Иннокентий Анненский в неизданных воспоминаниях
А. В. Лавров, Р. Д. Тименчик
Б. В. Варнеке 111
Б. В. Варнеке 111
И. Ф. АННЕНСКИЙ
И. Ф. АННЕНСКИЙ
Примечания
Примечания
И. Ф. Анненский, Варнеке Борис Васильевич, Год: 1939
Время на прочтение: 28 минут(ы)
Памятники культуры. Новые открытия, 1981. Ленинград, ‘Наука’, 1983.
Еще студентом 4 курса я выступил с докладом в Обществе классической филологии.112 Там среди его членов я особенное внимание обратил на директора Царскосельской гимназии И. Ф. Анненского. Очень высокий и стройный, он своим обликом напоминал тех кавалеров, какие попадались на французских иллюстрациях 60 годов. Сходство с ними усиливал покрой его щегольского платья с подчеркнутым уклоном в сторону мод 60 годов. Галстухи, широкие из черного атласа, такие, как у него, я видал только на портретах герцога Морни.113 На манер французских дворян времен III империи подстригал он и свою бородку, от которой всегда сильно пахло тонкими духами и фиксатуаром. Длинные ноги его с очень высоким подъемом над ступней плохо гнулись, и походка получалась тоже какая-то напряженная и деланная. Среди филологов и педагогов такая фигура была совсем необычна. Славился он среди членов Общества своими стихотворными переводами трагедий Эврипида, печатавшимися в ‘Журнале Министерства народного просвещения’.
Поздней осенью 1899 г., вернувшись с последнего магистерского экзамена, я читал его перевод ‘Ифигении в Авлиде’,114 а за несколько дней до этого мой приятель Ю. Э. Озаровский115 слезно умолял меня подыскать ему какую-нибудь пьесу пооригинальнее для спектакля с участием В. Ф. Коммиссаржевской. Она пригласила его режиссировать, но ни она сама, ни он ни на какой определенной пьесе не остановились. Чем дальше читал я ‘Ифигению’, тем больше казалась мне подходящей эта роль для В. Ф., и, едва дочитав пьесу до конца, поспешил с книжкой журнала к Озаровскому. Он, перед этим с учениками казенных курсов ставивший в переводе Мережковского ‘Антигону’ Софокла, пришел в восторг от перевода Анненского. Не меньше понравилась и пьеса и роль Коммиссаржевской, и вот в ближайшее воскресенье я отправился в Царское к Анненскому с просьбой разрешить постановку пьесы. Тот согласился с живейшей радостью, и так завязалось наше знакомство.
Хлопоты по постановке пьесы тянулись до марта следующего года, когда в зале Павловой на Троицкой и состоялся спектакль, прошедший с громадным успехом.116 Правда, в последнюю минуту Коммиссаржевская, едва ли не под влиянием интриг Мережковского и m-me Гиппиус, от главной роли отказалась, и она перешла к жене Озаровского Д. М. Мусиной, но и та справилась с ней вполне хорошо. Лучше всех играл ее отца Андрей Ив. Аркадьев, а царицу Клитемнестру исполняла величественная В. В. Пушкарева, жена Нестора Котляревского.117 Он усердно ходил за ней на все репетиции и читки. Озаровский из вежливости иной раз обращался к нему за каким-нибудь советом, но Нестор Александрович всякий раз простодушно каялся, что ничего в театральном деле не смыслит и терпеть не может этого искусства.
Не ближе, чем Котляревский, стоял к театру и сам переводчик Иннокентий Федорович, на первой же читке заяв<,ив>,ший, что он очень давно не бывал в театре.118 Не понимая поэтому его условий, он оказался очень несговорчивым автором, с бою отстаивавшим неприкосновенность каждого эпитета. Поэтому все необходимые замены и купюры приходилось делать у него за спиной, преподнеся их ему в виде сюрприза уже на самом спектакле и всякими хитростями не пуская его на последнюю репетицию. Но уже тогда, в разгар работ над постановкой его перевода, я убедился, как глубоко и тонко знал он и своего любимца Эврипида, и вообще греческую поэзию. Среди моих профессоров были большие знатоки, но им он мало уступал по богатству своих знаний, превосходя большинство их широтой своего общего образования. Уже самый красный кабинет в роскошной казенной квартире при гимназии показывал, что его хозяин незаурядный человек. Строгий выбор гравюр по стенам, заставленным шкапами с ценнейшим подбором книг, всю зиму вазон с живыми цветами на письменном столе говорили, что здесь живет и работает не ‘человек в футляре’, не человек 20 числа, а художник, привыкший окружать себя всеми условиями утонченного западного обихода. Ни у одного из русских профессоров ни раньше, ни позже такого кабинета я не видал.119
Так же необычно было сочетание и его вкусов и интересов. Равняясь с лучшими нашими классиками в знакомстве со всеми сторонами античного мира, Иннокентий Федорович, однако, был по университету учеником воинственного слависта В. И. Ламанского.120 От слепого задора этого фанатика И. Ф. ничего не взял, но зато сохранил знание языка от другого своего учителя, И. П. Минаева.121 Их одних он называл своими учителями. В Ученом комитете Министерства народного просвещения, службой в котором он очень дорожил,122 И. Ф. по преимуществу разбирал учебники русской грамматики. Сам он по этой части ничего не печатал, но зато в ‘Русской школе’ своего приятеля Я. Г. Гуревича поместил несколько очерков по толкованию Лермонтова и Гоголя в такой субъективно-импрессионистической манере, какая тогда была еще совсем необычна в нашей критике.123 В последние годы, перед своей смертью зимой 1909 <,г.>,, он выпустил две книжечки ‘Книги отражений’, где наряду с Достоевским разбирает ‘Горькую судьбину’ Писемского, восхищаясь ей не меньше, чем горьковским ‘На дне’.124 Это сочетание гораздо менее понятно, чем поклонение мастерству Бальмонта,125 вкус к которому могли привить ему, с одной стороны, занятия поздним греческим ритором, поэтом Ликофроном, фокусы стиля которого он изучил в особой статье,126 и еще более увлечения теми новейшими французскими парнасцами, в подражание которым он в 1903 г. издал книжечку своих собственных стихов ‘Тихие песни’ за прозрачной подписью Ник-т-о.127 И тогда, как и теперь, я оценивал все эти ‘искания’ французских поэтов, а тем паче их российских подражателей, так, как это блестяще выразил Н. К. Михайловский в своей известной статье по поводу книги Нордау о Вырождении (Рус<,ская>, мысль, 1893, апр<,ель>,).128 Кроме белиберды и противного ломанья, я здесь ничего не видал и не вижу. По молодости лет не приходила мне только тогда в голову мысль, как близко к гибели то общество, среди которого один из таких ‘магов’ мог оказаться во главе учебного заведения. Французы ни Верлена, ни Малларме не назначали директорам гимназии и не поручали им оценку учебных книг по должности члена Ученого комитета. Античность с Писемским и Стефаном Малларме мог сплести в один узел только человек, сложившийся под очень противоречивыми влияниями.
Что не домашняя обстановка детства отразилась на нем особенно сильно, показывало самое беглое сравнение с его знаменитым братом, создателем нашей передовой статистики и главарем ‘Русского богатства’ Николаем Федоровичем, так умно и ярко обрисованным теперь в воспоминаниях ‘За пятьдесят лет’ доктора С. Я. Елпатьевского.129 Я его не раз видал в доме у И. Ф., и общего между братьями не было ничего. Простая естественная внешность Н. Ф. была так же противоположна показной напомаженной п двигавшейся словно на пружинах фигуре франта И. Ф., как далеки были вкусы Н. Ф. от французских парнасцев.
Вернее всего эта накипь пришла к нему со стороны его жены, Дины Валентиновны.130 Чуть не студентом И. Ф. женился на вдове, матери своего товарища по университету, увлеченный ее красотой, о которой догадываться можно было по тем молодым ее портретам, какие висели у него в кабинете. Теперь это была дряхлая, высохшая старуха, по крайней мере на 25 лет старше своего цветущего мужа.131 В бессильной борьбе с годами она жутко мазалась и одевалась в платья розового цвета, которые надо было преспокойно уступить своим внучкам. Знатная смоленская дворянка, где у нее оставались еще какие-то владения,132 она была замужем первым браком за каким-то не то губернатором, не то предводителем дворянства, и вот к этому кругу она целиком и принадлежала и по своему облику, и по своим вкусам, вероятно чувствуя себя очень дико среди тех ученых и педагогов, в среду которых поставил ее брак с И. Ф.133 Вероятно, ее прежние связи и привели И. Ф. в молодые годы на должность директора сперва в Киевскую коллегию П. Галагана, а потом в императорскую Царскосельскую гимназию, связанную со двором через попечительство великого князя Владимира Александровича.134 Им служили лакеи в дворцовых ливреях, и это, вероятно, хоть немножко мирило ее дворянское сердце с скромной долей жены педагога. От былого богатства при очень широкой жизни остались уже одни крохи, и И. Ф. часто вздыхал, жалуясь на досадную неуступчивость директоров Дворянского банка, к которым прибегала Дина Валентиновна каждую весну, когда они мечтали прокатиться в Париж или Венецию. Вот отсюда-то, вероятно, и пришла у И. Ф. страсть рядиться в платье парижских кавалеров времен молодости его супруги, и вместе с галстухами а la Морни из Парижа же проникло к нему и увлеченье Леконт де Лилем и Рембо. Когда после 1905 г. купчик М. К. Ушков на деньги от политурного завода стал издавать ‘Аполлон’, И. Ф. оказался желанным его сотрудником.135
Раньше он печатался только в специальных журналах или же издавал на свой счет отдельные книги, которые больше раздаривал знакомым. Так издал он свой перевод ‘Вакханок’ Эврипида,136 совершенно напрасно не удостоенный той академической премии, на которую он был представлен. Так же издал он и свои вольные подражания древним ‘Меланиппа-философ’, которую он посвятил мне в благодарность за хлопоты по постановке ‘Ифигении’,137 и ‘Царь Иксион’.138 Очень жаль, что эта пьеса забыта. По глубине мысли и тонкости отделки она куда выше того ‘Тамиры-Кифареда’, который много лет <,спустя>, после смерти автора поставил Московский Камерный театр.139 Попадись эта пьеса в руки такого режиссера, как Макс Рейнгардт,140 и он сделал бы из ее красочного матерьяла дивный спектакль, где уже одно сочетание музыкальных эффектов с зрелищным богатством давало бы почву для редкого наслаждения. Но среди русских актеров не нашлось подходящего исполнителя главной роли, и потому эта редкая по красоте пьеса так и прошла мимо нашего репертуара.
Окончив новый перевод или самостоятельную статью, И. Ф. устраивал обычно у себя чтение. Стоя у конторки под цветущим кустом белых цветов, он на французскую манеру читал свои стихи, слегка пришепетывая, и живописно ронял на малиновое сукно те большие листы, на каких всегда писал своим крупным круглым почерком. Чтениям этим обычно предшествовал роскошный обед с дорогими винами.141
На этих чтениях не появлялись ни Николай Федорович, ни близкие ему члены семьи критика ‘Мира Божьего’ Ангела Ивановича Богдановича.142 Он сам с семьей часто бывал у И. Ф., точно так же, как и Ф. Д. Батюшков,143 к которому И. Ф. относился как-то покровительственно, постоянно называя ‘князем Шаликовым 144 на радикальной подкладке’, с чем не мог не согласиться всякий, кто знал его хорошо. Благодаря им сам И. Ф. и напечатал в ‘Мире Божьем’ сперва свой перевод ‘Финикиянок’ Эврипида, а затем свою публичную лекцию об античной трагедии.145
Почетными гостями на чтениях бывали профессора Ф. Ф. Зелинский, П. П. Митрофанов,146 акад. Ф. Е. Корш 147 и проф. Ю. А. Кулаковский,148 когда живал в Петербурге по делам бесчисленных в те годы комиссий. Неизменно приглашался знаток искусства П. В. Деларов,149 иногда произносивший за столом очень красивые речи, из актеров — все исполнители ‘Ифигении’ во главе с Озаровским и его женой. Иногда появлялся С. А. Венгеров, живший в Царском: сын его учился в гимназии у Анненского <,…>, 150
Из царскосельских нотаблей на чтениях бывал еще железнодорожный туз Варшавский.151 Безмолвный фон составляло несколько учителей из числа особенно приближенных к директору.
Портила все впечатление от этих обедов сама хозяйка. Ради торжественного случая она красилась сугубо и одевалась в такие розовые платья, какие ей следовало бы перестать носить по крайней мере на сорок лет раньше. Не все гости умели скрыть свое настроение при виде такой потешной супруги, и, вероятно, И. Ф., как чуткий человек, замечал то глупое положение, в какое она его ставила. И вот однажды в разгар обеда, заметив, что он сидит угрюмо, она своей подпрыгивающей походкой двинулась к нему через всю столовую с противоположного конца стола и, подойдя к нему, нежно сказала:
— Кенечька! Что ты сидишь грустный? Раскрой ротик, я дам тебе апельсинку!
И с этими словами, гладя рукой по напомаженной голове супруга, действительно положила ему в рот дольку апельсина.
Глядя на подобные сцены — а я видал их не мало в пышных хоромах Анненского, — я вспоминал ‘Дворянское гнездо’ Тургенева: вот так должна была ухаживать за своим французом — ‘финь-флером’ та княжна Кубенская, в доме у которой вырос Иван Петрович Лаврецкий.152
И. Ф. ничего не сказал, покорно проглотил апельсин, но по глазам его видно было, что он с удовольствием растерзал бы ее в эту минуту на части: такая ласка была бы очень мила, если бы была направлена нежной бабушкой на маленького внучка, но когда расписанная как маска старуха так публично ласкала своего супруга, это становилось и смешно и противно.
Но такие обеды устраивались раза 3 в зиму. Остальное время И. Ф. жил очень замкнуто, кроме понедельников, когда он ездил в заседания Ученого комитета, после которых всегда обедал у Богдановичей, проводя свои вечера в тесном кругу жены и ее знакомых, подобранных из числа царскосельских старух из тех дворянок, которым лестно было доживать свою старость возле двора. Придворные сплетни и вялая игра в карты составляла единственное занятие этих дам, но зато они не меньше самой хозяйки окружали самым неумеренным поклонением каждый шаг И. Ф., и эта нездоровая обстановка сплошной лести и обожания портила его характер и ставила его в очень смешное и противоестественное положение. — Платоша Зубов при разорившейся матушке Екатерине, — назвал как-то его П. В. Деляров, и в этом злом определении было много правды, как я в этом мог убедиться, особенно в те 2 1/2 года, когда я до перехода в Казанский университет был учителем в его гимназии,153 отслуживая в средней школе за бесплатное обучение в Историко-филологическом институте.
По своим знаниям И. Ф. вполне годился на кафедру в университете, и лекции его там, наверно, доставили бы удовольствие и пользу слушателям, но ‘учителем’ он был бы плохим даже в высшей школе: интересуясь только самим собой, он едва ли имел бы терпение так работать со студентами, чтобы действительно научить их серьезной научной работе. К преподаванию в средней школе он не годился вовсе и по неуменью подойти к детям, и по полному отсутствию интереса к учебному делу: очень часто он либо вовсе не приходил на урок, либо являлся в класс минут за 5 до звонка, так что не часто его ученики могли воспринимать плоды его преподавания. Но еще хуже протекало его директорство в административном отношении. Совершенно не интересуясь деловой стороной и хозяйством, он свалил эти обязанности вполне и целиком на эконома и письмоводителя, и некто Козьмин,154 объединявший эти должности, великолепно втирал ему очки, рассыпаясь мелким бесом угодничества, какое И. Ф. принимал весьма благосклонно. Охотно нес он только одну парадную сторону генеральского представительства, а между тем по составу учеников гимназия, да еще соединенная с общежитием, требовала умелого руководителя.
