр. 242. …брачный союз ~ принца Альфреда c ~ великою княжною Мариею Александровною… — Альфред Эрнест Альберт, герцог Эдинбургский (1844—1900) — второй сын английской королевы Виктории (1837—1901). С 23 января 1874 г. — в браке с великой княжной Марией Александровной (1853—1920), дочерью императора Александра II.

Стр. 242. Важнейшими, разумеется, были свидания императора всероссийского и германского в С.-Петербурге. Затем императоров всероссийского и австрийского в Вене. — Речь идет о свиданиях, связанных с возникновением Союза трех императоров. Вильгельм I (в сопровождении Бисмарка и Мольтке) в мае 1873 г. посетил Петербург, где была подписана русско-германская конвенция. В июне того же года Александр II в сопровождении князя А. М. Горчакова прибыл в Вену, где 6 июня 1873 г. был подписан русско-австрийский договор, к которому 23 октября 1873 г. примкнула Германия (решение об этом было принято во время визита в Вену императора Вильгельма I). Так завершилось оформление Союза трех императоров (см. комментарий к стр. 208—209).

Стр. 242. Наследный принц германский посетил королей датского и шведского… — Наследный принц Фридрих (1831—1888) — будущий император Фридрих III (с 9 марта 1888 г.), король Дании — Христиан IX (1863—1906), Визит кронпринца в Данию имел особое значение в связи с недавними враждебными датско-прусскими отношениями, вылившимися в 1864 г. в войну между Пруссией, Австрией и Данией из-за герцогств Шлезвиг и Голштиния. Король Швеции и Норвегии (до получения последней независимости в 1905 г.) — Оскар II (1872—1906).

Стр. 243. …папское ‘Non possumus’… — ‘Мы не можем’ (лат.) — начало ответа апостолов на обращенные к ним упреки: ‘Мы не можем не говорить того, что видели и слышали’ (Деяния апостолов, 4, 20). Выражение ‘Non possimus’ стало в папских энцикликах (официальных посланиях пап) формулой решительного отказа, несогласия с требованиями светской власти. Впервые оно было употреблено в этом смысле папой Климентом VII (1523—1534) при ответе английскому королю Генриху VIII (1509—1547), требовавшему папского разрешения на расторжение брака с Екатериной Арагонской.

Стр. 244. …римское правительство ~ поднесло папе три миллиона франков годового содержания… — После лишения папы светской власти (см. комментарий к стр. 202) так называемым ‘законом о гарантиях’ (принят 2 мая 1871 г.) были определены права папы, который оставался духовным главой католического мира, ему предоставлялись дворцы Ватикан и Латеранский и как летняя резиденция — Кастель Гандольфо (близ озера Нели), а также определялось ежегодное содержание в 3 220 000 франков.

Стр. 244. 84-летний папа Пий IX… — Граф Джованни Мария Мастаи Феррери (1792—1878) 28 июня 1846 г. был избран папой под именем Пия IX.

Стр. 244. …граф Бисмарк… — Графский титул был пожалован Бисмарку в 1867 г., княжеский — в 1871 г., после победоносной франко-прусской войны.

Стр. 247. ‘Северо-Германская всеобщая газета’ (‘Norddeuteche Allgemeine Zeitung’) — ежедневная газета, основанная в Берлине в 1861 г., с 1862 г. рупор Бисмарка (была прозвана поэтому ‘Kanzlerfclatt’ — листок канцлера).

Стр. 247. …о сдаче Картагены. — См. комментарий к стр. 191. Картахена пала 12 января 1874 г.

Стр. 247. …генерал Контрерае … — Контрерас (Contreras) (1807—1881) — испанский генерал, руководитель кантонального восстания в Картахене.

Стр. 247. Гальвес (Galvez) Антонио — депутат учредительных кортесов, инициатор восстания в Картахене.

ИНОСТРАННЫЕ СОБЫТИЯ

ПРИМЕЧАНИЯ

Читайте также: