II. На выпуску, Ашкинази Михаил Александрович, Год: 1892 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 29 минут(ы)

А. ЖЕЛАНСКЙ.

СКАМЬЯ И КАЕДРА.
Разсказы изъ гимназической жизни Семидесятыхъ годовъ.

МОСКВА.
Типо-литографія Высоч. утв. Т-ва И. Н. Кушнеревъ и К^о, Пименовская ул., собственный домъ.
1892.

II. На выпуску.

Восемь часовъ утра слишкомъ. У воротъ гимназіи стоитъ сторожъ и впускаетъ во дворъ торопящихся на утреннюю молитву учениковъ. За пять минутъ до половины девятаго впускъ прекращается. Съ опоздавшихъ взыщется. Самъ директоръ аддей Ксенофонтычъ Персонъ выйдетъ къ воротамъ посмотрть, сколько человкъ опоздало, и кто именно. Разоблачившись, гимназисты спшатъ въ залъ совта на общую молитву. Залъ совта — просторная комната, бдная достопримчательностями. Каедра, откуда ‘по торжественнымъ днямъ’ произносятся рчи, покрытый синимъ сукномъ столъ, за которымъ засдаетъ педагогическій совтъ, портреты разныхъ начальствующихъ лицъ — лубочное издліе учителя чистописанія, и золотая и серебряныя доски, съ коихъ нкоторыя фамиліи соскоблены — больше въ ней не на чемъ остановиться взгляду. Учителя уже въ сбор. Пвчіе сомкнулись въ кружокъ и прокашливаются. Регентъ вооружился уже камертономъ и, наклонясь къ пвчимъ, баскомъ подаетъ тонъ. Ученикъ, которому надлежитъ сегодня прочесть молитву передъ ученіемъ,— на своемъ мст. Ждутъ лишь директора, отлучившагося къ воротамъ съ извстной уже намъ цлью.

Наконецъ аддей Ксенофонтычъ является и становится на чел собравшихся. Персонъ — малаго роста господинъ, съ брюшкомъ, въ щетинистыхъ бакенбардахъ, съ волосами, поросшими щеткой же, и мясистыми, въ рубцахъ, губами — обликъ, принадлежащій къ разряду описанныхъ Гоголемъ ‘кувшинныхъ физіономій’. Онъ не ходитъ, а сменитъ ножками, причемъ голова у него отъ чванства колышется, какъ студень.

— Красовицкій! воскликнулъ директоръ.

Подлетлъ надзиратель, молодой человкъ, блобрысый, съ глазами на выкат, какъ у кролика, и съ угодливыми увертками — человкъ, передъ начальствомъ разстилающійся.

— Слушайте, Красовицкій, вы, пожалуйста, присматривайте за Никифоромъ (такъ звали сторожа, что при воротахъ). Ко мн вчера прізжалъ Платоновъ, Сынъ его на-дняхъ опоздалъ къ молитв, Никифоръ его, конечно, задержалъ, тотъ давай ломиться въ ворота, а Никифоръ съ своей стороны его легонько осадилъ… Насилу я отъ Платонова отвязался… Разныя тамъ дерзкія угрозы… Понимаете… Поэтому имйте наблюденіе, чтобы у воротъ соблюдалось безусловное благочиніе, чтобъ не было неумстной суетливости и… огласки на весь міръ.

— Слушаю, ваше пр—ство. (Персона вся гимназія величала превосходительствомъ, хотя онъ былъ всего-навсего коллежскимъ совтникомъ).

— Затмъ — и это главное — прошу васъ перемстить учениковъ: старшіе классы расположите тамъ, у заднихъ дверей, а младшіе выдвиньте сюда, напередъ.

— Сейчасъ, ваше пр—ство или начиная съ завтрашняго дня?

— Сейчасъ, сію же минуту, до начала молитвы, и съ завтрашняго дня, впредь до новаго распоряженія, разставляйте учениковъ, какъ вамъ сейчасъ указано.

Произошло легкое замшательство. Подъ руководствомъ Красовицкаго, старшіе классы помнялись съ младшими мстомъ. Учителя переглянулись въ недоумніи, волна недоумнія прокатилась и въ толп учениковъ.

Очередной воспитанникъ прочиталъ молитву передъ ученіемъ, хоръ проплъ ‘Спаси, Господи, люди Твоя’. аддей Ксенофонтычъ повернулся къ учащимся лицомъ и мотнулъ головой — это должно было обозначать поклонъ. Триста человкъ гимназистовъ отвсили отвтный поклонъ, стройно, несуетливо отвсили — не даромъ половина всякаго урока гимнастики уходила, по приказанію директора, на обученіе воспитанниковъ искусству кланяться. Когда все это было продлано, учителя и ученики разошлись.

аддей Ксенофонтычъ, въ сопровожденіи инспектора Карла Семеныча Навратиля и класснаго наставника восьмого класса Рахубовскаго, отправился въ восьмой классъ, гд начался урокъ латинскаго языка.

— Вы мн позволите похитить у васъ десять минутъ? обратился Персонъ къ Пфафу.

— Пожалуйста, разршилъ тотъ, осклабясь.

Директоръ пожевалъ ‘подушками’ — такъ ученики, кстати сказать, поднявшіеся при его появленіи, называли его губы — и началъ такимъ образомъ.

— Господа, какъ уже я не разъ говорилъ вамъ… Но, быть можетъ, я еще не говорилъ вамъ этого, въ такомъ случа слушайте, внимательно слушайте, настороживъ уши. Старшіе… гм… да, старшіе должны подавать примръ младшимъ, а младшіе должны брать примръ со старшихъ. Однако, неужели я вамъ этого еще не говорилъ? Наврно говорилъ и никогда не устану повторять. Такъ значитъ, старшіе должны подавать добрый примръ младшимъ. А я между тмъ этого не вижу, наоборотъ, вы подаете отвратительный примръ младшимъ, соблазняете малыхъ сихъ. Подумайте только… Позвольте, позвольте, господинъ Шницель, какъ вы смли отростить себ такую шевелюру! Да у васъ стогъ какой-то вмсто волосъ! Это безобразіе, вы не циникъ. А вы, господинъ Хорьковъ — у васъ проборъ по средин головы, это еще что такое! Такъ причесываются женщины, имъ это къ лицу, а вамъ… А у васъ, господинъ Розенблюмъ, рога какіе-то на голов торчатъ — рановато вамъ, батенька, рановато! Иванъ Иванычъ (обращеніе къ Рахубовскому), будьте такъ добры, распорядитесь, чтобы къ завтрашнему дню вс эти рога, стога и т. д. были уничтожены. Теперь позвольте мн вернуться къ тому, съ чего я началъ. Подумайте, говорю я, какой примръ могутъ съ васъ взять младшіе классы. Напримръ, на мой поклонъ посл молитвы вы отвчаете пренебрежительно, свысока — вотъ этакъ (онъ мотнулъ головой). Согласитесь, это невжливо, это въ высшей степени невжливо. И очень печально, потому что, повторяю, какой примръ съ васъ могутъ взять младшіе классы! Съ болью въ душ я вынужденъ былъ переставить васъ сегодня. Я поставилъ васъ позади младшихъ классовъ — прежде вы стояли впереди — и это для того лишь, чтобъ маленькіе не могли видть, какъ вы кланяетесь. Говорю съ вами откровенно, по душ. Да, да, я только поэтому и переставилъ васъ. Офиціально, чтобъ не смущать умовъ и не соблазнять маленькихъ, я объявилъ другую причину… Маленькіе не настолько еще нравственно-устойчивы, чтобы можно было безнаказанно открывать имъ печальную дйствительность… И вотъ, я объявилъ, что васъ переставили яко-бы для того, чтобы вы стояли ближе къ своему классу. Но это для отвода глазъ, говорю я, а настоящая причина… Господа, не заставляйте меня краспть за васъ, вникните въ мои слова, вспомните, что на васъ лежитъ высокая задача — подавать примръ младшимъ. Я нарочно пригласилъ сюда членовъ педагогическаго совта Карла Семеныча и Ивана Иваныча, дабы слова мои имли большій всъ И они васъ просятъ о томъ же, педагогическій совтъ проситъ васъ: подавайте добрый примръ младшимъ!

Персонъ вопросительно поглядлъ на Рахубовскаго и Навратиля, какъ бы приглашая ихъ поддержать его. Рахубовскій закивалъ головой, выкатилъ глаза и пробасилъ что-то не совсмъ разборчивое. Навратиль ничмъ не нарушилъ своей невозмутимости.

— Затмъ, господа… Но вы, быть можетъ, думаете, что я уже кончилъ. Нтъ, я еще продержу васъ пять минутъ съ благосклоннаго разршенія Владиміра Карлыча. Дло въ томъ, что на васъ жалуется Викторъ Андреичъ (рчь зашла объ учител словесности Виктор Андреич Добронравов). Въ конц прошлой четверти вамъ задано было письменное упражненіе на тему ‘не вн, а въ насъ самихъ и бдъ, и счастья смя’ — какая плодоносная тема! Вы долго оттягивали подачу этого сочиненія, отговаривались трудностью работы, хулили тему. Наконецъ вы представили Виктору Андреичу посл долгихъ и безплодныхъ оттяжекъ свои тетрадки. Онъ разсмотрлъ ваши упражненія и сопроводилъ ихъ своими замчаніями и примчаніями, если такъ можно выразиться, ха-ха-ха!

У Рахубовскаго даже въ носу защекотало — до того ему стало смшно, но цной побагровнія до корней волосъ и двухъ, трехъ тяжелыхъ вздоховъ онъ превозмогъ себя, не засмялся, не уронилъ передъ учениками своего достоинства. А Навратиль и бровью не повелъ.

— Это я въ вашу область залзъ, Иванъ Иванычъ, продолжалъ директоръ. ‘Замчанія’ и ‘примчанія’: ‘Чанія’ выносимъ за скобку, вотъ и будетъ — ‘зам- и примчанія’. Я говорю, стало быть, что Викторъ Андреичъ сопроводилъ ваши работы своими замчаніями. Казалось бы, вамъ благодарить его за столь добросовстное и внимательное отношеніе его къ вашимъ слабымъ опытамъ. И вдругъ, я узнаю, что одинъ изъ васъ, именно господинъ Тимченко, котораго я кстати попрошу стоять прямо, такъ сказать, торчмя, а не поникнувъ долу всмъ своимъ составомъ, да-съ, такъ я узнаю, что господинъ Тимченко позволилъ себ на благожелательныя замчанія Виктора Андреича написать тутъ же, на поляхъ тетрадки, антикритику. Это выяснилось на прошлой недл, когда вами было представлено Виктору Андреичу новое сочиненіе на превосходную тему ‘о сентиментализм’. Я еще не читалъ этой антикритики, но собираюсь прочесть. Потрудитесь, господинъ Тимченко, доставить мн вашу тетрадку. Потомъ, смотря по тому, какое впечатлніе произведутъ на меня ваши антипримчанія, у насъ съ вами будетъ особый разговоръ. Теперь — послднее сказанье. Викторъ Андреичъ задалъ вамъ новое сочиненіе на замчательно удачную и плодотворную тему ‘сравненіе Ильи-Муромца съ Ахиллесомъ’. Но, какъ онъ передавалъ мн вы изволили заявить претензію, что, дескать, сочиненія задаются вамъ слишкомъ часто, и что вы не сумете представить новое сочиненіе въ назначенный срокъ. Словомъ, предвидятся уже нескончаемыя оттяжки. Но, господа, неужели же вы думаете, что съ помощью этой некрасивой политики вамъ удастся отвертться отъ подачи сочиненія! Напрасная надежда! Настойчиво рекомендую вамъ не шутить съ нами. Приказываю вамъ не позже какъ черезъ недлю представить Виктору Андреичу тетрадки. Я кончилъ. Простите меня, Владиміръ Карлычъ, за задержку. Тимченко, не забудьте доставить мн завтра вашу тетрадь. До свиданья.

Персонъ со своей свитой ушелъ, а Пфафъ съ Мурзаковымъ принялись скандовать асклепіадическую строфу Горація.

II.

Тимченко поспшилъ исполнить приказаніе директора, доставилъ ему на другой же день свою тетрадку для упражненій по русскому языку, заключавшую въ себ нсколько сочиненій, между прочимъ на тему ‘не вн, а въ насъ самихъ и бдъ, и счастья смя» и на тему ‘о сентиментализм’.

Задавая ученикамъ сочиненіе на тему ‘не вн и т. д.’, Добронравовъ внушалъ имъ, что счастье состоитъ въ томъ, чтобы пріучить себя довольствоваться малымъ, ограничить свои потребности (примръ — Діогенъ). Поставьте себя въ надлежащія отношенія къ окружающему, присовокупилъ онъ, и никакія вншнія воздйствія не разрушатъ вашего счастья (примръ — Сократъ). Тимченку, повидимому, было трудно проникнуться этимъ настроеніемъ, и то, что у него написалось, пришлось Виктору Андреичу не по душ. Тимченко много распространялся о труд, о самодятельности, о сил воли, и вмсто Діогена съ Сократомъ привелъ въ примръ Ломоносова и Роберта Оуена. Антикритика его была такого свойства. Противъ замчанія Добронравова: ‘Одинъ трудъ и сила воли недостаточны для счастья, для него мало ума, нужно еще нравственное чувство’ — противъ этого замчанія у Тимченка значилось: ‘Съ этимъ никогда не согласится тотъ, кто читалъ Бокля, который доказалъ, что двигатель цивилизаціи, а стало-быть, и счастья — умъ и знаніе, а не нравственное чувство’. Остальныя его антикритическія замчанія были въ томъ же род.

Изъ-за ‘сентиментализма’ у Тимченка тоже вышло небольшое столкновеніе съ Добронравовымъ. Виктора Андреича бсилъ задорный тонъ этого сочиненія, авторъ котораго считалъ сентиментализмъ явленіемъ опаснымъ. Сентиментализмъ, разсуждалъ Тимченко, оптимистиченъ, а оптимизмъ заслоняетъ отъ насъ дйствительную жизнь съ ея болячками. Въ доказательство вреда сентименталистическаго направленія, Тимченко приводилъ въ примръ родоначальника русскаго сентиментализма Карамзина, который въ ‘Письм сельскаго жителя’ толковалъ о ‘добрыхъ господахъ’, улучшающихъ бытъ своихъ подданныхъ. Противъ этого мста Добронравовъ на поляхъ тетрадки черкнулъ: ‘Наши писатели хвалили въ этихъ случаяхъ боле свой идеалъ, чмъ жизнь, думая увлечь къ подражанію ему общество. За Карамзинымъ же притомъ были многіе факты.’ Ко всему же сочиненію, въ полномъ объем взятому, относилась слдующая замтка. ‘Необходимо уважать достоинства и заслуги другихъ людей, чтобы и самому имть право на такое же уваженіе. Насмшливый же тонъ этого письменнаго упражненія совершенно противорчитъ этому вполн установившемуся нравственному положенію. Тмъ боле страненъ такой тонъ по отношенію къ писателю, оказавшему своими почтенными трудами незабвенную услугу и русскому обществу, и русской литератур. Единственнымъ извиненіемъ писавшему это разсужденіе отчасти служитъ юношеское увлеченіе выводами нкоторыхъ нашихъ критиковъ (Водовозовъ), пристрастно отнесшихся къ Карамзину для проведенія своихъ взглядовъ на литературу’.

Тимченко считалъ себя совершенно правымъ и не могъ понять, чего отъ него хочетъ Викторъ Андреичъ.

Вручивъ директору тетрадку, Тимченко отправился въ классъ. Тамъ ему сообщили касавшуюся его любопытную новость. Мурзаковъ черезъ жену Пфафа узналъ, что Добронравовъ на-дняхъ на совт настаивалъ, чтобы Тимченку сбавили отмтку за поведеніе. Добронравовъ говорилъ, что Тимченко умышленно пренебрегаетъ его объясненіями, такъ, для проведенія своихъ мыслей, онъ нарочно измнилъ и исказилъ предложенную имъ, Добронравовымъ, тему ‘не вн, а въ насъ самихъ и т. д.’ и не воспользовался примрами Діогена, и Сократа, которые ему были указаны, сверхъ того онъ позволилъ себ полемизировать съ нимъ, съ преподавателемъ, на поляхъ тетрадки и глумиться надъ Карамзинымъ.

Виктору Андреичу предстояло въ этотъ день быть въ восьмомъ класс на урок, и Тимченко надумалъ затять съ нимъ объясненіе.

Посвящаемъ Виктору Андреичу нсколько словъ. Способъ преподаванія, имъ усвоенный, очень несложенъ и въ то же время довольно примчателенъ. Состоитъ онъ въ томъ, что Добронравовъ вводитъ одинъ учебникъ, а читаетъ или, проще говоря, объясняетъ по другому, такъ что ученикамъ приходится записывать за нимъ. И записываютъ, пока не откроютъ того кладезя, откуда Викторъ Андреичъ черпаетъ премудрость. Въ пятомъ класс, напримръ, Добронравовъ ввелъ ‘Теорію словесности’ Минина, а самъ читалъ по Филонову. Много было возни съ теоріей словесности, и много было преувеличенныхъ толковъ объ учености Виктора Андреича, пока счастливый случай не натолкнулъ учениковъ на Филонова. Въ седьмомъ класс Добронравовъ ввелъ учебникъ логики Румпеля, а самъ излагалъ предметъ по Струве, чмъ тоже не мало морочилъ учениковъ, пока они не дорылись до сокровеннаго источника, питавшаго ихъ наставника.

Изученіе русской словесности новйшаго времени сводилось у Виктора Андреича къ чтенію отрывковъ изъ Пушкина, Гоголя, Лермонтова и т. д. и составленію характеристикъ разныхъ литературныхъ типовъ. Особенное пристрастіе питалъ онъ къ парнымъ характеристикамъ, къ параллелямъ. Изъ любимыхъ характеристикъ Виктора Андреича назовемъ параллель между Плюшкинымъ и Скупымъ рыцаремъ и характеристику Евгенія Онгина. Стоитъ отмтить, что характеристика этого послдняго образа, сдланная самимъ Добронравовымъ, начиналась такимъ образомъ: ‘Съ одной стороны Евгеній Онгинъ быль разочарованъ, а съ другой — былъ сынъ своего времени’. Эта именно фраза украшала записки по русской словесности, набожно составленныя со словъ Виктора Андреича его пламенными почитательницами, ученицами мстной женской гимназіи, и ходившія по. рукамъ среди гимназистовъ, не мене падкихъ на всевозможныя учительскія записки, но мене усидчивыхъ и охотно уклоняющихся отъ письменнаго труда.

Толково ли ученики читали русскихъ классиковъ? Понимали ли они читанное? Врядъ-ли. Порой проскальзывали такія безсмыслицы, что посторонній человкъ только диву бы дался, какъ это Викторъ Андреичъ слпъ и глухъ къ этому. Вотъ, напримръ, какъ читалась одна строфа изъ пушкинскаго стихотворенія ‘Чернь’. Вмсто ‘Во градахъ вашихъ съ шумныхъ улицъ сметаютъ соръ — полезный трудъ!’ ученики читали: ‘сметаютъ соръ, полезный трудъ’. Т.-е., слова ‘полезный трудъ’ понимались не какъ вводное предложеніе, а какъ приложеніе къ слову ‘соръ’. И получалось, что ‘съ улицъ сметаютъ полезный трудъ’. А Добронравовъ, внимая этой безсмыслиц, и ухомъ не поводилъ. Или еще изъ того же Пушкина. ‘Въ тотъ годъ осенняя погода стояла долго на двор, зимы ждала-ждала природа — снгъ выпалъ только въ ноябр, на третье въ ночь. Проснувшись рано, въ окно увидла Татьяна и т. д.’ — такъ Пушкинъ говоритъ. Но не такъ читалось въ класс. А вотъ какъ: ‘…Снгъ выпалъ только въ ноябр. На третье въ ночь, проснувшись рано, въ окно увидла Татьяна и т. д. Т.-е., ‘Татьяна проснулась рано на третье въ ночь’ — нчто въ род ‘рано утромъ, вечеркомъ, поздно, на разсвт’. Вообще, смыслъ читаемаго пропадалъ за утомительнйшимъ историко-критическимъ разборомъ невысокаго качества, за всяческими характеристиками и параллелями и за несоотвтствіемъ настроеній — читательскаго и авторскаго. И только, по выход изъ гимназіи, перечитывая на вол (врне, впервые прочитывая) опостылвшихъ имъ въ гимназіи, ‘общипанныхъ христоматіями’ поэтовъ и открывая на всякой страниц Америку, ученики Виктора Андреича съ удивленіемъ спрашиваютъ себя: ‘Да полно, это ли мы читали въ гимназіи? Этакъ ли мы понимали? И чмъ онъ былъ заслоненъ отъ насъ тогда этотъ, являющійся намъ ‘въ блеск новомъ’, поэтъ?’

Сочиненія Викторъ Андреичъ задавалъ на самыя разнообразныя темы. Онъ увковчивалъ гимназическія злобы дня высшаго порядка (‘проводы инспектора, получившаго новое назначеніе’, ‘пожалованіе директору ордена’ и т. д.), залзалъ въ исторію (‘о феодализм’, ‘положеніе русской женщины въ московскомъ государств’), заигрывалъ съ біологіей и натуръ-философіей (‘человкъ — царь природы’), не ломилъ шапки передъ зоологіей (‘сравненіе птицы съ рыбой’) и т. д., и т. д. На затычку шли пословицы.

Посл большой перемны Добронравовъ явился въ восьмой классъ. Это былъ молодой человкъ, блобрысый и безусый, съ невзрачной бородкой. Говорилъ онъ запинаясь, толчкообразно, если можно такъ выразиться. Глядлъ изъ подлобья, вчно волновался, и краска то и дло разливалась по его подернутому какимъ-то грязнымъ румянцемъ и весноватому лицу.

Усвшись на каедр и уставившись взглядомъ въ уголъ, Викторъ Андреичъ выпалилъ, очевидно заране припасенную, слдующую фразу:

— Въ виду тхъ затяжекъ, которыми вы обставляете подачу письменныхъ упражненій, я вамъ напоминаю, что послдній срокъ подачи упражненія на тему ‘сравненіе Ильи-Муромца съ Ахиллесомъ’ истекаетъ въ будущую среду.

— Я не могу подать сочиненіе, выскочилъ вдругъ Тимченко. Но распоряженію аддея Ксенофонтыча, я представилъ ему свою тетрадку, и мн не на чемъ писать.

— Это не резонъ, сказалъ Добронравовъ, можете написать на отдльномъ лист. Вообще, я вижу, вы и не подумываете отказаться отъ своей системы проволочекъ и затяжекъ, но, увряю васъ, это ни къ чему не поведетъ!

— Разныя бываютъ проволочки, возразилъ Тимченко, мы не почему-либо затягиваемъ, а потому, что колеблемся, не знаемъ, какъ намъ быть. Вы требуете, чтобы мы не имли своего сужденія, вы желаете обратить насъ въ какихъ-то Молчалиныхъ!

— Ну, мы еще до Грибодова не дошли! отрзалъ Добронравовъ, красня до корней волосъ.

— Это все равно, пробормоталъ Тимченко. Да, вы не позволяете намъ писать по собственному разумнію. Это видно изъ того, что вы на совт требовали, чтобъ мн уменьшили отмтку за поведеніе.

— Какъ! позвольте! Но я не одинъ, и г. директоръ тоже. Вотъ и Владиміръ Карлычъ доложилъ, что вы не умете держать себя въ класс. Да и у меня вы какъ-то звнули разъ на урок. Впрочемъ, это къ длу не относится. Отвчайте лучше, откуда вы узнали подробности о засданіи педагогическаго совта?

— Узнали.

— Это не отвтъ.

— И очень удивились, что вы не позволяете намъ разсуждать.

— Неправда, мы просто хотли заставить васъ лучше держать себя въ класс. Вы дурно воспитаны. Недавно, вмсто ‘позвольте’, вы мн сказали ‘постойте’… Вы думаете, я это забылъ? Затмъ я попрошу васъ ссть и замолчать, такъ какъ я не желаю препираться съ вами. Къ сред, господа, извольте представить свои тетрадки. Да, еще — потрудитесь наконецъ купить ‘Историческую хрестоматію’ Галахова. Сколько разъ прикажете напоминать объ этомъ! Неужели же классицизмъ развилъ въ васъ такой меркантилизмъ, что вамъ жаль истратить нсколько рублей на пріобртеніе книги такого ученаго, какъ Галаховъ!

Эта неожиданная выходка раздосадованнаго словесника привела учениковъ въ ‘телячій’ восторгъ, они захихикали.

По окончаніи урока товарищи напали на Тимченка и начали выговаривать ему, зачмъ это онъ вздумалъ, препираясь съ Викторомъ Андреичемъ, прикрываться именемъ цлаго класса.

— Пустяки, успокоивалъ ихъ Тимченко, ничего съ нами Добронравовъ не подлаетъ. Помните, въ прошломъ году, когда онъ продекламировалъ: ‘Пою отъ варваровъ Россію свобождену, попрану власть татаръ и гордость низложену’ и прибавилъ: ‘мсто, какъ видите, довольно поэтическое’, а я расхохотался ему прямо въ глаза — и ничего, сошло благополучно. А теперь тмъ боле сойдетъ. Мы добрались до восьмого класса, насъ надо выпустить, надо товаръ лицомъ показать… Теперь мы — сила! Турнутъ меня или кого другого, что ли! А округъ-то что скажетъ? Зачмъ, скажетъ, пускаете въ восьмой классъ людей, которыхъ потомъ приходится просить на выносъ? Мы — сила, господа, ничего съ нами не подлаютъ!

III.

Самымъ дльнымъ и ученымъ изъ преподавателей z—ской гимназіи считался преподаватель математики и физики Иванъ Алексичъ Спасскій, въ восьмомъ класс читавшій физику. Обладая недюжинными познаніями по математик и превосходно соображая, онъ ршалъ въ ум самыя сложныя задачи, такъ что подкузьмить его было не легко. Да и у учениковъ его никогда и не являлось такого желанія — они понимали, что онъ самъ всякаго скорй подкузьмитъ.

Ученики Спасскаго, будучи высокаго мннія объ его познаніяхъ, презирали Рахубовскаго съ его воспитанниками, которые ршали задачи и, вообще, изучали математику, такъ сказать, ‘отъ печки’. Спасскій, наоборотъ, поощрялъ въ ученикахъ починъ и выдумку, справедливо полагая, въ противность Рахубовскому, что кратчайшее разстояніе между двумя точками — прямая, и что побдителей не судятъ, тогда какъ трусливый невжда Иванъ Иванычъ всегда судилъ побдителя, коль скоро побда доставалась ему непоказанными средствами

Никакихъ секретныхъ домашнихъ журналовъ, къ которымъ тяготлъ Рахубовскій, Спасскій не признавалъ. Онъ и въ классномъ-то журнал не выставлялъ отмтокъ, потому что и безъ этого помнилъ, чего кому не хватаетъ и что за кмъ есть, а поощрять ученика искалъ какъ-нибудь иначе. Ученики говаривали, что, какъ за Богомъ молитва, такъ за Спасскимъ удачный отвтъ не пропадетъ, между тмъ у Рахубовскаго сегоднишвюю четверку, какъ извстно, неизбжно умаляла завтрашняя тройка. Обязательныя четвертныя отмтки Иванъ Алексичъ ставилъ щедро, не скупясь на лишній баллъ, не опасаясь, какъ Иванъ Иванычъ, обезцнить этимъ себя.

