X. ‘ИФИГЕНИЯ ТАВРИЧЕСКАЯ’
X. ‘ИФИГЕНИЯ ТАВРИЧЕСКАЯ’
1. Миф об Ифигении в Тавриде
1. Миф об Ифигении в Тавриде
2. Ифигения и Орест
2. Ифигения и Орест
Из ‘Сказочной древности’
Ифигения Таврическая, Зелинский Фаддей Францевич, Год: 1918
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Зелинский Ф. Ф. Еврипид и его трагедийное творчество: научно-популярные статьи, переводы, отрывки
СПб.: Алетейя, 2018. — (Серия ‘Новая античная библиотека. Исследования’).
1. Миф об Ифигении в Тавриде
2. Ифигения и Орест. Из ‘Сказочной древности’
Согласно ‘Киприям’, как мы видели, Артемида спасла Ифигению с костра и перенесла ее к таврам, где сделала ее бессмертной. К таврам — это значило в свой сказочный рай. Бессмертие в таких условиях тождественно с божественностью, как божество, Ифигения должна была быть родственной самой Артемиде, — но — соответственно кровавому обряду ее жертвоприношения — преимущественно в ее мрачном, жестоком значении, Гесиод и Стесихор поэтому отождествили ее с Гекатой. Когда настало время локализировать сказочную Тавриду, ей нашли место на окраине тогдашнего греческого мира, на острове Лемносе. Таким образом, Ифигения-Геката была связана с династией лемносских царей, известных из истории Ипсипилы, и специально с царем лемносским Фоантом.
Но эта окраина не навсегда осталась таковой, и когда эпос ‘Аримаспея’ (VI в.) познакомил греков со скифами на Понте Евксине, Таврида с Фоантом и богиней Ифигенией отделилась от Лемноса и была перенесена к скифам. По свидетельству Геродота, крымские тавры ‘приносят в жертву (богине) Деве потерпевших кораблекрушение и вообще доставшихся им в руки эллинов… а самое богиню, которую они так чествуют, тавры называют Ифигенией, дочерью Агамемнона’.
Независимо от этого развития таврической Ифигении в различных местах Греции привился суровый культ Артемиды-Таврополы, т. е., по-видимому, богини — ‘укротительницы быков’. Ее созвучие с таврической богиней в связи с притязаниями греческих городов — особенно Спарты и Афин — на гегемонию, т. е. на наследство Агамемнона и Ореста, заставил признать в ее ‘упавших с неба’ кумирах своего рода символы всеэллинской державы, завещание Ореста приютившему его городу. Таким образом, возник миф о похищении Орестом кумира таврической богини. Ифигения в этой версии предания превратилась в жрицу — чему специально в Аттике способствовала наличность могилы Ифигении в Бравроне, т. е. там же, где имелся один из древнейших кумиров Артемиды-Таврополы. Это была уже не Геката, а богиня родов, счастливые роженицы приносили свои платья самой богине, платья умерших от родов посвящались ее жрице, покойной ‘героине’ Ифигении. Ввиду символического значения бравронской Таврополы как залога всеэллинской гегемонии, Писистрат основал ей подворье на афинском Акрополе, по той же причине персы в 480 г. увезли ее бравронский кумир в Сусы. Тогда его слава перешла на другой древний кумир, находившийся по соседству с Бравроном, в Талах Арафенидских.
Таково было параллельное развитие двух религиозных образов — таврической богини Ифигении, с одной стороны, Орестовой Артемиды — Таврополы, с другой. Соединил их впервые, насколько мы можем судить, Софокл. Для этого ему самому — ив этом заключается этическая ценность новой мифопеи — пришлось отрешиться от той дельфийской ‘резкости’, которую он проявил в своей ‘Электре’, считая Ореста оправданным уже вследствие того, что, убив свою мать, он исполнил волю Аполлона. Поэт пересмотрел дело Ореста — и нашел, что Орест не оправдан, что остался нерастворенный осадок вины, что ему нельзя после матереубийства занять микенский престол, как это у него было представлено в ‘Электре’ и ‘Гермионе’. Эринии преследуют преступника, но Аполлон указывает ему путь к примирению: пусть он отправится в Тавриду, пусть добудет там кумир таврической Артемиды, оскверняемый у варваров человеческими жертвоприношениями, и представит его ему — тогда Эринии перестанут его преследовать.
Итак, требуется совершение благочестивого деяния во искупление нечестивого матереубийства. Орест покоряется, сопутствуемый своим верным другом Пиладом, он едет в Тавриду, к царю Фоанту Лемносскому, который, сам будучи эллином, правит ее диким народом… приблизительно так же, как в историческое время эллин и афинянин Мильтиад правил фракийским племенем долонков в другом Херсонесе, на Геллеспонте… Казавшаяся неразрешимой задача разрешается благополучно: он узнает в жрице Артемиды свою сестру Ифигению. С ее помощью друзья похищают кумир и едут обратно, через Евксин, Пропонтиду, Геллеспонт… вот уже и Лемнос и с ним и эллинский мир.
Но здесь их настигает царь Фоант — здесь, в его исконном царстве. И с этого момента начинается трагедия Софокла.
Преследуемые ищут убежища в храме Аполлона — ему ведь они должны представить добытый кумир Артемиды. Задача исполнена, Эринии прекратили свою погоню — но тем яростнее другая погоня, царь Фоант требует у царственного жреца Аполлона возвращения ему кумира, жрицы и похитителей. Требование по человеческому правосудию справедливо: как-то на него ответит престарелый царь и жрец Аполлона? Согласие более чем вероятно, не видя другого исхода, Ифигения посвящает его в дело: ‘Не суди по человеческому правосудию: тот самый Аполлон, которому ты служишь, предписал похищение Артемиды. Знай, ее похититель — Орест, сын Агамемнона’.
Дева надеялась спасти всех этим признанием, на деле же она однако погубила. Царственный жрец Аполлона — не кто иной как Хрис, тот самый Хрис, дочь которого досталась пленницей Агамемнону и, несмотря на его, Хриса, слезные мольбы, не была ему возвращена, пока сам Аполлон за него не вступился. Пусть же сын ответит за отца, остальных спасет святая обитель, но Орест, сын Агамемнона, будет выдан царю Фоанту. Итак, который из вас Орест? Выходи!
Выходят — двое. Оресту грозит гибель, каждый выдает себя за Ореста, чтобы спасти друга. Происходит сцена благородного состязания, так очаровавшая впоследствии римлян в переделке Софокловой трагедии Пакувием. Все же под конец — не знаем как, жрецу удается установить, который из двух настоящий Орест, он приказывает своему внуку Хрису Младшему выдать его Фоанту.
Этот Хрис Младший был сыном его дочери Хрисеиды… от Аполлона — так верил он и его народ вместе с ним. Так в свое время представила дело сама Хрисеида, желая сохранить свое жречество и скрыть от людей позорящую обиду, которую она претерпела от своего кратковременного владыки в ахейском стане. Ложь сошла ей благополучно… до сих пор. А теперь — теперь ее сын Хрис отправит на смерть Ореста, своего единокровного брата.
Что делать? Допустить братоубийство или разгласить свой позор, объявляя отцу и сыну, от кого девственная жрица зачала ребенка?
Побеждает страх преступления. Происходит патетическая сцена объяснения матери с сыном — сцена, идею которой Софокл, вероятно, позаимствовал у своего друга Геродота, сам в свою очередь вдохновляя Еврипида (‘Ион’), И теперь, конечно, благополучный исход обеспечен. Долг крови нерушим: Хрис Младший признает своего брата. Фоанту посылается отказ, и когда он старается добиться своего силой оружия, происходит бой, в котором он гибнет от рук обоих братьев. После этого Орест с Пиладом, Ифигенией и кумиром Артемиды уплывают.
‘Хрис’ Софокла был поставлен в эпоху старости поэта, но все же еще до 414 г., мы не знаем точнее, когда была поставленная другая ‘таврическая’ трагедия того же поэта, ‘Алет’. Она была параллельна ‘Хрису’, и здесь религиозным смыслом действия было представление Аполлону очищенного исполнением своей задачи Ореста. Только местом был избран не лемносский, а дельфийский храм, сюда приходит Орест с Пиладом и Ифигенией, и не брату грозит смерть от брата, а сестре от сестры.
