Им привиделся сон, Вельтман Елена Ивановна, Год: 1846 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 55 минут(ы)

Имъ привидлся сонъ.
Повсть.

Chacun tourne en ralits
Autant qu’il peut ses propres songes
L’homme est de glace aux vrits,
Il est de feu pour les mensonges.
La Fontaime.

I.
ХОЛОСТАЯ БЕСДА.

Свтло смотрлъ полный мсяцъ въ зеркальныя воды Лимана, и его отраженіе искрилось серебряною браздою на поверхности. У береговъ, незамтная, робкая волна едва колыхалась, напоминая о жизни дремлющей воды. Вокругъ, ароматные кустарники, перевитые розовыми отпрысками дикаго винограду, перешептывались съ тихимъ ропотомъ волнъ — ночь, полная нги, обнимала землю.

На тигровой кож, разостланной на террас небольшаго загороднаго дому, лежала утомленная прекрасная женщина. Голова ея склонилась на пунцовую бархатную подушку, по которой разсыпались ея черныя кудри, и восточный профиль ея лица отдлялся на яркомъ пол античнымъ камеемъ. Полусонная красавица разметала легкія одежды свои, ихъ нжная драпировка обрисовывала мягкія линіи ея роскошнаго стана. Не въ дальнемъ отъ нея разстояніи, на низенькой кушетк, развалился молодой сибаритъ-юноша, цвтущій здоровьемъ и красотою. Онъ смотрлъ на озаренную лучомъ мсяца лежащую женщину, и жаркія грезы роились въ голов его: одна ты знаешь тайну этихъ жгучихъ поцлуевъ, пылкая Еврейка, думалъ онъ. Подъ какимъ небомъ родилась ты? Что за пламень течетъ въ твоихъ жилахъ?

Молодой человкъ прижалъ къ пылающему лбу своему руку, сладкая свжесть ночи обливала распахнувшуюся грудь его. Онъ взглянулъ на тихое небо, чудное сіяніе и темный металлическій блескъ залива проникли въ душу его таинственной гармоніей. Жизнь — нескончаемое наслажденіе! воскликнулъ онъ мысленно. Природа — вчная красота! Кто не извдалъ духовнаго сочетанія съ тобою и Творцемъ твоимъ, тотъ не жилъ и не любилъ…. о, какая могучая сила любви наполняетъ меня! продолжалъ онъ безмолвно, снова взглянувъ на дремлющую красавицу: — я и тебя люблю, Сарра! Какая безграничная вра ублажаетъ душу мою — я и теб врю, Еврейка! Я не купилъ тебя дарами: я молодъ и красивъ, не правда ли, я добръ и ласковъ….

— Ты любишь меня, Сарра? воскликнулъ онъ въ какомъ-то упоеніи, бросившись къ лежащей женщин, и сильною рукою схватилъ ея жемчужное ожерелье, которое разорвалось и разсыпалось по полу. На что теб этотъ бисеръ? Ты сама безцнная жемчужина, моя красавица!

Внезапно пробужденная женщина дико взглянула на него, и въ какомъ-то неистовомъ испуг бросилась собирать катавшіяся всюду зерна богатаго ожерелья. Молодой мечтатель бросилъ ей оставшіяся въ рук его дорогія нити, и вошелъ внутрь дома, унося съ собою впечатлніе отвратительнаго выраженія, мелькнувшаго на прекрасномъ лиц Сарры.

Тамъ, въ освщенномъ поко, вседневные гости его разсянные по угламъ обширной залы, оканчивали одинъ изъ праздничныхъ вечеровъ, которые они давали себ по произволу, располагая пріятною щедростью молодаго друга, бросавшаго богатство свое не съ глупымъ тщеславіемъ добившагося до этой соблазнительной возможности, не въ хмльномъ угар разгульнаго юноши: онъ тратилъ обезпеченные доходы свои съ любовью, съ прекраснымъ желаніемъ сдлать и другихъ причастниками чаши, которую вручило ему Провидніе. Пусть, говорилъ онъ, и скука и горе, и недостатокъ и заботы забудутся и заглушатся на веселыхъ пирахъ моихъ. Пусть потонетъ всякая вражда въ моихъ искрометныхъ винахъ!

Нсколько громкихъ голосовъ привтствовало его появленіе веселыми шутками, и звонкій, электрическій смхъ пробжалъ по собранію. Только въ одномъ углу отозвался этотъ аккордъ непріятнымъ эхомъ, тамъ сидлъ растрепанный, блдный отрокъ, на котораго хмль дйствовалъ какъ-то непріязненно. И въ нормальномъ положеніи бродящій мозгъ его, разгоряченный виномъ, выводилъ передъ нимъ всхъ демоновъ его внутренняго ада — и зависть и гордость и безсиліе терзали ничтожную душу, его смхъ прозвучалъ какимъ-то рыданіемъ, отъ котораго содрогнулось сердце амфитріона.

Его юное сердце, взлелянное судьбою, содрогалось отъ долетавшихъ до слуха его болзненныхъ воплей жизни.

Молодой человкъ былъ созданъ для счастія, и счастіе — это капризное божество, не могло избрать достойнйшаго любимца. Пламенная душа была призвана для широкихъ наслажденій, въ свтлой природ было одно сознаніе, что человкъ сотворенъ для рая — и это былъ не софистическій, философскій выводъ, и вдохновенный инстинктъ прекраснаго сердца, котораго младенческая неопытность жизни не могла сдлать анализа этого чутья — юнош снились чудныя грезы, въ восторженномъ заблужденіи онъ создавалъ изъ самаго яда упоительный напитокъ, туманившій его сладкимъ хмлемъ, и когда сквозь этотъ угаръ и мракъ обаянія лучъ истины пробивался на него ненарокомъ, она язвила его слабое зрніе и пугала робкое воображеніе.

До сихъ-поръ, огражденный очарованнымъ кругомъ, воспитанный въ этомъ искусственномъ мір, гд золоченые куполы возвышаются надъ избранною головою и охраняютъ ее отъ непогодъ жизни — онъ понимаетъ страданіе, какъ порожденное въ нарушенной природ зло, для котораго всюду расточены противоядія, и онъ хотлъ бы врачевать и цлить эти раны, но ихъ смрадное гніеніе возмущало его изнженныя чувства, отвращая взоръ, онъ спшилъ успокоить и разсять его. Пылкое его сердце, околдованное, обманутое, безумно расточая сокровища свои, не любило, не вровало одной истин, — оно плодотворило божества свои и поклонялось имъ въ слпот языческой!—

И трудно и невозможно становилось ему прозрть отъ этой слпоты среди театральной обстановки поддльнаго, очарованнаго міра, которая окружала его.

Отъ самаго его рожденія, казалось, благодтельныя феи слетлись отвсюду къ колыбели своего питомца. Высокое происхожденіе, обширное состояніе, атлетическое сложеніе, богатые задатки ума и сердца, вс привилегіи, вс права жизни были даны ему въ безграничное, роскошное распоряженіе, и съ ними въ его власти были вс блага и наслажденія…. Но какъ, по сказочному обыкновенію, на этихъ собраніяхъ добрыхъ волшебницъ является всегда одна суровая, непрошенная гостья, и на пиру его, усыпанномъ цвтами жизни, возслъ угрюмый призракъ, неблагонамренный уродецъ, который, приподымая розовый покровъ, заслонявшій жизнь отъ глазъ юноши, представлялъ ему не живое дышущее тло ея, а отвратительный, страшный остовъ, который ужасалъ ребяческое зрніе…. Этотъ призракъ былъ врожденный инстинктъ сознанія себя въ ложной сфер, желаніе истины, но съ нею не могло еще сладить его робкое сердце.

Теперь, подъ омрачившимъ свтлыя думы его впечатлніемъ, смотрлъ онъ, чувствуя какую-то нравственную темноту, на туманнаго пріятеля, который, завладвъ вліяніемъ случайнаго вокругъ него собранія, на слухъ и зрніе котораго бархатный лафитъ хозяина усплъ уже навсить тройное покрывало, продолжалъ жаркое разсужденіе о занимавшемъ тогда нкоторыя головы изумительномъ явленіи, въ лиц подсудимой Маріи-Капеллы Лафаржъ. Молодой человкъ неистово защищалъ и оспаривалъ, не дожидаясь возраженій.

— Готовъ? сказалъ, махнувъ рукою, взглянувшій на него добрый малый, неизсякаемый болтунъ и весельчакъ, которому пары развязывали языкъ до нескромности. Ты долженъ быть теперь въ удар, любезный. Произнеси-ко намъ какое-нибудь новенькое проклятіе, такое, какимъ ты умешь напутствовать каждую потопленную бутылку.

— Vivat! воскликнулъ, наполняя бокалъ, молодой человкъ. Глаза его засверкали, гипократовскій профиль его осклабился разительною чертою.

— Не дурно, сказалъ насмшникъ.

Разговоръ остановился на Лафаржъ. Изъ этого источника возникъ одинъ изъ тхъ споровъ мыслящаго общества, который степному дикарю показался бы, можетъ-быть, крупной перебранкой, отъ которой недалеко до Богъ знаетъ чего, а паркетному профану, пожалуй, ршеніемъ великаго государственнаго вопроса, но который въ сущности ровно ничего не значитъ, посл котораго, наговорившись и наслушавшись, расходятся, чувствуя только какую-то оскомину отъ терпкихъ умосилій.

— Ужъ больно расшумлись, сказалъ, вполголоса, хозяину, вставая изъ-за ломбернаго стола, пожилой толстякъ съ двумя звздочками въ петлиц. Не слышно собственной въ голов мысли, и объ чемъ хлопочутъ, подумаешь, прибавилъ онъ съ видимымъ негодованіемъ.

Амфитріонъ взглянулъ съ угодливою улыбкою на расходившихся говоруновъ.

Въ его обращеніи съ этимъ лицомъ была замтна какая-то особенная привтливость, какой-то отличный почетъ. Онъ проводилъ недовольнаго гостя до послдней комнаты, выслушалъ терпливо еще длинное, плодовитое неудовольствіе на праздную болтовню молодежи нашего времени, которая пустословитъ и умничаетъ и заставляетъ ставить ремизы, развлекая отъ головоломныхъ соображеній мастей и разсчетовъ.

— Мы, кажется, опять надоли ему, сказалъ веселый пріятель, когда хозяинъ возвратился въ залу.

— Онъ отправился доканчивать свою партію въ клуб.

— Кстати о немъ, продолжалъ словоохотный гость: послушай, пожиратель женщинъ, ты свелъ съума эту миленькую шалунью, въ которую я самъ влюбленъ по-уши. Бдняжка не знаетъ въ простот ребяческаго сердца, какой несмтный рой миловидныхъ враговъ взбунтуетъ ея опасное появленіе въ ихъ рядахъ и какія безчисленныя притаенныя жалы теперь острятся на нее.

— Съ чего ты взялъ весь этотъ вздоръ? спросилъ молодой человкъ, тщетно усиливаясь не изобличить мелькнувшаго въ лиц его самодовольствія.

— Она высказываетъ это въ каждомъ слов и съ нею нтъ средства вести разговора обиняками. Ты вразуми ее, между прочимъ, прибавилъ онъ съ нкоторою важностію: скажи ей, что это неосторожно, ни къ чему не ведетъ и не годится.

— Она какъ-будто находитъ удовольствіе клеветать на себя, потому что я вовсе не могу похвалиться ея предпочтеніемъ, сказалъ съ добросовстною скромностью молодой человкъ.

— Шалишь, пріятель, лукаво замтилъ товарищъ. Я объясню теб, если хочешь, эту нелпую страсть многихъ женщинъ, обнародывать т задушевныя тайны, которыя, обыкновенно, тщетно стараются скрывать другія. Между ними есть такія любящія созданія, что он уже никакъ не остановятся на одной любви, имъ необходимо обожать своихъ избранниковъ, и поставляя ихъ выше всхъ полубоговъ міра, он похваляются ими въ тщеславіи женскаго сердца съ тою же почти наивностію, съ которою величается объявленная одалыка діадимой внчаннаго властителя.

— У тебя вчная страсть подводить все на свт подъ какія-нибудъ категоріи и выводить логическіе результаты изъ того, что не иметъ ни какой логики, какъ любовь и вообще сердце, а особливо женское, сказалъ юноша съ примтнымъ желаніемъ перемнить предметъ разговора.

Непричастный празднику, который давался у него въ дом, онъ переходилъ отъ одного карточнаго стола къ другому, скитался изъ угла въ уголъ, изъ комнатъ на террасу, пока то утихала, то снова разгоралась шумная бесда и пока утренніе лучи солнца не потушили огней.

Оставшись одинъ, молодой человкъ не въ первый уже разъ перечелъ микроскопически сложенную и мелко исписанную записочку.

‘Прізжай, ради Бога прізжай, Анатолій. Завтра я жду тебя, я нарушаю свое запрещеніе и непремнно хочу тебя видть. Я безумно люблю тебя, такъ сильно люблю, что душа изнемогаетъ. До-сихъ-поръ ты самъ удивлялся моей твердости. Ты не понималъ, какъ могу я любить такъ спокойно, безъ искушеній и безъ страданія, безъ всякихъ требованій, даже безъ знаковъ взаимности. Я любила одна, гордо и независимо, безъ воздаянія, безъ радостей, съ завтной грустью въ сердц — и эта грусть была какъ темная обители въ которой любовь мерцаетъ свтле. Я люблю въ какомъ-то бодрственномъ, здоровомъ состоянія, моя любовь не нарушала ничьего покоя, она не касалась ни чьихъ правъ, глубоко зарытая въ душ моей, она пламенла святою религіей, которую набожно исповдывало мое сердце, боясь омрачить ее твоимъ прикосновеніемъ — ты легкомысленъ и развратенъ, Анатолій, я это всегда знала и это знаніе не возмущало меня. До-сихъ-поръ ни ревность, ни страсть не были причастны любви моей, я сохранила въ ней отпечатокъ суровой, холодной родины моей — я любила разумно и великодушно…. и вдругъ какое-то страшное неразуміе овладваетъ мной, какъ-будто разсудокъ мой помрачается, какъ-будто какое-то неодолимое усыпленіе отягощаетъ меня, глаза кои слипаются, и если бы ты зналъ, какой чудный, волшебный мн снится сонъ, который то волнуетъ, то плняетъ меня, и я, бдная, слабая женщина, не въ-силахъ оторвать себя отъ этого сладкаго виднія….’

Робкое, юное созданіе, подумалъ юноша: никогда еще не встрчахъ я столько пламени и чистоты въ такомъ нжномъ образ. Много зналъ я женщинъ, многихъ любилъ изъ нихъ, но съ тобою готовъ бы былъ бжать на край свта, жить для твоего счастія, хранить тебя какъ святыню, врученную небомъ, чтобы не омрачило свтлой души твоей тлетворное вяніе жизни. Вврься мн, мой прекрасный ангелъ, отдайся мн, я проведу тебя подъ крыломъ любви моей и вознесу тебя къ Творцу твоему чистою и прекрасною: это будетъ мое земное назначеніе, мой благой подвигъ, который я представлю Богу какъ залогъ блаженства вчнаго…. Ты называешь себя бдной, слабой женщиной — да, моя Маріанна, женщина слаба, когда она не любитъ, когда не ограждаетъ ее любовь безграничная, неусыпная, — а съ нею она всесильна… Что пугаетъ тебя во мн, дитя? Ты почитаешь меня развратнымъ, но не сама ли ты говорила мн столько разъ, что когда я съ тобою, ты не вришь, чтобъ я былъ пороченъ? Твое ли присутствіе очищаетъ меня или не касается любящей души моей тина, въ которой погрязаемъ мы, увлеченные омутомъ жизни, которой ты не понимаешь, мой младенецъ…. Не довряя мн, какъ же можешь ты любить меня такъ прекрасно? Странное созданіе! Ты не боишься моей незаслуженной славы, ни человка стяжавшаго надъ тобою право — ты не таишь любви своей отъ равнодушной злобы, бросаешь тайну свою съ такою безразсудною дерзостью, клевещешь на себя — и я одинъ это знаю. Меня одного боишься ты какъ врага своего!…

Мысль о завтрашнемъ свиданіи волновала сердце его какимъ-то сладкимъ замираніемъ. Смутно мелькнуло въ голов его однажды воспоминаніе о непріятныхъ впечатлніяхъ того вечера — образъ стяжательной Сарры, неистовая фигура страждущаго недугомъ самолюбія юноши, нескромность болтливаго пріятеля и какое-то вовсе не веселіе, которое умли находить гости его на ароматномъ дн бутылокъ, и онъ заснулъ, убаюканный розовыми надеждами.

II.
РОКОВАЯ МИНУТА.

На другой день легкій внскій экипажъ, запряженный парою срыхъ бгуновъ, подвезъ его къ крыльцу одной изъ сосдственныхъ загородныхъ дачъ.

Ловко прыгнулъ молодой человкъ на ступени крыльца. Прекрасный счастливымъ чувствомъ, которое оживляло его, влюбленный и радостный взошелъ онъ въ гостиную, открытыя двери которой выходили на взморье.

При его появленіи невидимый огонекъ пробжалъ на свжемъ личик молодой женщины, пріютившейся въ углу мягкаго дивана. Глаза ея блеснули такимъ блескомъ, который ослпилъ бы взглянувшаго на нихъ.

— Рдкій гость! вскричалъ вчерашній дородный мужчина съ тми же звздочками на какомъ-то сюртук-халат, который обнималъ дородную фигуру его такъ ловко, что ни одна одежда не могла, казалось, итти ему боле къ лицу.

Хозяйка легкимъ наклоненіемъ головы привтствовала вошедшаго и молча указала ему на ближній стулъ. Это граціозное движеніе высказало какое-то дружественное обращеніе и замнило обычное слово, въ которомъ дрогнула бы, можетъ-быть, слишкомъ ясная, живая нота.

— Ну, какъ угомонились ваши вчерашніе птушки? спросилъ хозяинъ съ такимъ искреннимъ хохотомъ, отъ котораго похорошла его добрая физіономія.

— Разошлись курочками, отвчалъ гость.

— На что похожа эта растрепанная молодежь, продолжалъ старикъ: таковъ ужъ, видно, духъ времени. Нынче что ни недоросль, то проповдникъ, каждый недоученый студентъ — философъ, и чмъ положе усъ, тмъ шире горло. Кричатъ, другъ друга не понимаютъ и не слышатъ, и, нечего сказать, не жалютъ постороннихъ ушей. Какъ напримръ какъ изступленный защитникъ Лафаржъ.

— Я замчаю, что бдный вашъ Ляликовъ боленъ, сказала молодая женщина: онъ раздраженъ какъ-то больше обыкновеннаго.

— Tо-то, вывелись на святой Руси богатыри, завелись тщедушные геніи.

— Однакожъ онъ страдаетъ, замтила съ женскимъ заступничествомъ хозяйка, и насмшливый Ивринъ такъ любить дразнить его.

— Я зову этихъ страдальцевъ мучениками неразумія. Отъищите причину ихъ страданія — дрянное самолюбіе, дрянная гордость, которая доводитъ ихъ до ничтожества. Отъ этого страданія у нихъ длается невареніе желудка, которое производитъ скопленіе желчи, разршаемое такими демонскими рацеями, отъ которыхъ трещатъ уши говорилъ съ возрастающимъ одушевленіемъ старикъ, не замчая, что собственная его желчь раздражалась и что другимъ путемъ онъ впадалъ въ тотъ же недугъ общаго недовольствія.

— Но всякое страданіе, какъ бы безумно оно ни было или ни казалось, вызываетъ наше участіе, и если мы не можемъ понять или уважать его, мы все же невольно ему сочувствуемъ. Причина страданія можетъ-быть химера, но самое страданіе не отрицаемо.

— Женскій толкъ, мой другъ, химерное страданіе есть преступленіе. Отъ здравости членовъ зависитъ здравость тла, отъ здравости каждаго зависитъ здравость общества.

— Богъ вдаетъ, когда общество достигнетъ этой здравости! Когда оно ее имло? Тутъ есть какая-то страшная нершеная задача, — сказала женщина съ своею инстинктивною врою.

Молодой человкъ, который слушалъ диссертацію о страданіи съ приличнымъ лицомъ и съ искреннимъ страданіемъ въ сердц, отъ принужденности своего положенія, почувствовалъ участіе къ послднимъ словамъ Маріанны — онъ взглянулъ на нее такъ неосторожно, что входящій Ивринъ схватилъ на лету цлый нескончаемый смыслъ этого взгляда.

Онъ влетлъ на боевыхъ коняхъ въ ихъ развивающееся разсужденіе, завладлъ, по привычк болтливости, разговоромъ, засыпалъ сентенціями, но и самъ, какъ ретивый конь, который не поберегъ сначала силъ своихъ, почувствовалъ утомленіе.

Хозяинъ совершенно сбился съ нимъ съ толку. Неукротимый, бурный потокъ рчей Иврина своротилъ его съ затверженной логики. Не зная гд найти себя, онъ спросилъ, кто завтракалъ сегодня въ палероял?

— Одна предсдательница нашихъ кофейныхъ — сверная княгиня съ своею безбородою свитою, вс на водахъ, отвчалъ онъ, довольно расположенный перемнить матерію.

Разговоръ перешелъ на воды, но какъ-то не завязывался, сбился на оперу, свернулъ отъ примадонны на лихорадочное повтріе, перепрыгнулъ на политику и погрязъ въ литератур.

Понятно, что бесда, въ маленькомъ засданіи, въ присутствіи любящейся четы не запрядется въ длинную радужную нить, усыпанную блестящими искрами остроумія, въ которой пріятные оттнки сливаются въ такіе неожиданные переходы. Эгоистическая любовь не отвчаетъ ни на какіе замысловатые вызовы, она ничего не слушаетъ, все надодаетъ ей — и она готова поразить всякое краснорчіе громовымъ началомъ рчи Цицерона: Quousque tandem abatere o Catilina patientia nostra.

При всей неистощимости Иврина, при всемъ стараній его оживить вялую бесду, она дремала. Хозяинъ, разсдлавъ зжалаго конька своего — юное поколеніе, не углублялся въ другіе предметы, Анатолій и Маріанна не возобновляли матеріаловъ — они были въ одномъ изъ тхъ роковыхъ раздражительныхъ мгновеній, когда задушевное слово сильно погасить цлую бурю сердца, а невозможность произнести его взрываетъ волканъ.

По истеченіи узаконеннаго срока, Анатолій Ройновъ долженъ былъ встать. Онъ поклонился съ обыкновенною спокойною ловкостію, но въ этомъ спокойствіи было совершенное отчаяніе. Сердце Маріанны сильно забилось. Отдавая прощальный поклонъ, она едва замтно отдлила два пальчика блдной руки своей, что значило два часа пополуночи на берегу залива. Уходящій поклонился вторично, но въ глазахъ его блеснула радость.

III.
ДВ ЗОРИ.

Закатывалось красное іюльское солнце въ фіолетовыя волны Лимана, отражаясь въ нихъ объяриннымъ золотомъ. Необозримая масса воды походила на огромный, живой аметистъ, усыпанный безчисленными горящими звздами. Небо казалось въ пожар.

Маріанна смотрла на великолпную зорю одна съ того самаго угла дивана, съ котораго она какъ-будто не двигалась съ самаго вечера. Глаза ея были заплаканы, она чувствовала мучительное безсиліе. Мысли ея цпенли.

Часъ тому назадъ, она пережила цлый годъ. Зрителемъ глядла она въ перспективу минувшаго, и память съ изумительною врностію уставляла передъ глазами ея воспоминанія прошедшаго. Она, казалось, видла его впервые, и послдовательно представлялись ей вс ихъ свиданія. Былыя волненія снова взволновали ее, былыя страданія снова стсняли душу. Мимолетныя радости, тяжкое прозрніе, неодолимое недовріе — все было тутъ. Весь свитокъ жизни ея развернулся передъ нею.

Необходимость обручила ее человку пожилому, имвшему нкоторое значеніе въ обществ, котораго семья назначила ей покровителемъ и благодтелемъ. Религіозно приняла она жребій свой и легко его полюбила. Ея пятнадцати-лтняя логика освтила ей будущность самымъ розовомъ, плнительнымъ свтомъ. Съ чего-то ей представилось, что преклонныя лта имютъ непосредственно свои недуги и печали, которыя облегчаются заботами и любовью. Я буду живымъ пышнымъ цвткомъ въ терновомъ внц его, думала она: буду ангеломъ-хранителемъ его старости — и безстрастный, нжный ребенокъ прильнулъ горячимъ сердцемъ къ стынувшей груди.

Первые годы супружества эта чета гармонировала въ спокойномъ, безмолвномъ союз. Утомленный въ тревогахъ жизни, мужъ отдыхаетъ въ эгоистическомъ бездйствія — младенецъ-жена его еще не вкушала жизни.

Необходимая болзнь молодости — лихорадка любви, не воспламеняла еще молочной крови. Ядовитый цвтокъ, созрвая въ груди, не открывалъ еще опасной коронки своей.

Черезъ нсколько времени съ какимъ-то страннымъ изумленіемъ молодая женщина убдилась, что тотъ, для котораго она приготовила столько ласкъ и попеченій, благодаря Бога, вовсе въ нихъ не нуждался, что онъ былъ крпокъ и силенъ и доволенъ собою какъ-нельзя больше, и что, слдовательно, она была вовсе не райскій цвтокъ утшенія, не ангелъ помощи и любви, а xoрошенькая игрушка, которой назначено занимать свое мсто въ гостиной дома или на общихъ сходбищахъ свта.

Оцнивъ свое положеніе, она помирилась съ нимъ въ младенческомъ незлобіи и усердно принялась за исполненіе своего призванія: самое утонченное, самое глубокомысленное сочетаніе лентъ и кружевъ и дымчатыхъ тканей окутывали своими радужными облаками прекрасное созданіе, такъ артистически, что ни одна неизмнная жрица моды не могла съ нею сравниться. Каждое утренее nglig ея для одного мужа было такъ же обдуманно, такъ же безукоризненно, какъ и роскошный вечерній нарядъ ея въ опер. Ея милое, благотворное кокетство начиналось въ кругу избраннаго общества и не оканчивалось наедин съ ея горничной.

Веселая, остроумная болтовня ея отзывалась какимъ-то забавнымъ своенравіемъ, какою-то игривою дерзостью, которая отличала ее отъ однообразныхъ, врныхъ послушницъ свта — и гордые его диктаторы не казнили милой отступницы подъ вліяніемъ неотразимаго ея очарованія.

Но эти привеллегіи, въ раздушенномъ искусственномъ мір, гд кружилась она подъ звуки упоительной музыки въ нескончаемомъ вальс, сокрушались въ закулисномъ углу домашняго пепелища. Она стала замчать, что старость точно иметъ свои недуги — ребяческую раздражительность, которая помогаетъ обращенію густющей крови, и старческую горечь, которая, какъ оскомина, остается отъ труда жизни. Мало утшительныхъ, драгоцнныхъ исключеній изъ этого общаго жребія. Ребенокъ при всемъ великодушіи своемъ не умли сознать этого непреложнаго закона. Въ молодомъ сердц ея пробуждались требованія какого-то воздаянія за чистый и жаркій пламень, который сжигалъ его и, омрачая снисходительность свтлой природы, длалъ ей невыносимыми эти маленькія терзанія, которыя вовсе незначительны въ отдльности и нестерпимы въ масс — такъ же какъ укушеніе комара есть минутное ничтожное безпокойство, которое обращается въ бдствіе при несчетномъ повтореніи.

Тягость этого положенія давила жизнь молодой женщины, какъ гнететъ воздухъ туча, которая обнимаетъ горизонтъ пасмурной пеленой своей и не разршаясь грозою, тснитъ грудь и вливаетъ тоску въ сердце. Тоска раждаетъ раздуміе, а оно развиваетъ душу. Это страданіе предохранило молодую женщину отъ ничтожества — необходимаго слдствія условной, изломанной жизни, гд распадаются лучшія данныя — въ немъ находила она какую-то грустную отраду и новыя муки.

Обманутое сердце ея стадо бояться другихъ обмановъ. Это также внушило ей недовріе и привело къ ней привычку анализировать всякую мысль, угубляться на дно каждаго чувства. Наша безпрерывная метафизическая разработка вселилась, подобно мономаніи или какой-то непостижимой придури, въ умную ея головку, которая, въ самой жаркой пор безразсудной любви и легковрія, еще не умла переваривать своихъ сомнній.

Въ эту смутную эпоху судьба толкнула на дорогу ея пылкаго юношу, полюбившаго ее всею способностью безумнаго сердца. Они, казалось были созданы другъ для друга, нравственныя возможности ихъ были равносильны, ихъ терзалъ одинъ недугъ и они гармонировали въ одномъ парадокс, только проявлялся онъ въ нихъ какъ-то различно. Юноша врилъ — и сомнніе застало его въ-расплохъ, въ минуту самаго жаркаго врованія. Маріанна не доврялась, берегла бдное сердце свое, и также неожиданно отдавалась вр, которая снова ее обманывала.

Цлый годъ времени отъ перваго произнесеннаго люблю сомкнулся для нея въ одинъ жаркій мигъ сладкаго страданія. Вчера написала она ему первое страстное письмо, сегодня назначила первое роковое свиданіе. Мысль объ немъ налетала зловщей птицей на робкое сердце Маріанны, заслоняя его чернымъ крыломъ своимъ, а въ глубин, тайная, трепещущая, звучала радость.

Она смотрла безсознательно на утопающее въ мор солнце, которое кровавымъ заревомъ освщало на горизонт послднее облачко. Огненные пары окутывали лучезарною стью прозрачный образъ его, клубясь, разстилаясь, играя послдними догорающими лучами, они постепенно и незамтно въ немъ угасали, какъ два, сложившая праздничную мантію и діадиму, въ блой одежд ангеловъ творящая вечернюю молитву, легкое облако предстало тревожному взору Маріанны во всей безплотной чистот своей….. Она закрыла пылающее лицо руками и замерла въ неизъяснимой мук.

Спокойный сводъ постепенно темнлъ. Нисходила торжественная тишина, таящая высокій глаголъ, проникающій душу благоговніемъ, и море, за минуту объяринное, искристое, умолкло. Едва-едва касаясь береговъ сонная плескала волна. Маріанна слышала біеніе своего бднаго сердца, взоръ ея утопалъ въ непроницаемой чернот ночи…..

Подулъ свжій втерокъ, листочки деревъ зашептали, вызывая откликъ встающей волны….. блеснула первая алмазная звздочка — и засвтился весь небосклонъ безчисленными огнями. Окружная степь облилась лучомъ мсяца и засеребрилась какимъ-то волшебнымъ сіяніемъ.

‘Нтъ, сказала себ, вдругъ опомнившись, молодая женщина. Я буду имть мужество одолть эту муку! я не измню себ…. все минуетъ, и горе и радость, и тоска и томленіе, — пусть же минетъ и это сладкое страданіе и это страшное терзаніе…. Какъ знать, не заблуждаюсь ли я и собственномъ чувств, отъ котораго замираетъ душа моя и помрачается разсудокъ, и что испытаетъ сердце чужое?….

Она опрокинула какимъ-то ршительнымъ движеніемъ прекрасную головку свою на спинку дивана и какъ-будто окаменла въ этомъ положеніи.

А между-тмъ безотчетно, смутно роились въ голов ея понятія, что мужъ ея не возвратится сегодня, что онъ остался въ клуб, а застава порто-франко не поднимется до утра…. Но разв въ первый разъ это случалось? Такъ проводитъ она каждое лто — можетъ провести и остальную жизнь.

Еще одно, одно тяжкое усиліе, и она восторжествуетъ. Еще одна и одна мука — и она одолетъ послднее искушеніе. Эта свтлая мысль низвела чудный миръ въ ея душу.

Пробило два часа. Тонкій, серебристый, дрожащей струн подобный звукъ раздался въ темномъ поко и ударилъ прямо въ сердце бдной женщины.

— Онъ ждетъ меня, подумала Маріанна, и какъ облачное воздушное зданіе отъ дуновенія втру, разомъ разсялись вс зазрнія младенческой совсти, вс недоврія страждущаго сердца — она бросилась въ растворенныя на террасу двери.

— Ты еще не спишь, вскричалъ, неожиданно загородившій ей дорогу, мужъ, который задыхаясь ввалился въ комнату. Помилуй, матушка, сдлай одолженіе, что за полуночничество? Ты знаешь, я терпть не могу этихъ позднихъ ожиданій, ложись и спи, и завтра успемъ насмотрться другъ на друга.

— Я не ждала тебя, я полагала, что ты въ город, отвчала въ смущеніи молодая женщина.

— Вдь я съ тмъ и отправился изъ дому, чтобы захать за сосдомъ и везти его въ клубъ по вчерашнему уговору, о которомъ онъ вовсе позабылъ въ какомъ-нибудь любовномъ разсяніи, и очень былъ удивленъ, увидвъ меня передъ собою, началъ отнкиваться, я, въ свою очередь заупрямился, и мы помирилясь на партіи преферанса у него въ дом. Она бы окончилась гораздо раньше, но юноша былъ въ какомъ-то раздражительномъ состояніи, сталъ горячиться, затянулъ игру, такъ что во второмъ часу едва дв пульки были окончены. Онъ было настоятельно сталъ усаживать меня на третью съ твоимъ сдоволосымъ обожателемъ болтуномъ Ивринымъ, да я отказался, именно потому, что терпть не могу никакихъ настояній. Однако же прощай, твоя глазки, я вижу, слипаются отъ сна, сказалъ онъ съ супружескою заботливостью, и удалился на вожделнный покой.

Хотя въ прекрасныхъ глазкахъ Маріанны вовсе не было ни тни дремоты, она молча пошла въ свою комнату. Какъ провела она остальную ночи какъ бдное сердце ея то радовалось ниспосланной Провидніемъ въ тяжкую минуту неожиданной помощи, то рыдала отъ тайной досады, въ которой страшно было сознаться себ самой, какъ безпрерывно упрямая мечта, тщетно изгоняемая, врывалась въ воспаленную голову и подымала тамъ ничмъ не смиримую тревогу — передать трудно, это все происходило въ глубин души ея и на прекрасномъ чел не было ничего видно.

Скоро румяный разсвтъ заигралъ на немъ утреннимъ свжимъ блескомъ и такъ живо, такъ свтло озарилъ милое лицо ея, что оно какъ-будто прояснилось, какъ-будто внутренняя тоска скрылась глубже.

И какое роскошное вставало утро! Солнце, казалось, на праздник Божіемъ взошло радостне на неб. Надъ моремъ ночнаго тумана разсыпались золотые лучи. Свжія воздухъ вливался сладкимъ нектаромъ въ сердце, и всюду раздающійся голосъ пробужденной природы пробуждалъ, казалось, душу неизъяснимымъ сочувствіемъ.

Тихо еще было въ дом и въ густо разросшемся разнообразною зеленью набережномъ саду, только соловьи, неутомленные безпрерывною пснью теплой лунной ночи, еще громче возгласили гимнъ свой встающему дню, только розы и акаціи съ прикосновеніемъ первыхъ лучей дохнули новымъ ароматомъ, только неуклюжіе жучки и рзныя бабочки поползли и полетли хвалить свтлое утро по цвтущимъ жилищамъ своимъ — а море, сбрасывая темную, стальную броню свою, усыпанную алмазными звздами, наряжалось въ дивную бирюзовую мантію, убирая каждую волну серебряною бахрамою брызговъ.

Природа! Живая, роскошная декорація, на которой человкъ разыгрываетъ божественную комедію жизни по призванію Промысла. Великій, достойный своей обстановки актеръ! Не исказилъ ли онъ опредленной ему роли, измнивъ своему назначенію и, развлекаемый безсмысленною суетою, отуманенный демонскимъ навожденіемъ, не уподобилъ ли онъ жизнь картин жалкаго художника, вставленной въ великолпную раму!

По крайней-мр разнообразныя, ненаглядныя, всегда раскинутыя предъ глазами его красоты созданія назидаютъ ли его своею ненарушимою прелестію? Въ непонятномъ помраченіи смысла, ка&ъ рдко замчаетъ онъ вчно возвышающійся надъ головою его сапфирный сводъ неба съ его дивными свтилами. Напрасно горитъ передъ глазами его громаднымъ алмазомъ солнц, отраженное въ необъятной хляби океана — человкъ не очарованъ его блескомъ: онъ смотритъ съ безумнымъ наслажденіемъ на сусальную позолоту своихъ карнизовъ, которые стоили ему кроваваго поту…. Обольщенный, надменный, онъ сосредоточивается въ себ самомъ, живетъ однимъ гордымъ, безсильнымъ разумомъ. Холодному, развлеченному, чтобы сочувствовать природ, которой принадлежитъ онъ какъ цвтъ корню, ему необходимо побужденіе очерствлыхъ силъ души, страданіе, которое, какъ гальваническое потрясеніе, живятъ бродящій трупъ его….

IV.
СЧАСТЛИВЫЙ ДЕНЬ, ПРЕКРАСНЫЙ ДЕНЬ, И СОЛНЦЕ, И ЛЮБОВЬ!

Но давно уже встало солнце, давно начался обычный житейскій день подъ знакомою вамъ кровлею. Молодая хозяйка этой обители была задумчива и прекрасна, ея вовсе не задумчивый собесдникъ давно уже ждалъ ея появленія въ спокойномъ кресл, надъ трехъ-аршинною страницею иностранной газеты.

— Чмъ же я сегодня провинился передъ тобою, что ты не хочешь даже поздороваться со мною? сказалъ онъ съ ласковымъ упрекомъ, когда наконецъ ожидаемая вошла въ гостиную и въ смущеніи молча сла за чайный столикъ, не сказавши ни слова.

Голосъ его былъ такъ привтливъ, такимъ яснымъ взоромъ смотрлъ онъ на хорошенькую жену свою, подъ пріятнымъ вліяніемъ вчерашняго выигрыша, что бдная женщина почувствовала невыносимую муку. А живость ея положенія язвила гордое, правдивое сердце — это бдное сердце трепетало въ ней какъ напуганная птичка, которая не знаетъ, куда выпорхнуть ей, стсненной отвсюду неволей. Она покраснла и, потупя взоръ, молча пожала руку старика.

По какому-то необъяснимому слдствію, это страданіе оживило милыя черты молодой женщины чудною красотою — ихъ озаряла любовь своимъ волшебнымъ блескомъ и самая мука выражалась въ ней такимъ нжнымъ томленіемъ, что никогда еще, казалось, она не была такъ прекрасна.

Ея утренній кружевный чепчикъ, сверхъ падко зачесанныхъ черныхъ, съ вороновымъ отливомъ волосъ, огибалъ такою облачною рамкою пріятный овалъ ея розоваго подбородка такъ мягко рисовался, при движеніяхъ головы ея чистый профиль, такая нескончаемая прелесть была въ кроткомъ взор ея голубыхъ глазъ, такъ легко и таинственно драпировала гибкій станъ ея кисейная блуза, что не было спасенія отъ этого сочетанія очарованій, и даже самъ мужъ чувствовалъ себя подъ его вліяніемъ.

Посл непродолжительной утренней трапезы, едва успла молодая женщина перевернуть, для приличія, нсколько страницъ новаго журнала, доложили о визит Ройнова.

— Проси, сказалъ хозяинъ, нсколько удивленный раннимъ появленіемъ сосда.

Сердце бдной Марины замерло въ груди. Она взглянула на входящаго, и вся тоска вчерашняго обманутаго ожиданія, которую легко ей было прочесть на мрачномъ лиц его, отозвалась въ ея душ.

— Вы извините мое посщеніе, сказалъ посл обычнаго поклона нежданный гость, обращаясь къ хозяину. Мн нужно ваше покровительство въ самомъ крайнемъ дл, и я ршился безпокоять васъ.

— Сдлайте одолженіе, чмъ могу служить вамъ?

— Совтомъ и помощію, отвчалъ Ройновъ. Сегодня на водахъ я проигралъ этой сумасшедшей княгин Кремской пари — морской праздникъ, который долженъ быть устроенъ къ завтрашнему утру, то есть, раньше чмъ поспетъ тоалетъ ея, который она закажетъ для этого случая.

Искусный физіономистъ и тонкій наблюдатель примтилъ бы, можетъ-быть, какую-то странную интонацію въ этомъ произнесенномъ подобно раппорту ординарца объясненіи, и какое-то раздраженіе въ пріемахъ озабоченнаго пиродателя. Онъ прочелъ бы можетъ быть всю вчерашнюю драму въ усиленномъ спокойствіи молодой женщины, но въ комнат не было наблюдателей. Импровизированное увеселеніе въ такое скудное для удовольствій время года, заняло разговаривающихъ необычайными соображеніями, которыхъ требовала краткость назначеннаго сроку.

Маріанна вмшалась въ ихъ распоряженія, и посл головоломнаго трактата, молодой человкъ вышелъ съ такою сильною долею счастія въ сердц, что оно какъ-будто разрывалось отъ избытка въ груди его.

Онъ былъ на верху блаженства, любовь была его эдемомъ, и онъ не видалъ ничего за его чертою. Онъ любилъ всею силою души своей, и всякое мгновеніе, казалось, любилъ всё больше и сильне, до самой безумной страсти.,

Весь этотъ день съ помощію золотаго жезла, онъ создавалъ тысячи чудесъ самой изысканной роскоши, и каждая подробность имла цлію угодить обожаемой женщин. Каждый мигъ онъ чувствовалъ, что завтра она будетъ здсь царицей этого праздника, и онъ созвалъ бы вс подводныя силы, извлекъ бы изъ ндръ земли вс сокровища, чтобы соорудить достойный алтарь этому милому божеству.

Въ назначенную пору, около двухъ часовъ пополудни, стали тянуться по крутому спуску экипажи въ купеческую гавань, гд нсколько большихъ катеровъ, подъ разноцвтными балдахинами ожидали пассажировъ.

Общество собиралось въ раскинутой на берегу большой палатк, убранной множествомъ цвтовъ, красиво разставленныхъ въ узорныхъ корзинахъ.

Марсельскіе соломенные стулья давали въ этой зелени такіе живописные пріюты, такъ роскошенъ оттуда былъ видъ на море, горящее золотомъ подъ ослпительнымъ блескомъ іюльскаго солнца, котораго зной не охлаждался стью прозрачной тни отъ безлиственнаго лсу мачтъ у пристани, и такъ хорошо было тамъ, что, казалось, куда бы и хать изъ этого ароматнаго, прохладнаго пристанища, въ которомъ раздавалось нсколько живыхъ голосовъ вокругъ залетной изъ древней столицы княгини, представительницы разительнаго типа почетныхъ законодательницъ. Эти голоса превозносили счастливое пари, которому обязано было общество неожиданнымъ удовольствіемъ. (Никто не подозрвалъ истиннаго смыслу этого праздника и не одна самонадянная красавица втайн признавала себя, по какому-нибудь праву, основною мыслью этого художественнаго созданія.)

Привтливый хозяинъ старался быть на досуг еще привтливе. Въ ожиданіи той, которая должна была одушевить его роскошный пиръ, и безъ которой онъ бы не въ-силахъ былъ его выдержать, онъ переходилъ отъ одной группы къ другой. Но вотъ явилась и она подъ широкою тнью своего спутника… она, пышный, ароматный цвтокъ, съ каждой зарею все прекрасне и душисте. Какая роза сравнится сегодня съ ея красотою! Какъ обворожительно осняетъ милое лицо ея, подобная морской пн, прозрачная шляпка съ вткою какого-то ягоднаго кустарника. Два длинныхъ черныхъ локона ниспадаютъ до самыхъ мраморныхъ плечъ, сквозящихъ изъ-подъ кисейнаго ворота ея платья. Сиреневая мантилія скрываетъ ея талью, но подъ случайными складками она угадывается при малйшемъ движеніи. Ей подалъ хозяинъ руку, пригласивъ кавалеровъ вести цвтущую гирлянду прекрасныхъ горожанокъ къ гавани, по устланнымъ коврами ступенямъ.

Шлюпка, назначенная для принятія милаго существа, казалось, не была отлична отъ прочихъ, и только для опытнаго взгляду замтна была въ немъ особенная заботливость: драпировка балдахина давала боле тни, персидскіе ковры и бархатныя подушки были расположены удобне, лучшіе гребцы несли, какъ на крыльяхъ, красивую лодку вслдъ за военнымъ барказомъ, вмщавшимъ театральный оркестръ, который какъ сладкогласная сирена увлекалъ за собою веселыхъ плавателей. Очарованный Анатолій видлъ только высокое небо, да безбрежное море, да очи милой, — все остальное совершалось вокругъ какъ-будто вн его присутствія.

Посл двухъ часовъ плаванія суда пристали къ дикому берегу, живописно обставленному пирамидальными и зврообразными утесами. Отлогая низь, на необозримое пространство была окружена сплошною кулисою горы, усянной цвтущими кустарниками того климата, которые благорастворяя воздухъ, не освжаютъ его ни прохладой, ни тнью, а только разв изрдка заманятъ въ безпокойный пріютъ мимолетнаго лебедя или орла, который, оставляя черную скалу обители своей, не пренебрегаетъ, въ степи поверстныхъ столбомъ для своего отдыха.

На этомъ пустынномъ берегу раскинулась чудесная декорація парусныхъ, убранныхъ радужными флагами кораблей, палатокъ, подъ снію которыхъ, посреди цвтовъ и золотыхъ чашъ, при гром музыки, ожидала гостей роскошная трапеза.

Не-разъ, въ кругу толпы влюбленные чувствовали себя, на нсколько минутъ, уединенными и чуждыми всему окружающему. Общее искреннее веселье увлекало ихъ по временамъ этимъ упоительнымъ угаромъ, который охмляетъ голову и нжитъ сердце. Но приличіе снова разлучало ихъ и острило жало мучительнаго чувства неволи.

Посл обда общество вышло на террасу, устроенную въ скалахъ амфитеатромъ, надъ самымъ моремъ. Тамъ расположилось оно разсянными группами, любуясь роскошнымъ, дотол невиданнымъ зрлищемъ: вечерющее море представляло живую декорацію, по которой небольшія лодки, съ одтыми въ костюмахъ гондольеровъ италіянскими актерами, сгруппированные вокругъ берега, гремли хоромъ національныя баркаролы, то нжно-страстныя, то веселыя, разливаемыя по волнамъ чуднымъ, ни съ чмъ несравненнымъ эхомъ.

Общее восторженное рукоплесканіе приняло эту грандіозную серенаду. Музыкальное сердце Маріанны вырывалось изъ груди. Ей надо было призвать все мужество свое, вс силы, чтобы не броситься на шею другу…. Она чувствовала себя въ такомъ страстномъ восхищеніи, что готова была измнить себ каждую минуту.

Счастливый Анатолій смотрлъ на все въ необъяснимомъ упоеніи. Но звуки живыхъ, быстрыхъ вальсовъ Штрауса и Ланнера вывели ихъ изъ сладкаго забвенія и повлекли вслдъ за втреными четами въ освщенный, драпированный кисеею павильонъ, убранный фестонами свжихъ цвточныхъ гирляндъ и вьющихся втвей дикаго винограду.

Они смшались въ общемъ омут веселья. Здсь и тамъ мелькала прекрасная чета, упоенная угаромъ бала и ощущая еще совершенне блаженство любви посл недавняго раздражительнаго лишенія. Здсь и тамъ скользили на нихъ то ревнивые, то завистливые взгляды. Но любовь пламенною бронею облекала своихъ избранниковъ и о все сокрушалось жало злобы.

Взволнованная женщина то носилась въ вихр упоительнаго вальса, замирая на трепетной рук друга, то внезапно пробуждали ее на лету клочки оторванныхъ рчей окружающихъ.

— Посмотри, посмотри, моя милая, говорила, схвативъ ее за юбку, княгиня, подложная виновница праздника: эта красавица съ крашеными бровями, щеками и волосами скоро позволитъ своему кавалеру положить ей локти на плечи.

— Гд? что такое? спрашивала въ разсяніи Маріанна.

— Дай Французу волю, продолжала она, не слушая, строгая блюстительница: онъ сядетъ на колни.

— Vous ts ravissante! шепнулъ ей на-ухо Ивринъ. Амфитріонъ нашъ совершенно потерялъ голову. А замчаете ли вы пронзающіе васъ ревнивые взоры этихъ черныхъ глазъ? Взгляните сюда на прекрасную путешественницу.

— Я ничего не вижу, отвчала Маріанна, и снова искала глазами друга, и снова увлекалъ онъ ее отъ земли, отъ всего окружающаго въ безграничное, свтлое небо любви, гд были они одни среди народа, гд забывали все на свт.

И легко и быстро летли часы, унося съ собою лучшія минуты жизни.

Трескъ отъ пущенныхъ ракетъ вывелъ любовниковъ изъ упоительнаго забвенія и подалъ сигналъ фейерверка. Фантастическіе побги потшныхъ огней горли узорнымъ пожаромъ. То пламенный фонтанъ, то гигантскій изъ самоцвтныхъ камней щитъ, то какая-то изъ сцпленія безчисленныхъ колесъ живая огненная механика и заключительный ракетный снопъ, представили утомленнымъ отъ удовольствія зрителямъ блестящій финалъ праздника.

Эти яркіе, радужные переливы огней горли для страстнаго юноши только въ прекрасныхъ очахъ подруги, и въ этомъ миломъ отраженіи видлъ онъ пламя, которое жгло его въ глубин сердца.

Распаленный цлымъ днемъ, въ этой раздражительной атмосфер нги и звуковъ, любви и цвтовъ, онъ сгаралъ въ страстной лихорадк. Вдругъ пламенная мысль запала въ горячее сердце и безумный планъ составился въ голов его.

Съ послдней погасшей искрой, гости увидли на вод иллюминованные разноцвтными глобусами фонарей катеры, которые, подобно огненнымъ волшебнымъ замкамъ, тихо колеблемыя и отраженные въ волнахъ, ожидали желающаго возвратиться въ городъ — и на нихъ привлекательный свтъ какъ мотыльки полетли группами отпировавшіе гости, которые спшили выгодне пріютить себя въ плывучихъ, устланныхъ коврами колыбеляхъ.

V.
БУРЯ.

Въ суетливую минуту разъзда, Анатолій отъискалъ въ толп ту, которую не терялъ ни на минуту изъ виду. Онъ подахъ ей руку и поспшно вывелъ ее изъ освщенія.

