Художник Безпалов и нотариус Подлещиков, Аверкиев Дмитрий Васильевич, Год: 1893 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 340 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ПОВСТИ ИЗЪ СОВРЕСЕННАГО БЫТА

Д. В. АВЕРКІЕВА

Изданіе тщательно пересмотрнное и исправленное въ трехъ томахъ.

ХУДОЖНИКЪ БЕЗПАЛОВЪ И НОТАРІУСЪ ПОДЛЕЩИКОВЪ.

КОМИЧЕСКІЙ РОМАНЪ.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія брат. Пантелеевыхъ. Верейская, No 16.

1898.

I.
Приключенія на улиц.

Два голубя, какъ два родные брата, жили.
Крыловъ.

Было ровно безъ четверти одиннадцать, какъ Андрей Николаевичъ Безпаловъ позвонилъ у подъзда пестро и глупо раскрашеннаго деревяннаго дома въ мстности извстной подъ именемъ Бронныхъ. Дожидаясь пока отворятъ, Андрей Николаевичъ бгло осмотрлъ хорошо ему знакомую дверь, не безъ удовольствія остановивъ взоръ на нкоторыхъ боле ему примтныхъ трещинахъ клеенчатой обивки, и неторопливо и какъ бы по складамъ прочелъ на мдной дощечк: Иванъ еогностовичъ Подлещиковъ, затмъ, замтивъ на дощечк слдъ долота, а на клеенк два, три прорза, онъ, ужь и не знаю въ который разъ, помечталъ, что воръ недовольный тмъ, что дощечка слишкомъ крпко привинчена, выместилъ свою неудачу на ничмъ неповинной обивк.

Окончивъ эти обычныя наблюденія и соображенія, Андрей Николаевичъ ршилъ, что слдуетъ дернуть во второй разъ. Дверь уже не представляла пищи для его ненасытной любознательности, а потому вскор ему показалось, что Агаонъ медлитъ чрезвычайно, онъ пустился въ предположенія на счетъ вроятныхъ причинъ отсутствія Ивана еогностовича и временнаго мстопребыванія Агаона. Одолваемый нетерпніемъ, Андрей Николаевичъ перебжалъ по горбатенькимъ мосткамъ, какіе ставятся у московскихъ подъздовъ, съ тротуара на улицу и заглянулъ въ окна своего друга, но ничего утшительнаго въ нихъ не замтивъ, оглядлъ домовую стну и направился снова къ подъзду, мысленно проворчавъ: ‘Въ какомъ-бишь?… Да, въ мавританскомъ!.. Ахъ, мерзавецъ!..’

Это восклицаніе, впрочемъ, ни мало не относилось ни къ Ивану еогностовичу, нй къ его слуг, а единственно въ пестрой окраск зданія и его владльцу, уврявшему всхъ и каждаго, что домъ его расписанъ въ самомъ строгомъ мавританскомъ вкус. Принявъ въ соображеніе, что означенный домохозяинъ, изъ отставныхъ путейскихъ штабсъ-капитановъ, сверхъ различныхъ барышническихъ предпріятій, занимался и тмъ, что воздвигалъ на Орликовой и другихъ пустопорожнихъ земляхъ дома изъ барочнаго и вообще гнилаго и ни на что иное не годнаго лса и, снабдивъ ихъ всякими неудобствами и приспособленіями для привлеченія и развитія заразныхъ болзней, сдавалъ затмъ по весьма выгодной для себя цн въ наемъ рабочему люду,— читатель согласится, что восклицаніе ‘мерзавецъ’ не можетъ быть приписано исключительно дурному расположенію Андрея Николаевича.

Андрей Николаевичъ шелъ къ подъзду съ твердымъ намреніемъ либо сокрушить звонокъ, либо добиться наконецъ толку. И, дйствительно, дернулъ за ручку съ такой силой, что невольно взглянулъ, не осталась ли она у него въ горсти. Какъ разъ въ это мгновеніе дверь пріотворилась на длину заложенной цня, и въ прорху выглянуло веснусчатое лицо,

— Извините ужь, сударь, сказалъ Агаонъ, торопливо и привтливо отворяя дверь.