Дело в том, что после Эгисфа остался, кроме дочери от Клитемнестры Эригоны, — еще сын от более раннего брака Алет. Унаследовав от своего отца вражду с Атридами, он через верных ему людей следил за скитаниями своего соперника Ореста и вовремя узнал, что он отправился в Тавриду, попал в плен и — так гласило продолжение вести — был принесен в жертву на алтаре Артемиды Таврической ее жрицей, аргосской женщиной. На основании этой вести он занимает выморочный микенский престол, о чем и извещает Электру. Не веря ему, Электра отправляется в Дельфы спросить самого бога об участи брата, Алет со своим вестником сопровождает ее туда. В Дельфах, у алтаря Аполлона, она встречается с Ифигенией, вестник Алета ей указывает на нее как на ту, от руки которой погиб ее брат. Вне себя от горя и гнева, Электра схватывают пылающую головню с жертвенника и бросается с ней на Ифигению: к счастью, в эту минут из храма выходит сам Орест. Электра признает его — и через него и свою старшую сестру. Алет гибнет, и Орест, очищенный, вновь получает свое микенское царство.
От потрясающей сцены у жертвенника сохранился рудиментарный мотив и в нашей трагедии.
Так была драматизована Софоклом таврическая мифопея, когда и Еврипид пожелал посвятить ей свои силы. Он находился тогда под впечатлением испытанного разочарования: его ‘Елена’ с ее так тщательно разработанной интригой побега, возвещенная еще в 413 г. в его ‘Электре’ и поставленная в 412-м, успеха не имела и вызвала лишь насмешки Аристофана в следующем 411 г. Он решил поэтому сценами побега воспользоваться еще раз и избрал для этого мифопею таврической Ифигении, прибавленные к сценам узнания, они давали достаточно материала для трагедии, так что он мог обойтись без осложнения ее действия опасностями братоубийства или сестроубийства, которые счел нужным ввести его предшественник. Таким образом, Феоклимен из ‘Елены’ был повторен в Фоанте Таврическом, ради большей убедительности поэт и его представил варваром, изменяя в этом отношении мифопею своего предшественника.
И этот раз счастье улыбнулось ему: его ‘Ифигения Таврическая’ одержала полную победу. Немедленно ли — мы не знаем, у нас нет известия о том, кто остался победителем в состязании трилогий, к которым принадлежала и она. Но потомки во всяком случае преклонились перед ним, вся изобразительная традиция — и позднейшая вазопись, и помпеянская стенопись, и скульптура саркофагов находятся под исключительным влиянием Еврипидовой ‘Ифигении Таврической’.
На нас оба элемента, из которых она состоит, производят различное действие. Первый — безусловно благоприятное, нельзя не отдаться с искренним волнениям перипетиям опасности и рассеявшего ее признания, так искусно подготовленного и так непринужденно осуществленного. Но вторая половина драмы, начинающаяся с нового как бы пролога Ореста, нас расхолаживает: мы не можем признать трагической силы за хитростями ловко устроенного побега, за использованием доверчивости недальновидного варвара…
И, прибавит читатель, за злоупотреблением религиозными мотивами. Но тут, я думаю, поэт бы горячо запротестовал. Нет, его настроение — не антирелигиозное, здесь даже еще меньше, чем в ‘Елене’. И здесь и там культовая боязнь, своего рода табу дает эллинам возможность морочить варвара, но дело в том, что та часть религии, которая держалась на представлениях ритуальной чистоты и скверны, была глубоко антипатична религиозному сознанию Еврипида. Он предоставлял ее тем, которые обитали по ту сторону грани, отделяющей истинную религию от суеверия, как это знают все читатели последних сцен его ‘Геракла’.
И все-таки заметно, что Еврипид начинает уже разочаровываться в своей интриге побега, которой он отдавался с таким увлечением в ‘Елене’: там побег удается исключительно благодаря хитрости беглецов, здесь как будто повторяется авлидское препятствие ветров, беглецы вновь подпадают власти царя, и требуется властное слово Афины, чтобы их спасти.
Зато в религиозном отношении заметно, после антитеизма трагедий первой половины войны, значительное смягчение, сближающее нашу трагедию с родственным ей также и в других особенностях ‘Ионом’. Как здесь, так и там божество побеждает, страстный протест Креусы там, Ореста здесь не находит себе мгновенной отповеди, но он постепенно опровергается тихим, верным ходом событий, и ореол дельфийского бога под конец сияет с безоблачной высоты.
Есть у дикого народа тавров — по имени которого и ныне названа Таврида — старинный кумир Артемиды, сестры Аполлона, оскверняемый повторяющимися человеческими жертвоприношениями. Артемида тяготится этим омерзительным обрядом, пусть же Орест вызволит оттуда ее кумир и перевезет в Аттику — это и будет ему искупительной работой.
