ИМПЕРІЯ ДЕКАБРЬСКОЙ НОЧИ.
ИМПЕРІЯ ДЕКАБРЬСКОЙ НОЧИ.
(Окончаніе).
Г. Б.
‘Дло’, No 3, 1869
Империя декабрьской ночи, Благосветлов Григорий Евлампиевич, Год: 1869
Время на прочтение: 23 минут(ы)
Великіе политическіе кризисы кладутъ особенный отпечатокъ на людей, дйствующихъ на сцен исторіи. Они ясно разоблачаютъ какъ достоинство человческаго характера, такъ и недостатки его. Въ обыкновенное спокойное время все сливается съ общимъ уровнемъ ничмъ ненарушаемой посредственности. Геній остается незамтнымъ среди обыденной жизни, нетребующей ни особеннаго ума и воли, ни энергіи страстей, глупецъ можетъ казаться совсмъ не глупымъ въ толп мелкихъ людей и событій. Честность и подлость легко обмниваются своими ролями, и подъ маской безцвтнаго общественнаго положенія могутъ носить совершенно не т физіономіи, какія мы приписываемъ имъ. Надо не мало имть проницательности и критическихъ инстинктовъ, чтобы распознавать въ это время настоящее золото отъ фольги и задорнаго крикуна отличать отъ мыслящаго человка. Въ другомъ свт и съ другими очертаніями являются люди въ эпохи великихъ событій, когда сила вещей выводитъ изъ апатіи общество и волнуетъ его страсти, удвоиваетъ его энергію и даетъ его жизни ускоренный ходъ. Боязнь за будущее и неизвстность настоящаго приводятъ въ броженіе самыя сонныя и вялыя натуры и заставляютъ ихъ принимать участіе въ общемъ Теченіи событій. Что прежде казалось вчнымъ и неизмннымъ, невозбуждавшимъ ни мысли, ни чувства, теперь вдругъ длается предметомъ размышленія и заботы. Все просыпается и рвется къ свту. Какъ хорошія, такъ и дурныя стороны общественаго строя и общественныхъ дятелей проявляются рзче, чмъ въ обыкновенное время. Дарованіе и тупость, искренность и лицемріе, отвага и трусость становятся лицомъ къ лицу въ такое ясное и ршительное положеніе, что никто больше не ошибается насчетъ ихъ дйствительнаго значенія и никто не смшиваетъ одно съ другимъ. Борьба противоположныхъ интересовъ и убжденій, столкновеніе партій, быстрый и энергическій обмнъ мнній — все это снимаетъ поддльное клеймо какъ съ человческихъ длъ, такъ и съ личностей. Однимъ словомъ, политическіе перевороты, подобные февральской революціи и декабрьскому Coup d’etat во Франціи, служатъ настоящимъ пробнымъ камнемъ для оцнки ихъ дятелей.
А главными дятелями въ подготовленіи декабрьскаго переворота, со всми его печальными послдствіями, были представители либеральной партіи. Теперь ясно, какъ божій день, что не консерваторы, не наемные друзья Люи Наполеона, не ‘Сэнъ-Жерменскіе поддонки’, оставшіеся отъ прежнихъ реакцій, устроили для Франціи декабрьскую бойню, изъ которой президентъ республики вышелъ побдителемъ и диктаторомъ, а либералы, которыхъ мы и досел видимъ на оппозиціонной скамь законодательнаго собранія. Семнадцать лтъ прошло посл Coup d’tat, семнадцать тяжелыхъ лтъ, обильныхъ всевозможными опытами и уроками, но эти фразеры остаются съ тми же пустыми, но громкими фразами на язык и съ тмъ же тупымъ непониманіемъ духа времени и исторіи французскаго народа. Ничто не могло вразумить ихъ — ни деспотизмъ второй имперіи, ни упадокъ нравственныхъ силъ націи, ни каенскія ссылки, ни раззорительныя войны, стоившія Франціи милліоновъ франковъ и людей. Въ составъ этой партіи входили самые разнообразные элементы — ученые, литераторы, адвокаты, чиновники высшихъ административныхъ сферъ, генералы, боле солидные рантье, публицисты, готовые продать Богомъ данныя имъ способности за первое доходное мсто, и пессимисты впредь до полученія хорошаго денежнаго куша, — коротко, самая отборная чаетъ буржуазія, воспитанной подъ вліяніемъ растлвающей политики Людовика-Филиппа. Типъ этой партіи долго ускользалъ отъ всякаго опредленнаго очерка, отчасти потому, что быстро смнявшіяся политическія катастрофы породили хаосъ въ понятіяхъ и убжденіяхъ націи,— хаосъ, мшавшій разсмотрть лицевую сторону дйствующихъ партій, и отчасти потому, что эпоха Людовика-Филлипа все сглаживала и обезцвчивала съ изумительнымъ искуствомъ. Это было время полнаго торжества мщанской философіи, которой послдняя формула выражается словами: каждый для себя, каждый про себя. Индивидуальный и чисто-личный эгоизмъ душилъ всякое живое проявленіе общественнаго принципа. Вс лучшія черты французскаго характера изчезли въ этой мелкой и безпрерывной борьб каждаго противъ всхъ и всхъ противъ каждаго отдльно. Страсть къ легкой нажив, жажда тепленькихъ мстъ и спекуляція господствовали надъ всмъ и всему давали тонъ и направленіе. ‘Никогда ничего подобнаго, говоритъ историкъ февральскихъ дней, не было видано въ исторіи. Страсть въ деньгамъ овладла всми грязными душонками до такой степени, что общество впало въ самый грубый, животный матеріализмъ. Нажив были посвящены вс силы — умъ, талантъ, краснорчіе, геній и, въ случа нужды, самая добродтель. Извлекали золото даже изъ репутаціи, пріобртаемой съ помощію того же золота. Все было оцнено, все запродано, на самую славу былъ наложенъ извстный тарифъ. О незабвенный развратъ той благородной страны, которая доставила прежнимъ временамъ столько великихъ дятелей и новйшимъ самыхъ безкорыстныхъ мучениковъ! Торговали всмъ — подачей голосовъ, продажною совстію,, покупали честь и продавали законъ… Изъ этого вышло то, что впродолженіе почти 18 лтъ ядъ капалъ на насъ сверху, капля по капл, но постоянно и отъ руки опытной.’ Вотъ та нравственная атмосфера, въ которой воспитывалось буржуазно-либеральное поколніе, встртившее рожденіе февральской республики и похоронившее ее въ могил 8 декабря. Какими особенными качествами могли запастись на этомъ толкучемъ рынк люди, призванные вести націю въ трудныя времена внезапнаго переворота? Гд было взять тхъ силъ, той твердой воли, той чистоты характера и того зоркаго ума, которые соотвтствовали бы важности и грандіозности наступившихъ событій? Откуда могла явиться та неподкупная честность, которая такъ необходима въ смутныя эпохи народныхъ движеній? Пока дло ограничивалось пустозвонными фразами, парламентскими рчами и трагическими жестами, которыми ораторы тшили только самихъ себя, пока все обстояло благополучно и вся мудрость либеральной партіи заключалась въ искуств продавать свои красивыя фразы какъ можно прибыльне,— никто не замчалъ, что подъ этой вылощенной оболочкой скрывается гниль и труха. Даже сами обладатели этого вншняго лоска не сознавали всей пустоты своего внутренняго содержанія. Они такъ привыкли въ самодовольному созерцанію своего картоннаго величія, такъ долго занимались только самими собою, что искренно стали принимать актера за дйствительное лицо и декорацію за живую картину. Они были такъ далеки отъ общественныхъ стремленій и интересовъ, такъ горячо влюблены въ свои личныя цли и поползновенія, что когда пришлось помриться съ.другими фактами и требованіями жизни, боле серьезными, чмъ набиваніе своего кармана втихомолку, то вдругъ оказалось, что это не дятели, а риторы, не великаны, а пигмеи. Событія 1848 года на первыхъ же порахъ обнаружили крайнюю несостоятельность либеральной партіи. Совершившійся переворотъ выдвинулъ на первый планъ такіе важные общечеловческіе и соціальные вопросы, предъявилъ такъ много новыхъ задачъ временному правительству, что всякая полезная мысль, всякая честная сила могла найдти себ доступъ къ дятельности и оказать стран дйствительныя услуги. Теперь требовались не фразы, а дло, не платоническая любовь въ народу, а реальное и сознательное сочувстіе его нуждамъ и страданіямъ. Реорганизація конституціи, коснувшись коренныхъ основъ ея, обнимала вс втви внутренняго управленія Франціи и ея международныхъ отношеній. Начиная отъ сельской школы и до высшей администраціи, отъ мелкаго чиновника и до президента республики — все требовало органическихъ положеній, глубокаго обдумыванья и быстраго исполненія? Задача еще боле усложнялась тмъ, что въ основаніи переворота лежала экономическая идея, стоявшая впереди всхъ политическихъ соображеній. Рабочій вопросъ, созрвшій незамтно въ мастерскихъ и бдныхъ мансардахъ, выступилъ на сцену, въ лиц двухъ сотъ тысячъ парижскихъ работниковъ, въ полномъ всеоружіи. Трудъ требовалъ ассоціаціи, капиталъ примиренія съ общественною совстію, и все угнетенное и обиженное — возстановленія своихъ человческихъ правъ. Обнять всю массу возникшихъ вопросовъ, согласить самые противоположные интересы сословій и партій, дать направленіе всему ходу событій, ввести новый механизмъ жизни, не разрушая вполн стараго,— все это составляло колоссальную работу, требовало колоссальныхъ людей по уму, искренности и добросовстному отношенію къ длу. Но могла ли либеральная партія, какъ господствующая сила страны, дать изъ среды своей достойнаго вождя Франціи? На этотъ вопросъ всего лучше отвчало избраніе Ламартина президентомъ республики.
Онъ и Одилонъ-Баро были самыя популярныя личности передъ февральской революціей. Адвокатъ, человкъ по самой профессіи своей неимющій никакихъ за душею убжденій, и поэтъ, воспвавшій нкогда Реставрацію и Людовика XVIII, явились главными дйствующими лицами переворота. Ламартинъ, обязанный своей популярностію ‘Исторіи жирондистовъ’, книг, написанной увлекательно, но безъ всякого опредленнаго взгляда, безъ всякой ясно обозначенной цли, былъ героемъ дня. Такіе же барабанщики, либеральныхъ фразъ, какъ онъ самъ, бдный и недалекій поэтъ, приняли его за человка серьезнаго и способнаго держать въ своихъ рукахъ судьбу Франціи. И это было ослпленіе не партіи, не сословія, а всего поколнія, выросшаго въ буржуазной атмосфер Людовика:Филиппа. Люди, разучившіеся думать, биржевые игроки, занятые всю жизнь преслдованіемъ своихъ личныхъ интересовъ, продажные публицисты и самодовольные спекуляторы,— такіе люди не могли отличить пустого краснобая отъ настоящаго политическаго дятеля, красивая фраза казалась имъ красивымъ содержаніемъ, отсутстіе логики и силы ума замнялось для нихъ поэтическимъ энтузіазмомъ и торжественными воззваніями къ богин, свободы. Были люди другого закала, неизмримо боле умные и способные стоять во глав правительства, но у нихъ не было ни громкой популярности, ни общественнаго высокаго положенія. Они терялись въ масс народа, и ужъ, разумется, не имъ либеральная партія могла доврить свои интересы. Такимъ образомъ Ламартинъ длается главою республики и вождемъ Франціи.
Мы не будемъ останавливаться на подробной характеристик Ламартина — читатель найдетъ ее у Жака Лефреня, — и только покажемъ здсь, какими побужденіями руководствовался этотъ жалкій президентъ въ своей политической карьер? Понималъ ли онъ сколько нибудь всю важность событій, которыхъ нить находилась въ его рукахъ? И чего могла ожидать демократическая республика отъ этого параднаго поэта?
Въ первые дни, въ медовые дни народнаго энтузіазма, слдовавшаго за побдой, Ламартинъ былъ не безполезенъ. Его имя, его восторженныя рчи, его вліяніе на парижское живое и впечатлительное населеніе имли благотворное дйствіе. Когда онъ являлся на трибун, облеченный высшею административною властію, толпы невольно покорялись его горячему слову. Въ искренности его честныхъ стремленій никто не сомнвался, и даже нельзя было отказать ему въ извстной дол гражданскаго мужества. Онъ первый заговорилъ о республик, онъ впереди всхъ поднялъ ея трехцвтное знамя. По рожденію, по связямъ и по богатству онъ принадлежалъ въ старой французской аристократіи, но когда нужно было стать на сторон народной партіи — онъ не побоялся разорвать старыя отношенія, и ринуться въ бурный потокъ революціоннаго движенія. Но все это было хорошо только на нсколько дней, когда нужна была не трудная и холодная работа законодателя и правителя, а пропаганда публичнаго оратора и, если угодно, актера. Когда же эти дни прошли и надо было сосредоточиться въ себ, отдать всего себя скромной и кропотливой кабинетной работ, изучить до мельчайшихъ подробностей существенныя части управленія и административнаго механизма, пожертвовать ради общественнаго блага самолюбіемъ и популярностію,— для такого труда Ламартинъ былъ совершенно неспособенъ. какъ поэтъ, и притомъ зараженный аристократическимъ тщеславіемъ, онъ не могъ забыть свою личность ни на одну минуту. Ему нужны были аплодисменты и шумъ толпы, ласкающій его ухо хвалебными восклицаніями, его мелкому самолюбію дорогъ былъ не успхъ общаго дла, а вншній эффектъ, производимый его особой на публику. Онъ боялся не за то, что каждая ошибка его можешь впослдствіи повести въ страшнымъ послдствіямъ, — нтъ, онъ боялся, чтобы въ его краснорчіе не вкралась какая нибудь анти-музыкальная фраза и не нарушила гармоніи его рчи. Онъ любовался только самимъ собою, только въ самомъ себ видлъ Францію. Изъ блестящихъ гостиныхъ онъ спшилъ въ демократическіе клубы, и постоянно былъ занятъ одною мыслію, чтобы имя его не было произнесено съ укоромъ или оскорбленіемъ. Желая стать центромъ примиренія между враждебными элементами общества, онъ льстилъ однимъ и угодничалъ другимъ, онъ хотлъ нравиться радикаламъ и любезничалъ съ консерваторами. Въ душ онъ былъ всегда орлеанистомъ, и вдругъ, по какому-то вдохновенію свыше, сдлался республиканцемъ. Въ конц концевъ онъ игралъ роль самой безцвтной правительственной личности, самого безхарактернаго президента республики и, не понявъ, ни смысла событій, ни значенія своего, высокаго призванія, далъ новорожденной республик такое ложное направленіе, которое логически должно было привести ее въ декабрьскому перевороту. А между тмъ Ламартинъ могъ считаться самымъ лучшимъ выразителемъ либеральной партіи, самымъ полнымъ воплощеніемъ ея умственнаго и нравственнаго безсилія. Такимъ образомъ, благодаря ему, іюньскіе дни быстро подходили и реакція была неизбжна.
Посл Ламартина во глав правительства становится Кавеньякъ, посл медоточиваго поэта является суровый алжирскій солдатъ. Диктатура Кавеньяка была естественнымъ результатомъ всхъ предшествовавшихъ ошибокъ либеральной партіи. Посл переворота масса парижскаго рабочаго населенія находилась въ бдственномъ положеніи, въ еще боле худшемъ, чмъ при Людовик Филипп. Тысячи людей буквально были выброшены на улицу, съ закрытіемъ нкоторыхъ мастерскихъ, тысячи бдныхъ семействъ не имли ни крова, ни куска хлба впродолженіи нсколькихъ дней, пока временное правительство не распорядилось устроить единовременную выдачу пособій. Люи Бланъ въ своихъ статистическихъ матеріалахъ для изученія соціальнаго положенія Парижа въ это время, между прочимъ, приводитъ. слдующія цифры: 10,000 семействъ жили въ душныхъ и зловонныхъ подвалахъ или мансардахъ, имя дневнаго содержанія на каждаго индивидума только 2 су (т. е. 2 1/2 коп.), 16,000 безсемейныхъ работниковъ существовали въ сутки на 5 су, т. е.- могли жить впроголодь и спать гд Богъ послалъ, наконецъ 33,000 человкъ всевозможныхъ рабочихъ категорій могли заработывать только отъ 1 — 1 1/2 фр. въ сутки. Въ числ ихъ были преимущественно бдныя швеи и каменьщики. (См. Statistique Sociale de Paris Louis Blanc. 1848.)
Съ нуждой и голодомъ рука объ руку шли и другія народныя бдствія. Цифра смертности увеличилась на 5% больше противъ обыкновеннаго времени. Уныніе, отчаяніе, нервная раздражительность стали сопровождаться болзненными симптомами мозга и припадками холеры, которая впослдствіи разразилась страшнымъ опустошеніемъ города. Зло росло съ удивительной быстротой. ‘2 марта, говоритъ Делоръ, по приблизительному разсчету, сдланному въ Городской дум, въ Париж насчитывалось не боле 17,000 работниковъ, Доставшихся безъ работы и слдовательно безъ всякихъ средствъ: къ 15 марта эта цифра возрасла до 49,000, а 20 іюня она превышала 107,000/ (Histoire du Seconde Empire par T. Delord. 1869, t. I, p. 92). Такъ увеличивалась масса людей недовольныхъ, наконецъ увидвшихъ, что плоды побды, такъ дорого купленной народомъ, достались не ему, что великіе обты республики не осуществились и что настоящее еще хуже прошлаго. Гд же эта обтованная земля, текущая медомъ и млекомъ, которую общали народу либеральные ораторы, подобные Ламартину? Гд же это равенство передъ закономъ, это евангельское братство, которымъ такъ заманчиво увлекали толпу, просившую гораздо меньше — только насущнаго хлба? Гд же, наконецъ, та гармонія общественныхъ отношеній и организація труда, которая должна была облегчить участь бднаго? На вс эти вопросы временное правительство, какъ бы не хотя, отвчало устройствомъ національныхъ мастерскихъ, по образцу наполеоновскихъ казармъ. Это была какая-то странная, безсмысленная амальгама полу-благотворительнаго и полу-карательнаго учрежденія, гд рабочій былъ и безпомощнымъ пролетаріемъ, получающимъ кусокъ хлба на счетъ государства, и рабомъ чужой воли. Вступая въ это заведеніе, онъ терялъ всякую личную самостоятельность и въ то же время не принадлежалъ никакому обществу. А между тмъ положеніе этихъ 107,000 людей обязывало временное правительство взглянуть на экономическій вопросъ посерьвзне, въ разршеніи его заключалась вся сила правительственной власти и все будущее республики. Пойми эту задачу Ламартинъ съ компаніей, разрши ее удовлетворительно и неотлагаемо, и тогда не было бы ни іюньскихъ дней, ни декабрьскаго переворота. Но Ламартинъ не только не понималъ всей важности этого капитальнаго вопроса, — онъ даже противодйствовалъ его разршенію, отдливъ работы Люи Блана отъ работъ временного правительства. Этого мало, онъ допустилъ самую безумную мру, посл которой и его политическая карьера, и республика могли считаться безвозвратно погибшими. Какъ ни были жалки и мизерны по своему устройству національныя мастерскія, но он, какъ всякая богадльня, по крайней мр, обезпечивали рабочему населенію Парижа трудъ и врный заработокъ. Он парализировали народное раздраженіе, которое каждый день угрожало обратиться въ междууеобную войну. Но близорукость Ламартина была неизмримо хуже того злого генія, на который онъ жаловался впослдствіи, какъ несчастный поэтъ. Онъ какъ будто боялся заглянуть въ будущее завтрашняго дня и взвсить послдствія своихъ распоряженій. Его по прежнему занимали торжественныя манифестаціи, оффиціальные обды, цвтъ и выкройка республиканскаго знамени, онъ все свое время посвящалъ шрифовк красивыхъ фразъ, расточаемыхъ съ трибуны, и никакъ не могъ догадаться, что, сторожившая его исподтишка, пока еще слабая и темная, но опасная по своему іезуитскому характеру, партія авантюристовъ, игравшихъ именемъ Наполеона, роетъ ему яму, подъ самымъ его носомъ. Мои либеральные друзья Ламартина не особенно далеко ушли отъ своего Орфея по дальновидности. Они обратили общественное дло въ мелочную лавочку своихъ личныхъ выгодъ, они клеветали другъ на друга съ безкорыстною наглостію, за что впослдствіи Миркуръ, по крайней мр, довольно щедро оплачивался парижской префектурой, они искали богатства и отличій и, врные тактик своихъ отцовъ, перебгали отъ одной партіи къ другой, они вносили раздоръ и ненависть въ самыя интимныя отношенія близкихъ по убжденіямъ людей и свободную прессу сдлали органомъ личныхъ перебранокъ и закулисныхъ откровенностей! Никогда не чувствовалось боле настоятельной надобности въ руководящемъ ум и сильномъ характер, какъ въ эту роковую минуту, и никто не явился этимъ спасителемъ, никто даже не подумалъ о немъ. А между тмъ надъ Парижемъ, наканун 22 іюня, висла мрачная туча, и никто не зналъ, куда подуетъ втеръ и понесетъ тучу. Только всми ясно сознавалось, что еще одинъ ошибочный шагъ, еще одна оскорбительная мра противъ народа, и междуусобная война неминуемо проснется. Такъ и случилось. Правительство издало декретъ, не прямо, но косвенно закрывавшій національный мастерскія, оно постановило, что рабочіе отъ 18— 20-лтняго возраста должны ршиться на переселеніе изъ.Парижа для производства земляныхъ работъ въ провинцію или записаться въ армію.’Эта мра, говоритъ Делоръ, одновременно оскорбляла справедливость и политику. По какому праву правительство изгоняло изъ Парижа тысячи гражданъ и заставляло ихъ выбирать между добровольной ссылкой и солдатчиной.’ (Стр. 93). Это понимали и рабочіе, отъ которыхъ депутаты явились къ министру публичныхъ работъ, г. Мари для объясненія. Посл довольно горячаго спора, депутаты объявили, что они не оставятъ Парижа. Министръ отвчалъ имъ: ‘если рабочіе не хотятъ отправиться изъ Парижа въ провинцію, то мы заставимъ ихъ силой, силой — слышите ли вы?— Силой, — хорошо, по крайней мр, мы теперь знаемъ то, что хотли знать.— А что вы хотли знать?— Что правительство никогда не желало искренно организаціи труда.’ (Стр. 94). Изъ этого объясненія двсти тысячъ парижскихъ рабочихъ ясно увидли, что они обмануты временнымъ правительствомъ, что они загребли жаръ своими руками для удовольствія другихъ. Теперь стало ясно, что объ участи ихъ всего мене заботились люди, избранные ими въ представители народнаго правленія. Раздраженіе было всеобщее, и на слдующій день началось возстаніе.
Временное правительство, чувствуя себя неспособнымъ удерживать дольше накопившееся народное негодованіе, лишившись всякаго доврія со стороны рабочихъ классовъ, по необходимости стало думать о военной диктатур. Оно призвало на помощь себ противъ народа войско, ту самую вооруженную силу, которая во время декабрьскаго переворота оказала такую существенную услугу измнникамъ конституціи, и выбрало генерала Кавеньяка диктаторомъ. Диктатура, воздвигнутая на трупахъ, давала чувствовать, что между Франціей и ея правительствомъ нтъ боле никакой нравственной солидарности, что страна раздлилась на два лагеря — побдителей и побжденныхъ. Столица была объявлена на военномъ положеніи, и все темное и грязное, что до сихъ поръ лежало на дн, низверженное революціей, опять всплыло наверхъ и сдлалось господствующимъ элементомъ террора. ‘Началась, говоритъ Ллои Бланъ, безграничная паника, возобновился старый порядокъ подозрній и яростныхъ доносовъ, какихъ прежде никогда не было и никогда не будетъ. Нужно ли было раззорить соперника, погубить недруга, удовлетворить личное мщеніе — достаточно сказать о своемъ враг, что ‘онъ былъ на баррикадахъ’, и дло считалось конченнымъ.’ ‘Въ первые дни осаднаго положенія, толпы вооруженныхъ буржуа наполняли городъ, и Парижъ представлялъ сплошную массу живыхъ баррикадъ. Когда торговый людъ съ пной у рта вытребовалъ себ свободный проздъ по городу, начали тотчасъ преслдовать тхъ, которыхъ не могли схватить на дорог. Напуганные всмъ, и опьянлые отъ злобы, повсюду бгали стражи, съ словами угрозы и мщенія. Неприкосновенность многихъ спокойныхъ жилищъ была наглымъ образомъ нарушена агентами какого-то новаго и никому неизвстнаго тиранна. Они останавливали общественныя кареты, и обыскивали въ никъ остатки успокоившагося возстанія, они запускали въ нихъ подозрительные взгляды и ощупывали ихъ штыками. Въ это смутное время журналистика, спекулировавшая на счетъ напуганнаго воображенія публики, распускала нелпые слухи и возбуждала преслдованія и доносы. Горе тмъ, кто произносилъ слова сожалнія! Оплакивать заблужденіе инсургентовъ, сказать, что многіе изъ нихъ были увлечены на баррикады голодомъ — это значило дать поводъ подозрвать себя въ соучастіи съ ними. Даже родственники, друзья ихъ не смли плакать надъ своими покойниками: Трауръ побжденной партіи во время многочисленныхъ похоронъ считался преступленіемъ. Одну молодую двушку разстрляли только за то, что она приготовляла корпію для своего мужа, или любовника, или отца, лежавшаго въ больниц вмст съ инсургентами. Недоставало только того, чтобы, подобно магдебургскому кровопролитію Тилли или кремонскимъ убійствамъ когортъ Антонія, дома были преданы грабежу и дти убивались камни, но чего недоставало военной свирпости, то замнялось безчестіемъ. Шпіонство сдлалось гражданскимъ подвигомъ, выдать друга — значило услужить отечеству, убить — значило выказать храбрость… О позоръ моей родины! Были минуты, когда Парижъ, казалось, принадлежалъ бшенымъ дуракамъ.’ (La Revol. de fvrier par Louis Wane. 1848, p. 184) Такимъ образомъ началась полная реакція, та предсмертная агонія республики, которую однимъ ударомъ прекратилъ Люи-Наподебнъ съ компаніей. Для людей боле дальновидныхъ теперь стало ясно, что пораженіе, нанесенное народу, оскорбленіе, сдланное всмъ лучшимъ правамъ конституціи, было въ то же время пораженіемъ и оскорбленіемъ всей Франціи. Теперь судьба ея принадлежала той или другой партіи, тому или другому авантюристу, но не ей самой. Теперь все зависло отъ того, кто лучше воспользуется ошибками тупоумнаго временного правительства и у кого будетъ боле наглости захватить въ свои руки власть и вліяніе.
Самой способной въ этомъ отношеніи оказалась партія бонапартистовъ. Собственно говоря, этой партіи ни передъ февральскимъ переворотомъ, ни вскор посл него не существовало во Франціи. Мы видли уже, какими комическими пародіями оканчивалъ свои попытки принцъ Наполеонъ, желавшій именемъ своего дяди воскресить въ арміи энтузіазмъ къ своей особ. Мы знаемъ также, что во время іюльской революціи бонапартисты, мечтавшіе о возстановленіи своего прежняго величія, потерпли полнйшее фіасско. Въ 1848 году, когда Люи-Наполеонъ, посл 24 февраля явился изъ Лондона въ Парижъ засвидтельствовать свою искреннюю преданность республик и представиться членамъ временнаго правительства, его попросили немедленно возвратиться вспять и не показываться больше на территоріи Франціи. Наконецъ, на апрльскихъ выборахъ ни одинъ голосъ не былъ поданъ за него и даже никто не вспомнилъ о немъ. Это былъ несчастный авантюристъ, упавшій духомъ, скитавшійся вн Франціи безъ цли и дятельности, потерявшій всякую цну для своихъ друзей и почти забытый ими. И надо было совершить чудо, чтобы эту личность выдвинуть на первый планъ въ глазахъ Франціи. Чудо это совершила либеральная партія. Приготовивъ постепенно іюньскую реакцію, она въ то же время приготовила Франціи будущую вторую имперію. Этотъ фактъ превосходно объясняетъ намъ историкъ второй имперіи г. Делоръ. Когда либеральные буржуа длали ошибку за ошибкой, когда каждый день и каждый часъ какъ будто обдуманно были употреблены на то, чтобы погубить новый порядокъ вещей, Люи-Наполеонъ невидимо и неслышимо подвигался къ своей цли. Онъ, какъ ночь, неизбжно слдовалъ за днемъ. Но не столько онъ самъ понималъ это, сколько та кучка людей, которые видли въ немъ орудіе своего возвышенія и наживы. Эта кучка состояла изъ разнаго рода искателей приключеній, промотавшихся прожектеровъ, неудавшихся либераловъ, старыхъ поклонниковъ первой имперіи, однимъ словомъ, изъ людей, привыкшихъ смотрть на Францію, какъ на игорный домъ, гд можно поставить мдный грошъ и выиграть тысячу. Для нихъ все равно было, кто бы ни представлялъ фамилію Бонапартовъ — булонскій актеръ въ старомъ мундир Наполеона I или какой нибудь капралъ,— имъ нужно было имя Наполеона, и больше ничего. Сначала они сами не врили въ успхъ своего предпріятія и, конечно, никогда не осуществили бы его, если бъ имъ не помогла либеральная партія, но вдь какой же игрокъ вритъ, что, подойдя къ рулетк съ гривенникомъ, онъ отойдетъ отъ нея съ сотнею тысячъ.. Все дло въ случа, и случай вмст съ глупостію либераловъ помогъ бонапартистамъ. Нельзя однакожъ сказать, чтобы они вовсе ничего не длали для успха своего замысла. Главные изъ нихъ — Персиньи и Мокаръ постоянно слдили за всми перепетіями республиканской партіи, и давали обо всемъ знать принцу Наполеону въ Лондонъ. Они ободряли его, совтовали ему, предлагали разные проекты и убждали врить въ его счастливую звзду. Люи-Наполеонъ, какъ человкъ крайне безхарактерный, созданный именно для такой пассивной роли, слушалъ и повиновался. Между тмъ авантюристы не плошали и въ самомъ Париж. Мало-по-малу они плели свою паутину и заманивали въ нее любителей азартной игры. У нихъ были свои наемные публицисты, клеветавшіе на честныхъ людей, искренно преданныхъ республик, и воспвавшіе славныя побды Бонапарта, у нихъ были свои банкиры, которымъ представлялся въ перспектив министерскій портфель или баронское достоинство, съ ними были іезуиты, посвящавшіе на исповди старыхъ гршницъ въ тайну будущей имперіи, наконецъ за нихъ было все, что желало случайнаго обогащенія и случайно-пріобртенныхъ почестей. Къ іюньскимъ днямъ эта интрига, раскинула свои сти довольно широко, и имя Люи-Наполеона стало все чаще и чаще произноситься какъ въ консервативныхъ салонахъ, такъ и въ толп народа. Съ его именемъ соединилась идея спасенія отъ анархіи и возстановленія правъ угнетеннаго рабочаго класса. И надо замтить, что Люи-Наполеону въ этомъ случа сильно помогла самая неизвстность его среди парижскаго населенія. Оно знало очень хорошо полнйшую неспособность другихъ кандидатовъ на управленіе Франціею, но не знало, что такое этотъ таинственный принцъ. Въ массахъ французскаго народа, необразованнаго и полнаго всяческихъ предразсудковъ, этому имени давали особенный всъ еще живыя воспоминанія объ аустерлицкомъ геро и враг бурбоновъ. Такимъ образомъ, когда наполеоновская пропаганда, пущенная въ ходъ ничтожной горстью ловкихъ игроковъ, получила силу, къ Люи-Наполеону стали присоединяться толпы либеральныхъ буржуа. Первымъ перебжчикомъ явился Тьеръ, ране другихъ догадавшійся, какому богу выгодне молиться. Онъ по утрамъ лебезилъ передъ республиканцами, а по вечерамъ преподавалъ свои мудрые совты бонапартистамъ. Повидимому все благопріятствовало Дюи-Наполеону. Либералы отворяютъ ему ворота Парижа, и онъ является во Францію съ самыми задушевными завреніями своей любви въ народу. Консерваторы видятъ въ немъ свое лучшее орудіе и направляютъ его къ извстнымъ цлямъ. Около него группируются вс фракціи партій, враждебныхъ республик — и легитимисты, и клерикалы, и орлеанисты, и ультра-ретрограды. Такимъ образомъ, когда открылись декабрьскіе выборы 1849 года, онъ былъ поставленъ въ числ кандидатовъ на президентское кресло республики и получилъ пять съ половиною милліоновъ голосовъ въ свою пользу. Теперь было ясно, что Люи-Наполеонъ также возвысился, какъ упалъ Ламартинъ, за котораго было только 8000 голосовъ. Едва ли кто нибудь такъ быстро терялъ свою популярность, какъ Ламартинъ, и едва ли кто такъ легко пріобрталъ ее, какъ Люи-Наполеонъ. Друзья его торжествовали и одинъ изъ нихъ въ восторг, сказалъ: ‘Итакъ, Франція теперь наша!’ Дйствительно, ставка удалась и выигрышъ 86,000,000 французовъ достался г.г. Персиньи, Мокарамъ, Флери, Морни и tutti quanti.
Сдлавшись президентомъ республики, Люи-Наполеонъ понималъ свою роль — или, лучше сказать, искусно съигралъ ее до самого конца. Вс существенные и главные шаги его политической карьеры были подсказаны ему его наставниками и сторонниками, но за то вся театральная часть, вс декорацій въ исполненіи ея неотъемлемо принадлежали ему. И надо отдать справедливость, съ одной стороны, необыкновенной близорукости Жака-Дурачка, а съ другой искусству великолпнаго актера. Поставленный между условіями республиканскаго правленія и своими собственными симпатіями къ деспотизму, онъ мастерски служилъ богу и мамону. Когда онъ клялся въ врности республик, въ душ его не было ни малйшей увренности въ ней, когда онъ общалъ хранить свято ‘великіе принципы 1789 года’, онъ зналъ, что эти принципы никуда негодятся для его цлей, когда онъ заигрывалъ съ свободой Франціи и ставилъ ее финаломъ всхъ своихъ стремленій, на губахъ его замирала другая фраза: хороша ты, прекрасная свобода только до тхъ поръ, пока я не положу тебя въ свой карманъ. Въ рабочимъ онъ обращался съ такими рчами: ‘Видите ли, говорилъ онъ имъ, раздавая записныя книжки сберегательной кассы,— самые искренніе и преданные мои друзья живутъ не въ дворцахъ, а подъ соломенными крышами, не среди вызолоченой обстановки, а въ мастерскихъ, на площадяхъ и на поляхъ. Я знаю, какъ сказалъ императоръ, что мои фибры отвчаютъ вашимъ и что у насъ тже интересы и т же инстинкты.’ (Delord, р. 180). Но не прошло и года, какъ эти самые искренніе и преданные друзья тысячами ссылались въ Каену и, какъ быки, убивались на заднемъ двор префектуры. Однимъ словомъ, это была отлично-изученная казуистика, которая, по мннію Кинглэка, умла сочинять такія конституціи, въ которыхъ на словахъ давалось все, но на дл не исполнялось ничего. Отсюда съ перваго же дня своей карьеры, Люи-Наполеонъ велъ рядомъ дв противоположныя политики — политику явную, которая, повидимому, созидала республику, и политику тайную, которая разрушала ее. Съ одной стороны, президентъ постоянно давалъ чувствовать Многочисленному французскому пролетаріату, что законодательная власть поощряетъ его только въ репрессіяхъ народа, но связываетъ ему руки каждый разъ, когда онъ думаетъ облегчить его и помочь ему. Съ одной стороны, онъ уврялъ, что Франція немыслима безъ народной иниціативы, безъ всеобщей подачи голосовъ, а съ другой — онъ по секрету длалъ генераловъ въ Кабиліи и готовилъ изъ нихъ будущихъ исполнителей декабрьскаго удара. Не разъ онъ намекалъ на необходимость сильной, твердой, и когда до слуха его доходили восклицанія Vive l’empereur!— онъ почтительно снималъ свою республиканскую шляпу и раздавалъ награды своимъ преданнымъ слугамъ. Подкапывая день за днемъ еле державшееся зданіе республики, онъ не переставалъ уврять, что республика длается крпче и сильне. И такъ онъ вошелъ въ эту лицемрную роль, такъ изучилъ ея пріемы, что предпринимая походъ въ Римъ противъ республики и тмъ совершая самоубійство надъ своей собственной республикой, онъ говорилъ передъ цлой Европой, что этого требуетъ истинная свобода Франціи и достоинство націи. Даже посл декабрьскаго переворота у него достало смлости уврять, что на трупахъ и въ лужахъ крови онъ основываетъ великое зданіе свободнаго государства, съ принципами 1789 года.
Но кто же научилъ Люи-Наполеона этой роли, какъ не либеральная партія?.. Въ царствованіе Людовика-Филиппа она не знала другой системы управленія, какъ говорить одно, а длать другое. Двадцать лтъ фразеологія была ея душою, совстью, добродтелью и общественнымъ отличіемъ. Фразеологія лишила ее пониманія самыхъ простыхъ вещей и всякой способности мыслить. На какое же серьезное общественное дло могли быть способны эти политическіе кастраты, эти безсердечные филистеры и парадные фразеры? Ни на какое! Ламартинъ продалъ республику бонапартистамъ за чечевичную похлебку своей популярности. Кавеньякъ говорилъ рабочимъ:’ придите въ объятія республики’, и когда они приходили, онъ ихъ разстрливалъ и ссылалъ. Что же удивительнаго, если Луи-Наполеонъ, слдуя правиламъ этой школы, дйствовалъ въ ея дух и направленіи. Онъ только довелъ, ее до послднихъ границъ послдовательности и, въ свою очередь, научилъ ей многихъ либераловъ Европы.
Маскируя передъ Франціей свои намренія и цли, Люи-Наполеонъ или, лучше, его партія не упускала ни одного благопріятнаго случая реставрировать старую имперію Наполеона I. Гораздо раньше декабрьскаго переворота она обратила вниманіе на дв отрасли общественной дятельности, считая ихъ боле необходимыми союзниками для себя — на образованіе и журналистику. Конституція отвела довольно широкія границы свободному преподаванію школъ, она предоставила способностямъ и совсти каждаго преподавателя выборъ программъ, методы ученія, и главный надзоръ какъ за успхами образованія, такъ и за его направленіемъ оставила на отвтственности самого общества. Правительство обязано было только содйствовать распространенію народныхъ школъ и помогать имъ матеріальными средствами, не вмшиваясь во внутреннюю ихъ жизнь. Люи-Наполеону, конечно, не нравилась эта свобода, и онъ началъ ограничивать ее съ военныхъ школъ. Политехническая школа, какъ высшее и лучшее учебное заведеніе, давно уже была, бельмомъ на глазу бонапартистской партіи. Подъ вліяніемъ реакціи, друзья президента, особенно либеральный католикъ Монталаиберъ, считали удобнымъ возбудить вопросъ о преобразованіи этой школы. Составлена была особенная комиссія для пересмотра устава и для выработки новаго проэкта организаціи. Докладчикомъ этой комиссіи былъ извстный астрономъ Леверье, совершеннйшая дрянь въ политическомъ смысл, примазавшійся въ это время въ партіи Люи-Наполеона. Онъ предложилъ не только уничтожить даровое образованіе въ политехнической школ, но и перенести ее изъ Парижа въ Медонъ, подъ тмъ будто бы предлогомъ, что спокойствіе ученія не должно быть нарушаемо волненіемъ политическихъ страстей. Большинство не осмлилось утвердить перенесенія школы, но уничтожило даровое образованіе въ ней, и тмъ совратило значительно число ея воспитанниковъ. Вслдъ затмъ президентъ назначилъ новаго министра народнаго просвщенія Ипполита фортуна,— человка, подобно Леверье, бывшаго нкогда защитникомъ конституціи, а теперь преданнаго слуги Луи-Наполеона. Этотъ бездарный ренегатъ началъ съ того, что далъ католическому элементу преобладаніе въ общественномъ образованіи. Впослдствіи — это онъ оскопилъ парижскій университетъ и поставилъ народныя школы подъ непосредственный контроль іезуитовъ, такъ что не только совсть, но и умъ Франціи были отданы имъ подъ опеку католическаго духовенства. Заручившись какимъ министромъ, Люи-Наполеонъ былъ спокоенъ съ этой стороны.
Затмъ началась подпольная война противъ прессы. Нельзя сказать, чтобы она особенно возвысила себя въ глазахъ общества во время своей полной свободы, но все-таки она обезпечивала независимость слова тмъ изъ писателей, которые дорожили своимъ достоинствомъ. Реакція, дйствуя въ интересахъ президента, ограничила эту независимость закономъ, установившимъ, какъ непремнное условіе журналиста, подпись имени автора. Въ спокойное время эта мра не могла имть ощутительныхъ неудобствъ для писателя-публициста, но теперь, среди самаго разгара преслдованій и борьбы партій, она была закономъ ненависти, какъ выражались тогда. Преслдованіямъ личности и его убжденій открывалось обширное поле. Въ то же время партія Люи-Наполеона усиливала свою пропаганду, раздавая тайныя субсидіи продажнымъ писакамъ и основывая свои органы. За исключеніемъ двухъ-трехъ газетъ, съ независимымъ направленіемъ, вся остальная журналистика распредлялась между интересами консервативныхъ партій и стремленіями елисейскаго дворца. Были даже платоническіе лакеи, которые являлись сами къ президенту республики и предлагали ему свои услуги для возстановленія императорской Франціи. Къ числу этихъ публицистовъ принадлежалъ и Монталамберъ.
Обезпечивъ себя со стороны народнаго образованія и прессы, елисейская компанія легко могла справиться съ третьей и самой главной силой — съ арміей. По положенію конституціи, армія находилась въ распоряженіи исполнительной власти, т. е. президента республики, и слдовательно не было особеннаго труда склонить ее на свою сторону, тмъ боле, что посл іюньскихъ дней между народомъ и войскомъ легла цлая пропасть антипатій и ненависти. Для Люи-Наполеона, при строгой французской дисциплин, опасность была не въ рядовой масс,— она безусловно повинуется своимъ начальникамъ,— а въ высшихъ военныхъ чинахъ. Удалить людей опасныхъ его замыслу и поставить на мсто ихъ своихъ сообщниковъ было главной заботой президента. Исполненіе этой задачи онъ поручилъ одному изъ своихъ адъютантовъ — полковнику Флери. Тотъ отправился въ Алжиръ длать генераловъ и приготовилъ тамъ Люи-Наполеону Сентъ-Арно и Маньяна. Передъ декабрьскимъ переворотомъ вс высшіе, военные посты занимались людьми, вполн посвященными въ тайну предстоящаго Coup d’etat.
Такимъ образомъ переворотъ былъ готовъ гораздо раньше декабрьскихъ дней. Оставалось только осуществить его въ боле удобную минуту. Кому принадлежитъ самая программа исполненія — Морни или Люи-Наполеону — это пока остается дломъ темнымъ, но посл Сицилійскихъ и Варфоломеевской ночи декабрьскіе дни должны занимать первое мсто въ исторіи. Почему съ безоружнымъ городомъ понадобилось такое кровопролитное насиліе, почему на самыхъ искреннихъ и преданныхъ друзей Люи-Наполеона, какъ онъ называлъ рабочихъ, выпущена была страшная облава генераломъ Сентъ-Арно — это пока извстно только одной совсти Наполеона III. Можно предположить, что творцы декабрьскаго переворота хотли навести на Францію паническій страхъ, столь же заразительный, какъ и народный энтузіазмъ, и разомъ отнять всякую нравственную силу у оппозиціи. Такъ дйствительно было. Ужасъ, объявшій столицу посл свирпой бойни 4 декабря, сковалъ Францію на долго. Въ подробности этого факта посвящаетъ насъ очевидецъ англійскій капитанъ Джессъ, наблюдавшій съ балкона за движеніемъ войскъ на бульвар.
‘Отъ улицы Ришелье на востокъ, разсказываетъ онъ, на протяженіи 1000 ярдовъ (почти цлой версты) линія бульварная была усяна трупами, а по мстамъ они лежали грудами: раненые ползли нсколько шаговъ, пока подползали къ трупу, черезъ который не могли перебраться, и умирали на немъ, вотъ, вроятно, причина, почему многіе трупы лежали одинъ на другомъ. Передъ одною изъ лавокъ было насчитано 33 трупа. На мирной маленькой площадк дворика, открытаго на бульвар, и называемаго Cit Bergè,re, насчитано 37 труповъ. Число солдатъ было — тысячи, число убитыхъ навсегда останется неизвстно, но изъ этихъ солдатъ и этихъ убитыхъ не было ни одного сражающагося, битвы не было, не было даже ссоры, даже спора (я говорю о бульвар на протяженіи отъ Rue du Sentier до западнаго конца бульвара Монмартръ),— нтъ, солдаты просто убивали безоружныхъ мужчинъ, убивали женщинъ и дтей. Каждый трупъ свидтельствовалъ, что это было просто убійство. Трупы, лежавшіе нсколько поодаль отъ другихъ, врзались въ памяти людей глубже, чмъ трупы, лежавшіе кучами. У нкоторыхъ остался передъ глазами видъ убитаго старика, сдого, зонтикъ лежалъ подл него — его оружіе. Другіе съ ужасомъ вспоминали о щегольски-одтомъ человк, вышедшемъ, какъ видно, погулять,— онъ сидлъ мертвый, прислонившись спиною къ стн, у ногъ его лежала шляпа, выпавшая изъ руки. У третьихъ остался въ памяти ребенокъ, мертвый, припавшій къ стн — это былъ типографскій ученикъ: въ его рук замерли корректуры, которыя онъ несъ куда-то, залитыя его кровью, листы ихъ колебались втеркомъ…. Бровь убитыхъ стояла свернувшись въ ямкахъ у деревьевъ, когда мы проходили по бульварамъ на другой день, въ 12-мъ часу утра… Солдаты вламывались во многіе дома, гнались за жившими въ нихъ изъ этажа въ этажъ, наконецъ ловили ихъ и убивали. Такъ было съ ковровымъ магазиномъ Салландруза. 14 человкъ, бывшихъ тамъ, думали было укрпиться за тюками ковровъ. Солдаты перебили ихъ, лежавшихъ на полу’.
‘Огромныя толпы плнниковъ, продолжаетъ Бинглэкъ, были приводимы въ префектуру полицію, но главные начальники разсудили, что неудобно было бы, если бы изъ внутри этого зданія слышались на улицахъ ружейныя залпы разстрливанія. Бонечно, только по этому соображенію и былъ принятъ другой способъ расправы съ плнными. Этотъ способъ — вещь изумительная, но вотъ что засвидтельствовано однимъ изъ депутатовъ законодательнаго собранія^ который самъ видлъ это своими глазами: плнные, которыхъ ршено было убить, были постепенно приводимы по нскольку человкъ на одинъ изъ дворовъ префектуры, руки у нихъ были связаны на спин, агенты Мопа подходили къ нимъ и били ихъ по голов палками съ большою свинцовою шишкою и убивали. Этотъ способъ, принятый на парижскихъ бойняхъ для битья быковъ. Это изумительно, но именно такъ разсказываетъ Ксавье Дюрье, депутатъ, видвшій это изъ окна комнаты, въ которой онъ сидлъ подъ арестомъ.’
‘Едва ли есть на земл городъ съ такимъ воинственнымъ населеніемъ, какъ Парижъ. Его жители мене всхъ другихъ столицъ Европы расположены трусливо преувеличивать цну жизни и своей, и чужой. У нихъ любовь въ борьб беретъ верьхъ надъ боязнію и жалостію, и они люди привычные къ великимъ битвамъ на улицахъ. Но они не были привычны видть,-что убиваютъ массу безоружныхъ, беззащитныхъ людей. Видъ того, что совершилось 4-го декабря, поразилъ столицу Франціи, какъ появленіе чумы. Англичанинъ, зоркій наблюдатель, бывшій тутъ, говоритъ, что у людей, удалявшихся съ мстъ убійства, лица были мертвенно посинлыя, позелевлыя, какихъ онъ никогда не видывалъ. Конечно, никогда, потому что онъ никогда прежде не видывалъ людей, только-что бывшихъ зрителями такихъ убійствъ. Говорятъ, что видъ этой сцены, стонъ убитыхъ потрясли крпость нервовъ у многихъ мужчинъ, такъ что они рыдали, какъ маленькія дти’.
‘Къ разсвту 5-го декабря вооруженное возстаніе прекратилось. Оно и съ самаго начала было слабо. Но нравственное сопротивленіе дйствіямъ президента и его сообщниковъ быстро усиливалось въ первые дни, и становилось уже очень грозно, когда вечеромъ 4-го декабря начались убійства. Эти убійства навели ужасъ, и вооруженное возстаніе уронило своимъ паденіемъ вс надежды людей, думавшихъ, что одною силою общественнаго мннія и смха заговорщики будутъ сведены изъ елисейскаго дворца въ тюрьму’. (См. ‘Парижъ и провинція 2-го декабря 1852 года’. Тэно. Стр. 382—383, 384, 387, 395.)
Тотъ же паническій ужасъ, наведенный новымъ Аустерлицомъ Наполеона III, объялъ и провинціи. Тамъ разыгрывалась, вдали отъ свта, та же кровавая драма, съ такими же отвратительными сценами насилія. Читатель можетъ найти ихъ въ разсказ Тэно ‘Провинція 2-го декабря 1851 года’.
‘Таковы были дла, заключаетъ Кинглэкъ, совершенныя принцемъ Люи Бонапартомъ. То, что клятвою обязался онъ сдлать, извстно всмъ, онъ публично далъ эту клятву 20-го декабря 1848 года. Онъ стоялъ въ національномъ собраніи, поднявъ руку къ небу, и произносилъ слова президентской присяги: ‘Предъ лицомъ Бога и предъ французскимъ народомъ, въ собраніи его представителей, клянусь остаться вренъ единой и нераздльной демократической республик и исполнять вс обязанности, возлагаемыя на меня конституціею’. Онъ далъ эту присягу, какъ правитель. Какъ частный человкъ, онъ поручился за ея исполненіе своею личною честью въ тхъ словахъ, которыми добровольно дополнилъ ее тутъ же: по записк, предварительно составленной, онъ прочелъ собранію: ‘Воля націи и присяга, данная теперь мною, опредляютъ мои обязанности. Они ясны, я буду исполнять ихъ, какъ честный человкъ. Я буду считать врагомъ Франціи всякаго, кто захотлъ бы незаконными средствами измнять учрежденія, которыя установила для себя Франція’.
‘Въ Европ были тогда сотни тысячъ мужчинъ и милліоны женщинъ, искренно убжденныхъ, что опредлять границу, раздляющую добро отъ зла, есть дло духовенства, что то хорошо, что благословляетъ оно. Теперь утромъ, на тридцатый день посл 2-го декабря, лучи 12,000 свчь пробивались сквозь густой зимній туманъ, висвшій въ воздух, и разливали блдный свтъ свой по громадному пространству церкви, служащей памятникомъ вковъ. Въ этой церкви собрался сонмъ епископовъ, священниковъ и діаконовъ католической церкви. Этотъ сонмъ епископовъ, священниковъ, діаконовъ собрался, стоялъ и ждалъ прибытія человка, давшаго присягу 20-го декабря 1848 года: имъ, по ихъ мннію, принадлежало Право установлять отношенія между человкомъ и Богомъ, и человкъ, дававшій тогда ту присягу, благоволилъ теперь увдомить ихъ, что вновь явится ‘предъ лицо Божіе’, и на этотъ разъ при ихъ содйствіи. И вотъ онъ прибылъ. На томъ мст, гд преклоняли колни короли Франціи, стоялъ теперь непремнный режиссеръ труппы, дававшей спектакли въ Страсбург и Булони, и подл него, какъ и слдуетъ, Морни, съ пріятностью размышляющій о величин своего выигрыша, и Маньянъ, основательно претендующій теперь на сумму уже гораздо побольше 100,000 франковъ, и Мопа, уже возставшій отъ недуга, и Сентъ-Арно, урожденный ле-Руа, и Фіаленъ, чаще называемый ‘Персиньи’, и двигатель всего дла Флери, которому, вроятно, хотлось поскоре отдлаться отъ скучной церемоніи, чтобы заняться кутежомъ на ныншнія богатыя средства, а пока, во время скучной церемоніи, вроятно, размышлявшій съ звотою р томъ, какъ странно это случилось, что онъ сталъ владыкою судьбы великой націи, благодаря своему пламенному пристрастію къ кутежу. Когда духовенство увидло, что присягатель и его компаньоны готовы, оно начало обрядъ. Надвъ ризы, во всю длину обшитыя знаками креста, и принявъ черезъ это видъ возвысившихся надъ всякою земною суетою и боязнью, епископы и священники пошли въ алтарю, воскурили кадила иміама, колнопреклонялись и вставали и снова колнопреклонялись и воздвиглись наконецъ, и передъ тысячами свидтелей воспли гимнъ славословія, издревле служащій выраженіемъ благодарной хвалы Всевышнему Богу за великія милости, оказываемыя его десницею: хвала Богу воспвалась теперь въ Notre-Dame за то, что совершено было принцемъ Луи Бонапартомъ въ эти тридцать дней, начиная съ половины декабря. И пропвъ ‘Те Deum’, епископы и весь сонмъ духовенства возвысили голоса и воскликнули: ‘Domine, salvum fac Ludoricum Napoeonem* (‘Боже, храни Луи-Наполеона’.)
‘Что же такое зло, что добро? И кто заслуживаетъ того, чтобы за него молилась вся нація? Если совстливые и набожные люди во Франціи, возмущенные декабрьскими дяніями, обращались съ этими, вопросами къ французской церкви, она имъ дала отвтъ въ этотъ день въ каедральномъ собор столицы’. (Тэно. Стр. 423—425).
Такъ совершился декабрьскій переворотъ, изъ такихъ длъ и людей составилась вторая имперія!