Время на прочтение: 16 минут(ы)
Император Николай I как конституционный монарх
В 131-м томе ‘Сборника Русского Исторического Общества’, не так давно вышедшем из печати, помещена переписка между императором Николаем Павловичем и его братом цесаревичем Константином. В совокупности эти письма являются чрезвычайно ценным историческим источником. Содержание их почти целиком посвящено вопросам внутренней и внешней политики, и таким образом названный том ‘Сборника’ Исторического Общества представляет незаменимое пособие для изучения и общего политического мировоззрения авторов этих писем, и их отношения к различным отдельным явлениям политической жизни того времени. Эта переписка была известна покойному Шильдеру, который и сделал из нее ряд существенных извлечений в своем труде ‘Император Николай I, его жизнь и царствование’. Но, разумеется, цитаты, сделанные Шильдером, не могут заменить знакомства с полным текстом переписки, который только теперь опубликован во всеобщее сведение. 131-м томом ‘Сборника’ придется пользоваться при изучении самых разнообразных вопросов, связанных с историей царствования Николая I. В настоящей статье я предполагаю сгруппировать те данные названной переписки, которые знакомят нас с отношением императора Николая I и его брата к конституционному вопросу.
Известно, с каким негодованием отнесся император Николай Павлович к нарушению конституции Карлом X. Монарх, давший обещание свято соблюдать конституционную хартию, не должен нарушать своего обещания, всякий coup d’etat (государственный переворот (фр.)) со стороны конституционного монарха есть не что иное, как измена собственному слову, вероломство, которое может только расшатать доверие к монархическому началу, — вот в каком смысле высказывался Николай Павлович об издании Карлом X тех противоконституционных ордонансов, которые, как известно, послужили толчком к возбуждению июльской революции.
Императору Николаю I приходилось иметь дело с вопросами конституционного права не только в качестве стороннего наблюдателя и критика политических событий чужих стран. Были моменты, когда ему самому выпадало на долю действовать в качестве конституционного государя. Ведь он вступил на престол не только самодержцем Всероссийским, но и конституционным монархом Царства Польского. Вот почему в переписке между Николаем и Константином Павловичами конституционные вопросы заняли довольно видное место, в особенности в связи с некоторыми чрезвычайно важными политическими обстоятельствами, которые вскрылись в государственной жизни Царства Польского тотчас по воцарении Николая Павловича. В высшей степени любопытно бросить взгляд на то, какие суждения высказывали по этим вопросам император Николай Павлович и брат его Константин, столь глубоко преданные идее неограниченной монархии, столь далекие от политического либерализма.
Император Николай Павлович с полной откровенностью выражал в своих письмах к брату, насколько не по душе была ему вообще представительная форма правления. В одном письме он говорит о своем отвращении (repugnance) и своей отчужденности — (eloignement) от всего того, что связано с народным представительством. Мысль о том, что в составе его владений находятся области, пользующиеся народным представительством, вызывала в нем неприятное настроение, и порою он всех поляков иронически называл депутатами. В 1828 г., во время турецкой войны, в которой польские войска вообще не принимали участия, несколько польских офицеров были прикомандированы к русской армии. Сообщая цесаревичу о прибытии этих офицеров в императорскую квартиру в лагере близ Базарджика, Николай Павлович пишет: ‘Полезно, чтобы эти депутаты (аминь, аминь, рассыпься) присмотрелись к нам и привыкли к мысли о единстве нации и армии’.
‘Аминь, аминь, рассыпься’, — вот что прежде всего подвертывалось под перо императора, лишь только он вспоминал о польской конституционной хартии. Но пока конституция в Царстве Польском существовала и действовала, — как смотрел Николай Павлович на применение ее постановлений, на соблюдение своих конституционных обязательств?
В переписке императора Николая Павловича с цесаревичем Константином вопрос о порядке и пределах применения конституционной хартии обсуждался весьма оживленно по нескольким поводам: в связи с судом над членами польских тайных обществ, открытых одновременно с процессом декабристов, в связи с коронацией Николая
Павловича в Варшаве и в связи с созывом очередного сейма. Остановимся на обмене мнений между императором и цесаревичем по каждому из этих вопросов.
По мере развития следствия над декабристами в распоряжение правительства стали поступать сведения о том, что и в Польше существуют тайные политические организации, имевшие непосредственные сношения с членами Южного общества. Следственная комиссия узнала об этом из показаний Пестеля и Бестужева-Рюмина, а затем еще более подробный материал в этом отношении был добыт из разоблачений князя Яблоновского. Ввиду подобных открытий в Варшаве был образован в начале февраля 1826 г. особый следственный комитет под председательством графа Замойского. Комитет проработал более года, и в результате его деятельности решено было предать суду восемь человек — подданных Царства Польского, и 24 поляка, состоявших в русском подданстве, в том числе и самого князя Яблоновского.
Теперь возникал вопрос о том, какому именно суду надлежало поручить разбирательство этого дела. Император Николай Павлович пожелал узнать на этот счет мнение цесаревича. Константин Павлович сразу стал в данном вопросе на почву строгой законности. Любопытно отметить, что, препровождая императору из Варшавы доклад следственного комитета при письме от 14-го января 1827 г., Константин Павлович счел нужным подчеркнуть в довольно энергичных выражениях ту нейтральную позицию, которой он решил держаться во все время этого процесса.
‘Позволяю себе прибавить, — писал цесаревич в упомянутом письме, — что я не вмешивался в следствие: образовав следственный комитет, я не показывался на его заседаниях, потому что я считаю противным всякому приличию и принципам и несвойственным человеку, сознающему свое достоинство, являться судьей в собственном деле, а между тем все козни подсудимых были направляемы непосредственно против Императорской фамилии, и в частности, против меня. И потому я только выполнял заключения комитета об освобождении, арестовании и распределении по группам подсудимых. Таков был мой образ действий. Я надеюсь, что при беспристрастной его оценке будет отдана справедливость моей лояльности и моему прямодушию’. Известно, что император Николай Павлович действовал иначе во время следствия по делу о декабристах в Петербурге: он принимал самое активное личное участие в первоначальных допросах и весь дальнейший ход дела держал под своим непосредственным направляющим руководством.
Неодинаково было первоначальное отношение братьев и к вопросу об организации суда над членами польских тайных обществ. Николай Павлович начал с предложения учредить для этой цели в Варшаве суд на таких же началах, как и петербургский Верховный уголовный суд, которому были преданы декабристы. Любопытно отметить, что Николай Павлович высказывал при этом весьма высокое мнение о совершенстве петербургского суда над декабристами. ‘В России, — писал он брату от 15-го сентября 1826 г., — я дал этим пример судебного процесса, построенного почти на представительных началах, благодаря чему пред лицом всего мира было доказано, насколько наше дело просто, ясно, священно’. Цесаревич совершенно не разделил этого восхищения перед петербургским процессом декабристов, и в гораздо большем согласии с действительностью писал он императору от 12-го октября, что во всех конституционных странах уже отрицают компетентность и беспристрастие петербургского Верховного суда, справедливо усматривая в нем суд специальный, в котором наряду с сенаторами участвовали и судьи, особо для данного случая назначенные, его называют даже чем-то вроде военного суда, а самую форму процесса признают незаконной по той причине, что подсудимые были обвинены, не получив возможности публично защищаться. Раскрывая, таким образом, странное заблуждение своего брата относительно мнимых достоинств петербургского Верховного суда по делу о декабристах, Константин Павлович энергично восстал против применения тех же приемов к Царству Польскому. Он в особенности подчеркивает при этом, что Польша есть страна конституционная и что применение к Польше тех же начал, на которых был построен петербургский суд над декабристами, ‘невозможно без ниспровержения всех конституционных идей, потому что, — писал цесаревич, — в странах конституционных требуются суды постоянные и процесс гласный, как было и здесь при разборе дела Лукасинского, хотя это дело и разбиралось в военном суде’. В заключение цесаревич заявлял, что он изготовит по этому предмету особый мемориал, ‘который может оказаться полезным императору и ознакомить его с тем, как можно будет поступить для того, чтобы не сойти с почвы законности’.
Эта законная почва определенно предуказывалась статьей 152-й конституционной хартии 1815 года. В этой статье было сказано, что дела о государственных преступлениях рассматриваются Верховным государственным судом, который составляется из всех членов Сената. При этом отнюдь не могло быть допущено специальное назначение в состав суда каких-либо лиц, кроме сенаторов. Этот именно порядок и предложил цесаревич на точном основании конституции. И Николай Павлович в конце концов согласился с точкой зрения цесаревича. В ответном письме цесаревичу от 27-го октября 1826 г. он уже сам повторяет мысль брата о том, что в Польше петербургский порядок неприменим и что в данном деле необходимо поступить в полном согласии с законом.
В результате этой переписки те обвиняемые, которые принадлежали к польскому подданству, были преданы суду, образованному на основании 152-й статьи хартии, а члены польских обществ, числившиеся в русском подданстве, были подвергнуты суду русского Правительствующего Сената.
Во время процесса явилась надобность доставить в Варшаву для выслушания их показания также и тех поляков, которые судились в Петербурге. В связи с этим мы встречаем в рассматриваемой переписке небезынтересный эпизод. Цесаревич выдвинул предложение (в письме от 27-го мая 1827 г.), чтобы при посылке в Варшаву петербургских подсудимых их сопровождали делегаты от русского Сената для присутствования при допросах. Император Николай Павлович нашел это предложение совершенно правильным и целесообразным, но при этом признался, что ему в высшей степени трудно подобрать подходящих сенаторов для такой миссии, ‘так как, — писал император в письме от 11-го июня 1827 г., — представьте, что среди всех членов первого департамента Сената нет ни одного человека, которого можно было бы, не говоря уже послать с пользой для дела, но даже просто показать без стыда. Постараюсь найти предлог для того, чтобы выбрать трех человек с рассудительной головой из других двух департаментов’.
Читатель, естественно, может удивиться этому резкому отзыву о личном составе Сената в устах государя, который строил всю свою политическую систему на господстве бюрократии во всех сферах государственной жизни. Но для тех, кто изучал историю царствования Николая I, в таких отзывах нет ничего неожиданного. Это было обычное убеждение Николая Павловича, который всегда ценил очень низко ту самую русскую бюрократию, в руки которой при нем было отдано все управление страной. До нас дошли журналы Секретного комитета, заседавшего с 1826 по 1830 г. и занимавшегося пересмотром всех законов о государственных учреждениях и общественных состояниях. На этих журналах имеется ряд резолюций Николай Павловича, из которых с очевидностью явствует, каким недоверием к силам и способностям русской бюрократии был проникнут этот государь, он и здесь выдает убийственные аттестаты сенаторам, он заявляет, что не может положиться ни в чем на своих губернаторов, что все чиновничество никуда не годно. Не оттого ли этот государь так боялся всяких преобразовательных начинаний? Всякий реформатор опирается на какую-нибудь веру: сторонник народоправства верит в созидательную силу самодеятельности народа, просвещенный абсолютист верит в мудрость или исполнительность бюрократии. Император Николай Павлович одновременно и боялся народной самодеятельности, и отдавал себе ясный отчет в непригодности русского чиновничества для серьезного государственного дела. Немудрено, что его политическим идеалом стала в конце концов застывшая неподвижность народной жизни.
Возвратимся, однако, к ближайшему предмету настоящего очерка. Вопрос об организации суда над членами польских тайных обществ был разрешен в результате настояний цесаревича согласно с конституцией. Дело кончилось в польском Верховном суде оправданием всех подсудимых. Этот оправдательный приговор глубоко поразил и цесаревича, и императора. Цесаревич, ранее заступавшийся перед императором за польских подсудимых и высказывавший уверенность в том, что суды всего мира нашли бы для них смягчающие вину обстоятельства, теперь не находил слов в своих письмах для выражения возмущения оправдательным вердиктом польского Верховного суда. Однако Николай Павлович отнесся к этому делу гораздо сдержаннее. Утверждение приговора было задержано, административному совету Царства поведено было высказать свое мнение о приговоре и о поведении Сената в этом процессе, а сенаторам было воспрещено отлучаться из Варшавы. Но когда административный совет высказался в том смысле, что приговор был поставлен согласно с законами и что исход процесса надлежит объяснить исключительно неудовлетворительностью уголовного законодательства, Николай Павлович в конце концов утвердил приговор, хотя сенаторам и был объявлен выговор.
Вторым поводом к обсуждению конституционных вопросов в переписке между императором и цесаревичем послужил вопрос о коронации в Варшаве. По этому предмету конституционная хартия 1815 г. содержала в себе следующий параграф (45-й): ‘Все Наши наследники по престолу Царства Польского обязаны короноваться Царями Польскими в столице согласно обряду, который будет Нами установлен, и приносить следующую клятву: ‘Обещаюсь и клянусь перед Богом и Евангелием, что буду сохранять и требовать соблюдения Конституционной Хартии всею Моею властью’.
Николай Павлович считал необходимым выполнить этот параграф польской конституции, хотя и не скрывал того, насколько ему была неприятна предстоящая в силу этого параграфа процедура. Он сильно желал ограничить ее выполнение лишь самыми неизбежными действиями, по возможности умеряя торжественность и многозначительность коронационного обряда, связанного с присягой конституции.
Прежде всего в уме императора возник вопрос, неизбежно ли устройство коронации царем польским именно в Варшаве. Существует рассказ о том, что Николай Павлович поделился своими размышлениями на этот счет с кн[язем] Ксаверием Друцким-Любецким. ‘Понимаю, — сказал князю император, — что, короновавшись уже императором русским, я должен еще короноваться и королем польским, потому что этого требует ваша конституция, но не вижу, почему такая коронация должна быть непременно в Варшаве, а не в Петербурге или Москве: ведь в конституции сказано глухо, что этот обряд совершается в столице’. — ‘Так точно, — шутливо ответил Друцкой-Любецкий, — и нет ничего легче, как исполнить вашу волю, стоит только объявить, что конституция, в которой это постановлено, распространяется и на русские ваши столицы’.
Разумеется, Николай Павлович и сам понимал, насколько зыбки были основания для улыбавшегося ему распространительного толкования термина ‘столица’, употребленного в 45-м параграфе польской конституции. Ясно, что в конституции Царства Польского под словом ‘столица’ могла разуметься только столица Польши… И в переписке с цесаревичем Николай Павлович прямо уже ведет речь о коронации в Варшаве. Однако помимо вопроса о месте коронации предстояло еще обсудить целый ряд других невыясненных пунктов. В 45-м параграфе конституции обряд коронования не был установлен, было только высказано обещание установить его впоследствии. При жизни императора Александра Павловича это обещание так и не было выполнено. И теперь предстояло ad hoc (специально для данного случая (лат.)) восполнить этот пробел конституционной хартии.
Николай Павлович запросил мнение цесаревича по этому вопросу, а цесаревич счел необходимым посоветоваться с Новосильцевым. И вот начинается любопытный обмен мнений между Варшавой и Петербургом. Цесаревич и Новосильцов предлагают окружить коронацию в Варшаве торжественностью и блеском, а Николай Павлович не скрывает, насколько малопривлекательной представляется ему перспектива коронования в конституционной стране и как он желал бы отнять у предстоящей церемонии всякую внушительность. 6-го июня 1826 г. он пишет цесаревичу: ‘Я очень стою за то, чтобы все это прошло с возможно меньшими церемониями, религиозная церемония, разумеется, совершенно немыслима’. В письме от 23-го июня император выражается еще резче: ‘Повторяю, чем меньше будет фарсов, тем более я буду доволен’. Между тем Новосильцов предложил устроить коронационную церемонию на Вольском поле, Николай Павлович решительно отвергнул это предложение. ‘Докладная записка Новосильцева, — писал император цесаревичу от 3-го августа, — весьма удивила меня, я не понимаю, как мог умный человек предложить мне разыграть из себя Квирогу или Пепе на Вольском поле! Это уже слишком… Вот что я предполагаю: я уже ранее принес присягу, установленную законом, я дал ее по собственному побуждению и добровольно, как лучшее доказательство искренности моих намерений относительно польских подданных императора и короля. Этим я считаю себя выполнившим по отношению к ним все то, что статья хартии вменяет мне в обязанность по части формы, что же касается обряда коронования, то всякая церемония, какую я сочту за благо принять, получит силу закона, таким образом, если я созову чрезвычайный сейм, повторю уже принесенную мною народу присягу и затем предпишу отслужить благодарственное молебствие по римскому обряду под открытым небом, чтобы избежать богослужения в соборе и чтобы при молебствии могли присутствовать войска, я думаю, этого будет достаточно, если еще прибавить к этому торжественный выезд и обычные празднества в городе, то вот и довольно для зевак и чересчур довольно для меня, твоего бедняги-брата’.
Император был прав в своем истолковании конституции. Установление коронационного обряда хартия, действительно, предоставляла в полной мере усмотрению монарха, а единственное обязательное условие, включенное в хартию, — принесение присяги коронующимся монархом, — Николай Павлович предполагал выполнить в точности.
После цитированных только что писем вопрос о коронации в Варшаве заглох на три года. До окончания суда над членами польских тайных обществ о коронации нечего было и думать. В 1829 г. император и цесаревич возвращаются к этому вопросу, и в их суждениях обнаруживаются уже некоторые отступления от заявлений, сделанных ими в 1826 г. В письме от 18-го марта 1829 г. Николай Павлович уже отказывается от своей прежней мысли о том, что присяга монарха народу, данная при воцарении, должна быть повторена при коронации. Теперь он начертывает такой план коронационной церемонии: ‘Должностные лица и члены сейма соберутся в зале Сената, духовенство прибудет туда из собора процессией, в зале Сената будет устроен алтарь. Когда все будут в сборе, мы явимся, я возложу на себя корону, после чего надену на мою жену цепь ордена Белого орла. Затем епископ при общем коленопреклонении прочтет молитву, полагающуюся у нас при короновании, с необходимыми изменениями. После я на коленях прочту то, что читается государем при этом случае. В заключение молебствие по обряду католической церкви и — все. Далее большой обед, на следующий день бал с польскими дамами. После того, как я уже включил формулу присяги в Манифест о восшествии на престол, я считаю бесполезным и неподходящим повторять ее еще раз, тем более, что молитва при коронации великолепна и представляет собой род клятвы, приносимой монархом Богу, а не людям’ (курсив — в оригинале письма).
Если Николай Павлович, вопреки своим предположениям 1826 г., отказался теперь от произнесения присяги при самой коронации, то цесаревич Константин, наоборот, пошел дальше того, что им было предлагаемо три года назад, и с особенной настойчивостью стал указывать на необходимость церковной церемонии в католическом соборе. ‘На мой взгляд, — писал цесаревич брату в ответ на приведенное выше письмо, — вы должны из Сената отправиться в собор для совершения молебствия по католическому обряду, это явится доказательством терпимости и покровительства всем исповеданиям, оттуда вам следует прибыть в нашу часовню в замке для совершения молебствия по нашему обряду, и тогда все будет правильно. Бог призвал вас править народом иного исповедания, нежели ваше, и вам надлежит покровительствовать этому исповеданию, уважать его и поддерживать, а не наносить ему удара. Вам не подходит, как всякому другому, вмешиваться в пререкания, предоставьте людям свободу веры, от этого не уменьшится их верность и благодарность, тем более, что присутствование при молебне не означает участия в таинстве, вы будете там лишь зрителем, и, наоборот, публика будет зрительницей нашего молебствия. Таково мнение мое, и я не могу изменить его.
Наши войска присутствуют же на торжествах при римско-католических мессах и делают все то же, что войска польские. Таков порядок, установленный покойным императором, и никто не возражал против этого. Вы сами были тому свидетелем во время вашего первого пребывания здесь, ваша жена также была при этом. Последуйте моему совету, и я уверен, вы найдете его хорошим’.
Николай Павлович ответил на эти настояния, что он не придает данному вопросу большого значения, но все же заявил, что ему представляется предпочтительным отслужить католическое молебствие не в соборе, а на открытом поле в присутствии войск. ‘Главное, — писал он, — нужно избежать совмещения обеих церемоний, чтобы не подать повода к мысли, что самая коронация была совершена в католической церкви’. Затем император заявил, что русское молебствие он считает излишним на том основании, что коронование царя польского для русских уже состоялось в Москве и повторяется в Варшаве только для поляков. Однако Константин Павлович не удовольствовался этим ответом и в новом письме посвятил этому вопросу следующие строки: ‘Осмеливаюсь настаивать на молебствии в католическом соборе более, чем на чем-либо ином. Молебствие пред войском может состояться особо, но оно не будет соответствовать, на мой взгляд, своему назначению… Духовенство, присутствуя в зале Сената, вполне явится свидетелем того, что коронование совершилось не в католической церкви, и никто не будет против этого спорить. Скажу более, если бы вам пришлось короноваться великим князем Финляндским, я был бы того мнения, что вам следовало бы присутствовать при лютеранской проповеди в знак уважения к культу, существующему у народа, над которым волею Бога вы призваны царствовать, и в доказательство общей веротерпимости и отсутствия с вашей стороны притязаний на право вмешиваться в дела совести. Прибавлю, что все это как нельзя более будет гармонировать с только что установленной в Англии эмансипацией католиков’. Окончательное свое заключение по всем вопросам, связанным с варшавской коронацией, Николай Павлович выразил в письме брату от 19-го апреля 1829 г. Положения этого письма сводятся к следующему.
По вопросу о совершении молебствия в католическом соборе император в конце концов уступил доводам цесаревича. Православное молебствие он признал окончательно излишним по соображениям, уже приведенным выше. Вопрос о присяге монарха он признал самым важным и окончательно решил его в том смысле, что присяга при коронации не должна иметь места, ибо, как выразился Николай Павлович: ‘Присяга не может быть повторяема ни Государем, ни подданным’. Наконец, Николай Павлович затронул вопрос о короне и решил, что корона в Империи и в Царстве Польском должна быть одна и та же, в знак вечного соединения Царства с Империей. На этом закончился обмен мнениями между императором и цесаревичем по вопросам, связанным с коронацией в Варшаве.
Год варшавской коронации совпадал с установленным конституционной хартией сроком созыва очередного сейма. Обсуждение этого вопроса также заняло немало места в рассматриваемой переписке. Николай Павлович находил нужным созвать чрезвычайный сейм только для присутствия на коронации. И вот, возникал вопрос, как совместить в одном году эти два сейма, очередной для законодательных работ и чрезвычайный для присутствия на коронации. В письме от 16-го января 1829 г. Николай Павлович высказался за разделение этих двух сеймов и при этом заявил, что, по его мнению, сейм законодательный не должен предшествовать чрезвычайному, ‘ибо, — писал император, — если депутаты на законодательном сейме наговорят глупостей, будет неприятно вторично созывать, их для присутствия на коронации’. Написав эти строки, Николай Павлович прибавил: ‘Перейдем, однако, к другому, более приятному предмету’.
Итак, затруднение состояло в том, что, согласно конституции, в 1829 г. необходимо было созвать очередной сейм, возможное оппозиционное поведение которого при обсуждении законопроектов могло испортить желательное для дней коронации настроение. Между тем на очереди стояли некоторые вопросы, при обсуждении которых можно было предвидеть различные осложнения. Царству Польскому предстояло заключить заем. Император Николай Павлович в письме от 14-го января категорически высказался за то, что дело о займе должно касаться только его самого и министра финансов и никого больше. В статьях хартии, посвященных определению компетенции сейма, о заключении займов не было сказано ни слова, хотя сейму предоставлялось утверждение бюджета. Цесаревич в ответ на письмо брата о займе прочитал ему небольшой урок по конституционному праву, очень любопытный под пером Константина Павловича. В письме от 24-го января цесаревич писал: ‘Что касается дела о займе, я, вопреки сказанному вами, не могу согласиться с вашим мнением, ибо в странах, управляемых на основании конституционных форм, подобная мера не может быть принята без одобрения палат. Доказательством могут служить Франция и Англия. При таком положении вещей бюджеты должны быть гласны, а так как заем должен иметь гарантии, то он и не может быть заключен без согласия плательщиков налогов, которым рано или поздно придется взять на себя его оплату. Займы Франции на ведение войны с Испанией и на греческую экспедицию были предложены и голосованы в палатах, это — гарантия для граждан за то, что монарх не начнет войны по личному капризу, так как хотя объявление войны и зависит от него, но, не имея денег, он не будет в состоянии этого выполнить. В Англии — то же самое, и там парламент дебатирует эти вопросы, к тому же всякий расход должен иметь законное обоснование, ибо казна принадлежит не монарху, как у нас, а государству и гражданам, которые лишь помещают ее на сохранение в казначейство с тем, чтобы она была расходуема согласно бюджету’.
Приведя эти истины конституционализма, цесаревич в том же письме определенно высказывается за необходимость созвания сейма в указываемый конституцией срок. ‘Время коронации, — писал цесаревич, — может быть избрано вполне по вашему усмотрению, но ни под каким видом не следует в связи с этим откладывать сессию сейма’. Однако в виду совпадения по времени созыва сейма и предполагаемого срока коронации цесаревич находил в высшей степени желательным сколь возможно ограничить число вносимых на сейм законопроектов, во избежание осложнений и взрыва политических страстей… Если вопрос о займе вообще, по его мнению, не должен был миновать сейма, то в данную именно сессию он советовал свести работы законодательных палат лишь к самому необходимому, избегая по возможности всех щекотливых вопросов. Николай Павлович вполне согласился с этими соображениями и ответил брату в письме от 5-го февраля 1829 г. замечательными словами: ‘Подобно вам, я тоже опасаюсь, что ввиду существующего настроения умов в палатах возникнут прения, которые могут принять скандальный характер, но… Я думаю, что опасность возникновения подобных прений не может идти в сравнение с гораздо большей опасностью от нарушения хартии, если сейм не будет созван в положенный срок’.
Оставалось решить вопрос, когда же созвать сейм: весною или осенью 1829 г.? Николай Павлович высказался за весну. Цесаревич решительно предпочитал осень. Как тщательно взвешивались все обстоятельства при обсуждении этого вопроса, показывают следующие рассуждения цесаревича: к осени умы лучше успокоятся от впечатлений, вызванных процессом членов тайных польских обществ, правда, удобнее было бы созвать сейм до начала войны, а не после открытия военных действий, ход которых трудно предугадать (предстояла война с Турцией), но, с другой стороны, дурная сессия перед войной имеет свои опасности, она может плохо отразиться на расположении духа в рядах армии и возбудить различные волнения в тылу ее. Сопоставив эти pro и contra (за [и] против (лат.)), цесаревич высказался за созыв сейма осенью и снова настаивал на том, чтобы программа работ сейма была ограничена лишь второстепенными мелочами. В этом же письме цесаревич поднимает и другой вопрос, о мерах к недопущению на сейм знаменитого вождя сеймовой оппозиции Бонавентуры Немоевского. Через несколько недель цесаревич снова пишет о сейме и опять убеждает свести его работы в предстоящую сессию ‘к одной проформе’, предлагая сейму лишь такие законопроекты, отвержение которых не имело бы для правительства никакого значения. ‘Если право внесения законопроектов принадлежит правительству, то, — рассуждал цесаревич, — сейм не может при отсутствии законопроектов спрашивать у правительства, почему оно не пользуется законодательной инициативой, ответ был бы очень прост: потому что оно не видит в этом нужды’.
В конце концов, как известно, коронация состоялась в Варшаве в мае 1829 г., а сессия очередного сейма — в мае и июне 1830 г. Оппозиционное настроение депутатов не замедлило обнаружиться весьма определенно во время работ этого сейма, но в общем сейм прошел довольно гладко, и опасения, высказанные в письмах императора и цесаревича в связи с ожидаемой сессией законодательных палат, оказались преувеличенными. Приближался трагический момент, когда уже не сейм должен был явиться поприщем политических столкновений. Борьба готова была загореться на ином поле.
Я исчерпал те места рассматриваемой переписки, в которых император и цесаревич затрагивали конституционные вопросы. На основании этих мест можно, кажется, прийти к некоторым общим заключениям. И Николай Павлович, и его брат не были проникнуты симпатией к конституционным учреждениям. Император Николай Павлович совершенно определенно признавал, что весь строй его мысли и весь склад его натуры были глубоко чужды духу конституционного режима. И потому Николай Павлович воспользовался первым случаем для того, чтобы формально уничтожить польскую конституцию. Но тем важнее отметить, что, пока эта конституция еще не была уничтожена, Николай Павлович, при всем стремлении к безграничной полноте своей власти, считал для себя обязательным точное соблюдение конституционных форм. Нередко он обнаруживал желание упростить и обесцветить эти формы, свести к возможному минимуму их осуществление… Но он ясно сознавал, как ответственен каждый шаг в этом направлении. И отсюда — эти продолжительные обсуждения подобных вопросов в переписке с цесаревичем, обсуждения, в которых такое важное значение придавалось обоими корреспондентами тщательному взвешиванию каждого выражения, употребленного в соответствующих параграфах конституционной хартии. И мы видели выше примеры того, как император Николай Павлович отступался порой от своих первоначальных намерений, раз только из Варшавы ему было доказано, что эти намерения явно идут вразрез с буквой хартии. Самое большее, на что решался идти этот государь в качестве конституционного царя Польши, заключалось в том, что он склонен был порой истолковывать в пользу расширения своих прерогатив некоторые недомолвки, неясности, пробелы в тексте хартии, но перед точно выраженным смыслом ее постановлений он считал нужным преклонять свои личные желания и вкусы. Так было, по крайней мере, в тех вопросах, которые подвергались обсуждению в рассматриваемой переписке.
Одно из двух: или конституцию нужно уничтожить, или, — если она существует, — ее нужно соблюдать, tertium non datur (третье не дано (лат.)) такова идея, нашедшая свое выражение в рассмотренных нами письмах, вышедших из-под пера людей, которые всей душой были предрасположены к началам абсолютизма, но в то же время не находили возможным с легким сердцем и без дальних рассуждений игнорировать моральное и политическое значение конституционных обязательств.
Публиковалось: Кизеветтер А. А. Исторические очерки. М., 1912. С. 402-418.
Кизеветтер Александр Александрович (1866 — 1933) — историк, публицист, профессор Московского университета и член ЦК партии кадетов. В 1922 г. эмигрировал в Прагу.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
