Т. Л. Щепкина-Куперник
Из сборника ‘Сказания о любви’ (1910)
Que, despois de sua, morte fu Rainha.
Сamоens, Os Lusiadas, III1.
1 ‘Ты, которая, после своей смерти стала королевииа. Камоэнс, Луизиады, III (португал.).
Инеса ди Кастро, Щепкина-Куперник Татьяна Львовна, Год: 1910
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Т. Л. Щепкина-Куперник. Разрозненные страницы
М., ‘Художественная литература’, 1966
В Коимбре, там, где Мондего катит свои золотоносные воды и где — наследие арабов — цветут душистые апельсинные деревья, дающие сразу и серебряные цветы, и золотые плоды в изумрудной листве, стоял в роскошном саду, подобного которому не было во всех четырех королевствах, мраморный дворец. Белый мрамор Сиерны, голубой — Цинтры, красный и желтый — Перо-Финьеро, зеленый и черный — Эстремоса — сочетали в нем свои рисунки, сотни колонн поддерживали полукруглые своды, колонны были и витые, подобно морским канатам, и тонкие, как пальмовые стволы, и тяжелые, как ноги гигантских слонов, но так были они переплетены со сквозными арабесками, подковообразными арками, чудесною резьбой, просвечивающей на солнце, что казалось, будто дворец не из мрамора, а из драгоценных окаменелых кружев. Потолки поднимались в нем округленные, подобно внутренностям пчелиных ульев, которыми славится Бейра, и в каждой ячейке их были лазоревые и золотые звезды, редчайшей мозаикой из кедрового дерева, бирюзы, золота и эмали выложены были стены и полы, так что казалось, будто радужная пыль с крыльев бесчисленных бабочек покрывает их.
Во внутренних дворах, заросших миртами и розами, не смолкая, звенели тихо и ласково фонтаны, стекая в мраморные чаши, мягкие сарацинские ковры скрадывали шаги в этом приюте тишины и любви.
Дворец назывался Quinta del Amor, что означает — дом любви, и был достоин этого названия, ибо служил приютом любви Инесы прекрасной и дом-Педро. Темные кудри дом-Педро должна была со смертью отца его, короля Португалии, Альфонса IV-го, украсить королевская корона, но природа одарила его сокровищами лучше короны Португалии: гордой красотой, душою пылкой и любящей, огненным умом, любовью к стихам не меньшею, чем у его предка, славного короля Диниса, — а к тому же и вдохновением поэта.
Дом-Педро едва минуло двадцать лет, когда король решил породниться с герцогом ди Пеньяфьель и просил руки дочери его Констанции для своего сына.
Принц знал, что противиться воле отца немыслимо, но сердце его было еще свободно, и он ждал прибытия избранной для него невесты не с большим волнением, чем бросал кости на поле игры или следил за полетом своей стрелы. Все же щеки его были бледнее обыкновенного, когда он выехал навстречу герцогскому поезду и издали еще приглядывался к ехавшим впереди двум молодым девушкам.
У обеих путешественниц были великолепные арабские кони, серые в яблоках, алые чепраки с желтыми прорезями покрывали коней, седельные луки были из слоновой кости, изукрашенной золотою резьбой и эмалью. Лица девушек были открыты. Они подъехали ближе к принцу, и такой несказанной красотой сразу озарила его одна из них, что торячая волна радостного изумления охватила его и сердце беспрекословно признало свою повелительницу.
Головка красавицы поистине создана была для царского венца. Гордо и нежно смотрели ее синие глаза на божий мир, прямо сидела она в седле, невзирая на утомление долгого пути. Ее стройный стан, ее улыбка, длинные ресницы — все было в ней как бы обвеяно тонким дыханием любви, и прелесть струилась от нее, как сияние от небесной звезды.
Спутница ее казалась рядом с ней бледной и робкой, и дом-Педро даже не разглядел ее, весь поглощенный созерцанием другой.
Но бледная девушка оказалась дочерью герцога, а дивная красавица — только ее родственницей и придворной дамой: галицианкой Инесой ди Кастро.
