И. Г. Ямпольский. Из архива А. Н. Майкова ('Три смерти', 'Машенька', 'Очерки Рима'), Майков Аполлон Николаевич, Год: 1977 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 31 минут(ы)

Из архива А. Н. Майкова (‘Три смерти’, ‘Машенька’, ‘Очерки Рима’)

И. Г. Ямпольский

Ежегодник рукописного отдела Пушкинского дом на 1976 год

Л., ‘Наука’, 1977

1. ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ НАБРОСОК ЛИРИЧЕСКОЙ ДРАМЫ ‘ТРИ СМЕРТИ’

Замысел большого произведения на тему о столкновении двух миров, двух мировоззрений, двух нравственных философий — язычества и христианства проходит через всю жизнь и поэтическое творчество А. Н. Майкова. Еще в сборнике стихотворений 1842 г. было напечатано его юношеское произведение ‘Олинф и Эсфирь’ — ‘римские сцены времен пятого века христианства’. Следующие этапы — лирическая драма ‘Три смерти’, вторая ее часть ‘Смерть Люция’ и наконец две существенно отличающиеся одна от другой редакции трагедии ‘Два мира’. История этого замысла заслуживает специального исследования. Обильный материал для него (рукописи и переписка) сохранился в архиве Майкова.

По цензурным причинам ‘Три смерти’ впервые появились только в 1857 г. в журнале ‘Библиотека для чтения’ (No 10), но написаны они значительно раньше. Сам Майков датировал драму 1852 г., однако уже осенью 1851 г. он читал ее своим знакомым.

Майков работал над ‘Тремя смертями’ много лет. ‘Уединясь наконец от всего тогдашнего движения литературы, которое погубило т<аким> обр<азом> у меня несколько трудов — ‘2 судьбы’, ‘Машенька’ и пр., я занялся моими мрачными ‘Тремя смертями»,— писал поэт М. П. Заблоцкому в 1855 г.¹ Следовательно, работу над драмой он относил к концу 1840-х—началу 1850-х годов. По-видимому, речь идет здесь о годах, когда он вплотную взялся за ‘Три смерти’. В другом месте — через много лет — Майков отметил, что он обратился к драме после своего возвращения из первой заграничной поездки. Он писал Я. К. Гроту: ‘По возвращении домой стал я писать: явились ‘Очерки Рима’, рассказы в прозе и пр. и уже стали мелькать впереди ‘Три смерти» (ф. 168, No 16503, л. 2).

Однако в архиве поэта (ф. 168, No 16474, л. 2 об.—5 об.) сохранился публикуемый ниже первоначальный набросок ‘Трех смертей’, который датирован июнем 1842 г., т. е. временем еще до отъезда за границу. Так что замысел начал ‘мелькать впереди’ намного раньше. Этот набросок не имеет заглавия,² но в нем отчетливо просвечивают будущие ‘Три смерти’. Вводная ремарка передает сущность сюжета и конфликта, а главные действующие лица — те же: Сенека, Лукан и Люций. Это, конечно, еще совсем не пьеса, она совершенно статична. Намечены лишь основные характеры с их разным отношением к жизни и смерти. Лишь небольшая часть публикуемого наброска вошла в известную нам окончательную, печатную редакцию ‘Трех смертей’. В шестой строке первого монолога Сенеки исправляем описку ‘частый’ на ‘чистый’ (так и в окончательном тексте).³

Публикуем этот набросок.

В заговоре Пизона участвовали между прочим философ Сенека и поэт Лукан, и в числе прочих им велено умереть. Выбор смерти предоставлен на волю каждого. Здесь к ним присоединено еще одно лицо — мое любимое везде, эпикуреец Люций. Перед смертью они сошлись и толкуют о том, что им предстоит:

Сенека

Не бойся смерти, милый друг,

А верь Платона изреченью, —

Что это миг перерожденья,

А не болезненный недуг.

Ни свежесть розовой авроры,

Ни лилий чистый фимиам,

Ни лир торжественные хоры

Пифагорейским мудрецам,

Ни первое в любви признанье,

Ни благовонное лобзанье

В уста избранницы твоей

Не пробежит в душе острей,

Как взгляд на тайны мирозданья,

Как этот дивный перелом,

Как это первое сознанье,

Что дух твой — равен с божеством.

Люций

Но все нам жаль приманок плена,

Мы слабы так, что он нам мил,

Один питомец Диогена

В лачуге ветхой нищим жил,

Одетый рубищем раздранным,

Босой, с клюкой: нужда кругом, —

Но только случаем нежданным

Он где-то избран был царем —

Корону, пурпур одевая

И тряпки ветхие слагая,

Об них вздохнул он тяжело

И пожалел удел убогий,

Сказав: ‘Ведь было же тепло

Под сей циническою тогой’.

Не так же ль, внидя в мир иной,

В пространстве вечном без предела,

Все жаль нам суетного тела,

Сей ризы ветхой и гнилой?

Когда последний час настанет,

Его не должно обойти,

Наш дух в иную жизнь воспрянет,

А тело бросит по пути.—

Итак, его отпустим честно,

С хвалой, как старого слугу:

В последний день, на берегу

Широких волн, в сени древесной

Мне смертный одр сооруди,

Пусть звуки лиры и тимпанов,

Сливаясь с говором фонтанов,

Ко мне летят, и ты прийди,

И ты, прелестная Наина,

В венке из лилий и ясмина —

Своею нежною рукой

Приподыми меня, да с миром

Упьюсь волшебной красотой

Земли и моря, и эфиром,

И солнцем пышным, и тобой.

Тогда, полн жизни до избытка,

Коснусь я смертного напитка,

Без слез, с улыбкою даруй

Мне свой прощальный поцелуй,

И я усну, шутя, чуть слышно,

Как оный мудрый сибарит,

Который за трапезой пышной

Меж яств душистых мирно спит.

Сенека

О нет, далеко клик веселый

И мирты пирные с чела,

Вся жизнь моя досель была

Нравоучительною школой,

И смерть есть новый в ней урок,

Есть буква новая средь вечной

И давной азбуки, залог

Науки высшей, бесконечной!..

В нас сущий дух свободней птицы,

И лишь на время заточен

В сии телесные темницы,

Но их разбить свободен он!

Повсюду выход указала

Из них нам мудрая рука —

Там злаки ядом напитала,

Сокрыла аспид у цветка,

И нож убийце указала,

Воздвигла пламенный костер,

На дне морей, на ребрах гор —

Сокрыла темные могилы, —

И это благо — и его

Здесь не отнять ни у кого.

В последний час открывши жилы,

Хочу я медленно следить,

Как перестанет тело жить,

Как дух мой — раб освобожденный —

В пределы вечности вспорхнет

И бестелесный и священный

Восторг свободы обоймет.

Лукан

Друзья, легко вам мир оставить,

Ты им пресыщен, утомлен,

Тебя, как круг развратных жен,

Не может боле он забавить,

А ты, мудрец, его презрел.

Но я рожден для грома славы,

Я в нем, как лебедь величавый,

Перед грозой небесной пел.

Друзья, я жизни бы хотел,

Но в мире жить — не бедным прахом,

Хочу я властвовать — не страхом,

Хочу я царствовать — стихом,

Владеть покорными душами,

Их злобой, радостью, слезами,

Их волей двигать и умом.

Мой стих в душе у них пробудит

Любовь добра, любовь искусств,

Пусть стих мной чувствованный будет

Законодателем их чувств,

Пускай избраннице прекрасной

Любовник страсть изобразит

Моим стихом, как голубь ясный,

Молитва девы излетит

В стихе моем… О боги, боги,

Вы обнажили предо мной

Виденья древности седой

И олимпийские чертоги,

Затем чтоб стих громовый мой

Их смертным был провозвещатель…

Теперь… стою я, как ваятель

В своей великой мастерской,

Передо мной, как исполины,

Недовершенные мечты,

Как мрамор, ждут еще единой

Для жизни творческой черты.

Простите ж, пышные мечтанья,

Осуществить я вас не мог…

О, умираю я, как бог,

Еще не кончив мирозданья.

2. К ТЕКСТУ ПОЭМЫ ‘МАШЕНЬКА’

Поэма ‘Машенька’, в которой отразились кратковременные связи А. Н. Майкова с идейными и эстетическими тенденциями натуральной школы, впервые появилась в 1846 г, в ‘Петербургском сборнике’ Н. А. Некрасова. Она была напечатана с большим количеством цензурных купюр, обозначенных отточиями. Поэт никогда не перепечатывал ее, и в таком виде ‘Машенька’ вошла в посмертное собрание сочинений.

Лишь в 1950 г. В. Е. Евгеньев-Максимов восстановил по автографу Пушкинского Дома (ф. 168, No 16519) некоторые из этих купюр в своей монографии ‘Жизнь и деятельность Н. А. Некрасова’, в главе, посвященной ‘Петербургскому сборнику’.⁴ Другие купюры восстановлены Н. Л. Степановым в томике ‘Избранных произведений’ Майкова, вышедшем в ‘малой серии’ ‘Библиотеки поэта’ в 1957 г.

Однако и после этого оставались неизвестными еще несколько исключенных цензурою мест.

И тут на помощь приходит печатный текст ‘Машеньки’ (страницы из ‘Петербургского сборника’), также находящийся в Рукописном отделе Пушкинского Дома (р. I, оп. 17, No 6). На нем дарственная надпись: ‘Победоносцеву от автора’. Кто этот Победоносцев — известный впоследствии обер-прокурор Синода К. П. Победоносцев, который был на шесть лет моложе Майкова и в 1846 г. окончил училище правоведения, или какой-нибудь его однофамилец — неясно, очевидно, близкий Майкову в молодости человек, поскольку он не написал даже его имени и отчества. Отмечу, что в архиве Майкова сохранились письма к нему К. П. Победоносцева 1880—1890-х годов (ф. 168, No 16898 и 17095). В одном из них, от 21 апреля 1888 г., поздравляя Майкова с пятидесятилетием его литературной деятельности, Победоносцев пишет, что был ‘усердным искателем и читателем’ его стихов ‘с первого их начала, когда <...> сидел еще на школьной скамье’.

‘Машенька’ Майкова сплетена вместе с ‘Стихотворениями А. Фета’ (М., 1850), ‘Стихотворениями Эдуарда Губера’ (СПб., 1845), ‘Грезами’ Майкова (оттиск из альманаха ‘Вчера и сегодня’ (кн. 2. СПб., 1846), где они впервые появились, на первой странице карандашная надпись: ‘От автора. 14 мая 1846’) и его поэмой ‘Две судьбы’ (СПб., 1845), где Майков устранил ряд цензурных искажений.⁵ При переплетении экземпляр ‘Машеньки’ пострадал — часть вставленного на полях текста была обрезана.

В тексте ‘Машеньки’ много вставок и исправлений Майкова. Вероятно, поэма подарена тотчас же или вскоре после выхода сборника. Через несколько лет Майков отрекся от ‘Машеньки’ и не стал бы дарить ее. Во всяком случае перед нами последнее обращение поэта к тексту поэмы. Вставки Майкова в ряде мест совпадают с тексто автографа и, таким образом, подтверждают то, что закреплено в издании ‘Библиотеки поэта’. Но и этот экземпляр не дает возможности полностью установить окончательный текст поэмы. По-видимому, Майков вносил исправления по памяти. О том, что у него не было под руками рукописи, свидетельствует хотя бы тот факт, что две строки отточий в девятой главе остались незаполненными.

Но обратимся к вставкам и исправлениям Майкова, оставляя в стороне то, что совпадает с уже известным. Поскольку в поэме нет упорядоченного строфического членения, разделы внутри глав условно называются нами ‘отрывками’.

Глава первая, отрывок 1-й. В строке ‘Да дом имел, итак, квартира даром’ (об отце Машеньки, чиновнике) слова ‘итак, квартира’ зачеркнуты, а вместо них вписано ‘дочь в пансионе’. В автографе тоже читается ‘дочь в пансионе’. Каково происхождение печатной строки, неизвестно, но она отменена этим исправлением. Возможно, впрочем, что и слова ‘дочь в пансионе’, как и дальнейшее упоминание о пансионе, — это уже результат автоцензуры. В автографе имеется более ранний вариант: ‘дочь в институте’, однако женские институты находились в ведении ‘Ведомства учреждений императрицы Марии Федоровны’, и потому ко всякого рода упоминаниям о них цензура была особенно чувствительна, даже в более поздние годы.⁶

Глава третья, отрывок 5-й. Здесь описаны знакомство Машеньки с Клавдием и их первый разговор. Клавдий просит впустить его в сад.

— Ах, что вы? Что вы? Боже мой, уйдите!

Я закричу. — Уйду-с…

В печатном тексте за этим следовали полторы строки точек. В издании ‘Библиотеки поэта’ восстановлено по автографу:

Так вы цветок⁷

Уж ни за что сорвать мне не дадите?

Но Майков вписал в печатный текст другое:

[Так] Из-за цветка

Уж вы поднять историю хотите?

Зачеркнутое ‘Так’ указывает на то, что поэт не ошибся, а отверг вариант автографа.

Глава пятая, отрывок 4-й. Это разговор двух офицеров, предшествующий увозу Машеньки от отца. Один из них — ее соблазнитель Клавдий, другой — его приятель Гвоздарев. Они беседуют о женщинах. Клавдий говорит между прочим:

Нет, женщин я люблю, да вот таких,

Как кто-то написал стихи про них:

‘Блажен кто мог, о дева ночи…’.

Последняя строка осталась без рифмы. Майков зачеркнул ее и заменил двумя другими, рифмующимися. Начала этих строк обрезаны и восстанавливаются по списку запрещенных цензурою мест ‘Машеньки’, сделанному двоюродным братом поэта славистом А. А. Майковым (ГПБ, ф. 452, оп. 1, No 395):

Милей мне жрица наслаждений

Со всею тайной упоений…

Далее в разговоре двух офицеров речь идет о стихах, которые способствуют успеху у женщин:

…Смотришь и склонилась

Головкою, и тает, как в огне,

А я себе реку, как жрец искусства:

‘Ты рождена воспламенять...’.⁸

Фу, черт!

Соперник тут — капут и a la porte!

Вслед за этим идет строка точек, указывающая на пропуск. Майков вписал ряд строк в два столбца:

Да, вот стихи: <Ск>ажи, какое чувство

Самой себе сопротивленье

<Сравнит>ься может с торжеством

И прелесть трудного паденья.

<Над> ниспровергнутым врагом?

Люблю дразнить я сердце в ней,

<Перед> тобой твой враг — невинность,

Навесть на душу сон глубокой.

Не все вписанное поэтом дошло до нас. Обрезаны части слов на левом поле и несколько строк в нижней части страницы. Однако мы можем восстановить их благодаря сохранившимся черновым наброскам. Вот они (ф. 168, No 17530, л. 3):

… — Скажи, какое чувство

Сравниться может с торжеством

Над ниспровергнутым врагом?

Перед тобой твой враг — невинность,

Стыд, добродетель и закон!

Друзья — природа, кровь и сон

И места нега и пустынность.

Нам в женщине всего милей

Самой себе сопротивленье

И прелесть трудного паденья,

Люблю дразнить я сердце в ней,

Навесть на душу сон глубокой,

В ней разум чувством подавлять

И к упоению порока В ней тихо душу приучать.

В черновике все это зачеркнуто. В строках, которые обрезаны, могли быть, конечно, какие-нибудь разночтения. Однако в упомянутом выше списке запрещенных цензурою мест, сделанном А. А. Майковым, мы находим то же самое. И все же нет полной уверенности, что эти строки должны быть вставлены в окончательный текст поэмы.

Ближе к концу того же отрывка, после строк:

— Нет, что! уж обещал.

— Чего ж ты трусишь?

— Да, как заплачет, так язык прикусишь.

Смотри, мелькнуло что-то там в саду.

— Ну, жди меня, я тотчас с ней прийду.

— Ступай, ступай! Уж эти мне интрижки! —

в печатном тексте следуют две строки точек. Майков вписал:

Как не побьют их, право, никогда!

Как будто делом заняты мальчишки.

Глава шестая, отрывок 4-й. Клавдий утешает Машеньку:

…Священник не венчал

И не хотел венчать без позволенья

Родителей, но после обещал.

В печатном тексте после этого следует строка точек. В издании ‘Библиотеки поэта’ восстановлено по автографу: ‘Поехать завтра же к архиерею’. Майков вписал в печатный текст: ‘Поеду, говорит, к архиерею’. Естественно возникает вопрос: что это — исправление или ошибка памяти?

Глава седьмая, отрывок 6-й. Сослуживцы-чиновники уговаривают убитого горем отца Машеньки развлечься, пойти в трактир или еще куда-нибудь:

Вот то-то, все сидит, да дома тужит!

Затем следуют две строки точек. В. Е. Евгеньев-Максимов восстановил их по автографу:

Что б, например, к обедне вам сходить?

Отец Иван обедню важно служит.

Майков вписал иной вариант последней строки:

Отец Андрей так трогательно служит!

Возможно, что поэту показалось неудачным повторением: ‘к обедне’, ‘обедню’.

Глава восьмая, отрывок 1-й. Здесь описано начало весны, весеннее оживление в Петербурге. Затем речь идет о скептике (‘жертве местного недуга’), который замечает, что хотя, ‘пожалуй, и весна, а все гляди, ужо потянет вьюга’. В конце этого отрывка Петербург иронически сопоставляется с Парижем:

Точь-в-точь Париж: кофейни, лавки, клубы,

Трактиры, моды, книги, шляпы, шубы,

Журнальных даже множество контор —

и вслед за умышленно оставленным тире идут две строки точек. Майков вписал:

А скептики еще толкуют злые

С сомнением — в Европе ли Россия?¹⁰

Глава восьмая, отрывок 2-й. В этом отрывке, являющемся непосредственным продолжением предыдущего, описан разговор гуляющих на Невском проспекте ‘двух барынь’, которых сопровождает лакей, и ‘барина с бородой’. На вопрос, доволен ли он северной столицей, ‘барин’ отвечает, что, вернувшись из-за границы, поневоле играешь ‘роль Чацкого’. Касаясь своих наблюдений над жизнью разных народов, он замечает:

Там юг, здесь север с скукой и хандрой,

Куда ни взглянешь — вид полубольной

И мутные глаза без выраженья.

После этого в печатном тексте следовало восемь строк точек. Они были заполнены В. Е. Евгеньевым-Максимовым на основании автографа и уточнены Н. Л. Степановым:

Как будто все прошедшее легло

Свинцом на плечи, рабством на чело

И ни к какой надежде нету рвенья!

Вы скажете — героем смотрит тот —

Но где же гордость, мысль — душа геройства?

Всмотритесь лучше — этот весь народ

Есть юноша, убитый от забот

И поседевший в ночь от беспокойства.

Идиотизм на лицах, в сердце лед,

Животной жизни сон и апатия —

И вот она — вот матушка Россия!..

Майков вписал эти строки в несколько иной редакции. Он зачеркнул полторы строки (от ‘Там юг’ до ‘взглянешь’), вписал другие строки и образовалось следующее четверостишие:

А здесь взгляните — вид полубольной

И мутные глаза без выраженья —

Рабы, рабы!.. Теперь гулять весной

Все будто бы идут из принужденья!

Дальше идут те же пять строк, что и в автографе (‘Вы скажете…’ и т. д.), а конец несколько изменен:

Безличие, в душе холодной лед,

Животной жизни сон и апатия —

И вот чем вас приветствует Россия.

Текстологу предстоит определить — имеем ли мы дело с заменой или с равноправным вариантом.

Таким образом, экземпляр ‘Машеньки’, о котором идет речь, содержит ряд новых строк поэмы. Одни из них прямо восполняют цензурные купюры, другие представляют собою варианты, часть которых после тщательного анализа, вероятно, тоже войдет в окончательный текст.

3. ‘ОЧЕРКИ РИМА’

Первый сборник А. Н. Майкова (Стихотворения Аполлона Майкова. СПб., 1842) был весьма сочувственно встречен журнальной критикой. На фоне вычурности и риторики, получивших немалое распространение в русской поэзии конца 1830-х—начала 1840-х годов, он воспринимался как нечто свежее и отрадное. О ‘прекрасном даровании молодого поэта’, проявившемся в его антологической лирике, с величайшей похвалой отозвался В. Г. Белинский, посвятивший сборнику специальную статью.

Подчеркивая искренность, простоту, скромность, целомудрие лирики Майкова, Белинский вместе с тем высказывал надежду ‘на будущее его развитие’, в частности на то, что поэт увидит в античном мире не только ‘гармоничное единство с природою, проникнутое разумностию и изяществом’, но и ‘трагический элемент’. ‘Придет время, — писал далее Белинский, — и, может быть, в духе поэта совершится движение: прекрасная природа не будет более заслонять от его глаз явлений высшего мира — мира нравственного, мира судеб человека, народов и человечества’.¹¹ До сих пор стихотворения Майкова, выходящие за пределы антологических мотивов, были, по его мнению, за редкими исключениями очень неудачны, в них поэт утрачивал все сильные стороны своего таланта. Через год, в статье ‘Русская литература в 1842 году’, повторив свою высокую оценку антологических стихотворений Майкова (‘не только не уступают в достоинстве антологическим стихотворениям Пушкина, но еще едва ли и не превосходят их’), Белинский выразил желание прочитать произведения, ‘которые обнаружили бы в нем столь же примечательного и столь же многообещающего в будущем современного поэта, сколько и антологического’.¹²

В 1842—1844 гг. Майков прожил около двух лет за границей, главным образом в Италии, и новые впечатления натолкнули его на новые художественные поиски. Из переписки Майкова этих лет, сохранившейся, к сожалению, далеко не полностью, видно, что он и сам остро почувствовал необходимость искать новые пути. ‘Вы меня спрашиваете — не пишу ли я чего, и вообще что делаю? — делился он с родными и друзьями своими мыслями и переживаниями 14 (26) декабря 1842 г. — Пишу мало, выдумываю много, но все эти вымыслы исчезают в голове моей, как сны, и об них остается только воспоминание, как после сна или после прочтенной книги. Отчего же это? Оттого-с, что теперь уже не довольствуешься одними картинами греко-фламандской школы, а хочется заглянуть в человека поглубже, на сей конец рассудить обо многом и узнать еще более’ (ф. 168, No 16994, л. 15 об.).

Отвечая на это письмо, мать поэта, Е. П. Майкова, тоже писательница (поэтесса и прозаик), настоятельно советовала ему: ‘Пиши, ради бога, что-нибудь такое, где говорят чувства, антологического довольно, на этом поприще ты уже отличился, теперь требуют чувств, мыслей, облеченных в твой прекрасный стих’ (ф. 168, No 17374, л. 31). Немного позже, 1 февраля 1843 г., приятель Майкова М. П. Заблоцкий-Десятовский писал ему: ‘Что касается до антологических твоих песней, то ты уже знаешь <...> мнение, имеющееся в Петербурге, принятое избраннейшими: они так же прекрасны, как и первые, но не производят уже такого эффекта, это значит: нам, людям, надобно жизни, а жизни в них нет. Некоторые при рассуждении о тебе приводят в пример Пушкина и других великих талантов, говоря, что первые песни их взяты уже были из жизни, они не начинали своего поприща антологиею, областию, так далекою от современных интересов и скорбей, может быть, это мнение имеет свое основание, но во всяком случае важно то, что ты не исчезаешь из памяти публики, о тебе говорят и рассуждают’ (ф. 168, No 16797, л. 9).

Все это отголоски разговоров, которые велись в кружке Майковых, и, вероятно, не только после, но и до отъезда поэта за границу.

Одним из результатов поэтических исканий Майкова этих лет является цикл ‘Очерки Рима’. Он был опубликован значительно позже, в начале 1847 г., в журнале ‘Отечественные записки’ (No 1, дата цензурного разрешения — 31 декабря 1846 г.). Одновременно с того же набора цикл был напечатан и отдельным изданием (цензурное разрешение — 10 декабря 1846 г.).

‘Очерки Рима’ представляют собой существенный этап в поэзии Майкова. Здесь значительно расширяется по сравнению с антологической лирикой круг тем. Более решительно вторгается в стихотворения Майкова история, явственнее звучат социальные мотивы. Свободнее, разнообразнее становятся лексика и интонационная система. Наряду со спокойным, уравновешенным элегическим стихом появляются как приподнятые, ораторские, так и лирические эмоциональные интонации, иногда они сменяют друг друга в одном стихотворении.

Через неделю после приезда в Рим, 6 ноября (н. ст.) 1842 г., объясняя, почему он не написал сразу, Майков сообщил своим родным и друзьям: ‘Я хотел прежде обежать Рим и потом сказать вам, удовлетворил ли он мои ожидания. В Риме я хотел видеть две вещи — развалины древнего мира, покрытые плющом и диким злаком, и развалины католицизма, облеченного во всю роскошь прежнего его величия, обратившегося ныне в одни внешние формы. Я искал и нашел обе эти развалины, каждые носящие печать своего особенного, оригинального величия <...> Из Чивиты-Векии по самым диким пустыням, черным, мрачным, перерезанным голыми хребтами гор и черными кустами мирта и кипарисов, мы вдруг подъехали к вечному граду. Мне кажется, что когда-то уже видел его и теперь смотрю на него как на что-то давно знакомое, с кем я давно уже сроднился. Вспомните все мои описания Рима, деланные a priori,¹³ в них все угадано, все верно, ни одной краски вымышленной: те же мраморы, те же разрушенные громады, та же пустыня между авентинским, капитолийским, делийским и др<угими> холмами, те же мирты и плющи, те же волы Этрурии рогаты,¹⁴ то же нищенское население и полудикие красавицы — вот древность, те же красные кардиналы в золотых каретах, влекомых лошадьми, украшенными перьями, как вам случалось видеть на картинах Каналетти,¹⁵ те же громады Петра и Ватикана, которые я называю мавзолеем католицизма, под коим он постепенно дряхлеет, как некогда дряхлел древний Рим под сенью Капитолия, те же старухи, распростертые на полу церквей и со слезами молящиеся, а другой рукой просящие милостыню, те же процессии попов, одетых как черти в ‘Роберте’,¹⁶ монахов в верблюжьих одеждах, перепоясанных веревкою, босых — вот новый Рим! Да, в Риме — два Рима, и между тем и другим или страшная разница, или ближайшее сходство: пародируйте Ювенала, и он применится как нельзя лучше к настоящему веку Италии, который смело можно сравнить с последним веком древнего Рима, когда Италия как будто ждала новых свежих поколений, дабы заимствовать у них жизни и крепости. Вспомните при сем случае мое стихотворение ‘Италия’ — как оно верно! Первым моим делом было, по приезде в Рим, — побежать поклониться обоим Римам: древности я воздал хвалу в Пантеоне, готов был поставить тут алтарь Юпитеру капитолийскому и отслужить ему молебен,¹⁷ новому отживающему Риму поклонился в его апофеозе — в церкви Петра <...> Итак, я говорю, что в Риме два Рима, и оба хороши, когда они стоят отдельно, столкновение их производит иногда омерзение, напр<имер> огромные развалины дворца Antonini Pii (помните, друзья: divorum fratrorum^l8) обращены в таможню, которая есть вертеп разбоя, подкупа, где лежат, сидят и мошенничают тысячи оборванных нищих, побирающихся около иностранцев: это главный их промысел. Куда бы вы ни приехали в Италии, вас окружит эта толпа и потащит все ваши вещи против вашей воли в таможню и потом за перенос требует чуть ли не l’epee a la main¹⁹денег’ (ф. 168, No 16994, л. 9).

Я привел длинный отрывок из неопубликованного письма, потому что он во многом перекликается с ‘Очерками Рима’. Прежде всего, тема ‘двух Римов’ — древнего и современного — является одной из основных, сквозных и в цикле Майкова. Их проявления не совсем те, что в письме, но самое противопоставление то и дело ощущается в стихах. В жизни столкновение двух Римов подчас производило на Майкова отталкивающее впечатление, но оно же было иногда и источником поэтического вдохновения (см., например, стихотворение ‘Campagna di Roma’).

Как отмечено выше, усилилось социальное звучание стихотворений Майкова. И если в древнем Риме пороки и злодеяния как бы нейтрализуются его торжественным величием (‘Иные люди здесь, нам кажется, прошли И врезали свой след нетленный на земли’ и т. д.— в ‘Древнем Риме’), то в тусклой современности Майков чувствует их с большей остротой, хотя и здесь не обходится подчас без известной эстетизации. Впрочем, в ‘Очерках Рима’ имеет место и прямое сочувствие итальянскому национально-освободительному движению. Интересно в этом отношении стихотворение ‘Palazzo’. Это сочувствие переплетается с некоторым скепсисом в стихотворении ‘Газета’.

Есть в ‘Очерках Рима’ и другой мотив: Россия и Италия, Россия и Рим.²⁰ Поэт не раз подчеркивает, что он пришелец из далекой страны и воспринимает новые впечатления как сын этой страны: ‘На дальнем севере моем Я этот вечер не забуду’, ‘Скажи мне, ты любил на родине своей?’, ‘Смуглянка милая, я из страны далекой’. Этот мотив лежит в основе первоначально входившей в цикл ‘Последней элегии в Риме’.²¹Черновики свидетельствуют о том, что Майков тщательно обдумывал соответствующие строки. Так, стихотворение ‘В остерии’ кончалось строками (ф. 168, No 17607, л. 14):

Ты родился здесь в долине —

Я ж пришел из дальних стран,

но в печатный текст они не попали. Напротив, в стихотворении ‘Fiorina’ этот мотив первоначально отсутствовал и оно начиналось строкой ‘Смуглянка милая, под этим миртом темным’ (ф. 168, No 17607, л. 6), которая затем была переделана на ‘Смуглянка милая, я из страны далекой’ (см. также ниже о стихотворениях ‘После посещения Ватиканского музея’ и ‘Антики’).

В ‘Очерки Рима’ вошли 27 стихотворений: ‘Campagna di Roma’, ‘Ax, чудное небо, ей-богу, над этим классическим Римом…’, ‘Amoroso’, ‘После посещения Ватиканского музея’, ‘На дальнем севере моем…’, ‘Нищий’, ‘Скульптору’, ‘Капуцин’, ‘В остерии’, ‘Fortunata’, ‘Нимфа Эгерия’, ‘Тиволи’, ‘Анахорет’, ‘Скажи мне, ты любил на родине своей…’, ‘Художник’, ‘Fiorina’, ‘Двойник’, ‘Lorenzo’, ‘Все утро в поисках, в пещерах под землей…’, ‘Газета’, ‘Люблю в тебе веселье юных лет…’, ‘Антики’, ‘Игры’, ‘Сижу задумчиво с тобой наедине…’, ‘Древний Рим’, ‘Думал я, что небо…’, ‘Palazzo’.

В ‘Стихотворениях’ Майкова, изданных в 1858 г. (кн. 1, с. 191—192), к циклу было прибавлено стихотворение ‘На пути’ (‘Долин альпийских сын, хозяин мирный мой…’), которым он открывался и которое служило как бы введением. Одновременно из цикла были исключены стихотворения ‘Скульптору’ и ‘Думал я, что небо…’. Впоследствии (начиная с издания 1872 г.) были исключены также ‘Анахорет’ и ‘Люблю в тебе веселье юных лет…’. Зато в издании 1884 г. (т. 1, с. 194) было прибавлено датированное 1875 г. стихотворение ‘Имеют и свой век и жребий свой народы…’.

Но и состав цикла в его первоначальном виде сформировался не сразу. Об этом говорят частично сохранившиеся рукописи. Среди них обращает на себя внимание план сборника ‘Очерки Рима’, включавший стихотворения 1843—1844 гг. (ф. 168, No 17556, л. 24). Майков предполагал издать книгу значительно большего размера, чем та, что вышла под этим заглавием.

План этот следующий. Сверху страницы обозначены годы, 1843—1844. Затем идет раздел ‘Отрывки из дневника’. В нем перечислены 24 стихотворения: ‘1, 2, 3, 4 — Элегии (они не названы,— И. Я.), 5 — [Колизей] Развалин<а> (видимо, ‘Древний Рим’, — И. Я.), 6 — В<оробье>ву, 7 — Капуцин, 8 — На дальнем севере <моем>, 9 — Б<ыл> темнолист<ый> мирт, 10 — Искусство, 11 — Серенада (т. е. ‘Amoroso’, — И. Я.), 12 — Вдохновение, 13 — Янус (т. е. ‘Двулицый Янус’, — И. Я.), 14 — Задумчиво склонясь (т. е. неизданное стихотворение ‘Лениво головой склонясь к ее коленам…’ — ф. 168, No 17607, л. 12 или ‘Сижу задумчиво с тобой наедине…’, возможно, впрочем, что это разные редакции одного стихотворения, — И. Я.), 15 — Во мне сражаются <меня гнетут жестоко>, 16 — Н<имфа> Эгерия, 17 — Своих стихов листы <перебираю>, 18 — Лихая болесть, 19 — В остерии, 20 — Остия (т. е. ‘Вчера, близ Остии, на береге пустынном…’, — И. Я.), 21 — Ват<иканский> музей (по-видимому, ‘Антики’, — И. Я.), 22 — Гомеру, 23 — Р<имская> долина,²² 24 — Последняя эл<егия> в Риме’.

Затем следует отдел ‘Разные стихотворения 1843 и 44 годов’. В нем 15 стихотворений: ‘1 — Непришедшие гости (т. е. ‘Двойник’, — И. Я.), 2 — С<ен->Дени, 3 — На пути, 4 — Силуэт, 5 — Сатира,²³ 6 — Перв<ый> поцелуй, 7 — Элегия: Искусство чистое, опять, тебе покорный, 8 — Покоем юных дум, 9 — Бывают дивные созданья, 10 — Романс, И — Испытание, 12 — Бессонница, 13 — Для прозы правильной <годов я зрелых жду...>, 14 — Пусть гордится старый дед (т. е. ‘Анакреон’, — И. Я.)‘. После этого приписано карандашом: ‘Аглае’.

Когда план был составлен, возле ‘Отрывков из дневника’ поставлена цифра 2, а возле ‘Разных стихотворений’ — 3, что обозначает, надо думать, порядок разделов в проектируемом сборнике. В левой незаполненной части листа поставлено ‘1)’, но какие стихотворения Майков предполагал поместить в первом разделе, осталось неизвестным.

