Е. Марлиттъ
В дом Шиллинга
(Im Schillingshof, 1880)
РОМАНЪ.
Е. Марлиттъ
В дом Шиллинга
(Im Schillingshof, 1880)
РОМАНЪ.
![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/cover-1.jpg)
Переводъ съ нмецкаго Е. Б.
Изданіе Д. Ефимова и М. Клюкина
1.
1.
2.
2.
В доме Шиллинга, Марлитт Евгения, Год: 1879
Время на прочтение: 17 минут(ы)
‘Домом Шиллинга’ называли старый дом в итальянском стиле, перешедший во владение знатных баронов после ухода монахов-бенедиктинцев, построивших его на территории своего монастыря. Монастырское подворье со множеством хозяйственных построек досталось суконщикам Вольфрамам. Так и жили веками две семьи, и высокая стена разделяла не только дома, но и сам образ жизни их обитателей.
Однако два молодых человека, два отпрыска этих семей стали друзьями. И когда один из них умер, другой принял под своим кровом его детей и единокровную сестру. Эта гордая испанка с трудом переносит все немецкое и только долг перед умершим братом и любовь к его детям удерживают ее в доме немца с ‘рыбьей кровью’, к тому женатого на ‘деньгах’.
Какую тайну скрывают старые стены монастыря и как сложатся судьбы его нынешних обитателей?
‘Домомъ Шиллинга’ назывался великолпный старый домъ, находившійся рядомъ съ церковью бенедиктинцевъ, въ устахъ же народа онъ былъ и оставался ‘домомъ съ колоннами’, хотя въ послднее время вс дома этой улицы украсились колоннами и колонками и такимъ образомъ уничтожился этотъ отличительный признакъ. Домъ этотъ былъ построенъ бенедиктинскимъ монахомъ.
Въ т времена, когда устройство гостиницъ не составляло еще промысла для городскихъ жителей, монастыри и рыцарскіе замки давали пріютъ прозжающимъ. Нкоторые монашескіе ордена для этой цли воздвигали на своихъ земляхъ страннопріимные дома — такимъ образомъ возникъ и ‘домъ съ колоннами’. Монастырь былъ очень богатый, и братъ Амвросій, архитекторъ и скульпторъ, только что прибылъ изъ Италіи, опьяненный восторгомъ ко всему прекрасному, къ тому же надлежало построить помщеніе, достойное владтельныхъ особъ и сіятельныхъ господъ, которые со своими супругами и свитой часто прозжали той дорогой и просили пріюта у монастыря. Вслдствіе этого подл братскаго дома съ неуклюжимъ фронтономъ появился великолпный фасадъ съ рядомъ полукруглыхъ оконъ на широко раскинувшейся галлере, поддерживаемой колоннами и въ каждомъ углубленіи, на консоляхъ и фризахъ, и на столбикахъ огромной полукруглой двери, ведшей въ залъ, была художественно воспроизведена на камн растительность. Между тмъ какъ верхнiй этажъ oтступалъ съ обихъ сторонъ назадъ, нижній со своей колоннадой раскидывался въ вид крыльевъ въ три окна съ каждой стороны, такимъ образомъ только нижній этажъ, увнчанный каменной балюстрадой, тсно примыкалъ къ южной стн монастыря и образовалъ дв воздушныя боковыя террасы, на которыя выходили разныя двери верхняго этажа.
О томъ, что пережилъ и перевидалъ въ прошедшія времена этотъ чужеземецъ на нмецкой почв, немногое было извстно девятнадцатому столтію. Тогда бенедиктинскій монастырь находился за городомъ въ открытомъ пол, только нсколько мазанокъ ютилось въ кустахъ на противоположной сторон большой дороги, и сквозь деревянныя ставни ихъ едва мерцалъ огонекъ, когда по вечерамъ раздавался лошадиный топотъ и слышались повелительные голоса передъ толстыми монастырскими стнами.
На монастырскомъ двор появлялся яркій свтъ смоляныхъ факеловъ, и поднимался страшный шумъ отъ лая монастырскихъ собакъ, топота и ржанія коней прибывшихъ всадниковъ, но все скоро прекращалось, и обитатели хижинъ съ завистью въ душ удалялись въ свои норы, ибо они знали, что въ монастыр превосходное вино и изъ монастырскихъ трубъ день и ночь идетъ дымъ… А тамъ въ обширныхъ залахъ изъ-за завшенныхъ коврами оконъ мерцалъ свтъ толстыхъ восковыхъ свчъ люстры, и высокорожденные господа и дамы, освободившись отъ стснительныхъ и неудобныхъ верховыхъ костюмовъ, собирались вокругъ длинныхъ дубовыхъ столовъ, уставленныхъ княжески богатой серебряной посудой настоятеля. Далеко за полночь ходили по рукамъ кубки, звенли кости, и странствующіе музыканты, для ночлега которыхъ въ братскомъ дом на каменныхъ плитахъ стлалась солома, должны были приходить и играть, пока руки и горло не отказывались служить имъ.
Очень часто великіе и могучіе господа съзжались съ разныхъ сторонъ, чтобы заключать тайные союзы въ безопасномъ монастырскомъ дом съ колоннами, многіе важные документы тхъ временъ указываютъ на бенедиктинскій монастырь, какъ на мсто ихъ возникновенія. И бенедиктинцы не были отъ этого въ убытк. Они, не присутствуя въ дом съ колоннами, всегда слдили со свойственными имъ остроуміемъ и сообразительностью за тайными дйствіями своихъ гостей, и это знаніе часто являвшееся какимъ-то чудомъ, давало имъ неограниченное вліяніе.
Потомъ къ концу реформаціи братья покинули монастырь. Домъ съ колоннами и большая часть лсовъ, луговъ и полей перешли во владніе фонъ-Шиллинга, а меньшая и самый монастырь со своими хозяйственными постройками попали въ руки суконщика Вольфрама. Шиллинги сломали высокую стну, отдлявшую домъ съ колоннами отъ большой дороги и поставили ее во всю ея вышину между своими владніями и владніями Вольфрама, потому что дружескія сосдскія отношенія между ними были въ то время немыслимы… Мазанки исчезли, промышленный духъ города перешелъ за городскія стны, сдлавшіяся тсными, и раскинулъ въ пол новыя улицы, не прошло и одного столтія, какъ домъ съ колоннами очутился среди прекраснаго густо населеннаго городского квартала, какъ рдкій золотой жучекъ среди паутины прилежнаго паука.
Фонъ-Шиллинги придерживались новаго духа времени. Нюренбергскій мастеръ вмсто перенесенной стны поставилъ вдоль улицы художественную желзную ршетку, прозрачную и тонкую, какъ брабантское кружево, находившійся за ней зеленый лугъ былъ изрзанъ узкими перекрещивающимися дорожками, усыпанными краснымъ пескомъ, и раздленъ ими на отдльныя лужайки и клумбы, наполненныя розами, шалфеемъ и пестрыми гвоздиками, передъ портикомъ изъ высокой прекрасной блоснжной группы билъ фонтанъ, a кругомъ него бросали тнь рдкія роскошныя деревья. Сосди суконщики были консервативне рыцарей фонъ-Шиллингъ. Они ничего не ломали и не строили, только поддерживали, что было: если гд ослабвалъ камень, они старательно его вмазывали, поэтому ‘монастырское помстье’, какъ они продолжали называть свое владніе, и посл трехъ столтій имло тотъ же видъ, какой ему дали монахи. Почернвшій отъ времени, покосившійся и, казалось, глубоко освшій въ землю фронтонъ какъ всегда неуклюже и мрачно выглядывалъ изъ-за стны, отдлявшей его отъ улицы. И стна эта была вся въ заплатахъ такъ же, какъ и дубовыя ворота подъ сводчатой аркой, и маленькая калитка подл нихъ, у которой нкогда звонили усталые путники, прося пріюта, и которая и теперь такъ же, какъ тогда скрипла и визжала, когда въ шесть часовъ вечера къ бывшему суконщику приходили люди изо всхъ улицъ и переулковъ за молокомъ, потому что Вольфрамы скоро замнили ткацкій станокъ земледліемъ и старательно скупали прінадлежавшіе городу поля, луга и выгоны.
Они скряжничали, тряслись надъ каждой копейкой, и вс были одинаковаго характера. Мужчины не стыдились ходить за плугомъ, а женщины аккуратно появлялись вечеромъ за прилавкомъ и сами продавали молоко, чтобы ни одинъ пфеннигъ не попалъ въ руки ненадежныхъ служанокъ. И хорошо длали Вольфрамы, какъ это доказало потомъ время. Богатство ихъ росло, а вмст съ нимъ и всеобщее къ нимъ уваженіе: они вс почти единогласно были выбираемы въ городской магистратъ, и наконецъ столтія черезъ полтора наступилъ часъ, когда фонъ-Шиллинги сочли нужнымъ замтить, что у нихъ есть сосдъ. Съ этихъ поръ завязались дружескія отношенія. Высокая стна оставалась — она между тмъ со стороны Шиллинговъ покрылась непроницаемой чащей винограда самаго лучшаго сорта, а съ противоположной стороны цпкими втвями темнаго плюща — но духъ боле гуманнаго времени проскользнулъ черезъ нее, Шиллинги не считали уже низкимъ для себя быть воспріемниками маленькаго Вольфрама, а сосдъ сенаторъ не считалъ за особую честь, если они приглашали его къ себ на обдъ. Да, въ теченіе послдняго столтія произошли большія перемны въ положеніи обихъ семей: между тмъ какъ нкогда презираемые всми суконщики возвысились до патриціевъ и пріобрли огромное состоянiе, Шиллинги окончательно разорились. Они вслдствіе своей знатности вели роскошную жизнь, и послдній въ род баронъ Крафтъ фонъ-Шиллингъ былъ уже наканун разоренія, когда умеръ его двоюродный братъ, которому было заложено все его имущество. И это было спасеніемъ падающему роду — единственный сынъ барона женился на единственной дочери покойнаго и въ приданое за ней получилъ опять вс шиллинговскія помстья. Это случилось въ 1860 году.
Въ этомъ же году въ сосднемъ дом совершилось событіе, встрченное съ большой радостью. Въ нсколькихъ поколніяхъ семья Вольфрамовъ всегда имла наслдника: но въ послдніе пятьдесятъ лтъ въ монастырскомъ помсть не родилось ни одного мальчика. Поэтому послдній въ род, совтникъ и оберъ-бургомистръ города Францъ Вольфрамъ, сдлался мрачнымъ и неразговорчивымъ. Пять дочерей одна за другой явились на свтъ Божій, вс пять ‘нестерпимо’ блокурыя, какъ мать, вс съ наклонностью прятаться по темнымъ угламъ при вид строгаго отца, но они не долго прожили…
Госпожа совтница, точно виноватая, скромно и безмолвно проводила свою жизнь подл ожесточеннаго супруга, только его приближеніе вызывало краску сильнаго испуга на ея блдное лицо, а то она походила на движущуюся каменную статую.
И вотъ черезъ семь лтъ посл смерти своей послдней дочки она опять лежала въ задней комнат подъ блоснжнымъ пологомъ: тяжелыя темныя облака покрывали небо, но единственный пробившійся лучъ солнца игралъ на блдномъ чел страдалицы.
— Сынъ! — торжественно произнесла старая акушерка.
— Вольфрамъ! — вырвался радостный крикъ изъ устъ совтника.
Онъ бросилъ два золотыхъ въ ванну, въ которой купали ребенка, потомъ подошелъ къ кровати и въ первый разъ посл двадцатилтняго супружества поцловалъ руку жены, давшей жизнь его сыну.
Потомъ наступилъ день, какого еще не видало никогда монастырское помстье.
Вольфрамы не любили хвастаться своимъ богатствомъ: oни напротивъ тщательно скрывали въ кладовыхъ свое серебро, блье, фамильныя драгоцнности, а въ погребахъ старыя дорогія вина — oни довольствовались сознаніемъ, что все это у нихъ есть: но посл обда и вечеромъ того счастливаго дня въ такъ называемой большой зал, бывшей столовой монаховъ, богатство ихъ обнаружилось во всемъ блеск. На массивныхъ столахъ, покрытыхъ камчатными скатертями сверкало старинное серебро, накопленное вками: чаши, блюда, жбаны, кубки, огромныя солонки, а на темныхъ, украшенныхъ рзьбой стнахъ канделябры, все самой лучшей художественной работы. А въ небольшой сосдней комнат стояла купель. Вольфрамы не любили цвтовъ, на окнахъ никогда не было ни одного горшка, а въ фруктовомъ саду и на огород за хозяйственными строеніями цвли въ yroлк нсколько кустовъ дикихъ розъ самовольно водворившихся тамъ, — сегодня же благоухающіе цвты изъ городскихъ оранжерей украшали столъ: новорожденный былъ завернутъ въ фамильное крестильное покрывало изъ атласа яблочнаго цвта, а на его темной головк была надта старомодная шапочка, украшенная пожелтвшими кружевами и вышитая индійскимъ жемчугомъ.
Старая акушерка между тмъ сидла наверху въ комнат больной и разсказывала ей о роскоши убранства внизу, гордыхъ разодтыхъ въ шелкъ и бархатъ кумовьяхъ, о винахъ, разливавшихъ чудный ароматъ по всему дому, и о томъ, что маленькаго ‘сынка совтника’, какъ какого нибудь принца, крестили среди розъ и миртовъ.
На исхудаломъ лиц родильницы мелькнула горькая улыбка, — ея маленькихъ двочекъ не удостоивали парадныхъ крестинъ, розы и мирты не окружали ихъ купель, серебро не вынималось изъ кладовыхъ… На щекахъ блдной женщины также зацвли розы, яркiя лихорадочныя розы. И въ то время, какъ внизу звенли стаканы и пили за здоровье давно желаннаго наслдника, наверху раздвинулся блый пологъ, и вс пять двочекъ окружили мать, и она горячо ласкала ихъ, и нжно разговаривала, и играла съ ними, а доктора безпомощно стояли вокругъ говорившей безъ умолку женщины, пока она съ усталой, блаженной улыбкой не опустила голову на подушки и не уснула навки.
Ея смерть не оставила въ дом замтной пустоты. У маленькаго Вита была кормилица, и, какъ только скончалась хозяйка, жившая въ верхнемъ этаж сестра совтника, прекрасная суровая женщина, сошла внизъ и приняла ключи и все хозяйство.
Она была истая Вольфрамъ по всмъ своимъ поступкамъ и по наружности, на которой сорокъ шесть лтъ жизни не оставили слда. Только одинъ разъ страсть побдила въ ней строгіе принципы и привела ‘конечно’ къ бд. Она была единственной соучастницей cовтника въ вольфрамовскомъ наслдств и кром того очень красивой двушкой. Въ дом Шиллинга ее ласкали, какъ собственную дочь, и тамъ она познакомилась съ маіоромъ Люціаномъ, за котораго вышла замужъ, несмотря на вс увщанія брата и внутренній предостерегавшій ее голосъ. И въ самомъ дл, она съ своей суровой преисполненной семейныхъ традицій природой и изящный легкомысленный офицеръ подходили другъ къ другу, какъ огонь и вода. Она упорно принуждала его измнить свои привычки, а онъ съ тонкой насмшкой всячески старался ускользнуть отъ ‘мщанскихъ обычаевъ’. Это повело къ ссорамъ, и однажды вечеромъ маіорша съ пятилтнимъ сыномъ на рукахъ тайно ухала изъ Кенигсберга и поселилась навсегда въ монастырскомъ помсть…
Маленькій Феликсъ спряталъ голову въ ея дорожный плащъ, когда она привела его въ тотъ вечеръ въ свой родительскій домъ. Лстница, шедшая въ пустой верхній этажъ, со своими карикатурными перилами и скрипящими ступенями, сумракъ, царящій въ саженныхъ углубленіяхъ дверныхъ арокъ, и тусклыя, оправленныя въ свинецъ стекла подъемныхъ оконъ, о которыя беззвучно бились ночныя бабочки и сквозь которыя вечернее солнце тускло и лниво проливало свой свтъ на каменный полъ передней, все это показалось мальчику страшнымъ, какъ домъ людода въ лсу… И стройный изящный ребенокъ въ голубой бархатной курточк съ блестящими золотистыми кудрями, казалось, по ошибк попалъ сюда.
‘Она привела пестраго колибри въ старое соколиное гнздо’, сказалъ ея братъ совтникъ, мрачно покосившись на мальчика.
Маленькій похищенный мальчикъ какъ былъ такъ и остался здсь чуждымъ. Тщетно холодный воздухъ монастырскаго помстья охватывалъ идеальные образы въ его голов и сердц — онъ былъ, какъ и его отецъ, горячей поэтической натурой… Покинутый въ Кенигсберг мужъ употребилъ вс усилія, чтобы вернуть себ мальчика, но вс его старанія разбились объ юридическія знанія совтника Вольфрама, — ребенокъ остался при матери. Вслдствіе этого маіоръ Люціанъ вышелъ въ отставку, онъ исчезъ изъ Кенигсберга, и никто не зналъ, куда онъ двался.
Съ тхъ поръ маіорша поселилась снова въ своей двичьей комнат въ мезонин, выходившей окнами на улицу. Она душой и тломъ подходила къ этимъ просто выкрашеннымъ стнамъ съ глубоко вдланными въ нихъ шкафами съ темными створчатыми дверцами, она по-прежнему сидла въ глубокой оконной ниш на кожаномъ стул съ прямой спинкой и спала за толстыми занавсками, ‘сдланными’ изъ пряжи собственноручно приготовленной ея бабушкой. Но она никогда боле не переступала порогъ дома Шиллинговъ — она избгала воспоминанiй о своемъ муж, какъ о смертельномъ враг. Маленькій Феликсъ, напротивъ, скоро сдлался своимъ въ дом Шиллинговъ. Единственный сынъ барона Крафта фонъ Шиллингъ былъ ровесникъ ему. Оба мальчика съ первой минуты нжно полюбили другъ друга, и маіорша согласилась на ихъ знакомство, только съ условіемъ, что ея ребенку никогда ни однимъ словомъ не напомнятъ объ его отц.
Потомъ молодые люди были товарищами по университету въ Берлин, — оба изучали правовдніе. Арнольдъ фонъ Шиллингъ намревался поступить на государственную службу, а Феликсъ Люціанъ долженъ былъ пойти по стопамъ своего дядюшки — сначала занять его должность въ городскомъ управленiи, а потомъ и въ управленіи монастырскимъ имніемъ, ибо, по смерти послдней его блокурой кузины, совтникъ назначилъ его своимъ наслдникомъ и преемникомъ, конечно съ условіемъ, что онъ къ своему отцовскому имени прибавитъ и имя Вольфрама. Но 1860-й годъ, какъ было выше упомянуто, измнилъ вс семейныя обстоятельства и въ дом Шиллинга, и въ монастырскомъ помсть: — Арнольдъ фонъ Шиллингъ вернулся домой, чтобы по просьб своего больного отца жениться на двоюродной сестр и такимъ образомъ возвратить вс имнія Шиллинговъ, а въ монастырскомъ помсть появился давно желанный наслдникъ, маленькій Витъ Вольфрамъ, своимъ слабымъ дыханіемъ разрушившій вс притязанія своего кузена Феликса на наслдство.
Въ бурное и снжное апрльское утро совтница была погребена въ семейномъ склеп. Въ этотъ день Феликсъ Люціанъ прізжалъ домой на нсколько часовъ, чтобы отдать послдній долгъ умершей тетк. Теперь, черезъ два мсяца посл того, въ первыхъ числахъ іюня, когда запахъ сирени наполнялъ воздухъ, и опавшiй цвтъ фруктовыхъ деревьевъ, какъ снгомъ, покрывалъ лужайки, онъ пріхалъ снова въ монастырское помсть, чтобы провести здсь нсколько дней отдыха, какъ онъ писалъ матери.
Въ обширныхъ сняхъ, куда онъ вошелъ, и гд послдній день находилась покойница, ему показалось, что облака голубоватаго дыма отъ ладона еще носились подъ потолкомъ и чувствовался сильный запахъ буксовыхъ [1] гирляндъ, среди которыхъ мирно покоилась блдная женщина съ гладкими блокурыми волосами.
Но это была только пыль, игравшая въ солнечныхъ лучахъ, изъ открытыхъ дверей кухни несся запахъ жарившейся птицы, а за прилавкомъ, гд продавалось молоко, стояла его мать и отсчитывала яйца въ корзинку служанки, которая, по старому обычаю, должна была два раза въ недлю разносить яйца и свжее, только что сбитое масло по почетнымъ домамъ города.
Въ глазахъ маіорши мгновенно вспыхнуло чувство затаенной материнской гордости, когда къ ней приблизился высокій красивый юноша, но у нея въ каждой рук было по пяти яицъ, и потому она осторожно повернула голову черезъ плечо и подставила ему щеку для поцлуя.
— Иди пока наверхъ, Феликсъ! — сказала она торопливо, опасаясь просчитать или разбить яйцо.
Онъ быстро отнялъ руки, которыя было протянулъ, чтобы обнять ее, и поднялся по лстниц. Изъ столовой раздался вдругъ рзкій капризный крикъ ребенка — это кричалъ новый наслдникъ монастырскаго помстья. Съ задняго двора доносилось пніе птуховъ, а наверху въ передней тихо пробирался огромный жирный котъ. Онъ возвращался изъ хлбнаго амбара посл охоты за мышами и началъ, ласкаясь, жаться къ ногамъ вошедшаго, но молодой человкъ съ отвращеніемъ отбросилъ его отъ себя и затопалъ ногами, какъ бы отряхивая съ нихъ снгъ.
Въ комнат маіорши окна были открыты и въ нихъ врывался мягкій весенній воздухъ, но не онъ приносилъ благоуханіе фiалокъ, наполнявшее всю комнату — оно распространялось изъ отвореннаго стннаго шкафа. Тамъ лежало блестящее, какъ серебро, блье, и между пачками его были разбросаны высохшія фіалки. Никогда маленькій Феликсъ не смлъ поставить букетъ фiалокъ въ стаканъ съ водой, который могъ попасть подъ руку и опрокинуться, — но онъ долженъ былъ рвать милые цвточки, чтобы раскладывать ихъ въ богатые запасы блья. И потому эти груды блья, къ которымъ мать его питала такую сильную привязанность, были ему всегда ненавистны, и теперь онъ бросилъ мрачный взглядъ на шкафъ.
Маіоршу очевидно потревожили во время проврки блья, тамъ въ оконной ниш на кленовомъ стол съ толстыми широкими ножками лежала ея записная книга. Феликсъ хорошо зналъ эту книгу съ ея различными рубриками, но оглавленіе открытой страницы было для него ново, — на верху ея стояло: ‘Блье для домашняго хозяйства моего сына Феликса’… Его собственное будущее хозяйство! При этомъ представленіи онъ покраснлъ, какъ двушка… Эти дюжины столовыхъ приборовъ, полотенецъ, наволочекъ аккуратно были положены рядами, какъ будто бы они были главнымъ условіемъ будущаго семейнаго счастія… И этотъ длинный скучный списокъ долженъ удержаться въ веселой живой кудрявой головк прелестной молодой двушки?
— О, Люсиль, какъ бы ты смялась! — прошепталъ онъ, и самъ разсмялся при этомъ представленіи.
Машинально сталъ онъ перелистывать книгу. Здсь въ ‘граф дохода’ стояли тысячи и тысячи. Какое богатство! И при этомъ такое неустанное собираніе и сбереженіе, такой страхъ потерять два пфеннига, разбивъ яйцо! Молодой человкъ съ отвращеніемъ оттолкнулъ тетрадь и, нетерпливо проводя обими руками по густымъ блокурымъ волосамъ, подошелъ къ окну. Съ своимъ изящнымъ видомъ, тонкимъ ароматомъ духовъ, окружавшимъ его, съ непринужденными элегантными манерами и сегодня онъ былъ чужой въ ‘старомъ соколиномъ гнзд’, такъ же не подходилъ къ нему, какъ небрежно брошенныя щегольскія перчатки къ неуклюжему блому кленовому столу и блестящіе лаковые сапоги къ грубому расщелившемуся полу.
Онъ прижался лбомъ къ оконной рам и смотрлъ передъ собой. Какъ анахронизмъ, торчалъ монастырскій домъ среди красивыхъ новыхъ зданій. По ту сторону дороги находился прекрасный обсаженный цвтущими каштановыми деревьями городской бульваръ. Ему стало стыдно, что высшее общество должно каждый день проходить мимо старой съ заплатами стны, онъ чувствовалъ себя униженнымъ при вид противоположнаго дома, построеннаго въ вид замка, съ балкона котораго, окруженнаго бронзовой ршеткой, можно было видть дворъ, лежавшій между монастырскимъ домомъ и стной. Тамъ посреди его стояли четыре старыя великолпныя липы, покрытыя свжею майскою зеленью, но на каменныхъ скамьяхъ подъ ними и на колодц, который они осняли, была разставлена только что сдланная деревянная посуда для молочной… и къ довершенію всего хозяйственный шумъ!… Только что привезли возъ свжаго клевера, и работникъ бранился, что ворота узки, и хлесталъ лошадей, босоногая двка съ бранью гнала двухъ забжавшихъ на передній дворъ телятъ, стаи голубей кружились въ воздух, и домашнія птицы съ шумомъ и крикомъ разбгались въ разныя стороны.
— Крестьянское хозяйство! — пробормоталъ сквозь зубы Феликсъ и съ досадой повернулся въ другую сторону.
Тамъ разстилался чудный цвтникъ передъ домомъ Шиллинга, и онъ вздохнулъ какъ-то свободне — тамъ онъ всегда чувствовалъ себя боле дома, чмъ въ монастырскомъ помсть. Черезъ обвитую плющемъ стну онъ конечно видлъ только часть лужайки, посреди которой билъ фонтанъ, также ему видны были за поворотомъ зеркальныя стекла оконъ между каменными орнаментами арки, а противъ стны возвышались въ три ряда великолпные платаны, отдлявшіе владнія Шиллинга отъ сосдей съ другой стороны. Ихъ ему было видно вполн — они тянулись двойной аллеей съ южной стороны дома съ колоннами отъ уличной ршетки до самаго сада. Эта великолпная аллея была нкогда любимымъ мстомъ игры его и его маленькаго друга Арнольда, въ ней всегда царили пріятный полусвтъ и прохлада, и въ жаркіе дни она служила барону Крафту вмсто салона: здсь подъ деревьями онъ принималъ постителей, отдыхалъ и пилъ кофе посл обда.
Теперь тамъ также стоялъ кофейникъ на стол, но не мдный, хорошо ему знакомый, а серебряный. И вообще на стол стояло много cepебряной посуды, а среди нея сверкали маленькіе хрустальные графины съ ликерами, — прежде никогда такъ роскошно не накрывался столъ для кофе, и сидли тогда на простыхъ блыхъ деревянныхъ садовыхъ скамьяхъ, теперь же между деревьями была разставлена чугунная садовая мебель: разноцвтные валики и подушки были разложены кругомъ, а поставленныя тамъ дорогія ширмы образовали уютный, защищенный отъ втра уголокъ.
Еще боле чуждой была ему дама, которая въ эту минуту вышла изъ дома и, какъ бы ожидая кого-то, стала ходить взадъ и впередъ… Мать Арнольда давно умерла, сестры у него никогда не было и единственной представительницей дамскаго пола въ дом, насколько помнилъ Феликсъ, была добрая толстая экономка. Теперь же по прошествіи почти двадцати лтъ въ тни аллеи блестлъ голубой шелковый шлейфъ и въ дом Шиллинга равноправно съ старымъ барономъ стали властвовать женскій духъ и женская воля.
Когда Феликсъ два мсяца тому назадъ былъ въ монастырскомъ помсть на похоронахъ тетки, въ Кобленц состоялась свадьба Арнольда. Передъ тмъ другъ коротко и сухо сообщилъ ему, что женится на ‘долговязой двушк’, кузин изъ Кобленца… Такъ это и естъ она, молодая жена и новая госпожа въ дом Шиллинга, длинная худая фигура съ узкими плечами, плоской грудью и согнутой спиной, какъ у всхъ очень высокихъ и худыхъ людей, но съ важной осанкой и манерами, ясно указывавшими на хорошее происхожденіе и воспитаніе. Лица онъ не могъ хорошо разглядть, профиль показался ему длиннымъ, англійскаго типа, цвтъ лица блдный, но прекраснымъ украшеніемъ молодой женщины служили великолпные блокурые, изящно причесанные волосы, которые, казалось, тяготили эту молодую головку.
Она съ нетерпніемъ посматривала на окна и дверь дома и то переставляла, то поправляла посуду и хлбную корзинку.
Изъ дома вышла молодая особа въ бломъ фартук, очевидно, горничная. Она накинула на плечи своей госпожи теплую мягкую шаль и надла ей на руки перчатки, причемъ дама стояла, какъ автоматъ: она вытянула свои длинныя тонкiя руки и держала ихъ неподвижно, пока не были застегнуты вс пуговки, она не шевельнулась, когда двушка, ставъ на колни, застегнула разстегнувшуюся пряжку ея цвтного башмака, не промолвила ни слова, только, несмотря на теплый іюньскій вечеръ, плотно закуталась въ шаль, точно озябла.
— Избалованная и нервная! — подумалъ Феликсъ, когда она сердито опустилась въ уголъ дивана, обложеннаго подушками.
Между тмъ изъ дома вышелъ Адамъ, давнишній слуга стараго барона Крафта. Онъ былъ вдовецъ и имлъ десятилтнюю дочку, которую теперь велъ за руку.
Горничная прошла мимо него, презрительно пожавъ плечами, а дама, сидвшая на диван, даже не замтила, что онъ ей поклонился. Феликсъ очень любилъ тихаго серьезнаго служителя, наружное спокойствіе и хладнокровіе котораго вошли въ поговорку въ дом Шиллинга. Поэтому его очень удивила тревожная торопливость, съ которой онъ прошелъ лужайку и покинулъ домъ Шиллинга, чтобы черезъ нсколько минутъ вступить на монастырскій дворъ. Его маленькая двочка закричала отъ страха и ухватилась за него, когда большой индйскій птухъ, яростно заклохтавъ, бросился на нее, какъ бы намреваясь сорвать съ нея красное платьецо.
Старикъ отогналъ злую птицу и сталъ успокаивать двочку, но самъ онъ былъ взволнованъ. У него захватило духъ и щеки горли, какъ у пьянаго.
Феликсъ видлъ лишь мелькомъ, какъ старый баронъ, опираясь на руку сына, вошелъ въ платановую аллею и съ рыцарскимъ привтствіемъ опустился на диванъ подл своей невстки, — чувство искренняго участія увлекло его отъ окна въ сни. На нижней площадк лстницы онъ на минуту остановился. Служанки только что ушли съ яйцами и масломъ, и мать его вынимала жаркое изъ печи.
— Брата нтъ дома, Адамъ, — сказала она слуг, стоявшему въ дверяхъ кухни.
Она поставила дымящуюся сковороду на каменную подставку и подошла къ двери.
— Неужели вы опять пришли надодать ему глупой исторіей?
— Да, госпожа маіорша, прервалъ онъ ее вжливо, но твердо, я пришелъ за этимъ. Только господинъ совтникъ можетъ еще мн помочь: онъ лучше всхъ знаетъ, что я невиновенъ — онъ восстановитъ истину.
— Вы не въ своемъ ум! — возразила маіорша рзко и сурово. Ужъ не долженъ ли господинъ совтникъ присягнуть въ томъ, что никогда не имлъ интимныхъ сношеній съ прислугой господина фонъ Шиллингъ.
— Что это за распри между сосдями? — спросилъ съ изумленіемъ Феликсъ.
— Ахъ, господинъ референдарій [2], эти распри лишаютъ меня хлба и чести, — сказалъ Адамъ прерывающимся голосомъ.
Прежде онъ всегда радостно привтствовалъ возвращеніе молодого человка, теперь же казалось онъ даже не сознавалъ, что давно не видалъ его.
— Мой старый милостивый господинъ сейчасъ назвалъ меня хитрецомъ и подлым шпiономъ, и бросилъ в меня своимъ прекраснымъ стаканомъ, который и разлетлся вдребезги на полу.
— Прекрасныя дворянскія манеры, — сухо замтила маіорша. Она между тмъ взяла изъ шкафа блюдо и разсматривала у окна, чисто ли оно.
Эта невозмутимая хозяйственная заботливость при глубоко взволнованномъ человк возмутила ея сына. Онъ ласково протянулъ ему руку.
— Я не понимаю, что могло такъ разсердить стараго барона и довести его до изступленія, — сказалъ Феликсъ съ участіемъ. — И противъ своего врнаго Адама, вдь онъ всегда васъ отличалъ отъ другихъ.
— Не правда ли, господинъ Люціанъ, вдь вы-то знаете?… Ахъ, Боже мой, и все это прошло! — вскричалъ съ отчаяніемъ старикъ и залился слезами. — Я шпіонъ — я! Я подслушалъ исторію о каменномъ угл, которая до меня совсмъ и не касается.
Феликсъ въ недоумніи вопросительно посмотрлъ на мать.
— Онъ говоритъ о залежахъ каменнаго угля въ малой долин, — сказала сухо маіорша. — Старый баронъ былъ всегда высокомренъ — онъ думаетъ, что если ему что-нибудь пришло въ голову, то ужъ никто больше этого не выдумаетъ.
— Господинъ не самъ выдумалъ это, госпожа маіорша, — сказалъ Адамъ, — въ томъ то и дло!… Видите ли, господинъ референдарій, онъ говоритъ, что Шиллинги и Вольфрамы въ теченіе столтій владли монастырскими землями въ малой долин, и до сихъ поръ никому не приходило въ голову обратить вниманіе на большой сосдній каменистый участокъ, издавна принадлежавшій Готтеру, не только что купить его — почва никуда не годится, старый Готтеръ даже нердко проклиналъ его. Онъ такъ же мало думалъ, какъ и его сосди, изъ году въ годъ обрабатывавшіе кругомъ него землю, чтобъ въ этой почв могло быть что нибудь путное. Но сюда переселился иностранный инженеръ, который съ перваго взгляда узналъ, что сейчасъ же подъ почвой лежатъ большiе пласты каменнаго угля — уголь лежитъ даже на поверхности, — сказалъ онъ.
— Такъ и было, — прервала его маіорша, хлопоча около кухоннаго стола. Она развернула блоснжное полотенце и стала вытирать имъ блюдо.
— И такъ какъ онъ еще раньше быль знакомъ съ моимъ господиномъ, — продолжалъ Адамъ, то онъ предложилъ ему купить вмст землю и заняться разработкой каменнаго угля. Мой господинъ согласился на это съ величайшей радостью, и они это держали въ секрет. Но, такъ какъ въ это время должна была произойти въ Кобленц свадьба, покупка земли была отложена до возвращенія оттуда. Имъ и въ голову не пришло, что ихъ можетъ предупредить другой — вдь никто объ этомъ не зналъ — по крайней мр, они такъ думали. Да какъ бы не такъ! Когда они пришли къ старому Готтеру, тотъ вышелъ изъ себя и ужасно бранился, — его провели: онъ продалъ свою землю за безцнокъ совтнику Вольфраму. Въ ней оказались огромные пласты каменнаго угля, и господинъ совтникъ совершилъ уже купчую — вдь это чистое колдовство, господинъ Люціанъ!
— Во всякомъ случа странная случайность! — вскричалъ пораженный молодой человкъ.
— Я тоже говорю, что это счастливая случайность, и чмъ же виноватъ твой дядя, что другіе ротозйничаютъ, — добавила маіорша. — Только старый Готтеръ лжетъ, говоря, что его провели и купили землю за безцнокъ. Онъ сначала посмивался въ кулакъ, что такъ выгодно продалъ никуда негодную землю.
Это было сказано такъ холодно и спокойно, такъ твердо и ршительно, какъ бы приговоръ.
Эта женщина, несмотря на свое мщанское происхожденіе, имла такой величественный видъ. Она была стройна, и ея красивое лицо обрамлялось роскошными, какъ у молодой двушки, русыми волосами, и, при всей своей хлопотливости, бывшая жена офицера никогда не забывала своего положенія, — она была всегда тщательно причесана и очень хорошо одта, хотя ея прекрасная маленькая ножка и была обута въ грубый кожаный башмакъ, а изящно сидвшее на ней платье было въ настоящую минуту все закрыто широкимъ синимъ полотнянымъ фартукомъ.
— Возьми, съшь, дитя, — сказала она, подавая маленькой дочк слуги кусокъ пирога.
Малютка сердито отвернулась и оттолкнула кусокъ.
— Она ничего не стъ, госпожа маіорша, — сказалъ ея отецъ мягко. — У нея сегодня ни крошки не было во рту, — она не можетъ видть дурного обращенія со мной, а сегодня брань и ссора не прекращались цлый день… Господинъ Люціанъ, я много перенесъ за послднее время. Мой господинъ стоитъ на томъ, что дло это не чисто, что въ его дом есть ‘Іуда’, который подслушалъ и разболталъ, а такъ какъ я во время ихъ бесды не разъ входилъ и выходилъ изъ комнаты, подавая вино, то на меня несчастнаго и пало подозрніе… Я переносилъ терпливо безпрерывныя колкости, я не хотлъ лишиться мста изъ-за моей Анхенъ, — при этомъ онъ нжно провелъ лвой рукой по густымъ волосамъ двочки, — но со вчерашняго дня, съ тхъ поръ, какъ ни о чемъ другомъ не говорятъ, кром великаго счастья, выпавшаго на долю совтника въ этомъ предпріятіи (уголь, говорятъ, отличный, такой же, какъ лучшій англійскій), мой баринъ вн себя отъ ярости и гнва. Я хотлъ еще разъ покорнйше попросить господина совтника, чтобы онъ объяснилъ м