Индйцы.
(Повсть Г-на Ричардсона.)
Съ Англійскаго — И. Гржв.
‘Встникъ Европы’. Часть XXXI, No 2, 1807
Индейцы, Ричардсон Сэмюэл, Год: 1806
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Печальная Марано сидла на высокомъ утесъ. Склонясь на блую руку, въ тихомъ уединеніи, она горевала о своемъ любезномъ. Волосы ея небрежно разввались зефирами, прекрасное лицо орошалось слезами, въ голубыхъ глазахъ изображалось нжное безпокойство, грудь ея тяжело подымалась отъ частыхъ вздоховъ.
‘Скоро ли возвратится онъ? говорила Марано: скоро ли возвратится милой Онено, любимецъ моего сердца?… скоро ли увяжу его?.. Волны Онтарійскія! принесите его на милую родину, возвратите его друзьямъ, возвратите нжнымъ моимъ объятіямъ!… Скоро ли увижу его?.. скоро ли быстрая лодка промчится по озеру, и принесетъ героя къ счастливому острову? Такъ! счастливой островъ! тогда веселые крики раздадутся на твоихъ утесахъ, на обширныхъ равнинахъ, въ темныхъ рощахъ, тогда радость водворится въ нашемъ селеніи…. Старцы поспшатъ къ нему на встрчу… Но у ахъ! можетъ быть онъ погибъ! — можетъ быть теперь испускаетъ послдній вздохъ на кровавомъ пол!.. Онъ, стремителенъ въ своемъ мужеств и пылокъ въ жару юности! можетъ быть въ сію самую минуту летитъ на непріятеля, и — погибаетъ!’
Когда Марано такимъ образомъ питала свою горесть, почтенный Ононтіо пришелъ утшить ее. Онъ примтилъ безпокойство въ душъ ея у и скрытно слдовалъ за нею изъ деревни. Это былъ отецъ Онея, одинъ изъ старйшинъ племени, уважаемый за мудрость свою и любимый за добродтели. Умренностію, воздержаніемъ и дятельностію въ юношескихъ лтахъ Ононтіо умлъ сберечь веселость и здоровье для старости. Не заботы, но время провело морщины на челъ его, осанка старца была величественна, видъ пріятенъ, онъ любилъ Марану съ родительскою нжностію.
‘Утшься! сказалъ Ононтіо: не предавайся отчаянію. Великій Духъ, носящійся въ вихряхъ и гремящій въ тучахъ, Отецъ и Правитель вселенныя, будетъ твоимъ покровителемъ. Но знай, дочь моя! только тотъ достоинъ его милостей, кто уповаетъ на его волю. Гршно напередъ придумывать горести, и почитать себя несчастными, когда въ самомъ длъ еще никакого несчастія не терпимъ. Своенравные, непостоянные люди, робкіе и вмст высокомрные трепещутъ, воображая далекую опасность, стуютъ, какъ будто бы дйствительно уже страдали. Они сами себ творятъ бдствія, нагло жалуясь на Всемогущаго. Берегись, любезная дочь! не возставай противъ Великаго Духа, ибо роптать и жаловаться безъ причины значитъ возставать противъ него. Онъ повеллъ намъ быть счастливыми, и оскорбляется нашимъ неповиновеніемъ: предаваясь тщетному стованію, мы не повинуемся его вол, разрушая собственное спокойствіе, длаемся врагами всеобщаго блага, имъ устроеннаго, равно какъ если бы нарушили покой ближняго… Утшься! скоро возвратится любезный Онейо, обремененный Бриттанскими добычами.’
‘Если супругъ возвратится здоровымъ — отвчала Марано, то пламенныя желанія мои исполнятся совершенно. Если возвратится онъ обремененный добычами Бриттанскими, это не увеличитъ моей радости.’ Индецъ изумился. — ‘Не ужели ты забылъ, — продолжала она — что я сама Бриттанка, что насильно увезена изъ отеческаго дому, когда Утагами опустошалъ нашу землю, и разпространялъ ужасъ до самыхъ вратъ Албанскихъ? Родители мои погибли. Я была тогда ребенкомъ, но помню кровавое пораженіе. Старшій братъ мой спасся, а я сдлалась жертвою ярости непріятельской. Уже протекло нсколько лт, но при имени Бриттанца грудь моя наполняется восторгомъ.’
‘Я твердо былъ увренъ, — отвчалъ старецъ — что ты насъ любишь. Мы приняли тебя въ свое племя, а сердце твое не намъ принадлежитъ! Ты печалишься о странъ своихъ родителей!…. Я называлъ тебя дочерью, Марано! а ты хочешь оставить меня?’ При сихъ словахъ Ононтіо взглянулъ на нее съ нжностію. ‘Ты хочешь оставить меня?’ — повторилъ онъ, и слезы заблистали на глазахъ его. Марано схватила руку старца, и прижала ее къ розовымъ губамъ своимъ. ‘Нтъ! никогда тебя не оставлю. Сердце мое принадлежитъ теб и любезному Онею. Я почитаю тебя, могу ли забыть твое состраданіе? могу ли забыть тотъ ужасный день, когда Утагами, въ собраніи своихъ единоплеменниковъ у опредлилъ принести меня въ жертву своему богу Арескуи? ты былъ тогда посломъ отъ своего народа. Онейо теб сопутствовалъ, онъ вздыхалъ, видя мои слезы. Увы! я была слаба, безъ друзей, среди непріятелей. Онейо умолялъ тебя помочь мн. Сердце твое тронулось, ты сжалился надо мною, выкупилъ меня, и назвалъ своею. Онейо поспшилъ избавить меня, разорвалъ оковы мои, и прижалъ меня къ своему сердцу. Любовь наша возрастала вмст съ лтами, ты смотрлъ на нее благосклонно, и утвердилъ желанія наши своимъ согласіемъ. Я слыхала объ Европейскихъ искуствахъ, о драгоцнныхъ одеждахъ, о высокихъ чертогахъ: простота здшнихъ утесовъ и рощь гораздо для меня пріятне. Но если Онейо не возвратится, — я погибла. Нсколько мсяцовъ протекло уже, какъ онъ удалился съ отборными воинами нашего племени. Уже матери оплакиваютъ дтей своихъ. увы! Онейо пылокъ, а воины Албіонскіе неустрашимы, кровь ихъ враговъ уже обагрила Огіо. Канада трепетала при ихъ нашествіи, и — можетъ быть теперь сдлалась добычею ихъ мужества. Горе мн! если сынъ твой палъ, печаль сразитъ тебя. Я знаю всю нжность любви твоей къ сыну, она вгонитъ тебя во гробъ: тогда кто будетъ утшать меня? кто будетъ моимъ другомъ? посреди чужаго народа, останусь сиротою безъ отца, которой защитилъ бы меня, безъ брата, которой подалъ бы мн совтъ, помогъ бы мн.’
Ононтіо хотлъ отвчать. Въ ту самую минуту подходитъ Индецъ, и разсказываетъ съ печальнымъ видомъ, что надежда ихъ племени исчезла, что нсколько индйцевъ сосдственной страны, возвратившись изъ Канады, принесли врное извстіе о совершенномъ пораженія друзей ихъ, что они сами едва спаслись, что Онейо сражался храбро, былъ окруженъ непріятелями, и вроятно сдлался жертвою ихъ ярости.
Марано лишилась чувствъ. Ононтіо вздыхалъ, бдственное состояніе дочери и желаніе утшить ее на минуту остановили въ немъ дйствіе собственной горести. ‘Если сынъ мой палъ — сказалъ старецъ, то онъ умеръ, какъ прилично воину. Слава его сохранится, и дойдетъ до потомства въ псняхъ военныхъ, имя его устрашитъ Европейца, когда предводители будущихъ временъ, съ яростію устремившись изъ лсовъ своихъ, окружатъ въ полночь жилище его, и поразятъ слухъ его кликами смерти. Отмщеніе за смерть Онейо!’ — Отмщеніе! — повторилъ индецъ: встники нашего бдствія посл пораженія устремились къ стнамъ Квебекскимъ, захватили часть непріятелей, и привезли ихъ на нашъ островъ. Старйшины опредлили принесть ихъ въ жертву памяти погибшихъ, исполненіе приговора отложено до твоего прибытія.
‘Увы! — вскричала Марано: жертва плнниковъ мало принесетъ мн утшенія. Смерть врага возвратитъ ли жизнь моему Онею? изцлитъ ли тяжкія раны его? Оживитъ ли бездыханную грудь?… Оставь меня въ горести! оставь меня оплакивать его на горахъ уединенныхъ. Я проживу недолго, полечу къ моему любезному, встрчусь съ нимъ среди пустынь блаженной долины, гд кровожадной врагъ не нападетъ на насъ. Оставь меня въ горести!… я гнушаюсь жизнію.’ Она просила напрасно. Индецъ и Онотіо увели ее съ собою.
