Игра в загадки
Игра в загадки
N. N.
——
Игра в загадки, N. N., Год: 1809
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Играть — важное и трудное дело в жизни! сказал неизвестно какой философ, и всякий, особливо тот, кто знает, как нелегко занимать общество игрою, сколь бы она впрочем ни была приятна и остроумно выдумана, должен согласиться с ним против воли. Обыкновение играть в карты сделалось общим, по мере того, как самое общежитие распространялось. У нас человек, не умеющий играть в бостон, находясь в светском кругу, заснет от скуки, или будет посреди общества чувствовать всю тягость одиночества, не пользуясь ни одною из выгод уединения, ибо каждая мысль его поминутно будет прерываема техническими восклицаниями игроков, повторяющих: бостон, на шесть, на восемь, grande misere, misere ouverte и тому подобное. Несмотря на то карточная игра, сколь бы ни была она убийственна для ума и тела, необходима в большом общественном круге. В обществе отборном и более тесном могли бы с приятностью заниматься музыкою, но это занятие не для всех имеет одинаковую прелесть, а игра общественная должна быть сколько-нибудь привлекательна для всех и каждого. Разговор тогда только особенно приятен, когда предмет его имеет некоторое тайное отношение ко всем, в противном случае он истощается очень скоро, или бывает слишком поверхностным, следовательно незанимательным, словом сказать, в обществах отборных и состоящих из людей образованного ума, весьма часто не знают, что делать со временем, если не хотят тратить его ни за карточным столом, ни в пересудах, ни в скучном рассуждении о модах иди новых нарядах. Сим немногим образованным людям хочу рассказать одно происшествие, случившееся со мною прошлого года, происшествие, которое почитаю одним из самых приятных в моей жизни.
В сорока верстах от Смоленска изломалась у меня карета — по счастью, это случилось неподалеку от деревни, в виду господского дома, построенного на маленьком возвышении самой большой дороги. Было девять часов утра. Я никак не мог ехать далее, заднее колесо моей кареты разлетелось в куски: посылаю в дом занять колесо или просить, чтобы мне помогли поправить мою карету, а сам, расположившись под тенью березы, рассматриваю живописные окрестности. Минут через десять является ко мне молодой человек, очень приятный лицом, и приглашает меня от имени своего отца, Сергея Николаевича Альбинина, на завтрак, уверив, что мне будут очень рады, и что карета моя между тем отдастся в починку. Я подаю молодому человеку руку и мы идем с ним вместе в дом.
Я нашел все семейство почтенного господина Альбинина за завтраком. Жена его, женщина сорока лет, сидела в больших креслах, перед нею стоял маленький столик с чашкою. Когда я вошел в горницу, она закрывала книгу, которую конечно читала вслух: это были Масийоновы проповеди. Отец сидел подле старшей своей дочери, которая разливала чай, младшая и другой брат пили чай подле своей матери. Меня приняли очень ласково, с свободною приветливостью людей светских и с простодушною ласкою деревенских жителей.
Разговор наш был очень приятный. Господин Альбинин, человек умный, образованный, и — что всего более — опытный, в молодости своей служил он в гвардии, на тридцатом году женился, переехал в деревню и занимается хозяйством, не отказываясь однако быть полезным и обществу — он выбран в уездные предводители, и как я слышал, весьма уважаем дворянами своего уезда. Он разговаривал со мною о политических обстоятельствах нынешнего времени. Я заметил, что он много читал и хорошо знает новую историю. Ему знакома словесность французская, английская, немецкая и в особенности русская, он имеет самые здравые правила вкуса. По части хозяйственной, сколько могу судить, он мог бы давать уроки самым опытным экономам, по крайней мере он доказал искусство свое на самом деле: деревня, в которой он поселился, не приносила прежде почти никакого дохода, теперь она приведена в самое лучшее состояние и самыми простыми средствами, без всяких хитростей иноземных. Господин Альбинин не пренебрегает однако и тех сведений, которые может почерпать в сочинениях англичан, французов и немцев, относящихся к экономии, например, в его прекрасной 6иблиотеке нашел я все Путешествия Артур-Юнга, он судит о Фелленберге так точно, как будто бы сам прожил несколько лет в Гофвиле, но кажется, своим образцом выбрал он простодушного швейцарского земледельца Клейн-Иога, которого уважает наравне с первыми мудрецами света.
