А. Е. Грузинскій.
А. Е. Грузинскій.
(ЛИЧНОСТЬ И ТВОРЧЕСТВО).
1818—1918.
Изданіе Т-ва ‘ГРАНЬ’.
Москва — 1918.
ОГЛАВЛЕНІЕ.
ОГЛАВЛЕНІЕ.
ПРЕДИСЛОВІЕ.
ПРЕДИСЛОВІЕ.
I.
II.
III.
И. С. Тургенев, Грузинский Алексей Евгеньевич, Год: 1918
Время на прочтение: 16 минут(ы)
ГЛАВА I. Общій взглядъ критики на творчество Тургенева и односторонность этого взгляда
ГЛАВА II. Особенности начальной поры развитія личности Тургенева и его таланта
ГЛАВА III. Литературная дятельность до ‘Записокъ Охотника’, ‘Стено’. Лирика Тургенева. Поэмы и раннія повсти. Значеніе этого періода
ГЛАВА IV. Исторія созданія ‘Зап. Охотника’. Литература о народ того времени: Даль и Григоровичъ. Отношеніе ‘Зап. Ох.’ къ ‘физіологическимъ очеркамъ’. Обстановка, въ которой писались ‘Зап. Ох’, и внутреннія настроенія Тургенева въ это время. Работа надъ формой и стилемъ. Вопросъ о вліяніи Ауербаха и Ж. Зандъ
ГЛАВА V. Жизнь Тургенева въ Россіи посл ‘Зап. Ох.’. Ссылка въ деревню и сближеніе съ семьей Аксаковыхъ. Значеніе для Тургенева этого періода
ГЛАВА VI. Переходъ къ новой полос творчества по форм и по матеріалу. ‘Лишніе люди’, особенности ихъ изображенія у Тургенева. ‘Рудинъ’ и произведенія, группирующіяся вокругъ этого романа. Обновленіе основной темы творчества: ‘Дворянское гнздо’ и повсти — этюды къ нему. Автобіографическій характеръ даннаго круга вещей
ГЛАВА VII. ‘Наканун’, какъ отвтъ художника на новыя явленія жизни: особенности этого отвта. Шестидесятые годы и Базаровъ. Замыселъ Тургенева въ ‘Отцахъ и Дтяхъ’. Пріемъ, оказанный обществомъ и критикой новому роману. Причины недоразумній
ГЛАВА VIII. Настроеніе Тургенева въ 60-ти гг. Его итоги эпохи въ переписк съ Герценомъ. ‘Дымъ’, какъ художественная картина этихъ итоговъ. Характеръ романа, его сильныя и слабыя мста. Отзывъ Писарева
ГЛАВА IX. Изученіе Тургеневымъ движенія 70-хъ гг. Отношеніе его къ крайнимъ теченіямъ среди молодежи. ‘Новь’. Фактическая сторона картины, выборъ типовъ и ихъ освщеніе. Причины неудовлетворенности критики, степень основательности нападокъ. Особенности художественнаго замысла при созданіи ‘Нови’. Попытки Тургенева дале черпать матеріалъ изъ русской революціи
ГЛАВА X. Такъ называемые ‘мистическіе’ мотивы въ творчеств Тургенева. Ихъ анализъ и объясненіе. Роль ихъ въ исканіяхъ Тургеневымъ новыхъ путей творчества. Связь этихъ мотивовъ съ душевной раздвоенностью писателя и его пессимизмомъ
ГЛАВА XI. Стихотворенія въ проз. Ихъ характеръ и мсто въ общемъ творчеств Тургенева. Происхожденіе нкоторыхъ изъ нихъ.— Общіе итоги
Въ основу предлагаемой книжки положена наша статья о Тургенев въ III т. ‘Исторіи русской литературы XIX в.’ изд. т-на ‘Міръ’. Выпуская ее теперь отдльно къ столтію рожденія великаго писателя, мы не встртили поводовъ измнять основныя точки зрнія своей работы 1909 года, но значительно расширили ее, включивъ нсколько новыхъ главъ и дополнивъ прежнія. Въ итог этюдъ увеличился по крайней мр вдвое.
Въ литературной судьб Тургенева многое заслуживаетъ вниманія по странности и несправедливости. Какъ только онъ написалъ въ 1852 г. ‘Записки охотника’ и, нсколько лтъ спустя, ‘Рудина’, онъ на всю жизнь былъ посвященъ въ писатели ‘съ общественнымъ направленіемъ’. Съ тхъ поръ въ его творчеств прежде всего и больше всего ждали и искали отвтовъ на живые вопросы современности, постановки новыхъ общественныхъ задачъ, этотъ элементъ его повстей и романовъ одинъ собственно и учитывался серьезно и внимательно руководящей критикой 50—60-хъ гг., онъ считался какъ бы обязательнымъ для Тургенева. Не найдя его въ какомъ-нибудь вновь появившемся произведеніи нашего романиста, критика была недовольна и длала автору довольно строгій выговоръ за неисполненіе имъ своихъ общественныхъ обязанностей, а если наблюдала одинъ за другимъ цлый рядъ такихъ ‘упущеній’, то, случалось, высказывала жестокое мнніе, что вотъ-де нкогда любимый и цнимый писатель ‘исписался’, пошелъ назадъ и теряетъ талантъ. Такое отношеніе критики изъ 60-хъ гг. перешло по наслдству въ 70-ые годы, пережило самого Тургенева и продолжало давать себя чувствовать чуть ли не до нашихъ дней.
Односторонность и ошибочность этой оцнки тогда же сказывалась въ нкоторыхъ зловщихъ признакахъ: Тургеневу почти ни разу не удалось соединить на крупномъ, боевомъ роман сколько-нибудь единодушно своихъ критиковъ, онъ былъ общепризнаннымъ изобразителемъ важныхъ вопросовъ современности и ни разу въ широкой мр не оправдалъ надеждъ, возлагавшихся на него большинствомъ заране, по доврію и привычк. Люди добровольно и нетерпливо собирались тсной толпой вокругъ того, кого признали своимъ пророкомъ, и едва онъ раскрывалъ уста для пророчества, въ толп его поклонниковъ начинались ожесточенные споры и несогласія, слышалась противорчивая критика, раздавались хулы и брань на пророка. Кажется, единственный разъ его рчь была выслушана и принята всми безъ спора, при общемъ дружелюбномъ согла ни, но на этотъ разъ въ ней почти совсмъ не было пророчества: я говорю о ‘Дворянскомъ Гнзд’, которое по свидтельству Анненкова соединило и примирило всхъ въ дружномъ признаніи. Все это было довольно странно.
Былъ и другой неблагополучный признакъ. Въ идейные вожди той стремительной, кипучей эпохи, когда все пришло въ движеніе и борьбу, всякая идея стала боевымъ лозунгомъ и всякая встрча — битвой, былъ избранъ художникъ, личность и талантъ котораго мене всего отличались крпостью и боевымъ закаломъ, натура, полная широты, мягкости, раздвоенія, что мудренаго, если онъ не могъ выполнить своей роли такъ, какъ это требовалось, даже тогда, когда онъ говорилъ то, что было нужно, его голосъ слишкомъ тонко и сложно вибрировалъ, былъ ‘не совсмъ твердъ’, какъ у его Юнія (въ ‘Стих. въ проз’), и судьбу этого несчастнаго поэта долженъ былъ за тораздлять иногда самъ авторъ.
Допустимъ, что Тургеневъ самъ не разъ давалъ поводы къ такой неправильной оцнк, но все же надо признать, что относительно него какъ-то особенно полно было забыто часто забываемое мудрое правило Гете, что поэта можно понять только на его собственной почв. Тургеневъ отнюдь не былъ ‘писателемъ-гражданиномъ’ по призванію, хотя и связывалъ вс свои крупныя произведенія съ важными и даже жгучими темами своей бурной эпохи, эта связь была тогда во многомъ неизбжна для всякаго писателя сколько-нибудь чуткой совсти и просвщенной мысли,— тмъ и другимъ Тургеневъ обладалъ въ высокой степени. Но его интересъ къ общественной жизни былъ лишенъ жара и энтузіазма, носилъ скоре характеръ внимательнаго анализа: больше же всего онъ былъ художникомъ-поэтомъ. Это опредляетъ характеръ отраженія современности въ его творчеств: во всхъ, даже наиболе ‘гражданскихъ’ вещахъ Тургенева замыселъ представляетъ изъ себя прежде всего задачу художественную, и вопросы психологическіе, бытовые, общественные въ широкомъ смысл обычно у него поглощаютъ собою темы ‘Гражданскія’. Затмъ, несмотря на то, что Тургеневъ создалъ цлый міръ самыхъ разнообразныхъ фигуръ, яркихъ и полныхъ жизни, изобразилъ нсколько крупныхъ моментовъ нашего культурнаго развитія и далъ мастерскія картинки стараго быта,— все-таки его главная область — не широкіе очерки общественныхъ настроеній и не бытъ, а интимная психологія, и обширная картина цлой эпохи, данная въ его произведеніяхъ, слагается изъ отдльныхъ этюдовъ и миніатюръ, выбранныхъ и исполненныхъ събольшимъ мастерствомъ и чуткостью. Наконецъ, хотя Тургеневъ склоненъ былъ считать себя писателемъ объективнымъ (письмо къ Кигну), въ талант его явственной, несмолкающей ноткой звучалъ особый мягкій, элегическій лиризмъ, дававшій себя знать не только въ под-` робностяхъ, но и въ общей концепціи произведеній, его художественно-поэтическіе замыслы рождались и находили себ форму въ тсной связи съ интимными особенностями его личности, съ ходомъ его развитія и личной судьбой. Въ эту ‘страну поэта’ мене всего заглядывала критика, всего чаще искавшая въ его творчеств лишь отраженія общественныхъ мотивовъ, отблеска только одной грани крупнаго поэтическаго алмаза.
Нельзя сказать, чтобы художественная сторона тургеневскаго творчества была совсмъ забыта или упущена изъ виду: нтъ, она съ давнихъ поръ привлекала къ себ вниманіе, хотя, разумется, не передовой критики 60 хъ гг., но даже когда она изучалась, это длалось какъ-то односторонне, изолированно отъ всей художественной личности автора, взятой въ цломъ: ея искали въ манер художника писать, пускать въ ходъ т или другіе пріемы искусства, а не въ основныхъ формахъ замысла, не въ способ воспринимать и отражать жизнь. Притомъ критики, останавливавшіеся на этой сторон тургеневскаго таланта, принадлежали обыкновенно къ такъ называемому правому лагерю (Н. Страховъ, Буренинъ, Незеленовъ, 10. Николаевъ), и ихъ работы, кром основной указанной ошибки, обезцнивались также пристрастной и предвзятой оцнкой общественнаго значенія произведеній Тургенева. Въ результат Тургеневъ и съ той и съ другой стороны не былъ изученъ достаточно внимательно и широко. Быть можетъ, поэтому въ наши дни, когда время лишило горячаго трепета жизни тургеневскія темы и свжей новизны его художественные пріемы, иногда можетъ казаться, что онъ намъ уже ничего не говоритъ и намъ о немъ нечего сказать. Это, конечно, заблужденіе: теперь только, когда цлое столтіе отдлило насъ отъ года рожденія Тургенева, наступаетъ пора пристальнаго всматриванья во все, что далъ намъ онъ, и такого объясненія его творчества, которое должно устранить противорчія, неясности и несообразности въ общей оцнк художника.
Далекіе отъ мысли заполнить этотъ проблъ своимъ небольшимъ этюдомъ, мы однако въ дальнйшемъ изложеніи постараемся не упустить изъ вида развитія личности Тургенева и связи его творчества съ этимъ процессомъ.
Прежде всего важно отмтить, что Тургеневъ обладалъ очень медленно развивавшимся и поздно сложившимся талантомъ. Впервые вступилъ онъ сколько-нибудь замтно на литературную дорогу 25-ти лтъ и черезъ три года ршилъ, что это — не его дло. Если даже считать, что литературное призваніе было прочно сознано имъ въ эпоху ‘Записокъ Охотника’, то вдь ‘Хорь и Калинычъ’, вернувшій Тургенева, по его словамъ, къ литератур, вышелъ изъ-подъ пера уже 30-лтняго автора, а закончена была эта серія знаменитыхъ разсказовъ, посл которыхъ онъ могъ впервые счесть себя выдвинувшимся писателемъ, на 35-мъ году жизни. Затмъ, какъ ни важна сама по себ, какъ ни высока въ литературномъ отношеніи народная полоса въ творчеств Тургенева, нельзя считать на основаніи ея въ 1852 г. вполн опредлившимся талантъ писателя, главнымъ призваніемъ котораго было изображеніе психологіи культурнаго класса. Даже нсколько лтъ спустя, посл ‘Рудина’ и ряда повстей, вступая въ 40-й годъ жизни, Тургеневъ въ припадк хандры могъ дать себ такую оцнку: ‘Таланта съ особенной физіономіей и цльностью у меня нтъ, были поэтическія струнки, да он прозвучали и отзвучали. Повторяться не хочется. Въ отставку!’ пишетъ онъ Боткину въ 1857-мъ году. Лишь посл ‘Дворянскаго Гнзда’ единодушная восторженная оцнка разсяла его сомннія, онъ опредленно почувствовалъ себя призваннымъ давать широкія, значительныя картины современной культурной жизни Россіи и быстро отвтилъ на это призваніе двумя первоклассными созданіями (‘Наканун’ и ‘Отцы и Дти’). Такимъ образомъ можно сказать, что вполн раскрылся талантъ Тургенева лишь къ сорока годамъ.
Такъ же медленно слагался и зрлъ въ немъ и внутренній человкъ. Помимо сильнаго художественнаго дарованія, способности схватывать и передавать живую прелесть жизни, интересъ и красоту ея слитной многоцвтности, Тургеневъ обладалъ очень крупнымъ умомъ, и склонность анализировать жизненныя явленія и разбираться въ нихъ’ при помощи общихъ идей отличала его въ значительной степени. Безсознательный художникъ жилъ въ немъ объ руку съ человкомъ, всегда размышляющимъ тонко и отчетливо. Эта двойная природа вмст съ рдкостной по широт образованностью вывела творчество Тургенева далеко изъ естественныхъ и для большинства трудно переходимыхъ границъ одного поколнія и провела его черезъ нсколько очень важныхъ эпохъ дятельнымъ участникомъ или компетентнымъ, живымъ и тонкимъ наблюдателемъ.
Указанная сложность писательской личности сама по себ уже длаетъ труднымъ процессъ выработки подобнаго дарованія, а раннее развитіе Тургенева, кром того, протекало въ условіяхъ довольно неблагопріятныхъ. Богато и разнообразно одаренный, по мягкій и пассивный, онъ не обладалъ способностью быстро и интенсивно собирать и пускать въ ходъ свои силы, отличаясь взамнъ поразительнымъ даромъ длительнаго напряженія, поздно развившись, онъ зато работалъ надъ собою и шелъ впередъ чуть не до самой смерти. Уродливая домашняя обстановка и воспитаніе подъ тяжелой ферулой властной и капризной самодурки-матери {Новые матеріалы (см. Тургеневскій Сборникъ подъ ред. H. К. Пиксанова СПБ. 1915), длаютъ образъ В. И. Тургеневой гораздо боле сложнымъ, интереснымъ и человчнымъ, чмъ то представлялось раньше, по основной характеръ обстановки дтства Тургенева и вредное вліяніе ея на развитіе личности писателя въ общемъ не подлежатъ переоцнк.} не дали мягкой и спокойной атмосферы для медленнаго развертыванія натуры и для выравниванія угловатостей, а наоборотъ, плодили ихъ и усиливали. Образъ полу-юноши, полу-мальчика, зарисованный Тургеневымъ съ себя въ цломъ ряд произведеній (‘Андрей Колосовъ’, ‘Я. Пасынковъ’, ‘Первая любовь’, ‘Несчастная’, ‘Пунинъ и Бабуринъ’, Дмитрій Петровичъ изъ неконченнаго романа, автобіографическія черты въ Лежнев и др.), даетъ въ общемъ фигуру неровную, пеструю, съ общимъ тономъ или безличнымъ, или даже не совсмъ привлекательнымъ: при постоянной пассивности, нершительности, уклончивости, даже неправдивости въ ней чувствуются пустота, тщеславность и какая-то грубоватость психики.
Еще доказательне признанія самого Тургенева въ разсказ о его знакомств въ 1838 г. въ Берлин съ Грановскимъ и Станкевичемъ. Онъ пишетъ, что почти не видался тогда съ Грановскимъ и они не сошлись: ‘Говоря правду, я тогда не стоилъ того, чтобы сойтись съ нимъ’. А вотъ его слова про Станкевича: ‘Станкевичъ не очень меня жаловалъ… Я очень скоро почувствовалъ къ нему уваженіе и нчто въ род боязни, происходившей отъ внутренняго сознанія собственной недостойности и лживости’. Умственная жизнь шла тоже неровно и съ запозданіемъ: студентъ двадцати слишкомъ лтъ, похавшій посл русскаго университета въ Берлинъ для усовершенствованія въ наукахъ, изучавшій Гегеля, Тургеневъ по собственному признанію бросалъ все, когда нужно было дрессировать свою собаку или натравливать ее на крысъ, а Грановскій, зайдя разъ къ нему на квартиру, засталъ нашего философа съ крпостнымъ дядькой, углубленными въ игру карточными солдатиками.
Двухлтняя жизнь за границей и занятія настолько сгладили эту ребячливость и развили юношу, что въ 1840 г. въ Рим Станкевичъ сблизился съ нимъ и усплъ разглядть его недюжинныя способности, онъ писалъ тогда пріятелямъ въ Москву, куда собирался возвращаться Тургеневъ, чтобы они не судили о немъ по первому впечатлнію. Станкевичъ находилъ, что онъ ‘неловокъ, мшковатъ физически и психически и часто досаденъ’, но указывалъ на признаки большого ума и даровитости. Рекомендація Станкевича была совершенно необходима, ибо сперва московскіе пріятели (Грановскій, Герценъ, Боткинъ и др.), а потомъ и петербургскіе (Блинскій и его кругъ) долго не могли помириться съ многими особенностями молодого Тургенева въ періодъ 1841—1847 гг.
Анненковъ оставилъ въ своихъ воспоминаніяхъ очень цнный очеркъ его личности, на который можно положиться: онъ сдланъ одновременно тонкимъ наблюдателемъ и любящимъ другомъ. Тургеневъ тогда, несмотря на вполн взрослые годы (25—30 лтъ), поражалъ прежде всего полной внутренней неустановленностью Онъ метался изъ стороны въ сторону въ своихъ вкусахъ и симпатіяхъ, въ выбор дороги, въ личныхъ отношеніяхъ, не умя и какъ будто не желая найти себя и свое мсто въ жизни. ‘Ему казалось,— пишетъ Анненковъ,— что онъ можетъ испробовать вс возможныя существованія соединить въ себ солидныя качества писателя и художника съ качествами, нужными для пріобртенія репутаціи побдителя на всхъ рынкахъ, ристалищахъ и аренахъ свта’, ‘онъ не могъ останавливаться долго на одномъ ршеніи, на одномъ чувств, изъ опасенія замшкаться и упустить самую жизнь, которая бжитъ мимо и никого не ждетъ. Имъ овладвалъ родъ нервнаго безпокойства, когда приходилось только издали прислушиваться къ ея шуму. Онъ постоянно рвался къ разнымъ центрамъ, гд она наиболе кипитъ, и сгоралъ жаждой ощупать возможно большее количество характеровъ и типовъ, ею порождаемыхъ, каковы бы они ни были’.
Многое въ этой безудержной жажд впечатлній, конечно, было инстинктивной погоней за жизненнымъ матеріаломъ, предвстіемъ грядущей силы таланта, который будетъ потомъ горячо рекомендо вать и другимъ писателямъ greifen hinein ins volle Menschenleben, но слишкомъ большая хаотичность душевной жизни мшала Тургеневу въ эту пору и быть разборчиве на матеріалъ подлать изъ него что-либо цнное. Онъ охотно блисталъ богатствомъ фантазіи и вымысла въ разговорахъ, играя этимъ своимъ даромъ такъ, что всякій его разсказъ о себ и вообще о чемъ бы то ни было ‘слушался какъ волшебная сказка’. Анненковъ отграничиваетъ эти ‘волшебныя сказки’ отъ обыкновенной хлестаковщины, говоря, что ‘поэтическая ложь’ Тургенева была и художественна и обнаруживала большія свднія, но долженъ признать, что въ результат получалось общее мнніе: это человкъ, у котораго никогда нтъ простого, искренняго слова и чувства и который ‘длается занимательнымъ и интереснымъ съ той минуты, когда выходитъ завдомо изъ истины и реальнаго міра’.
Все это. исходило у Тургенева изъ желанія быть всегда оригинальнымъ. Ничего онъ такъ не боялся тогда, какъ походить на другихъ, и ради необыкновенности готовъ былъ на все: навязывалъ себ самыя несвойственныя качества, даже пороки, лишь бы отличаться отъ всхъ. Анненковъ могъ бы добавить, что это стремленіе къ необычному, боязнь быть, какъ вс, были на добрую долю страхомъ и отвращеніемъ передъ пошлостью, которой было такъ много кругомъ, которую долженъ былъ чутко отгадывать будущій художникъ-психологъ и отъ которой несложившаяся душа видла одно спасеніе — бжать какъ можно дальше. Не даромъ Тургеневъ въ ‘Параш’ говоритъ про своего героя: ‘…иногда онъ допускалъ возможность исключеній, но въ пошлость врилъ твердо и всегда’. Казалось, тонкій умъ долженъ бы подсказать нашему врагу пошлаго, что кром пошлости обыкновенной есть и ‘пошлость необычайнаго’, онъ самъ проблескомъ почувствовалъ это еще 18-ти лтнимъ студентомъ, когда статья Блинскаго сразу повалила въ его душ кумиръ Бенедиктова,— но здсь сказался тотъ же медленный темпъ развитія Тургенева.
Онъ началъ уже писать и съ 1848 года сблизился съ Блинскимъ до большой интимности, несомннно испытавъ на себ воздйствіе его замчательной личности, въ кругъ его знакомства входили вс выдающіеся и наиболе развитые общественные дятели Москвы и Петербурга, и все же въ данный періодъ друзья, любя и цня его за многое, никакъ не могли считать его вполн своимъ, онъ имлъ даръ удивлять ихъ и бсить самыми неожиданными выходками, за которыя Блинскій до смерти звалъ его ‘мальчикомъ’, ‘милымъ младенцемъ’ и грозилъ поставить въ уголъ. Онъ хотлъ быть ‘своимъ’ и въ свтскихъ гостиныхъ, гд, говорятъ, стыдился признаться, что получаетъ деньги за литературный трудъ. Подобныхъ фактовъ, говорящихъ о легкомысленномъ и фальшивомъ отношеніи къ литератур, передаютъ довольно много воспоминанія Панаевой-Головачевой, они вс вполн правдоподобны и косвенно подтверждаются характеристикой Анненкова.
Литература явно становится тогда для Тургенева главнымъ интересомъ жизни, хотя онъ еще и не нашелъ своего мста въ ней, но не уяснивъ еще себ ея задачъ и не научившись серьезно смотрть на ея значеніе, онъ и не могъ легко и просто всту. пить въ ея ряды: на его первыхъ опытахъ должно было сказываться недостаточное уваженіе къ дйствительной жизни, къ своему таланту, къ своей писательской роли. Разсмотримъ при свт этихъ данныхъ первый періодъ писательства до ‘Записокъ Охотника’.
Начало литературной дятельности Тургенева до послдняго времени оставалось въ тни, имъ мало интересовались и потому почти не изучали его. Все сказанное въ литератур до начала XX в. объ этомъ період можно резюмировать въ такой сжатой схем. До 1847 г., когда появился въ свтъ первый очеркъ изъ Зап. Ох. ‘Хорь и Калининъ’, Тургеневъ писалъ больше стихами, чмъ прозой, кром лирическихъ стихотвореній имъ было напечатано тогда четыре поэмы: ‘Параша’, ‘Разговоръ’, ‘Андрей’ и ‘Помщикъ’, три разсказа: ‘Андрей Колосовъ’, ‘Три Портрета’ и ‘Бреттеръ’, и дв драматич. сцены: ‘Неосторожность’ и ‘Безденежье’. Вс произведенія эти отличаются въ той или иной мр подражательностью или иностраннымъ поэтамъ (Байрону), или Пушкину, Лермонтову и Гоголю, характеръ ихъ главнымъ образомъ романтическій. Разборы этихъ произведеній въ критик немногочисленны и длались всего чаще лишь съ эстетической точки зрнія.— Такимъ образомъ весь этотъ первый періодъ оставался безъ общаго историко-литературнаго освщенія и безъ детальнаго изученія, не связываясь съ дальнйшей творческой дятельностью Тургенева въ одно цлое, какъ будто онъ принадлежалъ другому писателю, имвшему очень мало общаго съ извстнымъ всмъ намъ Тургеневымъ. Такой взглядъ какъ бы облегчался тмъ обстоятельствомъ, что самъ онъ считалъ свои стихотворные опыты слабыми, сердился, когда ему напоминали о нихъ, и упорно отказывался включать ихъ въ собраніе своихъ сочиненій.
Въ послдніе 15 лтъ положеніе дла измнилось: раннее творчество Тургенева стали изучать, найденъ и напечатанъ рядъ неизвстныхъ юношескихъ его вещей (‘драма ‘Стено’, ‘Похожденія подпоручика Бубнова’, поэма ‘Попъ’, нсколько стихотвореній и прозаическихъ статей), немало матеріала, не вошедшаго ни въ одно собраніе сочиненій, извлечено изъ старыхъ журналовъ, такимъ образомъ значительно увеличился матеріалъ для сужденія о литературныхъ дебютахъ молодого Тургенева {См. ‘Русскіе Пропилеи’, изд. Сабашниковыхъ т. III. ‘Попъ’ — въ отд. изд. Бухгейма.}. Съ другой стороны появилось нсколько работъ, посвященныхъ ближайшему изученію его раннихъ произведеній и тогдашнихъ литературныхъ пріемовъ, которые онъ самъ въ 1852 г. назвалъ своей ‘старой манерой’. Этихъ работъ пока немного, но вс он такъ или иначе ставятъ и двигаютъ впередъ изученіе {Въ порядк появленія это будутъ: 1) ст. А. Грузинскаго. ‘Къ литературной исторіи Зап. Ох.’ (Научное Слово 1903 г., повторена въ Литературныхъ Очеркахъ’ М. 1908 г. 2) ст. М. Гершензона. ‘Поэмы T-ва’ въ книг ‘Образы прошлаго’. М. 1912 г. 3) Его же. Очеркъ о драм ‘Стено’ (Голосъ Минувшаго 1913 г. кн. 8). 4) Его же. ‘Похожденія подпоруч. Бубнова’ (Рус. Вд. М. 1912 г. и 5) Большая работа К. Истомина ‘Старая манера Тургенева’ (Изв. Отд. рус. яз. и слов. Акад. Наукъ 1913 г., кн. 2 и 3-я).}.
Изъ всхъ этихъ данныхъ слагается такая картина. Начало литературной дятельности Тургенева слдуетъ относить не къ весн 1843 г., когда вышла въ свтъ ‘Параша’, и не къ сентябрьской книжк ‘Современника’ 1838 г., гд напечатано первое его стихотвореніе ‘Вечеръ’. Въ своихъ ‘Воспоминаніяхъ’ Тургеневъ разсказываетъ, какъ извстно, что въ 1836 г. онъ, студентъ Петерб. Университета, отдалъ на судъ проф. Плетневу ‘одинъ изъ первыхъ плодовъ своей музы — фантастическую драму въ пятистопныхъ ямбахъ подъ заглавіемъ ‘Стеніо’ (Тургеневъ запамятовалъ: читай ‘Стено’) — ‘совершенно нелпое произведеніе, въ которомъ съ дтской неумлостью выражалось рабское подражаніе Байроновскому ‘Манфреду’, писаное имъ въ шесгнадцатилтнемъ возраст (т. е. въ 1834 г.). Въ март слдующаго 1837 г. юный авторъ вновь посылаетъ рядъ своихъ ‘первыхъ слабыхъ опытовъ на поприщ русской поэзіи’ другому проф. словесности, Никитенк. Изъ письма, сопровождавшаго эту посылку (напеч. въ Рус. Старинъ 1896 г. No 12), мы узнаемъ, что въ теченіе университетскаго курса (1834—1836 гг.) имъ было написано довольно много вещей, кром ‘Стено’, а именно: въ 1835 г.— неоконченная поэма ‘Повсть старика’, въ 1836 г. онъ переводилъ ‘Манфреда’, ‘Короля Лира’ частями и ‘Отелло’ до половины 2 акта, а также началъ драму, въ 1837 г. работалъ надъ произвед. ‘Нашъ вкъ’, ‘начатомъ въ припадк злобной досады на деспотизмъ и монополію нкоторыхъ людей въ нашей словесности’. (Очевидно, рчь идетъ о тріумвират Греча, Булгарина и Сепковскаго: вспомнимъ появившуюся незадолго статью Гоголя ‘О движеніи журнальной литературы’, а также цль, съ которой Пушкинъ ршилъ издавать свой ‘Современникъ’). Кром того Тургеневъ имлъ готовыми три маленькихъ поэмы: ‘Штиль на мор’, ‘фантасмагорію въ лунную ночь’ и ‘Сонъ’, и наконецъ около ста мелкихъ стихотвореній. (Сейчасъ намъ извстно лишь 40). Вс эти работы неизвстны, кром драмы ‘Стено’, дошедшей до насъ въ томъ самомъ автограф, который былъ въ рукахъ Никитенки, съ нкоторыми его помтками.
‘Стено’ прекрасно анализированъ въ этюд у Гершензона. Устанавливая значеніе этой драмы, онъ говоритъ: ‘Это первое произведеніе Тургенева оказывается во многихъ отношеніяхъ замчательнымъ. Въ немъ поражаетъ прежде всего глубина и сложность вопросовъ, волновавшихъ 16-лтняго отрока, и еще боле, быть можетъ, тождество этихъ вопросовъ по существу съ тми, которые занимали его впослдствіи на протяженіи долгихъ лтъ. ‘Стено’ — не случайное подражаніе байроновскому ‘Манфреду’, оно не стоитъ особнякомъ въ творчеств Тургенева: черезъ поэмы оно органически примыкаетъ къ его позднйшимъ произведеніямъ, какъ первое звено единой цпи или какъ первый отпечатокъ единаго развивающагося въ опыт міросозерцанія… поэма ‘Разговоръ’, отдленная отъ ‘Стено’ десятилтнимъ промежуткомъ, обнаруживаетъ чрезвычайно близкое сходство съ этой ранней драмой, являясь какъ бы позднйшей обработкой того же сюжета. Юноша въ ‘Разговор’ боленъ той же болзнью, что Стено: раздвоенностью духа, гипертрофіей ума, такъ же, какъ Стено, онъ влачитъ праздное существованіе, ни во что не вря, ничего не любя, презирая людей, сндаемый тоскою и глухой внутренней тревогой. Оба они — несомннно, одно и то же лицо, но какъ различно отношеніе къ нимъ Тургенева! Въ 1834 г. Тургеневъ въ Стено видлъ героя, настоящаго человка, правда, Джулія прекрасна, но это — красота цвтка, элементарная, естественная красота, а не красота человка, красота человка, т. е. Стено, на первый взглядъ можетъ показаться уродствомъ, но она безконечно выше, величественне всякой природной красоты. Не то въ ‘Разговор’, здсь то же самое явленіе характеризуется какъ ненормальное, какъ болзнь, и ему въ качеств нормы противопоставляется душевная цльность, непосредственность чувства. И сообразно съ этой различной оцнкой, тамъ преимущественно выставлены на видъ героическія черты явленія: міровая скорбь, метафизическія сомннія, гордое самоутвержденіе, здсь — пошлыя и трагическія стороны того же явленія. Поразительно, какъ неуклонно мысль Тургенева шла по одному и тому же пути отъ юности до зрлаго возраста, 26 лтъ онъ поглощенъ тмъ же вопросомъ, какъ въ 16 лтъ: отчего происходитъ распаденіе природнаго единства въ человк, и что оно есть — благо или зло? Въ 40-хъ гг. послдній вопросъ былъ для него уже окончательно ршенъ, вс его поэмы этого времени написаны на эту же тему и вс даютъ тотъ же отвтъ, какой данъ въ ‘Разговор’: распаденіе личности есть уродство и зло, цльность и непосредственность чувства — здоровье и благо. Отсюда въ этихъ поэмахъ противопоставленіе женской цльности мужскому безволію, мужской рефлексіи,— мотивъ, намченный уже, хотя и въ иномъ освщеніи, въ ‘Стено’. Вмст съ тмъ вниманіе Тургенева обращается отъ метафизическихъ причинъ болзни, каковы двойственность человческаго духа и неразршимость вчныхъ вопросовъ, къ бытовымъ условіямъ, которыя ее питаютъ (таковы поэмы ‘Параша’, ‘Андрей’), и такъ послдовательно, все время на почв того же вопроса, совершается переходъ къ его позднйшимъ повстямъ и романамъ. Раздумье о раздвоеніи личности и о цльномъ человк проходитъ красной нитью черезъ все это творчество, Стено — первый изъ лишнихъ людей Тургенева, Джулія — первая изъ его сильныхъ цльностью духа двушекъ, но только съ обратнымъ знакомъ. Съ этой точки зрнія подражательность ‘Стено’ теряетъ всякое значеніе. Трагедія Стено, какъ и юноши изъ ‘Разговора’,— трагедія самого Тургенева.’
Зависимость ‘Стено’ отъ ‘Манфреда’ ясно показана у Гершензона, онъ отмтилъ и т измненія, которыя внесъ Тургеневъ въ романтическій замыселъ и въ образъ героя. Мы указали бы только на одну неотмченную, но очень характерную черту, въ то время, какъ байроновскій герой цленъ по настроенію и сознаетъ себя выше и вн людей твердо и послдовательно, Стено говоритъ: ‘Ко всему я чувствую невольное презрнье не потому, что лучше я людей… Нтъ, нтъ! Я хуже ихъ! Какой-то демонъ отнялъ у меня сердце и оставилъ мн жалкій умъ!’ Кром того, ему не вмоготу отчужденность отъ людей, онъ радъ излить душу передъ Антоніо и чувствуетъ посл разговора съ нимъ облегченіе, онъ жаждетъ вры и готовъ отдать всю жизнь за возможность врить. Во всемъ этомъ сказывается уже извстное разложеніе романтическаго байроновскаго настроенія, характерное для нашихъ 30-хъ гг. Поэзія Лермонтова, подъ знакомъ которой прошла наша поэзія 30 хъ гг., была почти совсмъ свободна отъ этого разлагающаго элемента, была горда и сильна, но въ этомъ за ней не пошло надломленное поколніе, оно усвоило горькія стованія на жизнь, разочарованность и безнадежность, но не столько въ дух энергичнаго вызова судьб, сколько въ дух безотрадно-элегическомъ или ироническомъ. Такъ писали Красовъ, Клюшниковъ и рядъ другихъ поэтовъ {См. ст. Н. Бродскаго въ кн. ‘Внокъ на памятникъ Лермонтову’. М. 1914.}.
У самого Тургенева это отсутствіе гордаго ореола и чувства силы, эта слабость въ разочарованіи, переходящая иногда въ непріятную, трезвую и холодную иронію надъ собой, видны неоднократно. Отмтимъ эти черты въ лирик Тургенева. Вотъ начало стих. ‘Толпа’:
‘Среди людей мн близкихъ и чужимъ,
Скитаюсь я — безъ цли, безъ желанья,
Мн иногда смшны забавы ихъ,
Мн самому смшнй мои страданья’.
И дале:
‘И я молчу о томъ, что я люблю,
Молчу о томъ, что страстно ненавижу,
Я похвалой толпы не удивлю,
Насмшками толпы я не обижу…
А тосковать, мечтать съ самимъ собой,
Бесдовать съ прекрасными друзьями —
Съ такой смшной ребяческой мечтой
Разстался я, какъ съ дтскими слезами…
А потому… мн жить не суждено…
Въ стих. ‘Откуда ветъ тишиной’ поэтъ говоритъ:
‘Но все былое, Боже мой,
Такъ бдно, такъ темно…
И то, надъ чмъ я плакалъ,— мной
Осмяно давно.
Невжда самъ, среди другихъ
Забывчивыхъ невждъ,
Любуюсь гибелью своихъ
Восторженныхъ падежъ’.
Эта безсильная тоска и неспособность найти въ своей, да и въ чужой жизни что-нибудь, кром предмета для ироніи, еще чаще выступаетъ въ поэмахъ. Однажды Тургеневу въ то время удалось дать подобное настроеніе не въ лирическомъ момент, а въ форм типичнаго портрета цлой группы, характерной для поколнія (стих. ‘Человкъ, какихъ много’). Вотъ нсколько строкъ отсюда:
‘Онъ слезы лилъ, добросердечно
Бранилъ толпу —
И проклиналъ безчеловчно
Свою судьбу.
Потомъсъ душой своей прекрасной
Не совладвъ,
Онъ сталъ любить любовью страстной
Всхъ блдныхъ двъ,
Являлся горестнымъ страдальцемъ,
Писалъ стишки…
И не дерзалъ коснуться пальцемъ
Ея руки.
Потомъ — любовь смнивъ на дружбу,
Онъ вдругъ умолкъ…
И присмирвъ, вступилъ на службу
Въ пхотный полкъ’…
‘Этотъ портретъ былъ найденъ Блинскимъ настолько типичнымъ, что онъ взялъ отсюда въ свое годичное обозрніе литературы за 1845 г. большую цитату со словами: ‘Никакой натуралистъ такъ хорошо и полно не составлялъ исторіи какого-нибудь genus или species животнаго царства, какъ хорошо и полно разсказана въ этихъ 8 стихахъ исторія человческой породы, о которой говоримъ мы’. Подобныя черты разсяны также въ стихотвореніяхъ ‘Толпа’, ‘Откуда ветъ тишиной’, ‘Варіаціи’, ‘Одинъ, опять одинъ’, еще больше встртимъ такихъ мстъ въ поэмахъ.
Сдлаемъ нсколько замчаній о Тургеневской лирик вообще. Онъ имлъ нкоторое основаніе не любить ея: она въ самомъ дл не можетъ итти въ рядъ съ его разсказами и повстями по яркости и выразительности, не будучи прямо подражательной, она недостаточно самобытна, въ ней очень нердко звучатъ пушкинскія, еще чаще лермонтовскія струны, есть отзвуки Гете, оригинальные, свжіе образы попадаются лишь изрдка, какъ и сжатая сила выраженія, для лирики Тургеневу не хватало цльнаго настроенія, одушевленнаго порыва. Тмъ не мене его стихи вовсе не зас