Иннокентий Анненский по семейным воспоминаниям и рукописным материалам, Кривич Валентин, Год: 1925 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 6 минут(ы)

Валентин Кривич

Иннокентий Анненский по семейным воспоминаниям и рукописным материалам.

Литературная мысль. No3. Пг. 1925. С. 208-213.

Оригинал здесь — http://kfinkelshteyn.narod.ru/Tzarskoye_Selo/Uch_zav/Nik_Gimn/NGU_krivich_vosp1_IFA_1925.htm

Публикуемый отрывок из воспоминаний сына И.Ф.Анненского Валентина Кривича посвящен смерти отца. На последующих страницах вышедших в 1925 году мемуаров он описывает жизнь отца до переезда в Царское Село. В последующие годы В.Кривич работал над мемуарной книгой, охватывающей всю жизнь Иннокентия Федоровича, но так и не сумел довести свой замысел до конца. Разрозненные материалы рукописи книги были изданы А.В.Лавровым и Р.Д.Тименчиком (‘Иннокентий Анненский в неизданных воспоминаниях’) в 1991 году.

Внуке Иннокентия Анненского,

Лале моей посвящаю*.

Сколько лет прошло, а словно бы только вчера это было. Все мелочи этого вечера и ночи жадная и злая сохранила палить. Не отдала времени. И остались они в ней —

‘Как на меди крепкой водкой

Проведенные штрихи…’¹

Должно быть уже навсегда.

1909 год. Ранний ноябрьский вечер. 30-ое. Понедельник. Коричневая столовая дома No 13 по ЗахаржевскоВ улице в б. Царском Селе.

На обеденном столе — тетради, рукописи, листки с карандашными заметками.

Это материалы ‘Кипарисового Ларца’, которые я обещал отцу окончательно разобрать и подобрать для отсылки в Московский ‘Гриф’.

Вчерне книга, стихов эта планировалась уже не раз, но окончательное конструирование сборника все как-то затягивалось.

В тот вечер, вернувшись из Петербурга пораньше, я собралси вплотную заняться книгой.

Некоторые стихи надо был’ заново переписать, некоторые сверить, кое-что перераспределить, на этот счет мы говорили с отцом много, и я имел все нужные указания.

Матери дома нет,— она у брата², жена у себя внизу.

В доме полная тишина. Та особенная, вечерняя милая тишина, которая бывает только в старых, провинциальных домах.

А дом, который мы занимаем, именно такой.

Это старый, каменный белый особняк, не нарядный, но внушительный своей спокойной солидностью, поместительный и удобный.

Нижним этажем он ушел в землю, нет в нем электричества, погожи и полы его просты, — но высокие, старомодные комнаты глубоки и уютны, комнат много, и окна их смотрят на тихую, зеленую улицу и в небольшой, но тоже старый сад.

Внизу, где расположены и наши с женой комнаты, обширные людские и лабиринт всяких хозяйственных боковушек и закоулков.

Отец вернется из города с последним поездом: может быть, уже сегодня я смогу представить ему на санкцию книгу в готовом виде…

Странный, непонятный, совершенно непривычный стенам этого дома возглас доносится снизу. Хлопает дверь, кажется, падает стул.

В полном недоумении прислушиваюсь.

Внизу нелепый шум, сбивчивые голоса, а через минуту срывающийся, скачущий бег по внутренней лестнице — она выходит в переходик рядом со столовой — и истерический крик нашего Арефы:

— Боже мой! Барин умер!.. Валентин Иннокентьевич!. Господи… барин наш умер!

Он, этот человек строгой выдержки и всегда непоколебимого спокойствия — неузнаваем. Он и вбежавшая за ним наша старая кухарка, — оба ‘свои’, близкие, привычные, многолетние домочадцы семьи³ — теперь вдруг совсем чужие, новые.

Они бестолково, как слепые, мечутся по комнате и оба нелепо трясут поднятыми кистями рук.

В дверях плачущее лицо горничной.

С большим трудом добиваюсь: сейчас из гимназии прибежал служитель, туда протелефонировали, что отец внезапно скончался в Петербурге на вокзальном под’езде, и тело его отвезено в Обуховскую больницу.

Час тупой, вязкой, обидной суеты, — и с ближайшим поездом мы едем в Петербург: мать, брат с женой, я с женой и Арефа.

Перед от’ездом захожу в кабинет отца.

Ведь этот еще его кабинет я вижу б последний раз в жизни. Через какой-нибудь час это будет уже просто комната.

Суетливый ужас последних минут не тронул темно-красной, строгой тишины кабинета.

Привычно спокойно горит неяркая лампа на стене. Тускло поблескивают переплеты книг в двухэтажных дубовых шкафах, и матово золотятся рамы на портретах. Желтая прабабка привычно мертво улыбается над старым волтеровским креслом. Нежно и печально пахнут увядающие розы на письменном столе. На бюваре, под хрустальным пресс-папье с молодым портретом матери, толстая стопка сегодняшней почты, сбоку, под заложенной разрезательным ножом книгой, нарезанные четвертушки бумаги, с другого — аккуратно сложенные такие же четвертушки рукописи, а па них блестит медный ободок лупы, — увы, верной, хотя и тайной, помощницы отца во многих его работах в последнее время. И книги, книги…

Сегодня за столом отец не занимался, и там порядок, сделанный рукой Арефы.

Все так знакомо, так незыблемо близко, и вместе с тем — уже ничего нет.

Это мистическое чувство ‘ничего’ сжимает сердце чисто физической болью…

Тусклая, пустая холодная, проходная комната, — кажется, приемного покоя, — Обуховской больницы, и у одной из стен, на садовой скамейке нагое, — под короткой, оставляющей не покрытыми ноги, простыней ,— тело отца.

В комнате беспрестанно визжат и хлопают двери и гуляет ветер. Несколько раз через комнату проводят каких-то не то раненых, не то мертвецки пьяных оборванцев.

Помню какой-то дикий женский визг, а в соседней комнате громкие, равнодушные ‘служебные’ голоса, говорящие о своем обыденном.

Лицо отца было прекрасно и спокойно, а от волос,— еще сыроватых и даже почти не растрепавшихся, — шел такой привычный, терпковатый запах хинной воды.

И тогда, в те минуты, именно он, этот ‘живой’, знакомый запах иглой пронизал сердце и ярким огнем осветил весь ужас случившегося.

И потом — вот еще: эти ‘вещи с тела д. с. с. Анненского’, которые я получил… Эта шуба с влажным еще от дыхания кусочком меха, эти смятые в черном мехе рукава рубашки с одной отстегнувшейся запайкой… Эти тикающие часы…

Понимаете—т_и_к_а_ю_щ_и_е!..

Весть о трагической смерти И. Ф. Анненского разнеслась быстро, и многие из друзей и родственников наших уже в тот же вечер приехали к телу отца.

А с последним поездом, сломив все препятствия и формальности, связанные с разрешением на вывоз тела без вскрытия, прицепкой траурного вагона и т. п., — мы везли тело отца домой, в Царское.

Не могу не зафиксировать одного чрезвычайно характерного пятна.

У траурного вагона, немного в стороне от других провожавших, собралась многочисленная группа молодых женщин в газах и шалях на головах, в белых и цветных нарядных платьях, пестревших из-под верхних одежд. Это были ‘Раички’, слушательницы отца, узнавшие об его кончине на курсовой вечеринке, и приехавшие оттуда проводить тело своего профессора.

Дома уже, конечно, было все по другому, по новому.

Черными привидениями скользили бесшумные монахини, а в бывшем кабинете, с белыми пятнами завешенных зеркал и портретов, хозяйничал изжелта-бледный агент бюро, сам до ужаса похожий на мертвеца.

Отец скончался около 1/2 8-го вечера. Последний день его сложился очень утомительно.

Утром и днем — лекция на Высших Женских Курсах Раева. Учебный Округ, заседание Учебного Комитета, вечером — заседание в Обществе Классической Филологии, где был назначен его доклад о ‘Таврической жрице у Еврипида, Руччелаи и Гете’⁴, и, наконец, отец обещал своим слушательницам-курсисткам побывать перед от’ездом в б. Царское, на их вечеринке.

В промежутке он должен был обедать у одной дамы, близкого друга нашей семьи⁵, жившей неподалеку от вокзала.

Уже там, у О. А. Васильевой, он почувствовал себя нехорошо, и настолько нехорошо, что даже просил разрешения прилечь.

От доктора, однако ж, отец категорически отказался, принял каких-то домашних безразличных капель и, полежав немного, уехал, сказав, что чувствует себя благополучно.

А через несколько минут упал мертвым на под’езде вокзала в запахнутой шубе и с зажатым в руке красным портфельчиком с рукописью доклада о Таврической жрице.

Почему приехал он на вокзал,— потому ли, что, чувствуя себя плохо, решил скорее ехать домой, или, может быть, просто с целью привести себя в порядок (в доме, где он обедал, мужчин не было) — осталось не выясненным: о возможности немедленного возвращения в б. Царское он не сказал, а извозчика, привезшего его на вокзал, мне отыскать не удалось.

Последние годы сердце отца было в довольно плохом состоянии. Он страдал ослаблением сердечных мускулов, и с некоторых пор всегда носил с собою вне дома две сильнодействующие пилюли.

Уже одно сознание, что во всякую минуту он может проглотить пилюлю и на время, — достаточное для возвращения домой или обращения к врачебной помощи, — поднять деятельность сердца, давало и ему самому и нам некоторую уверенность, что внезапной катастрофы не случится.

В этот именно день он, несмотря на убедительные настояния матери, взять с собой пилюли категорически отказался, сказав, что вечное присутствие их в жилетном кармане ему надоело.

Не могу не упомянуть про один странный случай, имевший место за несколько дней до смерти отца.

Войдя вечером в кабинет дать ему выпить очередное лекарство (самостоятельно отец лекарств никогда не принимал, а давали ему их или мать, или Арефа), — матушка увидела, что занимавшийся за письменным столом отец, не выпуская пера из руки, медленно склоняется на бок и сползает с кресла.

Не падает, теряя сознание, а именно сползает осторожно и неловко.

А на вопрос смертельно испугавшейся и схватившей его за плечи матери — что с ним? — он совершенно серьезно и, как передавала впоследствии мне мать, как-то ‘жалостно’ ответил, что ему вдруг неудержимо захотелось лечь на ковер у стола, что ему надо, лечь на пол, и он просит не мешать ему сделать это.

И только после твердого окрика матери, спрятавшей в этом окрике весь испуг свой, отец снова выпрямился, машинально, как обыкновенно, выпил принесенный стаканчик с лекарством и стал продолжать заниматься.

Эпизод этот произвел на нас такое тяжелое впечатление не только уже сам по себе, но еще и потому, что у нас в семье знали старый обычай глухой Руси, согласно которому истый, крепкий мужик-хозяин, чувствуя приближение смерти, непременно ложился на пол.

Отец никогда не хотел именно такой ‘легкой’, внезапной смерти.

Помню он неоднократно говорил:

— Нет, это что же за смерть, умирать надо в своей постели, а как следует отболев, все передумав. А то — словно бы человек из трактира ушел, не расплатившись…

* По сведениям исследователя жизни и творчества В.Кривича Зинаиды Гимпелевич, Кривич, подчеркивая избранность родства, употребляет старую форму слова ‘внуке’, предпочитая его современной ‘внучке’, затушевывая этим значимость разницы пола в семье.

1. М И. А. ‘О—форт’ (сб. ‘Кипарисовый ларец’)

2. Старший пасынок И. Ф., Пл. Петр, Хмара-Барщевския.

3. А. Ф. Гламазда служил у нас в доме в общем около 25 лет, кухарка П. А. Францкевич — почти 40 лет.

4. Статья была опубликована в 1910 г. в журнале ‘Гермес’ (Петерб.), входит в состав ‘Театра Еврипида’.

5. О. А. Васильева, вдова педагога, автора небезызвестной в свое время пьесы для детей ‘Сиротка’.

Читайте также: