Имперская графиня Гизела, Марлитт Евгения, Год: 1869 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 286 минут(ы)

Евгения Марлитт

Имперская графиня Гизела

‘Имперская графиня Гизела’: Терра — книжный клуб, Москва, 1998.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1

Наступил вечер. На небольшой нейнфельдской колокольне пробило шесть часов, удары глухо загудели в воздухе, сильный ветер начинавшейся бури раздроблял звуки. Несмотря на раннюю пору, непроницаемый мрак декабрьской ночи окутывал землю. Что там, наверху, сверкающие звезды, в вечном блеске, величественно сияли в пространстве, что там все было ясно и светло, как в майскую, безоблачную, ароматную ночь, — кто помышлял о том во время этой грозно бушевавшей бури, отделявшей небо от земли? Кому приходило в голову вспомнить о нежном лунном сиянии, о матовом, серебряном блеске ночного небесного путника, в этих мощных четырех стенах, подобно исполинской игральной кости высившихся во мраке, по углам которых буря бессильно ударяла своим крылом? Во внутренности этого громадного куба блистал и искрился свет, или, скорее, целое пламя, управляемое и укрощаемое рукою человека. Нейнфельдская доменная печь действовала на полную мощность.

Яркий багряный свет разливался по голым плитнякам стен и по почерневшим лицам работников.

А в домне, подобно морской волне, пенилась и клокотала, и затем с литейного ковша горючими слезами капала руда, тысячелетия недвижно и хладно накоплявшаяся в недрах земли. И вот, когда в роковой для нее момент она вырвалась из своей вековой тюрьмы, то для того лишь, чтобы по произволу и прихоти человека, приняв какую либо форму, оцепенеть снова!

Окна мощного здания лишь матовым блеском мерцали снаружи, тогда как внутри пламя поддерживалось в домне, откуда — точно чья-то дерзкая рука с размаху кидала в небо полную горсть звезд — порою выбрасывался целый сноп искр, бесследно рассыпавшихся в темноте.

Когда замер последний удар часов, дверь стоявшего неподалеку от завода жилища, принадлежавшего горному мастеру, смотрителю завода, тихо отворилась. Дверной колокольчик, бывало столь звонкий и неутомимый, на этот раз не подал своего голоса, очевидно сдержанный чьей-нибудь заботливою рукой. На порог появилась женщина.

— А, вот и зима! К Рождеству будет у нас славный снежок, — воскликнула она.

В тоне этого восклицания слышалось веселое изумление, которое вырывается у вас при неожиданной встрече с добрым старым приятелем… Голос был слишком звучен и силен для женщины, тем не менее звуки его никогда не поражали слуха прихожан Нейнфельда — всему сказанному этим мужественным голосом они верили, как Евангелию.

Женщина осторожно начала спускаться со скользкого крыльца. Слегка красноватый свет от ручного фонаря, который держала она в руке, бросал светлые полосы на осыпанную пушистым снегом дорогу, но сильный порыв ветра в одно мгновение смел этот нежный покров, который и закрутился в пространстве, капюшон салопа ветер набросил ей на голову.

Пасторша опустила капюшон, крепче воткнула ослабевшую гребенку в толстые, скрученные на затылке косы и надвинула глубоко на лоб платок, покрывавший ей голову. Точно сказочная великанша стояла эта высокая и крепко сложенная женщина среди снежной вьюги. Свет от фонаря падал на ее полные силы и свежести черты, принадлежавшие к тем энергическим типам, на которые как суровое дыхание зимы, так и непогоды жизни действуют одинаково бесследно.

— Я хочу вам что-то сказать, мой любезный мастер, — обратилась она к мужчине, который, провожая ее, остановился у дверей. — Там я не хотела… Слов нет, капли мои недурны и против бузинного чаю я тоже ничего не могу сказать, но не мешало бы, чтобы старая Роза провела сегодняшнюю ночь у больного. Да, кстати: не найдется ли у вас поблизости кого из горнорабочих, чтобы в случае чего можно было послать за доктором?

На лице мужчины выразился испуг.

— Не отчаивайтесь, будьте мужественны, любезный друг, не все в этой жизни идет как по маслу! — ободряла пасторша. — Да и доктор, в самом деле, не оборотень же какой, с которым стоит лишь связаться, как и жди беды… Я бы охотно еще побыла у вас немного времени, потому что вы, как видно, не из храбрых при постели больного. Но мои маленькие пандоры там, дома, верно, уже проголодались, а ключи от кладовой со мною, и одного картофелю, что у Розамунды, будет недостаточно… Так с Богом! Давайте капли как можно правильнее, а завтра утром я опять буду здесь!

Она отправилась. Ветер рвал и раздувал ее одежду, дрожащий свет фонаря, мелькая, скользил то по ветвям деревьев, то расстилался по дороге. Но вьюга могла вволю реветь и бушевать: женщина мало обращала на нее внимания, поступь ее оставалась мерною и твердою.

Горный мастер еще стоял у дверей, взор его следил за удаляющимся огоньком, пока тот не скрылся в отдалении. Между тем в воздухе несколько стихло, непогода как бы сдержала свое бурное дыхание. Издали стал доноситься шум падающей воды у плотины, с завода раздавался гул. Послышались поспешно приближающиеся шаги, и вскоре из-за угла дома показался мужчина. Солдатская шинель болталась на худощавой фигуре, военная фуражка придерживалась платком, крепко подвязанным под подбородком, в руке был большой стальной фонарь.

— Что вы тут стоите? — воскликнул он, когда свет от фонаря упал на лицо стоявшего на крыльце мужчины. — Стало быть, студента еще нет и вы поджидаете его, так ли?

— Нет, Бертольд уже здесь, но болен, что очень заботит меня, — отвечал горный мастер. — Войдите же, Зиверт.

Помещение, в которое они оба вошли, было большой, довольно низкой горницей. Стены оклеены светлыми обоями и увешаны фамильными портретами. Ситцевые, с крупным узором оконные занавески, заботливо опущенные и сколотые вместе посредине, скрывали вьюгу, свирепствующую на дворе, но тихо колыхались, приводимые в движение ветром, сквозившим через оконные щели. Предмет, составляющий, так сказать, принадлежность каждого жилья в Тюрингенском лесу, придающий ему столь уютный и приятный вид, — без сомнения, изразцовая печь, которая нередко, даже и среди лета, не прерывает своей деятельности. И здесь темной и исполинской массой высилась она в комнате и своими равномерно нагретыми изразцами распространяла приятную теплоту.

Вид этой старинной комнаты невольно пробуждал чувство мира и спокойствия. Но на этот раз обычное впечатление несколько было нарушено. Неприятный запах бузинного чая наполнял комнату, наскоро устроенные из зеленой бумаги ширмочки заслоняли свет лампы, маятник деревянных стенных часов висел неподвижно — все говорило про женскую заботливую руку и вместе с тем свидетельствовало, что этот мир и спокойствие нарушены были болезнью.

Предмет всех этих предосторожностей, со своей стороны, казалось, запасся немалым количеством энергии против навязываемой ему роли больного. На импровизированной постели, устроенной на софе, лежал юноша, голова его то и дело повертывалась на белых подушках, теплое одеяло спустилось на пол и нетерпеливый пациент, в ту минуту когда горный мастер с гостем входили в комнату, с отвращением отталкивал от себя чашку с бузиной, поставленную перед ним на стол.

Незаслоненный с одной стороны свет лампы поможет нам яснее рассмотреть горного мастера. Это необыкновенно красивый мужчина величественного роста. Казалось необъяснимым, каким образом мог он двигаться в этой низкой комнате, потолок которой почти касался его кудрявой головы. Странный контраст представляли между собою светлые, пепельного цвета волосы с черными бровями, которые срастались над переносицей и придавали лицу необыкновенно меланхолическое выражение. По народному поверью подобные лица носят на себе печать несчастья, неопровержимое пророчество горестной участи, которая их ожидает в будущем.

Постороннему наблюдателю никоим образом не пришла бы мысль принять больного за кровного родственника этого высокого мужчины. Там юношеское, бледное, алебастрового оттенка худощавое лицо с римским профилем, обрамленное густыми, черными, как вороново крыло, вьющимися волосами, здесь — истый германский тип, мужчина с русою бородой в полной свежести и силе, стройный как пихта, соотечественница его, растущая на родных горах. Это разительное несходство в наружности не мешало, однако, братьям сходиться во всем остальном.

Горный мастер быстро подошел к постели, приподнял свесившееся на пол одеяло и укутал по самые плечи больного, затем поднес к его губам отодвинутую чашку с питьем. Все это сделано было молча, но с выражением такой строгости, которой волей-неволей приходилось подчиняться. Возмутившийся пациент притих, как бы по обязанности осушил он до дна поднесенную чашку, затем в каком-то нежном, страстном порыве схватил руку брата и, проведя ею по своей щеке, опустил к себе на подушку.

Тем временем человек в солдатской кавалерийской шинели подошел ближе.

— Ну, молодой человек, так этаким-то образом вы изволите располагаться на постое? Эх, стыдитесь, — прибавил он, ставя фонарь на стол.

В приветствии этом звучал только юмор, но необыкновенно грубый и резкий голос говорившего придавал ему тон крикливого наставления. Впечатление усиливалось еще более бессменно суровым выражением лица, ярко-красным полушерстяным платком, повязанным вокруг головы и своим темным оттенком напоминавшим цыганский.

Больной приподнялся, внезапная краска разлилась по его бледному лицу, и взволнованный взор сурово и вопросительно остановился на вошедшем, которого больной доселе не заметил. При этом рука его машинально протянулась к лежащей на столе студенческой фуражке со значком той корпорации, к которой он принадлежал.

— Не беспокойся, Бертольд, — улыбаясь этому движению, проговорил горный мастер. — Это наш старый Зиверт.

— Э, да разве молодцу известно что о старом Зиверте? — отрезал человек в солдатской шинели. — Такой лихой парень, чай, позабыл, какова на вкус детская размазня, не так ли, господин студент? А вот как раз на этом самом месте, где вы теперь легко лежите, стояла тогда люлька, а в ней барахтался крошечный мальчуган и криком звал свою умершую мать. И у отца, и у Розы, подступавших к нему с размазней, была выбита из рук ложка, — уж не знаю, почему понравилось вам тогда мое лицо, и вот посол за послом командировались в замок, и Зиверт должен был кормить кашею молодца… Да уж и как же малый был доволен тогда! Слезы катились еще по щекам, а каша благополучно отправлялась куда ей следовало.

Студент протянул через стол обе руки к говорившему. Смелость, отражавшаяся дотоль на его отроческих чертах, уступила место женственному, почти детскому выражению.

— Мне нередко рассказывал об этом отец, — проговорил он мягким голосом, — ас тех пор как Теобальд стал горным мастером в Нейнфельде, так и он часто писал мне о вас.

— Так-так, может статься, — проговорил Зиверт, желая, по-видимому, положить конец этому разговору.

Он распахнул шинель, и странный его вид заставил рассмеяться студента. На правой руке висел у него котелок из белой жести с ручками, рядом с ним плетенная из ивовых прутьев корзинка, в которой лежал хлеб, к пуговице сюртука прицеплена была связка сальных свечей, из бокового кармана выглядывала стеклянная пробка от графинчика с ромом вместе с чем-то, завернутым в бумагу, — Да, да, смейтесь! — сказал старик. На этот раз в голосе его звучала действительно немалая доля озлобления, но к этим грубым ноткам в то же время примешивалась как бы некоторая покорность.

— Тогда привелось быть нянькой, — продолжал он, — а теперь исполнять должность поваренка… Положим, и мой отец убаюкивал меня в колыбели… Ну, да что тут говорить… Старая барыня не пьет козьего молока, что барышне Ютте так же известно, как и мне, даже лучше… А не подумай я о том, чтобы принести коровьего, так и осталась бы ни при чем… Сегодня устал до смерти, был в лесу, нарубил там порядочную вязанку дров и рад-радешенек, что будет чем истопить комнату, — а о молоке-то и забыл, в шкафу ни крошки хлеба, в подсвечнике догорает последний огарок. А барышня Ютта в таких попыхах, точно дело идет о придворном пире у мароккского императора, и то и дело поминает об ‘обществе, которое соберется к чаю’. Только этого нам не доставало в Лесном доме! Желательно знать, о чем она стала бы говорить с господином студентом! Разве о…

Во все продолжение этой речи яркая краска не покидала лица горного мастера. При последнем восклицании он с угрозою поднял указательный палец и таким гневным взором взглянул на старика, что тот робко опустил глаза и смолк, не окончив речи. Студент же, напротив, представлял собой самое сосредоточенное внимание, — обе руки его неподвижно лежали на столе, он не сводил глаз с губ говорившего.

— Вот и крестьянского хлеба я не мог принести к обеду старой барыни, — продолжал Зиверт после небольшой паузы. — Бегал в Аренсберг, и управитель замка, volens nolens [Волей-неволей (лат).], должен был поделиться со мною этим. И у него там идет голова кругом. В кухне распоряжается повар из А., с полдюжины служителей изо всех сил возятся там, чистят, топят, зажигают огни — его превосходительство, министр, несмотря на бурю и снежную метель, сегодня вечером пожалует в Аренсберг. В А, и в особенности в его собственном доме появился тиф, так вот он и хочет спасать маленькую графиню в пустынном Аренсберге.

Тень глубокого неудовольствия пробежала по прекрасному лицу горного мастера. Он быстро зашагал по комнате.

— И вы не знаете, как долго хочет пробыть здесь министр? — спросил он, останавливаясь. Зиверт пожал плечами.

— А кто его знает, — проговорил он, — Я со своей стороны думаю, что дело-то тут не в ребенке, а в собственной священной особе превосходительства, он будет ждать, пока непрошенный гость не уберется из А.

Эти сведения, очевидно, не были приятны молодому человеку, он в задумчивости остановился на минуту среди комнаты, не сделав, однако, дальнейшего замечания.

— Зиверт, — произнес он, как бы выходя из задумчивости, — вы помните господина фон Эшенбаха?

— Как же! Он был лейб-медиком у принца Генриха и еще вылечил меня, когда я сломал руку. Шестнадцать лет тому назад он отправился за море и с тех пор о нем ни слуху, ни духу. Надо полагать, уж не попал ли он, чего доброго, на обед рыбам.

— Пока еще нет, Зиверт, — возразил, улыбаясь, горный мастер. — Сегодня после обеда получил я давно отправленное письмо, адресованное на имя покойного отца. Кого все считали умершим, пишет собственноручно, что с грустью и вместе с удовольствием вспоминает он о том времени, когда из замка Аренсберг хаживал, бывало, в Нейнфельд к смотрителю завода и пил у него густое молоко, отдыхая под липами. Он живет в Бразилии бездетным холостяком, владеет рудокопиями и плавильными заводами, но ведет жизнь отшельника. В заключение он обращается к отцу с просьбою прислать к нему одного из сыновей, так как часто бывает болен и нуждается в опоре.

— Э, да там наследство хоть куда!

— Вам известно, Зиверт, что меня ничто в мире не заставит покинуть Нейнфельда, — возразил отрывисто горный мастер.

— Что касается меня, и я подобным образом не расстанусь с Теобальдом! Золотые и серебряные руды господина фон Эшенбаха останутся при нем! — с оживлением вскричал студент, на щеках которого выступили два лихорадочных пятна.

— Ну, ну, Бог с ним, с его наследством, — проворчал Зиверт, машинально опускаясь на стул. — Так вот как! Стало быть, он разбогател, — произнес он после недолгого молчания, задумчиво проводя рукою по небритому, седому подбородку. — Семейства-то он очень небогатого.

— А почему он отправился в Бразилию? — перебил его студент.

— Почему? Об этом долго рассказывать. Правду говоря, иной раз думается мне, оставила ему по себе память одна недобрая ночь.

В эту минуту буря опять разразилась с большою силой. Окна зазвенели, слышно было, как сорванная вихрем черепица грохнулась с треском о мостовую.

— Слышите? — проговорил Зиверт, указывая через плечо пальцем на окна. — В ту пору была тоже зимняя ночь и такая, что, кажется, вся преисподняя, сговорившись, высыпала на охоту в наш Тюрингенский лес. Слышен был то вой, то свист, то треск, так и казалось, что вот-вот все это обрушится на замок и сметет его с лица земли. Картины на стенах дрожали, пламя из каминов так и рвалось в комнаты. На другое утро все статуи в саду валялись на земле, толстые деревья, как тростинки, были вырваны с корнем, по всему двору целые кучи разбитых стекол, оконных рам, черепицы набросаны были в беспорядке, а на разрушенной крыше развевался траурный флаг, и в Аренсберге раздавался протяжный колокольный звон, потому в ночи принц Генрих отдал Богу душу.

На минуту он смолк.

— И к чему, подумаешь, нужен был им этот звон? — продолжал он с неприязненной усмешкой. — На что было княгине распускать длинный траурный шлейф? И какую надобность имела страна в этих черных каемках на газетах? Ведь всем было известно, что до самой кончины принца они были с ним в смертельной вражде… Вы должны это помнить, мастер!

— Да, я помню, хотя был еще тогда совсем ребенком, какая ненависть существовала между двором в А, и Аренсбергом. Принц не терпел даже, чтобы его люди имели сношения с княжескими чиновниками, и отец мой, как служащий от правительства, пострадал тоже тогда немало.

— Совершенно верно. А кто из дворян не покидал тогда принца Генриха и жил с ним в Аренсберге?

— Во-первых, ваш господин, Зиверт, майор фон Цвейфлинген, затем господин фон Эшенбах и теперешний министр, барон Флери.

— Так точно, и этот! — горько усмехнувшись, произнес рассказчик. — Всю жизнь свою он был плутом и обманщиком… Майор и господин фон Эшенбах никогда не показывались в город, не только при дворе, где их не жаловали. Но его превосходство шнырял и к нашим и к вашим. Прах его знает, как он их околдовывал, только каждая партия точно зажмуривала глаза, когда он бросал ее и переходил на другую сторону. Все сходило с рук этому французскому флюгеру у этих, прости Господи, ошалелых немцев. Извольте видеть, при дворе в А, рассчитывали попользоваться им, что он, дескать, примирит обе стороны и будет полезен, когда дело коснется наследства. Эх, не доросли они все до той женской головки, которая стояла им поперек дороги!

— Графиня Фельдерн? — вскричал горный мастер, и лицо его омрачилось.

— Да, да, графиня Фельдерн, владетельница Грейнсфельда! Принц называл ее своею приятельницей, но люди были не так учтивы и называли ее совсем иначе, да и были совершенно правы. Она вертела его светлостью, как ей было угодно, туда и сюда, во все стороны. Когда он называл что белым, она утверждала, что это черное, и так при всяком случае… Господи, подумаешь, уж тут ли не было всякой скверны и греха — и все то прошло безнаказанно! Презренная женщина умерла тихо и спокойно, как какая-нибудь праведница. Только раз в своей жизни она испытала страх и беспокойство: это именно в ту самую ночь!

Какие воспоминания восстали в памяти старика и заставили даже изменить его привычный тон? Выражение затаенного гнева не могло быть лучше охарактеризовано: крепко стиснутые губы, постоянно монотонный голос ожил в полных ненависти и презрения звуках. Тон его имел в себе что-то необычайное. Больной, забыв лихорадку, превратился в слух, между тем как брат его напряженно следил за рассказом, отчасти уже известным ему.

— Живущие в замке уже давно шептали промеж себя, что скоро настанет конец царствованию графини, — продолжал Зиверт. — Каждому бросалось в глаза, как принц день ото дня становился дряхлее, только она одна не хотела заметить этого. Никогда она еще не была так зла и безумна. И когда однажды принцу вздумалось похвалить свою умершую супругу, ей сию же минуту пришло в голову устроить в своем замке большой маскарад, как раз в день смерти бедной доброй принцессы. Это уж она хватила через край! Принц побледнел от гнева и строго приказал отложить это переодеванье. Не тут-то было: весело рассмеявшись в ответ на запрещение, она объявила, что день этот подоспел как нельзя кстати, что и она желает справить тризну по принцессе и устроить в честь ее иллюминацию…

Настал вечер, К удивлению всех, и в особенности самой графини, принц остался дома — и трое господ с ним: мой майор, барон Флери и господин фон Эшенбах, которые также были приглашены. Принцу нездоровилось. Вечером, усевшись за игру, он отослал прочь всех своих лакеев и только я один, по его приказанию, остался в передней…

Вот один-одинешенек сидел я у окна и прислушивался к страшной вьюге, завывавшей на дворе. Господи, что это за звуки носились над старым замком! То раздавалось точно пение какое, то звон, все, что старые стены видывали на своем веку, — все, и турниры, и банкеты, и всякие празднества, а также немалое число преступлений и злодеяний, все это, точно сговорившись, с воем, свистом и гуденьем поднялось…

… Пробило одиннадцать, а в замке всюду еще горели огни, ни один человек не решался сомкнуть глаз… Вдруг, слышу, в комнате задвигали стульями, кто-то сильно рванул колокольчик и, когда я отворил дверь, принц Генрих, бледный как мертвец, с выкатившимися глазами, лежал в своем кресле, — кровь ручьем лилась у него ртом и носом… Прислуга металась с жалобами и стонами, но войти не смела, и я тоже…

Господин фон Эшенбах знал свое дело, был хороший доктор, но, как говорится, семи смертям не бывать, а одной не миновать — и для принца пробил последний час. Тут из комнаты вышел барон Флери и потребовал лошадь. ‘Принц при смерти, — сказал он шталмейстеру так громко, что люди, стоявшие на последних ступеньках лестницы, могли слышать. — Поездка в подобную ночь в А, все равно что самоубийство, но принц желает примириться с князем — и подлец тот, кто не пожертвует для этого жизнью!’ Пять минут спустя слышно было, как он уже мчался по дороге в А. С этой минуты в замке воцарилась мертвая тишина. А графиня пускай себе танцует там, танцует до тех пор, пока князь не будет иметь в руках своих принадлежащее ему по праву наследство. Я снова подошел к окну и в смертельном беспокойстве стал считать минуты — добрый час требовался хорошему всаднику, чтобы достичь города.

Мой майор и господин фон Эшенбах остались у принца. Он был в полном сознании, и когда я подходил ближе к двери, то явственно мог слышать как, прерывисто дыша, он медленно диктовал что-то обоим господам… А там, вдали, лежал замок Грейнсфельд — не будь такой метели, из моего окна можно было бы видеть иллюминацию в честь принцессы. Пляши себе так сколько душе угодно, думал я про себя, когда башенные часы пробили двенадцать. Пройдет час, и пляска твоя будет стоить полмиллиона. Едва замер последний удар полуночи, на дворе снова послышался вой бури, сильный порыв ветра снес дымовую трубу, и кирпичи с грохотом ударились о мостовую. Вслед за этим послышался звук лошадиных копыт и стук колес — дверь внезапно отворилась, и на пороге очутилась эта женщина! Сам сатана привел ее сюда! До сих пор никто не знает, как это случилось, кто был изменником. Она сорвала с себя меховой салоп, бросила его на пол и подбежала к комнате умирающего, но тут стоял я и держал руку на дверном замке. ‘Туда никто не должен входить, графиня!’ — сказал я. На одно мгновение она точно окаменела, ее пылавшие глаза точно стрелы впились в мое лицо. ‘Наглец, ты дорого за это заплатишь, — прошипела она. — прочь с дороги!’ Я не двинулся… Но в комнате, верно, услышали — вышел майор. Он немедленно запер за собою дверь и стал на мое место, я отошел в сторону… Странное дело — у него в лице было что-то такое, что мне не понравилось… Вы знавали графиню, мастер?

— Да, она слыла за красивейшую женщину своего времени… В замке Аренсберг висит еще и теперь ее портрет — гибкий, стройный стан, большие, черные как уголь глаза, белое как снег лицо и блестящие, золотистые волосы…

— Да, совершенно такая, — прервал Зиверт с горькой усмешкой это описание. — Прах ее знает, что она такое делала с собою! Тогда ей было за тридцать и у нее была уже семнадцатилетняя дочь, но надо было ее видеть, — кровь с молоком! Самая молоденькая женщина терялась рядом с ней, и никто на свете не знал этого лучше, чем она сама. Презренная комедиантка! Как надломленная, припала она к ногам моего господина и своими белыми руками охватила его колени. Она была в своем бальном наряде, блестящем и сияющем, а желтые волосы, растрепанные бурею, распустились и падали на пол, только одна прядь, спускаясь около уха, тонким огненным кольцом вилась, как змейка, вдоль белой шеи. Да, поистине то была змея, искусившая честь мужчины, до сей поры незапятнанную… Господи, у меня так и чесались руки прогнать с порога эту проныру, протягивающую руку за чужим наследством, — а он, бледный как смерть, стоял тут и приходил в ужас от царапины на лбу у презренной женщины, камень из повалившейся трубы оцарапал ей кожу. Эх, вывел бы на свет ее, так лучше бы было… ‘Я удивляюсь, Цвейфлинген, — проговорила она слабо, точно при последнем издыхании, — неужели вы хотите оставить меня умереть здесь? ‘ И она схватила его руку и поднесла к своим лживым, лукавым устам… Тут по лицу его разлилось точно пламя. Он быстро рванул ее с полу, — и по сегодня не знаю, как это случилось, у женщины этой была просто дьявольская хитрость и проворство, — в одно мгновение ока она была уже в комнате и бросилась к постели умирающего… ‘Прочь, прочь’, — закричал принц, отмахиваясь от нее руками, но тут целый поток крови хлынул у него ртом, и через десять минут его уже не стало.

Говорит же пословица: ночь — недруг человеку, — прервал себя старый солдат, горько усмехаясь, — но для плутов нет лучшего друга, как она. Желал бы я знать, получила бы графиня наследство, если бы ясное солнце светило в комнате умирающего? Полагаю, что нет!

Когда принц испустил дух, она, бледная как смерть, поднялась, но ни тени сожаления, ни единой слезы на ее бледном высокомерном лице, — поднялась и хлопнула дверью прямо мне перед носом. Более получаса оставалась она там, что-то говорила, что именно, не знаю, но в голосе ее слышалось смертельное беспокойство. Затем оба господина вышли и объявили всем о кончине принца. Мой майор прошел мимо меня, не взглянув, точно я был сатана или что другое подобное. Раньше я сказал, что целая дьявольская охота носилась в эту ночь по Тюрингенскому лесу, — подлинно оно и было так — графиня играла тут роль Венеры, а Тангейзером был мой господин. С этих пор он стал совсем погибшим человеком, а графиня же первой богачкой страны. Завещание, оставшееся после принца, сделано было именно во время самой сильной неприязни между покойным и двором в А, и самого высшего могущества графини, а что написано пером, того не вырубишь и топором, никакое судебное следствие не могло тут ничего поделать. Все отказано было проныре, ни единого гроша не перепало на долю бедняков страны.

— Проклятье! — вскричал с жаром студент, ударяя кулаком по столу. — Князь не подоспел вовремя!

— Вовремя? — повторил Зиверт. — Да он совсем и не приезжал. Под утро крестьяне неподалеку от А, поймали оседланную лошадь без всадника, а барона Флери нашли в канаве близ дороги. Вместе с лошадью он упал и вывихнул себе ногу, так что не мог двинуться с места. Я видел, когда его принесли на носилках. Платье было разорвано и забрызгано грязью, волосы этого помадного героя, ежедневно подвитые, теперь свисали ему на глаза, точно у цыгана. Но ему хорошо за все это отплатили. Не было забыто, что он жертвовал жизнью, чтобы доставить наследство княжескому дому, и вот он сделан был министром.

— А господин фон Эшенбах? — спросил студент.

— Господин фон Эшенбах? — повторил Зиверт, потирая лоб. — По поводу его-то я и рассказывал вам эту постыдную историю. Для него тоже ночь эта не прошла даром. Вначале было еще ничего, он был весел и стал беспрестанно ездить в Грейнсфельд. Но это длилось всего два дня. Он уехал в А, и как раз в тот день, когда в Грейсфельде праздновалась великолепная свадьба, — молодая графиня выходила замуж за графа Штурма, — он и оттуда скрылся… Так и пошел он бродить по белу свету, человек он был свободный, ничто его тут не держало, не было ни жены, ни ребенка, как у майора…

Под конец рассказа горный мастер приблизился к окну, раздвинул занавески — упоительный цветочный аромат разнесся по комнате. На подоконнике цвели в горшках фиалки, ландыши и нарциссы. Молодой человек безжалостно срезал лучшие из них и осторожно завернул в белый лист бумаги. При последних словах Зиверта он повернул голову. Быстрый взгляд, брошенный на него вскользь братом, вызвал яркую краску на его лице.

— Довольно, оставим в покое старые истории, Зиверт, — произнес он, обрывая речь старого солдата. — Вы поступаете нехорошо, а между тем другие найдут, что осудить в ваших поступках. Вы верный слуга!

— Против воли, совершенно против воли, мастер, — возразил с ожесточением Зиверт, поднимаясь и поспешно собирая свои вещи. — Если кто любил своего господина, так это я, в ту пору, когда он еще строго дорожил честью, я за него готов был в огонь и в воду. Но впоследствии, когда он стал шутом графини, начал играть и пить с бароном Флери и с подобной ему шайкой проводить ночи в ‘благородных барских удовольствиях’, дурно обращаться со своею женой, которая рада была за него отдать свою кровь капля по капле, — я возненавидел его, почувствовал к нему презрение, и тут, к обоюдному нашему счастью, он мне отказал от места.

Правда, как говорится, ‘он умер на поле чести’! В людских глазах он искупил этим все сделанное им зло. Но если это так, то отчего же после этого, если какой банкрот в отчаянии наложит на себя руки, люди осуждают его на вечные времена? Господи! Все пошло прахом, все было спущено, даже эта жалкая развалина — Лесной дом.

Ее сиятельству, разумеется, не приходилось иметь дела с нищим, и вот последний из Цвейфлингенов бросился в Шлезвиг-Гольштейн и там под густой град ядер и пуль подставил свой лоб. Это, конечно, не самоубийство, — кто посмеет назвать таким именем подобную вещь! Честь дворянина была спасена, а что сталось с несчастной вдовой — до того никому не было дела: справляйся, как знаешь сама! Но ее благородные руки привыкли лишь выдавать деньги, а работать ими, чтобы поддерживать свое существование… Ну, к этому они не привыкли, слишком они важны для того! Он набросил на плечи шинель и взял фонарь. — Ну вот, облегчил я свое сердце, — произнес он с глубоким вздохом. — Не назовите вы имени Эшенбаха, ничего бы не случилось… Поплетусь-ка я по дворам и поволочу дальше свое бремя… Но еще слово, мастер: не называйте вы меня никогда верным служителем. Чтобы исполнять свою должность как следует, надо иметь сердце, полное любви и терпения, а этого во мне положительно нет… Майор мог оставить мне хоть с десяток писем, подобных тому, которое у него нашли в кармане после сражения при Идштедте, и все же это не могло бы меня заставить пойти к его жене и дочери, ибо любовь уже погасла. Но много лет тому назад, когда отец мой через один бесполезный процесс должен был лишиться своего крестьянского владеньица, майор, взяв за свой счет лучшего адвоката в стране, дал возможность моему старику закрыть глаза в своем родном гнезде. Вот это-то мне тогда и пришло на память, я собрал свои пожитки и с тех пор вот и обретаюсь в должности домоправителя, поварихи, поставщика дров, судомойки и другой прочей прислуги госпожи фон Цвейфлинген.

Выражение едкой иронии в тоне старика усилилось, проявившись еще более насмешливым достоинством в осанке и манере, которые он принимал, исчисляя свои обязанности. Горному мастеру выходка эта, видимо, была неприятна и обидна. Губы его были сжаты, лоб нахмурен, а густые брови еще более сблизились. Безмолвно положил он сверток бумаги, который держал в руках, на стол. Зиверт быстрыми шагами приблизился к нему.

— Давайте сюда, — сказал он и, взяв сверток, положил его, сверх хлеба, в свою корзину. Я сделаю вам любезность… Ладно, оставим эти старые истории… Цветы я передам, — не напрасно же они, бедняжки, были срезаны! Также извещу, почему сегодня вы не могли прийти к чаю. Итак, доброй ночи и скорого выздоровления господину студенту!

Он вышел из комнаты.

Буря еще не стихла, и вечер был мрачен.

Глава 2

Он пошел той же дорогой, какой отправилась пасторша, — в селенье Нейнфельд, отстоящее на ружейный выстрел от завода. Несмотря на малое расстояние, путь был нелегок. Целые сугробы навеяны были бурей, из-за хлопьев снега, крутившихся в воздухе, не видно было даже рябин, которыми, по обе стороны, обсажена была дорога.

Старый солдат с презрением к этому препятствию шагал быстро вперед. Придерживаемую платком фуражку он сдвинул на затылок, чтобы освежить, разгоряченное неприятными воспоминаниями лицо. Хрустевший под ногами снег пробуждал в нем чувство какого-то детского самодовольства, шаги стали бодрее, а в мыслях рисовалась вся теперешняя его жизнь, столь ему постылая и ненавистная, покориться которой тем не менее он считал своею обязанностью. И вот, таким образом уплачивая свои старые долги, он поседел, ожесточился и стал ненавидеть людей.

Нейнфельд — одно из тех убогих селений, которых немало гнездится на могучем хребте Тюрингенского леса, — лежал перед ним в безмолвии. Терпеливое и беспомощное, оно, по-видимому, покорно распростерлось в небольшой лощине для того лишь, чтобы покрытые дранью крыши его завеяло и погрело снегом.

При дневном свете эти убогие, не правильно разбросанные по лощине домики, с их запущенными огородами по сторонам, смотрелись довольно привлекательно, в эту же минуту, когда снег и ночь скрывали глиняные стены и серые заплаты крыш, матовый свет, падавший из их небольших окон, среди этой непогоды мерцал приветливо и гостеприимно. Оконные стекла не нуждались в ставнях или в занавесках: их функцию исполняла нагретая печь, которая, к счастью, встречалась даже в наибеднейших жилищах в этой суровой местности. Она своим теплым дыханием затуманивала стекла, не настолько, однако ж, чтобы каждый сосед не мог видеть у другого, как он ужинает, макая в солонку свой картофель, лишь изредка позволяя себе роскошь — прибавить какой-нибудь кусочек масла в своему ненакрытому столу.

С удвоенной скоростью Зиверт миновал селенье. Освещенные окна напомнили ему, что дома в подсвечнике догорал последний огарок, он слышал, как пробило семь, оставалось пройти еще некоторое пространство, а между тем хлеб, который он нес в корзине, предназначался обитательницам Лесного дома на ужин, В конце селения, свернув к шоссе, которое прямой лентой тянулось в глубине долины, он взял налево по заброшенной, пустынной дороге, размытой дождями, теперь же замерзшие глубокие колеи которой сделали ее едва проходимой.

Лесной дом носил название свое по праву. Столетие тому назад построенный для охоты одним из Цвейфлингенов, стоял он, точно заблудившийся среди леса. Владетели его никогда в нем не жили. Дом состоял собственно из одной огромной галереи и двух достаточно просторных башен, которыми по обе стороны и ограничивался фасад. В них устроены были помещения, в прежние времена служившие для ночлега гостей, принимавших участие в больших охотах. По смерти майора фон Цвейфлингена вдова его поселилась в одном небольшом тюрингенском городке. Все ее достояние заключалось в крошечном доходе, получаемом ею с одного вклада, сделанного с незапамятных времен Цвейфлингенами, — от небольшого пансиона, выхлопотанного ей министром бароном Флери у князя А она отказалась. Роскошь держать прислугу, само собою разумеется, она должна была исключить из своего маленького хозяйства. Стало быть, Зиверту приходилось заботиться самому о своем существовании. Оставшееся после отца небольшое крестьянское имущество он продал, и процентов с вырученного от продажи капитала ему вполне было достаточно на удовлетворение его скромных потребностей. Уже два года, как госпожа фон Цвейфлинген страдала поражением спинного мозга. Вначале, когда болезнь только обнаружилась, она с лихорадочной поспешностью стала готовиться к смерти и пламенно желать ее, надеясь закрыть глаза свои в родном гнезде. После несказанных затруднений ей удалось наконец выкупить Лесной дом, этот остаток прежнего блеска и величия ее фамилии, и здесь с покорностью стала она ожидать часа своего избавления.

По мере приближения к дому дорога становилась все более и более неудобопроходимой. Почва несколько возвышалась и была неровной. Старые ноги по щиколотку вязли в снегу, наполнявшем рытвины, а ветер так и дул навстречу спешившему старику, замедляя шаги его на этом открытом безлесном склоне. Буре был здесь полный простор. Уж слышно было, с каким особенным свистом набегала она на ветхое жилище. Звук этот был столь же пронзителен, как если бы ветер свистел между деревьями, раскачивая их вершины, оживляя безжизненную листву и заставляя каждый дубовый лист тянуть с ним жалобную песню, — песню о прошлых временах, о весенней любви, о летней знойной поре, о былом величии темного леса, когда среди тишины вдруг раздавался в нем звук охотничьего рога, а в его дубовой чаще мелькал золотистый локон охотившейся благородной красавицы. Зиверту слышалось что-то иное в этом завывании, носившемся над его головой: то были гневные голоса суровых предков его бывшего господина — они владычествовали здесь в своем феодальном могуществе и праве, чиня немилосердную, жестокую, нередко кровавую расправу над каким-нибудь жалким порубщиком или браконьером, захваченными в их владениях. А ныне старый солдат на чужой земле принужден был пускаться на кой-какую хитрость, чтобы иметь возможность истопить комнату последней отрасли блестящего рода Цвейфлингенов, и еще недавно, среди косо посматривающих на него голодных деревенских ребят, он ползал под кустарником, собирая бруснику, и полные две корзины приволок домой для десерта последней владелице этой древней фамилии.

Старик тихо начал свистеть, как бы сдерживая горькую усмешку. Вдруг он остановился — гневное восклицание сорвалось с его губ: вдали показалась светлая точка, матовым блеском мерцавшая сквозь хлопья падавшего снега, который в эту минуту несколько поредел.

— Ну, вот, опять окна не занавешены! При этаком-то ветре! — проворчал он с сердцем. — Комната совсем выстынет!.. Еще не достает, чтоб она забыла о печке…

Он торопливо зашагал вперед. На губах его появилась недовольная усмешка — ветер доносил фортепьянные аккорды.

— Так я и знал! Она опять бренчит там! — ворчал он, ускоряя шаги.

Все его размышления рассеялись прахом перед гневом, который им овладел. Какое ему было дело теперь до разгневанных и стенающих теней давно умерших господ Цвейфлингенов! В его ушах раздавались лишь эти звуки, несшиеся к нему из комнаты, глаза его видели лишь этот тусклый, мелькающий огонек, светившийся в окне башни, тень от железной решетки которой, колеблясь, расстилалась по снегу.

Фасад Лесного дома выдавался между двумя башнями, галерея, возвышавшаяся от земли на несколько ступеней, соединила их. Каменная балюстрада, шедшая вдоль галереи, на самой середине прерывалась лестницей, на верху которой высилась огромная двойная дверь, открывавшаяся непосредственно с лесной луговины в галерею. Когда Зиверт поднимался по ступенькам, свет от фонаря упал на две высеченные из камня фигуры в человеческий рост, стоявшие каждая по обе стороны лестницы на парапете, — грациозные изображения юношей во всей прелести отрочества. Кудрявая голова откинута назад, поднятая высоко рука держит у рта каменный рог, и вот в таком положении столетие стоят они и трубят свой охотничий призыв… Что за сонмище предстало бы на зов этот, если бы все усопшие, пировавшие и охотившиеся когда-то здесь, проснулись и, восстав на этой почве в надменной гордости, окинули взором свое лесное владычество, — все представители многих поколений, различные по виду, правам и воззрениям, но одушевленные одной и той же идей — во что бы то ни стало удержать в руках своих власть, ни на волос не отступать от дарованных прав, но увеличивать и расширять их при всяком удобном случае!

Какой-то непрестанный шорох носился по старому дому, и когда Зиверт отворил одну половину двери, галерея своими колоссальными размерами, точно бездонная пропасть, разверзлась перед ними. Прежде всего он подошел к печке и открыл заслонку.

— Так и есть! Ни искорки! Ведь это просто грех и стыд! — проворчал он.

В одну минуту старик освободился от принесенных им вещей, и вскоре в печке запылал яркий огонь.

В трубе гудел ветер, и пламя огненными языками рвалось в комнату. Золотисто-красный свет его падал на противоположную сторону, освещая ряд выстроившихся плотно один к другому портретов. Все они нарисованы были в человеческий рост и выделялись своими, как правило, охотничьими костюмами из источенных временем рам. Избранный момент — поединок с исполинским вепрем или медведем, бывший общим для них сюжетом, — очевидно, долженствовал служить доказательством мужества и аристократической крови Цвейфлингенов. Над этим строем фамильных изображений шел ряд оленьих голов, обремененных гордою ношей ветвистых рогов, черные надписи на белых досках гласили, когда и кем убито было каждое из благородных животных, между надписями иные уходили в такую седую древность, что истое дворянское сердце должно было трепетать от восторга. А вот и следы оркестра, здесь когда-то раздавался звук труб, веселой мелодией старавшихся ‘потешить’ дворянские сердца среди роскоши охотничьего пира. Теперь оттуда слышалось тихое блеянье — пол под мостками превращен был в козье стойло.

Зиверт поставил на огонь таган, а на него чугун со свежей водой, — обычай, как видите, мало отличающийся от первобытного, — затем из принесенной связки сальных свечей вынул одну и поставил ее в подсвечник из желтой меди. За все время этих приготовлений стереотипная горькая усмешка ни на мгновение не покидала лица старика. Через стену слышно было, как фортепьянная игра становилась все быстрее и быстрее. Старый солдат, как видно, не был музыкантом, в противном случае непременно подивился бы невероятной быстроте пальцев и уверенности в игре, эти отчетливые трели и рулады могли удовлетворить хоть какую строгую концертную публику. Тем не менее старый недоброжелатель был не совсем не прав со своим наивным эпитетом ‘бешеная’. Блестящая тарантелла исполнена была в таком быстром темпе, что просто кружилась голова, звуки так и рвались один за другим, но все же это были, так сказать, холодные искры, не воспламенявшие слушателя, оставляя его в недоумении, кто извлекает эти быстрые звуки: ловко-ловко устроенный автомат или действительно пальцы, в которых пульсирует живая кровь.

Старый солдат взял свечку и отворил дверь, которая вела в нижний этаж южной башни. Что за противоположности разделялись дверью! По одну сторону — пустынное, необитаемое пространство, где звук шагов, раздававшийся по каменному полу, наводил какой-то ужас, по другую — комната, загроможденная мебелью, можно сказать, драгоценной. Мы говорим ‘загроможденная’, ибо комната была невелика, но заключала в себе полную меблировку большого старинного салона. Это был остаток прежнего великолепия, который вдова постаралась удержать за собою. В первый момент роскошь эта ослепляла, затем удивление сменялось чувством грусти и глубокого сострадания. Резные палисандрового дерева столы и этажерки, кресла и козетки, обтянутые шелковым абрикосового цвета штофом, стоявшие вдоль стены, старинные кожаные дырявые шпалеры с тиснениями, прежде позолоченными арабесками, которые давно уже приняли грязно-бурый цвет, становились еще грязнее, приходя в соприкосновение с блестящей оправой доходящего до потолка зеркала или позолоченной рамой писанной маслом картины, окна с незатейливыми ситцевыми занавесками и высокая темная печь, грубо и неуклюже высившаяся среди этой изящной обстановки, вконец нарушали гармонию.

Зиверт загасил пальцами едва мелькавший и чадивший огарок и заменил его принесенной свечой.

Женщина, одиноко сидевшая в кресле и погруженная в задумчивость, не могла заметить этой благодетельной перемены, — она была слепа: ‘ослепла бедная от слез’, говорили люди, и были правы. Присутствие ее увеличивало грустное впечатление, производимое дисгармонией комнаты. Одежда ее была более чем проста, темное полушерстяное платье было как бы насмешкой рядом с этими штофными подушками кресла.

— Наконец-то вы вернулись, Зиверт, — сказала она досадно слабым, но в то же время резким голосом. — Вы всегда проходите Бог знает сколько времени! Дочь занимается музыкой и не может слышать моего зова, — я почти охрипла кричавши… Здесь ужасно холодно. Прежде чем уйти, вы не позаботились надлежащим образом о печке, а Ютта забыла завесить окно, — вы сами также могли бы об этом подумать… И что за ужасные свечи стали вы теперь приносить в комнату — от них чад и запах! В прежнее время я не дозволила бы жечь подобных и в лакейской!

Старый служитель не возражал ничего на эти выговоры. Восковые и стеариновые свечи были не по карману его госпоже, а уж тем более масло, которое требовалось для прекрасной карсельской лампы, сохраненной ею от прежнего великолепия. Он молча отворил шкаф, вынул оттуда полинявшее красное шелковое стеганое одеяло и завесил им окно, вблизи которого сидела больная.

Взяв одну из длинных лент своего чепчика, госпожа фон Цвейфлинген стала механически катать ее между своими тонкими желтыми как воск пальцами — в движении этом проглядывала нервозность.

— Вы приносите с собою, Зиверт, такой противный запах копоти! — начала она опять, обращая свои потухшие глаза к окну. — Я подозреваю, что вы топите сырыми дровами, и не понимаю, каким образом это может случиться… Без сомнения — вы так практичны, — дрова на зиму были заготовлены и привезены вами летом, в надлежащее время, — так отчего же они отсырели? Или, может быть, они сложены вами не в сухом месте?

При слове ‘привезены’ едкая усмешка мелькнула на губах Зиверта. Да, сегодня на своей собственной спине ‘привез’ он топливо своей почтенной госпоже, и, само собою разумеется, не один зеленый побег трещал там в печке и дымился, оскорбляя барское обоняние. При самом поступлении Зиверта в Лесной дом вся касса госпожи фон Цвейфлинген перешла в его руки. Раньше удавалось ему, хоть и с большим трудом, поддерживать кой-какое хозяйство, придавая ему внешний вид благосостояния, теперь же на болезнь уходило много денег. Но это не приходило в голову его госпоже, точно так же она нисколько не подозревала, что за хлеб, который она сегодня будет есть, и за эту противную сальную свечу заплачено было из собственного кармана Зиверта, ибо в доме не было ни гроша.

Между тем старый служитель уверил свою госпожу, что заготовленные дрова сложены в северной башне, и свалил всю вину на бурю, которая весь дым из трубы гнала в галерею. Затем он равнодушно достал из шкафа салфетку, две чашки, желтой меди чайник и поставил все это на чайный стол перед софой.

В эту минуту фортепианная игра в соседней комнате закончилась громким аккордом. Госпожа фон Цвейфлинген вздохнула, как бы от облегчения, и на мгновение сжала виски руками — для ее расстроенной нервной системы громкая музыка должна была быть истинным страданием, Дверь в соседнюю комнату отворилась. Если бы гардины глубоких оконных ниш мгновенно заменились пыльной паутиной, элегантная меблировка и чайный стол вдруг исчезли и рядом с этой женской фигуркой в кресле поставлена была самопрялка, то этот момент прекрасно мог бы изобразить эпизод из любой волшебной сказки, где какая-нибудь прелестная принцесса является к злой колдунье. Рядом с неуклюжей печью в раме дверного проема появилась молодая девушка. Никто не подумал бы, что это те самые руки, теперь спокойно поправляющие спустившиеся на грудь локоны, маленькие, почти детские руки, которые только что с такой необыкновенной силой скользили по клавишам. Насколько это трудное упражнение легко для юной музыкантши, можно было заключить из того, что ни малейшей тени возбуждения не замечалось на ее лице, которое хотя и было бледно, но в то же время не лишено свежести нежного цветка вишневого дерева. Оно не имело ничего общего с тем болезненным женским профилем, который, своей неподвижностью и цветом напоминая мумию, лежал на желтых шелковых подушках кресла. Скорее его изящные линии, полные античной прелести, напоминали те фамильные черты, которые видели мы на портретах в галерее, черные глаза, сверкавшие там в диком веселье охоты или холодно и равнодушно, в сознании своего аристократизма, смотревшие на мир, такие глаза и здесь блистали на белом девичьем лице, как бы для того, чтобы еще резче представить контраст между матерью и дочерью, выставляя последнюю истинным отпрыском Цвейфлингенов, которые все сплошь красовались там, на полотне, в покрытых золотым шитьем одеждах. Девственный стан девушки охватывало бледно-голубое шелковое платье, прямоугольный вырез которого отделан был пожелтевшими настоящими кружевами.

— Ну, Зиверт, — произнесла девушка, входя в комнату, — наконец, кипяток готов? — Взгляд ее упал на чайный стол. — Как, только две чашки? — вскричала она. — Разве вы забыли, что мы ожидаем гостей?

— Гости не могут прийти, потому что студент заболел, — коротко ответил Зиверт, поднося чайник к свету и осматривая его: нет ли на нем пятен.

Точно все надежды молодой девушки рухнули в воду, — такое действие произвело на нее это известие. Тень самого горького разочарования появилась на ее лице.

— О, как это грустно! — пожаловалась она. — Неужели и этого удовольствия нельзя себе позволить?.. Так меньшой Эргардт заболел? Интересно знать, что еще там с ним случилось.

Смесь иронии и недоверия неприятным образом нарушали детскую звучность голоса молодой девушки.

— Гм… Студент простудился дорогой, — сухо сказал Зиверт, направляясь к двери.

— Положим, — но я не вижу, почему бы смотрителю оставаться дома?.. Или, может быть, он боится схватить насморк? — спросила она.

— Перестань ребячиться, Ютта! — с сердцем проговорила госпожа фон Цвейфлинген. — Как можешь ты требовать, чтобы он бросил больного брата, с которым не виделся два года и которого теперь в первый раз принимает в собственном доме!

— О, мама, неужели ты оправдываешь это? — вскричала Ютта, в невольном удивлении всплескивая руками. — Неужели тебя не огорчило бы, если бы папа ради других стал пренебрегать тобою и…

— Замолчи, дитя! — вскричала мать с такою необычайной запальчивостью, что дочь онемела от испуга. Голова больной бессильно запрокинулась на спинку кресла, а рука потянулась к лишенным света глазам.

— Не сердитесь, мама, — снова заговорила молодая девушка, — я не могу думать иначе — подобная небрежность со стороны Теобальда делает меня очень несчастной! Я имею свои собственные высокие идеалы и знаю, что всем женщинам нашей фамилии, во все времена, отдавалась дань самого глубокого уважения. Прочитай только нашу семейную хронику, ты увидишь, что благородные кавалеры шли на смерть за даму своего сердца, и какое значение имели для них их родственники, когда дело шло об удовольствии и радости возлюбленной! Да, конечно, то были чувства дворянские!

— Глупая! — с неудовольствием произнесла больная. — Неужели этот бессмысленный вздор есть результат моего воспитания? — она остановилась, ибо Зиверт снова вошел в комнату. В одной руке он держал стакан со свежей водой, в другой — сверток белой бумаги, который и подал Ютте. Она развернула бумагу — ни единая черта не дрогнула в ее лице при взгляде на эти благоухающие послания любви, которые боязливо, среди суровой зимы, поднимали свои красивые головки, доставляя нередко наслаждение бедному люду, у которого не было достаточно света, воздуха и тепла. Восхитительное зрелище представляет молодая девушка, украдкой подносящая к своим губам букет от любимого человека, — может статься, эта невеста глубоко оскорблена в эту минуту, она даже не наклонила головы, чтобы насладиться их ароматом, положив на стол бумагу, она бросила на нее цветы, выбрав из них только нарциссы… Зиверт все еще стоял перед нею и держал стакан, она слегка оттолкнула его от себя рукою.

— Ах, он для этого не годится, — сказала она сердито. — Терпеть не могу этих мутных луж в стаканах!

Она подошла к зеркалу и наподобие диадемы украсила нарциссами свою голову с такой грацией и непринужденностью, что эти белые цветы, точно снежные звезды, подернутые инеем, сияли в ее черных локонах. В эту минуту несчастная мать возбуждала двойную жалость — она лишена была радости любоваться красотой своей дочери. Может быть, эта красота заставила бы ее отказаться от сказанных с упреком слов: ‘бессмысленный вздор’. Глядя на улыбающиеся от внутреннего самодовольства уста дочери, нельзя было не усомниться в том, что она ‘очень несчастна’, как только что уверяла.

Старый солдат не удостоил взгляда украшенную цветами головку, отраженную зеркалом. Горькая улыбка скривила его губы, когда со стаканом в руке он выходил из дверей. В самых разнообразных вариациях поэты имеют обыкновение воспевать великолепие цветов, когда свой мимолетный век они кончают в волосах или на груди красавицы, грубый же солдат внутренне проклинал себя, что так бережно, среди снега и вьюги, нес эти ‘бедные цветочки’ для того лишь, чтобы теперь таким жалким образом было покончено с ними. Спустя немного времени, он принес кипяток, хлеб и масло и, придвинув кресло с больной женщиной ближе к столу, удалился в свою комнату, находившуюся в нижнем этаже северной башни. С этой минуты наступал для него отдых. Он жарко натопил печку, набил трубку и, покуривая, предался чтению астрономических сочинений.

Ютта откинула назад тонкое кружево, украшавшее рукава ее платья, и начала готовить чай.

— Что это, дитя? — сказала слепая, внимательно прислушиваясь к движениям дочери, — На тебе сегодня точно тяжелое шелковое платье?

Молодая девушка видимо испугалась, яркий румянец окрасил ее лицо и шею, и она невольно отодвинулась от матери.

— Ты, верно, надела шелковый передник? — продолжала осведомляться слепая.

— Да, мама!

В тоне ответа слышалось желание закончить разговор.

— Удивительно, — на замечая этого, настаивала больная, — как этот шелест поразил мой слух! Не будь я уверена, что у тебя нет шелкового платья, я готова была бы поклясться, что ты вздумала потешить себя довольно жалким, разумеется, образом, разыгрывая роль салонной дамы в нашем убогом жилище… Какое на тебе платье?

— Мое старое шерстяное коричневое платье, мама.

Расспросы наконец были кончены. Ютта вздохнула, как бы в облегчении. Чайною чашкой, которая была у нее в руках, она, видимо, старалась звенеть более, чем это было нужно, оставаясь сама неподвижной, как восковая фигура.

Тоненький ломтик, отрезанный от хлеба, принесенного Зивертом из замка Аренсберг, служил ужином больной. Она крошила его своими прозрачными пальцами и машинально подносила ко рту — очевидно, болезнь была в своем последнем периоде.

— Не почитаешь ли ты мне чего-нибудь, Ютта, когда кончишь свой ужин? — произнесла она. — Буря воет сегодня как-то особенно страшно!

— Охотно, мама. Я прочитаю тебе Сафо — Теобальд мне ее вчера принес.

Нервная дрожь пробежала по всем членам слепой женщины.

— Нет, нет, только не ее! — вскричала она почти с запальчивостью. — Разве ты не знаешь, кто была эта Сафо?.. Несчастная, обманутая женщина!.. В каждой букве этой книги слышится целая буря страстей и страданий, буря, более ужасная, чем та, которая завывает теперь на дворе, а я хотела бы о ней забыть!

Молодая девушка поднялась, чтобы идти за другой книгой. При этом движений платье ее случайно коснулось опущенной руки больной — рука эта судорожно уцепилась за него, другая же с лихорадочной торопливостью стала ощупывать материю.

— Ютта, ты с ума сошла! — вскричала она. Молодая девушка почти упала на стоящее рядом кресло.

— Ах, мама, прости меня! — едва слышно прошептала она. Губы ее побелели как снег.

— Безжалостное, легкомысленное создание! — с гневом проговорила мать, отталкивая от себя протянутые к ней руки. — Есть ли в тебе после этого стыд и совесть, если ты решила таким образом рвать и таскать мою святыню?.. Мое подвенечное платье, которое хранила я, как зеницу своего ока, как единственный памятник моих блаженных дней, — это платье, как тебе известно, должно лечь со мною, когда я наконец освобожусь от всех моих страданий, — и его-то ты треплешь, как бы в поругание нашей бедности, по презренному полу Лесного дома, и этим разыгрываешь какой-то фарс, смешнее и жарче которого ничего нельзя себе представить!

Ютта быстро поднялась. В эту минуту ни единая черта ее красивого лица не напоминала собою миловидности сказочной принцессы. Повернувшись спиной к рассерженной матери, своею позой и выражением лица она олицетворяла непреклонное сопротивление. Дерзость так и сказывалась в этих подвижных ноздрях, насмешка скользила по губам, а сверкающий взор устремлен был на женский портрет, висевший над горкой. Это была головка юной мулатки.

Пикантность и умное выражение совершенно не правильных черт бронзового лица делали неотразимо пленительным это худенькое, маленькое личико, глубокие, полузакрытые глаза которого таили целую бездну страсти. На нежные смуглые плечи спускалась белая газовая вуаль, из-под которой серебрились тяжелые складки белого атласного платья, а в толстых черных косах виднелся букет из цветов гранатового дерева, придерживаемый бриллиантовым аграфом.

Глаза Ютты устремлены были на элегантный туалет портрета.

— Ты обращаешься со мной, мама, так, как будто я совершила какое уголовное преступление, — сказала она холодно. — Платье твое я не таскала, но лишь позволила себе надеть его на несколько часов. Один или два шва, которые я должна была сделать, в одну минуту могут быть уничтожены, остальное же все осталось как было… Теобальд сегодня вечером хотел представить своего брата, и, очень естественно, я желала показаться в приличном виде новому родственнику. Мое коричневое шерстяное платье такого старомодного фасона, что я становлюсь в нем даже смешной: на нем заплаты, которые нельзя скрыть, — а ты не дозволяешь, чтобы Теобальд подарил мне новое… Да, мама, ты забыла, что и ты когда-то была молода, или , скорее, ты не хочешь понять, что я чувствую и как страдаю! Как ты проводила свою юность и как я провожу свою!.. Когда я смотрю на твой портрет и белый атлас твоего платья сравниваю с моим блестящим туалетом, с этим драгоценным коричневым шерстяным платьем, то всегда спрашиваю себя, отчего же я изгнана из того рая, в котором ты, мама, жила и блистала?

Слепая простонала и закрыла лицо руками. — Я также молода и происхожу от древнего благородного рода, — продолжала безжалостно дочь. — Я чувствую в себе призвание к подобной жизни, я хочу стоять высоко, наряду с сильными мира, а между тем обречена на скуку в этом жалком, темном углу!

Если госпожа фон Цвейфлинген имела намерение дать дочери своей воспитание, которое готовило бы ее к скромному, без притязаний, положению в обществе, вдали от тщеславия и удовольствий света, то очень неблагоразумно было с ее стороны оставлять без внимания противника, который энергически и неустанно противодействовал всем ее планам. Противником этим было зеркало. Эта сальная чадившая свеча, едва освещавшая и половину комнаты, тем не менее свой скудный свет бросала и на белое лицо девушки, на ее черные, украшенные белоснежными нарциссами локоны, шелковое платье, охватывавшее ее стройный стан, и гордое сознание красоты не могло довольствоваться участью одиноко цветущей лесной фиалки.

— Из всего нашего громадного родового состояния мне не осталось ни гроша, — продолжала Ютта, не обращая внимания на то, как несчастная слепая, закрыв лицо руками, неподвижно и безмолвно сидела перед нею. — Ты говоришь, что папа лишился его через несчастные обстоятельства и ложных друзей, — положим, этого нельзя изменить, но отчего же со стороны папы и твоей не было сделано ни шагу, чтобы позаботиться о том, как бы пристроить меня сообразно с моим положением?.. Несколько дней тому назад я прочитала, что дочери обедневших дворянских фамилий большей частью поступают в придворные дамы, — это очень взволновало меня, мама, с тех пор я постоянно думаю о том, почему ты закрыла мне этот единственный путь к блестящей будущности?

— Так вот твое чистосердечно высказанное убеждение, Ютта! — произнесла почти беззвучно слепая, медленно, в изнеможении опуская на колени руки. Запальчивость, проявлявшаяся в начале разговора, как бы погасла, мгновенно уничтоженная неожиданным нравственным ударом. — И я воображала, что могу побороть кровь воспитанием! Вот они, все качества нашей касты, здесь, налицо: жажда наслаждений, высокомерие, стремление во всем не отставать от тех, кто выше нас поставлен, — и если своих средства не хватает для этого, откладывать в сторону гордость и становиться холопами, холопствовать ради того, чтобы обратить на себя луч милости коронованного светила, — просто-напросто начинать гоняться за подачками!.. Я не хотела видеть тебя в этой сфере, которую ты называешь раем, понимаешь ли? — продолжала она, входя в прежний запальчивый тон, опираясь на ручки кресла и желая как бы выпрямить свой сгорбленный стан, — скорее я собственными руками заложила бы тебя камнями в этой развалине, чем допустила бы это… Со временем узнаешь, почему. Позже, когда ты будешь старше и перестанешь питать такие ребячески неразумные мысли и когда меня уже не будет, Теобальд объяснит тебе причины…

Она в волнении откинулась назад и закрыла глаза.

Глава 3

В комнате воцарилась тишина. Ютта ничего не возражала уже более. Во взоре, который она бросила на больную, выражался испуг, Она принялась ходить взад и вперед, маленькие ножки неслышно скользили по расшатавшемуся полу, точно это был мягкий ковер, только злополучное шелковое платье шуршало и шелестело, задевая за мебель.

Поздние сухие листья срывало вихрем с древесных вершин, и, крутясь вместе с хлопьями снега, хлестали они в стекла. Заброшенные ставни окон хлопали и скрипели на ржавых петлях.

Вдруг среди воя вьюги послышался человеческий голос.

В летнюю пору Лесной дом не представлялся столь уединенным, как это можно было бы себе вообразить. Проезжая дорога, по которой вначале шел Зиверт, пролегала от него не более как в тридцати шагах к северу. Она довольно прямо тянулась по отлогому горному хребту в направлении к А., соединяясь ниже с шоссе, извивавшимся вдоль подошвы горы, — таким образом она сокращала расстояние между Нейнфельдом и городом по крайней мере на целые полчаса.

Это обстоятельство, а еще более приятная лесная прохлада, были причиной, почему летом по ней ездили не одни возы с дровами. Зачастую виднелись на ней поселяне, знакомые Зиверта, приходившие к нему за поручениями, которые они исполняли для него в городе. В жаркие дни и экипажи сворачивали с пыльного шоссе — свежесть и тишина леса примиряли путешественников с канавами и рытвинами проселка.

Эта струя жизни, разливавшаяся по лесной чаще, охватывала собою и уединенное жилище — человеческий говор, веселое похлопывание бича, стук колес о сухую, при сухой погоде, почву — все это доносилось до ушей обитателей Лесного дома. Но немногие из приходящих и проезжающих по этой дороге знали, что там, в глубине леса, с незапамятных времен стоит охотничий замок — дико растущий кустарник и высокие густолиственные буки скрывали от его взора путника.

С наступление зимы вся эта жизнь умолкала. Только грачи, издавна свившие себе гнезда на башнях, нарушали общее безмолвие пустынного места. Нередко на целую неделю их гвалт был единственным проявлением жизни около Лесного дома.

Понятно, что человеческий голос, неожиданно раздавшийся в такую позднюю пору, должен был крайне удивить обеих женщин. Слепая вышла из своего оцепенения. Ютта отворила окно. В эту минуту по ветру еще явственнее донесся вторичный зов, он раздавался с северной стороны и, очевидно, обращен был к освещенному окну комнаты Зиверта. Вскоре последовал ответ старого солдата, и после короткого обмена слов с незнакомцем слышно было, как он вышел из комнаты и направился к наружной двери.

Взяв свечу, Ютта вошла в галерею в ту минуту, когда Зиверт отворял тяжелую дверь, освещая фонарем своим царившую окрест темноту.

По узенькой тропинке, ведшей к дому, послышались твердые, поспешные шаги. В низу лестницы они остановились, и вслед за тем легкие детские ножки засеменили по ступенькам.

— Кучера мои больны, — проговорил приятный, глубокий мужской голос, несколько дрожавший от усталости. — Я был принужден взять почтовых, и возница, по тупоумию своему, вздумал меня везти в этакую ужасную ночь по проселку, по тропинке, едва проходимой. Ветер затушил у нас фонари, экипаж мой завяз, и лошади выбились из сил. Нет ли здесь кого, кто бы остался при них, пока почтальон сбегает за другими, и можем ли мы сюда войти?

Ютта быстро подошла к двери.

Рукою она заслоняла огонь свечки, отчего весь свет сосредоточился на ее лице и стане.

Поистине вся эта картина — прелестная девушка на первом плане, затем глубокая, тонувшая во мраке галерея, портреты, оленьи головы, подобно каким-то туманным, странным видениям выделявшиеся на стенах, все это, оттененное красноватым блеском каминного пламени, в зимнюю бурную ночь невольно должно было пробудить в памяти стоявших там незнакомых людей те волшебные рассказы, где говорится о каких-нибудь заколдованных замках, с витающими в них неземными существами.

Когда Ютта показалась в дверях, к ней подбежала маленькая шестилетняя девочка, смотревшая на нее с выражением любопытства и удивления. Ребенок был так закутан, что только и виден был тоненький носик и огромные раскрытые глаза. Весь костюм был в высшей степени элегантен и богат. На руках девочка держала какой-то очевидно дорогой для нее предмет, заботливо укутывая его капюшоном своего салопчика.

Затем из темноты выделилась мужская фигура, из-под темной, серебрившейся меховой опушки на шапке буквально светилось своей замечательной бледностью лицо, в высшей степени аристократическое. Поспешность, с которой господин поднимался по ступеням, кажется, должна была бы отразиться некоторым образом и на его чертах, но тем не менее они выражали полнейшую сдержанность в то время, когда он остановился перед Юттой. Он ввел ребенка в галерею и поклонился молодой девушке с непринужденностью вполне светского человека, — Там, в экипаже, с беспокойством и боязнью, само собою разумеется, вполне извинительными, ждет моего возвращения дама, — произнес он с едва заметной улыбкой, которая вместе с необыкновенно звучным голосом производила неотразимое очарование, — Будьте так добры, позвольте просить вас позаботиться об этом ребенке, пока я вернусь и представлюсь вам по всем правилам приличия.

Вместо всякого ответа, грациозно положив руку на плечо девочки, Ютта повела ее в комнату, в то время как незнакомец в сопровождении Зиверта отправился к экипажу.

— Мама, я веду к тебе гостя, миленькую маленькую девочку! — вскричала весело молодая девушка. Казалось, от только что происшедшей неприятной сцены не осталось и следа.

В коротких словах она рассказала, что случилось в лесу.

— Так позаботься о чае, — произнесла, поднимаясь, госпожа фон Цвейфлинген.

Своими исхудалыми руками она стала поправлять складки убогого платья, приводить в порядок чепчик и волосы. Невзирая на полнейшее отчуждение от света, в ней было что-то, бессознательно, помимо ее воли сохранившееся от него и напоминавшее о нем, — именно в манере держаться. Этот гордо выпрямившийся тщедушный стан, эти бледные руки, не без грации скрещенные на груди, конечно, не напоминали собою того обворожительного оригинала, изображение которого висело над софой, но тем не менее вся фигура говорила, что и она когда-то была на своем месте в любимом великосветском салоне.

— Подойди сюда и дай мне руку, мое дитя, — проговорила она с выражением благосклонности, обращаясь в сторону, где стояла незнакомая девочка.

— Сию минуту, — отвечал ребенок, до сей поры с некоторой боязнью смотревший на пожилую женщину, — я только спущу не пол Пуса.

Она распахнула салопчик — на руках ее лежал ангорский кот. Животное было закутано в ватное розовое шелковое одеяло и, видимо, стремилось вырваться на свободу. Ютта помогла освободить его, и Пус осторожно был спущен на пол. Он стал изгибаться, расправляя свои члены, очевидно утомленный чересчур нежным попечением, согнул спину и жалобно замяукал.

— Срам какой, ты начинаешь выпрашивать милостыню, Пус? — с упреком проговорила девочка, бросая, однако же, взгляд на стол, где стоял горшок с молоком.

— Бедняжка Пус проголодался, — сказала, улыбаясь, Ютта. — Мы сейчас накормим его, только сперва надо раздеть его маленькую госпожу.

И она подошла к ребенку. Но девочка отодвинулась, отстраняя ее руки.

— Я сама могу это сделать, — произнесла она очень решительно. — Я терпеть не могу, когда Лена меня раздевает, но она всегда это делает, точно я кукла какая.

Сняв сама капор и салоп, она подала то и другое Ютте.

Девушка с видимым удовольствием провела рукою по собольей опушке салопа из дорогой шелковой материи. При этом она почувствовала как бы некоторый благоговейный страх, ибо, по всему было видно, это маленькое созданьице, которое теперь стояло перед нею, принадлежало к очень знатному семейству…

На самом деле ребенок мало походил на других детей, Несколько высокая для своих лет, девочка была очень узка в плечах и худощава донельзя, ее плоская, тонкая фигурка представлялась как бы сжатой дорогим зимним костюмом. Густые, очень светлые, почти бесцветные волосы были острижены, как у мальчика, и зачесаны назад. Эта незатейливая прическа придавала ее личику некоторую угловатость, и с первого взгляда девочка не могла понравиться. Но можно ли было устоять против этих глубоких, невинно смотрящих детских глаз! При взгляде на них забывались и худощавость и угловатость этого маленького личика, Глаза были, действительно, прекрасны. Теперь они серьезно и задумчиво устремлены были на изможденное лицо старой слепой женщины. Девочка стояла возле нее и держала ее руку.

— Так ты, малютка, — говорила госпожа фон Цвейфлинген, привлекая ее ближе к себе, — очень любишь своего Пуса?

— Да, очень люблю, — подтвердила девочка. — Мне его подарила бабушка, и потому я люблю его больше всех кукол, которые дарит мне папа. Я кукол совсем не люблю, — прибавила она.

— Как, тебе не нравятся такие прекрасные игрушки?

— Нисколько. У кукол такие противные глаза! И это вечное одеванье и раздеванье надоедает мне ужасно, Я не хочу быть такой, как Лена, которая мучает меня новыми платьями. Лена сама очень любит наряжаться, я это очень хорошо знаю.

Госпожа фон Цвейфлинген с горькой улыбкой повернула голову в сторону, где шуршало платье Ютты. Она широко раскрыла потухшие глаза, как будто бы в этот момент могла увидеть лицо дочери, слегка покрасневшее под лишенным выражения взглядом матери.

— Ну да, конечно, Пус должен тебе более нравиться, — после небольшой паузы продолжала слепая, — он никогда не меняет своего туалета.

Девочка улыбнулась. Лицо ее мгновенно преобразилось — худенькие щечки округлились, маленький, бледный ротик сделался прекрасен.

— О, он мне нравится еще больше потому, что он очень понятлив, — проговорила она. — Я рассказываю ему разные хорошенькие истории, которые я знаю и которые сама придумываю, а он лежит передо мною на подушке и смотрит на меня и мурлычет — он всегда так делает, когда ему что-нибудь нравится… Папа смеется надо мною, но ведь это правда. Пус знает мое имя.

— Э, да это замечательное животное! А как тебя зовут, малютка?

— Гизела. Так звали и мою покойную бабушку. Слепая вздрогнула.

— Твою покойную бабушку! — повторила она, едва дыша от волнения. — Кто была твоя бабушка?

— Имперская графиня Фельдерн, — отвечала девочка с достоинством.

Видимо, имя это никогда не произносилось при ней иначе, как с самым глубоким уважением.

Госпожа фон Цвейфлинген быстро отдернула свою руку от руки дитяти, которую до этого она держала с нежностью.

— Графиня Фельдерн! — вскричала она. — Ха, ха, ха! Внучка графини Фельдерн под моей крышей!.. Спирт еще горит под чайником, Ютта?

— Да, мама, — отвечала девушка, глубоко испуганная.

В голосе и манерах слепой проглядывало точно помешательство.

— Так погаси его! — приказала она сурово.

— Но, мама…

— Погаси его, говорю тебе! — продолжала слепая с дикой стремительностью. Ютта повиновалась.

— Я погасила, — проговорила она едва слышно.

— Теперь унеси прочь хлеб и соль. На этот раз молодая девушка повиновалась без всякого возражения.

Маленькая Гизела сначала боязливо забилась в угол, но вскоре на личике ее появилось выражение смелости и негодования. Она ничего не сделала дурного, а ее ни с того ни с сего осмеливаются наказывать! В своем детском неведении она нисколько не подозревала, что в приказаниях слепой заключалась непримиримая ненависть, вражда и смерть, — она чувствовала лишь, что с нею обращаются так, как никогда, может быть, в жизни еще никто не обращался.

— Ты должен подождать, Пус, пока мы приедем в Аренсберг, — проговорила она, отнимая у кота молоко, поставленное Юттой на пол.

Затем она стала одеваться, и когда Ютта вернулась в комнату, кот был уже у нее на руках.

— Я лучше уйду отсюда и буду просить папа оставить меня в карете с госпожой Гербек, — вскричала девочка, бросая вызывающий взгляд на слепую.

Но, казалось, слепая уже все забыла и не помышляет о случившемся. Еще неподвижнее сидела она, обратив голову к той двери, которая вела в галерею. Это была не живая фигура, а скорее статуя, отлитая из металла. Но чем безжизненнее была поза, тем оживленнее казалось ее лицо. Может быть, мужчина, который в эту минуту такой твердою и уверенной поступью шел по галерее и таким высокомерным тоном обращался к Зиверту, не переступил бы порога этой двери, если бы мог видеть эту женскую фигуру, каждая черта лица которой дышала непримиримой ненавистью и неумолимой местью, тем более сильными, что они уже много лет таились в глубине ее души.

Дверь отворилась.

На пороге появилась дама. Ее полное, красивое лицо носило еще следы тревоги, оно было бледно. Наряд также несколько помялся. Но, как истая светская женщина, она самоуверенно вошла в комнату с обязательной улыбкой на устах.

Ютта поклонилась ей боязливо, при этом взор ее с беспокойством устремлен был на мать, не выходившую из неподвижности. На дворе свистела метель. Молодой девушке казалось, точно целая грозовая туча должна была разразиться сейчас над нею.

Через отворенную дверь ей было видно, как незнакомый господин шел по галерее в сопровождении Зиверта, который держал фонарь. Никогда лицо старого солдата не выражало столько враждебности и неприязни, как в эту минуту. Несмотря на внутреннее беспокойство, она чувствовала неописуемую досаду на то, как старый слуга посмел корчить такую неучтивую, дерзкую мину перед столь важным и, по всему вероятию, знатным господином!

Господин вошел в комнату, Он взял за руку маленькую Гизелу, которая бросилась к нему навстречу. Не обращая внимания на то, что ребенок, видимо, о чем-то настоятельно просил его, он шел далее, желая, наконец, представиться по всем правилам приличия.

Но в эту минуту слепая, как бы наэлектризованная, быстро поднялась с кресла. Она протянула руку, словно желая отстранить от себя приближавшегося гостя.

Вырвавшиеся наружу столь долго сдерживаемые чувства, придавая этому немощному, почти полуживому существу кажущуюся самостоятельность, облекали ее в то же время какой-то сверхъестественностью.

— Ни шагу более, барон Флери! — произнесла она повелительным тоном. — Известно ли вам, чей порог вы переступили, и должна ли я вам объяснить, что в этом доме места для вас нет?!

И этот старческий голос способен был на такую выразительность! Неописуемое, уничтожающее презрение звучало в каждом слове этой речи.

Видимо пораженный, барон остановился, как бы прикованный к месту, но это было только мгновение — он оставил руку ребенка и твердыми шагами подошел к больной. Утомившись и не будучи в состоянии более держаться на ногах, она бессильно опустилась в кресло, но энергичное выражение не покидало ее лица и распростертая рука так же повелительно указывала на дверь.

— Уходите, уходите! — вскричала она поспешно. — Вам стоит только перешагнуть порог, и вы будете на собственной земле… Ваши лесные сторожа наложили бы на меня штраф за нарушение прав собственности, если б я захотела попользоваться клочком травы, растущей около этих старых стен, но крыша, под которой я нахожусь, моя — неоспоримо моя, и отсюда, по крайней мере, я имею право выгнать вас!

Барон Флери спокойно обратился к пришедшей с ним даме, в недоумении стоявшей у дверей.

— Уведите Гизелу, госпожа фон Гербек, — сказал он самым равнодушным тоном.

Эта полнейшая сдержанность казалась еще разительнее, сравнительно с взволнованным состоянием слепой. Конечно, он был мужчиной и ему не привыкать было сохранять свое олимпийское спокойствие. Впалые глаза, полузакрытые длинными ресницами, не давали возможности уловить их выражение. В мускулах его лица было мало подвижности.

Госпожа фон Гербек взяла за руку Гизелу. В неплотно запертую дверь виднелось яркое пламя камина, топившегося в галерее. Барон Флери посмотрел вслед гувернантке, выходившей с ребенком, дверь за ними плотно затворилась, — Кто обо мне вспомнил, когда я ночью, как нищая, выброшена была на улицу? — снова начала больная, когда шаги в галерее затихли. — Испытали ли вы когда-нибудь, барон Флери, что значит страдать молча, почти половину жизни носить на себе бесстрастную маску, между тем как гнев и гордость гложут сердце, носить в себе смерть и не умереть? Испытали ли вы когда-нибудь, как жестокая рука лишает вас сокровища, с которым связана вся ваша жизнь? Испытали ли вы когда-нибудь, как любимый человек с убийственным равнодушием отворачивается от вас и отдает свои ласки другому, ненавистному вам существу? Случалось ли вам видеть, как когда-то гордый и сильный мужчина пропадает шаг за шагом и становится игрушкой в бесчестных руках, а всякую вашу попытку спасти его считает оскорблением и обращается с вами, как со своим злейшим врагом? Сознаю, все это бесплодные вопросы — что может мне ответить барон Флери, для которого добродетель и честь не существуют! — перебила она себя с невыразимой горечью, отворачиваясь от неподвижно стоявшего перед ней барона.

Сложив руки, он терпеливо, снисходительно или, лучше сказать, с сознанием права сильного смотрел на слепую, длинные ресницы закрывали глаза, образуя резкую тень на впалых щеках. Такой гладкий и чистый лоб мог иметь лишь человек или с самой чистой совестью, или совершенный подлец.

— Но вот это, вероятно, будет доступно его превосходительству, — продолжала госпожа Цвейфлинген, с невыразимой иронией возвышая голос, — Испытали ли вы, что должен чувствовать человек, стоящий на высших ступенях общества, среди блеска и великолепия, когда он вдруг низвергается в бедность и нищету? Род Флери даже сложил об этом песню… Ха, ха, ха!.. Франция постоянно думает, что Германия обязана плясать под ее дудку! Поэтому-то, конечно, ваш батюшка, бежавший пэр Франции, в заключение всего взялся за скрипку и заставил под нее плясать немецкую молодежь, чтобы этим зарабатывать себе пропитание!

Стрела попала в цель — это было больное место в неуязвимой броне противника. На мраморной белизне лба обозначились глубокие морщины. Неподвижно сложенные руки задрожали, правая с угрожающим жестом протянулась над головой больной. Но в эту минуту на левую оперлись две маленькие, нежные ручки.

До сих пор Ютта, оцепеневшая от ужаса, стояла в нише окна. Человек этот, имевший столь царственный и непоколебимо спокойный вид, был никто иной, как могущественный министр страны, перед которым все трепетало. Она его еще никогда ни видела, но ей было хорошо известно, что один штрих его пера, одно его слово могли осчастливить или погубить не одну тысячу людей, точно так же и участь единичных личностей была в его руках, Действительно, конституция государства в его энергических и самовластных руках не имела никакого значения — он был самодержавен.

И этого человека старая, слепая женщина гнала со своего порога, осыпая укорами и насмешками, которые принимал он со спокойствием и величием.

Все чувства молодой девушки возмущены были поступком матери, ей не приходило в голову, насколько могла быть права старуха в своих упреках: для известных натур могущественный всегда прав, они громят всякий протест, громят его нередко с большим ожесточением, чем самую несправедливость. Что такие натуры составляют большинство, сама история является доказательством этого — терпенье народов достигало иногда невозможных границ.

К таким натурам принадлежала и молодая девушка. Она выскользнула из своего угла и схватила руку оскорбленного вельможи.

Как обольстительна была эта юная красавица, когда, откинув назад идеально прекрасную головку, с выражением беспокойства смотрела она на могущественного министра, и, взяв его руку, прижала ее к своей груди!

Поднятая рука министра опустилась, он повернул голову и бросил взгляд на молодую девушку. Взгляд этот пронзил огненным потоком ее сердце. Этот на минуту сверкнувший взор с каким-то загадочным выражением остановился на вспыхнувшем лице Ютты. Барон Флери улыбнулся и медленно поднес маленькие, дрожащие ручки к своим губам.

А рядом сидела слепая мать и, затаив дыханье, ждала едкого ответа, ответа, из которого она могла бы заключить, что смертельный враг ее уязвлен. Но напрасно: не сказано было ни единого слова. А между тем он стоял возле нее, она слышала его движения, даже чувствовала его дыхание. Это упорное, презрительное молчание было для нее невыносимо.

— Да, да, Флери обладают могуществом, в их руках судьбы людей! — снова начала она с горькой усмешкой. — Наступит время, история отнесет их к тем людям, которые пинком и плетью вели французский народ постепенно к революции.. И вот, изощрив над ним всю свою жестокость, все свое неограниченное своевольство, они трусливо бегут за Рейн! Последние убогие крохи придворного витийства и учености изгнаны из Версаля, и на них кладут запреты для того, чтобы натравить соседний народ на родную нацию! Чужие руки должны связать и опутать жертву для того, чтобы она снова терпеливо и без сопротивления лежала у ног своего владыки! Позор вам, благородные патриоты!

— Оставим это, милостивая государыня, — спокойно прервал ее министр. — Вам было время и досуг мотивировать как угодно вашу личную ненависть ко мне, но не оскорбляйте мою ни в чем не повинную фамилию… Соблаговолите объяснить мне, какое право имеете вы обращаться ко мне с подобной речью?

— Боже справедливый, и он еще спрашивает! — воскликнула больная. — Как будто не его рука помогла столкнуть несчастного в пропасть!

Она, видимо, старалась победить свое волнение. Облегчив грудь глубоким вздохом, она вторично распрямила худощавый стан и, торжественно подняв руку, продолжала:

— Станете ли вы отрицать, что имение Цвейфлингенов было растрачено за столом, где его превосходительство, теперешний министр, когда-то председательствовал?.. Станете ли вы отрицать, что наемный слуга барона Флери приносил секретно любовные записочки графини Фельдерн несчастному, когда он, поддаваясь мольбам и видя страдания своей бедной жены, решался покончить с обманом и позором? Станете ли вы отрицать, что он потому так рано должен был искать смерти, что потерял честь и слишком поздно узнал своего обольстителя! Отрицаете ли вы все это? Тысячи трусливых душ вас оправдают, но я буду обвинять вас до последнего издыхания! Справедливость существует…

Бледные щеки министра как будто покрылись еще большей бледностью, но это было единственным признаком его внутреннего волненья. Ресницы снова опустились на глаза и сделали их непроницаемыми, гибкими, тонкими пальцами он водил по черной, блестящей бороде, и вся его осанка как бы напоминала о слушании утомительного делового донесения просителя, а не об ужасном обвинении, возводимом на него.

— Вы больны, милостивая государыня, — сказал он мягко, обращаясь как бы к ребенку. — Это положение извиняет в моих глазах ваше непомерное ожесточение. Я буду стараться забыть об этом… Разумеется, я очень легко мог бы отклонить все ваши обвинения и многое приписать истинному источнику, — именно безмерной женской ревности.

Последние слова произнесены были с особым выражением, причем обыкновенно звучный голос его сделался острым, как кинжал.

— Но я не желаю входить в некоторые подробности в присутствии этой молодой дамы, не желаю раскрывать такие вещи, которые жестоко оскорбили бы ее девственные чувства.

Больная засмеялась горько и насмешливо.

— О, как это трогательно! — вскричала она. — Надо только удивляться этой блестящей дипломатической выходке! Но не стесняйтесь, пожалуйста, говорите, — что бы вы ни сказали, все будет как нельзя более кстати: слова ваши бросают должный свет на ту сферу, которую эта молодая девушка только что в своих детских мечтаниях называла раем… Раем — этот лживый покров, скрывающий бездонную пропасть!.. Весь остаток своей силы и энергии употребила я на то, чтобы удалить из этой сферы мое дитя, для собственного ее счастья, а также и в отмщение за себя. Последняя из Цвейфлингенов вступает в мещанскую семью, где, я знаю, будут ее носить на руках, а свет скажет: ‘Глядите, как меркнет блеск аристократического имени, когда ему не достает богатства!’ Желанное явление, которым подтверждаются новейшие воззрения, камень за камнем разрушающее основание аристократизма!

Голос ее прервался.

— Уходите отсюда! — произнесла она в изнеможении, — Это был бы самый горький конец моей изломанной жизни, если бы мне суждено было умереть в вашем присутствии!

Минуту министр оставался неподвижен.

На лице больной уже лежала печать смерти, В то время как Ютта дрожащими руками подносила лекарство умирающей, барон Флери тихо приблизился к двери. На пороге он остановился и повернул голову к молодой девушке. Глаза их встретились — ложка выпала из трепещущих рук, и темные капли лекарства пролились на белую скатерть…

Барон усмехнулся и исчез за дверью. Неслышными шагами прошел он галерею. Но не к входной двери направился он, с порога которой так безжалостно гнала его владетельница Лесного дома.

Буря выла еще ужаснее и потрясала массивную дубовую дверь, как бы требуя жертвы, которую она могла бы подбросить к вершинам древесных исполинов…

В жарко натопленной комнате Зиверта министр с гувернанткой и ребенком стал ожидать возвращения старого солдата, остававшегося при лошадях.

Вскоре старик возвратился и с ним несколько лакеев из Аренсберга. Их большие фонари осветили узкую лесную тропинку, завязший экипаж был вытащен — и минут пять спустя негостеприимный дом стоял по-прежнему пустынен и одинок среди стонущего леса.

Около полуночи Зиверт с одним из чернорабочих шел в местечко Грейнсфельд за доктором. Буря стихла, в лесу царствовала мертвая тишина.

В жилище горного мастера молодой Бертольд Эргардт метался в лихорадочном бреду. Он отталкивал от себя бледные, очаровательные, с умоляющим жестом протянутые к нему руки графини Фельдерн, которая лежала перед ним с распущенными длинными, золотистыми волосами, с тонкой струйкой крови, ниспускавшейся с виска по белоснежной шее на грудь.

В Лесном доме все было безмолвно. Последняя борьба, борьба жизни со смертью, совершалась здесь тихо. Похолодевшие руки больной недвижно лежали на коленях, едва слышное дыхание становилось все реже и реже, веки слегка подергивались судорогой, но на губах покоилась ясная улыбка, выражавшая полнейшее внутреннее удовлетворение., .

Ютта припала к коленям умиравшей. В ее темных локонах все еще держались теперь увядшие нарциссы, а нарядное голубое платье расстилалось в беспорядке по грубому полу. Тихий шелест шелка приводил в ужас дочь, напоминая ей последнюю скорбь материнского сердца.

Глава 4

На небольшом окруженном полуразвалившейся оградой скромном нейнфельдском кладбище погребены были бренные останки госпожи фон Цвейфлинген.

Здесь, конечно, не видно ни одной из поросших мхом эмблем, которые встречаем мы в аристократических склепах и которые своим каменным языком говорят нам о вечных преимуществах и непреодолимых преградах между сынами человеческими, Снежный саван окутывал кладбище. Кое-где, нарушая общее однообразие, торчали черные деревянные кресты. Летом этот унылый вид исчезал. Насекомые жужжали в траве, резвые бабочки порхали по кустарникам. Солнечный луч усердно вызывал жизнь на этом поле смерти, и вся эта жизнь была несравненно величественнее, чем те мавзолеи, где господствуют лишь тлен и гниль…

Может быть, эта мысль, а тем более жгучая ненависть к своему сословию, были причиной, почему госпожа фон Цвейфлинген избрала эту пустынную могилу.

В тот самый день, когда земля скрыла исстрадавшееся сердце слепой матери, дочь, покинув Лесной дом, поселилась временно у нейнфельдского пастора. Отсюда она должна была вступить молодой хозяйкой в жилище горного мастера.

Как ни тяжки были молодому человеку переживаемые им дни — брат его почти безнадежно лежал в горячке, женщины, которая матерински была расположена к нему, уже не было, — теперь, идя лесом с любимой девушкой, он был невыразимо счастлив, забывая все свое горе и заботы. Это существо, шедшее с ним рука об руку, существо, которое он боготворил, — в целом свете никого не имело, кроме него. И если теперь она идет молча, с опущенными глазами, тихая и сосредоточенная, какою он никогда ее не видывал, если эта прежде столь подвижная рука теперь, как мраморная, лежит на его руке, — все это, столь новое и чуждое этому существу, в настоящее время имеет свою причину, которая окружает его еще новым ореолом, причина эта — скорбь об умершей матери…

Он знал, что эту безмолвную, бесслезную скорбь выплачет она на его сердце, что юная душа оживет снова во всей своей прежней свежести и живости, чарующих его молчаливую, серьезную натуру. О, как он будет ее лелеять и охранять!.. Счастье его казалось ему таким же верным, как то, что теперь светит над ним солнце. Не заверяла ли его несчетно раз Ютта, что ‘любит его бесконечно’, и не радовалась ли она так по-детски, что будет хозяйкой распоряжаться в его доме?

Пасторша приготовила для молодой девушки единственную, в которой можно было жить, комнатку в верхнем этаже старинного, очень обветшалого пасторского дома. Немного мебели и фортепиано перенесены были сюда из Лесного дома. Этот скромный духовный пастырь убогой тюрингенской деревушки, будучи еще кандидатом, полюбил такую же бедную девушку, как и он сам, и взял первое представившееся горячо желанное пасторское место, чтобы жениться.

Драгоценная мебель так же мало была на своем месте и здесь, как и в мрачной башне. Стены маленькой незатейливой комнатки были просто-напросто выбелены известью. Вдоль их, переплетаясь между собой, вились нежные, длинные нити барвинка. Каждый луч зимнего солнца, падавший в одно из угловых окон, золотистыми полосами ложился на зеленые ветви живого украшения стен и на рассохшиеся половицы ветхого пола.

Живописный лесной ландшафт, расстилавшийся перед окнами, скрыт был льдом и снегом, роскошная зеленая листва летом ограничивала его, а теперь взор терялся далеко в пространстве, Таким образом зимой из этого окна можно было видеть и замок Аренсберг.

Лишь только наступали сумерки, это необитаемое уже столько лет барское жилище освещалось, и с приближением ночи окна его блистали все более и более. В длинных коридорах горели массивные, с матовыми шарами, лампы, привешенные к потолку, своим белым светом освещавшие все залы и закоулки — при жизни самого принца Генриха не видывали такого освещения. Благоухание разливалось по всему старому замку сверху донизу, на лестницах и на площадках разостланы были мягкие, теплые ковры. Вся оранжерея, высокие померанцевые, миртовые и олеандровые деревья, некогда гордость принца Генриха и предмет его нежных попечений, перенесены были из теплицы в замок, и, как лакеи, стояли теперь по ступеням лестниц и в передних, пробуждая собой воспоминание о летней зелени и теплоте, — и все это ради крошечной, слабенькой, избалованной девочки!

Барон Флери берег маленькую Гизелу, как зеницу ока, можно было подумать, что все его чувства и мысли направлены были на это нежное созданьице и на попечение о нем.

Свет придавал всем этим нежным заботам тем большую цену, что Гизела была не его собственное дитя.

Как нам уже известно, графиня Фельдерн имела единственную дочь, которая в первом браке была замужем за графом Штурмом. Носились слухи, что этот брак, заключенный по взаимному пламенному влечению, совершен был против воли графини Фельдерн. Но известно, что молодая графиня впоследствии была несчастна и, когда после десятилетнего замужества супруг ее, упав с лошади, умер, вдова не особенно была огорчена этой потерей, У нее было трое детей, но в живых осталась только Гизела.

Около того времени, как граф Штурм отошел к праотцам, барон Флери сделан был министром.

Люди говорили, что его превосходительство еще при жизни супруги питал тайную склонность к прекрасной графине. Слухи эти впоследствии вполне оправдались, когда барон по истечении траура предложил вдове свою руку, которая и принята была ею.

Злые языки шептали, что предпочтению этому он обязан был не столько своими личными качествами, сколько влиянию своему при дворе в А., помощью которого графиня Фельдерн и хотела воспользоваться, чтобы снова получить доступ к придворной жизни. Ибо как фаворитка принца Генриха и затем наследница его, она долгое время принуждена была жить в опале и изгнании. Через вторичное замужество дочери она успешно достигала того, к чему так стремилась. Время появления ее при дворе льстецы еще не так давно называли ‘небесным’.

Невиданную роскошь и блеск принесла она с собою, Полными руками расточала она свои богатства, как бы желая укрепить колеблющуюся под ее ногами почву.

Но недолго продолжались все эти триумфы.

Баронесса Флери, разрешившись мертвым мальчиком, умерла, а три года спустя отправилась за нею и графиня Фельдерн, ‘легко и спокойно, как праведница’, говорила людская молва, а с ней вместе и Зиверт. Она была больна только два дня, была соборована как истинная католичка и затем почила с почти детской, невинной улыбкой на устах. Отовсюду приходил народ полюбоваться этим ангельски прекрасным восковым ликом, покоившимся в гробу, — женщиной, столь много грешившей, но никогда не отвечавшей за свои грехи…

Пятилетняя осиротевшая графиня Гизела осталась у своего отчима и была единственной наследницей всех богатств графини Фельдерн, за исключением Аренсберга, еще задолго переставшего быть собственностью графини. Ко всеобщему изумлению, едва вступив во владение наследством принца Генриха, замок этот, вместе с принадлежащей к нему землей, лесом и полями, она немедля продала барону Флери, человеку в ту пору совершенно ей постороннему, за тридцать таллеров, под предлогом, что это место, так сказать, одр смерти ее друга, пробуждает в ней мучительные воспоминания.

Немало толков и подсмеиваний породила эта внезапная продажа.

Итак, знатное дитя было гостем у своего отчима в замке Аренсберг.

Предсказание Зиверта, однако, не оправдалось, пробыв всего два дня, министр уехал к князю, который в то время находился в своем охотничьем замке, вдали от А.

Ютта более не видалась с министром. На другой день после кончины слепой госпожа фон Гербек отправилась в Лесной дом с выражением соболезнования от имени его превосходительства и с букетом, который при погребении лежал у ног покойницы. Могло ли когда прийти на ум несчастной страдалицы, что с ней в могилу пойдет хоть что-то, принадлежащее этому человеку!

Между тем наступило Рождество.

В ледяном панцире и в тяжелой снежной мантии, заволакивающей окна убогих крестьянских изб, посетило оно Тюрингенский лес, скованные морозом слезы висели на его ресницах, могучее дыхание гнало теплоту, голову его венчали ели и, блистая королевской короной, зеленели над его добрыми очами.

В доме пастора готовилась елка.

Нелегкая эта была задача для матери — семь человек детей, и каждого она желала видеть счастливым под рождественским деревом.

Настал день, когда понадобились все с таким трудом скопленные гроши и пфенниги, возвратившиеся обратно домой в виде различных пакетов.

В то время, как мать хлопотала около елки, белокурые детские головки плотно, одна к другой, припали к замочной скважине запертой двери, стараясь увидеть что-нибудь в той обетованной комнате. Однако усилия их были напрасны. Надо было запасаться терпением.

До уединенной комнатки верхнего этажа не долетали и не касались ни детские голоса, ни хозяйственные хлопоты. Ютта спускалась только к обеду.

Новое шерстяное траурное платье с креповым рюшем вокруг ворота и длинным шлейфом, волочащимся по полу, придавало всей фигуре, внезапно принявшей повелительные и самоуверенные движения, вид спокойного величия. Бледное лицо и почти постоянно сжатые губы только увеличивали впечатление: восхитительных ямочек на щеках, появлявшихся при улыбке молодой девушки, никто из обитателей пасторского дома не видал.

А тщательность, с которой нежные, блестящие белизной руки поднимали шлейф при входе в столовую, видимо, относилась не только к песку, рассыпанному по полу, но и к детям. Движение, конечно, было грациозно, но в то же время очень определенно выражало, ‘Пожалуйста подальше!’ Дети несколько робко посматривали на безмолвную строгую гостью за столом, всякое бряканье ложек и вилок стихало и подвижные язычки смолкали.

Пастор уважал ‘глубокую, безмолвную печаль’ Ютты, он относился к ней с большой предупредительностью и почтением.

Но глаза женщины-матери гораздо зорче — пасторша нередко наблюдала эту душевную скорбь юной аристократки. Но не это чувство подмечала она — то было скорее презрение, холодное пренебрежение к ее мещанской семье. ‘Тихая, безмолвная печаль’ не мешала, однако, бренчать целыми днями на фортепиано, которое перенесено было из Лесного дома. Тем не менее добрая честная женщина всячески старалась объяснить в лучшую сторону горделивое поведение молодой девушки. Все это она оправдывала отсутствием жениха.

Молодой Бертольд находился в опасном положении. Хотя Зиверт и заменял брата у постели больного, оставаясь день и ночь безотлучно в доме смотрителя, тем не менее горный мастер лишен был удовольствия видеться с невестой, ибо осторожность требовала отказаться от посещений пасторского дома из боязни заразы.

Лишь однажды он решился отправиться туда, и то переодевшись на заводе и пробегавши целый час на воздухе.

Напротив, госпожа фон Гербек в сопровождении графского дитяти почти ежедневно навещала молодую девушку.

Она никогда не спускалась в нижний этаж, позволяя изредка Гизеле оставаться на некоторое время в детской, сама же проводила это время в бесконечной болтовне в Юттой.

Наступил вечер сочельника.

Ясный морозный день сменялся сумерками. Было очень холодно, в воздухе стояли клубы пара, подмерзший снег хрустел под ногами.

Несмотря на стужу, госпожа фон Гербек с маленькой графиней приехала в пасторат — Гизела хотела видеть зажженную елку, ее елка назначалась на завтрашний день.

В маленькой железной печке угловой комнатки наверху пылал яркий огонек. Тонкий душистый курительный порошок тлел на нагретой пластинке платины, и его благовонное облачко смешивалось с сильным ароматом, разливавшимся от стоящего на столе маленького кофейника.

Огонь еще не был зажжен. Плотные ситцевые оконные занавеси пропускали последний неопределенный отблеск угасавшего дня, узкими, бледными полосами скользивший по полу, в то время как глубокая тень лежала уже на стенах. В неплотно притворенную заслонку печки пламя разливало свой красноватый свет на элегантное фортепиано и на висевший над ним портрет умершей.

Уголок этот был очень уютен и комфортабелен.

Маленькая Гизела стояла на коленях на стуле у окна. Она не могла спуститься в детскую, потому что детей еще мыли и одевали. Взор ее следил за голодным вороном, который летал вокруг ближнего грушевого дерева, смахивая снег своими распущенными крыльями с его ветвей.

На маленьком, невзрачном личике не заметно было того поверхностного интереса, с которым обыкновенно дети смотрят на быстрые движения птицы.

В этой молодой головке, несомненно, зрело семя разумного мышления, той сосредоточенности, которая со страстным упорством добивается причины и исходной точки всех явлений, отрываясь в этот момент от внешнего мира. Ребенок, погруженный в размышления, вероятно, не слушал разговора обеих дам, болтающих за его спиной.

Госпожа фон Гербек обвила рукой стройную талию Ютты, Женщина эта, несмотря на свои довольно пожилые лета, была еще очень красива. Это именно подтверждалось в настоящую минуту, когда она сидела рядом с несравненно прекрасной молодой девушкой. Для тонкого знатока женской красоты, конечно, эти формы могли показаться слишком колоссальными и роскошными, и иная чуткая, чистая женщина инстинктивно могла бы отвернуться от этих странно улыбающихся и в то же время заплывших глаз. Но все же это обилие тела представлялось столь здоровым и розово-свежим, а большие, несколько навыкате глаза в известные минуты были в состоянии бросать такие строгие и внушительные взгляды, что все эту женщину находили прекрасной, респектабельной, любезной.

Она была бездетной вдовой одного бедного офицера из старинной фамилии и еще при жизни графини Фельдерн поступила в дом министра в качестве воспитательницы Гизелы. Вечно безусловно готовая к выполнению всех желаний бабушки относительно воспитываемого ею ребенка, она избрана была и на смертном одре графиней Фельдерн как ‘вполне подходящая’ продолжать дела воспитания.

И вот в элегантном темном шелковом платье, причесанная по моде и со вкусом искусными руками камеристки, она рассказывала различные эпизоды из великосветской жизни, а молодое существо, сидевшее с ней рядом, с наслаждением внимало речам салонной дамы: выражения ‘глубокого безмолвного горя’ как бы не существовало на молодом лице. Это была прежняя, жаждущая светских удовольствий девушка, которую мы видели с нарциссами в волосах, в подвенечном материнском платье, любующейся собой перед зеркалом: блестящие темные глаза не отрывались от алых, говорливых уст рассказчицы, рисующей одну пленительную картину за другой.

Мысли молодой девушки также далеко витали от этой узенькой комнатки, как и мысли задумчивой девочки, сидевшей у окна.

За дверью послышалось какое-то шуршанье. Ютта обернулась с гневом во взоре.

Старая Розамунда, поставив на пол чадившую кухонную лампу, с истинным усердием посыпая переднюю и лестницу песком, завершала этим свои рождественские работы. Она слишком хорошо знала ножки ‘маленьких пандур’, чтобы сомневаться, что они не замедлят затоптать только что вымытый пол, потому с невероятной пылкостью бросала целые залпы предохранительного песку.

Затем в передней послышались быстрые шаги, и в комнату вошла пасторша.

В одной руке она держала зажженную свечу, а в другой — своего меньшого мальчика, закутанного в толстый шерстяной платок. Эта высокая сильная женщина, с ярким румянцем на щеках, с энергическими движениями была олицетворением напряженной деятельности.

Любезно поздоровавшись, она поставила свечу на фортепиано, когда обе дамы заслонили себе глаза рукой.

— Сегодня немалая возня в старом пасторате, не правда ли, фрейлейн Ютта? — сказала она улыбаясь и показывая при этом два ряда здоровых, крепких зубов. — Ну, завтра вы этого ничего не услышите, дом совсем опустеет. Муж мой будет говорить проповедь в Грейнсфельде, и моя маленькая, дикая команда отправляется с ним туда же — старая тетка Редер пригласила всех на чашку кофе… Фрейлейн Ютта, я желала бы оставить у вас на полчаса свое ненаглядное дитятко — Розамунде некогда, и она будет ворчать, если оторвать ее от работы, а из детей никого не усадишь сегодня на место, они бегают от одной двери к другой, посматривают на небо, скоро ли стемнеет, и потому маленький плутишка, который уже начинает подниматься на ноги, рискует раз десять расшибить себе нос, А мне сегодняшний вечер и десяти рук было бы мало — дети уже с нетерпением ждут звонка, а у меня еще елка не совсем готова.

Она раскутала ребенка и посадила его на колени к молодой девушке.

— Ну, вот, сиди смирно! — сказала она, своею мускулистой сильной рукой приглаживая кудрявую головку. — Он только сейчас из ванны и чист и свеж, как ореховое ядрышко. Он не будет вас много беспокоить, — это мое самое смирное дитя.

Вооружаясь сухарем, который мать вложила ему в ручонку, ребенок начал действовать своими четырьмя недавно прорезавшимися зубиками.

Пасторша направилась к двери.

Но эти большие, голубые, ясные глаза в хозяйстве обладали зоркостью полководца, они даже в самую спешную минуту останавливались на какой-нибудь противозаконности, и теперь они упали на ветвь барвинка, ниспадавшую на портрет госпожи фон Цвейфлинген и освещенную принесенной сальною свечой, — полузасохшие молодые побеги висели на своем стебле.

— О, бедняжка! — произнесла она с состраданием, взяв стоявший тут наполненный водою графин и поливая засохшую, как камень, землю.

— Фрейлейн Ютта, — обратилась она приветливо к молодой девушке, — позаботьтесь о моем барвинке! Когда мы были еще молодые и у мужа моего не было ни гроша в кармане, чтобы одарить меня чем-нибудь в день моего рождения, он в этот день рано утром ушел в лес и принес мне оттуда это растение, и, первый раз в моей жизни, я видела его тогда плачущим… Признаться вам, жалко мне было расставаться с ним, — продолжала она, приводя в порядок спутавшиеся ветви, — но обои не на что нам купить, да и общине не из чего за них платить, а голыми, известковыми стенами мне никак не хотелось окружить свою милую гостью.

При последних словах лицо ее приняло снова ясное, спокойное выражение. Поставив свечу на стол перед софой и кивнув своему мальчику, она поспешно оставила комнату.

Когда дверь за нею затворилась, госпожа фон Гербек, как бы онемев от изумления, поглядела на лицо Ютты, затем разразилась звонким, насмешливым хохотом.

— Ну, могу сказать, наивность, какой поискать! — вскричала она и, всплеснув руками, откинулась на подушку дивана. — Боже, что за классическое теперь у вас лицо, мое сердце! И как это божественно вообразить вас, нянчущуюся с ребятами!.. Я просто умру со смеху!

Ютте никогда не случалось держать ребенка, а маленькой девочкой ей редко удавалось играть со своими сверстниками.

Когда начались неприятности между родителями, ей было всего два года, и она тогда же была отдана на воспитание к одной вдове, ибо ужасные отношения в родительском доме не должны были ее касаться. Лишь незадолго до смерти отца мать взяла ее обратно к себе, и, таким образом, большую часть своего детства она провела исключительно со старою женщиной, задача которой состояла в том, чтобы воспитать ее к уединенной, замкнутой жизни.

Да и помимо этого обстоятельства молодой девушке природа точно отказала в инстинкте, который появляется у всякой другой женщины. Она откинулась назад, опустила руки и с выражением неудовольствия смотрела на мальчика. Внутренне она была озлоблена выраженным требованием — глаза смотрели гневно и мелкие белые зубы кусали нижнюю губу.

— Ах! И как ведь отлично этот почтенный полевой цветок умеет выражаться! Какая великодушная жертва принесена была в этом благочестивом доме ‘милой гостье’! — продолжала госпожа фон Гербек с прежним смехом. — Боже, этакая коренастая, доморощенная особа, и туда же, сентиментальничает с цветочками! На вашем месте я бы отправила эти горшки туда, куда их принес расстроенный супруг, в противном случае вы будете отвечать за каждый высохший листок, и советую вам сделать это немедля, если у вас нет охоты поливать драгоценную оранжерею госпожи пасторши.

Маленькая Гизела наблюдала внимательно за всем происходящим.

Она встала со стула и свои большие, умные глаза с волнением устремила на лицо гувернантки, в то время как яркий румянец выступил на ее бледных матовых щеках.

— Цветы останутся здесь, — проговорила она довольно быстро. — Я не хочу, чтобы их выбрасывали, мне их жалко.

Голос и жесты девочки ясно говорили, что она привыкла повелевать. Госпожа фон Гербек обняла ее и с нежностью поцеловала в лоб.

— Нет, нет, — заговорила она, — с цветами ничего не сделают, если так хочет моя милочка…

Между тем Фрицхен, грызя свой сухарь, вздумал попотчевать Ютту: отняв лакомство ото рта неумытой рукой, он ткнул им в губы девушки, которая с ужасом отшатнулась. Маленькая графиня принялась громко хохотать — момент показался ей в высшей степени забавным.

— Но, Гизела, дитя мое, как можешь ты так смеяться? — с мягкостью выговаривала г-жа фон Гербек. — Разве ты не видишь, что бедная фрейлейн фон Цвейфлинген испугана до смерти этим маленьким пентюхом?..

— Ив самом деле, с какой стати мы должны прерывать нашу приятную беседу? — продолжала она с сердцем. — Постойте, я сейчас устрою дело.

Поднявшись, она взяла ребенка с колен Ютты и посадила его на пол.

В ту же минуту Гизела подсела к мальчику и свои худенькие ручки положила ему на плечи. Она уже больше не смеялась. На лице ее выражалось и сожаление к ребенку, и упорство относительно гувернантки.

— Fi done [Ну, ладно (фр.)], дитя мое, прошу тебя, оставь этого грязного мальчишку, — сказала госпожа фон Гербек, Маленькая графиня ничего не отвечала, но взор, который она бросила на гувернантку, сверкал гневом.

Надо сознаться, немало трудностей представляло положение гувернантки при подобном ребенке, но, как было уже сказано, она была найдена ‘вполне подходящей’ воспитательницей для маленькой графини, она отлично знала, как себе помочь в затруднительных случаях.

— Как, моя милочка не хочет слушаться? — проговорила она почти со страстной нежностью. — Ну что ж, останься, сиди, если это тебе так приятно!.. Но что бы сказал папа, если бы свою маленькую имперскую графиню Штурм увидел сидящей, как какая-нибудь нянька, на полу, рядом с этим грязным ребенком! Или если бы увидела бабушка!.. Помнишь ли, ангельчик мой, как она сердилась и бранилась, когда в прошлом году по твоей просьбе жена егеря Шмидта посадила тебе на колени своего ребенка?.. Милая, дорогая бабушка умерла, но ты знаешь, что с неба она может видеть, что делает ее маленькая Гизела, — в эту минуту она, верно, очень огорчена, потому что ты поступаешь так неприлично!

‘Неприлично!’ Это была заколдованная формула, посредством которой управляли душой ребенка. Он был еще слишком мал, чтобы проникнуться аристократическим элементом, но ‘это неприлично’, так часто употребляемое ‘милой, дорогой бабушкой’, оказалось вполне достаточным, ибо сама бабушка представлялась маленькой внучке идеалом всего высокого и непогрешимого.

Брови еще были гневно сдвинуты, глаза с участием обращены на сидевшего на полу мальчика, но, когда гувернантка своими мягкими, белыми руками, с нежностью охватив худенький, воздушный стан девочки, увлекла ее за собой, Гизела, как пойманная птичка, без сопротивления последовала за ней на софу. Фрицхен почувствовал себя совершенно одиноким и покинутым. Он бросил сухарь и стал тянуть к ним свои ручонки, но никто не обращал на него внимания, лишь госпожа фон Гербек, сделав сердитое лицо, грозила ему пальцем. Глаза ребенка наполнились слезами, и он разразился громким плачем.

Вскоре затем послышались на лестнице быстрые шаги и пасторша вошла в комнату. Дамы, обнявшись, небрежно сидели на софе, как бы желая этим показать, что им нет никакого дела до плебейского потомства.

Ни единого слова не произнесено было оскорбленной матерью, лишь на одно мгновение глубокая бледность покрыла ее цветущее лицо. Она подняла ребенка, завернула его в платок и направилась к двери.

— Любезная госпожа пасторша, — крикнула ей вслед гувернантка, — я очень сожалею, что мы не могли занять вашего сына, но он был ужасно беспокоен, а фрейлейн фон Цвейфлинген еще слишком слаба.

— Я сама не могу простить себе, что не распорядилась иначе, — отвечала пасторша просто, без едкости, и вышла из комнаты.

— Ничего, душечка, не огорчайтесь этим пассажем, — прошептала гувернантка, приметив на лице Ютты тень стыда и оскорбления. — Подобная вещь сразу избавит вас от целого ряда дальнейших неприятных столкновений.

И затем полилась у них прежняя прерванная пасторшей беседа.

Глава 5

Между тем настал вечер. Пасторша предложила дамам спуститься вниз, ибо сейчас должно было начаться рождественское торжество — раздача с елки подарков.

Маленькая графиня схватила руку пасторши, дамы медленно поднялись со своих мест.

Внизу, в своем узеньком кабинете сидел пастор перед старинными маленькими клавикордами.

Личность эта нисколько не напоминала ту, какую бы мистик желал видеть на кафедре. Черты эти не побледнели в мрачном пыле фанатизма, ни единого следа той железной непреклонности и нетерпимости мрачного рвения веры не лежало на этом лбу, и голова не склонялась на грудь, стремясь явить миру живой пример христианского смирения, — нет, пастор этот был истым сыном Тюрингенского леса. Это был мужчина, полный сил, высокого роста, с широкой грудью, добрым лицом, большим открытым лбом, с густыми темными курчавыми волосами.

Теперь его окружали дети, вперившие полные ожидания взоры в лицо отца. Он безмолвным наклоном головы приветствовал вошедших дам и опустил руки на клавиши. Раздались звуки церковной песни, детские голоса пели: ‘Слава в вышних Богу и на земле мир’.

По окончании гимна пасторша тихо отворила дверь в соседнюю комнату — там стояла убранная елка. Дети молча вошли.

Маленькая графиня с выражением разочарованья на лице остановилась среди комнаты — и это называется елкой? Это маленькое, бедное деревцо, с несколькими горящими свечами на ветвях? Едва заметные крошечные яблоки, орехи, которых никогда не отведывало знатное, болезненное дитя, и несколько довольно сомнительных пряничных фигурок — вот все, на что во все глаза смотрели эти дети. А под елкой, на толстой белой скатерти, лежали грифельные доски, карандаши — вещи, которые помимо елки даются каждому ребенку!

А между тем как эти дети счастливы! Никто не замечал ни изумления маленькой графини, ни саркастической улыбки госпожи фон Гербек.

Войдя в комнату, обе дамы немедленно удалились на софу, где по крайней мере их шлейфы были в безопасности от неосторожных ног ‘маленьких пандур’.

Пастор ушел в кабинет, пасторша занялась хозяйством.

Началось угощенье. Маленькая графиня не могла принять в нем участия: все, что здесь подавалось, было ей запрещено.

Как какой-нибудь профессор, заложив руки за спину, она серьезно смотрела на детей. Один из пасторских сыновей, прозванный толстяком, проскакал мимо нее по комнате на только что подаренном ярко раскрашенном коне.

— Какая гадкая лошадь! — сказала Гизела. Всадник остановился, глубоко оскорбленный.

— Не правда, она совсем не гадкая! — отвечал он с неудовольствием.

— Настоящие лошади не бывают такими красными, и хвосты у них не торчат, — продолжала критиковать маленькая графиня. — Я лучше тебе подарю моего слона, который бегает по комнате сам, если его завести ключом. На нем сидит принцесса и кивает головой.

— ‘На нем сидит принцесса’, .. — прервал ее рассудительно ‘толстяк’. — Так я-то где после того сяду?.. Не надо мне твоего старого слона, я люблю мою лошадку!..

И с этим, понукая и пришпоривая, мальчик поскакал далее.

Гизела с изумлением глядела ему вслед.

Она привыкла, чтобы прислуга бросалась целовать ей руки, когда она что-нибудь ей дарила, а здесь с таким пренебрежением отказываются от ее подарков. Но еще более возмущало ее то, что ‘толстяк’ находил прекрасной эту ужасную клячу. Она бросила взгляд на свою гувернантку, как бы ища разъяснения всего этого у нее, но та углублена была в разговор с Юттой.

Гизела одиноко стояла среди детей. К тем двум девочкам, возившимся в углу около куклы, не жалуя этих игрушек, она не хотела подойти, а ‘толстяк’, с которым она хотела завязать разговор, отделал ее таким образом… Но вон там, в стороне, около стола, на котором сегодня, ради праздника, также зажжена свеча, стоят двое старших детей — мальчик и девочка, и оба с осторожностью перелистывают книжку: сказки Гримм, подаренные отцом старшему девятилетнему сыну.

— Была однажды маленькая девочка, — читал вполголоса мальчик.

Гизела приблизилась и стала вслушиваться. Она умела уже бегло читать, и сказочный мир с его неведомыми чудесами очаровывал эту юную душу.

— Дай мне эти сказки. Я буду их читать, — сказала она мальчику, стоя на цыпочках и тщетно заглядывая в книгу.

— Этого бы мне не хотелось, — отвечал он в смущении, запуская руки в свои курчавые волосы, — Папа обещал завтра сделать мне на нее обертку из бумаги.

— Я ее не испорчу, — с нетерпением прервала Гизела. — Подай же книгу!

И она протянула руки.

Этот повелительный жест ясно показывал, что этот ребенок не знал противоречий.

Мальчик измерил ее изумленным взором.

— Ого, это у нас так скоро не делается! — вскричал он, удаляя от нее книгу, но вслед за тем, как бы раскаиваясь в своей резкости, он, обернув книгу носовым платком, продолжал.

— Впрочем, возьми, читай эти сказки, только ты не должна так приказывать, ты должна попросить.

Была ли Гизела взволнована предыдущей сценой с ‘толстяком’, или в эту минуту действительно она почувствовала сознание своего высокого положения в свете — добрые, прекрасные глаза ее сверкнули, и, отвернувшись от мальчика, она презрительно проговорила:

— Книги твоей мне не нужно, а просить — я никогда не прошу!

Дети широко раскрыли глаза.

— Ты никогда не просишь? — повторили они хором.

Восклицание это привлекло внимание госпожи фон Гербек. Увидя неприязненное выражение на лице вверенного ей дитяти и догадываясь о случившемся, она поднялась и поспешно проговорила:

— Гизела, дитя мое, прошу тебя, поди скорее ко мне.

В эту минуту, уложив меньшого ребенка, вошла в комнату пасторша.

— Мама, она никогда не просит! — заговорили дети, показывая на Гизелу, неподвижно стоявшую посреди комнаты.

— Да, я не хочу просить, — повторила она, однако уже не с такой самоуверенностью, чувствуя на себе взгляд пасторши. — Бабушка всегда говорила, что мне неприлично просить, что я должна просить только папа, но никого другого, даже госпожу фон Гербек!

— Правда? Бабушка действительно так говорила? — ласково и вместе с тем серьезно спросила пасторша, беря за подбородок девочку и глядя ей прямо в глаза.

— Я могу вас уверить, моя любезная госпожа пасторша, что это было неопровержимым убеждением покойной графини, — отвечала за ребенка госпожа фон Гербек с неописуемой дерзостью, — и, само собой разумеется, никто не имел права питать подобных взглядов на воспитание более, чем она, в ее высоком положении!.. Кроме того, я должна вам дать добрый совет, собственно ради интереса ваших детей, разъяснить вам, что в маленькой графине Штурм вы должны видеть нечто иное, чем в каких-нибудь Петерах или Иоганнах, с которыми вам приходится обыкновенно иметь дело!

Не возражая ничего гувернантке, пасторша позвала своего старшего сына, чтобы узнать, как было дело.

— Ты должен быть предупредительнее, — Произнесла она, когда ребенок закончил, — должен дать книгу маленькой Гизеле, как только она этого пожелала, — потому что она наша гостья, — помни же это, мой милый!

Затем дети отправились спать, а Гизеле пасторша дала сказки и свела ее в классную, дверь в которую осталась полуотворенной.

— Так, по-вашему мнению, — проговорила она, возвратившись, — я должна детям своим внушить уважением к маленькой графине? Но едва ли это возможно, так как я сама — извините мою откровенность — не питаю к ней этого чувства.

— Ай, ай, моя милейшая, так мало смирения в жене священника! — прервала ее гувернантка со своей обычной улыбкой. В тоне ее слышалось глубокое ожесточение.

— Я не так понимаю смирение, как вы, — проговорила пасторша также с улыбкой, полной юмора и простодушия. — Маленькую графиню я могу любить как ребенка, но уважать ее!.. Не понимаю, как взрослый человек может уважать ребенка!

Гувернантка поднялась.

— Это ваше дело, любезная госпожа пасторша, — проговорила она сухо.

На дворе послышался скрип саней, приехавших из замка.

Гизела вошла в комнату и подала пасторше книгу. Своеобразный был характер у этого ребенка! Ни нежно-льстивое обращение госпожи фон Гербек или кого другого из окружающих ее, ни даже ласки отчима не могли вызвать расположения и растрогать сердце этой девочки. Но теперь, прощаясь с пасторшей, женщиной, относившейся к ней с тем обожанием, к которому она привыкла, малютка бросилась к ней и с горячностью обвила шею ее своими худенькими руками.

Пасторша крепко поцеловала подставленные ей губки.

— Храни тебя Господь, милое дитя, будь мужественна и честна, — проговорила она, и голос ее стал необыкновенно мягок, — она знала, что видит ребенка в своем доме последний раз.

Выходка эта заставила побледнеть гувернантку. Холодно-презрительная улыбка была ответом на ‘ребяческую демонстрацию’.

Сцена была прервана вошедшим лакеем, принесшим в комнату разные шали и салопы.

— Снесите вещи в комнату фрейлейн фон Цвейфлинген! — приказала она. Затем, взяв Гизелу за руку и приветливо наклонив голову, она проговорила, обращаясь к хозяйке:

— Много благодарна вам за ваш восхитительный рождественский вечер, моя милая госпожа пасторша!

С достоинством и грацией прошла она по комнате и по лестнице. Войдя же в комнату Ютты, вне себя бросилась на стул.

— Ни минуты я не должна оставаться здесь, моя милая фрейлен Ютта! — вскричала она, глубоко переводя дыханье. — Однако и в таком волнении я не могу показаться на глаза прислуге! Посмотрите, как горят мои щеки!

И она попеременно своими белыми руками стала сжимать виски и лоб.

— Боже милосердный, что это был за вечер! Само собою разумеется, я с Гизелой последний раз в этом благословенном пасторском доме!

Ютта побледнела.

— О, это еще будет не так скоро, — я во всяком случае сюда еще приду! — произнесла решительно маленькая графиня, подражая тону пасторского сына.

— Мы это увидим, мое дитя, — внезапно овладевая собой, возразила гувернантка. — Папа один может решить это. Ты не можешь еще судить, мои ангельчик, каких злейших врагов имеешь ты в этом доме.

— Слушайте, что я вам скажу, — зашептала она, кладя руку на плечо Ютты. — Невыносимый детский шум, этот отвратительный напиток, называемый чаем, грубые кушанья, которые нас заставляли есть, табачный дым, enfin [Наконец (фр.)], все эти жалкие сцены положительно убеждают меня, что ваше дальнейшее пребывание в этом доме невозможно. По крайней мере, пока вы ваше древнее имя не променяете на буржуазное, до тех пор вы еще должны наслаждаться всеми преимуществами вашего звания. Я беру вас с собой, и даже сию же минуту. Тем, внизу, мы дадим знать, что вы уезжаете со мной на праздники, — иначе с ними не разделаешься… Вы будете жить не у министра, не у маленькой графини Штурм, но лично у меня, я помещу вас в двух комнатах, составляющих часть моего громадного помещения, но если и это вам и вашему жениху не понравится, ну, тогда давайте уроки музыки Гизеле!.. Согласны?

Вместо всякого ответа молодая девушка поспешно вышла из комнаты и, минуту спустя, вернулась в узеньком салопчике, из которого она выросла.

— Я готова, — сказала она с сияющими глазами.

Госпожа фон Гербек подавила улыбку при виде смешного вида, который имела молодая девушка в этом старомодном одеянии. Она пощупала подкладку.

— Он слишком легкий, а теперь так холодно, — сказала она, снимая салоп с Ютты и роняя его на пол. — Лена прислала нам целый магазин, — продолжала она, выбирая из груды принесенных лакеем вещей синий атласный меховой салоп и белый кашемировый капор и собственноручно надевая то и другое на голову и плечи молодой девушки.

Маленькая комнатка осталась пустой. Все трое начали спускаться с лестницы.

Внизу стояла Розамунда и светила им, держа в руке кухонную лампу.

Старуха с удивлением глядела на Ютту, величественно проходившую мимо нее в своем новом наряде.

Молодая девушка обернулась к ней с намерением объяснить свой отъезд, когда вдруг из темноты показалась седая голова Зиверта.

Вид этого старого, пасмурного лица был как нельзя менее желателен для Ютты.

Щеки ее запылали, черты же сохранили прежнее высокомерное выражение. Однако это нисколько не устрашило старого воина, он подошел ближе и враждебным взглядом окинул элегантный наряд девушки.

— Горный мастер послал меня, — начал Зиверт.

— Вы пришли из дома, где тифозный больной? — вскричала с ужасом госпожа фон Гербек, поднося батистовый платок ко рту Гизелы.

— Ах, пожалуйста, без истерик, — возразил Зиверт, не особенно почтительно протягивая свою костлявую руку в направлении к гувернантке. — Ваша жизнь не в опасности… Горный мастер знает, что делает. Я, почитай, целый час проветривался и обкуривался на заводе.

Он снова обратился к Ютте.

— Мастер не мог сегодня прийти на елку потому, что студент наш почти при смерти.

При последних словах голос старика сделался еще жестче и суровее.

— О Боже! Бедняжка! — вскричала Ютта, Неизвестно, к кому относилось это восклицание.

Как бы сознавая, что подобный момент неудобен к совершению предпринятого шага, она машинально стала подниматься по ступеням.

Гувернантка схватила ее руку.

— Как это жалко! — произнесла она задушевным тоном участия, — Теперь я чувствую двойную обязанность не покидать вас в эти печальные минуты. Пойдемте, милое дитя, мы не вправе подвергать долее Гизелу сквозному ветру.

Ютта спустилась с последней ступени.

— Скажите мастеру, что я очень несчастна, — обратилась она к Зиверту, — Я на несколько дней еду в Аренсберг, и…

— Вы едете в Аренсберг? — вскричал он, хватаясь за голову, — Почему же нет? — спросила госпожа фон Гербек с выражением той барской величавости, которая тщится привести в ничтожество человека.

Величавость эта, однако, не произвела должного впечатления на старого озлобленного солдата.

— В замок Аренсберг, принадлежащий барону Флери? — воскликнул он с горечью.

— Я должна вас убедительно просить, милейшая фрейлейн фон Цвейфлинген, покончить этот странный разговор, — произнесла гувернантка с нетерпением. — Я не понимаю, чего хочет этот человек!

— Он хочет разыгрывать роль советчика! — прервала ее с озлобленностью Ютта. — Но он забывает, с кем имеет дело… Я говорю вам раз навсегда, Зиверт, — обратилась она к нему с величайшим презрением, — миновали те времена, когда вы осмеливались мне и моей матери говорить в лицо ваши так называемые истины и отравлять этим нашу жизнь… Если мама в своем болезненном положении терпела эти вечные противоречия — так я-то ни в каком случае не намерена дозволять вам этого обращения!

И она отправилась далее, полная грации и аристократического достоинства.

— Скажите вашим господам, что я уезжаю с госпожой фон Гербек на праздники! — крикнула она мимоходом Розамунде.

Зиверт безмолвно стоял внизу лестницы. Только скрип отъезжавших саней вывел его из оцепенения.

— Ложь и ложь, — проговорил он медленно, взволнованным голосом, поднимая свои дрожащие руки к небу, а там, над заводом, белым светом сиял Сириус, бледный любимец старого звездочета. — Да, и ты тоже уж не тот! — продолжал он, глядя на звезду, — где твой красный блеск, которым ты сиял для древних? И все так, и наверху то же, что в жалкой, презренной душе человеческой!.. Ладно, кати себе в замок! На здоровье, говорит тебе старый Зиверт, — только смотри, сойдет ли тебе все это с рук!..

Глава 6

Замок Аренсберг выстроен был не на горе, подобно многим древним тюрингенским замкам. Какой-нибудь благородный Ниморд тринадцатого столетия, чувствовавший себя как нельзя лучше среди волков и медведей, соорудил себе эту исполинскую груду камней в недоступной, может быть, еще в те времена дикой долине.

Грубо, без малейшего архитектурного украшения, высились тогда его саженной толщины стены, прорезанные кое-где узкими, несимметричными окнами.

Переходя из рук в руки, здание меняло свою внешность по прихоти каждого нового владельца.

Ныне стены его снабжены были правильными рядами окон и выбелены, почему в окрестности называли его Белым замком. Не обладая вообще суровостью феодального жилища, замок, тем не менее, в деталях являл некоторый средневековый характер.

Маленькой графине нравилось здесь, как какая-нибудь заколдованная принцесса, одиноко, не видя ни единого детского лица, проводила она свои дни, предоставленная единственно госпоже фон Гербек и Ютте. Несмотря на глубокие снега, барон Флери еженедельно приезжал на день в Белый замок, чтобы повидать ребенка, Свет немало прославлял эту необыкновенную нежность и заботливость. Сама же девочка никогда не встречала его лаской. Он же между тем так редко противоречил ей, с такой готовностью, казалось, исполнял ее подчас нелепые желания! Он привозил ей дорогие игрушки, различные туалетные вещицы, тщательно удаляя книги, страстно любимые ребенком сказки, под тем предлогом, что графине Штурм не к лицу играть роль синего чулка.

Выслушав рассказ гувернантки о случившемся на елке в доме пастора, министр раз и навсегда запретил дальнейшие туда поездки, прибавив, что ребенок ни на минуту не должен быть предоставлен самому себе, несмотря на то, что однажды величайшее наслаждение доставило Гизеле, пробежавшей через всю анфиладу комнат, проникнуть одной в старинную нежилую залу, примыкавшую к домовой церкви, и рассматривать там отличные древние фрески библейского содержания. Но что наиболее вызывало протест в маленькой графине, так это уроки музыки у фрейлен Ютты, особенно поощряемые отцом и гувернанткой.

Во всю свою жизнь Ютта встретила лишь одного человека, который не поддавался ее обаянию и держал себя с ней постоянно строго и сурово, — человек этот был Зиверт. Теперь в отношениях своих с Гизелой ей пришлось испытать подобные отношения вторично.

Интересно было видеть, как это некрасивое, болезненное созданьице вело безмолвную, но упорную борьбу с красивой молодой девушкой. Неоднократно страстные стремления Ютты приобрести расположение знатного дитяти разбивались о холодный, неподвижный взгляд ясных карих глаз девочки. Случалось, что молодая девушка ласково, своей нежной рукой гладила ребенка, но маленькая графиня с энергией встряхивала своими бесцветными волосами, как бы желая движением этим сбросить все следы непрошенного прикосновения.

Госпожа фон Гербек игнорировала ‘странности ангельчика’, в задушевных же беседах с Ют-той признавалась, что это нестерпимое наследственное ‘упрямство’, которым, к несчастью, заражена была и покойная бабушка, ее саму приводит нередко в ярость.

Ютта помещалась в двух прелестно меблированных комнатах в конце длинной анфилады, занимаемой маленькой графиней с ее гувернанткой. Как растение, пересаженное на хорошую почву, этот последний отпрыск гордого рода Цвейфлингенов распустился во всей своей индивидуальности в высокоаристократической атмосфере графского дома. Прошедшего для нее как не существовало. Замечательно скоро и просто объяснила она себе загадочную для нее сцену между матерью и министром. Еще даже в тот вечер, стоя рядом с этим человеком, она была уже на стороне его, а впоследствии легко дала себя совершенно убедить, что мать, по своему болезненному положению возбужденная почти до бешенства и ослепления злобным наговором других, допустила явную несправедливость к министру.

В первую минуту горный мастер был глубоко поражен поступком Ютты, но раз ошибка была сделана, поправить ее без огласки было невозможно. Молодой человек не имел права делать упрека любимой девушке, ибо она не была посвящена в тайны своего семейства, а о сцене, предшествовавшей смерти госпожи фон Цвейфлинген, он ничего не знал. Ютта, единственная свидетельница, ничего о ней не говорила. Первое время пребывания ее в Белом замке горный мастер не виделся с ней. Хотя после кризиса, совершившегося в рождественский вечер, жизни Бертольда и не грозила смертельная опасность, тем не менее болезнь все еще удерживала горного мастера при постели брата. За это время Ютта письменно объяснила своему жениху необходимость сделанного ей шага настолько убедительно, что молодой человек не решился несвоевременным разъяснением отношений ее семейства к семейству барона Флери поселить неловкость и натянутость в ее обращении с госпожой фон Гербек и маленькой графиней. Позже, когда опасность заражения миновала, он начал ходить в Аренсберг. Не робкое, молчаливое создание, которое провожал он из Лесного дома к пастору, встречало его в замке, — теперь это была женщина поистине какой-то царственной осанки и самоуверенности.

Ютта приобрела тот светский лоск, который самой обыкновенной салонной болтовне придает пикантность и обольстительность. Нередко на губах ее появлялась какая-то особенная обворожительная улыбка, которой дотоле не замечал горный мастер у своей невесты и которая бы должна была навести его на мысль, что не он пробудил ее, но его честное сердце, доверие и любовь к Ютте не допускали ни малейшего следа сомнения. Он беззаботно поддался новому очарованию, и если молодая девушка стала с ним теперь гораздо сдержаннее, чем прежде, если не встречала его с такой радостью, как в Лесном доме, — это, думал он, происходило единственно от застенчивости в новой обстановке, — мысль, которую, видимо, разделяла и госпожа фон Гербек, удвоенной любезностью старавшаяся прикрыть перемену в Ютте, — эта ‘почтенная, добрейшая госпожа фон Гербек!’

Таким образом миновала зима, такая суровая и снежная, какую едва ли помнят старожилы.

На возвышенностях выпало столько снега, что из-под него выглядывали только трубы хижин. Единственным путем сообщений с внешним миром оставалось дымовое отверстие, которым и пользовались обитатели.

Топлива много не требовалось в этих погребенных под снегом жилищах, снежный покров согревал их, сосновая лучина светила достаточно, но чугун, в котором готовился обед, содержал лишь половину обыкновенной ежедневной порции, а чаще и совсем не снимался с кухонной полки, и занесенный снегом люд отходил нередко ко сну с голодным брюхом. Прошлогодний убогий запас картофеля быстро подходил к концу, а беднякам-горцам плохо приходилось, когда и этот единственный источник их существования истощался. Картофель заменял им мясо и хлеб, они едят его во всех видах, закусывая свой жалкий кофе, бурду, с которой оживляющие бобы имеют общего лишь одно название.

Таким образом питались они целыми месяцами, и один неурожай грозил им голодом.

Но вот приблизилась пасха, повеяло оттепелью. Шумящие потоки устремились с гор, унося с собой вырванные с корнем деревья и оторванные глыбы скал, — все это мчится в небольшую горную реку, теперь грозно вздымающуюся в своем узком ложе.

Снег быстро тает, и пропитанная влагой почва уже не может поглощать более воды, которая заливает поля и луга, река выходит из берегов. ‘Сохрани Бог — наводнение!’ — слышится из уст озабоченных людей.

Нейнфельдская местность менее прочих подвержена была этим ежегодно повторяющимся бедствиям. Ее небольшая речка, однако ж, столь безмятежная летом, в полноводье бурно неслась в своих крутых берегах, разрушая все встречающееся ей на пути.

На третий день праздника, после полудня, горный мастер с выздоровевшим студентом шли в замок Аренсберг. Бертольд через несколько дней должен был вернуться в университет. До сей поры он упорно отказывался быть представленным невесте брата. Никто не подозревал, что это юное, горячее сердце испытывало все мучения ревности, что-то вроде ненависти к существу, овладевшему душой его сурового, до обожания любимого им брата. Дворянское происхождение Ютты постоянно было причиной его недоверия к ней, и это чувство усилилось в нем еще более со времени переселения ее в Белый замок, В Зиверте он встретил себе союзника, и иногда старик, зная по опыту, что слова его подливали масла в огонь, ворчал сдержанно про себя, боязнь за счастье брата доходила иногда у молодого человека до какого-то безотчетного страха.

Он шел молча рядом с мастером, уговорившем его наконец познакомиться с его невестой.

Река, вдоль которой им пришлось идти, грозно бурлила, заливая прибрежный кустарник.

С каждым часом вода становилась все выше и выше.

Горный мастер не заметил, какое мрачное выражение принял взор студента, когда сквозь безлиственные еще сучья деревьев показался замок Аренсберг.

В замке царствовало оживление. Вчера приехал министр и сегодня уезжал в А., где вечером назначен был большой придворный бал.

Молодые люди, поднявшись по великолепной лестнице, вошли в коридор, идущий в комнаты Ютты. Горный мастер на мгновенье остановился перед дверью.

— Нет, если дело пойдет таким образом, нашему брату оставаться здесь долее не приходится! — послышался за дверью женский голос с примесью досады. — Посмотрела бы покойная графиня, что у нас здесь делается!.. Выгнать из-за стола! Слыхано ли это? Прогнать маленькую графиню Штурм за то только, что она не хотела просить извинения, и у кого же, спрашиваю я?.. Слушайте, Шарлотта, я помню еще очень хорошо, как накануне Рождества она пожаловала к нам в голубом атласном салопе баронессы, потому что своего собственного-то ничего на плечах не было, — я бы, кажется, со стыда умерла… Какая образованная особа! У матери-то своей, небось, голодала и холодала… Помощник лесничего Мюллен сам рассказывал мне, как иной раз он из жалости глядел сквозь пальцы, когда старик Зиверт приходил в лес за дровами.

В эту минуту горный мастер с пылающим лицом отворил дверь.

Лена, хорошенькая камеристка маленькой графини, вела этот разговор со своей приятельницей.

— Милости просим, войдите, господин мастер, — проговорила она с любезностью, оправляясь от небольшого смущения, причиненного неожиданным появлением молодых людей. — Фрейлейн фон Цвейфлинген еще за столом — сегодня обедают внизу, в белой комнате его превосходительства.

Молодой человек молча направился мимо нее в следующую комнату, но вдруг, отворив туда дверь, в изумлении остановился…

Дневной свет, золотивший горы и долины, здесь сквозь зеленые шелковые гардины разливался каким-то изумрудным оттенком. Говорят, такой свет сияет на дне океана, — фантазия и утонченный вкус придавали этой комнате что-то волшебное. Вся меблировка как нельзя более соответствовала общему характеру. Кресла и козетки с перламутровыми ободками представляли форму раковин, мраморной белизны нереиды и окруженные тростником тритоны, отделяясь от стены, казалось, тонули в прозрачной глубине моря. По полу расстилался драгоценный ковер с изображениями морских лилий и длинных тростниковых листьев, портьеры и занавесы поддерживались группами кораллов и раковин, на потолке висела лампа, представлявшая исполинский цветок лотоса, из белого матового стекла.

— Войдите, господин мастер, — проговорила снова камеристка. — Это комната фрейлейн фон Цвейфлинген — хоть вы и видите здесь небольшую перемену… Его превосходительство нашел, что здесь мебель была попорчена молью, и приказал вчера перенести сюда меблировку из любимой комнаты покойной графини Фельдерн.

Все это великолепие окружало бесчестную интриганку — ее гибкий стан покоился на этих диванах, ее золотисто-рыжие волосы касались этих подушек…

Студент бросил испытующий взгляд на лицо брата — было ли то действие окружающей обстановки или нет, но лицо горного мастера было бледно и неподвижно, как мраморное изображение.

Он машинально переступил порог, студент последовал за ним.

Глава 7

В эту минуту в смежной комнате раздался сильный, нетерпеливый звонок. Лена, оставив молодых людей, быстро вышла, широко растворив дверь.

Послышался детский голос, выговаривавший камеристке за ее долгое отсутствие. Бертольд в первый раз слушал эти повелительные, но в то же время приятные звуки. Глаза его невольно обратились к растворенной двери.

Посреди комнаты стояла маленькая графиня. Взяв из рук Лены салоп, она накидывала его себе на плечи, оттолкнув розовую шляпку, которую подавала ей камеристка.

— Ведь это самая новая, — упрашивала ее Лена. — Его превосходительство, папа, привез ее с собой.

— Не хочу! — решительно проговорила малютка, надевая на голову темный капор.

Затем она подозвала Пуса, нежившегося на подушке близ печки, и взяла его на руки.

К подъезду подкатила карета. Камеристка накинула себе на плечи теплую тальму и набросила на голову капюшон — все это свидетельствовало о немедленном отъезде, Только теперь, подойдя к двери, Гизела увидела горного мастера. Она кивнула ему как старому знакомому.

— Я уезжаю в Грейнсфельд, — сказала она грустно. — Грейнсфельд принадлежит мне одной, так всегда говорила бабушка… Папа хочет подарить фрейлейн фон Цвейфлинген Роксану…

— Кто же эта Роксана? — спросил горный мастер с принужденной улыбкой, прежде столь звучный голос его дрогнул.

— Бабушкина верховая лошадь.. Фрейлейн фон Цвейфлинген должна учиться ездить верхом, сказал сегодня папа за обедом… Бедная Роксана! Я ее очень люблю и не хочу, чтоб ее загнали!.. И вот посмотрите, как папа приказал убрать эту комнату, — бабушка там, на небе, будет очень-очень за это сердиться!

И, взволнованная, она направилась было к выходу, но на минуту остановилась.

— Я сказала папа, что терпеть не могу фрейлейн фон Цвейфлинген, — произнесла она, откидывая назад маленькую головку, в тоне этого детского голоса так и звучало глубокое внутреннее удовлетворение. — Она нехорошо обходится с нашими людьми и беспрестанно смотрится в зеркало, когда дает мне уроки… Но папа ужасно рассердился… Сказал, что я должна просить прощения у нее!.. О, этого я никогда не сделаю! Просить мне неприлично, бабушка всегда так говорила!

Она вдруг остановилась: на дворе послышался стук отъезжавшей от подъезда кареты. Почти в то же самое время раздались приближающиеся шаги.

— Его превосходительство папа! — прошептала Лена.

Гизела обернулась. Другое дитя в подобном положении испытало бы страх и боязнь, ибо чувство беззащитности и зависимости в известные минуты неумолимо овладевает даже самой непокорной детской душой, — но эта девочка сознавала, что она самостоятельна. Крепко прижав к себе своего Пуса, она спокойно продолжала стоять на прежнем месте.

Горный мастер отошел на несколько шагов в глубину комнаты.

— Высокомерный Брут! Как отлично уже умеет шипеть этот маленький змееныш! — проворчал студент, неохотно следуя за братом, в эту минуту он желал бы быть далеко от Белого замка и его обитателей.

Между тем министр подошел к ребенку.

— А! Так в самом деле мой петушок готов к отъезду? — произнес он с холодной насмешкой.

Но кому хорошо был знаком голос этого человека, тот легко мог заметить, что он не в обычном своем олимпийском настроении, а очевидно взволнован.

— Стало быть, графиня совсем собралась ехать в Грейнсфельд? И вы настолько глупы, что помогаете ей разыгрывать этот фарс? — обратился он к горничной.

— Ваше превосходительство, — смело возразила девушка, — графиня всегда сама приказывала, когда желала выезжать, и всем нам настрого запрещено противоречить ей.

Не обращая внимания на это вполне основательное возражение, министр повелительно указал на дверь, за которой и скрылась горничная. Затем он вырвал из рук девочки кота, снял салоп и капор и швырнул их на стул. Лицо его приняло свое обыкновенное равнодушное выражение, для друга и недруга всегда остававшееся неразгаданным. Ни тени нежности не выражало оно и тогда, когда его тонкая и нежная рука провела но волосам маленькой падчерицы.

Девочка отшатнулась, словно от укуса тарантула.

— Будь благоразумна, Гизела, — проговорил он сурово. — Не принуждай меня прибегать к строгости… Ты примиришься с фрейлейн фон Цвейфлинген, и даже сейчас же. Я хочу, чтобы это сделалось раньше, чем я уйду.

— Нет, папа, она снова может вернутся в пасторский дом или к старой слепой женщине в лесу, которая так рассердилась…

Министр с сердцем схватил девочку за худенькие узенькие плечи и сильно встряхнул. Первый раз в жизни с ней обращались таким образом. Она не вскрикнула, глаза ее оставались сухи, но лицо побледнело как снег.

Приблизившись к двери, горный мастер положил кинрц этой тяжелой сцене.

— А! Вот и горный мастер Эргардт! — произнес министр, усаживая маленькую графиню на ближнее кресло. — Каким образом вы сюда попали? — продолжал он небрежным и холодным тоном, выражающим удивление неожиданным появлением молодого человека в замке его превосходительства.

— Я ожидаю мою невесту, — отвечал мастер спокойно.

— А, да, я и забыл! — произнес министр, и бледное лицо его на мгновенье покрылось румянцем.

Он подошел к окну и стал барабанить пальцами по стеклу. Когда он снова обратился к горному мастеру, лицо его было по-прежнему бледно и непроницаемо.

— Насколько я помню, при каждом моем посещении Аренсберга вы пытались обращаться ко мне за чем-то. Как и всякий другой, вы должны были бы знать, что я езжу сюда единственно с целью видеться со своим ребенком и при этом откладываю в сторону все дела… Но раз вы здесь и если вы будете столь кратки, — продолжал он, глядя на часы, — что объясните дело ваше в пять минут, то говорите… Но выйдемте отсюда — не могу же я давать вам аудиенцию в комнате фрейлейн фон Цвейфлинген!

И, войдя в соседнюю комнату, он прислонился к оконному косяку, скрестив на груди руки. Горный мастер последовал за ним.

— Ваше превосходительство, — начал мастер, — я хотел лично передать вам то, что письменно уже неоднократно повторял, однако без всяких последствий.

— Так, так, — перебил министр, — не трудитесь говорить далее, я наперед знаю, в чем дело! Вы требуете увеличения заработной платы нейнфельдским горнорабочим, так как картофель плохо уродился… Да вы, сударь, помешались на ваших вечных просьбах — вы и нейнфельдский пастор!.. Не думаете ли вы, что мы золото сыплем пригоршнями и ничего иного не делаем, как только читаем ваши донесения и помышляем лишь об этих жалких гнездах, что здесь лепятся наверху?.. Ни пфеннига не будет прибавлено — ни пфеннига!.. — Он сделал несколько шагов. — Да и к тому же, — продолжал он останавливаясь, — дело не так еще скверно, как вы и некоторые другие желают это представить, — народ смотрит здоровяком.

— Ваше превосходительство, — возразил горный мастер взволнованным голосом, — народ еще не мрет от голода, но если бы голодный тиф уже свирепствовал, так поздно было бы нам обращаться к вам — умирающему хлеб не нужен… Нелепо было бы ждать, чтобы правительство вникало в нужды народа — у него, как вы изволили выразиться, есть свои иные дела, — но, полагаю я, мыто на что же поставлены, мы, живущие среди народа?

— Отнюдь не для этого, господин мастер, — перебил его министр, презрительным взглядом измеряя молодого чиновника. — Ваше дело рассчитывать еженедельно рабочих, а достаточно ли им бывает этого жаловаться или нет — это их дело… Вы чиновник его светлости, и ваша прямая обязанность состоит в том, чтобы блюсти интересы своего государя.

— Так именно я и поступаю, разумея лишь несколько иначе свои обязанности, чем ваше превосходительство, — проговорил с твердостью горный мастер, — Каждый чиновник, высоко ли, низко ли он поставлен, служит государю и в то же время народу, являясь как бы посредствующим лицом между обоими: в его воле укрепить любовь народа с царствующей династией… Я могу лишь тогда назваться верным слугой своего государя, когда буду заботиться о благосостоянии вверенных мне людей, будучи убежден, что я собственно-то и поставлен, чтобы…

— Как две капли воды благочестивый нейнфельдский пастор! — прервал насмешливо министр. — Беретесь вы не за свое дело, господа! Вам ли учить правительство, как оно должно поступать!.. Однако любопытно мне услышать от вас, каким путем должны мы приобрести необходимые средства, ибо, повторяю вам, для подобных целей мы абсолютно не имеем денег… Или, может быть, вы полагаете, что его светлость должен отказаться от предполагаемой увеселительной поездки в будущем месяце? Или потребуете, чтобы отменен был сегодняшний придворный бал?

Пальцы прекрасной, сильной руки горного мастера невольно сжались в кулак — высокомерный, насмешливый тон министра был возмутителен. Однако, преодолевая волнение, молодой человек довольно сдержанно возразил:

— Если бы государь знал, что у нас здесь делается, то наверно бы отказался от путешествия, ибо у него есть сердце. И, к чести наших барынь, которые сегодня вечером явятся ко двору, хочу я думать, что, в пользу голодающих, они откажутся от танцев… Многое могло бы быть иначе, когда…

— Когда бы меня не было, не правда ли? — прервал министр с сардонической улыбкой, ударяя по плечу молодого человека. — Да, любезнейший, я держусь того божественного принципа, по которому деревья не могут расти до неба… Ну и довольно!.. Ко мне менее чем к кому-либо должны вы обращаться с подобными сентиментальными идеями, ибо я ни в коем случае не служитель народа, как вы изволили остроумно заметить, но единственно и исключительно сберегатель и множитель блеска династии — это моя единственная цель, иной я не знаю.

Он опять прошелся по комнате, заложив за спину руки.

— Вы неисправимый мечтатель, я знаю вас! — произнес он после небольшой паузы. Внезапно в голосе его послышалась мягкость. — С вашими так называемыми гуманными воззрениями вам, должно быть, невыносимо здесь — я вижу это, но помочь в том смысле, как вы желаете, я не могу… Но я хочу вам нечто предложить. — При этих словах длинные ресницы опустились еще ниже, скрывая совершенно выражение глаз. — Мне не стоит никакого труда блестящим образом устроить вас в Англии.

— Много благодарен, ваше превосходительство, — прервал молодой человек ледяным тоном. — Отец, умирая, завещал мне, во-первых, заботиться о моем маленьком брате, во-вторых — о всех беспомощных бедняках ваших родных гор… Я хочу с ними жить и страдать, если уж ничего лучшего не могу для них сделать!

— Прекрасно, прекрасно, — иронически произнес министр, — страдайте, если это вам так нравится!

В соседней комнате послышались шаги. Сделав повелительное и поспешное движение рукой, означавшее, что аудиенция кончена, министр скрылся за бархатной портьерой.

Но молодой человек, отодвинувшись несколько назад, остановился. Лицо его было бледно и выражало решимость.

— Вы не могли бы меня подождать внизу, милая моя госпожа фон Гербек? — резко обратился министр к гувернантке, приблизившейся к нему в сопровождении Ютты.

— Я не предполагала, что его превосходительство вернется еще в столовую, — возразила глубоко обиженная резким тоном министра гувернантка. — Карета подана.

Этой минутой воспользовался служитель, следовавший за дамами, и объявил, что к отъезду все готово.

— Отпрячь и заложить к шести часам! — приказал министр.

Тем временем маленькая Гизела, следившая внимательно за разговором своего отчима с горным мастером и при словах ‘голод’ и ‘смерть’ забывшая свое собственное горе и печали, тихо слезла с кресла и, не обращая ни малейшего внимания на министра и стоящих дам, подошла к мастеру и быстро, озабоченно проговорила.

— В самом деле нейнфельдским детям нечего есть?

Министр поспешно поднял портьеру — без сомненья, он полагал, что проситель оставил комнату, а между тем молодой человек стоял тут так самоуверенно и так свободно, как будто бы салон маленькой графини Штурм, или самый замок его превосходительства министра, был местом для такого ничтожного чиновника!

Против двери стояла Ютта.

Она в первый раз сняла свой глубокий траур. Светло-серое блестящее шелковое платье, обрисовывая изящный стан, ниспадало тяжелыми, пышными складками. Волосы зачесаны были слегка назад, затем, спускаясь роскошными локонами, рассыпались по плечам. В руках ее был великолепный букет из гиацинтов — опустив голову, она, казалось вдыхала их аромат.

Вопрос графского дитяти остался без ответа. Молодой человек, очевидно, не слышал слов ребенка, который вопросительно, с тоской, устремил на него глаза.

Ютта подняла голову, взор ее упал на мастера — яркий румянец разлился по ее лицу и шее.

Но какая перемена вдруг с ним совершилась! Всегда сдержанный в присутствии госпожи фон Гербек, не дозволявший себе даже прикоснуться к своей невесте, теперь, не обращая внимания на присутствующих, горный мастер быстро подошел к молодой девушке и без дальних околичностей взял ее за руку. Букет выпал у нее из рук, но он и не думал его поднимать. Проведя рукой по волосам Ютты, он отклонил голову ее назад и глубоко, серьезным испытующим взором поглядел ей в глаза.

Если бы взгляд госпожи фон Гербек в невыразимом замешательстве не был прикован к этой группе, то по всему вероятию, она до смерти перепугалась бы, увидев министра.

Казалось, вот сейчас он как тигр бросится на дерзкого. Кто мог подозревать, сколько пыла и страсти таилось под этими обыкновенно сонливо опущенными веками! Кто мог подумать, сколько отчаяния могло выражать это высокомерное мраморное лицо!

Ютта наклонилась за упавшим букетом и, подняв его, цветами старалась скрыть свое пылающее лицо. Она попробовала освободить свою руку из руки жениха, но он держал ее так крепко, почти до боли, что, не желая сцены, она принуждена была последовать за ним в свой фантастически устроенный салон.

В дверях молодой человек спокойно поклонился присутствующим.

— Не забудьте, фрейлейн фон Цвейфлинген, что до моего отъезда в А, я еще буду слушать ноктюрн Шопена! — сказал вслед министр.

Голос его был взволнованный, а улыбка слишком принужденной.

Молодая девушка сделала глубокий, безмолвный реверанс, Взяв за руку маленькую Гизелу, министр отправился в нижний этаж, между тем как горный мастер с невестой и следовавшей за ней как тень госпожой фон Гербек вошли в зеленую комнату.

Глава 8

В первый раз студент стоял перед невестой своего брата. Небрежный, вялый вид, осунувшееся, бледное лицо делали его старше своих лет. Гнев и неприязнь горели в его глазах, стоя в углу в тени, он был незамеченным свидетелем разговора между министром и братом.

На Ютту он, очевидно, произвел очень неприятное впечатление, главным образом потому, что, как ей показалось, он нисколько не был восхищен ее прелестями. Она сухо протянула ему кончики своих пальцев, до которых он, со своей стороны, также сухо едва прикоснулся.

Как бы в утомлении и изнеможении, в совершенстве воспроизводя приемы великосветских барынь, Ютта опустилась на козетку, Куда девалась та очаровательная, детская застенчивость, с которой она стояла перед министром!

Движением руки она пригласила сесть молодых людей, госпожа фон Гербек поместилась рядом с ней. Возбужденный вид почтенной охранительницы добродетели, ее пылающие щеки и замаслившиеся глаза напоминали студенту о том изрядном количестве бутылочек с серебряными горлышками, которые он, проходя, мельком видел на буфете в прихожей.

Поборов в себе негодование, она старалась поддерживать разговор, так как Ютта, очевидно с намерением, безмолвствовала и углублена была в созерцание своего букета, Гувернантка говорила о том, как высока вода, о возможности наводнения, о своем беспокойстве, что вода может подняться до ступеней Белого замка, ни единым словом не упоминая об угрожающей опасности всему селению.

Горный мастер, видимо, не слышал ее болтовни, глаза его не отрывались от лица невесты — когда-нибудь ведь должны же подняться эти опущенные ресницы…

Молодая девушка упорно продолжала рассматривать свой букет.

— Я очень бы желал прослушать ноктюрн Шопена, Ютта, — вдруг проговорил горный мастер твердым, звучным голосом, прерывая на середине фразы гувернантку.

Ютта встрепенулась — удивление и испуг выражали ее широко раскрытые глаза.

Госпожа фон Гербек онемела. Неужто этот человек дошел до такой степени нахальства, что воображает о возможности присутствовать в музыкальной комнате его превосходительства?..

— Само собой разумеется, не здесь, — продолжал спокойно молодой человек. — У тебя нет своего собственного инструмента, но в пасторском доме?

— В пасторском доме? — вскричала госпожа фон Гербек, всплеснув руками. — Ради неба, что это у вас за идеи, мой дорогой господин мастер?.. Присутствие фрейлейн фон Цвейфлинген в доме пастора невозможно — она совершенно разошлась с этими людьми!

— Это я слышу в первый раз, — сказал молодой человек. — Разошлась потому только, что твои расстроенные нервы не могли выносить детского шума? — обратился он к Ютте.

— Ну да, конечно, это было главной причиной, — ответила она с неудовольствием.

— Я и теперь без ужаса не могу вспомнить об этих Линхен и Минхен, Карльхен и Фрицхен с их подбитыми гвоздями башмаками и дерущими ухо голосами, — с того ужасного времени я получила нервную головную боль… Да и наконец я должна тебе сказать, что невыразимую антипатию чувствую к самой пасторше. Эта грубая, доморощенная особа претендует на какое-то господство, которому все должно подчиняться. Понятно, я не имею ни малейшего желания стать под ее команду, которая, без сомнения, направлена была к тому, чтобы заглушить во мне все высшие интересы, И она снова опустилась в утомлении на подушки козетки.

— Это очень жесткий и слишком быстрый приговор, Ютта! — произнес горный мастер, — Я очень высоко ставлю пасторшу, и не только я один, но ее любят и уважают во всей окрестности.

— Ах, Боже мой, что понимает это мужичье!

— проговорила госпожа фон Гербек, пожимая плечами.

— Ютта, я убедительно должен тебя просить серьезнее отнестись к этой отличной женщине, — продолжал он, не обращая внимания на дерзкое замечание гувернантки, — и тем более, что в нашей будущей уединенной жизни на заводе она единственная женщина, с которой ты будешь видеться.

Ютта еще ниже опустила голову, а госпожа фон Гербек принялась откашливаться.

— Так ты позволишь мне принести тебе шляпу и салоп, не правда ли? — спросил горный мастер, поднимаясь. — На воздухе великолепно…

— И дороги залиты водой, — добавила сухо гувернантка. — Я положительно вас не понимаю, господин мастер. Вы хотите a tout prix [Любой ценой (фр.)] сделать больной фрейлейн фон Цвейфлинген? Я заботливо оберегаю ее от сквозного ветра, а теперь она, неизвестно для чего, должна промочить ноги? Делайте со мной что хотите, но этого я не допущу!

— Лесная тропинка, по которой так часто ходила меня встречать моя невеста, почти всегда была едва проходима, не так ли, Юпа? — сказал он, улыбаясь.

Неприязненное выражение скользнуло по зардевшемуся лицу девушки. Совсем было излишне знать кому бы то ни было, что было время, когда она с лихорадочным нетерпением и со страстным желанием, невзирая на непогоду, ходила навстречу с возлюбленным…

Она ничего на отвечала на вопрос жениха.

— Бесполезный спор, — сказала она наконец резким тоном. — Сегодня я намерена никуда не выходить, менее всего в пасторский дом!.. Кстати, раз навсегда я объявляю тебе, Теобальд, никогда нога моя не будет в этом доме!

Горный мастер минуту стоял молча, Рука его упиралась о спинку стула. Черные сросшиеся брови грозно нахмурились.

— Через три недели маленькая графиня Штурм возвратится в А.? — спросил он вдруг.

Обе женщины молчали.

— Могу спросить, Ютта, где ты располагаешь остаться, когда Белый замок опустеет? — продолжал он далее.

Молчание.

Бывают минуты, когда перед человеком проносится целый ряд явлений, совершившихся в различные промежутки времени, и он, как бы инстинктом, мгновенно уразумевает их значение… Так и теперь горный мастер сознавал, что это была роковая минута для него и что в настоящем случае она была неизбежна.

— До того времени, когда ты вступишь хозяйкой в мой дом, — продолжал он, и голос его слегка дрожал, — до того времени дом пастора есть единственное приличное для тебя помещение.

— Как, — вскричала с негодованием госпожа фон Гербек, опуская на стол свои толстые белые руки, — вы серьезно полагаете перевести фрейлейн фон Цвейфлинген в эту трущобу? Я просто прихожу в ужас, представляя себе это очаровательное аристократическое создание среди всей этой отвратительной мещанской обстановки, среди этой толпы ребятишек, кричащих во все горло!.. И затем этот жалкий обед, грубая домашняя работа и взамен всех духовных наслаждений — глава из Библии!.. Я не отрицаю, вы, может быть, очень любите вашу невесту, но нежности в вас нет, иначе не могли бы вы так жестоко игнорировать в душе Ютты присутствия чего-то, над чем и сами господа социалисты и демократы со всей их мудростью не в силах издеваться, что не может изгнать из сердца нашего никакой гнет обстоятельств, потому что действительно это нечто имеет свой божественный источник. Я говорю о сознании высокого происхождения!

Студент прерывисто двинул стулом, его поднятый кулак наверно разразился бы ударом о стол, если бы горный мастер вовремя взглядом не остановил его.

— И ты так же думаешь, Ютта? — спросил мастер с ударением.

— Боже мой, как ты это трагически принимаешь! — возразила девушка с досадой.

Ее большие темные глаза ледяным взглядом измерили неотесанного бурша, затем обратились на жениха.

— Не можешь же ты в самом деле требовать, чтобы я воспевала гимны в честь дома, где чувствовала себя невыразимо несчастной, — проговорила она… — Но прошу тебя, Теобальд, оставь эту трагическую позу, поди сядь здесь.

Приветливая улыбка заиграла на ее губах.

Он сел.

— Я знаю исход, — начала она.

Госпожа фон Гербек после своей возвышенной речи опустившаяся в изнеможении на подушки, поспешно протянула свою руку к молодой девушке.

— Не теперь, моя дорогая, — заговорила она с многозначительным взглядом. — Господин мастер, кажется, не расположен сегодня понимать очень простые вещи.

— Но, Боже мой, когда-нибудь должна же я сказать это! — вскричала сердито Ютта. — Теобальд, у меня есть план, мне сделали предложение, впрочем, называй как хочешь. Одним словом, его светлость предлагает поступить мне в придворные дамы…

Молодой человек минуту стоял молча. Его прекрасное лицо как бы окаменело. Наконец после тяжелой паузы он поднял глаза, взгляд его ясно говорил, какой смертельный удар нанесен был его сердцу.

— Княгине известно, что ты обручена? — спросил он беззвучным голосом, устремляя потухший взор на свою невесту.

— До сих пор еще нет…

— И ты полагаешь, что при таком строгом на этикет дворе, как в А., сделают придворной дамой невесту какого-нибудь горного мастера, смотрителя завода?

— Надо надеяться, что их светлость на этот раз сделают исключение, принимая во внимание древнее имя Цвейфлингенов, — быстро вмешалась госпожа фон Гербек. — Само собой разумеется, надо очень и очень тонко приняться за этот деликатный вопрос, — предоставьте это мне, любезный господин мастер!.. Время лучший помощник!.. Первую половину года нет надобности сообщать что-либо их светлостям, а там..

— Прошу вас, позвольте мне остаться наедине с моей невестой, — перебил ее горный мастер.

Она онемела от изумления. Как! Этот человек, которого по необходимости выносят здесь, осмеливается выгонять ее из ее собственной комнаты?.. Его превосходительстве министр не дозволяет себе этого ледяного резкого тона… Эта мужицкая наивность до крайности забавна и смешна!.. Барыня, однако, ничем не обнаружила своих помыслов в виду строгой и мрачной решимости, с которой молодой человек, поднявшись, ждал ее удаления.

Она бросила быстрый взгляд на Ютту. Вид этого классического профиля в его безмолвном высокомерии со слегка подвижными ноздрями и сжатыми губами выражал холодную смелость в попытках убеждения ‘неотесанного мужичья’…

Величественно изображая на лице своем иронию поглядывая направо и налево, поплыла она вон и: салона. В это время выходил и студент, закрывая за собой коридорную дверь.

Поднявшись, Ютта отошла в глубокую оконную нишу, мастер последовал за ней: эта юная пара физической красотой не уступала друг другу Зеленые, тяжелые занавеси как бы отделяли их от всей этой аристократической обстановки. Густой, широколиственный плющ, спускаясь со стены, вился над их головами, в окно глядел мир Божий во всей своей весенней красоте…

— Ты, стало быть, находишься уже в сношениях с двором, — начал Теобальд, решительный тон вопроса тем не менее не в состоянии был скрыть горечи разбитого сердца.

— Да, — отвечала молодая девушка, и, проводя рукой по своему роскошному платью, продолжала:

— Эту материю прислала мне княгиня и кроме этого целый сундук с тончайшим бельем, шалями и кружевами — моя уборная точно магазин… Ее светлости известно мое финансовое положение, и она, во избежание всяких толков, желает, чтобы я явилась ко двору в приличном виде.

Все проговорила она между прочим, как будто подобная вещь разумелась сама собой, между тем как горный мастер с ужасом и недоумением смотрел на нее.

Сдержанность и терпение этого человека не выдержали, благородное негодование и глубокая скорбь звучали в его голосе, когда он проговорил:

— Ютта, и ты осмелилась разыгрывать со мной такую жалкую комедию?

Она измерила его высокомерным взором.

— Ты, кажется, намерен, оскорблять меня! — проговорила она с холодной усмешкой и с пылающим взором. — Берегись, Теобальд, я уже не ребенок, которого водили на помочах ты и моя ожесточенная старуха мать!

Он с испугом взглянул ей в лицо, затем, глубоко вздохнув, провел рукой по лбу.

— Да, ты права — а я был слеп! — проговорил он едва слышно. — Ты более уже не ребенок, который когда-то по собственному желанию, приникнув к моей груди, шептал мне, оробевшему и не верившему своему счастью: ‘Я люблю тебя, ах, как люблю!’

И он стиснул зубы.

Молодая девушка в гневном замешательстве рвала на мелкие кусочки плюшевый лист, мерное шуршанье шелкового платья слышалось из дверей салона. Гувернантка, как телохранитель, маршировала в соседней комнате.

— Я не понимаю, — отрывисто заговорила Ют-та, — с какой стати ты начинаешь мне напоминать о моем обязательстве таким странным образом? Докажи, чем я нарушила его?

— Изволь, Ютта! От княжеского двора возврата в мой дом нет!

— Ты говоришь это — не я!

— Да, я говорю это!.. И если ты действительно захочешь возвратиться — дом мой закрыт для тебя… Мне не нужно жены, вкусившей наслаждений придворной жизни! Я не имею ничего общего с женщиной, окунувшейся в это море разврата и пошлости!.. О, как безумно, как вероломно изменил я бедной слепой женщине! Ни часу не должен был я оставлять тебя в Белом замке! Ты здесь уже вкусила отравы — эти тряпки, эти подачки, которые ты с такой гордостью носишь, уже отравили твою душу! Ютта, оставь замок, — продолжал он дрожащим голосом, взяв руку молодой девушки.

— Ни за что на свете не сделаю такой глупости, над которой все будут смеяться! Он выпустил ее руку.

— Так… Но я еще задам тебе вопрос: чьему ходатайству обязана ты своим будущим блестящим положением?

Она взглянула не него нерешительно.

— Моей приятельнице, госпоже фон Гербек, — проговорила она медленно, — Кто знает гордость нашей царствующей династии, тому хорошо известно, что подчиненная министра не может иметь непосредственного влияния, — возразил он коротко.

Гувернантка, находившаяся на своем посту, отскочила как ужаленная.

— Ютта, мне лично больше нечего тебе сказать, с этой минуты я для тебя чужой человек! — продолжал он, возвышая тон. — Но я должен с тобой говорить от имени твоей матери! Поступай куда хочешь — твое древнее, благородное происхождение дает тебе доступ ко всем дворам, — только уходи отсюда… Ты не должна пользоваться благосклонностью того, кого проклинала твоя несчастная мать!.. Ютта, министр…

— А, теперь является на сцену отмщение! — прервала его со злобой молодая девушка, стремительно отходя от окна. — Издевайся над ним сколько хочешь, — вскричала она с бешенством.

— Называй его убийцей, кем угодно! И даже если бы весь свет кричал об этом и подтверждал это, — я не верю ничему, потому и слушать не буду!

И она зажала уши.

Помертвевшие губы молодого человека были так плотно сжаты в эту минуту, как будто бы они навеки хотели замолкнуть. Медленно снял он обручальное кольцо и протянул его молодой девушке — она поспешно стала снимать свое, и теперь, в первый раз во все продолжение бурной сцены, лицо ее покрылось густым румянцем стыда и смущения. Она все время держала тяжелый букет в своей правой руке, чтобы не видеть обручального кольца, на котором останавливался смущенный взгляд неверной невесты.

Горный мастер направился к двери, которую в эту минуту отворял студент, а из салона спешила госпожа фон Гербек, с нежностью простирая свои объятия ‘непоколебимой’.

— Он иначе не захотел, глупец! — шептала с досадой молодая девушка, не слишком ласково избегая объятий.

Она понюхала освежающей эссенции и бросила себе пудры на лицо — предохранительное средство от портящего кожу волнения.

Глава 9

Оба брата буквально бежали к выходу из замка, — даже благоухающий воздух длинных коридоров, казалось им, был наполнен ложью и изменой.

Внизу, в отворенных дверях музыкального салона, стоял управляющий замком и кричал на людей, которые устанавливали флигель. Шелковые пунцовые оконные занавеси были спущены, на стенах горели канделябры, яркий огонь пылал в мраморном камине, прислуга приготовляла стол для кофе — словом, вид музыкального салона его превосходительства был как нельзя более привлекателен. Ноктюрн Шопена во всяком случае должен быть сегодня сыгран, а затем гости, опустошая серебряную корзинку с печеньем и распивая кофе из изящного фарфора, подымут на смех выпровоженного претендента на руку будущей придворной дамы ее светлости.

На одном из близстоящих к камину кресел сидела маленькая Гизела. Худенькие ножки были скрещены, маленькое бледное личико резко выделялось на цветной обивке кресла, Увидя в отворенную дверь проходящих по передней молодых людей, она быстро вскочила с кресла. Очевидно, в эту минуту она осталась без всякого надзора, ибо в то время, когда горный мастер вышел уже на площадку лестницы, она догнала его, остановила и, вытащив из кармана целую пригоршню медных монет, задыхаясь проговорила:

— Возьмите, пожалуйста: я собирала их потому, что они такие красивые, — а здесь много денег, не правда ли?

Горный мастер остановился механически, его безучастный взгляд упал на ребенка: казалось, точно какое дуновение пронеслось над этим здоровым телом и честной душой.

— Не трогай его! — грозно вскричал студент, отталкивая девочку.

Он горько засмеялся, когда монеты, выскользнув из рук испуганного ребенка, покатились по песку площадки.

— Тебе уже известно, змееныш, — вскричал он, — как знатные обращаются с сердечными ранами других людей? Они думают, что деньги всесильны и здесь!.. Но в тебе-то что есть знатного, хворое, гадкое, маленькое созданье?

Звук его сильного юношеского голоса звонко отдавался в передней. Прислуга и управляющий с вытянутыми шеями выглядывали из дверей музыкального салона, а в глубине передней показалась Лена. Она всплеснула руками, увидев маленькую графиню без теплой одежды, с открытой головкой стоящую на воздухе. Расслышав же слова студента, она в испуге бросилась к ребенку и оттащила его от дерзкого человека, В эту же минуту в одном из окон нижнего этажа белая рука отдернула опущенный занавес и за стеклом показалось бледное лицо министра. Лихорадочные пятна на щеках студента запылали еще ярче.

Он приблизился к окну.

Министр заметным движением отшатнулся назад, только длинные ресницы снова опустились на глаза — поднятая рука молодого человека была безоружна.

— Да, смотри и радуйся! — вскричал студент далеко разносящимся голосом. — Презренная, там, наверху, отлично обделала свое дело — плебей идет прочь!.. Ладно, продолжай так, сиятельный! Игнорируй голодную смерть в стране, ты хорошо правишь страной! Да и что тебе, в самом деле, сострадать здешнему народу, тебе, пришельцу!

Голова министра исчезла, занавес опустился, в передней раздался сильный звонок.

Неизвестно, последовало ли приказание возвратившимся обратно с испуганными лицами лакеям выгнать крикунов.

Горный мастер опустил руку на плечо брата и увлек его за собой.

Высокая атлетическая фигура молодого человека, его спокойные черты, его мертвенно-оцепенелый взгляд, который он, уходя бросил на замок, действительно были способны вселить уважение и в эти мелкие, холопские души, — прислуга, не шевелясь, стояла в то время, как братья шли по двору.

Легкие вечерние сумерки начинали окутывать окрестности. Солнце уже скрывалось за горы, слегка золотя их вершины. В воздухе стало очень свежо. Окна оранжерей покрыты были соломенными рогожами. Из труб Нейнфельда валил сильный дым.

Заметил ли молодой человек, что, выходя из ворот Белого замка, он пошел в противоположном направлении?

Студент заботливо взял руку брата, взглянул ему в лицо и понял, что в эту минуту душевная мука овладела всем существом молодого человека, он молча пошел с ним рядом.

Так шли они все дальше и дальше. Шли без пути и дороги по залитому лугу, через низкий ольшанник, с каждым шагом ноги их вязли в разбухшей почве. Уже туман разостлался над долиной, когда они поднялись на гору. Но что может спасти раненного насмерть оленя, если он и скрывается с глаз охотника? Он носит в себе уже смерть, он мчится с ней через горы и долины. Уста молчат, но в этом безмолвии еще громче вопиет предсмертная мольба.

Горный мастер достиг уж площадки горы, в то время как студент отдыхал, прислонясь к дереву на склоне.

Наступившая темнота стерла уже все краски в долине, лишь пенящаяся река сохранила слабый отблеск, и на вершине раздавался ее грозный ропот. В селении зажигали огни, пламя из груб языками рвалось к небу. В Белом замке светились окна. Его превосходительство катил теперь, вероятно, в резиденцию, поспешая к придворному балу. Торжество сияло па его бледном лице и под сонливо опущенными ресницами, а на роскошной мягкой софе графини Фельдерн, может быть, в эту минуту отдыхала дочь несчастной слепой старухи в блестящем шелковом платье от царских милостей и щедрот, мечтая о том, когда с появлением блистательно прекрасной новой придворной дамы взойдет новая ослепительная звезда. Длинная галерея предков в покинутом Лесном доме — этот увековеченный кистью прототип боярской спеси — оживет снова в юном отпрыске, древнее имя снова будет произноситься при дворах. Б этом юном создании скрывалась порода, строгий дух предков… Исконная драма, к исполнению которой этот ряд высокородных охотников доставил немало актеров, разыгрывалась и поныне: аристократическое высокомерие изменило любви.

Взволнованный и измученный до полусмерти, студент убедил брата возвратиться домой. Они с трудом спустились с горы и теперь стояли в глубоком ущелье, где, пенясь и клокоча, несла река свои вздымающиеся воды.

Взошла луна и осветила мутную массу воды с несущимися по ней елями и соснами. Река была почти наравне с берегом.

Еще ниже, в гнездившейся в лощине ближней деревушке показались люди. Мужчины и женщины несли на головах постели и кой-какую домашнюю утварь, дети гнали перед собой пару коз.

— Ночью будет неладно — вода все пребывает! — обратился один из шедших к горному мастеру.

Люди эти переселялись в другие, повыше выстроенные лачуги.

Эта весть как бы отрезвила горного мастера. Он быстрыми шагами пошел вдоль реки — все его работники, жившие в Нейнфельде, были в опасности.

Теперь он вгляделся в то, что несла в своих водах разлившаяся река — вот дверь, за ней между поленьями дров балки, драницы крыш…

А тихий лунный свет серебрит эту мрачную картину.

На нейнфельдской колокольне пробило девять, Проскитавшись четыре часа, братья подошли к мосту — студент от усталости близок был к обмороку. Вдруг на противоположном берегу показался Зиверт. Он махал руками и что-то кричал, но за шумом плотины и волн ничего нельзя было разобрать.

В то время как горный мастер остановился, чтобы расслышать слева старика, студент нетерпеливо ступил на мост и пошел далее.

Крики старика усилились, он как безумный замахал руками, и в эту минуту раздался глухой треск, несшиеся балки ударились о сваи, которые стали погружаться в воду, — волны с быстротой мысли разнесли подгнивший остов, и между хаосом мчащихся досок и балок исчезла фигура студента.

Горный мастер бросился за ним.

Изнуренный болезнью молодой человек погибал в стремительном потоке. Даже исполинской силы мужчина, такой, как горный мастер, и тот едва мог противостоять напору воды: два раза напрасно протягивал он руку за несчастным — все ближе и ближе несло их к плотине. Наконец, горному мастеру удалось схватить брата. Но тут настало самое ужасное — студент как бы обезумел, он не узнавал своего спасителя, отбивался от него, защищаясь от спасающей руки с таким же отчаянием, как от готовых поглотить его волн.

Однако несмотря на эту ужасную борьбу, горный мастер стал приближаться к берегу, последним усилием толкнул он студента на берег, где Зиверт поймал его за руку и вытащил из воды.

Именно в этом месте река была наиболее глубока, берег возвышался тут еще на три фута над поверхностью воды.

Последнее могучее движение, которым он выбросил на берег брата, откинуло его самого на средину реки. Тут снова началась борьба, уже за собственную жизнь, но или не дорога была ему уже эта жизнь, или действительно силы изменили ему, но молодой человек вдруг исчез.

Зиверт в отчаянии ломал руки и звал утопавшего. И вот, высоко над водой, мелькнуло бледное как смерть лицо — старый солдат с клятвой уверял всю свою жизнь, что видел улыбку на этом лице, — руки сделали как бы прощальный жест:

‘Прощай, Бертольд!’, — раздалось над водой.

Налетевшие доски покрыли место, где погибла молодость, красота и честное, мужественное сердце. Старый солдат стоял на берегу и не мог оторвать глаз от мчавшейся массы, у плотины он опять заметил взмах рук, затем все с грохотом исчезло в глубине…

На нейнфельдском кладбище, рядом с могилой слепой, похоронен был и горный мастер, тело утопленника нашли неподалеку от Нейпфельда, зацепившимся за ивовый кустарник. Ходил слух, что и студент утонул, ибо с несчастной ночи и он бесследно пропал. ‘К своему счастью’, — говорили люди. В замке с великим негодованием рассказывалось, какие ужасные вещи наглый, дерзкий ‘дегамот’ наговорил в лицо его превосходительству, и то, что это неслыханное преступление требовало достойного возмездия, само собой разумелось.

Год спустя после этих событий, когда первые весенние цветы распустились на могиле горного мастера, в придворной капелле в А, совершалось бракосочетание.

На хорах теснилась знать и высшие сановники, присутствовали также и члены княжеского дома.

Невеста, как мраморное изваяние, стояла неподвижно, лишь в глазах сверкал огонь торжества — ее ожидал блеск и высокое положение в свете, все то, чего она так жаждала.

Увешанным орденами женихом был барон Флери, министр, а рядом с ним придворная дама Ютта фон Цвейфлинген, ‘дочь барона Ганса фон Цвейфлинген и Адельгунды, урожденной баронессы фон Ольден’.

— Безупречный союз, ваша светлость, — прошептала обергофмейстерина с улыбкой глубокого самодовольства, обращаясь к княгине с поздравлением и кланяясь чуть не до земли.

Глава 10

Одиннадцать лет прошло со смерти горного мастера.

Радостно забилось бы сердце умершего, с такой теплотой и верностью относившееся к нуждам своих земляков, при виде нейнфельдской долины.

Белый замок, конечно, не тронутый ни временем, не непогодой, высился среди зелени, как будто все эти одиннадцать лет сохранялся под стеклянным колпаком.

Высокая белая стена отделяла его от всего живущего вне его, — это был строго охраняемый, заповедный мирок, столь же консервативно и неподвижно прозябающий в данной ему форме, как и самые принципы аристократии.

Большой контраст с этим добровольно наложенным на себя безмолвием представляла деятельная жизнь по ту сторону стены. Ее глубокое, могучее дыхание далеко разносило свое серое знамя, — оно развевалось даже и над Белым замком, весело пронизывая воздух, которым дышали аристократические легкие, и над тихими горами распростерлась мощная рука промышленности.

Шесть лет тому назад завод был продан государством: он перешел в частные руки и с тех пор стал принимать такие размеры, о каких прежде никто не мог бы и вообразить. С баснословной быстротой выросло колоссальное здание в нейнфельдской долине. Там, где когда-то одна доменная труба одиноко высилась в воздухе, теперь дымилось четырнадцать фабричных труб, железное производство соединилось с бронзолитейным. В прежние времена завод поставлял лишь самые примитивные изделия, ныне же превосходные литейные вещи ходили по всему свету.

Громадная масса зданий, — где грохотал и толчейный молот, разбивающий руду, и отливали формы, ковали и пилили, бронзировали и наводили чернь, — занимала собой приблизительно все пространство между прежним заводом и селением Нейнфельд, да и само селение едва было узнаваемо. Огромное производство требовало много рук. Прежнего рабочего персонала не хватало — и вот сотни незанятых рук стекались из окрестных мест, и как бы по волшебному мановению исчезли все признаки бедности и нищеты, до той поры придававшие такой негостеприимный вид горной природе.

Можно было бы предположить, что новый владелец, созидая все это, имел в виду лишь одну цель, а именно благосостояние народа, ибо заработная плата была не только очень повышена, но впоследствии рабочие были сделаны участниками в прибыли. Но предприниматель был человек дичившийся и чуждавшийся всего, южноамериканец, нога которого, как рассказывали, никогда не ступала на европейскую почву. Он был и оставался незримым, как какое-нибудь божество, делами же управлял его уполномоченный, также американец. Таким образом само собой рушилось предположение о необычайной гуманности и все стали объяснять ‘заморской спекуляцией, которая была еще так чужда немецкому духу’.

По поводу именно того, что народ обходился же без этих ‘заморских нововведений’, что, хотя и исчезли нейнфельдские мазанки с заклеенными бумагой окнами и прохудившимися крышами, ‘но из этого не следует еще’, говорилось всякий раз в печати, ‘чтобы мазанки эти вполне не удовлетворяли потребностям своих обитателей, ибо еще ни один из них не замерз в подобном жилище’.

Однако, как бы там ни было, своевременно или несвоевременно совершилось преображение Нейнфельда, факт бы налицо и благотворно отзывался на жителях.

Двухэтажные красивые домики, с красными черепичными крышами, с выкрашенными светлой краской стенами, увитыми диким виноградом, со светлыми окнами стояли на месте убогих лачуг. Перед каждым домом красовался цветник с усыпанными песком дорожками, сбоку виднелся хорошо обработанный огород. Жители приобрели вид людей, понимающих собственное человеческое достоинство. Болезни и пороки, эти неизбежные спутники нищеты, стали редкими посетителями Нейнфельдской долины, Невидимый человек из южной Америки, казалось, был настоящим Крезом, и, как выражались простодушные поселяне, ‘был гораздо богаче их государя’, ибо он выстроил новые жилища не только им, но и всем своим рабочим в соседних селениях. На уплату затраченной на это суммы откладывался самый ничтожный процент из общей прибыли, так что рабочие, сами не зная как, вступали во владение здоровыми и удобными помещениями. Устроена была также народная библиотека, заведены школы, пансионные классы и другие благородные учреждения, и, таким образом, интеллигенция и прогресс, как бы на крыльях бури, занесены были в страну, доселе тупо лежавшую у подножия Белого замка.

Кроме завода, чужестранец приобрел и все прежние лесные владения Цвейфлингенов. Барон Флери такую баснословную сумму получил за них, что было бы безумием с его стороны не согласиться на продажу. Теперь и лес, и Лесной дом были в одних руках.

В один прекрасный день предки Цвейфлингенов и оленьи головы, осторожно уложенные в ящики, отправились в А., где в пышном дворце министра отведено было для них особое помещение.

Явились работники и возобновился старый, запущенный Лесной дом, для какой цели, — никто не знал. По окончании работы новые замки были заперты и лишь время от времени уполномоченный приказывал проветривать комнаты.

Министр редко приезжал в Аренсберг и, когда это случалось, рассказывала прислуга, украдкой опускал занавеси на окнах, из которых виден был Нейнфельд.

Продавая завод, который, по его выражению, был таким бременем для государства, он и не подозревал, что он попадет в ‘такие неумелые’ руки. Эта поистине образцовая колония являлась полнейшим осуждением его правительственной системы — на его собственных глазах развивался губительный дух нововведений, огнем и мечом уничтожить который он рад был бы от всей души.

Его превосходительство, как и одиннадцать лет тому назад, все так же еще крепко держал в руках своих кормило правления. За последние годы он несколько расширил свою правительственную программу, а именно: начал силой покровительствовать религиозным стремлениям. Каждое воскресенье присутствовал он при богослужении, чтобы, так сказать, с кафедры получить небесное благословение своим мудрым мерам и своему ‘благотворному правлению’

И в самом деле, государственная машина так исправно была смазана и так удовлетворительно действовала, что государь каждый вечер с чистой совестью мог отходить ко сну и спокойно почивать, не тревожимый призраком государственных забот, в то время как министр его на несколько месяцев ежегодно отправлялся отдыхать за границу.

Барон Флери проводил время большей частью в Париже. Как потомок эмигрировавшей в 1794 году французской дворянской фамилии, само собой разумеется, он питал еще привязанность к своему прежнему отечеству, но при посещениях сиих имелись в виду и другие причины, как постоянно он давал всем заметить.

Недвижимого имущества он, понятно, не мог иметь во Франции — после бегства фамилии его оно было конфисковано и, несмотря на усиленные протесты его отца, вернувшегося на короткое время во Францию, было потеряно безвозвратно. Но столь долгое время спустя после своего бегства чудесным образом отцу его возвращена была вся его движимая драгоценность. Флери совершенно внезапно, среди ночи, должны были бежать из своего родового замка, окруженного санкюлотами и собственными возмутившимися крестьянами. Все деньги и драгоценности заблаговременно скрыты были в потаенном месте в погребе. Дикие шайки, разорив замок, не открыли, однако ж, сокровищ, которые впоследствии старый, верный служитель, бывший садовником, незаметным образом перенес в свое жилище. И вот, когда возвратившийся Флери, скрежеща зубами, стоял у ворот своего бывшего парка и смотрел на вновь отстроенный замок, к нему подошел седой, пришедший почти в ребячество старик и, всхлипывая, бросился целовать его руки, затем привел в погреб своего бедного домика и показал целый ряд бочонков, наполненных золотом. Эти деньги помещены были отцом его во Франции, о чем нередко упоминал министр и что было причиной его частых поездок в Париж.

Очевидно, оставшееся ему после отца наследство было громадных размеров, ибо министр вел жизнь истинно царскую, особенно после вторичного брака. Его доходы в Германии, как бы они ни были значительны, все же сравнительно с его расходами смотрелись ‘каплей на раскаленном камне’, как говорит народная пословица. Понятно, этот далекий золотой фонд придавал особый ореол его превосходительству и, казалось, занимая свой высокий пост, он единственно делал это из угождения своему светлейшему другу, князю.

Как было уже сказано, Белый замок редко видел своего владельца, тем не менее, он не совсем еще осиротел.

Молодая графиня Штурм жила недалеко от него в своем Грейнсфельде и нередко проводила месяцы в любимом ею Аренсберге. Тогда Белый замок представлялся еще более недосягаемым, ибо молодая девушка была строго воспитана во всех предрассудках своего сословия и к тому же с детства была такая болезненная, что всю свою юную жизнь проводила буквально в монастырском уединении. На шестом году она однажды была напугана и с ней сделался нервный припадок, с тех пор при каждом волнении припадки возвращались. Доктора объявили, что ребенок недолговечен. Итак, в глазах света маленькая графиня Штурм считалась заживо умершей’ все про себя заранее поздравляли министр’, ибо он’ был единственны’ наследником ребенка.

Согласие докторскому предписанию, девочка была перевезена в Грейнсфельд пользоваться горным воздухом. Она окружена была роскошью и комфортом, приличными ее высокому происхождению, но в то же время лишена была всякого общества — госпожа фон Гербек, доктор и изредка учитель закона Божия были единственными людьми, которых она видела. Для жителей А, она почти не существовала, крестьянам же Аренсберга и Грейнсфельда лишь мельком, в окно проезжающей мимо них кареты, случалось видеть бледное личико. Даже в церкви им не удавалось посмотреть на свою госпожу, ибо, будучи воспитана в католической религии, она никогда не посещала протестантского храма.

Так проходил год за годом.

Врачи, глубокомысленно приложив палец ко лбу, делали свои прогнозы, а между тем, вопреки предсказаниям, из предреченной смерти и тлена расцветала лилия, весело и бодро смотревшая на мир Божий.

Там, где в былое время владения Цвейфлингенов сливались с землей, принадлежащей к Аренсбергу, расстилалось прекрасное, небольшое озеро.

Жаркое июльское солнце было близко к закату, последние его лучи золотили зеркальную поверхность воды. Только вдоль берегов, поросших дубовым и буковым лесом, вода была темна, как и самый лес.

По озеру плыла лодка.

На веслах сидела молодая девушка, против нее, на узенькой скамейке, трое детей, два мальчика и девочка. Дети пели, их звонкие голоса весело неслись по озеру. Девушка молча гребла.

Вдруг дети смолкли, на противоположном берегу показался господин с двумя дамами.

— Гизела! — закричал господин, рассмотрев лодку.

Девушка встрепенулась, щеки ее вспыхнули, в глазах сверкнула сильная досада.

— Нечего делать, придется нам вернуться, — сказала она, посмотрев с улыбкой на детей.

И, ловко повернув лодку, стала грести к берегу. Равномерные удары весла ясно говорили, что девушка не особенно стремилась достичь берега.

Не было ли это причиной тому, что господин, стоявший на берегу, мрачно сдвинул брови, а красивая дама, пришедшая с ним, с неописуемым выражением изумления, нетерпения и досады отняла от глаз лорнетку?

— Ну, мое дитя, в странном положении мы тебя находим! — вскричал резко господин, когда лодка приблизилась к берегу. — Наконец, что это за благородные пассажиры, которых ты перевозишь? Сомневаюсь, чтобы они, как и ты, помнили, кто сидит с ними на веслах?

— Милый папа, на веслах сидит Гизела, имперская графиня Штурм-Шрекенштейн, баронесса Гронег, владетельница Грейнсфельда и прочая, и прочая, — отвечала молодая девушка.

В тоне ответа слышалось не плутовское поддразнивание, но совершенно серьезное возражение на сделанный упрек. В эту минуту говорившая выглядела истинной представительницей знатного аристократического титула.

Она ловко пристала к берегу и легко выпрыгнула из лодки.

Ребенок с некрасивым, грубоватым лицом, с бесцветными волосами, с желтым, болезненным цветом лица, — хилое созданьице, приговоренное разными авторитетами к смерти, — нежданно-негаданно преобразовался в прелестную, очаровательную девушку. Кто видал портрет графини Фельдерн, ‘красивейшей женщины своего времени’, — ее гибкий, грациозный стан, белоснежное лицо, роскошные, густые волосы, — того поразило бы сходство внучки с бабушкой.

Конечно, девственные, задумчивые глаза девушки не метали тех демонски очаровательных взглядов, и золотые, с янтарным блеском волосы переходили здесь в темно-русый цвет с нежным, золотистым оттенком на висках. Но все тот же ясно-холодный, твердый взгляд, о который разбивалось всякое старание уговорить к чему-либо, все та же сдержанность в обращении, которая как нельзя резче проявилась в эту минуту: девушка легко и непринужденно наклонила голову, но рука ее не протянулась для дружеского пожатия, хотя его превосходительство прибыл прямо из Парижа, где он оставался три месяца, а его прекрасная супруга зиму и весну провела в Меране с больной княгиней и, таким образом, не виделась с падчерицей около года.

Если дама была отчасти напугана поступком девушки, решившейся одной отправиться в лодке, то теперь взгляд ее выражал что-то похожее на ужас. Но выражение это исчезло мгновенно. Она оставила руку супруга и протянула свои руки молодой девушке.

— Здравствуй, дорогое дитя! — вскричала она с нежной горячностью. — Ну, вот, не правда ли, приезжает мама и сейчас же начинает бранить? Но, право, я прихожу в ужас, видя, как ты так прыгаешь… Ты должна подумать о своей больной груди.

— У меня грудь не болит, мама, — произнесла молодая девушка так холодно, насколько был способен ее детски-нежный голосок.

— Но, душечка, неужели ты больше знаешь, чем наш прекрасный доктор? — спросила дама, с улыбкой пожимая плечами. — Разумеется, я никоим образом не хочу отнимать от тебя всякую надежду, но в то же время мы не можем допустить, чтобы ты так пренебрегала докторскими советами, — ты не в меру утомляешь себя… Ты не можешь себе представить, как ужасно я испугалась, увидев тебя в лодке… Душа моя, страдая падучей болезнью, не будучи в состоянии две минуты продержать спокойно руку, ты, несмотря на это, хочешь этими бедными, больными ручками управлять лодкой!

Молодая графиня ничего не отвечала. Медленно подняла она руку, вытянула ее и неподвижно простояла так несколько минут. Хотя лицо ее и было немного бледно, но весь облик ее в эту минуту сиял юношеской силой и свежестью.

— Вот, убедитесь, мама, дрожит ли моя рука! — произнесла она с выражением горделивого счастья, откидывая назад голову. — Я здорова!

Против подобного утверждения нечего было возразить. Баронесса сделала вид, что опыт этот причинил ей сердцебиение, министр же, из-за опущенных век, метнул на эту руку, как бы выточенную из мрамора, с розоватым оттенком на кончиках пальцев, странный, боязливо испытующий взгляд.

— Не напрягайся так чрезмерно, дитя мое, — сказал он, беря и опуская руку молодой девушки. — Этого совсем не нужно. Ты позволишь мне и в будущем сообразовываться с советами твоего доктора, хотя, может быть, советы эти и будут несколько расходиться с твоими собственными воззрениями?.. Впрочем, я не был испуган, подобно мама, увидев тебя в лодке. Но я откровенно должен тебе сказать, что эта молодецкая выходка, — уходить из дому и бродить по лесу — крайне удивляет меня в графине Штурм… По этому поводу я не могу, впрочем, так строго отнестись к тебе, — все эти странности я приписываю твоему болезненному положению… Вас же, госпожа фон Гербек, — обратился он к пришедшей с ним другой даме, — я положительно не понимаю. Графиня брошена совершенно на произвол, где же были ваши глаза и уши?

Кто бы мог признать в этой толстой, неуклюжей женщине, побагровевшей теперь от волнения, прежнюю очаровательную гувернантку!

— Ваше превосходительство, идя сюда, всю дорогу бранили меня, — защищалась она, глубоко обиженная, — теперь графиня сама подтвердила справедливость моих слов, что ее духовное и телесное спокойствие я блюду, как Аргус, — но, к несчастью, здесь и тысячи глаз будет мало! Мы час тому назад сидели в павильоне, перед графиней стояла полная ваза цветов, которые она хотела рисовать, — но вдруг она встает, без шляпы и перчаток идет в сад, я остаюсь в полной уверенности, что она вышла на минуту, чтобы нарвать себе других цветов в саду.

— Ну, да, я и имела это намерение, — перебила молодая девушка со спокойной улыбкой, — только мне захотелось лесных цветов.

— — Только этого недоставало, — вскричал министр сдержанно, — чтобы ты получила склонность к сентиментальности! Я постоянно старался удалять от тебя разные отуманивающие мозг бредни и теперь, к сожалению моему, вижу, что ты заражена этой так называемой лесной графиней… Разве ты не знаешь, что молодая девушка твоего положения делается до крайности смешной в глазах порядочных людей, когда, подобно какой-нибудь пастушке, бродит по полям или садится на весла!

— Чтобы перевезти фабричных ребят, — ввернула глубоко оскорбленная гувернантка. — Я не могу понять, милая графиня, как можете вы забываться до такой степени!

До сих пор глаза Гизелы со свойственным ей задумчиво-испытующим выражением были устремлены на лицо отчима. Раздражительность его, всегда предупредительного к ней, очевидно озадачивала ее более, чем самый выговор. Замечание же госпожи фон Гербек вызывало горькую улыбку на ее устах.

— Госпожа фон Гербек, — произнесла она, — я напомню вам о том, что вы всегда называли ‘руководящей нитью всей вашей жизни’, — о Библии… Разве только благородным детям Христос дозволит приходить к себе?

Министр быстро поднял голову: минуту он безмолвно смотрел в лицо падчерицы.

Это юное существо, которое ‘ради его болезненного состояния’, тщились взрастить в неведении и умственной апатии, окружая атмосферой лишь аристократических воззрений и предрассудков, этот строго охраняемый графский отпрыск вдруг проявляет невесть каким путем выработанное им логическое мышление, столь роковым образом напоминающее собой пресловутую свободу мысли!

— Что за нелепости говоришь ты, Гизела! — проговорил он. — Великим несчастьем было и остается для тебя то, что бабушка твоя так рано покинула нас… Она, эта истая представительница аристократического величия и женского достоинства, сумела бы… — Баронесса в это время начала откашливаться и кончиком своего лакированного ботинка отталкивать камешки в воду. — ..С корнем вырвать тебя из этого настроения, — продолжал министр неуклонно. — От ее имени строго воспрещаю тебе все те несообразности, свидетелями которых мы только что были!

Напоминание о бабушке всегда производило свое действие на чистую душу девушки. Она очень гордилась своим высоким происхождением, ибо бабушка имела подобную же гордость, она держала себя с некоторой феодальной жестокостью относительно своих людей, вполне убежденная, что иначе и быть не должно, ибо ‘имперская графиня Фельдерн’ поступала точно также и основательно требовала того же и от своей внучки.

— По мне, пожалуй, — проговорила она теперь, колеблясь между уступчивостью и сопротивлением, — если это уж так неприлично для меня, то в другой раз этого не случится… Но дети эти были не с фабрики, маленькая девочка из пастората.

Речь ее прервана была криком.

Один из мальчиков, оттолкнувшись от берега, снова пристал к очень неудобному месту. Выпрыгивая из лодки, маленькая девочка упала, белокурая головка готова была уже исчезнуть под водой, как вдруг огромный ньюфаундленд выскочивший из леса, бросился в воду. Схватив ребенка, он выпрыгнул с ним на берег, положив его к ногам вышедшего в это время из-за деревьев незнакомого господина, Девочка, как видно, не потеряла присутствия духа — она встала на ноги и принялась тереть мокрые глаза.

— Ах, Боже, мой новый голубой передник! — вскричала она, испуганно отряхивая воду с передника. — Ну, достанется мне от мамы…

Подбежавшая к ней Гизела дрожащими руками стала обтирать своим носовым платком ее мокрые плечи.

— Это бесполезно, — сказал господин. — Но я попросил бы вас на будущее думать, что и эта маленькая человеческая жизнь требует тоже охраны, коль скоро мы берем ее на свою ответственность… Если в глазах графини Штурм она имеет цену лишь как забава — то ведь у нее есть родители, которым она дорога, Он взял ребенка на руки, приподнял шляпу и ушел вместе с собакой, которая с радостным лаем прыгала вокруг него.

Платок выпал из опущенных рук молодой графини, — с глубоко испуганным выражением глаз и бледными губами выслушала он жесткую, карающую речь незнакомца, и теперь, не двигаясь с места, безмолвно глядела вслед, пока он не исчез в глубине леса.

Глава 11

Ни министр, ни одна из его спутниц не приблизились к месту, где упала девочка, дамы поспешно завернулись в шали и направились к лесу.

Падение и спасение девочки было делом одной минуты.

— Вы знаете, кто этот господин? — обратилась баронесса с живостью к гувернантке, опуская свой лорнет, со вниманием проследив все движения незнакомца.

— Да, кто это? — спросил министр.

— Хорошо ли вы его рассмотрели, ваше превосходительство? — спросила госпожа фон Гербек. — Это он — бразильский набоб, владетель завода, невежа, игнорирующий Белый замок, как какую-нибудь кротовую нору.. Я не могу понять, как графиня решилась оставаться в его присутствии, я готова держать пари, что он сказал ей какую-нибудь грубость — это видно по всему!

Баронесса сделала несколько шагов навстречу Гизеле, которая шла назад с опущенными ресницами.

— Тебя оскорбил этот человек, мое дитя? — спросила она нежно, но со странно испытующим взглядом.

— Нет, — отвечала быстро Гизела, хотя лицо ее при этом вспыхнуло, а в глазах сверкнула гордость.

Между тем министр с гувернанткой вошли в лес.

Его превосходительство заложил за спину руки и опустил голову на грудь — всегдашняя его привычка, когда он кого-нибудь выслушивал. Много элегантности и гибкости было еще в его фигуре, но голова и борода уже поседели, щеки обрюзгли, что придавало его умному лицу какую-то угрюмость, — его превосходительство становился стар.

— Ему, кажется, нет до нас никакого дела! — болтала гувернантка. — Шесть недель тому назад он явился сюда, как снег на голову! Раз как-то, совершая свою утреннюю прогулку, прохожу я мимо лесного дома, гляжу, ставни все открыты, из трубы валит дым, а один из встретившихся нейнфельдских крестьян сказал мне: ‘Барин из Америки приехал!’ Ах, ваше превосходительство, я всегда сожалела о том, что завод должен был перейти в такие руки. Вы не можете себе представить, что за дух нынче вошел в этот народ! Новые дома и чтение совсем вскружили им головы, так что они буквально забыли, кто они… Надо видеть, какую манеру они взяли кланяться, совсем не то, что прежде, — поклонятся, а потом так дерзко посмотрят в лицо… Все это, повторяю, постоянно меня расстраивает и положительно отравляет мне пребывание мое в Аренсберге. Но со времени прибытия этого Оливейры я еще более ожесточена.

— Он португалец? — прервала ее баронесса, шедшая сзади с Гизелой.

— Да, говорят, а судя по его неслыханному высокомерию, очень вероятно, что он происходит от какой-нибудь переселившейся в Бразилию португальской дворянской фамилии… К тому же и внешность его говорит за это предположение, я его противница, но не могу не сознаться, что он очень красивый мужчина — ваше превосходительство сами могли убедиться в этом.

Превосходительство ничего не ответил, и обе дамы замолчали.

— У него осанка гранда, — продолжала разгорячась гувернантка, — а на лошади это бог! Ах, — прервала она себя испуганно, — и как пришло мне на язык подобное сравнение!

Углы рта ее вдруг опустились, как будто к ним привесили гири, веки набожно закрыли замаслившиеся глазки, — она была олицетворенное раскаяние и сокрушение.

— Будьте так любезны, расскажите, наконец, чем ожесточил вас так этот Оливейра? — просил министр сурово и с нетерпением.

— Ваше превосходительство, он ищет случая оскорбить нашу графиню.

— Вы принудите его к этому! — вскричала молодая девушка с пылающими от гнева щеками.

Министр остановился, с неудовольствием и удивлением задержав взор на падчерице.

— О, милая графиня, как вы несправедливы! Разве я была причиной тому, что он игнорировал вас, когда вы мимо него ехали? Дело было таким образом, — обратилась она к министру и его супруге. — Я слышу, что он хочет в Нейнфельде основать приют для бедных сирот окрестных селений — ваше превосходительство, в наше время надо держать ухо востро и действовать, если представляется к тому случай, Я преодолеваю свою неприязнь и отвращение к беззаконным и своевольным стремлениям всего нейнфельдского населения, запечатываю в конверт восемь луидоров от имени графини, пять талеров от вашей покорной слуги и посылаю португальцу как вспоможение в пользу предполагаемого приюта… Конечно, при этом я пишу несколько строк, где выражаю надежду, что заведение будет стоять на строго церковной почве и говорю, что беру на себя труд позаботиться о попечительнице… Что из этого выходит?.. Деньги присылаются обратно с замечанием, что фонд на учреждение уже полон и что попечительства не требуется, а смотрительница уже имеется в лице прекрасно воспитанней старшей дочери нейнфельдского пастора — ах, как меня это рассердило!

— Очень хитро вы взялись за дело, любезная моя госпожа фон Гербек! — проговорил министр с уничтвжающей иронией. — И если вы так же поведете дело и далее, то поздравляю вас с успехом… Вам бы не следовало браться за это, — прибавил он с сердцем. — Заметьте раз и навсегда: я не хочу, чтобы неприязнь и противоречие имели здесь место, — золотую рыбку можно поймать тонкостью, если вам это еще неизвестно, многоуважаемая фон Гербек!

— И как это вам пришло в голову, — вскричала баронесс’, измеряя высокомерным взглядом приведенную в тупик гувернантку, — как решились вы, по своему усмотрению, распоряжаться именем графини и навязывать ей роль, неприятную ни ей, ни нам?.. Наше бедное, больное дитя, — прибавила она мягко, — которое до сих пор охраняли мы как зеницу ока!.. Видишь ли, Гизела, — вдруг сказала он, устремляя на лицо падчерицы озабоченный, пристальный взгляд, — ты далеко не так поправилась, как ты воображаешь… Вот опять лицо твое меняет цвет, то краснеет, то бледнеет, что всегда бывало предвестником твоих припадков!

Молодая девушка не произнесла ни слова.

Видно было, что минуту она находилась как бы в сильнейшей внутренней борьбе. Но затем она отвернулась и, пожав плечами, пошла далее. Движение это как бы говорило: ‘Я слишком горда, чтобы уверять в том, что уже однажды сказала, — думай, что хочешь’.

Некоторое время все шли молча.

Госпожа фон Гербек была очень встревожена. Она отстала на несколько шагов от министра, чтобы заглянуть ему в лицо, выражение которого отнюдь не представлялось приятным.

Подойдя к воротам сада, он остановился, между тем как баронесса и Гизела пошли по аллее. Он через плечо еще раз взглянул на Нейнфельд, Красные крыши которого сверкали, облитые солнечными лучами, — и только одна между ними высилась темной массой, это была новая шиферная крива пасторского дома.

Глаза министра остановились на ней — холодная усмешка появилась на его бледных губах.

— С тем делом будет скоро покончено! — сказал он.

— Ваше превосходительство — пастор? — вскричала госпожа фон Гербек с радостным изумлением.

— Отставлен… Гм, мы просто даем случай человеку узнать по опыту, где легче он может зарабатывать свой хлеб: в слове Божием, или в делах Божиих… В самом деле, он уж чересчур некстати именно теперь в своей книге представил свету свою астрономическую ученость!

— Слава Богу! — вскричала госпожа фон Гербек, вполне удовлетворенная. — Ваше превосходительство может об этом думать как ему угодно, но Господь сам ослепил этого человека и привел к справедливой каре!.. Если бы только вы послушали, ваше превосходительство, хоть раз, что он говорит на кафедре! Чего только тут нет, — не говоря уже о том, что вольнодумство на первом плане, — приплетает сюда и цветы, и звезды, и весеннее утро, и солнечный свет. Каждую минуту думаешь, что вот сейчас он начнет сочинять стихи… Он был постоянно моим противником, он самым ужасным образом затруднил мне мою высокую миссию — я торжествую!

Тем временем обе дамы медленно шли по аллее.

Между тем как глаза Гизелы задумчиво устремлены были в землю, взгляд мачехи неустанно, с каким-то мрачно испытующим выражением следил за ней. Глядя на девушку, которую она всегда воображала лишенной всякой прелести молодости, она вспомнила о том удовольствии, с которым она, несколько недель тому назад, посылала из Парижа падчерице элегантный туалет, заранее представляя себе, как отвратительно будет в нем маленькое желтое чучело! И доктор и госпожа фон Гербек просто ослепли, если ни единым словом не могли намекнуть об этой развивающейся красоте! Элегантная, грациозная тридцатилетняя женщина, в мозгу которой почти лихорадочно мелькали эти мысли, сама была еще блистательно прекрасна — но все же это была уже не прежняя, дышащая девственным обаянием Ютта фон Цвейфлинген! При вечернем освещении ее можно было принять за восемнадцатилетнюю девушку, но теперь, при ясном дневном свете, следы времени становились очевидны.

В конце аллеи показался лакей, уже пожилых лет, заметно уставший, который держал в руках клетку с птицей.

Подойдя к дамам, он чуть не до земли согнул свою старую спину.

— Ваше сиятельство сегодня утром изволили пожелать зяблика, — произнес он, обращаясь к Гизеле, — я после обеда бегал к грейнсфельдскому ткачу, у которого лучшие певцы во всем лесу… Ну угодно ли будет вашему сиятельству взять птичку… Дорогой чуть было не улетела — в клетке поломана была палочка…

— Хорошо, Браун, — проговорила молодая графиня. — Посадите птичку в садок — госпожа фон Гербек позаботится, чтобы за нее было заплачено ткачу.

В эту минуту какой угодно строгий церемонимейстер нашел бы безукоризненной ее осанку — то была гордая повелительница, удостоившая своих подчиненных каким-нибудь отрывочным словом или кивком головы, то была графиня Фельдерн с головы до ног.

Никакого слова благодарности не было сказано старику, а между тем в палящий полдень целый день пекся он на солнце, чтобы доставить удовольствие своей госпоже, пот катился по его лбу, старые ноги отказывались повиноваться. Но ведь это был лакей Браун, который на то и создан, чтобы ей служить, с тех пор, как она себя помнила, эти руки и ноги двигались лишь для нее, глаза эти в ее присутствии не выражали ни радости, ни горя, рот этот открывался лишь тогда, когда она приказывала, — она не знала ни возвышения, ни понижения этого голоса, всегда это был один и тот же благоговейный полушепот. Есть ли у этого человека свои радости и печали? Думает ли и чувствует ли он?

Это никогда не занимало мыслей маленькой графини, целыми часами разговаривавшей с Пусом, воображая, что он ее понимает.

Поклонившись так низко, как будто одновременно с уверенностью, что за птицу будет заплачено, ему оказана была какая-то незаслуженная милость, лакей удалился, тихо ступая на цыпочках.

Глава 12

На другой день жалюзи на окнах хозяйских покоев замка были закрыты — у баронессы случилась мигрень. Она никого у себя не принимала, в ближних коридорах царствовала мертвая тишина, и сам министр, как рассказывали, все еще обожавший свою прекрасную супругу, наблюдал за тем, чтобы ни единый шорох не беспокоил страждущей.

Противоположный флигель замка, состоящий из комнат, предназначенных для гостей, с раннего утра был полон деятельности. Еще со времен принца Генриха не менявшиеся и потому достаточно полинявшие шелковые гардины и обои теперь заменили новыми, еще более драгоценными, всю меблировку ждала та же участь.

Его превосходительство тщательно и заботливо присматривал за этим, от времени до времени появляясь сам в отделываемых покоях, — дело шло не более ни менее, как о посещении замка самим князем в качестве гостя.

В недавней своей поездке князю случайно попал в руки один номер газеты, где в очень резких выражениях говорилось о министре. Государь был глубоко возмущен этим ‘пасквилем’ и ‘диффамацией’, и, чтобы перед всем светом явить благоволение своему злостно оскорбленному любимцу, он и оповестил его о своем посещении.

Это была такая честь, которой не могла похвастать ни одна из дворянских фамилий страны, потому требовалось задать такого блеска, который бы вполне был достоин этого исключительного благоволения. Это, понятно, не представляло никакой трудности для его превосходительства, ибо стоило лишь запустить руку в свою французскую мошну!

А между тем прислуга с недоумением покачивала головой: по приезде барон казался как нельзя более в духе, и вот одна ночь совсем изменила это расположение — опытный наблюдатель заметил бы новую черту в этом строгом, сдержанном лице. Черта эта выражала тайную заботу.

С молодой графиней и с госпожой фон Гербек он сходился только за обедам. Прежде, при своих посещениях Грейнсфельда и Аренсбергл, столь внимательный и предупредительны’ к падчерице, теперь он лишь рассеянно перекидывался с нею односложными словами, и госпожа фон Гербек из горестного опыта могла заключить, как много едкости приобрела сатира его превосходительства при последней его поездке в Париж…

Безоблачное утреннее небо возвышалось над тюрингенским лесом.

Белый замок сверкал среди своих фонтанов и аллей. На этот раз все жалюзи его были подняты, не исключая и окна баронессы. Мигрень миновала, и сегодня отдан был приказ приготовить завтрак в лесу.

Супруг был все еще занят украшением комнат, предназначенных его светлости, хотя обещал прийти к завтраку, госпожа фон Гербек еще сидела за туалетом, а без нее молодая графиня, вследствие данного недавно слова, не могла выйти из замка.

Баронесса была одна. Она сначала медленно бродила по аллеям сада. На ней был утренний модный туалет, который скорее был бы у места в Булонском лесу, чем здесь, под этими развесистыми дубами и буками. В тщательно подобранном, белом с розовыми полосками платье она похожа была на шестнадцатилетнюю пастушку a la Watteau. Светлая соломенная шляпа, надвинутая на лоб, резко отделялась от черных, как вороново крыло, волос, которые не свободно, как бывало прежде, волнистыми прядями падали на грудь, но запрятаны были на затылке под тем безобразнейшим украшением, которое называется шиньоном.

Тем не менее, несмотря на эту нелепую прическу, все-таки это была обольстительно прекрасная женщина, ее легкие ножки грациозно ступали по росистой траве.

Место в лесу, где должен быть приготовлен завтрак, находилось недалеко от озера.

Выйдя из сада, баронесса направилась к лесу и ускорила шаги. Ее красивое лицо не выказывало того спокойного, довольного наслаждения, которое гуляющий ощущает при утренней прогулке в лесу, — скорее, напряженность и любопытство выражали ее черные глаза.

Она миновала берег, где в первый день ее приезда молодая графиня причалила лодку и пошла по лесной дороге. Между деревьями мелькала белая скатерть, которую лакеи расстилали для завтрака, но баронесса, боязливо оглядываясь на прислугу, не замечена ли она ею, шла далее, прямо той дорогой, которая вела в прежние цвейфлингенские владения. До известного места, где дорога расходилась на две ветви, она и прежде изредка делала свои прогулки, но никогда далее, эти узкие тропинки кончались у Лесного дома. Возвеличившаяся последняя из Цвейфлингенов как из своей памяти, так и из окружающего старательно удаляла все, что могло ей напомнить о ее прежнем житье-бытье, когда она была бледна и унижена, — по этой причине она никогда не переступала порога старого охотничьего дома.

Но сегодня Рубикон был пройден. Баронесса подошла к кусту и раздвинула ветви — перед ней был фасад Лесного дома.

В А, только и было разговоров, что о старом, небольшом замке с его новым чужеземным обитателем. Чего-чего не рассказывали о баснословных богатствах португальца… Этот господин фон Оливейра — немцы никак не могут обойтись без приставки ‘фон’: без этой частички для них немыслим ни титул, ни человек высокопоставленный, — нанял прекраснейший дом в А, за громадные деньги, известно, что зиму он намерен провести в резиденции и желает быть представленным ко двору, и кому удалось хоть раз издали на него взглянуть, тот клялся, что это наикрасивейший мужчина, благородством и аристократическим достоинством много напоминающий собой покойного майора фон Цвейфлингена, Лесной же дом, по общему предположению, должен быть превращен в какой-то волшебный замок.

Однако прекрасная баронесса едва ли это замечала, хотя, во всяком случае, старинное здание приобрело много оригинальности.

Узкое луговое пространство, расстилавшееся в прежнее время перед ним, теперь тянулось на далекое расстояние и было усыпано песком, зеленея лишь посредине. Прежде здесь был колодец, теперь же устроен был колоссальный гранитный бассейн с бьющим высоко фонтаном. Каменные юноши все еще стояли у входа, грачи по-прежнему гнездились на крыше, но окна не имели прежнего мрачного вида — новый владелец, казалось, любил воздух и свет. Вместо тусклых, забранных в свинец круглых стеклянных пластинок в оконные отверстия вставлены были громадные зеркальные стекла и через них с обеих сторон лился в галерею свет, обе противоположные двери в которую были растворены настежь. Пол был устлан тигровыми и медвежьими шкурами, дубовая мебель была массивна, по углам и на потолке висели прекрасные, составленные из оружия люстры. Изнеженность не могла быть качеством нового владельца, не видно было ни подушек, ни занавесов, ни единого следа той щеголеватости и моды, не служащих ни к чему безделушек, которыми любит окружать себя элегантность нашего времени. Напротив, эти шкуры и оружие, занимавшие вето обращенную на юг стену, свидетельствовали о том, что человек этот любил померяться силой со злейшими врагами человека, На террасе стоял накрытый стол, и находящаяся на нем посуда, вся из чистого серебра (привычный глаз знатной дамы сейчас это заметил), говорила, что хозяин только что позавтракал. Тут же находился попугай на тонкой, длинной цепи, поклевывая лежащий на столе белый хлеб. После каждой крошки, казалось, приходившейся ему очень по вкусу, он начинал кричать изо всех сил,

‘Мщение сладко!’ и чистил свой клюв о каменного юношу, неподвижно и меланхолично смотревшего в чащу леса.

Вдруг взор наблюдавшей баронессы омрачился, выражение ненависти и презрения скривило тонкие губы, каким образом попал сюда этот отвратительный человек?.. Неужели Лесной дом и это ненавистное существо вечно должны быть связаны друг с другом?..

Человек, своим появлением причинивший такое волнение знатной даме, был Зиверт, выходивший из галереи. И его баронесса также видела в первый раз после столь долгого времени.

Это был все тот же мрачный солдат с жесткими, грубыми чертами, который всегда так сурово смотрел на обворожительную Ютту фон Цвейфлинген. Старик, казалось, нисколько не постарел, напротив, теперь при солнечном свете, падавшем на его седую голову, вся фигура его дышала силой и здоровьем.

Старым солдат похлопал по спине, отчего тот стал кричать еще громче и быстро уцепился за свое кольцо. Затем старик стал собирать посуду, взял книги, лежавшие раскрытыми на стульях, чтобы бережно уложить их на стол, придвинул к ним ящик с сигарами и с подносом, полным серебра, и вошел обратно в галерею.

Всего этого достаточно было для того, чтобы пробудить целый поток ненавистных воспоминаний в душе подсматривавшей баронессы.

Было время, когда этот человек заставлял ее брать в руку грязный горшок, в руку, которая теперь носит обручальное кольцо могущественнейшего человека в стране, мысль, что ее белые руки совершили преступление, не могла бы более взволновать эту женщину, чем воспоминание о тех позорных пятнах сажи… Далее, она очень хорошо знала, что старый солдат в конце каждой четверти года всегда из своего собственного кармана тратил деньги на содержание ее матери и ее, — баронесса Флери, супруга министра, стало быть, когда-то ела нищенский хлеб. А там, в башне, старая, слепая, упорная женщина умерла с проклятием на устах человеку, имя которого носит теперь ее дочь, а на той террасе, в теплую летнюю ночь, стоял когда-то человек, высокий, стройный, прекрасный, с задумчивым лицом, молчаливый, а к его груди припала молодая девушка, прислушиваясь к биению его сердца, из-за леса выплывала полная луна и девушка клялась ему, клялась в любви… Баронесса содрогнулась от ужаса. Прочь! Прочь отсюда!… Какое демонское, коварное влечение притянуло ее сюда!..

Ее омрачившееся лицо покрылось смертельной бледностью, но не страдание бесплодного раскаяния выражало оно, нет — это было озлобление, непримиримая ненависть, с которой эти черные глаза еще раз остановились на этом проклятом доме, который был свидетелем ‘унижения, ребячества и безумия’ последней из Цвейфлингенов.

Но вдруг она остановилась — в эту минуту из галереи вышел мужчина.

В наши дни мы с недоумением смотрим на древнее вооружение, на броню и кольчугу и удивляемся тем исполинам, которые в состоянии были чувствовать себя легко и свободно под этой тяжестью.

Образчик подобного богатыря стоял на террасе.

Сегодня баронесса могла вволю наблюдать чужестранца.

Как бы вылиты из бронзы были черты этого чистого римского лица, борода не скрывала классической округлости подбородка и щек. Смуглым оттенком кожи, очевидно, он обязан был более действию тропического солнца, чем своему южному происхождению — ибо лоб, который могла защищать шляпа, был бледен, как алебастр. Этот белый лоб и придавал именно молодому лицу — мужчина был лет тридцати — выражение зрелой, мрачной строгости, две поперечные морщинки между сильно развитыми бровями носили отпечаток глубокого недоверия, враждебного протеста против всего людского рода.

Каким-то странно мягким движением, вдвойне бросающимся в глаза при этой богатырской фигуре, португалец протянул руку, и обезьянка прыгнула к нему, обвив с нежностью лапками его шею, — подсматривающая женщина вдруг почувствовала какое-то загадочное ощущение, как будто бы ей захотелось оттолкнуть от него маленькое животное… И неужели эта мысль имела свойства электрической искры? В эту минуту португалец не слишком нежно стряхнул с себя обезьянку и, спустившись на первую ступень лестницы, с напряжением стал вглядываться в том направлении, где стояла баронесса, которая, впрочем, сейчас же могла убедиться, что взгляд его не относится к ней.

Прекрасный ньюфаундленд, спасший жизнь девочки нейнфельдского пастора, еще раньше пробежал мимо того места, где она спряталась. Животное тяжело дышало и, пробежав в разных направлениях все пространство, посыпанное песком, исчезло за домом и теперь снова появилось.

— Геро, сюда! — крикнул его господин.

Собака бежала далее, как бы не слыша зова, она описывала круги вокруг дома.

Человек этот, должно быть, был ужасно строптив и необуздан в гневе, его смуглые щеки покрылись бледностью. Он одним прыжком спустился еще на несколько ступеней и стал поджидать громко храпевшее животное, которое теперь снова скрылось за домом, — вторичный угрожающий зов так же остался без последствий, как и первый.

В мгновение ока португалец был уже на террасе, исчез в дверях и сейчас же явился снова, держа в руках карманный пистолет.

Упрямое животное, как бы предчувствуя, что ему грозит опасность, помчалось в лес, по дороге к озеру, его господин — за ним.

Баронесса в ужасе бросилась бежать со всех ног по той же тропинке, по которой пришла. Зонтик она швырнула в сторону и обеими руками зажала уши, чтобы не слыхать выстрела разгневанного португальца.

Когда баронесса, едва дыша от усталости, достигла лужайки, где приготовлен был завтрак, собака была уже тут и, с высунутым языком, кружилась по лугу. Никто из стоявших вокруг стола лакеев не осмеливался прогнать огромное животное.

Почти в одно время с баронессой, но с другой стороны, из лесу вышел португалец и в эту же самую минуту на дороге, ведущей от озера, показалась Гизела в сопровождении госпожи фон Гербек, Ее превосходительство бросилась к обеим дамам.

— Он просто сумасшедший!.. Он хочет застрелить собаку, потому что та его не послушалась! — прошептала она дрожащим голосом, указывая на мужчину, который с тяжело вздымающейся грудью и бледным лицом стоял тут же и, несмотря на очевидное, глубокое волнение, спокойным повелительным движением уже поднимал руку.

— О, сжальтесь, собака ведь спасла жизнь ребенка! — вскричала Гизела и, миновав лужайку, бросилась между бежавшей собакой и ожесточенным господином.

Вдруг она почувствовала, что чья-то рука отбросила ее, в это же самое мгновенье раздался выстрел и прекрасное животное безжизненно растянулось почти у самых ее ног.

Молодая девушка, не выносившая ни малейшего прикосновения руки другого, вследствие чего всегда уклонявшаяся от услужливости Лены, внезапно почувствовала сильное сердцебиение. Она слышала над своей головой чье-то дыханье и, с ужасом подняв глаза, увидела склоненное над ней лицо португальца, глаза которого с загадочным выражением смотрели на нее.

Знатной сироте несчетное число раз приходилось выслушивать вопросы о ее состоянии — всегда одни и те же фразы, претившие ее здоровому чувству и окончательно вызывавшие к жестокому противоречию.

Взор истинно нежной заботливости не мог быть лицемерен, но он был для нее чужд, потому глаза ее бессознательно встретились с глазами португальца.

Она поняла, что он толкнул ее потому, что она стояла у него на дороге и что выражение госпожи фон Гербек, ‘Он ищет случая, чтобы оскорбить ее’, было совершенно, по ее мнению, безосновательно.

Все это оказалось делом одной минуты.

Португалец наклонился над собакой. Лицо его выражало мрачную скорбь.

Он не обратил никакого внимания на подошедших баронессу и госпожу фон Гербек.

— Как вы неосторожны, дорогая графиня! Как вы нас напугали! Я вся дрожу от волнения! — вскричала гувернантка, простирая руки, как бы желая принять молодую девушку в свои объятия.

Но вскоре руки ее опустились, когда она увидела, что никто не интересуется ее волнением.

Она близко подошла к собаке.

— Бедное животное должно было умереть! — сказала она сострадательно.

Женщина эта мастерски умела придавать желаемую модуляцию своему голосу, слова звучали явным оскорблением.

Португалец бросил на нее уничтожающий взгляд.

— Не думаете ли вы, сударыня, что я убил животное для моего собственного удовольствия? — произнес он с примесью гнева, сарказма и горести.

Оливейра говорил на чистом немецком языке. Он удержал руку подошедшего лакея, который, наклонившись, хотел погладить шерсть собаки.

— Будьте осторожны, собака была бешеная! — предостерег он.

Госпожа фон Гербек с криком ужаса отскочила назад — нога ее почти касалась морды собаки.

Баронесса же, напротив, безбоязненно подошла ближе — до сих пор она держалась в стороне.

— Мы все, милостивый государь, должны благодарить вас, что вы спасли нас от такой опасности! — сказала она, со свойственным ей обворожительным выражением величия и в то же время благосклонности. — Я в особенности должна быть вам благодарна, — продолжала она, — ничего не подозревая, я только что гуляла в лесу.

Это была совершенно обыкновенная банальная фраза, но какое впечатление она произвела на иностранца! Не сводя с нее глаз, стоял он безмолвно перед красивой женщиной. Она лучше всякого другого знала все очарование своей ослепительной прелести, своего пленительного голоса, но такое, подобное молнии, впечатление было для нее ново. В душе Оливейры, очевидно, происходила борьба, желание освободиться от этого чарующего действия, — но напрасно, этот элегантный рыцарь не в состоянии был произнести никакой, даже самой обыкновенной вежливой фразы.

Баронесса улыбнулась и отвернулась в сторону. Взор ее упал на молодую графиню, которая, стиснув губы, наблюдала эту странную сцену.

— Что с тобой, дитя? — вскричала она испуганно, ее заботливость, как казалось, заставила ее забыть обо всем остальном. — Теперь и я должна буду тебя пожурить!.. Непростительно было с твоей стороны бежать сюда, где и выстрел, и ужасное зрелище должны были расстроить тебе нервы! И как можешь ты надеяться на выздоровление, когда так неосмотрительно поступаешь со своим хрупким здоровьем!

Все это должно было выражать нежную заботливость, но как-то странно звучали эти упреки, годные разве для десятилетнего ребенка, а не для девушки, полной девственной свежести и силы, гордо стоявшей здесь. Она была не властна над тем нежным пламенем, которое разлилось по ее лицу до самых корней волос, но уста были в ее власти — она не возразила ни единого слова.

Необыкновенная манера была у нее хранить молчание, происходило ли оно от застенчивого замешательства или же было следствием гордого ожесточения, — так мягко и так выразительно может молчать лишь нравственное превосходство, уклоняющееся от каждого бесполезного слова.

Госпожа фон Гербек называла это ‘графским фельдернским упрямством в более отчеканенной форме’, что и подтверждала теперь своим лукавым видом и неодобрительным покачиванием головы.

Никто не заметил того быстрого взгляда, который Оливейра бросил на Гизелу при заботливом восклицании баронессы. Но кто бы увидел, с каким выражением сдвинулись эти суровые брови при безмолвном, гордом протесте девушки, тот бы затрепетал за это юное существо, бессознательно ставшее предметом такого поистине доходящего до фанатизма гнева…

Обернувшись, дамы не нашли уже португальца, который тихо скрылся за деревьями.

Глава 13

Госпожа фон Гербек с насмешливой улыбкой указала по направлению к лесу, где мелькала светлая летняя одежда португальца.

— Вот он и исчез, точно какой сказочный герой, — сказала она. — Ваше превосходительство сами теперь могли убедиться, какое восхитительное соседство имеет Белый замок! Ведь это ни на что не похоже!.. Эта благородная португальская кровь находит ненужным согнуть спину перед немецкой дамой!.. Ваше превосходительство, я просто была вне себя от той манеры, с которой он принимал вашу любезность!

— Глубоко сожалею, что он так высокомерен, — возразила красавица, пожимая плечами, с едва заметной, но много говорившей усмешкой.

Глаза гувернантки на минуту сверкнули по-кошачьи — ее противник имел могущественного союзника, женское тщеславие.

— Но его поступок с нашей графиней, ваше превосходительство, извиняет и это? — спросила она с горечью после минутного молчания. — Он без церемонии схватывает ее и бросает в сторону!

— В этом моя душечка должна обвинять сама себя, — возразила баронесса, слегка касаясь рукой щеки Гизелы. — Эта геройская попытка спасти собаку была по меньшей мере ребячеством, не правда ли, малютка?

— Да, отталкивает ее, — возвышая голос, продолжала гувернантка, — отталкивает ее с какой-то ненавистью, — это вы могли заметить, ваше превосходительство!

— Я этого нисколько не отрицаю, моя милая госпож’ фон Гербек, — я это видела собственными глазами, — но согласиться с вашим объяснением — этой ненавистью, — также не могу. Какую причину человек этот имеет ненавидеть графиню? Он совсем не знает ее!.. Как я это дело понимаю, это минутное, бессознательное движение, с которым он ее оттолкнул, происходило… Я должна коснуться предмета, который вам постоянно следует иметь в виду, как этого горячо желаем я и мой супруг, — я говорю о необходимости полного уединения нашего дитяти.

И она выставила свою прелестную, обутую в щегольской ботинок ножку, устремив на нее полный как бы мучительного затруднения взор.

— Мне тяжело еще раз поднимать эту деликатную тему, — обратилась она наконец к Гизеле, — но я считаю своей обязанностью сказать это, тем более, что ты, мое дитя, выказываешь много охоты эмансипироваться… Очень многие мужчины и женщины питают положительно отвращение ко всему, что называется ‘нервными припадками’, — твоя болезнь, к несчастью, уже всем известна, моя милая Гизела, в сношениях со светом тебе предстоит много горестей — разительное доказательство чему мы имели сию минуту!

И она указала в том направлении, куда скрылся португалец.

— Дурочка, — ласково продолжала она, видя, как вдруг, точно вследствие какого-то смертельного испуга, побелели губы девушки, — это не должно тебя тревожить!.. Разве у тебя нет людей, которые тебя любят, разве мы не носим тебя на руках? Разве мы не надеемся, что постепенно здоровье твое поправится?

Как и все искусные в дипломатии люди, отправив успешно стрелу к цели, сейчас же меняют тему, так и она не замедлила переменить разговор.

Приказав одному из лакеев найти брошенный зонтик, она с улыбкой призналась, что ‘ужасно была напугана’.

— Да и неудивительно! — добавила она. — Я видела Лесной дом — он производит такое же впечатление, как и его хозяин, — с одной стороны он кажется жилищем сказочного принца, с другой, даже гораздо более, — логовом какого-нибудь северного варвара… Кто знает, какое прошедшее у этого человека, — даже попугай его кричит о мщении.

Она замолчала.

Из Лесного дома пришли люди, чтобы унести собаку и перекопать то место, где она лежала. Они подняли животное так бережно и осторожно, как будто бы это был труп человека.

— И как же любил его барин! Геро был ему добрым товарищем, — сказал один из пришедших лакею, который тут стоял. — Однажды он его спас от разбойников. Барин этого не забыл — он вернулся домой бледный, как смерть… И старина Зиверт чуть не воет, он так привык к Геро за эти две недели!

Дамы стояли недалеко и слышали каждое слово.

При имени Зиверта баронесса с презрением отвернулась и отправилась к накрытому столу, усевшись за него. Она принялась лорнировать падчерицу, которая медленно шла с госпожой фон Гербек, в то время как люди со своей ношей возвращались в лес.

— Кстати, Гизела, — обратилась она к подходившей молодой девушке, — скажи мне, не сердясь, почему ты одеваешься так странно и до такой степени бедно?

На молодой графине было платье точно такого же покроя, как и в тот день, когда она каталась на лодке, — разница была лишь в цвете. Нежно-голубое, без всякой отделки, оно походило на мантию с широкими, закрытыми рукавами, складки ложились кушаком, охватывавшим талию. Розовая белизна плеч сквозила чрез прозрачную материю, которая плотно облегала девственный стан, черная шелковая лента сдерживала русые волосы, зачесанные назад. Как видите, наряд это! мало походил на парижский туалет a la Watteau, но девушка похожа была в нем на эльфа.

— Ах, и Лена вечно горюет об этом, ваше превосходительство, — пожаловалась гувернантка. — Но я уже давно перестала говорить об этом.

— Вы этого и не должны были говорить, госпожа фон Гербек, — прервала ее строго Гизела. — Не вчера ли вы еще уверяли одну из наших судомоек, что большой грех быть тщеславной?

Улыбка заиграла на губах баронессы, гувернантка же вспыхнула при этом напоминании.

— И я была вполне права! — продолжала она с жаром. — Эта глупая, бессовестная девчонка купила себе круглую соломенную шляпку, точь-в-точь как моя новая!.. Но, милейшая графиня, возможны ли подобные сопоставления!.. Это непростительно с вашей стороны! Да, да, это опять одна из ваших колкостей!

— Я надеялась тебя увидеть в том восхитительном домашнем туалете, который я тебе выслала из Парижа, мое дитя! — сказала баронесса, не обращая внимания на сетования гувернантки.

— Он мне слишком короток и узок — я выросла, мама.

Испытующий взгляд черных глаз мачехи скользнул по лицу девушки.

— Он сделан именно по той самой мерке, которую Лена сняла мне при моем отъезде, — сказала она протяжно и в то же время с едкостью. — Надеюсь, ты не желаешь меня уверить, милочка, что в такое непродолжительное время ты так переменилась?

— Я никогда ни в чем не желаю тебя уверять, мама, и потому должна также тебе сказать, что этого платья я никогда бы не носила, даже если бы оно было мне в пору, — я не терплю ярких цветов, тебе известно это, мама. Красную кофточку я подарила Лене.

— Хороша будет горничная в дорогом кашемире! — вскричала баронесса, под насмешкой желая скрыть досаду. — На будущее я остерегусь что-либо выбирать без твоего разрешения, душечка… Но я позволю себе заметить: к столь изысканной простоте в такой молодой особе, как ты, я всегда отношусь с недоверием — по-моему, она не более, не менее, как лицемерие.

На лице Гизелы мелькнуло презрение.

— Я буду лицемерить? Нет, для этого я слишком горда! — сказала она спокойно.

Это редкое спокойствие в таком молодом существе невольно наводило на сомнение, было ли оно следствием врожденной мягкости характера, или же источник его лежал в преобладании разума над чувством.

— Я нисколько не отвергаю твоего желания быть одетой к лицу, — продолжала она далее. — Другие могут украшать себя, повинуясь моде, но я этого не сделаю!

— А, так ты, моя маленькая скромница, убеждена, что так тебе более идет? — вскричала баронесса, лорнируя падчерицу с головы до ног, с выражением презрительной иронии.

— Да, — отвечала Гизела без смущения и не колеблясь, — мой вкус говорит мне, что прекрасное должно заключаться в простоте и благородстве линий.

Баронесса громко засмеялась.

— Ну, госпожа фон Гербек, — сказала она с едкостью, обращаясь к гувернантке, — интересные сведения приобрело это дитя в своем уединении — мы вам будем очень благодарны за это!..

— Боже мой, ваше превосходительство, — вскричала госпожа фон Гербек с испугом, — я нисколько не подозревала, чтобы графиня вдруг могла показать себя с такой легкомысленной стороны! Никогда, я могу в этом поклясться, я не видела, чтобы она смотрелась в зеркало.

Баронесса сделала ей знак замолчать. На дороге от озера показался министр.

Нельзя было сказать, чтобы его превосходительство был в хорошем расположении духа.

Из-под глубоко на лоб надвинутой соломенной шляпы взгляд его устремлен был на женскую группу.

Во время разговора Гизела стояла у дерева и механически держалась за ветвь, рукав платья откинулся назад, поднятая рука была обнажена — эта характерная поза была полна благородного девственного спокойствия.

— Смотрите, жрица в рощах друидов! — саркастически вскричал министр, подходя ближе. — Что за фантастический вид у тебя, дитя мое!

Бывало, подобные шутки всегда сопровождались тонкой и доброй усмешкой, на этот же раз ее сменило выражение какой-то апатичности. Он поцеловал руку супруги и сел рядом с ней.

В то время как госпожа фон Гербек разливала шоколад, баронесса рассказала супругу происшествие с владельцем завода, ограничившись при этом сообщением о выстреле в собаку и не упоминая ни слова о поступке Гизелы.

— Господин, как видно, желает окружить себя романтическим ореолом, — произнес министр, отстраняя поднесенный ему шоколад и зажигая сигару, — разыгрывает роль оригинала и хочет, чтобы заискивали перед ним с его миллионами, но все это исчезнет, как только приедет князь, богач желает быть представленным, как рассказывают, и тогда мы его увидим поближе.

Говоря это, он казался очень рассеянным, мысли его очевидно были заняты другим.

— Болван обойщик разбил мне новую вазу! — проговорил он после небольшой паузы.

— Какая жалость! — вскричала баронесса.

— Но это не должно так расстраивать тебя, мой друг! Горю очень легко помочь — вещь стоила не более пятидесяти талеров.

Министр стал сдувать пепел с сигары — в движении сказывалось скрытое нетерпение.

— В ту минуту, как я уходил из замка, — начал он после минутного молчания, — мадемуазель Сесиль получила сундук, присланный твоим парижским портным, Ютта.

— О, это для меня очень приятная новость! — вскричала баронесса. — Сесиль уже жаловалась, что вещи так долго не высылают, я и сама была озабочена, что должна буду явиться перед князем чуть не чумичкой!

— Дурак оценил их в пять тысяч франков, — заметил министр.

Баронесса посмотрела на него с удивлением.

— Иначе и быть не могло, — сказала она. — Я и купила на пять тысяч франков.

— Но, милое дитя, если я не ошибаюсь, ты привезла с собой на восемь тысяч франков.

— Положим, хоть и не на восемь, мой друг, — с улыбкой сказала она, — а на десять, кто сам расплачивается из своего собственного кармана, как я это сделала, тот очень хорошо помнит… Но меня удивляет, как самому тебе не пришло в голову, что невозможно же мне было носить здесь туалеты, специально предназначенные для А., — такой немыслимой безвкусицы, надеюсь, не мог ты от меня ожидать!

Говоря это, она спокойно и беззаботно крошила бисквиты в шоколад. Губы хотя и усмехались, но взор как-то странно пристально скользил по профилю супруга.

— И с каких пор, любезный Флери, контролируешь ты мои парижские посылки? — спросила она шутливо. — Это для меня новость!.. И к чему это мизантропичное лицо!.. Я никак не хочу допустить, чтобы твое последнее рожденье принесло тебе эту брюзгливость!.. Фи, милый друг, все простительно, только не старческие выходки!

Все это было мило и очаровательно, если бы в словах этих не скрывалось язвительного намека для человека, на двадцать лет старше своей жены, во что бы то ни стало желавшего казаться бодрым.

Его неподвижное лицо вспыхнуло бледным румянцем, на тонких губах появилась вымученная усмешка.

— Я сегодня расстроен, — проговорил он, — но никак не твоими парижскими модами, мое дитя, — вон сидит виновница!

Он указал на Гизелу.

Девушка подняла свои задумчивые глаза и с удивлением, но и вместе с твердостью, посмотрела на отчима. Этот резкий тон испугал бы всякого, кто его близко знал, но лицо девушки не выражало ничего похожего на опасение и замешательство, что очевидно возмущало еще более его превосходительство.

— Сию минуту я должен был выслушать от твоего доктора прекрасные вещи, — сказал он с ударением. — Ты противишься его предписаниям!

— Я здорова с тех пор, как выбрасываю его лекарства.

Министр поднял голову — глаза его широко раскрылись и сверкнули гневом.

— Как, ты осмеливаешься!

— Да, пап. Я — но это с моей стороны вынужденная оборона. Во всякое время года он позволял мне кататься только в закрытом экипаже, не допускал, чтобы на собственных ногах я прошлась когда по саду, питье свежей воды мне было запрещено, как какой-нибудь смертоносный яд… Но когда, полгода назад, захворала Лена, то он главным образом предписал ей свежую воду, воздух и движение — ну, и я, папа, стала жаждать свежей воды, воздуха и движения, но так как доктор на все мои просьбы отвечал мне сострадательной улыбкой, то я должна была помочь себе сама.

— Ваше превосходительство, понимаете вы теперь всю трудность моего настоящего положения? — проговорила госпожа фон Гербек.

Министр хорошо умел владеть собой.

— Ты также купила верховую лошадь? — продолжал он очень спокойно, не обращая внимания на замечание гувернантки.

Сигара, которую он рассматривал со всех сторон, казалось, занимала его в настоящую минуту более, чем ответ падчерицы.

— Да, папа, из моих карманных денег, — возразила молодая девушка. — Я не могу сказать, чтобы мне очень нравилась дамская езда, — но я хочу быть крепкой и сильной, а подобная прогулка на свежем утреннем воздухе укрепляет мускулы и нервы…

— Позволено ли будет спросить, почему графиня Штурм, во что бы то ни стало, стремится образовать из себя шерстобита? — продолжал допрашивать ее министр с насмешливой улыбкой.

Прекрасные карие глаза Гизелы метнули искры.

— Почему? — повторила она. — Потому, что здоровой быть — значит жить, потому что мне оскорбительно и унизительно вечно быть предметом всеобщего сострадания, потому что я — последняя из рода Штурм! Я не хочу, чтобы этот высокий род угас в жалком, немощном создании… Когда я вступлю в свет…

До сих пор баронесса, с насмешливой улыбкой следившая за разговором, в эту минуту покраснела и заметно встревожилась.

— Как! Ты хочешь поступить ко двору? — прервала она молодую девушку.

— Непременно, мама, — отвечала Гизела, не колеблясь. — Я должна это сделать, уже ради бабушки — она была тоже при дворе… Я как теперь ее вижу, когда, покрытая бриллиантами, вечером приходила она ко мне в комнату, чтобы проститься… Раз случилось мне увидеть, как тяжелая диадема оставила глубокую красную черту на ее лбу, — я питаю отвращение к этим холодным, тяжелым камням и мне неприятна мысль, что положение мое заставит меня со временем носить бабушкины бриллианты.

И она провела обеими руками по своей белой шее, точно сейчас почувствовала там холодное, как лед, сияющее бриллиантовое ожерелье.

Как ни владел собой министр, но при словах о бриллиантах бледные щеки его сделались еще бледнее. Он отбросил далеко от себя сигару и стал выбирать другую.

Прекрасное лицо супруги его просто окаменело в мрачном размышлении. Она машинально мешала ложечкой шоколад, глаза были устремлены в землю.

Как бы не расслышав ни единого звука из слов обеих женщин, министр после краткой паузы заговорил тем ласковым тоном, с которым он прежде постоянно обращался к болезненному ребенку,

— Вижу, что приходится нам расстаться с нашим добрым, старым доктором, он уже потерял всякое влияние на свою маленькую, упрямую пациентку, и для того, чтобы принудить тебя к чему-либо, Гизела, не знаю, что и придумать… Не пригласить ли доктора Арндта из А. — ибо, дитя мое, поступая с собой так, как ты теперь поступаешь, ты еще долго не сможешь восстановить свое здоровье, напротив, доктор предсказывает усиление твоих припадков, если…

Он остановился и, нахмурив лоб, посмотрел по направлению к лесу.

— Пойдите, посмотрите, кажется, сюда кто-то идет, — сказал он лакею, подозвав его.

— Ваше превосходительство, там пролегает тропинка в Грейнсфельд, — осмелился заметить слуга.

— Очень мудрое замечание, любезный Браун, — это мне хорошо известно, но я бы не желал, чтобы тут шлялись в то время, когда я здесь. Много других дорог ведет в Грейнсфельд, — прибавил министр резко.

Глава 14

Между тем сквозь чащу леса мелькала чья-то одежда. Смертным, осмелившимся своим появлением прервать речь его превосходительства, оказался ребенок — дочь нейнфельдского пастора.

Увидев приближающуюся девочку, Гизела почувствовала на одно мгновение, как в душе ее шевельнулась боязнь быть осужденной окружающими ее особами за свои сношения с низшими, — малодушное, жалкое ощущение, унижающее человека, а с тех пор, как общество, в силу права сильного и безответственности слабого, насильно разделило и расщепило себя, сделавшееся еще и виновником тех несчастных слез, которые люди заставляют проливать себе подобных…

Но природная честность характера победила плоды воспитания.

Молодая графиня быстро поднялась и жестом руки остановила уходившего исполнять свои обязанности лакея.

— Папа, ты не должен прогонять от меня этого ребенка, — сказала она решительно, обращаясь к министру. — Эта та девочка, которая по моей вине чуть было не утонула.

И она взяла за руку подбежавшего к ней ребенка и поцеловала в лоб.

— Благодарю вас за апельсины, которые вы мне подарили! — вскричала девочка. — Ах, как они славно пахнут!.. А мой голубой передник мама выутюжила, и он опять как новый!.. Мама идет за мной — мы идем в Грейнсфельд, я побежала вперед, чтобы набрать тете Редер земляники, а вас я охотнее угощу ею, чем тетю.

И она подняла крышку своей корзинки, полной душистых ягод.

— О, милая графиня, ваша обворожительная маленькая протеже разбалтывает странные вещи! — вскричала с едкостью госпожа фон Гербек. — На будущее я собственноручно буду запирать фрукты, — в самом деле, не для ребенка же нечестивого нейнфельдского пастора выросли они!..

Гизела, немного смешавшаяся и покрасневшая при словах ребенка, гордо выпрямилась и холодно пристальным взглядом смерила маленькую толстую женщину.

— Как безумно, из опасения, что скажут другие, скрывать свои поступки! — сказала она. — Моя обязанность была осведомиться о здоровье ребенка и доставить ему маленькое удовольствие за причиненный ему страх!.. Но, зная вашу ненависть к пасторскому дому, я была настолько малодушна, что не сообщила вам о своем поступке. И я наказана за это — в первый раз в своей жизни я чувствую себя глубоко униженной, ибо на меня падает подозрение во лжи! Не желая и не сделав ничего дурного, я должна стыдиться! — Яркий румянец разлился по всему ее лицу. — Ах, какое скверное ощущение!.. — проговорила она. — Это послужит мне уроком, госпожа фон Гербек! Никогда я не допущу себя до подобного малодушия и перед светом действовать буду так, как найдут лучшим и справедливым мой разум и мое сердце!

Оторопевшая гувернантка устремила вопрошающий взор на министра. Неизвестно, на чью сторону он склонялся, хотя она и подметила враждебный взгляд, брошенный им на взбунтовавшуюся падчерицу. Дальнейшие объяснения были неуместны, тем более, что из леса выходила женщина.

Увидев собравшееся здесь знатное общество, она на мгновенье остановилась. Но земля, где пролегала узкая тропинка, была общинная, и так как женщина не могла слышать резких слов его превосходительства о нарушении его покоя, то и продолжала идти далее.

Двенадцать лет отделяли этот день от того памятного рождественского вечера в пасторате… Совершившийся в то время разрыв между замком и пасторатом с тех пор с ожесточением поддерживался первым, на маленькой лесной лужайке три женщины встретились теперь в первый раз.

Время, труды и заботы, конечно, наложили свою печать на лицо пасторши. Но прежний румянец горел на ее щеках, крепость и гибкость были в движениях.

— Мама, вот милая, прекрасная графиня, по милости которой я упала в воду! — вскричала девочка, бросаясь к матери.

Гизела рассмеялась как ребенок, пасторша также усмехнулась наивности своей девочки. Но вдруг она остановилась как вкопанная перед молодой графиней.

Ей случалось не раз в разное время видеть бледное лицо знатного дитяти и постоянно она думала, что видит его последний раз, а между тем всего один год так преобразил эту хилую оболочку, превратив ее в прекрасный, пышный цветок.

— Боже мой, милая графиня! — вскричала она. — Да вы живы! Нет, если и действительно сходство между бабушкой и внучкой было поразительно… — Она не имела сил это юное, чистое созданье, с такой лаской держащее за руку ее ребенка, сравнить с женщиной, которая в своем безграничном высокомерии, не имея ни тени стыда и совести, глухая ко всякому человеческому страданию, безжалостно и немилосердно попирая сердца людей, царила когда-то на земле!

Пасторша остановилась и поправила себя, проговорив.

— Да вы само здоровье!

— Дитя мое, пора кончать! — закричала баронесса.

Лицо Гизелы омрачилось. Этими резкими словами желали прогнать добрую, честную женщину.

— Я возьму земляники с собой, Рохен, — сказала она ребенку, — а завтра ты сама придешь за корзинкой, согласна?

— В Белый замок? — спросила малютка, широко раскрыв глаза, и энергически покачала своей белокурой головкой. — Нет, туда я не могу прийти, — возразила она очень решительно, — брат Франц говорил, что папу в Белом замке никто не любит.

На это никто ничего не возразил, госпожа фон Гербек действительно ненавидела этого человека,

Гизела не знала.

Лицо пасторши приняло строгое выражение, хотя взор все с той же искренностью обращен был на молодую девушку.

Она взяла за руку свою девочку, чтобы продолжать путь.

Женщина не имела настолько такта, чтобы не узнать красивую, важную даму, когда-то евшую ее хлеб и нашедшую радушный приют под ее кровлей, теперь же с видимым презрением делающую вид, что ее не замечает.

Тропинка шла как раз около того самого места, где накрыт был завтрак. Проходя мимо стола, пасторша вежливо поклонилась, дамы отвечали легким наклоном головы, министр приподнял шляпу.

То ли солнечный луч, падавший на его лоб, оживил это мрачное лицо, то ли действительно полузакрытые глаза были не так суровы, но пасторша остановилась перед ним.

— Ваше превосходительство, — сказала она скромно, но без всякой робости, — случай привел меня сюда. В Белый замок я бы не пришла, а здесь, на воздухе, который не составляет ничьей собственности, слова как-то легче приходят на уста… Не подумайте, чтобы я хотела о чем-нибудь вас просить — мы бедны, но можем, слава Богу, заработать сами себе на хлеб… Я хочу только спросить, почему муж мой отставлен.

— Об этом лучше всего спросите вашего мужа, сударыня! — возразил министр.

— Э, ваше превосходительство, тогда я пойду лучше в любую кузницу и отвечу сама себе!.. Чего я буду надоедать своему мужу, ибо если бы он захотел отвечать мне по чистой совести, то должен был бы сказать: ‘Я человек, каким должен быть, — честно и строго исполняющий свои обязанности как перед Богом, так и перед людьми, и только должен удивляться несправедливости света, который наказывает тех, кто невинен’.

— Удержите ваш язык! — перебил ее, министр ледяным тоном, с угрозой поднимая палец.

Госпожа фон Гербек начала лукаво, с насмешкой покашливать при словах: ‘Честно и строго исполняющий свои обязанности’, хотя подобное вмешательство было совершенно против этикета, который она так чтила.

Цветущее лицо пасторши покрылось бледностью, — Сударыня, — сказала она спокойно, обращаясь к гувернантке, — смех ваш неуместен, недаром нейнфельдские прихожане говорят, что по вашей милости муж мой лишился места, такое преследование недостойно христианина!

Слова эти порвали последнюю нить этикета, которая еще сдерживала гувернантку. Глаза ее засветились злобой.

— Можете думать и говорить, что хотите! — вскричала она. — Это нисколько не помешает мне раздавить ехидну, если я встречу ее на своем пути!

— Вы забываетесь, госпожа фон Гербек! — проговорил министр, повелительно поднимая свою бледную руку.

— Почтенная госпожа пасторша, продолжительные объяснения не в моем принципе, — обратился он к ней с уничтожающей холодностью. — У меня не достало бы времени, если бы я захотел мотивировать мои распоряжения каждому, к кому они относятся… Но вам я объясню, что это прославленное исполнение обязанности очень и очень заставляет себя ждать. Мы сделали с нашей стороны все, чтобы отвлечь человека от его рутинных привычек, — но весь труд наш был напрасен.

С постоянным упорством он противился каждой благодетельной реформе нашей в области церкви, а теперь вполне очевидно стало, что астрономические наблюдения для него гораздо интереснее, чем добросовестное изучение древних трудов отцов церкви, священника, галопирующего на таком коньке, мы не можем оставлять!

— А боденбахского священника, которого надо отрывать от улья, когда он должен говорить проповедь? — спросила пасторша, глядя прямо в лицо его превосходительству.

— Э, почтеннейшая, — сказал он, с дерзкой улыбкой похлопывая ее по плечу, — боденбахский священник в своем пчельнике непрестанно имеет перед глазами изображение церкви такой, какой она должна быть. Раз принятые постановления будут в ульях его господствовать до тех пор, пока существуют сами пчелы, и рабочие будут покоряться всегда всем требованиям своей царицы… Я могу вас уверить, что боденбахский священник — наиусерднейший блюститель душ своей паствы, потому он и остается на своем месте!

— О, Боже милостивый, так, стало быть, это правда! — вскричала пасторша, всплескивая руками. — Потому только, что там, на небе, не все так, как упомянуто о том в священном писании, так люди и не должны поднимать туда своих глаз! Они должны думать, что Всемогущий Творец ради прихоти вечером зажигает в небесном пространстве огоньки, чтобы посветить нам, копошащимся на земле! Они раз навсегда должны вдолбить себе в голову, что белое — черно и дважды два будет пять!.. И если бы мы захотели поступать так, то к чему бы нам послужило при этом учение нашего Спасителя? Не полнейшее ли будет с нашей стороны отрицание могущества и мудрости Творца, когда мы станем умалять Его творения до того лишь, чтобы сохранить букву закона? Она перевела дыханье и продолжала:.

— Разве Библия не может остаться источником утешения, хотя в ней и проглядывают человеческие заблуждения?.. У кого хоть раз, в минуту горести, побывала она в руках, тот знает ей цену. Те, которые трепещут за нее, чтобы не нарушена была в ней буква, те, стало быть, не разумеют ее духа!.. Я простая женщина, ваше превосходительство, но настолько-то я понимаю, что притча о пастыре и пастве указывает лишь на христианскую любовь между ними — но никак не на посох пастуха и не на плетень, куда загоняют овец… И в этом смысле муж мой говорит с кафедры и вся община сердечно его любит, церковь всегда полна — и когда ему приходилось говорить о величии творений, которые сам он наблюдал в тишине ночи, в храме настает такая тишина, что можно услышать, если упадет булавка.

До сих пор все стояли молча, но тут раздался громкий смех гувернантки.

— Ив этих ночных наблюдениях ему сопутствует старый вольнодумец, солдат Зиверт! Прекрасное общество для служителя Бога! — вскричала она с диким триумфом. — Ваше превосходительство, женщина эта сама себя обличает — она рационалистка с головы до ног!

— Старика Зиверта вы ни в чем не должны обвинять, сударыня! — возразила пасторша строго.

— Это благороднейший человек, всю свою жизнь жертвовавший собой для других, — в его сердце несравненно более религии, чем в сердцах тех, которые носят ее на устах!.. Человека этого я хорошо знаю — он жил в моем доме до самой смерти нашего доброго горного мастера. В то время старик чуть не помешался от горя. Еще и теперь, после одиннадцати лет, когда уже никто не вспоминает об ужасном несчастии…

Лицо баронессы покрылось бледностью, ложка, которую она механически вертела в руке, выпала, черные, сверкающие глаза с угрозой остановились на говорившей.

Министр пришел ей на помощь.

— Добрая женщина, до сих пор вы говорили как книга, — прервал он ее, как бы не обратив внимания на ее последние слова. — Я очень жалею о потраченном вами труде, — продолжал он, пожимая плечами, — но изменить дела я не могу.

— Я и не прошу ничего, ваше превосходительство! — отвечала она, беря за руку ребенка. — Не без труда, конечно, расстаемся мы с нейнфельдской долиной, где в продолжение двадцати одного года делили горе и радость с добрыми людьми.

— Нет, вы не покинете этих мест! — вскричала Гизела, подходя к пасторше.

Ее карие глаза горели и казались в эту минуту чернее глаз мачехи, которые в свою очередь в безмолвном гневе остановились на лице девушки.

— Переезжайте ко мне в Грейнсфельд! — произнесла молодая девушка.

— Графиня! — вскричала госпожа фон Гербек.

— Не тревожьтесь, милостивая государыня, — сказала пасторша, обращаясь к гувернантке и пожимая протянутую ей Гизелой руку. — Я не принимаю этого уже ради самой графини!.. Да благословит Бог ваше доброе сердце!.. Из-за меня вы не должны иметь ни единой горькой минуты!.. Вам же я еще раз говорю, — прибавила она, обращаясь к гувернантке, — вы прогнали человека, ‘раздавили ехидну’, как вы сами говорили, лишили его призвания, что в тысячу раз тяжелее для него, чем потеря средств к существованию… Да, теперь такое время, что вы делаете все, что вам угодно, ибо сила на вашей стороне!.. Но не думаете ли вы, что если теперь вы истину попираете ногами, так и всегда будет?.. Взгляните на Нейнфельд! Там с каждым часом зреет дух, который вы желали бы уничтожить! Но все ваши козни против него будут бессильны, в конце концов он проглотит и вас, ибо на его стороне будущее и лучшее меньшинство настоящего! В нем покоится та евангельская любовь, которую прежде всего проповедует христианство… Тащите своего идола из преисподней, стройте ему алтарь превыше того, на котором восседает Всемогущий, — все будет напрасно, не в вашей власти оживить труп.

Поклонившись министру и графине, она пошла по тропинке. Его превосходительство не произнес ни слова — эта смелость превышала границы, а ему не представлялось даже случая наказать женщину, ибо не мог же он дважды уволить ее мужа… Это очень походило на поражение, — в подобных случаях его превосходительство никогда не поступает иначе. Теперь приходилось волей-неволей действовать на так, как хотелось, Он очень спокойно опустился на стул и снова закурил свою сигару.

Госпожа фон Гербек с бледными и дрожащими от гнева губами бросила украдкой взор, полный желчи, на министра — в эту минуту знаменательное дипломатическое спокойствие было не у места!

— Бесстыжая женщина! — вскричала баронесса. — Ты так и дозволишь ей безнаказанно уйти, Флери?

— А что же — пускай убирается! — возразил он презрительно.

Прислонясь к спинке стула и пуская колечки дыма, он принялся измерять насмешливым взором падчерицу, которая в глубоком волнении стояла перед ним, — Так вот как, милая дочь, — сказал он, иронически усмехаясь, — ты сию минуту намерена была воспользоваться своим правом для того, чтобы устроить прогнанного пастора!.. Веротерпимость вещь прекрасная, но, право, было бы чересчур ново и остроумно, если бы католическая графиня Штурм в своей домовой капелле заставила протестантского священника служить мессу!

Сложенные на груди руки Гизелы судорожно сжимались, как бы желая сдержать биение ее взволнованного сердца.

— Я не этого хотела, пап. Я, — возразила она стесненным голосом, — я желала дать приют и обеспечить бедное преследуемое семейство!

— Очень великодушно, милая дочь, — продолжал насмехаться министр, — хотя и не совсем тактично, ибо я — то лицо, которое их ‘преследует’, как ты изволила сейчас выразиться.

— О, милая графиня, неужели действительно вы позволили опутать себя этой ересью? — вскричала вне себя госпожа фон Гербек.

— Ересью? — повторила молодая девушка, и глаза ее засверкали. — Пасторша говорила истину! — продолжала она решительно. — Каждое ее слово находило отголосок в моем сердце!.. Как ребячески неопытна была я до сих пор! Я смотрела на вещи и на людей вашими глазами, госпожа фон Гербек, — я не размышляла и была слепа! Это самый горький упрек, который я должна себе сделать!

Вдруг она смолкла, губы ее плотно сжались.

Всегда она была сдержанна, а вдруг теперь речь ее полилась потоком, звук которого жег и терзал ее сердце. Она сжала руками виски и постояла так минуту, затем взяла в руки шляпу.

— Папа, я чувствую, что очень взволнована, — сказала она обычным голосом. — Могу я пойти в лес?

Казалось, к министру вернулось его прежнее расположение к падчерице. Он не прервал ее ни единым словом, ни единым движением, и теперь отечески благосклонно махнул ей рукой в знак согласия, Девушка лугом отправилась в лес.

— Вы уже состарились, госпожа фон Гербек! — сказал барон с едкой беспощадностью, обращаясь к побледневшей гувернантке, когда голубое платье скрылось за кустарником. — Тут нужны иные руководители!

Глава 15

Гизела пошла вдоль берега. В одной руке она держала шляпу, другая скользила по низкому, гибкому ивняку, окаймлявшему эту сторону озера.

Легкий ветерок развевал волосы молодой девушки и поднимал рябь на позолоченной солнцем поверхности воды.

В лесу было тихо. Только желтый дрозд, выглядывая из-за ветвей, насвистывал свои отрывочные каденции, да испуганная лягушка, расположившаяся было на песке погреться на солнце, шлепала по воде, а монотонный шелест покачиваемой ветерком прибрежной травы придавал еще более мечтательности лесной тиши.

Девушка погружена была сама в себя — ее карие глаза выражали мрачную задумчивость.

Простая деревенская женщина сильно поколебала почву, на которой до сих пор сознательно и твердо стояла молодая графиня.

До сей поры слова ‘это неприлично’ управляли всеми поступками девушки. Дух, парящий над Нейнфельдом, связан неразрывными узами с любовью, думала она, этим краеугольным камнем всей христианской проповеди… А ей вот уже восемнадцать лет, а между тем сердце ее еще никогда не согревалось этим чувством. В лице своей бабушки она боготворила лишь тот идеал аристократизма, представительницей которого та была, но никогда, даже ребенком, у нее не возникало желания обвить руками прекрасную белую шею гордой женщины, и теперь сердце ее тревожно сжалось при мысли, как было бы принято подобное проявление! И когда подумала она о тех людях, которыми исключительно была окружена ее юная жизнь, — об отчиме с его холодным лицом и непроницаемым взглядом, о красивой мачехе, об разжиревшей в благочестии гувернантке, о докторе, о Лене, — то невольный внутренний трепет охватил все ее существо при сознании той враждебности, с которой она относилась к этим людям.

Да, она была слепа и не хотела думать, сердце ее никогда не подсказывало ей, что есть на свете существа, которых она может и должна любить!

Не таков был суровый человек, создавший благосостояние Нейнфельда!

Нейнфельд представлял мир иной, отличный от того, который окружал ее до сих пор. Там нашла себе деятельность душа португальца. Там царит тот дух, который неминуемо охватил собой все живущее! ‘Если теперь вы попираете истину ногами, так это еще не значит, что всегда так будет!’ — сказала пасторша. В Нейнфельде начинается заря новой жизни. Заря эта есть сознание долга человека перед своим ближним…

Чужестранец пролил луч света на духовную и материальную жизнь местных жителей. Он построил дома, завел школы, учредил приюты для сирот, пенсии для старых, кассу для больных, рабочие видят в нем друга, отношения его с ними развивают в них чувства человеческого достоинства и равноправия, он смотрит на них не как на живую машину, созданную для того лишь, чтобы вечно производить, и производить не для себя, и не только как на товарищей, связанных с ним общностью интересов, вложивших в общее дело свой труд, так же как и он — свой капитал, но как на людей, без которых капитал его оставался бы мертвой вещью.

… А ей, богатой наследнице, окруженной роскошью, ежедневно, с самых малых лет ездившей мимо жалких лачуг своих грейнсфельдских крестьян, видевшей покрытых лохмотьями, одичалых детей, никогда не западала мысль провести параллели между убожеством окружающего и собой, задуматься над тем, почему это именно так, а не иначе!..

Этот человек, с мрачным челом и загадочными глазами, имел полное право презирать ее, возвращая присланную от ее имени гувернанткой жалкую, ничтожную лепту.

Гизела остановилась на минуту, как бы переведя дыхание, яркий румянец разлился по ее лицу, сердце забилось так сильно, точно хотело выпрыгнуть.

Мысль ее остановилась на том мгновении, когда он оттолкнул ее от себя, выражая этим отвращение к ее немощности, она вспоминала то безмолвное удивление, с которым глаза его остановились на красивом лице мачехи…

Она уже не шла вдоль берега, а углубилась в лес. Вдали, между деревьями, виднелся накрытый для завтрака стол и, вероятно, там еще сидели и судили, и рядили о непристойном поведении графини Штурм.

Вдруг молодая девушка подняла задумчиво опущенную голову: откуда-то издали доносился плач ребенка. Он звучал так жалобно и беспомощно, был столь непрерывен, что кричавший, казалось, был брошен в лесу на произвол судьбы.

Гизела, подобрав платье, стала продираться сквозь чащу. Она вышла на пустынную дорогу, которая вела из Нейнфельда в А., — а там, немного поодаль, прислонясь к стволу бука, в бесчувственном положении, с закрытыми глазами, лежала женщина.

Это была одна из тех бедных женщин, которые из году в год должны что-то делать, чтобы не умереть с голоду. Они покупают на фарфоровых фабриках, за дешевую цену, брак и таскают свою ношу по всей окрестности, пока не измерят ее вдоль и поперек, а затем продают свой товар, выручая самую скудную прибыль, которая и дает им возможность не умереть с голоду. С тяжелой корзиной за спиной, крошечным ребенком на руках, а зачастую и с другим, побольше, рядом, странствуют эти бедные крестоносцы с израненными ногами в зной и непогоду — более жалкие, чем какое вьючное животное, ибо страдают они не одни, но видят, как зябнут и голодают их дети.

Обморок, очевидно, произошел от усталости. Корзинка с посудой стояла рядом, маленький горлан, мальчишка месяцев восьми, барахтался на коленях. Глазенки его распухли от слез, но он сейчас же притих, увидев Гизелу.

Молодая девушка с заботливостью посмотрела на бесчувственную женщину и с трепетом взяла ее холодные руки… Здесь нужна была помощь и должно было ее подать — но как? Тут не было под рукой ни расторопного слуги, обязанного знать, как поступить во всевозможных случаях, ни возбуждающей эссенции, ни даже стакана свежей воды: ни шороха человеческих шагов, ни голоса кругом… При этом совершенно незнакомое место — самые дальние прогулки Гизелы не простирались далее озера. Нечего делать, придется бежать обратно на лужайку за помощью.

В эту самую минуту послышался как бы плеск воды. Она прислушалась и пошла вдоль дороги, различая все явственнее и явственнее этот шум. Направо дорога сменялась тропинкой и тянулась через кустарник, девушка, не колеблясь, пошла по ней — очевидно, она вела к человеческому жилью.

Сзади доносился плач ребенка, принявшегося кричать, лишь только она скрылась с глаз, это заставило ее тревожно ускорить шаги. Наконец, глазам ее представился высоко бьющий фонтан Лесного дома. Минуту она стояла как вкопанная, затем невольно пошла за кустарник.

В этом тонувшем в зелени средневековом сером замке, — ‘не то месте пребывания сказочного принца, не то северного варвара’, как выражалась красавица мачеха, — жил португалец, он каждую минуту мог выйти из широких дверей галереи, Ни за что на свете не хотела бы она встретить снова его мрачный и холодный взгляд, который сегодня отвратил он от нее с таким пренебрежением, А между тем в нескольких шагах от нее лилась живительная влага, которую она так искала, но в плеске и журчании ее чудились ей строгие, негостеприимные голоса, каждая капля леденила ей сердце, а долетавший до ее слуха жалобный плач ребенка толкал ее невольно вперед.

Она вышла из-за кустарника и очутилась перед фонтаном.

… Мертвая тишина царствовала вокруг дома, яркие лучи солнца заливали светом зеркальные стекла окон, гибкие ветви деревьев слегка колыхались ветерком, нигде не видно было человеческого лица. Может статься, хозяин дома сейчас в Нейнфельде — он человек деятельный. Кто-нибудь из прислуги может с нею пойти, чтобы помочь бедной женщине.

Несколько ободренная, она приблизилась к ступеням, которые вели на террасу. Но тут она остановилась слегка вскрикнув: попугай, сидевший до сих пор спокойно на своем кольце, вдруг закричал резким голосом и обезьянка, покинув свой любимый приют, почмокивая губами, неприятно завертелась около нее.

Восклицание ее, вероятно, услышано было в доме, в дверях показался старик. При виде Гизелы он остановился как вкопанный, вся фигура его выражала такой ужас, как будто перед ним стояло привидение!

Молодая девушка мало имела случая наблюдать за лицами, но тут она сейчас же могла убедиться, что перед ней стоял ее ожесточеннейший враг. Ненависть и вместе с тем какое-то робкое недоумение ясно отразились на его темном сухом лице. Он, как бы защищаясь, протянул к ней свои большие, костлявые руки и сурово заговорил:

— Что вам надо?.. В этом доме нечего вам делать! Ни Цвейфлингенам, ни Флери нет до него дела!

Он указал на узкую тропинку в лесу и прибавил:

— Вон дорога в аренсбергский лес!

Окаменев от ужаса, глядела молодая девушка на негостеприимного старика.

Неясное воспоминание из ее детства предстало пред ней — в эту минуту ее второй раз прогоняли с порога Лесного дома… Неописуемый ужас овладел ее сердцем, но недаром гордая аристократическая кровь рода Штурм и Фельдерн текла в ее жилах.

Гордым взглядом измерила она старика, углы рта ее опустились точь-в-точь с той же надменностью, с которой когда-то графиня Фельдерн наносила смертельные удары преданному сердцу. — Я и не имела намерения входить в этот дом!

— сказала она отрывисто, поворачивая назад и намереваясь уйти, — но неужто таким образом должна я явиться без всякой помощи к бедной, покинутой женщине?..

Несказанного усилия над собой стоило ей, чтобы снова обернуться к ужасному старику, но она сделала это, ибо сердце ее все еще было под впечатлением тех размышлений, которые пробудила в ней пасторша.

— Прикажите дать мне стакан, чтобы я могла почерпнуть там воды! — сказала она тем повелительным тоном, которым привыкла отдавать приказания в Белом замке, и указала на фонтан.

— Эй, госпожа Бергер! — закричал старик, оборачиваясь в галерею, но не двигаясь с места, как будто ему поручено было охранять вход в это жилище.

В глубине галереи показалась женщина почтенного вида в белом чепчике и переднике, — как видно, домоправительница.

— Принесите стакан!. — крикнул ей старик. Женщина исчезла.

— Что случилось, Зиверт? — раздался из галереи голос португальца.

Старый солдат, видимо, испугался, казалось, ради этого человека так заботливо охранял он этот вход.

Он поспешно протянул руку, как бы с намерением не допустить его приблизиться к двери, — но португалец стоял уже на пороге.

Лицо его было бледно. Но лишь только взгляд его упал на Гизелу, с выражением гордости и надменности стоявшую у подножия террасы, как яркий румянец вспыхнул на его смуглом, мужественным лице. В эту минуту черты его не выражали ни отвращения, ни презрения. Глубокая, резкая складка на лбу, правда, оставалась неизгладима, но глаза сверкнули каким-то загадочным блеском.

Под этим взглядом девушка преобразилась. Она утратила прежнее горделивое выражение, и теперь это была не надменная высокородная графиня, а молодое, робкое созданье, очутившееся нечаянно в незнакомом месте.

Девушка собралась уже тихо объяснить причину своего появления, и, обращаясь к португальцу, протянула к нему руки.

Движение это окончательно вывело из себя старого солдата.

— Бегите отсюда! — вскричал он, отстраняя рукой португальца. — Это она, как две капли воды… Только не достает огненной змейки на шее — ни дать ни взять, то же белое лицо, те же длинные волосы, как и у той бесчестной проныры!.. И она точь-в-точь поднимала так же руки, и с той поры господин мой стал погибшим человеком!.. Она, конечно, уже сгнила в земле, и ее достойные проклятия руки не могут более доводить до погибели людей, но она еще продолжает жить в своем отродье!

И он указал на молодую девушку.

Точно ветхозаветный пророк, призывающий кару небес, стоял этот старик на террасе.

— Да она и не лучше той, ни на волос, — продолжал он, возвышая голос. — Сердце ее жестко как камень! Как камень, бесчувственна она к своим людям и ей нужды нет, что люди около нее мрут с голоду, как мухи!.. В Грейнсфельде и Аренсберге вздумали молиться за бедняков, а чтобы накормить их — так никому не пришло в голову!.. Не пускайте ее сюда! Как та приносила с собой бедствия, так и эта также!

Закрыв лицо дрожащими руками, графиня пошла прочь, но, сделав несколько шагов, она почувствовала, что ее кто-то остановил — перед ней стоял португалец и тихо отнимал руки ее от лица.

Он, видимо, испугался смертельной бледности девушки, глаза которой с отчаянием и горестью смотрели на него. Может статься, в сердце его шевельнулось сострадание — он сжал ее руки, но сейчас же быстро выпустил их, как бы под влиянием того чувства, с которым он оттолкнул ее от себя на лугу.

— Вы, кажется, желали обратиться ко мне с чем-то, графиня, я видел это по вашему лицу! — сказал он нетвердым голосом. — Можете вы мне сказать, чем я могу вам служить?

— В лесу лежит бедная женщина, — прошептала она едва слышно. — Обморок, очевидно, произошел от утомления, я пришла к этому дому, чтобы просить чем-нибудь помочь ей.

И с поникшей головой, ускорив шаги, она пошла мимо него к лесу.

Была ли это та самая молодая девушка, недавно с такой гордостью произносившая свой высокий титул, выражая этим, что никакие обстоятельства на заставят ее быть ничем иным, как высокорожденной аристократкой!.. Куда девалась гордая кровь Штурм и Фельдерн, которая еще так недавно придавала такое высокомерное выражение ее юному лицу? В ней играли тщеславие, властолюбие и эгоизм — она становилась на дыбы при всяком внешнем оскорблении.

Во время отсутствия Гизелы бедная женщина пришла в себя. Видя с полным сознанием приближающуюся молодую девушку, она была все же не в состоянии подняться и произнести хоть слово. Маленький крикун успокоился и, улыбаясь, водил ручонками по бледному лицу матери.

Гизела слышала за собой мужские шаги.

Она знала, что помощь близка, и теперь, не поворачивая головы, хотела удалиться отсюда. Ибо при всем сокрушении ей овладело другое чувство — чувство женской гордости.

Если этот друг человечества, нейнфельдский благодетель, и имел право осуждать ее, то, во всяком случае, он не должен был допускать, чтобы слуга его оскорблял женщину.

Он ни единым словом не остановил ужасного проклятия, произнесенного старым солдатом. Очевидно, оно находило отголосок в его собственных воззрениях, хотя на минуту им и овладело сожаление, но все-таки он находил вполне уместным не смягчать горького урока, данного жестокосердой графине Штурм.

Сердце девушки полно было горечи, и под влиянием ее она отошла от бедной женщины в ту самую минуту, как к ней подошел португалец в сопровождении Зиверта. Старый солдат нес на подносе различные возбуждающие средства, но едва ребенок увидел старое, суровое, обросшее бородой лицо, как поднял крик и, дрожа от испуга, стал прижиматься головой к груди матери.

Гизела остановилась — глаза беспомощной женщины тревожно впились в нее. Она поняла немую просьбу и вернулась назад. Сорвав землянику, растущую при дороге, он поднесла ее ребенку, который протянул за ней ручонки и охотно пошел на руки к девушке…

Португалец кинулся к ребенку, чтобы взять его у нее из рук. Его глубокие глаза проницательно устремлены были на ее лицо.

— Это неприлично для вас, графиня Штурм, — сказал он отрывисто. — Вы худо держите ваше слово, — продолжал он. — Я слышал, как вы обещали еще недавно вашим родственникам никогда не забываться до такой степени… Вы находитесь на опасном пути скрытности — ибо невозможно же вам рассказать в Белом замке, как вы держали на руках крестьянского ребенка!

Он напомнил ей о той минуте, когда она, как бы устыдясь маленького общества, которое она везла в лодке, дала обещание вести себя сообразно своему общественному положению. Он был невидимым свидетелем того, и в тоне, которым он ей об этом напомнил, обнаруживалась вся его враждебность, с которой он, по словам госпожи фон Гербек, к ней относился.

Смягченное сердце девушки снова возмутилось.

— Я сама сумею отвечать за свои поступки! — возразила она гордо, обнимая левой рукой ребенка.

Он отошел от нее и снова склонился над женщиной. Старания его, однако, остались безуспешны — ни неоднократные приемы мадеры, ни растиранье висков и пульса крепкой эссенцией не могли вернуть силы женщине.

Долгая нерешительность, казалось, не была в числе качеств этого человека — не долго думая, он поднял больную и понес ее на руках в Лесной дом.

Какой мощной и в то же время какой свободной поступью шел этот величественный чужестранец! Какая разница между им, так человечески помогающим своему ближнему, и владетелем Белого замка! Его превосходительство целыми залпами освежающей эссенции опрыскивал вокруг себя воздух, если ему случайно доводилось находиться поблизости от ‘индивидуума’, носящего на себе печать бедности.

Глава 16

И вот Гизела снова стояла на том самом месте, откуда только что бежала с таким ужасом. Она в молчании следовала за идущими впереди мужчинами.

Больная внесена была в дом, и с тревогой в сердце молодая девушка ждала, чтобы кто-нибудь пришел забрать у нее ребенка.

Между тем она занимала его, указывая ему то на обезьянку, то на попугая, и подносила его близко к фонтану.

Наконец, португалец вышел снова на террасу в сопровождении домоправительницы.

Женщина, очевидно, не подозревала, у кого находился ребенок, которого она должна была взять, ибо торопливо и испуганно стала спускаться с лестницы при виде Гизелы.

— Но, ваше сиятельство, — сказала она с низким, почтительным книксеном, — как это возможно!.. Носить этакого тяжелого, грязного ребенка!

И она хотела было взять его от Гизелы. Но не тут-то было. Мальчик охватил ручонками шею графини и, закинув назад голову, разразился плачем.

— Тише, замолчи, маленький крикун! — успокаивала его почтенная женщина. — Твоя бедная мама испугается!

Но все старания переманить ребенка с рук молодой девушки ни к чему не привели.

Португалец между тем спустился с лестницы. Сопротивление и плач ребенка, казалось, причиняли ему какое-то странное волнение, — глаза его пылали и со странным беспокойством устремлены были на маленького упрямца, все крепче и крепче цеплявшегося за нежную белую шею девушки и уткнувшегося в массу ее белокурых, шелковистых волос.

Южной вспыльчивой натуре португальца, кажется, уже надоела эта сцена, он нетерпеливо потопывал ногой и несколько раз поднимал руку, точно силой хотел забрать маленького упрямца из рук девушки.

Лицо Гизелы вспыхнуло — она нерешительно взглянула на дом. Было ясно, что девушка боролась сама с собой.

При нетерпеливых движениях португальца она, успокаивая, прижала мальчика к себе.

— Замолчи, мой милый, я тебя снесу к твоей маме! — сказала она решительным и в то же время нежно-успокаивающим тоном и твердыми шагами стала подниматься по лестнице.

Зиверт из дверей смотрел на происходившее.

Подойдя к порогу, Гизела остановилась перед стариком. Гордо выпрямившись, но в то же время склоняя свою прекрасную голову, она поистине была неотразимо прелестна в своей девственной красоте.

— На этот раз не беспокойтесь, — обратилась она к нему со слегка дрожащими губами. — Если по следам моим и идет бедствие, как вы говорили, то в эту минуту оно теряет всю свою силу, ибо дитя это разрушает его могущество, Старый солдат, может быть в первый раз в своей жизни, опустил глаза, в то время как графиня входила в галерею.

Следовавшая за ней домоправительница отворила дверь, которая вела в комнату южной башни.

Там, на складной кровати, на чистом белье под мягким одеялом лежала бедная женщина, протягивая с беспокойством во взоре руки навстречу своему ребенку, — она должна была слышать его крик.

Гизела посадила мальчика на кровать, при этом рука ее почувствовала слабое пожатие — больная подняла ее к своим бледным, запекшимся губам. Не подозревала эта бедная женщина, какая тяжелая жертва принесена была ради нее в эту минуту гордой, высокорожденной графиней.

У Гизелы сохранилось самое неясное представление о той бурной ночи, когда она со своим отчимом искала гостеприимства в Лесном доме, — да и понятно, употреблены были все усилия, чтобы уничтожить в ней все воспоминания об этом происшествии.

Она не узнала комнаты и не подозревала, что в то самое мгновение стоит на том самом месте, где когда-то слепая старуха со злобой оттолкнула от себя ее маленькую руку.

В эту минуту сердце ее щемило от какого-то необъяснимого чувства.

Глаза ее робко скользили по комнате — глубокие оконные ниши придавали ей такой мрачный, негостеприимный вид.

Старинная, как видно, немало послужившая на своем веку мебель, какую в Белом замке едва ли поставили бы и в помещении для прислуги, стояла вдоль стен, увешанных полинялыми масляными картинами в черных деревянных рамах, портретами, изображающими самые обыденные личности в мещанской до крайности обстановке… Наверно, это была комната ожесточенного старика, хотя этому минутному предположению и противоречило присутствие очень элегантных золотых часов, стоявших на комоде, и небольшого столика в оконной нише с изящным письменным прибором.

Над изголовьем кровати, на стене, висел темный занавес, главным образом произведший впечатление на девушку. Очевидно, назначением его было скрывать собой — и не от солнечного луча, ибо этот угол достаточно был удален от света, — от глаз посторонних чей-то портрет… Когда укладывали на кровать больную, занавес нечаянно отдернули на середине, отчего образовалась очень узкая щель, но и ее достаточно было, чтобы не отвести глаз от скрытого за занавесом лица. Глубокие, меланхолические глаза, оттеняющие их сросшиеся брови невольно приковывали внимание зрителя.

Гизела точно видела когда-то это прекрасное, задумчивое лицо с русой бородой — может статься, в какой-нибудь из тех раскрашенных книг с германскими сагами, которые она так любила, еще будучи ребенком… Было что то неземное в этом облике: или никогда не существовало подобного человека, или же кисть художника мастерски прописала на портрете всю историю жизни и страданий его хозяина.

И сам портрет, и вся обстановка комнаты производили какое-то безотчетно грустное впечатление на девушку.

Поспешно вынув все находившиеся при ней деньги, она положила их на постель больной. Взяв с нее обещание по выздоровлении прийти в Аренсберг, она оставила комнату.

Быстро миновав галерею, она вошла на террасу.

— Вы, как видно, очень торопитесь оставить мой дом? — раздался рядом с ней голос португальца.

— Да, — прошептала она, проходя мимо него. — Я боюсь здесь старика и… — она замолчала.

— И меня, графиня, — добавил он каким-то странным тоном.

— Да, и вас, — подтвердила она, медленно спускаясь со ступеней террасы, и повернула к нему голову с выражением серьезности в глазах.

Она спустилась и, подойдя к фонтану, стала смачивать водой виски, в которых пульсировала кровь, — Мщение сладко! — прокричал на террасе попугай, раскачиваясь на кольце.

Испуганная молодая девушка видела, как португалец, очевидно имевший намерение следовать за ней, вдруг остановился как вкопанный внизу террасы, устремив взор свой на птицу.

‘Кто знает, какое прошедшее у этого человека, — даже попугай его кричит о мщении!’ — говорила красавица-мачеха. И в самом деле, человек этот, хотя и мимолетно, имел в себе что-то дикое, неукротимое… Это был характер, который никогда ничего не прощал и не забывал, неуклонно следуя ветхозаветному изречению: око за око, зуб за зуб.

Выражение мачехи звучало очень подозрительно, странно — молодая девушка знала, что человек этот — явный ее недоброжелатель, и все-таки в ту минуту, когда он снова повернул к ней свое прекрасное благородное лицо, она почувствовала что-то вроде стыда, какую-то острую боль в сердце.

Он тоже подошел к фонтану и подставил руку под падающую струю.

— Прекрасная, свежая вода — не правда ли, графиня? — спросил он.

Досель голос его был мягок и звучен — теперь, точно с криком попугая, им снова овладело мрачное настроение.

— Какими чудесными свойствами обладает этот источник, — продолжал он. — Графиня Штурм окропляет им себе лоб и руки и тем смывает с себя следы соприкосновения с миром, вне которого она стоит!.. Она может смело вернуться теперь в Белый замок и предстать пред строгими взорами — она безукоризненно аристократична, как и прежде!

Гизела побледнела и невольно отошла от него.

— Я опять внушаю вам боязнь, графиня?

— Нет, в эту минуту вы говорите под влиянием неприязни, но не в порыве вспыльчивости, как прежде… Меня может страшить только слепой гнев.

— Вы видели меня в припадке вспыльчивости? — в тоне его слышалось немалое смущение.

— Разве решилась бы я войти в дом, если бы не дрожала за беспомощное, неразумное созданьице, которое было у меня на руках? — спросила она.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава 17

Графиня пошла по одной из тех дорожек, на которые ей указал Зиверт и которые вели к Аренсбергу.

С возрастающей краской стыда и смущения глядела она на свои белые, гибкие руки, к которым первый раз прикоснулись губы мужчины. При других обстоятельствах, переступи кто-нибудь границы, очертанные ею вокруг себя, она, наверно, без дальнейших размышлений окунула бы руку в воду, — на этот раз ей и в голову не пришло подобное ‘очищение’. Где был в эту минуту ее пытливый ум, с которым она привыкла глядеть на вещи?..

Она шла не с поникшей головой — взор ее устремлен был вверх. Между ветвями деревьев мелькало синее небо, золотистые лучи солнца скользили вдоль толстых стволов, теряясь в свежем пестреющем мхе.

Светило ли солнце ярче, чем прежде? Лучше ли пели птицы, перепархивающие над ее головой? Нет, все было по-прежнему, все было так же старо, как и тот источник чувств, волновавших молодую душу, так же старо, как и сама любовь!

‘Ах, как прекрасен мир!’ — думала молодая графиня, идя по тропинке.

Когда Гизела пришла на луг, там уже никого не было, кроме старого Брауна, который укладывал в корзину посуду. Он доложил своей госпоже, что его превосходительство получил телеграмму и с обеими дамами ушел в Белый замок.

Гизела первый раз в жизни посмотрела на старого служителя. Она очень хорошо помнила, что раньше у него были черные волосы, а теперь он сед как лунь — эта перемена совершалась на ее глазах, постепенно, без того, чтобы она когда-нибудь ее заметила… И у папа много было седых прядей на голове и в бороде, но об этом она подумала, нисколько не расстраиваясь, тогда как вид седой головы старика вдруг пробудил в ней чувство какого-то участия к нему.

— Милый Браун, пожалуйста, дайте мне стакан молока! — сказала она так мягко, что самой показался странным тон ее голоса.

Старый слуга в недоумении поглядел ей в лицо.

— Что, молоко все выпито? — спросила она, ласково улыбаясь.

Человек бросился со всех своих старых ног к импровизированному буфету и принес оттуда на серебряном подносе стакан молока.

— Скажите, Браун, есть у вас семейство? Я до сих пор этого не знаю, — продолжала она, поднося к губам стакан.

— О, ваше сиятельство, не извольте беспокоиться, — проговорил старик, недоумевая все более и более.

— Но мне хотелось знать это, — Если вы желаете знать, ваше сиятельство, — проговорил он, поднимая глаза, — у меня есть жена и дети. Двое из детей живы, четверых похоронил… Была еще у меня внучка, ваше сиятельство, славная девочка, радость всей моей жизни…

И вдруг старик заплакал.

— Бога ради, Браун, что с вами? — вскричала пораженная молодая девушка. — Нет, нет, останьтесь! — продолжала она, когда старик, видимо встревоженный невольно нарушенным им этикетом, хотел удалиться. — Я желаю знать, что так глубоко огорчает вас.

— Вот уже три недели, как мы похоронили нашего ребенка, — произнес он дрожащими губами, стараясь принять снова почтительный вид. Гизела побледнела.

Правду сказал старик на террасе Лесного дома! Сердце ее как камень, она бесчувственна к людям, окружающим ее! Этот человек, который век свой являлся перед ней ежедневно в своей пестрой ливрее, не снял ее и в тот день, когда дорогое его сердцу существо лежало в гробу, как машина, исполняя свою ежедневную службу, в то время как сердце его разрывалось от горя!

Она подумала, что прислуга долгое время должна была носить глубокий траур по бабушке… Что дает право знатным людям ставить других людей в такое неестественное положение?.. С высоты своего холодного, изолированного величия они бросают бедному люду кусок хлеба и за это требуют полнейшего самоотречения от человека! И в эту-то жестокую игру барства играла и она до сих пор, — да еще почище других!

Со всей искренностью и чувством, каким обладало ее сердце, стала она утешать старика.

Но луч света, осветивший ее душу, потух.

В ушах ее раздавались мрачные обвинения старого солдата, и весь обратный путь она не переставала думать, с какой это потерянной, проклятой женщиной сравнивал ее старик? Разгадка была далеко-далеко от нее! Каким образом могла она применить эти слова к своей дорогой покойной бабушке, как можно ее высокое положение в свете назвать ‘пронырством’?

Мрачная и расстроенная, вошла она в Белый замок.

Начавшаяся в нем вчера суетливая деятельность, казалось, достигла теперь какого-то лихорадочного возбуждения. Суета не ограничивалась покоями, приготовляемыми для его светлости, но распространялась по всему дому, с верхнего этажа до нижнего.

Наверху, в первой комнате, в которую вошла молодая графиня, стояла Лена с пылающими щеками среди целой груды белья и платья и укладывала их в чемоданы.

Прежде чем Лена успела что-либо сообщить своей госпоже, с удивлением остановившейся у порога, из боковой двери показался министр в сопровождении госпожи фон Гербек. Он был очень взволнован, в руках его был карандаш и записная книжка, очевидно, как вспомогательное средство при таких неожиданно нахлынувших занятиях.

— Ах, милое дитя, — обратился он к молодой девушке, голос его был нежен, это был прежний снисходительный папа! — Я в ужаснейшем затруднении относительно тебя! Полчаса тому назад я получил телеграмму от князя, где он извещает меня, что завтра вечером он прибудет в Аренсберг, и со свитой, несравненно более многочисленной, нежели он предполагал!.. Я положительно вне себя, ибо нахожусь в необходимости — ах, Боже мой, как неприятна мне вся эта история! — прервал он сам себя, с выражением нетерпения махнув рукой в воздухе.

Госпожа фон Гербек очень кстати подоспела к нему на помощь.

— Но, Боже мой, ваше превосходительство не должны по этому поводу так беспокоиться! — вскричала она. — В подобных вещах наша графиня очень благоразумна.

И обратясь к молодой девушке, она продолжала, указывая в то же время на Лену.

— Вы легко догадаетесь, в чем дело, милая графиня!.. Прошу вас, успокойте папа, видите, в каком он затруднении, что должен с вами расстаться на несколько дней, отпуская вас от себя! Замок слишком мал и тесен, чтобы можно было многим в нем поместиться, — не правда ли, мы от всей этой суматохи, которая наступает с прибытием сюда высокого гостя, уедем, и сегодня же, в Грейнсфельд?

Гизела почувствовала что-то вроде ужаса… Почему вдруг ее сердце заныло при мысли, что она должна покинуть Аренсберг?.. И вот в душе ее, почти бессознательно, пронеслась мысль о Лесном доме.

— Я, папа, готова ехать хоть сию минуту! — сказала он спокойным тоном.

— Ты понимаешь, дитя мое, что я уступаю лишь самой настоятельной необходимости? — спросил министр ласково.

— Совершенно понимаю, папа!

— О, как я тебе благодарен, Гизела!.. Но уже доверши свою дружбу и любезность — извини меня и мама, что мы не можем оставить тебя сегодня обедать. Мама с мадемуазель Сесиль завалены туалетами и держат совет — мама будет обедать у себя в комнате, а мне едва ли останется время, чтобы сесть за стол… Я уже отправил повара в Грейнсфельд, — ты найдешь там комфорт, какой только возможен при подобной поспешности.

— Итак, остается только приказать заложить экипаж, — сказала молодая девушка. — Лена, не будете ли вы так любезны распорядиться этим?

Горничная почти поражена была этой просьбой быть ‘любезной’, госпожа фон Гербек стояла буквально разинув рот и бросая в то же время уничтожающие взгляды на ‘обласканную ни с того ни с сего’ субретку.

Гизела спокойно надела шляпу и перчатки, которые она только что сняла, войдя в комнату.

— Но ты, разумеется, сходишь к маме, не правда ли, мое дитя? — спросил министр, полностью игнорируя эту мгновенную перемену в обращении своей падчерицы. — Подумай, милочка, очень возможно, что князь пробудет здесь более недели, и все это время мы не будем тебя видеть!

— Но это от тебя лишь зависит, пап. Я, от желания совершить прогулку в Грейнсфельд! — возразила девушка. — Госпожа фон Гербек рассказывала мне, что князь нередко заезжал туда к бабушке.

Сонливые веки вдруг глубоко опустились, скрыв совершенно выражение глаз его превосходительства, губы же сложились в насмешливо-сострадательную улыбку.

— Милочка, это опять одна из твоих ребяческих фантазий, — сказал он. — С какой стати его светлость пойдет в дом семнадцатилетней девочки, которая — извини меня — не представлена еще ко двору?

— Визит этот дает мне случай быть представленной ко двору, — проговорила, несколько оживляясь, Гизела. — Бабушка, так строго державшаяся привилегий нашей касты и исполнявшая соединенные с ними обязанности, была бы очень удивлена, что это до сих пор не исполнено, — ей не было еще и шестнадцати лет, когда она была уже при дворе.

Министр пожал плечами — приближенным его было очень хорошо известно: это призрак того, что его превосходительство выходит из терпения, хотя он и казался спокойным.

— Рассуди сама, мое дитя, какую бы роль, в твои шестнадцать лет, ты играла при дворе? — произнес от холодно. — Кроме того, я должен тебе сознаться, меня удивляет смелость, с которой ты ставишь себя наряду с бабушкой, — блестящей, прославленной графиней Фельдерн!

Он поднял веки и бросил выразительный, чтобы не сказать враждебный взгляд на девушку.

— Ты не имеешь и понятия, какие препятствия заграждают тебе путь туда! — прибавил он еще с большим ударением. — Со временем ты узнаешь, только…

Вошел слуга и доложил, что присутствие его превосходительства необходимо в приготовляемых для князя комнатах.

— Итак, да хранит тебя Господь, милое дитя!

— проговорил поспешно министр, совершенно изменив тон, обращаясь к Гизеле. — Смотри же, не соскучься в Грейнсфельде.

И он наклонился, чтобы поцеловать в лоб девушку, но она быстро отшатнулась и смерила его суровым, испытующим взглядом.

— Дурочка! — усмехнулся министр, ласково дотронувшись пальцем до щеки девушки, острые белые зубы как-то хищнически мелькнули из-за бледных, искривившихся губ, глаза, точно пламя маяка во время бури, сверкали из-под опущенных век.

Он вышел, а Гизела с госпожой фон Гербек отправилась проститься с прекрасной мачехой.

Баронесса занимала покои, в которых жила молодая графиня еще будучи ребенком, и из окон которых представлялся самый лучший вид на окрестности.

Ее превосходительство приняла падчерицу в своей уборной. Девушка с гувернанткой на одну минуту в нерешимости остановились у дверей, ибо на самом деле было трудно пробраться к хозяйке. Вся комната заставлена была картонками, ящиками с разными принадлежностями туалета, целое облако газа расстилалось по мебели и по полу.

Баронесса стояла перед трюмо и примеряла новый туалет — занятие, во всяком случае, нельзя сказать чтобы легкое, ибо на лице камеристки выступили крупные капли пота.

Парижский портной желал, очевидно, как нельзя более угодить вкусу красивой барыни — головой убор, украшавший ее волосы, представлял свежую зелень, весенние цветы, зеленая, шелковая материя заткана была желудями и шуршаньем своим напоминала отдаленный шелест священных дубов. На лице ее играла торжествующая, самодовольная улыбка.

— Ах, душечка моя Гизела, благодари Бога, что ты не на моем месте, — вскричала она, обращаясь к падчерице. — Посмотри только, что я должна терпеть, — мадмуазель Сесиль целый час мучает меня, бедное созданье! Я еле держусь на ногах!

Однако маленькие ножки еще совсем не были так утомлены, как уверяла их прекрасная обладательница, ибо она, грациозно приподнимая платье, кокетливо вытягивала то одну, то другую ногу.

— Не правда ли, какой великолепный туалет? — обратилась она с улыбкой к госпоже фон Гербек.

Гувернантка восторженно начала восхищаться мастерским произведением парижского художника, Между тем обе дамы кое-как пробрались ближе к баронессе.

— Что скажешь ты на то, моя милочка, что мы принуждены отпустить тебя от себя в Грейнсфельд? — спросила она. Гизела ничего не отвечала.

— Ты оскорбилась, мое сердце? — продолжала она жалостным и вместе с тем досадливым тоном. — Но иначе как было нам поступить?.. Мы и без того будем как сельди в бочонке в этом противном гнезде, которое на взгляд кажется таким просторным и вместительным, а на самом деле так тесно и представляет так мало комфорта!

Между тем камеристка открыла различные футляры и начала буквально осыпать бриллиантами волосы и платье своей госпожи.

Это было поистине колоссальное количество драгоценностей, накоплению которых способствовали многие члены какой-нибудь фамилии, затрачивая на это баснословные суммы денег.

— А, бабушкины бриллианты! — вскричала с простодушным изумлением Гизела при виде камней.

Вслед за этим восклицанием баронесса вдруг слегка вскрикнула, приподняла плечи и топнула ножкой.

— Сколько раз я вам говорила, мадемуазель Сесиль, чтобы вы не дотрагивались до моих плеч своими пальцами! — проговорила она с неудовольствием, обращаясь к француженке. — Ваши руки холодны, как лягушка! Опытная камеристка должна уметь одевать так, чтобы почти не касаться того, кого одевает!

Как бы для того, чтобы выручить из беды бедную горничную и отвлечь внимание от ее рассерженной барыни, Гизела взяла в руки осыпанный бриллиантами браслет. Действительно, если это было сделано с намерением, то она вполне достигла своей цели.

Делая выговор, баронесса ни на минуту не теряла из виду падчерицы и бабушкиных бриллиантов, и теперь с обжигающим взором следила за движением руки молодой девушки.

— Ах, душечка, это причиняет мне сердцебиение! — проговорила она нервно-дрожащим голосом, протягивая руку к браслету. — Ты можешь спорить сколько тебе угодно, но руки твои к несчастью еще очень слабы и, уронив браслет, ты испортишь мне драгоценность.

Гизела с удивлением устремила свои спокойные карие глаза на мачеху.

— Но, мама, — сказала она улыбаясь и жестом руки как бы защищая взятый ею браслет, — если папа доверил тебе на время бриллианты, то, полагаю, это обстоятельство не отняло у меня еще права брать их в свои руки. К тому же я положительно не понимаю, каким образом камни находятся здесь. Сколько раз я просила у папа медальон с портретом моей покойной мамы, который бабушка носила на бархатной ленте. Папа постоянно отказывал мне в этом под предлогом, что по завещанию бабушки все бриллианты должны находиться под замком до моего совершеннолетия.

— Совершенно верно, мое сокровище, — возразила баронесса медленно, с язвительностью. — Эта статья завещания имеет силу для тебя, но не для меня, и потому ты позволишь мне положить браслет на его место, чтобы таким образом последняя воля графини Фельдерн была в точности исполнена.

Несколько озадаченная, Гизела, ничего не возражая, отдала браслет, она была еще так неопытна и ее права в отношении собственности до сих пор очень мало ее интересовали. Потому в настоящую минуту она не могла судить об образе действий своей мачехи, лучшим же помощником ее превосходительства в этом случае было непобедимое отвращение падчерицы к тяжелым, холодным камням, от прикосновения к которым у девушки пробегала дрожь по всему телу.

Между тем экипаж был подан.

Госпожа фон Гербек глубоко, с облегчением вздохнула, когда молодая графиня церемонным поклоном простилась с мачехой. Ее прощание с баронессой, наоборот, было очень словообильно.

— Кстати, еще словечко, малютка! — вскричала ее превосходительство, когда Гизела была уже у дверей.

Молодая девушка остановилась, нисколько не желая, по-видимому, вторично преодолевать мишурные препятствия, разбросанные на полу. Свет из углового окна падал прямо на нее и освещал эту юную, полную решимости и смелости женскую фигуру.

— Зная, что ты ездишь верхом, я не буду иметь ни минуты покоя, когда тебя не будет здесь! — сказала баронесса. — Не правда ли, ты дашь мне слово не садиться на лошадь все время, пока будешь в Грейнсфельде?

— Нет, мама, я не могу этого обещать, ибо не могу исполнить.

Баронесса закусила губу.

— Ах, дитя, как ты жестока! — пожаловалась она. — Таким образом при всех беспокойствах, которые мне предстоят, я буду еще постоянно мучаться, что ты в один прекрасный день сломишь себе шею, скача по горам и долинам!

— Я езжу совсем не так дико и необузданно, мама, и Сара очень доброе животное!

— Я бы охотно этому поверила, но это может успокоить меня лишь ненадолго. Как только подумаю о неровной дороге между Аренсбергом и Грейнсфельдом, так меня мороз по коже пробирает! Что касается лично меня, я всегда отказывалась сопровождать верхом папа куда бы то ни было.

На жирном лице гувернантки появилась двусмысленная улыбка.

— Успокойтесь, ваше превосходительство, — сказала она, выразительно взглянув на баронессу.

— Наша милая графиня, без всякого сомнения, будет избирать другое место для своих поездок — я не думаю, чтобы она особенно стала настаивать на этой местности между Аренсбергом и Грейнсфельдом, ибо действительно, как вы изволили сказать, ваше превосходительство, дорога эта очень ухабиста.

Баронесса благосклонно поблагодарила ее кивком головы.

— Ну, хоть это по крайней мере утешение!

— проговорила она со вздохом. — Хоть это дает мне надежду не встретить тебя когда-нибудь мчащуюся по этой ужасной дороге, недобрая, маленькая упрямица! Так ты обещаешь мне это, моя дорогая Гизела?

Молодая девушка согласилась с видимым нетерпением.

Эта нежность, не вызывавшая с ее стороны ни искры сочувствия, была для нее невыносима.

— Ну, так с Богом, мое дитя! — проговорила баронесса, обращая снова лицо свое к зеркалу.

Гизела вышла. За ней последовала гувернантка, еще раз почтительно склонившись пред ее превосходительством.

Дверь затворилась, и баронесса, как бы в утомлении, опустилась на кресло и закрыла глаза рукой. При этом элегантной парижской куафюре грозила опасность быть окончательно смятой, что, казалось, нисколько не заботила в эту минуту ее превосходительство.

Камеристка с отчаянием сложила руки, причем взор ее со злобой остановился на злой госпоже.

Баронесса оставалась в прежней позе. Два года тому назад ее обворожительное немецкое превосходительство, буквально осыпанное бриллиантами, появилось впервые на одном парижском балу и с той незабвенной минуты прозвано было в высшем свете ‘бриллиантовой феей’.

Какие триумфы, сколько небесно прекрасных часов связано с этими ослепительными сокровищами! С их помощью красота ее совершала такие победы. Блеск их так напоминал пылкие взгляды побежденных, которых очаровательная бриллиантовая сирена заставляла испытывать все мучения страсти для того, чтобы потом оттолкнуть с высокомерной улыбкой.

И теперь ей предстояло расстаться с этой блистающей броней кокетства, расстаться для того, чтобы отдать ее другому существу, обладающему молодостью.

Между тем графиня Штурм оставила Белый замок. Все эти приготовления к празднествам, которые она оставила за собой, нимало не интересовали ее, — покидая замок, она не чувствовала никакого сожаления. Какое значение могло иметь для нее лицезрение князя? Она, разумеется, питала безграничное уважение к его высокому положению, уважение это, как она себя помнила, старались в ней развить чуть ли не заботливее, чем самое почитание Бога, но тем не менее она была далека от той ребяческой веры большинства, которая в коронованной особе видеть печать чего-то божественного, Она выразила желание быть представленной князю, это правда, но этого она желала из уважения к традициям древнего рода Штурм и Фельдерн. Ее предки в продолжение столетий появлялись при дворе, окружали престол, занимали высокое общественное положение, на которое давало им право как их происхождение, так и отличие государей. И этот блеск и эти права должна была поддерживать и последняя Штурм до последнего издыхания — это была ее священная обязанность.

Не эта ли мысль о долге побудила ее сегодня выразить свое желание?

Яркий румянец разлился по лицу девушки — в глубине души ее лежала тайна, открыть которую она не желала бы никому на свете.

Экипаж медленно подвигался вперед.

Между позолоченными солнцем листьями буков виднелся Лесной дом, на террасе стояла величественная фигура португальца. Тут же был и старый солдат, и обезьянка, приютившаяся на плече одного из каменных юношей, и попугай, раскачивающийся на своем кольце.

…Человек этот будет в Белом замке. Его представят князю, он будет окружен придворными дамами, с ним будет говорить ее красавица-мачеха в своем нарядном парижском туалете…

Руки молодой девушки бессильно опустились на колени и голова ее поникла на грудь…

Глава 18

Три дня уже гостил светлейший гость в Белом замке. Сюда снова возвратились прежние роскошь и блеск, которыми принц Генрих окружал обожаемую им графиню Фельдерн. Князь прибыл в сопровождении многих кавалеров и дам. Все обладающее молодостью и красотой при дворе в А, было приглашено сюда, больная княгиня, не будучи в состоянии сопровождать своего супруга, как особое доказательство своей благосклонности и милости к владетелю Белого замка, отпустила сюда свою любимую фрейлину, известную красавицу, ‘чтобы придать больший блеск собравшемуся обществу’.

На второй день своего приезда князь уже посетил нейнфельдский завод. Со своими могучими дымящимися трубами, вновь выстроенными домами, массой рабочих, заведение это представляло слишком импозантный вид и пользовалось такой славой, что высокий гость не мог не обратить на него своего внимания.

При этом случае был представлен князю новый владелец завода Оливейра. Он сам водил высокого гостя по всему заведению, и его светлость был очарован красивым, изящным мужчиной, ‘который так счастливо сумел соединить в себе интересную строгость с элегантными манерами светского человека’. Само собой разумелось, что Оливейра должен был представиться его светлости и в Белом замке, сам князь назначил ему для этого следующий день.

Было два часа пополудни. Лучи солнца обливали нейнфельдскую долину, но под тенью вязов аренсбергского сада было свежо и прохладно. Благоуханный воздух так и манил в широкие тенистые аллеи.

Глубоко взволнованный, с бледным лицом, стоял португалец у железной решетки входа в сад.

Бледность не покидала его прекрасного смуглого лица, когда он вошел в аллею, которая прямо вела к замку. Шаги его были медленны, взор бродил по сторонам, точно он должен был увидеть здесь что-то, что причиняло ему это волнение и делало лихорадочным его пульс…

Стоявшие у подъезда и болтавшие между собой лакеи сейчас же смолкли, завидя португальца, и приняли почтительные позы, склонившись чуть не до земли, выражение презрения и сарказма промелькнуло на губах иностранца. Один из лакеев бросился вперед с докладом и повел его не в покои, занимаемые князем, но в апартаменты баронессы, где только что встали из-за завтрака.

Перед ним открылся длинный ряд комнат, в которых жила Гизела, будучи ребенком. В огромном зале прислуга прибирала стол, сиявший серебром и хрусталем, на котором только что завтракали. На полу валялись пробки от шампанского, что положительно говорило за приятное настроение общества, Он вошел в комнату, двери и окна которой были убраны фиолетовым плюшем, глаза его невольно обратились в угол — чужой человек, южноамериканец, никоим образом не мог знать, что там в былое время на шелковой подушке нежился единственный нежно любимый друг маленькой графини Штурм, Пус, белый ангорский кот! Во всяком случае одна из оконных ниш комнаты представляла гораздо более интереса в эту минуту, чем пустой угол. Там из-под белых кружев, окаймлявших плюшевую гардину, выглядывала смуглая кудрявая головка знаменитой красавицы-фрейлины, она болтала с другой молодой девушкой, и появление португальца вызвало румянец на щеках обеих — может статься, их прелестные губки только что шептали имя прекрасного иностранца, столь обворожившего его светлость.

Доложив о прибывшем, лакей вернулся и с глубоким поклоном остановился у дверей, чтобы пропустить гостя. Странное дело, эта величественная фигура, с гордо поднятой головой, вдруг как бы приросла к земле — на лбу снова обозначилась глубокая складка, и этот прекрасно очерченный лоб, вместе с нервно дрожащими губами, в эту минуту придавал почти дьявольское выражение классическому профилю. А в комнате, в дверях которой стоял португалец, разливался волшебный зеленый свет, падавший и на белые мраморные группы, и на ее превосходительство, восхитительно раскинувшуюся на козетке в белом утреннем платье, грациозно подобранные волосы падали на зеленую подушку, а крошечные ручки механически играли великолепным букетом из цветов гранатового дерева.

— Странно! — прошептала с удивлением красивая фрейлина своей соседке, когда португалец, точно вследствие внезапного толчка, наконец скрылся за плюшевой портьерой:

— Человек этот точно боялся переступить порог этой комнаты, как говорится в тюрингенских повериях о ведьмах, я это очень хорошо видела!

— Это очень понятно! — произнесла бледная, нежная блондинка. — Это зеленое призрачное освещение причиняет мне головокружение — идею кокетливой графини Фельдерн я нахожу положительно ужасной!

Ее превосходительство, со своей стороны, тоже как нельзя лучше объяснила себе эту нерешительность португальца: она усмехнулась, положила со смущением свой букет на стол и невольно поднялась.

Приход нового гостя прервал что-то вроде спора между князем, министром, многими кавалерами из свиты и некоторыми придворными дамами. Его светлость стоял у стены и оживленно говорил о чем-то. Он приветствовал вошедшего дружеским взглядом и милостивым движением руки.

— Не одна восхитительная свобода деревенской жизни, — обратился он к нему благосклонно и с достоинством, — при которой я охотно отбрасываю в сторону всякий этикет, но главным образом уважение к вам заставляет меня дать вам аудиенцию прямо здесь… Но будьте осторожны! Комната эта обладает опасным очарованием… — он смолк и, выразительно улыбаясь, указал на стоящую рядом с ним группу дам, к которым присоединилась также и баронесса.

— Я знаю, ваша светлость, что русалки всегда топят тех, кто их полюбит, и потому я осторожен, — прибавил Оливейра.

Эти почти с мрачной строгостью сказанные слова как-то странно звучали среди этого общества. Баронесса, отшатнувшись назад, изменилась в лице и боязливо, вскользь посмотрела на обращенное к ней в профиль лицо португальца.

— Вы слишком строги, — возразила ему одна пожилая дама, графиня Шлизерн, которой португалец был представлен вчера, при осмотре завода князем, — и я хочу попытаться бросить вам перчатку, хоть ради маленьких моих протеже, там, — и улыбаясь, она указала своим тонким белым пальцем на придворную красавицу и воздушную блондинку, которые, привлеченные замечательно звучным голосом португальца, остановились в дверях.

Две грациозные воздушные женские фигурки, в светлых благоухающих утренних туалетах, действительно, представляли в эту минуту что-то неземное.

— Вы должны согласиться со мной, господин фон Оливейра, — продолжала графиня, — что зеленая комната выигрывает от их присутствия… Неужели вы можете предполагать такие убийственные намерения в этих детских головках?

— Как бы то ни было, — весело проговорил князь, — спор об этом невозможен — кто знает, какую опытность приобрел господин фон Оливейра относительно жестоких русалок лагуны дос Натос или озера Мирим!.. Я не разрешал вам объявления войны, милая графиня, но был бы вам очень обязан, если бы вы взяли на себя труд познакомить фон Оливейру с дамами.

На устах баронессы снова заиграла обворожительная улыбка, и когда очередь представления дошла до нее, она напомнила ему о недавней встрече в лесу. Ее гибкий голос звучал чуть ли не меланхолически, когда она заговорила о застреленной собаке — прелестное превосходительство могла также изображать и сострадание. Глаза гостя и хозяйки встретились — лоб португальца вспыхнул, а взгляд сверкнул диким пламенем. Баронесса скромно опустила веки под вспышкой такой сильной, никогда не виданной страсти.

Умная, утонченная кокетка скрывает свою новую победу еще тщательнее, чем молодая, стыдливая девушка свою первую любовь… Ее превосходительство скромно удалилась со своим триумфом, поместившись сзади молоденьких фрейлин, которые при всей прелести молодости все-таки не могли ей быть опасны, — Теперь я хочу представить вас одной даме, — сказал князь, обращаясь к португальцу, когда процесс представления был окончен. Он указал головой на единственный висевший на стене женский портрет. — Она моя протеже и останется ею, хотя эти дивные формы уже давно сокрыты землей и моя фамилия имеет все причины дуться на нее… Тем не менее, эта графиня Фельдерн была божественно прелестная женщина… Лорелея, восхитительная Лорелея!

Он послал воздушный поцелуй портрету.

— Не правда ли, — продолжал он, — если взглянуть на этот портрет, становится понятно, что человек, даже на смертном одре, может отказаться от своих лучших намерений ради этих обольстительных глаз?

— Я не в состоянии представить себя в подобном положении, ваша светлость, ибо надеюсь привести в исполнение все свои намерения, — отвечал спокойно Оливейра.

Маленькие серые глазки его светлости расширились от изумления, — этот простой, неподслащенный язык драл непривычно ухо, он положительно шел вразрез с изысканным тоном коронованной особы. Как бы то ни было, к этому чужеземному чудаку, распоряжающемуся миллионами, и владельцу в Южной Америке таких пространств, которые вдвое более его государства, — к подобному оригиналу приходится быть снисходительным, да и к тому же человек этот, при всем своем гордом достоинстве, все же почтителен относительно его, князя. Неприятное изумление на лице его светлости, вследствие этих соображений, сменилось лукавой улыбкой.

— Вслушайтесь хорошенько, mesdames! — обратился он к окружавшим его красавицам. — Может быть, вам первый раз в жизни приходится испытать этот печальный опыт — могущество прекрасных глаз не столь безгранично, как вы могли бы предположить… Что касается меня лично, я не принадлежу к этим неумолимым сердцам из стали и железа — они для меня непонятны, но для моего княжеского дома было бы гораздо выгоднее, если бы мой дядя Генрих держался тех суровых взглядов, которых держится наш благородный португалец — как вы думаете, барон Флери?

Министр, до сих пор безмолвно, со сложенными руками, стоявший рядом с князем, скривил губы.

— Ваша светлость, всему свету известно и не требует более никаких доказательств, что добрые намерения принца Генриха на смертном одре касались единственно примирения сердец, но никаким образом не уничтожения его посмертных распоряжений, — проговорил он, помимо его воли, в голосе слышалась неприятная нота. — Точно так же очень хорошо известно, что графиня Фельдерн, единственно по какому-то необъяснимому предчувствию, в ту ночь вдруг оставила маскарад для того, чтобы принять последний вздох своего высокого друга… Кто может оспаривать те таинственные симпатии, которые в момент, когда дух покидает тело, вспыхивают и призывают к себе родную ему душу!.. И в третьих, также всем известно, что принц Генрих до последнего вздоха находился в полном сознании, что графиня, стоявшая у одра его на коленях, вполне сочувствовала его идее примириться с двором в А., — она и секунды не оставалась с ним наедине: Эшенбах и Цвейфлинген все время не покидали комнаты. Принц разговаривал с графиней, выражал горесть разлуки с ней, но о распоряжениях своих относительно наследства он не проронил ни единого слова… Я, конечно, был в заблуждении, отправившись в А., — я думал…

— Доставить княжескому дому наследство, — перебил его князь, продолжив красноречивые доказательства министра. — Как можете вы так трагически принимать шутку, милейший Флери?.. Мог ли я допустить вторичное появление графини при моем дворе, если бы не был убежден, что лишь ее обольстительные глаза, но никак не злонамеренные нашептывания, взяли верх над нашими правами?.. Ах, оставим в покое эти старые, ни к чему не ведущие истории!.. Как, господин фон Оливейра, вы уже находитесь под впечатлением очарования? Всю прекрасную защитительную речь его превосходительства вы пожирали глазами нарисованную там сирену?

Если бы его сиятельство обладал большей наблюдательностью, то от внимания его не ускользнула бы перемена в бронзовом лице португальца, В продолжение всей речи министра оно выражало то волнение, то гнев.

— В эту минуту я, без сомнения, нахожусь во власти очарования, — возразил он слегка дрожащим голосом. — Вашей светлости не случалось слышать, что бывает с маленькими птицами, когда они находятся вблизи змеи?.. Они цепенеют перед смертельным неприятелем, который под своей блестящей, гладкой кожей скрывает дьявольскую измену.

— О, mon dieu, какое сравнение! — вскричала графиня Шлизерн, — Но вы неминуемо погибнете, вы осмеиваете женщину потому только, что вы покорены!

Сардоническое выражение скользнуло по губам португальца, но он ничего не отвечал.

— Гм, сравнение тем не менее небезосновательно, — усмехнулся князь. — Господин фон Оливейра не хочет быть побежденным, и я не могу с ним не согласиться, если он свое поражение будет извинять необъяснимыми змеиными чарами.

Он снова подошел к портрету.

— И не жалость ли, что с этой женщиной угасает знаменитая красота Фельдернов?.. Кстати, что поделывает желтое, хилое созданьице, маленькая Штурм? — обратился он к министру.

— Гизела, как и прежде, живет в Грейнсфельде, припадки ее усиливаются, и мы в постоянной заботе о ней, — отвечал его превосходительство. — Боязнь за этого ребенка ложится тяжестью на всю мою жизнь.

— Боже, как много времени нужно этому бедному, злополучному созданию, чтобы умереть! — вскричала графиня Шлизерн. — Это жалкое, крошечное существо представляло когда-то для меня проблему… Каким образом такие замечательно красивые родители произвели на свет такое уродство?.. Но я должна прибавить, — продолжала она после минутного размышления, — что вопреки всему я странным образом находила всегда в этой маленькой, некрасивой физиономии некоторое сходство с тем лицом.

Она указала на портрет графини Фельдерн.

— Что за идея! — вскричал князь, положительно возмущенный этим сравнением.

— Я говорю лишь ‘некоторое сходство’, ваша светлость! Во всем остальном, само собой разумеется, там отсутствует все то, что именно делало обворожительными Фельдернов. У ребенка была единственная прелесть — глаза, прекрасные, выразительные.

— Боже сохрани, графиня! — вскричала почти с испугом фрейлина. — Глаза эти были ужасны!.. Будучи семилетним ребенком, я часто виделась с маленькой графиней Штурм — мама очень желала этого общества для меня.

И с лукавой усмешкой обратясь к министру, она продолжала:

— В то время, ваше превосходительство, я с большим неудовольствием поднималась по ступеням министерского отеля. Я постоянно возмущена была этой маленькой особой, которая боязливо отталкивала меня, когда я подходила к ней близко. Она ненавидела все, что я любила: наряды, детские балы и кукольные свадьбы… Пускай извинит меня ваше превосходительство, но это было презлое созданье, которое я когда-либо видела! У меня очень хорошо осталось в памяти, как однажды прелестную пару маленьких бриллиантовых серег, которые вы ей привезли из Парижа, она привесила к ушам своей кошки.

— Ну, тут я не вижу злобы, а скорее оригинальность! — смеясь, проговорила графиня Шлизерн. — Надо полагать, это был неглупый ребенок… A propos [Кстати (фр.)], не совершить ли нам прогулку в Грейнсфельд? Подобная вежливость очень будет кстати относительно графини Штурм, что же касается бедняжки Гербек, то она будет рада увидеть общество.

До сей поры баронесса Флери держала себя совершенно пассивно. При вопросе князя о падчерице она взяла букет и занялась исключительно им — теперь же она с жаром вступила в разговор.

— Ради Бога, Леонтина, об этом нечего и думать! — вскричала она. — Доктор именно на этих днях ждет возвращения сильных приступов болезни и главным образом приказал удалять все, что хоть мало-мальски может причинить малейшее волнение пациентке. И к тому же ты только что слышала, как своевольна была Гизела еще ребенком, Она желчного темперамента, который, само собой разумеется, при ее одинокой жизни, которую она принуждена вести, не мог стать мягче и миролюбивее. Гербек, и та с трудом переносит ее безграничное своеволие и разные неприятные выходки, к которым, как известно, так склонны озлобленные характеры!.. Я далека от того, чтобы осуждать поведение Гизелы, — напротив, никто более меня не желал бы так извинить ее, как я, — она слишком несчастна!.. Но, во всяком случае, я не могу допустить, чтобы мои гости подвергались неприятностям в Грейнсфельде, и в конце концов дитя это мне слишком дорого, чтобы я решилась выставлять напоказ его страдания любопытным взорам…

Графиня Шлизерн закусила губу.

Его светлость, казалось, встревожился, как бы не расстроить настроение общества после столь резкого тона сиятельной красавицы.

Он быстро подошел к Оливейре.

В момент, когда упомянули первый раз имя молодой графини Штурм, португалец незаметно отошел к окну. Взгляд его блуждал по окрестности, он ни разу не повернул головы к присутствующим — видимо, он скучал, и его светлость очень хорошо видел всю неуместность разговора, предмет которого был совершенно не интересен для нового гостя.

— Вас тянет в ваш прохладный, зеленый лес, не так ли, мой милейший фон Оливейра? — сказал он милостиво, — Да и мне хотелось бы освежиться… Милая Зонтгейм, — обратился он к фрейлине, — пойдите принесите вашу шляпку — мы пойдем к озеру!

Дамы немедленно оставили комнату, в то время как мужчины тоже пошли искать свои шляпы.

Глава 19

— Господи, что за человек! — сказала фрейлина, идя по коридору. — Всем нашим господам ничего не остается, как попрятаться!

— Он внушает мне ужас, — проговорила бледная, нежная блондинка, останавливаясь и складывая на груди свои худенькие ручки. — Человек этот ни разу не улыбнулся… Клеманс, все вы ослепли! Этот не из наших, он принесет нам несчастье — я это чувствую!

— Благородная Кассандра, это и нам известно, бедным, ослепленным смертным! — с насмешкой проговорила фрейлина. — Конечно, немалую беду он нам готовит, делая народ слишком умным, но подождем, дай время освоиться ему в нашем кругу!.. Это правда, он угрюм, разговор его слишком суров сравнительно с элегантным тоном нашего светлейшего… Но, милочка Люси, заставить улыбнуться этот рот, пробить эту гордую броню, вышвырнуть за окно все эти пресловутые намерения и единственно с помощью любви — вот было бы блаженство!

— Попробуй только побожиться! — возразила блондинка, исчезая за дверью своей комнаты, фрейлина, зарумянившись, отправилась далее.

Баронесса Флери, незамеченная, шла за ними по мягкому ковру и окидывала молодую девушку долгим, насмешливо-сострадательным взглядом.

Прекрасная баронесса быстро снарядилась для прогулки, и вместе с кавалерами направилась в переднюю. Двери музыкального салона были открыты. Она быстро вошла туда с сердито нахмуренным лбом, — сегодня она внезапно отозвана была от своих обычных утренних занятий музыкой и забыла закрыть флигель.

— О нет, моя милейшая, — возразил князь, когда она взялась за крышку, — минута слишком удобна для меня, флигель открыт и ноты на пюпитре, — прошу вас, только одну пьесу, вам известна моя слабость к Листу и Шопену!

Баронесса усмехнулась, сдернула перчатки, бросила на стул шляпу и села за рояль. Она отложила в сторону ноты и начала прелюдию.

Ослепительно красива была в это время эта женщина. Гибкие руки ее быстро летали по клавишам, голова откинута была назад, глаза сияли обворожительным блеском.

Мужчины тихо столпились в дверях. Португалец оставил комнату и, спустившись со ступеней подъезда, остановился под померанцовыми деревьями, украшавшими усыпанную песком площадку. Руки его были сложены и грудь высоко поднималась… Место, где он стоял, аллея, тянувшаяся и за решетку сада, и далее, по ту сторону стены, низменные луга, поросшие кустарником, и эта цепь отвесных утесов, позлащенных заходящим солнцем, — вид всей этой местности пробуждал в душе его горькие, тяжелые ощущения. И вспомнилось ему, как, обвиняемый в поджоге, дерзкий демагог, шел он по этим местам и рядом с ним — величественная, молчаливая фигура его несчастного брата, несшего уже смерть в своей груди.

… Немало времени пронеслось с того дня, но ничто в мире не изгладит из сердца его той ночи, когда таким ужасным образом надсмеялись над любовью дорогого ему существа… И тогда неслись по воздуху переливающиеся аккорды Шопена, и такой же толпе жалких холопов, подобострастно гнущих перед ним теперь свою спину, отдан был приказ отправить обоих братьев!

А бездушная кокетка, на совести которой смерть человека, как ни в чем не бывало наслаждается себе жизнью, и сама история эта, разрушившая все счастье другого, делает ее еще пикантнее в глазах модного света. У этих, так восхищающихся ею блестящих господ бывали, конечно, связи, прежде чем они вступали в соответствующие их положению браки, но смешно было бы придавать этим связям серьезное значение и из-за подобной шутки примешивать демократический элемент к благородной крови! Последняя Цвейфлинген с замечательным тактом и чувством своего дворянского достоинства поняла все унижение от своего так называемого сватовства и вполне была вправе разорвать цепь, которой ее хотели увлечь в чуждую ей среду. До того, кто при этом пострадал, ей не было никакого дела. ‘Зачем он был так прост!’ — сказано было с пренебрежением.

По лицу португальца пробежала горькая, мрачная улыбка, рука его судорожно сжалась и он взмахнул ею в воздухе, но этот самый жест пробудил в нем воспоминание о таком же движении, которым когда-то отшвырнул он медные монетки из рук хилого ребенка, предлагавшего ему их в простоте своего детского бесхитростного сердца… И воображению его нарисовался милый образ девушки со светлыми распущенными волосами, сказавшей ему со своей доброй улыбкой и с серьезно-простодушным взором: ‘Дурное время позади меня!’

Поднятый кулак его разжался, и рука поднялась к глазам, как бы защищая их от солнца.

Он не заметил, как кончилась музыка, как общество вышло на прогулку и как чья-то рука слегка опустилась на плечо мечтателя.

— Ну, что, мой милый Оливейра? — сказал министр.

При звуке этого голоса португалец отступил назад, точно рука, прикоснувшаяся к нему, была из раскаленного железа. Он выпрямился, принял свой обычный величавый вид и измерил гордым взглядом с головы до ног изволившего пошутить господина.

— Что вам угодно, Флери? — спросил он, не украшая фамилии титулом.

Щеки министра вспыхнули бледным румянцем, а широко раскрытые глаза метнули гневную искру, по лицам окружающих его кавалеров пробежало что-то вроде злорадства. Все они были креатуры министра и при всем чванстве своими старинными, аристократическими именами без всякого с их стороны видимого неудовольствия терпели, когда всемогущий министр в разговоре и ними игнорировал их сословные атрибуты, между тем как ‘ваше превосходительство’ в их устах было нераздельно с именем барона Флери, все равно как ‘светлость’ с достоинством князя. У них хоть и скребло сердце, но они, несмотря на это, очень любезно улыбались, ибо его превосходительство, случалось, бывал при этом в добром расположении и доступен был иной просьбе… Но в эту минуту коса нашла на камень.

Однако министр не доставил им удовольствия дальнейшим выражением своего недоумения, — его превосходительство никогда не замечал оскорбления, отомстить за которое сейчас же было не в его власти, он не понял ответа и с достойным удивления спокойствием предложил руку смущенной этой сценой графине Шлизерн.

Князь под руку с баронессой, не обратив внимания, прошел мимо и пригласил жестом Оливейру идти с ним рядом, и в то время, как общество медленно подвигалось по тенистой аллее, португалец, с заметным любопытством расспрашиваемый его светлостью, рассказывал о своем бразильском отечестве. Все молча прислушивались, ибо рассказ был слишком интересен. Первое впечатление, произведенное этим чужестранцем как человеком, находящемся постоянно настороже, совершенно исчезло. Дамы были очарованы звучностью его голоса, а у иного барина, не имевшего ничего, кроме своей придворной должности и связанных с ней незначительных доходов, просто кружилась голова при описании величественных железных рудников, которые при правильно устроенном производстве должны были принести португальцу громадные суммы.

На вопрос князя, почему он оставил Бразилию и избрал именно Тюринген своим местопребыванием, Оливейра с минуту помолчал, затем твердо, с совершенно особым выражением, хотя голос его звучал как-то странно-загадочно, отвечал, что причины этому он сообщит его светлости при особой аудиенции.

Министр с изумлением поднял глаза, его глубоко недоверчивый взгляд остановился на профиле португальца, и хотя в эту минуту князь и назначил ему аудиенцию, но всякий мало-мальски знакомый с выражением лица министра наверно знал, что день, когда должна состояться ‘особая аудиенция’, никогда не наступит.

По ту сторону садовой решетки князь остановился под тенистыми кленами и начал смотреть на вновь выстроенное здание довольно обширных размеров, окруженное лесами. Оно стояло хоть и не на дальнем расстоянии от Нейнфельда, но все же было достаточно изолированно и покоилось как бы на вытянутом склоне противолежащей горы. Оно должно было быть уже близиться к завершению, ибо на верхней балке лесов сидел человек и прикреплял к ним, по тамошнему обычаю, ель, на верхушке которой развевались пестрые ленты.

— Да это просто небольшой замок, — проговорил его светлость. — Что это, приют для бедных детей? — спросил он португальца.

— Я построил его для этой цели, ваша светлость.

— Гм… Я боюсь только, что эти бедняжки, раз попав туда, не захотят выйти, да оно и понятно, — заметил один из кавалеров.

Графиня Шлизерн как бы в предостережение подняла палец.

— Только не балуйте их, добрейший господин фон Оливейра! — сказала она. — Я предостерегаю вас единственно в видах гуманности. Возвышая его умственный уровень, удержаться на котором он все же не может по своему прирожденному состоянию, люди делают очень несчастным этот класс.

Темные глаза Оливейры с саркастическим выражением остановились на лице гуманной дамы.

— Почему же это прирожденное состояние, или иначе, другими словами, нужда, нищета и лишения, должны быть причиной, по которой все угнетаемое произволом ныне должно и остаться таковым навсегда? — спросил он. — Люди эти разве не такие же, как и мы все? Получив правильное воспитание и направление, они застрахованы уже одним тем, что вы, сударыня, называете прирожденным состоянием… Да и к тому же, скажу я далее, в Нейнфельде они всегда будут иметь хлеб и кров, если позже не захотят устроиться где-либо, избрав другой путь к существованию.

Никто не возразил ни слова на это прямое объяснение. Князь отправился далее, без всякого следа неудовольствия на сухощавом лице, которое, возможно, желала увидеть графиня Шлизерн. Она, очевидно, была одной из тех энергических женщин, которые привыкли, чтобы их слова принимались без возражения, и за раз выраженное мнение держались тем упорнее, чем неожиданнее встречали противоречие.

— Без сомнения, сооружая это здание, вы имели в виду наши знаменитые евангелические приюты? — снова обратилась она после небольшой паузы к португальцу.

— Не совсем, — возразил он спокойно, — В основном принципе я совершенно расхожусь с ними, ибо не хочу касаться различия вероисповеданий. У меня, например, там будет четверо еврейских детей, сироты двух отличных работников.

Ответ этот, точно электрическая искра, пробежал по всему дамскому обществу.

— Как, вы принимаете евреев? — сорвалось одновременно с нескольких прекрасных уст.

В первый раз строгое, суровое лицо чужестранца осветилось веселой усмешкой.

— Вы, вероятно, считаете евреев за особенных избранников неба, которые должны не так сильно чувствовать голод, как христиане? — спросил он.

Дамы, которых окинул он проницательным взором, опустили глаза.

— Те два работника-еврея горячо просили меня перед смертью не отчуждать детей от веры отцов их, — продолжал он глубоко серьезным тоном. — Я уважаю их последнюю волю и не допущу, чтобы детей перекрестили.

— О Боже мой, — вскричала графиня Шлизерн с досадой, — неужели еще не достаточно этой переступившей границы веротерпимости, которой как бы пропитан воздух нейнфельдской долины?.. Там протестантский духовник без устали твердит: ‘Любите друг друга’, ни мало не заботясь о том, к кому он обращается, к туркам, язычникам или евреям, — а вы… Ах, извините — я забыла — как португалец, вы, вероятно, католик?

Насмешливо-веселое выражение все еще светилось в глазах Оливейры.

— Ах, вы желаете знать мое вероисповедание, графиня? — спросил он. — Извольте, я твердо и непоколебимо верую в мое призвание как человека, которое налагает на меня обязанности быть полезным моим ближним, насколько это в моей власти… Что же касается того протестантского духовника, то я просил бы вас быть осторожнее в вашем приговоре о нем — человек этот истинный христианин.

— В этом мы вполне уверены, — проговорил министр любезно и вместе с тем с едкостью в голосе: веки его опустились и вся физиономия дышала презрением. — Но он самый жалкий проповедник, и его болтливое изложение служит соблазном для вверенной ему паствы. Мы были вынуждены удалить его с кафедры, Хотя слова эти и имели целью пленить слушателя, однако не произвели желанного действия: смуглое лицо португальца вспыхнуло, а его обычная величавая сдержанность, казалось, должна была ему изменить в эту минуту.

— Очень хорошо знаю, — проговорил он, овладевая собой, — его превосходительство поступает по своему благоусмотрению… Но, несмотря на это, я позволил бы себе обратиться к благосклонности его светлости и просить, чтобы обстоятельство это рассмотрено было еще раз… При более близком ознакомлении с делом соблазн ограничивается единственно одной властолюбивой женщиной и некоторыми рабочими, исключенными своими товарищами из своей среды за нечестное поведение.

— В другой раз, милый господин Оливейра! — заговорил быстро князь, замахав рукой.

Его маленькие тусклые глаза с беспокойством устремлены были на лицо министра, которое выражало глубокое негодование.

— Я здесь для того, чтобы отдохнуть, — продолжал он, — и убедительно должен вас просить не упоминать о делах! Расскажите лучше о вашей чудесной Бразилии.

Португалец снова пошел рядом с князем, — Удаление этого неисправимого, углубленного в свои нелепые мечтания священника — одно из ваших лучших мероприятий, ваше превосходительство, этот факт будет украшением летописей нашей страны! — произнесла графиня Шлизерн, обращаясь к министру, Женщине этой невозможно было не сказать последнего слова, и оно предназначалось единственно для ушей Оливейры.

Человек этот стоял как бы среди взбудораженного роя ос, которые жужжали над его головой.

В тоне голоса его слегка проглядывала насмешка, когда он продолжал рассказывать несколько встревоженному князю о великолепии бразильских бабочек и о драгоценных, известных породах дерева, о топазах и аметистах, найденных в его собственных владениях в значительном количестве, разговор принял снова тот невинный характер, который единственно и был у места на этой тощей почве, способной производить лишь то жиденькое растеньице, которое называется ‘не тронь меня’.

Глава 20

Дамы сначала решили было покататься по озеру, однако князь, погруженный в описания Оливейры, пройдя вдоль берега, продолжал идти по дороге, которая вела к Лесному дому. Дамы шли за ними, как бы повинуясь очарованию голоса рассказчика. Войдя в лес, они сняли шляпы и стали украшать лесными цветами свои прически… Как невинны казались эти создания в своих безукоризненно белых одеждах, с полевыми цветами в волосах, а между тем эти на вид детские, простодушные сердца, согласно феодальным правилам, были уже в совершенстве вышколены и изощрены, и между ними и остальным, не способным к придворной жизни человечеством, лежала целая бездна льда и черствого равнодушия.

Когда общество остановилось на лесной полянке, одна хорошенькая, молоденькая дама, жена одного из придворных, украсила гирляндой шляпу своего супруга. Князь заметил это и протянул, улыбаясь, свою шляпу — это было сигналом приняться за шляпы всех находившихся здесь кавалеров. Дамы начали порхать как бабочки и рвать цветы, много было шуток и смеха — невиннее и наивнее не могли быть и деревенские дети, разбегавшиеся в свежем и зеленом лесу.

Португалец повернулся спиной к этой суматохе и, отойдя в сторону, остановился перед отлитым из металла бюстом принца Генриха, изучая, как казалось, с большим интересом черты покрытой ржавчиной княжеской головы.

То, на что не решилась ни одна их молодых дам относительно такого сурово-строгого человека, как Оливейра, не замедлила исполнить красавица фрейлина. Она тихо подошла к нему и со страстно умоляющим и в то же время застенчивым видом протянула ему свою узкую белую руку с цветами. Это, конечно, был момент, долженствовавший бы вызвать улыбку на эти серьезные уста и осветить приветливым светом этот строгий взор, но ничего подобного не случилось, бронзовое лицо не изменило своего выражения, хотя с безупречно рыцарским поклоном португалец снял шляпу и протянул ее молодой девушке. Она побежала к группе дам, и португалец медленно последовал за ней. Все общество находилось на средине луга, и с этой точки взор легко проникал во все скрытые, темные аллеи парка.

Шляпа Оливейры переходила из рук в руки, каждая из дам украшала ее цветами, наконец она очутилась в руках баронессы Флери. Улыбнувшись португальцу, стоявшему неподалеку от нее, прикрепила она к ней великолепные лазоревые колокольчики и только что намеревалась возвратить шляпу, как вдруг остановилась, как вкопанная, и стала прислушиваться. Мгновенно смолкла болтовня, и среди всеобщего безмолвия послышались глухо раздававшиеся удары копыт мчавшейся во весь опор лошади… Уж не испугалось ли чего животное, которое неслось по лесу?.. Не успела мысль эта мелькнуть в голове присутствующих, как по Грейнсфельдской дороге действительно промчалась лошадь. По спине ее, точно легкое летнее облачко, расстилалось белое женское платье, и над высоко поднятой головой животного развевались распущенные светлые волосы. Золотистые лучи солнца, проникавшие кое-где между вершинами, бросали сверкающие пятна на коня и всадницу, и это делало почти ужасающе прекрасным и без того поразившее всех явление. Дамы с криком бросились в сторону.

— Боже мой! — вскричал князь, положительно испуганный.

Баронесса Флери, как обезумевшая, простерла вперед руки.

— Воротись, Гизела, я заклинаю тебя! — вскричала она вне себя. — Я не могу этого видеть!.. Страх убивает меня!

Но лошадь, прекрасный, благородный арабский скакун, стояла уже, как вкопанная, среди луга, пена покрывала удила, и ноздри ее раздувались.

— Грейнсфельд горит! — вскричала всадница, не обращая внимания не восклицания и жесты мачехи, — ее прекрасное лицо было бледно, как смерть.

— Замок? — спросил португалец, Он один, по-видимому, сохранил спокойствие, — все остальные стояли совершенно потерянные, застигнутые врасплох.

— Нет — в селении горит сразу несколько домов! — отвечала молодая девушка, едва переводя дыхание и откидывая назад свои великолепные волосы, ниспадавшие ей на грудь.

— И ради чего мчалась ты таким бешенным образом?.. Сумасшедшая!.. — вскричал министр, совершенно возмущенный.

Между тем португалец сказал несколько слов его светлости и, поклонившись ему, немедленно скрылся в лесу.

Казалось, молодая девушка из всех присутствовавших заметила только этого человека, при его вопросе по бледному лицу ее разлился нежный румянец, который исчез снова, едва португалец ушел.

Наконец оцепеневшее общество пришло в себя — кавалеры, а вместе с ними графиня Шлизерн, поспешно окружили коня и амазонку. Молодые дамы в нелюбезном изумлении со слегка объяснимым неудовольствием держались поодаль, не спуская, однако, своих прекрасных глаз с лица юной отшельницы, которая так неожиданно расстроила веселое собрание… Как, это воздушное существо, так грациозно державшееся на коне, такой смелой и сильной рукой управляющее лошадью, — то самое хилое, желтое созданьице, которое, по словам родственников его, умирало такой медленной смертью в своем уединении?.. Как! Этих прекрасных, девственных, карих глаз когда-то боялась хорошенькая фрейлина? И в этой прекрасной, украшенной роскошными сияющими волосами головке таилась злоба?..

— Милая Ютта, ты с нами сыграла отличную шутку! — проговорила графиня Шлизерн своим едким тоном, обращаясь к баронессе. — К удовольствию твоему, признаюсь тебе, я удивлена так, как никогда не удивлялась за всю свою жизнь… Твои нападки на ‘мои любопытные глаза’ также как нельзя более удачны.

Баронесса не возразила ни слова на эти колкие слова. Она была бледна как смерть, хотя уже и овладела собой, глаза ее с упреком устремлены были на падчерицу.

— Милое дитя, да простит тебя Бог за то, что ты мне сделала! — сказала она мягким тоном. — Я никогда не забуду этой минуты!.. Ты знаешь, какая невыразимая боязнь овладевает мной, когда я вижу тебя на лошади! Ты знаешь, что я дрожу за твою жизнь!.. Вспомни, что ты мне обещала?

Взор Гизелы на минуту застенчиво остановился на чужих лицах, но теперь карие глаза смотрели смело и решительно.

— Я обещала не показываться тебе на глаза на лошади, мама, — сказала она, — но должна ли я на самом деле оправдываться за то, что не могла сдержать своего обещания, когда приехала сюда за помощью для бедного селения?.. Все наши люди на ярмарке в А., только старик Браун, который не может ездить верхом, да хромой конюх Тиме дома… В селении нет ни единого мужчины — все на работе в Нейнфельде, женщины и дети бегают с воплями вокруг своих пылающих домов, Она замолкла — в голове ее пронеслась та ужасная картина отчаяния, которая заставила ее мчаться по горам и лесам на неседланной лошади, и хотя пребывания ее здесь, на лугу, и продолжалось лишь несколько минут, но и эти минуты были потеряны., Она должна ехать далее, прочь от этих людей, из которых ни один не шевельнет пальцем, чтобы помочь несчастным, прочь от этих знатных особ, которые, казалось, или не слыхали, или сейчас же забыли, что там, за лесом, горят человеческие жилища… Презрительная усмешка, характеризовавшая когда-то прекрасное лицо графини Фельдерн, запечатлелась на устах девушки. Взор ее устремлен был на нейнфельдскую дорогу, и она, по-видимому, намерена была направить туда своего коня.

Если бы глаза присутствующих не были устремлены на молодую графиню, то придворные льстецы имели бы случай насладиться зрелищем, для них, может быть, более интересным, чем красота юной амазонки. Министр, этот идеал дипломата, его превосходительство с медным лбом, от которого отскакивали все стрелы противника, этот субъект с сонливыми веками, которые поднимались и опускались, подобно театральному занавесу, давая возможность видеть лишь то, что он хотел — могущественный, внушающий страх государственный человек, — вдруг изменил себе, как и его супруга: он тщетно старался овладеть собой и принять свой обычный равнодушно-спокойный вид, но не в его власти было стереть со смертельно побледневшего лица выражение отчаяния и злобы.

Едва девушка собралась двинуться с места, как он грубо схватил рукой лошадь за повод и устремил на падчерицу дикий, угрожающий взор.

— Папа, ты позволишь мне ехать в Нейнфельд, — сказала она решительно, энергическим движением руки притягивая к себе поводья и поднимая хлыстик.

Лошадь взвилась на дыбы — стоявшие поблизости в ужасе разбежались.

В эту минуту послышался глухой выстрел.

— А-а, в Нейнфельде ударили в набат! — вскричал князь. — Господин фон Оливейра, как кажется, не шел, а летел!.. Успокойтесь, прекрасная графиня Фельдерн! — обратился он к Гизеле.

— Вам не нужно ехать далее. Неужели вы думаете, что я оставался бы так спокоен, если бы не знал, что там, — он указал по направлению к Нейнфельду, — готовится самая скорая помощь?

Только теперь заметила Гизела пожилого господина, самого невзрачного и сухощавого из всего собрания. Он обратился к ней, называя ее именем бабушки, — это хотя и показалось ей странным, так как она не подозревала, что в ней он видел несравненные черты своей ‘протеже’, но голос его был так добродушен и это знакомое ей лицо с маленькими, серыми глазками — у гувернантки были фотографии, и литографии, и масляные изображения этого лица — казалось таким приветливым рядом с враждебностью отчима, что сердце ее невольно смягчилось.

— Очень благодарна вам, ваша светлость, за это успокоение, — сказала она, улыбаясь и склоняя свой грациозный стан.

Она, очевидно, хотела прибавить еще несколько слов, но министр снова овладел поводом и на этот раз уже не выпускал его из рук. В эту минуту он уже вполне владел собой и способен был изобразить сострадательную и в то же время извиняющуюся улыбку, с которой он взглянул на князя, когда тот быстро отшатнулся в сторону при движении лошади, Он повелительным жестом указал на аллею.

— Ты сию же минуту вернешься в Грейнсфельд, дочь моя, — сказала он холодно и резко.

— Надеюсь сегодня же найти случай объясниться с тобой по поводу сделанного шага, которому нет ничего подобного в летописях фамилии Штурм и Фельдерн.

Гордая кровь имперской графини Штурм и Фельдерн, к которой он только что апеллировал, ударила в лицо молодой девушки. Гизела гордо выпрямилась, и хотя сжатые тонкие губы ее не проронили ни слова, но легкое, выразительное пожатие плеч отразило едкое замечание его превосходительства с большей силой и достоинством, чем могло бы вызванное раздражением слово.

— Но, мой милый Флери… — вскричал князь оживленно и с сожалением.

— Ваша светлость, — перебил его министр с покорным видом и почти набожно опущенными ресницами — выражением, которое очень хорошо было известно князю и которое означало непреклонную волю, — в эту минуту я поступаю как преемник моей тещи, графини Фельдерн. Она никогда бы не простила своей внучке такой фантастической цыганской выходки… Я знаю, к несчастью, очень хорошо страсть моей падчерицы к приключениям, и если не в состоянии был отвратить это тягостное для меня положение, то и не хочу, по крайней мере, продолжить скандала, который падает на меня, Гизела продолжала гордо держать голову. С тем глубоко испытующим выражением, которое страстно ищет истинную причину действий в душе другого, она твердо и проницательно смотрела в лицо человеку, который, бывало, чуть ли не с обожанием носил жалкого, умирающего ребенка на руках и воспитывал с такой систематичностью и который вдруг, несколько дней тому назад, стал выказывать ей такую холодность и отчуждение.

Она далеко не похожа была на обвиняемую, скорее это была обвинительница в своем спокойном молчании, с полной достоинства осанкой.

Гордо взмахнув головой, откинула она назад волосы и, поклонившись обществу, слегка коснулась хлыстиком лошади. Конь стрелой помчался к аллее, и через несколько мгновений воздушное, белое видение с развевающимися золотистыми волосами исчезло в зеленой лесной чаще.

Минуту присутствующие молча глядели вслед девушке, затем снова поднялся всеобщий разговор.

Князь послал одного из кавалеров в Белый замок за экипажами, он желал, в сопровождении министра и кавалеров своей свиты, лично посетить пожарище. Почтенный господин вдруг ни с того ни с сего заюлил и засуетился.

— Но, мой милый барон Флери, не были ли вы слишком жестоки относительно вашей восхитительной питомицы? — обратился он с упреком к министру, приготовляясь оставить луг, чтобы отправиться по грейнсфельдской дороге, где должен был догнать его экипаж.

Холодная усмешка мелькнула на губах его превосходительства.

— Ваша светлость, в моем официальном положении я привык носить на себе панцирь — и был бы давно уже трупом, если бы дозволил уязвлять себя стрелой осуждения, — возразил он с оттенком шутливости. — Но совершенно иначе, напротив, организован я как обычный человек, — прибавил он несколько строже. — Упрек из уст вашей светлости, признаюсь, огорчает меня. В эту минуту я вполне сознаю, что любовь и ослепление заставляли меня беспечно относиться к моей обязанности как воспитателя моей дочери.

— И не одного себя обвиняй, мой друг, — прервала его супруга нежно-слабым голосом, — и я много виновата. Зная все сумасбродства, которые Гизела позволяет себе в стенах замка, мы были слишком слабы, продолжая держаться с прежней беспечностью, и именно еще недавно я имела крупный разговор с Гербек, которая высказала намерение обращаться с ней несколько строже.

— Но я не понимаю, какие нелепости видите вы в поведении Гизелы? — проговорила графиня Шлизерн. — Несколько отважная езда, и ничего более… К тому же прелестная малютка, видимо, и не подозревала нашего присутствия здесь, на лугу.

— Но я тебе говорю, милейшая Леонтина, что она в состоянии так, как мы ее теперь видели, явиться на площади в А., среди белого дня! — возразила баронесса. — Одна нелепость у нее следует за другой, и к сожалению — я должна сознаться — очень часто с намерением досадить Гербек… Сегодня, например, она настаивает на том, что намерена вступить в свет, что при ее болезни, по меньшей мере, смешно, — час спустя…

— Объявляет свое непоколебимое намерение идти в монастырь, — перебил министр, продолжая описания характера падчерицы.

Все дамы засмеялись — только графиня Шлизерн оставалась серьезна. На лице ее появилось то строгое и суровое выражение, которого так боялись придворные, ибо оно всегда было предвестником великих событий для них, — Ты только что опять упоминала о болезненном состоянии твоей падчерицы, Ютта, — сказала она, не меняя предмета разговора. — Скажи мне по правде, ты в самом деле веришь словам доктора, что к этому прелестному созданию, с таким свежим цветом лица и с такими здоровыми и сильными движениями, могут снова вернуться прежние припадки?

Темные глаза прекрасной баронессы с уничтожающей ненавистью остановились на холодно улыбающемся лице приятельницы.

— Снова вернутся прежние припадки? — повторила она. — Э, милая Леонтина, если бы дело было только в этом, то я не так бы беспокоилась, но к несчастью Гизела никогда от них не освобождалась.

— В этом я уверена! — с жаром вскричала красавица-фрейлина. — У графини правая рука подергивается так же судорожно, как и прежде, когда она внушала мне такую боязнь.

— Это неприятное движение и меня также напугало! — произнесла бледная воздушная блондинка.

Все дамы в один голос подтвердили печальную истину.

— Вы, может быть, и правы. — сказала графиня Шлизерн с иронией, обращаясь к ним. — Но, вероятно, вы согласитесь со мной, что юная графиня очень элегантно и свободно держится на лошади и своими белыми маленькими дрожащими руками в совершенстве умеет управлять пылким животным — а держать веер, право, не требует особого мышечного напряжения… Я уверена, восхитительные ножки, которые проглядывали из-под белого платья, могут отлично танцевать… Не правда ли, эта вновь открытая красота будет великолепным приобретением для наших придворных балов?

И, не ожидая ответа от покрасневших, как пионы, дам, она обратилась к князю, шедшему впереди.

— Могу я просить, чтобы отдана была должная справедливость моим искусным глазам, ваша светлость? — спросила она шутливо. — Час тому назад я удостоилась очень немилостивого взгляда за то, что в некрасивой детской головке маленькой Штурм находила знакомые линии знаменитого своей красотой лица… Не гордая ли графиня Фельдерн была сейчас пред нами? Те же черты, те же движения!

— Я признаю себя побежденным, — возразил князь. — Прекрасная амазонка затмевает мою протеже — она обладает двумя очарованиями, которых у нее не было: молодостью и невинностью.

Слабый возглас баронессы Флери прервал разговор.

Ее превосходительство, неосторожно зацепившись за дикий шиповник, уколола себе руку, кровь просачивалась через тонкий батистовый платок — это казалось таким ужасным событием для всех юных, чувствительных девичьих сердец, что они никак не понимали, как его светлость может находить важнее этот пожар там, за лесом, и покидать их в эту минуту, да еще уводя с собой всех кавалеров.

Глава 21

Между тем животное мчалось по лесу. Как бы чувствуя, что там, на лугу, остались недоброжелатели его молодой госпожи, оно своим быстрым бегом словно старалось увеличивать пространство между ними. Легкие копыта его едва касались мшистой почвы.

Гизела представила бежать животному, как оно хотело. Лицо ее выражало гордость и презрение, как будто она все еще находилась под уничтожающим взглядом своего отчима.

В то время как общество уже потеряло ее из виду, ее зоркому глазу представилась далекая, залитая лучами солнца картина в конце аллеи, миниатюрное изображение на золотом фоне… Действительно, это была миниатюра! Нарядненькие фигурки, элегантные и гибкие, но уж никак не герои, не рыцари с непреклонным взором владыки и с неизгладимым отпечатком благородства на челе, как рисовала ей ее детская фантазия не только в ребяческие годы, но еще так недавно.

Так вот он, этот придворный круг, эта квинтэссенция высокопоставленных лиц в государстве, а между ними властелин, разум которого должен обладать мудростью, а сердце — возвышенностью чувств, он отмечен перстом провидения, он царствует милостью Божией и его приговор над жизнью и смертью подданных, над благосостоянием и нищетой страны вполне основателен… Но природа самой невзрачной оболочкой наградила все это могущество власти, портреты в комнате госпожи фон Гербек лгали, величие и блеск высоких умственных качеств озаряли на них худощавое лицо, тусклые глаза которого в действительности могли выражать лишь одно добродушие. И чтобы заполучить благосклонный взгляд этих глаз, чего бы не сделала ее гувернантка, каждое слово, слетевшее с этих уст, когда-то, ‘в блаженное время ее пребывания при дворе’, и обращенное к ней, свято сохранилось в ее сердце… И бабушка, дозволявшая тяжелым камням отягчать свое блистательное чело, делала это ради того, чтобы с достоинством появляться в этом избранном кругу, и она сама свою юную, одинокую душу питала блестящими картинами придворной жизни, она выросла с мыслью, что когда-нибудь должна стать наряду с этими избранниками, даже выше их… Какое разочарование!.. Этот круг был исключителен лишь строго соблюдаемыми законами этикета, но не каким-либо отпечатком внешнего превосходства — какое-нибудь общество обыкновенных смертных нисколько бы не отличалось от него.

Только один из них не походил на прочих — но и он играл с ними ребяческий пасторальный фарс, и на его строгой, смуглой голове красовались лесные цветы, цветы, которые теперь ей стали так постылы. В минуту появления ее на лужайке он принимал шляпу свою из рук прекрасной мачехи, увенчавшей ее цветами.

А рядом с ним стояла красавица-фрейлина — она знала эту девушку, это был тот самый ребенок, который ей был когда-то так противен, потому что в этих темных локонах вечно пестрели самые яркие ленты и эта хорошенькая головка ни о чем ином не могла думать, как о нарядных платьях, детских балах и кукольных свадьбах. При этом маленькие, старательно ухоженные нежные ручки самым изменническим образом, исподтишка, щипали бедного Пуса и очень ловко, за спиной госпожи фон Гербек, спроваживали в свой карман разные сласти… Теперь девушка эта была статс-дамой и прославленной, остроумной красавицей при дворе, как часто уверяла гувернантка.

… Каким образом маленькая, неутомимая пустомеля со своей пошлой болтовней вдруг оказалась наделенной небесным даром, который Гизела называла разумом?.. Прекрасной, ослепительно прекрасной стала она теперь и, за исключением красавицы-мачехи, была одна под стать высокой, величавой фигуре чужестранца… Случайно ли она стояла рядом с ним? Или оба они нашли, что должны принадлежать один другому?

Молодая девушка, всегда чуждавшаяся строптивости, вдруг сильно рванула поводья, так что лошадь высоко взвилась на дыбы.

И позлащенная солнцем миниатюра в лесу на лужайке, и самое горящее селение, к которому спешила всадница, исчезли из ее мыслей при воспоминании об этих двух фигурах, стоявших рядом.

Она подъезжала уже к опушке леса, и далее дорога шла открытым полем.

Впереди лежали громадные каменоломни, мимо которых предстоял ей путь, если она хотела сократить дорогу. Узкая, довольно опасная для верховых прогулок тропинка вела вдоль пропасти. Мысль об опасности не приходила на ум Гизеле, она была неустрашима и могла положиться на верный шаг и сметливость мисс Сары.

За каменоломнями начинался снова лес, и над ним носились густые облака дыма.

В то время, когда Гизела выезжала в поле, на окраине леса показался другой всадник.

Португалец ехал из Лесного дома, и если его внезапное появление и напоминало шутливое замечание князя, что Оливейра может летать, то теперь эту волшебную быстроту можно было объяснить прекрасным быстроногим скакуном, на котором он ехал и который был предметом удивления и восхищения для всей окрестности.

Мисс Сара испуганно попятилась в сторону при неожиданном появлении его из лесной чащи — девушка же точно окаменела в немом испуге. Не мыслью ли о нем была наполнена вся душа ее… Даже в это самое мгновение со страстной боязнью она следила за каждой чертой его лица и за каждым его движением, чтобы по ним угадать отношение, которое он мог иметь к красавице, стоявшей рядом с ним.

… Чувство отвращения к очаровательной фрейлине при этом исследовании перешло в сильнейшее ожесточение, когда она с унынием увидела, что гнев должен касаться и его, или же она должна была изгнать мысль о нем из своего сердца… И все эти ощущения он мог прочесть на ее лице?..

Чувство уничтожающего стыда охватило все ее существо, щеки ее вспыхнули предательским румянцем — если она не убежит сию же минуту, тайна ее не скроется от этих темных, проницательных глаз.

Никогда спина мисс Сары не подвергалась таким энергическим ударам хлыста, как в эту минуту — она как стрела помчалась по полю.

Она не слышала за собой ни единого звука, и только удары копыт ее лошади раздавались в ее ушах. Но вот открытое поле было уже за ней, и, въезжая снова в лес, она приближалась к каменоломням. За спиной она услышала догоняющего ее всадника.

Конечно, мисс Сара не могла соперничать с конем Оливейры — минуту спустя португалец оказался рядом с молодой девушкой и поспешной рукой схватил поводья ее лошади.

— Ваша боязнь ослепляет вас, графиня! — с сердцем проговорил он.

Она не в состоянии была произнести не слова. Руки ее, без сопротивления отдавшие поводья, медленно опустились на колени. В своем белом платье, с испуганным, побледневшим лицом она похожа была на голубку, которая оцепенев от ужаса, не могла улететь от настигшего ее врага.

Может быть, это самое сравнение пришло на ум и этому человеку — скорбное выражение мелькнуло на его губах.

— Я был слишком резок? — спросил он с большей мягкостью, не выпуская из рук поводья и еще более притягивая их к себе, так что лошади пошли рядом.

Гизела ничего не отвечала.

— Вы мне недавно сказали, что вы меня боитесь, — начал он снова. — Чувство это, которое инстинктивно предостерегает вас относительно меня как вашего противника, я вовсе не желаю, чтобы вы преодолевали, да, я не желаю этого и, часто гладя на ваше невинное лицо, я хочу сказать вам: ‘Бегите от меня как можно далее!..’ Мы представляем с вами два существа, которым с самого рождения как бы предназначено бороться друг с другом всеми силами. Он остановился.

Широко раскрыв глаза, Гизела с ужасом смотрела на него… Уста эти, несмотря на едкую иронию, проглядывавшую в них, со сдержанной скорбью смело произносили слова вечной вражды, а между тем как светились эти строгие глаза, когда они встречались с ее взором!

Она не могла вынести этого взгляда. Он вызывал наружу все, что так сильно она желала покорить в себе. Ей стало понятно, что бороться с ним она не может, что она любит его вечной любовью. Она готова была отдать за него жизнь свою, а он отталкивал ее от себя, а значит, он ничего никогда не должен знать о ее чувстве к нему…

С невыразимой тоской в сердце она вырвала из рук его поводья. Тело ее качнулось в противоположную от него сторону, в то время как глаза боязливо искали пропасть.

Лицо Оливейры покрылось бледностью, — Графиня, вы не поняли меня, — сказал он с дрожью в голосе.

Но тут на лице его мелькнула саркастическая усмешка.

— Разве я так похож на разбойника? — спросил он. — Я способен кого бы то ни было столкнуть туда?

И он указал не каменоломни.

Но она оставалась безмолвной, не зная, что придумать, чтобы объяснить свое движение.

Но он не дал ей на это времени.

— Отправляйтесь далее, — сказал он, поднимая глаза к горизонту.

Облака дыма сгущались все более и более — видимо, пламя достигало больших размеров.

Оливейра снова посмотрел на молодую девушку — лицо его вновь приобрело то строго-решительное выражение, которое производило на нее такое впечатление.

— У меня боязливая натура, графиня, — продолжал он далее, — я не могу видеть, когда лошадь идет по такой узкой тропинке по краю пропасти… Прошу вас, сойдите с лошади.

— О, у Сары твердая поступь! Она не боязлива! — возразила Гизела с улыбкой. — Я и прежде проезжала с ней этим местом, оно совсем не опасно.

— Я прошу вас, — повторил он вместо ответа. Она соскользнула со спины мисс Сары, и в ту же минуту и он сошел с лошади. Когда она, не оглядываясь, пошла по тропинке, он принялся привязывать обеих лошадей.

Гизела слегка вздрогнула, когда он вдруг очутился рядом с ней на тропинке. По правую ее руку возвышалась отвесная скала, по левую, по самому краю пропасти, шел он.

Взор ее робко скользил по величественной фигуре — в действительности такое ничтожное пространство лежало между ними, а между тем какая-то таинственно-роковая бездна, которую знал он один, должна разлучить их навеки. Когда-то холодный, все взвешивающий ее рассудок, строго державшийся так называемых светских порядков, был бессилен теперь против приговора ее сердца. Если бы этот человек, шедший с ней рядом, сказал ей: ‘Иди за мной, оставь все, что они называют своим и что ты никогда не любила, иди за мной в неведомую даль и в темное будущее’, — она пошла бы за ним, не говоря ни слова.

Они шли молча.

Лицо Оливейры казалось как бы отлитым из металла — взор его не обращался более к молодой девушке, но она видела, как смуглые щеки его вспыхивали всякий раз, когда нога ее, спотыкаясь о камень, заставляла покачнуться ее тело.

Таким образом они достигли того места, где тропинка становилась еще уже. Сердце Гизелы забилось тревожно, ноги Оливейры, казалось, скользили по краю пропасти. Среди царствовавшей тишины она слышала, как камни, потревоженные его ногой, падали с шумом на каменистое дно. Всегда сдержанная, молодая девушка вдруг схватила руку его обеими руками.

— Я боюсь за вас, — тихо проговорила она с умоляющим взглядом.

Он стоял как прикованный, как бы окаменев от прикосновения этих маленьких ручек, под впечатлением этих слов. Гизела не видела его лица, но слышала, как грудь его тяжело вздымалась.

Она не знала, какое чувство волновало этого человека, она не успела об этом и подумать.

Оливейра тихо освободил свою руку от ее рук, причем мощная рука его дрожала.

— Ваша заботливость не к месту, графиня Штурм, — сказал он твердым, но совершенно ровным голосом. — Идемте далее… Моя обязанность провести вас по этой дороге, чтобы вы никогда впоследствии не вспоминали о ней с ужасом.

Но этого он был не в состоянии сделать — всю свою жизнь она с ужасом будет вспоминать чувства, пережитые ею в этом месте. Она изменила себе пред человеком, который именно менее всех должен был читать в ее сердце… И если в его словах и звучала горесть, если на самом деле и он охранял каждый ее шаг, все же это не примиряло ее с собой.

Она пошла далее, опустив голову, с тупым отчаянием на душе, как будто бы для нее все было потеряно в жизни, все, что есть в ней доброго и благородного, — любовь, надежда и собственное достоинство, Опасный путь был пройден, и португалец поспешил назад, чтобы привести лошадей, В то время, как он отвязывал животных, шляпа его упала, а с нее слетели все цветы, которые Оливейра отбросил от себя движением, полным заметного отвращения.

Он сел на своего коня и взял мисс Сару за повод.

Гизела вздохнула свободнее, когда увидела перед собой свою лошадь. Поднявшись на обломок скалы, она легко вскочила на спину животного, и оба всадника помчались к лесу.

Глава 22

Немного времени спустя они выехали на проезжую дорогу, которая соединяла Нейнфельд с Грейнсфельдом.

Вдруг они услышали быстро приближающийся стук колес. Оливейра поехал несколько тише, и вскоре их догнали телеги с нейнфельдскими рабочими и два пожарных насоса.

Как приветливо раскланивались эти люди с португальцем! Какое расположение к нему выражалось на этих сильных лицах!.. На этих-то людей жаловалась госпожа фон Гербек, сетуя, что они раскланиваются с ней не столь подобострастно, как прежде, и что они не стоят с открытыми головами все время, пока она мимо них проходит.

…И что сделала эта женщина, чтобы требовать от этого класса людей такого почтения к себе? Представляла ли она тот сильный разум, который дает миру новые идеи, расширяет мировоззрение людей? Стремилась ли, каким бы то ни было образом, доставить благосостояние этому классу? Была ли она одной из тех одаренных природой натур, которые обладают непреодолимым могуществом таланта? Совершенно наоборот. Она приходила в ужас от новых идей, считая их проповедников всех сплошь революционерами, а ее собственный умственный кругозор был ограничен законом ее узкого и черствого сердца — она пальцем не шевельнула ради пользы ближнего и довольствовалась тем, что воссылала свои молитвы небу, прося ниспослать милость благочестивым верующим и проклятие и кару на головы богоотступников, занятие искусствами она находила ‘неприличным’ для высокорожденных людей — всегда во всем требовала она рабской покорности остального человечества относительно ее собственной персоны, единственно ради того лишь, что родители, произведшие ее не свет, ставили ‘фон’ перед своими именами.

Гизела покраснела от негодования, подумав о том выводе, который неизбежно следовал из этого критического анализа, — первый раз она испытующим оком взглянула на свою воспитательницу… С какой необычайной быстротой под благотворным воздействием гуманности развилась способность к проницательному суждению в этой юной, скрытной, предоставленной самой себе натуре, и в тоже время какой недюжинной силой обладало это сердце, если все это могло сказываться в нем в такую минуту, когда ему нанесена была такая глубокая рана.

Вскоре пронеслась мимо них еще телега с рабочими, лица которых были встревожены и бледны.

— Это нейнфельдцы, — сказал Оливейра.

— Их-то не постигло несчастье, — проговорила Гизела тихим голосом. — Новые дома, которые вы построили для всех нейнфельдских рабочих, стоят в противоположной стороне селения, а горит целый ряд изб поденщиков, которые нанимаются на полевые работы. Все эти избы с драными крышами, с жалкими, выветрившимися глиняными стенами, с поломанными оконными рамами, заклеенными бумагой…

Оливейра посмотрел на нее с удивлением, — слова эти слишком резко звучали в устах девушки.

— Ив них живут люди, которые обязаны работать для нас, — а мы в награду за это платим им презрением, мы едим хлеб, возделанный их руками, и смотрим, как они сами голодают, мы ублажаем себя, а они рождены для нищеты, они в глазах наших что-то, что никогда не может быть сравнимо с нами, по нашему мнению, они какие-то низшие создания… Я знаю, мы ужасные эгоисты, но я узнала об этом совсем недавно.

Она остановилась.

Все это Гизела проговорила с какой-то поспешностью, в то время как Оливейра молча ехал с ней радом. Они ехали шагом, потому что мисс Сара была испугана грохотом пронесшихся мимо телег. Португалец и теперь протянул руку, чтобы придержать лошадь, которую Гизела хотела пустить вскачь.

— Подождите еще, — проговорил он. — Нам не следует здесь спешить.

— Так поезжайте вы вперед! Ваша лошадь не боится.

— Нет, я не сделаю этого. Я не могу оставлять здесь на произвол случая человеческую жизнь, чтобы там спасти жалкие пожитки. Вы утверждаете, что ваша лошадь надежна, а между тем каждую минуту она подвергает вас опасности — и при этом вы ездите безрассудно смело, графиня. Я предвидел, что вы сломите себе шею в каменоломне на обратном пути. На месте его превосходительства я бы не медля отобрал у вас этого коня.

При этих словах Оливейра надвинул шляпу на лоб, так что Гизеле, следившей за выражением его лица, невозможно было уловить его взгляда… Его появление в каменоломнях не было, стало быть, случайностью? Он явился туда единственно для того, чтобы оберегать ее? Сердце молодой девушки дрогнуло.

— Да и к тому же, — продолжал он, указывая по направлению пожара, — там нечего более и спасать — такое старье и гниль, как эти лачуги, горят быстро, а группа домиков, о которых вы упомянули, стоит одиноко… Вместо этого надо будет позаботиться о другого рода помощи и деятельности. Я хочу сказать, что надо будет поискать пристанища для лишенных крова, а так как вы находите ужасным эти крыши и вымазанные глиной стены…

— О, поверьте, — перебила его Гизела, — они навсегда должны исчезнуть из Грейнсфельда. Никто не должен более терпеть нужды — все должно быть иначе!.. Старый, строгий человек в Лесном доме был прав — я была бесчувственной, как камень. Я сознательно находила, что рабочие классы должны оставаться в жалком и беспомощном состоянии — ни единым словом не протестовала я нелепым разглагольствованиям госпожи фон Гербек и грейнсфельдского школьного учителя, по понятиям которого следует поддерживать невежество в народе, мне, видевшей чуть ли не каждый день, во время своих прогулок в карете, ободранных и одичалых крестьянских детей, и в голову не приходило одеть их и осветить их душу… Вы сами произнесли надо мной приговор, я знаю, и как бы слова ваши ни были жестоки — я заслужила их.

Опустив голову, Оливейра ни единым словом не прервал этого уничтожающего самоосуждения, которое она произносила против самой себя, он тихо выжидал, как врач, когда перестанет идти кровь из пораненного места, но этот врач не мог хладнокровно видеть страданий своего пациента, человек этот сам должен был бороться с собой, чтобы не выдать своего горячего, страстного участия.

— Вы забываете, графиня, — сказал он после минутного молчания, между тем как губы Гизелы дрожали от волнения, — что ваш прежний образ мыслей обусловливается двумя влияниями — той средой, которая исключительно одна окружает вас, и, затем, вашим воспитанием.

— Положим, какая-то часть падает и на них, — возразила она взволнованно, — но это не оправдывает моего праздномыслия и черствости сердца!

И она посмотрела на него с печальной улыбкой.

— Но я все-таки должна вас просить не осуждать этот образ воспитания, — продолжала она далее. — Мне ежедневно твердят, что я строго воспитана — в духе моей бабушки.

Лицо Оливейры омрачилось.

— Я оскорбил вас этим? — спросил он, и голос его вдруг сделался жестким.

— Мне было горько… В эту минуту я почувствовала, как порицают мою покойную бабушку… Этого никогда еще не бывало. Да и как же это возможно? Она была образцом возвышенной женской натуры.

Неописуемая смесь иронии и бесконечного презрения промелькнула на лице португальца.

— И поэтому вы сознательно будете гнушаться того, кто осмелился коснуться памяти этой благородной женщины?

Он проговорил это тихим голосом, слова эти не должны были выражать вопроса, хотя во взоре его проглядывало страстное желание ответа.

— Совершенно верно, — произнесла она быстро, смело вскинув на него свои карие глаза. — Я так же мало ему могу простить, как и тому, кто бы захотел на моих глазах втоптать в грязь самые святые для меня убеждения.

— Даже и в том случае, когда бы убеждения эти были ложны?

Поводья выпали у нее из рук, и глаза с мольбой устремились на него, — Я не знаю, какие причины имеете вы высказывать подобное сомнение! — проговорила она дрожащим голосом. — Может быть, вы многое испытали от людей и потому вам трудно верить в незапятнанную память усопшей… Вы чужой здесь и можете не знать о моей бабушке — но пройдите всю страну, и вы убедитесь, что имя графини Фельдерн произносится не иначе, как с уважением… Разве вы никогда не теряли дорогого вам существа? — спросила она после небольшого молчания, тихо покачивая своей прелестной головкой. — Следует потому так строго оберегать имена умерших, что они сами уже не могут защищать себя.

Она опустила голову, и по ясному лбу пробежала тень горечи.

— Воспоминание о моей бабушке есть единственная вещь, которая мне дорога в той сфере, в которой я родилась, — проговорила она тихо. — И как многое должна я в ней презирать!.. Я хочу сохранить вечно, что могла бы уважать, и кто попытался бы у меня отнять это, тот взял бы на себя тяжелый грех — он сделал бы меня нищей.

Она поехала далее, не замечая, что португалец оставался позади. Между тем лицо его выражало борьбу с горьким отчаянием, которое заставляло судорожно дрожать его губы.

Через несколько мгновений он снова уже ехал рядом с ней. Следов внутренней бури как бы никогда не существовало на этом лице… Кто мог бы предположить при этом отпечатке железной решимости и энергии, который характеризовал эту гордую голову и всю эту мощную фигуру, что и для этого человека бывали минуты внутренней неуверенности и сокрушения!

Они продолжали молча свой путь. Ветром доносило до них запах горелого, и облака дыма были уже над их головами.

Оливейра был прав — пламя пожирало лачуги с невероятной быстротой. Когда они выехали из леса, глазам их представилось пожарище: три дымящиеся кучки — четвертый дом был объят пламенем, а на пятом, последнем в ряду, начинала загораться крыша.

Пожарные насосы между тем хорошо делали свое дело, эти усилия казались просто смешными при виде тех жалких предметов, которые хотели спасти.

… Неужто на самом деле эти четыре покривившиеся стены с заклеенными бумагой оконными отверстиями можно назвать человеческим жилищем? И неужто должны были сохраниться эти признаки человеческой несправедливости для того, чтобы нищета продолжала гнездиться, для того, чтобы снова служить приютом Богом и людьми отверженной касте?

Все пять хижин едва занимали столько пространства, сколько занимала зала в прекрасном, гордом замке Грейнсфельд. Пять семейств помещались в этих полуразвалившихся стенах, которые сильный порыв бури мог бы превратить в кучу развалин, — в этой горсти спертого, нездорового воздуха и летом и зимой едва теплилась жизнь, отцветающая раньше своего расцвета… А в большой зале замка, которая видна была издали в эту минуту, стояли мертвые бронзовые фигуры на своих мраморных пьедесталах, и хрустальные украшения покачивались в воздухе, которым некому было дышать, а когда буря бушевала за стенами, то штофные занавеси окон оставались неподвижны, крепкие ставни оберегали бронзовые фигуры, люстру и гардины от малейшего бурного дуновения непогоды…

Ужасный шум слышался в этом доселе тихом селении. Португалец сопровождал Гизелу до самых ворот замка, по-прежнему готовый схватить повод пугавшейся мисс Сары, затем он простился с ней молча, низким наклоном головы.

Оттуда он как вихрь понесся к месту пожара. Гизела поднесла руку к бьющемуся сердцу, в первый раз с тех пор, как она перестала быть ребенком, глаза ее затуманились слезами. Она даже не имела мужества поблагодарить его за услугу, она как бы оцепенела от его придворно-рыцарского полона, который запечатлевал в ее памяти на всю жизнь неизгладимо горестное воспоминание… Вероятно, он вздохнул свободно, что роль его, как защитника, была окончена! И когда пожар будет потушен, он снова вернется в круг придворных… Прекрасная, с черными локонами фрейлина, верно, не рвала тех цветов, которые увядали сейчас в каменоломне, — с ней, вероятно, он будет говорить еще сегодня же, они будут гулять вдоль озера, и среди разговора он расскажет ей, как спас от пламени какую-нибудь жалкую рухлядь и не дал сломить шеи бешеной, неразумной девушке…

Глава 23

Гизела въехала в сад, спрыгнула с мисс Сары и привязала ее к ближайшей липе. Из прислуги никто еще не вернулся с ярмарки в А., кругом была мертвая тишина. Только издали, ближе к замку, мелькало между кустарников светлое женское платье и соломенная мужская шляпа. Гизеле показалось, что это была госпожа фон Гербек в сопровождении доктора, прохаживающегося быстро взад и вперед.

Она вышла из ворот и пошла по верхней улице селения.

Там, по обе стороны дороги, стояли вновь выстроенные дома нейнфельдских чернорабочих.

Еще никогда нога девушки не ступала на это место — более чуждым, чем чувствовала себя владелица поместий среди этих жилищ и жизни, которая представилась ее глазам, не мог бы чувствовать себя и посетитель Помпеи.

Все имущество из горящих домов принесено было сюда… Какая жалкая куча! И этому источенному червями, негодному к употреблению хламу, к которому она едва могла прикоснуться ногой, давали громкое название: собственность!

Группа женщин стояла возле и с волнением и вздохами рассуждала о пожаре. Дети, напротив, радовались необычайному происшествию и его последствиям. Вытащенные столы, скамейки и грязная постель, очевидно, представлялись им привлекательнее здесь, под открытым небом, чем в темной каморке, маленькие головки, вполне счастливые и довольные, выглядывали из импровизированного ‘домика’, в котором они копошились.

Гизела подошла к женщинам — они испуганно смолкли и боязливо отошли в сторону.

Если бы луна спустилась с неба и стала разгуливать по деревне, их, кажется, это менее бы смутило, чем эта белая фигура, так внезапно появившаяся среди них, ибо луна была их старым добрым другом, на приятный лик которого они привыкли глядеть безбоязненно с самых малых лет, — а эту знатную девушку они видывали лишь издалека, и то покрытую вуалью, верхом на лошади или в карете.

— Не ранен ли кто-нибудь при пожаре? — спросила Гизела ласково.

— Нет, милостивая графиня, до сих пор — слава Богу — никто!

— Только у ткача сгорела коза, — сказала одна старая женщина. — Он стоит там — чуть не выплакал все глаза с горя.

— А нам негде будет ночевать сегодня ночью, — жаловалась другая. — Три семейства могут поместиться в новых домах, не более, — нам нет места, а у нас ребенок, у которого прорезываются зубки.

— Так пойдемте со мной, — сказала Гизела. — Я могу всех вас поместить.

Женщины стояли как вкопанные, боязливо переглядываясь.

… Им идти в замок! Спать там с больным ребенком, который кричит день и ночь! Да все бы это ничего, но злющая старая барыня, от которой прячутся даже мужчины на селе!

Гизела не дала им времени долго раздумывать.

— Берите вашего ребенка, милая, — сказала она женщине, — и пойдемте со мной. У кого еще нет приюта на ночь?

— У меня, — нерешительно произнесла одна молодая девушка. — Наш домишко стоит еще пока, и люди говорят, что могут его и отстоять, — нейнфельдские пожарные трубы поспели вовремя, — но войти в него нельзя будет, он промокнет насквозь… Но, милостивая графиня, у меня дедушка, да отец с матерью, брат, сестры и старая, слепая тетка.

Гизела улыбнулась — какой утешительной и освежительной прелестью веяло от этого молодого и чистого существа.

— Ну, вам всем будет у меня место, — сказала она. — Ведите все ваше семейство — я пойду позабочусь о жилище.

Молодая девушка радостно вскочила, женщина же взяла на руки своего больного ребенка, а двое других уцепились за ее юбку. Она попросила соседку сказать ее мужу, который еще не вернулся из А, с ярмарки, где она будет, и последовала с бьющимся сердцем за молодой графиней в замок.

Гизела отвязала лошадь, взяла ее за повод и пошла по аллее, которая вела в замок.

В это время на дороге показалось светлое женское платье, которое она видела прежде и которое летело к ней, как бы гонимое ветром. Молодая девушка почувствовала некоторый род сострадания к маленькой, толстой женщине, вся фигура которой носила на себе отпечаток ужаса и отчаяния.

Сначала она бежала с распростертыми руками, причем широкая мантилья ее надувалась как парус, потом всплеснула руками и опустила их.

— Нет, нет, милая графиня, это уж слишком, этого я не могут вынести! — вскричала она, задыхаясь. — Селение горит — наша безбожная прислуга, кажется, забыла вернуться домой, и вы исчезаете на целый час!.. Я нередко выношу ваши капризы — любовь и привязанность облегчают мне все, — но эта выходка, которую устроили вы сегодня, уже переходит за пределы всего! Извините меня, но с этим надо покончить!.. Не успела я на минуту закрыть глаза, как вы сейчас же воспользовались моей слабостью, чтобы без моего ведома оставить замок, — нет, нет, это непростительно!.. Меня будит шум и беготня, первая моя мысль о вас, я бегаю по всему дому и саду, бегу в горящее селение — но никто не видел вас… Спросите доктора, что было со мной!

Господин в соломенной шляпе, который пришел с нею, подтвердил ее слова, кивая головой и с почтением раскланиваясь с молодой графиней.

— Чрезвычайно, чрезвычайно беспокоились! — произнес он жалостным тоном.

— Скажите на милость, что за идея пришла вам в горящий полдень кататься верхом? — допрашивала возмущенная гувернантка. — Где ваша шляпа?.. Как, без перчаток?

— Не думаете ли вы, что я каталась ради удовольствия и имела время соображать, какой цвет перчаток более подходящ к моему туалету? — прервала ее нетерпеливо молодая девушка. — Я ездила за пожарными инструментами.

Госпожа фон Гербек отступила назад и снова всплеснула руками.

— И где вы были? — спросила она, едва переводя дыханье, дрожащим голосом.

— Я хотела проехать в Нейнфельд, но в лесу, на лугу, встретила мама и папа.

Ответ этот поразил гувернантку как молния, хотя у нее и хватило духу прибавить:

— Их превосходительство были одни?

— Почем я знаю? Может, там было все придворное общество! — ответила Гизела, пожимая плечами. — Князя я узнала.

— Всемогущий Боже, князь видел вас? — закричала гувернантка вне себя. — Это моя смерть, доктор!

Она действительно была бледна как смерть, но и доктор также изменился в лице.

— Ваше сиятельство, — заикаясь проговорил он, — что вы сделали!.. Это чрезвычайно огорчит его превосходительство!

Гизела смолкла и минуту задумчиво смотрела перед собой.

— Можете вы мне сказать, госпожа фон Гербек, почему князь не должен меня видеть? — вдруг спросила она, быстро взглянув в лицо гувернантке.

Этот прямой вопрос привел гувернантку в себя.

— Как — вы еще спрашиваете? — вскричала она. — Да разве вы не можете понять, в каком вы странном костюме?.. Я могу представить себе положение их превосходительств — они будут неутешны. Ваш странный поступок никогда не простят вам при дворе, графиня! Будут шептаться и подсмеиваться всякий раз, как станут произносить имя Штурм… Милосердный Боже, а как это сойдет с рук мне, несчастной!

— И мне это чрезвычайно горестно, ваше сиятельство, убеждаться всякий раз, что все мои медицинские наставления уносит ветер! — проговорил врач. — Неужели должен я начать снова объяснять вам, что дамоклов меч ежеминутно висит над вами?.. Легко могло случиться, что ваши ужасные припадки разразятся на глазах всего двора, — какой бы это был скандал, ваше сиятельство! — добавил он, поднимая указательный палец.

Человек этот дрожал от злобы, и можно было только удивляться, с какой мягкостью и покорностью он мог в это время опускать свои вытаращенные, слезившиеся глаза.

— Мне кажется чудом, что после такой разгоряченной езды я вижу вас стоящей предо мною без нервного волнения, — продолжал он.

— И я также считаю это чудом, — прервала его молодая девушка, стоявшая до сих пор с нахмуренным лбом и очень равнодушно принимавшая сыпавшиеся на нее упреки, — однако, казалось бы, это не должно вас удивлять более, господин доктор, ибо вы видите меня такой ежедневно, уже полгода.

В это время где-то неподалеку раздался детский плач. При виде гувернантки бедная женщина с детьми скрылась в ближайшем кустарнике. Она предпринимала возможные усилия, унимая детей, чтобы их не заметила злая барыня. В эту минуту от нее вырвался ее младший мальчик. Он выскочил на дорогу и старался беспрестанным ‘ну, ну!’ вывести из себя мисс Сару.

— Что это значит? Как ты сюда попал, мальчик? — спросила с удивлением госпожа фон Гербек.

В этот момент из-за кустарника выступила с озабоченным лицом мать мальчика.

— Женщина эта погорела! — объяснила Гизела.

— А, очень жаль, милая, — сказала гувернантка более мягким тоном… — Рука Господня тяготеет над вами, и к несчастью — вам это самим хорошо известно — это нельзя назвать незаслуженным испытанием… Вспомните только, как часто я вам говорила, что наказание Божие не замедлит, вы все живете в нечестии изо дня в день, и никогда у вас нет времени для молитвы… Ну, я не буду более говорить, вы и так довольно наказаны… Идите с Богом, я посмотрю, можно ли для вас что сделать.

— Куда она пойдет, госпожа фон Гербек? — спросила Гизела спокойно, хотя щеки ее слегка покраснели. — Вы слышали, что дом у этой женщины сгорел и потому она лишена всякого пристанища.

— Но, Боже мой, как я могу знать, куда она может идти? — возразила госпожа фон Гербек с нетерпением. — В селении немало домов.

— Но не для пяти бесприютных семейств, — проговорила молодая девушка — ее прекрасный, гибкий стан выпрямился, во всем облике чувствовалась власть. — Женщина останется в замке со своим мужем и детьми, — объявила она решительно, — и не только она одна, но сюда придет еще второе семейство… Поди сюда, малютка! — И взяв за руку ребенка, она была готова продолжать свой путь.

— Праведный Боже, какое сумасшествие!.. Я протестую! — вскричала госпожа фон Гербек и, вытянув руки, преградила дорогу в замок молодой девушке.

Испуганная этим движением, мисс Сара взвилась на дыбы и бросилась в сторону. Гувернантка с криком пустилась прочь, а за нею и доктор, но Гизела не выпустила из рук поводьев. Ее присутствие духа и ласковые, успокаивающие слова усмирили, наконец, испуганное животное.

Старик Браун, услышав, вероятно, крики госпожи фон Гербек, прибежал из замка. Гизела передала ему лошадь и, приказав послать к себе ключницу, немедленно вернулась к погорельцам.

Она пришла вовремя, ибо быстро пришедшая в себя госпожа фон Гербек с выговором указывала женщине на выход, а доктор с сердцем толкал туда же мальчика.

— Вы останетесь! — вскричала Гизела, хватая за руку женщину, хотевшую уже удалиться вместе с детьми.

Молодая девушка едва переводила дух и не только от усталости, но и от ожесточенности. Первый раз она испытывала глубокое негодование, внезапно овладевшее ею.

— Госпожа фон Гербек, чья это земля, на которой мы стоим? — спросила она, теряя спокойствие.

— О, милая графиня, я это с удовольствием вам разъясню!.. Мы стоим на земле старинных имперских графов Фельдерн!.. Там, под той крышей, не раз в качестве гостей находили себе ночлег коронованные особы, но никогда людям темного происхождения не было там места… Графы Фельдерн никогда не допускали себя до обращения с простым народом — они издавна были грозой докучливых и бесстыдных… И теперь эта священная земля будет опошлена?.. Никогда и никогда!.. До тех пор, пока язык мой будет двигаться, я не перестану протестовать!.. Милейшая графиня, уже не говоря о примере, который вам оставили ваши сиятельные предки, — подумайте ради вашего собственного интереса, какое к вам будет уважение…

— Мне не нужно такого уважения, какое разумеете вы, — я хочу любви.

Гувернантка насмешливо улыбнулась.

— Любви, любви? От этих-то? — вскричала она, переходя в дерзость и указывая на семейство поденщика. — Бесценная мысль!.. Если бы ее слышала бабушка!

— Она ее слышала, — произнесла Гизела спокойно. — С тех пор, как я себя помню, вы уверяли меня беспрестанно, что дух моей бабушки не покидает меня — она управляет моими делами и поступками. В эту минуту она должна быть довольна мной.

— Вы думаете?.. Вы жестоко заблуждаетесь… Для величественной графини Фельдерн этот класс людей не существовал, и если когда и приближались к ней подобные нахалы, я была свидетельницей, я слышала, как она угрожала затравить собаками ‘эту сволочь’.

— Да, да, покойная графиня недолго раздумывала в подобных случаях, — подтвердил доктор. — У нее было чрезвычайно развитое аристократическое чувство!

Гизела побледнела как смерть… Эти люди безжалостно втаптывали в грязь ее святыню, защищая ее в то же время с самым горячим рвением.

… Она также знала, что бабушка ее находилась на недоступной высоте, от которой веяло таким холодом на ее детское любящее сердце, но она никогда не сомневалась, что эта сдержанность происходила от строгости нравов и возвышенности гордой женской души. И вот это обожаемое существо называют бесчеловечным!

Госпожа фон Гербек сильно ошибалась, надеясь, что все пойдет прежним порядком, — она сама неосторожно разрушила очарование, под которым находилась эта юная душа.

Карие глаза девушки потухли, но в то же время с глубокой строгостью смотрели в лицо гувернантки.

— Госпожа фон Гербек, вы сейчас сказали, что пожар в селении есть наказание неба, — сказала она, — А этот дом еще стоит, — она указала на замок, — дом, в котором целое столетие скрывалась такая ужасная ложь… Бог не того хочет, что вы говорите, — он не наказать хочет, а благословлять: жалкие хижины должны сгореть, с тем чтобы бедному, угнетенному люду стало лучше!

Ключница поспешно пришла из замка.

— Отоприте сейчас же комнаты нижнего этажа левого корпуса! — приказала Гизела.

— Боже мой, ваше сиятельство, вы хотите, несмотря на все протесты с нашей стороны, поступить по-своему? — вскричал доктор, достойный посредник между жизнью и смертью внутренне дрожал от гнева, владея, однако, собой, между тем как гувернантка в безмолвном негодовании судорожно теребила носовой платок.

— Так послушайтесь по крайней мере разумного совета! — упрашивал он молодую девушку. — Устройте этих людей не в самом замке — это никоим образом не возможно… Я предлагаю вам павильон — он вместителен.

— Вы, верно, забыли, — возразила ему с досадой Гизела, — как вы еще вчера отказались провести в нем несколько минут, потому что его сырой воздух мог вызвать у вас ревматизм? Вы сказали, что это помещение в высшей степени нездоровое.

— Да, по стенам течет вода, — подтверждала ключница, не обращая внимания на змеиный взгляд доктора. — Вся мебель покрыта толстой плесенью.

Не произнося более ни единого слова, молодая графиня отвернулась от этих двух людей, гнусные души которых предстали пред ней во всей своей ничтожности.

— Пойдемте, добрая женщина, вы будете иметь солнечную комнату для своего больного ребенка, — обратилась она к бедной женщине, которая, дрожа всем телом, стояла возле нее.

Взяв за руки обоих детей, испуганно цеплявшихся за юбку матери, Гизела пошла с ними к замку.

Ключница побежала вперед.

— Госпожа Курц, я советую вам, желая добра, подождать специального приказания его превосходительства, — вскричала ей вслед гувернантка задыхающимся голосом.

Однако смелая женщина не обратила внимания на это предостережение — довольно похозяйничала брюзгливая старуха, и давно уже пришла пора, чтобы настоящая госпожа Грейнсфельда взяла в свои руки управление.

— Боже, Боже, какие сцены меня ожидают! — стонала гувернантка, хватая себя за голову. — Он снова будет говорить: вы состарились, госпожа фон Гербек!.. При одной мысли об этом дерзком голосе меня кидает в дрожь, я готова провалиться сквозь землю!.. Да и на вашу долю достанется, доктор, будьте уверены!

Советник медицины ни сказал на это ни слова. Он поднес к тонким губам превосходной работы набалдашник своей трости и начал насвистывать, а это всегда означало, что он ‘чрезвычайно расстроен’.

Глава 24

— Все по-прежнему, мой милый Флери! — вдруг раздалось за купой деревьев, растущих перед входом в главную аллею, ведущую к замку…

Свист смолк, и трость выпала из рук доктора.

— Все по-прежнему, — продолжал голос, — и если теперь молодая графиня Штурм показалась бы там на балконе, тогда невольно пришла бы мне мысль, что последние пятнадцать лет были не более, как сон.

Советник медицины тихохонько поднял свою трость, быстро смахнул пыль с воротника, пощупал затылок, на месте ли жидкие остатки его белобрысых волос, искусно разделенных пробором, и стал радом с госпожой фон Гербек, которая, едва дыша от волнения и недоумения, оставалась на краю дороги, по которой должен был пройти князь.

Через несколько мгновений действительно показалась невзрачная фигура его светлости и князь остановился перед воспитательницей и эскулапом, согнувшимся чуть не до земли.

— А, смотрите — старая знакомая! — сказал князь очень милостиво и протянул кончики своих тонких пальцев раскрасневшейся гувернантке. — До конца претерпевшая отшельница!.. Бедная женщина! Сколько жертв должны вы были принести!.. Но это должно кончиться — с этих пор мы часто будем вас видеть в А.

При этих словах скромно опущенные ресницы госпожи фон Гербек приподнялись с выражением радости и вместе с тем боязни и испуга, масляные глазки боязливо поглядывали на министра, лицо которого было холодно и бесстрастно. Маленькая толстуха снова почувствовала желание провалиться сквозь землю.

— Вы были сильно напуганы, — продолжал далее князь — пожар мог принять опасные размеры, но успокойтесь, опасности более не существует. Я только что оттуда.

— Ах, ваша светлость, все это было бы ничего, если бы не ужасный поступок маленькой графини!.. Ваше превосходительство, я не виновата!.. — обратилась она умоляющим голосом к министру.

— Оставьте это теперь! — сказал он с нетерпеливым движением руки. — Где графиня?

— Здесь, папа.

Молодая девушка показалась из боковой аллеи.

За эти дни, проведенные вне замка, она очень переменилась, в ней и следа не осталось ее прежней детской уступчивости, теперь все говорило о том, что она полная владелица замка.

Министр хотел взять ее за руку, чтобы по всей форме представить падчерицу его светлости, но она, казалось, не поняла его намерения, и его превосходительство удовольствовался лишь одним движением руки. Слова ‘моя дочь!’ прозвучали так нежно в его устах, как будто бы между ним и знатной сиротой существовала в эту минуту самая тесная дружба, Гизела поклонилась с непринужденной грацией. Госпожа фон Гербек с невыразимой боязнью следила за этим поклоном — он был ‘далеко-далеко на так низок, как бы следовало’! Однако черты князя не потеряли при этом своего сердечного благодушия и оживленной радости.

— Милая графиня, вы и не подозреваете, сколько чудных воспоминаний пробуждает во мне ваше появление! — сказал он почти с волнением, — Ваша бабушка, графиня Фельдерн, которой вы живой портрет, когда-то, хотя и на очень короткое время, была душой моего двора. Мы все никогда не забудем времени, когда эта блестящая натура выказывала себя с совершенно новой стороны, тогда никому в голову не приходило, что всякая человеческая жизнь имеет свои тайные стороны… Графиня Фельдерн была для нас благодетельной феей.

‘Которая травила собаками своих крестьян, когда они обращались к ней с просьбами’, — подумала Гизела, и сердце ее болезненно сжалось.

Какое счастье и гордость еще четверть часа тому назад доставил бы ей энтузиазм князя, теперь же лестное воспоминание казалось ей каким-то резким сарказмом.

У нее не нашлось ни единого слова в ответ на это милостивое обращение. Молчание это было истолковано его светлостью как ‘обворожительная застенчивость выросшего в уединении ребенка’. Он помог ей преодолеть это кажущееся смущение, предложив руку и усадив девушку на одну из чугунных скамеек, которые группой расположены были под густой тенью старых лип, у входа в сад.

— Этот раз я откажу себе в удовольствии посетить замок, — сказал он. — Мы не должны заставлять дам ждать нас к обеду в Аренсберге… Но здесь я отдохну под этой липой… Знаете ли, барон, на этом самом месте мы большей частью сиживали, наслаждаясь итальянскими ночами, которые таким образом умела устраивать графиня… Замок лежал в каком-то волшебном освещении, — сад, оживленный молодостью и красотой, плавал в море света и благоухания — что за упоительное время это было!.. И все это миновало!

С этого места действительно виден был и величественный замок, и превосходно разбитый сад во всей их прелести. Но далее, за бронзовой решеткой, расстилалась долина, а над ней сгустившиеся облака дыма, скрывавшие очертание гор, поросших лесом.

Гизела никак не могла понять, как этот старый господин, сидевший с ней рядом, мог так всецело отдаваться мертвому прошлому, когда действительность могла сделаться столь опасной для всего селения.

Из деревни в это время показались некоторые члены свиты.

Госпожа фон Гербек поспешила в замок, чтобы распорядиться об угощении. За первым же кустом, который мог ее скрыть, она в отчаянии подняла руки к небу: лицо министра предвещало ей нечто ужасное, никогда еще черты дипломата не выражали столько гнева и сдержанной ярости.

В то время, как его превосходительство поднялся, чтобы представить кавалеров своей падчерице, среди пламени послышался глухой треск, а за ним резкие крики.

Князь поднялся навстречу пришедшим.

— Последний охваченный пламенем дом разрушен, ваша светлость. При этом не произошло никакого несчастья, — успокаивал один из придворных.

— Идите и узнайте, что случилось! — приказал князь, и они припустились со всех ног, как бы гонимые ветром.

Почти вслед за этим на повороте верхней улицы селения показался человек. Это был грейнсфельдский школьный учитель, бежавший по направлению к замку, вблизи которого он жил.

— Что там делается, господин Вельнер? — спросила его госпожа фон Гербек, выходя их ворот.

— Дом Никеля обрушился и погреб под собой антихриста, — отвечал учитель почти торжественно, с выражением дикого фанатизма. — Насколько я мог видеть, американцу из Лесного дома уже не встать… Да, сударыня, Господь творит там суд в своем справедливом гневе. Все погоревшие спасли своих коз, только ткачева коза сгорела, — он также подписал прошение о том, чтобы нейнфельдский пастор был оставлен при своей должности.

— Глупый пустомеля! — раздался презрительный голос министра.

Он и советник медицины были единственными, кто дождался конца рассказа, кроме гувернантки.

Князь, бледный, шел по улице, впереди него бежала Гизела… Крик отчаяния готов был сорваться с ее губ, но они оставались безмолвны — горло ее судорожно сжалось, но ноги продолжали двигаться.

Зачем она туда спешила?.. Разрыть развалины, похоронившие под собой этого человека, своим собственным телом потушить пламя, готовое его охватить… Умереть, задохнуться под грудой развалин и раскаленного пепла суждено этому благородному человеку, этой энергии и могучей воле, этой жизни, столь нежно любимой, лелеять которую она желала бы всеми силами своей души!

Столб черного, густого дыма, как громадная смрадная свеча, поднимался к небу. При этой картине Гизела почувствовала, что ноги ее отказываются ей служить, какое-то облако заволокло ей глаза, она пошатнулась и механически охватила руками ближайшее дерево!

— Бедное дитя! — вскричал князь, подбегая к ней. — Зачем вы сюда пришли? Заклинаю вас — уйдите отсюда!

Она отрицательно покачала головой. Его светлость с беспомощным видом огляделся вокруг. Придворные, остановившиеся с ним сначала у ворот, скрылись в селении. В эту минуту голоса их снова достигли его слуха, — послышались радостные восклицания, за ними оживленный говор, наконец и сами они показались на дороге. За ними из-за угла улицы, окруженный другими придворными, вышел португалец.

— Боже мой, наконец-то и вы! — вскричал с радостным удивлением князь. — Как вы нас напугали!

Вскоре Оливейра предстал перед князем и молодой девушкой, которая, едва переводя дыхание, стояла, охватив дерево… Человек этот не был камнем — жизнь живой струей билась в его сердце, которое в эту минуту повелительно требовало своих прав.

… Он слишком хорошо знал, что заставило потухнуть эти глаза, он читал в скорбной улыбке, скользившей на этих побледневших устах, все терзания последних минут. Прошедшее и будущее, планы и намерения, мир и жизнь потеряли вдруг свое значение для этого человека, он видел только бледное девичье лицо.

Он отнял от дерева ее нежные руки, охватил ее гибкий стан так просто и вместе с такой неподдельной задушевностью, как будто бы он поддерживал здесь существо, охранять которое он имел полное право перед лицом всего общества. Он не сказал ни слова в то время, как князь и его свита рассыпались в соболезнованиях. Никому не бросилось в глаза странное положение, в котором находились молодые люди. Эта богатырская фигура более чем кто-либо призвана была к тому, чтобы служить опорой слабым, — очень возможно, что явилась бы необходимость снести на руках лишившуюся чувств даму в замок. Между молодыми людьми, всякому было известно, лежала целая пропасть — они совершенно были чужды друг другу, они даже не были представлены… ‘Honni soit wui mal y pense’.

Тем временем подошли министр, госпожа фон Гербек и доктор и, немея от изумления, остановились перед группой.

— Мнимо умерший, благодарение Богу, воскрес, — сказал князь. — Но у нас здесь другая неприятность — бедняжке графине дурно.

Доктор взял руку молодой девушки и стал щупать пульс.

— Снимите тяжесть с моего сердца, доктор, — попросил его светлость. — Не правда ли, все это следствие сильного испуга и немедленно пройдет?

Советник медицины согнул спину, изобразив точно не вполне раскрытый перочинный нож, его светлость удостоил в первый раз обратиться к нему с речью.

— Надеюсь, ваша светлость, хотя при странных припадках ее сиятельства никогда с определительностью невозможно предсказать продолжительность приступа… Я должен сознаться, что мне чрезвычайно прискорбно, что этот несчастный случай может замедлить возможное выздоровление моей пациентки.

Кровь снова заиграла на щеках и губах молодой девушки. Она была возмущена двусмысленными словами доктора, который и эту ее невольную слабость сумел приплести к ее прежним страданиям. Зачем вечно навязывали ей эту ненавистную болезнь? И, в добавок, при этих господах, с любопытством смотревших на нее.

— Благодарю вас, — сказала она тихим, задушевным голосом португальцу. — Я хочу попытаться дойти одна.

Он медленно отошел от нее, и она, шатаясь, сделала несколько шагов. Госпожа фон Гербек хотела предложить ей руку, но она отказалась от ее услуг. Гордость, негодование, а также благодарное чувство, вызванное в ней его присутствием, помогли ей быстро победить свою мгновенную слабость.

Князь бросил торжествующий взгляд на доктора, когда движения ее с каждым шагом приобретали все более и более уверенности и гибкости, а когда Гизела благополучно достигла сада, он, весело вздохнув, снова сел на скамью под липами, посадив рядом с собой молодую девушку.

— Вот вам случай определить продолжительность припадка, господин советник, — сказал он, очевидно в самом веселом настроении. — Карие глазки нашей графини блестят по-прежнему, а завтра я разобью в прах и остальные ваши опасения… Ну, скажите теперь, ради Бога, мой милейший Оливейра, каким образом могло случиться, что о вас нам принесли такое нелепое известие?

Один португалец не последовал примеру князя, он продолжал стоять, прислонясь к дереву. Этот странный человек постоянно вел себя так, как будто бы намерен был выступать против этого избранного общества.

— Вероятно, принесший это известие нашел очень пикантным подобный драматический конец, — возразил он с легким оттенком насмешки, на минуту осветившей его строгое и суровое лицо. — Он не дождался, пока рассеются завесы дыма и копоти, и, таким образом, я сочтен был умершим героем пьесы.

Все засмеялись.

— Как мне рассказывали, — начал один из господ, которому португалец, как казалось, не имел ни малейшего желания сообщать хода дела, — хозяин последнего сгоревшего дома вернулся из А, именно в тот самый момент, когда крыша готова была обрушиться. Он, как сумасшедший, бросился к двери, чтобы что-нибудь еще спасти, а господин фон Оливейра нашел нужным его остановить, но человека этого, сильного как медведь, трудно было оттащить от дверей его жилища, и таким образом началась борьба, среди дыма и пламени оба борющихся упали, и несколько минут все окружающие думали, что они погребены под рухнувшей в это время крышей. Человек этот, ваша светлость, хотел спасти свой капитал, скрытый в потаенном месте дома и состоящий из десяти талеров.

Все опять засмеялись, начался общий оживленный разговор. Старик Браун стал подавать мороженое.

В это время португалец отошел от дерева и остановился у входа в сад, — от поднесенного ему угощения он отказался.

Гизела подошла к нему и, взяв с подноса Брауна мороженое, стала вторично угощать португальца.

— Отчего вы не хотите остаться под липами? — спросила она его.

— Взгляните на меня и скажите — могу ли я в подобном виде приблизиться к этому изящному обществу! — возразил он иронически, указывая на свой сюртук, покрытый густым слоем пепла и сажи, — Я, напротив, хочу воспользоваться моментом и уйти незаметным образом.

Она с умоляющим видом подняла на его него свои карие глаза.

— Ну, так отведайте, по крайней мере прохладительного! Я горжусь тем, что могу что-либо предложить вам в своем доме.

Португалец горько усмехнулся.

— Разве вы забыли, что я ваш противник и стою с оружием в руках?.. Принимая ваше гостеприимство, я должен сложить оружие.

Хотя это и сказано было в виде шутки, но тем не менее в тоне и улыбке проглядывала горечь.

— Господин фон Оливейра совершенно прав, отказываясь от мороженого, — сказал, проходя, министр, — он пришел очень разгоряченный с пожара. И ты не должна с такой экзальтацией относиться к твоим обязанностям как хозяйки дома, дитя мое!

И с мрачным взглядом он взял у нее блюдце и отдал подошедшему лакею.

— Кроме того, я сейчас только что слышал в деревне, что ты сегодня приняла на себя роль святой ландграфини Елизаветы… Замок Грейнсфельд превращен в пристанище для бесприютных и нищих!

— О, оставьте юности ее идеалы! — вскричал князь, поднимаясь. — Мой милый барон Флери, нам очень хорошо известно, как редко они сохраняются в старости!.. Заботьтесь хорошенько о тех, которым вы покровительствуете, моя милейшая маленькая графиня, — я также, со своей стороны, принесу свою лепту… Ну, а теперь, прежде чем удалиться отсюда, я хочу просить вас об одном… Послезавтра я возвращаюсь в А., но прежде я хочу доставить себе маленькое удовольствие, устроить завтра небольшой праздник в лесу — желаете ли вы быть моей гостьей?

— Да, ваша светлость, желаю от всего сердца, — отвечала она, не колеблясь.

— Но этим еще не ограничиваются мои желания, — продолжал князь, улыбаясь. — Я вижу, что я должен прийти на помощь вашему слишком заботливому и нежному папа, — он, как видно, желает еще год продлить ваше уединение из боязни возвращения вашей болезни, — болезни, не имеющей никакого основания. Поэтому я назначаю представление ваше ко двору на будущей неделе безотлагательно, и заранее радуюсь, как ребенок, изумлению княгини, когда она вдруг увидит перед собой восставшую графиню Фельдерн.

Министр спокойно и молча выслушал эти слова. Веки его были опущены, ни один мускул не шевельнулся на мраморном лице.

— Беру смелость заявить вашей светлости, что это всемилостивое решение пугает меня чрезвычайно! — вдруг заговорил советник медицины. — Моя священная обязанность, как врача…

— А, ба! Господин советник медицины, — перебил его светлость, и маленькие серые глазки сверкнули довольно немилостиво. — Мне кажется, вы переступаете границу своих обязанностей.. Я отчасти сержусь на вас, что вы не хотите успокоить его превосходительство!

Советник медицины опешил и вдруг притих в глубочайшем сокрушении. Княжеская немилость! Боже избави!..

Госпожа фон Гербек просто оцепенела от этого поражения. Сначала она была готова дать отпор, подметив взгляд на лице его превосходительства, — но это длилось лишь одну минуту, и у нее хватило мужества лишь на то, чтобы проговорить:

— Я только одно могу сказать, ваша светлость: у графини нет ни одного туалета.

— Оставьте это! — перебил министр мрачно. — Его светлость приказывает, и этого достаточно, чтобы оставить в стороне всякие рассуждения… О туалете позаботится баронесса.

Гизела встрепенулась.

— Нет, пап, благодарю! — вскричала она взволнованно. — Ваша светлость, — обратилась она со своей милой улыбкой к князю, — могу я явиться в белом кисейном платье?

— Понятно! Приезжайте так, как вы теперь стоите передо мной! Мы ведь не при дворе в А… И так. aurevoir!

Экипажи в это время остановились перед воротами, там же была и лошадь португальца.

Через несколько минут сад грейнсфельдского замка затих в прежнем безмолвии. Гизела долго еще оставалась под липами и следила за облаком пыли, поднятом уезжавшими.

Душа ее была полна блаженства и страдания… Никогда она не забудет того взгляда, с которым он притянул ее к своей груди… И все же он хочет поднять против нее оружие!

Между тем госпожа фон Гербек, как сумасшедшая, бегала по замку, все ее платья, к ее ужасному отчаянию, были слишком старомодны. Ко всему этому в воздухе чувствовалось приближение бури, которая неминуемо должна была разразиться над ее головой… Лицо министра никогда не наводило на нее такого ужаса.

Глава 25

Было семь часов вечера, когда экипаж молодой графини Штурм показался в аллеях аренсбергского сада. Праздник в лесу должен был начаться после восьми часов, но госпожа фон Гербек получила несколько собственноручных строк от его превосходительства, которыми она приглашалась привести графиню часом раньше.

Строки эти, о которых Гизела ничего не знала, были освежающей росой для лихорадочного настроения гувернантки, они были написаны в прежнем доверчивом тоне и выражали уверенность, что теперь более, чем когда-либо, ее разумный надзор будет полезен своенравной девушке. Записка эта перенесла ее на седьмое небо.

Его превосходительство, стало быть, не обвиняет ее в самовольном поступке безрассудной падчерицы. Требовалось прежде всего повести дела так, чтобы как можно менее выставить напоказ беспечное воспитание молодой девушки, — эту миссию доверительно возлагали на ее плечи…

Очевидно, призвание ее — сопровождать молодую графиню ко двору! Наконец, после столь долгих лет изгнания, она снова будет дышать придворной атмосферой! Какая восхитительная перспектива!

Конечно, некоторая тень падала еще на обетованную землю — это была неподатливость и так называемая нечувствительность ее воспитанницы… Гизела, с таким достоинством и так беззаботно погруженная в свои мысли, сидела рядом с ней в своем простеньком платье, так что ожесточенная гувернантка была совершенно вправе сказать, что молодая девушка думала о чем угодно, но отнюдь не о той важной минуте, которая ей предстояла… Госпожа фон Гербек помышляла о своем собственном первом появлении среди придворного круга, а также о разных молодых дамах, которые ее заметили при ее дебюте, — какой лихорадочный румянец пылал тогда на ее щеках, сколько тревоги было в ее сердце, как застенчиво опускала она глаза! Сознательное спокойствие и уверенность Гизелы возмущали ее как нельзя более.

Экипаж катился по саду… Чтобы выразить всю свою милость и доверие министру и дать заметить это каждому, князь пригласил на праздник все наиотборное общество А. Праздник этот должен был стать предметом разговора по всей стране.

Госпожа фон Гербек была вне себя от радости, увидав пред собой оживленный сад, она даже забыла о своих горестях. Изящные наряды дам пестрели среди аллей и боскетов, мужчины, расположившись группами около оранжерей, курили и болтали, стараясь как-нибудь сократить время до начала праздника. Где бы ни проезжала коляска, все взоры с каким-то недоумением останавливались на сурово-равнодушном лице белокурой красавицы, а затем скользили и по округлым формам маленькой толстушки. Мужчины высоко приподымали шляпы, дамы махали платками, приветливо кланяясь, — это было триумфальное шествие для госпожи фон Гербек — ‘добрые старые знакомые’, очевидно, радовались встрече с ней.

Согласно полученным инструкциям, она повела молодую графиню в собственные комнаты министра и его супруги.

После шумной суеты, оглашавшей Белый замок, дамы были странно поражены мертвенной тишиной, которая окружила их, когда они стали подходить к кабинету. Ни луч солнца, ни малейшее дуновение ветерка не проникало в комнату сквозь наглухо спущенные темно-синие шторы. Сердце Гизелы сжалось в этой тяжелой, душной атмосфере.

Вот за этой дверью ждет человек, с которым ей предстоит столь тяжелое свидание. В их отношениях произошла страшная перемена — девушка стала в открытую оппозицию и знала, какая ее ожидает сцена. И хотя она и не думала отступать и решилась во что бы то ни стало отстоять свое достоинство, но ее девственная душа невольно содрогалась при одной мысли о том, что ей придется остаться с глазу на глаз с отчимом.

Она хотела проскользнуть мимо роковой двери, но, видно, не миновать ей было этого испытания.

Дверь распахнулась, и на пороге показался министр.

Бледный свет, проникавший сквозь синие занавески, придавал его безжизненному лицу еще более отталкивающее выражение. Он не сказал ни слова привета — словно боялся услышать звук человеческого голоса, тихо, но решительно взял молодую девушку за руку и повлек ее через порог своего кабинета, рука его была холодна, как лед. Гизела содрогнулась, точно на нее вдруг повеяло могильным холодом.

Он сделал знак удивленной гувернантке, что она ему не нужна, и закрыл за собой дверь.

Вступая в небольшую наглухо занавешенную комнату, Гизела подумала, что она задохнется, а министр еще закрыл единственное полузатворенное окно, и в воздухе остался только одуряющий запах духов, которые всегда и в избытке употреблял министр. Гизела ненавидела этот запах.

Пока он тщательно запирал окно, Гизела безмолвно остановилась у самого порога, бессознательно ухватившись за ручку двери, точно ей нужно было обеспечить себе возможность отступления. В этой комнате, которую она ненавидела, с тех пор как помнила себя, был только один предмет, на котором взор ее мог остановиться с любовью, — то был портрет ее покойной матери, висевший над письменным столом министра. Из широкой золотой рамы в полумраке, разлитом по комнате, выделялся светлый образ молодой девушки с золотистыми кудрями. Большие голубые глаза ее смотрели так приветливо и доверчиво на мир Божий, точно она ждала, что путь ее жизни будет усыпан такими же цветами, как те, которые она держала в своих тонких, прекрасных руках.

— Гизела, милое дитя, мне нужно с тобой поговорить, — сказал министр, подходя к ней.

Тон его голоса был мягок, исполнен грусти и даже нежен. Этот зловещий тон был хорошо знаком Гизеле, она всегда слышала его, когда бывала больна и несчастна, когда доктор стоял у ее изголовья, пожимая плечами и глубокомысленно покачивая головой, а госпожа фон Гербек в отчаянии ломала руки, — и теперь он только усилил давящее впечатление, вызванное в ней настоящим ее положением.

Вероятно, все это очень ярко отпечаталось на ее лице, потому что министр, нахмурившись, остановил на ней свой холодный, суровый взгляд.

— Только без сумасбродств, Гизела, — сказал он с грозной торжественностью. — Я взываю теперь к твоему рассудку, к твоей решительности, а больше всего к твоему сердцу… Через полчаса ты будешь знать, что твоим безрассудствам пришел конец. Движением руки он пригласил ее сесть в кресло. Но в эту минуту приподнялась портьера боковой двери, и прекрасная мачеха, словно окутанная облаком розового газа, появилась на пороге. Черные глаза ее сверкали, лихорадочный румянец пылал на ее щеках.

Она медленно подошла к молодой девушке и окинула ее таким злобным взглядом, что та содрогнулась.

— А! Так вот она, моя красотка! — сказала она хрипло. — Ты настояла на своем!.. И на будущей неделе произойдет официальное представление ко двору!.. Княгиня будет счастлива видеть около себя отпрыска знаменитого рода!

Министр вскочил, как ужаленный. Солнечный свет, проникавший в полутемную комнату через отворенную дверь, окружил баронессу точно ореолом, но этот самый свет озарял и лицо ее супруга, на котором ясно выражались гнев и испуг.

— Ютта, не увлекайся! — процедил он сквозь зубы. — Ты знаешь, что я в своем кабинете совсем другой человек, чем в твоем салоне. К тому же я с самого начала нашего брака запретил тебе входить сюда без приглашения.

Суровый взгляд его остановился на роскошном туалете строптивой женщины.

— Впрочем, позволь полюбопытствовать, почему ты так рано облеклась в костюм? — сказал он несколько изменившимся тоном. — Неужели хозяйка вовсе не нужна в доме, переполненном гостями?

— Я сегодня не хозяйка дома, а гостья князя, милостивый государь, графиня Шлизерн занимает место хозяйки, — ответила она резким тоном. — Я оделась так рано потому, что туалет мой требует много времени, а мадемуазель Сесиль ужасно неповоротлива.

Она презрительно повернулась спиной к Гизеле и обеими руками откинула назад усеянное серебристыми блестками покрывало, спадавшее с ее головы, В этом идеальном наряде ее несравненная красота выступала еще ярче обыкновенного, но красота эта, по-видимому, не оказывала обычного действия на супруга. Его брови сдвинулись еще больше, он злобно закрыл глаза рукой, точно его что-то ослепило, И действительно, можно было ослепнуть от неисчислимых бриллиантов, которыми были усыпаны ее платье, шея и голова.

— Не прикажешь ли принять этот туалет за костюм цыганки, роль которой ты должна была изображать сегодня? — спросил он, не без примеси едкой иронии указывая на платье жены.

— Роль цыганки я передала госпоже Зонтгейм, ваше превосходительство, я же предпочла быть сегодня Титанией, — ответила она дерзко.

— И неужели для этого необходима такая роскошь бриллиантов? — сказал он раздраженным тоном. — Ты знаешь, как мне ненавистна подобная выставка драгоценных камней…

— Только с самого недавнего времени, друг мой, — прервала она его, — и я напрасно ломаю себе голову, что могло произвести в тебе такую перемену… Теперь ты презираешь те самые бриллианты, блеск которых прежде казался тебе необходимой принадлежностью твоей супруги при каждом ее появлении в обществе… Впрочем, твой вкус мог измениться, но мне до этот дела нет! Я люблю эти камни, люблю их до обожания! И я буду украшать себя ими, пока волосы мои черны, пока глаза мои блестят, пока я не умру!.. Эти бриллианты мои, я буду защищать свою собственность, даже если бы и пришлось пустить в ход ногти и зубы!

Как сверкнули при этом из-под вздернутой губы маленькие, белые зубы очаровательной Титании!

— До свидания в лесу, прекрасная графиня Фельдерн, — воскликнула она с безумным смехом и вдруг как вихрь выбежала из комнаты.

Министр смотрел ей вслед, пока не исчезли за дверью последние складки ее газового платья и пока не замолк в отдалении легкий стук ее маленьких каблуков. Тогда он запер дверь, но портьеры не опустил — за портьерой удобно скрываться непрошеному слушателю.

— Мама очень раздражена, — сказал он спокойным голосом, обращаясь к Гизеле, которая все еще стояла, не переводя дух, точно окаменев, — Одна мысль, что один из твоих припадков мог бы нарушить праздник, приводит ее в ужас. К тому же она боится, что твое незнание света и жизни может поставить нас в затруднительное положение при твоем неожиданном, ничем не подготовленном представлении ко двору. Она, бедняжка, и не подозревает, что этому представлению никогда не бывать… И я даже не могу успокоить ее на этот счет, так как она должна узнать это из твоих уст, дитя мое!

Он взял ее за руку — его холодные пальцы дрожали, и когда молодая девушка в недоумении посмотрела ему в лицо, взгляд его скользнул в сторону. Он повел ее к дивану и пригласил сесть рядом с собой. Но потом снова встал, приотворил дверь и удостоверился, не было ли кого в смежной комнате.

— Я должен сообщить тебе тайну, — вполголоса сказал он, — тайну, которую, кроме нас обоих, не должен знать никто… Бедное дитя! Я надеялся, что тебе можно будет пользоваться еще хоть годом полной свободы, но ты сама виновата в том, что случилось… Твоя необдуманная поездка верхом привела к ужасному перевороту в твоей жизни, и я принужден высказать тайну, которую я всей душой желал бы унести с собой в могилу.

Это вступление, таинственное и темное, как ночь, навеяло страшный холод на неопытную душу восемнадцатилетней девушки. Тем не менее ни один мускул ее бледного лица не дрогнул.

Она сидела неподвижно, еле переводя дух, и недоверчиво смотрела отчиму прямо в лицо, она перестала верить этому вкрадчивому, грустному голосу с тех пор, как узнала, как язвительно и жестоко при случае мог звучать этот самый голос.

Он указал на портрет ее матери. Теперь глаза ее уже привыкли к полумраку комнаты, и она отчетливо различала контуры всех предметов. Ей казалось, что ласковые глаза улыбаются ей с полотна и что рука ее подымает цветы для того, чтобы усыпать ими путь своей осиротелой дочери, — Ты была еще очень молода, когда она умерла, ты вовсе не знала ее, — продолжал он мягким голосом. — Вот почему, воспитывая тебя, мы упоминали больше о бабушке, чем о ней… Она была ангел по доброте и голубка по кротости… Я очень любил ее.

Недоверчивая улыбка промелькнула на лице молодой девушки, — он скоро забыл ‘ангела’ ради того демона, который только что выбежал из комнаты. Этот портрет висел, всеми забытый, в комнате, в которую его превосходительство не входил иногда годами, тогда как сверкающие черные глаза его второй супруги взирали на него с портрета, висевшего над письменным столом его городской резиденции.

— До сих пор ее влияние не отразилось на твоей жизни, — продолжал он. — Но отныне ты пойдешь по пути, который она незадолго до смерти твердой рукой предначертала тебе. Документ, касающийся этого предмета, находится в А, и будет передан тебе, как только я вернусь в город.

Он остановился, как будто ожидая какого-нибудь восклицания или вопроса со стороны падчерицы. Но она упорно молчала и спокойно ожидала дальнейших сообщений.

Он вскочил с видимым нетерпением и несколько раз быстро прошелся по комнате.

— Тебе известно, что большая часть владений Фельдернов перешла к ним от принца Генриха? — спросил он резким тоном, неожиданно останавливаясь перед ней.

— Да, папа, — сказала она, наклонив голову.

— Но ты, вероятно, не знаешь, каким образом эти владения перешли в руки твоей бабушки?

— Никто мне об этом не говорил, но я предполагаю, что она их купила, — ответила она совершенно спокойно и простодушно.

Отвратительная улыбка искривила губы его превосходительства. Он быстро присел около нее, схватил ее тонкие руки, которые она держала на коленях, и приветливо притянул ее к себе.

— Иди сюда, дитя мое, — шептал он, — я должен сообщить тебе кое-что такое, что, вероятно, на время поразит твои чувства… Но я должен предупредить тебя, что подобные вещи случаются на каждом шагу, и что свет судит о них… очень снисходительно. Тебе уже восемнадцать лет — нельзя же оставаться навсегда ребенком и не понимать житейских отношений… Твоя бабушка была подругой принца…

— Я это знаю, и по всему, что я слышала, он должен был относиться к ней, как к святой…

— Было бы лучше, если бы ты смотрела на вещи с менее возвышенной точки зрения!

— О, папа! Не повторяй этих слов! — прервала она его умоляющим голосом. — Ведь я уже узнала вчера, что у нее не было сердца.

— Не было сердца? — он улыбнулся, и лицо его приняло отвратительное выражение. — Не было сердца? — повторил он. — Как понять твои слова, дитя мое?

— Она не была добра к несчастным, она хотела натравить собак на бедных, просивших ее помощи.

Министр снова вскочил с места, но на этот раз в порыве сильного гнева. Он топнул ногой, и с его губ, казалось, хотело сорваться проклятье.

— Кто наговорил тебе все эти пустяки? — сказал он злобно.

Он вдруг увидел, что находится еще дальше от цели, чем с самого начала, он увидел, что эту детски чистую душу нелегко загрязнить пошлой житейской правдой и неразборчивым миросозерцанием света.

— Хорошо же, — сказал он после некоторого молчания, садясь около нее, — если это тебе так нравится, то скажем, что бабушка была святыней принца, который любил ее так нежно, что однажды составил духовную, по которой делал своей наследницей графиню Фельдерн, и совершенно отказывался от своих родственников.

Лицо молодой девушки вдруг оживилось.

— Она, конечно, протестовала всеми силами против такой несправедливости, — прервала она его, задыхаясь от волнения, но с полной уверенностью.

— О, ребенок! Нет, дело было совсем иного свойства… Я, впрочем, должен предупредить тебя, что весь свет разразился бы гомерическим смехом, если б твоя бабушка вздумала действовать в твоем духе… Против получения полумиллиона не так-то скоро протестуют, душа моя!.. И в том отношении, что бабушка приняла предлагаемое ей наследство, она совершенно права.. Не прав был он, принц!.. Но теперь нам придется коснуться одного пункта, которого и я не могу извинить.

— Но, папа, я лучше готова умереть, чем касаться этого пункта! — проговорила девушка жалобным голосом.

Лицо ее покрылось смертной бледностью, губы дрожали и голова ее опустилась на подушку дивана.

— Дорогое дитя мое, умирать не так легко, как тебе кажется… Ты будешь жить, даже если и выслушаешь рассказ мой об этом темном пункте, и если послушаешь моего совета, то тебе представляется возможность скоро предать его забвению… Таким образом, завещание принца написано было уже несколько лет, и его отношение к твоей бабушке ничем не возмущалось до тех пор, пока его не расстроили злые сплетни — нередко случалось, что они совершенно расходились в ссоре друг на друга.. Так, в одну из таких минут, графиня Фельдерн давала в Грейнсфельде большой бал-маскарад — принца там не было… Вдруг среди ночи бабушке было объявлено, что принц Генрих умирает, — кто сообщил ей это известие, никому до сих пор неизвестно. Она оставляет бальную залу, бросается в экипаж и едет в Аренсберг — мать твоя, в то время семнадцатилетняя девушка, которую принц любил, как отец, сопровождает ее…

Он замолк на минуту.

Дипломат как бы колебался. Он взял флакон и поднес его к лицу молодой девушки, прислонившейся к подушке дивана.

При этом движении Гизела подняла голову и оттолкнула его руку.

— Мне не дурно — рассказывай далее, — проговорила она быстро, с необыкновенной энергией. — Не думаешь ли ты, что очень сладко чувствовать себя под пыткой!

Взгляд, полный страдания, метнули в его сторону ее карие глаза.

— Конец недолго рассказывать, мое дитя, — продолжал он глухим голосом. — Но я должен тебя просить настоятельно не терять головы — ты теперь похожа на помешанную… Ты должна подумать, где ты и что сегодня и у стен есть уши!.. Принц был при последнем издыхании, когда графиня Фельдерн, едва переводя дух, бросилась к его постели, но у него все еще оставалось настолько сознания, чтобы оттолкнуть ее, — он, должно быть, сильно был озлоблен против этой женщины… На столе лежало второе, только что оконченное завещание, подписанное умирающим, Цвейфлингеном и Эшенбахом, которые находились при принце, по завещанию этому все наследство переходило к княжескому семейству в А… Я сам в этот роковой час находился по дороге в город, чтобы призвать князя к постели умирающего для примирения… Принц умер с проклятием на устах против бабушки, а полчаса спустя по соглашению с Цвейфлингеном и Эшенбахом, новое, только что написанное завещание принца брошено было ею в камин — и она сделалась наследницей умершего.

Из груди девушки вырвался полукрик-полустон, и прежде чем министр в состоянии был помешать, Гизела вскочила, распахнула окно, отдернула жалюзи, так что лучи заходящего солнца разлились пурпуровым светом по стенам и паркету.

— Повтори мне при дневном свете, что бабушка моя была бесчестная женщина! — вскричала она, и ее нежный, мягкий голос оборвался рыданиями.

Как тигр бросился министр к девушке и оттащил ее от окна, зажав ей рот своими бледными, костлявыми пальцами.

— Сумасшедшая, ты умрешь, если сейчас же не замолчишь! — прошипел он сквозь зубы.

Он усадил ее на софу — закрыв лицо руками, она опустилась между подушками… Минуту он стоял перед ней молча, затем медленно подошел к окну и снова запер его. Ноги его неслышно ступали по ковру, который он только что попирал с такой яростью, и руки, которые с такой грубой силой только что трясли нежные плечи молодой девушки, теперь с безукоризненно аристократической мягкостью покоились на руке падчерицы.

— Дитя, дитя, в тебе скрыт демон, который в состоянии превратить в бешенство всякое мирное расположение духа, — произнес он, нежно отводя руки ее от лица. — Безрассудная!.. Под влиянием ужаса ты заставила язык мой произносить слова, которые совершенно чужды моему сердцу… Ты сильно встревожила меня, Гизела, — продолжал он строго. — Вся эта болтающая, смеющаяся толпа с лестью и медом на устах, наполняющая теперь замок, увидела бы себя оклеветанной и оскорбленной, если бы твой неожиданный крик достиг ее уха… Вся эта жалкая сволочь во прахе лежала перед блистательной графиней Фельдерн — и отличным образом употребляла свое время, пожирая богатства сиятельной красавицы. Но тем не менее в этом кругу все убеждены, — разговаривая, конечно, лишь шепотом об этом предмете, — что наследство Фельдернов незаконно.

— Люди правы — княжеское семейство обворовано самым обыкновенным образом! — сказала Гизела глухим, прерывающимся голосом.

— Совершенно верно, мое дитя, но ни одно человеческое ухо никогда не должно этого слышать. Мне очень хорошо известен твой резкий способ выражаться, я мужчина, в моей груди не чувствительное женское сердце, и с твоей бабушкой я не нахожусь в кровном родстве, но все же для меня как острый нож твои жестокие, хотя, быть может, и справедливые слова. Я никогда не позволил бы себе называть таким именем этот поступок.

Он остановился, Это едкое замечание не оставило никакого отпечатка на прекрасном бледном лице сидевшей с ним рядом девушки.

— Не думай, — продолжал он быстро, — что я этим хотел извинить совершенную не правду, вовсе нет. Напротив, я говорю: она должна быть искуплена!

— Она должна быть искуплена, — повторила молодая девушка, — и очень скоро!

Она хотела подняться, но министр удержал ее.

— Не будешь ли ты так добра сообщить мне, что намерена предпринять? — спросил он.

— Я иду к князю, — сказала она, стараясь освободиться от него.

— Та-ак — ты пойдешь к князю и скажешь: ваша светлость, я, внучка графини Фельдерн, обвиняю бабушку мою в обмане, она была бесчестная женщина, обокравшая княжеское семейство!.. Что мне за дело, что этим обвинением я накладываю клеймо на благороднейшее имя в стране и пятнаю честь целого ряда безупречных людей, которые охраняли ее как наидрагоценнейшее сокровище! Что мне за дело, что эта женщина была матерью моей матери и охраняла мое детство — я хочу лишь искупления, все равно свершаю ли я при этом вопиющую не правду, обвиняя мертвеца, который не может защищаться! ..Женщина эта давно лежит под землей, но навеки на памяти о ней должна лежать вся тяжесть ужасного обвинения, между тем как при жизни она, может быть, могла бы представить много оснований, смягчавших ее вину!.. Нет, мое дитя, — продолжал он с мягкостью после короткой паузы, тщетно стараясь разглядеть выражение лица девушки, — так быстро и необдуманно мы не должны развязывать узел, если не хотим взять на себя ответственности за тяжкий грех. Напротив, еще не один год должен пройти до тех пор, пока утаенное наследство не перейдет снова к законным наследникам. Затем настанет час принести жертву — жертва эта будет принесена не одной тобой, но также и мной, что сделаю я с радостью… Аренсберг, который приобрел я за тридцать тысяч талеров, принадлежит также к этому наследству — я передам его по завещанию княжеской фамилии, выговорив достаточный капитал для мамы, — ты видишь, что и мы также присуждены страдать ради имени Фельдерн и памяти твоей бабушки!

Молодая девушка упорно молчала — ее головка поникла еще ниже.

— Так же, как и я, думала твоя мать, твоя добрая и невинная мать. Проступок должен быть искуплен лишь в глубоком молчании, — продолжал министр. — В эту ночь она на коленях стояла у смертного ложа принца и принуждена была быть свидетельницей не правды, она носила в груди всю жизнь свою роковую тайну, никогда не осмеливаясь напоминать об этом событии, — Она была слишком робка, но при смерти старшего своего ребенка, пораженная горестью, она сказала, что это справедливая кара Немезиды!.. Незадолго до ее смерти я узнал из ее собственных уст, что такой невыразимой печалью отуманивало ее милые глаза, — я должен тебе сказать, мое дитя, я нередко страдал от этих немых жалоб.

— Я желала бы знать конец, папа! — отрывисто произнесла Гизела.

Ей в тысячу раз легче было бы слышать гневный, грозный, резкий от негодования голос этого человека, чем этот вкрадчивый, ласковый шепот.

— Стало быть, коротко и ясно, дочь моя, — произнес он с ледяной холодностью.

Облокотясь на подушки, он продолжал с важностью и неприступностью:

— Когда ты того желаешь, я буду просто называть факты… Мать твоя уполномочила меня сообщить тебе тайну, как единственной наследнице владения Фельдернов, на девятнадцатом году твоей жизни, все равно, если бы твоя бабушка и пережила этот срок. Если я сделал это годом ранее, то ты сама в этом виновата — твои безрассудства принудили меня к этому… Мать твоя также желала, чтобы ты была воспитана в строгом уединении, — теперь ты знаешь, что не одна твоя болезнь требовала твоего одинокого образа жизни в Грейнсфельде… Последняя воля твоей матери требует от тебя, Гизела, вполне самоотверженной жизни — ты должна повиноваться этой воле!.. Мысль, что через тебя должно совершиться искупление тяжкой не правды, не пятная чести дорогого имени Фельдернов, вызывала улыбку радости в ее последние минуты…

Он колебался, очевидно, ему не легко было облечь в удобную форму самый трудный пункт своего повествования.

— Если бы мы были в А — продолжал он несколько быстрее, крутя тонкими пальцами концы своих усов, — я дал бы тебе бумаги, врученные мне твоей матерью, они содержат все, что я с таким трудом и горечью должен сообщить тебе… С этих пор твоя юная жизнь будет более ограничена, чем доселе, — бедное дитя!.. Все доходы с имений, которые теперь тебе принадлежат, должны идти на призрение бедных в стране, я должен быть назначен опекуном, с тем, чтобы ежегодно отдавать отчет в каждой копейке. При вступлении твоем в новый образ жизни ты должна для виду назначить меня твоим наследником, я же, со своей стороны, как ‘благодарный друг’, передам по завещанию княжеской фамилии указанные владения.

Молодая девушка отняла руки от опущенного лица, механически медленно повернула голову и устремила свой потухший взор на говорившего, который не в силах был преодолеть легкое нервное дрожание уст.

— А как называется тот новый образ жизни, в который я должна вступить? — спросила она, делая ударение на каждом слове.

— Монастырь, моя милая Гизела!.. Ты будешь там замаливать грехи твоей бабушки!

Теперь она даже не вскрикнула — безумная улыбка бродила по ее лицу.

— Как, меня хотят упрятать в монастырь? Спрятав в четырех толстых, высоких стенах? Меня, выросшую среди полей и лесов? — простонала она. — Всю свою жизнь должна я буду довольствоваться клочком неба, который будет над моей головой? Всю жизнь денно и нощно должна я буду читать молитвы, всегда одни и те же слова, которые уже и с первого дня будут бессмысленной болтовней? Должна принудить себя сделаться машиной, которую лишили сердца и разума?.. Нет, нет, нет!..

Она быстро поднялась и с повелительным жестом обратилась к отчиму.

— Если ты знал, что мне предстояло, ты бы должен был ознакомить меня с моим ужасным будущим с ранних пор моей жизни — но вы все предоставили меня моим собственным мыслям и заключениям, и я тебе хочу теперь сказать, что я думаю о монастыре!.. Никогда разум человеческий так не заблуждался, как в ту минуту, когда люди выдумали монастыри! Не безумие ли скучивать целую толпу людей в одно место с целью служить Богу!.. Не служат они ему, напротив, попирают его предначертания, ибо допускают в безделии увядать силам своим, назначенным для труда. Они зарывают в землю талант, дарованный им природой, и чем менее мыслят, тем высокомернее становятся, и свое тупоумие величают святостью — не трудясь, не мысля, берут от общества, не возвращая ему ничего. Они не что иное, как изолированная, бесполезная, тунеядствующая шайка людей, пожирающая плоды трудов другого…

Министр поднялся, лицо его было бледно как смерть. Он схватил руку молодой девушки и потряс ее.

— Опомнись, Гизела, и размысли, над чем ты издеваешься. Ведь это святые учреждения.

— Кто их освятил? Сами люди… Создавая человека, Творец не сказал: ‘Сокройся под камни и презирай все, что я дал миру прекрасного’.

— Тем хуже для тебя, дитя мое, что ты принесешь подобную философию в твою новую жизнь, — сказал министр, пожимая плечами.

Он стоял со скрещенными руками перед ней. Минуту они испепеляли друг друга глазами, точно один желал испытать силу другого в виду долженствующей разразиться бури.

— Я никогда не вступлю в эту новую жизнь, папа!

Это решение, так решительно брошенное молодой девушкой в лицо отчима, зажгло дикое пламя в широко раскрытых глазах его превосходительства.

— Неужели ты в самом деле до такой степени развращена, что не уважаешь желания и воли твоей покойной матери? — проговорил он запальчиво.

Гизела подошла к портрету матери.

— Хотя я ее и не знала, но все же отчасти могу судить о ней, — сказала она.

Губы ее дрожали, и все тело ее вздрагивало, но голос был звучен и мягок. — Руки ее полны цветов, которые весело собирала она на лугу, — продолжала девушка. — Ее радовало безоблачное небо, она любила все, и луч солнца, и цветы, весь Божий мир и людей! Если бы ее заперли в мрачный, холодный дом, она с отчаянием рвалась бы из этих стен, чтобы освободиться…И этот добрый взгляд покоился на мне с мрачной мыслью когда-нибудь заживо похоронить меня, бедное маленькое созданье?

— Ты видишь ее здесь невестой, Гизела! Тогда, конечно, лицо ее выражало беззаботность — но ее позднейшая жизнь была очень строга, и все мысли ее были заняты тем, чтобы начертать жизненный путь своей дочери.

— Могла ли она так поступить?.. Действительно ли родителям предоставлена власть присуждать своего ребенка к пожизненному заточению в том возрасте, когда глаза его едва открылись для жизни, когда душа его еще не проявила себя никаким стремлением? Не самый ли жестокий из всех эгоизмов — заставлять искупать грехи предков вполне неповинное в этом существо?… Но пусть будет так, как желала моя мать, — продолжала она, глубоко вздыхая. — Я буду молчать и хранить так же, как и она, ужасную тайну, а похищенные богатства должны по наследству перейти к княжеской фамилии… Я буду жить в уединении, хотя и не в монастыре…

Министр, лицо которого несколько прояснилось в начале ее речи, просто вскочил при этом решении..

— Как! — вскричал он.

— Доход с владений до самой моей смерти должен делиться между бедняками, живущими в них и обрабатывающими эти земли, — но всем этим распоряжаться буду я, — перебила она его очень спокойно. — Насколько могу, я буду стараться также освободить от греха душу бабушки, хотя и не через молитву с четками… Я знаю, папа, что скорее я не смогу достичь этого, как любя ближнего, полагая все свои силы.

Резкий смех прервал ее слова.

— О, благородная ландграфиня Тюрингенская, я представляю себе уже теперь, как грейнсфельдский замок сделается пристанищем нищих и бродяг! Я как теперь вижу, как ты, ради пользы и спасения немощного и страждущего человечества, варишь жидкий суп для бедных и вяжешь длинные шерстяные чулки! С каким героизмом ты следуешь своему решению оставаться в старых девах перед глазами осмеивающего тебя общества… Но вот в один прекрасный день благородный рыцарь постучится у дверей приюта для страждущих — и забыто будет и служение человечеству, и последняя воля матери, бедняки рассыплются на все четыре стороны, новый владелец Грейнсфельда соблаговолит, как приданное своей супруги, принять и похищенное наследство принца Генриха, а княжеская фамилия в А, утрет себе губы!.. Неразумное созданье, — продолжал он, все более и более ожесточаясь, — ты воображаешь, что терпеливо выслушивая твои мудрые разглагольствования, я обязательно принимаю твое остроумное решение?.. Ты действительно воображаешь себе, что твоя собственная воля будет что-нибудь значить, когда я объявлю тебе мой неизменный приговор?.. Тебя никто не просит думать, выражать свои чувства и желания — твое дело повиноваться, тебе нечего выбирать, перед тобой один путь, и, если ты сама отказываешься по нему идти, то я тебя поведу! Поняла ли ты меня?

— Да, папа, я тебя поняла, но я тебя не боюсь — не в твоей власти принудить меня. В неописуемом гневе он поднял руку. Молодая девушка ни шагу не отступила перед этим угрожающим жестом.

— Ты не осмелишься тронуть меня! — сказала она со сверкающим взором, но ровным, спокойным голосом.

В эту минуту кто-то постучал к ним — в тихо отворенную дверь вошел лакей.

— Его светлость князь! — доложил он с низким поклоном.

Министр вполголоса проворчал проклятье, но тем не менее с радушным видом подошел к двери, которую широко раскрыл лакей.

— Но, милый Флери, что должен я думать? — вскричал князь, входя в комнату.

Тон его был шутлив, хотя лоб был нахмурен и маленькие, серые глазки не могли скрыть неудовольствия.

— Разве вы совсем забыли, что там, в лесу, все общество горит нетерпением приветствовать вас? В Белом замке скоро не останется ни души, а вы заставляете себя ждать?.. К тому же мне доложено было уже час тому назад о приезде нашей прекрасной графини, но я не вижу и тени ее, а между тем вам известно, что опираясь на мою руку, она должна сделать свой первый шаг в свет!

Стоявшая до сих пор в неосвещенной глубине комнаты Гизела приблизилась к князю и поклонилась ему.

— А, вот и вы! — вскричал его светлость, радостно протягивая ей обе руки. — Мой милейший Флери, я действительно мог бы рассердиться! Госпожа фон Гербек, — он обернулся к отворенной двери, там в боязливо-выжидательной позе застыла гувернантка, — сказала мне, что графиня час тому назад скрылась за этой дверью!

— Ваша светлость, мне нужно было поговорить с дочерью о важных вещах, — перебил его министр.

Может быть, его светлости первый раз приводилось видеть перед собой барона не в его обычной дипломатической маске — взгляд князя с удивлением остановился на его лице, потерявшем все свое олимпийское спокойствие и выражавшем теперь глубокую ярость.

— Мой милый друг, надеюсь, вы не подумаете, что я бестактно желаю вмешиваться в ваши семейные дела! — вскричал он обиженно, — Я немедленно удалюсь отсюда!

— Я кончил, ваша светлость, — возразил министр. — Гизела, в состоянии ли ты следовать за его светлостью? — обратился он к молодой девушке, вперяя в нее угрожающий взгляд.

Госпожа фон Гербек отлично умела угадывать значение подобных взглядов, — Ваше превосходительство, если дозволено мне будет сказать, молодой графине немедленно следует вернуться в Грейнсфельд, — сказала она вдруг, выступая вперед. — Посмотрите, на что она похожа!

— И неудивительно, — вскричал с неудовольствием князь. — Воздух этой комнаты может причинить обморок хоть кому. Как могли вы выдержать здесь целый час, для меня непонятно, мое дитя.

Он предложил Гизеле руку. Она боязливо отшатнулась от него. Ей следовало непринужденно вести себя с человеком, обманутым таким постыдным образом… Она была соучастницей отвратительного преступления и должна была молча разыгрывать комедию, вся душа ее приведена была в неописуемое возмущение.

— Воздух освежит вас, — ласково сказал князь, взяв ее дрожащую руку.

— Я не больна, ваша светлость, — возразила она твердо, хотя и слабым голосом, и последовала за ним в коридор.

Между тем министр, протянув руку за шляпой, с яростью толкнул фарфоровую статуэтку, которая разбилась вдребезги.

Глава 26

Старый лес на берегу озера, по вершинам и мшистой почве которого в ночное время играл до сих пор лишь бледный луч луны, сегодняшней ночью должен был блистать волшебными огнями. Княжеское золото и светлейшее повеление явили и здесь блистательные качества волшебного жезла — в несколько часов лесной луг стал неузнаваем.

По мановению князя много блеску, богатства и красоты собралось на маленькой лужайке, хотя самые красивые и молоденькие из дам еще не показывались — в виде эльфов, цыганок, разбойничьих невест и всего, чем поэзия и фантазия населяли когда-то лесную чащу, они должны были явиться в живой картине. Перед несколькими прекрасными дубами висел пурпуровый занавес, который в известную минуту должен был исчезнуть в густой зеленой листве, открыв зрителям обворожительную картину молодости и красоты среди живых, природой созданных декораций, — пикантная мысль, привести в исполнение которую готовились искусные руки.

Все эти приготовления к блестящему празднеству не заставляли более ничего желать, между тем очень сомнительно было, что это удовольствие не будет нарушено. Жара была ужасная, веера и носовые платки были в непрестанном движении, даже тень ветвистых дубов и буков не спасала от палящего зноя, ни один лист не шевелился, поверхность озера была гладка как зеркало, в воздухе висела тишина, предвещавшая бурю.

Медленно, с задумчиво опущенной головой и руками, заложенными за спину, шел португалец из Лесного дома. Он был также приглашен, хотя вид его и не напоминал человека, спешившего на празднество.

С лужайки доносился до него говор собравшегося там общества, взор его устремлен был в чащу с таким выражением, как будто он шел туда с твердым намерением померяться силой с врагом, которому он бросил вызов.

Вдруг около него послышался шорох — из-за кустарника вышла восхитительная цыганка и остановилась перед ним посреди дороги.

— Стой! — вскричала она, направляя на него премиленький крошечный пистолет.

На ней была черная полумаска, но голос, дрожавший несколько, хотя она и старалась придать ему энергии и смелости, округленный подбородок с ямочкой и нижняя часть щек, подобно белому, душистому атласу, выделявшаяся из-под черных кружев маски, ни на минуту не оставили португальца в сомнении, что перед ним стояла красавица-фрейлина.

— Сударь, речь идет не о ваших топазах и аметистах и не о кошельке! — сказала она, тщетно желая придать тону своему торжественную твердость. — Я хочу предсказать вам ваше будущее!

Жаль, что бледная, воздушная блондинка не могла быть свидетельницей торжества своей подруги, — суровое лицо улыбалось, а прекрасная голова, вскользь освещенная золотистыми лучами заходящего солнца, была прекрасна. Он снял перчатку и протянул ей руку. Она быстро оглянулась во все стороны и черные, сверкавшие в отверстиях маски глаза недоверчиво остановились на кустарнике. Тонкие пальцы ее задрожали, когда она коснулась руки португальца.

— Я вижу здесь звезду, — объяснила она шутливым тоном, со вниманием рассматривая линии на его ладони. — Она говорит мне, что вам много власти дано над людскими сердцами — даже над княжескими… Но я не должна также от вас утаить и того, что вы слишком полагаетесь на это могущество.

Португальца, видимо, потешала эта сцена, ирония проглядывала в его улыбке. Он так равнодушно стоял перед прелестной гадальщицей, что она, видимо, боролась с собой, чтоб выдержать свою роль.

— Вы смеетесь надо мной, господин фон Оливейра, — сказала она обиженным голосом, оставляя его руку и засовывая за пояс пистолетик, — но я объясню вам свои слова… Вы вредите сами себе своей, — извините меня — своей ужасно неосмотрительной искренностью!

— А кто говорит, прекрасная маска, что я сам этого не знаю?

Блестящие глазки испуганно остановились на лице говорившего.

— Как, вы можете с полным сознанием пренебрегать вашим собственным благом? — спросила она с неописуемым изумлением.

— Прежде всего надо знать, что я считаю своим благом!

Минуту она стояла в нерешительности, опустив глаза в землю, как бы раздумывая, не оставить ли ей своей роли.

— Конечно, об этом я не могу с вами спорить, — продолжала она, решившись не прерывать так быстро разговора. — Но в этом-то вы должны со мной согласиться, что врагов иметь вообще неприятно.

Она снова, хотя несколько и колеблясь, взяла его руку и стала рассматривать ладонь.

— У вас есть враги, нехорошие враги, — продолжала она, впадая в прежний полушутливый тон. — Я вижу здесь, например, трех господ с камергерскими ключами — у них делаются всякий раз нервные боли и судороги, как только они заслышат хоть издали намек на простых людей. Впрочем, те три врага не так опасны… Здесь я вижу еще одну пожилую даму, которая очень близка к его светлости. У женщины этой наблюдательный и острый язык.

— Чему обязан я, что графиня Шлизерн удостаивает меня своей ненавистью?

— Тише, сударь! К чему назвать имена! Заклинаю вас! — вскричала фрейлина с ужасом.

Ее прекрасная головка завертелась во все стороны, и в первую минуту испуга фрейлина как бы желала зажать рот португальцу своей крошечной ручкой.

— Дама эта покровительствует благочестию в стране и не может простить вам четырех еврейских детей в вашем воспитательном доме.

— Стало быть, женщина с умными глазами и острым языком стоит во главе ополчения?

— Совершенно так — и пользуется в нем значительным влиянием… Вы знаете мужчину с мраморным лицом и сонливо опущенными веками?

— А, властелин сорока квадратных миль и ста пятидесяти тысяч душ, изображающий из себя Меттерниха или Талейрана, — Он сердится, когда произносят ваше имя, — нехорошо, очень нехорошо и вдвойне опасно для вас, что вы своей неосторожностью дали ему возможность вредить вам во мнении его светлости.

— Э, разве поклоны мои погрешили чем-нибудь против этикета?

Она с неудовольствием отвернулась от него.

— Господин фон Оливейра, вы насмехаетесь над нашим двором, — сказала она печально и вместе с тем с оттенком дерзости. — А между тем, как ни мал он, вы, по вашему собственному вчерашнему заявлению, ждете от него исполнения каких-то ваших желаний — если я не ошибаюсь, вы просили тайной аудиенции.

— Вы не ошибаетесь, остроумная маска, я просил аудиенции не тайной, но особой, и я желаю, чтобы она состоялась под открытым небом, при тысяче зрителей.

Боязливо-испытующий взгляд она устремила на его лицо, выражение которого нисколько не открыло ей, смеется ли он или действительно снисходит к ней, говоря с ней серьезно.

— Так я могу уверить вас, — продолжала она решительно, с несвойственной для придворной дамы развязностью, — что этой аудиенции — в Белом замке, в резиденции ли в А, или под открытым небом — трудно вам будет добиться.

— Вот как!

— Вчера на обратном пути из Грейнсфельда вы утверждали, что благочестие в полководце — ничто иное как абсурд?

— Э, неужели изречение это столь интересно, что оно даже известно придворным дамам?.. Я сказал, сударыня, что мне претит постоянное цитирование имени Божия и милости его в устах солдата, отдавшегося своей профессии со страстью. Помышление об убиении и истреблении людей и, наоборот, горячая любовь к ближнему, которого, если понадобится, я уложу на месте, для меня несовместимы, исход при этом один: лицемерие… И что же далее?

— Что далее? Бога ради, разве на известно вам, что его светлость — солдат душой и телом, что для него великим бы наслаждением было сделать солдатами всех своих подданных?

— Мне известно это, прекрасная маска.

— И также то, что князь никак не хочет, чтобы его считали за нечестивца?

— И это тоже.

— Ну, пускай мне объяснят это! Я вас не понимаю, господин фон Оливейра… Вы сами преградили себе путь ко двору в А., — прибавила она тихим голосом.

Фрейлина, видимо, сделалась печальна и взволнована. Она подперла рукой подбородок и, опустив голову, смотрела на кончик своего вышитого золотом башмака.

— Вам известны, как я вижу, странности нашего светлейшего повелителя так же хорошо, как и мне, — начала она после небольшого молчания. — Поэтому совершенно излишне будет сказать вам, что он ничего не делает, ничего не думает без человека с мраморным лицом и опущенными веками. Вы должны знать, что доступ к нему невозможен, если этого не захочет этот человек, но может быть, вы не знаете того, что этот человек не желает этой аудиенции… Вы будете иметь лишь сегодня случай увидеться с князем лицом к лицу — воспользуйтесь временем.

И она, казалось, хотела ускользнуть за кустарник, но еще раз обернулась.

— Вы будете хранить эту маскарадную тайну?

— С ненарушаемым молчанием.

— Так прощайте, господин фон Оливейра.

Последние слова были чуть слышны и сорвались скорее как вздох с уст девушки.

Затем восхитительное явление исчезло в густоте леса, только издали мелькала шапочка, унизанная жемчугом.

Оливейра продолжал свой путь.

Если бы прекрасная фрейлина еще раз могла бросить свой взгляд на это решительное лицо, она с торжеством могла бы сказать себе, что слова ее произвели свое действие.

Появление португальца произвело большое впечатление на лужайке. Всеобщий говор смолк на минуту… Дамы начали перешептываться, их жесты, любопытство, сказавшееся в каждом взгляде, право, не менее выразительны были, чем тыканье пальцем какого-нибудь крестьянского ребенка в возбуждающий его любопытство предмет, Три обладателя камергерских ключей очень дружелюбно потрясли руку пришедшему и с самоотречением и мужеством истых кавалеров приступили к утомительному процессу представления. К счастью для ‘интересного обитателя Лесного дома’, вся вереница имен, проносившаяся мимо его слуха, вдруг оборвалась, как бы по волшебному мановению, — все рассыпались, выстроившись скромно в густые колонны по опушке леса: вдали показался князь.

Многие из присутствующих, взор которых теперь с таким нетерпением устремлен был на дорогу, извивавшуюся вдоль озера, когда-то знавали графиню Фельдерн. Мужчины, почти без исключения, были восторженными почитателями ее красоты и еще сохранили о ней воспоминание, Само собой разумеется, что блестящая роскошь туалета и обаятельная красавица были в памяти их неразлучны — они никогда не видали изящные формы ее иначе, как в дорогих кружевах и в блестящей шелковой ткани, но несмотря на это, когда молодая девушка в своем скромном белом платье, опираясь на руку князя, приблизилась к ним, имя давно умершей прозвучало на устах всех.

Лицо его светлости сияло удовольствием.

— Графиня Штурм! — произнес он громким голосом, указывая на Гизелу. — Наша маленькая графиня Штурм, которая для того лишь скрывалась в своем скучном уединении, чтобы теперь предстать перед нами во всей своей прелести.

Их окружили с радостными восклицаниями. Никто не обратил внимания, что прекрасное лицо девушки оставалось при этом строго холодно и покрыто было смертельной бледностью, что глаза были опущены в землю, — это было восхитительное замешательство и застенчивость, придававшие еще большую прелесть этой сцене, изображение блестящей, гордой и самоуверенной графини Фельдерн поблекло радом с этой юной красотой и стыдливостью.

Никто не заметил, что в эту же самую минуту между пурпуровыми складками занавеса мелькнуло бледное, гневно нахмуренное чело, украшенное бриллиантовой диадемой, и два черных сверкающих глаза с ненавистью устремились на девушку.

— Ну, милый барон, что скажете вы об этом первом вступлении? — обратился князь с торжествующим видом к министру.

Лицо его превосходительства хотя и было мертвенно бледно, но мраморное спокойствие черт было безукоризненно.

— Я скептик, ваша светлость, — возразил министр с холодной улыбкой, — и держусь хотя и очень избитой, но неоспоримо верной поговорки:

‘Не хвали дня до вечера’… Я доверяю всему столь же мало, как и небу, которое неминуемо зальет сегодня дождем нашу иллюминацию.

Князь бросил озабоченный и в то же время гневный взгляд на непочтительную небесную твердь, где потухал последний луч заката.

Нежно-золотистые облака становились все мрачнее и мрачнее, тем не менее князь подал знак к началу празднества, и из чащи леса раздалась веселая увертюра Вебера — из А, привезена была отличная придворная капелла его светлости.

Князь стал обходить гостей, раскланиваясь с ними. Он приблизился также к Оливейре — лоб его несколько омрачился и маленькие, серые глазки приняли жесткое выражение, но какая-то необъяснимая власть, должно быть, была в сильной фигуре иностранца, какое-то превосходство, которое невольно подчиняло другого.

Графиня Шлизерн, с сосредоточенным вниманием на лице стоявшая поблизости, в негодовании сверкнула глазами. Все заранее были уверены, что его светлость молча, не удостоив ни единым словом, пройдет мимо португальца, окинув его тем жестким взглядом, который должен был неминуемо ввергнуть вызвавшего этот взгляд в пропасть княжеской немилости и немедленно удалить его с княжеских очей… И вдруг старый, бесхарактерный повелитель забывает, что этот человек оскорбил его своей насмешкой, — он раскланивается с ним самым дружелюбным манером, говорит с ним, как и с прочими!

Тем временем душа Гизелы испытывала сильное страдание. Все эти чуждые ей голоса с льстивыми речами, обращавшиеся к ней, были ей невыносимы. Не сказал ли ей отчим, что именно эти самые люди с неумолимой преднамеренностью поддерживали подозрение в подлоге ее бабушки, чем и не давали возможности замолкнуть этой ужасной молве?.. А теперь они восхищаются ‘божественной графиней’, которую они, по словам их, нежно любили и глубоко уважали.

Она чувствовала нечто вроде презрения и гнева к этим людям, которые, вооружившись маской приличия, с бесстыдством выдавали свою лицемерную ложь за утонченную нравственность, благопристойность и благовоспитанность, А там, прислонившись к дереву, стоял хозяин Лесного дома в непринужденной, почти небрежной позе. После приветствия князя он немедленно отошел в сторону. Глаза его рассеянно смотрели на толпу — казалось, он слушал музыку.

Гизела не решалась взглянуть на него — она с глубоким чувством унижения повернула голову в противоположную сторону. Теперь стало ей понятно, почему тогда на лесном лугу он оттолкнул ее с таким отвращением, она вполне оправдывала его негостеприимство относительно ее — всегда избегают того, кого презирают!..

Ему известен был позорный поступок ее бабушки, он знал так же хорошо, как и все собравшиеся здесь, что большая часть владений графини Штурм досталась ей по подложному документу — он, гордый, безукоризненный характер, от всей души презирал род, который заслуживал бы того, чтобы стоять у позорного столба, и который при всей подлости своих намерений в безграничном высокомерии желал видеть у ног своих остальное человечество, — а она была последней представительницей этого рода, она осталась верна традициям благородного дома, воображая, что по рождению имеет право стоять выше прочих людей и с высоты своего воображаемого величия пренебрегать остальным человечеством.

Она сидела как прикованная.

Она должна была молчать, она не могла сказать этому человеку: ‘Я знаю, что ореол святости был фальшивым! Я несказанно страдаю! Всю свою жизнь я посвящу тому, чтобы загладить преступление той женщины — только сними презрение с головы моей!’

Лицо ее было бледно и сурово — а кругом раздавался шепот, ‘Красивая, замечательно красивая девушка, но князь ошибается, она еще не вполне оправилась!’

Темнота спустилась так быстро, что все глаза невольно обратились к небу. Грозная туча висела над вершинами деревьев, хотя еще ни один лист не шевелился на них…

Общество, казалось, решилось еще на некоторое время игнорировать нелюбезность погоды и за громадными пирамидами дорогих фруктов забыло об удушливой жаре, дневной же свет был бесполезен в эту минуту. В одно мгновение, как бы от электрической искры, загорелись венки из звезд, разноцветные шары и факелы и пестрыми волнами света залили озеро, лужайку и сумрачное небо.

Раздались неподражаемые звуки из ‘Сна в летнюю ночь’, пурпуровый занавес взвился, и глазам зрителей представилась обворожительная картина покоящейся Титании, окруженной эльфами… Никогда бриллиантовая фея не торжествовала такой полной победы, как в эту минуту! Забыта была безмолвная, бледная девушка, благодаря благосклонности князя обратившая на себя общее внимание, забыто девственное чистое созданье при виде этой обворожительной женщины, в пленительной позе отдыхающей на мшистом ковре, усеянном цветами.

Раздались восторженные рукоплескания — занавес беспрестанно поднимался и опускался, все последующие живые картины проходили холодно, даже восхитительная Эсмеральда — Зонтгейм потерпела заметное крушение.

— Прекрасная Титания, довольны ли вы вашим успехом? — спросил князь, когда баронесса по окончании представления, опираясь на руку своего супруга, подошла к его светлости.

Князь был в очень веселом расположении духа. В антрактах разговаривая с Гизелой, он нашел, что протеже его — девушка хотя и грустно строгого характера, но в ответах своих проявляла так же много остроумия, как и покойная блестящая графиня Фельдерн.

— Ах, ваша светлость, я, может быть, очень бы гордилась и тщеславилась, — возразила прекрасная Титания нежным голосом, — но я была так озабочена, что, право, совсем и не думала об этом так называемом успехе. В то время как я должна была лежать там так неподвижно, глаза мои только и видели мое бледное дитя, мою маленькую Гизелу — она казалась такой бледной и страждущей… Я ужасно расстроена!.. Ах, ваша светлость, я сильно опасаюсь, что моя бедная девочка слишком рано и ко вреду себе покинула благодетельное для нее уединение… Гизела, дитя мое…

Она остановилась.

Молодая девушка поднялась со своего места и с истинно царским величием встала перед своей мачехой. Бледное лицо, о котором так соболезновала прекрасная баронесса, покрылось теперь жгучим румянцем, и карие глаза долгим презрительным взглядом измерили жалкую, фальшивую комедиантку.

Теперь победа была на ее стороне, что без труда мог прочесть его превосходительство на лице князя и всей теснившейся вокруг толпы, — Пожалуйста, без сцен, Гизела! — проговорил он с мрачной строгостью и едва сдерживая свое волнение. — Ты очень любишь разыгрывать комедии, но здесь не место ждать появления твоих припадков… Госпожа фон Гербек, уведите графиню немного в сторону, пока она не успокоится!

Молодая девушка хотела говорить, но дрожащие губы ее отказались ей повиноваться.

— Бриллианты эти поддельные, ваше превосходительство? — спросил в эту самую минуту португалец спокойным голосом, но тон которого привлек общее внимание.

Оливейра стоял рядом с министром и показывал на камни, украшавшие наряд повелительницы эльфов.

Министр отшатнулся, как будто кто ударил его в лицо, супруга же с глубоко возмущенным видом обернулась к прекрасному чужестранцу.

— Не думаете ли вы, милостивый государь, что баронесса Флери захочет обманывать свет, надевая на себя фальшивые камни? — вскричала она с гневом.

— Ее превосходительство вправе возмущаться вашими словами, господин фон Оливейра, — проговорила подходя графиня Шлизерн с своей саркастической улыбкой. — Что эти чудные камни без изъяна, может вам сказать каждый ребенок в стране, — ибо это знаменитые фамильные бриллианты графов Фельдерн!.. Во славу же они вошли с тех пор, как ими стала украшать себя красавица Фельдерн — она умела носить бриллианты!

И она нежно провела рукой по пепельным, с серебристым отливом волосам Гизелы.

— Хотела бы я видеть эту юную, восхитительную головку, увенчанную этой сияющей диадемой, — прибавила она со спокойно-беззаботной миной, указывая на бриллиантовые фуксии в локонах баронессы.

Женщина эта обладала той редкой способностью немногими словами касаться чувствительного места в душе человека и, играя, наносить в ней тяжкие раны.

Прекрасная баронесса стояла в оцепенении перед своей неумолимой мучительницей, тонкие ноздри ее раздувались в безмолвном гневе.

Неприязнь, поводом к которой служила обоюдная зависть, существовавшая между обеими дамами, хотя и прикрытая лицемерной дружбой, нередко прорывалась наружу и давала его светлости повод являть свою обходительность и рыцарство.

И на этот раз он хотел помешать этому поединку.

— Вы любите драгоценные камни, господин фон Оливейра? — спросил он, возвышая голос, который немедленно должен был заставить все смолкнуть вокруг него.

— Я собираю их, ваша светлость, — отвечал португалец.

Он помедлил несколько секунд, затем быстро проговорил:

— Но убор этот, — он указал на диадему Титании, — интересует меня совершенно особым образом. Я обладаю точно таким же.

— Это невозможно, милостивый государь! — воскликнула баронесса. — Диадема почти четыре года тому назад переделана была по моему собственному специальному рисунку, и парижский дом, который исполнял эту работу, обязательно должен был потом уничтожить этот рисунок, для того чтобы предупредить всякое подражание.

— Я могу поклясться, что эти два убора невозможно отличить по форме, — спокойно проговорил Оливейра, слегка улыбаясь и обращаясь более к князю.

— О, милостивый государь, этим уверением вы лишаете меня лучшей моей радости!.. — вскричала баронесса полушутливым-полужалобным тоном, с нежной выразительностью поднимая на него глаза.

Но сейчас же она опустила их, несколько испугавшись уничтожающей холодности и угрюмой строгости в чертах этого человека.

— Ютта, подумай, что ты говоришь! — сказал министр увещевательным тоном — казалось, последняя капля крови исчезла с его губ.

— Зачем же я буду скрывать, что разочарование это делает меня несчастной? — спросила она дерзко.

И бросив враждебно сверкающий взгляд на португальца, который из воображаемого пламенного поклонника вдруг превратился в дерзкого противника, она продолжала:

— Я не люблю носить того, что можно встретить у каждого!.. Я бы многое дала, чтобы иметь возможность убедиться собственными глазами, насколько основательны ваши уверения, господин фон Оливейра!

— Ну, моя милая, это не так трудно сделать, — проговорила графиня Шлизерн.

— Признаюсь, и мне любопытно знать, до какой степени прав господин фон Оливейра. Лесной дом так близко.

— Не благоугодно ли будет вашей светлости подать знак к началу кадрили? Молодежь стоит там как на иголках, — вмешался министр, пропуская мимо ушей высказанное с таким жаром желание своей супруги и предложение графини Шлизерн.

Женщина с умными глазами и острым языком бросила удивленный, оскорбительно-испытующий взгляд своему союзнику, взгляд, который он позволил себе проигнорировать.

— Слишком рано, слишком рано, любезный барон! — решил князь уклончиво. — Программа заключается танцами.

— Я опасаюсь, ваша светлость, что наша очаровательная Титания не успокоится до тех пор, пока не увидит самый corpus delicti [Состав преступления (лат.)] интересующего нас дела, — шутила графиня Шлизерн. — Не правда ли, пикантным интермеццо было бы для всех дам, если бы господин фон Оливейра дал нам возможность решить самим этот спорный пункт?

Женщина эта на минуту, казалось, совершенно забыла, что сегодняшним вечером решено было низринуть португальца.

— Не слишком ли многого вы желаете, дорогая графиня! — проговорил князь, улыбаясь и пожимая плечами. — Подумайте, в какое двусмысленное общество господин фон Оливейра должен принести свои драгоценности. Кругом нас разбойники, цыгане и бог весть какие странные личности… Вы видите, господин фон Оливейра, — обратился он к португальцу, — я охотно беру вашу сторону, но вы сами неосторожным образом бросили искру пожара, и я опасаюсь, что вам ничего более не остается, как представить доказательства.

Оливейра поклонился молча — яркий свет факела озарял его смуглое лицо и придавал ему почти мертвенную бледность.

Он вынул из бумажника карточку, написал на ней несколько слов и послал ее с лакеем в Лесной дом.

— Мы увидим бриллианты! — воскликнули некоторые из молодых дам, радостно всплеснув руками. Разбросанные группы гостей сомкнулись, приблизилась даже красавица-фрейлина, опираясь на руку нежной, бледной блондинки.

— Неужели вы не боитесь хранить столько драгоценностей в этом одиноком доме? — обратилась к нему блондинка, подымая на него свои большие, голубые глаза, невинно-боязливый взгляд которых изобличал сильную нервную впечатлительность.

Графиня Шлизерн рассмеялась.

— Малютка, — воскликнула она, — неужели вы так плохо рассмотрели этот дом?.. Конечно, он не окружен ни заборами, ни рвами, но самый вид его как будто говорит: не подходи ко мне слишком близко… Стены его — целый арсенал оружия и победоносных трофеев, я не поручусь за то, что там нет оскальпированных черепов индейцев, куда ни посмотришь, всюду тигровые и медвежьи шкуры, что при первом же взгляде убеждает вас, что пуля хозяина не знает промаху… Господин фон Оливейра, таинственность — действительная охрана вашей резиденции… Кстати, — прервала она свое шутливое описание, — признаюсь вам чистосердечно, что сегодня даже попугай ваш заставил меня обратиться в бегство! Скажите мне ради Бога, почему эта ужасная птица не переставая кричит своим приводящим в ужас голосом:

‘Мщение сладко’?

Было ли то от пламени факела, или на самом деле лицо португальца окрасилось таким пылающим пурпуром?

Все глаза с любопытством и ожиданием были устремлены на него.

— Много времени назад фраза эта, беспрестанно повторяемая птицей, должна была карать человека, который под влиянием слабости уклонился с пути, предписанного справедливостью, — проговорил он после небольшой паузы, обводя строгим взглядом окружающих… — Господин ее, которого она очень любила, выучил ее этим словам, он повторял их в беспамятстве, даже при последнем издыхании… С этими словами связана очень страшная история…

При последних, намеренно медленно и с ударением сказанных словах, вся кровь, казалось, отлила от лица португальца.

Графиня Шлизерн устремила на него испытующе-вопросительный взгляд.

— Вы мистифицируете нас, господин фон Оливейра, — проговорила она с улыбкой, грозя ему пальцем. — Вы возбуждаете наше женское любопытство для того лишь, чтобы потом, пожав плечами, с таинственностью отказать нам в удовлетворении.

— Кто говорит вам это, графиня? Я мог бы без дальнейших околичностей начать сейчас же, но вы сами, наверное, менее кого-либо простили бы мне, если бы без специального дозволения его светлости своим рассказом я нарушил программу праздника.

— Ах, ваша светлость, это же интересная история из Бразилии! — обратились молодые женщины в один голос с просьбой к князю.

— Э, я-то полагал, что ваши маленькие ножки стоят как на иголках из-за боязни, что танцы будут задержаны, — пошутил он. — Прекрасно, я очень охотно принимаю в программу праздника историю господина фон Оливейры — за это мы вычеркнем из нее мужской квартет, который должен быть исполнен в лесу.

Глава 27

Что за странный оборот дела! Человек, так сказать, заранее лишенный благорасположения князя, делается львом вечернего празднества.

Конечно, почва, на которой он стоял, колебалась, она могла изменить ему, как трясина, в которой погибает обманутый неосторожный путник. Никто не знал этого лучше прекрасной фрейлины. Она бросала на него долгие, многозначительные взгляды. ‘Не заблуждайся’, — предостерегали его темные глаза.

Гизела, до сих пор молча стоявшая рядом с князем и ни разу не решившаяся поднять глаз на португальца в то время как он говорил, поймала эти взгляды — они как кинжалы пронзили ее сердце… Кровь бросилась ей в лицо! Как бывало в детстве, когда, выражая свое отвращение к кому-либо, она отгоняла рукой неприятный предмет, так и теперь она чуть было не подняла свою руку. Слова, полные горечи, готовы были сорваться с ее уст… Безумная!.. Кто дал ей право вмешиваться в спор этих двух существ?.. В этот самый момент глаза его разве не искали глаз восхитительной цыганки и не бросали ей таких долгих, выразительных взглядов, от которых лицо ее вспыхивало таким пламенем?

…Эти два существа уже давно любили друг друга.

И как она могла равнять себя с той девушкой? К имени ее не примешивалось дурной славы, она была прекрасна, умна и держала себя в обществе с неподражаемой грацией… А она!.. С этим бледным лицом, неуклюжими манерами, своим неведением света она завидует прекрасной, всеми признанной красавице!..

В простоте своего сердца она не нашла другого определения жгучему чувству ревности.

Она отвела глаза от красной, унизанной жемчугом шапочки и стала смотреть на темневшую вдали дорогу, которая вела в Грейнсфельд. Глубокое желание тишины и уединения охватило ее… Прочь, прочь от этого лицемерного света, в одиночестве скроет она свое растерзанное, страждущее сердце! Бежать не медля ни минуты! В тысячу раз лучше ей погибнуть в эту темную ночь в каменоломнях, чем оставаться здесь, среди этой порхающей толпы, слушать веселую музыку, смотреть на улыбающиеся лица, в то время как глаза ее отуманиваются едва сдерживаемыми слезами!..

Она с таким энтузиазмом схватилась за идею посвятить себя любви к ближнему — но как трудно привести было в исполнение эту идею! Могла ли она любить эту тщеславную, лицемерную толпу, у которой ложь была и в сердце и на устах! Это было свыше ее сил…

В каменоломнях было мрачно и пустынно, путь мимо них внушал ей ужас… Птицы, порхавшие в то время, когда они вдвоем шли по краю пропасти, и насекомые, своим жужжанием придававшие жизнь этой дикой местности, спали в эту минуту, приютившись в своих гнездах или во впадинах скал… Но путь этот вел ее в уединение, где она навсегда могла скрыться от глаз лживого и лицемерного света…

Прочь, скорее прочь отсюда! Пройти незамеченной этой любопытной толпой через освещенный иллюминацией луг она, конечно, не могла, ей следовало обогнуть его вдоль опушки леса, если она хотела достичь грейнсфельдской дороги, лежащей совершенно в противоположном направлении от того места, где она стояла. Медленно и с боязнью повернулась она к чаще леса, чтобы осмотреться, как удобнее скрыться ей отсюда незаметным образом.

Но вдруг она увидела перед собой лицо с суровыми, резкими чертами, которое она знала и которого боялась — это был строгий нелюдимый старик из Лесного дома. В руках его была небольшая шкатулка, которую он поставил на ближайшую скамью. На мгновение остановив взгляд свой на молодой девушке, он выразительно вперил его в португальца, перед которым в это время стоял возвратившийся из Лесного дома лакей и докладывал о приходе старого солдата.

— А, бриллианты! — раздалось со всех сторон.

Вокруг старого солдата и его драгоценной ноши образовался тесный круг… Эта минута для бегства была потеряна — князь стоял рядом с ней, а графиня Шлизерн, ласково взяв ее за руки, притянула ее к себе.

Оливейра открыл шкатулку. Содержание ее действительно обладало способностью привести в упоение сердце светской женщины, и все убеждены были, что бразилец хотел пощеголять своими сокровищами… Но кто мог прочитать выражение его лица, тот сейчас бы убедился, что душа этого человека далека была от тщеславия, — ужасающая строгость, мрачная решимость проглядывали на сумрачном челе.

Он быстрой рукой начал вынимать одну за другой черные атласные подушечки, усеянные бриллиантами, небрежно откладывая их в сторону. Рядом с ним стояла баронесса с полуоткрытыми устами, слегка склонясь вперед. Мало-помалу взгляд ее стал принимать торжествующее выражение. Во всяком случае, замечательные драгоценности, заставлявшие биться ее ненасытное сердце, сверкая разноцветными огнями, появлялись из шкатулки, но это были все большей частью старинные украшения, собранные здесь ‘собирателем’, — ни одно их них не напоминало ее изящной диадемы… Неужели же португалец намеренно обманывал ее относительно своего ‘corpus delicti’?

Но вот значительно медленнее, чем прежде, поднял он футляр и как бы колеблясь открыл его крышку Восклицание изумления сорвалось со всех губ, а прекрасная баронесса, словно пораженная ужасом, отшатнулась назад.

До самых мельчайших подробностей скопированный с украшавшего ее локоны убора, на подушке лежал венок из фуксий, отличавшийся от ее венка лишь одним: ‘фамильные бриллианты графов Фельдерн’ казались потухшими рядом с этим сверкающим украшением.

Футляр тот заключал не один венок — вокруг него лежало то самое ожерелье, которое сияло на белой, тяжело вздымающейся груди Титании, и аграф, придерживавший на ее плече газовое серебристое покрывало, светился здесь, переливаясь всеми цветами радуги.

— Какой постыдный обман! — вскричала прекрасная Титания, дрожа от гнева. — Видишь ли, Флери… — обратилась она к своему супругу, но его превосходительства не было здесь, он стоял у одного из более отдаленных буфетов и залпом пил в это время стакан вина. Могущественный человек становился стар, не показывал более того жгучего интереса, как бывало, к великолепию нарядов своей прекрасной супруги, напротив, ему неприятно, казалось, было видеть ее, сияющую бриллиантами… Она стояла одна среди всех этих злорадных физиономий, и вся неудержимость нрава этой женщины, дававшая себя знать лишь в четырех стенах будуара его превосходительства, казалось, готова была разразиться сейчас на глазах всего придворного общества.

— Флери, Флери! — кричала она с неописуемой досадой. — Прошу тебя, подойди сюда и убедись, насколько я была права, протестуя против излишней чистки камней в Париже!.. Но ты, a tout prix — поставил на своем, и эти вероломные французы воспользовались минутой украсть рисунок… О, лучше бы я никогда не расставалась с ними!

Каждое из этих резких слов должно было оскорбить обладателя бриллиантов… Не мог же он в самом деле оставаться вполне нечувствителен к дерзким выражениям разгневанной женщины? Однако ни единый мускул не шевельнулся на его лице, и на вопрос князя, где приобрел он этот головной убор, он отвечал лаконически:

‘В Париже’.

Министр медленно подошел к группе. Какой контраст между этим мертвенно бледным, словно из камня высеченным лицом и лихорадочно взволнованными чертами прекрасной Титании!.. Надо было быть очень наблюдательным, чтобы заметить легкое, нервное подергивание в сонливо опущенных веках барона.

— Я не могу тебе помочь, милое дитя, раз несчастье совершилось, ты должна утешиться, — сказал он с холодно-спокойной усмешкой и равнодушием дипломата. Он ни единым взглядом не удостоил футляра, который держала графиня Шлизерн, между тем как князь восхищался великолепием камней. — К тому же, соперники не могут быть для тебя опасны, — продолжал он, слегка пожимая плечами, — господин фон Оливейра, как кажется, хранит их ради курьеза, и так как сам он не может их носить, то они едва ли станут тебе поперек дороги.

Она с гневом отвернулась от него. Насколько она его знала, несмотря на свое кажущееся равнодушие, в эту минуту он был ужасно встревожен — так почему же он не выказывал своего справедливого негодования и, напротив того, к этому мерзкому обману относился как к ребячеству?..

При последних словах его превосходительства взоры всех дам устремились на португальца, пылающий взор которого не покидал лица говорившего… С какой стати вздумалось министру утверждать, что если этот человек сам не может носить камни, то они навсегда осуждены скрываться в этой шкатулке?.. Всем им невольно пришло на ум, что рано или поздно он изберет себе в жены юное счастливое созданье, и как ‘свое лучшее я’ осыплет всеми этими чудными сокровищами…

Вероятно, эта же самая мысль мелькнула и в голове графини Шлизерн. Улыбаясь, она взяла венок с подушки и, прежде чем Гизела успела оглянуться, тяжелые, холодные камни лежали уже у нее на голове.

Она и не подозревала, что в эту минуту все присутствующие молча отдавали дань ее красоте и невыразимой прелести, она не заметила, как неукротимый порыв страстной нежности на мгновение озарил строгие черты лица Оливейры. Прекрасная придворная дама стояла тут же и нетерпеливо потряхивала своими темными локонами, в глазах и в опущенных углах рта ее ясно выражалось глубокое негодование — ведь она имела уже право на имущество этого человека, а между тем теперь, пока это право не было еще официально объявлено, ей приходилось быть посторонней зрительницей того, как чудная диадема красовалась на челе другой женщины!.. Мысль, что именно это должна чувствовать красавица-фрейлина, промелькнула в голове Гизелы, и она судорожно схватила холодные камни дрожащей рукой, положив их на подушку.

— Что с вами, мое милое дитя? — вскричала испуганная графиня Шлизерн и с участием взяла ее за руку.

— С ней всегда так бывает, Леонтина, — воскликнула торжествующая баронесса Флери, забывая в эту минуту свое собственное огорчение.

— Гизела питает отвращение к драгоценным камням, и ты видишь теперь собственными глазами, что одного прикосновения к ним вполне достаточно, чтоб произвести в ней самое сильное нервное возбуждение.

Графиня Шлизерн молча, с крепко стиснутыми губами передала футляр португальцу. Князь, очевидно, желавший видеть этот спорный вопрос о бриллиантах исчерпанным, начал их рассматривать с величайшим интересом, старинные драгоценности стали переходить из рук в руки, между тем Оливейра в коротких словах рассказал их историю, объяснив, каким образом он их приобрел. Затем бриллианты снова были убраны в шкатулку.

— Ну, прекрасная повелительница эльфов, наконец желание ваше исполнилось, — сказал его светлость баронессе Флери, которая стояла в глубокой задумчивости, между тем как Оливейра запирал шкатулку. Князь произнес эти слова полушутливо, но в тоне его слышалось что-то серьезное. — Надеюсь, это не может дурно отразиться на расположении вашего духа, моя дорогая… Не пора ли нам отправиться в буфет, — продолжал он, обращаясь к гостям, — пока эти предательские тучи не загасили наших факелов.

В самом деле в воздухе слышалось приближение бури. На гладкой зеркальной поверхности озера, спокойно отражавшей свет факелов, появилась теперь небольшая рябь, и из лесу доносился глухой шелест листьев, огонь факелов, еще недавно прямо вздымавшийся вверх, беспокойно метался теперь из стороны в сторону.

Среди хлопания пробок, звона стаканов и восторженных тостов, раздававшихся в честь светлейшего хозяина, никто не обратил внимания на этих грозных предвестников бури.

Гизела отказалась идти в буфет. Она надеялась улучить удобную минуту и незаметно скрыться отсюда, однако надежды ее не оправдались! Госпожа фон Гербек ни на шаг от нее не отходила. Маленькая толстушка была сегодня неистощимо любезна и имела очень довольный вид! Его превосходительство только что шепнул ей, что, в виду его безусловного доверия к ней завтра утром, перед своим отъездом, он желает ‘откровенно переговорить с ней’, кроме того, он просил ее сегодняшний вечер строго наблюдать за Гизелой.

И вот она усадила молодую девушку на скамейку, находившуюся близ опушки леса, откуда было видно все собравшееся общество. На другом конце скамейки уселась гувернантка рядом со своей старинной приятельницей, с которой она не виделась уже несколько лет. Дамы велели принести себе кушанья и во время еды не переставали толковать о беспримерном бесстыдстве иностранного выходца — португальца. Это просто какой-то авантюрист, хвастун, — почем знать, какими средствами приобрел он все эти драгоценности? А впрочем, толстушка была даже уверена, что все это ‘дрянь’ поддельная, камни имеют какой-то неестественный блеск — это может отличить всякий ребенок, сравнив эту мишуру с необыкновенными фамильными бриллиантами графов Фельдерн. А его превосходительство отличнейшим образом отделал этого сумасброда — он даже не удостоил ни одним взглядом ни его самого, ни его хваленые бриллианты.

Словно больной ребенок, откинула Гизела утомленную голову на спинку скамейки. Раздавшаяся музыка заглушила продолжение остроумного разговора… Бедная девушка чувствовала себя совершенно одинокой и глубоко несчастной, сердце ее болезненно сжималось… Сейчас она должна была молча перенести оскорбление, нанесенное ей злобной мачехой, борьба уже истомила ее, да и к чему повела бы эта борьба? — думала она с тупой покорностью и равнодушием… Все эти неудавшиеся попытки… Не все ли равно, что о ней думает свет? И вот сколько времени она сидит тут одна и никому нет до нее дела, все о ней забыли, все, все… А там, в толпе, словно поддразнивая ее, мелькает красная шапочка и, как магнит, влечет к себе померкший взор молодой девушки, и всякий раз, как высокая мужская фигура появлялась рядом с темнокудрой головкой, — чего на самом деле не было, она постоянно ошибалась, — сердце ее обливалось кровью и она едва переводила дыханье.

Наконец, она решилась не смотреть туда и медленно откинула голову назад. Широкие влажные листья висящей над головой ветки освежили ее пылающий лоб, она закрыла глаза, но во внезапном испуге тотчас же снова подняла свои отяжелевшие веки.

Португалец стоял сзади и называл ее по имени. Гизела, как окаменелая, продолжала сидеть неподвижно. Да, это его голос, но как странно он изменился и звучал как-то странно!..

— Графиня, слышите ли вы меня? — повторял Оливейра громче, между тем как сильный аккорд заглушал его слова.

Гизела медленно наклонила голову, не повертывая к нему лица.

Голос португальца раздался над самым ее ухом.

— Вы, графиня, поступаете так же неблагоразумно, как и те, что там веселятся, — сказал он шепотом. — Вы музыкой хотите заставить себя позабыть о буре, которая не замедлит разразиться… — Он помолчал с минуту… — Неужели вы ждете, пока не хлынет дождь? — продолжал он настоятельным тоном, желая услышать звук ее голоса.

— Я не могу уйти, не предупредив госпожу фон Гербек, — возразила Гизела. — Она, конечно, только посмеется над моими опасениями, потому что вы сами видите, что здесь никто не помышляет о буре.

Она немного повернула голову в его сторону, не поднимая глаз. Малейшее движение ее могло привлечь внимание гувернантки, которая не переставала весело болтать со своей приятельницей. Молодая девушка инстинктивно боялась, чтобы подозрительный ненавистный взор толстухи не упал не этого человека, стоявшего так близко к ней и говорившего с ней таким глубоко взволнованным голосом.

Он протянул руку в ту сторону, где сидел князь, неподалеку от одного из буфетов. Перед его светлостью стоял министр с полным стаканом в руке. Его превосходительство, как казалось, был в столь оживленном настроении, что напрасно бы в его жестах, в его улыбающемся лице стали искать равнодушно-неподвижную маску дипломата. Вероятно, в эту минуту он провозглашал тост, полный веселости и остроумия, предназначенный лишь для уха его светлости и некоторых из близстоявших кавалеров, — члены этого маленького избранного кружка смеялись и, обменявшись выразительными взглядами, подняли стаканы.

— Вы правы, там никто не хочет думать о непогоде, нависшей в воздухе, — сказал португалец. — Но буря разразится, — прервал он сам себя, опуская голову так низко, что молодая девушка почувствовала его дыханье на своей щеке. — Графиня, вернитесь в ваш тихий Грейнсфельд! — прошептал он с мольбой в голосе. — Я знаю, что эти тучи несут удар и для вас.

Смысл его слов был темен, как прорицание… Какие противоречия скрывались в намерениях этого странного человека! При каждой встрече он обнаруживал неприязненность к ней, но в то же время оберегал ее от падения в каменоломнях и теперь, предостерегая о наступлении грозы, просит скорее укрыться от нее… И почему именно ее?.. Там только что промелькнула красная шапочка… А-а, прекрасной, темно-каштановой кудрявой головке немного времени понадобится, чтобы скрыться от непогоды, — Лесной дом так близко, в самый момент опасности можно спасти свою лучшую драгоценность под собственной крышей…

Сердце ее наполнилось несказанной горечью.

— Я поступлю так, как другие, и преспокойно останусь здесь, — добавила она мрачно, почти жестким голосом. — Если гроза эта несет удар и для меня, то и я с твердостью буду ожидать его.

Она почувствовала, как спинка скамейки задрожала под его рукой.

— Я полагал, что говорю с женщиной, которая вчера, по собственной воле, шла, опираясь на мою руку, — проговорил он, после небольшого молчания. Этот неуверенный тон показался Гизеле глубоко раздражительным. — К ней обращаюсь я, несмотря на только что испытанный решительный отказ, вторично… Графиня, последний раз вы видите меня близ себя — через час вам станет известно, какого жестокого противника вы имеете во мне.

— Мне это известно и теперь.

— Нет, это не так, если вы столь упорно отказываетесь исполнить мою просьбу… Я был дурным актером — не выдержал роли, забыл ее… Рука, которая должна нанести удар, дрожит… Я могу только сказать еще раз: ‘Бегите, графиня!’

Она обернулась и взор, полный душевной муки, устремила в лицо неумолимого противника.

— Нет, я не уйду! — проговорила она дрожащим голосом, с горестной улыбкой на судорожно подергивающихся устах, — Скажите лучше, что вы недостаточно резко высказывали до сих пор свое презрение ко мне!.. Но будьте покойны, я могу вас уверить, что презрение это вполне прочувствованно мной… Я не уйду!.. Наносите свой удар! В эти немногие дни я научилась страдать, я знаю слишком хорошо, что значат душевные муки!.. Вы сами приучили меня к этим ударам — вы должны увидеть, я с улыбкой принимаю их!

— Гизела!

Имя это, как стон, слетело с его уст. Руки его коснулись золотистых, рассыпавшихся по плечам волос девушки, и страстным движением он прижал их к своему лицу.

— Я был слаб, а теперь буду еще слабее, — продолжал он, медленно поднимая голову. — Говорят, что в предсмертный момент душа утопленника ощущает все наслаждения и горести, испытанные ею в жизни, — я стою теперь перед этим решительным последним мгновением, и в душе моей проносится все, что было радостью и горем моей жизни.

Он снова приблизил лицо свое к лицу девушки, которая с замирающим сердцем не спускала с него глаз.

— Посмотрите на меня еще раз так, как вчера, когда мы стояли над пропастью, — продолжал он. — За долгие, скрытые страдания только эту блаженную секунду!.. Графиня, жизнь моя на юге была полна дикой деятельности и опасных приключений. В борьбе со стихиями я пытался заглушить крик душевной муки… Гоняясь день и ночь за тиграми и медведями, я познал наслаждение видеть у ног убитого врага, но никогда у меня не хватало мужества подстрелить лань — мне чудилась душа в ее кротких глазах…

Он замолк.

Тихая улыбка играла на его красиво очерченных губах, взор девушки с выражением горячей нежности устремлен был на него… Глубокий вздох поднял его широкую грудь, улыбка исчезла, он провел рукой по лбу, как бы желая отогнать небесное, упоительное сновидение.

— Я взял на себя задачу, — продолжал он еле слышно, — вывести не свет скрытые преступления, настигнуть и уничтожить врага, в своем непомерном высокомерии глумящегося над остальным человечеством, — но судьба указывает мне также и на бедную лань, с ее кроткими глазами, на дорогое мне существо, на мою первую и единственную любовь, и приказывает мне собственной рукой нанести удар этому существу! Гизела, — прошептал он в порыве нежности, близко наклонясь к ее уху, — я принял тогда молча ваше обвинение в строптивости на лугу перед Лесным домом, но это было нечто другое, я не мог вынести, чтобы руки другого, даже руки того бедного ребенка, обнимали мою святыню, обожаемое мною существо, до которого я сам никогда не должен был прикоснуться, в каменоломнях сколько душевной борьбы перенес я, отталкивая ваши руки, тогда как душа моя только и жаждала того, чтобы хоть единственный раз в жизни прижать вас к своему сердцу, — даже теперь, несколько мгновений тому назад, я стоял здесь почти готовый на то, чтобы увести вас отсюда в мое пустынное жилище… Эти мысли и желания, я знаю, безумны, — ваша отважность будет слишком жестоко наказана, через час, я уверен, вы оттолкнете меня, как вандала, разбившего в прах вашу святыню…

— Я никогда не оттолкну вас от себя, это я знаю. Суждено ли мне страдать через вас — пусть будет так… И если б весь свет за это закидал вас камнями — я ни единым взглядом не выражу вам своего обвинения!

И она, тихо улыбаясь, через спинку скамьи протянула ему руку — он не видал этого, лицо его было закрыто руками. Когда он снова опустил их, оно было бледно и имело прежнее выражение мрачной решимости.

— Графиня, будьте жестоки со мной! — сказал он несколько спокойнее. — Я не могу выносить этой мягкости… То, что я, при каких бы то ни было условиях, должен буду сделать, представляется мне тем более ужасным относительно вас… Я предостерегал вас о готовом разразиться ударе, я не могу отвратить его от вашей головы, но я также не хочу, чтобы он застиг вас неподготовленной среди всех тех лиц… Возвратитесь в Грейнсфельд… Уходите и забудьте меня, который таким ужасным образом должен стать поперек вашего пути… Прощайте, прощайте навсегда!

Она быстро поднялась.

— Не уходите, — проговорила она. — Я не могу быть жестокой!.. Я готова умереть с вами, если это понадобится!..

Он обернулся и каким-то отчаянным жестом протянул руки, как бы в самом деле готовясь ее схватить и унести в свой одинокий дом. Но вот руки опустились, и он исчез за деревьями.

Вдруг молодая девушка почувствовала, что сзади ее схватил кто-то за талию… Ее порывистое движение обратило на себя внимание поглощенной болтовней гувернантки.

— Ради Бога, графиня, вы грезите?.. Что с вами? — вскричала она со всеми признаками сильнейшего волнения на лице.

И приятельница ее тоже вскочила со своего места и заботливо взяла в свои руки руки молодой девушки — Ничего, оставьте меня! — проговорила Гизела, отворачиваясь.

Испуганный взор госпожи фон Гербек искал в толпе их превосходительства, потом она вздохнула с облегчением: там никто не заметил странного происшествия с молодой графиней, которое и для нее самой оставалось неразрешимой загадкой.

Все были веселы — шампанское было превосходно, и расположение духа светлейшего амфитриона было как нельзя лучше.

Глава 28

Не обращая внимания на уговоры гувернантки сказать, что так испугало ее любимицу, Гизела снова села на скамейку.

…Нет, она не уйдет!.. Насколько она могла понять его темные речи, он хотел здесь нанести удар сильному врагу… Но каким образом он намерен это сделать, кто мог быть его врагом — ей и в голову не приходило… Она была готова принять удар, смело глядя в лицо опасности, что более ужасное могло ее ожидать после тех душевных мук, которые она теперь испытывала? Он знал теперь, как он любим, он прошептал ей свое признание, наполнившее душу ее небесным блаженством, — и все-таки он покидает ее ради какой-то мрачной силы, которая требует их вечной разлуки… Она хочет лицом к лицу встретиться с ней, она хочет знать, действительно ли существует на земле власть, могущая разорвать связь между двумя соединенными любовью сердцами!

Меленные, переливающиеся звуки оркестра наконец закончились блистательным аккордом. Опустошенные буфеты опустели, князь поднялся со своего места и в сопровождении министра направился через луг, — Господин фон Оливейра, — сказал он, приветливо обращаясь к португальцу, который шел к нему навстречу, — вы очень пунктуальны, но все же я должен вас побранить, что вы не сделали чести моему шампанскому, — я не видал вас между моими гостями… Но вам дурно?.. Вы бледны, как будто встревожены чем-то? Можно было подумать, что у вас расстроены нервы, не будь так нелепо предположение подобного расстройства у такого Геркулеса, как вы.

В эту минуту пронесся порыв ветра, листья зашумели и пламя факелов сильно заколебалось.

— О, кажется, буря идет не шуточная! — с досадой проговорил его светлость. — Я буду вас просить, милый барон, на остаток праздника уступить мне ваш зал — нельзя же молодых людей оставить без танцев!

Министр сейчас же подозвал лакея и отправил его с нужными приказаниями в Белый замок.

— Полчасика, вероятно, природа оставит еще в наше распоряжение, чтобы провести их на воздухе, — усмехаясь, проговорил князь, обращаясь к дамам, которые толпились вокруг него. — Я того мнения, что рассказ господина фон Оливейры среди окружающих нас лесных деревьев и под этим грозным, затянутым тучами небом получит более пикантной прелести, чем это было бы среди обыкновенной бальной обстановки, — слово за вами, господин фон Оливейра!

Его светлость уселся близ бюста принца Генриха. С шумной веселостью задвигались скамейки и стулья, и около князя образовался большой круг, несколько секунд еще раздавались возгласы, шуршанье шелковых платьев, затем все смолкло, так что слышно было потрескивание факелов.

Португалец стоял, прислоняясь к буковому дереву, которое осеняло бюст принца Генриха. Выражение беспокойства проглядывало на его лице, бледность все еще покрывала его смуглые щеки.

В эту минуту Гизела, никем не замеченная, прошла вдоль опушки леса и остановилась у стола, заставленного посудой, на котором еще стояла шкатулка Оливейры с бриллиантами. Хотя она и остановилась в тени, скрытая отчасти ветвями дерева, но португалец ее заметил — непреодолимое волнение отразилось на его лице, взор, брошенный им в ее сторону, был полон мольбы и боязни. Она улыбнулась ему и твердой рукой оперлась на стол, эта нежная улыбка и вся эта горделивая осанка так и говорили: ‘Что бы там ни случилось, я верна тебе и люблю тебя!’

Сделав над собой усилие, Оливейра начал громким и спокойным голосом:

— Прежний владелец попугая был немцем. Он сообщил мне странную историю, и я поведу рассказ от его имени.

‘Я был медиком при доне Энрико, человеке с большими странностями, который вел уединенную жизнь с своем замке и находился в неприязненных отношениях со своими родственниками, потому что они, как он выражался, его не понимали… Поблизости от этого замка жила маркиза, чудо красоты, несравненная по уму и дерзости. Она отлично понимала странный характер дона Энрико и, льстя его самолюбию, все странности его, при всяком удобном случае, объясняла оригинальностью и гениальностью его, в чем он и сам был убежден в глубине души своей… У нее были чудесные, янтарного цвета волосы — и вот, благодаря своей чарующей внешности, она опутала дона Энрико сетью, которая отделяла его от остального мира гораздо более, чем толстые стены его уединенного замка. Он не мог жить без своей прекрасной приятельницы. И в награду за то, что она одна так отлично могла его понять, он сложил к ногам ее все, что имел, отстранив по завещанию всех своих так мало его понимающих родственников, чудо красоты, остроумную Аспазию он сделал своей полной наследницей’.

Он остановился и быстро взглянул в ту сторону, где стояла молодая девушка, — теперь она обеими руками опиралась на стол и, как бы оцепенев, следила за рассказом. Но лишь только взор его коснулся ее, она, сделав над собой усилие, улыбнулась ему слабой, едва заметной улыбкой.

‘Но сердце прекрасной Аспазии не было столь прекрасно, как ее наружность, и не всегда могло скрыть так хорошо свои недостатки, как бы она того хотела, — продолжал португалец, слегка дрожащим голосом, — и дон Энрико, при всех своих странностях имевший в высшей степени честный и благородный характер, с течением времени стал замечать вещи, которые должны были казаться ему возмутительными. За этим открытием последовали неприятные объяснения, которые нередко доходили до того, что заставляли его сильно сомневаться в верности сделанного завещания… Маркиза с упрямством пренебрегала этими угрожающими признаками, она слишком надеялась на свое непреодолимое очарование, к тому же в приближенных дона Энрико она имела одного преданного друга’.

Спокойным взором рассказчик обвел внимательно слушавшую его толпу, остановив его на бесстрастном лице министра, сидевшего рядом с князем, сонливо опущенные веки на мгновение приподнялись, и взгляд его, полный ненависти, встретился со взором португальца.

‘Однажды маркиза давала блестящий бал в своем замке, — продолжал Оливейра. — Дона Энрико там не было. Но в то время, как, подобно какой-нибудь волшебнице в своем сияющем маскарадном костюме, прекрасная Аспазия расхаживала по своим роскошным покоям, около полуночи ей шепнул кто-то на ухо, что друг ее лежит при смерти. Почти в беспамятстве от страха и ужаса, бросается она в экипаж и уезжает одна, взяв возжи в руки, в страшную бурю, чтобы спасти себе полмиллиона’.

— Она была одна? — проговорила Гизела задыхающимся голосом, протягивая к португальцу руку, чтобы прервать его.

— Она была одна.

— С ней не было дочери, которая бы ее сопровождала?

— Дочь оставалась на балу, — вдруг проговорил за ней глубокий, суровый голос чуть слышно, подойдя к столу, старый солдат, как казалось, с полнейшей бесстрастностью, но с торжеством во взоре, намеревался взять шкатулку, чтобы отнести ее домой.

Почти в ту же минуту Гизела увидела перед собой министра, который крепко, почти до боли сжал ей руку.

— Что это значит, дитя, что ты прерываешь восхитительную сказку, которую мы все слушаем?.. Неужели ты никак не можешь отвыкнуть от твоих ребяческих замашек? — проговорил он громко.

Но этот громкий тон звучал так странно, как будто бы в нем человек этот сосредоточил всю дерзость, всю непреклонность, — все те опасные качества, которыми он обладал до сих пор в такой сильной степени. Очень может быть, что до его слуха также долетел ответ старого солдата, но не давая этого заметить, он повелительно указал ему по направлению к Лесному дому. Старик удалился, насмешливо улыбаясь.

Не оставляя руки, министр принудил падчерицу следовать за собой. Идя на свое место, он с улыбкой многозначительным взглядом окинул общество, как бы говоря: ‘Сморите, что это за экзальтированное, своевольное созданье!’

— Досказывайте нам историю, господин фон Оливейра! — вскричала графиня Шлизерн, между тем как его превосходительство поместил падчерицу между собой и своей супругой. — Сейчас капля дождя упала мне на руку. Если нам придется в бальной зале дослушивать конец вашей сказки, то вся пикантность ее для нас будет потеряна.

Лицо князя мало-помалу теряло свое беспечное выражение. Маленькие, серые глазки с недоверием начали следить за рассказчиком, так спокойно, со скрещенными на груди руками, прислонившимся к дереву и прямо и смело смотревшим в светлейший лик, — он начинал ему внушать неприятное чувство… Как все слабые характеры, которые, благодаря случайности, занимают высокое, привилегированное положение в обществе, он был очень склонен решительное, самоуверенное проявление мужества и твердости считать за недостаток снисходительности, и на самом деле не выносил этого. А между тем рассказ этого человека имел поразительное сходство с той старой, темной, вполовину забытой историей, придавать значение которой он никогда не хотел ради министра. Подавить же желание узнать развязку этой странной истории он не мог, а потому довольно поспешным и не лишенным милостивого внимания движением руки он пригласил португальца продолжать свой рассказ.

Португалец отошел от дерева. Вторичный порыв ветра уже с большей силой пронесся в воздухе.

— Здесь начинается самообвинение человека, от лица которого я говорю. Он совершил важный проступок, но за то и пострадал, — продолжал он, возвышая голос.

‘В ту ночь, когда смерть так неожиданно настигла дона Энрико, при нем находились только виконт — блестящий, храбрый дворянин, и я, — так гласит дальнейший рассказ немецкого медика. — Умирающий воспользовался несколькими минутами, которые ему остались, чтобы опровергнуть свое завещание, — он стал диктовать новое. Мы писали оба, чтобы соблюсти большую верность, — шепот умирающего, прерываемый стонами, был слишком невнятен… Он делал главу своей фамилии полным наследником своего имущества, не оставляя из них маркизе ни гроша, ни пяди земли… Дон Энрико подписался на рукописи виконта, как более ясной и понятной, и мы оба поставили на ней свои имена, как свидетели… Как бы сбросив с себя тяжелое бремя, умирающий опустил голову свою на подушку, вдруг мы услышали, как дверь в переднюю с шумом отворилась и раздалось шуршанье шелкового платья, нам слишком хорошо были известны эти шаги! Виконт поспешно вышел, чтобы прикрыть дверь, а я, схватив закрепленное подписями завещание, быстро спрятал его в свой боковой карман… А там, в передней, прекрасная Аспазия бросилась к ногам виконта и своими белыми руками обнимала его колени. Желтые волосы, растрепанные бурей, падали наземь, только одна прядь, спускаясь вдоль виска, как тонкая, красная змейка, вилась по ее белоснежной шее, лоб был поранен камнем, сорванным бурей с повалившейся стены, — маленькая полоска крови струилась по нему… Виконт забыл свою обязанность и честь, пленившись трогательной беспомощностью лежащей у ног его красавицы, — дверь раскрылась, и маркиза ринулась к постели умирающего… Последним словом дона Энрико было проклятье ей, он умер с уверенностью, что загладил свою несправедливость относительно родственников, но прекрасная Аспазия с побледневшим от страха восковым лицом была все же его и нашей властительницей… Коварная змея опутала своими мягкими, ласкающими кольцами гордого, благородного человека, главного свидетеля, — он вдруг отошел к оконной нише, повернувшись спиной ко всему, что происходило в комнате. Затем она, извиваясь, обратилась и ко мне, и прошипела мне тихо на ухо, что ее единственная дочь, существо, которое боготворило мое сердце, будет моей, если я позволю ей прочитать листы, которые лежали на столе, — я отвернулся. Она схватила написанный мной экземпляр завещания, полушепотом, дрожащим от гнева голосом прочитала первый параграф, из, которого увидела, что умирающий отказывается от нее. Она не перевернула страницы, и поэтому не заметила, что он не подписан… Вдруг, громко рассмеявшись, она скомкала бумагу и бросила ее в камин… Только впоследствии, вступив во владение наследством, перешедшим в ней в силу первого завещания, она соблаговолила сообщить мне, пожимая плечами и ядовито улыбаясь, что дочь ее была уже обручена с человеком, равным ей по происхождению, еще до ее безумной поездки к умирающему принцу. Выдать ее я не мог, так как этим я выдал бы самого себя!’

Шепот пронесся по всему собранию. Португалец подошел к князю.

— Настоящее, действительное завещание осталось на руках несчастного человека, который с тех пор странствовал по свету, нигде не находя себе покоя, — сказал он торжественным голосом, вынимая из бокового кармана бумагу. — Незадолго до своей смерти он передал завещание мне. Не угодно ли будет вашей светлости убедиться, что оно составлено по всем требованиям закона?

И с низким поклоном он подал документ князю.

Взоры всех с сосредоточенным вниманием устремлены были на лицо его светлости. Никто не заметил, как министр при этом неожиданном обращении сначала откинулся назад на спинку стула с помертвевшими щеками, затем поднялся и с безукоризненно разыгранным беспечным видом бросил взгляд через плечо князя на бумагу, которую его светлость развертывал медленно и с некоторым колебанием.

— Так вот как, господин фон Оливейра! — вскричал его превосходительство со смехом. — Вы так увлеклись мистификацией своих внимательных слушателей, что даже принесли рукописное подтверждение вашему маленькому рассказу.

И на это дерзкое восклицание также никто не обратил внимания — все придворное общество занято было редким и интересным зрелищем замешательства, которого не мог преодолеть его светлость. Минуту он держал раскрытую бумагу в слегка дрожащих руках, как бы не веря своим глазам. Лицо его от смятения покрылось краской — он пробежал первую страницу и, повернув лист, искал подписи.

Ожидание всех услышать имена подписавшихся на документе не исполнилось — его светлость недаром проходил долголетний курс дипломатической науки у своего искушенного министра, язык его не произнес ни слова. На мгновение рука его опустилась на глаза, затем он поднялся, сложил бумагу и положил ее в карман.

— Прекрасно… Очень интересно, господин фон Оливейра! — сказал он странно спокойным голосом. — Мы когда-нибудь снова вернемся к этому рассказу — при случае!.. Однако в этом деле, — живо заговорил она, — вы правы, милая Шлизерн, дождь начинает накрапывать!.. Поспешите укрыться от него! Прислушайтесь, как начинает шуметь там, между вершинами деревьев… Скорей, скорей!., факелы вперед!

Толпа эта имела вид цыганского табора, который второпях спешил оставить место своей стоянки. Все суетились, дамы искали свои шали и мантильи, мужчины шляпы. Кроме его светлости и графини Шлизерн никто еще из них не видал и следа той злополучной дождевой капли, но тем не менее все чрезвычайно озабочены были тем, чтобы спасти свои туалеты.

Во время всеобщей суеты Гизела пыталась приблизиться к князю, который, по-видимому, совершенно равнодушно разговаривал с графиней Шлизерн, остановившись среди луга.

По прочтении документа взор его скользнул по лицу девушки, ей показалось, что взор этот полон упрека и недоверия. Своими вопросами не выдала ли она того, что ей известна была тайна?.. При этой мысли лицо ее покрылось лихорадочным румянцем, она чувствовала неописуемое смущение.

Как много стало бы известно свету о ее нервной раздражительности, если бы прекрасная мачеха могла наблюдать это смущение! Но теперь ей было не до падчерицы, она сама испытывала в эту минуту хотя и неопределенное, но тем не менее очень тяжелое предчувствие какого-то несчастья, которое должно над ней разразиться. Глаза ее также устремлены были на князя, как будто бы на лице его она могла прочесть содержание спрятанной на его груди бумаги.

— Гизела, ты будешь так любезна, отправиться со мной в замок, — раздался над самым ее ухом подавленный, но в то же время повелительный, голос министра. — Ты, мне кажется, намерена снова выкинуть одну из твоих безумных выходок!.. Ни одного слова, сделай одолжение! .. Мы опутаны ловкой интригой, но еще не все потеряно — я здесь!

Глубокое и непреодолимое омерзение отразилось во взоре молодой девушки, который бросила она бесстыдному лжецу, только что снявшему личину пред своей падчерицей и, несмотря на это, осмеливающемуся говорить ей об интригах других… Преступление стало известно князю, странным стечением обстоятельств ему явилась возможность вступить во владение завещанным ему наследством, а она должна смотреть молча, как эту ясную, как день, истину человек этот станет попирать всеми возможными средствами, со свойственными ему нахальством и дерзостью?.. Она должна стать как бы сообщницей его, всю свою жизнь обязана хранить тайну, и таким образом Бог весть сколько долгих лет сознательно обманывать княжеское семейство?.. В сердце ее ни разу не пробудилось чувства сострадания к беспорядочной, корыстолюбивой женщине, для которой никакое средство не было дурно, чтобы обогатить себя, — она с ужасом смотрела на ту глубокую пропасть, которая отделяла ее навсегда от ее бабушки… Действительные мотивы, ради которых отчим ее сообщил ей эту тайну, ускользнули от ее чистого, неопытного понимания, хотя в то же время она ясно сознавала, что человек этот, со своей испорченной душой, конечно, не имел в виду лишь одно благородное намерение сохранить незапятнанным имя Фельдерн, и не ради этого пустил в ход всю утонченность своего ума.

Она ничего не ответила на его шепот, в последних словах которого проглядывало доверие к ней, и отвернулась от него с тем омерзением, которое испытываем мы при виде ядовитой гадины. Но эта презрительная уклончивость на спасла ее от вынужденного сообщества. Министр так крепко держал ее руку, что ей невозможно было освободиться от него иначе, как возбудив всеобщее внимание.

Госпожа фон Гербек так же стояла теперь на страже, и так энергически шла рядом с молодой девушкой, словно исполняла обязанности жандарма. Маленькая толстуха до сих пор не могла прийти в себя от изумления ‘неприличной, ничем не мотивированной выходкой’ Гизелы во время рассказа португальца: она утверждала, что еще теперь она дрожит всеми членами, неоднократно жалобным тоном заверяя его превосходительство, что ничего так не желает, как быть в эту минуту в милом, тихом Грейнсфельде, где по крайней мере ‘раз совершенный, но ничем уже неизгладимый скандал’ можно скрыть за четырьмя стенами.

Глава 29

Общество двинулось в путь. Его превосходительство шел с Гизелой вслед за князем, пригласившим идти с собой рядом португальца.

Кто знал его светлость, тот очень хорошо мог видеть, что несмотря на отличное самообладание, несмотря на обыденную, почти бессодержательную болтовню, с которой князь обратился к Оливейре, он был в сильном волнении. Походка его резко изменилась в сравнении с обычным строго соразмерным шагом, видимо, он желал скорее достичь Белого замка. В молчании следовали за ним гости.

Впрочем, была самая пора искать себе убежище под кровлей замка. Порывы ветра стали быстро следовать один за другим с возрастающей силой, небо мрачной массой нависло над освещенным иллюминацией лугом, шум воды сливался с шумом листьев и становился все грознее и грознее. Все начали боязливо жаться друг к другу, завертываясь плотнее в раздувающиеся от ветра накидки. Факелы один за другим стали гаснуть, так что все общество почти впотьмах достигло замка.

— Однако гроза, кажется, пронеслась мимо, — вскричал министр в дверях, оборачиваясь назад и глядя в темноту. — Дождя нет более ни капли — тучи ушли по направлении к А. Мы могли бы и остаться в лесу! Я уверен, что в десять минут все окончится!.. Карету графини Штурм! — приказал он одному из лакеев.

— Не благоугодно ли будет вашей светлости сегодня отпустить мою дочь? — обратился он к князю, который только что хотел подняться по лестнице. — Она не танцует, и мне было бы очень приятно знать, что после столь многих и разнообразных волнений и впечатлений сегодняшнего вечера она находится в своем тихом уединении.

— Но вы не намерены, надеюсь, отправлять графиню в такую погоду? — вскричал князь с изумлением и в то же время как-то смиренно-спокойно.

Он остановился на нижних ступенях лестницы, но не взглянул на Гизелу, которая стояла близ него.

— Я могу уверить вашу светлость, что прежде чем карета выедет отсюда, над нами будет прекраснейшее звездное небо, — прибавил министр, улыбаясь.

— Не боязнь непогоды удерживает меня, — проговорила Гизела спокойно, подходя ближе к князю. — Я очень охотно немедленно бы оставила Белый замок, но я должна просить вашу светлость оказать мне одну милость — сегодня же дать мне возможность увидеться с вами, хотя бы на несколько минут.

— Что тебе вздумалось? — вскричал министр сиплым голосом. — Ваша светлость, эта важная просьба моей дочери, без сомнения, касается ее кукол — или нет, ведь она в последнее время очень развилась, вероятно, он хочет говорить о своих бедных. Не так ли, дитя? Но ты выбрала минуту неудобную и если бы не мое долготерпение ввиду твоей неопытности — я рассердился бы не на шутку… Госпожа фон Гербек, неужели графине нечем покрыть головы, кроме этой круглой шляпы?

— Вот мой башлык, душечка, — поспешно сказала прекрасная баронесса.

Она сняла с себя блестящий белый башлык и хотела накинуть его на голову падчерицы.

— Еще раз прошу вас о той же милости, — сказала Гизела князю, легким движением руки отклоняя непрошенную любезность мачехи. — По пустякам я не стала бы беспокоить вашу светлость.

Князь окинул взглядом лица окружающих его придворных.

— Хорошо, — проговорил он быстро, — оставайтесь, графиня, я, во всяком случае, буду еще говорить с вами, хотя и не сей час, я должен на несколько минут удалиться.

— Ваша светлость!.. — вскричал министр задыхающимся голосом.

— Оставьте, мой милый Флери, — перебил его князь, — не станем противоречить нашей маленькой просительнице… Итак, желаю вам повеселиться! — обратился он слишком живо к другим гостям. — Я не замедлю снова появиться среди вас… Слышите ли, музыка уже зовет!

Он знаком, совершенно непринужденным, пригласил министра следовать за ним, вместе с португальцем поднимаясь по лестнице.

В залах было светло, как днем, блестящий полонез заглушил первые раздавшиеся вдали раскаты грома, и лица, только что с такой боязнью и в таком молчании шедшие по дороге среди ночи, весело болтая, с неподражаемой элегантностью начали порхать в своих тщательно оберегаемых туалетах по зеркальному паркету.

Гизела не осталась в бальном зале, она ушла в комнату, примыкавшую к домовой капелле, довольно отдаленную от прочих покоев.

Баронесса Флери и госпожа фон Гербек отправились за молодой графиней. Обе они употребили все свои усилия, чтобы узнать, о чем она хотела говорить с князем. Но так как ни просьбы, ни угрозы не тронули непокорную падчерицу и не заставили ее, согласно желанию министра, возвратиться в Грейнсфельд, ее превосходительство, пожав плечами, оставила комнату.

Госпожа фон Гербек, глубоко вздыхая, уселась в кресло, молодая графиня принялась спокойно ходить по комнате, останавливаясь по временам у двери, из которой видна была лестница, ведущая в верхний этаж, в покои их превосходительств, — князь был там и на своем обратном пути в бальную залу должен был спуститься по ней.

Поднявшись в верхний этаж с двумя своими спутниками, его светлость достиг салона с фиолетовыми плюшевыми занавесами и запер за собой дверь, которая вела в длинную анфиладу комнат. В зеленой комнате, смежной с салоном и отделявшейся от него портьерой, разливался бледный матовый свет из висевшей на потолке лампы, освещая зеленый фон обоев, неясные очертания морских богинь и как бы выступающий из рамы чудный образ графини Фельдерн.

Князь остановился среди комнаты и поспешно вынул из кармана документ. Теперь уже он не маскировал своего волнения. Вскрыв бумагу, он прочел задыхающимся голосом: ‘Генрих, принц А. — Ганс фон Цвейфлинген, Вольф фон Эшенбах’.

— Нет сомнения! — вскричал князь, — Эшенбах собственноручно передал вам это завещание, господин фон Оливейра?

— Прежде всего я должен сообщить вашей светлости, что я немец, — сказал португалец спокойно. — Мое имя Бертольд Эргардт — я второй сын бывшего смотрителя завода в Нейнфельде.

— Ха, ха, ха! — вскричал с торжеством министр. — Я как будто знал, что вся эта история кончится подобной развязкой… Ваша светлость, мы имеем в государстве снова самого отъявленного демагога — двенадцать лет тому назад он спасся бегством от кары закона!

С суровым взглядом князь отступил шаг назад.

— Как вы осмелились под ложным именем представиться мне? — вскричал он грозно.

— Я на самом деле фон Оливейра — в Бразилии у меня есть владение, носящее подобное название, и как владелец его я ношу это имя, — возразил с невозмутимым спокойствием португалец. — Если бы я возвратился в Германию из своих собственных, чисто личных интересов, ничто в мире на заставило бы меня изменить мое немецкое имя, уважаемое всеми в здешнем краю… Но я взял на себя обязанность, для исполнения которой требовалось большая осторожность… Я должен был вступить в непосредственные отношения с вашей светлостью, но был убежден, что при моей мещанской фамилии подобные отношения никогда не будут возможны, учитывая строгость придворного этикета в А.

— Да, почтеннейший мой господин Эргардт, — прервал его высокомерным тоном министр, — вам действительно никогда бы не удалось мистифицировать его светлость подобной нелепостью, — и он указал на завещание, — если бы вы сохранили ваше ‘всеми уважаемое имя…’ Ваша светлость, — обратился он к князю, — никто более меня из подданных ваших не желает так увеличить владения и доходы княжеского дома — все действия мои говорят за это, — но с моей стороны было бы непростительным безрассудством, вопиющей несообразностью, если бы я не решился эту жалкую стряпню признать за подлог!.. Многоуважаемый господин демократ, я слишком хорошо понимаю замыслы ваши и вашей хваленой партии! Этим самым завещанием шайка пытается нанести удар благородным сподвижникам отечества, охраняющим трон монарха, — но берегитесь — я также в числе их и возвращу вам ваш удар!

Лицо португальца вспыхнуло ярким румянцем, и правая рука, сжатая в кулак, задрожала, но Бертольд Эргардт не был уже более тем пылким студентом, которого когда-то другой должен был сдерживать в границах самообладания, — в эту минуту человек этот остался верен своей могучей силе воли, выработанной жизнью.

— Выслушав меня, его светлость поймет, почему я отказываюсь от всякого удовлетворения с вашей стороны, — проговорил он хладнокровно.

— Бесстыдный… — продолжал министр с раздражением.

— Барон Флери, я убедительно прошу вас быть умереннее, — возразил князь, прерывая его и повелительным жестом поднимая руку. — Оставьте этого человека говорить — я хочу сам убедиться. действительно ли партия ниспровержения существующего порядка и ненависть…

— Так называемая партия ниспровержения существующего порядка в стране, управляемой вашей светлостью, не имеет ничего общего с данным обстоятельством, — проговорил, прерывая его, португалец. — Что же касается ненависти, о которой упоминает ваша светлость, то не могу не признаться вам в моей глубокой, бесконечной ненависти к этому человеку!

И он указал на министра, который отвечал ему презрительным смехом.

— Да, да, смейтесь! — продолжал португалец. — Этот презрительный смех раздавался в устах моих, когда я должен был бежать из отечества! С мыслью о мщении переехал я океан, палящее солнце юга, а тем более рассказы несчастного Эшенбаха, не умевшего до последней своей минуты примириться с совестью, постепенно довели мысль эту до мании. Этот лист бумаги, — он указал на завещание, — также должен свидетельствовать против этого человека, надругавшегося над моим бедным братом, ввергнувшего в нищету двух не повинных ни в чем людей, и все это потому, что он прельстился женой Урия, — повторяю еще раз, что возвратился сюда единственно для того, чтобы отомстить!.. Но это пламя потухло в моей груди — недавно честное, благородное существо убедило меня, сколь нечисты были мои стремления… И если я теперь продолжаю последовательно идти к своей цели, другими словами, если я сброшу вас с высоты вашего абсолютного владычества, то главным мотивом, побуждающим меня стремиться к этому, есть желание уничтожить бич моего несчастного отечества!

Князь застыл, пораженный как громом этой невероятной смелостью, министр же порывался к звонку, как будто он был в своем бюро, а за дверью целая толпа полицейских ожидала его приказаний.

Холодная улыбка промелькнула на губах португальца. Он вынул маленький, пожелтевший клочок бумаги, который также должен был служить доказательством обвинения этого человека.

— Ваша светлость, — обратился он к князю, — в ночь, когда принц Генрих лежал на смертном одре, один человек отправился в А., чтобы призвать князя для примирения с умирающим. Грейнсфельд лежал в стороне, но всадник оставил шоссе, ведущее в А., поехал по дороге к замку, где графиня Фельдерн давала в этот вечер большой маскарад. Среди бала к графине вдруг подошел человек в домино и сунул ей в руку эту записку — впоследствии она выронила ее у постели принца, а господин фон Эшенбах поднял ее и сохранил.

В эту минуту министр вне себя бросился на португальца, пытаясь вырвать у него из рук бумажку. Но старания его были тщетны — одним движение португалец отстранил от себя нападающего и передал записку князю.

— ‘Принц Генрих умирает, — читал его светлость колеблющимся голосом, — и выразил желание примириться с княжеским домом. Поспешите — иначе все напрасно. Флери’. Несчастный! — проговорил князь, бросая к ногам министра записку.

Но этот человек все еще не хотел считать себя погибшим. Овладев снова собой, он поднял бумажку и пробежал ее глазами.

— Неужели ваша светлость вследствие подобной жалкой инсинуации захочет осудить верного слугу своей фамилии? — спросил он, ударяя рукой по бумаге. — Я не писал этой записки — она поддельная, и клянусь в том.

— Поддельная, как и фамильные бриллианты Фельдерн, которые носит ваша супруга? — спросил португалец.

В соседней комнате раздался звук упавшей на пол подушки, затем издали слышно было, как кто-то с силой хлопнул дверью.

Худшим свидетелем против министра было его лицо — его нельзя было узнать, но он продолжал защищаться с отчаянием утопающего.

— Ваша светлость, не торопитесь верить, что вы имеете дело с негодяем! — заговорил он. — Уместно ли здесь рассуждать о моих частных и семейных отношениях, которые грязнят здесь с таким неслыханным бесстыдством?

Князь отвернулся — ему невыносимо было смотреть на судорожно подергивающиеся черты своего старого любимца и повелителя, старающегося сбросить с себя таким образом тяжкое обвинение.

— Я нисколько не желаю касаться ваших частных и семейных отношений, — продолжал португалец, — хотя я не могу не сознаться, что и эта сфера мне не чужда, — А, для вас интересно обшаривать мои карманы и рыться в моем белье?

Министр еще раз пытался придать словам этим свой обычный презрительно-саркастический тон. Но все это было напрасно.

— Вы имели непримиримого врага в фон Эшенбахе, — продолжал португалец. — Горе заставило его бежать из отечества, несмотря на приобретенные им богатства, он продолжал оставаться бедным, несчастным, одиноким человеком и на чужой стороне должен был сложить свои кости… Измена и вероломство не прошли даром и для фон Цвейфлингена — он опускался все ниже и ниже… Только вы, первый подавший сигнал к тому постыдному обману, преданный помощник графини Фельдерн, завязавший вместе с ней первые петли сети, опутавшей двух безумцев, — только вы твердой ногой встали на совершенное вами преступление и, окруженный почестями, уважением, достигли того неограниченного и бесстыдно употребляемого вами могущества… Было время, когда фон Эшенбах, не перестававший питать любовь к дочери той корыстолюбивой женщины, надеялся, что жизнь еще улыбнется ему, — это было, когда он получил известие о смерти графа Штурм, фон Эшенбах хотел возвратиться в Германию — но тут снова поперек дороги его стал могущественный министр и повел прекрасную вдову к алтарю.

— Вот оно в чем дело-то! — вскричал министр глухим голосом. — Моя счастливая звезда возбудила зависть, которая и точила свое оружие против меня в тишине и мраке!

— Не оружие, ваше превосходительство, а противоядие злу, которое торжествовало столь многие годы! — сказал португалец, подчеркивая каждое слово. — С той минуты фон Эшенбах следил за вами всюду, как неутомимый охотник, преследующий свою дичь. Он обладал миллионами — а вы открывали ему тысячи путей наблюдать за собой в самых сокровенных ваших поступках. Ему были известны самые интимные дела ваши в Париже и на водах, в игорных притонах, за несколько дней до своей смерти он передал мне все эти подробности. Это на самом деле ваши частные обстоятельства, и они не могут быть причислены к делу. Но никоим образом нельзя назвать частным делом то, что вы растрачиваете собственность вашей падчерицы, когда принадлежащие ей бриллианты продаете за восемьдесят тысяч талеров и взамен их делаете ничего не стоящую жалкую копию… Точно так же нельзя считать вашим частным делом и то, что вы здесь стоите на несправедливо приобретенной земле, ибо Белый замок никогда не был вами куплен, он — цена вашей измены княжескому дому!..

— Дьявол! — закричал министр. — Да вы не оставляете мне ничего в жизни! — И он обеими руками схватился за голову. — Ха, ха, ха, неужели я еще не умер?.. Неужели первый встречный искатель приключений в глазах его светлости безнаказанно может кидать мне в лицо самую недостойную клевету?

— Опровергните эту клевету, барон Флери! — сказал князь, сохраняя наружное спокойствие.

— Вашей светлости угодно в самом деле, чтобы я снизошел до того, чтобы отражать клевету этого авантюриста?.. Я не могу упасть так низко — я с презрением отталкиваю ее ногой, как камень, брошенный мне на пути! — вскричал министр довольно твердым голосом.

Его дерзость и самоуверенность снова начали расти. Ему послышались скорбь и сожаление в тоне его светлости.

— Ваша светлость, предположим — я говорю только предположим, — что действительно я заслуживаю упрека, но разве, с другой стороны, столь многие заслуги, которые я оказал княжеской фамилии, не заставляют забыть несправедливость, совершенную так много лет тому назад?.. Неужели никакого значения не должно иметь в глазах ваших то обстоятельство, что ни один из моих предшественников не сумел придать так много блеску династии, как я? Что я, как щит, стоял пред вами и на меня сыпались удары злонамеренных демократов, которые рады закидать каменьями традиции вашего благородного дома? Что я не допустил коснуться священных прав монарха современному духу?.. Я, преданный, действующий лишь в вашей пользе советник, как при управлении страной, так и в интимных делах княжеской фамилии…

— Более вы уже не будете им, — перебил его князь, делая ударение на каждом слове.

— Ваша светлость-Князь отвернулся от него, стал в оконную нишу и сильно забарабанил пальцами по стеклу.

— Принесите мне доказательства противного, барон Флери! — вскричал он, не поворачиваясь к нему.

— Не замедлю это сделать, ваша светлость, — произнес министр, буквально едва держась на ногах.

Дрожащей рукой он схватил ручку двери и неверной поступью двинулся по коридору.

Глава 30

В эту минуту в конце коридора показалась Гизела.

Опасаясь, что князь на обратном пути пройдет другим ходом, она поднялась по лестнице, решившись ждать князя в коридоре, поскольку была совершенно уверена, что ей уже не удастся приблизиться к нему, если он вернется в бальную залу.

Вид падчерицы как бы возвратил сознание министру, лицо его приняло насмешливое выражение, на губах появилась презрительная улыбка.

— Тебя точно кто позвал, мое сокровище!.. Войди, войди туда! — вскричал он, указывая чрез плечо пальцем на только что оставленную им комнату. — Милочка, ты ненавидела меня от всего твоего сердца, со всей силой твоей непокорной души — я знаю это, и теперь, когда дороги наши расходятся навсегда, я не могу отказать себе в удовольствии объявить со своей стороны и тебе, что антипатия была обоюдная… Жалкое, упрямое созданьице, оставленное мне графиней Фельдерн, было для меня предметом отвращения — мне было противно прикасаться к этому маленькому, тщедушному ребенку, которого называли ‘моей дочерью’… Итак — мы квиты! А теперь иди туда и скажи: ‘Мой милый папа во что бы то ни стало захотел упрятать меня в монастырь, потому что польстился на мое наследство!’ Я говорю тебе, это произведет поразительный эффект, — и он защелкал пальцами в воздухе, как безумный. — И все твои остроумные аргументы против монастырской жизни были совершенно излишни — мы могли бы избавить себя от труда спорить о том, что нам не принадлежало, графиня Штурм, другой роковым образом порешил наш спор!.. Ха, ха, ха, а я-то думал, что увижу под монашеским покрывалом последнюю из блестящих Фельдернов!.. Теперь ты можешь обойтись без варки супа для бедных. Можешь бегать себе по полям и лугам, услаждая жизнь свою идиллией, и сохранить над головой своей изрядный клочок неба, в Аренсберге ты отряхнешь только прах с ног своих, что чрез несколько минут также намерен сделать и его превосходительство министр!

Он остановился с помутившимся взором, как бы теперь лишь впервые осознав весь ужас своего будущего со всем его неизгладимым позором, между тем Гизела, безмолвная от испуга, отошла в сторону и опустилась на подоконник.

— Ха, ха, и все это рухнуло, все, все! — простонал он. — И крестьяне с их оброками, и леса с дичью, и карпы в прудах, все, все снова перейдет в руки княжеского дома!.. Все это тебе, конечно, нипочем, не правда ли, малютка? Ты будешь довольна, если тебе оставят кружку молока да кусок черного хлеба… Но она, она, схороненная там с распятием, которое вложили в ее белые руки, прекрасная, возвышенная, святая бабушка — ха, ха, ха! Прекрасной Елене, которая как раз очутится на Блоксберге, понадобилось распятие!.. Если бы она могла проснуться и увидеть эту жалкую бумажонку! Она растерзала бы ее зубами и швырнула бы ее на пол, бросив в лицо всем, так же как и я, свое проклятие!..

И дико захохотав, он пошел далее и начал спускаться с лестницы.

Хохот этот, вероятно, услышан был и в салоне с фиолетовыми занавесами. Дверь отворилась, и на пороге показался князь.

Министра уже не было, прислонившись головой к косяку окна, Гизела с ужасом смотрела вослед ушедшему.

Князь тихими шагами приблизился к ней и положил руку на ее плечо. Необычайная строгость лежала на его худощавом лице, казалось, в эти полчаса он состарился на пятнадцать лет.

— Войдите сюда, графиня Штурм, — сказал он любезно, хотя и без той доброты, с которой обращался к ней до того времени.

Гизела неверными шагами последовала за князем с салон.

— Вы желали говорить со мной без свидетелей, не правда ли, графиня? — спросил его светлость, давая португальцу удалиться в другую комнату.

— Нет, нет!.. — вскричала Гизела, с поспешностью протягивая руку к уходившему, как бы желая удержать его. — И он должен услышать, как я виновна, — и он должен видеть мое раскаяние!

Португалец остановился у дверей, между тем как молодая девушка старалась совладать со своим волнением.

— Поведение мое сегодня вечером дало понять, что я знала о преступлении моей бабушки, — сказала она задыхающимся голосом, опустив голову. — Я имела смелость, с сознанием вины, смотреть в лицо вашей светлости, находила мужество болтать с вами о пустяках, в то время как язык мой только и желал сказать вам: ‘Вас обокрали самым постыдным образом!..’ Я знаю, что утайщик тот же вор, но, ваша светлость, — вскричала она, поднимая на него свой отуманенный слезами взор, — меня может извинить лишь одно — я всегда была заброшенным, не знавшим любви существом, которое при всем своем богатстве не имело ничего, кроме воспоминания о своей бабушке!

— Бедное дитя, никто вас не осудит, — сказал князь, расстроенный ее слезами. — Но кто мог решиться рассказать вам об этом деле? Вы были тогда ребенком и не могли…

— Я узнала об этой тайне несколько часов тому назад, — прервала его Гизела. — Министр, — язык ее не повернулся назвать иначе отчима, — до начала праздника сообщил мне это… Зачем он сказал мне эту тайну, я не знала, — теперь мне стала ясна причина. Но я не буду просить вашу светлость позволить мне умолчать о ней… Я думала, что обязана была спасти имя Фельдерн, и если решительно отказалась поступить так, как мне повелел барон Флери, то во всяком случае часть его идеи была в том, что я намерена была сделать: я на всю жизнь хотела запереться в Грейнсфельде.

— Барон Флери хотел сделать вас монахиней, не правда ли, графиня? — спросил князь. Гизела молчала.

— Эгоист! — проговорил князь сквозь зубы. — Нет, нет, вы не будете заживо погребены в Грейнсфельде, — сказал он милостиво, опуская свою руку на плечо девушки. — Бедное, бедное дитя, теперь я знаю, почему во что бы ни стало хотели представить вас больной. Вы окружены были изменническими душами, которые пытались умертвить вашу душу и тело… Но теперь вы узнаете, что значит молодость и здоровье, — вы будете выезжать в свет и веселиться!

Он взял ее руку и повел к двери.

— Сегодня уезжайте в ваш Грейнсфельд — ибо здесь пребывание ваше не…

— Ваша светлость, — прервала она его решительно, останавливаясь у порога, — я пришла сюда не единственно для того, чтобы сделать признание…

— Да?

— Княжеский дом уже так много потерь понес через похищенное наследство — я единственная наследница графини Фельдерн, и моя священная обязанность употребить все силы, чтобы загладить совершенное ей преступление, — возьмите все, что она мне оставила.

— О, моя милая, маленькая графиня, — перебил ее князь, улыбаясь, — вы серьезно думаете, что я в состоянии взять с вас контрибуцию и заставить вас каяться в поступках вашей бабушки?.. Слушайте же, милостивый государь, — обратился он к португальцу, — то, что вы мне открыли, нанесло мне глубокую рану — вы положили секиру у корней дворянства, — но слова этой милой девушки примиряют меня с ним снова. В моих глазах дворянство спасено этими словами!

— Мысль, высказанная только что графиней, очень близка к той, — возразил португалец спокойно, — которую лелеял также фон Эшенбах. Взамен доходов, которых, вследствие поддерживаемого им обмана, лишен был в продолжение многих лет княжеский дом, он отказал вашей светлости четыреста тысяч талеров.

Князь приведен был в крайнее изумление.

— О, так в самом деле он был такой Крез? — спросил он, прохаживаясь взад и вперед по комнате. — Мне известна история вашей жизни, милостивый государь, — сказал он после небольшой паузы, останавливаясь перед португальцем. — Но некоторые из ваших показаний, направленных против барона Флери, напомнили мне об одном несчастном случае — брат ваш утонул, и вы вследствие этого оставили Германию?

— Да, ваша светлость.

— Вы случайно встретились с господином фон Эшенбахом в ваших странствованиях по свету?

— Нет. Он был дружен с моими родителями, он звал меня и брата моего к себе в Бразилию — я уехал из Германии согласно его желанию.

— А, так вы, стало быть, его приемный сын, его наследник?..

— Во всяком случае, он думал, что я должен принять от него его богатства за ту любовь и попечение, которые я ему оказывал. Но я без ужаса не мог подумать о сокровищах этого человека, когда пред смертью он открыл мне свою тайну. Я не могу простить ему его молчания, через которое так много дурного совершалось в его отечестве, между тем как одного его слова достаточно было, чтобы уничтожить причину зла. Он не был мужествен и боялся запятнать свое имя… Оставленное им наследство я употребил на общественные учреждения… Счастье благоприятствовало моим частным предприятиям — и я стою на своих собственных ногах.

— Вы намерены возвратиться в Бразилию? — спросил князь с каким-то странным, двусмысленным взглядом и подошел ближе к португальцу.

— Нет — я желаю сделаться полезным в моем отечестве… Ваша светлость, я питаю благую надежду, что с того момента, как тот жалкий интриган безвозвратно переступил порог, новая жизнь настанет для всей страны…

Лицо его светлости омрачилось. Он опустил голову и исподлобья измерил пронзительным взглядом португальца.

— Да, он жалкий интриган, вконец испорченная душа, — сказал князь медленно, напирая на каждое слово, — Но мы не должны забывать, милостивый государь, что он в то же время был великим государственным человеком!

— Как, ваша светлость, этот человек, который самые ничтожные стремления к высшим потребностям в народе забивал немедленно своей железной рукой?.. Человек, который в продолжение всей своей долгой деятельности ни одним пальцем не шевельнул, чтобы поднять страну в ее материальном положении, а напротив, со злобой преследовал каждое отдельное лицо, желавшее принести пользу народу, из опасения, вероятно, что мужик с сытым брюхом захочет, чего доброго, на досуге бросить взгляд в политическую кухню государственного правителя?..

Лицемер, не носивший и искры религии в своей груди, но приклеивший ее к своему скипетру, поддерживаемый воем властолюбивой касты, обладающей правом свободной речи, из благотворной, высшей силы, источника света, который должен был бы освежать человеческую душу, он сделал пугало, которое безжалостно душит каждого, кто приблизится к нему!.. Пройдите, ваша светлость, по всей стране…

— Тише, тише! — прервал его князь, замахав руками, лицо его приняло холодное и жесткое выражение. — Мы живем не на востоке и не в то сказочное время, когда великие визири прохаживались по улицам, чтобы услышать приговор народа своему правлению… В наше время так много появилось стремлений, фантазий и всяких бредней, что, право, человеку здравомыслящему трудно становится среди этого хаоса… Мне известны ваши убеждения — заведение ваше служит вывеской им, я не сержусь на вас за это, но моими убеждениями они никогда не могут быть… Вы ненавидите дворянство — я же буду поддерживать его и охранять до конца моей жизни… Да, я не задумавшись принес бы исповедываемому мной принципу самые тяжелые жертвы… Я не сомневаюсь, что сегодняшние события, если они станут известны, должны принести много дурных последствий, и потому они вдвойне неприятны для меня… Того несчастного, само собой разумеется, я должен удалить… Но если удаление его станут объяснять другими мотивами, одним словом, если бы дело это в самом худшем его свете можно было замять теперь же, я готов с полной охотой смотреть на все случившееся — разумеется, за исключением личности барона Флери, — так, будто ничего не случилось… Я оставляю в ваше полное распоряжение, милая графиня, имущество, о котором идет речь…

— Ваша светлость! — вскричала молодая девушка, как бы не веря своим ушам. — О, — прибавила она с горестью, — это слишком недостойное наказание для меня!.. Я навсегда отказываюсь от него! — запротестовала она торжественно.

— Но, милое дитя, не принимайте дело это так трагически! — успокаивал ее князь. — Никто никогда не думал о нем так строго… Но пора вам отправляться. В скором времени я побываю в Грейнсфельде и буду говорить с вами — в скором времени вы будете жить при моем дворе под покровительством княгини.

Ни лице Гизелы отразился испуг, и в то же время оно покрылось румянцем.

— Ваша светлость осыпает меня милостями, — проговорила она, с твердостью глядя в глаза князя. — Я вдвойне благодарна за это отличие, так как фамилия Фельдерн, по справедливости, не заслуживает его… Но тем не менее я должна отказаться от чести жить при дворе в А., ибо мой жизненный путь с недавних пор совершенно ясно и определенно начертан предо мной.

Князь отступил от изумления.

— Можно узнать, в чем дело? — спросил он. Молодая девушка, вспыхнув, отрицательно покачала головой, затем она невольно сделала быстрое движение к двери, как бы желая удалиться. Его светлость молча протянул ей на прощанье руку.

— Все же я не буду терять вас из виду, графиня Штурм, — сказал он после небольшой паузы. — И если у вас будет когда-нибудь желание, которое я смогу исполнить, то вы доверите его мне, не правда ли?

Гизела сделала глубокий реверанс и переступила порог комнаты. Дверь затворилась.

Прежняя маленькая хозяйка этих роскошных покоев проходила по ним последний раз.

Быстро, точно кто ее преследовал, она миновала коридор. Внизу лестницы стояла госпожа фон Гербек.

— Ради бога, милая графиня, куда вы девались? — вскричала она с досадой. — Не совсем любезно с ваше стороны оставлять меня одну на такое долгое время!

— Я была у его светлости, — отрывисто возразила Гизела, быстро проходя мимо гувернантки в уединенную залу, в которой она сначала дожидалась князя.

— Прошу вас распорядиться экипажем и уехать в Грейнсфельд, — сказала молодая девушка повелительным тоном, войдя в комнату.

— А вы? — спросила гувернантка, ничего не подозревая о случившемся.

— Я с вами не поеду.

— Как, вы остаетесь в Белом замке? Без меня? — вскричала она, оскорбляясь и постепенно возвышая голос.

— Я не остаюсь в Аренсберге… В эти немногие часы отношения мои к этому дому изменились так, что присутствие мое здесь невозможно, — Боже милосердный, что же случилось? — вскричала озадаченная толстуха.

— Здесь я не могу распространяться с вами об этом предмете, госпожа фон Гербек… Уезжайте как можно скорее в Грейнсфельд… Объяснения, которые еще между нами необходимы, я буду иметь с вами письменно.

Гувернантка охватила обеими руками укутанную кружевами голову.

— Создатель мой, или я с ума сошла, или я ослышалась? — вскричала она вне себя.

— Вы слышите совершенно верно — мы должны расстаться.

— Как, вы хотите мне отказать? Вы?.. О, там же найдутся другие люди, которые решат это дело, люди, которые по достоинству оценят мои поступки… Благодарю Бога, я не игрушка в ваших руках и не завишу от ваших капризов — вам еще долго, долго ждать того времени, чтобы самой распоряжаться таким образом… Достоинство мое не позволяет мне разговаривать с вами более об этом предмете… Я немедля отправляюсь к его превосходительству и у него буду просить удовлетворения за ваш неприличный поступок!

— Барон Флери не имеет уже никакой власти надо мной. Я свободна идти, куда мне угодно, — сказала Гизела с твердостью. — И вы хорошо сделаете, госпожа фон Гербек, если оставите в покое его превосходительство… Я не буду обращаться к вашей совести, почему вы навязывали мне так упорно болезнь, от которой я уже давно освободилась, и не буду спрашивать вас, почему вы употребляли все, что было в вашей власти, чтобы удалить меня от прочего мира, — вы были интимным другом бессовестного врача и вместе с ним были покорным орудием моего отчима!

Гувернантка в изнеможении опустилась на кресло.

— Все это я прощаю вам! — продолжала Гизела. — Но вот чему я никогда не могу найти прощения — тому, что вы всячески старались сделать из меня бесчувственную машину!.. В мои юные годы вы внушали мне ложные понятия о добрых делах и о возвышенных радостях жизни, заковывая сердце мое в панцирь приличия и дворянского высокомерия!.. Как осмеливались вы поступать таким образом, непрестанно разглагольствуя о религии и ее тенденциях и в то же время уничтожая все честные стремления вверенного вам существа?

Она отвернулась к двери.

— Графиня, — вскричала госпожа фон Гербек, — куда идете вы?

Молодая девушка жестом приказала ей замолчать, а сама отправилась далее к выходу.

Глава 31

Прихожая была пуста. Прислуга занята была в танцевальном зале, где в это время гремела бальная музыка. Гизела, не замеченная никем, вышла из двери. Усыпанная песком площадка подъезда освещена была светом, падавшим из окон.

Быстро миновала Гизела светлое место и вошла в ближайшую аллею. Но тут она вдруг остановилась и вскрикнула — из-за дерева показалась чья-то фигура и остановилась перед нею.

— Это я, графиня, — сказал португалец взволнованным голосом.

Испуганная Гизела, отступившая было на несколько шагов назад к площадке, остановилась, между тем португалец вышел из тени аллеи и приблизился к ней.

Полоса света падала на его непокрытую голову и освещала каждую черту его прекрасного лица, глаза его горели радостным изумлением и страстью, которую он, видимо, и не желал скрывать.

— Я ждал вас здесь, чтобы увидеть, как вы сядете в экипаж, — проговорил он голосом, сдавленным от сильного волнения, — Пасторский дом недалеко, и туда можно дойти пешком, тем более просительнице, какой я иду туда, — сказала девушка мягко. — Я разорвала всякую связь со сферой, в которой я родилась и воспитывалась, и там я оставлю все, — она указала на замок, — что несколько дней еще тому назад однозначно было связано с именем графини Штурм: украденное наследство, высокомерие и все те так называемые преимущества, захваченные себе эгоистической кастой… Я до сей поры ребячески убеждена была, что исключительное положение ее относительно другого человечества именно обусловливалось тем, что отделяло чистое от нечестного, добродетель от преступления, а теперь вижу, что преступлению нет нигде столько простора, как в изолированной сфере. Несколько минут тому назад я поняла, что это так называемое благородное сословие вдвойне достойно наказанья за то, что, называясь благородным, поступает неблагородно, прибегает к обману, чтобы скрыть пятно бесчестья от глаз света… Я бегу к людям, которые действительно люди. Я буду просить гостеприимства в пасторском доме.

— Могу я вас туда проводить? — спросил он тихо.

Она, не колеблясь, подала ему руку.

— Да, опираясь на вашу руку, я хочу вступить в новую жизнь, — сказала она с сияющей улыбкой.

Он стоял перед нею точно так, как и в каменоломне, и не принял протянутой ему руки.

— Графиня, я напомню вам один темный момент из вашего детства, тот несчастный случай. вследствие которого вы получили болезнь, которая лишила вас радостей детского возраста, — проговорил он глухо. — Это было на том самом месте, — он указал на площадку, облитую светом, — где грубый строптивый юноша оттолкнул от себя так безжалостно маленького, ни в чем не повинного ребенка. Гизела побледнела.

— Я вам уже сказала, что это воспоминание погребено во мне вместе…

— С ним, с тем несчастным, утонувшим в ту же ночь, не правда ли, графиня? — перебил он ее. — Но он не утонул, его спас брат, вслед за тем нашедший себе смерть в волнах, из которых он его вытащил! Эта самая рука. — продолжал он, поднимая руку, — оттолкнула вас, графиня Штурм! Я тот самый Бертольд Эргардт, который наговорил так много неприятных вещей его превосходительству.

— Вы еще недавно сказали мне: кто знает, как страдал он в ту минуту! Князь только что сделал вам упрек, что вы ненавидите дворянство, — вы, во всяком случае, имели тогда печальное основание оттолкнуть от себя представительницу этого сословия, в ту минуту, конечно, еще ни в чем не повинную.

— Должен ли я объяснить причину? — спросил он.

Она утвердительно кивнула головой, и они оба пошли тихими шагами по аллее.

И он стал рассказывать ей историю любви своего погибшего брата, затем как он страдал, обманутый любимой девушкой. Он указал ей на висевшие вдали темной массой утесы, где вынесло последнюю, тяжелую борьбу благороднейшее сердце… Далее он рассказал ей, как бежал он сам из отечества с пылающим чувством мести в груди, как потом жажда деятельности привела его к благосостоянию и как у него родилась мысль приобрести заброшенный горный завод, купив его, и создать нейнфельдскую колонию в том виде, в каком находится она в настоящее время.

И когда, наконец, рассказ его был кончен, две маленькие нежные ручки взяли его руку и крепко пожали ее.

— Графиня, рука эта не внушает вам отвращения?

— Нет — как могло бы это случиться? — проговорила она тихим голосом.

Он взял ее руки и быстро повел ее по аллее.

— Помните ли вы те слова, которые вы сказали мне, когда я думал уйти от вас навсегда? — произнес он в волнении, прижимая к своей груди ее трепещущие руки. — ‘Я хочу с вами умереть, если это понадобится!’ — прошептал он ей на ухо. — Это были ваши слова, Гизела, не правда ли? Но эти слова были сказаны португальцу с благородным аристократическим именем, который исчез в ту самую минуту, когда выполнена была его задача, перед вами стоит немец с самым обыкновенным мещанским именем, от которого он никогда не откажется.

— И этому человеку я говорю, — перебила она его твердым голосом, с любовью поднимая на него глаза, — что не умереть я хочу, Бертольд Эргардт, а жить, жить с вами!… Вы слышали, как я объявила князю, что жизненный путь открылся передо мною ясно и определенно? По этому пути я пойду, опираясь на вашу сильную руку…

В то время, как она это говорила, горячие губы, которые она уже однажды чувствовала на своей руке, прильнули к ее лбу.

Вскоре Гизела стояла у дверей пасторского дома, а португалец отошел в сторону, дожидаясь, когда молодая девушка войдет под гостеприимную кровлю.

Глава 32

В то время как юная имперская графиня Штурм навсегда покидала Белый замок, а с ним вместе и аристократическую почву, министр ходил взад и вперед по своему кабинету, волосы его против всегдашнего обыкновения были всклокочены, а пальцы судорожно перебирали надушенные, кое-где засеребрившиеся пряди.

Наконец, в волнении он бросился к письменному столу и начал писать. Капли пота выступили на его бледном, как воск, лбу, зубы стучали, как в лихорадке, и рука, отличавшаяся до сих пор таким железным, твердым почерком, выводила какие-то неясные иероглифы на бумаге.

После нескольких слов он бросил перо и, обхватив голову обеими руками, снова начал ходить в неописуемом отчаянии… Казалось, глаза его старались не смотреть на красивый, стоявший близ окна столик, на котором лежала небольшая шкатулка из красного дерева. Столик этот всегда стоял на одном и том же месте с тех пор, как Белый замок сделался собственностью барона Флери и как он отделал его по своему собственному вкусу, а шкатулка была неразлучной спутницей его превосходительства и не покидала его даже тогда, когда он находился в бюро министерского отеля, в А. Но теперь, в то время как глаза его старались не смотреть на эту мебель, боязливый взор его так и тянуло к ней помимо его воли, как будто из этой изящной вещицы смотрели на него очаровывающие глаза змеи.

Таким образом прошло с четверть часа, затем, наконец, министр вдруг порывистым движение приблизился к столику и, едва дыша, открыл шкатулку трепещущими руками… Не взглянув ни разу на элегантно отделанную внутренность ее, он быстро вынул оттуда какой-то предмет и положил его в свой боковой карман.

Это движение придало решимости этому человеку… Он пошел к двери и отворил ее. На пороге он остановился: в открытое окно дыхнул ночной ветер и стал раздувать пламя стоящей на письменном столе лампы, пламя чуть-чуть не задевало оконный занавес.

Министр злобно усмехнулся, мгновение он следил за пламенем, которое так и льнуло к материи, невольно рука его протянулась, как будто он хотел прийти к нему на помощь, — впрочем, для чего? Замок был застрахован очень хорошо, а танцующие там, внизу, успеют двадцать раз убежать, прежде, чем потолок рухнет им на голову…

Он медленно запер дверь и тихими, едва слышными шагами пошел по анфиладе комнат. Перед будуаром своей супруги он остановился и стал прислушиваться: оттуда раздавались стоны… Теперь невыразимое отчаяние, подавляемое до сих пор, овладело всем существом этого человека. Женщина, так горько плакавшая там, была его богом, единственным существом, которое когда-либо он любил и жгучая страсть к которой до сих пор еще не остыла в нем, несмотря на его лета.

Он тихо вошел в комнату и остановился.

Прекрасная Титания лежала на кушетке. Лицо ее скрыто было в подушках, на грудь и спину роскошными волнами падали черные, как ночь, волосы, а белые, обнаженные по самые плечи руки безжизненно свисали, перекинутые через мягкую атласную спинку кушетки, только маленькие ножки не лишены были своей энергии: они попирали брошенный на пол брильянтовый венок из фуксий и, казалось, готовы были втоптать его полностью в пол.

— Ютта! — воскликнул министр.

При этом восклицании, полном мольбы и отчаяния, она вскочила, словно укушенная тарантулом. С диким жестом откинула она назад волосы со своего лица и встала на ноги.

— Что тебе от меня надо? — закричала она. — Я знать тебя не хочу! И не хочу иметь с тобой дела!

Она протянула руку по направлению к салону, где был князь, и язвительно захохотала.

— Да, да, у стен были уши, господин дипломат par excellence [Великолепный (фр.)], и я наслаждаюсь тем преимуществом, что великую государственную тайну узнала несколькими часами ранее, чем остальная публика!.. Муки ада не могут быть так утонченны, как те, которые я испытывала там, стоя за дверью!.. Ваше превосходительство, — продолжала она с уничтожающей насмешкой, — я поражена была насмерть, услышав, каким восхитительным образом мистифицировали вы княжескую фамилию!.. А вот валяется здесь сокровище, — она с презреньем пнула ногою венок из фуксий, — которым вы с таким удовольствием украшали ‘ваше божество’!.. Как возрадуются, как восторжествуют злые завистники при неоцененном открытии, что бриллиантовая фея, в смешном неведении, осыпана была богемскими стеклами!

И маленькие ручки в бешенстве принялись рвать на себе волосы.

Министр нетвердой походкой подошел к ней — она отбежала в сторону, протянув руки.

— Не смей касаться меня! — угрожала она. — Ты не имеешь более никакого права на меня!.. О, кто возвратит мне потерянные одиннадцать лет!.. Мою молодость, красоту я отдала вору, плуту, нищему!

— Ютта! — В эту минуту человек этот снова овладел собою. — Ты теряешь рассудок, — сказал он строго. — В подобные моменты я всегда давал тебе вволю накричаться, как избалованному ребенку. Но теперь у меня нет на это времени. — С кажущимся спокойствием он скрестил руки на груди и продолжал:

— Хорошо, ты права, я обманщик, я нищий, у нас не останется и подушки, на которую мы могли бы преклонить голову, если все они явятся и предъявят свои законные права… Ты не единого упрека никогда не слыхала от меня, но если эти несколько минут ты решилась употребить на то, чтобы насмехаться надо мною, то и я тебе скажу, для кого я разорился… Ютта, припомни и сознайся, как с каждым годом нашего брака твои требования возрастали все более и более, сама княгиня не могла под конец поспорить с блеском твоих туалетов… Я постоянно без возражения исполнял твои желания. Моя безумная слепая любовь к тебе делала меня послушным орудием твоего безграничного тщеславия… Смешным ребячеством звучит твоя жалоба о потерянных одиннадцатых годах нашего брака — они дали тебе возможность наслаждаться жизнью! Руки твои могли буквально утопать в золоте.

Баронесса стояла все это время отвернувшись, теперь она повернула голову и бросила на него взгляд, полный злобы.

— О, ты отлично знаешь старую песню, которую постоянно тянет весь свет, когда дело доходит до разорения: ‘Виновата жена!’ — вскричала она со смехом. — Жаль, милый Друг, что я так часто бывала свидетельницей несчастья, доводившего тебя до отчаяния в Баден-Бадене или в Гамбурге и тому подобных местах, обладающих сильным магнитом — зелеными столами! При подобных обстоятельствах я всегда убеждалась, что и твои руки отлично могли утопать в золоте, — или ты захочешь утверждать, что всегда вел законную игру?

— Я нисколько не намерен тратить слова на свою защиту… Кто, как я, сознательно вступил на тот темный путь…

— Да, темный, темный! — перебила она его, подступая ближе. — Превосходительство, конечно, рухнуло, — прошипела она. — Барон Флери спустился, с высоты своего величия и вступил на единственное оставшееся ему поприще — помощника банкомета!

— Ютта! — проговорил он и схватил с силой ее руки.

Она вырвала их и бросилась от него к двери.

— Не смей приближаться ко мне — ты наводишь на меня ужас! — вскричала она. — Ты весьма хитро начинаешь свое дело, навязывая мне вину, хочешь принудить меня нести с тобою ее последствия!.. Но не заблуждайся! Я никогда не последую за тобою, не разделю твоего позора и нищеты! Мои обязанности перед тобой более не существуют… Если в эти ужасные часы я и чувствую небольшое утешение, так это от сознания, что нравственно я никогда не была связана с тобой, — я никогда тебя не любила!..

Это было последним ударом, разразившимся над человеком, на которого с завистью устремлены были взоры окружающих, и этот удар, нанесенный очаровательными женскими устами, был самым жестоким из всех, обрушившихся на его голову.

Министр, шатаясь, направился к двери, как бы намереваясь оставить комнату, но ноги отказались служить ему, закрыв лицо руками, он прислонился к стене.

— Несмотря на все клятвы твои и уверения, ты никогда не любила меня, Ютта? — проговорил он с усилием, прерывая мертвое молчание в комнате.

Жена с диким торжеством, энергично покачала головой.

На губах его появилась горькая усмешка.

— О женская логика!.. Эта женщина безжалостно отталкивает от себя обманщика и при этом с милой наивностью объявляет мужу, этому самому обманщику, что она в продолжении одиннадцати лет обманывала его!.. О, ты еще сделаешь карьеру — перед тобою лежит еще несколько лет молодости и красоты, но конец этой карьеры… Ну, я хочу быть скромнее тебя и не стану рассказывать этим стенам, каков будет конец карьеры ее превосходительства баронессы Флери!

Взявшись за ручку двери, он обвел взглядом эту комнату.

Баронесса снова бросилась на кушетку, никогда она не казалась ему столь прелестной, как в эту минуту, в этой изнеможденной и полной отчаяния позе. Жгучее чувство любви к этой прекрасной женщине взяло верх над прочими страстями, кипевшими в растерзанной душе этого человека, — он забыл, что в этом обольстительном теле скрывалась жалкая душонка, он забыл, что это ненасытное, тщеславное сердце никогда не билось для него, — он снова подошел к кушетке.

— Ютта, дай мне твою руку и посмотри на меня еще раз! — сказал он прерывающимся голосом.

Она спрятала обе руки под подушку и еще ниже опустила лицо.

— Ютта, взгляни на меня последний раз, мы никогда не увидимся!

Она продолжала лежать неподвижно. Стиснув зубы, он вышел из комнаты. Неслышными шагами он миновал коридор и стал спускаться с лестницы. Долетавший снизу разговор заставил его замедлить шаги, скрытый перилами лестницы, он увидел внизу трех придворных, счастливых обладателей камергерского ключа. Лица их были встревожены, а тон голосов взволнованный.

— Итак, господа, его светлость уезжает, — сказал один из этих достойных кавалеров, натягивая перчатку на свою жирную руку и заботливо застегивая ее, — но я в силу данного мне приказания должен возвратиться в зал с возможно беззаботной миной, faire les honneurs [Здесь: делать вид] — положение очень неприятное, когда имеешь на шее целый короб новостей!.. И не смешно ли: во что бы то ни стало князь хочет на сегодня затушить скандал, как будто завтра не станет он всем известен. Боже, что за кутерьма поднимется в нашей доброй резиденции! Любопытно посмотреть!.. Что, не говорил ли я вам всегда, господа? Имел ли я право или нет? Это был негодяй насквозь. И как я ни жалею его светлость, но для него, собственно, еще не так ужасно убедиться наконец, какому ловкому патрону такое долгое время подчинено было наше древнее, родовитое дворянство.

Господа покачали утвердительно головами и разошлись в разных направлениях.

— О, все вы, вместе взятые, — древнее родовитое дворянство — околели бы с голоду без меня! — проворчал сквозь зубы министр, продолжая спускаться по лестнице. — Мы квиты.

Длинным пустынным коридором он вышел на двор. Там кипела деятельность: поспешно выводили лошадей из стойла и выкатывали княжеский экипаж из сарая.

Министр вошел в сад… Из окон бил яркий свет, вспыхнувший по мановению этого человека, который, как нищий, бродил теперь без пристанища.

Вот подъехала к крыльцу княжеская карета, показался князь в сопровождении лишь немногих из своих приближенных.

При виде его министр сжал кулаки и с диким отчаянием ударил себя в грудь.

Карета покатилась, вот она переехала мост, стук колес уже издали раздавался в ночной тишине, наконец, замер и он.

Странно, неужели элегантный кавалер не с обычным искусством исполнил возложенную на него трудную обязанность? Вскоре карета за каретой стали выезжать со двора замка.

Звуки оркестра как-то дико звучали среди опустелых стен, и, наконец, и они смолкли.

Министр шел все далее и далее по аллее. Наконец, он очутился в отдаленном уголке сада, поддерживаемом в искусственном запустении. Тут все было дико и угрюмо.

Он остановился. Взгляд его упал на замок, где уже начали тушить огни, вот погас последний огонек, и здание потонуло во мраке.

На нейнфельдской колокольне пробило двенадцать часов, С последним ударом колокола в аренсбергском саду раздался выстрел…

‘Кто-нибудь охотится’, — подумали пробужденные поселяне и, повернувшись на другой бок, снова заснули сном праведников…

Глава 33

Был сентябрь месяц. Первое суровое дыханье осени смешивалось с летним ветерком и слегка колыхало вершины деревьев вокруг Лесного дома.

В самом доме царствовала весна любви.

Бертольд Эргардт и Гизела были обвенчаны. Баронесса Флери, получив небольшой пенсион, предоставленный ей князем, исчезла.

Госпожа фон Гербек также сошла со сцены. Получая от Гизелы ежегодно небольшую сумму, забытая всеми, она удалилась в маленький городок и жила ‘своими воспоминаниями’.

При дворе в А, выбор молодой графини Штурм произвел сильное впечатление.

Князь несколько ночей провел без сна от мысли, что португалец вторично грозит секирой корням светлейшего княжеского принципа, доказывая всему свету, что урожденная имперская графиня Штурм может сделаться обыкновенной госпожой Эргардт, и никто не вправе предотвратить это несчастье.

Результатами этих бессонных ночей было тайное поручение, исполнение которого возложено было на женщину ‘с острым языком и проницательным взглядом’.

Графиня Шлизерн однажды нанесла визит в пасторский дом невесте и бывшему при этом жениху, где с изысканной, дипломатической тонкостью дала понять, что его светлость имеет намерение даровать дворянскую грамоту ‘первому промышленнику’ своей страны… Той же изысканной тонкостью ‘упрямый португалец’ позолотил и свой ответ, горький смысл которого тем не менее означал следующее: удостоенный сей чести отнюдь не принадлежит к тем личностям, которые борются с дворянством до тех пор, пока сами оное не получают. Наше время и без того представляет много образчиков подобных ренегатов, которые, заручившись предлогом ‘лишь в интересах своих детей’, становятся в ряды защитников столпов отжившего сословия, от которого они видели одно презрение. Он не находит нужным прибавлять к своему имени что-либо и никогда его не переменит.

Потерпев подобное поражение, дипломатка вернулась в А.

Тем не менее невеста вскоре получила доказательства, что княжеская немилость не распространяется на нее. Под петицией нейнфельдских прихожан, ходатайствовавших о допущении к должности их пастора, стояло также имя имперской графини Штурм. Были слухи, что подписи этой нейнфельдцы обязаны были тем, что им оставили их пастора…

Наступали сумерки. На террасе Лесного дома застыла высокая, величественная фигура мужчины, рядом с которым было юное существо, которое склонило голову к нему на грудь, на этот раз словам любви, которые срывались с их губ, никто не мог помешать!

‘Гизела!’ — вдруг раздался неприятный голос рядом с молодой женщиной. Она повернула голову — попугай беззаботно раскачивался на своем кольце , а из дверей вышел, улыбаясь, старый Зиверт. Гизела протянула ему обе руки: с большим трудом старику удалось выучить птицу произносить имя будущей хозяйки дома.