III. Испытания зрелости, Ашкинази Михаил Александрович, Год: 1892 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 35 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

А. ЖЕЛАНСКЙ.

СКАМЬЯ И КАЕДРА.
Разсказы изъ гимназической жизни Семидесятыхъ годовъ.

МОСКВА.
Типо-литографія Высоч. утв. Т-ва И. Н. Кушнеревъ и К^о, Пименовская ул., собственный домъ.
1892.

III. Испытанія зрлости.

Выпускныхъ распустили по домамъ готовиться къ испытаніямъ на аттестатъ зрлости.

Жоржъ Мурзаковъ взялъ къ себ въ товарищи Розенблюма и заслъ за работу.

Жоржъ Мурзаковъ… Онъ высокъ, строенъ, грудь у него выпячена колесомъ. Продолговатый носъ, признакъ блой кости, и ослпительной близны зубы. Бородка его (между двумя насильственными, чуть ли не на барабан, по приказанію директора, снятіями) — просто загляднье. Волосы зачесаны въ чудовищный капуль. Жоржъ — не простой гимназистъ. Онъ принадлежитъ къ числу немногихъ избранныхъ, къ горсти пяти или десяти ‘безсмертныхъ’, вхожихъ въ мстный институтъ благородныхъ двицъ. Онъ усердный завсегдатай институтскихъ баловъ, и романовъ съ институтками у него столько, что хоть отбавляй. Воображеніе его занято ‘барышнями’ — институтскими и, такъ сказать ‘съ воли’. Всякій Божій день посл ученья Жоржъ отправляется на бульваръ ‘гулять съ барышнями’. И топчется здсь ухаремъ до заката солнца, мозоля глаза надзирателямъ своею выпяченною грудью и оскорбляя ихъ слухъ громкимъ, на весь бульваръ, смхомъ. Директору аддею Ксенофонтычу онъ до того примелькался, что тотъ однажды въ класс замтилъ ему:

— Господинъ Мурзаковъ, объясните мн, пожалуйста, одно непонятное явленіе. Что это значитъ, что, когда ни выйдешь на бульваръ, непремнно васъ встртишь? Конечно, и мн вы можете замтить то же самое: когда, дескать, ни выйдешь на бульваръ, непремнно на директора нарвешься. Но у меня есть оправданіе, я, такъ сказать, по долгу службы, а вы-то?

Посл того не покажется удивительнымъ, что Жоржъ убжденъ, будто вс его школьныя неудачи и злоключенія проистекаютъ черезъ ‘барышенъ’.

— Это мн потому четверку за поведеніе влпили, что я съ барышнями гуляю! жалуется онъ (и вмст хвастается) товарищу, не вхожему въ институтъ благородныхъ двицъ.

Ради барышенъ и только ради нихъ Жоржъ упорно воюетъ съ адеемъ Ксенофонтычемъ изъ-за своего головного убора и бородки съ усиками. Ему страхъ какъ не хочется уродовать голову безобразнымъ кэпи. И вотъ онъ заказываетъ фуражку синяго сукна и въ одинъ прекрасный день показывается въ ней на бульваръ. Надзиратели, конечно, въ смятеніи. Доходитъ до аддея Ксенофонтыча, который приказываетъ Жоржу уничтожить противозаконную фуражку. Жорлсъ, однако, вывертывается. Онъ запасается докторскимъ свидтельствомъ, гласящимъ, что ученикъ VIII класса Георгій Мурзаковъ страдаетъ мигренью, почему ношеніе кэпи — убора, недостаточно предохраняющаго голову отъ вліянія холоднаго воздуха, можетъ вредно отразиться на его здоровья. Директоръ созываетъ совтъ, который ршаетъ: разршить Мурзакову не въ примръ прочимъ ношеніе фуражки, но не синяго сукна съ блыми кантами, а чернаго сукна и безо всякихъ кантовъ. Ношеніе фуражки синяго сукна не можетъ быть терпимо потому, что въ этомъ нельзя не усмотрть поползновенія ввести прежняго образца форменный головной уборъ, въ свое время упраздненный {Въ тотъ періодъ времени, къ которому относится настоящій разсказъ, гимназисты носили кэпи. Синія фуражки ныншняго образца, упраздненныя въ начал 70-тыхъ годовъ, вновь введены были барономъ А. П. Николаи въ 1881 году.},— поползновенія, вдобавокъ, словно бы вытекающаго изъ соображеній эстетическаго, а не гигіеническаго характера, черная же фуражка, хоть и не столь щеголевата, но столь же цлесообразна въ гигіеническомъ отношеніи, а потому эта льгота должна быть принята Мурзаковымъ съ благодарностью, если его въ самомъ дл озабочиваетъ сохраненіе своего здоровья.

Не меньше возни и съ бородкой. Жоржъ добываетъ докторское свидтельство, о томъ, что зубная боль, которою страдаетъ Георгій Мурзаковъ, усилится, если онъ сбретъ бороду. Созываютъ совтъ и ршаютъ, что фуражка, въ связи съ мховымъ воротникомъ, достаточно предохраняетъ голову Мурзакова отъ вреднаго дйствія холоднаго воздуха, и что въ силу этого просьба его о сохраненіи бороды не можетъ быть уважена. Сраженіе проиграно. Жоржъ въ отчаяніи. Идетъ онъ къ парикмахеру и сноситъ кончикъ бородки, потомъ, посл продолжительнаго совщанія съ товарищами — еще кусочекъ, посл объясненія съ надзирателемъ — новый кусочекъ. И по кусочкамъ окарнаетъ бородку до того, что въ коиц-концовъ ему уже не остается ничего иного, какъ побриться.

Посмотримъ теперь, каковъ Жоржъ въ класс. На большой перемн и утромъ, между молитвой и началомъ перваго урока, Жоржъ больше всхъ суетится, подготовляясь къ урокамъ. Горацій и Цицеронъ требуютъ самой добросовстной ‘надбивки’. Вооруженный карандашомъ Фабера No 3, острымъ, какъ шило, Жоржъ перебгаетъ отъ товарища къ товарищу, проситъ перевести и ‘надбиваетъ’ переводъ строками текста. Замтитъ онъ, что въ уголку Розенблюмъ съ Хорьковымъ собираются переводить — онъ къ нимъ примащивается сбоку и надъ двухъ-этажной надбивкой громоздитъ новый варіантъ. Горацій и Цицеронъ у Жоржа въ двухъ экземплярахъ, одинъ экземпляръ — праздничный, на случай, если директоръ или Навратиль подсядетъ, а другой — такъ сказать, рабочій, почернлый отъ надбивки. Но одной надбивки Жоржу недостаточно. Передъ приходомъ Пфафа онъ уже умоляетъ Розенблюма или Хорькова:

— Поддувай, голубчикъ, ради Бога поддувай.

— Ну да, какже! отзывается Розенблюмъ, разв ты не знаешь, что Пфафъ ставитъ колы не тмъ, кому поддуваютъ, а тмъ, кто поддуваетъ.

Тмъ не мене Жоржу ‘поддуваютъ’, т.-е., подсказываютъ и даже очень старательно. А онъ, чтобъ не выдать себя, либо пропускаетъ мимо ушей нашептываемыя ему свднія либо перерабатываетъ ихъ до неузнаваемости, вздымая такой сумбуръ, что просто уши вянутъ. Но попробуй кто изъ поддувальщиковъ умолкнуть, Жоржъ его такъ по ног хватитъ каблукомъ, что тотъ не разъ почешется.

Во дни экстемпоралій Жоржъ куда спокойнй. Будучи въ пріятельскихъ отношеніяхъ съ женою Пфафа, онъ, какъ намъ уже извстно, доставалъ черезъ нее русскій и латинскій тексты классныхъ письменныхъ упражненій. Но и тутъ, изъ боязни ‘влопаться’, онъ усердно передлывалъ готовый, составленный Пфафомъ, латинскій текстъ, и ужъ, бывало, при этомъ изъ двухъ строчекъ одну наврно не минетъ безсмыслица.

Всего больше суетился Мурзаковъ передъ уроками по латинской грамматик — труднйшемъ для него предмет, чтобъ одолть который онъ изобрлъ цлый рядъ подвоховъ и подходцевъ. На первомъ мст надо поставить частные уроки у Пфафа. Потомъ идетъ подвохъ, въ нкоторомъ род естественный. Обладая недюжиннымъ зрніемъ, Жоржъ, стоя, свободно разбиралъ черезъ скамейку печатное и даже писанное. Затмъ, Жоржу принадлежитъ честь усовершенствованія ‘Синтаксиса’ Кесслера, приданія ему необыкновенно сподручнаго вида. Свой экземпляръ Кесслера Жоржъ растерзалъ, расщепилъ въ клочки, для того чтобъ можно было наипроворне подкладывать нужные въ данную минуту листочки. Но и этого мало. На несшитыхъ листочкахъ почтовой бумаги Жоржъ собственноручно начерталъ конспектъ по Кесслеру, которому было присвоено учениками громкое названіе conspestus maximus. Конспектъ этотъ почти сплошь былъ исчерченъ краснымъ карандашомъ, хотя у Жоржа въ намреніи было подчеркнуть лишь важнйшія строки. Живого мста не было на конспект, глазу не на чемъ было остановиться! Все было измазано краснымъ.

Съ конспектусомъ максимусомъ и расщепленнымъ Кесслеромъ подъ руками, стоитъ, бывало, Жоржъ передъ Пфафомъ, за прикрытіемъ изъ товарищеской спины. Глаза его гд-то въ пространств. Дрожащими руками онъ въ то же время шмыгаетъ по конспекту и Кесслеру, перекладывая и подкладывая листочки. Ногой онъ то и дло даетъ пинка своему сосду Розенблюму, понукая его поддувать. Жоржъ мэкаетъ да экаетъ и приторно улыбается, сверкая своими великолпными зубами. Онъ несетъ убійственную дичь. Пфафъ выходитъ изъ себя и поощряетъ запинающагося Жоржа обычными замчаніями, въ род: ‘да что у васъ на плечахъ!’ или ‘да что у васъ въ голов!’ ‘Садитесь!’ безнадежно восклицаетъ наконецъ Пфафъ. Жоржъ садится, утираетъ потъ и долго не можетъ отдышаться. По вотъ уже дрожащія руки его перестаютъ ходуномъ ходить, и онъ успокаивается до новаго оклика.

Передъ уроками по математик Жоржъ бываетъ очень занятъ. Классная доска распластывается на полу, и Жоржъ, припавъ къ ней грудью, толстымъ плотничьимъ карандашемъ выводитъ на ней разныя формулы и другія вспомогательныя замтки.

При помощи всхъ этихъ подвоховъ и подходцевъ — плотничьихъ карандашей, карандашей Фабера No 3, надбивокъ, приватныхъ уроковъ у своихъ наставниковъ и т. д.— Жоржъ и переходитъ изъ класса въ классъ (на гимназическомъ язык ‘Жоржа перетягиваютъ изъ класса въ классъ за уши’). Такимъ-то путемъ и добрался онъ до восьмого класса и теперь, какъ созрвшій юноша, допущенъ къ испытаніямъ на аттестатъ зрлости.

Товарищъ Жоржа Розенблюмъ, съ которымъ Жоржъ, какъ мы уже сказали, заслъ готовиться къ экзаменамъ — юноша чрезвычайно трудолюбивый. Шабловскій, доставъ ‘Ключъ’ къ Блицкому, отдалъ его переписчику — у самого терпнія не хватило переблять эту тарабарщину. А Розенблюмъ, взявъ у Шабловскаго на подержанье эту драгоцнность, въ недлю воспроизвелъ ее собственноручно — это на тарабарскомъ-то язык написанную книгу!

Розенблюмъ — гимназическій архиваріусъ. У него имется цлый архивъ, состоящій изъ устарлыхъ учебниковъ и гимназическихъ сочиненій, принадлежащихъ ученикамъ прежнихъ выпусковъ. По крайней мр пять-шесть поколній учащихся представлены въ этомъ архив. Ни одинъ сколько-нибудь дльный выпускной отъ Розенблюма, бывало, не отвертится — архиваріусъ возьметъ свое. Не попрошайствомъ, такъ мной или цной услугъ, а ужъ онъ приберетъ къ рукамъ тетрадки выпускного. Когда Добронравовъ задастъ сочиненіе, Розенблюмъ первымъ долгомъ пороется въ архив — не окажется ли тамъ соотвтственнаго упражненьица. Если оказывается — дло въ шляп, не много, но тройка обезпечена. Иногда Розенблюмъ не остережется и представитъ Добронравову выкопанную имъ удачно составленную работу въ натуральномъ вид, безъ всякихъ измненій, не наложитъ, словомъ, своей печати. И получаетъ 4 или даже 5, но съ пристегнутымъ къ этому баллу ядовитымъ вопросительнымъ знакомъ. Это обстоятельство, впрочемъ, Розенблюма нимало не смущаетъ. Онъ клянется и божится, что плагіата никакого нтъ, что сочиненіе вылилось изъ-подъ его пера, что захоти только, онъ и не такое произведеніе создастъ и т. д. Случается, что архивныя изысканія увнчаются открытіемъ двухъ упражненій на заданную тему. Въ такомъ раз архиваріусъ выбираетъ для себя одно, а другое уступаетъ по сходной цн Мурзакову или кому иному изъ слабосильныхъ.

Среди учениковъ ходило великое множество разсказовъ, свидтельствующихъ о недалекости Розенблюма. Приведемъ одинъ только анекдотъ. Собственное имя Geminus Servilius онъ перевелъ однажды словами ‘двойной Сервилій’, принявъ praenomen Geminus за однозвучное прилагательное, значащее ‘двойной’, и тмъ уподобился бурсаку, который перевелъ слово ‘maximus’ черезъ ‘большой Максимъ’.

Этотъ недалекій господинъ слылъ, однако, за отличнаго репетитора. Впрочемъ, не за отличнаго же наставника слылъ онъ въ самомъ дл, но именно за отличнаго репетитора, т.-е., за ремесленника, обязаннаго за десять цлковыхъ въ мсяцъ механически начинять малоуспвающимъ голову гимназическою премудростью, которую они механически же будутъ выкладывать учителямъ, пока не подростутъ, пока, независимо отъ всякихъ репетиторовъ, не разовьются, когда наконецъ усвоятъ коньки осторожныхъ невждъ, наловчатся сколько-нибудь ладить съ невждами неосторожными и сами сумютъ заняться репетиторскимъ ремесломъ.

Розенблюмъ никогда не сидлъ безъ уроковъ. У него былъ на этотъ счетъ замчательный нюхъ. Ужъ онъ провдаетъ, кто нуждается въ репетитор. Заручится рекомендаціей отъ Рахубовскаго или Пищикова, нагрянетъ и обладитъ дло. Когда гимназисту понадобится, для снисканія средствъ къ жизни, урокъ, и начальство въ пріисканіи занятій ему не посодйствуетъ, онъ обращается къ Розенблюму. И тотъ нердко выручалъ таки товарищей, пристраивалъ ихъ. Но съ другой стороны онъ не задумается, бывало, отбить у товарища выгодный урокъ.

II.

Мурзаковъ съ Розенблюмомъ рьяно приналегли на работу. Вставали пріятели въ шесть часовъ утра и зубрили исторію. Вечеромъ ршали задачи по математик изъ ‘Журнала министерства народнаго просвщенія’ — задачи, которыя въ прежніе года были предложены на испытаніяхъ зрлости. Зачмъ они тратили время на ршеніе этихъ задачъ? То обстоятельство, что он были уже въ дл, свидтельствовало, кажется, что он уже сыграли свою роль и больше не попадутся. Сказать, что изученіе ихъ могло бы дать какія-либо полезныя указанія въ смысл ознакомленія съ экзаменаціонными требованіями, тоже нельзя было. И все-таки выпускные съ ожесточеніемъ надсаживались надъ ними. Они считали ихъ опасными, боялись ихъ, хотя эта боязнь была столь же малоосновательна, какъ и боязнь стоять на мст, гд сейчасъ убило молніей человка, изъ опасенія, чтобы не убило и тебя.

Занимались пріятели ‘надбивкой’ таблицъ логаримовъ. Листочки, вклеенные въ экземпляры таблицъ, запестрли самонужнйшими формулами, планами ршеній типическихъ задачъ и т. п. Спасительная вещь эти логаримы! Никакими иными пособіями на окончательныхъ экзаменахъ пользоваться не дозволяется. За то ужъ и пользуются гимназисты этимъ единственнымъ пособіемъ, иной чуть ли не всего Давидова воспроизведетъ въ глубинахъ этой драгоцнной пухлой книги.

Соображали, какая будетъ тема по словесности. Одно предположеніе, что тема будетъ не отвлеченная, а историко-литературная, повергало нашихъ пріятелей въ ужасъ. Сочиненіе на отвлеченную тему — что! Нагородить ‘изъ головы’ можно, что угодно. А вотъ, что прикажешь длать, когда достанется тема историко-литературная! Гд возьмешь фактовъ, съ голыми руками сидя! Не изъ головы же, гд ихъ не водится. Тимченко, который навдывался къ Мурзакову, высказывалъ такое предположеніе. Сочиненіе будетъ задано на ‘злободневную’ тему. Округъ всегда испытываетъ зрлость выпускныхъ на темахъ этого рода. Такъ, было предложено доказать что ‘dulce et decorum est pro patria mori’, потомъ — что ‘ ‘. И теперь, наврно, будетъ что-нибудь на злобу дня.

— Бр! какъ страшно! страшная вещь экзамены! восклицалъ Мурзаковъ, хватаясь по своей привычк за разныя части тла.

— Ничего нтъ страшнаго! ерунда! утшалъ его Тимченко. Разъ ужъ насъ допустили къ экзаменамъ, насъ выпустятъ — ужъ это врно!

— Выпустить-то, можетъ, и выпустятъ, а все-таки не ерунда, далеко не ерунда! говорилъ Мурзаковъ. Исторія, напримръ,— я исторіи пуще огня боюсь. Слушайте, Тимченко, на счетъ исторіи надо какъ-нибудь сговориться съ Вознесенскимъ (Мурзаковъ назвалъ проподавателя исторіи). Я припоминаю, онъ намъ какъ-то разсказывалъ, какія у нихъ въ семинаріи штуки съ билетами вытворяли. Билеты съ клеймомъ бумажной фабрики вызубривали одни, а безъ клейма — другіе. Надо и намъ это устроить. Не забывайте притомъ аддея Ксепофонтыча (Персонъ тоже преподавалъ исторію) — будьте уврены, покажетъ онъ намъ, гд раки зимуютъ. Велитъ вдругъ начертить карту Европы въ эпоху тридцатилтней войны. Или: ‘а укажите-ка въ краткомъ, но обстоятельномъ очерк главные моменты изъ исторіи Россіи въ періодъ времени отъ Куликовской битвы до Крымской кампаніи’. Съ него станется! Вознесенскій лекціи стнамъ читалъ, никого за цлый годъ къ отвту не потянулъ, броситъ онъ насъ на экзамен аддею Ксенофонтычу на съденіе! Да одинъ ли Вознесенскій! А Пфафъ! а Рахубовскій! Нтъ, страшновато!

— Пустое вы мелете, твердилъ свое Тимченко, и Пфафъ, и Рахубовскій — вс они шелковые будутъ. Навремъ — они у себя на дому выправятъ, чтобъ самимъ не оскандалиться. Вотъ увидите, что такъ будетъ.

Розенблюмъ на время экзаменовъ бросилъ часть уроковъ и работалъ такъ усердно, что Мурзаковъ едва могъ угнаться за нимъ. За нсколько дней до перваго экзамена, онъ обошелъ чуть ли не весь городъ, опрашивая бывшихъ учениковъ гимназіи на счетъ того, какъ ведутъ себя на окончательныхъ испытаніяхъ Пфафъ, Рахубовскій, Пищиковъ. Оказывалось, что не только не свирпствуютъ, а прямо по-божески поступаютъ. Тмъ не мене Розенблюмъ поролъ горячку.

Волновался и Тимченко, столь невозмутимый на словахъ. Зная, что Пфафъ будетъ шелковый, что трудныхъ задачъ округъ не пришлетъ, онъ все же трусилъ и, по правд говоря, не больно-то какъ и хлопоталъ о томъ, чтобы сколько-нибудь подбодриться. Лучше сказать, если бы онъ вдругъ, въ разгар экзаменаціонной страды узналъ, что наврняка получитъ аттестатъ, это было бы тяжеле ныншняго его состоянія, потому что вырисовавшійся внезано изъ тумана привычныхъ страховъ и опасеній, ровный, безъ признаковъ видимой опасности, путь произвелъ бы на него такое же удручительное впечатлніе, какое онъ испыталъ бы, очутившись въ безбрежной пустын, грозящей невидидимыми опасностями. Теперь же и возможныя все-таки выходки со стороны Пфафа, и малодушіе Пищикова, и нкоторыя другія опасности этого сорта — все это заставляло его пріятно трепетать, суживая его горизонтъ, не давая разостлаться передъ нимъ съ виду гладкой, но усянной невдомыми опасностями дорог. Онъ даже искусственно подогрвалъ въ себ это волненіе, именно потому, что это было волненіе пріятное. Это была боязнь довременнаго торжества, присущая мнительному, не особенно увренному въ себ, человку, не склонному вытравить залегающую въ немъ и слабо бродящую, въ ожиданіи соотвтственнаго матеріала, закваску для страха. Тимченко боялся спокойствія, оно было для него бремя, а волненіе въ сущности успокоивало его, поддерживало въ немъ душевное равновсіе и сулило почти несомннную побду.

III.

Наконецъ насталъ долго жданный первый день экзаменовъ, когда выпускные должны были обнаружить свою зрлость путемъ написанія въ четырехъ-пятичасовой срокъ русскаго сочиненія.

Выпускные собрались въ своемъ класс, въ кототоромъ не были боле двухъ недль, и въ стнахъ котораго они уже чувствовали себя, какъ на новомъ, ненасиженномъ мст. Мрачныя стны класса глядли на нихъ какъ-то холодно и завистливо.

За исключеніемъ Мурзакова и Розенблюма, прочіе выпускные, какъ и слдуетъ — съ голыми руками, безо всякихъ учебниковъ и пособій. И то, что они явились сюда безъ учебниковъ, безъ тетрадокъ — это наполняло ихъ горделивой радостью. Лабораторія, гд они начиняютъ свои мозги, теперь у нихъ на дому, а сюда они приходятъ на состязаніе безо всякихъ школьныхъ принадлежностей, полагаясь единственно на свою утучненную познаніями голову. Завязались ученые споры, и выпускнымъ страхъ какъ пріятно спорить ‘изъ головы’, не заглядывая въ книжки.

Мурзаковъ по своей натур поретъ горячку. Карманы брюкъ и мундира у него оттопыриваются. Грудь выпячена боле обыкновеннаго, потому что онъ ухитрился обложиться половиной архива Розенблюма. Другая половина при Розенблюм, который нарочно подшилъ къ поламъ сюртука чудовищные карманы, туда же у него засунуты Гавриловъ и Холевіусъ (образцы сочиненій на разныя темы).

— Господа, пожалуйте въ залъ совта, возгласилъ Красовицкій, распахивая двери.

Выпускные торопливо потянулись въ залъ совта, гд имъ предстоитъ писать сочиненіе.

‘Господи, дай легкую тему! Не о себ прошу — обо всхъ!’ шепчетъ Тимченко, подстегивая себя, подогрвая въ себ волненіе. И ему кажется, что, хоть тема уже получена изъ округа, но Богъ можетъ еще внять его молитв и устроить такъ, чтобы заключенная въ запечатанномъ конверт тема исчезла, уступивъ мсто новой, боле легкой.

Въ зал совта душно, Окна заперты на тотъ конецъ, чтобы какой-нибудь самозванный благодтель не подслушалъ съ улицы тему, и чтобы запущенный съ тротуара камешекъ, завернутый въ бумажку, содержащую какія-либо поясненія къ тем, не пронесся черезъ окно прямо на колни выпускному, безсильно грызущему перо и жаждущему помощи.

День ясный, солнечный, это, впрочемъ, въ порядк вещей. Въ порядк вещей, чтобы экзаменующіеся съ завистью поглядывали въ окно, куда лзутъ втви акаціи, унизанныя блыми душистыми цвтами, и, вдыхая запахъ ихъ, проклинали свою участь. Экзаменъ, приходящійся на сумрачное утро — это какъ-то не въ порядк вещей, это наводитъ тнь на экзаменаціонную страду, стирая съ нея самыя яркія, самыя памятныя по своей мучительности и, какъ-ни-какъ, а все же пріятныя краски.

Выпускные размщаются по столикамъ, разставленнымъ вдоль стнъ на приличномъ разстояніи одинъ отъ другого. Не какъ попало садятся, а въ порядк, ими же заране установленномъ. Мурзакову хочется быть поближе къ Розенблюму, Хорьковъ тяготетъ къ Тимченку и т. д. На каждомъ столик лелсатъ съ утра заготовленные листы писчей бумаги, заклейменные казенной печатью и украшенные подписью инспектора. Выпускные ‘производятъ пробу пера и чернилъ’.

Розенблюмъ сидитъ какъ въ тискахъ. Полы сюртука съ лопастями, отягощенными всяческой дрянью, не позволяютъ ему по-человчески вытянуть ноги, Мурзакову, у котораго спина и грудь обложены разными пособіями, и того горше: онъ, бдняга, не можетъ пригнуться къ столу.

Пять минутъ томительнйшаго ожиданія.

Красовицкій торжественно отворяетъ дверь. Показывается шествіе. Впереди — директоръ съ Навратилемъ, за ними — наличные члены педагогическаго совта. Секретарь совта Пищиковъ — тутъ же. Выпускные встаютъ:

— Молитву, командуетъ Персонъ, молитва — прежде всего, особенно въ такой знаменательный день.

Карлъ Семенычъ, обращается посл молитвы аддей Ксенофонтычъ къ Навратилю, потрудитесь познакомить господъ учениковъ съ правилами при производств испытаній зрлости.

Навратиль читаетъ правила. Боже мой, какія строгости! Перешептываться нельзя, никакихъ пособій кром таблицъ логарифмовъ имть при себ не полагается, опоздать — и не думай: опоздавшій лишается права продолжать экзамены…

Когда Навратиль кончилъ, директоръ досталъ два пакета — каждый за печатью и перехваченъ красной ленточкой.

— Главная тема, запасная тема, говоритъ Персонъ. Извольте, господа, осмотрть, предлагаетъ онъ учителямъ. Я лично никакихъ особенностей не нахожу: печать цла, шнурокъ тоже.

Пакетъ, заключающій главную тему, пошелъ по рукамъ и застрялъ у инспектора. Карлъ Семенычъ вооружается перочиннымъ ножикомъ, перерзываетъ ленточку и вскрываетъ конвертъ. Затмъ пакетъ достается директору. аддей Ксенофонтычъ вынимаетъ листокъ и читаетъ: ‘Дисциплина, какъ условіе правильнаго школьнаго воспитанія’.

‘Слава Богу, отвлеченная тема!’ облегченно вздыхаютъ выпускные. ‘Слава Богу, легкая тема!’ думаетъ Тимченко. Богъ ли внялъ его молитв и замнилъ трудную тему легкой, или вра развила въ немъ такую душевную мощь, при которой всякая тема покажется легкой… Некогда ршать этотъ вопросъ. Но, хоть тема и легкая, Тимченко, боясь пуще смерти спокойствія, продолжаетъ взвинчивать себя, продолжаетъ подкладывать жару въ жизящій душу его очагъ тревоги.

Учителя перешептываются и хихикаютъ. аддей Ксенофонтычъ, пробжавъ еще разъ листокъ, произноситъ:

— Какая богатая тема! какая роскошная тема! И какая вмст съ тмъ легкая тема, потому что не проходило, кажется, дня безъ того, чтобъ я не внушалъ, вамъ о благотворномъ вліяніи школьной дисциплины. Я говорилъ: ‘старшіе должны подавать примръ младшимъ, а младшіе должны брать примръ со старшихъ’. Это голая формула, а мало я ее развивалъ, мало примровъ разсыпалъ! Можете пользоваться этимъ богатйшимъ матеріаломъ. Это не будетъ плагіатъ, это, наоборотъ, покажетъ, насколько вы прониклись моими словами, насколько вы созрли. И если ваши упражненія будутъ признаны лучшими по округу — а это наврно случится — львиную долю этой чести я, ужъ какъ тамъ хотите, отнесу на свой счетъ. Смю думать, что безъ меня, безъ моихъ благожелательныхъ указаній и совтовъ, вы врядъ-ли прониклись бы должнымъ настроеніемъ, врядъ-ли такъ легко справились бы съ этой темой.

Директоръ помолчалъ.

— А впрочемъ, возобновилъ онъ, относясь къ Навратилю, чтобы какъ слдуетъ справиться съ такой темой, надо самому пробыть въ директорахъ нсколько лтъ, не правда ли? ха-ха-ха-ха!

аддей Ксенофоитычъ ушелъ, приказавъ раскрыть окна, учителя поплелись за нимъ. Въ зал остался одинъ лишь Добронравовъ.

— Розенблюмъ, Розенблюмъ, шепчетъ Мурзаковъ, передъ ‘какъ условіе правильнаго воспитанія’ надо запятую?

Розенблюмъ не ‘чуетъ’. Впившись глазами въ Виктора Андреича, который стоитъ какъ разъ противъ него, онъ залзъ рукой въ одну изъ своихъ лопастей и старается незамтно извлечь оттуда какую-то тетрадь.

Тимченко, не долго думая, беретъ перо и пишетъ приблизительно слдующее.

Дисциплина и законность — эти два понятія неразлучны. Дисциплина процвтаетъ, при условіи процвтанія законности. Законность же есть такой порядокъ вещей, при которомъ начальствующіе твердо соображаются съ духомъ дйствующаго законоположенія, не прибгая къ превышенію власти, а равно и не учиняя попустительствъ, а подчиненные безпрекословно повинуются законнымъ требованіямъ начальства. Школа есть подобіе государства. (‘Ахъ, какъ хорошо было бы тутъ ввернуть, думаетъ Тимченко, Діонисія Галикарнасскаго! {Діонисій Галикарнасскій, лишившись трона, сдлался школьнымъ учителемъ.} Хорошо, но опасно!’) Школа, въ которой упразднена законность и дисциплина, подобна государству, разъдаемому безначаліемъ. Изъ такихъ-то школъ и выходятъ враги порядка. Людей же иного калибра, друзей порядка, истинныхъ зиждителей общественнаго блага, выпускаетъ школа, гд господствуетъ дисциплина и законность. Благотворное вліяніе дисциплины на послдующую жизнь воспитанниковъ несомннно. (‘Вотъ бы теперь для пестроты латинскую или греческую цитату подпустить… Ба, есть — изъ Горація’).

Jus tum et tenacem propositi virum

Non civium ardor prava jubentium,

Non voltus instantis tyranni

Mente quatit solida…

Да, безначаліе не встртитъ сторонника въ человк, воспитанномъ въ дух строгой дисциплины! Мры къ поддержанію дисциплины сводятся къ слдующему. Личный примръ со стороны воспитателей. Поднятіе авторитета учебной системы. Необходимо вндрять въ умы воспитанниковъ убжденіе, что то, чему ихъ учатъ — не вздоръ какой-нибудь, не хламъ, годный лишь для полученія извстныхъ нравъ, но фундаментъ, безъ котораго имъ не на чемъ будетъ строиться — развивать свои нравственныя и умственныя силы. Еще мра — поднятіе авторитета коллегіи преподавателей.

Тимченко увлекся. Онъ съ наслажденіемъ писалъ за страницей страницу и любовался на свое виртуозничество. ‘Однако, то, что я проповдую, не совсмъ либерально’, проносилось у него. Но то, что эта тема давалась ему такъ легко, и то, что ему было пріятно виртуозничать, играть необычными для него мыслями — это подмывало его писать и писать, не останавливаясь ни передъ какими соображеніями. Блистательно, какъ ему казалось, справляясь съ ‘нелиберальной’ темой, онъ чувствовалъ себя необыкновенно милымъ, умнымъ и острымъ человкомъ, и ему хотлось, чтобъ это состояніе длилось какъ можно дольше. ‘Это шалость, баловство, говорилъ онъ себ. Отчего же не побаловать, когда хочется! Мои убжденія — вещь прочная, и ничего дурного ко мн не прилипнетъ. Я зрлый, сильный человкъ и могу забавы ради упражнять свои діалектическія способности на какихъ угодно идеяхъ, не опасаньь заразиться ими. Притомъ, это безличное сочиненіе. Тутъ нтъ ни классицизма, ни реализма, ни директора, ни гимназіи, ни гимназистовъ, а есть учебная система, наставникъ, школа, воспитанникъ. Какая учебная система — нын дйствующая или, вообще, система?— ничего не сказано. Это не сочиненіе, это какой-то бланкъ, на которомъ надо проставить частности, для того, чтобъ онъ получилъ индивидуальность’.

Исписавъ два листа, Тимченко подалъ свое произведеніе Виктору Андреичу. Добронравовъ прошелся взглядомъ по страничкамъ и, какъ усплъ замтить Тимченко, недоврчиво покосился противъ того мста, гд стояла цитата изъ Горація. ‘Ужъ не подумалъ ли онъ, что Горацій у меня въ карман, а не въ голов!’ мелькнуло у Тимченка. И ему показалось, что это въ самомъ дл опасная вещь — цитировать на память Горація. Не поврятъ! Богъ всть что подумаютъ! Но хорошаго однако господа наставники мннія о Владимір Карлыч! Не могутъ допустить, чтобы у его ученика въ памяти четыре стиха изъ Горація застряли!

Во второмъ часу экзаменъ окончился.

Тимченко въ корридор столкнулся съ Добронравовымъ. ‘Подойти или не подойти?’ родилось у Тимченка. Подойти, поговорить, какъ равный съ равнымъ… ‘Подойду!’ ршилъ онъ.

— Отдыхаете, Викторъ Андреичъ? сказалъ онъ. Гм… гм… что новаго у васъ?

Этотъ вопросъ показался Добронравову очень дерзкимъ.

— Что новаго? А вотъ какая новость. Выпускные, не выдержавшіе письменныхъ испытаній, къ устнымъ, какъ вамъ извстно, не допускаются. Но, какъ я слышалъ, есть предположеніе допускать къ устнымъ экзаменамъ тхъ изъ выпускныхъ, которые проваливаются на письменныхъ. А такъ какъ устнаго экзамена по словесности нтъ, значитъ министерство намревается установить его. Не правда ли, для васъ, какъ для выпускнаго, эта новость представляетъ интересъ?

— Новость, конечно, интересная, намъ, впрочемъ, не придется ужъ подвергнуться устному испытанію по словесности.

— Очень жаль, очень жаль, пробормоталъ Добронравовъ, запинаясь, съдая цлые слоги и багровя съ досады. Вамъ, ныншнему восьмому классу, очень полезно было бы подвергнуться устному экзамену по словесности.

Съ этими словами Викторъ Андреичъ проюркнулъ въ учительскую, оставивъ ‘съ носомъ’ Тимченка, которому чего-то вздумалось побесдовать по душ съ своимъ учителемъ словесности.

IV.

За словесностью послдовала латынь.

Тимченко наканун экзамена забылъ приказать разбудить себя и заспался. Приходитъ въ гимназію — экзаменъ въ самомъ развал. А правила гласятъ: выпускной, опоздавшій на экзаменъ, къ дальнйшимъ испытаніямъ допущенъ быть не можетъ… Попадается Тимченку на встрчу Красовицкій.

— А, вы уже здсь! Директоръ приказалъ послать васъ къ нему, когда вы придете.

Тимченко оправился, пригладилъ волосы и спустился внизъ къ аддею Ксенофонтычу въ кабинетъ. При его появленіи, Персонъ круто повернулся въ вращающихся креслахъ, такъ круто, что ось даже заскрипла.

— Крайне сожалю, но ничего нельзя подлать, встртилъ Тимченка директоръ. Вы лишены права продолжать экзамены. Объясните, какъ это вы ухитрились опоздать?

— Часы отстаютъ, совралъ Тимченко.

— Извините, но это неряшливость, это… это… Въ такихъ случаяхъ слдуетъ ежедневно проврять часы, слдуетъ ихъ впередъ переводить. Отчего вы ихъ не провряли?

— Забываешь…

— Забываешь! мало ли что! Этакъ вы когда-нибудь и голову забудете съ собой прихватить! Очень жаль, очень жаль! пеняйте сами на себя. Прощайте.

Тимченко вышелъ изъ кабинета въ корридоръ и сталъ столбомъ. Онъ находился въ выжидательномъ состояніи, безотчетно чувствуя, что никакъ невозможно, чтобы его устранили отъ экзаменовъ. Даже не старался особенно волноваться.

Не прошло и двухъ минутъ, какъ Тимченка позвалъ къ директору сторожъ.

— Очень жаль, очень жаль, снова проговорилъ аддей Ксенофонтычъ, шелестя какими-то бумагами. Часы забылъ проврить человкъ — какая, извините за выраженіе, глупая отговорка! Если для васъ будетъ вскрыта запасная тема, не могу же я донести въ округъ, что это было сдлано изъ-за того, что у васъ часы отстаютъ! Ну, хоть бы у васъ кровь изъ носу пошла, или дурно бы съ вами сдлалось, право! Ну, отчего у васъ кровь изъ носу не шла! почти жалобно воскликнулъ Персонъ.

— Да у меня, дйствительно, могла пойти кровь носомъ: время жаркое. Я отъ врача свидтельство принесу, что у меня кровь носомъ шла.

— Ну, такъ и быть, подайте свидтельство о болзни, я назначаю вамъ экзаменъ на завтра, вскрою для васъ запаспую тему, но знайте, что, въ случа рецидива… о!..

Тимченко вышелъ на улицу. Снова сторожъ зычетъ, приглашаетъ въ учительскую, куда уже поднялся аддей Ксенофоитычъ. Учительская полна народу.

— Вотъ, господа, полюбуйтесь, говоритъ директоръ учителямъ, указывая на Тимченка. Хорошъ гусь! часы, видите ли, у него отстаютъ!

Учителя пересмиваются.

— Красовицкій, принесите законъ.

Красовицкій приноситъ ‘законъ’, т.-е., ‘Собраніе циркуляровъ но учебному округу’.

— Иванъ Алексичъ, гд искать объ ученикахъ, опаздывающихъ на экзаменъ зрлости? спрашиваетъ Персонъ остропамятнаго Спасскаго.

Иванъ Алексичъ намуслилъ пальцы, потеръ ими, покушалъ губами…

— Ищите въ середин книги, въ циркуляр за No 2.410, если не ошибаюсь, выпалилъ онъ.

Директоръ нашелъ и прочиталъ вслухъ.

— Ясно, ясно, раздалось въ кучк учителей.

— Совершенно ясно, осклабляясь во весь ротъ отчеканилъ Пфафъ. Никакихъ иныхъ толкованій, кром того, что выпускной, опоздавшій на экзаменъ, теряетъ право продолжать испытанія.

— Да, да, къ вашему и нашему огорченію, Тимченко, очень ясно, молвилъ Персонъ. Ступайте домой, не солоно хлебавши, съ позволенія сказать. Не дале какъ третьяго дня вы писали на тему о школьной дисциплин. Я читалъ ваше сочиненіе — прекрасная вещь, не обинуясь, скажу. Тамъ вы между прочимъ рекомендуете начальству не чинить попустительствъ, потому что юношество изъ единичнаго факта, хотя бы и маловажнаго an und fr sich, можетъ вывести превратныя умозаключенія о воспитателяхъ и объ учебной систем. Вы сами противъ попустительствъ, поэтому вамъ не остается ничего другого, какъ…

аддей Ксенофонтычъ замялся, въ поискахъ за мткимъ словечкомъ.

— Я полагаю, вмшался Пфафъ, ослпляя Тимченка своими зубами и золотыми очками, что вамъ, какъ Харонду Китайскому, остается только пронзить себя мечомъ! ха-ха-ха-ха!

Веселье разлилось но учительской.

Въ другое время при другихъ обстоятельствахъ своимъ похвальнымъ отзывомъ Персонъ помазалъ бы Тимченка по губамъ, потому что тотъ, гордился своими виртуозническими способностями. Но теперь ему было не до того. Онъ уже нсколько дрожалъ за свою шкуру, чувствовалъ себя человкомъ, свободомыслящимъ, и ему было досадно, что его бьютъ его же собственными словами, въ которыхъ онъ теперь не находилъ ничего нелиберальнаго, ничего несогласнаго со своими коренными убжденіями.

— Но я, ваше пр—ство, не нарушилъ внутренняго смысла правилъ, сказалъ Тимченко обиженнымъ тономъ. Правило, на которое вы ссылаетесь, ко мн совершенно непримнимо. Оно основано на томъ предположеніи, что опоздавшій ученикъ можетъ какимъ-либо способомъ узнать тему, а я — даю вамъ слово… да вы это и сами знаете — я понятія не имю, какая сегодня тема. Зачмъ же вы хотите принести меня въ жертву букв закона!

аддей Ксенофонтычъ приготовился что-то вымолвить, но ему помшали. Красовицкій ввелъ въ учительскую Мурзакова и произнесъ:

— Послдній опоздавшій, ваше пр—ство.

Мурзакова поставили рядкомъ съ Тимченкомъ, который значительно пріободрился: на міру — дло извстное — и смерть красна. Персонъ нахмурилъ брови, покачалъ головой, потомъ махнулъ рукой и со смхомъ сказалъ:

— Вотъ молодцы! отличились, можно сказать!

Расхохотались и учителя. Отраженная улыбка засвтилась и на смущенномъ лиц у опоздавшихъ. Не распрашивая Мурзакова о причинахъ опозданія, директоръ прямо веллъ ему представить на завтра свидтельство о болзни и отпустилъ опоздавшихъ съ миромъ.

Новоиспеченные друзья (Тимченко и Мурзаковъ никогда не дружили между собой, но ихъ сблизила неудача) отправились къ гимназическому врачу и выправили по свидтельству, одно было о кровотеченіи изъ носу, другое — о зубной боли.

На слдующій день пріятели писали латинское экстемпорале — въ зал совта, конечно.

Продиктовавъ русскій текстъ, Пфафъ отошелъ въ сторону и началъ перелистывать какія-то книжки.

Мурзаковъ противъ обыкновенія не ерзалъ на мст, не кипятился, и конспектовъ никакихъ при немъ не было. Объясняется это тмъ, что товарищи, державшіе вчера экзаменъ, чудесъ поразсказали ему про Пфафа. Пока длился экзаменъ, онъ метался по залу, переходилъ отъ столика къ столику и выправлялъ писанія выпускныхъ. Сколько хлопотъ было! сколько ему пришлось мозгами поворочать! Надо было устроить такъ, чтобы одно исправленное экстемпорале не походило на другое. Онъ, правда, при посредств Навратиля, досталъ изъ фундаментальной библіотеки томикъ латинскаго классика, откуда было почерпнуто экстемпорале, но, вдь, при условіи, чтобы одна ученическая работа разнилась отъ другой, это не было Богъ-всть какимъ подспорьемъ. Ужъ и ломалъ себ голову Владиміръ Карлычъ! Одному скажетъ ‘vere’, другому — ‘sane’, третьему — ‘profecto’. Заглавіе тоже надо было на нсколько ладовъ перекроить. Одному продиктовалъ: ‘De Siccio interfecto’, другому — ‘De Siccio necato’, третьему — ‘De Siccio interfecto agitur’ и т. д. И все это продлывалъ тотъ самый Пфафъ, который въ году такъ часто стращалъ учениковъ испытаніями зрлости. ‘Ну, господа, пеняйте сами на себя, на экзамен отъ меня вы ничего не ждите!’ говаривалъ онъ.

Когда Пфафъ разсчиталъ, что у пріятелей поспло нсколько строкъ, онъ приблизился къ Тимченку и въ полголоса, такъ чтобы Мурзаковъ не могъ разслышать, прочиталъ его работу и кое-что выправилъ. На счетъ одной поправки Тимченко съ Владиміромъ Карлычемъ не согласился. Тотъ тихонько досталъ откуда-то Кесслера, порылся и съ полнымъ самообладаніемъ ткнулъ пальцемъ въ книгу у Тимченка подъ носомъ. Тимченко, понятно, уступилъ. При малйшемъ подозрительномъ шум, доносившемся изъ учительской, Пфафъ осторожно подавался въ сторону.

Затмъ онъ подошелъ къ Мурзакову и повелъ съ нимъ разговоръ въ полголоса же. Тимченко ловилъ-ловилъ, а ничего не подслушалъ. Отъ Мурзакова — обратно къ Тимченку.

— Ну, что у васъ слышно?

Тимченко молча указалъ ему перомъ на свжеизготовленныя имъ строчки. Пфафъ выправилъ, оставивъ въ неприкосновенности кое-какія не особенно важныя погршности, о которыхъ онъ ршилъ потолковать на устномъ испытаніи. Это ршительно очень солидно будетъ — на устномъ экзамен перечесть былыя погршности ученика. Это покажетъ, съ какой заботливостью слдитъ учитель за его успхами. Всякая его ошибка у него на счету, онъ ее пытается объяснить, понять, оправдать.

Такъ и носился Пфафъ отъ Тимченка къ Мурзакову и обратно, пока пріятели не кончили. Мурзаковъ, когда Пфафъ отходилъ отъ него, длалъ на черновой отмтку, крестикъ ставилъ, показывавшій, что экстемпорале выправлено до сихъ поръ, а Пфафъ съ этими крестиками соображался. Такимъ путемъ выигрывалось время, и упразднялись лишніе разговоры.

Греческое эстемпорале сошло также очень гладко. Пищиковъ, правда, не сумлъ доискаться, откуда почерпнута тема, изъ какого классика, но его выручила остроумная мысль. Переходя отъ столика къ столику, онъ внушалъ:

— Вы, господинъ, если на васъ сомнніе найдетъ относительно ударенія или цлаго слова, ничего не ставьте, пропускъ длайте.

Это означало, что у себя на дому Николай Иванычъ собственноручно проставитъ ударенія и впишетъ пропущенныя слова. Учебниковъ и всяческихъ пособій для справокъ у него, слава Богу, не занимать-стать, а быть-можетъ, и классика, откуда заимствована тема, ему посчастливится обнаружить. Если же ученики проставятъ ударенія наугадъ, дло трудно будетъ потомъ поправить. Изволь перечеркивать да перемарывать… Некрасиво и неловко — округъ подозрительно посмотрлъ бы на эти помарки.

Въ середин экзамена учениковъ порядкомъ потшилъ Хорьковъ. Ему вдругъ потребовалось отлучиться изъ зала совта. Пищиковъ долго колебался, пускать или не пускать, ссылаясь на то, что правила о производств испытаній зрлости, предусматривающія подобный случай, гласятъ: безъ крайней необходимости абитуріентъ не можетъ отлучиться изъ помщенія во время экзамена.

— Крайняя ли у васъ необходимость? допытывался Пищиковъ.

— Крайняя, коротко отвчалъ Хорьковъ.

— Крайняя-ли? выразительно переспрашивалъ Пищиковъ, желая вызвать Хорькова на боле опредленный отвтъ.

— Крайняя, тупо твердилъ Хорьковъ, какъ бы не понимая, чего отъ него требуютъ.

— Да ужъ вы извстный проказникъ, я васъ не даромъ на первую скамью всегда сажалъ! проворчалъ Пищиковъ.

Тмъ не мене онъ отпустилъ Хорькова, справивъ при этомъ вс требуемыя правилами обрядности. Именно — отобралъ у Хорькова работу, отмтилъ на ней время его ухода и возвращенія и позаботился приставить къ нему Красовицкаго, который сопровождалъ его туда и обратно.

VI.

Насталъ чередъ Рахубовскому показать товаръ лицомъ, похвастаться познаніями своихъ учениковъ.

Это былъ самый страшный экзаменъ для учениковъ, которые ршительно не могли себ представить Ивана Иваныча не въ томъ вид, въ какомъ онъ всегда пребывалъ и особенно во время классныхъ письменныхъ упражненій, обставлявшихся, какъ намъ извстно, необычайной торжественностью. Куда онъ днетъ всю эту механику! Неужели онъ не разсадитъ успвающихъ по одну сторону, а неуспвающихъ по другую, дабы послдніе ничмъ не могли позаимствоваться у первыхъ! Неужели же онъ не станетъ гд-либо на такомъ мст, откуда видать, что творится у выпускныхъ на колняхъ, замеревъ и переводя лишь тяжелый взглядъ отъ одного ученика къ другому! Неужели онъ, словомъ сказать, измнитъ себ!

Задачи пришли изъ округа легкія. По ариметик — на правило товарищества, по тригонометріи предложено было вычислить по извстнымъ даннымъ высоту облака, отражающагося въ озер.

Ученики все-таки переполошились. Тимченку со страху вообразилось, что ариметическую задачу силами ариметики но ршишь, и онъ принялся ршать ее алгеброй, нагромоздилъ кучу иксовъ и игрековъ. Извстное дло: чмъ проще вопросъ, тмъ больше признаковъ подвоха мерещится робкому воображенію ученика Ивана Иваныча. Тимченко, какъ врный ученикъ Рахубовскаго, и не могъ не усмотрть подвоха тамъ, гд его и слдовъ не было. Ршивъ задачу путемъ алгебраическимъ, убивъ, стало-быть, воробья изъ пушки, онъ нсколько ободрился. Воображеніе его окрылилось, и онъ, хоть и ощупью, съ алгебры перешагнулъ таки въ область ариметики, ршилъ наконецъ задачу тмъ именно путемъ, какимъ и слдовало. И — Боже мой!— какъ ему совстно стало по поводу нагроможденныхъ имъ иксовъ съ игреками! Куда бы сплавить ихъ? Некуда! Бумага грозная, за казеннымъ штемпелемъ и подписью Навратиля. Уничтожить не смй и клочка. Два листа выданы на руки — изволь возвратить ихъ въ цлости. Правда, черкать и перечеркивать не возбраняется. Тимченко такъ и поступилъ, старательно вытравилъ, перемаралъ вызванные имъ къ жизни иксы съ игреками, и успокоился.

Рахубовскій велъ себя очень мило. Подходилъ къ ученикамъ и участливо справлялся, подвигается ли у нихъ работа. Когда приспло время ршать тригонометрическую задачу, Иванъ Иванычъ подошелъ къ Мурзакову и взялъ у него изъ рукъ перо, затмъ, не говоря ни слова, начертилъ облако, озеро, составилъ треугольникъ и рукой этакъ швырнулъ — ршайте, дескать. Онъ обошелъ вс столики и всюду собственными руками воспроизвелъ одинъ и тотъ же чертежъ.

Задача скоро была ршена. Отвтъ получился у всхъ одинаковый — 50 саженей. Облако надъ озеромъ на высот 50-ти саженей — маловато какъ-будто, очень ужъ низко выходитъ… Но никому, ршительно ни одной душ не показалось, низко. Никому и тни сомннія не забрело въ голову, такъ ли это въ самомъ дл, нтъ ли тутъ какой погршности.

Въ счастливомъ невдніи ученики находились до самаго вечера. Въ городскомъ саду, куда передъ вечеромъ высыпали гимназисты, дло разъяснилось. Оказалось слдующее. Иванъ Алексичъ Спасскій, присутствовавшій на окончательномъ испытаніи по математик, запомнилъ задачу объ облак и нынче же задавалъ ее въ седьмомъ класс, который нашелъ, что отъ поверхности озера до облака не 50 саженей, а много больше. Такой отвтъ получился потому, что ученики Ивана Алексича отраженіе облака помщали на томъ самомъ разстояніи подъ поверхностью озера, на какомъ облако находится надъ озеромъ. Простйшій оптическій законъ, извстный всякому и тому даже, кто не обучался физик. Всякій знаетъ, что его отраженіе въ зеркал находится не на поверхности его, но нсколько отступя назадъ, именно настолько, насколько онъ самъ отстоитъ отъ зеркала. Иванъ же Иванычъ этого не сообразилъ, почему изъ-подъ пера его и вышелъ безобразный чертежъ, на которомъ отраженіе облака пригвождено было (стыдъ и позоръ!) къ поверхности озера.

Всеобщій конфузъ среди выпускныхъ! Ученики седьмого класса начали надъ ними трунить и посмиваться надъ Рахубовскимъ, выхваляя своего Ивана Алексича. Наиболе суетливый изъ выпускныхъ — Мурзаковъ горячился больше другихъ. Жоржъ подбивалъ товарищей, не посмотрвъ на то, что теперь десятый часъ вечера, скопомъ нагрянуть къ Ивану Иванычу. Онъ заварилъ кашу, онъ сколотилъ безобразный чертежъ — пускай онъ и расхлебываетъ,

— Да онъ и такъ самъ расхлебаетъ, нечего и ходить къ нему, замтилъ Карасевичъ.

И онъ изложилъ свои соображенія по этому поводу. Въ сущности расхлебывать придется Спасскому, потому что Рахубовскій, разумется, никогда въ жизни не хватится объ ошибк. Дло, вроятно, устроится такъ. Иванъ Иванычъ понаставитъ щедрой рукой четверокъ — быть-можетъ, и пятерка сорвется у него какъ-нибудь при сей необыкновенной оказіи — и снабдитъ каждую работу похвальнымъ отзывомъ. Потомъ тетради по порядку поступятъ къ Спасскому на просмотръ. Отъ Ивана Алексича погршность само-собой не укроется. И вотъ, передъ нимъ возникнетъ задача: надо какъ-нибудь выгородить себя, иначе, еще чего добраго, на него свалятъ вину: не Рахубовскій, вдь, а онъ преподаетъ физику — онъ, стало-быть, и расплачивайся за пригвожденное къ поверхности озера отраженіе облака. Но хоть они и враги между собой — Иванъ Иванычъ и Иванъ Алексичъ, а потопить Рахубовскаго, чтобы спасти себя, Спасскій не захочетъ — какъ-ни-какъ, а онъ человкъ благородный. Позоветъ онъ къ себ Ивана Иваныча, ткнетъ его носомъ въ книжку, въ ‘Учебникъ физики’ Краевича, и замажутъ они грхъ общими силами. Отмтокъ и хвалебныхъ рецензій они, понятно, не вычеркнутъ. И отмтки, и рецензіи останутся, только Рахубовскій оговоритъ ихъ такимъ образомъ, что он будутъ относиться къ правильности ршенія неправильно понятой задачи. Что отвтъ получился неврный, и что злополучное отраженіе облака очутилась на поверхности озера — спора нтъ, бда. Но познанія учениковъ по тригонометріи этимъ не умаляются, они несомннно выказали извстную снаровку въ ршеніи тригонометрическихъ задачъ, за что ихъ и можно похвалить. Что же касается самаго щекотливаго пункта — составлснія неудачнаго чертежа — Спасскій, разумется, и тутъ придумаетъ благовиднйшее изъ оправданій. И ужъ во всякомъ случа постарается выгородить себя, не загубивъ Ивана Иваныча.

VII.

Устные экзамены отъ письменныхъ отдляла четырехдневная передышка.

— Вы, господа, пожалуйста, не очень утруждайте себя, говорилъ аддей Ксенофонтычъ, отпуская выпускныхъ готовиться къ устнымъ испытаніямъ. Иные ночей не досыпаютъ — это не хорошо. Притомъ въ какіе-нибудь три, четыре дня вы все равно не успете наверстать упущенное.

Ученики вняли благому совту директора, днемъ они подзубривали Буссе, Кесслера и т. д., а вечеромъ или прогуливались въ городскомъ саду или шли въ ‘пивную съ тремя биліардами’ подучиваться благородному искусству шарокатанія.

Изъ устныхъ экзаменовъ остановимся лишь на нкоторыхъ. Экзаменъ по математик, какъ ожидали ученики, ознаменовался стычкой между Рахубовскимъ и Спасскимъ. Рахубовскій, разсуждали выпускные, пожелаетъ показать, что онъ тоже не лвой ногой сморкается и что, если онъ и пригвоздилъ отраженіе облака къ поверхности озера, такъ это со всякимъ порядочнымъ человкомъ можетъ случиться. Ожиданія выпускныхъ, собственно говоря, не оправдались, а только полуоправдались. Стычки, въ прямомъ смысл этого слова, не произошло, но нчто подобное какъ-будто вышло.