Состав учеников был в Царском Селе очень неодинаков. Маленький островок среди них составляли дети той литературной и служебной интеллигенции, которая жила в Царском из-за его будто бы здорового климата. Но громадное большинство были природные царскоселы: в Царском жили гвардейцы и придворные: они своих детей отдавали не в гимназию, а в Лицей или Пажеский корпус, на долю гимназии оставались мелкие придворные чиновники и лакеи царя и великих князей. С ними ладить мог только очень умный и ловкий педагог, а Анненский, наоборот, давал полную волю и простор всем дурным сторонам, какими полно было воспитание в таких семьях. Судорожно цепляясь за свое положение, И. Ф. страшно боялся прогневить кого-нибудь из лиц, влиятельных при дворе, и на этой почве происходили и в учительской, и <,в>, особенности на заседаниях педагогического совета и грустные и печальные сцены.
В одном классе учились два сына того личного камердинера государя, который, благодаря этой близости к царю, пользовался особенным влиянием. И Анненский всячески преследовал Б. Н. Александрова,155 одного из самых достойных и порядочных педагогов гимназии, за то, что он как классный наставник не умел будто бы создать для этих олухов достойное положение в классе. Учились они очень плохо, изредка являясь на уроки и всячески подчеркивая блистательное положение своего папаши. На советах И. Ф. приходил в неистовство, видя, что по большинству предметов им выведена только тройка. — Вы ставите и меня и гимназию в невозможное положение: ведь их отец будит государя, одевает и раздевает его. Стало быть, одно его слово может иметь для нас роковое значение, — выговаривал <,он>, И. Ф. Александрову, который упорно отказывался и сам надбавлять этим недорослям баллы, и действовать в таком же направлении на других учителей. Мальчишки, конечно, очень хорошо знали, какое значение придает директор силе их родителя, и если не особенно гнусно вели себя, то только потому, что, кроме лени, никакими особыми пороками не страдали. Иначе они безнаказанно могли бы позволить себе любое бесчинство, зная, что ни о каком наказании не может быть и речи<,…>,156
Но так плохо поставив себя и к ученикам, и к учителям,157 И. Ф. совсем не умел поставить себя и к своим товарищам, директорам других гимназий, и к окружному начальству. Первые чувствовали, что их он презирает, а им самим слишком дико было видеть в своей среде не чиновника, а человека, интересующегося и трагедиями Эврипида, и французскими поэтами. Сочинение собственных пьес и стихов, да еще ультрадекадентских, совсем топило его в глазах этих ‘людей в футлярах’. Окружное начальство, начиная с попечителей округа, во-первых, косилось на его недостаточно почтительное к себе отношение, а затем видело, что в гимназии дела шли из рук вон плохо, и искало первого случая, чтобы с ним развязаться.
Еще при мне до лета 1904 г. начались неприятные приезды ревизоров. Среди этих ревизоров был и кн. Д. П. Голицын-Муравлин.158 Дошедший до пределов ‘оскудения’ автор ‘У синя моря’ ‘изучал’ тогда гимназии столиц и пригородов. На уроках его все возмущало: и немецкие фамилии учителей, и то, что историк и географ употребляют такие названия, как Лейпциг и Кенигсберг, а не наши родные Липецк и Кралеву гору. Я уже был к тому времени выбран на кафедру в Казань, и, б<,ыть>, м<,ожет>,, это давало мне смелость вышучивать открыто эти славянофильские юродства. Анненского моя смелость приводила в ужас: разве вы не думаете, что князь попадет в министры, спрашивал он меня. К счастью для русской школы, ей не пришлось испытать на себе управление этого шута горохового.
Анненский совсем потерял голову, заболел тяжелым страданием нервов на руке и, вероятно, опять-таки под влиянием жены и ее великосветских советниц, стал искать защиты. Он тщетно пытался найти ее в придворных кругах, думая найти защиту у всесильного в те годы дворцового коменданта генерала Гессе,159 но попасть к нему ему не удавалось. Тогда же начальником лейб-конвоя был кн. Трубецкой,160 вывезший из Франции, где воспитывался, жену-фраицуженку, экстравагантные наряды и слишком разухабистые манеры которой обращали невольно на себя внимание всех, кто видал ее на Царскосельском вокзале, где в ожидании поезда собиралось чуть не ежедневно все общество. Анненскому пришла дикая мысль через знакомство с ней упрочить свое положение. Но для этого круга директор гимназии, даже сочинявший трагедии, был не многим выше любого лакея, и знакомство и с ней не наладилось.
Еще труднее было для него подыскать другую службу, о чем он просил, напр<,имер>,, П. В. Делярова, занимавшего видное место юрисконсула Министерства путей сообщения. Но с дипломом филолога дальше учебного ведомства хода не было, и здесь его место было одним из лучших. Как раз в то время умер престарелый директор Историко-филологического института К. В. Кедров.161 Анненский возмечтал занять это место и расспрашивал меня, как питомца этого института, про тамошние порядки. Вместе с тем он просил академика В. В. Латышева похлопотать за него, на что тот выразил живейшее согласие, но в итоге сам занял это место.162 Такой поворот очень огорчил Анненского, но я в душе вполне одобрял и министра Г. Э. Зенгера,163 и самого Латышева, когда мне Анненский изливал свое негодование на него за это предательство. Но под управлением Латышева институт благополучно дожил до 1918 г., а Анненский несомненно своей неспособностью к управлению развалил бы его в полгода, да и со студентами он не сумел бы справиться <,…>,
1905 г. застал меня уже в Казани. Письма бывших сослуживцев подтвердили мне то, что я ожидал. Культура белоподкладничества ничего не спасла. Сынки камер-лакеев оказались застрельщиками в бурные дни, и перед самым октябрем 1905 г. во время общей молитвы царский портрет оказался облитым мочой милых мальчиков. После этого Анненскому пришлось расстаться с директорством и перейти на должность окружного инспектора Петербургского округа.164 Его письма ко мне этих месяцев полны были Galgenhumor, {Юмор висельника, мрачный юмор (нем.).} из-за блеска которого нетрудно было понять, как скверно у него на душе. Потеря казенной квартиры и сопряженных с ней благ сильно била его по карману, тем более ощутительно, что и последние крохи жениных капиталов растаяли в эти смутные годы. С этим при необходимости сжать свою жизнь старевшему поэту примириться было очень трудно, и едва ли этот ущерб покрывался тем успехом, какой ему в эти годы доставило и сотрудничество в ‘Аполлоне’, и приглашение читать лекции на Женских курсах,165 куда его надо было привлечь гораздо раньше. Поднявшее в те годы реакции голову новое движение среди поэтов признало И. Ф. ‘своим’, и наконец-то на его долю стала выпадать та печатная хвала, которая нужна была его честолюбию. Но служба ради прозаического куска хлеба была, вероятно, с каждым годом все тяжелее, а при том курсе подтягивания, какое началось после прихода к власти Столыпина, И. Ф. на посту окружного инспектора оказался совсем неподходящим и получил чистую отставку. В день ее опубликования в ‘Правительственном вестнике’ 166 в декабре 1909 он скоропостижно скончался на Царскосельском вокзале Петербурга.
С ним ушел в могилу один из самых сложных людей, каких мне приходилось встречать. Я до сих пор глубоко чту его как одного из лучших русских классиков и образованнейших вообще людей, каких доводилось встречать в России. Его ‘Царь Иксион’, по-моему, одна из самых глубоких и поэтичных пьес русской драмы, и всегда, когда в кругу знатоков поэзии я ее читал, она и глубоко трогала слушателей, и восхищала их и красотой стиха и пластичностью образов. Но эти положительные стороны его личности невольно тускнели и отступали на задний план, когда приходилось сталкиваться с тем смешным и противным, что бросалось <,в>, глаза при непосредственном с ним общении, особенно на деловой почве<,…>,
111 Варнеке Борис Васильевич (1874—1944) — филолог-классик, историк театра. В 1898 г. окончил Петербургский историко-филологический институт. Преподавал древние языки в Николаевской царскосельской гимназии в пору директорства Анненского (1902—1904). Профессор классической филологии в Казанском университете (1904—1910), затем — в Новороссийском (Одесском) университете. В 1904—1910 гг. в Казани Варнеке редактировал еженедельную ‘Казанскую земскую газету’. Постоянно выступал в прессе Москвы, Петербурга, Риги, Казани, Самары, Киева и Одессы со статьями и заметками по вопросам театра, литературы, библиографии, по научной и городской хронике. Наиболее известный труд Варнеке — ‘История русского театра’ в двух томах (1908—1910, 2-е изд. — 1913, 3-е изд. — ‘История русского театра XVII—XIX вв.’, М. —Л., 1939). См.: Библиографический список научных трудов профессора Б. В. Варнеке. 1889—1924. XXXV. Одесса, 1925, М. П. Алексеев. Проф. Б. В. Варнеке. (К 35-летию его литературной и научной деятельности). — Силуэты, Одесса, 1924, No 5 (43), 3 декабря, с. 6—7.
Варнеке превосходит всех современников Анненского по количеству печатных отзывов о его произведениях. Ему принадлежат рецензии на трагедии ‘Меланиппа-философ’ (см. ниже, прим. 137) и ‘Царь Иксион’ (см. ниже, прим. 138), две рецензии на первый том ‘Театра Еврипида’ в переводе Анненского, оценивающие ‘монументальный труд’ переводчика и истолкователя древнегреческого трагика исключительно высоко (Журнал Министерства народного просвещения, новая серия, ч. IX, 1907, май, отд. II, с. 226—237, Гермес, 1907, No 1, 1 октября, с. 8—11). Восхищение Анненским-драматургом и филологом-переводчиком не препятствовало характерной для Варнеке отрицательной оценке других сторон его деятельности, этот критический взгляд сказался даже в написанном им некрологе Анненского (Журнал Министерства народного просвещения, новая серия, ч. XXVI, 1910, март, отд. IV, с. 37—48, далее при цитировании указывается только номер страницы). Многие положения, сформулированные в некрологе, развиваются и в мемуарном очерке Варнеке об Анненском. Об отношениях Анненского и Варнеке можно судить по сохранившимся 10 письмам последнего (ЦГАЛИ, ф. 6, он. 1, ед. хр. 304). В них Варнеке постоянно касается произведений Апненского, прежде всего его драм и переводов Еврипида. В письме от 10 мая 1909 г. он высказал свой взгляд на ‘Вторую книгу отражений’: ‘Много ли искалеченных навеки Скабичевским и К. К. Арсеньевым, Н. Котляревским поймут и захотят понять Вас? Еще больнее мне было прочитать, что для Вас мысли об искусстве = жизнь. Написать это мог только человек, задавленный личным неукладом жизни и, что хуже, ставший пессимистом <,…>, У Вас в книге звучит какой-то отход от житейской стороны, и мне до слез больно было это встретить’. В ответном письме Анненский определенно отстаивал свою эстетическую позицию перед декларированными Варнеке ‘оптимизмом’ и апологией ‘радости жизни’, что можно понять из письма к нему Варнеке от 24 мая 1909 г.: ‘Наш спор принял такую интересную форму, что частные письма для них узки. Стоило бы написать на эту тему нам с Вами по статье. Теперь Вы определенно стали под знамя теории об иллюзорности жизни, а в статье о Гамлете просто рыдания пессимиста, ненароком вырвавшегося из долго запираемой двери’. Из писем Варнеке выясняется, что Анненский предполагал написать статью по поводу труда Варнеке ‘Новые комедии Менандра’ (Казань, 1909), содержавшего анализ и перевод найденных в начале XX в. фрагментов произведений Менандра. 24 мая 1909 г. Варнеке писал Анненскому: ‘Неужели на мою долю выпадет счастье прочесть Вашу статью о моем Менандре?’, в письме от 13 ноября он вновь затрагивал этот вопрос: ‘Что с Вами? От Вас ни слуха, ни духа. В каждом No ‘Гермеса’ ждал я Вашей статьи о Менандре <,…>,, но ее все нет’. Подготовить для журнала ‘Гермес’ статью по поводу работы Варнеке Анненский не успел, видимо в связи с переключением основных своих интересов на организовавшийся в эти месяцы журнал ‘Аполлон’.
Очерк ‘И. Ф. Анненский’ — отдельная глава из литературных воспоминаний Б. В. Варнеке, написанных в конце 1920-х годов (остальные главы посвящены общению с К. Д. Бальмонтом, И. А. Буниным, Д. Н. Овсянико-Куликовским и другими литераторами). Рукопись воспоминаний Б. В. Варнеке находится в собрании академика М. П. Алексеева.
Текст воспоминаний Варнеке об Анненском печатается с сокращениями. Опущены места, не имеющие прямого отношения к Анненскому, а также особенно пристрастные характеристики его личности, не подкрепленные убедительной фактической аргументацией.
112 Общество классической филологии и педагогики в Петербурге, основанное в 1874 г. См. о нем: А. Малеин. К истории классической филологии в России. Краткий очерк деятельности Общества классической филологии и педагогики за первое двадцатипятилетие его существования. — Филологическое обозрение, т. XVII, 1899, No 1, с. 53—78.
113 Де Морни Шарль Огюст, герцог (1811—1865) — французский политический деятель времен Второй империи.
114 Этот перевод Анненского под заглавием ‘Ифигения — жертва. Античная трагедия’ был опубликован в ‘Журнале Министерства народного просвещения’ (ч. 316, 1898, No 3, отд. V, с. 97—147, No 4, отд. V, с. 1—27).
115 Озаровский Юрий (Георгий) Эрастович (1869—1924) — артист и режиссер Александрийского театра (1892—1915), театровед.
116 Ср. сообщение о спектакле: ’16 марта в зале Павловой состоится 6-ое открытое собрание кружка любителей художественного чтения. Будет исполнена в 1 раз на русской сцене ‘Ифигения — жертва’, трагедия Еврипида в переводе Ин. Ф. Анненского. Главные роли распределены между Д. М. Мусиной, В. В. Котляревской-Пушкаревой и А. И. Аркадьевым. Режиссирует спектаклем Ю. Э. Озаровский’ (Театр и искусство, 1900, No 11, 12 марта, с. 227). Впоследствии Варнеке (в рецензии на трагедию Анненского ‘Меланиппа-фило-соф’) писал об этом спектакле: ‘Заслуги И. Ф. Анненского <,…>, особенно ясно обнаружились в незабвенный для всех друзей театра день <,…>,, когда Петербургский кружок любителей художественного чтения поставил ‘Ифигению — жертву’ в переводе И. Ф. Анненского. Стоило со сцены раздаться словам самого Еврипида, впервые заговорившего с русской публикой в достойной передаче, и сейчас же и публика и актеры забыли про скудость постановки’ (Филологическое обозрение, т. XX, 1901, кн. 2, отд. II, с. 89).