На педагогическомъ совт Спасскій былъ незамнимый человкъ. Въ бездонной памяти своей онъ хранилъ ‘полное собраніе’ циркуляровъ по министерству и учебному округу. Въ случа какого-либо сомннія, обращались къ Ивану Алексичу, который безъ особеннаго напряженія извлекалъ изъ своей сокровищницы соотвтственную статью.

Въ мстномъ обществ, какъ и среди гимназистовъ, Спасскаго считали рдкимъ преподавателемъ и удивлялись, какъ это онъ пошелъ въ учителя, когда ему мсто повыше, въ университет. Объ учителяхъ гимназіи въ обществ, повидимому, укоренилась самая дурная слава, и на учительскій трудъ общество, кажется, не взирало какъ на трудъ благодарный и высокій, когда оно боле удивлялось, чмъ радовалось тому обстоятельству, что среди преподавателей гимназіи есть и недюжинная личность.

На Спасскаго смотрли какъ на чудака и лнтяя. Послднее, впрочемъ, было справедливо въ томъ смысл, что онъ нсколько лтъ какъ отложилъ въ сторону всякій необязательный, не имющій прямого отношенія къ служб, умственный трудъ. Онъ ровно ничего не читалъ, разв размышлялъ втихомолку, да только онъ ни съ кмъ не длился своими думами. Ночи короталъ за зеленымъ столомъ въ клуб, откуда обыкновенно уходилъ не раньше, какъ начнутъ гасить лампы. Иные объясняли такое запустніе болзненнымъ состояніемъ Ивана Алексича, страдавшаго, по слухамъ, какою-то нервною болзнью. Но хотя онъ и коптилъ помаленьку небо, хотя ‘послднія слова науки’ и проносились, мимо его ушей, накопившихся у него по разнымъ отраслямъ познаній было все-таки слишкомъ даже достаточно для того, чтобъ онъ по праву считался образованнйшимъ человкомъ.

Чудаковатости Спасскаго приписывали то, что онъ вышелъ изъ университета дйствительнымъ студентомъ, такъ какъ не потрудился представить диссертацію, которая, разумется, далась бы ему шутя. Относили сюда и то, что онъ не позаботился выдержать учительскій экзаменъ, вслдствіе чего считался нештатнымъ преподавателемъ и не имлъ права на пенсію. Когда знакомые совтовали ему създить въ Москву держать экзаменъ на званіе учителя, онъ отбояривался отъ доброжелателей такимъ образомъ:

— Ну, вотъ еще выдумали! Очень она мн нужна — пенсія-то, когда я до нея все равно не дотяну. Къ тому-жъ семьи у меня нтъ,— не для кого, значитъ, и хлопотать.

Образъ жизни велъ Иванъ Алексичъ очень уединенный, никого у себя не принималъ и самъ нигд не показывался кром клуба. И за все свое пребываніе въ Z. ни разу не воспользовался каникулярнымъ временемъ: никуда изъ города не вызжалъ. Его, очевидно, никуда не тянуло…

Ученики Спасскаго уважали его и побаивались. И то сказать, наружность у него была внушительная, хотя внушительность и сосредоточивалась лишь въ пронзительномъ взгляд, въ области невысокаго, но выразительнаго лба и въ тонкой улыбк на тонкихъ же губахъ, но ужъ никакъ не въ тщедушномъ туловищ, снабженномъ какими-то спичками вмсто ногъ. Замтимъ кстати, что свою прекрасную голову съ пышною черной растительностью, лежавшей легкой и ровной громадой, отсвчивавшей сухимъ блескомъ и курчавившейся не всей массой, но каждымъ отдльнымъ волнисто-вившимся волоскомъ, онъ втягивалъ въ плечи, а руки у него ходуномъ-ходили, онъ почти безостановочно потиралъ пальцами, смачивая ихъ языкомъ — безразлично, были ли они въ млу или нтъ.

Но, уважая и побаиваясь Ивана Алексича, ученики его недолюбливали. Характера онъ былъ не особенно пріятнаго. Неудачи ли онъ какія вымещалъ на ученикахъ (быть-можетъ, уязвленное самолюбіе, а у такого умницы оно врно было крупныхъ размровъ), по болзненному ли своему состоянію или по какой другой причин,— только онъ не упускалъ случая вышутить лниваго или неспособнаго ученика, поглумиться надъ нимъ. Никогда Спасскій не вызоветъ ученика къ отвту просто, но непремнно съ ухищреніями. Пристально воззрится направо — тамъ, конечно, струя опасенія, всякій трепещетъ, не его ли зацпитъ Иванъ Алексичъ. Вдругъ, крутой оборотъ налво, и Спасскій вызываетъ одного изъ сидящихъ по эту сторону, пребывавшихъ въ блаженномъ спокойствіи. Или: взявши кусокъ млу, Спасскій направится къ доск. Ученики облегченно вздыхаютъ: Иванъ Алексичъ собирается объяснять урокъ, спрашивать не будетъ. Но увы!— млъ вдругъ летитъ въ уголъ, Спасскій моментально оборачивается на своихъ ножкахъ-спичкахъ и вызываетъ.

Ученическіе успхи Спасскій оцниваетъ справедливо. Но до извстной степени онъ въ этомъ отношеніи несправедливъ. Напримръ, если Рахубовскій, хоть и скрпя сердце, ставитъ первому ученику четыре изъ математики, такъ это потому, что усматриваетъ въ немъ перваго ученика, Спасскій же, выставляя ему четыре, надъ кмъ-то глумится: быть-можетъ — надъ Рахубовскимъ, быть-можетъ — надъ первымъ ученикомъ, быть-можетъ — надъ собой.

А надъ Рахубовскимъ онъ, признаться сказать, любилъ таки поглумиться. Они, вообще, были между собой не въ ладахъ. Въ гимназіи ходилъ такой разсказъ на этотъ счетъ. Рахубовскій, преподававшій въ женской гимназіи физику, обратился однажды къ Спасскому съ слдующею просьбой. У него, видите ли, лейденская банка слегка треснула, такъ, какъ съ ней быть въ этомъ раз? Заклеить фольгой, отвчаетъ Спасскій. Черезъ мсяцъ или два на экзамен по физик въ женской гимназіи Спасскій, присутствовавшій на немъ въ качеств ассистента, спрашиваетъ ученицу, что, дескать, предпринять, когда въ лейденской банк окажется трещинка, какъ помочь бд. Заклеить, получается отвтъ. Спасскій — другую ученицу, третью, четвертую: что длать съ лейденской банкой и т. д.? Отвтъ одинъ и тотъ же. Рахубовскій ерзаетъ на стул, багроветъ, блднетъ, напруживается изо всхъ силъ, подавляя клокочащую досаду…

— Ничего не подлаешь, Иванъ Иванычъ, обращается къ нему Спасскій, точно сговорились барышни: заклеить да заклеить! Ничего не подлаешь!

Съ тхъ поръ, говорятъ, Рахубовскій страшно взълся на Спасскаго. Но, по совсти, Иванъ Алексичъ имлъ большее основаніе злиться на Рахубовскаго: преподавать физику его тупоголовымъ выученикамъ было не слишкомъ-то пріятно.

Урокъ Ивана Алексича въ восьмомъ класс. Сегодня Спасскій боле обыкновеннаго раздражителенъ и глумливъ. Онъ усиленно потираетъ пальцами и отъ шипящей скороговорки взвивается до пронзительнйшаго фальцета. Что это? Иванъ Алексичъ беретъ журналъ и ставитъ отмтку, боле того, онъ ставитъ пултура. Да, онъ такъ и выразился.

— Единица — мало, два — много, пултура? Согласны, господинъ Хорьковъ?

Согласіе, понятно, послдовало. Дале Спасскій вызываетъ Шницеля, который съ мста же безбожно завирается.

— Позвольте, позвольте, останавливаетъ его Иванъ Алексичъ, я вамъ разскажу одну поучительную притчу. У одного царя былъ астрологъ, а у астролога былъ родной братъ. Астрологъ неукоснительно вралъ, а братъ его всегда вщалъ правду, и его предсказанія оправдывались. Однажды царь призываетъ родного брата астролога и говоритъ ему: ‘Скажи мн, пожалуйста, отчего это твой братъ, астрологъ, всегда провирается, а ты, не астрологъ, всегда вщаешь правду?’ ‘А оттого, отвчаетъ родной братъ астролога, что я всегда предсказываю какъ разъ обратное тому, что изрекаетъ мой братъ. Онъ скажетъ — дождь, я говорю — ведро, онъ скажетъ — ведро, я говорю — дождь, и всегда угадываю’. Такъ вотъ, и вы, господинъ Шницель, берите въ нкоторомъ род примръ съ родного брата астролога: говорите какъ разъ обратное тому, что думаете — увряю васъ, выйдетъ хорошо. Садитесь, достаточно съ васъ, пултура.