Надо замтить, что къ испытаніямъ зрлости было допущено постороннее лицо, нкто Абрамовичъ. Такъ вотъ, по милости этого экстерна и набжала тучка. Не сумлъ онъ угодить Ивану Иванычу. Попался ему вопросъ о вычисленіи высотъ предметовъ приступныхъ — конекъ Рахубовскаго. Экстернъ ршилъ и даже весьма удовлетворительно, но ‘не понашенски’, не тмъ способомъ, который былъ узаконенъ Иваномъ Иванычемъ. Спасскій поощрялъ экстерна различными лестными замчаніями. Рахубовскій сидлъ, насупивъ брови, и демонстративно молчалъ. Посл экстерна экзаменовался Розенблюмъ. Рахубовскій предложилъ ему тотъ же вопросъ. Розенблюмъ чисто, безъ запинки отбарабанилъ ‘по-нашенски’. Онъ, надо отдать ему справедливость, молодецки погарцовалъ на любимомъ коньк Ивана Иваныча, чмъ премного потрафилъ своему наставнику. Рахубовскій сіялъ. Куда двалась его невозмутимость! У него и въ завод не было похваливать ученика, а теперь онъ не выдержалъ и началъ демонстративно изъявлять свой восторгъ.

— Превосходно! великолпно! вотъ такъ отвтъ! вотъ это я понимаю!

Выпускные съ изумленіемъ глядли на расходившагося Ивана Иваныча. Ршительно съ нимъ этого никогда раньше не бывало. На Спасскаго же демонстративная восторженность Рахубовскаго подйствовала въ род того, какъ горохъ на стну. Уйдя съ головой въ плечи, онъ преспокойно составлялъ актъ о ход экзамена. А Розенблюму это всего этого достался прямой барышъ — онъ получилъ пятерку, ‘на которую одинъ Господь Богъ знаетъ’.

Предсдатель экзаменаціонной коммиссіи, проще говоря, аддей Ксенофоитычъ, безбожно звалъ въ теченіе экзамена, математика наввала на него сонъ. Наконецъ ему вздумалось поразмять косточки.

— Ба, ба, ба, а я и забылъ совсмъ! выпалилъ онъ. У меня къ вамъ дло есть, господа абитуріенты.

Онъ досталъ изъ бокового кармана печатный листокъ и произнесъ:

— ‘Правила для поступленія въ лейпцигскую филологическую семинарію’. Я получилъ, господа, бумагу. Мн предлагаютъ справиться, не пожелаетъ ли кто изъ васъ поступить въ лейпцигскую семинарію. Итакъ, господа, кто не прочь въ Лейпцигъ?

Молчаніе.

— Ну, въ такомъ случа, сказалъ директоръ, возьмите эти ‘Правила’ на домъ и проштудируйте ихъ повнимательне. Вмсто того, чтобы шататься но бульвару и по улицамъ, присядьте на часокъ и почитайте — это будетъ самый лучшій отдыхъ. Кто, господа, желаетъ взять?

По прежнему никто не откликается.

— Неужели изъ десяти человкъ не найдется ни одного, филолога по призванію! Вы, Карасевичъ? вы, кажется, филологъ? Не возьмете ли вы?

— Нтъ, я больше математикъ, чмъ филологъ, сказалъ первый ученикъ, если не прямо насмшливымъ, то во всякомъ случа не серьезнымъ тономъ.

Несерьезный тонъ сквозилъ и во взорахъ его товарищей, которые тмъ поощряли его на игривое отношеніе къ вопросу. Да если правду сказать, несерьезный тонъ слышался и въ словахъ аддея Ксенофонтыча.

— Пожалуй, я возьму на всякій случай, протянулъ Карасевичъ.

Экзаменъ возобновился, и доска снова запестрла цилиндрами, конусами и боле мелкимъ гнусомъ, въ род треугольниковъ, круговъ и т. д.

VIII.

Передъ экзаменомъ по латинскому языку Мурзаковъ разстарался — добылъ составленную Пфафомъ таблицу, въ которой латинскіе классики были подлены между выпускными. Закипла работа. И такъ какъ въ таблиц указывалось названіе сочиненія, глава или заглавіе стихотворенія, то работа оказалась не слишкомъ трудной. На экзаменъ ученики явились хорошо подготовленными и не безъ подстрочниковъ, на случай какихъ-либо неожиданныхъ пертурбацій въ упомянутомъ распредленіи. Предосторожность эта пришлась кстати, потому что въ середин экзамена Пфафъ распредленіе вдругъ перетасовалъ, тутъ-то подстрочники — и особенно карманный переводъ гораціевыхъ одъ — и сослужили службу. Ученикъ, которому доставалась гораціева ода, отходилъ въ сторону ‘готовиться’. Повернувшись къ экзаменаторамъ спиной, онъ вытаскивалъ изъ кармана золотую книжку, и, глядишь, въ пять минутъ у него уже все готово.

Середи экзамена подосплъ новый ассистентъ, и для него потребовался экземпляръ Тита-Ливія. Пфафъ обратился къ Мурзакову. Тотъ поблднлъ съ перепугу, потому что праздничнаго экземпляра онъ не захватилъ, а рабочій до того былъ ‘надбитъ’, что его просто совстно было въ руки взять.

— У меня нтъ… я забылъ… кое какъ пролепеталъ Жоржъ, совершенно растерявшись.

Пфафъ — къ Розенблюму, къ Хорькову… Никто не даетъ — ни у кого нтъ ‘чистаго’ Тита-Ливія. Неизвстно, чмъ бы это кончилось, если бы Навратиль не выручилъ почтенное собраніе, отрядивъ за Титомъ-Ливіемъ Красовицкаго въ фундаментальную библіотеку.

Пфафъ экзаменовалъ очень мягко. Въ противность обыкновенію своему, онъ не молчалъ, предоставляя ученику договариваться въ этой предательской тишин до чортиковъ, а подсказывалъ, наводилъ выпускныхъ, развивалъ ихъ мысли и намеки. Многимъ онъ напомнилъ ошибки, вкравшіяся въ ихъ экзаменаціонныя extemporalia, или, правильнй, какъ мы уже знаемъ, намренно прибереженныя имъ къ устному экзамену. Пфафъ заставлялъ абитуріентовъ осмыслить и исправить свои ошибки.

‘Какая заботливость объ учащихся! подумалъ бы посторонній зритель, который затесался бы на этотъ экзаменъ. При такомъ отношеніи къ длу, ошибка, однажды сорвавшаяся у ученика, больше не повторится. Всякая ошибка въ прокъ пойдетъ. Такія ошибки полезне даже безболзненно усвоенныхъ истинъ’.

Въ году, читая одно изъ гораціевыхъ стихотвореній, Пфафъ, вдохновлявшійся нмецкимъ подстрочникомъ, Freund’s ‘Schlerbibliothek’, спросилъ переводившаго это стихотвореніе Розенблюма:

— Вы читали шиллерова ‘Валленштейна’?

— Не читалъ, отвтилъ Розенблюмъ.

— Господи! ужаснулся Пфафъ, надо же вамъ познакомиться съ иностранной литературой! Разв можно считаться образованнымъ человкомъ, не имя представленія о комъ — о Шиллер! Вотъ если бы вы читали ‘Валленштейна’, вы бы сейчасъ смекнули, что здсь Шиллеръ съ Гораціемъ сошлись — и тутъ, и тамъ говорится о гороскоп…

Надо же было такъ случиться, что это самое стихотвореніе, по поводу котораго фрейндова ‘Библіотека’ выводитъ на справку Шиллера, попалось на экзамен тому же Розенблюму. Когда дошло до знаменитаго гороскопа, Розенблюмъ поспшилъ припутать сюда Шиллера съ его ‘Валленштейномъ’.

— Да, объ этомъ мы много толковали въ класс, замтилъ Пфафъ. Я приносилъ въ классъ Шиллера, и мы сличали съ нимъ Горація. Вообще, я нахожу чрезвычайно полезнымъ, добавилъ Владиміръ Карлычъ, обращаясь къ директору, читая классиковъ, длать экскурсіи въ область новйшей литературы.

Тотъ же предполагаемый посторонній зритель подумалъ бы при этомъ: ‘Какой плодотворный способъ чтенія и изученія классиковъ! Какой широкій взглядъ на вещи!’ А что подумалъ бы посторонній зритель, если бы ему сказали, что этотъ поборникъ экскурсій въ область новйшей литературы не одного ученика, оказывавшаго слабые успхи въ области латинской грамматики, лишилъ права изучать въ гимназіи нмецкій языкъ и тмъ самымъ не у одного ученика отнялъ возможность самостоятельно совершать экскурсіи въ область нмецкой литературы!..

Нкоторыхъ учениковъ экзаменовалъ Навратиль. Карлъ Семенычъ, хлопоча объ оттнкахъ, какъ водится, старался проникать въ корень вещей. Задавъ одному абитуріенту какой-то вопросъ и, не добившись желаннаго отвта, онъ спросилъ:

— А какъ бы вы тутъ выразились по-гречески?

Ученики, при такомъ вопрос, какъ по команд, снисходительно улыбнулись. Пищиковъ, сидвшій тутъ же, подавленный этой улыбкой, этимъ поползновеніемъ всенародно ошельмовать его, только съежился и занылъ про себя, томясь по акциз: ‘Долго ли мн еще корпть здсь! Когда же, наконецъ, судьба уберетъ меня отсюда!’

Получивъ вмсто отвта улыбку состраданія по поводу своей простоты, Навратиль махнулъ рукой и больше дятельнаго участія въ ход экзамена не принималъ. Изрдка лишь онъ проговаривался своими излюбленными словечками, въ род ‘да’, ‘молъ’, ‘не-ли’ и т. д., вкрапливая ихъ въ переводъ, казавшійся ему безъ того недостаточно выразительнымъ и нестерпимо рзавшій ему ухо. Посл той снисходительной улыбки, которой былъ почтенъ его вопросъ, ему собственно и не хотлось вмшиваться, но порой это было выше его силъ.

Сошелъ и Законъ Божій. Канула и исторія. Христофоръ Христофорычъ Вознесенскій, молодой неоперившійся еще учитель изъ семинаристовъ, съ угловатою фигурою и таковымъ же произношеніемъ (‘Монтескье’, ‘Вольтеръ’), цлый годъ, какъ объ немъ справедливо выразился Мурзаковъ, читавшій стнамъ лекціи и, дйствительно, не потревожившій ни единой души вызовомъ, экзаменовалъ слабо, чисто по дтски — очевидно, стыдясь своей задачи. Персонъ экзаменовалъ еще слабе. Никакого огорашиванія замысловатыми вопросами, чего такъ побаивался Мурзаковъ, не было. аддей Ксенофонтычъ симпатизировалъ экстерну Абрамовичу и, щадя его, пощадилъ и выпускныхъ.

Остался экзаменъ по греческому языку. Затмъ актъ — и вс счеты съ гимназіей сведены.

Какъ быть съ Пищиковымъ? И самъ онъ оскандалится, бдняга, да и учениковъ подведетъ. Собрались выпускные у Мурзакова, пораскинули умомъ и надумали вотъ что. Пускай Николай Иванычъ, подобно Пфафу, составитъ распредленіе, кому изъ какого автора переводить и какую главу, и пускай онъ этого распредленія строго придерживается. Чтобъ облегчить Пищикову задачу, ученики сами позаботились составить таблицу и поднесли ее Николаю Иванычу, который принялъ ее, до-сыта, впрочемъ, поломавшись. Обезпечивъ себя съ этой стороны, ученики успокоились и съ чистымъ сердцемъ отправились на экзаменъ.

Всякій легко представитъ себ, какъ разыгрался экзаменъ. Пищиковъ молчалъ и пыхтлъ. Навратиль морочилъ ученикамъ голову. Господа выпускные пороли дичь, и Карлъ Семенычъ самъ пространно отвчалъ на свои же вопросы. Ученики на первыхъ порахъ трусили, но увидвъ, что зловщій Навратиль двоекъ не ставитъ, пріободрились и повели свою обычную тактику, т.-е. демонстративно отмалчивались, ехидно между собой улыбаясь и обливая презрніемъ безотвтнаго Николая Иваныча.

Въ промежутк между двумя вызовами аддей Ксенофонтычъ промолвилъ вдругъ:

— Ба, чтобъ не забыть!

Экзаменаторы и экзаменуемые мгновенно просіяли и насторожились, предвкушая легкое удовольствіе.

— Господинъ Карасевичъ!

Карасевичъ выступилъ впередъ.

— Я позволю себ сдлать вамъ одно замчаніе въ виду вашей же пользы, если не послднее замчаніе, то наврно одно изъ послднихъ, потому что вы на-дняхъ кончаете курсъ и ускользаете изъ-подъ моей опеки. Дло вотъ въ чемъ. На экзамен по Закону Божьему вы стояли у стола, сложивъ руки по-наполеоновски, вотъ этакъ. (Директоръ изобразилъ, какъ Карасевичъ стоялъ, скрестивъ руки). Мн не хотлось тогда обезкураживать васъ, но я отлично видлъ, что о. благочинный кидалъ на васъ не совсмъ дружелюбные взгляды. Сообразите вы. только: въ университет на экзамен вызываютъ васъ къ экзаменаторскому столу, вы выходите и вдругъ становитесь въ этакую позу, складываете по-наполеоновски руки. Даю вамъ слово, это можетъ произвести крайне неблагопріятное впечатлніе на профессоровъ.

— Да вотъ… попытался возразить Карасевичъ.

— Зачмъ ‘вотъ’, не нужно никакихъ ‘вотъ’, перебилъ его директоръ. ‘Вотъ’ — это глупое и лишнее слово, не понимаю даже, зачмъ оно существуетъ въ язык.

— Но я думалъ…

— ‘Думалъ’! Думаютъ одни только индюки, а люди разсуждаютъ. Но чтобы вы тамъ ни думали, а складывать руки на груди не годится. Университетское начальство отнесетъ это къ небрежности вашихъ гимназическихъ наставниковъ. Наведутъ сейчасъ справки, изъ какой гимназіи вы выпущены, вообще, можетъ чортъ знаетъ какая исторія загорться. Такъ не огорчайте же вашихъ наставниковъ, не конфузьте и не подводите ихъ, пожалуйста. Общаете?

— Общаю, сказалъ Карасевичъ.

Тмъ дло и кончилось.

IX.

За два дня до акта директоръ вытребовалъ къ себ Тимченка. аддея Ксенофонтыча Тимченко засталъ въ кабинет за письменнымъ столомъ. Порывшись въ ящик стола, Персонъ вытащилъ рукопись, въ которой Тимченко безъ труда призналъ свою экзаменаціонную работу по словесности.

— Чрезвычайно удачное упражненіе, какъ я уже имлъ однажды случай вамъ замтить, сказалъ директоръ. Было бы очень недурно, если бы мы, преподаватели, подлились съ публикой тмъ удовольствіемъ, которое испытали при чтеніи вашей работы. Я подалъ эту мысль педагогическому совту, и онъ со мной согласился. Остается узнать, согласны ли вы будете прочесть ваше прекрасное произведеніе на акт. Если да, то вы снесете предварительно вашу работу къ Виктору Андреичу, онъ ее вторично просмотритъ, сократитъ и, вообще, поможетъ вамъ приспособить ее для публичнаго чтенія. Вы согласны? Викторъ Андреичъ на верху, я его сейчасъ вызову сюда.

Съ этими словами директоръ вышелъ изъ кабинета, очевидно съ тмъ, чтобы позвать Добронравова.

Тимченко сидлъ какъ на иголкахъ. Ему и хотлось выступить передъ публикой, и не хотлось выступать именно съ этимъ сочиненіемъ, которое такъ понравилось педагогическому совту.

Явился Добронравовъ сговариваться на счетъ сочиненія, а Тимченко все еще ворочалъ мозгами, ршая, какъ ему быть. Виктора Андреича, только-что покончившаго съ экзаменаціонной волокитой, вроятно, не особенно плняла новая возня съ рукописью.

— Такъ вы, значитъ, намреваетесь читать на акт? кислымъ голосомъ молвилъ онъ.

— Мн, Викторъ Андреичъ, не особенно хочется читать, сказалъ Тимченко.

Въ кисломъ тон Добронравова онъ почувствовалъ жало насмшки, и ему стыдно было сознаться, что читать на акт его таки немножко подмываетъ. ‘Нтъ, нтъ, дйствительно ни съ чмъ не сообразно читать такое сочиненіе, убждалъ онъ себя. Викторъ Андреичъ не даромъ надо мной трунитъ’.

— Такъ вы не особенно хотите читать! радостно подхватилъ Добронравовъ. Въ такомъ случа это дло можно уладить. Я сейчасъ пойду къ директору и скажу ему, что вы несогласны.

— Пожалуй, протянулъ Тимченко, скрпя сердце.

И какъ только онъ выговорилъ это ‘пожалуй’, ему представилось, что его сочиненіе вовсе не такъ нелиберально, какъ кажется, и что Добронравовъ лнивъ, глупъ, завистливъ.

Викторъ Андреичъ вышелъ. Черезъ нсколько минутъ онъ вернулся и шепнулъ Тимченку на ухо:

— Сію минуту придетъ директоръ, отказывайтесь энергичне!

Но легко сказать — отказывайся, когда въ теб бсъ какой-то шевелится, подстегиваетъ тебя, развертываетъ передъ тобой заманчивыя картины! Воображеніе Тимченка расшалилось не на шутку. Ему видится переполненный публикой залъ совта. ‘Такъ вотъ онъ какой, этотъ Тимченко! Лучшій словесникъ — а мы и не подозрвали! Какое бойкое перо! Да онъ любого передовика ‘Московскихъ Вдомостей’ за поясъ заткнетъ! Мигни онъ только, ему бы, конечно, ‘Вдомости’ съ восторгомъ распахнули объятія — талантливыми людьми вотъ какъ дорожатъ! Но онъ, разумется, никогда, ни за какія коврижки не пойдетъ въ ‘Вдомости’. По всему видно, что это убжденный либералъ, только не тупой, не однобокій, не обломъ, который, какъ дятелъ, долбитъ въ одну и ту же точку… Наоборотъ, это развитой либералъ, многосторонній, зрлый, не боящійся обжечься идеями иного порядка и жонглирующій ими для проведенія своихъ же либоральныхь взглядовъ. О, его несомннно ожидаетъ блестящая будущность! Не худо было бы познакомиться съ этимъ умницей, побесдовать съ нимъ, пригласить къ себ на обдъ, залучить его на каникулы въ деревню репетиторомъ. Да кусается! втридорога, врно, заломитъ, разбойникъ!’

Струйка угрызенія совсти просачивается и смываетъ возставшую въ воображеніи Тимченка картину. ‘Нтъ, не стану читать, не стану! Нельзя такія вещи съ гимназической каедры проповдываты’ Но бсенокъ все не унимается, и мысли Тимченка складываются на прежній ладъ. ‘Читать, непремнно читать! Накатать съ такой легкостью сочиненіе на нелиберальную тему, обнаружить такія виртуозническія способности, такой гибкій даръ изложенія любыхъ мыслей и не воспользоваться невинными выгодами, которыя при этомъ сами напрашиваются. Это ни въ какомъ случа не замараетъ такого убжденнаго либерала, каковъ онъ — стало-быть, нечего и миндальничать!

Когда вернулся директоръ, Тимченко не нашелъ никакого иного возраженія, какъ то, что онъ никогд не читалъ при публик и потому опасается, не смутился бы онъ на самомъ интересномъ мст, не провалилъ бы чтенія.

— А это мы сейчасъ посмотримъ, молвилъ директоръ и повелъ Тимченка съ Добронравовымъ въ залъ совта.

— Читайте, предложилъ онъ Тимчепку, взбирайтесь на каедру и читайте. Если вы сейчасъ не сконфузитесь, значитъ не сконфузитесь и на акт. Главная публика для васъ — мы, ваши наставники.

Тимченко взошелъ на каедру и прочиталъ нсколько строкъ.

— Очень хорошо, провозгласилъ директоръ, испытаніе кончено.

Кончено! На душ у Тимченка снова мутно стало.

— Но у меня почеркъ скверный, я своего же почерка не разбираю, зарюмилъ онъ, ухватываясь для очистки совсти за этотъ послдній оставшійся предлогъ, чтобъ ужъ затмъ, когда и это препятствіе будетъ признано ничтожнымъ, имть право думать, что отступленіе было ему отрзано.

— Какіе пустяки! сказалъ директоръ. Дайте-ка сюда вашу работу, въ канцеляріи ее перепишутъ и сегодня же вечеромъ доставятъ къ вамъ на домъ.

Вотъ когда кончено! Больше придраться ужъ не къ чему.

— Такъ стало-быть, ршено, тоскливо замтилъ Викторъ Андреичъ. Въ такомъ случа приходите ко мн завтра утромъ, г. Тимченко — потолкуемъ.

На другое утро, вырядившись въ пиджакъ изъ че-су-чи, такой самый, какой носилъ и Добронравовъ, Тимченко отправился къ нему столковаться на счетъ сочиненія. По правд говоря, желаніе побывать у Виктора Андреича на дому и притомъ въ такомъ же самомъ пиджак, какой у него на плечахъ, тоже нкоторымъ образомъ повліяло на принятіе Тимченкомъ предложенія директора. Дорогой Тимченко обдумывалъ умныя слова, которыя онъ скажетъ Виктору Андреичу и неистово рисовалъ себ, съ какимъ уваженіемъ будетъ Добронравовъ бесдовать съ человкомъ, носящимъ такой же пиджакъ, въ какомъ и самъ онъ щеголяетъ.

Неистовыя ожиданія Тимченка однако не совсмъ оправдались. Быть-можетъ, онъ потому и не увидлъ со стороны Добронравова особеннаго къ себ уваженія, что слишкомъ ужъ неистово предавался мечтамъ по поводу этого свиданія, такъ что никакая дйствительность не могла уже его удовлетворить. Какъ бы тамъ ни было, но вернувшись домой и повсивъ на гвоздикъ пиджакъ изъ че-су-чи, Тимченко нкоторое время не безъ удовлетворенія взиралъ на него. Онъ расправлялъ его, желая представить себ, какъ онъ на немъ сидитъ и возстановлялъ мысленно подъ его складками свой корпусъ. Братъ зашелъ въ комнату. Тимченко напялилъ на него, какъ на манекенъ, пиджакъ, снялъ съ него мысленно голову, приставилъ свою, и долго любовался, глядя на брата, но видя себя, свою фигуру.

Затмъ онъ прислъ къ столу и приписалъ къ сочиненію нсколько строкъ либеральнаго свойства. Желаніе сколько-нибудь ублажить либераловъ явилось у него, вроятно, подъ вліяніемъ не слишкомъ горячаго пріема, оказаннаго ему Добронравовымъ. Прими его Викторъ Андреичъ иначе, либеральной приписки, быть-можетъ, и не родилось.

День акта. У воротъ гимназіи столпились выпускные. Тутъ же и экстернъ Абрамовичъ, краснобай, внесшій въ среду выпускныхъ нкоторое оживленіе своей ‘вольной’ неформенной одеждой, новыми анекдотами и познаніями, почерпнутыми изъ какихъ-то еретическихъ учебниковъ, принятыхъ Богъ-всть въ какихъ учебныхъ заведеніяхъ. Онъ не такъ ршалъ задачи, какъ выпускные — именно проворне, читая по-латыни, букву ‘s’ выговаривалъ, по нмецкому обычаю, какъ ‘з’, тетрадь для записыванія уроковъ называлъ ‘дневникомъ’, ручку — ‘вставкой’ и т. д. На словахъ къ аттестату зрлости онъ чувствовалъ совершеннйшее равнодушіе.