— А я ужь думалъ, что вы съ бариномъ оглохли. Да что онъ дома? спросилъ Андрей Николаевичъ, направляясь по холодному деревянному корридору и по привычк немедленно пускаясь въ мечтанія на счетъ его происхожденія, причемъ сообразительность Андрея Николаевича неизмнно приходила къ заключенію, что первоначально ходъ былъ со двора, черезъ кухню, и затмъ уже, съ развитіемъ цивилизація, была пристроена эта галлерейка и въ стн прорублена входная дверь.

— Дома-то, дома-съ, нагоняя его, доложилъ Агаонъ.— А только что вотъ все сапожника бранили, что широки сапоги шьетъ, а онъ возьми и обузь: на силу, поврите ли, стащилъ. А они сердятся. Оттого и замшкалъ.

Андрей Николаевичъ пріостановился и художническимъ взглядомъ осмотрлъ Агаона. Какъ и всегда, его особенно поразили желтоватые волосы врнаго служителя. Агаонъ помадилъ ихъ и даже фиксатуаромъ притиралъ, а они все торчали непокорными пучками.

— Типичная харя, ршилъ Андрей Николаевичъ,— надо куда-нибудь ее вставить. И прибавилъ въ слухъ:— Никуда не собирается?

— Не слышно, чтобы собирался, а только опять новый сюртучекъ примряютъ.

— Какъ ‘опять’?

— Да чуть не каждую недлю по новой пар шьютъ, и все у разныхъ портныхъ. Ни одинъ, вишь, не угодитъ.

— Что жь, франтовство его что-ль одолло?

— Оказываетъ, что такъ, загадочно отвчалъ Агаонъ, отворяя дверь въ прихожую, и, снимая пальто съ Андрея Николаевича, добавилъ:— А только-если что, ужь вы потрудитесь, сдлайте божескую милость, Андрей Николаевичъ, доложите имъ, такъ что я даже не намренъ. Потому какъ я терпть не могу, ежели тутъ юбченка, а тамъ чепчишко…

Послышался барскій окрикъ.

— Такъ что… пожалуйте въ кабинетъ, а я доложу-съ, торопливо оборвалъ Агаонъ.

Андрей Николаевичъ прошелъ въ кабинетъ, не обративъ особаго вниманія на нелюбовь Агаона къ чепчишкахъ и юбченкамъ. Притомъ, войдя, надо было оправиться предъ зеркаломъ. Андрей Николаевичъ пригладилъ волосы, сперва строго испытующимъ и затмъ благосклоннымъ взоромъ осмотрлъ лицо и на разныя манеры оправилъ бородку, то расчесывая ее большимъ пальцемъ изъ-подъ низу, то разглаживая ее въ щелк между большимъ и указательнымъ, то забирая въ горсть, то раздвигая въ стороны, и въ заключеніе сталъ нжно обирать вокругъ нея ладонью. Вполн довольный состояніемъ своей физіогноміи, Андрей Николаевичъ поднялъ руки на высоіу зеркала и сталъ повертывать ихъ во вс стороны, тщательно изслдуя ихъ красоту и съ верхней стороны и съ ладони, наконецъ, отступивъ шага на два отъ зеркала, онъ занялся осмотромъ всей своей фигуры, причемъ выставлялъ впередъ то одну, то другую ногу, держа ихъ въ разныхъ позиціяхъ, и окончательно увлекся ступнями, оглядывая ихъ и съ носка, и съ каблука, и съ боковъ и какъ бы прозрвая сквозь грубую кожу безукоризненную лпку ‘слдка’.

Такъ ужь устроено человчество, что всякому свое лицо любезно и мило, войдите въ парикмахерскую, когда она полна народу и вглядитесь въ отраженныя въ зеркалахъ и, такъ-сказать, отршенныя это всего житейскаго блоснжными салфетками, головы и въ устремленные на нихъ взоры ихъ носителей, какими бы носами они ни обладали: въ вид бутылки, картофеля, щепки, галицкаго топора, турецкаго огурца, журавлинаго, утинаго или орлинаго клюва, или даже въ вид оленьихъ роговъ съ многочисленными отростками, какой бы цвтъ ни преобладалъ на щекахъ, красный, сизый, молочный, гемороидальный, или чахоточный, каковы бы ни были сами испытующіе глаза: кривые, косые, щурые, воловьи, или кошачьи,— на всхъ лицахъ стоитъ одна и та же дума: ‘а вдь, право же, я не дуренъ’, или въ самомъ крайнемъ случа: ‘положимъ, у меня есть кой-какіе изъянцы и недочеты, да за то физіогномія полна выраженія’. Стало-быть, нечего особенно осуждать Андрея Николаевича, что онъ любованье собой простиралъ до безукоризненной лпки слдка.

— Здравствуй… Впрочемъ, я не мшаю: любуйся, любуйся собой, сказалъ входя Подлещиковъ.

— И вовсе я никогда собой не любуюсь!..

— Полно, будто я не знаю, что ты считаешь себя стройне Аполлона Бельведерскаго.

— Да у Аполлона, вопервыхъ, ноги длинныя…

— А у тебя ступни медвжьи.

Рана была нанесена въ самое чувствительное мсто.

— А у тебя… быстро поворачиваясь къ пріятелю и крпко пожимая ему руку, чтобы прекратить непріятныя пререканія, совалъ Андрей Николаевичъ.— А у тебя… Э, да у тебя опять новый сюртукъ!..

— Господи Боже мой! всполошился Иванъ еогностовичъ.— Что это за народъ нынче пошелъ! Сюртука нельзя надть, чтобы не оговорили. Ну, скажи, зачмъ теб, ради Бога, знать, новый ли у меня сюртукъ?

— Да я просто… Впрочемъ, Агаонъ жаловался, что все франтишь…

— Агаонъ? Не даромъ я давно собираюсь прогнать этого скота,— вчно подглядываетъ да шпіонитъ.

— Иванъ еогностычъ? спросилъ въ эту минуту Агаонъ, заглядывая въ дверь.

— А, ты здсь ужь! Я такъ и зналъ. Всюду, всюду суешь свой табачный носъ. Ну, чего теб надо? что забылъ, а? подслушать захотлось о чемъ господа разговариваютъ…

— Не очень-то мн любопытно, угрюмо отвчалъ Агаонъ,— а только…

— Что только? Ну, ну, говори… И врешь все, шпіонить опять пришелъ.

— Кажется, за мной этого не водится, чтобы въ шпигонахъ состоять. а только, что на счетъ сапогъ, такъ что разбить ихъ, что ли, прикажете?..

— Я теб этими сапогами когда-нибудь рожу разобью…

Агаонъ только рукой махнулъ, и скрылся.

— Этакая дрянь! И никто меня не разувритъ, что не шпіонъ…

Андрей Николаевичъ разсмялся.

— Ну, чему, чему ты, ради Бога, хохочешь? Дло вовсе не шуточное…

— Да кому нужно за тобой шпіонить.

— Какъ кому? Ахъ, Господи мой Боже! Мало ли кому!.. Наконецъ, правительство… особенно въ настоящее время…

Иванъ еогностовичъ пустился было въ доказательство, что правительство не только обязано, но сдлало бы большое упущеніе, не слдя за такими, какъ онъ, лицами, но былъ заглушенъ въ своемъ краснорчіи пущимъ хохотомъ Андрея Николаевича.

— Э, полно вздоръ молоть! Просто ты сегодня либо съ лвой ноги всталъ, либо не выспался… Ужъ здоровъ ли ты?

Иванъ еогностовичъ такъ и вспыхнулъ при этомъ невинномъ вопрос.

— Ну, вотъ, вотъ опять! Ахъ, Господи мой Боже! Ну, зачмъ теб, ради Бога, знать, здоровъ ли я, или боленъ? Докторъ ты, что ли?

И Иванъ еогностовичъ тревожно пошелъ къ зеркалу, заране направляя языкъ поверхъ нижней губы.

— Да успокойся ты, пожалуста. Я безо всякаго умысла, такъ…

— Эхъ,— придя въ себя посл тщательнаго осмотра языка, сказалъ Иванъ еогностовичъ,— люблю я тебя, Андрей Николаичъ, и даже очень, а только скверная у тебя, братъ привычка все замчать и про все разспрашивать. Ужь извини, братъ, а этакъ соваться въ чужія дла, какъ выразился, кажется, Тургеневъ, значитъ подъ кровомъ дружбы залзать грязными пальцами въ чужую душу…

— Ну, я теб разв въ желудокъ залзъ… Впрочемъ, мн, пожалуй, и важно знать, въ какомъ онъ у тебя состояніи.

Иванъ еогностовичъ чуть было опять не растревожился, но отошелъ, узнавъ, что свднія о состояніи его желудка требуются единственно ради участія въ завтрак.

— Лишнія деньги у тебя, что-ль, на волю просятся?

— Есть таки. Притомъ, нашему брату художнику, посл работы не мшаетъ, знаешь, какъ говоритъ Пушкинъ,

И погулять, и отдохнуть.

Словомъ, встряхнуться и душой, и тломъ. Что жь, согласенъ?

Иванъ еогностовичъ не отвчалъ.

— День, вдь, у тебя свободный? Табель сегодня.

— Точно, что табель, раздумчиво отвчалъ Иванъ еогностовичъ.

— Контора заперта?

— Точно, что заперта… А все бы надо завернуть…

— Это зачмъ?

— Ужь не знаю, какъ теб объяснить… Не понимаешь ты нашихъ длъ… Словомъ, переписываютъ важную и спшную бумагу… Боюсь, не наврали бы…

— Что жь, завернемъ, а оттуда къ Тстову рукой подать…

— Хорошо, по нкоторомъ размышленіи медленно проговорилъ Иванъ еогностовичъ, отвчая, впрочемъ, не на вопросъ пріятеля, а на какія-то свои тайныя соображенія.

— Вотъ, спасибо!

— Что жь, идти, такъ сейчасъ, ршилъ нотаріусъ, взглянувъ на часы.

— А не рано?

— А въ контору? Забылъ? Притомъ для аппетита пройдемся пшкомъ.

Друзья отправились. Они благополучно дошли до Тверской, но тутъ у втораго или третьяго переулка были остановлены зрлищемъ, въ Москв нердкимъ. По ту сторону улицы скучился народъ, вс лзли къ чему-то находившемуся среди толпы, причемъ руки быстро подымались и опускались. Оказалось, что жуликъ стащилъ, по однимъ, калачъ, а по другимъ цлую подошву, былъ пойманъ съ поличнымъ и теперь несъ наказаніе за проступокъ. Иванъ еогностовичъ, будучи врагомъ всякаго самоуправства, остановился и сталъ искать глазами, нтъ ли по близости городоваго. Въ это время изъ переулка выскочилъ мальчишка съ судками въ рук. Увидавъ, что творится на той сторон, онъ сунулъ судки въ уголъ между стной и обложеннымъ плитами входомъ въ подвальную лавочку и, чуть не сбивъ съ ногъ Ивана еогностовича, понесся черезъ улицу, причемъ едва не попалъ подъ карету и, споткнувшись, уже на четверенькахъ вылетлъ на противоположный тротуаръ. Быстро вскочивъ на ноги, онъ ринулся въ толпу, протиснулся въ середину, хватилъ два, три раза кого-то по спин, жулика или посторонняго онъ самъ не зналъ, и получилъ на свой пай дв, три затрещины, предназначавшіяся, надо думать, тому же жулику. Для успокоенія возмущенныхъ дикой сценой самоуправства читательницъ прибавимъ, что жуликъ оказался человкомъ въ такихъ передрягахъ опытнымъ, а потому посл двухъ, трехъ тумаковъ, палъ на колна и затмъ благополучно пробрался ползкомъ между ногами толпы, предоставивъ ей учить другъ друга и сохранивъ на память стащенную подошву.