Поставилъ полтора и вызвалъ Мурзакова. Тотъ посл двухъ-трехъ словъ оцпенлъ.

— Экъ, краснобай-то какой, такъ и сыплетъ! Господинъ Карасевичъ, потрудитесь прочитать молитву передъ ученіемъ: авось на него свыше снизойдетъ, на этого талантливаго молодого человка.

— Мы уже читали молитву, Иванъ Алексичъ.

— Ну, что за бда! Прочитайте вторично: помолиться никогда не помшаетъ.

Классъ поднялся, и Карасевичъ прочиталъ молитву передъ ученіемъ. Мурзаковъ едва усплъ раскрыть ротъ, какъ пожаловалъ аддей Ксенофонтычъ.

— О чемъ у васъ теперь рчь идетъ? спросилъ онъ Спасскаго, поздоровавшись съ нимъ.

— О волосности.

— О волосности — дло хорошее. Но прежде чмъ толковать о волосности, продолжалъ Персонъ, обращаясь къ гимназистамъ, вамъ, господа, слдовало бы обратить вниманіе на собственную волосность. Смотрите, какая у васъ волосность на голов отросла. У васъ, господинъ Тимченко — цлая борода. Но если генераламъ не разршается носить бороду, то вамъ, гимназистамъ, и подавно. Такъ ужъ вы, пожалуйста, позаботьтесь прежде всего о собственной волосности… Иванъ Алексичъ, я бы васъ покорнйше попросилъ приссть, потому что я сюда не на минуту какую-нибудь заглянулъ. Мн надо серьезно поговорить съ господами учениками. Неправославные могутъ ссть — обращаюсь исключительно къ православнымъ. Господа, великимъ постомъ мы читаемъ молитву Ефрема Сирина ‘Господи, Владыко живота моего’. Вамъ, конечно, извстны ея высокія слова. Она осуждаетъ самомнніе, гордыню, которою мы вс обуреваемы,— вс, я и себя не выключаю. А что такое гордыня? Гордыня, помоему, отецъ всхъ пороковъ, все равно какъ лность — мать ихъ. Такъ вотъ, говорю я, молитва осуждаетъ гордыню, заносчивость — та молитва, которую вы вс знаете и читаете. Но, должно-быть, святыя слова ея не вошли въ вашу плоть и кровь, и поэтому заносчивость не оставляетъ васъ нигд и ни при какихъ обстоятельствахъ. Не дале какъ третьяго дня въ церкви, когда священникъ назвалъ васъ благовоспитаннымъ юношествомъ, многіе изъ васъ иронически перешептывались между собой, говоря: ‘онъ-де насъ называетъ благовоспитаннымъ юношествомъ!’ Ха-ха-ха! Я не могу удержаться отъ смха, но это горькій смхъ, потому что фактъ самъ по себ крайне печаленъ. Еслибъ я раньше прочелъ проповдь о. Петра, я бы, разумется, не посовтовалъ ему такъ васъ величать… Теперь я обращаюсь ко всему классу — неправославныхъ прошу встать. Я сказалъ только-что, что насъ обуреваетъ духъ самомннія, гордыня. Особенно это приложимо къ вамъ, господинъ Тимченко. Прошу васъ отдлиться отъ товарищей и стать посреди класса для большей, такъ сказать, выпуклости. Да, особенно это приложимо къ вамъ. Вы, конечно, догадываетесь, на что я намекаю. Вашу тетрадку, собраніе вашихъ письменныхъ упражненій по словесности, началъ я читать на сонъ грядущій, разсчитывая прочесть дв-три страницы, но не могъ оторваться, пока не дочиталъ всего до конца. Вы хорошо пишете, очень хорошо. Начитанность, умъ, талантъ — все это такъ и брыжжетъ въ вашихъ писаніяхъ. Но ваша антикритика, ваши возраженія на замчанія Виктора Андреича! Разъ вы съ нимъ въ чемъ не соглашаетесь, вы молсете устно въ класс объясниться съ нимъ. Писать же рецензіи, полемизировать и притомъ такимъ тономъ — это, извините меня за выраженіе, нахальство, дерзость, наглость! Да написали бы вы мн что-либо подобное — о, я бы вамъ — еще разъ извините за выраженіе — задалъ трепку! Конечно, Викторъ Андреичъ, по своему смиренію, зла на васъ не держитъ и о возмездіи не вопіетъ, но я, признаться, не обладаю такою кротостью и не спущу вамъ, проучу васъ, хотя бы только изъ-за того, что, прочитавъ вашу тетрадь, я, даю вамъ слово, долгое время уснуть не могъ, проворочался чуть ли не до птуховъ — вотъ до чего вы меня разстроили! Остерегитесь же, Тимченко, остерегитесь! Предупреждаю васъ, вы на дурной дорог. Какой примръ могутъ съ васъ взять младшіе! Я уже говорилъ вамъ, кажется, что старшіе должны подавать примръ младшимъ, а младшіе должны брать примръ со старшихъ. Говорилъ, а? Нтъ, вы скажите, какой примръ могутъ съ васъ взять младшіе! Вы ихъ можете только въ соблазнъ ввести, а что васъ ожидаетъ за это? Искусителю жерновъ на шею, и въ воду! Повторяю, вы на опасномъ пути. Обыкновенно начинаютъ съ пустяковъ, но эти пустяки нердко ведутъ впослдствіи къ такимъ подвигамъ, отъ которыхъ волосы встаютъ дыбомъ! Не будьте же такъ самонадянны, откиньте ваше самомнніе, не гордитесь своими познаніями. Знайте, наука и ученость въ иныхъ рукахъ — то же, что ножъ въ рукахъ разбойника. Ваша тетрадка, Тимченко, останется у меня какъ воспоминаніе. Если вы только осмлитесь еще разъ сыграть такую штуку, я ее отправлю къ господину попечителю округа. Прошу васъ, господа — обращаюсь ко всему классу — бросьте ваше самомнніе и заносчивость. Вы, такъ сказать, стоите на порог жизни, вы наша ultima spes, такъ перестаньте же насъ огорчать, проникнитесь, наконецъ, духомъ смиренія и послушанія!

Персонъ ушелъ. Урокъ продолжался своимъ чередомъ. Спасскій, принявъ печальный видъ, вызвалъ Тимченка и поставилъ ему не пултура, но два — ‘не въ примръ прочимъ, въ виду его грустныхъ обстоятельствъ’, какъ онъ выразился.

IV.

Не дале какъ черезъ часъ Персонъ снова нагрянулъ въ восьмой классъ.

— Господа, обратился онъ къ ученикамъ, сейчасъ я бесдовалъ съ Викторомъ Андреичемъ и случайно узналъ у него, можно сказать, догадался… онъ бы по своему смиренію самъ мн этого не сообщилъ… узналъ, что у васъ съ нимъ вышло какое-то недоразумніе. Вы обступили его, напали на него. Скажите, кто это вамъ передавалъ, откуда вы узнали о томъ, что говорилось на совт? Господинъ Тимченко, какимъ образомъ вы это узнали?

— Слыхалъ, ваше пр—ство.

— Ну да, слыхали, но отъ кого?

— Вообще слыхалъ, ни отъ кого въ частности.

— Что? какъ вы сказали? Простите, но это выше моего и, вообще, человческаго разумнія. Долженъ вамъ замтить, что вы почему-то изволите ко всему относиться… этакъ… la чортъ меня побери… Извините, лучшаго выраженія сейчасъ не подберу. Высмотрите на насъ, на простыхъ смертныхъ, свысока и держите себя такъ, какъ будто бы окончили по крайней мр два факультета…

— Что-жъ, вдь вы, ваше пр—ство, постоянно твердите намъ, что мы люди взрослые и должны подавать примръ младшимъ. Слдовательно, если я держу себя такъ, какъ еслибы окончилъ два-три факультета, то я скорй достоинъ похвалы, чмъ порицанія.

— Вашъ силлогизмъ не вренъ — это рогатый силлогизмъ! И выводъ вашъ невренъ…

— Но если силлогизмъ невренъ, значитъ посылка не врна, ваше пр—ство, а она — ваша.

Персонъ отороплъ.

— Ваша философія вредна, нехороша, не можетъ быть терпима въ учебномъ заведеніи. Я вполн понимаю положеніе Виктора Андреича, принужденнаго имть дло съ такими необузданными и заносчивыми юношами! На слдующую четверть на совт я поставлю вопросъ иначе. Я вижу, что вы незрлы и подыму вопросъ, можно ли вовсе допустить васъ къ испытаніямъ на аттестатъ зрлости. Философія, которую вы проповдуете, проникнута самымъ возмутительнымъ цинизмомъ, а отъ цинизма недалеко…

Слова застряли у Персона въ горл. Нсколько успокоившись, аддей Ксенофонтычъ кликнулъ Красовицкаго и приказалъ ему принести изъ учительской нумеръ ‘Хлбородскаго Встника’. Красовицкій поспшно исполнилъ приказаніе. Персонъ развернулъ газету и сказалъ:

— Въ послднемъ нумер ‘Хлбородскаго Встника’ напечатана чрезвычайно поучительная статья о томъ, какимъ путемъ отъ повидимому безобиднаго цинизма иные доходятъ чортъ знаетъ до чего. Я вамъ прочту эту прекрасную статью. Быть можетъ, она хоть одного изъ васъ заставитъ свернуть съ того опаснаго пути, на который, какъ сдается педагогическому совту, вы вступили.