117 Пушкарева-Котляревская Вера Васильевна (ум. в 1942 г.) — артистка Александрийского театра. Котляревский Нестор Александрович (1863—1925) — историк русской литературы, профессор, с 1909 г. — академик. 3 марта 1900 г. В. В. Пушкарева-Котляревская сообщала сестре, М. В. Байкиной: ‘С поста начались репетиции Ифигении <,…>, Для последней придется создавать костюмы еще, что дорого и хлопотно’. 19 марта она писала ей же: ‘Ифигения, т. е. Клитемнестра, сошла недурно, но без вдохновения, вообще одобряют, но я знаю, что могло бы лучше’ (ИРЛИ, ф. 135, ед. хр. 829). Ср. газетное сообщение: ‘<,…>, была поставлена <,…>, трехактная трагедия Эврипида ‘Ифигения — жертва’, с г-жой Д. М. Мусиной в заглавной роли, которая и передала ее трогательно, поэтично и с должным подъемом чувства <,…>,
Главнейшими партнерами г-жи Мусиной были г. Аркадьев — весьма выдержанный, полный царственной сановитости Агамемнон и В. В. Пушкарева-Котляревская, изобразившая с присущим этой артистке темпераментом царицу Клитемнестру. Из остальных исполнителей отметим г-жу Горскую, Полянскую и Ракитину, говоривших от лица хора и красиво читавших стихи Эврипида — в талантливом переводе г. Анненского. В общем спектакль прошел с большим внешним успехом’ (С. -Петербургские ведомости, 1900, 18 марта, No 76, с. 3).
118 Ср. суждения Варнеке в некрологе Анненского: <,’…>, очень характерная подробность, что драматург И. Ф. Анненский и переводчик величайшего из античных мастеров театра, театра не любил, годами в нем не показывался и пьесы любил читать, но не смотреть’ (с. 44).
119 Ср. описание А. А. Мухиным кабинета Анненского при чтении им переводов из Еврипида: ‘Я думаю, никто из посетителей не забудет во всю жизнь его красного кабинета в такие вечера: увешанный бесчисленным количеством фотографий памятников искусства, заставленный двухэтажными книжными полками, он был полон особого настроения, одухотворенного, артистически-изысканного. Задумчивый бюст Еврипида и гениально безобразная голова Сократа, казалось, тоже готовы были внимать <,…>,’ (Гермес, 1909, No 20 (46), 15 декабря, с. 611). ‘И на всю жизнь мне запомнился темно-зеленый глубокий кабинет с огромными библиотечными шкафами, с белым бюстом Эврипида на одном из шкафов, — грустные и как бы усталые глаза с полуопущенными веками и тонкие, удивительно красивые нервные руки поэта, листающие какую-то французскую маленькую книгу в темном кожаном переплете’, — свидетельствует в своих воспоминаниях В. С. Срезневская (хранятся у ее дочери О. В. Срезневской, Ленинград).
120 Ламанский Владимир Иванович (1833—1914) — историк, филолог, этнограф и общественный деятель, славянофил, один из представителей консервативного направления в славяноведении, разделявший, однако, некоторые взгляды политического либерализма (см.: Славяноведение в дореволюционной России. Биобиблиографический словарь. М., 1979, с. 214—217), в годы учения Анненского в Петербургском университете (1875—1879) — экстраординарный и ординарный профессор по кафедре славянской филологии. Сохранилась дарительная надпись Анненского на его переводе ‘Вакханки, трагедия Эврипида’ (СПб., 1894): ‘Владимиру Ивановичу Ламанскому в знак глубочайшего уважения от его признательного ученика (вып. 1879 г.), написавшего эту книгу. 6 января 1895 г.’ (ГИБ, ф. 24, ед. хр. 7). Одну из первых своих статей — ‘Из наблюдений над языком и поэзией русского Севера’ — Анненский опубликовал в ‘Сборнике в честь В. И. Ламанского’ (СПб., 1883, с. 196—211). Варнеке свидетельствует в некрологе об Анненском (с. 38), что тот предполагал вернуться к изучению народных песен в последние годы жизни.
121 Минаев Иван Павлович (1840—1890) — профессор Петербургского университета, крупный исследователь буддизма. См. о нем очерк С. Булича в кн.: Биографический словарь профессоров и преподавателей имп. С. -Петербургского университета…, т. II. СПб., 1898, с. 49—55. В некрологе Анненского Варнеке писал: ‘На университетской скамье он работал под руководством профессоров Минаева и Ламанского. О первом из них он постоянно отзывался с особым благоговением, не переставая до последних дней интересоваться успехами науки об языке’ (с. 37—38).
122 Членом Ученого комитета Министерства народного просвещения Анненский был с 1898 г. до дня своей смерти.
123 Имеются в виду статьи Анненского ‘О формах фантастического у Гоголя’ (Русская школа, 1890, No 10, с. 93—104), ‘Об эстетическом отношении Лермонтова к природе’ (там же, 1891, No 12, с. 73—83) и ‘Художественный идеализм Гоголя’ (там же, 1902, No 2, с. 114—125). См.: Книги отражений, с. 207—225, 242—251. ‘Русская школа’ — ежемесячный педагогический журнал (1890—1917), издававшийся Яковом Григорьевичем Гуревичем (1843—1906) — педагогом, директором Гимназии и реального училища Гуревича.
124 Имеются в виду статьи ‘Горькая судьбина’ и ‘Драма на дне’, входящие в раздел ‘Три социальных драмы’ (И. Ф. Анненский. Книга отражений. СПб., 1906, с. 77—111, 127—146). С ними Варнеке был знаком еще до выхода в свет ‘Книги отражений’, вероятно, Анненский показывал их Варнеке в пору их совместной службы в Царскосельской гимназии (1902—1904). По получении ‘Книги отражений’ Варнеке писал Анненскому из Казани в недатированном письме (март 1906 г.): ‘Вдруг вчера получаю Вашу книгу, которая меня чрезвычайно обрадовала. Я долго ждал ее появления, запомнив прекрасно Ваши статьи о драмах. Как помните, особенно восхитила меня статья о ‘Горькой судьбине’. Мне, всю жизнь восстававшему против нелепостей публицистической критики, было особенно приятно увидать книгу, выводящую Вашу критику на простор настоящей европейской художественной критики. Особенно важно и необходимо распространять ее среди нашей глубоко невежественной молодежи, и поэтому я особенно искренно благодарю Вас за присылку ее и в библиотеку ф<,акульте>,та’ (ЦГАЛИ, ф. 6, он. 1, ед. хр. 304). В некрологе Анненского Варнеке отмечал: <,’…>, замечания И. Ф. Анненского о Горькой судьбине Писемского, на мой взгляд, пожалуй, лучшее из всего, что писано про эту пьесу’ (с. 44).
125 Подразумевается статья ‘Бальмонт — лирик’ (И. Ф. Анненский. Книга отражений, с. 171—213).
126 Ликофрон (IV—III вв. до н. э.) — греческий поэт и грамматик александрийской школы. Статья Анненского о нем — ‘Из наблюдений над языком Ликофрона (О начальном звукоподобии)’ (в кн.: Commentationes philologiсае. (Сб. статей в честь Ивана Васильевича Помяловского <,…>, от учеников и слушателей). СПб., 1897, с. 55—80). ‘Манера разбора’ Анненским лирики Бальмонта, которая ‘напоминает разборы латинских и греческих писателей’, вызвала обвинения в ‘кропотливости, сухости, формализме’ у А. Г. Фомина (см. его рецензию на ‘Книгу отражений’ — Исторический вестник, 1906, No 11, с. 690—691). О внутренней связи между статьями о Бальмонте и Ликофроне Варнеке говорит и в некрологе об Анненском (с. 44).
127 ‘Тихие песни’ (СПб., 1904) включали сборник стихотворных переводов ‘Парнасцы и проклятые’. Псевдоним Ник. Т—о (Никто) был составлен из отдельных букв имени поэта, кроме того, Никто — имя, которым Одиссей назвался Полифему (Одиссея, IX, 366—367). Ср. строфу из неизданного стихотворения Вс. А. Рождественского ‘Надпись на ‘Тихих песнях’. (Тень Ин. Анненского)’:
Когда томили нас Апухтин и ‘Лакмэ’,
Когда на липкий дождь мы выгнали поэму,
Ты первый разглядел Стефана Маллармэ
И дерзостным ‘Никто’ назвался Полифему.