Совершивъ подвигъ, мальчишка, съ раскраснвшимся и сіяющимъ отъ удовольствія лицомъ, перебжалъ улицу и, подхвативъ судки, хотлъ было направиться по своему длу, какъ почувствовалъ, что кто-то крпко держитъ его за воротъ.

— Ты, что это длаешь, а? грозно спросилъ его Иванъ еогностовичъ.

— А теб что за дло? дерзко огрызнулся мальчишка.

— Что мн за дло, а? Ты чуть меня было съ ногъ не сбилъ, а мн дла нтъ? И ты еще грубить смешь?

— Ничмъ я не грублю…

— Молчать! Съ тобой баринъ разговариваетъ, а ты смешь ему ты говорить? Погоди, вотъ я тебя городовому отдамъ. Что?

Мальчишка молчалъ.

— То-то! Тебя, негодяй, за дломъ послали, а ты что длалъ?

— Да жулика жь учили, пытался было оправдаться мальчишка.

— Жулика учили? А теб что за дло? Разв тебя съ судками жуликовъ учить послали, а? Иль онъ у тебя укралъ? Да еслибъ и у тебя, такъ самосудъ строго воспрещенъ. Понялъ?

Мальчишка почелъ боле удобнымъ не объяснять насколько онъ понятливъ.

— Ты куда, зачмъ былъ посланъ?

— Капитану за обдомъ.

— За обдомъ? А ты судки бросилъ, а самъ драться побжалъ. А еслибъ у тебя судки украли, а? Въ чемъ бы ты тогда обдъ понесъ? Что жь, отвчай: въ чемъ бы ты тогда обдъ понесъ?

Мальчишка былъ до нмоты пораженъ дальновидными соображеніями Ивана еогностовича.

— То-то. А капитанъ человкъ, поди, старый? Что жь ты молчишь? Иль воды въ ротъ набралъ? а? Отвчай же, старикъ?

— Старикъ.

— И, вдобавокъ, привыкъ въ двнадцать часовъ обдать? а?

— Точно.

— А ты стараго человка безъ, обда бы оставилъ, а номерная хозяйка — вдь ты при нумерахъ живешь?

— Врно, дивясь догадливости Ивана еогностовича, отвчалъ окончательно озадаченный мальчишка.

— Въ какихъ нумерахъ?

— У Мавры оминичны.

— Ну, а Мавра оминична, что бы тогда сдлала, а? Вихры бы теб надрала, да за судки еще вычла, а потомъ отецъ за твоимъ жалованьемъ пришелъ бы, да такую бы теб порку за судки задалъ…

— Да, полно ужь теб, прервалъ Безпаловъ,— мальчишка и то еле живъ стоитъ?

— Ну, ладно. Видишь, баринъ за тебя проситъ, такъ ужь и быть, ничего Мавр оминичн не скажу. А только помни, что коли ты за дломъ посланъ, такъ баловаться не слдъ. А жуликовъ учить не твое дло, на то судъ есть. Ну, что жь ты стоишь? Ступай, живе бги, а то капитанъ отощаетъ.