Началось чтеніе. И съ устъ чтеца во множеств посыпались различныя энергическія выраженія.

Нсколько словъ о адде Ксенофонтыч.

Во-первыхъ, это былъ нжный и любящій отецъ. Однажды, встртивъ отца одного изъ учениковъ, онъ сказалъ ему:

— Добрйшій Петръ Иванычъ, я слыхалъ, что сына вашего репетируетъ ученикъ шестого класса Семеновъ. Я вполн одобряю вашъ выборъ — Семеновъ дльный юноша, очень дльный. Но время близится къ экзаменамъ, которые въ шестомъ класс, какъ вамъ извстно, весьма серьезны. А Семеновъ, вмсто того, чтобъ подготовляться къ этимъ важнымъ экзаменамъ, тратитъ драгоцнное время на занятія съ вашимъ сыномъ, на репетиторство. Если вы чувствуете хоть какую-нибудь симпатію къ Семенову — а вы, наврно, чувствуете къ нему большую симпатію, потому что это по истин превосходный юноша,— то вы посовтуйте ему бросить на время репетиторство и зассть за книжки — экзамены, вдь, не за горами. А чтобы вашъ сынъ отъ этого не пострадалъ, возьмите въ репетиторы моего сына, который и т. д.

Съ учителями Персонъ обращался высокомрно, зачастую величалъ ихъ по фамиліи, безъ прибавки обычнаго смягчительнаго слова ‘господинъ’ и на педагогическомъ совт вытворялъ все, что ни взбредетъ въ голову. Учителя за такое его направленіе мстили ему доносами въ округъ, матеріалъ для которыхъ они почерпали изъ отношеній его къ надзирателю Красовицкому.

Учениковъ аддей Ксенофонтычъ тормошилъ больше всхъ учителей, вмст взятыхъ. Не даромъ среди гимназистовъ заслужилъ онъ кличку ‘нудника’. И чего-чего не выдумывалъ только этотъ ‘нудный’ человкъ! Напримръ, время отъ времени онъ созывалъ въ залу совта всю гимназію, чтобъ убдиться, имютъ ли ученики при себ билеты {Объ этихъ билетахъ см. примчаніе на стр. 47-ой.}. Красовицкій обходилъ ряды гимназистовъ и записывалъ тхъ, у кого паспортовъ не оказывалось. Такіе смотры Персонъ производилъ довольно часто.

Не мало пекся аддей Ксенофонтычъ и о нравственности учащихся. Въ этихъ видахъ, не запрещая ученикамъ посщенія театра, онъ запретилъ имъ слушать водевили, заставивъ ихъ такимъ образомъ довольствоваться основной пьесой спектакля. Распоряженіе это породило большую сумятицу. Среди учениковъ возникъ своего рода спортъ — ходить въ театръ на водевили. Звзда мстной труппы артистка Неймирокъ-Немирова, принявъ близко къ сердцу бдственное положеніе гимназистовъ, предложила режиссеру пускать ихъ на водевили за кулисы. Режиссеръ, какъ просвщенный человкъ, почелъ своимъ долгомъ отвести имъ въ боковыхъ кулисахъ мста. Красовицкій, пронюхавъ объ этомъ, началъ совать туда свой носъ, но былъ однажды вытуренъ оттуда просвщеннымъ режиссеромъ. Выросъ такимъ родомъ театрально-педагогическій инцидентъ, о которомъ не мало было толковъ въ обществ. Красовицкому тмъ не мене посчастливилось ‘накрыть’ одного гимназиста, когда тотъ выходилъ изъ театра черезъ нкоторую потаенную дверь. Удалось ‘накрыть’ еще нсколькихъ человкъ. Директоръ приказалъ удвоить бдительность. Кром того онъ самъ пришелъ на помощь ретивому надзирателю. Именно, онъ зачастилъ въ театръ, куда бралъ своего сынка-гимназиста. По окончаніи основной пьесы, онъ созывалъ всхъ находившихся въ театр гимназистовъ и поручалъ имъ отвести домой его сынишку. Этимъ онъ, какъ ему казалось, разомъ убивалъ двухъ зайцевъ: показывалъ, что гимназическія правила распространяются на его сына въ той же степени, какъ и на всякаго другого гимназиста, а главное — наврняка удалялъ учениковъ изъ театра. Но это ему только казалось, потому что гимназисты, доставивъ его Сеничку домой, спшили на извозчикахъ обратно въ театръ и черезъ потаенный входъ проскальзывали за кулисы дослушивать спектакль. Много было разговоровъ, много волненій на почв этой театрально-педагогической исторіи. Сосчитать только, сколько учебнаго времени тратилъ аддей Ксенофонтычъ на отчитываніе гимназистамъ, попадавшимся въ противозаконномъ слушаніи водевилей. А сколько волненій испытывали гимназисты и Красовицкій, первые — прикорнувъ въ кулисахъ, стиснутые театральной рухлядью, а послдній — шныряя по театральнымъ корридорамъ и закоулкамъ и выслживая добычу!

Вн гимназіи, на улщ аддей Ксенофонтычъ велъ себя столь же рзво, какъ и въ стнахъ ввреннаго ему учебнаго заведенія. Отъ зоркаго глаза его не укрывался ни малйшій недочетъ въ облаченіи встрчавшихся ему гимназистовъ, и онъ тутъ же, на улиц чинилъ расправу.

Приведемъ два характерные случая.

Разъ какъ-то попадается ему гимназистъ въ ‘партикулярномъ’ пальто. Запримтивъ директора, гимназистъ проюркнулъ въ лавку, съ хозяиномъ которой былъ знакомъ. Персонъ, не долго думая — за нимъ. Въ лавк гимназиста уже нтъ, онъ прошелъ въ прилегавшую къ ней квартиру хозяина.

— Прошу вызвать гимназиста, который сюда сейчасъ зашелъ, говоритъ Персонъ лавочнику.

Тотъ вознамрился было отстоять своего знакомаго.

— Никакого гимназиста здсь нтъ, объявляетъ онъ.

— А, такъ вотъ какъ! вы его намрены укрывать! Да у васъ здсь притонъ! вспыхнулъ аддей Ксонофоитычъ. Въ такомъ случа я самъ его отыщу.

И таки отыскалъ. Ворвался въ квартиру лавочника и настигъ преступника, оказавшагося ученикомъ восьмого класса.

— Какъ вы смете носить неформенное платье! набросился онъ на гимназиста.

Тотъ объяснилъ, въ чемъ дло. Форменное пальто его износилось. И такъ какъ онъ на выпуску, то заказать себ новое форменное же пальто на какихъ-нибудь шесть мсяцевъ для него, человка живущаго своимъ трудомъ, съ уроковъ, слишкомъ накладно. Поэтому-то, сбившись деньгами, онъ и справилъ себ ‘партикулярное’ пальто, которое пригодится ему и по окончаніи гимназіи, тмъ боле, что такой порядокъ установился въ гимназіи ужъ съ давнихъ поръ: выпускные износившееся форменное пальто замняютъ новымъ неформеннымъ. Персонъ не внялъ этимъ объясненіямъ, заявивъ между прочимъ, что никакихъ ‘выпускныхъ’ онъ не признаетъ, потому что, такъ называемый, выпускной можетъ еще двадцать разъ вылетть изъ гимназіи до испытаній зрлости и можетъ зазимовать на второй годъ въ восьмомъ класс, и подвергъ незадачливаго выпускного строгому взысканію.

Другой случай въ такомъ род. Гимназистамъ, выступающимъ изъ гимназіи, разршается донашивать форменное платье, но подъ условіемъ замны металлическихъ пуговицъ иными. Но вотъ, прогуливаясь по городу, Персонъ встрчаетъ въ одно прекрасное утро выступившаго изъ гимназіи ученика, у котораго на груди сіяютъ покуда несрзанныя ясныя пуговицы. Безъ лишнихъ разговоровъ Персонъ беретъ гимназиста за руку и отводитъ въ гимназію, гд злополучныя свтлыя пуговицы торжественно срзываются.

Можно было бы еще кое-что поразсказать о дятельности аддея Ксенофонтыча, но довольно, кажется, и этого. Обликъ Персона очерченъ, кажется, довольно ясно. Заключимъ эту главу указаніемъ на то, что, благодаря доносамъ, исходившимъ отъ преподавателей, о чемъ мы уже упоминали, почва подъ Персономъ съ нкоторыхъ поръ какъ будто заколебалась, и онъ нсколько сбавилъ пылу. Однимъ изъ признаковъ этого считали въ гимназіи то обстоятельство, что разъ, когда какой-то воспитанникъ нагрубилъ Красовицкому и не пожелалъ извиниться передъ нимъ, Персонъ, пробившись чуть ли не цлый часъ и все-таки не склонивъ обидчика принести повинную, вдругъ изрекъ:

— Ну, если вы не хотите извиниться передъ г. Красовицкимъ, тогда есть другой выходъ: я извинюсь за васъ. Или даже не за васъ, а за себя, потому что я, какъ вашъ наставникъ и руководитель, еще боле вашего виноватъ передъ г. Красовицкимъ въ томъ, что вы его обидли и даже не раскаиваетесь въ этомъ.

А еще не очень давно ученика, не поклонившагося какъ-то на улиц тому же Красовицкому, Персонъ записалъ въ штрафной журналъ, причемъ на запросъ родителей о причин взысканія, наложеннаго на ихъ сына, письменно отвчалъ: ‘Сынъ вашъ записанъ въ штрафной журналъ за систематически проглядывающую въ его дйствіяхъ принципіальную и демонстративную тенденцію не кланяться на улиц помощникамъ классныхъ наставниковъ’.

VI.

— аддей Ксенофонтычъ весьма вами недоволенъ, господа восьмой классъ, сказалъ Красовицкій одному изъ учениковъ этого класса въ задушевной бесд, протекшей въ нкоторомъ негласномъ мст, гд ихъ столкнула судьба, и гд имъ сперва было очень неловко смотрть другъ другу въ глаза. Вс на васъ жалуются, особенно Добронравовъ, притомъ вы сдлали большую оплошность, не поздравили аддея Ксенофонтыча съ днемъ ангела, а это его очень огорчило.

Ученикъ подлился съ товарищами этимъ извстіемъ, и такимъ образомъ къ числу казусовъ, скопившихся за послднее время въ жизни восьмого класса, прибавился новый: неудовольствіе аддея Ксенофонтыча по случаю пренебреженія, оказаннаго ему въ день его ангела.

— Что-жъ, еще не поздно, обратился къ товарищамъ Мурзаковъ, пойдемте, господа, всмъ классомъ поздравлять аддея Ксенофонтыча, право, пойдемъ — позабавимся по крайней мр.

На Мурзакова кто-то ‘цыкнулъ’, и онъ бросилъ подзуживать товарищей.

— Нтъ, господа, а намъ таки надо сходить къ аддею Ксенофонтычу, раздался новый голосъ, голосъ Карасевича. Пойдемъ жаловаться на Спасскаго. Чего это онъ вздумалъ кощунствовать: молитву среди урока читать заставляетъ! А сколько онъ давича, единицъ наставилъ! Да онъ, господа, глумится надъ нами! Вдь, этому конца не будетъ. Надо его проучить — пойдемъ на него съ жалобой. А за одно ужъ и аддея Ксенофонтыча поздравимъ.

Предложеніе понравилось, хотя всякому и стыдно было въ томъ сознаться. А понравилось оно вотъ почему. Во-первыхъ, пріятно было отступленіе отъ нормы, пріятно было провести четверть часа не повсегдашнему: спуститься по парадной лстниц, которая гимназистамъ заказана, и побывать въ невдомомъ краю, у директора въ кабинет. Какой у него кабинетъ? какая обстановка? какія книги у него на стол? какія лица выглянутъ изъ внутреннихъ комнатъ? Во-вторыхъ, гимназистамъ, державшимся особнякомъ — не отъ прочаго міра, а между собой — пріятно было чувствовать единеніе, заставить свои сердца биться согласно хоть на четверть часа и хотя бы по такому поводу. Что же касается желанія отомстить Спасскому, загладить свой грхъ передъ Персономъ и расхлебать какъ-нибудь кашу, заваренную совокупными усиліями Добронравова и Тимченка — эти побужденія въ данномъ случа стояли въ тни. Никто серьезно не злился на Спасскаго и не ожидалъ какихъ-либо непріятностей изъ-за оказаннаго аддею Ксенофонтычу пренебреженія. Точно также никакихъ серьезныхъ опасеній не возбуждала исторія съ Добронравовымъ. Это — буря въ стакан воды. Что сдлаютъ съ Тимченкомъ? Выключить — его не выключатъ. За Персономъ числится пропасть гршковъ, и слухи о грозящей ревизіи возникли не даромъ. Въ виду этого Персону прямая выгода не выносить сору изъ избы, чмъ у него въ гимназіи будетъ тише, тмъ для него спокойне. Вотъ онъ уже извинялся передъ Красовицкимъ, котораго оскорбилъ одинъ гимназистъ, такъ почему бы ему не извиниться передъ Добронравовымъ, котораго обидлъ Тимченко. Но даже если бы у аддея Ксенофонтыча совсть была безусловно чиста, и то врядъ-ли бы онъ ршился выключить изъ гимназіи ученика восьмого класса. Выпускного, особенно дльнаго, который отличится на испытаніяхъ зрлости и познаніями котораго можно будетъ похвастаться передъ округомъ, изъ гимназіи не выкидываютъ. Въ самомъ крайнемъ случа ему выставляютъ четыре изъ поведенія въ аттестат зрлости, а это въ сущности съ полгоря. Не примутъ его въ столичный университетъ съ такимъ аттестатомъ, примутъ въ какой-нибудь провинціальный.

Какъ бы тамъ ни было, при преобладаніи тхъ или иныхъ побужденій, но восьмой классъ, въ полномъ своемъ состав, отъ Тимченко, у котораго рыльце было въ пушку и до Розенблюма, невиннаго передъ Богомъ и людьми, не получившаго у Спасскаго полутора балловъ и даже — были такіе слухи — поздравившаго директора съ ангеломъ,— какъ бы тамъ ни было, но восьмой классъ поспшно, чтобы не дать остыть неожиданно разгорвшемуся одушевленію, спустился по ‘заказной’ парадной лстниц въ корридоръ, принадлежащій къ квартир директора.

— Вы это куда собрались? Я къ вамъ на урокъ, молвилъ Пфафъ, столкнувшійся съ гимназистами въ корридор.

— Мы къ директору по важному длу, неохотно и нетвердо отозвался одинъ изъ учениковъ.

Пфафъ развелъ руками и посторонился. Челобитчики полетли дальше, уже нсколько расхоложенные этой встрчей. Лакей провелъ ихъ въ директорскій кабинетъ. Тамъ ихъ продержали минутъ десять, и въ теченіе этого времени они успли совершенно остыть. Волна, принесшая ихъ сюда, покатилась вспять, и всякій смотрлъ уже волкомъ на другого, собираясь объясняться съ директоромъ на свой страхъ. Вс чувствовали себя въ глупомъ положеніи.

Наконецъ ихъ повели въ залу, гд ихъ ожидалъ аддей Ксенофонтычъ.

— Что прикажете, господа? Что привело васъ ко мн?

Карасевичъ, первый ученикъ, выступилъ впередъ и произнесъ:

— Мы къ вамъ, ваше пр—ство, съ жалобой на Ивана Алексича. На-дняхъ онъ заставилъ насъ вторично прочитать молитву передъ ученіемъ, подъ тмъ предлогомъ, что авось на Мурзакова благодать снизойдетъ, и онъ заговоритъ.Это, ваше пр—ство, кощунство.

— Скажите пожалуйста, вторично заставилъ прочитать молитву! Хорошо, хорошо, я изслдую, я выясню это дло и прошу васъ не безпокоиться. Да, такъ вотъ, значитъ, что васъ привело сюда… Не скрою, что мн было бы гораздо пріятне, еслибы вы сюда явились не съ жалобой, а съ какой-нибудь боле возвышенной цлью…

— Поздравляю ваше пр—ство съ днемъ ангела, сказалъ Карасевичъ.

— Поздравляемъ ваше пр—ство съ днемъ ангела, подхватили, хотя и не очень дружно, ученики.

— Благодарю васъ, сердечно благодарю. Потому между прочимъ благодарю, что я самъ придерживаюсь правила ‘лучше поздно, чмъ никогда’ и уважаю тхъ, кто ему слдуетъ. Но, какъ правдивый человкъ, не могу утаить отъ васъ, что меня одолваютъ сомннія. Дйствительно ли васъ привело сюда чистое, безъискусственное желаніе поздравить главу вашихъ наставниковъ съ знаменательнымъ для него днемъ? И точно ли васъ возмущаютъ кощунственныя, какъ вы ихъ называете, дйствія Ивана Алексича? Нтъ ли у васъ какихъ-либо иныхъ побужденій?

— Нту, ваше пр—ство, молвилъ Карасевичъ.

— Напримръ, возмущаясь поведеніемъ Ивана Алексича… Я не предршаю напередъ вопроса — жалоб вашей данъ будетъ ходъ — но не могу не замтить, что Иванъ Алексичъ извстенъ мн за человка богобоязненнаго, а не за святотатца, какимъ вы его рисуете… Да, такъ возмущаясь поведеніемъ Ивана Алексича и поздравляя меня заднимъ числомъ съ днемъ ангела, не надетесь ли вы… Да хоть бы то, что вы могли бы надяться этимъ запоздалымъ поздравленіемъ расположить меня въ свою пользу? А этого въ свою очередь вы могли бы добиваться съ тою цлью, чтобы смягчить мое законное неудовольствіе противъ васъ? Вы сами понимаете, ваши отношенія къ Виктору Андреичу и ко мн лично, какъ къ его заступнику — вдь это Богъ знаетъ что такое! Такъ вотъ, вдь, въ чемъ дло — а? Чистыя ли у васъ побужденія, господа, вторично спрашиваю?

— Чистыя, тупо сказалъ Карасевичъ

— Это хорошо, коли чистыя. Иначе, подумайте сами, какое навязывается грустное предположеніе. Совсть у васъ нечиста, рыльце въ пушку, а вы, вмсто того, чтобъ пожаловать съ повинной, являетесь съ жалобой, очень серьезной жалобой, на такого почтеннаго человка, какъ Иванъ Алексичъ! Вдь, иной человкъ, не знающій васъ, скажетъ, что вы нарочно громоздите грандіозныя обвиненія: передъ ними гршки наши померкнутъ, и мы, дескать, такимъ способомъ выйдемъ сухи изъ воды… Но, вдь, это не такъ, не правда ли? Вами руководятъ самыя чистыя побужденія, и обвиненіе, которое вы взводите на Ивана Алексича, вполн добросовстное?

— Добросовстное, ваше пр—ство, тяжело прошепталъ совершенно истомившійся Карасевичъ.

— Впрочемъ, зачмъ я задаю эти вопросы! Пускай они будутъ реторическими. Въ самомъ дл, разв можно ждать отъ зрлыхъ людей недобросовстнаго обвиненія! Да, господа, вопросъ о вашей зрлости я считаю ршеннымъ въ утвердительномъ смысл. Вы люди зрлые, и я не отрицаю за вами права имть свое сужденіе. Если вы поняли мои недавнія рчи иначе, именно, будто я требую, чтобы вы перемнили свои взгляды, такъ это неврно. О принужденіи и рчи быть не можетъ. Я совтую вамъ — и не перемнить, но облагообразить свои воззрнія, которыя нахожу слишкомъ угловатыми для такихъ зрлыхъ и развитыхъ людей — только и всего. Ваши воззрнія, напримръ, Тимченко — ихъ угловатость, вихрастость, такъ сказать, меня крайне огорчаетъ, тмъ боле, что вы не только развитой, но даже талантливый человкъ. Ваши упражненія на заданныя темы сдлали бы честь любому литератору: у васъ бойкое перо, легкій слогъ. И если вы дадите своему таланту надлежащее развитіе, если вы сумете вытравить изъ себя тотъ душокъ, который сквозитъ въ вашей антикритик на замчанія Виктора Андреича, васъ ожидаетъ блестящая будущность.

— Благодарю за лестное мнніе, ваше пр—ство, сказалъ Тимченко, мля отъ удовольствія.

— Да, да, блестящая будущность. Но спшить, упреждать то, что васъ все равно не минетъ, вамъ все-таки не годится. Какъ я на-дняхъ узналъ, вы корреспондируете въ какую-то московскую газету. Къ чему это? Если ужъ у васъ такъ нестерпимо зудитъ рука, что мшаетъ вамъ завести особую тетрадку подъ ваши опыты? Я бы ее просматривалъ, испещрялъ своими замчаніями… на которыя, надюсь, вы не обрушивались бы антизамчаніями… ха-ха-ха! Вообще, я руководилъ бы вашими литературными занятіями. И это, вроятно, принесло бы вамъ больше пользы и удовольствія, чмъ корреспондированіе въ газеты. Къ сожалнію, я слишкомъ поздно узналъ объ этомъ, такъ что проектъ о заготовленіи особой тетрадки приходится оставить. Но разговоры разговорами, а время уходитъ. Еще разъ благодарю васъ за поздравленіе и приглашаю вернуться въ классъ.

Ученики потянулись на верхъ.

VII.

И сказка вся. Сочиненіе на тему ‘сравненіе Ильи Муромца съ Ахиллессомъ’ было написано и сдано своевременно. Виктору Андреичу, въ отместку за его каверзничанье на совт, восьмой классъ учинилъ такой сюрпризъ. Сговорились не глядть ему въ глаза, сидя ли на скамь, стоя ли и отвчая урокъ — ни въ какомъ случа не глядть ему прямо въ лицо. Это длилось недли дв по меньшей мр. Добронравовъ сперва испытывалъ ощущеніе какой-то неловкости, какое-то безпокойство, въ которомъ не могъ отдать себ отчета. Потомъ раскусилъ, въ чемъ суть и вскиплъ гнвомъ, но дла этимъ не поправилъ. Ученикамъ самимъ надоло длить эту игру, и они перестали наконецъ мучить Виктора Андреича.

Тимченку поставили таки за третью четверть четверку изъ поведенія, ошеломившую его боле, чмъ онъ самъ того ожидалъ.

Челобитье учениковъ на Спасскаго, не получившее, разумется, ходу, доставило обильную пищу глумливости Ивана Алексича. Долго онъ выжималъ соки изъ этой благодарной темы. Мурзакова онъ съ тхъ поръ неукоснительно именовалъ ‘еретикомъ’, ‘человкомъ, отрицающимъ благодать молитвы’.

Не задолго до начала испытаній зрлости восьмой классъ устроилъ послднюю и, пожалуй, самую крупную каверзу своему начальству. Это случилось на другой день посл того, какъ ученики узнали, что вс они, по постановленію педагогическаго совта, допущены къ экзаменамъ, о чемъ послано уже увдомленіе въ округъ. На большой перемн восьмой классъ гурьбой отправился погулять въ городской садъ. Тамъ кому-то пришла мысль ‘дать дерку’, удрать куда-нибудь за городъ цлымъ классомъ съ уроковъ, каковыхъ оставалось два. И удрали таки господа выпускные, храня увренность, что теперь, посл состоявшагося объ нихъ постановленія педагогическаго совта, наврно ужъ никто съ ними ничего не подлаетъ. Не удержались не наблудить при условіи полной безнаказаности! И какъ дерзко наблудили! Сочли даже лишнимъ утруждать мозги изобртеніемъ благовиднаго предлога, которымъ можно было бы оправдать или объяснить содянное. Очень нужно изобртать какое-нибудь тамъ невольное купанье вслдствіе опрокинувшейся лодки или что-либо въ этомъ род, когда и безъ того сойдетъ. Не позаботились также выпускные отрядить одного изъ товарищей въ классъ забрать всевозможные ‘ключи’, подстрочники, романы и другіе не соотвтствующіе мсту предметы, которыхъ не мало было запихано въ ящики партъ. Къ чему! Найдутъ, такъ найдутъ — бда не велика! Сойдетъ и такъ! И сошло, разумется,

На слдующее утро Персонъ явился въ восьмой класс съ Рахубовскимъ, Навратилемъ и секретаремъ совта Пищиковымъ.

аддей Ксенофонтычъ укорялъ, усовщивалъ, изливался въ жалобахъ. Онъ напиралъ на то, что если бы ученики ‘дали дерку’ мсяцъ или даже недлю тому назадъ — вообще, до совта, это было бы благороднй, и они не обидли бы такъ своихъ наставниковъ. Тогда они совершили бы поступокъ, за который ждали бы наврняка воздаянія — и притомъ изъ числа обычныхъ, какъ-то: выговоръ, заключеніе въ карцеръ и т. п. Наставники, въ свою очередь, отмрили бы имъ обычное воздаяніе сравнительно съ легкимъ сердцемъ. Теперь же!.. О, какъ они играютъ педагогическимъ совтомъ, какому тяжелому испытанію они его подвергли! Удрать посл совта, когда ученья-то осталась всего какая-нибудь недля, скаверзничать, въ разсчет на то, что у начальства не подымется рука серьезно наказать ихъ — какъ это низко! Ужъ если имъ такъ хотлось погулять, отчего они не заявили о томъ: начальство наврно подарило бы имъ эти два часа и даже всю эту недлю. Но нтъ, они, именно, ршили удрать, не спросясь, чтобъ лишній разъ насмяться наставникамъ въ глаза, показать, что они брезгуютъ ихъ милостями, благо безнаказанность врная. Обычныя наказанія теперь, дескать, потеряли смыслъ — не запирать же въ карцеръ людей, допущенныхъ къ испытаніямъ зрлости, а донести въ округъ начальство не посметъ… О, безнаказанность врная! Но точно ли врная? Rira bien celui qui rira le dernier. Мра терпнія педагогическаго совта можетъ, наконецъ, истощиться. Еще одна капля, еще одна, каверза, и составленный совтомъ по поводу ‘дерки’ протоколъ будетъ представленъ на усмотрніе г. попечителя округа.

Ученики молчали, какъ зарзанные. Пищиковъ прочиталъ протоколъ о ‘дерк’, и сонмъ педагоговъ удалился изъ класса.

А. ЖЕЛАНСКЙ.

СКАМЬЯ И КАЕДРА.Разсказы изъ гимназической жизни Семидесятыхъ годовъ.

II. На выпуску.

Читайте также:

СКАМЬЯ И КАЕДРА.
Разсказы изъ гимназической жизни Семидесятыхъ годовъ.