128 Имеется в виду статья Н. К. Михайловского ‘Литература и жизнь’ (Русская мысль, 1893, No 4, отд. II, с. 176—208), анализирующая французских символистов и вообще ‘новые течения’ в литературе и попутно затрагивающая книгу ‘Вырождение’ немецкого писателя Макса Нордау (1849—1923), в которой дана уничтожающая характеристика новейшего ‘декадентского’ искусства.
129 Елпатьевский Сергей Яковлевич (1854—1933) — писатель народнического направления и врач, познакомился с Н. Ф. Анненским, когда тот стоял во главе земской статистики Нижегородского губернского земства. См.: С. Я. Елпатьевский. Воспоминания за 50 лет. Л., ‘Прибой’, 1929, с. 222—228.
130 Анненская Надежда (Дина) Валентиновна (1841—1917, урожд. Сливицкая, в первом браке Хмара-Барщевская) — жена Анненского (с 23 сентября 1879 г.).
131 Разница в возрасте между супругами была 14 лет. Более достоверные и подробные сведения о женитьбе Анненского см. ниже, в мемуарах Т. А. Богданович, а также: ЛМ, с. 224—225. Даваемой Варнеке негативной характеристике Н. В. Анненской противоречит ее образ в воспоминаниях В. С. Срезневской: ‘Это была когда-то прекрасная, слывшая красавицей светская женщина — много старше своего мужа<,…>,, на всю жизнь сделавшаяся нежным и преданным другом поэта, его garde-malade, секретарем и хранителем ‘кипарисового ларца’. Высокая и очень тонкая, чуть-чуть склоняющаяся, чрезвычайно элегантная под густой вуалью — она приезжала к нам и непременно хотела видеть меня и сестер, — и нежно протягивала худую и тонкую руку и притягивала меня, целуя в лоб. И какой-то еле уловимый запах незнакомых духов, и тихий мелодичный голос с аристократическими интонациями — все нравилось мне в ней и надолго оставалось в памяти’. Напротив, О. С. Бегичева отмечает: ‘Тяжелая домашняя жизнь была у Ин. Анненского. Его жена не понимала его творчества. В прошлом красивая женщина, в годы 1906—1909 уже старуха. Она мучительно цеплялась за Анпенск<,ого>,, видя в нем главным образом источник материального благополучия. Жила она выше тех средств, которые были…>,’ (ГЛМ, Н—в 1269).
132 Имение Сливицкое близ города Белого Смоленской губернии.
133 Необходимо отметить, что семья, из которой происходила Н. В. Анненская, не была чужда литературных и культурных интересов. Так, B. Кривич отмечал в очерке ‘Над выцветшими страницами’, в котором описаны 4 альбома из семейного архива, о своей бабке А. В. Сливицкой: ‘А. А. Фет в доме бабки, когда она жила на юге, был принят дружески и даже мою мать — тогда 6—7-летнюю девочку, — как она рассказывала, учил… чистописанию’ (ЦГАЛИ, ф. 5, он. 1, ед. хр. 37, л. 15). В альбом А. В. Сливицкой Фет вписал, согласно свидетельству Кривича, экспромт ‘Пусть критика и злобна, и зубаста!..’ (1848?), сохранился отдельный лист с автографом этого стихотворения (см.: А. А. Фет. Полное собрание стихотворений. (Библиотека поэта, большая серия). Л., 1959, с. 509, 811).
134 Великий князь Владимир Александрович (1847—1909) — главнокомандующий гвардией и войсками Петербургского военного округа. Об обстоятельствах вступления Анненского на пост директора Царскосельской гимназии см. ниже, в мемуарах В. Кривича.
135 Варнеке неточен: Анненский не имел никаких отношений с капиталистом Михаилом Константиновичем Ушковым, о субсидиях для ‘Аполлона’ (издававшегося с осени 1909 г.) с Ушковым договаривался редактор журнала C. К. Маковский. Деньги для журнала предоставила также мать Маковского Ю. П. Маковская (см. письма С. К. Маковского к ней от 17 и 24 июля 1909 г. и от 4 марта 1910 г. — ИРЛИ, ф. 230, ед. хр. 616).
136 См.: Вакханки, трагедия Эврипида. Стихотворный перевод с соблюдением метров подлинника, в сопровождении греческого текста и три экскурса для освещения трагедии, со стороны литературной, мифологической и психологической. СПб., 1894. Варнеке писал об этом издании в рецензии на трагедию Анненского ‘Меланиппа-философ’: ‘В 1894 г. И. Ф. Анненский издал книгу, которой было суждено стать краеугольным камнем того величественного и знаменательного для истории русского театра здания, при завершении которого мы теперь присутствуем <,…>, Каждая строка перевода И. Ф. Анненского изобличает в нем не механического версификатора, а цельного поэта, который тонко чувствует музыку стиха и свободно, смелой и твердой рукой находит на своей палитре краски для создания выпуклых, ярких образов’ (Филологическое обозрение, т. XX, 1901, кн. 2, отд. II, с. 88).
137 Меланиппа-философ. Трагедия Иннокентия Анненского. СПб., 1901. На титульном листе помета: ‘Посвящается Борису Васильевичу Варнеке’. Варнеке ознакомился с трагедией еще в рукописи и всячески старался содействовать ее напечатанию и постановке. В недатированном письме к Анненскому он писал о ‘Меланиппе’: ‘Я перечитываю решительно все новинки русского репертуара и положительно могу сказать, что не знаю ни одной трагедии, которая могла бы конкурировать с Вашей по изяществу художественных концепций, богатству образов и гармонии стиха. Уже вчера говорил я Вам, как заманчива в ней каждая роль для всякого серьезного артиста. В вагоне мне пришло в голову, что заглавную роль могла бы сыграть сносно, а и этого уже очень много, А. А. Лебедева, которую Вы, вероятно, помните <,…>, Она так уважает Ваш талант, что, конечно, не откажется от чести стать ‘Меланиппой-философом». Предлагая напечатать пьесу в журнале ‘Театр и искусство’ и собираясь связаться по этому поводу с его редактором А. Р. Кугелем, Варнеке далее писал: ‘Вообще же, напеча<,та>,ете Вы здесь эту пьесу или нет, я со своей стороны приложу все усилия и использую все свои театральные знакомства для того, чтобы в списке классических русских пьес была и Ваша ‘Меланиппа» (ЦГАЛИ, ф. 6, он. 1, ед. хр. 304). В другом письме (от середины декабря 1901 г.) Варнеке сообщал Анненскому: ‘О ‘Меланиппе’ в 342 No ‘Московских ведомостей’ (от 12 дек<,абря>,) появи<,лся>, целый фельетон, написанный одним из учеников Фад<,дея>, Франц<,евича>, <,…>, Волынский готовит о Вас большой фельетон <,…>, Один экземпляр я дал m-lle Венгеровой, и она тоже обещала писать’ (там же, упоминается рецензия о ‘Меланиппе’ П. Соколова, ученика Ф. Ф. Зелинского, статьи А. Л. Волынского и З. А. Венгеровой о пьесе Анненского в печати не появились). Высокой оценке трагедии Варнеке остался верен и в печатных отзывах о ней. В пространной рецензии, напечатанной в журнале ‘Филологическое обозрение’ (т. XX, 1901, кн. 2, отд. II, с. 86—109, подпись: —р—.), он подчеркнул заслуги Анненского в исследовании и переводе античной драмы, подробно изложил миф о Меланиппе в связи с трагедией Анненского и в сравнении с сохранившимися фрагментами трагедии Еврипида на этот сюжет и пришел к выводу: ‘Пьеса И. Ф. Анненского, написанная в строго выдержанном античном стиле, является в русском репертуаре первой на античный сюжет трагедией, где поэтические красоты счастливо соединены с верностью красок и стильностью образов. Она вышла непосредственно из мира чисто классических идей, и ее формы не являются чем-нибудь случайным и внешним, а, наоборот, представляют собою самую удачную оболочку для выбранной автором фабулы’ (с. 109). В другой статье о пьесе Анненского — ‘Оригинальная трагедия’ (Театр и искусство, 1902, No 2, 6 января, с. 26—28) — Варнеке отмечал: ‘Было бы любопытно посмотреть ее на сцене. Она сценична не менее ‘Царя Эдипа’, и, быть может, какая-нибудь из актрис, обладающих даром трагического пафоса и трагической пластики, увлечется ролью Меланиппы, — ролью, единственною в таком репертуаре’ (с. 28).
138 И. Ф. Анненский. Царь Иксион. Трагедия в пяти действиях с музыкальными антрактами. СПб., 1902. Варнеке хлопотал о скорейшем прохождении этой пьесы через цензуру, в середине декабря 1901 г. он писал Анненскому: ‘Прошения относительно ‘Иксиона’ никому и никакого Вам писать не надо, так как сегодня я лично отвез к цензору переписанный экземпляр и очень просил пропустить пьесу до праздников’ (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 304). В рецензии на ‘Царя Иксиона’ (Филологическое обозрение, т. XXI, 1902, кн. 1 и 2, отд. II, с. 33—49, подпись: —р—) Варнеке отмечал, что ‘чуть ли не главное достоинство’ трагедии ‘состоит в удивительной яркости образов и невиданном сочетании красок. Чуть ли не каждый ее стих заключает в себе драгоценную картину’ (с. 45). При этом он подчеркивал связь философской стороны пьесы с ‘теми мыслями и рассуждениями, которые переживает современное человечество’: ‘<,…>, автор ‘Иксиона’ является не рабским подражателем Еврипида <,…>,, а совершенно свободным продолжателем его творчества, воплощающим результаты своей духовной жизни в тех формах и чрез те символы, которые стали близкими его душе во время многолетних и упорных трудов над трагедиями Еврипида<,…>,’ (с. 48, 49). Попытки поставить ‘Царя Иксиона’ на сцене, в которых участвовал Варнеке, не увенчались успехом. В некрологе Анненского Варнеке вспоминал, что ‘Царя Иксиона’ ‘чуть было не поставили на сцене одного частного театра зимой 1903 года. Но самолюбивый и привыкший ходить только по прямым путям поэт не пожелал сделать нескольких отходных шагов, и этого было достаточно, чтобы его красивая и очень благородная пьеса так и не озарилась светом рампы’ (с. 42). Безусловно Варнеке принадлежит и рецензия на ‘Меланиппу-философа’ и ‘Царя Иксионч’ в ‘С. -Петербургских ведомостях’ (1902, 5 июня, No 150, подпись: N.), в ней высказаны сходные мысли о трагедиях Анненского, упомянута постановка ‘Ифигении—жертвы’, дана высокая оценка Анненского-драматурга: ‘Автор является поэтом даже в ремарках, которые представляют великолепные картины, являются художественными описаниями и читаются иной раз как заколдованный рассказ’.
139 Премьера ‘вакхической драмы’ Анненского ‘Фамира-кифарэд’ (1906) (М., изд. В. П. Португалова, 1913) в Московском Камерном театре состоялась 2 ноября 1916 г. (постановка А. Я. Таирова, художник А. А. Экстер, музыка Анри Фортера). См.: А. Я. Таиров. Записки режиссера. Статьи. Беседы. Речи. Письма. М., 1970, с. 510.
140 Рейнхардт Макс (1873—1943) — немецкий театральный режиссер, один из крупнейших мастеров европейского театра начала XX в.
141 О чтениях Анненского О. С. Бегичева отмечает: ‘Иннокентию Фед<,орович>, был страшно чуток к тому, как его слушали. Если в комнате находился человек, до кот<,орого>, не доходили слова Инн<,окентия>, Фед<,оровича>,, то он сразу потухал, комкал и быстро бросал чтение’ (ГЛМ, Н—в 1269).
142 Богданович Ангел Иванович (1860—1907) — литературный критик и публицист. В 1894—1906 гг. редактировал журнал ‘Мир Божий’, затем — ‘Современный мир’. О Богдановиче-редакторе см. очерк Куприна ‘Памяти А. И. Богдановича’ (А. И. Куприн. Собр. соч. в 9-ти т., т. 9. М., 1964, с. 434—439), а также статью М. Неведомского ‘А. И. Богданович как писатель и редактор ‘Мира Божия» (в кн.: А. И. Богданович. Годы перелома. 1895—1906. Сб. критических статей. СПб, 1908, с. XXIII-XXXVI). Богдановичу, видимо, принадлежит рецензия на трагедию Анненского ‘Меланиппа-философ’ (Мир Божий, 1902, No 1, отд. II, с. 76-77).
143 Батюшков Федор Дмитриевич (1857—1920) — историк западноевропейской и русской литературы, критик и литературно-общественный деятель, в 1902—1906 гг. — редактор ‘Мира Божьего’.
144 Шаликов Петр Иванович, князь (1767 ил’ 1768—1852) — поэт-сентименталист, представлял постоянную мишень для насмешек пз-за своей наигранной чувствительности и ‘вдохновенности’.
145 См.: Финикиянки, трагедия Еврипида. — Мир Божий, 1898, No 4, с. 1—72, Античная трагедия (публичная лекция). — Там же, 1902, No 11, с. 1—42. Оценку этой лекции Варнеке дает в некрологе Анненского (с. 40—41). В ‘Мире Божьем’, кроме того, был помещен выполненный Анненским перевод рассказа Вилье де Лиль-Адана ‘Нетерпение толпы’ (1902, No 5, с. 219—224, подпись: И. А.).
146 Митрофанов Павел Павлович (1873—1917) — историк, преподаватель русского языка в Николаевской царскосельской гимназии (1898—1901), с 1907 г. — преподаватель римских древностей в С. -Петербургском историко-филологическом институте, там же с 1910 г. — профессор всеобщей истории. Автор статьи ‘Иннокентий Анненский’ (в кн.: Русская литература XX века (1890—1910). Под ред. проф. С. А. Венгерова. Т. II, с. 281—296). См. о нем подробнее: Славяноведение в дореволюционной России. Биобиблиографический словарь, с. 241.
147 Корш Федор Евгеньевич (1843—1915) — филолог-классик, востоковед. См. о нем: Я. К. Дмитриев. Ф. Е. Корш. М., 1962.
148 Кулаковский Юлиан Андреевич (1855—1919) — филолог-классик и византинист, археолог. Сохранились два его письма к Анненскому — 1894 г. (о ‘Вакханках’ в переводе Анненского) и 1903 г. (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 337).
149 Деларов (Деляров) Павел Викторович (1861—1913) — коллекционер, служил вместе с В. Анненским-Кривичем в Министерстве путей сообщения. Ср. свидетельство М. В. Добужинского: ‘<,…>, в нашем Отделе по отчуждению имуществ, во главе Юрисконсульской части стоял Деларов, известный в Петербурге коллекционер и большой знаток искусства’ (М. В. Добужинский. Воспоминания, т. I. Нью-Йорк, 1976, с. 281). См. также: Вл. Боцяновский. Коллекция Деларова. — Солнце России, 1913, No 37, с. 11—12. А. Бенуа. Мои воспоминания, кн. IV, V. М., 1980, с. 323—326. И. Ф. Анненский опубликовал рецензию на кн.: Картинная галерея императорского Эрмитажа с объяснительным текстом П. В. Деларова. Изд. т-ва М. О. Вольф. СПб. —М., [б. г.] (Журнал Министерства народного просвещения, ч. CCCLVIII, 1905.. апрель, отд. III, с. 216—217).
150 Сын историка русской литературы и библиографа Семена Афанасьевича Венгерова (1855—1920) Всеволод Венгеров (1887—1944) закончил Николаевскую царскосельскую гимназию в 1905 г. с золотой медалью, впоследствии — юрист.