И Иванъ еогностовичъ выпустилъ изъ рукъ воротъ полушубка. Мальчишка постоялъ въ недоумніи, затмъ сильно потеръ рукой за воротомъ и проговорилъ: ‘Ну, и язва жь!.. пробралъ!’ И, нахлобучивъ шапченку, степенно пошелъ за капитанскимъ обдомъ.

Друзья, продолжая путь, благополучно уже до половины спустились съ губернаторской горки, у Андрея Николаевича уже сталъ разыгрываться аппетитъ.

— Время о menu подумать, сказалъ онъ.— Сегодня среда, не дурно бы раковаго супа, какъ думаешь?

Иванъ еогностовичъ былъ погруженъ въ задумчивость.

— Что жь, Иванъ еогностовичъ, на раковый супъ согласенъ? переспросилъ Безпаловъ.

— Какой раковый супъ?

— Среда сегодня…

— Среда? Ахъ, Господи Боже мой! Вотъ спасибо, что напомнилъ. А я, вдь, все думалъ, что вторникъ… Невозможно!

— Что невозможно?

— Дло у меня, и важное. Ну извини, извини, голубчикъ. Въ другой разъ.

И, наскоро простясь съ пріятелемъ, Иванъ еогностовичъ вскочилъ на перваго извозчика и покатилъ вверхъ по Тверской. Андрей Николаевичъ былъ ошеломленъ и взбшенъ такой неожиданностью. Самъ не зная, что длаетъ, онъ кивнулъ встрчному извозчику и приказалъ ему ‘валять за этимъ бариномъ’. Извозчикъ Ивана еогностовича повернулъ въ первый же переулокъ направо, Андрей Николаевичъ почему-то принялъ такое обстоятельство за чистйшій отводъ глазъ и ршилъ неутомимо преслдовать пріятеля. Нсколько успокоясь, онъ подумалъ, что подобная погоня вещь въ высокой степени неделикатная, на бду извозчикъ Ивана еогностовича опять свернулъ въ переулокъ, и Андрей Николаевичъ окончательно уже убдился, что это новая военная хитрость.

— Гм., скрыться отъ меня хочетъ, что-то не ладно,— уже съ сердцемъ подумалъ онъ, не принявъ въ соображеніе, что Подлещиковъ врядъ ли догадывается, что его преслдуютъ и забывъ, что извозчики любятъ вертться безъ толку по переулкамъ и вообще предпочитаютъ кривую линію, какъ не въ примръ боле короткую, прямой, хотя самъ нердко обличалъ ихъ по этому поводу въ незнаніи геометріи.

Быть можетъ, Андрей Николаевичъ и отдумалъ бы, наконецъ, гнаться за пріятелемъ, но судьба, какъ нарочно, подзадоривала его ретивость, устроивая ему разнообразныя препятствія, то въ вид растянувшагося обоза, то въ вид мальчишекъ, катившихъ бочку на двухколесномъ лотк, то въ вид бабы, занятой среди улицы интимною бесдой съ блюстителемъ порядка. Андрею Николаевичу приходилось, такимъ образомъ, думать не о деликатности, а объ устраненіи помхъ, притомъ извозчикъ Ивана еогностовича продолжалъ вертться по переулкамъ.

На Страстномъ бульвар стало просторне и Андрей Николаевичъ снова усомнился въ правильности своего поступка.

— Неловко, право неловко, разсуждалъ онъ.— Еще оглянется, замтитъ… что я ему скажу?.. Да за такое… обругаетъ всеконечно. Даже и вздуть не грхъ, я, то крайней мр, вздулъ бы,— съ увренностью ршилъ Андрей Николаевичъ.

И въ благомъ порыв онъ, хотлъ было приказать извозчику повернуть, какъ тутъ же, при сильномъ толчк пролетки, вдругъ вспомнилъ объ отвращеніи Агаона къ юбченкамъ и чепчишкамъ.

