ІЕЗУИТЪ ГАГАРИНЪ ВЪ ДЛ ПУШКИНА.
ІЕЗУИТЪ ГАГАРИНЪ ВЪ ДЛ ПУШКИНА.
——
Н. Лсковъ.
‘Историческій Встникъ’, No 8, 1886
Иезуит Гагарин в деле Пушкина, Лесков Николай Семенович, Год: 1886
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Въ воспоминаніяхъ графа Сологуба, печатаемыхъ въ ‘Историческомъ Встник’, дло о ‘диплом’, оскорбившемъ Пушкина и бывшемъ причиною роковой дуэли его съ Дантесомъ, доведено въ послдній разъ до того, что снова воскресаетъ надежда узнать по почерку, кто именно — написалъ этотъ ‘дипломъ’.
Графъ Сологубъ, между прочимъ, пишетъ со словъ Дантеса слдующее:
‘Документы, поясняющіе смерть Пушкина, цлы и находятся въ Париж. Въ ихъ числ долженъ быть дипломъ, написанный поддльной рукою. Стоитъ только экспертамъ изслдовать почеркъ, и имя настоящаго убійцы Пушкина сдлается извстнымъ на вчное презрніе всему русскому народу. Это имя вертится у меня на язык, но пусть его отыщетъ и назоветъ не недостоврная догадка, а Божіе правосудіе!’
Пока выраженная графомъ Сологубомъ надежда ‘изслдовать’ роковой документъ осуществится, можетъ пройдти еще много времени, а до тхъ поръ имя, которое вертлось у Сологуба на язык, опять завертлось и, конечно, еще долго повертится у многихъ. Притомъ теперь называютъ, и возможно, что и впередъ долго еще станутъ называть, совсмъ не то имя, которое вертлось на язык графа Сологуба. Возможно, что попадутъ на какую нибудь одну изъ тхъ старыхъ догадокъ, которая была гласне прочихъ, и увидятъ новое основаніе безъ колебанія въ ней утверждаться. Словомъ, опять возможны напраслины.
Въ виду этого я нахожу теперь временнымъ и умстнымъ сдлать небольшое сообщеніе, идущее къ настоящему длу. Къ этому меня нкоторымъ образомъ даже обязываетъ совсть.
Когда я халъ въ послдній разъ въ Парижъ, я захалъ въ Москву проститься съ покойнымъ Иваномъ Сергевичемъ Аксаковымъ. Я провелъ у него на дач цлый день, и посл обда мы съ нимъ вдвоемъ ходили въ рощу. И здсь Аксаковъ сказалъ мн, что я сдлалъ бы ему удовольствіе, если бы побывалъ въ Париж у іезуита князя Гагарина и написалъ бы потомъ, какъ я найду его. При этомъ покойный Аксаковъ говорилъ о Гагарин сочувственно, какъ о человк пріятномъ, котораго ему ‘очень жалко’, по многимъ причинамъ, и, между прочимъ, потому, что брошенныя на него подозрнія оказываются гораздо сильне и будутъ живуче его опроверженій.
— А я ему врю,— заключилъ Аксаковъ.
Я сходилъ въ Париж въ іезуитскій монастырь и тамъ впервые познакомился съ отцомъ Гагаринымъ. Это былъ пріятный старикъ, который принялъ меня очень тепло и познакомилъ меня съ отцомъ Мартыновымъ.
Посл перваго знакомства мы стали часто видться съ отцомъ Гагаринымъ, и я нашелъ себ у него, кажется, искреннее, доброе расположеніе. Онъ заходилъ ко мн запросто, и мы, что называется, сошлись и находили удовольствіе во взаимныхъ встрчахъ и бесдахъ.
Вопроса о несчастныхъ обстоятельствахъ, предшествовавшихъ смерти Пушкина, я никогда не касался, но Гагаринъ два раза заговаривалъ объ этомъ самъ и говорилъ много, памятно, и оба раза въ сильномъ душевномъ волненіи, котораго я забыть не могу, и которое, мн казалось, выходило у него изъ глубины разстроенной души и отъ искренняго сердца.
Отмчу оба эти памятные мн случая.
Разъ князь И. С. Гагаринъ неожиданно зашелъ ко мн въ первомъ часу очень погожаго, прекраснаго дня. Онъ былъ, повидимому, въ самомъ пріятномъ расположеніи духа и весело приглашалъ меня похать съ нимъ посмотрть парижскій іезуитскій ‘Коллежъ’. Я охотно на это согласился и сталъ приводить въ порядокъ свой туалетъ. Для этого я удалился за ‘родо’, раздлявшее надвое мою комнату, а его оставилъ по ту сторону занавски, но во все слдующее за симъ время мы продолжали говорить черезъ занавску.
Не могу теперь точно вспомнить, что именно навело насъ на разговоръ о русскихъ великосвтскихъ характерахъ, о зложелательств, злорадств и легкомысліи, которыя царятъ и преобладаютъ тамъ, по замчанію Пушкина. При семъ я именно былъ виноватъ въ томъ, что вспомнилъ это замчаніе и я назвалъ имя поэта.
Обстоятельство это оказало неожиданное дйствіе. Гагаринъ вдругъ измнился въ голос и заговорилъ взволнованнымъ тономъ, съ придыханіемъ и скороговоркою, шепелявя чрезъ выпавшіе зубы.
— Да онъ… чего не могъ уловить и характеризовать онъ!.. И его собственная судьба, и эта адская ‘роковая исторія’, въ которой мн приписывается Богъ знаетъ какая роль… Опровергай, пиши, что хочешь… Вс прочтутъ опроверженія, а клевета носится, и ей врятъ… О, какъ мучительна, какъ несносна клевета!.. Вы понимаете, я старикъ, жизнь прожита, мн остается уже немного до могилы, я врю въ загробную жизнь и мн не зачмъ лгать здсь съ глаза на глазъ съ вами, но я не въ силахъ молчать, потому что я оклеветанъ… Оклеветанъ, можетъ быть, легкомысленно, но ужасно… Я не длалъ приписываемой мн выходки съ дипломомъ, и не знаю, кто это устроилъ… Это будетъ извстно, будетъ… будетъ… будетъ… И изъ всхъ живущихъ это всхъ важне для меня, но я не доживу, когда это будетъ, будетъ… будетъ…
Я поспшилъ выйдти изъ-за своей занавски и подалъ ему стаканъ воды.
Очень полный и грузный старикъ былъ очень красенъ и сидлъ, сильно наклонясь направо и въ волненіи ударяя ладонью правой руки о диванъ, а лвую держа у сердца.
— Благодарю, — сказалъ онъ, принявъ у меня стаканъ, и, сдлавъ нсколько глотковъ, съ усиленною шутливостію добавилъ: — эта чаша воды вамъ вспомится… Вы подали ее мн во время, — въ такую минуту, когда я разстрадался. Перестанемъ говорить и демъ скоре, — насъ ждутъ. А то я не могу теперь молчать, и вамъ придется меня слушать и еще освжать водою.
Мы похали вдвоемъ въ фіакр, но Гагаринъ сразу же, какъ только тронулся экипажъ, опять началъ говорить о томъ же самомъ. Неумолчный шумъ парижскихъ улицъ, которыми мы прозжали, и трескъ колесъ и ресоръ нашего собственнаго фіакра при нервности голоса и торопливости не совсмъ внятнаго старческаго произношенія ршительно не дозволяли мн вслушаться въ этотъ разговоръ и его для себя осмыслить. Но тема его была все та же, т. е. клевета и напраслина, и старикъ, спша высказать все, что ему хотлось, такъ волновался, что у него сверхъ ожиданія начались истерическія всхлипыванія. Я находился въ замшательств и, остановивъ коше, вбжалъ въ первую лавочку, взялъ тамъ сифонъ содовой воды и подалъ налитую кружку патеру, прося поскоре освжиться и оставить тяготившія и волновавшія его воспоминанія до другаго случая.
— Благодарю. Вы правы, — сказалъ онъ: — это дйствительно слишкомъ тяжело… и будетъ очень смшно и неумстно, если я пріду съ вами заплаканный?
Тогда я замтилъ, что Гагаринъ въ самомъ дл плакалъ слезами…
Мы велли коше хать тише, и еще разъ по дорог остановились, уже по требованію самого Гагарина, который въ этотъ разъ самъ вошолъ въ лавочку и опять пилъ содовую воду.
Въ коллегіум онъ былъ тихъ, задумчивъ и молчаливъ. Онъ почти ничего не говорилъ, былъ разсянъ и какъ будто здсь не присутствовалъ. Все что мн тутъ было показано — это сдлано было не имъ, а другимъ лицомъ.
На обратномъ пути Гагаринъ совсмъ молчалъ, но, прощаясь со мною у воротъ, или, лучше сказать, подъ воротами монастыря, онъ сказалъ мн:
— Вы знаете тутъ (т. е. въ Париж) есть еще какая русская рдкость? Тутъ есть два кнута, которыми били русскіе палачи. Кнуты эти привезъ сюда сынъ французскаго маршала Даву, князь Экмюльскій. Онъ купилъ ихъ тайно черезъ своего агента у палача въ Москв {Такой случай дйствительно былъ. Онъ имлъ мсто въ Москв, и о немъ былъ всеподданнйшій докладъ, по которому, въ 1882 году, послдовало Высочайшее повелніе: ‘впередъ ни кнутовъ, ни заплечнаго мастера никому не показывать’. (См. ‘Рус. Арх.’, 1867 г.). Н. Л.}. За это тогда многимъ жестоко досталось отъ царя Николая. Ну, а кнуты-то, все-таки, здсь. Въ Россіи ихъ теперь, говорятъ, уже нельзя посмотрть, а здсь можно.
Я не совсмъ понималъ, почему ему теперь пришли на мысль эти кнуты. А онъ, понизивъ на прощань тонъ, добавилъ:
— Есть тутъ кнуты и на того, кто заслужилъ ихъ удара, который палъ на меня… Да, поврьте мн — настоящаго виновнаго въ томъ дл обнаружитъ Парижъ!
Не слдуетъ ли думать, что Гагаринъ зналъ о запечатанныхъ бумагахъ, данныхъ отъ императора Николая Павловича Дантесу, и что въ этихъ словахъ, можетъ статься, имъ былъ сдланъ намекъ именно на эти бумаги? Ихъ онъ очень могъ приравнивать къ палачевскимъ кнутьямъ, вывезеннымъ изъ Москвы сыномъ Даву, и если это такъ, то очевидно, что Гагаринъ былъ твердо увренъ, что этотъ кнутъ, когда его вынутъ, хватитъ не по немъ, а придется на чью-то постороннюю спину.
Съ описаннаго случая Гагаринъ сталъ посщать меня рже и вскор прислалъ мн письмо, съ увдомленіемъ, что онъ боленъ и узжаетъ на воды въ Виши.
Передъ отъздомъ онъ пришелъ ко мн проститься и былъ грустенъ и спокоенъ. О Пушкин и о русскомъ великосвтскомъ обществ не говорилъ, но, прощаясь и стоя передо мною уже въ своей длинной патерской шляп, онъ снова на мгновеніе взволновался, взялъ меня за об руки, сжалъ ихъ, и опять со слезами на глазахъ произнесъ:
— Тяжело!
Это было послднее слово, которое я отъ него слышалъ, и не сомнваюсь, что ‘тяжело’ относилось не къ его болзненному состоянію и не къ чему нибудь иному, а прямо къ тому изъ его воспоминаній о Пушкин, которыя я неумышленно, хотя и неосторожно, вынвалъ и довелъ его тмъ до какого-то женскаго, истерическаго экстаза.
Я тогда же, на гулянкахъ, подробно описалъ Ивану Сергевичу Аксакову нашу встрчу и кратковременное сближеніе съ Гагаринымъ и многіе наши разговоры. Въ бумагахъ покойнаго Аксакова, можетъ быть, сохранились мои письма. У меня же въ числ писемъ Аксакова цлъ его отвтъ, полученный изъ Москвы въ Маріенбад. Покойный Аксаковъ отвчалъ мн: ‘Вы поставили его (т. е. Гагарина) передо мною живаго во весь ростъ и полноту. Я его словно вижу и слышу, и раздляю ваши къ нему чувства, и самъ его сожалю и словамъ его врю’.
Черезъ годъ съ чмъ нибудь посл этого о. Гагаринъ скончался. Онъ не былъ человкъ хитрый и совсмъ не отвчалъ общепринятому вульгарному представленію объ іезуитахъ. Въ Гагарин до конца жизни неизгладимо сохранялось много русскаго простодушія и барственности, соединенной съ тою особою ‘кадетскою’ легкомысленностію, которую часто можно замчать во многихъ русскихъ великосвтскихъ людяхъ, не разстающихся съ нею даже на значительныхъ высотахъ занимаемаго ими отвтственнаго положенія. И. С. Гагаринъ былъ положительно добръ, очень воспріимчивъ и чувствителенъ. Онъ былъ хорошо образованъ и имлъ нжное сердце. Какою дозою втренности и неосторожной кадетской шутливости онъ былъ одержимъ въ молодости,— я не знаю. Знать это, можетъ быть, было бы интересно. Но онъ не былъ ни хитрецъ, ни человкъ скрытный и выдержанный, что можно было заключить по тому, какъ относились къ нему нкоторые изъ лицъ его братства, въ которомъ онъ, по чьему-то удачному выраженію, ‘не. состоялъ іезуитомъ, а при нихъ содержался’.
Изъ встрчъ и бесдъ съ нимъ у меня сложилось такое убжденіе: 1) что дло смерти Пушкина тяготило и мучило Гагарина ужасно, 2) что онъ почиталъ себя жестоко оклеветаннымъ, 3) что опроверженій своихъ онъ не почиталъ достаточно сильными для ниспроверженія всей этой клеветы и 4) что онъ былъ убжденъ въ существованіи боле сильнаго и неопровержимаго доказательства его правоты, каковое доказательство и есть во Франціи.
Послднее, можетъ быть, и есть то самое, о чемъ теперь напечатано въ запискахъ Сологуба, и если это — то, такъ оно, вроятно, I не отягчитъ, а, напротивъ, облегчитъ память Гагарина…
Во всякомъ раз характеръ и судьба покойнаго И. С. Гагарина чрезвычайно драматичны, и всякій честный человкъ долженъ быть крайне остороженъ въ своихъ о немъ догадкахъ. Этого требуютъ и справедливость, и милосердіе.