ИЛЛЮСТРАЦИИ.
ИЛЛЮСТРАЦИИ.
Иллюстрации, Тынянов Юрий Николаевич, Год: 1923
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Юрий Тынянов. Архаисты и новаторы
Прибой, 1929
В последнее время получили широкое распространение иллюстрированные Prachtausgaben.
Иллюстрации при этом часто выдвигаются на первый план, сохраняя в то же самое время подсобную роль при тексте. Они призваны, повидимому, пояснять произведение, так или иначе осветить текст.
Никто не может отрицать права иллюстраций на существование в качестве самостоятельных произведений графики. Художник в праве использовать любой повод для своих рисунков. Но иллюстрируют ли иллюстрации? В чем их связь с текстом? Как они относятся к иллюстрируемому произведению?
Я не вхожу в оценку рисунков с точки зрения графической, меня интересует только их иллюстративная ценность. Я имею право на такую оценку, потому что, ивдавая стихотворения Фета или Некрасова с рисунками при тексте и называя их ‘Стихотворениями Фета с рисунками Конашевича’ и ‘Стихотворениями Некрасова с рисунками Кустодиева’, художники тем самым подчеркивают и связь рисунков с текстом, их иллюстративность. Рисунок должен быть рассматриваем, очевидно, не сам по себе, он что-то должен дополнить в произведении, чем-то обогатить, в чем-то конкретизировать его.
Так, рядом со стихотворением Фета ‘Купальщица’ нам предстоит ‘Купальщица’ Конашевича. Слишком очевидно, что стихотворение Фета здесь не повод к созданию рисунка Конашевича (как таковой, он может быть интересен только при изучении творчества художника), что стихотворение Фета здесь истолковано художником.
Это-то истолкование и представляет сомнительную ценность.
Конкретность произведения словесного искусства не соответствует его конкретности в плане живописи.
Вернее, специфическая конкретность поэзии прямо противоположна живописной конкретности: чем живее, ощутимее поэтическое слово, тем менее оно переводимо на план живописи. Конкретность поэтического слова не в зрительном образе, стоящем за ним,— эта сторона в слове крайне разорвана и смутна (Т. Мейер), она — в своеобразном процессе изменения значения слова, которое делает его живым и новым. Основной прием конкретизации слова — сравнение, метафора — бессмыслен для живописи.
Самый конкретный — до иллюзий — писатель, Гоголь, менее всего поддается переводу на живопись. ‘Гоголевские типы’, воплощенные и навязываемые при чтении (русскому читателю — с детства) — пошлость, ибо вся сила этих героев в том, что динамика слов, жестов, действий не обведена у Гоголя плотной массой.
Вспомним даже такую ‘живописную’ сцену, как Чичиков у Бетрищева: ‘Наклоняя почтительно голову набок и расставив руки наотлет, как бы готовясь приподнять ими поднос с чашками, он изумительно ловко нагнулся всем корпусом и сказал: ‘Счел долгом представиться вашему превосходительству. Питая уважение к доблестям мужей, спасавших отечество на бранном поле, счел долгом лично представиться вашему превосходительству’. Вся комическая сила и живость жеста Чичикова здесь, во-первых, в упоминании о подносе, во-вторых, в его связи с речью Чичикова, с этим округленным ораторским периодом, где слово, подчиняясь ритму, само играет роль как бы словесного жеста.
Упоминание подноса не столь конкретно в живописном смысле, сколько переносит действие в совершенно другой ряд (‘лакейский душок’), соединение этого жеста Чичикова с его речью и дает конкретность сцены. Вычтите в рисунке невидимый поднос, вычтите ораторские приемы Чичикова (а это неминуемо при переводе на план живописи) — и перед вами получится подмена неуловимой словесной конкретности услужливой стопудовой ‘конкретизацией’ рисунка.
Вот почему Розанов, размышляя о том, ‘отчего не удался памятник Гоголю’, писал о невозможности воплотить его героев (в скульптуре): ‘Ничего нет легче, как прочитать лекцию о Гоголе и дивно иллюстрировать ее отрывками из его творений. В слове все выйдет красочно, великолепно. А в лепке? — Попробуйте только вылепить Плюшкина или Собакевича. В чтении это хорошо, а в бронзе — безобразно, потому что лепка есть тело, лепка есть форма, и повинуется она всем законам ощутимого и осязаемого’ (Среди художников, стр. 270). А ведь нам с детства навязываются рисованые ‘типы Гоголя’ — и сколько они затемнили и исказили в типах Гоголя.
Собственно, половина русских читателей знает не Гоголя, а Боклевского или в лучшем случае Агина.
В ‘Невском Проспекте’ Гоголь дает изображение толпы, пользуясь чисто словесными приемами: ‘Вы здесь встретите бакенбарды единственные, пропущенные с необычайным и изумительным искусством под галстух… усы чудные… тонкие талии, которые вам не снились никогда’. ‘Один показывает щегольской сюртук с лучшим бобром, другой греческий прекрасный нос, третий несет превосходные бакенбарды, четвертая — пару хорошеньких глазок и удивительную шляпку, пятый — перстень с талисманом на щегольском мизинце, шестая — ножку в очаровательном башмачке, седьмой — галстух, возбуждающий удивление, восьмой — усы, повергающие в изумление’.
Эти словесные точки — бакенбарды, усы,— такие живые в слове, в переводе на план живописи дадут части тела, отторженные от их носителей.
Щегольской сюртук, греческий нос, ножка, шляпка, смешанные друг с другом и приравненные друг другу одинаковой синтаксической конструкцией (что подчеркнуто и звуковыми соответствиями), конкретны только со словесной стороны: нагнетая одна другую, в однообразном перечислении, детали утрачивают предметную конкретность и дают взамен ее конкретность новую, суммарную, словесную.
Можно дать в рисунке любой ‘Невский Проспект’, но, идя по следам Гоголя, художник даст карикатуру на текст, а идя другим путем, даст другую конкретность, которая будет теснить и темнить словесную конкретность Гоголя.
Заманчивая перспектива иллюстрировать ‘Нос’ не потому невозможна, что в живописи трудно слияние гротеска с бытом. Но все в ‘Носе’ основано на чисто словесном стержне: запеченный в хлеб нос майора Ковалева отождествлен и подменен неуловимым Носом, садящимся в дилижанс и собирающимся удрать в Ригу. Схваченный квартальным, о н принесен в тряпочке своему владельцу. Всякая иллюстрация должна безнадежно погубить эту игру, всякая живописная конкретизация Носа сделает легкую подмену его носом просто бессмысленной.
То же и о конкретности Лескова. Он — один из самых живых русских писателей. Русская речь, с огромным разнообразием интонаций, с лукавой народной этимологией доведена у него до иллюзии героя: за речью чувствуются жесты, за жестами облик, почти осязаемый, но эта осязаемость неуловима, она сосредоточена в речевой артикуляции, как бы в концах губ — и при попытке уловить героя герой ускользает. И это закономерно. До комизма ощутимое слово, превращаясь в звуковой жест, подсказывая своего носителя, как бы обратилось в этого носителя, подменило его, слова вполне достаточно для конкретности героя, и ‘зрительный’ герой расплывается. (Отсюда — громадное значение имен и фамилий героев.)
Здесь неопределенность, широкие границы конкретности — первое условие. Переводя лицо в план звуков, Хлебников достиг замечательной конкретности:
Бобэоби пелись губы,
Вээоми пелись взоры…
Губы — здесь прямо осязательны,— в прямом смысле.
Здесь — в чередовании губных б, лабиализованных о с нейтральными эии — дана движущаяся реальная картина губ, здесь орган назван, вызван к языковой жизни через воспроизведение работы этого органа.
Напряженная артикуляция Вээо во втором стихе — звуковая метафора, точно так же ощутимая до иллюзии.
Но тут же Хлебников добавил:
Так на холсте каких-то соответствий
Вне протяжения жило лицо.
Все дело здесь в этом ‘каких-то’,— эта широта, неопределенность метафоры и позволяет ей быть конкретной ‘вне протяжений’.
О своем ‘Шерамуре’ Лесков говорит: ‘Что-то цыганами оброненное, какая-то затерть, потерявшая признаки чекана. Какая-то бедная, жалкая иэморина, которую остается хоть веретеном встряхнуть, да выбросить… Что это такое? Или взаправду это чересчур хитро задуманная ‘загадочная картинка’… Она более всех интригует и мучит любопытных… Они вертят ее на все стороны, надеясь при одном счастливом обороте открыть: что такое сокрыто в этом гиероглифе? И не открывают, да и не откроют ничего, потому что там нет ничего, потому что это просто пятно,— и ничего более’.
Конкретность ‘Шерамура’ именно и заключается в сочетании его отрывистой речи с этим ‘пятном’ загадочности, всякая попытка воспользоваться живописными подробностями, данными Лесковым о его наружности, и скомпоновать рисунок уплотняет и упрощает это сочетание.
Как Гоголь конкретизирует до пределов комической наглядности чисто-словесные построения (‘Невский Проспект’), так нередко каламбур разрастается у Лескова в сюжет (‘Штопальщик’). Как уничтожается каламбур, когда мы его поясняем, переводим на быт, так в рисунке должен уничтожиться главный стержень рассказа.
И все-таки очень понятно стремление к иллюстрации: специфическая конкретность словесного искусства кажется конкретностью вообще. Чем конкретнее поэтическое произведение, тем сильнее эта уверенность, и только результаты попыток перевести специфическую конкретность данного искусства на конкретность другого (столь же специфическую!) обнаруживают ее шаткие основы.
Чувствуя конкретность героев ‘Онегина’, Пушкин пожелал видеть их в рисунке. Гравюры, исполненные в ‘Невском Альманахе’, были не хуже и не лучше других, но вызвали эпиграммы Пушкина, еще и теперь печатающиеся со стыдливыми точками. Комичным при этом оказалось именно уплотнение, детализация легкого в слове образа, это видно из отдельных черт эпиграмм:
…Опершись (задом) о гранит…
…Сосок чернеет сквозь рубашку…
Вместо колеблющейся эмоциональной линии героя, вместо динамической конкретности, получавшейся в сложном итоге героя, перед Пушкиным оказалась какая-то другая, самозванная конкретность, вместо тонкого ‘авторского лица’ плотный ‘зад’,— отсюда комизм рисунков. Недаром Пушкин позже осторожно относился к вопросу об иллюстрациях, прося Плетнева позаботиться о виньетах ‘без смысла’. {Рисунки самого Пушкина в рукописях были либо рисунками вообще (гробовщик вообще, похороны вообще, а ие иллюстрирующие данный рассказ), либо рисунками по поводу (конь без Медного Всадника), но по большей части теми взмахами пера, которые удачно сопровождали стиховые моторные образы (и часто поэтому не имели к ним внешнего отношения). В последнем случае перед нами явление, сходное с явлением автоматической критографии. Ср.:
Перо, забывшись, не рисует
Близ недоконченных стихов
Ни женских ножек, ни голов.
Во всех этих случаях об иллюстративности говорить не приходится.}
Так дело обстоит, повидимому, не только в отношениях слова к живописи, но и в отношениях музыки к слову.
Самый мотивированный ее ряд — программная музыка — оказывается, не всегда может быть иллюстрирован словом. Чайковский писал Танееву о 4 симфонии: ‘Симфония моя, разумеется, программная, но программа эта такова, что формулировать ее словами нет никакой возможности, это возбудило бы насмешки и показалось бы комично’. {М. Чайковский. ‘Письма П. И. Чайковского к С. И. Танееву’, стр. 29.} Опять-таки и здесь с переводом на другой план связано ощущение комизма.
Что же сказать о тех видах словесного искусства, в которых настолько сгущена специфическая выразительность данного искусства, что для перевода на план другого искусства даже не остается повода? Можно ли иллюстрировать стихи Фета, казавшиеся современникам настолько бессмысленными, что даже оставляли за собою все пародии Конрада Лилиеншвагера, Фета, свидетельствовавшего о них:
Что сказалось в них, не знаю —
И не нужно мне.
Неужели можно нарисовать, как
Поздним летом, в окна спальной
Тихо шепчет лист печальный,
Шепчет не слова?
А ведь во всех стихотворениях Фета, даже там, где как будто нащупывается предметная ‘образность’ (‘Купальщица’), подлинно новым, Фетовским, подлинным явлением искусства была, конечно, не тема и не предмет вообще, а стиховой предмет.
XVIII век был осторожнее, по крайней мере, по намерениям.
Перед А. Н. Олениным стояла задача иллюстрировать Державина, соблазнительно легкая,— дело шло о ‘поэте-живописце’, ‘живописные красоты’ которого, повидимому, легко могли быть перенесены в рисунок. Оленин предпочел другой путь.
В своей записке ‘Значение чертежей’ он дает краткую программу рисунков для издания: ‘Изограф… не повторяет автора и не то же представляет в лицах первый, что второй написал в стихах. Сие повторение, довольно, впрочем, обычное, казалось ему плеоназмом: почему и старался художник до молвить карандашом то, что словами стихотворец не мог или не хотел сказать, а бее того, может, скоро бы прискучили такие изображения, которые главам повторяют то же самое, что воображение давно и лучше еще в понятии посредством стихов читателю представило. Он, может, пожалел бы о напрасном труде художника, если бы он ему изобразил с рачением и несказанным Минерву, Купидона и проч. для того, что и Минерва и Купидон наименованы в поэме и здесь явилися на перекличку, а художник не записал их в нетях. В заглавии некоторых, однако, поэм то же или почти то же изображено в лицах, что сказано в поэме. Но сие в таком только случае предпочтено иносказательному изображению, что действительное представляет столь же хорошую картину для глаз, сколько словесная кисть для разума, и художник по любви только к художеству своему не хотел оставить без начертания такой картины, где логический смысл сгруппировал лица физические согласно, картинно и оживотворил их противоположением. Впрочем, он старался, сколько возможно, пропускать такие картины, оставляя стихам всю силу действия и почитая свой карандаш последним пособием силы стихотворческой’. {Державин, из д. Академии Наук, т. I, стр. XXX — XXXI.}
Здесь не так интересно, что изображать иное по сравнению с поэзией (ино-сказать) можно только иносказанием, аллегорией, что эта аллегория что-то ‘дополняет’. Но здесь есть ценное понимание разнородности задач обоих художников, свободы графического искусства по отношению к поэзии и редкий тект к ней, задача рисунков относительно поэзии здесь скорее негативная, нежели положительная: оставить стихам всю силу действия.
Специфическая конкретность поэтического произведения не должна сковываться, книга как поэтическое произведение скорее сочетается с принципом футуристов: прочти и порви, нежели с тяжеловесной художественной’ книгой.
Для рисунка есть два случая законного сожительства со словом. Только ничего не иллюстрируя, не связывая насильственно, предметно слово с живописью, может рисунок окружить текст. Но он должен быть подчинен принципу графики, конструктивно аналогичному с принципом данного поэтического произведения. Так, Пушкин просил о том, чтобы ‘не было аэиатской пестроты и безобразия’ в заставках и концовках.
