И. А. Гончаров в воспоминаниях современников, Гончаров Иван Александрович, Год: 1912

И. А. Гончаров в воспоминаниях современников
 


 —————————————————————————- 
 Оригиналы находится здесь.  
 —————————————————————————- 

 Содержание: 



И. И. Панаев. Воспоминание о Белинском. (Отрывок) 
 
 
А. В. Старчевский. Один из забытых журналистов. (Отрывок)
 
 
А. Я. Панаева. Из ‘Воспоминаний’ 
 
 
А. М. Скабичевский. Из ‘Литературных воспоминаний’ 
 
 
Е. П. Левенштейн. Воспоминания об И. А. Гончарове 
 
 
М. В. Кирмалов. Воспоминания об И. А. Гончарове 
 
 
К. Т. Современница о Гончарове (Е. П. Майкова)
 
 
 A. П. Плетнев. Три встречи с Гончаровым 



 
И. И. Панаев
 

 ВОСПОМИНАНИЕ О БЕЛИНСКОМ  

 (Отрывки)  

 Расскажу об одном вечере (это уже было года два или три после смерти 
 Белинского) у А. А. Комарова, на котором присутствовал Гоголь. Гоголь 
 изъявил желание А. А. Комарову приехать к нему и просил его пригласить к 
 себе несколько известных новых литераторов, с которыми он не был знаком. 
 Александр Александрович пригласил между прочими Гончарова, Григоровича, 
 Некрасова и Дружинина. Я также был в числе приглашенных, хотя был давно уже 
 знаком с Гоголем. Я познакомился с ним летом 1839 года в Москве, в доме 
 Сергея Тимофеевича Аксакова. В день моего знакомства с ним он обедал у 
 Аксаковых и в первый раз читал первую главу своих ‘Мертвых душ’. Мы 
 собрались к А. А. Комарову часу в девятом вечера. Радушный хозяин 
 приготовил роскошный ужин для знаменитого гостя и ожидал его с величайшим 
 нетерпением Он благоговел перед его талантом Мы все также разделяли его 
 нетерпение. В ожидании Гоголя не пили чай до десяти. часов, но Гоголь не 
 показывался, и мы сели к чайному столу без него. 
 Гоголь приехал в половине одиннадцатого, отказался от чая, говоря, что 
 он его никогда не пьет, взглянул бегло на всех, подал руку знакомым, 
 отправился в другую комнату и разлегся на диване. Он говорил мало, вяло, 
 нехотя, распространяя вокруг себя какую-то неловкость, что-то принужденное. 
 Хозяин представил ему Гончарова, Григоровича, Некрасова и Дружинина. Гоголь 
 несколько оживился, говорил с каждым из них об их произведениях, хотя было 
 очень заметно, что не читал их. Потом он заговорил о себе и всем нам дал 
 почувствовать, что его знаменитые ‘Письма’ писаны им были в болезненном 
 состоянии, что их не следовало издавать, что он очень сожалеет, что они 
 изданы. Он как будто оправдывался перед нами. 
 От ужина, к величайшему огорчению хозяина дома, он также отказался. 
 Вина не хотел пить никакого, хотя тут были всевозможные вина. 
 — Чем же вас угощать, Николай Васильевич? — сказал наконец в отчаянии 
 хозяин дома. 
 — Ничем, — отвечал Гоголь, потирая свою бородку. — Впрочем, пожалуй, 
 дайте мне рюмку малаги. 
 Одной малаги именно и не находилось в доме. Было уже между тем около 
 часа, погреба все заперты… Однако хозяин разослал людей для отыскания 
 малаги. 
 Но Гоголь, изъявив свое желание, через четверть часа объявил, что он 
 чувствует себя не очень здоровым и поедет домой. 
 — Сейчас подадут малагу, — сказал хозяин дома, — погодите немного. 
 — Нет, уж мне не хочется, да к тому же поздно… 
 Хозяин дома, однако, умолил его подождать малаги. Через полчаса 
 бутылка была принесена. Он налил себе полрюмочки, отведал, взял шляпу и 
 уехал, несмотря ни на какие просьбы. 
 Не знаю, как другим, — мне стало как-то легче дышать после его 
 отъезда. 
 Но обратимся к Белинскому… 
 К нему часто сходились по вечерам его приятели, и он всегда встречал 
 их радушно и с шутками, если был в хорошем расположении духа, то есть 
 свободен от работы и не страдал своими обычными припадками. В таких случаях 
 он обыкновенно зажигал несколько свечей в своем кабинете. Свет и тепло 
 поддерживали всегда еще более хорошее расположение его духа. 
 Его небольшая квартира у Аничкина моста в доме Лопатина, в которой он 
 прожил, кажется, с 1842 по 1845 год, отличалась, сравнительно с другими его 
 квартирами, веселостью и уютностью. Эта квартира и ему нравилась более 
 прежних. С нею сопряжено много литературных воспоминаний. Здесь Гончаров 
 несколько вечеров сряду читал Белинскому свою ‘Обыкновенную историю’. 
 Белинский был в восторге от нового таланта, выступавшего так блистательно, 
 и все подсмеивался по этому поводу над нашим добрым приятелем М. А. 
 Языковым. Надобно сказать, что Гончаров, зная близкие отношения Языкова с 
 Белинским, передал рукопись ‘Обыкновенной истории’ Языкову для передачи 
 Белинскому, с тем, однако, чтобы Языков прочел ее предварительно и решил, 
 стоит ли передавать ее. Языков с год держал ее у себя, развернул ее однажды 
 (по его собственному признанию), прочел несколько страничек, которые ему 
 почему-то не понравились, и забыл о ней. Потом он сказал о ней Некрасову, 
 прибавив: ‘Кажется, плоховато, не стоит печатать’. Но Некрасов взял эту 
 рукопись у Языкова, прочел из нее несколько страниц и, тотчас заметив, что 
 это произведение, выходящее из ряда обыкновенных, передал ее Белинскому, 
 который уже просил автора, чтобы он прочел сам. 
 Белинский все с более и более возраставшим участием и любопытством 
 слушал чтение Гончарова и по временам привскакивал на своем стуле, с 
 сверкающими глазами, в тех местах, которые ему особенно нравились. В минуты 
 роздыхов он всякий раз обращался, смеясь, к Языкову и говорил: 
 — Ну что, Языков, ведь плохое произведение — не стоит его печатать?.. 




 
А. В. Старчевский
 

 ОДИН ИЗ ЗАБЫТЫХ ЖУРНАЛИСТОВ 
 (ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ СТАРОГО ЛИТЕРАТОРА) 

 (Отрывок)  

 У стариков Майковых, родителей Аполлона Николаевича, было довольно 
 знакомых молодых людей, которые собирались к ним по воскресеньям к обеду 
 или вечером, бывали и дамы. Все это был народ comme il faut, и это была для 
 Дудышкина первая школа, в которой он брал уроки общежития, и он 
 действительно стал цивилизоваться и скоро усваивал себе все хорошее. 
 Следует сказать здесь без преувеличения, что Дудышкин всем обязан 
 семейству Майковых, добрых и образованных людей. Тут он познакомился с 
 Владимиром Андреевичем Солоницыным, завсегдатаем Майковых, бывшим 
 правителем канцелярии департамента внешней торговли и в то же время 
 помощником О. И. Сенковского по редакции ‘Библиотеки для чтения’, с И. А. 
 Гончаровым, служившим у Солоницына переводчиком, с М. П. 
 Заблоцким-Десятовским, П. М. Цейдлером н другими лицами, родственными 
 Майковым, которые впоследствии имели влияние на всю его жизнь. 
 Это было во всех отношениях прекрасное и образцовое семейство вроде 
 тех, о каких мечтали во французских и английских повестях, где описывались 
 семейства Ван-Дика, Чимарозы и других. Семейство Майковых состояло из шести 
 членов, но, начиная с обеда до поздней ночи, там почти ежедневно собиралось 
 порядочное общество. Глава семейства, сын известного в начале этого 
 столетия директора императорских театров Аполлона Александровича Майкова, 
 Николай Аполлонович Майков, отставной гусарский офицер, красивый брюнет, с 
 открытым, добродушным характером, был женат на дочери московского 
 золотопромышленника Гусятникова, Евгении Петровне, стройной, красивой 
 брюнетке, с продолговатым аристократическим лицом, на которую был 
 чрезвычайно похож второй сын Валериан. Н. А. Майков после женитьбы вышел в 
 отставку и жил в Москве. Когда же пришло время воспитывать старших сыновей, 
 он переселился в Петербург. (…) Тогда Николаю Аполлоновичу было уже под 
 пятьдесят, супруге его Евгении Петровне за сорок. Были они люди в высшей 
 степени радушные, симпатичные и гостеприимные. Старший сын, Аполлон 
 Николаевич, еще очень молодой человек, похожий на отца, только в 
 миниатюрном виде, рано обнаружил поэтический талант, который доставил ему 
 известность впоследствии. Второй сын, Валериан, был наделен большими 
 публицистическими способностями, но тогдашнее время обрезало ему крылья, а 
 затем случайная смерть погубила весьма даровитого и способного юношу. 
 Третий сын, так называемый старичок по своему тихому и спокойному нраву, 
 Владимир Николаевич, менее даровитый, был тогда еще гимназистом. Четвертый 
 — Леонид Николаевич — был тогда ребенком. (…) 
 Прибавьте ко всему этому милое, свободное, но всегда приличное 
 обращение, откровенность, юмор, радушие хозяев и умение их поддерживать 
 разговор, переплетая его оживленными эпизодами и отступлениями, и тогда вы 
 получите довольно приблизительное понятие о том, какое значение имел в свое 
 время дом Майковых для молодых людей, которым почему-либо приходилось 
 сблизиться с его младшими членами. В этом кругу никогда не происходило ни 
 пошлых разговоров, не сообщалось двусмысленных анекдотов, никто не 
 осуждался, никто не осмеивался, а между тем всем было весело, привольно, 
 занятно, и постоянные посетители неохотно брались за шляпы в три часа ночи, 
 чтобы отправиться восвояси.(…) 
 …В семействе Майковых, по вечерам, в воскресенье и другие 
 праздничные дни, когда собиралось много молодежи, часто происходили чтения 
 чего-нибудь выдающегося в современной журналистике, с критическими и 
 другими замечаниями, идущими к делу. Чтения эти введены были покойным 
 Владимиром Андреевичем Солоницыным, о котором уже была речь выше, но со 
 смертью его чтения эти почти прекратились, как вдруг Иван Александрович 
 Гончаров, написав свою ‘Обыкновенную историю’, заявил в один вечер, что, 
 прежде чем отдать ее в печать, желал бы прочесть свое первое произведение у 
 Майковых в несколько вечеров и выслушать замечания именно молодого, 
 чуткого, откровенного и ничем не стесняющегося поколения, тем более что все 
 слушатели были его ближайшие друзья и доброжелатели, и если бы в чем-нибудь 
 замечания их оказались неверны, то их тут же и опровергнут. 
 В тот же день я получил от Владимира Аполлоновича Солоницына записку, 
 в которой он приглашал меня прийти в шесть часов вечера слушать сочинение 
 Гончарова, о существовании которого до тех пор никому не было известно. Вот 
 содержание этой записки: 

 ‘Евгения Петровна (то есть Майкова), Валерьян и я купно советуем тебе 
 прийти слушать повесть Ивана Александровича (то есть Гончарова), хотя к 
 шести часам, иначе Иван Александрович рассердится, тем более что он читает 
 повесть для тебя и Юнии Дмитриевны, которые не слыхали ее, а не для М-х (то 
 есть Майковых), которые уже слышали ее дважды. Притом он, пожалуй, и не 
 отдаст ее в твой журнал (тогда я имел в виду издавать ‘Русский вестник’, 
 который передавал мне С. Н. Глинка). Если ты не придешь, это его весьма 
 обидит, ты знаешь, как он скрупулезен. Итак, убедительно советуем прийти к 
 шести часам. Ответь хоть еловом. 
 В. Солоницын‘. 

 На другой день я явился в семь часов вечера к Майковым и застал там 
 всех наших знакомых. Спустя четверть часа Иван Александрович начал читать 
 свою повесть. Все мы слушали ее со вниманием. Язык у него хорош, она 
 написана очень легко, и до чаю прочитано им было порядочно. Когда разнесли 
 чай, начались замечания, но они были незначительны и несущественны. Вообще 
 повесть произвела хорошее впечатление. Чтение продолжалось несколько 
 вечеров сряду, и по мере ближайшего знакомства с повестью развивался и 
 интерес, все яснее и яснее выходили лица. Конечно, замысел ее незатейлив, 
 ничего сложного и запутанного не было, но по мере ближайшего знакомства с 
 действующими лицами все чаще и чаще становились замечания, но это были 
 замечания слишком молодых и неопытных еще людей, дамы тоже делали в эти 
 замечания и свои вставки, также не имевшие никакого критического значения, 
 старики вовсе не высказывались. 
 Жаль, что тогда среди нас не было ни одного человека с опытом и 
 авторитетом, который знал бы, на что следовало обратить внимание, что 
 изменить, сократить или развить Несмотря, однако, на самые легкие замечания 
 молодежи, Иван Александрович обратил внимание на некоторые замечания самого 
 младшего из нас, Валериана Майкова, и решился сделать изменения в повести 
 ‘Обыкновенная история’ сообразно с указаниями молодого критика Конечно, 
 Иван Александрович во время чтения своей повести при многочисленном 
 обществе сам лучше других замечал, что надобно изменить и исправить, и 
 потому постояннно делал свои отметки на рукописи, а иногда и просто 
 перечеркивал карандашом несколько строк Но все же переделка эта потребовала 
 немного времени, потому что спустя несколько дней опять назначено было 
 вторично прослушать ‘Обыкновенную историю’ в исправленном виде, я снова 
 получил приглашение, но не мог им воспользоваться, потому что редактор 
 ‘Журнала министерства народного просвещения’, Константин Степанович 
 Сербинович, прислал мне какую-то спешную работу, а так как он был человек в 
 высшей степени аккуратный и всегда означал, к какому дню статья должна быть 
 готова и доставлена ему на дом лично, поэтому я не был на вторичном чтении 
 повести Гончарова. 
 Героем для повести Гончарова послужил его покойный начальник Владимир 
 Андреевич Солоницын и Андрей Парфенович Заблоцкий-Десятовский, брат 
 которого, Михаил Парфенович, бывший с нами в университете и знакомый Ивана 
 Александровича, близко познакомил автора с этой личностью Из двух героев, 
 положительных и черствых, притом не последних эгоистов, мечтавших только о 
 том, как бы выйти в люди, составить капиталец и сделать хорошую партию, 
 Иван Александрович выкроил своего главного героя. 
 Племянничек с желтыми цветами составлен из Солика (племянника В. А. 
 Солоницына — Владимира Аполлоновича Солоницына) и Михаила Парфеновича 
 Заблоцкого-Десятовского, а прощание с матерью, приготовление к отъезду и 
 первое впечатление, произведенное на племянничка Петербургом, — это 
 описание своего отъезда из родного гнезда и приезд в Петербург. 
 Антон Иванович — это тоже лицо, мне хорошо знакомое, для этого 
 господина материалом послужил, во-первых, Владимир Андреевич Солоницын, а 
 во-вторых, действительный Антон Иванович, знакомый Дудышкина, целых сорок 
 лет заведовавший делами Новинских, торговцев мехами, и к которому во всех 
 делах обращался за советом Степан Семенович Дудышкин, не придавая, однако, 
 этим советам большого значения. 

 ‘Исторический вестник’, 1886, ?3  




 
А. Я. Панаева 
 

 ИЗ ‘ВОСПОМИНАНИЙ’  

 С первого же года ‘Современнику’ повезло. В февральской книжке 1847 
 года 1} был напечатан роман Гончарова ‘Обыкновенная история’, имевший 
 огромный успех. Боже мой! Как заволновались любознательные литераторы! Они 
 старались разведать настоящую и прошлую жизнь нового писателя, к какому 
 сословию он принадлежит по рождению, в какой среде вращается и т. п. Многие 
 были недовольны сдержанностью характера Гончарова и приписывали это его 
 апатичности. Тургенев объявил, что он со всех сторон ‘штудировал’ Гончарова 
 и пришел к заключению,, что он в душе чиновник, что его кругозор 
 ограничивается мелкими интересами, что в его натуре нет никаких порывов, 
 что он совершенно доволен своим мизерным миром и его не интересуют никакие 
 общественные вопросы, ‘он даже как-то боится разговаривать о них, чтоб не 
 потерять благонамеренность чиновника. Такой человек далеко не пойдет! 
 Посмотрите, что он застрянет на первом своем произведении’. 
 Странно, что предсказания Тургенева о литературной будущности его 
 современников почти никогда не оправдывались… 

 Я забыла упомянуть, что в 1847 году, не помню, в каком месяце, в 
 Петербурге проездом был Гоголь 2}. Он изъявил Панаеву желание приехать к нему 
 вечером посмотреть на молодых сотрудников ‘Современника’, причем, конечно, 
 сделал свою обычную оговорку, чтобы ни посторонних лиц, ни дам не было. За 
 час до прибытия Гоголя в кабинете Панаева собрались Гончаров, Григорович, 
 Кронеберг и еще кто-то, а из старых московских знакомых Гоголя были Боткин 
 и Белинский. Гоголь просидел недолго, когда он уехал, я вошла в кабинет и 
 заметила, что у всех на лицах было недоумевающее выражение и все молчали, 
 один Белинский, расхаживая по комнате, находился в возбужденном состоянии и 
 говорил: 
 — Не хотел выслушать правды — убежал!.. Еще лучше. Я в письме изложу 
 ему все!.. Нет, с Гоголем что-то творится… И что за тон он принял на 
 себя, точно директор департамента, которому представляют его подчиненных 
 чиновников… Зачем приезжал? 
 На другой же день вечером Белинский пришел к Панаеву и прочитал свое 
 известное теперь письмо к Гоголю 3}. При чтении письма находилось несколько 
 человек приятелей, и копия с него тут же была списана. Письмо было передано 
 частным образом Гоголю… 