Ему отвечает и все семейство. Провидение наградило его редкою супругою. Софья Андреевна Альбинина есть женщина, могущая служить образцом доброй матери, супруги, хозяйки. Дети обожают ее, они угадывают и спешат предупредить с нежною заботливостью каждое желание своей матери. Нельзя не тронуться в глубине души тем счастливым согласием, которое царствует в этом семействе, благословенном от Неба! В доме все тихо, благопристойно, опрятно. Слуги любят порядок и чрезвычайно почтительны, они без рабского унижения услуживают гостям: доказательство, что благородное обхождение господ имело влияние и на них.
Вместо одного дня провел я в доме Сергея Николаевича неделю, и буду всегда с сладкою к нему благодарностью воспоминать о тех приятных чувствах, которыми душа моя была наполнена, когда я разговаривав с сим добрым человеком, нежным семьянином, полезным членом отечества. Мы расстались друзьями. Старший его сын, пылкий и несколько задумчивый молодой человек, двадцати двух лет, заплакал, когда я обнял его в последний раз, садясь в карету. Приезжайте к нам опять, на месяц, на два! говорили мне любезные дочери господина Альбинина. Словом, я расставался с ними, как с добрыми родственниками, с которыми вырос, был счастлив в младенчестве.
Но какое же имеет сношение семейство Сергея Николаевича Альбинина с тем философическим рассуждением о играх общественных, которое составляет мое вступление? Дочтите, милостивые государи — и вы узнаете.
Имеете ли хороших соседей? спросил я у моего хозяина. — Имею очень хороших и с этой стороны почитаю себя весьма счастливым! Вы их узнаете, некоторые приедут нынче ко мне ужинать, ночуют, и проведут весь завтрашний день в моем доме. Нынче суббота, у нас положено проводить каждое воскресенье вместе. — ‘Кто ж ваши соседи?’ — Назову тех, с которыми бываю чаще. Граф Николай Дмитриевич Альбемарский, с двумя дочерьми: честный человек, хороший служивый, образованного ума и с редким добродушием. Дочери его очень любезны, воспитаны просто, но рачительно, и обе прекрасны лицом. Дмитрий Васильевич Вельмиров, племянник графа Альбемарского, недавно приехавший к матери своей из Петербурга: вам будет очень приятно познакомиться с нашим молодым человеком, имеющим благородный характер и ум не по летам. Он путешествовал по Европе, с успехом учился в Геттингене, служил отлично в последнюю Французскую войну, и теперь в отставке за раною. Будучи привязан к наукам и к жизни уединенной, он располагается всегда жить в деревне, и только изредка посещать Москву, для свидания с некоторыми знакомыми. Еще наименую вам княгиню Любомирскую, женщину несчастную, но образованную несчастьем — что в свете великая редкость! Она имеет дочь, которую любит страстно, которая сама кажется не знает еще никакой страсти кроме любви к своей доброй матери, хотя уже помолвлена: приятно смотреть на их взаимную привязанность, это два товарища, имеющих одинаковые чувства, одинаковые желания, одинаковую цель в жизни. Наконец вы познакомитесь с моим другом, полковником Федором Павловичем Дробининым, не скажу об нем ни слова, его узнаешь и полюбишь! — Поздравляю вас, Сергей Николаевич! вы пользуетесь всеми удовольствиями общества, не чувствуя неприятностей и скуки, с ним неразлучных! Люди, с которыми вы бываете так часто, все вам любезны, все достойны вашего уважения! Желаю знать, в каких удовольствиях проводите вы свое время? — ‘Скажу вам искренно, что прежде и в нашем обществе, сколь оно ни малолюдно, от времени до времени ощутительна была скука. Люди, собираясь в одно место, требуют всегда одной общей забавы. Чем больше образованности в уме, тем больше разборчивости в удовольствиях. В обществе, которое собирается в моем доме, никто не терпит карточной игры. Танцеванье весело, но только на минуту, тоже скажу и о музыке. Надлежало выдумать какую-нибудь игру, которая могла бы вас занимать в то время, когда другие наскучат, и занимать с пользою. Я хотел завести театр, однако раздумал: дочери мои слишком рано познакомились бы с такими чувствами, которые здесь, в уединении, были бы вредны для их сердец, простых, невинных и спокойных, сверх того, эта забава стоит много времени, не принося никакой существенной пользы: удовольствие, слишком издалека приготовленное перестает быть удовольствием. Обыкновенные общественные игры, например в фанты, в вопросы, конечно приятны, но также на короткое время, и то разве в одних больших обществах, где ищут провести весело настоящую минуту, нимало не заботясь о будущей. Наконец я выдумал такую игру, в которой удовольствие соединено с пользою. Она имеет столь много разных сторон и столь занимательна, что без сомнения не наскучила бы нам и тогда, когда бы судьба повелела нам прожить целые сто лет неразлучно!’ — Какая это игра? спросил я с великим любопытством. — ‘Игра в загадки. Не можете вообразить, как было мне сначала трудно ввести ее в употребление. Меня уверяли, что она скучнее всякой другой, я спорил, наконец поставил на своем, и опыт оправдал мое мнение. Могу вас уверить, что в моем дом разрешены были такие вопросы, которые могли бы заслужить внимание ученейших немецких профессоров. Ныне ввечеру или завтра узнаете сами, что такое наша игра в загадки’.
Около вечера съехались друзья господина Альбинина — он познакомил меня со всеми. Говорили, смеялись, слушали музыку, пели, вальсировали, время пролетело неприметно, на другой день, то есть в воскресенье, около семи часов вечера, все собрались в гостиную горницу — играть в загадки.
Всякий раз — сказал отец — один из нашего общества задает по очереди загадку, которую непременно должно разрешить в следующем заседании. В прошедшую субботу задан был вопрос: что всего труднее для человека? Нынче услышите ответы. Каждому дается восемь дней на размышление. Он изъясняет свои мысли на словах или письменно. Прошу всех слушать. Виктор, тебе начинать! сказал господин Альбинин своему старшему сыну.
Молодой человек помолчал несколько времени. Он старался собраться с мыслями. По лицу его разлилось уныние, казалось, что он в душе своей возобновил нежное воспоминание о прошедшем. — Всего труднее, по моему мнению, сказал он наконец, знать самого себя — ты смеешься, Нанина? (Так называли в семье старшую сестру его Анну, живую, добросердечную и весьма остроумную.)
И не имею ли причины смеяться, братец? Мнение, что знать, самого себя всего труднее, кажется мне старинным суеверием, которое получили мы в наследство от наших прадедов, оно Бог знает почему вошло в пословицу. Все те, которые теперь сидят в этой горнице, скажут тебе, что знают себя порядочно. Что касается до меня, то мне очень известно происходящее в моем сердце, например, знаю, что я стала бы делать в таких и таких обстоятельствах, знаю и малые и большие мои недостатки, знаю, чего мне хочется и чего не хочется, словом, довольно коротко знакома сама с собою. — Всеобщий смех подтвердил слова Нанины.
Ты права, Нанина, отвечал Виктор, если для истинного самопознания почитаешь достаточным знать самого себя, так как например ты, но я напомню тебе о надписи Аполлонова храма. Бог или мудрец, который начертал ее, конечно разумел под словом: познавай самого себя, что-нибудь важнейшее! В противном случае надпись его была бы одно ребячество.— ‘Скажи же нам, что значит по твоему мнению знать самого себя?’ — Познание самого себя, Нанина, имеет, кажется мне, троякой смысл. Первое — надобно знать, какой имеешь характер и как будешь поступать в таких обстоятельствах! Это легко, по крайней мере для тех, которые хотя немного привыкли к размышлению. Второе, знать, что можешь быть, сколько имеешь естественных сил, и какие средства даны тебе для действия — это почитаю чрезвычайно трудным.
‘Я вас не понимаю, сказала миловидная княжна Любимирская’. — Я вам это растолкую, отвечал Виктор, потупив глаза, на щеках его выступил румянец, голос сделался нежнее и трогательнее. Я знаком с одним молодым человеком — быть может, что он известен и всем, которые находятся теперь в этой комнате. Он увидел молодую, прелестную девицу — увидел и полюбил страстно, по несчастью не знал он, что сердце ее и рука были уже обещаны другому, и душа его привязалась к ней всеми узами чувства, удивления, молодости у мечтательности, любви…
Глаза Виктора блистали, старшая сестра его вздохнула, отец посмотрел на него с нежным состраданием, а мать отворотилась, чтобы сокрыть свои слезы. После сказали мне, что Виктор был страстно влюблен в княжну Любомирскую, помолвленную за одного молодого человека еще прежде прибытия своего в Смоленскую деревню. Она вместе с матерью оставила Москву, на все то время, которое жених ее должен был провести в чужих краях.
Виктор продолжал: сердце моего друга было уже сильно прилеплено к тому чувству, которым оно животворилось, когда он узнал, что его желание не может быть никогда исполнено, безнадежность терзала его день и ночь, он казался совершенно уничтоженным, телесные силы его исчезали вместе с душевными, мрачная меланхолия отравляла его жизнь, он близок был ко гробу. Скажи. Нанина, знает ли самого себя этот молодой человек? Нет! он знал свою страсть со всеми ее страданиями, он знал, что происходило внутри его сердца, чего он желал, требовал, надеялся, что бы он сделал и почувствовал, когда бы сердце прелестной, нежно любимой им девицы было отдано ему. Ах! он даже знал, как должно поступать с сильною страстью, но он не имел мужества положить преграду своей страсти, он дал полную волю своему сердцу, как своенравному ребенку, он не знал своих сил, не доверял своему мужеству. К чему же послужило ему познание самого себя? Ни к чему совершенно! Он таил свою страсть от той, которая владела его душою — но страсть сия вела его ко гробу. Он обрел советника в своем отце, единственном, неизменном его друге, он излил в родительское сердце свою тайну, нашел в нем сострадание, утешение, но, ах! не нашел ни помощи, ни спасения — душа его истаивала. — ‘Молодой человек, вооружись мужеством! сказал ему один опытный врач’. — Ах! не могу, отвечал несчастный, я должен, я должен быть жертвою моей гибельной страсти. — ‘Хорошо — продолжал врач — тебе известно твое настоящее положение, но знаешь ли, что может быть после? Знаешь ли, что ты способен из себя сделать? Имеешь ли истинное понятие о своих силах, употребил ли их для одоления своей страсти? Испытай себя, и тогда уже получишь право называться беззащитною ее жертвою. Друг мой посмотрел пристально в глаза своему наставнику: мне кажется, сказал он, что силы мои мне известны! — ‘И несмотря на то, называешь себя погибшим. Осмелься вступить в борьбу с твоею страстью, чтобы узнать обширность своей силы! Стыдно бросать оружие при одном приближении неприятеля!’ — Слова сии поразили моего друга Он осмелился сразиться с самим собою, он скоро увидел, что множество силы, ему неизвестной, в душе его таилось, он начал стыдиться того бездействия, с которым покорствовал мучительному своему чувству… понимаешь ли меня теперь, Нанина? спросил Виктор, подавая сестре своей руку. Она подошла к нему и поцеловала его с нежностью дружбы. Теперь известно тебе значение надписи, сделанной на храме Аполлона, и ты уверена, что недовольно для человека иметь понятие о том, что он есть, что в иную минуту он должен знать и то, сколь много имеет силы для приведения себя к совершенству, для истребления в сердце своем гибельной страсти, словом, что может он произвести сам собою из самого себя. Все истинно великие люди сделались именно потому великими, что они научились познавать свою силу и ею действовать, обыкновенными их учителями были обстоятельства чрезвычайные, несчастья разительные и требующие великого со стороны их напряжения. Они узнали свое могущество, дерзнули себя ему вверить, и сделались прямо великими. В этом смысле самопознание чрезвычайно трудно. Представь в пример самое себя, Нанина. Ты говоришь: ‘знаю себя коротко, но право не могу отучить себя от насмешливости’ — доказательство, что ты еще себя не знаешь, что ты еще никогда не вооружалась всеми силами против привычки говорить кстати и некстати острые слова, и следственно еще не точно уверена, что в твоей воле быть самою доброю, самою любезною девушкою на свете.
Завтра же напишу на дверях своей комнаты: учись познавать самое себя! сказала Нанина с важным лицом.
Какой же третий смысл этой надписи Дельфийского храма? спросил у Виктора полковник Дробинин. — Не знаю, буду ли уметь объясниться, отвечал Виктор. Каждый из нас имеет свое на значение, и это назначение должно быть его счастьем, ибо все люди чувствуют, что быть счастливыми есть цель их жизни. Что же такое счастье? Что мое назначение? Какие способности даны мне для достижения к сей цели? Которые из них я должен образовать, которых не должен?.. Мой друг перестал мучиться безнадежною страстью, и следственно перестал быть несчастным, но сделался ли он от того уже счастливым? Какое глубокое надлежит иметь самопознание, чтобы образовать в самом себе собственное свое счастье! Как легко одною ошибкою уничтожить труды многих лет, как трудно привести все силы свои в равновесие, и действовать всеми ими совокупно — словом, кончу тем же, чем начал: нет ничего труднее самопознания, то есть, прямого сведения о том, что я есть, что я могу быть, и что я быть должен!’ Сим заключил молодой Альбинин свое рассуждение. Он говорил не в такой связи, в какой я записал его мысли: часто прерывали его другие, один сказывал свое замечание, другой объяснял сказанное каким-нибудь анекдотом, третий заставлял смеяться острою шуткою, все говорили, спорили, соглашались смешили и смеялись. Словом, разговор был вместе и приятный, и чрезвычайно наставительный.
Признаюсь, сказала Нанина, знать самое себя не почитала я трудным. Виктор открыл мне глаза, и я вижу свою ошибку. Мне прежде казалось, что знать других всего труднее, ибо о других судишь по себе, их мнения применяешь к своим мнениям, их свойства объясняешь своими свойствами. Сафо мне друг — продолжала она, указывая на княжну Софью Любомирскую — но всякий раз, когда мне должно сказать ей что-нибудь неприятное, стараюсь усладить упрек свой нежностью выражения. Сказать искренно: я умалчиваю многое, что думаю или об ней, или о ее поступках, хотя мы привязаны друг к другу сердечно, признайся и ты, Сафо, не то же ли случается и с тобою? — ‘Признаюсь, Нанина!’ — Видите ли? Я еще не знаю лучшего своего друга — как же могу знать прочих людей? Если судить мне о Софии по себе и думать, что и она то или другое иногда от меня скрывает, то я непременно должна буду собственные мои мысли принять за образец ее мыслей, и следовательно иногда иметь об ней невыгодное мнение. В этом случае и она и другие поступают со мною так же точно, как и я с ними, то есть, стараются скрывать дурное мнение, которое обо мне имеют: из всего этого не следует ли, что я никогда не могу знать других людей совершенно?
Нанина — сказала младшая дочь господина Альбинина — ты доказала нам совсем не то, что прежде хотела доказать. Из твоих слов мы узнали, что очень трудно знать, как другие думают о нас в некоторых случаях, и я с тобою совершенно согласна. Нет ничего труднее, по моему мнению, как говорить другому искренно, что об нем думаешь! Сколько раз я самой себе открывать при всяком случае все свои мысли моим друзьям и никогда намерение мое не имело успеха!
И радуйся, милая, что оно не имело успеха — сказал отец. Нежное снисхождение к другим есть основание любви и дружбы.
Каждый по очереди объявил свое мнение. Один утверждал: проводить время всего труднее, другой: жить. Один сказал: жить, не будучи любимым.
Вечер пролетел, как одна минута, и я уверен, что мы в это время были и лучше, и умнее. Сели за ужин. За столом объявили, что к следующему собранию определено разрешить вопрос: что всего легче?
На другое утро отец показал мне книгу, в которую вносились и вопросы, и ответы. Некоторые из них показались мне достойными самых глубокомысленных философов.
Два дня сряду занимался я чтением этой книги и, закрывая ее, подумал: игра загадки образует и ум, и сердце, будучи в тоже время приятною забавою.
Никогда не забуду счастливых минут, проведенных мною в доме Сергея Николаевича Альбинина — он есть училище мудрости, обитель истинного, редким известного счастья.
Игра в загадки: [Новелла о происшествии в доме г. Альбинина] / N.N. // Вестн. Европы. — 1809. — Ч.43, N 1. — С.38-57.