— Мн наплевать! пояснялъ онъ, получу аттестатъ, не получу — все равно за-границу доучиваться поду.

И ему слпо врили, сочувствовали его бахвальству, пока не поняли, что это за птица.

Выпускные сомкнулись вокругъ Хорькова. Обсуждался вопросъ, что съ нимъ будетъ (совтъ за его мальчишескія выходки выставилъ ему четверку изъ поведенія въ аттестат зрлости): примутъ ли его въ столичный университетъ, когда онъ поведенія хорошаго только, а не отличнаго.

— Господа, а завтракать къ директору пойдемъ, если насъ позовутъ? спросилъ вдругъ Мурзаковъ.

— Будьте покойны, не позовутъ, сказалъ Тимченко. Въ прошломъ году двоимъ выставили по четверк изъ поведенія, и выпускные въ отместку отказались отъ завтрака, теперь ужъ не позовутъ.

— А хорошо было бы позавтракать! вздохнулъ кто-то.

— Ну, и позавтракаемъ, мрачно произнесъ обиженный Хорьковъ. Я всхъ на свой счетъ веду завтракать въ ‘Парижъ’, а ужъ вы, братцы, поддержите меня, не ходите къ директору въ случа чего, я васъ знатно угощу.

— Я тоже къ директору ни ногой! воскликнулъ не мене Хорькова обиженный Карасевичъ.

Ему присудили всего лишь серебряную медаль, тогда какъ онъ позаривался на золотую, которую у него приторговывалъ уже одинъ изъ мстныхъ золотыхъ длъ мастеровъ. Ради золотой медали онъ даже бросилъ передъ экзаменами 25-ти рублевый урокъ, каковую потерю, конечно, не могла возмстить грошовая серебряная медалишка.

— Нтъ, я этого дла не оставлю, кипятился Хорьковъ. Я до попечителя дойду, если меня въ петербургскій университетъ не примутъ.

— Охота вамъ возиться! весело замтилъ Абрамовичъ. Плюньте! подемъ лучше со мной за-границу.

— Сперва я посмотрю, какъ вы подете за-границу, а потомъ ужъ и я за вами, проворчалъ Хорьковъ.

Абрамовичъ и глазомъ не моргнулъ.

— Нтъ, зачмъ мн четверка, а не теб, Мурзаковъ, нылъ Хорьковъ, ты все равно въ кавалерійское училище поступишь!

Актъ начался молебномъ. Законоучитель и настоятель гимназической церкви о. Петръ произнесъ пространную рчь, посвященную главнымъ образомъ выпускнымъ.

— Завидная ваша участь, господа, сказалъ о. Петръ. Передъ вами вс пути открыты, вс двери отверзты. Пожелаете вы глубже постичь духъ классическаго міра, поосновательнй изучить его учрежденія — вы имете отличное къ тому средство: знаніе древнихъ языковъ. Пожелаете вы изучить западъ, его духъ и учрежденія — вы обладаете знаніемъ одного изъ новыхъ языковъ, а нкоторые — знаніемъ обоихъ новыхъ. Наконецъ, пожелаете вы изучать природу — и это вамъ доступно: основныя начала математическихъ и естественныхъ наукъ вамъ извстны. Завидная участь!

Въ зал совта вниманіемъ постителей овладлъ Навратиль, прочитавшій отчетъ о состояніи гимназіи. Покончивъ съ сухими цифровыми данными, Навратиль обратился съ небольшой рчью къ гимназистамъ, распускаемымъ на каникулы.

— Господа, заявилъ Карлъ Семенычъ, васъ хотя и увольняютъ отъ ежедневнаго посщенія классовъ, но помните, что и на свобод вы будете находиться подъ тмъ же надзоромъ. Перерыва въ слдованіи гимназическимъ правиламъ быть не можетъ. Затмъ, имйте въ виду, что васъ отпускаютъ на отдыхъ, а не на ничегонедланье. Поэтому въ август извольте явиться сюда съ обновленными силами, а не излнившимися. А для того, чтобы вы не излнились, извольте самымъ тщательнымъ образомъ приготовить т работы, которыя вамъ заданы на каникулы.

Награды и аттестаты розданы. Навратиль длаетъ знакъ Тимченку. Тотъ къ изумленію товарищей взбирается на каедру. Онъ никому изъ нихъ не открылъ, какая на его долю выпала задача. Удивить захотлось ихъ. Еще, пожалуй, совстно было хвастать, или, врнй, опасно, потому что онъ не зналъ, какъ будетъ принято его произведеніе. Да и какъ онъ могъ это знать, когда не зналъ, какъ ему самому относиться къ своему сочиненію.

Развертываетъ Тимченко рукопись, а въ голов туманъ, вмсто строчекъ въ глазахъ мелькаютъ эполеты сидящихъ рядышкомъ въ первомъ ряду двухъ генераловъ. Тимченко напруживается и открываетъ ротъ. Начальныя строки онъ выкрикиваетъ, самъ этого не чувствуя. Но волна напряженія скоро надаетъ и притомъ предательски, какъ разъ на томъ мст, которое надлежало бы подчеркнуть. Тимченко силится взмыть, а въ груди тсно, и прерывистый голосъ его звучитъ слабо и невыразительно.

Кончилъ. Послышался единичный жалкій плескъ, и постители поднялись съ мста, поводя усталыми членами.

— Господа, закусить пожалуйте ко мн внизъ — прошу васъ, говоритъ директоръ почетнйшимъ гостямъ.

Выпускные сошли внизъ и скучились въ корридор. Позоветъ или не позоветъ ихъ аддей Ксенофонтычъ завтракать? Инымъ таки хочется позавтракать у директора, а иные ждутъ приглашенія, питая злорадный умыселъ вызывающе уклониться отъ чести кушать за директорскимъ столомъ.

— Уйдемъ, господа, стыдно напрашиваться, убждаетъ товарищей Хорьковъ.

Но они переминаются съ ноги на ногу, разглядывая гостей и преподавателей, спускающихся по лстниц къ директору.

Добронравовъ, замтивъ Тимченка, подходитъ къ нему и жметъ руку.

— А вы рзкую таки фразу въ конц подмахнули, попенялъ онъ ему. Къ чему это? что это на васъ нашло?

— А это я ужъ на свой страхъ, отозвался Тимченко, благословляя небо, внушившее ему мысль снабдить сочиненіе либеральной загвоздкой.

Теперь, посл единичнаго жалкаго хлопка, которымъ былъ почтенъ его талантъ, Тимченко боле чмъ когда-либо либералъ, хотя онъ до сихъ поръ недоумваетъ, почему это нельзя и уважать въ человк искренняго либерала и вмст съ тмъ отъ души апплодировать ему, разъ онъ обнаруживаетъ способность талантливо развивать мысли, съ либерализмомъ невяжущіяся. За двойную талантливость, казалось бы, вдвойн и хлопать слдовало бы.

Побрякивая шпорами, сходитъ съ лстницы полицеймейстеръ. При вид Тимченка, состраиваетъ умильную улыбку.

— Однако, какъ это вы такъ экспромптомъ написали! баситъ онъ, пожимая Тимченку руку. Очень хорошо! превосходно!

‘А, такъ вотъ кто мн апплодировалъ! съ сокрушеніемъ сердечнымъ думаетъ Тимченко, полицеймейстеръ!’

— Не правда ли, какъ это онъ такъ экспромптомъ! подбирается полицеймейстеръ къ предсдателю земской управы, слывущему за человка ‘краснаго’.

Предсдатель, не удостоивъ Тимченка взглядомъ, что-то пробормоталъ себ подъ-носъ — очевидно, только чтобъ отвязаться отъ полицеймейстера.

‘Ахъ, Боже мой! ноетъ про себя Тимченко, мысленно возражая предсдателю, и я тоже либералъ, ей-Богу! Но у меня талантъ — чмъ я виноватъ! Отчего же вы не хотите воздать должное таланту! Неужели я долженъ подавить его и тогда только буду достоинъ вашего уваженія! Зачмъ меня хвалитъ полицеймейстеръ, который не видитъ во мн либерала, и отворачиваетесь отъ меня вы, который можете меня понять! Нтъ, это даже очень дико! Какъ это вы не хотите раскусить, что я такой же либералъ, какъ и вы! только не педантъ, а всесторонне-развитой и умный человкъ!

Пфафъ показывается.

— Поздравляю, поздравляю васъ, Тимченко, сочиненіе ваше весьма недурно. Да, кстати, цитату изъ Горація вы на память привели? неужели на память? Скажите, теперь ужъ нечего скрывать.

— Помилуйте, Владиміръ Карлычъ, что за вопросъ! Конечно на память! Я большой поклонникъ Горація, тмъ боле, что изо всхъ классиковъ…

Пфафъ удалился, недослушавъ.

— Что это теб вздумалось читать, Тимченко, и притомъ Богъ-всть что? какая тебя нелегкая дернула! пристаетъ Хорьковъ.

— Во-первыхъ, еще вопросъ, Богъ-всть что ли это или почище, а во-вторыхъ… Я ничего не могъ подлать! Категорически заявляю аддею Ксенофонтычу: ‘читать не желаю и не буду’. А онъ и слышать не хочетъ, присталъ какъ съ ножомъ къ горлу. ‘Если, говоритъ, не станете читать, это, говорить, вамъ даромъ не пройдетъ—я вамъ попомню!’ Словомъ, чуть ли не намеки, что подгадитъ мн. Согласись, какъ я могъ увильнуть! Потомъ говорю, я никогда не читалъ при публик, еще растеряюсь. Не брякни этого, я, можетъ, и отвертлся бы, а тутъ уже было поздно. ‘А, такъ вотъ что васъ смущаетъ! Все равно, говоритъ, хотя бы вы въ обморокъ упали на каедр — читайте’. Наконецъ, у меня почеркъ скверный, говорю, своего не разбираю. Но посл всего того это, понятно, уже ничего не стоило, въ сущности, незачмъ было и словъ-то понапрасну тратить. ‘Почеркъ скверный! Да мы вамъ отпечатаемъ въ одинъ день ваше сочиненіе!’ Ну, что я могъ подлать, согласись!

Разводя руками, Тимченко отходитъ въ сторону.

— Господа, господа, пойдемте въ поле учебники сжигать! выпаливаетъ вдругъ разозленный Хорьковъ.

— Что за глупости! морщится Розенблюмъ, да я свои уже и продалъ.

— Да, онъ продалъ, и архивъ тоже выгодно спустилъ, подтверждаетъ Мурзаковъ.

— Въ такомъ случа валяй въ ‘Парижъ’! сказалъ Хорьковъ.

Тимченко вмст со всми отправился въ ‘Парижъ’. Но и тамъ, за веселой трапезой, въ первый день вольной жизни онъ долго не могъ отвязаться отъ мучительныхъ мыслей о томъ, что благородно, и что неблагородно, къ чему обязываютъ убжденія, и къ чему талантъ.

А. ЖЕЛАНСКЙ.

СКАМЬЯ И КАЕДРА.Разсказы изъ гимназической жизни Семидесятыхъ годовъ.

III. Испытанія зрлости.

Читайте также:

СКАМЬЯ И КАЕДРА.
Разсказы изъ гимназической жизни Семидесятыхъ годовъ.