 Когда было напечатано первое произведение Дружинина в ‘Современнике’ 4}, 
 то Тургенев говорил Некрасову и Панаеву: 
 — Положительно везет ‘Современнику’! Вот это талант, не чета вашему 
 ‘литературному прыщу’ 5} и вознесенному до небес вами апатичному чиновнику 
 Ивану Александровичу Гончарову. Эти, по-вашему, светилы — слепорожденные 
 кроты, выползшие из-под земли: что они могут создать? А у Дружинина знание 
 общества, обрисовка Полиньки Сакс художественная, видишь гётевские тонкие 
 штрихи, а никто в мире, кроме Гёте, не обладал таким искусством создавать 
 грациозные типы женщин. Я прозакладываю голову, что Дружинин быстро займет 
 место передового писателя в современной литературе.. И как я порадовался, 
 когда он явился ко мне вчера с визитом-джентльмен!.. Надо, к сожалению, 
 сознаться, что от новых литераторов пахнет мещанской средой… 
 Как вообще некоторые высшие сановники начали в это время смотреть на 
 литературу, может служить доказательством следующее приглашение, полученное 
 Панаевым, через И. А. Гончарова, от попечителя Петербургского учебного 
 округа, князя Щербатова: 
 ‘Князь Щербатов поручил мне просить вас, любезнейший Иван Иванович, 
 пожаловать к нему в пятницу вечером и жаловать в прочие пятницы. Там, 
 кажется, будут и другие редакторы и литераторы, с которыми со всеми он 
 хочет познакомиться. Только он просит извинить его, что за множеством дел и 
 просителей он не может делать визитов. Вечер же-самое удобное время, 
 говорит он, даже когда понадобится объясниться по журнальным делам. Он 
 спрашивал меня, кто теперь есть здесь из наших литераторов (разумеется, 
 порядочных). Я назвал П. В. Анненкова, Григоровича, Толстого, он усердно 
 приглашает и их. О Василии Петровиче Боткине я не упомянул, потому что не 
 знал о приезде его. Помогите склонить их поехать к князю, там они найдут 
 немало наших. А как давно с вами не видались, не увидимся ли во вторник, а 
 не то так в субботу у Языкова? 
  Ваш Гончаров  
 Князь считает вас уже за знакомого и ожидает к себе без церемоний’. 


 А. Я. Панаева: Примечания  
 (А. Д. Алексеев, О. А. Демиховская) 

 Панаева Авдотья Яковлевна, по второму мужу Головачева (1820-1893) — 
 писательница, сотрудничавшая в ‘Современнике’, автор очерков, повестей и 
 романов, посвященных главным образом бесправному положению русской женщины. 
 В соавторстве с Н, А. Некрасовым ею написаны романы ‘Три страны света’ 
 (1848) и ‘Мертвое озеро’ (1851). А. Я. Панаева — автор ‘Воспоминаний’, над 
 которыми она работала в 80-х годах. Несмотря на имеющиеся в них ошибки и 
 неточности, они, по словам А. Н. Пыпина, отражают ‘много справедливого при 
 некоторых личных пристрастиях’. 
 Впервые — ‘Исторический вестник’, 1889, ? 4, стр. 49, 54, ? 7, стр. 
 47. Печатается по изданию: А. Я. Панаева (Головачева), Воспоминания, 
 Гослитиздат, М. 1956, стр. 168, 174, 183-184, 267. 

 1} Роман ‘Обыкновенная история’ печатался в ?? 3 и 4 (март, апрель) 
 ‘Современника’ за 1847 год. 
 2} В 1847 году Гоголь в Петербурге не был. 
 3} Знаменитое письмо В. Г. Белинского к Гоголю было написано в июле 
 1847 года в Зальцбрунне. Не исключена возможность, что Белинский мог читать 
 письмо у Панаева в 1847 году по возвращении из Зальцбрунна. 
 4} Повесть ‘Полинька Сакс’ (‘Современник’, 1847, ? 12). 
 5} Имеется в виду Ф. М. Достоевский, о котором в эпиграмме, сочиненной 
 Некрасовым и Тургеневым, имелись строки: 

 Рыцарь горестной фигуры, 
 Достоевский, милый пыщ, 
 На носу литературы 
 Рдеешь ты, как новый прыщ. 



 
А. М. Скабичевский
 

 ИЗ ‘ЛИТЕРАТУРНЫХ ВОСПОМИНАНИЙ’  

 ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ О ПЕРЕЖИТОМ  

 Литературный салон Майковых в сороковые и пятидесятые годы был 
 средоточием именно литераторов, группировавшихся вокруг ‘Отечественных 
 записок’. Наибольший тон в этом салоне давал Гончаров, этот истый бюрократ 
 и в своей жизни и в своих романах с их бюрократическими идеалами, Адуевым и 
 Штольцем. В качестве учителя поэта Аполлона Майкова он, конечно, озаботился 
 привить достаточное количество бюрократического яда в голову своего 
 ученика. 
 Нужно, впрочем, заметить, что вся семья Майковых была от природы 
 расположена к принятию этого яда. Я не знаю, что представлял собою Вал. 
 Майков, умерший до моего знакомства с его семьею. Что же касается всех 
 прочих членов семьи, то они всегда поражали меня строгою уравновешенностью 
 их натур, крайнею умеренностью и аккуратностью во всех суждениях и 
 поступках, наружным благодушием и мягкосердечием, под которыми втайне 
 гнездилось эгоистическое себе на уме, а порою и достаточная доза душевной 
 черствости. Но все это скрашивалось таким светским тактом в обращении как с 
 выше, так и с ниже поставленными людьми, что находиться в их обществе было 
 очень легко и приятно. Невольно казалось нам, юнцам, что трудно и 
 представить себе людей более передовых, гуманных и идеальных. Это и был тот 
 самый ‘гармонизм’ всех элементов человеческой природы, на который в кружке 
 нашем смотрели как на квинтэссенцию той истинной просвещенной 
 нравственности, которая заменила для нас отвергнутую нами обветшалую 
 прописную мораль. 
 Ко всему этому надо прибавить, что все Майковы поголовно были 
 эпикурейцы, тонкие ценители всего изящного и гастрономы, умеющие вкусно и в 
 меру поесть и выпить. Наконец, все Майковы подряд были созерцатели, с 
 примесью некоторой доли сентиментальности. О Майкове-отце нечего и говорить 
 уж: поставщик образов в Исаакиевский собор и другие церкви Петербурга, он 
 вечно витал в мире небесных образов, и глаза его то и дело возносились 
 горе. Старший сын его, Аполлон, в свою очередь, был преисполнен звуков 
 чистых и молитв: любил уноситься своим поэтическим воображением в эпохи 
 античной древности и средневекового рыцарства и спускался в мир окружавшей 
 его действительности только для подражания любовным мотивам Гейне и для 
 воспевания подвигов великих мира сего. 
 Средний сын, Владимир, тоже склонен был к созерцательности. Между 
 прочим, административная служба по департаменту внешней торговли столь 
 иссушила его, что жена его, обладавшая более живым и пылким темпераментом, 
 не в состоянии была ужиться с ним и сбежала от него на Кавказ с одним 
 нигилистом, которого впоследствии Гончаров покарал, изобразивши в своем 
 романе ‘Обрыв’ в образе Марка Волохова. В 1865 году, живя в Парголове, я 
 встретил однажды этого господина у Владимира Майкова, жившего на даче в 
 Мурине, и мы гарцевали с ним даже верхами на чухонских лошадях. Он, как раз 
 в то время, ухаживал за госпожою Майковой и показался мне очень симпатичным 
 молодым человеком, не имеющим ничего общего с карикатурным героем романа 
 Гончарова. 
 Что касается младшего брата Майкова, Леонида, нашего сотоварища, то он 
 выдался более в мать, чем в отца, братья его все были брюнеты, а он — 
 блондин, весь какой-то мягкотелый и уже в юности обещавший со временем 
 потучнеть. 

 КОЕ-ЧТО ИЗ МОИХ ЛИЧНЫХ ВОСПОМИНАНИЙ  

 О семействе Николая Аполлоновича и Евгении Петровны Майковых 
 существует уже немало воспоминаний в нашей литературе, начиная с И. И. 
 Панаева и других. 
 Это был литературный салон, игравший некогда очень видную роль в 
 передовых кружках сороковых годов. Сюда стекались все молодые корифеи, 
 группировавшиеся вокруг ‘Отечественных записок’, здесь Гончаров учил 
 маленького Майкова российской словесности, а затем вокруг Валериана Майкова 
 группировались передовые люди более юной формации… 
 В мое время старики Майковы жили уже более замкнутой жизнью. Из 
 литературных корифеев я встречал здесь лишь старого друга дома — Гончарова, 
 Дудышкина, Громеку, раз или два при мне заглянул Писемский. Гончаров, при 
 своей замкнутости, вечном спокойствии, отсутствии малейшей экспансивности и 
 подъема тона, не оставил во мне ровно никаких впечатлений и воспоминаний. К 
 тому же он мало сближался с молодежью, сидел всегда на почетных местах и 
 чинно беседовал с старшими. Примеру его следовал и тучный, отяжелевший, 
 неповоротливый в своих движениях и молчаливый Дудышкин. Совсем другое 
 Представляли собой Писемский и Громека. Писемского я встретил в 1861 или в 
 1862 годах, как раз тогда, когда он писал свое ‘Взбаламученное море’. Я 
 никогда, ни до того, ни после того, не встречал такого крайнего озлобления 
 против молодежи, какое обнаруживал Писемский. Очень может быть, что 
 присутствие двух-трех молодых людей его пришпоривало, но только он был 
 поистине беспощаден, и, между тем как я с Л. Н. Майковым и еще с кем-то из 
 наших ходили взад и вперед по зале, прислушиваясь к его речам и едва 
 удерживаясь от смеха, Писемский, как градом, осыпал нас самыми 
 энергическими выражениями, и его голос так и гремел по всей зале к общему 
 смущению всей публики. 





 
Е. П. Левенштейн
 

 ВОСПОМИНАНИЯ ОБ И. А. ГОНЧАРОВЕ  

 [I]  

 Первые мои воспоминания о моем дяде относятся к 1855 году, когда мне 
 было всего семь лет. Он тогда вернулся, после своего кругосветного 
 путешествия, в свой родной город Симбирск, чтобы повидаться со своими 
 родственниками. Я его видела тогда у моих родителей, и в моей памяти 
 сохранились лишь кое-какие отрывочные воспоминания о нем. Помню только, что 
 он много рассказывал о своем путешествии, из которого привез нам всем 
 подарки, между прочим, замечательные японские картинки на рисовой бумаге. 
 Он был в очень хорошем настроении, был любезен и внимателен ко всем. Он 
 рассказывал много, но в конце говорил моей матери, что она лучше всего 
 может прочесть то, что он рассказывает, в его ‘Путевых заметках’ 1]. 
 После первого его приезда я в течение долгого времени не видала его и 
 не слыхала о нем ничего такого, что бы врезалось у меня в памяти. Поэтому 
 могу упомянуть теперь только о втором его приезде, в 1862 году, когда мне 
 было почти четырнадцать лет. Он тогда приехал летом в Симбирск из 
 Петербурга, предварительно предупредив мою мать, что в этом году он не 
 намерен отправиться за границу, куда ежегодно ездил (преимущественно в 
 Баден-Баден) 2], а думает на досуге работать в Симбирске над новым романом 
 (утвердительно не могу сказать, но, мне кажется, над ‘Обрывом’), он спросил 
 мою мать, можно ли будет ему провести у нее лето, чему она, конечно, весьма 
 обрадовалась, так как они с малолетства были между собой очень дружны. Ему, 
 разумеется, отдали самую лучшую комнату в доме и предоставили сад, в 
 котором он проводил большую часть времени, беспрепятственно работая в 
 беседке. Он был очень доволен всем, говоря, что не столько дорожит 
 комфортом, сколько тишиной и свободой для своей работы, что немыслимо для 
 него получить в Петербурге. Дядя был удивительно изящен во всем: в манерах, 
 в разговоре, даже в отдельных выражениях, что мне особенно нравилось. 
 Он просил, чтобы к нему никого не допускали. Если он на улице завидит, 
 бывало, еще издалека кого-либо из наших знакомых, то тотчас же сворачивает 
 куда-нибудь в сторону, избегая встреч. Это немало огорчало мою мать, 
 которая очень любила брата и гордилась им. К его счастью, в городе летом 
 почти никого не было, все помещики разъезжались по своим имениям, а 
 Симбирск наш был в то время помещичьим городом. Если бы Иван Александрович 
 прибыл в Симбирск зимой, то он никак не отделался бы от посещений и 
 знакомств и ему, конечно, не дали бы заниматься. Он писал, вероятно, 
 ‘Обрыв’, так как часто что-то шутил со мной, называя меня ‘Верой’, а 
 племянницу моего отца — ‘Марфинькой’, на том основании, что племянница 
 имела склонность к Хозяйству, а я — к книгам и музыке. 
 Дядя был по временам мрачен, раздражителен, говоря, что он страдает 
 головными болями, и особенно его мучает часто tic douloureux 1}, что особенно 
 болезненно ощущает он перед дурной погодой или грозой. Я очень порядочно 
 говорила по-французски, и дядя заставлял меня часто читать ему вслух лучшие 
 отрывки из французской литературы, всегда выбирая их сам или направляя мой 
 выбор. Попадались иногда в чтении слова, смутно понимаемые мной, и дядя 
 объяснял мне их очень полно, наглядно и ясно. 
 Раз встретилось выражение ‘les injures du temps’ 2}. Я понимала каждое 
 слово в отдельности, но смысл сочетания их мне был непонятен. 
 Дядя взглянул на меня, как бы раздумывая, как яснее мне его перевести. 
 Вдруг вскочил на ноги, схватил меня за руки и быстро подвел к зеркалу, 
 висевшему тут же в комнате, между двумя окнами. Он совсем приблизил свое 
 лицо к моему. ‘Ты видишь разницу между моим лицом и твоим?’-спросил он. 
 Конечно, я видела ясно эту разницу. Я видела мое юное лицо с полудетским 
 выражением удивленных и выжидающих глаз, с тонкой, розовой, гладкой кожей, 
 чуть-чуть подернутой легким, нежным пушком, и обрамленное пышными темными 
 волосами, а рядом с собой, прижатое ко мне щека со щекой, лицо дяди. Оно 
 мне показалось вдруг как-то особенно старым, какие-то тени покрывали его, 
 морщинки, раньше не замеченные мною, тянулись около глаз, от крыльев носа и 
 углов рта, чего не могли скрыть ни усы, ни бакенбарды. Глубоко сидящие 
 глаза его с красноватыми веками вокруг и массою мелких, издали незаметных 
 складочек смотрели на меня в зеркало неприветливо. Гладко зачесанные за уши 
 волосы, в которых начинали пробиваться серебристые нити, выдавали крупный 
 череп. Он схватил пальцами свою щеку около глаз и приподнял ее. ‘Ты видишь 
 это, мою кожу и твою? Ты видишь, понимаешь разницу?’ 
 Да, конечно, я видела ее: кожа на лице дяди была совсем другая, чем на 
 моем, не гладкая, а вся в каких-то ямочках, точках, складочках. ‘Да, я 
 вижу’, — проговорила я, все еще не понимая, к чему клонятся его вопросы. 
 — Моя кожа теперь не такая, как твоя, но раньше, когда я был моложе, и 
 моя кожа была такая же, как и твоя. Вот тебе и ‘les injures du temps’! 
 Дядя придерживался строго определенного режима, вставал в восемь 
 часов, делал себе холодные обливания и, окончив свой туалет, отправлялся 
 гулять, а после прогулки приступал к своему обычному завтраку a 
 l’anglaise 3}, как он говорил, состоявшему из бифштекса, холодного ростбифа и 
 яиц с ветчиной, — все это он запивал кофе или чаем. В остальное время он 
 придерживался нашего домашнего режима. 
 Перед обедом он делал ручную гимнастику. Помню, раз в аллее сада я 
 застала его неожиданно за гимнастикой и хотела убежать, но он остановил 
 меня, сказав, что через несколько минут кончит свои упражнения и тогда 
 позовет проэкзаменовать меня, по просьбе матери, по моим научным занятиям. 
 Я тогда брала частные уроки по всем предметам школьного курса у симбирских 
 учителей, и, между прочим, по русскому языку со мной занимался другой 
 незабвенный мой дядя, Николай Александрович Гончаров, который много лет был 
 учителем в симбирской гимназии. Он же занимался со мной год и немецким 
 языком. По-французски я говорила и писала свободно, так как с малых лет у 
 нас была в доме француженка. 
 Возвращаюсь назад Итак, Иван Александрович позвал меня, и экзамен 
 начался. Все шло отлично. Вдруг дядя задал вопрос: 
 — А скажи-ка, кто изобрел книгопечатание? 
 — Не знаю, — был мой ответ. 
 — Возможно ли? Что ты, милая? Чему же тебя учили?! Не знать этого! — 
 Дядя страшно волновался при этом, бранил учителей и всех и всё. А я, 
 чувствуя себя ни в чем не виноватой, принялась плакать. 
 Увидев мои слезы, дядя понял не заслуженную мною обиду, продолжал 
 спрашивать, но уже вовсе не строгим голосом: ‘Ну, а кто был Лютер?’ Опять 
 ‘не знаю’, но я сказала это таким испуганным голосом, что дядя махнул 
 рукой, прибавив: ‘Да это ни на что не похоже!’ 
 Объяснилось все это тем, что я еще не проходила истории того периода, 
 и потому мне недоставало многих познаний Я была слишком неразвита для моего 
 возраста, хотя была очень любознательна и любила учиться. Дядя решил, что 
 лучше будет отвезти меня в Москву, в пансион, где уже кончили курс мои 
 кузины Кирмаловы. Вот чем закончился мой несчастный экзамен. 
 Затем, в последующие дни, было несколько совещаний у мамы с обоими 
 братьями. Конференция кончилась тем, что было решено отвезти меня в Москву. 
 В первых числах августа 3] начались сборы в Москву для помещения меня в 
 пансион. Бедная моя мать, страшно любившая меня и притом никуда до того 
 времени не выезжавшая из Симбирска за всю жизнь, начинала с грустью 
 поговаривать о предстоящей разлуке со мной и о дальнем неведомом 
 путешествии, которое ее ужасало. Отец не мог нас сопровождать, имея на 
 руках труднобольных, в то время не было еще везде железных дорог: 
 приходилось до Нижнего ехать Волгой, а оттуда до Москвы на почтовых 
 лошадях. 
 Неудивительно, что моя мать была в нерешимости, доходила почти до 
 отчаяния, а между тем надо было меня везти в Москву. Вот горе-из-за меня! 
 Анна Александровна решилась на все жертвы, вероятно, ее всячески уговаривал 
 брат Иван Александрович. Чтобы успокоить ее, он предложил сопутствовать нам 
 до Москвы и помочь ей отыскать пансион и устроить меня там, для чего ему 
 потребовалось бы пробыть в Москве несколько лишних дней. Все это 
 показывает, до чего он любил сестру. 
 Благополучно добрались мы до Нижнего, хотя путешествие наше было 
 сопряжено с большими неудобствами на пароходе. От Нижнего ехали в двух 
 тарантасах, на почтовых. Помню, около Владимира проезжали Муромскими 
 лесами. Поговаривали о случаях нападения и ограбления путешественников. 
 Даже ямщики — и те спешили проезжать некоторые места, зная, где может 
 представиться опасность, им, привычным, и то было жутко. 
 Помню, что хотя и редко, но встречались пикеты, охранявшие путь. Дядя 
 часто смотрел в заднее окошечко повозки, не отрезаны ли наши чемоданы. Мы 
 от страха мало спали, плохо ели, обеда почти нигде нельзя было достать, и 
 знаменитый наш писатель весьма плохо себя чувствовал, бранил русские 
 дороги, вспоминая заграничный комфорт и пути сообщения. Однажды утром ему 
 сделалось даже дурно, и он напугал нас. 
 Мы, по счастью, тогда еще не знали железных дорог и не так страдали от 
 всех этих неудобств и лишений. 
 Наконец благополучно добрались до Москвы и там через два дня 
 простились с Иваном Александровичем, с которым я уже не видалась до зимы 
 1865 года. 


  [II]  

 Когда Левенштейны (в 1867 году) приехали в Баден-Баден, то, пробегая 
 Cur-Liste 4}, доктор был приятно поражен, прочитав имя M-r Jean Gontscharoff 
 среди приезжих. Помня привычку знаменитого дядюшки рано вставать, они 
 решили навестить его утром на следующий день. Встав в 5 часов, они около 
 шести постучались в его дверь, за которой слышался плеск воды. По голосу 
 Иван Александрович сейчас же узнал Евдокию Петровну. ‘Это ты, Дунечка? 
 Очень рад. И с мужем? Принять сейчас не могу, делаю ablution 5}. Пройдите в 
 сад, я приведу себя в порядок и явлюсь к вам’. Около получаса ждали они его 
 на променаде около гостиницы, одной из лучших в городе. ‘Радушно и вполне 
 по-родственному, — рассказывала Евдокия Петровна, — встретил он нас, 
 по-прежнему называя меня Дунечкой… Он угостил нас кофе, повел на дальнюю, 
 ежедневную свою прогулку, причем часто справлялся, не устала ли я, не жела. 
 ли я отдохнуть’. Евдокия Петровна не помнит всех разговоров за этот день, 
 но он оставил в ней воспоминание чего-то светлого, приятного, родного. 
 Возвращаясь с прогулки, они встретили расфранченных дам, которые окликнули 
 Гончарова по-русски. Он извинился, оставил Левенштейнов и подошел к этим 
 дамам, которые изредка, во время разговора с ним, лорнировали Левенштейнов, 
 что было тем неприятно, особенно потому, что они были в дорожных, далеко не 
 элегантных костюмах. Они отошли в сторону, чтобы не помешать дяде. Вскоре 
 он их нагнал в веселом настроении, извинился, что оставил их, и пригласил 
 пройти в курзал, где показал рулетку. На счастье ‘Дунечки’ он бросил 
 два-три золотых и проиграл их, а затем угостил их обедом за table d’hotes. 
 Они несколько стеснялись своих костюмов среди beau mond’a этой людной 
 гостиницы. Иван Александрович успокаивал их, говоря, что это сущий пустяк, 
 был очень весел и настойчиво удерживал их до другого дня, когда обещал 
 показать им окрестности Баден-Бадена, которые — как он говорил — очень 
 интересны. После обеда они отправились, втроем, в парк. Но темные тучи 
 заволокли с запада все небо, чувствовался холодок, какай-то сыроватый туман 
 оседал в низинах… Гончаров замолчал, а затем, круто повернувшись к своим 
 спутникам, вдруг сказал: ‘А знаете что? Поезжайте-ка лучше сегодня. Погода, 
 видимо, переменится, пойдут дожди, и это продлится недели две. Я это 
 чувствую уже на себе: сейчас ухо заболело, стреляет. Неможется мне. 
 Уезжайте лучше, что вы тут будете делать? Ничего более интересного здесь 
 нет. Уезжайте!’ Эта перемена в его настроении очень поразила Левенштейнов, 
 но, видя его нервное, возбужденное состояние, они поспешили успокоить его, 
 обещали уехать в тот же день и, поблагодарив за его любезность, 
 распрощались с ним. Он облегченно вздохнул, пожал им руки и пожелал 
 счастливого пути. 


 1} Нервный тик (франц). 
 2} Сокрушительные удары времени (франц). 
 3} На английский лад (франц.). 
 4} Список приезжих (франц.). 
 5} Обливание (франц.). 



 ПРИМЕЧАНИЯ  
 (А. Д. Алексеев, О. А. Демиховская) 

 Левенштейн Евдокия Петровна (1848-1911) — приемная дочь сестры 
 Гончарова, А. А. Музалевской, вышедшая замуж за московского врача-психиатра, 
 имевшего свою лечебницу для бедных. И. А Гончаров относился к ней с большой 
 симпатией. 
 Воспоминания Е. П. Левенштейн записаны с ее слов Е. А. Гончаровой и 
 состоят из двух разрозненных частей. Первая часть опубликована М. Ф. 
 Суперанским в сборнике ‘Огни’ (кн. 1, Пг. 1916, стр 179-184), вторая — в 
 ‘Вестнике Европы’, 1908, ? 12, стр. 44-45. Печатается по вышеуказанным 
 публикациям. 

 1] В книге ‘Фрегат ‘Паллада». 
 2] Находясь за границей, Гончаров отдыхал и лечился преимущественно в 
 Мариенбаде и в Булони. 
 3] Гончаров выехал из Симбирска на пароходе 11 или 12 июля 1862 года. 

 (Сканировано по изданию: И. А. Гончаров в воспоминаниях современников/ 
 Подготовка текста и примеч. А. Д. Алексеева и О. А. Демиховской. Л., 1969.) 



 
М. В. Кирмалов
 

 ВОСПОМИНАНИЯ ОБ И. А. ГОНЧАРОВЕ 

 Первые мои воспоминания об Иване Александровиче относятся к 1870-1871 
 годам, ко времени моего детства. 
 Дедушка часто брал меня и сестру с собой при посещении Ивана 
 Александровича. Звать его надо было дядей, ибо звание дедушка он не любил. 
 Помню хорошо расположение комнат в его квартире (старой, до переделки) в 
 доме Устинова на Моховой. Комнаты небольшие. В кабинете перед столом у окна 
 стояла высокая подставка деревянная, вроде складного стула с натянутой 
 сверху материей, на которой постоянно лежала книга: большого формата 
 издание басен Крылова 1], прячем иллюстрации к басням были не в звериных, а в 
 человеческих лицах. Так, басня ‘Плотичка’ была иллюстрирована изображением 
 молодой дамы, сидящей на балконе, окруженной толпой поклонников. 
 Иван Александрович иногда читал нам басни и показывал ‘картинки’, 
 иногда дарил нам безделушки, так, я получил от него перочинный 
 ножичек-брелок и трость из его большой коллекции тростей, собранной со всех 
 стран земного шара. Коллекция эта в виде объемистой пачки покоилась на двух 
 кронштейнах над его кроватью. 
 В это же время его посещала и Варвара Лукинична, служившая в 
 институте, с своими двумя детьми. Мальчика за его тонкую и высокую фигуру 
 он шутя называл ‘Макаровой’. Но внимания он заметно больше оказывал 
 девочкам. 
 На рождество он устроил у себя для нас елку. Были мы с сестрой, дети 
 Варвары Лукиничны и, кажется, дети Людвига. В кабинете на круглом столе 
 стояла маленькая елка, а под ней подарки детям, и среди них — хрустальная 
 сахарница в виде сердца. 
 Иван Александрович был оживлен, ласков и шутлив с детьми. Усадив нас и 
 Мимишку вместе на диване, он стал вызывать всех по очереди и вручать 
 подарки. Первая была вызвана Мимишка, получившая сахарницу, и тут же, стоя 
 на задних лапках, съела из рук Ивана Александровича кусочек сахару. 
 Всех детей Иван Александрович оделил дорогими и интересными подарками: 
 игрушками, книгами и прочим. 
 Иван Александрович иногда посещал моих родителей — в нашей скромной 
 квартире, — приносил новые французские романы, много рассказывал. К 
 сожалению, помню только то, что он часто переходил на французский язык. 
 Впоследствии отец говорил мне, что к французскому языку он прибегал тогда, 
 когда рассказ переходил на события из его сердечной жизни, он это делал, 
 щадя наше детское неведение. 
 Раз он пришел к нам тотчас после нашего обеда и, торопясь куда-то, 
 наскоро у нас закусывал. Мать неуверенно предложила ему к жаркому кислой 
 капусты, прибавив, что после обедов в Hotel de France он, вероятно, не 
 захочет есть такое кушанье. ‘Отчего же? Капуста — это букет обеда’, — 
 ответил Иван Александрович и с аппетитом покушал капусты. 
 Не могу не рассказать о встрече Ивана Александровича с известной в то 
 время в Петербурге авантюристкой Л. М. Гулак-Артемовской 2]. Встреча эта 
 была, если можно так выразиться, мимическая, ибо с обеих сторон не было 
 сказано ни слова. Иван Александрович сидел с матерью у стола друг против 
 друга и беседовал. Вдруг в отворенной из передней двери показывается 
 изящная фигура Гулак-Артемовской. Увидав и узнав Ивана Александровича, она 
 сначала растерянно остановилась, затем быстро подошла к матери и, став 
 почти спиною к Ивану Александровичу, что-то шепотом сказала ей на ухо и так 
 же быстро скрылась за дверью. 
 Иван Александрович отодвинул свой стул, с недоумением посмотрел на 
 странную гостью. Но ему, великому знатоку женщин, довольно было и этих 
 нескольких секунд, чтобы уловить то, что было дурного во внутреннем облике 
 этой женщины. И он после говорил матери, не советуя продолжать с ней 
 знакомство. 
 О ‘любвях’ знаю очень мало со слов отца, с которым Иван Александрович 
 бывал откровенен. 
 В начале своей жизни в Петербурге Иван Александрович испытывал 
 недостаток в средствах и как пример рассказывал, что, идя весной, в мае, в 
 Летний сад на свидание с одной дамой, должен был надеть ватное пальто, ибо 
 летнего не было… 
 По нашим семейным воспоминаниям завязка романа Ивана Александровича и 
 Варвары Лукиничны 3] относится ко времени приезда Ивана Александровича в 
 Симбирск. Авдотья Матвеевна (мать Ивана Александровича) поместила его в 
 комнате верхнего этажа близко от комнаты, занимаемой Варварой Лукиничной. В 
 эгой обстановке, очевидно, произошло сближение. При отъезде Ивана 
 Александровича, когда он прощался с домашними, Варвара Лукинична, не 
 выдержав горя разлуки с любимым человеком, с воплем: ‘Ваня, Ваня!..’ 
 бросилась в присутствии всех ему на шею. 
 Не знаю, продолжалась ли связь по приезде Варвары Лукиничны в 
 Петербург. Она впоследствии вышла замуж, и муж ее терпеть не мог Ивана 
 Александровича, часто со злобой спрашивал отца: ‘Ну, что ваш действительный 
 статский советник, как поживает?..’ 

 * * *  

 Было время, когда после ссоры с Тургеневым Иван Александрович ожидал 
 от него вызова на дуэль ‘Ну что ж, надо будет принять вызов’, — говорил он 
 отцу. 
 О поэзии Некрасова он высказывался так: ‘Это рогожа, на которой вышиты 
 шелковые узоры…’ 

 * * *  

 В последние годы жизни Ивана Александровича его приглашал к себе на 
 вечера великий князь Сергей Александрович и был с ним очень ласков. Но Иван 
 Александрович уклонялся от посещений, говоря ‘Вы ведь здесь молодые, полные 
 жизни, ну что буду делать среди вас я, кривой старик?..’ 

 * * *  

 Иван Александрович, по-видимому, не любил музыки. Такое впечатление 
 осталось у отца после того, как они с Иваном Александровичем слушали 
 ‘Русалку’ Даргомыжского. Отец уговорил Ивана Александровича сходить 
 послушать в ‘Русалке’ певца-тенора Комиссаржевского, восхищавшего тогда, в 
 начале семидесятых годов, весь Петербург. Особенно хорошо у него выходила 
 каватина: ‘Невольно к этим грустным берегам…’ Иван Александрович не сразу 
 согласился пойти послушать оперу, равнодушно просидел третий акт и, 
 нисколько не восхитившись каватиной, ушел до конца оперы домой… 

 * * *  

 В средине восьмидесятых годов Иван Александрович был занят заботами о 
 детях своего покойного слуги. Приходилось хлопотать, ездить к начальству 
 учебных заведений. Конечно, для Ивана Александровича делали все, о чем он 
 просил, но в готовности разных лиц сделать ему угодное он чутким и 
 подозрительным ухом улавливал уверенность в том, что он хлопочет за своих 
 детей. ‘Вот, насбирали по лакейским и девичьим сплетен и считают этих детей 
 моими’, — возмущался он, идя с отцом и мною по Невскому. 
 ‘Вот принял на свои плечи чужую семью, увеличились расходы, приходится 
 стеснять себя, теперь рубль представляет для меня эпоху’. Это, конечно, 
 обычное брюзжание старика, ибо детей он любил, и сильно. Саней он 
 восхищался, находя, что у нее ‘грёзовская головка’. 
 Иван Александрович нежно любил свою няню Аннушку. Я хорошо помню эту 
 старушку, нянчившую и меня и жившую в то время на покое у бабушки моей 
 Александры Александровны в Хухореве. В ее слабом, иссохшем теле жила 
 кристально чистая душа ребенка, полная до краев любовью к детям и ко всем 
 домашним… 

 * * *  

 В последний раз я видел Ивана Александровича в декабре 1887 года. Он 
 встретил меня на улице и, узнав, что я еду в провинцию на службу, позвал к 
 себе проститься. 
 На другой день я позвонил у его квартиры. Отворившая мне дверь 
 Александра Ивановна окинула меня подозрительным взглядом и на мой вопрос, 
 можно ли видеть Ивана Александровича, сухо ответила, что Иван Александрович 
 не принимает. Впустила она меня в переднюю только после моего заявления, 
 что Иван Александрович сам позвал меня в этот день к себе. 
 Ревниво, подумал я, охраняется Иван Александрович в последние годы 
 жизни от сношений с родными. 
 Я нашел Ивана Александровича в маленькой темноватой гостиной (квартира 
 прежняя была расширена), в кресле. Он казался очень постаревшим и 
 ослабевшим. Оброс бородой, вместо правого глаза была впадина, прикрытая 
 веками. Но во взгляде другого, здорового глаза, казалось, мерцал удвоенным 
 светом глубокий ум и какая-то покойная просветленность. 
 Он говорил о своем здоровье, о болях в кишечнике, когда же я заикнулся 
 о докторах, сказал спокойно: ‘Какой же доктор вылечит меня от семидесяти 
 пяти лет’. Дальше он советовал мне самому пробивать себе дорогу в жизни, но 
 в трудных обстоятельствах обещал свою помощь. Расспрашивал о родных. Когда 
 я стал прощаться. он остановил меня, сказав: ‘Я дам тебе на дорогу, но 
 только немного’. Несмотря на мое уверение, что у меня достаточно средств на 
 дорогу, он пошел в кабинет, вынул из ящика письменного стола и вручил мне 
 двадцать рублей, Расстались мы оба взволнованными. 



 Кирмалов М. В.: ПРИМЕЧАНИЯ  
 (А. Д. Алексеев, О. А. Демиховская) 

 Кирмалов Михаил Викторович (1863-1920) — сын племянника И. А. 
 Гончарова В. М. Кирмалова, пользовавшегося наибольшей симпатией и вниманием 
 со стороны писателя. Так, в одном из писем 1863 года к Кирмаловым И. А. 
 Гончаров писал: ‘Ты собираешься, Виктор Михайлович, в конце мая приехать 
 сюда и спрашиваешь, рад ли я буду тебя видеть, еще бы! Не только рад, но 
 дам тебе и деньжонок на проезд из Москвы и обратно. Скажу даже тебе, что 
 мне очень часто скучно бывает, что вас нет с Дашенькой здесь, и что при вас 
 мне было бы гораздо веселее, как с близким и милым семейством’ (‘Вестник 
 Европы’, 1908, ? 12, стр. 432). Не изменились его симпатии к молодым 
 Кирмаловым и четверть века спустя. В 1888 году в письме к Д. Л. Кирмаловой 
 он снова подтверждает: ‘Из родных, кроме сестер, Александры и Анны 
 Александровны, вы с Виктором Михайловичем ближе мне других племянников’. И 
 в том же письме об их сыне: ‘Миша твой был у меня: он такой хороший, 
 скромный молодой человек, — и мне остается повторить с тобою- дай бог, чтоб 
 он таким и остался!’ (там же, стр. 435). 
 По окончании Петербургского лесного института М. В. Кирмалов служил 
 лесничим в городах Себеж и Речица. 
 Воспоминания М. В. Кирмалова, как и воспоминания Е. А. Гончаровой и В. 
 М. Чегодаевой, написаны по просьбе М. Ф. Суперанского к столетию со дня 
 рождения И. А. Гончарова и для печати не предназначались. Нет сомнения в 
 том, что в большей своей части они написаны со слов отца, хорошо знавшего 
 И. А. Гончарова с 1858 года, ‘в самый богатый в смысле переживаний и встреч 
 период его жизни’. Сам М. В. Кирмалов, посылая М. Ф. Суперанскоиу в январе 
 1913 года свои воспоминания, писал ему: ‘Высылаю вам ‘навозну кучу’ 
 набросков воспоминаний об И. А. Гончарове. Буду счастлив, если в этой куче 
 вы найдете зерно — не говорю жемчужное, а хотя бы ячменное’ (ЦГАЛИ, ф. 488. 
 оп. 1, ? 51). 
 Публикуется впервые, с сокращениями, по рукописи, храпящейся в 
 Центральном государственном архиве литературы и искусства в Москве (ЦГАЛИ, 
 ф. 488, оп. 1, ? 51). 

 1] Имеется в виду издание басен И. А. Крылова 1834 года с иллюстрациями 
 A. П. Сапожникова. 
 2] О Л. М. Гулак-Артемовской и ее процессе см.: А. Ф. Кони, Собрание 
 сочянений, т. I, Юриздат, М. 1966, стр. 139-147. 
 3] Варвара Лукинична Лукьянова, в замужестве Лебедева, была 
 гувернанткой детей сестры И. А. Гончарова А. А. Кирмаловой. Впоследствии, 
 при содействии Гончарова, стала классной дамой и начальницей петербургского 
 Николаевского сиротского института. Варвара Лукинична — первое сильное 
 увлечение И. А. Гончарова во время его приезда в Спмбирск летом 1849 года. 
 Роман не завершился браком, но дружеские отношения между ними и переписка 
 продолжались до 80-х годов. Известно, что в 1882 году В. Л. Лукьянова 
 просила И. А. Гончарова дать благословение под венец ее дочери Варе (ИРЛИ, 
 ф. 134, оп. 8, ? 29). 

 (Сканировано по изданию: И. А. Гончаров в воспоминаниях современников/ 
 Подготовка текста и примеч. А. Д. Алексеева и О. А. Демиховской. Л., 1969.) 




 
К. Т.
 
  СОВРЕМЕННИЦА О ГОНЧАРОВЕ  
 (ПИСЬМО ИЗ СОЧИ) 

 Под убаюкивающий ропот бирюзового моря безвестно для широкой публики 
 доживает свои дни забытая писательница Екатерина Павловна Майкова. 
 Было время, когда она жила в сфере высшей интеллектуальной жизни, 
 когда ее окружал цвет русской литературы, когда она, так сказать, грелась в 
 лучах славы наших знаменитых писателей. 
 В славную эпоху 60-х годов в числе близких Екатерине Павловне лиц были 
 такие первостепенные величины, как И. С. Тургенев, Д. В. Григорович, поэт 
 А. Н. Майков и в особенности И. А. Гончаров и другие dii minores 
 литературного Олимпа. 
 Но годы прошли, и волею судьбы Екатерина Павловна, как лермонтовский 
 листок, оторвавшийся от ветки родимой, нашла приют лет тридцать тому назад 
 под лазурным небом черноморского побережья, в небольшом тогда поселке Сочи. 
 И теперь лишь щедрое солнце юга согревает ее одинокую старость. 
 По и в этом диком месте Екатерина Павловна не замерла, а в меру 
 возможности уделяла нечто от идеализма той эпохи, внося в окружающую среду 
 семена высокой усвоенной ею духовной культуры. 
 Благодаря заботам Е. П. Майковой возникла прекрасная 
 библиотека-читальня, сыгравшая для Сочи большую культурную роль, основан в 
 ее домике на Приморской улице Горный клуб, метеорологическая станция. 
 Но человек другой эпохи, иного исторического цикла, Екатерина Павловна 
 все-таки полной душой живет лишь в сфере великих образов прошлого, создав в 
 своих комнатах, в мезонине, своего рода литературный музей. 
 Несмотря на свои восемьдесят три года, Екатерина Павловна удивительно 
 сохранила остроту внешних чувств и ясность памяти. 
 С особенным благоговением и бережностью она хранит воспоминания об И. 
 А. Гончарове, другом которого она была. 
 Знакомство с Гончаровым состоялось в доме Майковых — литературном 
 салоне того времени, — и семья Майковых стала как бы своей для автора 
 ‘Обыкновенной истории’. 
 Еще очень юной, семнадцати лет, Екатерина Павловна, только что 
 вышедшая замуж за Вл. Н. Майкова, брата поэта и впоследствии соредактора 
 ‘Современника’, встретилась со знаменитым писателем. Впечатление он 
 произвел необыкновенно яркое. 
 Всесторонне образованный, глубоко начитанный в классической 
 литературе, русской и западноевропейской, Гончаров стал читать в молодом 
 кружке Майковых лекции по литературе. Это не были лекции в обычном смысле, 
 а живая беседа, курс в образной и увлекательной форме. 
 К своим занятиям Иван Александрович относился вдумчиво и серьезно, 
 заявив себя в записках таким же исключительным мастером стиля, каким мы 
 знаем его по художественным произведениям. 
 Гончаров любил чуткую и любознательную ученицу Екатерину Павловну, 
 которую за простоту и наивную серьезность к ‘вопросам’ прозвал ‘старушкой’. 
 — А что же не видно нашей старушки? — спрашивал Гончаров, когда чуть 
 не каждый вечер приходил к Майковым. 
 В этом же кружке впервые был задуман план образцового детского 
 журнала, в котором ощущалась нужда и в котором должны были принять живое 
 участие выдающиеся художественные и литературные силы. 
 Мысль эта осуществилась созданием в 1852 году журнала ‘Подснежник’ под 
 фактической редакцией Е. П. Майковой, писавшей там рассказы и популярные 
 статьи, а Гончаров, Тургенев, Майковы и другие лица деятельно вносили туда 
 свои творческие вклады. 
 Издавался журнал великолепно, клише специально заказывались в 
 Лейпциге, и ‘Подснежник’ оказал огромное воспитательное влияние на молодое, 
 подрастающее поколение. Когда, например, писатель С. Я. Елпатьевский 
 посетил недавно в Сочи Майкову, то вспоминал этот журнал, читанный им в 
 детстве, говоря, что первые ростки направления и мировоззрения восприняты 
 им из ‘Подснежника’. 
 Братья-писатели в то время жили дружной семьей. Еще задолго до разрыва 
 с Тургеневым И. А. Гончаров путешествовал вместе с Майковым, Тургеневым, 
 Григоровичем и другими, Гончаров вместе с Екатериной Павловной усердно 
 посещал галереи и музеи искусств, причем в отношении прославленных 
 произведений живописи и скульптуры проявлял оригинальную эстетическую 
 оценку. Общепризнанные шедевры, вроде ‘Сикстинской мадонны’ в Дрездене и 
 других, не производили на него такого впечатления, как, например, на 
 Тургенева, который патетически изливал свой восторг. В подтверждение 
 верности своего восприятия Иван Александрович ссылался на неиспорченное и 
 непосредственное чутье Е. П. Майковой. Ее тонкую наблюдательность в 
 восприятии явлений заграничной жизни Иван Александрович ставил в пример 
 прочим писателям. ‘Смотрите, — говорил он, — мы, художники, не заметили вот 
 этого паруса на озере, этого светового эффекта, а от ее внимания такие 
 художественные детали не ускользали’. 
 Екатерина Павловна во время экскурсий по европейским городам 
 удивлялась тому культу еды, который царил среди писателей. Когда намечался 
 маршрут пути, то сообща подробно обсуждалось меню, где и что будут они 
 есть. В одном городе обращалось внимание на устрицы, в другом — на дичь, в 
 следующем — на вина. В области гастрономического искусства Гончаров 
 соперничал с Тургеневым, Григорович — с ними обоими. 
 Присутствие женщины сдерживало обыкновенно развеселившуюся компанию. 
 Под влиянием великолепного вина языки развязывались, начинались вольные 
 анекдоты. Особенно на этот счет отличался Григорович. В это время И. А. 
 Гончаров, указывая на Екатерину Павловну, обращался к сотоварищу с укором: 
 — Осторожнее, Григорович, не забывайте, что среди нас почти ребенок! 
 На что Григорович извиняющимся тоном отвечал: 
 — Ей-богу, простите, ведь вы знаете мою черносливную натуру. 
 С течением времени Гончаров отдалялся от своих литературных товарищей. 
 Чем старше делался Иван Александрович, тем подозрительнее относился к 
 окружающим. Роман ‘Обломов’ был зенитом славы Гончарова, которую он делил с 
 Тургеневым. 
 Гончаров не был равнодушен к тому успеху у публики, который в большей 
 доле выпал его сопернику. Привыкший делиться своими художественными планами 
 с Тургеневым, Гончаров подробно рассказал последнему содержание глав и 
 целые сцены будущих произведений. Но потом Гончарову стало казаться, что 
 быстро пишущий Тургенев просто пользуется откровенностью Гончарова и 
 заимствует у него типы и образы. 
 В памяти Е. П. Майковой зафиксировался такой, например, эпизод. 
 Гончаров прислал из-за границы письмо с подробным изложением плана и 
 описанием действующих лиц своего будущего романа ‘Обрыв’. Письмо прислано 
 было общему другу писателей Льховскому, обладавшему замечательно тонким 
 критическим чутьем. С его мнением и оценкой считалась вся литературная 
 среда, в том числе Некрасов, редактор ‘Современника’. Необыкновенный 
 оратор, Льховский, к сожалению, не мог в равной степени выражать свои мысли 
 письменно. 
 Тургенев, вернувшийся только что в Петербург, уезжая к себе в имение, 
 спросил у провожавшего его Льховского, нет ли сведений от Гончарова. Узнав 
 о письме, Тургенев попросил взять это письмо с собой, говоря, что прочтет 
 внимательно в дороге. Тот, конечно, дал. 
 Прошло лето, осенью писатели все собрались в Петербурге. И так как все 
 они обыкновенно, до напечатания своих вещей, читали их в тесном кругу у 
 Майковых в рукописи, то и на этот раз был объявлен вечер для прочтения 
 нового романа Тургенева ‘Накануне’. 
 Тургенев почему-то пригласил на этот вечер всех, за исключением 
 Гончарова. 
 Гончаров случайно, соскучившись дома, пошел к дому Майковых, увидел 
 огонек у них и решил зайти. 
 Каково же было удивление Ивана Александровича, когда он застал всех в 
 сборе, и в том числе Тургенева, читающего свою вещь. 
 Приход Гончарова не показался никому странным, так как все полагали, 
 что и он приглашен, по обыкновению. Смущен был несколько, по словам 
 Майковой, И. С. Тургенев. 
 Обиженный Гончаров молча сел и стал слушать чтение. Когда Тургенев 
 кончил чтение, Гончаров, взволнованный, не сказав никому ни слова, ушел. 
 Затем видится с Льховским и спрашивает у него, не показывал ли тот его 
 письма Тургеневу. Тот откровенно рассказал, в чем было дело. 
 После этого Гончаров пишет резкое письмо Тургеневу и обвиняет его в 
 плагиате. Тургенев отвечает в примирительном тоне с целью разъяснить дело. 
 Инцидент получил широкую огласку, и друзья принимают меры для 
 примирения двух любимых писателей. Устанавливается третейский суд, на 
 котором сходство в описании героев Льховский и другие старались объяснить 
 совпадением творчества великих художников, пользующихся по-своему одним и 
 тем же куском мрамора. 
 Все же Тургенев согласился уничтожить две инкриминируемые Гончаровым 
 главы. 
 Об этом характерном эпизоде в отношениях между Гончаровым и Тургеневым 
 Майкова рассказывала также и Д. Н. Овсянико-Куликовскому, посвятившему 
 Екатерине Павловне свой этюд о Гончарове. 
 В комнате-музее Майковой хранятся неопубликованные письма и некоторые 
 бумаги Гончарова, его портреты с автографами и книги с собственноручными 
 надписями. У нее же имеется от Гончарова необыкновенно художественной 
 работы ларец и другие драгоценные реликвии. 
 Между прочим, Майкова помогала Гончарову в его литературной работе. 
 Автор ‘Обломова’ отличался оригинальной манерой письма. Вынашивая годами 
 образы в голове, Гончаров время от времени делал на клочках бумаги наброски 
 сцен, содержания глав, имена действующих лиц, описания и характеристики. В 
 конце концов накапливался из этих черновых заметок целый портфель бумаг. 
 Вот он и просил Майкову, которой доверял, разобраться в этом хаосе, 
 систематизировать их в определенном порядке, так как ‘без этой 
 предварительной работы, без этой канвы я никогда не приступлю к написанию 
 своего ‘Обрыва». 
 Все литераторы, кому приходится бывать в Сочи, считают своим долгом 
 навестить Майкову, с удовольствием слушая ее богатые воспоминания. 
 Имя симпатичной старушки хорошо знакомо Д. Н. Овсянико-Куликовскому, 
 В. И. Дмитриевой, И. П. Белоконскому и многим другим. 

 ‘Московская газета’, 1912, 4 июня.  





 
 A. П. Плетнев
 

  ТРИ ВСТРЕЧИ С ГОНЧАРОВЫМ  

 По поводу столетия рождения И. А. Гончарова хочу поделиться 
 воспоминаниями о нем, хотя и поверхностными, ввиду того, что я был очень 
 молод, когда я его видел, но имеющими значение, как свидетельство человека, 
 лично знакомого с знаменитым романистом. Я того мнения, что в таких случаях 
 непосредственное знакомство с великим человеком может дать более верное 
 освещение хотя бы наружности, а иногда и психологии описываемого лица, 
 нежели суждение о нем понаслышке или из вторых рук. 
 И. А. Гончаров был знаком с моим отцом и семейством, как и И. С. 
 Тургенев. Но мое первое знакомство с Гончаровым произошло уже после кончины 
 отца, за границей, в Берлине. Мы возвращались в Россию из Парижа и 
 остановились в Берлине в British Hotel, на улице Unter den Linden, как фаз 
 в том отеле, где проездом также остановился Гончаров. Это было в конце 
 шестидесятых годов. Гончаров незадолго перед тем написал свой роман 
 ‘Обрыв’, весьма одобрительно встреченный читающей публикой. 
 Помню как сейчас, как мы встретились с Иваном Александровичем у входа 
 в отель. Моя покойная матушка вступила с ним в оживленную беседу, поздравив 
 его с новым произведением. 
 Мне было лет тринадцать, но я живо заинтересовался личностью писателя, 
 о котором уже много слышал. Сильно запечатлелась в моем уме его наружность, 
 его внешний облик, так что я только таким могу себе его представить до сих 
 пор. В портретах Гончарова, наиболее распространенных, он представлен 
 обрюзглым, вялым, лысым стариком, ничуть не дающим о нем верного понятия. В 
 пору своего расцвета Гончаров был полный, круглолицый, с коротко 
 остриженными русыми баками на щеках, изящно одетый мужчина, живого 
 характера, с добрыми, ласковыми светло-голубыми глазами. 
 Это был тип наших старых бар, горячо любивших Россию и весь ее 
 патриархальный уклад, но при этом признававших западную культуру и ее 
 ‘святые чудеса’, как говорил Герцен. 
 Гончаров же по внешности, по манерам носил отпечаток тех русских 
 свойств, которые так ярко выступили в его произведениях. Тут смешались и 
 доброта и упрямство, скромность и вместе с тем гордость и некоторое 
 славянское эпикурейство. 
 Вторая моя встреча с Гончаровым произошла несколько лет спустя в 
 Петербурге, в нашем доме. За вечерним чаем, среди довольно большого 
 общества, он много говорил и казался в особенно хорошем расположении духа. 
 Гончаров мог очаровать своей беседой, так мягко и приятно лилась его речь. 
 Помню один момент из его беседы. По какому-то поводу он указал на различное 
 действие на людей одной и той. же причины. В подтверждение своей мысли он 
 сделал остроумное сравнение. ‘Предположим, — заметил он, — что две мухи в 
 одно время сядут на поверхность тромбона, например, одна на наружную 
 стенку, а другая на внутреннюю. Если музыкант в это время дунет в 
 инструмент, то одной мухе будет казаться, что произошло землетрясение, а 
 другой. покажется, что разразилась буря или. циклон. То же бывает и с нами, 
 когда часто один и тот же факт понимается нами различно в зависимости от 
 нашего общественного положения’. 
 Третья моя встреча с Гончаровым была случайная, в ресторане гостиницы 
 ‘Франция’ в, Петербурге, куда Гончаров ходил обедать в течение нескольких 
 лет подряд. Он сидел на диване перед накрытым столом, углубившись в чтение 
 газеты. Это было много лет спустя, и автор ‘Обломова’ значительно постарел 
 и осунулся. Что-то грустное отпечаталось на его чертах — быть может, то 
 бессилие творчества, о котором он сам поведал в письме на просьбу какого-то 
 издателя написать новый роман. 


 * Алексей Петрович Плетнев (1854-?) — писатель и критик, сын П. А. 
 Плетнева. 

 Впервые: Одесский листок. 1912. 7 июня.