Тщетно пытался дом-Педро умолить короля не настаивать на его браке с Констанцией: дело зашло слишком далеко, и брак был свершен — но какой брак! В то время как епископ соединял руки новобрачных и говорил им о будущей их жизни и любви, — и душа принца, и его взгляды стремились к той, которая стояла позади невесты, затмевая всех своей красотой. И в первый же вечер, когда во время пышного празднества дамы и кавалеры в танцах обменивались поклонами и учтивостями, принц настиг Инесу в одной из комнат дворца и стал говорить ей о своей любви.
Он сказал ей, что принял ее за свою невесту, что к ней устремилось его сердце, что его связали узами долга с ненавистной ему бледной тенью, но только Инесу любит он и будет любить, и глаза его сверкали, как звезды, и дыхание жгло ее, и сладкий ужас любви охватил ее существо.
Инеса хотела бороться с этой грешной любовью, но трудно ей это было, пока они постоянно встречались, пока его взгляды, намеки, тайные слова охватывали ее пылающей сетью искушения, и не в силах оставаться при дворе, не в силах также и переносить зрелище той, хотя бы вынужденной, близости, в которой была Констанция к своему супругу, Инеса попросила разрешения удалиться в монастырь св. Клары. Она думала, что среди тихих кларисс, за монастырскими стенами, она сумеет победить сво& чувство.
Монастырь был учрежден в память чистой девы, голубицы непорочной, лилейной подруги св. Франциска, и в стенах своих хранил, как неоценимую жемчужину, гробницу чистой жены. Святая Елизавета, супруга короля Диниса, была схоронена в мраморной гробнице этой, а на круглом окне в самом храме было изображено чудо с розами, которым особенно прославилась эта милосердная королева.
Она однажды, вопреки приказанию сурового короля, несла несчастным заключенным милостыню, и, убоявшись гнева встретившего ее супруга, сказала ему, что несет розы, а когда король сорвал покрывало с корзины, в которую она сложила черные хлебы, то на месте их, к изумлению самой королевы, оказались действительно розы: так господь покрыл ее благочестивую ложь.
Многие женщины приходили к гробнице св. Елизаветы со своими горестями и клали розы на серебряную решетку, как лучшее приношение той, которая так любила их при жизни.
И ждала Инеса незримого благословения от этих двух чистых женских душ — но тщетно. Ничто не спасало ее: и черный хлеб ее поста, молитв и бичеваний дивным чудом превращался в алые розы всепобеждающей любви.
Бродя среди тенистых аллей парка, между полянами, где пышным лиловым ковром росли, посаженные, верно, ангельскими руками (ибо люди не касались их), благоухающие ирисы, Инеса мечтала о дом-Педро. Видела ли она, как игрою природы из стройного темного кипариса выросла молодая цитиза и обвилась кругом него, — она думала, как сладко было бы так прильнуть к возлюбленному, слышала ли она шорох и шепот текущего в саду ручья,— ей казалось, что она слышит его имя, когда вековые кедры шумели над ее головой — в их важных вздохах была только ее тоска о нем. Стены монастыря не спасали ее от его посланий: золото королевского сына служило тому, чтобы пересылать ей жемчуга поэта, с пылающим лицом читала она его признания, и, так как не могла хранить у себя, проносив целый день на груди, выучив наизусть, целовала, разрывала на мелкие клочья, и бросала в холодные струи ручья, исчезали клочки пергамента, но слова оставались, оставались, и жгли ее сердце, и сильнее поцелуев томили ее сладким мучением. Знала Инеса, что уже не может назвать себя чистой: что из того, что ещё не коснулся ее возлюбленный, если мысленно она вся принадлежала ему?
И вот раз вместо своих стихов прислал ей дом-Педро книгу: это был прославившийся роман о Фламенке, и там заложил он страницу золотой лентой, вот что прочла в ней Инеса:
‘Есть женщины, которые заставляют томиться влюбленных, говоря им ‘нет’, и их называют чистыми и целомудренными, но стыд той, которая устами отказывает в том, на что сердце ее давно согласно. Овидий сказал: ‘Придет время, и та, которая презрела возлюбленного, будет одинокой, холодной и старой, та, которой ночью приносили розы, чтобы, проснувшись, она нашла их утром у порога, — будет покинута всеми, помните это, красавицы!..’