Она была нелегка, чтобы попасть в Тавриду, нужен был прежде всего корабль, такового у несчастного изгнанника и скитальца не было. Но у него был друг — Пилад. Он ему и корабль добыл, и сам согласился ему сопутствовать, чтобы ходить за ним — Эринии ведь не перестали его преследовать безумием — и разделить его опасность. И вот корабль был готов, товарищи гребут на своих местах, помчалась эллинская ладья по зеленым волнам, со времени подвига аргонавтов уже хорошо знакомым предприимчивой эллинской молодежи.
Достигши Тавриды, Пилад, руководивший ввиду недужности своего друга всем предприятием, приказал морякам спрятать судно в укромном месте скалистого побережья, сам он с Орестом отправился на предварительную разведку. Храм они нашли, но как из него похитить строго оберегаемый кумир? Орест окончательно пал духом, требование Аполлона показалось ему насмешкой, Пилад старался поддержать бодрое настроение у него и у себя, но и он не мог не видеть, что их задача представляет огромные трудности. В довершение беды с Орестом произошел новый припадок его безумия, во время которого он обращался то к Эриниям, то к матери, то к другу, им не удалось скрыться от местных жителей, они были схвачены и, как иностранцы, доставлены жрице для принесения в жертву Артемиде Таврической.
Жрица справилась у поймавших об их именах, те знали только, что одного звали Пиладом. Она приказала привести обоих:
— Ты — Пилад, а тебя как зовут?
— Несчастным.
— Это — твоя судьба, а не твое имя.
— На что тебе мое имя, кончай свое дело, только поскорее!
Но жрица не торопилась:
— Не будет хуже, если ты ответишь на мои вопросы.
— Что же, спрашивай!
И она стала его расспрашивать — про Элладу, про Микены, про судьбу Агамемнона, Клитемнестры, Электры, Ореста… Юноши дивились: откуда у нее это знание, это участие?
— Не сама ли ты будешь из тех мест?
— Ты угадал, и вот мое предложение. Одного из вас… это будешь ты, — сказала она, обращаясь к Оресту, — я освобожу с тем, чтобы он занес мое письмо в Микены.
— Твое предложение прекрасно, — ответил Орест, — но освободить ты должна не меня, а его, — и он указал на Пилада.
Тот долго не соглашался, но Оресту удалось убедить жрицу, и она пошла за письмом.
Теперь предстояло последнее — разлука друзей и принесение в жертву Ореста. Жрица вернулась к Пиладу с письмом.
— Но ты дашь мне клятву, что доставишь письмо по назначению.
— Согласен, но ты должна считать меня свободным от клятвы в том случае, если я потерплю кораблекрушение и твое письмо станет добычею волн.
— Ты прав, но чтобы ты и в этом случае мог сослужить мне ту важную службу, о которой я тебя прошу, я хочу тебе его прочесть, а ты его запомни.
И она стала читать:
— ‘Орест, твоя сестра Ифигения, которую ты считаешь погибшей, жива и ждет твоей помощи, чтобы ты ее освободил от таврического плена и возвратил на родину’. — И смотря на Пилада озабоченными глазами, она заключила: — Ты исполнишь, Пилад, мое поручение?
— Исполню, Ифигения, и притом тотчас! — с радостной улыбкой ответил юноша и полученное от жрицы письмо передал своему другу: — Вот тебе, Орест, письмо от твоей сестры!
…Радость брата и сестры, признавших друг друга на самом обрыве смерти, не поддается описанию — как не поддается описанию и благодарность обоих Аполлону и Артемиде, приберегших их для этого чудесного свидания. Конечно, задача, поставленная дельфийским богом, этим еще не была выполнена, но теперь, когда сама жрица была привлечена к участию, она уже не представляла большой трудности. И прежде чем солнце того дня погрузилось в море, корабль Пилада принял и обоих друзей, и жрицу, и богиню. Эринии покинули многострадального юношу, и он не только Аполлону привез его сестру из варварской Тавриды, но и себе свою.
Дальнейшее было уже сплошной радостью. Ифигения сохранила жреческий сан, для которого ее некогда спасла Артемида, но она служила ей уже в Аттике, и по эллинской, а не по варварской обрядности…