В. Я. Брюсов
В. Я. Брюсов
Игорь Северянин
Игорь Северянин
I
I
II
II
III
III
IV
IV
————————————————————————————
Игорь Северянин, Брюсов Валерий Яковлевич, Год: 1916
Время на прочтение: 16 минут(ы)
‘Когда возникает поэт, душа бывает взволнована’, — писал Ф. Сологуб в предисловии к ‘Громокипящему кубку’. Конечно, певец звезды Маир, обычно скупой на похвалы, не мог ошибиться, произнося приговор столь решительный. Чуткость не изменила Ф. Сологубу, когда он приветствовал Игоря Северянина высоким именем Поэта. Да, Игорь Северянин — поэт, в прекрасном, в лучшем смысле слова, и это в свое время побудило пишущего эти строки, одного из первых, в печати обратить на него внимание читателей и в жизни искать с ним встречи. Автор этой статьи гордится тем, что он, вместе с Ф. Сологубом и Н. Гумилевым, был в числе тех, кто много раньше других оценили подлинное дарование Игоря Северянина.
Однако самое название ‘поэт’, в каждом отдельном случае, требует пояснений и определений. Конечно, ‘не тот поэт, кто рифмы плесть умеет’. С другой стороны, мы только условно называем ‘поэтом’ того, кто совсем не умеет ‘плесть рифмы’. В одной эпиграмме Баратынский шутил: ‘И ты — поэт, и он — поэт, но разницу меж вас находят’… Даже между великими поэтами ‘разница’ несомненна. Может быть, по силе непосредственного стихийного дарования Тютчев не уступал Пушкину. И все же Пушкин стал родоначальником всей новой русской литературы, а роль Тютчева в истории нашей поэзии гораздо менее значительна. Это происходит оттого, что один талант еще не определяет всего значения поэта и писателя.
Мы знаем, что гений иногда ‘озаряет голову безумца, гуляки праздного’. Хорошо, если таким гулякою оказывается Моцарт, да и то Сальери сказал не всю правду: из биографии Моцарта мы знаем, как много он учился и как много работал. Когда гений соединяется с огромным умом, жаждущим познаний, с безошибочным вкусом и с неустанным трудолюбием, получается титан литературы, как наш Пушкин или германский Гете. Томы сочинений Пушкина, его глубокие суждения о разнообразнейших вопросах истории, политики, науки, искусства, его черновые рукописи, свидетельствующие о кропотливой работе, опровергают то представление о нашем великом поэте, какое готов был поддерживать он сам: как о ‘повесе, вечно праздном’. Разносторонность познаний и интересов Гете достаточно известна. Когда же поэтический дар не сочетается ни с исключительным умом, ни с неодолимым терпением, в лучшем случае выходит русский Фофанов или французский Верлен.
‘Душа бывает взволнована, когда возникает поэт’. Но после первого радостного волнения наступает время анализа. Нашедший клад, сначала только пересыпает золото из руки в руку, но потом начинает считать его и определяет ценность монет. Мореплаватель, открывший остров, после первой минуты горделивого счастья, отправляется исследовать новую землю, выясняет, пригодна ли она для жилья, богата ли растениями, животными, минералами, есть ли в ней удобные бухты. Подобно этому, ‘открыв’ нового поэта, пережив радостное ‘волнение души’, читатель невольно начинает относиться критически к новому знакомцу, старается определить его удельный вес. Хочется узнать, принадлежит ли новый поэт к числу редких ‘посланников провидения’, благословенных гостей мира, как Пушкин и Гете, или к числу второстепенных светил, как Фофанов и Верлен, или, наконец, к тем мимолетным огням, которые, как падающие звезды, порою озаряют на миг небосвод литературы.
А если бы случилось, что мы пожелали отказаться от анализа, если бы нам захотелось только перебирать монеты найденного клада, только любоваться новооткрытым островом, только радоваться на строфы нового поэта, — Игорь Северянин сам не позволил бы нам отдаться этому непосредственному чувству. Первая большая книга, изданная им (он сам именует ее ‘первой’ книгой, как бы отрекаясь от своих предыдущих изданий), ‘Громокипящий кубок’ — книга истинной поэзии. Об ее стихах справедливо сказал Ф. Сологуб, ‘Пусть в них то или другое неверно с правилами пиитики, что мне до того!’ Но после первой появилась ‘вторая’, ‘Златолира’, огорчившая всех, кто успел полюбить нового поэта, — так много в ней появилось стихов безнадежно плохих, а главное, безнадежно скучных. Не лучше оказалась и ‘третья’ книга, ‘Ананасы в шампанском’. Сторонники поэта объясняли это тем, что в обеих книгах были собраны, преимущественно, прежние, юношеские стихи Игоря Северянина. Мы ждали ‘четвертой’ книги, она вышла под заглавием ‘Victoria Regia’, с пометами под стихами 1914 и 1915 г. Увы! и она не оправдала добрых ожиданий: в ней много подражаний поэта самому себе и много стихотворений неудачных и слабых, ни в какое сравнение с ‘Громокипящим кубком’ идти она не может.
Что же остается делать читателям Игоря Северянина? Отбросить три его книги и перечитывать ‘Громокипящий кубок’, опять и опять радуясь на свежесть бьющей в нем струи? Или — вдуматься в странное явление и решить, наконец, что же за поэт Игорь Северянин: суждено ли ему остаться ‘автором одной книги’ (каких мы немало встречаем в истории литературы), или возможны для него развитие, движение вперед, новые счастливые создания? Последнее — прямое дело критики, и ее дело также, если она серьезно относится к своей задаче, указать, по мере своих сил и разумения, поэту, какие причины мешают ему развивать свой дар и идти к новым художественным завоеваниям: есть ли это нечто роковое, неодолимое для самого поэта, или нечто временное, с чем он может бороться. Позднее беспристрастная история литературы укажет Игорю Северянину его место в родной словесности, сейчас мы, критики, можем и обязаны указывать поэту пути, которые перед ним открыты. Правда, критиков слушают редко, но это уже не их вина, и свой долг они исполнить обязаны.
Подойдем же к поэзии Игоря Северянина со всем доброжелательством читателя, благодарного ему за ‘Громокипящий кубок’, и постараемся уяснить для самих себя и для него, почему нас и, сколько мы знаем, так многих, любящих поэзию, не удовлетворяют его последние книги*.
______________________
* Здесь я вынужден сказать несколько слов pro domo mea. Игорь Северянин весьма зол на критику и осыпает ее ругательствами: ‘Смотрите-ка, какая подлая в России критика!’ В России критические статьи писали Пушкин, Гоголь, Баратынский, Белинский, Ап. Григорьев, в наши дни пишут Д. Мережковский, З. Гиппиус, H. Гумилев, М. Кузмин и столько других, имена которых служат достаточной защитой от брани Игоря Северянина. К русским критикам причислю себя и я, если 25 лет работы, руководимой обдуманными убеждениями, знаниями и личным вкусом, а отнюдь не личными отношениями с тем или другим писателем, дают на то право. Недовольный моими критическими замечаниями о его книгах, Игорь Северянин позволил себе заявить в стихах, что я ему ‘завидую’. Любопытно, в чем бы я мог ‘завидовать’ Игорю Северянину. Мне было бы стыдно, если бы я оказался автором ‘Ананасов’, и мне было бы обидно, если бы я сделался объектом эстрадных успехов, выпавших на долю Игоря Северянина. Поэту, немного очадевшему, должно быть, оттого, что ‘идут шестым изданием иных ненужные стихи’, следует усвоить себе простую разницу между критической оценкой и завистью. Не нужно непременно завидовать и можно не переставать любить, судя критически и иногда строго осуждая те или другие страницы прозы и стихов. Неужели Игорю Северянину непонятна благородная любовь к литературе, побуждающая нас, критиков, оценивать создания поэзии, а понимает он только ‘кумовство’ или ‘зависть’?
Не думаем, чтобы надобно было доказывать, что Игорь Северянин — истинный поэт. Это почувствует каждый, способный понимать пеэзию, кто прочтет ‘Громокипящий кубок’. Но важно определить диапазон поэзии Игоря Северянина. Поэтому, хотя бы бегло, приходится окинуть взглядом его лучшие поэмы.
Первый признак поэта — умение передавать, рисовать то, что он видит. Поэт обладает способностью подмечать такие черты в окружающем, которые одни воссоздают всю картину в воображении читателя. Без этой способности нет поэта, вернее, он может и быть, но останется нем для всех, он будет воспринимать мир художественно, но мы не узнаем этого из его неумелых, бессильных строк. Игорь Северянин такой способностью ‘рисовать’ обладает в сильной степени. Он — поэт-живописец, он рисует целые картины, сохраняющие всю свежесть красок и даже как будто весь аромат действительности. Читая ‘Громокипящий кубок’, видишь перед собою поля, и лес, и море, и гостиную, и диваны лимузинки.
Таков, например, ‘День на ферме’ (I, 23)*, когда ‘бегало солнце по граблям’, таков ‘Ноктюрн’ (I, 47), изображающий, как ‘бледнел померанцевый запад’, таковы стихотворения ‘На реке форелевой’ (I, 32), ‘Январь’ (I, 34) и многие другие в первом отделе ‘Громокипящего кубка’. Немногими штрихами Игорь Северянин воссоздает сложные картины. Присмотритесь и прислушайтесь, например, к таким стихам (I, 13):
______________________
* Мы означаем книги Игоря Северянина римскими цифрами: I, II, III, IV, страницы в них — арабскими цифрами. Примеры мы стараемся приводить преимущественно из стихотворений последних годов, начиная с 1913. Во многих случаях, однако, даты под стихотворениями не проставлены, и мы не имели возможности проверить время их написания.
______________________
День ало-сиз. Лимоннолистный лес
Драприт стволы в туманную тунику… —
оцените такую черту (I, 25): ‘Закатный запад был сиренев’, такой эпитет (ib.): ‘Шел тихий снег’, смелость и верность такого образа (I, 49): ‘Хромает ветхий месяц, как половина колеса’, или еще (I, 27): ‘Ночь баюкала вечер, уложив его в деревья’. Все это — штрихи истинного поэта, как и длинный ряд отдельных ‘счастливых’ выражений, trouvailles [находки (фр.)]: ‘морозом выпитые лужи’ (I, 50), ‘аллея олуненная’ (I, 66), ‘Сад, утопленный в луне’ (I, 89), ‘кувыркался ветерок’ (I, 68), ‘ночи в сомбреро синих’ (I, 117) и т. под.
Второе необходимое свойство поэта — способность переживать события глубоко и остро. Поэт-лирик имеет почти единственный объект наблюдений — самого себя. Свою собственную страсть, свое счастье и свою скорбь замыкает он ‘в жемчужине слова’. Поэт должен не бояться страданий, потому что сильные чувства дают ему темы для вдохновений. ‘Всходить на костер’, ‘идти на Голгофу’, эти условные выражения заключают в себе жуткую правду для поэта-лирика. Кто не способен сильно чувствовать, не способен и влиять с силою на читателей. Поэт ‘с холодной душой’ — nonsens [бессмыслица (англ.)], противоречие в терминах.
По силе лирических признаний Игоря Северянина мы судим, что он переживает свою жизнь остро. Такие, казалось бы, обыкновенные отношения, какие пересказаны в стихах ‘Это все для ребенка’ (I, 16), дали Игорю Северянину исключительные по своему импрессионизму строки:
Повидаться нельзя нам.
Разве только случайно. Разве только в театре.
Разве только в концерте.
Да и то бессловесно. Да и то беспоклонно…
Как подлинная трагедия, читаются стихи ‘Злате’, например, эти (I, 45):
Ты ко мне не вернешься: на тебе теперь бархат,
Он скрывает бескрилье утомленных плечей…
Мы верим, мы уверены (иного доказательства нет), что только глубокое переживание могло подсказать такие волнующие ритмы (I, 14):
О, милая, как я печалюсь! О, милая, как я тоскую!
Мне хочется тебя увидеть — печальную и голубую…
О том же говорят другие стихотворения ‘Сирени моей весны’, небольшое число пьес из ‘Златолиры’ и лучшие строфы в начале ‘Victoria Regia’. Поэт живет и, переживая ‘старую сказку’, с которой вновь знакомится каждый, узнающий нашу земную жизнь, принимает ее по-своему, так, как было суждено лишь ему одному…
Особенность Игоря Северянина составляет ироническое отношение к жизни. Он очень верно сказал о себе (IV, 31): ‘Я — лирик, но я — и ироник’. В наши дни это — редкий дар, сатира в стихах вымирает, и приходится дорожить поэтом, способным ее воскресить. А что у Игоря Северянина есть все данные для того, может доказать одна ‘Диссона’ (I, 77), стихотворение, прекрасное от начала до конца:
Ваше Сиятельство к тридцатилетнему — модному — возрасту
Тело имеете универсальное… как барельеф…
Душу душистую, тщательно скрытую в шелковом шелесте,
Очень удобную для проституток и для королев…
Много такой злой иронии рассеяно по ‘Мороженому из сирени’. Целый ряд отдельных выражений прямо поражает своей меткостью и универсальностью: ‘дамьи туалеты пригодны для витрин’ (I, 70), ‘женоклуб … где глупый вправе слыть не глупым, но умный непременно глуп’ (I, 71), ‘под пудрой молитвенник, а на ней Поль де Кок’ (I, 70), ‘грумики, окукленные для эффекта’ (1,100) и т.д.