Таким образом, из плана ясно, что заглавие ‘Очерки Рима’ не соответствовало содержанию всего сборника и носило условный характер. ‘Римские’ стихотворения составляли только раздел ‘Отрывки из дневника’. Вспомним, кстати, что в 1845 г., публикуя в альманахе ‘Метеор’ стихотворения ‘На дальнем севере моем…’ и ‘Во мне сражаются, меня гнетут жестоко…’, Майков озаглавил их: ‘Два отрывка из дневника в Риме’. В том же году в ‘Отечественных записках’ (No 10) появилось стихотворение ‘Двулицый Янус’ с подзаголовком ‘Отрывок из ‘Дневника в Риме». ‘Отрывками из дневника в Риме’ названы и два сохранившиеся в архиве неопубликованные стихотворения — ‘Лишь утро красное проглянет в небесах…’ и ‘Уж месяц март. Весна пришла, так густ…’ (ф. 168, No 17556, л. 2—2 об.). В раздел ‘Разные стихотворения’ входили по преимуществу произведения, не связанные с Римом тематически и не являющиеся отражением римских впечатлений.

Обратившись к разделу ‘Отрывки из дневника’, без труда обнаружим, что в нем названы и стихотворения, не включенные впоследствии в цикл ‘Очерки Рима’. Большая их часть была отвергнута, вероятно, по соображениям художественного порядка. Некоторые (‘В—ву’, ‘Вдохновение’, ‘Своих листов стихи перебираю…’, ‘Лихая болесть’, ‘Вчера, близ Остии, на береге пустынном…’, ‘Гомеру’ и др.) так и не были напечатаны, но сохранились в архиве Майкова.

Сопоставление этого списка с сохранившимися автографами говорит о том, что он был составлен тогда, когда многие стихотворения цикла еще не были написаны. Кроме того, Майков не раз менял и состав цикла и расположение в нем стихотворений, что явствует из нумерации в списке и в автографах.

Менялись и заглавия стихотворений. ‘Amoroso’ первоначально называлось ‘Серенада’ (ф. 168, No 17556, л. 28), ‘Fortunata’ — ‘Леонора’ {No 17556, л. 31 об.), ‘Двойник’ — ‘Непришедшие гости’ (No 16474, л. 20), ‘Lorenzo’, ‘Художник’ и ‘Fiorina’ вовсе не имели заглавий (No 17556, л. 15—15 об., No 17607, л. 6). Входивший в цикл ‘Двулицый Янус’ был начат не пятистопным амфибрахием, а пятистопным ямбом, с расположением рифм, несколько напоминающим терцины (см. набросок первых строф — No 16482, л. 35).

Список стихотворений 1843—1844 гг. дает основание для уточнения ряда дат. Так, в издании 1858 г. (кн. 1, с. 199, 244) ‘Amoroso’ и ‘Древний Рим’ датированы 1845 г. Та же дата стоит в автографах ‘Первого поцелуя’ и ‘Элегии’ (‘Искусство чистое, опять, тебе покорный…’) (ф. 168, No 16474, л. 30—30 об.).

Даже беглое знакомство с автографами убеждает в том, что Майков много работал над текстом стихотворений. Иногда это относительно мелкая правка — уточнение, поиски более выразительного слова, замена эпитета, исправление стиха, чтобы достичь большего благозвучия, в других случаях, как увидим ниже, происходила более сложная, коренная переработка и композиции и общего замысла.

Интересны и количественные показатели. В стихотворении ‘Fortunata’ вместо 16 было 24 строки (ф. 168, No 17556, л.31 об.), а в стихотворении ‘На дальнем севере моем…’ вместо 16 — только 12 строк (No 17607, л. 6). Вообще же творческую работу Майкова в целом характеризует стремление к сжатости, лаконизму, и в этом отношении он был весьма требователен и беспощаден к себе, как впоследствии И. А. Бунин, исключая из стихотворений все, что ему казалось лишним, необязательным, отягощающим текст.

В списке упоминается стихотворение ‘Искусство’. Сохранились три его автографа. В одном из них (ф. 168, No 17556, л. 3—3 об.) имеется подзаголовок ‘(Скульптору)’. В нем и еще в одном автографе (No 17512) стихотворение разделено на две части, что подчеркнуто нумерацией: 1, 2. В третьем автографе (No 16482, л. 32—33) они слиты воедино.

Приведу первую, неопубликованную часть (по первому автографу):

Я враг спокойствия. Душа моя всегда.

Пленялася борьбой творящего труда,

Как с древом пламени, с бездушным матерьялом.

Люблю, когда, водим небесным идеалом,

Художник борется, в сознании творца,

И брызги мрамора летят из-под резца,

И образ дивный в нем является мгновенно,

В нем сущий искони и присно пробужденный.

Искусство! как люблю я медленно следить,

Как ты рождалося, училось мыслить, жить,

Люблю воображать простор степей ливийских,

Где Нил течет, дитя ручьев эфиопийских.

Вот некий светлый муж к водам его идет,

Узрев его порфир, задумался, и вот

Железом он расторг покой дремавшей глыбы,

Ей образ сфинкса дал, влил жизнь в ее изгибы.

И люди с робостью смотреть его текли

Из ветхих шалашей, раскинутых в тени

Зеленоверхих пальм и кипарисов темных…

Свершен великий шаг! Зажжен святой елей!

В сих формах варварских, нестройных и

Огромных Искусство родилось! и стал с теченьем дней

Младенец отроком и дивный отрок сей

Мужает силами и члены развивает,

Он мыслить силится и бодро выступает

В арену, как боец в кольчуге и броне,

Пред ликом Греции и ищет наравне

С атлетом, лирою и песнью ионийской

Триумфа славного и ветки олимпийской.

Из помет на автографе видно, что Майков предполагал внести некоторые исправления, но не осуществил своего намерения.

Заслуживает внимания следующее обстоятельство. Из ‘очерков’, первоначально входивших в цикл, некоторые были частично использованы для других стихотворений. Так, вторая часть ‘Искусства’, начинающаяся стихом ‘Еще в младенчестве любил мечтать мой взгляд’, — это ранняя редакция стихотворения ‘После посещения Ватиканского музея’, выделившегося в самостоятельное произведение. В окончательной редакции оно было композиционно перестроено. Отрывок о ‘потемкинских палатах’ и давних переживаниях поэта помещен в середине и возникает в связи с сегодняшними впечатлениями от посещения музея, где собраны замечательные произведения античной скульптуры. В ранней редакции он предшествует этим впечатлениям. В черновиках имеются интересные строки и подробности, впоследствии сжатые или вовсе устраненные. Вот один отрывок (ф. 168, No 17556, л. 8 — 8 об., привожу в начале и конце строки печатного текста, чтобы было ясно место этого отрывка):

И взору их свой лик бессмертный обнажили,

Учители мои, привет мой чистый вам!

Пред этим мрамором, прожившим веки цели,

Пред этой мыслию, как бы окаменелой

В живом порыве, здесь, где, казнью поражен,

Ревет опутанный змеей Лаокоон

И, к небу взор подъяв, пылающий укором,

Шлет в гордой ярости проклятие богам,

Где, светлая как день, с глубоко-нежным взором,

Из волн рождается, как яркая мечта,

Как первая любовь божественно-проста,

Киприда юная, где Феб разит Пифона,

Где олимпийский Зевс с надоблачного трона

Движением бровей богам дает закон…

Здесь средь богов, богинь… и я меж ними, сам,

Один… я плачу! Да, я плачу чудно, странно…

Как будто музыке безвестной я внимал.

Устранены также пять строк из другого черновика (ф. 168, No 17556, л. 3 об.):

На севере моем еще служил я вам,

Как роскошь Пиндара в славянском переводе,

Я в бледной копии душою угадал

Исполненный красы живой оригинал.

По вас учился я жить, мыслить на свободе.

Надо думать, что Майков воспринимал все это как длинноты, мешающие выражению общего замысла.

Нечто аналогичное случилось и с ‘Лихой болестью’, когда поэт забраковал ее. В конец стихотворения ‘Древний Рим’ перенесено много строк из вступительной части ‘Лихой болести’. Правда, они вставлены в иной последовательности и вложены в уста не Эпиктета, а старика-римлянина, учащего своих сыновей гордости и чести. Для издания 1858 г. конец ‘Древнего Рима’ был переработан, эти строки сохранились в меньшем количестве и в них внесены изменения.

Воспевая в этом стихотворении величие древнего Рима — даже в его отрицательных проявлениях, Майков противопоставляет его современному человеку — печальным сынам бесцветных поколений, мертвым сердцем и нищим душою:

Иные люди здесь, нам кажется, прошли

И врезали свой след нетленный на земли,

Великие в бедах, и в битве, и в сенате,

Великие в добре, великие в разврате!