— Куда мы идемъ? робко спросила Маріанна.

— Еще одинъ шагъ, отвчалъ Анатолій — и прежде нежели она могла опомниться, онъ ввелъ ее въ уединенную, стоявшую у темнаго берега гондолу.

— Ты должна простить меня, сказалъ усаживая ее въ крытой отвсюду палатк, на устроенный изъ подушекъ маленькой диванъ: прости, прости, молвилъ онъ, покрывая жаркими поцлуями ея руки.

— Гд мужъ мой? въ смущеніи сказала Маріанна.

— Я самъ проводилъ его до кареты. Онъ полагаетъ, что ты подешь въ одной изъ шлобокъ, то же будетъ думать отдльно каждая группа пассажировъ. Я все предвидлъ, мой ангелъ, ты ничего не рискуешь. Съ нами пара надежныхъ гребцовъ, которые не знаютъ и не увидятъ тебя. Не бойся, мой прекрасный другъ. Никогда въ жизни, можетъ-быть, мы не будемъ больше такъ одни, такъ отдльны отъ всего міра между бездной воды и неба.

Кающійся, пламенный стоялъ передъ нею Анатолій, Маріанна молчала въ невыразимомъ чувств. Неврный свтъ озарялъ блдное лицо ея, разстроенное, испуганное. Какъ ни любила она его, какъ ни сильно было въ ней за нсколько минутъ волненіе этой любви, но теперь она трепетала отъ страху. Похищенная какимъ-то предательствомъ, оторванная отъ остальнаго міра, во власти почти безумнаго, Маріанна содрогнулась. Но берегъ бжалъ отъ глазъ ихъ, теряясь въ темнот и туман ночи, но слезы блеснули на милыхъ очахъ…. она хотла просить и ее находила словъ, хотла требовать, и уста замирали, искала въ душ негодованія, и невозможно было произнести ни одного упрека. Въ безуміи, бдная женщина бросилась въ пламенныя объятія друга, жаркія уста его прильнули къ блднымъ, помертвлымъ устамъ молодой женщины и жгучій поцлуй уязвилъ ее до глубины души.

Лодка ихъ изъ-дали слдовала за длинною вереницею сто-глазыхъ чудовищъ, которыя какъ-будто выплыли изъ подводныхъ жилищъ своихъ подъ покровомъ ночи. Отъ времени до времени долетали до слуха пловцовъ оторванные звуки отдаленнаго оркестра — и свжющее ночное море, какъ въ колыбели качало легкую ношу свою.

— Или нынче въ ночь уже не взойдетъ мсяцъ, — сказалъ одинъ изъ гребцовъ товарищу.

— Да вишь какъ заволокло небо тучками.

— Добраться бы намъ до погоды въ пристань. Втеръ такъ и дуетъ въ лицо!

— Не доберемся, такъ покатаемся. Разв охоты не станетъ?

— Охота нешто, когда двойная работа — двойная добыча.

— Будетъ, небойсь, и четверная, какъ начнетъ дуть въ затылокъ. Вдь эту будку не повернешь парусомъ куда хочешь.

Небо постепенно сгущалось. Подымались валы, взбрасывая на крутые хребты свои, какъ скорлупку, маленькое судно, они какъ-будто вставая на дыбы противъ ничтожнаго непріятеля и не удостоивая поглотить его, обливали матросовъ холодными брызгами.

— Не шути, море, недосужно шутить, — говорили безпечные моряки, усугубляя усилія.

А между-тмъ нечувствительно измнившійся втеръ сталъ относить ихъ въ море. Распространяющійся мракъ слпилъ очи. Они потеряли изъ виду своихъ путеводителей, и только электрическій блескъ отъ удара веселъ и сверкающая изрдка молнія освщали ихъ своимъ летучимъ свтомъ.

Ночное небо надъ тихимъ моремъ….

Когда усянное яркими звздами, оно сыплетъ алмазныя искры на черныя волны…. Когда отраженіе мсяца вонзается золотымъ якоремъ въ бездонную глубь…. Когда рзвая лодка, въ тишин размахивая дружными веслами, узкой грудью ржетъ упругіе валы, оставляя за собою огненную бразду фосфорныхъ брызговъ и несется съ быстротою птицы…. Когда влажный, растворенный электрическою теплотою воздухъ, обливаетъ и нжитъ тонкой струею — таинственная симпатія обихъ стихій проникаетъ душу… Какая великолпная, нескончаемая прелесть!…

Какъ тмъ скользитъ легкій челнъ по зыбкой поверхности, и безотчетное, неизъяснимое желаніе влечетъ въ темную даль, туда, гд ничего уже не видно, куда напряженная мысль не можетъ проникнуть….

Весло въ такую ночь, перекинувшись небрежно черезъ бортъ, чертить тонкой тростью на черной влаг вензель милой, который на секунду остается видимой буквой — и потомъ исчезаетъ, какъ исчезаетъ, можетъ-быть, его образъ въ сердц….

Чудно тонуть заманчивою фантазіей въ глубин, гд подводныя сокровища, кораллы и перлы сливаются въ калейдоскопные узоры.

Отрадно и грустно, среди этой зыбкой пустыни, отршенному отъ земли, вызывать изъ сердца завтныя, драгоцнныя воспоминанія, съ высоты небесъ они смотрятъ то улыбающимися, то печальными ликами.

Но страшно, дерзко возжигать пламенный костеръ страсти надъ отверзтою могилою… и, непонятное безуміе страстей въ этой самой дерзости юноша находитъ какое-то изступленное наслажденіе….

Погода хмурилась, отдаленные перекаты грому сливались съ шумомъ дробящихся волнъ, но, колеблемые въ бренной раковин надъ бездонною пропастью, пловцы не замчали ненастья. На колняхъ, прекрасный и вдохновенный, съ жаркой и страстной молитвой, стоялъ Анатолій, въ устремленномъ на очарованную женщину влажномъ взор была магнетическая сила и въ неизъяснимомъ упоеніи подъ грознымъ небомъ и надъ бездною гибели неслись они въ чудномъ сліяніи любви и бури, неба и моря!… Терзаемая несоразмрными съ ея силами волненіями, робкая бдная женщина пробуждалась внезапно. Безразсудство ихъ поступка ужасало ее до отчаянія и напрасно, въ принужденномъ поцлу искала она заглушить острую боль сердца.

А между-тмъ всё больше и больше свжло море, всё трудне становилось сопротивленіе вздымавшимся волнамъ и усиленному втру, но гребцы не заботились о непогод.

Вдругъ неожиданный ударъ грому раздался какъ-будто надъ самыми ихъ головами, и разорвавъ черный покровъ ночи, огненная стрла упала въ море.

— Никакъ оно свжетъ? сказалъ опять одинъ изъ гребцовъ.

Вторичный, еще сильнйшій ударъ, покрылъ его голосъ и слабый женскій крикъ послышался сквозь ревъ волнъ и свистъ втру.

Дождь хлесталъ, какъ-будто заливалъ море. Громъ рокоталъ безпрерывно, и плаватели, въ надежныхъ, снабженныхъ достаточнымъ числомъ веселъ катерахъ, благополучно причаливая къ берегу, поздравляли себя съ поэтическою бурею, которая, не испортивъ наряда пассажирокъ, была достойнымъ заключеніемъ эстетическаго дня.

Но маленькой, брошенной на волю судьбы, утлой лодочк угрожала истинная опасность, особливо въ ту минуту, когда набжавшій шквалъ сорвалъ однимъ ударомъ непрочно устроенный домикъ и такъ сильно покачнулъ лодку, что чуть ее не опрокинулъ.

Только удержанная бодрствующимъ другомъ, Маріанна не была выброшена этимъ толчкомъ за бортъ. Одною рукою Анатолій обнималъ ее, блдную и полумертвую, другою управлялъ рулемъ на перерзъ волнъ. Въ какомъ-то чудномъ напряженномъ восторг онъ сознавалъ только то, что жизнь драгоцннаго существа была теперь въ рукахъ его и что ему предстояло спасти ее отъ гибели.

И всесильная воля, всемогущая любовь спасла ее. Она исхитила дорогую женщину изъ опасности. Она провела ее невредимою на тихое ложе и отвяло отъ нее ядовитыя дуновенія злыхъ навтовъ.

Пусть теперь воетъ буря, вздымаетъ черные валы и раскрываетъ бездонныя пропасти моря.

Пусть бушуетъ неукротимая и задыхаясь глухими стонами, нарушаетъ страшную минутную тишину, посл которой, съ новымъ бшенствомъ кипитъ и разбивается огненными фосфорическими брызгами…. она спасена — она въ врной пристани….

Пусть гремитъ громъ и сыплетъ смертельныя стрлы въ бунтующую хлябь — ни одна изъ нихъ не коснется милой головы!

Пусть ищетъ слдовъ ея шипящая змя клеветы, чтобы на каждомъ изъ нихъ взвалить еще горы черной неправды — слдовъ не осталось на клокочущей влаг…. они сглажены и разсяны съ лица земли.

Вотъ она, милая, при тускломъ свт лампады полулежащая на своей блой постел.

Вотъ она, прекрасная, въ безопасности…. надъ нею бодрствуетъ любовь закаленной, сильной души….

Любовь! этотъ священный огонь, довренный намъ отъ неба на радость, на счастіе, на торжество прекраснаго, на усладу горя, на леченье язвъ, на сокрушеніе зла, на блаженство вчное!…

Но эта ли свтлая любовь, благотворная и прекрасная, не гордая и не возмутимая, она ли ветъ надъ ея головою?

Блдными руками закрываетъ бдная женщина пылающее лицо, на которомъ какъ-будто осталось отраженіе бури, и въ ней растерзанное сердце болитъ нестерпимо.

Ее жжетъ какой-то знойный, острый лучъ. Сердце еще не отдохнуло отъ страху и разрывается угрызеніями…. Но живо также воспоминаніе: она яснетъ подъ чарующимъ взоромъ его пламенныхъ глазъ, она дрожитъ отъ сладкаго, мелодическаго голосу. Слова его животрепещущей, упоительной страсти раздаются въ любящей душ ея такимъ чуднымъ эхомъ, его поцлуи, то нжные и врачующіе, то острые и растравляющіе, электрическимъ ударомъ проникаютъ сердце, и замирающая женщина въ страстномъ восторг восклицаетъ: ‘Онъ любитъ меня, Боже мой!’

Не тебя, бдный ребенокъ, любитъ онъ въ теб своей безумной любовью, а созданный въ юной голов его кумиръ, но онъ боготворитъ его такой пламеннымъ чувствомъ, съ такою полною врою преклоняетъ передъ тобою колна, такимъ лучезарнымъ сіяніемъ внчаетъ твою голову…. Ты въ глазахъ его свтлое, преображенное божество, воплощенный восторгъ любви, ты клонишь очарованный слухъ къ мольбамъ милаго фанатика, ты вришь ему и едва сама себя не обожаешь. И кто бы на твоемъ мст, бдняжка, попробовалъ отказаться отъ этого торжества боговъ!

Но, внчанная, не измня же своему призванію, боготворимая, держись на завидной высот твоей.

Ты уже не можешь безъ страшнаго преступленія разоблачиться бреннымъ, слабымъ существомъ: онъ не проститъ теб твоей человчности.

Ты созданье пламеннаго сна его и ты оскорбишь его гордость пробужденіемъ.

Ты жаркое упованіе души его, теб доврилъ онъ драгоцннйшія свои врованія — какъ же посмешь ты сокрушить ихъ.

Такое преступленіе выше всякаго милосердія, въ такой любви нтъ ни снисхожденія, ни терпимости, нтъ самопожертвованія. Такая любовь иметъ страшныя права, отъ которыхъ не можетъ отказаться. Она ревнива и мучительна, она жжетъ и пепелитъ свою жертву. Такою любовью нельзя любить дважды, въ ней истощается вся жизнь и душа — и лучше, можетъ-быть, отъ такой любви погибнуть невозвратно, чмъ прозябать безконечно.

Пусть нжный цвтъ цвтетъ пышной красотою подъ благотворнымъ, яснымъ небомъ и благоуханіемъ упояетъ окружную атмосферу. Подъ бурею онъ вдругъ распускаетъ лепестки свои, разомъ выливаетъ драгоцнное свое мро, но это быстрое расцвтаніе, стиснутая въ одно мгновеніе жизнь — стоитъ вчности.

VI.
ПОСЛ БУРИ.

За полдень открыла Маріанна прекрасные глаза свои, она проснулась посл кратковременнаго сна, въ которомъ забылась нечувствительно…. въ сердц проснулась любовь, и первая сознательная мысль хлынула въ него ядовитымъ потокомъ. Она увидла у ногъ своихъ разбитый ореолъ, которымъ благородная увренность ея увнчала собственное чело…. душа ея возмутилась смертельно: она зарыдала надъ собою тмъ горькимъ, безплоднымъ рыданіемъ, которое не очищаетъ сердца, не воздвигаетъ обезсиленнаго духа и терзаетъ гордость падшаго ангела.

Тихій шорохъ у дверей заставилъ ее торопливо оправиться отъ мучительнаго разстройства. Свженькая двочка, ея горничная, подошла на цыпочкахъ къ кровати и вручила госпож роскошно переплетенный кипсекъ.

— Прикажи благодарить, сказала Маріанна, и поспшила по удаленіи служанки открыть книгу. Она подвинула пружинку, непримтную внизу переплета, отъ котораго отдлился бархатный подбой, скрывавшій исписанный летокъ бумаги, и быстро побжали оживленные магическою силою глаза по раскидистымъ строчкамъ знакомаго почерка.

‘Милый, прекрасный ангелъ мой, писалъ Анатолій: ты не доведешь меня до отчаянія, дорогой своей печалью, ты не заставишь меня проклинать безумную любовь мою. Забудь, моя Маріанна, этотъ краткій мигъ блаженства и врь мн, снова врь послушному теб рабу. Больше нежели когда-нибудь, на колняхъ боготворю тебя, на колняхъ молю, не обижай меня своимъ недовріемъ…. я твой, весь твой. Ты знаешь, какъ я люблю тебя. Маріанна, другъ мой, вся жизнъ моя, весь я у ногъ твоихъ, скажи одно слово, и я бгу отъ тебя на край свта, и ты не услышишь обо мн никогда, чтобъ мое воспоминаніе не возмутило свтлой тишины прекрасной души твоей. Я врю теб, я знаю, что, оставляя тебя, я поручаю тебя самой теб, твоему ангелу-хранителю — чистому, безпорочному твоему сердцу. Но мысль покинуть тебя, такое страшное горе, что надо всю безконечную любовь мою, чтобы допустить ее на одну минуту. Маріанна, прекрасный другъ мой, если въ этихъ строкахъ ты не прочтешь души моей, ты никогда меня не любила. Сегодня я долженъ непремнно тебя видть, чтобы угадать въ милыхъ глазахъ твоихъ приговоръ мой. Не мучь, мой добрый ангелъ, истерзаннаго моего сердца, я не буду въ силахъ вынести твоей печали.’

Эти нжныя строки влили сладкій бальзамъ въ огорченную душу Маріанны. Любовь превозмогла оскорбленіе самолюбія. Она покрыла драгоцнный листокъ жаркими поцлуями.

‘Милый другъ, отвчала она: теперь я люблю и только люблю…. врю и не сомнваюсь, я не разсуждаю, не предвижу, не понимаю ничего, я люблю, и все существо мое сосредоточилось въ этомъ слов. До-сихъ-поръ любовь моя была смшная мечта пансіонерки. Я любила съ безпечностью ребенка, легко и свободно, и эта любовь въ здоровомъ, неиспытанномъ сердц была такая жалкая фантасмагорія, такой непростительный эгоизмъ! Я хотла любви безъ слезъ, безъ угрызеній. Теперь я люблю истерзанной душою и не знаю, мука или радость дороже мн въ любви моей. Вчера меня оскорбило твое насильственное похищеніе. Я видла въ немъ страшный навыкъ разврата. Но это былъ послдній вопль гордости. Теперь я раба и люблю свое рабство. Теперь у меня новая, другая гордость — я горжусь своей любовью и страданіемъ и не промняю его на то свтлое чувство, которое леляла до-сихъ-поръ въ дтскомъ сердц. Не правда ли, страданіе возвышаетъ и очищаетъ: оно искупаетъ и оправдываетъ, и теперь я сознаюсь, что люблю тебя съ готовностью на вс жертвы, съ ршимостью на вс мученичества… Мое раздражительное состояніе принимаютъ, кажется, за болзнь — меня уложили въ постель и приговорили къ безконечному трехдневному карантину, впродолженіи котораго намъ суждено не видаться.’

Анатолій получилъ это письмо въ минуту мучительнаго объ ней раздумья. Онъ съ нетерпніемъ ждалъ отъ нея извстія. Онъ ждалъ и боялся того неизбжнаго раскаянія, къ которому привыкъ онъ въ подобныхъ случаяхъ. Онъ былъ готовъ къ сртенію прекраснаго драматическаго отчаянія, для прогнанія котораго предстояло придумывать столько докучныхъ, перебитыхъ утшеній — а онъ любилъ такъ искренно, что раскаяніе было бы оскорбленіемъ его сердцу.

Неожиданный отвтъ обрадовалъ его какъ-нельзя боле и подъ его вліяніемъ онъ началъ писать ей:

‘Нжный другъ мой, великодушное, прекрасное созданіе! Я не могу выразить того, что чувствую…. я не въ-силахъ писать теб. Я понимаю, почему лучшій міръ не иметъ сообщенія съ нашей бдной землею. Нтъ словъ совершеннаго блаженства на бдномъ человческомъ язык — и я не могу высказать теб своего сердца….’

Здсь онъ остановился. На самомъ дл онъ не звалъ, что писать дале. Можетъ-быть, въ эту минуту онъ бы не нашелъ, что сказать ей, если бы могъ ее видть: онъ былъ нмъ и глупъ отъ избытка чувствъ, и неусыпное его упражненіе въ литератур любви и давній обртенный навыкъ не могли вывести его изъ этого оцпеннія.

Онъ прочелъ письмо Маріанны, силясь почерпнуть въ немъ наитіе.

Она любитъ его, пишетъ она, съ готовностію на вс страданія, съ ршимостію на вс жертвы. Проникнутый этой мыслью, онъ внезапно составилъ въ голов пламенную диссертацію о любви-страданіи, которая вылилась на бумагу.

‘Ты повяла, мой прекрасный младенецъ, продолжалъ онъ, нжнымъ сердцемъ всю великую тайну любви. Да, моя Маріана, любовь — страданіе и я не способенъ вводить тебя въ заблужденіе, разувряя въ этой страшной истин. Любовь и крестъ идутъ рядомъ. Любовь — ядъ, но это вмст сладкая отрава и горькій врачующій бальзамъ. Наслажденіе раздражаетъ сердце, страданіе цлитъ его — и то и другое — мука, и то и другое — любовь. Любовь — жестокость, она страдаетъ и заставляетъ страдать, она домогается жертвъ, завщаетъ тоску, внушаетъ ревность и обращается иногда въ ненависть. Врь, ангелъ мои, ненависть — та же любовь, только оскорбленная, обманутая, мщеніе — та же ненависть, дйствующая, нетерпливая, слдовательно — та же любовь. Одно равнодушіе есть противоположность любви, и отъ него избави насъ Боже! О, избави тебя Провидніе отъ этой тлтворной плсени души. Страшись ее и не бойся никакого страданія. Ты видишь, я разоблачилъ вередъ тобою вс пугающія любовь привиднія, для того, чтобъ ты не боялась ихъ. Ты видишь — это призраки…. О, люби, мой ангелъ. Какое страданіе не освтится сквозь призму любви! Какой горечи не усладитъ она! Люби своей прекрасной душою — и узнаешь, что любовь превозможетъ всякое страданіе. Любовь — единственная жизнь: одна непреложная истина!…’

Молодая женщина читала это письмо съ вдніемъ той грамоты сердца, которая оживляетъ каждое слово, проникаетъ въ конечную глубь чувства, читаетъ недописанное, понимаетъ недосказанное. Она испытывала, въ эту минуту, что всякое начертаніе милой руки иметъ одинаковый, единственный смыслъ. Что бы ни было написано — пусть самый нелпый, дикій вздоръ расползется самыми безтолковыми крючками на любовномъ письм — любовь озаритъ ихъ своимъ волшебнымъ заревомъ и они примутъ пламенное значеніе. Она читала и упивала влюбленное сердце.

VII.
ФИЛОСОФІЯ.

Наступилъ вечеръ, унося съ собою сладкій день. Маріанна лежала на кушетк своего кабинета, въ чудномъ восторг сердца. Она осязала каждое мгновеніе блаженство полной взаимной любви, отршенной отъ всхъ сомнній, сознанной, объясненной, успокоенной. Никакая невзгода, никакое предвидніе не возмущали ее теперь, никакая возможность чего-нибудь непріязненнаго не приходила ей въ голову. Она чувствовала себя подъ благотворною снью тихаго, свтлаго неба, на которомъ не было ни одного облачка.

Ее любятъ онъ такою безконечной любовью! На ней сосредоточилась его сильная душа, до-сихъ-поръ волнуемая я разсянная…. Какое торжество для самолюбія женщины! Какая жизнь для женскаго сердца! Какое полное, несравненное счастіе, и она врятъ въ это счастіе…. Это сладкое убжденіе леляло душу влюбленной женщины, и незамтно текли для нее долгіе часы заключенія.

Мужъ, въ исправленіи должности сестры милосердія, зваетъ въ большихъ креслахъ, возл ложа больной. Онъ мысленно парилъ подъ своды англійскаго клуба, гд безъ него составлялись знакомыя партіи, и по временамъ немолчное негодованіе на неосторожность жены вырывалось изъ устъ его.

Вдругъ послышались знакомые шаги въ сосдней комнат. Ивринъ просмлъ позволенія войти.

Это былъ одинъ изъ тхъ общественно привиллегированныхъ, которымъ дано право считать себя дома во всякомъ дом, которымъ извстна вся подробная топографія домовъ, которымъ кланяется швейцаръ, безмолвно растворяя передъ ними дверь, при которыхъ мужъ ворчитъ, а жена капризничаетъ, предоставляя имъ бенефисы домашнихъ комедій, которые принимаютъ участіе въ кабинетныхъ длахъ хозяина, знаютъ по имени горничныхъ, со всми на будничныхъ отношеніяхъ, со всми на ты и среди этой универсальной пріязни, умютъ скрывать свои частныя пристрастія.

— Войдите, сказала Маріанна, поправляя пелеринку своего капота,

— Полюбуйтесь, прошу покорно, сказалъ мужъ: каково она уходила себя. И вдь необходимо было возвращаться въ лодк, какъ-будто, и безъ того, не тошнилось отъ цлыхъ сумасшедшихъ сутокъ бснованія. Чему обрадовалась — не постигаю! Я не зналъ, какъ добраться до кареты, а это неутомимое созданіе еще не удовольствовалось — измокла на дожд, простудилась, схватила лихорадку, которой теперь не будетъ конца.

— Неосторожно, сказалъ Ивринъ тономъ ддушки, который бранитъ свою внучку.

— И эти неосторожности кончаются всегда тмъ, что мы, бдные мужья, возясь, да няньчись.

— А мы, бдные обожатели, горюй и сокрушайся.

Маріанна выслушала длинное родительское поученіе, посл котораго мужъ всталъ и прошелся по комнат. Онъ взглянулъ на часы и вздохнулъ, вздохнулъ еще и не выдержалъ:

— Побудьте съ моей хворой барыней, сказалъ онъ любезно Иврину: пока я съзжу повидаться кой съ кмъ въ клуб, — вдь вотъ ужъ другой день, какъ я сижу здсь прикованный.

— Извольте, но съ тмъ, чтобы вы позволили мн продолжать браниться до самаго вашего возвращенія.

— Сдлайте одолженіе, сказалъ, съ прояснившимся лицомъ старикъ, поцловалъ жену и отправился.

Оставшись одни, Ивринъ и Маріанна молчали. Онъ смотрлъ на нее испытующимъ взоромъ.

— И такъ? сказалъ онъ. И прекрасно, прибавилъ онъ отвчая себ такимъ тономъ, какъ-будто сердце молодой женщины было раскрыто передъ его глазами.

— У васъ сегодня такой предательскій взглядъ, сказала Маріанна. Если вы хотите быть злы, мы поссоримся, потому что нервы мои, въ самомъ дл, въ какомъ-то лихорадочномъ состоянія.

— Зачмъ же ссориться? Дайте мн вашу ручку, сказалъ Иврянъ съ такимъ искреннимъ участіемъ, что молодая женщина повиновалась невольно.

Она лукаво посмотрла на своего собесдника. Лицо ея приняло ласкательное выраженіе ангорской кошечки и въ голос растопилось столько меду, что Ивринъ почти вздрогнулъ, когда она спросила его, гд онъ быхъ ныншнимъ утромъ.

— Васъ это интересуетъ? сказалъ онъ: былъ везд и всюду, какъ обыкновенно. Былъ на водахъ, завтракахъ въ Палероял, таскался по бульвару, потомъ….. потомъ, спросите лучше, гд я не былъ.

— Кого видли вы на водахъ?

— Всхъ.

Молодая женщина сдвинула хорошенькія брови своя, въ глазахъ ея мелькнула досада.

— Видли вы Ройнова? спросила она почти сердито. Вотъ что! подумалъ Ивринъ. — Видлъ и весьма видлъ, отвчалъ онъ: мы встртились сегодня у прекрасной иностранки, на которую вы не удостоивали обратить вашего вниманія, но которая занимаетъ теперь весь нашъ праздношатающійся міръ. Это самое миловидное созданіе, которое мн случалось встртить. Когда ей доложили о нашемъ визит, она выбжала къ вамъ изъ уборной въ такомъ очаровательномъ nglig, что взглянувъ на себя, она должна была закутаться въ дверные занавсы гостиной. Она схватила оба полога и просунула между нихъ свою херувимскую головку, которая на голубомъ пол отдлилась такимъ воздушнымъ образкомъ, что мы оба вскрикнули отъ восхищенія.

Маріанна почувствовала какой-то гальваническій, несносный ударъ въ сердце. Какая-то нестерпямая боль стснила грудь ея, во только на одно мгновеніе. Ивринъ продолжалъ, увлеченный своимъ предметомъ:

— Какая это живая, прекрасная бабочка! Во всемъ существ ея такая любовность, такой свтъ, такая неотразимая прелесть, какъ-будто бы она была создана воплощенной радостью людямъ.

— Вы влюблены въ все? спросила простодушно Маріанна.

— Нтъ.

— А разв возможно такъ горячо сочувствовать чему-нибудь прекрасному и не любить его?

— Не любить прекраснаго невозможно, возможно однако жъ очень въ него не влюбляться, особливо когда уже сердце гд-нибудь пріютилось.

Маріанна улыбнулась, у все отлегло отъ сердца,

— Но скажите, спросила она, съ какимъ-то страннымъ одушевленіемъ: неужели не существуетъ въ мір такой любви, въ которой бы все прекрасное сосредоточилось въ одномъ образ, вся жизнь слилась въ одномъ чувств, вс мечты въ одномъ завтномъ помысл, для которой не цвли бы на земл розы, которая бы не замчала въ небесахъ солнца?

— Можетъ-быть и существуетъ, но такая любовь очень сдаетъ на съумасшествіе, — впрочемъ, любить умно — трудно. Любовь какъ золото, подъ которое поддлывается много мишуры. Иногда внутрь насъ происходитъ чортъ знаетъ что такое, — ну, кажется, вотъ она любовь, со всми аттрибутами, а смотришь — горячечный бредъ, а иногда этотъ тонкій магнитизмъ, который электризуетъ насъ и который мы простодушно принимаемъ за любовь.

— Я думаю, что такой магнитизмъ есть только продолженіе любви, какъ музыка есть продолженіе пламеннаго поэтическаго языка. Если уже не станетъ словъ, когда восторженная мысль не облекается боле въ формы человческаго слова, тогда ее продолжаютъ звуки. Вдь поцлуй тотъ же восторженный бетговенскій аккордъ….. И вся жизнь иметъ безконечно свои такіе же переливы, продолжала молодая женщина: изъ жизни практической, полезнаго труда и заботъ, вытекаетъ жизнь искусства, въ которой воплощается духъ для всеуслышанія въ слово, въ пластическія формы, въ живопись, въ звуки — за нею безпредльная, невоплощаемая жизнь духовнаго созерцанія — жизнь безмолвной молитвы….. а любовь относится къ жизни, какъ цвтъ къ дереву: какъ онъ, иметъ она свое скоротечное, срочное существованіе, но въ ней сосредоточены вс начала жизни.

— Самое ароматическое мудрствованіе, какое только когда-нибудь истекало изъ медовыхъ устъ такого милаго философа. Но вы, которыя такъ несравненно разсуждаете о любви, скажите мн, почему не существуетъ въ мір глупца и ничтожнаго мерзавца, котораго бы женщина не съумла любить всми сокровищами своего сердца?

— Право, не знаю, съумла ли бы я любить этого мерзавца. Но это случается, можетъ-быть, потому что любовь въ сердц женщины, какъ голосъ въ горл птички: она поетъ, потому что это ея назначеніе. Женщина любитъ какъ дышетъ, потому что иначе не можетъ.

— Но это недостойно, отвратительно и стыдно имть такое прекрасное сердце, безъ малйшаго здраваго смыслу.

— Женщина одарена гибельною способностью идеализировать, сказала вздохнувъ Маріанна: она окутываетъ, украшаетъ своимъ воображеніемъ и часто любитъ идеалъ.

— Но вдь это позволено только въ пятнадцать лтъ.

— Женщина вчно можетъ быть въ пятнадцать лтъ.

— Изъ чего же, скажите, посл этого хлопотать быть порядочнымъ человкомъ. Точно также какъ не стоитъ и вамъ приходять на свтъ съ красотою отличныхъ формъ — ваши модистки все умютъ сгладить, выправить, выровнять и создать. Точно также, для домашняго обихода жизни, для чего обременять себя роковыми дарами ума и сердца. Пошелъ въ дорогу по начертаннымъ, указнымъ путямъ приличій, въ мишурносъ наряд готовыхъ фразъ — и блистательно достигнешь высоты высотъ общественной оцнки. Стоить ли труда любить и заслуживать драгоцнную любовь, когда милое женское сердце беретъ на себя продовольствовать всякую нищету.

— За что вы обвиняете въ этомъ донъ-кихотств одну женщину, я не понимаю. Мн кажется, что пристрастіе и ослпленіе свойственны человческому сердцу, а не исключительно женскому. Впрочемъ говорятъ, что любить уже такое верховное, нескончаемое блаженство, что любовь-мечта наполняетъ ровно такою же совершенно прекрасною жизнью сердце, какъ и любовь разумная, дйствительная.

— Покорный, однако жъ, слуга образумиться въ одно прекрасное утро, подобно тому дураку, который воспвалъ хвалы сидвшей подъ окномъ красавиц, тогда какъ это былъ восковой болванъ парикмахера. А вдь оптической то обманъ, можетъ-быть, подъ-часъ, еще разительне.

— Когда обманъ оптической, чтожъ съ этимъ длать? Если глаза обманываютъ васъ, вы терпите отъ своего несовершенства. Конечно, отъ этого не легче, и ошибка оскорбительна для самолюбія, но если ложь — умышленное коварство, если я беру на себя личину, которая околдовываетъ васъ, — съ чмъ сравнять такое пробужденіе? Я врю въ возможность любви совершеннаго самозабвенія и всепрощенія, но непремнно основанной на полномъ довріи — я все пойму, все извиню, ничего не требую и въ свою очередь все исповдую, все скажу, ничего не скрою и не прощу, не пойму только одного — обмана.Ни для какого благополучія въ мір, ни для самой любви я неоскверню моей любви обманомъ и не прощу, никогда не прощу неправды — это тончайшая, нжнйшая струна моего сердца, это mimosa sensitiva моего самолюбія — къ ней не должно прикасаться.

— Пламенная, мстительная Корсиканка! такъ и вижу въ глазахъ молніи, въ сердц vendetta, за поясомъ кинжалъ. Вы страшно-прекрасны въ эту минуту, сказалъ Ивринъ полу-насмшливо, полу-восторженно: — и беретъ желаніе коснуться этой нжной мимозы, чтобы увидть васъ въ полномъ величіи гнва.

Маріанна умолкла. Какой-то сумракъ набжалъ на свтлое, одушевленное чело ея, любовь заныла въ ея груди. Она почувствовала безпокойство старовра, недавно принявшаго другое исповданіе. Вра, внезапно озарившая душу ея, поколебалась на мгновеніе, возможность ошибки предстала ей давно пугавшимъ ея воображеніе привидніемъ. Наведенная нечаянно разговоромъ на недугъ, которымъ всегда болло ея сердце, она застрадала общею заразою недоврія, такъ страшно распространившеюся при всеобщемъ упадк всхъ кредитовъ.

‘Дитя, дитя, думалъ Ивринъ, когда этотъ разговоръ давно потерялся въ переливномъ поток ихъ задушевной болтовни, на минуту потопленной въ чашахъ ароматнаго чаю. Ты не вдаешь, что обманъ есть цломудренный покровъ жизни. Онъ драпируетъ такія отвратительныя, страшныя наготы, отъ которыхъ бы содрогнулось твое робкое сердце, услаждаетъ такія горечи, отъ которыхъ нжныя уста твои отвратятся и не приметъ ихъ, не закаленная въ буряхъ и страданіяхъ жизни, душа. Обманъ есть необходимый мритель отношеній, безъ него на каждомъ шагу возгарались бы непреклонныя ненависти, и покамстъ истина не перестанетъ слпить слабаго, покрытаго прахомъ земля зрнія нашего, покамстъ не возсіяетъ передъ нами, лучезарная и обнаженная — обманъ остается ея представителемъ. Обманывайся же, милый младенецъ, пусть только обманываютъ тебя съ любовью, съ вчною, неустаною заботою о твоемъ благ. Обманывай и ты въ добромъ намренія сердца, если прекрасная улыбка твоя обманъ, которымъ вздумается теб приласкать меня, я приму его отъ тебя съ сладкой благодарностью.’ И онъ смотрлъ на нее въ необъяснимомъ умиленіи и въ душъ его звучало глубоко зарытое чувство, въ которомъ онъ старался обмануть себя.

— Вотъ что значитъ держать слово, вскричалъ возвратившійся въ полночь мужъ. Однакожъ я нахожу васъ, кажется, въ мирныхъ отношеніяхъ. Теб какое-то посланіе, сказалъ онъ, подавая молодой женщин маленькій конвертъ слишкомъ знакомаго ей складу: отъ кого это?

— Не знаю, отвчала въ смущеніи Маріанна, не постигая, какимъ образомъ это письмо было въ рукахъ его. Съ недавняго времени, казалось, какой-то враждебный духъ бодрствовалъ надъ ея тайною, какъ-будто ихъ сношенія потеряли врную дорогу свою. Не въ первый уже разъ случай заставлялъ блуждать его письма.

Ивринъ взглянулъ на нее значительно. ‘Въ добрый часъ, подумалъ онъ, эта ложь есть оборона любви. Повремени — узнаешь и ты, что ложь есть оборона жизни.’

Онъ раскланялся и вышелъ въ сопровожденіи хозяина. Маріанна осталась одна съ полученнымъ письмомъ.

‘Знаешь ли ты, что такое нсколько дней тебя не видть? писалъ Ройновъ, я не могу больше сносить безъ тебя жизни. Пусть мечтаютъ безумцы, что любить можно изъ разлук, что любовь независима, что единственное благо — любить, что въ отсутствіи и тоск любишь сильне. Нтъ, Маріанна, я не въ-силахъ доле подчинять себя этимъ утшеніямъ. По мн разлука то же что смерть и по смерти можно любить этой тяжкой любовью. А покамстъ мы живемъ, любовь требуетъ присутствія и обладанія. Ты моя, ты принадлежишь мн по священнйшему праву — праву любви. Я долженъ достигнуть во что бы вы стадо этого счастія, Маріанна, другъ мой, если бы ты могла видть меня втеченіи этого времени: всякій мигъ минуты я чувствовалъ страшнымъ мученіемъ твое отсутствіе, и разсудокъ мой помрачился. Писать теб есть теперь единственная возможность къ теб приблизиться, во въ какомъ-то мучительномъ нетерпніи, я чувствую неодолимое отвращеніе отъ этого ничтожнаго средства — я хочу тебя видть!’

VIII.
МЕЧТЫ.

Пока Маріанна, въ сердечномъ упоеніи читала эти строки, Анатолій уже писалъ ей другіе нетерпливые вопли:

‘Какихъ страшныхъ, безумныхъ мыслей не перешло черезъ мою бдную голову…. я не властенъ и не долженъ сносить доле этого терзанія. Ты будешь со мною! Твоей ли свтлой, возвышенной природ влачить позорныя цпи раба предателя!… Возстань, моя царица! Мы уже и такъ довольно себ измнили, пора пробудить въ сердц чувство самоуваженія и гордости. Выслушай и пойми меня, мой другъ. Ты знаешь, я люблю тебя больше всего на свт, я богатъ и независимъ. Доврь мн судьбу свою, и мы найдемъ на земл, подъ чуднымъ небомъ невдомый берегъ, гд я окружу тебя всми сокровищами любви, всею роскошью счастія. Я когда прискучитъ теб тишина и уединеніе, когда утомятъ тебя мои восторги, я повлеку тебя на шумнйшія торжища свта, и тамъ мы опять сольемся съ людьми, которыхъ легко будетъ вамъ любить и которымъ будемъ мы врить на слово. Мы останемся въ очарованномъ кругу нашемъ, а жизнь расположится передъ нами громаднымъ театромъ, представляющимъ то умилительныя, то забавныя зрлища. Пресыщенные этой живой драмою, мы снова исчезнемъ. Мы обжимъ съ тобою весь шаръ земной, мы постимъ великолпную двственную природу. Какое солнце увидишь ты! Какую землю освтитъ оно передъ глазами твоими! И станетъ ли нашей жизни на вс предстоящія блага? Видишь, Маріанна, я довряю теб драгоцннйшую мечту свою, лучшее мое врованіе. Олицетвори ихъ, ангелъ мой. Довольно томились мы въ тяжкой невол. Довольно искалъ я и ждалъ — и нашелъ тебя, и ты уже не въ прав отъ меня отказаться! ‘

По мр, какъ онъ писалъ, сердце его сжималось невыносимо, замирая отъ счастія. Въ золотыхъ мечтахъ своихъ онъ достигалъ послдней крайности своихъ желаній, внца пламеннйшихъ надеждъ. Онъ врилъ ей, онъ врилъ себ, онъ врилъ въ силы свои создать этотъ чудный эдемъ любви, о которомъ не смло бы мечтать робкое сердце.

Сладкій, волшебный сонъ, розовый призракъ, который посщалъ его въ таинственные часы раздумья, который нашептывалъ ему обольстительныя общанія, онъ воплощался, этотъ сонъ становился осязательнымъ блаженствомъ въ его власти.

Грезы одни другой жарче и плнительне были потокомъ изъ его сердца, съ нею летлъ онъ подъ далекое небо, въ роскошную, дикую природу, куда уже давно влекла его желанная мечта. Туда, гд дивныя грани горъ покрыты неувядаемыми цвтами, гд воздухъ упоенъ ихъ сладкимъ ароматомъ, гд сквозь густыя сни вковыхъ деревъ, золотою стью проникаетъ солнце, обливая невданной нгой и жизнью. Какъ легкія кудри красавицы, ниспадаютъ тамъ изумрудныя втви въ хрустальные ручьи, и въ страстныхъ думахъ юноша видитъ милую женщину въ свтлыхъ струяхъ, гд она ищетъ прохлады. Какъ Ундина, уцпилась она нжной ручкой за влажныя втви и виситъ на нихъ, не отягощая тонкихъ стеблей.

О, тамъ, въ той обтованной земл любовь ихъ вспыхнетъ новымъ пламенемъ, тамъ расцвтетъ она, прекрасная, новою красотою, тамъ облечетъ онъ ее въ пышный нарядъ востока, на которомъ возможно ни щадить ни перлъ, ни алмазовъ, и эти алмазы и перлы угаснутъ при блеск милыхъ очей.

Съ вчною мыслью о ней, съ неотступною заботою о ея радостяхъ, утомленный порою избыткомъ счастія, онъ склонитъ голову на ея колна и забудется въ сладкомъ отдохновеніи, а она, преданная, любящая, какъ геній-хранитель будетъ сторожить сонъ его…

Мысль, всемогущій духъ, куда на быстрыхъ крыльяхъ своихъ не улетаетъ она, вырываясь изъ костяной темницы черепа, куда не занесется вольная и свободная, создавая на пути чудные миражи, который то распадаются радужной пылью, то воздымаются снова воздушными замками!

Мысль вдохновенная, творческая, какою дивной пснью звучитъ она въ эир, какимъ божественнымъ ликомъ воплощаетъ ее кисть, какимъ свтлымъ откровеніемъ проникаетъ она сокровенныя тайны неба!…

Мысль, коварный демонъ-соблазнитель, какими розовыми чарами опутываетъ она, какихъ обольстительныхъ обмановъ не создаетъ она, въ какія гибельныя заблужденія не увлекаетъ!

И внезапно, среди пышнаго пиру, неотразимая спутница, какимъ тяжелымъ свинцомъ уметъ она кануть на сердце! Траурной гостьей сядетъ за веселое ликованіе — и шумная бесда превращается съ нею въ похоронную трапезу.

Въ нсколькихъ шагахъ отъ молодаго счастливца, другое существо, также юное, также можетъ-быть прекрасное, съ тмъ же правомъ на жизнь и на радости жизни, находилось подъ гнетомъ тяжкаго раздумья.

Сарра, на ступеняхъ террасы сидла одна, применясь жаркой головою къ колонн крыльца. Турецкій кашмиръ чалмы ея развился до половины и ниспадалъ къ ногамъ ея тяжелыми складками.

Она играла безсмысленно золотой туфлей своей, едва удерживаемой на пальцахъ маленькой ноги, то снимая, то надвая ее, и думы одна другой грустне длали ей самой нечувствительнымъ это машинальное движеніе.

Глубоко вздыхала она по-временамъ, и воздухъ вечерющаго дня, еще не охлажденный отсутствіемъ знойныхъ лучей, вливался горячею струею въ тоскующую грудь.

Она тосковала, забытая на роскошныхъ диванахъ кабинета своего любовника — забытая и, можетъ-быть, уже покинутая, хоть не остыли еще на ней его поцлуи и хоть едва расцвла она такой пылкой красотою.

Сарра знала о новой связи господина своего, которая сначала не заботила ее, такъ же какъ и другія многія. Она считала ихъ необходимою свтскою обязанностію своего прекраснаго графа, и эти связи вовсе не касались ея отношеній.

Она привыкла къ нимъ и даже исполняя одинъ изъ капризовъ своего властелина, уполномоченная неограниченнымъ его довріемъ, отправляла и получала его посланья любви, и надо ей отдать справедливость, исправляла эту обязанность съ удивительнымъ раченіемъ и аккуратностью. О, на этотъ счетъ она была дрессирована вмст съ гордымъ Beaugrand, великолпной чистой породы собакой, которая не разъ уносила за ошейникомъ литературные слды ласкавшихъ его хорошенькихъ ручекъ.

Въ счастливые дня любимая одалыка вбгала, сопровождаемая прекраснымъ животнымъ, къ общему патрону, съ полученнымъ, раздушеннымъ листкомъ, на которомъ разлилась кружевная душа какой-нибудь блокурой сильфиды. Пробгая связныя строки щегольскаго англійскаго почерка, молодой сибаритъ то гладилъ красивую морду добраго пса, то ласкалъ роскошныя плечи Еврейки.

Теперь было не то, новая интрига графа завладла имъ совершенно и расторгла вс его другія связи. Втренникъ былъ влюбленъ, и впервые преданный любви съ искреннимъ фанатизмомъ, онъ забывалъ, въ жестокомъ легкомыслія, долги свои передъ другими.

Для бдной Сарры не было даже обмана. Она въ глаза, въ лицо была обижена. Онъ не замчалъ ее въ самомъ присутствія, и потому только она, можетъ-быть, оставалась въ дом, что онъ вовсе ее не видалъ передъ собою.

Конечно не любовь, не преданность, даже не страсть бросили эту женщину въ его объятія — этотъ перлъ отъискался въ грязной атмосфер, и предательство и корысть повергли ее во власть разврата. Изъ отвратительнаго, душнаго гнзда, молодой птенецъ вылетлъ подъ просторные золоченые своды, которые не грезились ему въ самыхъ лживыхъ свахъ. Посл зловонной нищеты и нестерпимыхъ лишеній, она утопала въ нг пировъ и наслажденій. Вкусивъ однажды этого опаснаго хмлю, она уже не въ-силахъ была отвести прильнувшихъ губъ отъ очарованной чаши. Въ вакхическомъ угар она позабыла и вру отцовъ и старую мать свою и вс святыни сердца. Ей полюбились огненныя ласки любовника, ее веселили его роскошныя празднества и богатые подарки его сводили ее съ ума.

Въ ней сильно заговорила кровь стяжательнаго племени, когда передъ умственнымъ взоромъ ребенка блеснула неподдльная, не мишурная роскошь, когда надъ ухомъ ея брякнуло тонкимъ звукомъ чистое золото.

Сарра любила свои сокровища. Она проводила лучшія минуты жизни надъ богатымъ футляромъ, любуясь самородными каменьями. Лучи свту играли въ ихъ такимъ чуднымъ блескомъ и такая въ нихъ была нескончаемая глубь: она видла въ яхонтовомъ перстн своемъ цлое небо съ алмазными звздами. Рубиновый браслетъ ея горлъ алымъ пламенемъ, а въ брилліантовой пряжк заключался цлый радужный міръ наслажденій.

Сарра смотрла съ восхищеніемъ на эту ненаглядную прелесть, и ненасытимый взоръ ея видлъ въ будущемъ еще горы сокровищъ…. Но вотъ уже нсколько дней къ хранилищу ея не прибавилось ни одной жемчужины. Ужъ онъ не даритъ ее боле, онъ ужъ больше ее не ласкаетъ. Но чмъ же провинилась она? Онъ покинетъ ее, быть-можетъ — и что тогда съ нею будетъ?

Жидовка горько задумалась надъ собою. Она увидла единственную, предстоящую ей тогда перспективу и содрогнулась. Тяжкой думой обратилась она къ минувшему: она вспомнила родину свою, шумный торговый городокъ, гд по грязнымъ улицамъ бгала она, кудрявая двочка. Она вспомнила семью свою, отъ которой отреклась невозвратно, и крупная слеза скатилась съ рсницы на полуоткрытую грудь.

Она, виною ея несчастія! О, зачмъ эта женщина стала передъ ней такимъ враждебнымъ, ненавистнымъ привидніемъ! Ревность и негодованіе стснили сердце ея и готовы были вырваться неукротимымъ потокомъ безумныхъ рчей и упрековъ и плача, которые разршаютъ страданія неблаговоспитаннаго женскаго сердца, которое не уметъ глотать слезъ своихъ и гордо облекается въ великолпное достоинство, и простодушно бунтуетъ, и кричитъ, и не боится возбудить насмшку и сожалніе. Нсколько разъ она порывалась бжать къ нему и просить пощады.

Взволнованная задыхалась она…. вдругъ знакомый лай Beaugrand раздался неподалеку. Сопровождая одного изъ лакеевъ дома, (онъ показался изъ зелени сада и бросился со всми знаками собачьей пріязни къ ногамъ Сарры, которая оттолкнула его съ досадою и приняла изъ рукъ человка атласный пакетъ безъ адреса.

— Опять синяя бумага прізжей, сказала про себя Жидовка. Соболиныя тоненькія брови ея нахмурились. Пиль Beaugrand, сказала она, едва не бросивъ этой записки въ разинутую пасть собаки, такъ надола ей въ эту минуту любовная бюрократія графа. Но внезапная мысль остановила это движеніе, и злобная радость блеснула въ бархатныхъ глазахъ Еврейки.

IX.
ПРЕДАТЕЛЬСТВО.

Черезъ нсколько минутъ Сарра сидла на дамасковой кушетк у ногъ развалившагося по ней сатрапа въ пестромъ сверкающемъ халат. Пунсовая на золот цапочка, которую привыкла видть Жидовка на милой, прекрасной голов, безобразила въ глазахъ ея еще пуще худощавый, нервный ликъ молодаго человка, закутаннаго въ покинутые хозяиномъ доспхи.

Она смотрла изъ подлобья на юношу, который вкушалъ сладострастное чувство, примряя къ себ окружавшую его роскоши о которой скорбла больная душа его. И улыбка нелпаго самодовольствія озаряла его глазъ, устремленный на красавицу — живую принадлежность обстановки.

— Скажи же мн, Ляликовъ, сказала въ раздумь Сарра: кто у васъ самая лучшая барыня въ свт?

— Ни одной нтъ лучше тебя! отвчалъ онъ, обхвативъ гибкій станъ Жидовки.

— Скажи мн правду, продолжала глядя на него съ кокетствомъ Сарра.

— Зачмъ приходятъ теб въ голову эти куклы? сказалъ вопрошаемый, прижимая тонкія синія губы свои къ мраморному лбу Еврейки.

— Скажи мн, настойчиво твердила она: кто самая хорошая красавица?

— Ты, ты, поврь мн, что ты самая хорошая, говорилъ воспламеняясь юноша, въ глазахъ котораго въ самомъ дл красота Сарры озарялась новою, невиданною прелестію.

— Дай мн покой, сказала вырываясь Еврейка: и скажи, о чемъ я тебя спрашиваю.

— Какъ же мн сказать это теб, отвчалъ оправляясь, слишкомъ уполномочившій себя въ роли хозяина, гость. Какихъ теб нужно красавицъ? У насъ есть всякія. Есть красавицы денныя, которыя хороши ори солнц: для нихъ необходимъ яркій дневной свтъ, чтобы освтить вс очаровательныя подробности ихъ прелестей, он теряются вечеромъ. Эти красавицы линяютъ передъ пышными ночными красавицами, которыхъ пламенныя очи могутъ отражать только восковыя свтила нашихъ гостиныхъ. Вс наши паркетные рыцаря предпочитаютъ этихъ послднихъ. Есть еще красавицы настоящія и поддльныя. Красавицы, которыя въ самомъ дл хороши и которыя только кажутся красавицами по какому-то оптическому заблужденію….. Есть даже вовсе не красивыя.

— Я не понимаю, что ты такое наговорилъ мн, сказала съ примтною досадою Сарра. Назови мн ту красавицу, которая и днемъ хороша и ночью, которая лучше всхъ.

— Видишь ты какую захотла! Да гд жъ ее взять къ твоимъ услугамъ? Хороша блокурая княгиня, что живетъ на бульвар. Ты видпла ее?

— Видала, да разв нтъ ея лучше.

— Хороша и смуглая княгиня, которая вовсе никогда не живетъ въ своей золоченой клточк у Новаго Моста. Хороша ея пріятельница, вдова, на Италіянской Улиц, хороши об Гречнки, которыми ты любовалась съ хоръ купеческаго клуба. Хороша, ухъ, какъ хороша прізжая красавица.

— Я не видала ее, сказала вздохнувъ Сарра: но, врно, есть лучше ея.

— Ужъ ничего не можетъ быть лучше сосдки.

— Сосдки! вскрикнула Сарра, а ей только того и надобно было, чтобы достигнуть косвеннымъ путемъ своей цли. Такъ сосдка самая прекрасная? напиши же мн, какъ зовутъ сосдку, вотъ на этой записочк, сказала Жидовка, глядя такъ умильно, такъ неотступно на молодаго человка, что не было возможности отъ нея отвязаться.

— Это зачмъ? спросилъ Ляликовъ.

— Мн надо, какъ Бога люблю, мн надо, продолжала она съ самымъ восточнымъ одушевленіемъ. Вотъ перо и чернила, прибавила она съ живостью, схватилъ бронзовый necessaire со стола графа.

— Ты съ ужа сошла, Сарра! зачмъ мн адресовать это письмо? отъ кого оно?

— Теб нужды нтъ знать это, напиши, только напиши — это мое дло.

— Ужъ не одинъ ли изъ туманныхъ поэтовъ, который посщаютъ васъ, и которому вздумалось написать посланіе къ прекраснйшей, просилъ тебя доставить его по твоему выбору?

— Не просилъ никто, убдительно молила Сарра: только напиши, какъ зовутъ сосдку.

Ляликовъ расхохотался отъ всего сердца, и невозможно было равнодушно слышать этой смшной просьбы, въ которой, однако жъ, звучало что-то вовсе не смшное и очень серьозное, и даже болзненное. Онъ задумался. Неясно мелькнула въ голов его догадка, весьма близкая истин. Лицо его оживилось, этотъ страдалецъ извращенныхъ, изковерканныхъ понятій, какъ вс страдальцы, обладалъ тонкимъ сочувствіемъ всякому страданію, но въ желчной природ его это сочувствіе проявлялось непріязненно — онъ находилъ какое-то дикое, жестокое удовлетвореніе топить свое страданіе въ страданія другаго, — онъ лакомился зрлищемъ досады, гнва и даже несчастія. Ради злобной проказы, не разсуждая о послдствіяхъ, онъ написалъ адресъ Maріанны на англійскомъ атласномъ пакет, завезенномъ изъ чужихъ краевъ прекрасной путешественницей, тамъ еще недавно бывшей однимъ изъ миловиднйшихъ кумировъ обожаній избалованнаго графа Анатолія.

— Однако жъ не даромъ трудился я, сказалъ, подмахнувъ послдній раскидистый крючокъ и обнявъ еще разъ не заснурованую талію Жидовки.

Она жарко поцловала его и быстро исчезла съ своимъ трофеемъ въ темномъ корридор дома.

Mais quand, bonheur suprme!
Ma vois tremblante te dit: je t’aime —
Crois-moi!

Было очень поздно. Маріанна сидла одна въ своей комнат и чуяствовала несказанное удовольствіе остаться наедин съ завтной, тайной думой своей. Она заперла двери своей комнаты и открыла окно.

Полураздтая, погруженная въ неотступное мечтаніе, сидла она, опершись на мраморную плиту оконницы. Жаркая лтняя ночь дышала съ надворья душною теплотою, и только изрдка дремлющій втерокъ непримтнымъ колебаніемъ шевелилъ распущенныя легкія пряди волосъ молодой женщины и скользилъ по открытымъ плечамъ ея нечувствительными поцлуями.

Маріанна сидла недвижно, развивая жаркія грезы свои. Неврное мерцаніе звздъ трепетало на блдномъ лиц ея, и эти неуловимые переливы свта и тни давали ей видъ безплотной прозрачности.

Если бы возможно было въ этомъ сомнительномъ свт разглядть черты ея, въ нихъ бы замтна была видимая происшедшая перемна, которая какъ новый нарядъ красавицы придавалъ ей только новое очарованіе: любовь оснила этотъ младенческій ликъ томленіемъ нги. Страсть означилась на немъ тонкими чертами, сквозь которыя свтился цлый міръ роскошной, блестящей жизни. Взглядъ ея принялъ сосредоточенное, сознательное выраженіе. Все существо ея какъ-будто обновилось.

Она устремила недвижный взоръ въ туманную перспективу. Отдаленный плескъ моря, какъ ровное дыханіе спящаго великана, долеталъ до слуху ея монотонною, печальною гармоніей, прерываемый повременамъ визгомъ парохода, который размахивая громадными колесами, какъ ночной духъ моря, пробгалъ, оставляя за собою длинный, кудрявый хвостъ чернаго дыму.

Но взоры молодой женщины скользили, не осязая предметовъ. Она смотрла на темный заливъ, на южное звздное небо, на утопающій въ цвтущихъ рощахъ блой, благоуханной акаціи берегъ, съ тмъ же отсутствіемъ, съ которымъ случается пробгать листы читаемой книги безъ всякаго сознанія, ни сочувствія — и будто пламенный сонъ поэта или глубокомысленный выводъ мудреца — все-равно остается для насъ пустой страницей. Но, въ замнъ, очами души Маріанна видла то, чего не снилось никакой философіи.

Она любила и по временамъ ей казалось, будто бдное сердце ея разрывалось отъ любви. Она прижимала къ груди трепещущія руки какъ-будто силясь смирить волненіе. Милый человкъ наполнялъ вс способности души ея. Желаніе видть его томило бдняжку — и какой-то почти бредъ представлялъ ей несбыточнымъ возможность свиданія.

‘Какъ звать, думала она, нетерпливый другъ, можетъ-быть близко. Быть-можетъ, съ тоскою и бшенствомъ смотритъ онъ съ берега на матовый свтъ моей лампы’ — и напряженный, очарованный взоръ ея искалъ его силуэта на гладкой поверхности залива, но искалъ тщетно. И снова еще безумне, еще не возможне волновали ее грезы:

‘Для чего, мечтала она, не осмлится онъ войти въ ршетку сада и пробраться сюда по маленькой лстниц. Онъ бы могъ никого не встртить, и если бъ встртилъ, и если бы повлекла эта встрча вс страшныя послдствія, они все не были бы страшне разлуки’.

— Какая душная ночь, Боже мой! произносила она почти громко: нтъ ни малйшаго колебанія въ воздух. Атмосфера такъ густа, что дневная пыль до сихъ-поръ не можетъ упасть на землю…. Какая ночь! повторила она. Нтъ силъ вздохнуть.. Что со мною, Боже!

Она подняла тяжелый взоръ и остановила его на портрет матери — прекрасной, въ глубокомъ траур женщины. Черный крепъ оснялъ лицо красавицы, на которомъ горе и святое самоотверженіе положили строгую печать свою.

Это изображеніе, какъ знаменіе креста, было до-сихъ-поръ для бдной Маріанны поощреніемъ на высокій подвигъ терпнія. Она боготворила прекрасную память этой матери. Жизнь ея была для нея утшительною врою во вс совершенства сердца. Каждое объ ней воспоминаніе, каждый взглядъ на драгоцнный образъ ея воспламенялись въ душ живою молитвою.

И теперь, обуреваемая страстью, околдованная, влюбленная бдняжка, по всесильной привычк сердца, съ восторженнымъ умиленіемъ смотрла на милыя черты, и въ первый разъ этотъ прекрасный, кроткій ликъ взглянулъ на нее укоромъ. Молодая женщина въ младенческомъ суевріи, скрестила руки и упала на колна передъ портретомъ.

— Прости, прости! воскликнула она въ страшномъ смущенія души своей. Ты все прощала на земл, моя святая! Добрая, ты все благословляла, да не возмутится же духъ твой оскорбленіемъ твоей материнской гордости!… Ты видишь растерзанное мое сердце — его уже исцлить нтъ средства. О, не пролей надъ нимъ драгоцннаго мра слезъ твоихъ, он канутъ въ него пламенною нефтью!

И она сама залилась слезами.

Но какъ Элова арфа, которой коснулось тихое дуновеніе набжавшаго втерка, въ самую минуту тяжкаго надъ собою рыданія, въ сердц ея дрогнулъ звучный, сладкій аккордъ — немолчная любовь отозвалась въ огорченной душ ея.

— Я люблю его! вскричала она: милый, милый другъ! Мысль о немъ неразлучна уже въ душ моей, ни съ какою мыслю, или, врне, у меня нтъ уже другой мысли. Эта мысль пробуждаетъ меня, и съ нею, какъ съ послдней молитвой, я засыпаю. Думать о немъ, видть его, его любить, объ немъ молиться! Онъ, и всегда онъ, и всюду онъ. Эта любовь проникла все существо мое — я вся поражена….

— Взгляни, взгляни на меня, снова взывала она къ неизмнно спокойному изображенію. Этотъ тонкій ядъ вселился въ кровь мою и для меня уже нтъ спасенія. Ликъ небесный, пойми мои страданія! Ангелъ безплотный! на свтлыхъ крылахъ твоихъ вознеси къ себ мою душу, а сердце оставь ему…. оно — его, навкъ его, и твой безстрастный духъ не заболитъ отъ того ревнивымъ негодованіемъ…. Но если ты не простишь меня — твое проклятіе уже не поможетъ — я уже не перестану любить его и въ безумномъ восторг принесу ему, можетъ-быть, въ даръ любви это страшное ослушаніе.

Эти раздражительныя молитвы привели бдную женщину въ какое-то фанатическое опьяненіе. Какъ хмль, который воспламеняя воображеніе, разнуздываетъ разгоряченныя мысля, и он кипятъ потоками безумныхъ словъ, сердце нжнаго ребенка извергало поруганія. Бдняжка трепетала какъ въ лихорадк, щоки ея горли, глаза сверкали, она была вн себя.

Она закрыла пылающее лицо руками и долго плакала, пока измученное сердце не истощилось… и опять любовь, какъ утро посл бури, засіяла свтле и благотворне.

Она перечла съ новымъ очарованіемъ послднее письмо Анатолія, то самое, въ которомъ онъ излилъ до дна свое влюбленное сердце, въ которомъ онъ звалъ ее, расторгнувъ оковы, бжать на край свта, туда гд ждалъ ихъ вчный, неувядаемый рай любви и безпрерывныхъ восторговъ. Этотъ обольстительный бредъ привился къ очарованному сердцу молодой женщины. Любящія души ихъ слились, въ эту минуту, въ одинъ прекрасный сонъ, въ которомъ пробгали он свой легкій путь, не касаясь нежнаго праху.

Надъ ними вчно безоблачное, свтлое небо.

Для нихъ пріютныя сни вчно-цвтущихъ деревъ и нжные, ласково сквозящіе лучи солнца.

Для нихъ неизсякаемый ароматъ розъ и нескончаемая пснь соловья.

Для нихъ журчаніе хрустальныхъ ручьевъ и любовный шопотъ листьевъ.

Для нихъ и нга ночей, и сіяніе блднаго мсяца.

Для нихъ и радость любви и восторгъ молитвы.

Для нихъ полный, звучный, гармоническій аккордъ жизни.

— Ты благословляешь меня, ты обручаешь ему мою душу, сказала опять, взывая къ образу матери, въ полномъ упоеніи, Маріанна.

Прекрасное лицо ея приняло выраженіе торжественной ршимости. Она взялась за перо, которое не успвало слдовать за кипящими мыслями.

‘Какой рай ты сулишь мн, и я врю въ его возможность! Но что за дло, адъ или рай, горе или радость, разв не все равно съ тобой? Что бы ни предстояло мн — пусть я услышу изъ устъ твоихъ, что это блаженство, и я врю теб! И въ самомъ дл, всякій жребій изъ рукъ твоихъ становится мн блаженствомъ. Я твоя, мой другъ, навкъ твоя. Располагай мною — я послушная и счастливая раба твоя…. О всемогущая прелесть прекрасной души твое! Какая любовь постигнетъ вс непостижимыя высоты ея!’

Въ эту минуту Маріанна подучила адресованную на ее имя синюю атласную записочку.

Она развернула ее и читала начертаніе французскаго незнакомаго ей почерка:

‘Я жду тебя завтра къ себ въ ложу, мой прекрасный Анатолій: не забудь, что ты общалъ мн пріхать, посмяться надъ моею ревностью, и надъ всми прелестными и кроткими, надъ всми возвышенными и безумными бдными женщинами, которыхъ ты обманываешь. Если хочешь, мы посмемся даже и надъ тмъ днемъ, когда ты и меня, въ мою очередь, обманешь. Мы будемъ смяться надъ всмъ на свт, если теб угодно.’

— Что это такое? спрашивала себя въ недоумніи Маріанна, перечитывая нсколько разъ это странное посланіе:— Для чего эта записка была въ рукахъ ея? По какому случаю на ней написанъ былъ ея адресъ? Кто обладалъ ея тайной? чья рука начертала ея имя и съ какимъ намреніемъ?… Переходя изъ соображенія съ соображеніе, она терялась въ хаос догадокъ.

По временамъ инстинктъ женскаго сердца указывалъ ей точки, на которыхъ основывалась цлая узорная ткань, развитая ея воображеніемъ, но любовь защищала виновнаго и желаніе не врить разрушало сплетенное.

Цлые рои догадокъ, какъ стаи зловщихъ птицъ, носились въ туман ея мыслей. Иногда случайно налетали на истину и, снова разсянныя, терялись въ заблужденіяхъ.

Бдная женщина, которая боялась призраковъ, и болзненнымъ недовріемъ накликала бду, теперь при очевидномъ доказательств отказывается врить тому, что осязаютъ ея чувства. Она останавливается на предположеніи, что это послднее замирающее эхо одной изъ непогашенныхъ еще связей графа и вопль прозрвшей ревности — и она не ошибается, быть-можетъ…. Но почему не слышитъ чуткое ухо женскаго сердца, что въ этомъ отголоск звучитъ давняя, закоренлая привычка не сосредоточивать любви въ одномъ, нескончаемомъ, грандіозномъ аккорд, а дробить ее на прерываемые, несвязные, всюду разбросанные звуки? Бдняжк необходимо это убжденіе, чтобы защитить сердце отъ готовыхъ въ него хлынуть всхъ ядовъ жизни.

Было что-то горько-смшное въ эту минуту въ ея положеніи. Посл минувшей, торжественной, сцены, это недоумніе имло въ себ что-то насмшливое. Сердце бдной Маріанны застрадало оскорбленіемъ самолюбія.

XI.
ПРОБУЖДЕНІЕ.

Въ театр давали одну изъ любимыхъ оперъ публики. Ложи цвли тремя ярусами великолпныхъ гирляндъ. Кресла не могли вмстить всхъ дилеттантовъ музыкальнаго города. Партеръ, какъ муравейникъ, киплъ черными ермолками меркантильныхъ дтей Израиля. Посл долгаго торговаго дня, и они сползлись изъ грязныхъ переулковъ своихъ на сладкіе звуки добраго, стараго Беллини.

Безсмертное его созданіе, такъ вдохновенно, съ начала до конца выполненное, разливало очаровательные звуки, которые вторгались по степени воспріимчивости въ сердца слушателей. Единодушные bravo и рукоплесканія, отъ которыхъ стны зданія готовы были рушиться, нсколько разъ вызывали пвцовъ, и, сливаясь страшнымъ гамомъ, казнили разнженный слухъ за непродолжительное наслажденіе.

Въ одинъ изъ тхъ періодовъ, когда общій восторгъ немного отдыхаетъ и начинаются по ложамъ визиты и болтовни, нсколько лорнетовъ, какъ-будто однимъ движеніемъ, обратились на молодую женщину, одиноко сидвшую съ толстымъ мужемъ.

— Какъ она сегодня блдна, говорила, наводя на нее костяной бинокль, пожилая дама въ пунсовомъ берет.

— Блдна, потому что нельзя же надть на красныя шеки эту греческую прическу съ зеленой діадимой, отвчала сидвшая съ нею пріятельница. Посмотрите, какъ интересно ваше божество, продолжала она, обращаясь къ входящему въ ея ложу мужчин.

— Она нездорова, отвчалъ онъ: бдняжка простудилась въ вечеръ того праздника, которымъ были мы обязаны вашему замысловатому пари.

— Говорятъ, она оступилась, выходя изъ шлюпки, чтобы доставить одному изъ васъ удовольствіе быть ея спасителемъ.

— Не думаю, чтобы для того. Она давно должна быть уврена, что мы готовы за все въ огонь и въ воду.

— Всё же не худо испытать такую готовность.

— Женскій капризъ, безъ-сомннія, вещь, до-сихъ-поръ не ршенная, но стоило ли для такого испытанія мочить хорошенькія ножки и подвергаться лихорадк.

— Сдлайте одолженіе, сознайтесь, что вы вс преглупо влюблены въ нее и составляете вокругъ вся пресмшную дружелюбную секту.

— His great admirers club. Каюсь, принадлежу къ нему. Но почему, позвольте спросить, члены этого клуба кажутся вамъ такъ смшны и глупы?

— Потому что она, гордая молодая кокетка, вскружила вс ваши головы и никого не любитъ.

— А простили ли бы вы ей прихоть любить кого-нибудь?

— Я вамъ говорю, что никого, никогда любить она не въ-состояніи. Она со всми кокетничаетъ, всхъ морочитъ и ничего не чувствуетъ.

— Ужъ если жаловаться на нечувствительность женщины, то по всему это право принадлежитъ вамъ. Мы страдаемъ отъ ея жестокости — и, признаюсь, никогда меня такъ не удивляло, какъ это безкорыстное ходатайство по чужому длу.

— Такая женщина, какъ она, не любитъ ни отца, ни матери, ни дтей, ни сестеръ, ни братьевъ, сказала ршительнымъ тономъ подписанной и скрпленной сентенціи княгиня.

— Есть приговоры, посл которыхъ не можетъ уже послдовать никакой апелляціи, сказалъ съ комическою важностью заступникъ. Кланяюсь вамъ, княгиня, и уступаю мсто новому поколнію, прибавилъ онъ выходя и впуская въ ложу трехъ студентовъ, неизмнныхъ спутниковъ сіятельной планеты.

Ивринъ вышелъ успокоенный. Преданный сердечною дружбою молодой женщин, онъ одинъ зналъ истину, и радъ былъ нелпой клевет, выпряденной въ безтолковой голов, имвшей нкоторый авторитетъ сплетницы. Въ этомъ случа зло лечилось зломъ — клевета покрывала страшную правду. Онъ пошелъ въ ложу Маріанны, гд видлъ уже Ройнова, Ляликова и оживленныхъ разговоромъ двухъ пріятельницъ. Инстинктивно чувствовалъ онъ, что бдняжк нужна была въ этотъ вечеръ дружественная помощь.

Об дамы звучнымъ журчаньемъ милой французской болтовни, подобной катящемуся по камешкамъ ручейку, оглушили бдную женщину допросами подробностей случившагося съ ней происшествія, о которомъ ни отъ кого не могли добиться никакихъ свдній, смутили ее неожиданными замчаніями, обременяли участіемъ и растерзали состраданіемъ.

Нужны были, для спасенія ея, вся супружеская безпечность мужа, тактъ и самообладаніе влюбленныхъ, умная преданность друга и драгоцнное самолюбіе Ляликова, который не могъ долго сносить разговора, не касавшагося его милой особы.

Ему понадобилось высказать какое-то еще не обнародованное открытіе, обратить на себя негодованіе хозяина и насмшливое бичеваніе Иврина, котораго мткіе удары возбудили ребяческій хохотъ молодыхъ женщинъ и увлекли ихъ въ соблазнительный грхъ посмяться надъ тмъ, что бы могло быть въ самомъ дл смшно, когда бы не было такъ грустно.

Блестящій morceau d’ensemble, религіозно выслушиваемый публикой, разогналъ говорившихъ по своимъ мстамъ. Одинъ Анатолій остался, противъ приличія, въ лож. Онъ отдалъ бы въ эту минуту полжизни, чтобы сказать нсколько словъ любимой женщин. Онъ видлъ ее посл роковаго вечера въ первый разъ и впродолженіи этого времени любовь его дошла до изступленной страсти.

Но Маріанна, казалось, вся сосредоточилась въ музык. Она держала свой лорнетъ прикованнымъ къ сцен, и напрасно молодой человкъ ловилъ скользившіе взгляды, въ которыхъ прочесть ничего было невозможно. Подъ этою равнодушною оболочкою она притаила свое взволнованное сердце и какъ изъ-подъ одноцвтнаго, герметически закрытаго домино, наблюдала она за поступками друга.

Молодой человкъ просидлъ противъ нее до окончанія акта, въ глупомъ положеніи, котораго даже не замтилъ, и вышелъ, возмущенный до глубины недоумніемъ.

Какое-то невольное негодованіе закралось въ душу его. Тысячи сомнній и предположеній стснились въ голов его и приводили его въ отчаяніе. Невозможно было подозрвать въ этой женщин легкомысленной извстности. Капризъ — это болзнь балованнаго ребенка, также не вмщалась въ ея прекрасную душу…. а какъ могло ему прійти на мысль, что попечительное желаніе его отвлечь отъ милой головы ревнивое вниманіе женщины, влюбленнымъ инстинктомъ почуявшей опасность, соберетъ надъ собственной его головою эту повисшую, готовую разразиться грозу.

Необходимость заставила его нсколько дней тому назадъ притворною ласкою успокоить оскорбленное, неотвязчивое сердце, онъ долженъ былъ заслонить возопявшія уста поцлуемъ, и хоть этотъ поцлуй на коралловыя губки не былъ слишкомъ труднымъ самопожертвованіемъ, во всё же намреніе его было благо и совсть оставалась чиста.

Какъ же могъ онъ подозрвать, что отъ этого ничтожнаго зерна развтвилось такое дерево, что эта брошенная ласка повлечетъ такія послдствія, подобно оторвавшейся на хребт горы снговой глыб, которая, принимая на лету огромные размры, засыпаетъ цлыя поселенія.

‘Не проснулось ли дремлющее вниманіе мужа?’ спросилъ онъ себя, въ простот и невинности сердца, идя по корридору и не зная что начать съ собою до окончанія спектакля, посл котораго надялся встртить еще разъ молодую женщину у разъзда. Онъ пошелъ въ ложу, гд ожидала его безвинная виновница, въ недобрый часъ вспыхнувшаго между любовниками недоврія — виновница роковой милой записочки.

Красавица была прекрасне обыкновеннаго. Торжество обладать снова потеряннымъ сокровищемъ озаряло ее и придавало еще живости и огня рзвому ея уму. Подъ ореоломъ удовольствія очаровательное созданіе становилось неотразимымъ, и закравшееся въ сердце юноши огорченіе разсялось отъ благотворнаго ея вліянія.

Онъ забылся невольно, долгій, закоренлый навыкъ не умть вести съ женщиной другаго разговора, кром любовной электризующей болтовни, вошелъ нечувствительно въ свои права. Потухшій пламень такъ еще недавно занимавшей его интриги, вспыхнулъ, на мгновеніе, изъ пепла догорающимъ блескомъ, который сократилъ для молодаго человка долготу двухъ послднихъ актовъ. Съ послднимъ ударомъ смычка, онъ бросился къ дверямъ разъ&#1123,зда.

Блдная, озаренная свтомъ лампы, стояла прислонясь къ колонн Маріанна, въ ожиданіи кареты. Мужъ попечительно поправлялъ ея распахнувшійся небрежно накинутый бурнусъ, долженствующій хранить дорогое здоровье отъ вліянія сыраго воздуху, но молодая женщина не чувствовала ни чьего вниманія и ни чьихъ попеченій. Въ душ ея происходилъ страшный кризисъ. Она пробуждалась отъ чуднаго, волшебнаго сна въ горькую дйствительность. Передъ глазами ея распадалось очарованіе. Она погружалась въ безобразный мракъ, въ которомъ пугалъ ее звукъ собственнаго голосу.

— Ravissante, chre belle! сказала подходя и взявъ ее за руку княгиня, приближеніе которой ознаменовывалось всегда какою-то предшествующею бурею громкихъ вокругъ нея голосовъ. — Пожалуй, матушка, говорятъ, ты утонула, ты больна, а ты всё только хорошешь — непозволительно. Я жду тебя завтра непремнно съ нами въ нмецкую деревню, куда вс наздницы отправлялись верхомъ. Мужья ваши могутъ пріхать, но они не приглашаются, и теб безъ ихъ позволенія назначается кавалеромъ графъ Анатолій — c’est donc la fleur de pois, le coq du village. Надюсь, что ты будешь довольна, прибавяла она.

Маріанна почувствовала злой намекъ въ этомъ, быть-можетъ, случайномъ, а можетъ быть и нсколько коварномъ назначенія.

Мужъ разсыпался передъ сіятельною деспоткой въ послушныхъ общаніяхъ.

— То-то же, продолжала княгиня: я знать не хочу никакого нездоровья и невозможности.— Подите, подите! закричала она подходившему Иврину: бгите, догоните вашу красавицу-путешественницу, какъ бишь ее зовутъ, скажите ей, что княгиня Кремская проситъ ее участвовать верхомъ въ завтрашней прогулк и что вы будете ея кавалеромъ.— Надо же было застраховать эти дв хорошенькія приманки, на которыя слетится весь непочатый край ихъ обожателей, говорила она кому-то, вовсе не смягчая звонкой ноты своего контральта, который умолкъ только тогда, какъ стеклянныя двери театральныхъ сней проглотили ее.

— Я перейду пшкомъ черезъ площадь, сказалъ мужъ Маріанны, подсаживая ее въ карету. — Пошелъ, проворнй, на дачу! крикнулъ онъ кучерамъ.

Лихая, хорошо назженная четверка стараго кавалериста, двинула дружно съ подъзда и сдлавъ нсколько оборотовъ на недальнихъ разстояніяхъ города, несла стрлою легкую карету къ застав порто-франко. Шлагь-баумъ, который грозилъ опуститься вмст съ послднимъ угасающимъ въ мор лучомъ дня.

Молодая женщина прислонила голову къ шелковой подушк экипажа. Въ этой прекрасной головк только-что рушилось дивное идеальное зданіе и обломки его давили сердце.

Не мрою времени, не долготою дней обртается опытъ — умный, строгій наставникъ жизни, цлые годы пронесутся незамтною струею, и новое сердце клокочетъ, бушуетъ, какъ горный потокъ. Въ немъ молодая сила, какъ хмль въ блестящей, искрометной влаг жизни бьетъ въ голову и туманитъ разсудокъ. Нетерпливое, оно не дожидается опредленій рока, а само создаетъ себ чудный, вчно-ликующій міръ, какого не выдумать скупому Провиднію, и громко и повелительно требуетъ исполненія своихъ жаркихъ мечтаній, а непреклонная судьба, какъ старая няня, равнодушно выслушиваетъ приказаніе неразумнаго дтища, то забавляя его гремушками, то лаская пустыми общаніями то прогнвляя упорнымъ отказомъ.

Роковая минута прозрнія внезапно просвщаетъ разумъ и старитъ сердце…. Это бдное сердце возмущается въ глубин, болитъ нестерпимо, и пока созретъ въ немъ завтный плодъ страданія, какимъ тоскующимъ призракомъ витаетъ оно, безпріютное, отршенное отъ золотаго міра очарованія и непринятое небомъ истины!

Въ этомъ переходномъ состояніи находилась Маріанна съ ея старческою осторожностью, съ которою стало ей невозможно то юношеское, безразсудное самозабвеніе, съ которымъ великодушная молодость бросается въ огонь и воду — она всё же обманулась. Любовь — страшная чародйка: она помрачаетъ вс разсчеты, сокрушаетъ всякія системы, низвергаетъ всякія огражденія…. Она полюбила со всмъ безуміемъ молодаго сердца, поврила самому лживому, несбыточному сну и пробужденіе отъ этого сна язвило ее такъ же больно, какъ поражаетъ неопытное сердце первый нежданный ударъ…. Но бдняжка обманывалась вдвойн…. Этотъ сонъ могъ осуществиться, врный другъ любитъ ее такъ же пламенно и только заблужденіе создавало обманъ ея.

Но что же истина въ этомъ мір? Гд она? Гд искать ее? Везд и всюду, и отъ насъ зависитъ видть ее. Каждому изъ насъ дано на столько зрнія, чтобы видть истину, которая истина въ отношеніи насъ и по разумнію нашему. Чтобы объяснить это осязательнымъ сравненіемъ, можно взять тотъ фокусъ совершенной ясности, на которой подзорная труба приходится по глазамъ нашимъ, отодвигая или придвигая, мы только затьмваемъ взоръ.

XII.
ЗАКЛЮЧЕНІЕ.

— Не мучь меня, Маріанна…. Скажи мн, скажи ради всего святаго, что съ тобой? Ты любишь меня, ты моя…. За чмъ же молчишь ты такъ страшно?… Сердце мое рвется, разумъ помрачается…. я сойду съ ума, говорилъ Анатолій, подстрекая разогнавшихся верховыхъ лошадей, которыя вынесли ихъ изъ группы красивыхъ всадниковъ, манежнымъ галопомъ парадировавшихъ по степной дорог.

Голосъ правды вторгается и въ неврующую душу живымъ звукомъ. Маріанна взглянула на прекраснаго юношу, его роскошные каштановые волосы разввались отъ быстроты бга, въ лиц его было чудное выраженіе любви и муки, въ глазахъ блистали слезы.

Онъ искрененъ въ эту минуту, подумала Маріанна, но эта самая искренность есть та же ложь, это голосъ волнующей душу страсти, это сегодня истина, а завтра — ложь, какъ все земное, какъ все человческое, сказала она себ, и слеза скатилась съ ея рсницы на волнистую гриву благо скакуна, который покойно и бережно уносилъ легкую ношу свою со всмъ тяготившимъ грудь ея гнетомъ.

— Куда несемся мы? спросила она, завидвъ передъ собою береговой обвалъ, котораго перескочить было невозможно.

— Отвчай, Маріанна, не правда ли, ты бросаешь все, ты дешь со мною? Отвчай, пока этотъ глупый народъ не догналъ насъ.

— Останови! вскричала испуганная женщина, усиливаясь удержать разогнавшуюся лошадь.

Распаленный юноша въ какомъ-то безуміи, вмсто того чтобы удержать закусившаго поводъ коня, ударялъ его хлыстомъ, и об лошади разомъ перескочили черезъ ровъ.

— Вы играете и судьбой и жизнью женщины, сказала Маріанна такимъ тономъ, который долго звучалъ въ оскорбленной душ Анатолія.

‘Трусиха, нервная причудница,’ подумалъ юноша, какъ-будто внезапно отрезвленный этимъ толчкомъ отъ очарованія.

‘Сумасшедшій втреникъ,’ подумала Маріанна.

Обоюдное сомнніе уродливымъ призракомъ внезапно возникло между нихъ. Испуганные, они какъ-будто вдругъ не узнали другъ друга, и молча, погруженные въ тяжкое раздумье, присоединяясь къ обществу.

На возвратномъ пути, Маріанна неистово кокетничала съ какимъ-то блокурымъ отрокомъ. Анатолій халъ возл стремя иностранки, которая очаровательно улыбалась ему.

Заразительный недугъ, невріе, изъ какой страны и кмъ занесена эта язва? Какія вины порождаютъ ее? Или подобно очистительнымъ болзнямъ, надлежитъ пройти чрезъ это испытаніе для того, чтобы узнать, что совершенство человка есть вра, что сомнніе унижаетъ и помрачаетъ его и что спасительне обманываться несчетно, нежели усомниться однажды въ истин.

——

Такъ же свтло смотрлъ тотъ же полный, съ малымъ только ущербомъ, мсяцъ, въ зеркальныя воды залива, и его отраженіе такъ же разсыпалось на волнахъ змистыми, сверкающими переливами.

На той же террас та же прекрасная чета, но не та уже изступленная вра въ сердц юноши.

Этотъ плнительный, прерванный сонъ тснилъ его душу, тяжкая грусть омрачила лицо его траурнымъ крепомъ: это было послднее отданіе умершему чувству.

— Отчего онъ такъ печаленъ и такъ ласкаетъ меня? думала Сарра, вперивъ бархатные глаза свои въ очи прекраснаго патрона.

— Опять одна! прорыдала Маріанна, ложась растерзанная въ постель. Для чего все это было, Боже!

Чудно-торжественна была ночь. Дремали волны залива, умолкнувшій берегъ облился серебрянымъ лучомъ мсяца. Въ этомъ неврномъ, обманчивомъ свт мелькали воздушныя виднія, и сонный говоръ струй ласкалъ и нжилъ душу.

Е. КУБ.

‘Библіотека для чтенія’, No 7, 1846

Имъ привидлся сонъ.Повсть.

Читайте также:

Имъ привидлся сонъ.
Повсть.