Ирония спасает Игоря Северянина в его ‘рассудительных’ стихотворениях. Поэтому хороши его стихотворные характеристики Оскара Уайльда (I, 101), с прекрасным начальным стихом: ‘Его душа — заплеванный Грааль’, а также Гюи де Мопассана (I, 101), с удачным сравнением: ‘Спускался ли в Разврат, дышал, как водолаз’. Там, где Игорь Северянин относится к ‘толпе’ иронически, прощаешь ему даже наивную самовлюбленность, и есть своя сила и своя правда в таких выражениях, как ‘приличные мерзавцы’ (I, 123). В последних книгах поэта, может быть, удачнее всего те стихи, где воскресает эта ирония. Так, например, хотя и с некоторыми оговорками, мы охотно ‘принимаем’ стихи ‘В блесткой тьме’ (III, 14).
Как подлинный художник, Игорь Северянин обладает даром перевоплощения. Он умеет писать и в иных стилях, нежели свой, конечно, если чужой стиль ему знаком. Поэтому мы вполне верим поэту, когда он говорит, что мог бы писать, ‘как все’. Порукою в том стихи Игоря Северянина, написанные ‘в русском стиле’, в которых он сумел остаться самим собой, удачно переняв то склад нашей народной песни, то особенности народного говора. Таковы стихотворения: ‘Идиллия’ (I, 15), ‘Chanson Russe’ (I, 37), ‘Пляска мая’ (I, 36), ‘Русская’ (I, 37), некоторые пьесы из ‘Victoria Regia’. Напротив, когда Игорь Северянин пытается перенять стили ему незнакомые, например, — античный или писать стихи ‘экзотические’, попытки кончаются горестной неудачей.
Давно указано, что каждый новый поэт приносит с собою и новые, свои, ритмы. Нельзя сказать, чтобы Игорь Северянин сделал многое для русского стиха. Но кое-где он все же пошел вперед по дорогам, до него только намеченным. Так он широко использовал пеонические размеры, вошедшие в литературу лишь после К. Бальмонта. Благодаря тому, что Игорь Северянин свои стихи не читает, а поет, он мог свободно применять ямбы с пиррихиями на ударных стопах, что раньше употреблялось лишь в романсах, назначаемых для пения (как, например, стих: ‘А следовательно — не слон’, IV, 127). Среди новых словообразований, введенных Игорем Северянином, есть несколько удачных, которые могут сохраниться в языке, например глагол ‘олунить’. Наконец, и ассонансы, на которые Игорь Северянин очень щедр, иногда у него звучат хорошо и действительно заменяют рифму, интересны его попытки использовать, вместо рифмы, диссонанс, — слова, имеющие различные ударные гласные, но одинаковые согласные (например, III, 39: ‘кедр — эскадр — бодр — мудр — выдр’).
Таков Игорь Северянин, как он представляется в своих лучших созданиях. Это — лирик, тонко воспринимающий природу и весь мир и умеющий несколькими характерными чертами заставить видеть то, что он рисует. Это — истинный поэт, глубоко переживающий жизнь и своими ритмами заставляющий читателя страдать и радоваться вместе с собой. Это — ироник, остро подмечающий вокруг себя смешное и низкое и клеймящий это в меткой сатире. Это — художник, которому открылись тайны стиха и который сознательно стремится усовершенствовать свой инструмент, ‘свою лиру’, говоря по-старинному. При таких данных, казалось бы, можно ли желать большего? Чего же недостает Игорю Северянину, чтобы не только быть поэтом, но и стать поэтом ‘значительным’, а может быть, и ‘великим’.
На этот вопрос мы и ставим своей задачей ответить.
Аббат Делиль уверял, что весь гений Вергилия заключался в его вкусе. По отношению к Вергилию это — несправедливо, но верно в том смысле, что вкус имеет в искусстве значение огромное. Безошибочный вкус может заменить гений. Но никакая гениальность не вознаградит отсутствие вкуса. Ошибки против вкуса, безвкусие, обезобразят самое вдохновенное художественное создание, они чувствуются особенно больно, и для них мы не находим никакого извинения. Между тем именно доброго вкуса и недостает в стихах Игоря Северянина.
В одной из своих ‘поэз’ (какое безвкусное слово!) Игорь Северянин, издеваясь над критикой, уверяет, что она, смеясь над его ‘Хабанерой’, не расслышала в стихах иронии, искала лирики ‘в сатире жалящей’ (IV, 123). В оправдание критики надобно сказать, однако, что не всегда легко различить, где у Игоря Северянина лирика, где ирония. Не всегда ясно, иронически ли изображает поэт людскую пошлость, или увы! сам впадает в мучительную пошлость. Мы боимся, что и сам Игорь Северянин не сумел бы точно провести эту демаркационную линию.
Когда продавец ‘мороженого из сирени’ возглашает: ‘Пора популярить изыски, утончиться вкусам народа!’ (I, 59), мы надеемся, это — ирония. Но вот в январе 1915 г., в Петрограде, Игорь Северянин пишет ‘увертюру’ к своему III сборнику, где угрожает: ‘Я трагедию жизни превращу в грезофарс’ (III, 7). Сказано ли это иронически, или в самом деле поэт мечтает сделать из жизни фарс, хотя бы и ‘грезо’? Восхваляя в стихах некую мисс Лиль, поэт уверяет ее: ‘ты еще пикантнее’ (I, 116). Имеем ли мы дело с сатирой, или подлинный идеал поэта — пикантность? А восхваляя самого себя, Игорь Северянин сообщает нам: ‘Мне отдалась сама Венера’ (II, 9). Только предположение, что поэт здесь иронизирует над самим собой (как и в других своих самохвальных стихах), позволит не видеть в таком признании чудовищной пошлости.
Можно понять любовь автора к своим произведениям и желание сохранить даже более слабые из них, оправданные другими, более совершенными. Но есть предел и в такой любви, и только полным безвкусием, отсутствием всякого критического чутья можно объяснить, что Игорь Северянин переполнил II и III сборники своих стихов вещами безнадежно плохими. Здесь обрели свое место и стишки самого банального типа, какие обычно наполняют провинциальные газеты и неудачнейшие иллюстрированные еженедельники (особенно в отделе ‘Лунные тени’), и явные технические упражнения, которые сколько-нибудь уважающий себя поэт оставляет в своих бумагах, и, наконец, просто мертворожденные создания, которые простительно написать в неудачную минуту, но непростительно выставлять на показ и на позор читателям.
Чем, как не отсутствием вкуса, можно объяснить появление такой вещи, как ‘Шантажистка’ (III, 45), где, в плохих стихах, рассказывается, как некая дама требовала с автора (или с героя стихотворения) денег на прокормление прижитого с ним ребенка, а автор (или герой стихотворения) предложил ей вместо того отправиться с первым встречным в гостиницу? Или благонамеренные стишки (II, 26), в которых поэт (или герой стихотворения) убеждает свою возлюбленную не вытравлять ребенка, советуя ей: ‘Плюй на все осужденья, как на подлое свинство’? Или еще стихи (II, 32), где повествуется, как к поэту (или герою стихотворения) пришла его бывшая любовница и созналась, что изменяла ему с пятью мужчинами, причем просила: ‘Наплюйте мне в лицо’, а он ей ответил рыцарски: ‘С глаз долой!’ II длинный ряд таких же повествовательных стихотворений II сборника, передающих, может быть, действительные факты из жизни поэта, но абсолютнейшим образом не интересные для читателя, разговоры, о которых хочется сказав словами Лермонтова:
Где разговоры эти слышат?
А если н случалось им,
Так мы их слышать не хотим!
Почти на каждой странице особенно последних трех книг Игоря Северянина встречаются выражения, прямо оскорбительные для каждого обладающего вкусом читателя. То поэт пишет комическое: ‘Я … от неги вешней мог истечь’ (IV, 28) и даже столь доволен этим образом, что его повторяет: ‘ребенок мог истечь’ (не кровью, а ‘от грез’), то ставит неимоверное сочетание слов: ‘я вдохновенно сел в курьерский’ (II, 107), то подносит ‘другу’ такой совет, в стихотворении с эпиграфом из Ф. Сологуба: ‘Друг оголивай свою Ойлэ!’ (II, 123), Игорю Северянину нипочем сказать: ‘постиг бессмертия процесс‘ (I, 111), ‘зацелую тебя, как идею брамин’ (II,124), ‘в танец пустился мир, войдя в азарт‘ (II, 10), о проститутках — ‘в ад их день‘ (II, 115), ‘играть в Наполеона — вот в том-то и грехи‘ (IV, 96), ‘обостряли нервы до границ’ (II, 54) и т.п.
Верха, быть может, безвкусия достигает Игорь Северянин в стихах, посвященных современной войне. Отдел этих стихотворений начинается отвратительной похвальбой, что величие Германии ‘солдату русскому на высморк’ (IV, 93). Не думаем, чтобы сам русский солдат, известный своей скромностью и на деле ознакомившийся с мощью германцев, подписался под этим хвастливым выкриком эстрадного поэта. Далее автор комически восклицает, обращаясь к Германии: ‘дрожи перед моею лирой!’ (или это тоже сатира на самого себя?). Затем гражданственная поэзия Игоря Северянина переходит в площадную ругань: ‘шут’ (IV, 96), ‘буржуйка’ (IV, 93), ‘наглая’ (IV, 99), ‘апаш’ (IV, 99), ‘мародер’ (IV, 94), ‘срам’ (IV, 95) — вот приемы, которыми поэт хочет унизить наших врагов. Ругаться из-за спины других — вряд ли значит исполнять свой долг поэта в войну, и не много надобно вкуса, чтобы понять, в какой мере это некрасиво, именно ‘не эстетично’. Военные стихи Игоря Северянина, которыми он срывает дешевые аплодисменты публики, производят впечатление тягостное.
Перефразируя слова аббата Делиля, можно сказать: все недостатки Игоря Северянина в его безвкусии.
Но, кроме безвкусия, есть другая причина, закрывающая поэзии Игоря Северянина пути к развитию. Поэтический талант дает многое, когда он сочетается с хорошим вкусом и направляем сильной мыслью. Чтобы художественное творчество одерживало большие победы, необходимы для него широкие умственные горизонты. Только культура ума делает возможной культуру духа. Поэт, умственные интересы которого ограничены, роковым образом обречен на скудость и однообразие тем, и вместо бесконечности мировых путей перед ним всегда будут лишь тропки его маленького садика.
Игорь Северянин сам не скрывает, что мысли не его удел. ‘Я — самоучка-интуит’, — сообщает он в одном тлеете (IV, 111). То была бы еще не большая беда, и Пушкин во многих отношениях был самоучкой, хуже, что Игорь Северянин пренебрежительно относится вообще к учению. ‘Не мне в бездушных книгах черпать!’ (I, 136) — гордо заявляет он. И из его стихов видно, что он действительно не так-то много ‘черпал’ в книгах. Как только он подступает к темам, требующим знаний (хотя бы и весьма элементарных), это обнаруживается. Например, у Игоря Северянина Нерон клянет свой трон (I, 107), а гетеры (!) глядят на него из лож партера, краснокожие в Мексике мечут бумеранг (I, 68), слово ‘шимпанзе’ получает ударение на ‘а’ (II, 111), брамин целует идею (II, 124) и т.п. Не видно даже знакомства с литературой, что, казалось бы, для поэта обязательно. В стихах Игоря Северянина упоминаются лишь наиболее популярные писатели, а если встречается имя чуть-чуть менее общеизвестное, как заметно, что поэт знает его лишь понаслышке: как, например, он говорит о строфах Верхарна, этого почти всегда а-астрофического поэта!
Если стараться выудить из стихотворений Игоря Северянина мысли, отвлеченные суждения, улов получится самый бедный. В сущности, выищется лишь единственная мысль: ‘живи, живое!’ (II, 9), которую поэт и повторяет на разные лады: ‘люби живущее, живой!’ (IV, 136), ‘Я… ярко радуюсь живым’ (IV, 139) и т.д. Мысль не неверная, но не более новая, чем максима (Вл. Соловьев): ‘Не людоедству’. Попадаются еще столь же ‘набившие оскомину’ изречения: ‘Одно безумье гениально, и мысль ничтожнее мечты’ (II, 112, сколько раз твердил хотя бы Фет о ‘безумии вещем поэта’!), или еще: ‘в грехе забвенье’ (I, 11), а потому: ‘греши отважней’ (‘если хочешь, поди согреши’, — лет за 20 до Игоря Северянина писал Д. Мережковский, повторяя, конечно, старые слова). А что такое ‘грех’, по мнению Игоря Северянина? — ‘утолить инстинкт’ (I, 13).
Вот и весь умственный багаж поэта, это не мешает ему уверять, будто ‘всероссно’, т.е. все во всей России убеждены, что он что-то сказал ‘первый’ (IV, 124).
Как только Игорь Северянин берется за тему, требующую преимущественно мысли (может быть, лирикам и не следует браться за такие темы, но — если это уж случилось!), бессилие его обнаруживается явно. Таково стихотворение ‘Под впечатлением Обрыва’ (II, 43), т.е. рассуждения по поводу прочитанного автором (давно пора было!) романа Гончарова ‘Обрыв’. Стихотворение написано в форме письма, ив первых строках Игорь Северянин пресерьезно доказывает своей корреспондентке, ‘что Гончаров — поэт’. Разумеется, можно, и даже похвально, изъяснять в письмах лицам, мало образованным, некоторые элементарные истины, но почему педагогические упражнения перелагать в стихи и предлагать читателям? Далее автор письма объявляет, что хороша ‘борьба за право наслаждения’, восклицает: ‘велик свободный Марк!’, поучает: ‘счастье не в летах’ и т.п. Если Игорь Северянин все это вычитал из Гончарова, пожалуй, лучше былой не читать ‘Обрыва’!
Этой ‘святой простотой’ поэта, его ‘неискушенностью’ в истории литературы объясняется, вероятно, и его самомнение, весьма близко подходящее, в стихах по крайней мере, к ‘мании величия’. Тому, кто не знает всего, что сделали поэты прошлого, конечно, кажется, что он-то сам сделал очень много. Каждая мысль, каждый образ кажутся ему найденными в первый раз. Очень может быть, Игорь Северянин, заявляя, например, ‘Я не лгал никогда никому, оттого я страдать обречен’ (II, 42), уверен, что впервые высказывает такую мысль и впервые в таком тоне говорит в стихах (но вспомним хотя бы добролюбовское ‘Милый друг, я умираю оттого, что был я честен…’). Понятно после этого, что Игорю Северянину совершенное им (т.е. то, что он написал книгу недурных стихов) представляется ‘колоссальным’, ‘великим’ и т.п. Он объявляет, что ‘покорил литературу’ (1,141), хотя весьма трудно определить, что это, собственно, значит, что его ‘отронит Марсельезия’ (II, 11), что он ‘президентский царь’ (ib.) и т.п.
Отсутствие знаний и неумение мыслить принижают поэзию Игоря Северянина и крайне суживают ее горизонт.
Говорят, что Игорь Северянин — новатор. Одно время он считался главою футуристов, именно фракции ‘эгофутуристов’. Однако для роли maitre [учитель (фр.)] Игоря Северянина не оказалось нужных данных. Ему нечего было сказать своим последователям, у него не было никакой программы. Этим внутренним сознанием своего бессилия и должно объяснить выход Игоря Северянина из круга футуристов, хотя бы сам он, даже для самого себя, объяснял это иначе. ‘Учитель’, которому учить нечему, — положение почти трагическое!
Нового у Игоря Северянина не более, чем приносит каждый истинный поэт, который ‘в этот мир пришел, чтоб видеть солнце’. Если у поэта нет ничего нового, он — не поэт. Правда, Игорь Северянин пытается дать род программы, но дело не идет дальше сообщения, что ‘теперь повсюду дирижабли летят, пропеллером ворча’, и что поэтому нам надобно ‘острого и мгновенного’ (I, 133 — 134), т.е. дальше повторения мыслей, давно ставших достоянием малой прессы. Впрочем, здесь же указывается еще на преимущество ассонансов пред рифмой (I, 133), но этого как будто мало для программы литературной школы, принимая во внимание, что вот уже четверть века, как ассонансы широко применяются в русской поэзии!
В горячую минуту, в ту эпоху, когда еще Игорь Северянин был ‘непризнанным’, щеголял он еще своим презрением к ‘авторитетам’, отрицанием великих поэтов прошлого. Так однажды вырвалось у него дерзостное, но не лишенное внешней соблазнительности заявление: ‘Для нас Державиным стал Пушкин’ (I, 133). Это, впрочем, не помешало поэту в том же стихотворении почти слово в слово повторить стих Пушкина: ‘в пустыне чахлой и пустой’ (I, 135). Однако после ‘признания’ Игорю Северянину, видимо, захотелось отказаться от компрометирующего заявления, и он поспешил заявить: ‘Да, Пушкин стар для современья, но Пушкин пушкински велик’ (IV, 128). А потом Игорь Северянин простер свою снисходительность к своим ‘предшественникам’ до того, что согласился признать: ‘За Пушкиным были и Блок и Бальмонт’ (III, 14).
Вообще, не в пример другим футуристам, Игорь Северянин только на словах проповедует пренебрежение к старой литературе. Не удивительно, что в отдельных стихах (как мы только что видели) он совпадает с поэтами, писавшими до него. У старой поэзии, — непосредственно и через посредство писателей второстепенных, не все ли равно? — он заимствовал размеры, приемы изобразительности, рифмы, весь склад своей речи. Откинув маленькие экстравагантности, состоящие почти исключительно в употреблении новопридуманных слов или форм слова, мы в стихах Игоря Северянина увидим естественное продолжение того пути нашей поэзии, по которому она шла со времен Пушкина или даже Державина. В подражаниях Фофанову и Мирре Лохвицкой сознается сам поэт. Но он заходит глубже в историю в своих заимствованиях. Так, например, он пользуется условными образами классицизма, говорит о своей ‘лире’ (II, 103, IV, 93 et passim [И повсюду (лат.)]), поминает Афродиту (II, 124), Венеру и т. п. Впадая совершенно в державинский стиль, пишет, что народ ему ‘возгремит хвалу’ (II, 11), что Париж ‘вздрожит’ (ib.), употребляет выражения ‘злато’ (II, 46), ‘ко пристаням’ (II, 12), ‘за-не’ (II, 10) и т.п.
Кое-какие права на звание новатора дают Игорю Северянину лишь его неологизмы. Среди них есть много глаголов, образованных с помощью приставки ‘о’, например, удачное ‘олунить’ и безобразное ‘озабветь’, есть слова составные, большею частью построенные несогласно с духом языка, как какая-то ‘лунопаль’, есть просто иностранные слова, написанные русскими буквами и с русским окончанием, как ‘игнорирно’, есть, наконец, просто исковерканные слова, большею частью ради рифмы или размера, как ‘глазы’, вместо ‘глаза’, ‘норк’ вместо ‘порок’, ‘царий’ вместо ‘царский’. Громадное большинство этих новшеств показывает, что Игорь Северянин лишен чутья языка и не имеет понятия о законах словообразований. На то же отсутствие чутья языка указывают неприятные, вычурные рифмы, вроде: ‘акварель сам — рельсам’, ‘воздух — грез дух’, ‘ветошь — свет уж’, ‘алчен — генерал чин’ и т.п. В этом отношении Игорь Северянин мог бы многому поучиться у поэтов-юмористов.
Нет, в новаторы Игорь Северянин попал случайно, да, кажется, сам тяготится этим званием и всячески старается сбросить с себя чуждый ему ярлык футуриста.
Вывод из всего сказанного нами напрашивается сам собою. Игорю Северянину недостает вкуса, недостает знаний. То и другое можно приобрести, — первое труднее, второе легче. Внимательное изучение великих созданий искусства прошлого облагораживает вкус. Широкое и вдумчивое ознакомление с завоеваниями современной мысли раскрывает необъятные перспективы. То и другое делает поэта истинным учителем человечества.
Одно из двух: или поэзия есть забава, приятный отдых в минуты праздности, или серьезное важное дело, нечто глубоко нужное людям. В первом случае, вряд ли стоит особенно беспокоиться, как и чем кто развлекается. Во втором, поэт обязан строго относиться к своему подвигу, понимать, какая ответственность лежит на нем. Чтобы идти впереди других и учительствовать, надо понять дух времени и его запросы, надо, по слову Пушкина, ‘в просвещении стать с веком наравне’, а может быть, и выше его. Для нас истинный поэт всегда vates римлян, пророк. Такого мы готовы увенчать и приветствовать, других — много, и почтить их стоит лишь ‘небрежной похвалой’. Тот же, кто сознательно отказывается от открытых пред ним прекрасных возможностей, есть ‘раб лукавый’, зарывающий свой ‘талант’ в землю.
1916
Впервые опубликовано: ‘Критика о творчество Игоря Северянина’. М., 1916.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/brusov/brusov_igor_severanin.html