Ты пал, но пал, как жил…

и т. д.

В автографе (ф. 168, No 17556, л. 30) перед последней из приведенных строк поэт развивал ту же тему величия:

Здесь руку Сцевола, не дрогнув бровью, жег,

Здесь Брут своих сынов на казнь спокойно влек,

Отсюда Регул шел на смерть во имя Рима,

Отсюда, бросив прах отцов и кров родимый,

Озлобленный народ ушел с родных холмов,

Из Рима вынося в душе одну свободу,

И кланялся Сенат строптивому народу,

Здесь ратовал Катон, вонзая в грудь кинжал,

Сюда вперивши взор из Утии пустынной,

Он Риму рабскому, пред страшною кончиной

Последний римлянин проклятье

Ты пал, но пал как муж.

Обилие имен и реминисценций слишком отяжеляло стихотворение, и поэт оставил приведенный отрывок незавершенным. В окончательный текст не попали ни Муций Сцевола, ни Брут, ни Регул, ни Катон и сохранился лишь один мотив — покинувшего Рим народа (в несколько переработанном виде):

Ты пал, но пал как жил… В падении своем

Ты тот же, как тогда, когда, храня свободу,

Под знаменем ее ты бросил кров и дом,

И кланялся сенат строптивому народу…

Благодаря этому указанный мотив приобретал большее звучание. Оно еще усиливалось строкой точек после приведенного четверостишия. Строка точек не указывала на реальный цензурный пропуск, но могла намекать на невозможность подробнее развить тему восставшего народа.

Из трех автографов ‘Campagna di Roma’ самый ранний и самый пространный не имеет заглавия (ф. 168, No 17609, л. 9— 10), несколько измененный и сжатый — под заглавием ‘Цирк Ромула’ (меньше половины стихотворения), третий озаглавлен ‘Прогулка’ (ф. 168, No 17556, л. 9 и 14).

В первом автографе вместо начальных 12 строк окончательного текста — 26 строк, лишь в малой степени совпадающих с ними.²⁴ Они кое в чем отличаются и общей тональностью.

Вот начало стихотворения в этой ранней редакции:

Пора, пора! Младое утро всходит,

Златистый луч проник в мое окно.

Пойдем. Здесь душно, вяло и темно.

Не знаю отчего, но грусть наводит

Мне на сердце весна, сиянье дня,

Но эта грусть без горечи, привычка

Сроднила с ней меня, и счастлив я —

Ведь иногда поет и в клетке птичка!

Пойдем, пойдем, оставим пышный Рим

И воздухом подышем полевым.

Люблю внимать безмолвию пустыни,

Печаль и дикость голых сих холмов,

Облегших Рим, как траурный покров,

Кудрявый плющ да куст сухой полыни.²⁵

Сократ, возьмем лихих своих коней,

Как вихрь по звонкой мостовой проскачем,

Пугая жен и старцев и детей,

От нас бегущих с воплями и плачем.

Пусть кардинал, завидя нас вдали,

От ужаса тотчас начнет креститься

И о спасеньи наших душ молиться

И петь псалмы за ветхи дни свои.

Но тише, стой! уж стук стальной подковы

Стал грохотом в широких воротах

Градской стены. Довольно, мы в полях,

А Рим — пусть спит, как змей спит стоголовый.

Как видим, здесь (как и во втором автографе) больше подчеркивается навеянная весною грусть, с которой сроднился поэт. Больше подчеркивается также не только величие прошлого, величие развалив, но и безмолвие пустыни, дикость голых скал.

Следует отметить, что в печатном тексте исчезли строки об испуганных женщинах, стариках и детях, о кардинале, но зато дальше появились отсутствующие сначала ‘дикий всадник за горой’, усталый монах, спящий ‘в тени руины’, и проч.

После строки ‘И мрачного источник вдохновенья!’ (в окончательном тексте — ‘Угрюмого источник вдохновенья!’) читаем:

Как будто бы проклятие лежит

Там, где громы анафемы рождались!

Уныния и скорби мрачный вид,

Где гром побед, крик пира раздавались!²⁶

Ни стелется трава зеленым лугом,

Ни рощи нет — и в рощах соловьи

Перекликаться не летят друг с другом.

Нет, голые долины и холмы,

Ручей меж них бежит весь грязный, мутный,

И люди здесь как бы поражены

Проклятием, суровы, бесприютны:

Как дикий зверь, гнездится человек

В развалинах гробницы Квиринальной —

Живой символ судьбы его печальной —

Минувший век и настоящий век!

В самом раннем автографе описанию руин цирка и встрече с мальчиком-пастухом предшествуют слова: ‘Я помню, раз. Таким же утром знойным’, т. е. все это дано как воспоминание о бывшем раньше. Претерпела значительные изменения имеющая весьма существенное значение концовка стихотворения. В раннем автографе читаем:

Он протянул мне шляпу и просил

Смиренно ‘Христа ради’ напевая…

Италия, Италия святая,

Вот жребий твой! У доблестных могил,

Стопой нечистой пепл их попирая

И руку к их статуе подымая,

Сыны твои во имя прежних дней

На хлеб насущный молят униженно —

Так точит червь труп доблестных мужей,

Из крови их и плоти порожденный.

В ‘Прогулке’ этот эпизод завершается строками:

Романтики! Вот тема! вам разгул!

Воскликните: ‘Италия святая!’

Этот иронический тон был еще более усилен в печатном тексте (1847 г.):

И глядя на него, с наморщенным челом,

И руки на груди сложив крестом,

Мой спутник-юноша, весь цирк обозревая,

Встал Байроном, как будто просиял,

И с важностью трагической сказал:

‘Италия, Италия святая!..’

Однако в издании 1858 г. (кн. 1, с. 195) юноша — романтик и позер исчезает, слова об Италии произносит сам поэт, и они приобретают иной смысл:

‘Я голоден!’ …невольно я вздохнул

И, нищего и цирк обозревая,

Промолвил: ‘вот она — Италия святая!’

Редакция 1858 г. ближе в этом отношении к раннему наброску, чем к промежуточным редакциям, хотя, конечно, более лаконична и художественно выразительна.

Приведенные выше факты говорят о том, что работа над стихотворением шла одновременно в разных направлениях, пока оно не приобрело свой окончательный вид.

В связи с ‘Campagna di Roma’ стоит остановиться на одном из писем и дневнике Майкова этого времени. Письмо к друзьям подтверждает автобиографическую основу стихотворения. ‘Живу очень умеренно, — писал Майков, — а из тех вещей, в которых не могу себе отказать, занимает главное место верховая езда: уж если чем будет мне вспомнить жизнь мою в Риме, так это бешеным ристанием по Римской кампании, вы, я думаю, уже читали много об дикой долине или пустыне, в которой лежит Рим, если не читали, то можете представить себе явно ее поэзию из того, как будут бранить ее папенька и Сергей Васильевич <...> Но я, по развратности своей, пристрастился к римской долине, обнесенной цепью Сабинских гор и снежных Апеннин и состоящей из холмов и почвы вулканического образования, голых, сухих, кое-где развалина, кое-где кипарис, стадо баранов, караван мулов. Иногда я целый день на коне, и так не то что выучился, а привык ездить верхом, что не чувствую ни малейшей усталости после такого ристания, случается сделать в день верхом верст 60′ (ф. 168, No 16994, л. 20—20 об.). Здесь останавливают на себе внимание и отдельные детали, и даже слова, вошедшие в стихотворение.

Иного характера запись в дневнике. 12 декабря 1842 г., подробнейшим образом описав ‘цирк, находящийся на Альбанской дороге (древней Via Appia)’, Майков заметил: ‘Для меня такое описание фактов гораздо более живописует величие римского народа, великого даже в своих забавах, нежели торжественная декламация писателей. Здесь каждая черта помогает разыграться воображению и не распяливает его, как возглас Шатобриана.²⁷В Ромуловом цирке, который один сохранился довольно, чтоб дать нам идею этой забавы римлян’, и т. д. (ф. 168, No 17305, л. 25—26). Интересно, однако, что черты, которые ‘помогают разыграться воображению’, попадают в стихотворения Майкова в сравнительно небольшом количестве и творческий процесс характеризуется строгим отбором деталей и изъятием всего лишнего. Так что мнение об описательности поэзии Майкова следует если не пересмотреть, то во всяком случае уточнить.

В черновиках ‘Palazzo’ (ф. 168, No 17556, л. 6—7, 26) также имеются интересные места.

Первая часть стихотворения написана под впечатлением ‘следов времен былых’ — оружия, орудий пытки и проч., а также портретов ‘гордых предков фамилии высокой’. Четвертая и пятая строфы посвящены ‘женам’. И здесь наиболее значительные расхождения с печатным текстом.

Так, в четвертой строфе сначала была более конкретная биография одной из них:

…Я родилась у Альп, в краю свободы,

Где с гор струи ручьев, как музыка, звенят…

Меня похитил граф… простая дочь природы,

Я отдалась ему, и вот средь сих палат…

Все это не понадобилось в более обобщенной характеристике.

Пятая строфа говорит о женщине, упивавшейся сладострастием, оргиями, мщением, но не нашедшей в этом удовлетворения. В черновике она написана, как и предыдущая, от первого лица, и, может быть, поэтому мотив душевного краха выражен сильнее:

Другая: ‘Не снесла я цепи самовластья,

И гордая душа прорвалась из оков,

Служили мне кинжал и яд и сладострастье,

В толпе любовников, при оргиях пиров

Нашла я жизнь себе, но не узнала счастья…

В разврате погубя и чувство, и любовь,

Я умерла одна, поруганной, презренной,

С проклятием в душе, глубоко оскорбленной…’.

После этой строфы в печатном тексте идет строка точек, а затем поэт возвращается из прошлого к сегодняшнему дню: ‘И ныне пусто все в блестящей галерее’ и т. д. В черновике была еще одна строфа:

О, душу тяготит язык былых веков,

Отвсюду слышатся проклятия и стоны,

И вопли пытками замученных рабов,

На трупах и костях воздвигнутые троны…

И лики праотцев, как будто из гробов,

Потомкам шлют урок, страданьем наученный,

Как смерти муками охваченный злодей

Любви к добру своих учащий сыновей.

Приведенные строки стоили Майкову большого труда, но в печатный текст так и не попали. Не исключено, что это результат автоцензуры. Отмечу попутно черновой вариант 4-й строки: ‘И взгроможденный трон с [апостольской короной]’. Следует указать также вариант 6-й строки седьмой (предпоследней) строфы. Вместо ‘И движет вами клик: ‘Италии свобода!» в автографе читаем: ‘И движет вами клик ‘равенство и свобода». Трудно определить с уверенностью причины этой замены — во всяком случае в автографе эти слова из лозунга Великой французской революции XVIII в. ‘Свобода, равенство и братство’ зачеркнуты не были.

Существенные изменения претерпело стихотворение ‘Антики’, которое первоначально называлось ‘Ватиканский музей’. Заглавие было изменено, вероятно, потому, что другое стихотворение, входящее в ‘Очерки Рима’, было названо ‘После посещения Ватиканского музея’. А оно в свою очередь раньше называлось ‘Антики’ (ф. 168, No 17556, л. 33).

В стихотворении было другое начало. Майков говорил здесь о себе и своей далекой родине, где он воспитал в себе любовь к античному искусству (ф. 168, No 16474, л. 28):

Ну вот, наконец, после странствий далеких и трудных

Я в вашем огромном семействе, о чада ваянья!

В холодных снегах воспитал я горячее сердце

И вас понимать научился и ваших творцов опочивших

Божественный гений… О, сколько над вами промчалось

Веков и над мрамором злобы судеб разразилось…

Но мрамор бесчувствен, а мы… за него мы страдаем,

И раны его и для нас всё болящие раны…

Затем шла вторая половина стихотворения, начиная со строки ‘Творцы твои были, быть может, честимы и славны’, где более подробно говорилось об испытаниях, выпавших на долю некоторых из них:

Иль в бедности горькой, под сенью убогого крова,

Быть может, они свой насущный кусок отлагали,

Чтоб мраморный камень купить, и не слышали даже,

Что голод мучителен, рубище ветхо и гнило,

Следя, как под дланью их мрамор немой оживает.

Потом вместо этих строк появилось (ф. 168, No 17556, л. 29 об.):

Иль, может быть, в жизни узнали лишь голод и горе —

Труда вдохновенные ночи да творчества гордость

Взносили их выше царей, а страдальцы искусства

Средь дивных созданий своих умирали от нужды.

И наконец последние две строки были зачеркнуты, а в печатном тексте остались лишь первые две.

На каком-то этапе работы было изъято приведенное выше начало и заменено восемью строками, известными нам из печатного текста, где появляется тема мрамора — ‘хранилища мысли былых поколений’ и художника, сложившего воедино ‘разбитые члены’.

Особый случай переработки раскрывает автограф стихотворения ‘Двойник’ (ф. 168, No 16474, л. 20). Первоначально оно называлось ‘Непришедшие гости’ и коренным образом отличалось и по общему замыслу, и по тексту от окончательной редакции. После первых пяти строк, в которых описывается приготовление к приему гостей, вместо следующего стиха (‘Но гости не идут никто… Изменила и ты, молодая…’) было:

Но гости не _и_дут. Ни он, златокудрый певец и забавник,

Чья острая шутка как шумный волчок пробегает

В веселой беседе, ни тот, кто угрюмый и в пире,

Нахмурясь сидит за вином, вспоминая, быть может,

Пиры удалые протекших времен своей юности бурной.

Никто не идет. Даже ты изменила, о дева…

Дальше в обеих редакциях, и первоначальной, и окончательной, речь идет об этой гостье, ‘царице стола моего’. Характеристика двух других из предполагаемых гостей была исключена.

Но гораздо более существенно другое. После стиха ‘Печально гляжу я на ясные свечи, ряд длинных приборов’ вместо наиболее значительных, определивших заглавие строк 13—23 окончательной редакции было всего пять нейтральных строк:

Как будто бы гости все умерли… Грустно и хочется плакать.

Эх, сяду один я за кубок мой верный, да милых

Подруг своих Муз призову. Музы с Бахусом дружны…

Ужель мне измените в жизни, меж слез и печали,

И вы, собеседницы ныне мои одинокого пира?

Таким образом, центральная и необычная для Майкова тема стихотворения — тема ‘двойника’, ‘непрошенного гостя’, усевшегося напротив и с насмешкой глядящего в глаза поэту, гостя, к которому поэт не может привыкнуть, хотя они давно знакомы, ‘неотступного софиста’ и ‘беспощадного хирурга’, терзающего его душу, отсутствовала в первоначальном наброске и появилась позже.²⁸

Творческая работа Майкова была сосредоточена главным образом на поисках более точных и выразительных слов, на устранении длиннот, ненужных деталей, достижении большей компактности (в качестве еще одного примера можно привести стихотворение ‘Газета’ — ф. 168, No 17556, л. 7 об., 39—39 об.).

Впрочем, иногда это не обходилось и без потерь. Кроме того, не во всех случаях можно с уверенностью утверждать, где мы имеем дело с художественными, а где с внешними соображениями, с автоцензурой. Нельзя не учитывать позднейшего признания поэта, что в 1840-е годы он находился ‘под страхом внезапного взлома замков и осмотра жандармского’ и что произведения ‘с недосказанною мыслью’ — следствие лежавшего на всех ‘гнета’.²⁹

Следует сказать несколько слов о стихотворении ‘Бессонница’. Оно входило во второй раздел задуманного сборника, но дошедшая до нас авторская оценка интересна для характеристики общего направления поэтических исканий Майкова в 1840-е годы. Стихотворение датировано 1844 г. Оно начинается так:

Мечусь на ложе сна… я чувствую, течет

По жилам острая отрава.

Пью жадно воздух раскаленный… бьет

Кровь в голову как огненная лава.

Затем говорится о горьких упреках, неизгладимом стыде, собственном неотразимом суде над свершенными делами и проч. И дальше:

Зачем вы гоните покой от жарких вежд

И разом подняли в душе моей боренье

Порывов праведных и робкого сомненья,

Стыда и гордости, потери и надежд?

На полях — карандашная надпись Майкова: ‘Все это вздор — силился подстроиться под тогдашний лад и в этом усилии потерял все прежние достоинства своих стихов — наивность и верность природе’ (ф. 168, No 16474, л. 23).

Как указывалось выше, ‘Лихая болесть’ первоначально намечалась для ‘Очерков Рима’. Она была опубликована мною³⁰в той редакции, которая содержится в письме Майкова от февраля 1843 г. Более поздний текст был обнаружен мною среди стихотворений, входивших в цикл ‘Очерки Рима’ (ф. 168, No 17607, л. 8—9), когда книга уже была сверстана. Приведу наиболее существенные разночтения.

Стихотворению предшествует эпиграф: ‘В 13.. году показалась язва, известная под именем Черной Смерти. Опустошив Африку, Азию, она перешла в Европу … В Киеве, Чернигове, Смоленске и Глухове не осталось ни одного человека. Ист<ория> гос<ударства> Рос<сийского>, т. V (?)’. Вопросительный знак поставлен самим Майковым. Это не цитата, а неточный, по памяти, пересказ.³¹

Строка 45 — ‘Для века своего писали, не для нас’ (вместо ‘Для родины своей…’).

Строки 52—61, где говорилось о Карамзине, Державине, Дмитриеве, Батюшкове, Пушкине, заменены следующими строками:

Своих ли, русских, взять — о боже, что за грусть!

Иных еще твердил ребенком наизусть,

А новые? Тот пуст, тот плачет, стонет, тужит,

А тот на площади народным шутом служит.

Иных и можно бы, но все одно! ей, ей!

Над предпоследней строкой вариант: ‘(А тот у Дубельта шпионом верным служит)’.

В черновиках ‘Лихой болести’ также имеются интересные места. В одном из них (ф. 168, No 17798) сказано о ‘новых’ (некоторые строки не завершены и не отделаны):

Из новых? Полевой, Булгарин, Греч —

Давно надобно плетьми их бы посечь.

А Кукольник — одну все песню воспевает:

Талант непонятый в гонении страдает.

Бернет — туманен, сух, и немцев набрался,

Как будто бы в стране родился

Наш Гете, наш Байр_о_н, наш мистик, наш романтик,

То ярый сумасброд, то сен-жерменский франтик,

Что жил в пещере. Что ж? Его ль еще читать,

Его ль мистерии по пальцам разбирать?

Вот в Бенедиктове талант природный дышит,

Но нынче он замолк и ничего не пишет,

При том и он надут, натянут, рококо,

В метафорах уж как зайдет он далеко!

Еще есть сумасброд, [который]

Принял за образцы старинных стихотворцев.

Слова ‘Наш Гете, наш Байрон’ — насмешка над О. И. Сенковским, который в рецензии на ‘Торквато Тассо’ Н. В. Кукольника назвал его ‘юным нашим Гете’, а также сравнил с Байроном.³² Майков отнес эти слова к поэту, прозаику, драматургу, автору ряда мистерий А. В. Тимофееву. И. И. Панаев писал о нем в своих воспоминаниях: ‘О нем ходили странные слухи: живя на даче в Парголове одно лето, он вырыл, говорят, какую-то пещеру, и в ней читал и писал, возбуждая к себе любопытство дачниц, которые прозвали его Парголовским пустынником <...> Он не в шутку вообразил, что он поэт, добродушно поверив мистификации Сенковского’.³³ Сенковский после смерти Пушкина назвал Тимофеева наиболее достойным его преемником.³⁴

Приведенный черновик характеризует отношение Майкова к вульгарному романтизму 1830-х—начала 1840-х годов, в том числе и к члену домашнего кружка Майковых — В. Г. Бенедиктову.

Другой черновой набросок (ф. 168, No 16482, л. 40) начинается следующими строками:

И разум укрепил во зрелом размышленьи.

[Наукой стоиков иль] и в жизни быть прямым,

О мудрый Эпикур, поклонником твоим!

Покуда молоды: плюща и винограда!

Давай душистых роз [горациева сада!] и ласки юных дев,

Пиров и праздников, за полночь продолженных,

Давай нам сладости бесед уединенных…

и т. д.

Представляет интерес упоминание имени Эпикура в том же контексте, в котором впоследствии фигурирует Эпиктет. Казалось, что мы имеем дело с явной опиской или ошибкой Майкова. Такому предположению противоречит, правда, то, что об Эпиктете говорится в обоих автографах и что имя его рифмуется. Теперь выясняется, что это было, может быть, и необоснованное, но сознательное исправление.

Ср., кроме того, с последними строками юношеской поэмы Майкова ‘Олинф и Эсфирь’:

Мне живо чудятся пиры и колесницы,

И юный Эпиктет в венке за пиршеством,

Тимпан и звуки лир, и пляшущие жрицы,

И образ мумии в наряде гробовом,

И весел я… Так что ж? Прийдут иные лета,

И свянут для меня гирлянды Эпиктета!

——

К стр. 48 (строка 10 снизу).

Сократ — художник С. М. Воробьев (1817—1888). По свидетельству художника В. Е. Раева, Воробьев и Майков были большими любителями верховых прогулок (см. его воспоминания в ГБЛ, ф. 178, К6498, No 2 г, л. 67, сообщено Л. С. Гейро).

¹ Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1975 год. Л., 1977, с. 84.

² Сверху позднейшая карандашная помета: ‘Три смерти’.

³ Библиотека для чтения, 1857, No 10, с. 199.

⁴ Евгеньев-Максимов В. Е. Жизнь и деятельность Н. А. Некрасова, т. 2. М.-Л., 1950, с. 37-38.

⁵ О цензурных купюрах в поэме ‘Две судьбы’ см. мою заметку в кн.: Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1974 год. Л., 1976, с. 28—33.

⁶См. воспоминания известного педагога и редактора педагогических журналов А. А. Чумикова ‘Мои цензурные мытарства’ (Русская старина, 1899, No 12, с. 588, 590).

⁷ Взят явно недоработанный вариант: слово ‘цветок’ осталось без рифмы.

⁸ ‘Ты рождена воспламенять’ — первая строка стихотворения Пушкина ‘Гречанке’.

⁹ за дверь! (франц.).

¹⁰ В автографе имеется набросок этих строк:

А скептики еще злые

Колеблются Европа ли Россия?

¹¹ Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. 6. М., 1955. с. 9, 17, 21.

¹² Там же, с. 530—531.

¹³ заранее, наперед (лат.).

¹⁴ Ср. строки из поэмы Майкова ‘Олинф и Эсфирь’: ‘Там хлеб Этрурии богатой В пыли влекут волы рогаты…’.

¹⁶ Каналетти (настоящее имя и фамилия — Джованни-Антонио Канале, 1697—1768) — итальянский художник.

¹⁶ Имеется в виду опера Д. Мейербера ‘Роберт-Дьявол’.

¹⁷ Вот какие у меня чувства при виде этих памятников: я вошел в Пантеон, долго любовался, пораженный его величием, потом мне захотелось от радости броситься на пол, кувыркаться, прыгать и плясать. (Примеч. А. Н. Майкова).

¹⁸ божественных братьев (лат.).

¹⁹ с ножом к горлу, буквально: с шпагой в руке (франц.).

²⁰ Напомним, что тема ‘Россия и Запад’ занимает существенное место в написанной в это же время поэме ‘Две судьбы’.

²¹ См.: Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1974 год. Л., 1976, с. 131—132.

²² Автограф начала этого стихотворения, написанного октавами, см. ф. 168, No 17603, л. 4 об.

РИМСКАЯ ДОЛИНА

Укромно приютись среди руин,

Вот слеплен дом под сенью виноградной.

О смуглая жилица Апеннин,

Дай отдохнуть нам здесь в тени отрадной!

Дай глиняный этрусский свой кувшин,

Налитый влагой жгучей и прохладной.

Но что ж меня не веселит вино —

Скажи, не заколдовано ль оно? —

²³ Два автографа ‘Сатиры’, начинающейся стихом ‘В соборе юных муз, гирляндами убранных’, см. ф. 168, No 17603, л. 1—2, 12. Первый датирован 1844 г.

²⁴ В ‘Цирке Ромула’ этим 12 строкам соответствуют только 14, которые тоже существенно отличаются от них.

²⁵ Среди зачеркнутых набросков:

Мне кажется… всемирное кладбище

Сии холмы… народные гробы…

Во втором автографе: ‘Как кладбище, где спят веков святыни’.

²⁶ Во втором автографе эти строки были переставлены и одна из них несколько изменена, благодаря чему они приобрели более энергичное звучание:

Уныния и скорби мрачный вид,

Где был триумф и клики раздавались!

Как будто бы проклятие лежит

Там, где громы анафемы рождались.

На этом автограф обрывается, и что было дальше — неизвестно.

²⁷ Майков имел в виду сочинения Ф. Шатобриана ‘Гений христианства’ и ‘Мученики, или Торжество христианской религии’.

²⁸ Сохранился еще один автограф, озаглавленный ‘Непришедшие гости’ (ф. 168, No 17603, л. 3 об.—4). Здесь отчетливо прослеживается переработка стихотворения. В первоначальный текст внесены не всегда сразу найденные исправления, приближающие его к окончательной редакции.

²⁹ См. письмо к М. П. Заблоцкому-Десятовскому 1855 г.: Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1975 год. Л., 1977, с. 83.

³⁰ Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1974 год, Л., 1976, с. 128-130.

³¹ Ср.: Карамзин Н. М. История государства Российского, т. IV. СПб., 1817, с. 253—256 (глава 10-я, посвященная княжению Симеона Гордого, раздел ‘Черная смерть’).

³² Библиотека для чтения, 1834, No 1, отд. ‘Критика’, с. 13, 29, 37.

³³ Панаев И. И. Литературные воспоминания. М., 1950, с. 114.

³⁴ Библиотека для чтения, 1837, т. 21, отд. ‘Литературная летопись’, с. 42.

Читайте также: