И. А. Гончаровъ и Н. И. Надеждинъ.
И. А. Гончаровъ и Н. И. Надеждинъ.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
III
М. Суперанскій.
‘Современникъ’, кн. V, 1913
И. А. Гончаров и Н. И. Надеждин, Суперанский Михаил Федорович, Год: 1913
Время на прочтение: 26 минут(ы)
Въ настоящее время въ печати и обществ замтно оживленіе интереса къ личности и произведеніямъ И. А. Гончарова, со дня рожденія котораго 6 іюня прошлаго года исполнилось сто лтъ. Опубликованные за послдніе годы матеріалы не только проливаютъ новый свтъ на личность, жизнь и литературно-художественное творчество автора ‘Обломова’, но и длаютъ возможными постановку и ршеніе въ этой области такихъ вопросовъ, о которыхъ лтъ пять тому назадъ не могло быть и рчи, въ виду отсутствія необходимыхъ для этого данныхъ.
Однимъ изъ такихъ, хотя частныхъ, но важныхъ въ историко-литературномъ отношеніи вопросовъ является вопросъ о вліяніи Московскаго университета вообще и отдльныхъ профессоровъ въ частности на умственное и эстетическое развитіе писателя. Вообще высоко цнившій это вліяніе, считавшій за ‘честь быть обязану образованіемъ университету’ {Изъ анонимной статьи И. А. Гончарова ‘Обдъ бывшихъ студентовъ Московскаго университета’ въ ‘Голос’ (1864 г. No 15). А. А. Мазонъ. Матеріалы для біографіи и характеристики И. А. Гончарова (‘Русская Старина’ 1912 г. No 3, стр. 554). Подробне объ этомъ сказано въ нашей стать ‘Воспитаніе И. А. Гончарова’ (‘Русская Школа’ 1912 г., No 7—8, стр. 23—35).}, самъ И. А. Гончаровъ отводитъ,— въ своихъ ‘Воспоминаніяхъ’, исключительно почетное мсто Н. И. Надеждину, котораго студенты первой половины тридцатыхъ годовъ прошлаго столтія, по его словамъ, не только уважали,— какъ нкоторыхъ другихъ,— но и любили.
И. А. Гончаровъ былъ въ числ первыхъ слушателей Надеждина, преподавательская дятельность котораго продолжалась не боле трехъ лтъ (1832—1835 т.г.), и въ его старческихъ воспоминаніяхъ чувствуется тотъ подъемъ, который былъ вызванъ въ студенчеств молодымъ, даровитымъ и симпатичнымъ профессоромъ. Вотъ посвященная Надеждину страница, изъ его очерка ‘Въ университет’:— ‘Это былъ человкъ съ многостороннею, всмъ извстною ученостью до часта философіи, филологіи. Его извстная диссертація о классицизм и романтизм имла огромный успхъ и сразу сдлала ему имя въ ученой литератур. Потомъ онъ получилъ каедру и основалъ журналы: ‘Телескопъ’ и ‘Молву’.— Это былъ самый симпатичный и любезный человкъ въ. обращеніи, и, какъ профессоръ, онъ былъ намъ дорогъ своимъ вдохновеннымъ, горячимъ словомъ, которымъ вводилъ насъ въ таинственную даль древняго міра, передавая духъ, бытъ, исторію и искусство Греціи и Рима. Чего только ни касался онъ въ своихъ импровизированныхъ лекціяхъ!— Онъ читалъ на намять, не привозя никакихъ записокъ съ собою. Память у него была изумительная… Онъ одинъ замнялъ десять профессоровъ. Излагая теорію изящныхъ искусствъ и археологію, онъ излагалъ и общую исторію Египта, Греціи и Рима. Говоря о памятникахъ архитектуры, о живописи, о скульптур, наконецъ, о творческихъ произведеніяхъ, слова, онъ касался и исторіи философіи. Изливая горячо, почта страстно, передъ нами сокровища знанія, онъ училъ насъ и мастерскому владнью рчи. Записывая только одн его лекціи, можно было научиться чистому и изящному складу русскаго языка’ {Полное собраніе сочиненій И. А. Гончарова. Изд. А. Ф. Марквг. Спб. 1899, т. XII, стр. 7.}.
Съ глубокой благодарностью относился И. А. Гончаровъ къ своему учителю въ вопросахъ искусства, которые такъ занимали его въ теченіе всей жизни. И для насъ не подлежитъ сомннію то неизгладимо-сильное и крайне благотворное вліяніе, которое оказалъ на будущаго писателя Надеждинъ, дйствовавшій на своихъ слушателей, какъ силою объединяющей философской мысли, такъ и множествомъ разностороннихъ знаній.
Въ послднее время ‘объективность и правильность’ принадлежащей И. А. Гончарову характеристики Надеждина заподозрна профессоромъ Е. А. Бобровымъ {Е. А. Бобровъ. Изъ исторіи русской литературы XVIII и XIX столтій. XXV. И. А. Гончаровъ о Н. И. Надеждин. ‘Извстія отдленія русскаго языка и словесности Императорской Академіи Наукъ’. Тома XIV-го книжка 1-въ Спб. 1909, стр. 114—124.}, мнніе котораго приведено безъ возраженія и въ недавно вышедшемъ второмъ изданіи книги Е. А. Ляцкаго {Евг. Ляцкій. Гончаровъ. Жизнь, личность, творчество. Критико-біографическіе очерки. Изд. второе, переработанное и дополненное. Спб., 1912, стр. 45—48.}.
Е. А. Бобровъ полагаетъ, что данная И. А. Гончаровымъ, въ. ‘Воспоминаніяхъ’, характеристика Надеждина ‘не всегда была полнымъ и окончательнымъ мнніемъ’ нашего беллетриста, который, какъ ‘замчательно острый наблюдатель’, не могъ не видть слабыхъ сторонъ этого профессора.
Не отрицая даровитости, многостороннихъ способностей и увлекательнаго краснорчія Надеждина, почтенный изслдователь считаетъ его ‘ученость’ сомнительной вообще, ‘а по предмету занимаемой (sic) имъ каедры исторіи искусствъ и археологіи {Здсь авторъ не совсмъ точно называетъ предметы, читанные Надеждинымъ. Въ дйствительности, онъ читалъ теорію изящныхъ искусствъ и археологію, какъ исторію искусствъ по памятникамъ.} въ особенности’.
Получивъ каедру по совершенно чуждому ему предмету (благодаря протекціи М. Т. Каченовскаго {Отношенія Надеждина къ М. Т. Каченовскому и его журналу характеризуютъ его нравственную личность съ невыгодной стороны. На гибкость его характера и умнье приспособляться къ обстоятельствамъ справедливо указывали еще его совромоппики, Блинскій и К. Полевой. Изъ послдующихъ писателей эту сторону его личности обстоятельно выяснилъ С. А. Венгеровъ (Полное собраніе сочиненій В. Г. Блинскаго, подъ ред. С. А. Венгерова, т. I. Спб. 1900, стр. 397—450). Но недостатки его нравственнаго характера не даютъ намъ основанія отрицать его заслуги въ области умственнаго развитія русскаго общества, какъ длаютъ нкоторые изслдователи. Не отрицая этихъ недостатковъ, мы не касаемся ихъ въ настоящей стать, задача которой ограничивается разсмотрніемъ вліянія Надеждина, какъ профессора и отчасти писателя, на И. А. Гончарова.} ‘нашъ оборотистый рязанецъ поневол принужденъ былъ пускаться вмсто детальнаго изложенія и описанія памятниковъ — въ общія разглагольствованія о философіи и исторіи, говорить не о самихъ (sic) памятникахъ, а якобы по поводу ихъ. Наконецъ, по безпечности своей, Надеждинъ даже, какъ извстно вообще, и какъ подтверждаетъ и самъ Гончаровъ (?), не готовился регулярно къ лекціямъ, а, надясь на свою память, предпочиталъ импровизировать {Курсивъ автора. Не оговоренный курсивъ везд нашъ.} свои чтенія, ослпляя слушателей фейерверкомъ кудрявыхъ фразъ и особенно философскою терминологіею во вкус нмецкой идеалистической школы Шеллинга и его послдователей. Благодаря отсутствію спеціальныхъ знаній, неимнію плана лекціи, и даже не подчитавшись для нея наканун, ‘чего-чего не принуждена, былъ касаться’, чтобы наполнить часъ’.
Таковы, по опредленію г. Боброва, слабыя стороны Надеждина, какъ профессора. Къ этому онъ добавляетъ:— ‘Языкъ, фразеологія, философская мудреная идеалистическая терминологія играли особенно важную роль въ преподаваніи Надеждина и въ его гипнотизирующемъ вліяніи на молодежь. Юношей искренній и горячій тонъ, пышная и ‘таинственная’ фраза могли подкупать, скрадывая въ ихъ глазахъ бдность внутренняго содержанія. Людей же боле зрлыхъ и серьезныхъ эта фразеологія не могла ослплять — ни шеллинговщина, ни гегелевщина’.
И если, въ своихъ ‘Воспоминаніяхъ’, такой ‘серьезный’ человкъ, какъ И. А. Гончаровъ, даетъ ‘весьма лестную характеристику’ Надеждина, то не спроста, а съ задней мыслью. Эти ‘Воспоминанія’ — объясняетъ Е. А. Бобровъ,— ‘писаны въ крайне умренномъ и осторожномъ тон (такъ Гончаровъ не ршается назвать по фамиліи симбирскаго губернатора, при которомъ онъ служилъ, Жиркевича, а называетъ его вымышленнымъ именемъ Углицкаго, хотя онъ не сообщаетъ о немъ ничего дурного {Въ дйствительности, подъ именемъ Углицкаго, изображенъ И. А. Гончаровымъ не Жиркевичъ, а Загряжскій (см. нашу статью ‘И. А. Гончаровъ и новые матеріалы для его біографіи’. ‘Встн. Европы’, 1907 г., No 2 стр. 573—574).— Едва ли можно сказать, что И. А. Гончаровъ ‘не сообщаетъ о немъ ничего дурного’? См. т. XII, стр. 92—158.— При этомъ въ ‘Воспоминаніяхъ’ нужно различать дйствительный воспоминанія объ университетскихъ годахъ автора, гд онъ разсказываетъ о томъ, ‘какъ насъ учили 50 лтъ назадъ’, и гд онъ называетъ настоящими именами всхъ, о немъ говоритъ, т. е. преподавателей и студентовъ,— и очеркъ ‘На родин’, на полубеллетристическій характеръ котораго указалъ самъ авторъ, и въ которомъ описано то, что ‘не столько было, сколько бывало’, и гд, подъ вымышленными именами, даны не портреты, а типы,— не голая правда, а лишь правдоподобія (XII, 46).}, внимательно вчитывась въ ‘Воспоминанія’ Гончарова, мы убждаемся еще и въ томъ, что отчасти они носятъ апологическій тонъ, что онъ защищаетъ (въ глав объ университет) многія явленія, имвшія мсто въ его время, а потому иной разъ и нсколько смягчаетъ краски и вообще ничего ршительно не осуждаетъ’. По отношенію же спеціально къ Надеждину — ‘Гончарову, въ силу его преувеличенной осторожности, доходившей до боязни, не захотлось, можетъ быть, итти въ разрзъ съ общимъ, какъ ему казалось, уже устстовившимся мнніемъ,— и онъ заплъ въ общій, огульно-хвалебный тонъ. Съ другой стороны, можетъ быть, Гончарова, при писаніи мемуаровъ, переполнило пушкинское чувство: ‘наставникамъ, хранившимъ юность нашу, не помня зла, за благо воздадимъ’ — и прежнее ‘зло’ стало, за отдаленностью, казаться, ‘благомъ’. Вдь ‘Воспоминанія’ писаны въ начал семидесятыхъ годовъ, т. е. черезъ сорокъ лтъ посл событій’.
Какъ ‘замчательно острый наблюдатель’, И. А. Гончаровъ, по мннію Е. А. Боброва, долженъ былъ замтить указанныя выше слабыя стороны знаменитаго профессора и отозваться о немъ гд-нибудь не столь лестно, какъ въ своихъ университетскихъ ‘Воспоминаніяхъ’. Такой безпристрастный отзывъ о Надеждин онъ могъ дать, конечно, въ зрломъ возраст.
Но прежде чмъ указать на такой отзывъ, Е. А. Бобровъ приводитъ, въ доказательство своей мысли, ‘одинъ параллельный примръ’. Именно онъ находитъ ‘скрытый’ и ‘совершенно неожиданный’ отзывъ И. А. Гончарова о другомъ его учител, Ив. Ив. Давыдов (кром ‘Воспоминаній’) — въ роман ‘Обрывъ’. При свиданіи съ своимъ университетскимъ товарищемъ Козловымъ ‘уже въ Симбирск’ (по категорическому утвержденію Е. А. Боброва), Райскій благодаритъ его, говоря:— ‘если бъ не ты, римскіе поэты и историки были бы для меня все равно, что китайскіе. Отъ нашего Ивана Ивановича немного узнали’ (VIII, 248),— ‘Не всякій,— читающій это мсто въ ‘Обрыв’,— замчаетъ, названный авторъ,— догадается, что Гончаровъ говоритъ здсь о профессор латинской литературы въ Московскомъ университет, Иван Иванович Давыдов’…
Нтъ нужды останавливаться на недостаточной доказательности итого примра, если бы даже соображенія автора подтверждались фактами. Между тмъ и послдніе говорятъ противъ остроумной догадки Б. А. Боброва. Во время студенчества И. А. Гончарова И. И. Давыдовъ, дйствительно, былъ профессоромъ Московскаго университета, но онъ читалъ русскую словесность, а не латинскую, которую преподавалъ И. М. Снегиревъ {Н. Барсуковъ. Жизнь и труды М. П. Погодина, кн. IV. Спб., 1891 стр. 79.— Соч. И. А. Гончарова, т. XII, стр. 83.— К. С. Аксаковъ. Воспоминанія студентства. Спб. 1911, стр. 22.}. Слдовательно, Иванъ Ивановичъ, о которомъ говоритъ Райскій, вовсе не Давыдовъ, какъ упрощенно понимаетъ Е. А. Бобровъ… Но переходимъ къ его дальнйшей аргументаціи.
Имя въ виду этотъ ‘мимолетный’ отзывъ И. А. Гончарова будто бы о Давыдов, Е. А. Бобровъ ищетъ ‘пополненія’ извстной намъ характеристики Надеждина въ беллетристическихъ произведеніяхъ того же автора. Оказывается, ‘за этимъ и недалеко ходить’, такое пополненіе онъ находитъ въ первомъ же роман И. А. Гончарова ‘Обыкновенная исторія’, ‘писанномъ около пятнадцати лтъ спустя оставленія Гончаровымъ университета’ {Въ дйствительности, значительно мене: И.. А. Гончаровъ оставилъ университетъ въ 1834 году, а романъ ‘Обыкновенная исторія’ былъ уже законченъ не поздне 1846 года.}, гд будто бы упоминается о Надеждин, какъ о профессор эстетики Иван Семеныч {Вмсто написанія И. А. Гончарова ‘Иванъ Семенычъ’ Е., А. Бобровъ часто пишетъ ‘Иванъ Семеновичъ’.}.
Нашъ изслдователь такъ убжденъ въ справедливости и этой своей догадки,— въ тожественности Надеждина и Ивана Семеныча, что категорически заявляетъ:— ‘Перемна имени была необходима, потому что Надеждинъ былъ еще живъ тогда. Не безъ добродушнаго юмора, но ршительно — устами Адуева-дяди въ ‘Обыкновенной Исторіи’ — Гончаровъ высказываетъ Надеждину ‘осужденіе’.
Безъ достаточныхъ основаній принимая вс безъ исключенія сужденія Адуева-дяди за проявленія ‘трезваго ума Гончарова’, Е. А. Бобровъ сгруппировалъ мста ‘Обыкновенной исторіи’, относящіяся ‘къ интересующему насъ вопросу’. Мы приводимъ эти мста, какъ онъ ихъ цитируетъ, съ его комментаріями и сохраняя его курсивъ.
‘При первыхъ же свиданіяхъ съ племянникомъ дядя обращаетъ вниманіе на его faon de parler: ‘Ты такъ говоришь’…— ‘Разв не хорошо?!’ — ‘Нтъ, можетъ бытъ, очень хорошо, да дико!’ — ‘У насъ профессоръ эстетики такъ говорилъ и считался самымъ краснорчивымъ профессоромъ’, сказалъ смутившійся Александръ… ‘Какъ же, дядюшка, мн говорить?’ — ‘Попроще, какъ вс, а не какъ профессоръ эстетики’. Образчики декламацій Александра и его изреченій,— кром ставшихъ-уже нарицательными ‘вещественныхъ знаковъ невещественныхъ отношеній’, приведены такіе:— ‘Уже сегодня, глядя на эти огромныя зданія, на корабли, принесшіе намъ дары дальнихъ странъ, я подумалъ объ успхахъ современнаго человчества, я понялъ волненіе этой разумно-дятельной толпы, готовъ слиться съ нею’…— ‘Дло, кажется, простое’, сказалъ дядя, ‘а они, Богъ знаетъ, что заберутъ въ голову… ‘разумно-дятельная толпа’… ‘Какъ, дядюшка, разв дружба и любовь — эти священныя чувства, упавшія какъ будто ненарочно съ неба въ земную грязь’…— Любовь и дружба въ грязь упали! Ну, какъ ты эдакъ здсь брякнешь?!— Въ письм къ пріятелю своему Александръ жалуется на дядю: ‘Сердцу дяди чужды вс порывы любви, дружбы, вс стремленія къ прекрасному. Часто говоришь и говоришь, какъ вдохновенный пророкъ, почти, какъ нашъ великій, незабвенный Иванъ Семенычъ, когда онъ, помнишь гремлъ съ каедры, а мы трепетали въ восторг‘… и т. д. Получается уже подъ перомъ Гончарова юмористическая картина, и все это письмо по своему тону есть пародія на превыспренность московскихъ юныхъ эстетиковъ, поклонниковъ Ивана Семеныча, т. е. Николая Ивановича Надеждина. Дядя, найдя письмо Александра и прочитавъ его, диктуетъ Александру новое письмо къ товарищу, гд говоритъ между прочимъ: ‘дядя не суетится, не мечется, не ахаетъ, не охаетъ, думая, что это ребячество, что надо воздерживать себя, не навязывать никому своихъ впечатлній, потому что до нихъ никому нтъ надобности. Онъ также н говоритъ дикимъ языкомъ, что совтуетъ и мн, и теб’… Не довряя собственнымъ силамъ, Александръ хочетъ побить дядю лекціями Надеждина (sic!): ‘Это что за книгу ты вытащилъ?’ — ‘А это мои университетскія запуски. Вотъ позвольте прочесть нсколько страницъ изъ лекцій Ивана Семеныча объ искусств въ Греціи’ (курсъ, читанный Надеждинымъ). ‘Александръ началъ было проворно переворачивать страницы, но Петръ Ивановичъ сморщился и просилъ его уволить’ — ‘Обнимите меня’, проситъ Александръ дядю.— ‘Извини, не могу!’ — ‘Почему же?’ — Дядя пародируетъ Ивана Семеныча: ‘Потому что въ этомъ поступк — разума, т. е. смысла нтъ,— иди, говоря словами твоего профессора, сознаніе не побуждаетъ меня къ этому’.— Даже и по отношенію къ самой наук эстетики дядя, полагаетъ, что ее Надеждинъ (sic) прочелъ плохо. ‘Искусство само по себ’, разсуждаетъ дядя, ‘ремесло само по себ, а творчество можетъ быть и въ томъ и въ другомъ. Если нтъ его, такъ ремесленникъ такъ и называется ремесленникъ, а не творецъ — и поэтъ безъ творчества уже не поэтъ, а сочинитель… Да разв вамъ объ этомъ не читали въ университет? Чему же вы тамъ учились?— Дяд уже самому стало досадно, что онъ пустился въ такія объясненія о томъ, что считалъ общеизвстной истиной’.— Дядя допытывается у Александра, чему его научили въ университет: ‘Скажи, что ты знаешь, къ чему чувствуешь себя способнымъ’?— ‘Я знаю,— горделиво отвчаетъ племянникъ,— богословіе, гражданское, уголовное, естественное и народное право, дипломатію, политическую экономію, философію, эстетику, археологію (послдніе три предмета Гончаровъ слушалъ у Надеждина)’…— Дядя не придаетъ этимъ наукамъ никакого житейскаго значенія и прерываетъ перечень: ‘Постой, постой! А умешь ли ты порядочно писать по-русски? Теперь пока это нужне всего’. Котда изъ дальнйшей бесды выяснилось, что Александръ знаетъ иностранные языки, дядя порадовался и замтилъ: ‘Давеча насказалъ мн про политическую экономію, философію, археологію (надеждинскіе предметы), Богъ знаетъ, про что еще, а о главномъ ни слова — скромность не кстати’.
Отсюда Е. А. Бобровъ длаетъ заключеніе, что ‘Адуевъ-Гончаровъ ни во что не цнилъ подготовку, полученную юношей въ Московскомъ университет. Прогрессъ и самая возможность преуспянія въ жизни зависитъ отъ того, удастся ли Александру отдлаться отъ восторженнаго кривлячества (sic) и фразистаго пустозвонства, которыми заразили его лекціи ‘-эстетика’ — Надеждина (sic). Замчательно, что въ ‘Воспоминаніяхъ’ Гончаровъ особенно хвалитъ языкъ Надеждина, находя его чистымъ и правильнымъ. Здсь же въ роман онъ именно протестуетъ противъ этого языка, именуя его ‘дикимъ’, не такимъ, какъ люди говорятъ’… ‘Во всякомъ случа (читаемъ дале), эстетикъ Иванъ Семенычъ со своими лекціями подвергается осужденію, провалу. Все имъ привитое — вплоть до манеры выражаться, оказывается не нужнымъ въ жизни, устарлымъ, отжившимъ, неестественнымъ по самому существу своему, все идетъ на смарку. Александру Адуеву приходится переучиваться, перевоспитываться, дядя Петръ Иванычъ оказывается боле дльнымъ воспитателемъ, чмъ ‘гремвшій съ кафедры’ Надеждинъ — ‘Иванъ Семенычъ’,— глядя на котораго, слушатели ‘трепетали отъ восторга’.
Такимъ образомъ, по мннію Е. А. Боброва, мы имемъ два діаметрально противоположные отзыва И. А. Гончарова о Надеждин,— одинъ, боле ранній, въ ‘Обыкновенной исторіи’,— хотя авторъ и ‘не разъяснилъ псевдонима, подъ которымъ онъ говорилъ о Надеждин, объ его вліяніи и значеніи этого вліянія’,— а другой, позднйшій — въ его ‘Воспоминаніяхъ’, при чемъ первый отзывъ является выраженіемъ это истиннаго мннія, по которому ‘самымъ снисходительнымъ эпитетомъ для Надеждинскихъ идей является ‘ребячество’.
Если признать это мнніе правильнымъ, то необходимо въ знакомый намъ писательскій обликъ И. А. Гончарова внести новую черту — способность говорить объ одномъ и томъ же различно, смотря по обстоятельствамъ: явно, ‘страха ради іудейска’, хватитъ то, что онъ порицалъ ‘скрыто’, въ художественныхъ образахъ.
Не касаясь пока сущности соображеній изслдователя, мы должны замтить, что указанные имъ мотивы къ такому двуличному поведенію покойнаго беллетриста не оправдываются фактами.
Предположеніе, что И. А. Гончаровъ, въ своихъ ‘Воспоминаніяхъ’, такъ восторженно отзывается о Надеждин изъ боязни итти въ разрзъ съ установившимся мнніемъ, не можетъ быть допущено уже потому, что нашъ писатель не побоялся вывести въ ‘Обрыв’ Марка Волохова, образъ котораго вызвалъ бурю негодованія въ томъ именно лагер нашей интеллигенціи, въ которомъ, благодаря авторитету Н. Г. Чернышевскаго, высоко цнили московскій періодъ дятельности Надеждина. Если бы авторъ ‘Обрыва’, при выраженіи своихъ взглядовъ, руководился соображеніями о томъ, какъ они будутъ приняты извстною частью общества и литературы, то (особенно посл ‘Отцовъ и дтей’ и ‘Дыма’ Тургенева) онъ, конечно, не ввелъ бы въ свой романъ такого представителя ‘новой лжи’, какъ его Волоховъ. Въ другой стороны, повствуя о томъ, какъ учили это и его товарищей 50 лтъ назадъ, онъ (при своемъ отрицательномъ отношеніи къ Надеждину), не желая стать въ противорчіе съ ‘установившимся’ мнніемъ, могъ бы или ничего не говорить объ этомъ профессор или сказать о немъ нсколько общихъ фразъ, упомянувъ объ его несомннныхъ достоинствахъ (и отчасти о недостаткахъ), а не писать о немъ столь восторженно. Данная имъ здсь характеристика Надеждина, справедливо признаваемая Е. А. Бобровымъ ‘весьма лестной’, должна бы вызвать въ насъ чувство справедливаго возмущенія, если бы она не была искренна,:* являлась бы плодомъ ‘боязни’, вытекала бы изъ желанія угодить ходячему мннію, тмъ боле — при скрытой характеристик иного рода въ ‘Обыкновенной исторіи’. Подобный поступокъ, однако, совершенно противорчить нашему представленію о нравственной личности И. А. Гончарова.
Что касается ‘пушкинскаго чувства’, которое будто бы не позволило ему сказать правду о профессор теоріи искусства и археологіи, то непонятно, почему это чувство заставило автора ‘Воспоминаній’ писать панегирикъ этому именно профессору и не помшало ему сказать горькую правду о другихъ ‘наставникахъ, хранившихъ’ его юность, дать очень сдержанные отзывы объ однихъ и даже указать на неблаговидное поведеніе другихъ преподавателей, далеко не панегирики — его отзывы, напримръ, о Давыдов, Погодин, Снегирев, Голохвастов и другихъ.
Прежде чмъ перейти къ разбору соображеній Е. А. Боброва въ пользу его тезиса, что Иванъ Семенычъ есть не кто иной, какъ именно Надеждинъ,— что въ конц сороковыхъ годовъ дятельность этого профессора представлялась И. А. Гончарову ‘зломъ’, мы считаемъ нужнымъ остановиться на вопрос: могъ ли И. А. Гончаровъ быть совершенно правдивымъ и искреннимъ въ характеристик Надеждина въ своихъ ‘Воспоминаніяхъ’, т. е. представляла ли самая личность профессора данныя для такихъ похвалъ?
На этотъ вопросъ можно отвтить только положительно. Не мене восторженно, чмъ нашъ авторъ, отзываются о Надеждин и другіе его слушатели, также ‘замчательно острые наблюдатели’ {По справедливому замчанію С. А. Венгерова, ‘воспоминанія большинству бывшихъ слушателей Надеждина объ его лекціяхъ носятъ прямо восторженный характеръ’.— Полное собраніе сочиненій В. Г. Блинскаго. T. I. Спб. 1900, стр. 406.м}. Изъ многочисленныхъ отзывовъ этого рода достаточно указать на свидтельство такого замчательно чуткаго, правдиваго и развитаго его ученика, какъ H. В. Станкевичъ, который писалъ T. Н. Грановскому: ‘Лекціи Надеждина развили во мн (сколько могло во мн развиться) чувство изящнаго, которое одно было моимъ наслажденіемъ, одно — моимъ достоинствомъ и, можетъ быть, моимъ спасеніемъ’ {П. В. Анненковъ. H. В. Станкевичъ. М. 1857. Переписка, стр. 196.}. Тотъ же Станкевичъ говорилъ К. С. Аксакову, что ‘Надеждинъ много пробудилъ въ немъ лекціями, и что если онъ (Станкевичъ) будетъ въ раю, то Надеждину за это обязанъ’ {K. С. Аксаковъ. Op. cit., стр. 22.}. Самъ авторъ, записавшій это признаніе, отзывающійся о Надеждин значительно сдержанне своихъ товарищей, признаетъ, однако же, что ‘справедливо и строго оцнивъ Надеждина, студенты его любили и, уже не увлекаясь, охотно слушали его рчь…. Надеждина любили за то еще, что онъ былъ очень деликатенъ съ студентами… и не любилъ никакихъ полицейскихъ пріемовъ’ {Тамъ же. Проявленіемъ этой любви слушателей къ Надеждину было, между прочимъ, поднесеніе ему, когда онъ оставилъ каедру, K. С. Аксаковымъ и его ближайшими друзьями кубка. Тамъ-же, стр. 38.}.
Не останавливаясь на другихъ воспоминаніяхъ {Они сгруппированы у С. А. Венгерова (‘Очерки по исторіи русской литературы’, Спб. 1907, стр. 327—329 и въ цитированномъ выше I том ‘Сочиненій’ Блинскаго’), И. К. Козмина (‘Н. И. Надеждинъ — профессоръ Московскаго университета’. ‘Журналъ Министерства Народнаго Просвщенія’ 1907 г. No 5—7) и А. А. Корнилова (‘Семейство Бакуниныхъ’, ‘Русская Мысль’ 1911 г., No 10, стр. 10—11).}, приведемъ лишь сдланный И. И. Срезневскимъ общій выводъ изъ отзывовъ, слышанныхъ имъ отъ бывшихъ учениковъ Надеждина:— ‘Инымъ не нравился его особенный слотъ, иногда цвтистый, неравно соединявшійся съ проблесками насмшливости, другимъ столько же не нравилась игра знаніями, казавшаяся хвастливостью, но вс должны были сознаваться, что онъ возбуждалъ ученую пытливость и размышленіе, что не на время, а навсегда, хотя и незамтно, давалъ направленіе человку‘ {‘Встникъ Императорскаго Географическаго Общества’, 1856 г., ч. 16, отд. 5, стр. 1—5. Ср. И. K. Козминъ, op. cit., май, стр. 131.}.
Начинавшая въ то время группироваться въ кружки университетская молодежь была очарована новыми философскими идеями, первымъ проводникомъ которыхъ явился профессоръ физико-математическаго отдленія М. Г. Павловъ, читавшій физику и теорію сельскаго хозяйства и сумвшій при этомъ ‘привить Московскому университету’ философію, которая офиціально съ 1826 года въ нашихъ университетахъ не преподавалась {Сочиненія А. И. Герцена и Переписка съ Н. А. Захарьиной. Спб. 1905, т. II, стр. 309.}. Такая же роль принадлежала на словесномъ отдленіи Н. И. Надеждину, который, читая теорію изящныхъ искусствъ,— какъ онъ самъ сообщаетъ въ своей автобіографіи,— начиналъ съ психологическаго анализа эстетическаго чувства, ‘чтобы имть твердую положительную опору въ своихъ умозрительныхъ изслдованіяхъ’.
При этомъ онъ скоро замтилъ, что для пониманія его лекцій студентами являлось важнымъ препятствіемъ совершенное незнакомство ихъ ‘съ общими правилами умозрнія’, такъ какъ въ то время въ университет не преподавалась даже логика. По его ходатайству, ему было разршено преподавать эту дисциплину ‘студентамъ всхъ факультетовъ университета перваго курса, что и исполнялось цлый годъ, по два, а потомъ по три раза въ недлю’ {‘Русскій Встникъ’ 1856 г., No 3, кн. I, стр. 63—64. Ср. К. С. Аксаковъ, op. cit., стр. 37.}.
Еще не такъ давно о содержаніи его лекцій мы могли судить лишь по отзывамъ его слушателей, по вступительной лекціи, напечатанной въ свое время въ ‘Ученыхъ запискахъ’ Московскаго’ университета, и отчасти по это статьямъ, напримръ, объ эстетик Бахмана {‘Телескопъ’, 1832 г., No 6—7. Часть этой статьи перепечатана С. А. Венгеровымъ въ I том его изданіи сочиненій Блинскаго.}. ‘Я не писалъ лекцій,— говоритъ онъ въ своей: автобіографіи,— но, предварительно обдумавъ и вычитавъ все нужное, передавалъ живымъ оловомъ, что мн было извстно, а студенты записывали и давали въ слдующій классъ мн отчеты.. Такимъ образомъ, ни одной лекціи моей не было напечатано, на сохранились у меня кипы тетрадей студентскихъ, которыя я обыкновенно просматривалъ по опереди и исправлялъ или пополнялъ, гд было нужно’. Посл его смерти думали, что эти ‘кипы тетрадей’ пропали безслдно. Но недавно часть ихъ была найдена и опубликована въ 1907 году г. Козминымъ въ цитированной нами выше его стать, которая почему-то совершенно не обратила на себя вниманія спеціалистовъ и игнорируется т. Бобровымъ.
Какъ видно изъ этой послдней, сохранившіяся лекціи Надеждина относятся ко всмъ тремъ отдламъ его курса, т. е. къархеологіи, теоріи изящныхъ искусствъ и логик. Не вс он записаны хорошо,— не вс одинаково составлены, такъ какъ записи вели студенты, ‘разныхъ способностей и разнаго образованія’, напримръ: Станкевичъ, К. Аксаковъ, Самаринъ, Прозоровъ, Лавдовскій, Топорнинъ и др. Эти тетради, въ связи съ журнальными статьями Надеждина, дали Н. К. Козмину возможность, возстановить, хотя и не въ полномъ объем, его курсы по исторіи и теоріи изящныхъ искусствъ {Н. К. Козминъ. Op. cit., май, стр. 134—137 и т. д.}.
Благодаря названной работ г. Козмина, мы имемъ теперь документальное подтвержденіе отзывовъ это учениковъ, которые ‘единодушно и единогласно говорятъ объ огромномъ и благодтельномъ вліяніи лекцій Надеждина, впервые давшаго своимъ слушателямъ стройную философски-обоснованную систему эстетическаго пониманія литературы и искусства‘ {С. А. Венгеровъ. ‘Очерки’, стр. 329. Исключеніе составляетъ лишь отзывъ К. С. Аксакова, который, при всемъ своемъ уваженіи къ Надеждину (о чемъ нами сказано выше), писалъ въ своемъ ‘Воспоминаніи студентства’ (стр. 22):— ‘Услышавъ умную, плавную рчь, почуявъ, такъ сказать, воздухъ мысли, молодое поколніе съ жадностью и благодарностью обратилось къ Надеждину, но скоро увидло, что ошиблось въ своемъ увлеченіи. Надеждинъ не удовлетворялъ серьезнымъ требованіямъ юношей, скоро замтили сухость его словъ, собственное безучастіе къ предмету и недостатокъ серьезныхъ занятій’. Но склонный къ преувеличенію достоинства Надеждина, С. А. Венгеровъ вмсто послдняго слова (‘занятій’) ставитъ: ‘знаній’ (что не особенно мняетъ смыслъ рчи) и замчаетъ по этому поводу:, недостатокъ серьезныхъ знаній’ студенты уже никоимъ образомъ не могли замтить. Не только потому, что не имъ было объ этомъ судить, но и потому, что это совершенно неврное утвержденіе. Знаній у Надеждина была пропасть, больше чмъ у кого-либо изъ другихъ профессоровъ… Аксаковъ писалъ свои воспоминанія очень поздно, въ 1855 году, и просто не сумлъ отдлить своихъ позднйшихъ представленій’.
Тамъ-же, стр. 329.}.
Знакомя обоихъ слушателей съ философскими воззрніями на искусство, Надеждинъ вмст съ тмъ сообщалъ имъ свднія и о памятникахъ искусства, разсматривая ихъ, какъ проявленія ‘развивающейся жизни’. При этомъ онъ пользовался лучшими источниками на нмецкомъ, французскомъ и англійскомъ языкахъ {Приводимыя г. Козминымъ параллели къ его лекціямъ изъ иностранныхъ авторовъ вполн подтверждаютъ слова его автобіографіи о томъ, что онъ приступалъ въ лекціямъ ‘предварительно обдумавъ и вычитавъ все нужное’, и являются краснорчивымъ отвтомъ на упрекъ г. Боброва, что Надеждинъ всходилъ на каедру безъ подготовки, ‘даже не подчитавшись’. Въ дйствительности онъ весьма и весьма ‘подчитывался’ и являлся на каедру, вооруженный знаніемъ лучшихъ европейскихъ источниковъ.}, источники эти указывалъ студентамъ, и т,— какъ извстно,— запасались соотвтствующими сочиненіями и изучали ихъ, не только въ университет, но и поздне, самостоятельно работая по предметамъ, интересъ къ которымъ возбуждали въ нихъ его лекціи. Несомннныя указанія на это находимъ, между прочимъ, въ переписк H. В. Станкевича.
Вышеозначенныя записки слушателей Надеждина показываютъ, что его блестящія импровизаціи отличались, какъ небо отъ земли, отъ лекцій большинства его товарищей-профессоровъ не только чисто вншними качествами изложенія, но и богатствомъ своею содержанія, объединеннаго философскою мыслью. Такимъ образомъ, само собою падаетъ выше приведенное обвиненіе его г. Бобровымъ въ отсутствіи плана лекцій и подготовки къ нимъ, а также и предположеніе названнаго изслдованія, что онъ, не зная предмета, ‘чего-чего не принужденъ былъ касаться, чтобы заполнить часъ‘.
Онъ не только не затруднялся ‘наполнить часъ’, а напротивъ, обиліе имвшагося у него матеріала, фактовъ и идей, при увлеченіи предметомъ, приводило къ тому, что ему было мало назначеннаго для лекцій часа, и обычно онъ читалъ дольше положеннаго времени. ‘Однажды,— разсказываетъ К. С. Аксаковъ,— прочелъ онъ два часа слишкомъ, и студенты не напомнили ему, что срокъ его лекціи давно прошелъ’ {K. С. Аксаковъ, op. cit., стр. 22—23, Ср. Козминъ, ор. cit., май, стр. 127.}. Да и странно было бы подозрвать въ намреніи заполнить время ‘общими разглагольствованіями’ профессора, который самъ просилъ разршенія начальства на ‘безвозмездное преподаваніе’, не входившаго въ университетскій курсъ предмета — логики и добросовстно читалъ по этому предмету лекціи два-три раза въ недлю.
Дале, г. Бобровъ ставить Надеждину въ упрекъ его ‘языкъ, философскую, мудреную, идеалистическую терминологію’, и полагаетъ, что его именно рчь осмяна И. А. Гончаровымъ въ ‘Обыкновенной исторіи’, какъ ‘дикій’ языкъ Александра Адуева. Но вдь литературная рчь даже въ наше время нсколько отличается отъ обычнаго разговорнаго языка, а въ начал тридцатыхъ годовъ минувшаго столтія это различіе вообще было очень значительно, при томъ въ лекціяхъ Надеждина ‘философская терминологія’ была обусловлена общимъ философскимъ направленіемъ его преподаванія и, какъ извстно, ни мало не смущала его слушателей, въ томъ числ и И. А. Гончарова.
Насколько можно судить по печатнымъ произведеніямъ Надеждина,— его языкъ мало отличался отъ обычнаго литературнаго языка того времени: иногда, дйствительно, высокопарный (но не боле, чмъ, напр., языкъ Гоголя), это часто очень простой, разговорный языкъ.
Между тмъ, его живая рчь съ каедры была несравненно лучше, чмъ языкъ его статей. Кром вышеприведеннаго свидтельства такого первокласснаго стилиста, какимъ былъ И. А. Гончаровъ, мы имемъ однородныя свидтельства другихъ современниковъ, которыхъ мы не можемъ подозрвать въ пристрастіи къ Надеждину,— не студентовъ {Изъ его слушателей, относившійся, какъ мы ужо сказали, къ Надеждину съ большой долей скептицизма, K. С. Аксаковъ называетъ его однимъ изъ ‘самыхъ щегольскихъ діалектиковъ’ (op. cit., 19).} уже въ то время, а людей ‘зрлыхъ’, которые также восторгались его умньемъ излагать предметъ. Таковы отзывы его сослуживцевъ-преподавателей и товарища министра народнаго просвщенія Уварова, который, какъ извстно, далеко не былъ расположенъ въ пользу Надеждина {Уваровъ, обозрвавшій Московскій университетъ въ 1832 году, писалъ, между прочимъ, въ своемъ отчет:— ‘профессоръ археологіи Надеждинъ, слишкомъ рано возведенный въ званіе ординарнаго профессора, и который занимается изданіемъ Телескопа и Молвы, не заслуживающихъ одобренія ни по содержанію, ни по духу, но, впрочемъ, не лишенный нкоторой способности быть современемъ хорошимъ преподающимъ’. Н. Барсуковъ. Жизнь и труды М. П. Погодина. T. IV, стр. 79—80.}. Такъ, бывшій въ то время адъюнктомъ, Максимовичъ писалъ о лекціи, прочитаной Надеждинымъ въ присутствіи Уварова: ‘въ продолженіе часа, онъ пересказалъ ученіе Канта и Фихте объ изящномъ такъ ясно и красиво, какъ одинъ только Павловъ умлъ въ своихъ лекціяхъ излагать намъ глубокомысленныя, но темнословныя теоріи нмецкихъ геніевъ… Краснорчивый писатель-министръ {Уваровъ въ то время еще но былъ министромъ.}, по выход изъ аудиторіи, сказалъ сопровождавшимъ его профессорамъ: ‘въ первый разъ вижу, чтобы человкъ, который такъ дурно пишетъ, могъ говорить такъ прекрасно’ {Н. Барсуковъ, op. cit., стр. 81. Ср. Воспоминанія П. Прозорова объ этой лекціи въ ‘Библ. для чтенія’ 1859 г., No 12, стр. 10—11.}. По свидтельству Погодина, Надеждинъ имлъ ‘даръ слова удивительный‘ {Н. Барсуковъ. Тамъ-же.— Такіе же отзывы . И. Буслаева (‘Мои воспоминанія’. М. 1897, стр. 123—124) и въ книг П. В. Анненкова ‘И. В. Станкевичъ’, М. 1857, стр. 30.}.
Надеждинъ оказывалъ вліяніе на молодежь тридцатыхъ годовъ не только съ университетской каедры, но и въ качеств писателя по вопросамъ искусства и литературы, выступивъ сначала въ архаическомъ журнал Каченовскаго, а затмъ въ своихъ изданіяхъ ‘Телескоп’ и ‘Молв’. Поэтому И. А. Гончаровъ, говоря объ его преподавательской дятельности, не преминулъ упомянуть о немъ, и какъ объ издател этихъ журналовъ.
Роль его въ развитіи русской литературной критики въ значительной степени опредляется тмъ вліяніемъ, которое онъ, и какъ профессоръ, и какъ журналистъ, оказалъ на эстетическія воззрнія Блинскаго, особенно въ начал его литературной карьеры {Самое названіе первой критической статьи Блинскаго ‘Литературныя мечтанія’ указываетъ на прямое происхожденіе ея отъ ‘Литературныхъ опасеній’ Надеждина. Первое впечатлніе многихъ товарищей Блинскаго отъ его статьи было таково, что они приняли ее за произведете Надеждина: ‘они встртили въ ной много мыслей, уже знакомыхъ имъ по статьямъ и лекціямъ этого профессора’. Слушатели Надеждина, сообщаетъ П. Прозоровъ, ‘ не хотли врить, что эти ‘Мечтанія’ писаны Блинскимъ, а не Надеждинымъ: такъ они были проникнуты духомъ самого редактора, ‘Телескопа’ и ‘Молвы’. А. Н. Пыпинъ: Блинскій, его жизнь и переписка. Спб. 1876 г., т. I, стр. 93.}.
На такое значеніе его впервые было указано Н. Г. Чернышевскимъ въ 1856 году. ‘Не только хорошо знакомый съ нмецкою эстетикою, но имвшій силу двигать эту науку впередъ’,— читаемъ о Надеждин въ ‘Очеркахъ Гоголевскаго періода’,— о-въ сдлалъ новую эпоху въ нашей критик, которая до него знала только поверхностные французскіе пріемы. онъ заговорилъ о такихъ вещахъ, о которыхъ до него и не слыхали: объ иде, какъ душ художественнаго созданія, о художественности, какъ сообразности формы съ идеей, и т. п. Исходя изъ положеній нмецкой философіи, Надеждинъ разсматривалъ литературу, какъ одно изъ частныхъ проявленій народной жизни. Онъ требовалъ, чтобы литература сознала свое значеніе — быть не праздною игрою личной фантазіи поэта, а выразительницею народнаго самосознанія и одною изъ могущественнйшихъ силъ, движущихъ народъ по пути историческаго развитія,— Чтобы въ литературныхъ произведеніяхъ значительность идеи соединялась съ художественностью формы.— Встрченныя сначала крайне враждебно, съ одной стороны, ‘Телеграфомъ’ Полевого, а съ другой — кружкомъ Пушкина, эстетическія идеи Надеждина вскор были усвоены и стали повторяться первымъ, а Пушкинъ принялъ даже участіе въ его ‘Телескоп’, подъ псевдонимомъ еофилакта Косичкина. Вполн же привились эти идеи ‘только къ дятелямъ новаго поколнія, важнйшій изъ которыхъ (т. е. Блинскій) образовался подъ его непосредственнымъ руководствомъ и… влилъ новую жизнь въ нашу литературу и въ нашу публику’ {Очерки Гоголевскаго періода русской литературы. Изд. 2. Спб. 1893 стр. 173—204.}.
Въ послдующее время этотъ взглядъ на Надеждина оправдывается, развивается и дополняется А. Н. Пыпинымъ и другими изслдователями {А. Н. Пыпинъ, Исторія русской этнографіи. Спб., 1890, т. I, стр. 233—275. Его-же. ‘Блинскій’…. т. I, стр. 90—100. И. Н. Милюковъ ‘Надеждинъ и первыя критическія статьи Блинскаго’, въ книг ‘Изъ исторіи русской интеллигенціи’. Спб., 1903, стр. 188—211.— С. Трубачевъ. Предшественникъ и учитель Блинскаго. ‘Историч. Встникъ’, 1889 г., NoNo 8 и 9.— H. K. Козминъ ор. cit.— А. А. Корниловъ, op. cit.}, выводы которыхъ резюмируются въ слдующихъ словахъ: въ историческомъ взгляд, философскомъ объясненіи искусства и требованіи вниманія къ народной дйствительности, провозглашенныхъ Надеждинымъ, ‘Блинскій нашелъ первую систему теоретическихъ понятій, первое основаніе, съ котораго началось прочное и послдовательное развитіе его мнній’ {А. И. Пыпинъ. Исторія русской этнографіи, т. I, стр. 61. Его-же, Блинскій…. т. I, стр. 69.}.
Правда, въ нашей литератур иметъ мсто и совершенно противоположное воззрніе — полное отрицаніе благотворнаго вліянія Надеждина на Блинскаго {Впервые высказанное А. М. Скабичевскимъ (‘Очерки умственнаго развитія русскаго общества’), оно было развито М. М. Филипповымъ (‘Русское Богатство’ 1894, No 4) и И. И. Ивановымъ (‘Исторія русской критики’. Спб. 1898. Ч. II, стр. 331 и слд.).},— воззрніе, которое нашло, горячаго сторонника въ лиц С. А. Венгерова. Послдній говоритъ, что Блинскій могъ научиться у Надеждина только ‘худому’, все же хорошее, что мы находимъ въ его, литературныхъ. мечтаніяхъ’, заимствовано имъ изъ другихъ источниковъ, философскія воззрнія онъ усвоилъ ‘главнымъ образомъ изъ частныхъ бесдъ въ кружк Станкевича {Полное собраніе сочиненій В. Г. Блинскаго, подъ ред. и съ примч. С. А. Венгерова, т. I, стр. 397—450.}.
Но ни почтенный профессоръ, ни его предшественники! не опровергаютъ того, что Блинскій, въ своихъ первыхъ критическихъ статьяхъ,— вращался въ кругу выраженныхъ Надеждинымъ идей,— что основныя положенія его эстетической теоріи совпадаютъ съ взтлядами Надеждина,— что, наконецъ, самъ Блинскій признавалъ пріоритетъ своего учителя, впервые высказавшаго положеніе, что поэзія вашего времени не должна быть ни классическою, ни романтическою, но въ ней должны примириться классицизмъ и романтизмъ и произвести новую теорію. Если даже съ шеллингіанскими идеями г. Блинскій, главнымъ образомъ, ознакомился въ кружк Станкевича,— а не по лекціямъ и статьямъ Надеждина, то это не исключаетъ воспитательнаго вліянія на него послдняго, такъ какъ нельзя не согласиться съ П. Н. Милюковымъ, что Надеждинъ былъ учителемъ всхъ членовъ этого кружка,— что отъ него преимущественно получили они первыя научныя основы для своего мышленія и творчества {П. Н. Милюковъ, op. cit.— ‘Т сомннія,— справедливо говоритъ А. А. Корниловъ (op. cit. стр. 11),— которыя возбуждены были въ этомъ отношеніи почтеннымъ издателемъ сочиненій Блинскаго С. А. Венгеровымъ, были блестящимъ образомъ разъяснены и разсяны П. Н. Милюковымъ въ его превосходной стать’… Въ цитированной нами выше работ H. К. Козмина (іюль, стр. 55-70) обстоятельно указаны параллели между первыми статьями Блинскаго и найденными изслдователемъ студенческими записями лекцій Надеждина.}.
При такомъ отношеніи эстетическихъ воззрній Блинскаго жъ теоріямъ, провозвстникомъ которыхъ явился Надеждинъ, естественно, что И. А. Гончаровъ, считавшій знаменитаго критика своимъ учителемъ въ области литературныхъ ‘вкусовъ, эстетическихъ и другихъ понятій’ {‘Только когда Блинскій регулировалъ весь тогдашній хаосъ вкусовъ эстетическихъ и другихъ понятій и проч., тогда и мой взглядъ на этихъ героевъ пера (Лермонтова и Гоголя) сталъ опредленне и строже. Явилась сознательная критика’… Письмо И. А. Гончарова къ издателю ‘Страны’, ‘Страна’, 1880 г. No 41, стр. 2.}, высоко ставилъ и заслуги Надеждина въ дл уясненія взглядовъ на искусство, такъ же, какъ и его товарищи по университету, для которыхъ, какъ мы видли,— была ясна генетическая зависимость теорій этихъ двухъ учителей молодого поколнія.
Въ виду этого нтъ нужды останавливаться на обвиненіи дядею-Адуевымъ Ивана Семеныча, а Е. А. Бобровымъ — Надеждина въ томъ, что послдній такъ плохо прочелъ студентамъ эстетику, что они не имли представленія объ отличіи творчества отъ ремесла, поэта отъ сочинителя: не касаясь его лекцій, достаточно вспомнить его диссертацію (достоинства которой Е. А. Бобровъ, впрочемъ, отрицаетъ) и его журнальныя статьи, вызвавшія бурную полемику по вопросамъ литературнаго творчества.
Все это приводить насъ къ убжденію, что И. А. Гончаровъ могъ совершенно искренно написать о Надеждин то, что мы находимъ въ его ‘Воспоминаніяхъ’, изъ дальнйшаго же будетъ видно, что онъ и былъ искреннимъ.
Мнніе, что въ Иван Семеныч нужно видть портретъ Надеждина, совершенно не согласно съ общимъ характеромъ творчества И. А. Гончарова. Творя изъ себя, передавая въ художественныхъ образахъ собственныя переживанія, истинный художникъ,— и особенно художникъ съ такимъ широкимъ синтезомъ, какъ И. А. Гончаровъ,— не копируетъ дйствительности, а возсоздаетъ ее, и послдняя, пройдя черезъ ‘магическій кристаллъ’ его творчества, оставаясь сама собою въ своей сущности, въ то же время слишкомъ далека отъ тхъ конкретныхъ элементовъ, которые наблюдалъ въ жизни авторъ.
Согласно profession de foi И. А. Гончарова, художникъ долженъ писать ‘не съ событія, а съ отраженія его въ своей творческой фантазіи’, т. е. создавать ‘правдоподобія’, которыя оправдывали бы изображеніе имъ событій. ‘До дйствительности же ему мало дла’ {К. Военскій, И. А. Гончаровъ въ неизданныхъ письмахъ къ графу П. А. Валуеву. 1877—1882. Спб., 1906, стр. 33.}. Въ частности, относительно выведенныхъ въ его художественныхъ произведеніяхъ лицъ онъ справедливо заявляетъ:— ‘Никто моихъ печатныхъ сочиненій личностями не упрекнетъ’ {Тамъ-же, стр. 45.— ‘Вы слишкомъ уважаете искусство и себя, чтобы уронить себя до личности и пасквиля. Имя и перо ваше никогда не осрамились этимъ’… писалъ И. А. Гончаровъ А. . Писемскому (‘Новь’, 1891 г., No 13-14, стр. 41). Даже М. Е. Салтыковъ, часто писавшій на злобу дня, отказывался отъ приписываемаго ему намренія изобразить въ томъ или другомъ произведеніи данное лицо, данное событіе. Между тмъ И. А. Гончаровъ, который обычно возводитъ наблюдаемые факты ‘въ перлъ созданія,’ многими подозрвается въ фотографированіи дйствительности. По поводу столтія его рожденія въ прошломъ году газеты были переполнены указаніями мстъ и лицъ, изображенныхъ въ его романахъ — указаніями, обычно фантастическими, которыми особенно усердно снабжали столичную и провинціальную печать корреспонденты изъ Симбирска. По Е. А. Боброву,— какъ мы уже видли,— Иванъ Семенычъ былъ профессоръ Московскаго университета, а вышеприведенный разговоръ Райскаго съ Козловымъ происходилъ ‘уже въ Симбирск’, хотя авторъ ‘Обыкновенной исторіи’ и ‘Обрыва’ не даетъ столь точныхъ опредленій.}.
Изображая вліяніе популярнаго профессора на восторженныхъ слушателей, авторъ не могъ, конечно, не пользоваться чмъ, что было ему извстно по собственному опыту, не обращаться къ своимъ переживаніямъ. Но отсюда мы не имемъ права длать выводъ, что при этомъ онъ имлъ въ виду охарактеризовать именно Надеждина, какъ (говоря словами Е. А. Боброва) ‘воспитателя и формулировщика всей этой напускной лжи чувствъ’ и ‘трескучей прозы’, представителя ‘стараго и отжившаго’, которое въ ‘Обыкновенной исторіи’, ‘такъ безпощадно побирается и, по взгляду автора, должно побороться’.
Адуевъ-дядя смотритъ на университетское образованіе вообще пренебрежительно и, въ вышеприведенномъ разговор съ племянникомъ, высказывается отрицательно не только о ‘Надеждинскихъ предметахъ’: онъ не придаетъ никакого ‘житейскаго’ значенія не только философіи {Философія, какъ самостоятельный предметъ или совокупность извстныхъ дисциплинъ (какъ замчено нами выше) въ то время не преподавалась въ университет, и Е. А. Бобровъ допускаетъ неточность, говоря, что ‘эти три предмета Гончаровъ слушалъ у Надеждина’. Послдній, по собственной иниціатив, какъ мы видли, прочелъ студентамъ одну только логику.}, эстетик и археологіи, но и богословію, гражданскому, уголовному, естественному и народному праву, дипломатіи, политической экономіи и проч… (дядя прервалъ перечень)…— (Что И. А. Гончаровъ не имлъ здсь въ виду себя самого (а стало быть — и вліянія Надеждина),— это видно уже изъ того, что Александръ Адуевъ называетъ предметы не словеснаго только отдленія, а и юридическаго, которыхъ авторъ не слушалъ.
Такое отношеніе къ академической наук слишкомъ трезваго и практическаго дяди вполн понятно, такъ какъ, на его взглядъ, по положенію длъ Александра, послднему въ то время ‘нужне всего’ было умнье ‘порядочно писать по-русски’, а также могло пригодиться знаніе иностранныхъ языковъ {При этихъ условіяхъ, дядя не оцнилъ бы, конечно, по достоинству и основательнаго знанія племянникомъ памятниковъ искусства (если бы оно было),— знанія, въ отсутствіи котораго Б. А. Бобровъ видитъ главный недостатокъ Надеждина.}. Но нтъ ршительно никакихъ основаній думать, что такъ же смотрлъ на дло и авторъ ‘Обыкновенной исторіи’. Напротивъ, мы имемъ положительныя доказательства того, что послдній всегда высоко ставилъ именно университетское образованіе,— выше всякаго спеціальнаго, узко практическаго, ‘длового, трезваго’ {Напримръ, въ его ‘Сочиненіяхъ’, XII, 5-7, и въ письмахъ къ сестр См. нашу статью ‘Ив. Ал. Гончаровъ и новые матеріалы для его біографіи’ (‘Встникъ Европы’, 1907 г. No 2, стр. 587—588), письмо къ брату отъ 21 апрля 1857 г. (‘Новое Время’ 1912 г. No. 13017 стр. 9) и статью ‘Обдъ бывшихъ студентовъ московскаго университета’ (‘Голосъ’, 1864 г., No 15), въ которой ‘читатель найдетъ подтвержденіе тхъ чувствъ любви и благодарности къ университету, которыя такъ и высказываются на каждой страниц его университетскихъ воспоминаній’. А. А. Мазонъ. Матеріалы для біографіи и характеристики И. А. Гончарова, ‘Русская Старина’, 1912 Г. No 3, стр. 554.}.
Выходки дяди противъ лекцій Ивана Семеныча совершенно не выражаютъ мннія автора о лекціяхъ Надеждина, ни въ отношеніи ихъ содержанія, ни въ отношеніи языка, чего и не могло быть, при выясненныхъ нами выше качествахъ этихъ лекцій. Не говоря уже о томъ, что такія ‘скрытыя’ выходки совершенно не совмстимы съ честнымъ отношеніемъ къ печатному слову, всегда отличавшимъ И. А. Гончарова, мы знаемъ, что онъ былъ въ числ тхъ именно студентовъ, которымъ (какъ Н. В. Станкевичу), по выраженію И. И. Срезневскаго, Надеждинъ далъ направленіе навсегда.
Самъ первоклассный художникъ, И. А. Гончаровъ очень интересовался вопросами психологіи творчества, эстетикой, памятниками искусства и литературы. Первый толчокъ въ этомъ направленіи онъ получилъ именно отъ Надеждина, отъ его лекцій и статей {Первый свой литературный опытъ онъ помстилъ въ журнал Надеждина, который былъ ему, очевидно, ближе другихъ изданій. Это переводъ отрывка изъ романа Евгенія Сю ‘Авторъ-Гюль’. ‘Телескопъ’ 1832 г., No 15, стр. 298—322.}. И впослдствіи, живя въ Петербург, въ періодъ, предшествовавшій написанію ‘Обыкновенной исторіи’, онъ продолжалъ свое самообразованіе, пользуясь методами, пріобртенными въ университет и главнымъ образомъ указанными Надеждинымъ {‘Въ Петербург, тщательно изучая иностранныя литературы, я уже регулировалъ свои занятія по тому методу и по тмъ указаніямъ, которые преподали намъ въ университет наши вышеозначенные любимые профессора (XII, 41).}.
Въ то время объ не только питалъ литературно-художественныя произведенія на четырехъ языкахъ, но и изучалъ исторію искусства по Винкельману {‘Все свободное отъ службы время посвящалъ литератур’. Гончаровъ много переводилъ изъ Шиллера, Гете (прозаическія сочиненія), также изъ Винкельмана,— говоритъ онъ въ своей первой автобіографіи.— ‘Я для себя,— разсказывалъ И. А. Гончаровъ А. . Кони,— безъ всякихъ цлей, писалъ, сочинялъ, переводилъ, изучалъ поэтовъ и эстетиковъ. Особенно меня интересовалъ Винкельманъ’.— А. . Кони. Иванъ Александровичъ Гончаровъ. ‘Нива’. Ежемсячныя приложенія, 1912, No 7, стр. 342.}. Въ этомъ можно видть непосредственное вліяніе на него любимаго профессора: мы теперь знаемъ, что Винкельманъ былъ въ числ главныхъ источниковъ, по которымъ читалъ Надеждинъ лекціи о греческихъ памятникахъ изящныхъ искусствъ {Н. А. Козминъ, іюнь, стр. 312—314, 320.}.
Посл этого въ ‘Обыкновенной исторіи’ мы должны видть не разочарованіе въ Надеждин, а, напротивъ, прямое отраженіе его вліянія на міровоззрніе автора. Недаромъ властитель думъ западническаго направленія русской интеллигенціи того времени, въ своей послдней критической стать,— въ которой онъ, по выраженію одного автора, ‘проплъ хвалу такъ называемой натуральной школ’ {Н. Барсуковъ, op. cit., т. IX, стр. 389.}, такъ подробно говоритъ о романтик — Александр Адуев. Между тмъ, Надеждинъ первый изъ ‘западниковъ’ ополчился противъ крайностей романтики во имя новаго направленія, подъ которымъ онъ понималъ не что иное, какъ реализмъ, т. е. художественное воспроизведеніе дйствительности,— направленіе, которому его преемникъ въ области литературной критики охотно присвоилъ (вслдъ за противниками) названіе ‘натуральной школы’.
Въ ‘Обыкновенной исторіи’,— этомъ характерномъ произведеніи ‘натурализма’,— своеобразно преломились т воззрнія, въ защиту которыхъ выступили Надеждинъ и Блинскій въ періодъ, когда окончательно складывались взгляды И. А. Гончарова: Александръ Адуевъ — романтикъ въ литературныхъ своихъ опытахъ и въ жизни, въ его лиц авторъ развнчиваетъ романтизмъ, можетъ быть, и слишкомъ жестоко, но совершенно въ дух времени, продолжая, какъ и Блинскій, дло Надеждина, а не ‘поборая’ его.
Кром вышеприведенныхъ соображеній, мы имемъ еще рядъ документальныхъ данныхъ, съ несомннностью подтверждающихъ, что не только въ періодъ написанія ‘Воспоминаній’, ‘за отдаленностью’ времени, проведеннаго имъ въ университет, И. А. Гончаровъ возводилъ Надеждина ‘на пьедесталъ’, по мннію Е. А. Боброва, ‘вовсе ему не соотвтствующій, имъ не заслуженный’. Въ настоящее время опубликованы дв автобіографіи И. А. Гончарова, написанныя имъ въ 1858 и въ 1867 г.г. Об эти автобіографіи были въ свое время напечатаны анонимно, и авторъ говоритъ въ нихъ о себ въ третьемъ лиц {Ихъ автобіографическій характеръ установленъ: первой А. А. Мазономъ (‘Русская Старина’, 1911 г., No 10), а второй нами (‘Встникъ Европы’, 1907 г. No 2).}, слдовательно, скрывать свои дйствительные взгляды на профессоровъ, а тмъ боле сообщать завдомо неврныя характеристики ихъ — онъ не имлъ основаній, которыя подозрваетъ Е. А. Бобровъ.
Между тмъ въ первой автобіографія, написанной черезъ одиннадцать лтъ по напечатаніи ‘Обыкновенной исторіи’, онъ говорить объ ‘увлекательныхъ чтеніяхъ’ Надеждина (какъ и молодого и свжаго въ то время Шевырева), которыя ‘не только расширили кругъ литературнаго и эстетическаго воззрнія молодыхъ слушателей, но и формировали ихъ перо, т. е. необходимость вести перечни правильно и краснорчиво излагаемыхъ лекцій дйствовала, конечно, благотворно на обработку языка’ {А. А. Мазонъ, op. cit., стр. 38.}. То-есть онъ кратко говоритъ здсь о Надеждин то же, что, много лтъ спустя, подробно развилъ въ своихъ ‘Воспоминаніяхъ’.
Во второй автобіографіи И. А. Гончаровъ указываетъ на то, что, благодаря университетскому преподаванію, въ томъ числ и лекціямъ Надеждина,— онъ освободился отъ увлеченія писателями романтическаго направленія: — ‘скоро, однако, онъ отрезвился отъ вліянія современной французской литературы, какъ чтеніемъ образцовъ англійской и нмецкой литературъ, такъ и знакомствомъ съ древними историками и поэтами въ университет, въ словесномъ отдленіи, слушая съ жадностью увлекательныя лекціи исторіи иностранныхъ литературъ, исторіи изящныхъ искусствъ и археологіи.— профессоровъ Шевырева и Надеждина {См. нашу цитированную выше статью (‘Встникъ Европы’, 1907 г., No 2, стр. 581).— Отсюда, между прочимъ, видно, что вышеупомянутый разговоръ Райскаго съ Козловымъ, вопреки мннію Е. А. Боброва, не иметъ автобіографическаго значенія. Въ письм, при которомъ была послана брату эта автобіографія, въ числ профессоровъ, оказавшихъ на него благотворное вліяніе, авторъ на первомъ мст ставитъ Надеждина. ‘Нов. Время’, 1912 г. No 13038, стр, 7.}…
Наконецъ, въ нашихъ рукахъ находится теперь рукопись не напечатанной третьей его автобіографіи, написанной (какъ и первыя дв, въ третьемъ лиц) въ 1870 годахъ. Здсь также имется весьма цнное указаніе на положительное вліяніе на студентовъ ‘разглагольствованій’ (по терминологіи Е. А. Боброва) Надеждина, къ которымъ будто-бы И. А. Гончаровъ въ зрломъ возраст относился отрицательно. Говоря объ ‘огромномъ вліяніи на студентовъ’ молодыхъ тогда профессоровъ и въ частности, Надеждина, философскія лекціи котораго (какъ и Давыдова) ‘были благотворны для слушателей по новости, сиплости идей, языка’, авторъ, между прочимъ, замчаетъ:— ‘они сблизили науку и искусство съ жизнью, изломали рутину, прогнали схоластику и освжили умы слушателей — внесли здравый критическій взглядъ на литературу. Кром того, производили и другое нравственное вліяніе, ставя идеалы добра, правды, красоты, совершенствованія, прогресса и т. д. Все это совпадало съ возникавшею въ тогдашней современной литератур жизнію, внесенною, посл застоя, Пушкинымъ и его плеядою, критическимъ переворотомъ,— посл старой риторической школы, въ журналистик, тмъ же Надеждинымъ и т. д.’.
Какъ эти, несомннно, искреннія слова противорчатъ утвержденію, что И. А. Гончаровъ видлъ въ Надеждин представителя ‘стараго и отжившаго’!
Такіе неизмнно благопріятные отзывы о Надеждин въ разные періоды жизни автора ‘Обыкновенной исторіи’ совершенно исключаютъ предположеніе, что въ лиц Ивана Семеныча И. А. Гончаровъ скрытно изобразилъ своего любимаго профессора. И мы можемъ категорически сказать, что характеристика послдняго въ его ‘Воспоминаніяхъ’ всегда была полнымъ и окончательнымъ мнніемъ писателя, который совершенно искренно отдалъ его памяти ‘глубокій и благодарный поклонъ’.