Племя Индйцовъ, которыхъ Онейо былъ предводителемъ, населяло островъ на озеръ Онтаріо. Главная деревня лежала подл пріятной рчки, выходящей изъ скалы, и текущей по узкой долин въ озеро. Окрестные холмы украшались рощицами, лучш покрывались зеленью и цвтами, деревня имла видъ круглой и была обнесена заборомъ изъ кольевъ. Стны хижинъ сдланы были изъ зеленаго дерну, кровли изъ тростнику и сухихъ листьевъ, все было просто. Великолпныя колоннады не гордились остроумными надписями, и пышное зодчество не возвышало до небесъ огромныхъ зданій. Ни высокіе храмы, ни грозныя башни, ни величественные чертоги не льстили тщеславію жрецовъ, политиковъ, воиновъ. Молодые люди, цвтущіе здоровьемъ и крпостію силъ, обыкновенно занимались звриною ловлею. Они обязаны были доставать състные припасы для общества, и защищать его отъ непріятельскихъ нападеній. Женщины, вс старые и малолтные, неспособные къ труднымъ и опаснымъ предпріятіямъ, оставались въ деревн, и занимались работами, приличными своему возрасту и состоянію, удобряли близьлежащія нивы для посву сорочинскаго пшена и другихъ полевыхъ растеній, разводили лкарственныя травы, старались познавать ихъ свойства, и приготовляли для употребленія. Женщины смотрли за дтьми, домашнимъ хозяйствомъ, умли искусно плести одежду изъ коры благовонныхъ дерев, доставали соки изъ разныхъ травъ и цвтовъ, которыми намазывали лица своихъ воиновъ, чтобы сдлать ихъ ужасне на сраженіи, съ особливымъ искуствомъ умли ткать ленты и пояса изъ вампа {Родъ тростника.}, разноцвтныя краски служили у нихъ знаками дружбы для родныхъ, союзниковъ и плнныхъ у принимаемыхъ ими въ свое племя. Дти заране привыкали къ трудамъ и опасностямъ, заране обучаемы были дйствовать лукомъ, весломъ, копьемъ и бросать изъ пращи. Когда юноши возвращались домой посл охоты, или другаго какого нибудь предпріятія, вся деревня представляла зрлище торжественной радости. Старики вмст съ молодыми мшались въ хороводахъ, и въ псняхъ своихъ прославляли подвиги воиновъ. Но когда надлежало заняться дломъ важнымъ, касающимся до благосостоянія племени, тогда тишина и благочиніе господствовали въ собраніи. Старйшины деревни, достигшіе сего достоинства не коварствомъ, не насиліемъ, истинно уважаемые за мудрость свою и опытность, собирались на открытомъ мстъ посреди деревни, подъ тнію столтняго дуба. Каждый, одинъ посл другаго, произносилъ свое мнніе о предлагаемомъ дл, спокойно и безъ остановки. Опредленія утверждаемы были большинствомъ голосовъ, и вс оставались довольны. Такимъ образомъ они жили невинно и счастливо. Не имя частной собственности, не были заражены страстію къ богатству, симъ ядомъ общественнаго благоденствія, сею отравою сердца. Владя всмъ вмст, не знали ни терзаній сребролюбія, ни страшныхъ угрозъ нищеты, ни обмановъ, ни вроломства, ни притсненій. Люди, отличающіеся превосходными, отъ всхъ признанными достоинствами, имли въ рукахъ своихъ власть, и пользовались ею безъ тщеславія, слдственно не было мста ни высокомрію, ни случаямъ къ зависти, ни побужденіямъ ко мщенію. Привыкнувъ къ трудамъ, къ умренности, жители острова вообще были мужественны, сильны, дятельны. Чувства любви и дружбы, не подавляемыя различіями состояній, не стсняемыя суетными, принужденными обыкновеніями, были пылки, чужды притворства и свободно изливались изъ сердецъ непорочныхъ.
Вс зарыдали, услышавъ о смерти Онея и другихъ своихъ братьевъ. Женщины въ разорванныхъ платьяхъ, съ растрепанными волосами, бжали на поле, наполняли воздухъ своими воплями у толпились вокругъ плнниковъ, и въ сильной горести осыпали ихъ ругательствами. Старйшины собрались, уже пылалъ костеръ, на которой долженствовали быть повержены несчастныя жертвы, ножи, скиры и другія смертоносныя орудія лежали въ готовности, плнники, обремененные тяжкими оковами, приведены на мсто жертвоприношенія.
Хотя Марано терзалась жестокою горестію, но крики Индйцовъ и ужасныя приготовлемы къ мучительствами обратили ея вниманіе на плнниковъ. Она смотрла на нихъ съ жалостію. Предводитель ихъ былъ молодъ, статенъ, пригожъ, крпокъ, природа напечатлла на грозномъ челъ его храбрость и мужество, огненные глаза его, въ которыхъ изображалась непобдимая твердость, смотрли на приготовленія къ мучительной смерти равнодушно, а на враговъ съ презрніемъ. Храбрые товарищи его, казалось, неспособны были къ такой твердой ршительности, боязнь показывалась на ихъ лицахъ. Но взглянувъ на своего предводителя, они одушевились его примромъ и вооружились мужествомъ. Марано вздыхала. Чувство собственнаго несчастія исчезло на минуту… Можетъ быть — говорила она въ душъ своей — объ этомъ неустрашимомъ юнош станутъ также плакать, какъ плачу о моемъ Оне, можетъ быть какая нибудь милая двица, которой клялся онъ въ врности, теперь горюетъ, и ждетъ нетерпливо его прибытія, можетъ быть престарлый родитель, которому онъ былъ подпорою, безпокоится о его безопасности, можетъ быть осиротвшая сестра, безпомощная и оставленная подобно мн, должна будетъ оплакивать смерть его!’
Тутъ Марано вспомнила о собственномъ состояніи, начала разсуждать о и своихъ бдствіяхъ: она досталась въ плнъ въ юныхъ лтахъ, сдлалась чуждою своему народу, своимъ роднымъ, супруга ея не было уже на свт, тотъ, котораго почитала вмсто отца, приближался теперь ко гробу.
Сострадательное сердце ея забыло собственную горесть, и снова занялось жалостію о несчастныхъ жертвахъ. Марано удивлялась великодушію предводителя, смотря на него, чувствовала въ себ необыкновенныя движенія, мучительную тоску, сама не понимала, что съ нею происходитъ, хотла подойти къ плннику. Онъ единоземецъ ея!… могла ли Марано видть грозящую ему погибель, и не стараться спасти его?… могла ли равнодушно смотрть на его мученія?…
Одинъ изъ Старйшинъ подалъ знакъ толп. Все умолкло. Старйшина, принявъ на себя видъ строгости, произнесъ къ плннику: ‘костеръ пылаетъ, скира изощрена! приготовься къ мученіямъ и жестокой смерти! Духъ погибшихъ носится надъ нами, онъ блуждаетъ по горамъ, и летаетъ въ втрахъ, онъ требуетъ жертвы, и долженъ получить ее. Если у тебя отецъ или другъ? они тебя никогда не увидятъ! приготовься къ мученіямъ и жестокой смерти!’
Начинайте ваши мученія! — отвчалъ плнник: душа моя презираетъ ихъ. У меня нтъ родителей — некому плакать о Сидне, они погибли въ Албаніи, — погибли отъ безчеловчныхъ Индйцевъ. у меня была сестра — я лишился ее! она взята въ плнъ, и сдлалась жертвою неистовой вашей ярости. У меня есть друзья, но они Бриттанцы, — слдственно не знаютъ страха. Начинайте ваши мученія! душа моя презираетъ ихъ, но помните — день мести и для васъ настанетъ!
Марано изумилась…. Албанецъ, потерявшій своихъ родителей и сестру!… однимъ словомъ: онъ былъ братъ ея. Оба удивлялись, оба излили чувствованія любви братней! Марано упала на трепещущую грудь его, Сидней прижалъ ее въ своихъ объятіяхъ, душа его успокоилась. Марано нсколько времени не могла промолвишь ни слова. Наконецъ прерывающимся голосомъ сказала: ‘Я нашла тебя, любезный братъ, утшеніе и защита моя! ты будешь радовать меня нжною своею любовію, будешь путеводителемъ въ дикой пустын горестной моей жизни, будешь мн вмсто отца!… Отчаяніе терзало меня, я была всми оставлена, душа моя изнемогла: а теперь… о! теперь стану все сносить терпливо.’ — Потомъ, обратясь къ изумленному народу у продолжала: ‘это братъ мой! братъ, рожденный отъ однихъ родителей. Если я заслужила милость вашу, то спасите его отъ погибели.’ Народъ былъ чрезвычайно тронутъ. ‘Не бойся! — сказалъ Ононтіо (онъ говорилъ съ согласія старйшихъ) не бойся! братъ Мараны заступитъ у насъ мсто Онея! Молодой человкъ — продолжалъ старецъ обратясь къ чужестранцу — я лишился сына Марано — супруга, племя — храбраго воина. Онъ убитъ народомъ вашей земли, мы хотли умилостивить Духъ его, принести жертву его памяти. Но ты братъ Мараны, по ея прозьбе мы отмняемъ свое намреніе, и принимаемъ тебя въ свое племя. Будь братомъ нашему народу, будь моимъ сыномъ. Заступи мсто умершаго, и послдуй его славу, ибо ты также неустрашимъ и мужественъ.’ При сихъ словахъ Ононтіо подалъ ему калюметъ мира {Трубка съ табакомъ.} и поясъ изъ вампа. Сидней слушалъ его съ почтеніемъ, но весьма удивился столь неожиданной перемнъ. Переходъ отъ гнва къ сильной горячей дружб казался ему непонятнымъ. ‘Ты мыслишь — сказалъ Ононтію — какъ Европейцы, которыхъ наружность внушаетъ къ себ почтеніе, но коихъ души исполнены вроломства и непримиримой злобы. Они показываютъ на лицъ улыбку, между тмъ какъ измна гнздится въ ихъ сердц, дружески подаютъ руку, между тмъ какъ думаютъ о способъ нанести обиду. Гнвъ ихъ, соединенный со злостію, продолжается по смерти. Кажется довольно обнаружить, что чувствуемъ нанесенную намъ обиду, и тмъ предохранить себя отъ оскорбленій, нтъ, они стараются погубить врага, и покрыть его вчнымъ безславіемъ. Нося злобу въ сердцахъ своихъ, они почитаютъ злобными и своихъ противниковъ. Гнвъ ихъ не уменьшается удовлетвореніемъ, онъ усиливается отъ страха, и превращается въ ненависть. Для нихъ легче забыть чужой проступокъ, нежели обиду, другимъ отъ нихъ нанесенную. Неумолимый нравъ, питаемый злостію, робостію и безсиліемъ, господствуетъ въ изнженныхъ душахъ ихъ. Таковы ли благородныя сердца въ гнвъ своемъ? Нтъ! онъ склонны къ примиренію, даже ко дружб. Люди кроткіе, неиспорченные жадными и высокомрными желаніями — и потому неогорчаемые бдственными ихъ послдствіями: завистію и памятозлобіемъ — всегда великодушны, всегда хотятъ быть прощаемы, и всегда прощать готовы. Видя близкую смерть, вы обвиняли насъ въ жестокости. Дерзко есть думать, будто человкъ, котораго Великій Духъ одарилъ разумомъ, свирпе зврей пустынныхъ, ибо и они тогда только кровожадны, когда защищаютъ собственную жизнь свою. И такъ не судите о нашемъ поступк, пока не узнаете причин и не разсмотрите нашего состоянія. Тотъ истинно жестокъ и безчеловченъ, кто для удовлетворенія желаній корыстолюбивыхъ, постыдныхъ, унижающихъ разумъ, недостойныхъ человческой природы, нарушаетъ спокойствіе невинныхъ, коварно поступаетъ съ простосердечными, угнетаетъ слабыхъ и беззащитныхъ, измняетъ врному другу, и вольность своего народа продаетъ за золото. Индйцы не таковы. Правда, разумъ нашъ непросвщенъ, но наша совсть непорочна, страсти наши пылки, но неиспорчены. Будучи жестоко огорчены бдствіемъ, насъ постигшимъ, будучи исполнены почтенія къ памяти отличнаго воина, мы хотли умилостивить духъ его, и принести достойную дань его добродтели. Мы не печалимся о погибшемъ — онъ счастливъ, память его на вки останется между нами: но жалемъ о себ самихъ, жалемъ, потому что его лишились. Мы не думали обижать васъ, но хотли почтить умершаго. Вы готовы были вкусить смерть, чтожь? ршительному, неустрашимому воину смерть не есть безславіе. Она освобождаетъ его отъ тлесныхъ немощей, и ведетъ въ западныя долины блаженныхъ. Смерть есть несчастіе только для слабаго, для того, кто обезчестилъ память свою, обезобразилъ природу свою презрительною робостію, — для того, кто оскорбляетъ Всемогущаго своею недоврчивостію. Мы удивлялись вашей твердости, мы не чувствовали къ вамъ ни зависти, ни злобы, мы не имли намренія обезславить вашу память: теперь смло предлагаемъ вамъ свою дружбу. Могу ли — отвчалъ Европеецъ, чрезвычайно удивленный — я, произшедшій отъ другаго племени, отъ народа враждебнаго вамъ, исповдующаго другую вру, могу ли быть принятъ въ ваше племя?
‘Это языкъ предразсудка, — отвчалъ Ононтіо: простой, чистосердечной индецъ, сынъ природы, незараженный рабскими предубжденіями, не знаетъ вашихъ отличій. Великой Духъ не есть ли общій отецъ нашъ? Не вс ли мы дти одного семейства? Не носимъ ли въ состав тла, въ душ нашей несомннныхъ признаковъ одного начала? Природа, всегда мудрая, пекущаясь о своихъ дтяхъ, привязываетъ насъ къ друзьямъ, и въ сердцахъ великодушныхъ раждаетъ непобдимую любовь къ отечеству: но она никогда не повелвала намъ презирать чужестранца. Бги порока, убгай всхъ тхъ, коихъ испорченныя склонности помрачатъ твою невинность, и заразятъ сердце твое злодйствомъ: всякое другое отличіе, отчуждающее насъ отъ человчества, есть уже начало гордости и постыднаго предразсудка. Ты другой вры? Это неправда. Подобно индйцу, ты признаешь власть, мудрость и благость Всетворящаго Духа. Нтъ нужды, что наружные обряды вашего исповданія отличны, нтъ нужды, что вы открываете милосердіе и всемогущество Творца въ чрезвычайныхъ явленіяхъ. Держи вру свою, будь свободенъ, люби свое отечество: но дай намъ свою дружбу и непобдимое мужество.’
Похваляю свободу и высокія чувствованія, — отвчалъ Бриттанецъ: гнушаюсь лицемрною набожностію и нелпыми предразсудками, унижающими человческую природу, но не могу согласиться, будто дикая жизнь индйца предпочтительне образованности Европейскихъ народовъ.
‘Что пользы въ этой образованности? — сказалъ Ононтіо: укрпляетъ ли она душу? длаетъ ли тебя неустрашимымъ? длаетъ ли тебя способнымъ переносить горести, и полагаться на волю Небесъ? внушаетъ ли терпніе, спокойствіе? твердость? Нтъ! она разслабляетъ душу, она причиною, что вы безпрестанно жалуетесь, и почитаете себя несчастными. Образованность даетъ ли здоровье? силу? длаетъ ли васъ способными покорять страсти? Нтъ! она раждаетъ невоздержность и вольнодумство. Она есть Источникъ неудовольствій и скорби!.,. Что пользы въ вашей образованности? Исправляетъ ли она сердце, совершенствуетъ ли чувствованія? Сердце презираетъ ее, чувствованія раждаются сами собою. Онъ не требуютъ просвщенія. Онъ созрваютъ на свобод. Он неразрывно соединены съ нашимъ бытіемъ. Природа не дала ихъ въ волю нашимъ прихотямъ. Вс чувствованія, которыя получаемъ отъ природы, суть живы и сильны. Утонченность ослабляетъ ихъ. Вспомни юность! Въ цвтущихъ лтахъ жизни человкъ трогается всякою повстію о несчастіи, и слезы свои смшиваетъ со слезами каждаго страдальца. Тогда онъ неспособенъ къ вроломству, и смотритъ на порокъ съ ужасомъ! Дале — становится хитрымъ, чувства его слабютъ, онъ издвается надъ доброхотствомъ, и дружбу считаетъ мечтою, длается несправедливымъ, вроломнымъ, рабомъ сребролюбія и высокомрія, добычею зависти, злобы, мщенія! Что пользы въ вашей образованности? Наслаждайся свободою и простотою натуры. Будь невиннымъ, будь Индйцомъ.’
Между тмъ приплыло нсколько лодокъ у наполненныхъ вооруженными воинами. Вс обратили на нихъ взоры, вс изумились и обрадовались, увидвъ знамя своего племени, и товарищей, которыхъ считали погибшими. Надежда Мараны оживилась. Съ заботливостію она спросила объ Онейо. ‘Онейо погибъ!’ отвчалъ одинъ Индецъ. Марано поблднла, и безъ чувствъ упала на трепещущую грудь Ононтія. ‘Онъ погибъ! — продолжалъ Индецъ — и вмст съ нимъ цвтъ нашихъ воиновъ! Полчища Бриттанскія и Французскія окружили стны Квебека. Страшное было пораженіе! Земля трепетала, воздухъ стоналъ отъ многократныхъ ударовъ грома. Предводители обихъ сторонъ убиты. Славно скончали они жизнь свою! души ихъ были неустрашимы! ярость воспламеняла ратниковъ къ битв жестокой и упорной. Наконецъ Албіонъ побдилъ. Сыны его, подобно быстрому потоку, устремились на враговъ своихъ. Мы совтовали Онею отступить. Жестоко поражая непріятелей, и являя чудеса храбрости, онъ впалъ въ толпу вражескую. Молодой, отважной воинъ махалъ кровавымъ мечемъ своимъ, и стремился поразить Онея. Мы поспшили удалиться съ поля смерти, остановились въ близлежащемъ лсу, и видли успхи непріятеля. Стны союзниковъ нашихъ разрушены. Мечь Албіона будетъ преслдовать насъ. увы! нашего щита, нашего храбраго воина, нашего Онея нтъ уже на свт!’
Вс громко зарыдали. Стованіе ихъ было прервано внезапнымъ изумленіемъ повствователя. ‘Схватите его, растерзайте! — вскричалъ онъ, взглянувъ на Бриттанца: его мечь былъ поднятъ на Онея. Онъ пронзилъ грудь нашего предводителя. Онъ погубилъ его.’
Ярость снова закипла въ народ. ‘Я невиненъ въ его смерти!’ отвчалъ плнникъ. Но слезы его и прозьба Ононтіева заглушены были криками и ругательствами*
Индйцы опять повлекли Сиднея на мсто казни. Марано, терзаемая сугубою горестію, вскричала: ‘ Пощадите, пощадите его!… Это братъ мой…. Его руки обагрены кровію моего супруга!… Не уже ли кром тебя некому было умертвить его!’ Смерть, смерть Бриттанцу! — закричалъ народъ. Марано прижала его къ груди своей, и обратясь къ разъяренной толп, дикимъ голосомъ произнесла: ‘Онъ обагрилъ руки свои въ крови моего супруга, что нужды! Я защищу его, или — сама погибну. Пусть одно копье пронзитъ насъ. Поражайте! пусть родная кровь наша смщается,’*
Несчастіе Мараны — которая лишилась супруга отъ руки брата своего — любовь, горесть, отчаяніе на лицъ ея изображенныя, смягчили неистовство народа, и произвели къ немъ состраданіе, Ононтіо, пользуясь сею минутою, уговаривалъ народъ съ отеческою любовію и властію. Сдины его придавали достоинство тлодвиженіямъ. Онъ говорилъ языкомъ сердца — и говорилъ краснорчиво, убдительно. Вс слушали съ глубочайшимъ почтеніемъ, смягчились, отмнили жертвоприношеніе. Тогда онъ, подкрпивъ Марану утшеніемъ, повелъ плнниковъ въ безопасное мсто.
Удалившись отъ народа, спросилъ онъ Бриттанца: ‘Скажи мн, виновенъ ли ты въ смерти моего сына?’ — Не знаю — отвчалъ плнникъ гордо и съ негодованіемъ: я поднималъ мечь противу враговъ своего отечества, и не отвчаю за кровь, которую пролилъ. — ‘Молодой человкъ! — сказалъ Ононтіо, съ безпокойствомъ и отеческою нжностію: подумай о чувствахъ отца. У меня былъ только одинъ сынъ, подпора и утшеніе моей старости. Если онъ подлинно сошелъ во гроб, то для меня не остается боле радости на свт. Но если онъ жизнію своею одолженъ твоему снисхожденію, то молитвы старика достигнутъ неба, и Великій Духъ низпослетъ на тебя свое благословеніе.’ Слезы показались на глазахъ Ононтія, голосъ его прерывался, онъ вздыхалъ… ‘Скажи мн, живъ ли сынъ мой?’
Мн не извстно.! — отвчалъ Бриттанецъ — я ли умертвилъ твоего сына. Имя его и достоинство мн неизвстны. Въ жару битвы одинъ храбрый Индецъ напалъ на меня. Онъ былъ утомленъ, измученъ. Я обезоружилъ его, и уже готовился вонзишь мечь въ грудь его. ‘Бриттанецъ! — сказалъ онъ твердымъ: голосомъ: не подумай, будто я боюсь смерти. Я ршился на вс опасности, не для себя прошу пощады. У меня есть престарлый отецъ, котораго жизнь отъ моей зависитъ. Супруга моя чужда моему племени, кто будетъ ея покровителемъ?’ — Храбрый юноша! — отвчалъ я: поди, утшай и защищай друзей своихъ! — Я отпустилъ его съ поля битвы, и не старался узнать о его состояніи, ибо, сохранивъ ему жизнь, я повиновался закону своего сердца. — Какая радость для Мараны, для Оионтія!
Но мысль, что нсколько дней прошло посл сраженія, и что до сихъ поръ не получено никакого извстія объ Оне, уменьшила ихъ радость.
Между тмъ Ононтіо совтовалъ дочери отвести чужестранцевъ въ отдаленное убжище, и хранить ихъ тамъ до тхъ поръ, пока онъ силою власти своея совершенно не успокоитъ народа. ‘Не обвиняй нашего племени, судя по сему примру его пылкости! сказалъ Ононтіо: мы повинуемся побужденію природы, и часто переступаемъ за предлы умренности, но буря страсти тотчасъ утихаетъ, и разсудокъ беретъ власть свою. Ты видишь здсь природу свободную, но необезображенную, мы скоро раздражаемся, но не знаемъ скрытной ненависти.
Наступила ночь. Индйцы разсялись по своимъ хижинамъ. Небо было тихо и безоблачно. Полная луна въ свтломъ и торжественномъ величіи взошла на восток. Лучи ея отражались въ серебрянномъ сіяніи отъ гладкой поверхности озера. Срые холмы и мрачные лса хранили безмолвіе. Только шумящіе вдалек водопады и вопли матерей, оплакивающихъ безвременную смерть чадъ своихъ, нарушали тишину сію. Марано повела плнниковъ изъ деревни, вдоль по берегу озера. Они достигли уединеннаго, никмъ непосщаемаго убжища, окруженнаго съ двухъ сторонъ крутыми, высокими утесами, украшеннаго цвтами, и перескаемаго ручейкомъ извивающимся. Столтній дубъ оснялъ источникъ. Нкоторые плнники, ослабвшіе отъ усталости, нашедши сухія листья въ близлежащихъ пещерахъ, предались сладкому покою. Марано долго разговаривала съ братомъ своимъ, вс чувствованія души излила въ его нжное сердце, облегчила горесть свою, и утшилась въ его невинныхъ объятіяхъ. Скоро пріятной сонъ овладлъ ими. Кроткая улыбка играла на прелестныхъ устахъ спящей Мараны, волосы ея небрежно лежали на блой груди. На лиц Сиднея изображалась неустрашимость воина, смягченная любезностію нрава. Братъ и сестра наслаждались счастливыми мечтаніями, и не предчувствовали грозящей опасности.
Когда луна достигла средины пути своего, прерывающійся шумъ пловцовъ тихо началъ раздаваться по озеру. Лодка приближалась, и мокрыя весла, показываясь изъ воды, блистали надъ глубиною. Судно остановилось у песчанаго берегу. Юноша, покрытый косматою медвежею кожей, вооруженный лукомъ и копьемъ, выскочилъ изъ лодки. Это былъ Онейо. Получивъ раны на сраженіи, онъ не могъ скоро возвратиться на родину, и съ нсколькими Индйцами жилъ въ окрестностяхъ Монтреля. Разными травами и бальзамическими соками онъ усплъ вылчиться, и теперь возвращается къ своему племени.
‘Я приду тайно — говорилъ онъ самъ себ: обрадую печальную Марану, и стующихъ моихъ товарищей, которые безъ сомннія считаютъ меня погибшимъ. Удивлю ихъ нечаяннымъ своимъ приходомъ. Любезная Марано теперь неутшно рыдаетъ. Я прижму къ врному сердцу любезную супругу, она заплачетъ отъ радости. Поспшу…’
Такъ думалъ Онейо. Вдругъ видитъ Марану въ объятіяхъ чужестранца! отскакиваетъ назадъ, долго стоитъ неподвиженъ въ изумленіи, терзаемый горестію и гнвомъ, произноситъ нсколько несвязныхъ словъ, опять подходитъ къ ней, удостовряется, что глаза не обманываютъ его. ‘Вроломная! — вскричалъ онъ, отступивъ назадъ, и поражая себя въ грудь: въ такомъ ли состояніи надялся я найти тебя!…. въ объятіяхъ чужестранца!… Наглый похититель моего счастія! ты погибнешь. Кровь твоя смоетъ безчестіе….. — Ярость сверкала въ глазахъ Онея. Схвативъ мечь, онъ устремляется поразить врага — и узнаетъ въ немъ своего избавителя. ‘Я обезславленъ моимъ благодтелемъ!…. долженъ ли обагрить руки свои въ крови его! Онъ спасъ мою жизнь…. Увы! какая безчеловчная милость!… Всесильный Духъ! ты, котораго жилище въ облакахъ, котораго гласъ во гром, и котораго око проницаетъ сердца! проводи меня въ блаженную долину: Онейо не хочетъ жить на свт!’— Онъ вздохнулъ. — ‘Еще разъ взгляну, въ послдній разъ взгляну на мою любезную, Я почиталъ ее врною, для нее жилъ, для нее и умираю!’ — Подошелъ къ ней, взглянулъ на нее съ горестію и сожалніемъ. — ‘Она не станетъ плакать обо мн! вроломная! она обрадуется, увидвъ бездушной трупъ мой!… Нтъ! я не для того любилъ ее, чтобы…’ — Онъ схватилъ копье. Марано жалобнымъ и нжнымъ голосомъ произнесла его имя. Она мечтала объ Оне. ‘Приди! — говорила Марано: поспши къ своей любезной! не медли Онейо!’ и Онейо въ восторг радости обнялъ Марану, она проснулась, увидла своего супруга, простерла къ нему руки свои. ‘Прочь! — вскричалъ Онейо, поспшно удаляясь: поди, люби своего чужестранца! прочь вроломная!’ — Это братъ мой…. — ‘Твой братъ?… Чужестранецъ! ты даровалъ мн жизнь! ты храбръ и великодушенъ! Скажи, назвать ли тебя своимъ другомъ, и принесть теб мою благодарность — или почитать обманщикомъ, обольстителемъ, и наказать твою дерзость?’
Бриттанецъ понявъ его ошибку, отвчалъ коротко и спокойно, разсказалъ ему о всемъ случившемся, и въ доказательство сослался на его родителя, Индецъ успокоился. По утру возвратились они въ деревню. Ононтіо принялъ ихъ съ восхищеніемъ, и день тотъ былъ днемъ радости и удовольствія.