151 Варшавский Леон Абрамович — директор правления Царскосельской железной дороги, банкир. Его сын Игнатий Варшавский окончил в 1900 г. Николаевскую царскосельскую гимназию с золотой медалью. И. Л. Варшавский, как и В. И. Анненский-Кривич и другой выпускник Царскосельской гимназии Б. О. Мейер, участвовал стихами в ‘Литературно-художественном сборнике’ Петербургского университета (СПб., 1903), в котором дебютировал и А. Блок.
152 Имеется в виду гувернер юного Ивана Лаврецкого — француз Courtin de Vaucelles (‘Дворянское гнездо’, гл. VIII), которого княгиня Кубенская называла ‘fine fleur (цвет) эмиграции’, Кубенская ‘чуть не семидесяти лет вышла замуж за этого финь-флера, перевела на его имя все свое состояние и вскоре потом, разрумяненная, раздушенная амброй a la Richelieu <,…>, умерла на шелковом кривом диванчике времен Лудовика XV <,…>,’ (И. С. Тургенев. Полн. собр. соч. и писем в 28-ми т., Соч. в 15-ти т., т. 7. М. —Л., 1964, с. 150).
153 Варнеке преподавал в Николаевской царскосельской гимназии с 11 января 1902 до 21 августа 1904 г.
154 Козьмин Леонид Егорович — эконом Николаевской царскосельской гимназии с 1891 по 1906 г.
55 Александров Борис Николаевич — преподаватель древних языков в Николаевской царскосельской гимназии с 1892 г.
156 Критическая позиция Варнеке по отношению к деятельности Анненского-педагога, расходящаяся с воззрениями большинства других мемуаристов, обнаруживает аналогию только с точкой зрения поэта Д. Кленовского (Д. Крачковского), высказанной в очерке ‘Поэты царскосельской гимназии’: ‘Я был в младших классах царскосельской гимназии, когда Иннокентий Анненский заканчивал там свое директорское поприще, окончательно разваливая вверенное его попечению заведение. В грязных классах, за изрезанными партами галдели и безобразничали усатые лодыри, ухитрявшиеся просидеть в каждом классе по два года, а то и больше. Учителя были подстать своим питомцам. Пьяненьким приходил в класс и уютно подхрапывал на кафедре отец дьякон. Хохлатой больной птицей хмурился из-под нависших седых бровей полусумасшедший учитель математики Марьян Генрихович. Сам Анненский появлялся в коридорах раза два-три в неделю, не чаще, возвращаясь в свою директорскую квартиру с урока в выпускном восьмом классе, последнем доучивавшем в ту пору уже отмененный в гимназиях греческий язык. Он выступал медленно и торжественно, с портфелем и греческими фолиантами под мышкой, никого не замечая, вдохновенно откинув голову, заложив правую руку за борт форменного сюртука. Мне он напоминал тогда Козьму Пруткова с того известного ‘портрета’, каким обычно открывался томик его произведений. Анненский был окружен плотной, двигавшейся вместе с ним толпой гимназистов, любивших его за то, что с ним можно было совершенно не считаться. Стоял несусветный галдеж. Анненский не шел, а шествовал, медленно, с олимпийским спокойствием, с отсутствующим взглядом’ (Новый журнал, кн. 59, Нью-Йорк, 1952, с. 133).
157 Сходную мысль Варнеке выразил и в некрологе Анненского: ‘Искренно хотел он быть настоящим педагогом, по-настоящему вести свою школу, но духовная пропасть, лежавшая между ним и его сотрудниками-учителями, учениками и их родителями, создавала большие неудобства для обеих сторон’ (с. 47—48).
158 Голицын Дмитрий Петрович, князь (псевдонимы Д. Муравлин, Д. Чертков, 1860—1928) — писатель, в своей общественной деятельности — воинствующий националист, возглавлял ‘Русское собрание’.
159 Гессе Петр Павлович (ум. в 1905 г.) — генерал-адъютант.
160 Трубецкой Георгий Иванович, князь — генерал-майор императорской свиты.
161 Кедров Константин Васильевич (1827—1903) — педагог-классик, директор С. -Петербургского историко-филологического института в 1872—1903 гг.
162 Латышев Василий Васильевич (1855—1921) — филолог-классик, эпиграфист и историк. Назначен по избрании министра Г. Э. Зенгера на должность директора Историко-филологического института 29 августа 1903 г. См. о нем: Материалы для биографического словаря действительных членов имп. Академии наук, ч. I. Пгр., 1915, с. 413—430.
163 Зенгер Григорий Эдуардович (1853—1919) — филолог-классик, член-корреспондент Академии наук (с 1907 г.), министр народного просвещения (с 11 апреля 1902 по 10 апреля 1904 г.).
164 На должность инспектора С. -Петербургского учебного округа Анненский был назначен 5 января 1906 г. Это назначение планировалось в сентябре-декабре 1905 г. (Книги отражений, с. 671). Трудно указать непосредственную причину ухода Анненского с поста директора гимназии. Вс. А. Рождественский, например, со слов педагога Царскосельской гимназии В. И. Орлова указывает, что это было ‘прямой служебной карой’ за попытки отстоять ‘крамольное юношество’ перед министром народного просвещения (Всеволод Рождественский. Страницы жизни. Из литературных воспоминаний. М.,—Л., 1962, с. 100). После отставки Анненского к нему обратилась (9 апреля 1906 г.) группа родителей его бывших учащихся с адресом (за более чем 118 подписями), выражавшим благодарность и сожаления о ‘неожиданном уходе’: ‘В ответ на прочитанный адрес И. Ф. произнес речь, в которой главную роль в предстоящем обновлении нашей средней школы приписал освободительному движению. Последнее получит свое завершение в имеющей на днях собраться Государственной Думе, созыву которой, по словам Анненского, должны одинаково радоваться и ‘победители’ и ‘побежденные’ <,…’>, (Царскосельская речь, 1906, 22 апреля, No 1). ‘Защитником и заступником’ служащих гимназии Анненский обрисован в сатирической заметке ‘Служителя и Мор’, направленной против сменившего его на посту директора Я. Г. Мора (там же, 1906, 7 июля, No 12). В то же время в кругах революционно настроенной молодежи Анненского не считали ‘своим’. В хроникальном отчете о событиях в Царском Селе после обнародования манифеста 17 октября сообщалось: ‘Революционное брожение проникло и в местные школы. На речь директора, прославлявшего конституцию, ученики смело ответили, что конституция дана не самодержавием, а вырвана у него непреклонной волею революции <,…>, Когда директор Анненский, на основании постановления совета, приказал приступить к занятиям, ученики ответили дружной ‘Марсельезой’ и стали выходить из гимназии’ (Голос средне-учебных заведений, 1906, 29 января, No 2, с. 19— 20). Сходные с этой корреспонденцией свидетельства содержатся в мемуарных записях Н. Н. Пунина: ‘В сороковой день расстрела 9-го января была отправлена к директору делегация с просьбой отслужить панихиду в гимназической церкви, в числе депутатов был и я. Ан<,ненский>, принял нас с холодной брезгливостью и, разумеется, отказал. Я долго потом не мог простить ему этой холодной брезгливости. В ответ на его отказ мы на каждом приеме пели хором: ‘вечная память».
165 На Высших женских историко-литературных курсах Н. П. Раева в Петербурге Анненский в 1908—1909 гг. читал лекции по истории древнегреческой литературы.
166 Прошение об освобождении от должности инспектора С. -Петербургского учебного округа Анненский подал 26 октября 1909 г., удовлетворено оно было 20 ноября (Книги отражений, с. 672). На следующий день после смерти Анненского было опубликовано сообщение: ‘Увольняются от службы: согласно прошению окружной инспектор С. -Петербургского учебного округа, действительный статский советник Анненский, с 1-го ноября, с мундиром, означенной должности присвоенным <,…>,’ (Правительственный вестник, 1909, 1 декабря, No 256, с. 1).