Прочла эти строки Инеса, и жутко ей стало, а когда она пришла в церковь и увидела кругом изможденных монахинь, и черепа за решетками, и каменные изваяния на гробницах — страстно захотелось ей жизни, захотелось не умереть, не изведав счастья любви,
В эту ночь дом-Педро проник в монастырь. Сперва Инеса думала, что это видение, вечно сопутствующее ее душе, но когда сильные и нежные руки охватили ее, когда пылающие уста остановили поцелуем крик, готовый сорваться с ее уст, — она поняла, что жизнь настигла ее.
И в этот миг соловей запел и громко зашумели вершины кедров, чтобы никто не мог подслушать вздохов, и шепота, и молений любви, и луна спряталась за облаком, чтобы никто не подсмотрел тайны счастья.
После этой ночи променяла Инеса стены монастыря на мраморный дом любви.
Больная и бледная супруга дом-Педро чахла во дворце, подарив принцу сына Фернандо — такого же хилого и бледного, как она сама. Все солнце Португалии не могло согреть ее, она в летние дни куталась в меха и часто, смотря на свои руки, сквозь которые, кажется, просвечивал свет, тихо плакала. Она знала, что дом-Педро и душу свою, и жизнь взял от нее совсем, унес ее в сад, где роскошно перепутывались розы и жасмины, финиковые пальмы с кистями плодов, гранаты, в трещины которых видны были рубиновые зерна, узкие евкалиптусы и звездчатые фиговые деревья, — в мраморный дворец, где, как королева, царила та, которую народ назвал Ines la formosa — Инеса прекрасная.
Инеса и дом-Педро оба не думали ни о чем, кроме своей любви, подобно благоуханию апельсинной рощи, обвевала их сладкая снисходительность мавританских нравов, никому кругом и в голову не приходило презирать дом-Педро за любовь его к чудной красавице, ибо все привыкли, что недалеко во дворцах калифов, уважаемых и мудрых правителей государства, целые цветники жен красовались к их усладе и они могли выбирать любую, подобно тому как, пересыпая жемчужины, выбирают то самую матовую, то самую розовую.
Простой же народ любил Инесу за ее кротость счастливой женщины. Счастье заставляло ее желать, чтобы и кругом нее все были счастливы, никто не уходил из ее дворца без подаяния, а те, кому не нужны были милостыни или хлеб, получали привет, молодые девушки — вышитые ленты и ожерелья, дети — сладости, сделанные искусными женщинами Иельвы.
Три сына родились у Инесы, и все были похожи на инфанта — такие же темнокудрые, сильные, красивые,— не то что бледный дом-Фернандо, и народ признавал в них настоящую королевскую кровь.
Только в королевском дворце вражда не молчала. Горько жаловалась Констанция старому королю на чаровницу, отнявшую у нее супруга, попы толковали ему о грехе беззакония, в котором жил наследник короны, придворные угрожали ему влиянием Инесы на дом-Педро и тем, что она употребит свою власть во вред Португалии и сделает ее провинцией своей родины, и все сходились в одном: что власть этой женщины — происхождения нечистого, что любовь эта — дьявольское наваждение и что только колдовством могла добиться Инеса такого постоянства. Так ревность, хитрость и низость развенчивали любовь и клеветали на ее божественное происхождение.
Когда же умерла Констанция, как догорает истаявшая свеча, пришла весть к королю, что дом-Педро у себя в домовой капелле обвенчался с Инесой.
— Погибла Португалия! — вопили придворные, и все чаще и чаще можно было видеть старого короля в тесном кругу своих приближенных министров, сближающих головы и шепчущихся о чем-то.
А пока они ковали гибель Инесе прекрасной, влюбленные ничего не подозревали. Уже несколько лет пронеслось, над ними, прекрасных, безмятежных лет, уже их старший сын крепко сидел в седле и умел подписывать свое имя, — а любовь их была еще полнее, чем в первые дни, ибо началась она с волнения крови и власти красоты, а теперь приняла в себя и взаимное доверие, и понимание самых сокровенных мыслей, и единение не только ласк, но душ и умов: так иногда закат бывает красивее восхода, ибо он хранит в себе все краски отснявшего дня.
И когда в лунные ночи дом-Педро и Инеса гуляли в своем саду, идя медленной поступью счастливых влюбленных, и черные тени их на серебряном песке аллей сливались в одну,— они говорили друг другу, что и сами они слились воедино, как слились их тени.
И каждый раз, целуя перед сном возлюбленную, гордо и радостно говорил ей дом-Педро:
— Ты будешь королевой, Инеса моя, в том клянусь тебе.
Не только стены имеют уши, но и цветущие лавры, и лимоны, и миртовые кусты, и знали о клятве дом-Педро при дворе, и знали придворные змеи, что клятву свою он сдержит. И вот наконец удалось им убедить короля, что это дьявольское наваждение может прогнать только смерть, что только смерть колдуньи спасет его сына. Любимцы короля — министр его Пачеко, Педро Цельо и Гонзальец нашептали ему убийство.
Долго жег свечи король перед святой девой и решил спасти сына. Заговорщики внушили ему также, чтобы он сам пошел с ними, уверяя, что иначе их не допустят к ней, на самом же деле для того, чтобы его именем прикрыться от молний гнева дом-Педро.
Они выбрали время, когда Педро уехал на охоту на всю ночь и все слуги, конюшие, оруженосцы отправились с ним, в мраморном дворце остались женщины, дети и старики — там не боялись лихих людей, потому что знали — не тронет никто дома любимого всей страной дом-Педро. Увы! Они не знали, что лихие люди не только скрываются под плащами разбойников, но и под королевскими мантиями.
Для бедных и усталых путников всегда открыт был дом Инесы, спокойно открыли его и заговорщикам, но когда слуги увидели короля в такой неурочный час у Инесы, о которой он ранее и слышать не хотел, то все очень испугались. Старая кормилица Инесы побежала предупредить ее об этом с отчаяньем и слезами: но Инеса не знала страха и ласково ободряла старуху надеждой, что король пожелал примириться с ней.
— Не так, как тать в нощи, сделал бы он это! — рыдала старуха. — Приехал бы с почетом, при свете дня…
— А может, он стеснялся при сыне выказать такой благородный порыв души? Но не будем задерживать его величество, родная!
И торопливо накинула Инеса только широкую, отороченную собольим мехом симарру на тонкую ночную одежду, подобрала роскошные волосы в сетку и поспешила к королю, и с грацией волшебной опустилась на колени, приветствуя его. Но, увидав его мрачным и вооруженным, поняла, что не к добру пришел он.
— Молись, грешница! — сказал ей король. — Пришел твой час: готова ли ты к смерти? — И рука его сжала меч, которого боялись мавры и которому не показалось позорным упасть на голову беззащитной женщины.
Инеса не боялась смерти, она боялась одиночества, в котором останутся без нее ее возлюбленный дом-Педро и ее невинные дети. С тоской подняла она к небу полные слез глаза и всплеснула прекрасными руками. А в это время проснувшиеся дети увидали, что матери нет с ними, и побежали по ее следам, и, дрожа от холода и страха, окружили ее, хватаясь за ее одежду.
И, не зная, какие найти слова, чтобы умолить короля, начала Инеса прерывающимся голосом и молила не за себя, а за любимых:
— Слыхала я, есть на земле дикие звери и хищные птицы, которые жалеют маленьких детей, волчица не растерзала, а вскормила основателей Рима, вы — человек, ваше величество, неужели же вас не трогает судьба моих сирот? Ваша кровь течет в них, взгляните на них, как они красивы, у них глаза вашего сына. Вы казните меня… За что? За то лишь, что я повиновалась тому, кого люблю? Любовь — моя вина, но ведь они — невинны. Сжальтесь над ними! Вы, дававший в боях смерть гордым потомкам Агари, — подарите жизнь слабой женщине. Изгоните меня! На что вам моя кровь? Пусть холодная Скифия или жгучие пустыни Африки будут моим убежищем, бросьте меня туда, где живут тигры и львы, я буду искать у них милосердия, в котором отказывают мне люди. Там я буду думать о том, за кого страдаю, и воспитывать моих детей, и в моем несчастии они будут мне утешением. Ваш младший внук еще сосет мою грудь, как я оставлю его? Подумайте и о вашем сыне! Пусть он не знает, что рука его отца пролила кровь его возлюбленной!..
При виде прекрасной женщины, простирающей к нему руки, при виде детей в слезах, похожих на его сына, как орлята на орла, король поколебался.
Видя его колебание, Цельо крикнул ему:
— Государь! Ты не хочешь спасти сына и родину?
— Я хочу пощадить женщину, довольно изгнания.
— Будь благословен, государь! — воскликнула Инеса, но ослепленный яростью Цельо кинулся на нее, как тигр, с криком:
— Так мы же спасем его помимо твоей воли!
И, оторвав детей от Инесы, схватил ее за одежду, так что распахнулась красная симарра и обнажилась лилейная грудь, — и с жадностью вонзилось в нее лезвие кинжала.
Смерть была милосердна и удар меток, так что, когда двое других убийц бросились на Инесу и ударами мечей хотели добить ее, они добивали уже бездыханный труп.
С ужасом бежал король, подобно Понтию Пилату умывший руки в этом убийстве.
А наутро вернувшийся дом-Педро застал весь дом в отчаянии, не передаваемом словами, а Инесу — лежавшей на столе в том самом атласном платье, в котором она стояла под венцом.
С тех пор стал Дом любви называться Домом слез, и сейчас, путник, если ты придешь в Коимбру, темноглазые девушки укажут тебе Quinta das Lagrimas.
Пылок и жизнерадостен был ранее дом-Педро, мрачен и угрюм стал он, как если бы много зим пронеслось над его головою. Подобно снегу, выпадающему иногда весной, показалась преждевременная седина в его темных кудрях. Прекрасен и горд был он ранее, как орел, — подозрителен и жесток стал он, словно коршун. Вместо открытой для любви и справедливости души, из глаз его смотрели на мир божий черные бездны ненависти и проклятия.
И не мог он простить отцу своему, и не встречался более с ним. Жил отшельником, не тешила его уже ни охота, ни благородные рыцарские игры — ничто, наполнявшее прежде его дни, неубранный, едва прикрытый, со спутанными волосами, бледный, как выходец из гроба, блуждал он по своему дворцу, не пуская к себе почти никого на глаза, когда же наступала ночь, он спускался в склеп, где была похоронена Инеса, и там проводил долгие часы. При неровном мерцании факела, воткнутого в бронзовое кольцо у стены, в склепе, выложенном цветным мрамором, лежал он у ее гробницы, и что он говорил с усопшей, как с живой, как он рыдал, как он ревел, точно раненый зверь,— и вдруг называл ее нежными именами их любви: звездой его неба, цветком его жизни, душой его души, — и как клялся ей, что она все же будет королевой, и как бился головой о плиты подземные и в кровь кусал свои руки, понимая, что ее уже нет, — про это знали только холод мрамора, облитого слезами, только пламя факела, колебавшееся от воплей, вздохов и безумных слов.
И вот наступил 1357 год, — король Альфонс умер, — и дом-Педро стал королем Португалии.
Не эдикты о прощении преступников, не щедрые награды верным слугам и назначения были первым деянием вступившего на престол короля — первым актом его власти был приказ разыскать и привести убийц Инесы, Педро Цельо и Альваро Гонзальеца. И когда стало известно, что они нашли убежище у короля Кастилии, с неукротимой стремительностью поспешил дом-Педро заключить мир и союз со своим двоюродным братом, тоже дом-Педро Кастильским, с которым раньше была Португалия двенадцать лет в войне и вражде, и чего тот ни пожелал, он на все условия согласился, не слушая, себе же потребовал одного: выдачи преступников.
И не храмы, не дворцы, не памятники были первым, что приказал построить новый король Португалии, — но костры, и дыбу, и колеса, и страшные орудия пыток на площади Сантарема.
Неслыханны были мучения, которым подверг дом-Педро убийц Инесы, палачи уставали пытать их, и холодный пот лил с них ручьями, — а король не уставал насыщаться видом страданий осужденных. И так ужасны были эти пытки, что долго потом вся Португалия, все четыре королевства с ужасом пересказывали про них шепотом, долго в песнях пели о них певцы, заставляя дрожать слушателей, а король смотрел на пытку, не отрываясь, и потом сам заговорил с несчастными, когда в них еще оставалось довольно жизни, чтобы слышать его слова, чувствовать непереносную боль и стонать от истязаний.
— Вы убили невинную и вырвали мое сердце из груди, по справедливости, такая же казнь постигнет и вас.
И у живых у них, по знаку короля, вырвали клещами из грудей трепещущие сердца и сожгли их останки. А король смотрел с дикой радостью, как пылает пламя его мести, и не чувствовал ни содрогания, ни жалости, ибо у него больше не было сердца в груди — один раскаленный камень.
Так дом-Педро, которому книги судеб готовили прозвище справедливого и милосердного, получил от народа имя Педро Жестокого, короля-мстителя.
Свершилась казнь, развеялся по ветру прах убийц, получивших такое страшное возмездие, снова на площади стали женщины, приходя из окрестных сел с большими корзинами на головах, продавать плоды, вино и рыбу, нищие собирались и играли в кости, бегали дети со смехом и шумом. А король возвратился в Коимбру.
И вскоре объявил он, что намерен короновать свою супругу, и приказал готовиться к торжественному празднеству.
Созваны были гранды и кортесы, придворные дамы, представители других королевств, юному дом-Фернандо повелено было явиться. Чистились и убирались роскошные залы дворца, мрак и пыль, накопившиеся за годы добровольного заточения дом-Педро, разбегались от суеты усердной челяди. Вынимались смирнские ковры, расшитые золотыми львами знамена, вазы и курильницы венецианской чеканки с палестинскими благовониями. Открывались заколоченные окна, впуская солнце и ароматы, цветущие кусты украсили дворец, фонтаны, замолкшие было, опять запели свои ласковые песни. Во дворах слышалось конское ржание, переговоры оруженосцев и пажей, шум и свет наполнили заколдованный дворец, и теперь не хватало, казалось, ему лишь прекрасной молодой хозяйки, чтобы воцарилось в нем прежнее веселье. И придворные начинали надеяться, что скоро появится она и спадет гнет, тяготевший над королевским домом.
— Вот король отомстил за Инесу прекрасную, кара была тяжела, и он должен удовлетвориться ею, пора ему забыть прежнюю возлюбленную и в счастье новой любви найти и новую радость.
Так шептались придворные. И многие соседние красавицы, с коронами в гербах, тайно думали, не на них ли падет выбор короля.
Тем временем созваны были искуснейшие работницы со всей Португалии, они готовили роскошные наряды. Шили мантию белого шелка, расшитую золотыми нитями, рубинами и жемчугами, из которых каждый мог бы составить приданое графской дочери, плели кружева такие тонкие и нежные, что даже солнечный свет мог испортись их нити, и надо было их плести в полутемном подземелье, горностаем из далеких полярных стран, который на кораблях привозили косматые люди в звериных шкурах и который был чище горного снега, подбивали полы мантии. И не одна молодая головка, пока проворные руки нанизывали драгоценные камни, вышивали звезды и цветы, сплетали кружевные уборы, — мысленно спрашивала себя:
‘Чьи прекрасные плечи будет облекать эта царственная мантия? Чье гордое чело будут покрывать эти кружева, тонкие, как паутина, пронизанная солнцем? Для кого вся эта роскошь?’
И затуманивались глаза несбыточной мечтою, и вздохи зависти вырывались из груди.
Но дом-Педро не похож был на счастливого жениха. Как прежде, грозный и мрачный, блуждал он по залам, неслышными шагами, прядая, точно тигр в клетке, появлялся то тут, то там, взглядывал воспаленными, налитыми кровью глазами на смолкавших при виде его придворных, и иногда смеялся недобрым смехом, от которого становилось жутко.
Близился назначенный день, а имени избранницы все не объявлялось. Наконец некоторые старейшие придворные решили спросить:
— Когда же даст дом-Педро молодую королеву стране, когда он увенчает золотую корону власти розами нежной женской красоты?
Дом-Педро расхохотался своим страшным смехом и так взглянул на кортесов, что им показалось, будто молния опалила их, и вдруг сказал:
— Я дам вам королеву… Сегодня же дам.
Новые и новые приглашенные стекались ко двору дом-Педро. Прибывали в Коимбру гранды на арабских скакунах, подъезжали разряженные красавицы в раззолоченных повозках, придворные, свита короля, духовенство — все давно были на своих местах и ждали только минуты, когда откроются двери в тронную залу и можно будет проникнуть туда и наконец увидеть таинственную избранницу короля.
И час настал. Но у входа в залу встретил сам король своих придворных и подданных, спокойный и гордый, и приветствовал их благосклонными словами. Потом обратился к епископу и сказал ему:
— Я попрошу свершить обряд тут же, в тронной зале, так как королева не может встать.
— Государь, но ведь ранее надо свершить обряд бракосочетания, — возразил епископ.
— Он давно совершен — вами самими, мой святой отец, в домовой капелле Коимбры, — разве вы забыли это? — спросил король, и страшная улыбка искривила его уста.
И он повернулся и проследовал в тронную залу, а за ним пошли все остальные, но когда распахнулись резные тяжелые двери, отдернулась пурпуровая завеса и король вступил на возвышение под балдахином, где стояли рядом два резные дубовые кресла,— все увидали, что королева уже заняла место на одном из них и сидит недвижно.
И первый резко вскрикнул, точно раненая птица, юный инфант дом-Фернандо, но так взглянул на него дом-Педро, что крик замер в его горле, и он опустился на приготовленное для него рядом с возвышением кресло, молча, весь дрожа, как в сильнейшей лихорадке, и, не в силах оторвать глаз от королевы, смотрел на нее так, как кролик смотрит на готовую поглотить его пасть змеи.
И точно шелест осенних листьев, пронесся по залу шепот изумления, недоверия и страха, побледнели лица суровых грандов, а женщины судорожно цеплялись одна за другую и бежали бы, если бы не вид короля, который сидел на троне прямой, как стрела, мрачный, гордый и прекрасный, как Люцифер, и твердым, ясным голосом приказал начать обряд коронования.
Трясущимися руками епископ поднял корону над недвижной королевой и начал обряд, а король в это время держал королеву за руку крепко-крепко и, не отрываясь, глядел на нее.
Глядели и все придворные.
Недвижно сидела королева на троне, откинувшись на алые бархатные подушки спинки, беспомощно свесилась ее свободная рука в белой душистой перчатке, широко расставленные острые носки безжизненно покоились на мягкой подушке, положенной под ноги.
Роскошная атласная одежда ее отливала в складках серебром, перламутром и розой, и король сидел к ней близко, близко, так близко, что в свете бесчисленных факелов и восковых свечей, озарявших залу, черные тени их сливались в одну. И время от времени он сжимал ее руку движением, полным покровительственной нежности и ласки. Но она не шелохнулась, не кивнула головой за все время обряда. А когда он был окончен, король приказал приступить к целованию руки. И первый приник к этой руке долгим поцелуем и громко сказал:
— Я говорил тебе, ты будешь королевой.
И откинул кружевную вуаль, закрывавшую лицо королевы, — а в это время подошедшая к руке ее первая придворная дама, герцогиня ди Санта-фе, крикнула и упала на ковер, подобно мертвой, ударившись виском о ступень возвышения: из-под кружев глядели черные глазные впадины, и череп улыбался своей страшной улыбкой: на троне была королева Португалии — Инеса прекрасная.
Останки королевы Португальской были перенесены с великою торжественностью в Алькобасу, в монастырь св. Марии, где был королевский склеп. Там похоронили ее в белой мраморной гробнице, украшенной изваяниями сфинксов,
А вскоре похоронили рядом с нею и короля, и гробницы их стоят не рядом, а одна против другой, по воле короля: затем, чтобы, когда они встанут для вечной жизни в день Страшного суда, — их первый взгляд был был взглядом любви.