Второй случай, когда рисунок может играть роль более самостоятельную, но уже в плане слова, это — использование графики как элементов выражения в словесном искусстве. Поэзия оперирует не только и не собственно словом, но выражением. В понятие выражения входят все эквиваленты слова, такими эквивалентами слова могут быть пропуски текста (вспомним громадную роль пропусков строф в ‘Евгении Онегине’), может быть и графика. Таким эквивалентом слова будет бутыль у Раблэ, рисунок ломаной линии у Стерна, название главы в ‘Бароне Мюнхгаузене’ Иммермана. Роль их — особая, но исключительно в плане слова, они эквиваленты слова в том смысле v что, окруженные словесными массами, они сами несут известные словесные функции (являясь как бы графическими ‘словами’).
Оба случая ‘законной графики’ — вне иллюстрации.
Одно из возражений, которое может быть сделано, следующее: как отнестись к иллюстрациям самих поэтов? Не указывают ли, напр., рисунки Гофмана к ‘Запискам странствующего энтузиаста’ на тесную связь обоих замыслов? {Рисунки Гоголя к ‘Ревизору’ являются собственно не иллюстрациями, а как бы тестовыми комментариями к драме. Как таковые, они могут быть приняты во внимание при драматическом использовании текста.} Да и не пережили ли мы сами период сближения искусств: ‘сонат’ Чурляниса, словесно-музыкальных построений Блока? — И никто не назовет эти сближения бесплодными, хотя теперь снова наступил момент обособления.
Искусства, повидимому, движутся по пути этих сближений и расхождений. Они законны и нужны не потому, чтобы оправдывались синкретичностью психологии творца: мы судим не расплывающуюся массу ассоциаций, окружающую искусство, а самое искусство.
Но эти сближения, эти ‘вводы’ из других искусств оправдывают небывалые преобразования в области данного искусства. Музыкальный принцип в слове и живописи был причиной удивительных открытий: необычное развертывание специфического материала дало необычные формы данного искусства, и так кончается синкрезис.
Так описательная поэзия и аллегорическая живопись кончились революцией Лессинга. Так, в наши дни, синкрезис символистов подготовил самовитое слово футуристов.
Но в этих случаях для нас обязателен и важен не самый момент введения, но момент комбинирования, даже не результат как комбинация, как сопряжение, а результат как таковой. Всякое же произведение, претендующее на иллюстрацию другого, будет искажением и сужением его. Даже рисунки самого поэта к своим произведениям навязывают их необязательное истолкование, {Легче всего необязательность эту проследить на ‘иллюстрациях’ Л. Андреева (к собств. произведению),— труднее на рисунках опытных рисовальщиков — Гофмана.} равно как таким истолкованием по отношению к рисунку будут его литературные комментарии.
Мне могут возразить также, что существуют сюжетные вещи, в которых слово стерто, суть которых в сюжетной динамике, и что такие вещи от иллюстраций не пострадают. Однако это только так кажется.
Дело в том, что одно — фабула, другое — сюжет. Фабула — это статическая цепь отношений, связей, вещей, отвлеченная от словесной динамики произведения. Сюжет — это те же связи и отношения в словесной динамике. Изымая деталь из произведения (для иллюстрации), мы изымаем фабульную деталь, но мы не можем ничем в иллюстрации подчеркнуть ее сюжетный вес. Поясним это. Пусть перед нами деталь: ‘погоня за героем’. Фабульная значимость ее ясна — она ‘такая-то’ в цепи отношений героев. Но сюжетная ее значимость вовсе не так проста — деталь может занимать в ‘развертывании сюжета’ (термин Викт. Шкловского) то одно, то другое место — смотря по литературному времени, уделяемому ей, и по степени ее стилистического выделения. Иллюстрация дает фабульную деталь,— никогда не сюжетную. Она выдвигает ее из динамики сюжета. Она фабулой загромождает сюжет.
Мы живем в век диференциации деятельностей. Танцовальное иллюстрирование Шопена и графическое иллюстрирование Фета мешает Шопену и Фету и танцу и графике.
Иллюстрированная книга — плохое воспитательное средство. Чем она ‘роскошнее’, чем претенциознее, тем хуже.
1923 г.