— Э, э! сразу догадался Андрей Николаевичъ.— Вотъ оно въ чемъ дло. Тутъ явно или женитьба, или любовная интрижка… А вотъ поглядимъ, поглядимъ, уже потирая руки, продолжалъ Безпаловъ,— если не оглянется, значитъ влюбленъ. Къ предмету стремится, тутъ не до оглядки! Дло знакомое.

И Андрей Николаевичъ пустился въ мечтать насчетъ влюбленности своего друга.

— Э, да гд жь нашъ баринъ? спросилъ онъ извозчика, очнувшись отъ размышленій.

— Въ Каретный рядъ сейчасъ повернули.

— Валяй же скоре, не то упустимъ, особенно какъ опять по проулкамъ вилять начнутъ.

Извозчикъ Андрея Николаевича пріударилъ. Вдругъ съ угла сорвался другой, спша занять только-что опроставшееся, еще теплое мсто, гд счастливый собратъ у него на глазахъ посадилъ сдока, онъ летлъ, какъ изступленный, устремивъ обезумвшія очи на вожделнную точку, и такъ ловко задлъ за заднее колесо, что чуть не вывалилъ Андрея Николаевича.

— У, чортъ, лшій! Глаза-то, видно, въ кабак заложилъ! закричалъ Безналовскій извозчикъ.

— А ты что не по своей сторон дешь? А еще съ толстымъ бариномъ! укоризненно возразилъ встрчный.

— А гд жь нашъ баринъ? Вотъ и потеряли! съ отчаяніемъ вскричалъ Андрей Николаевичъ.

— Ничего, нагонимъ! увренно отвчалъ извозчикъ.

И не нагнали бы, еслибъ Андрей Николаевичъ, благодаря геніальной сообразительности, не догадался заглянуть въ первый же переулокъ: тутъ у подъзда угольнаго дома его другъ расплачивался съ возницей.

II.
Приключенія на лстниц&#1123, и ихъ послдствія.

Не суй свой носъ, куда не слдъ,—
Таковъ всегдашній мой совтъ.
Дтская книжка.

Андрей Николаевичъ вошелъ въ подъздъ. Домъ былъ каменный, трехъ-этажный. Швейцара, по московскому обычаю, не полагалось. Было несомннно, что Иванъ еогностовичъ находился въ этомъ дом, но такое знаніе ничего не объясняло. Андрей Николаевичъ ршился произвести строгое изысканіе. Онъ, благодаря живому воображенію, подобно многимъ художникамъ, обладалъ способностями по сыскной или слдственной части и любилъ ими тщеславиться.

Въ первомъ этаж была всего одна дверь, чуть ли не на аршинной мдной, до нестерпимаго блеска вычищенной доск, стояло огромными буквами: Израиль Іосифовичъ Хапкинъ, помощникъ присяжнаго повреннаго.

Человкъ съ обыкновенными способностями, конечно, предположилъ бы, что Иванъ еогностовичъ, какъ нотаріусъ, иметъ дло къ этому адвокату. Но критическій анализъ доложилъ Андрею Николаевичу, что это невозможно. Что за дло въ табельный день! Притомъ, будь у Ивана еогностовича дйствительно дло сегодня, онъ, какъ человкъ точный и осмотрительный, никоимъ бы образомъ не забылъ, что нынче среда и на прямки бы отказался отъ завтрака, Андрею Николаевичу прекрасно было извстно, что его пріятель каждое утро раньше всего, даже раньше чаепитія справлялся съ записною книжкой и неукоснительно слдовалъ въ теченіе дня ея указаніямъ.

Нтъ, Агаонъ правъ. Суть въ какомъ-нибудь чепчишк, или въ какой-нибудь юбченк. Но разв не могъ Иванъ еогностовичъ именно ради одной изъ названныхъ принадлежностей дамскаго туалета отправиться къ Хапкину?

Творческая мечта подсказала Андрею Николаевичу множество возможностей въ данномъ направленіи. Почему у Хапкина не могло быть хорошенькой жены, за которой пріударилъ Иванъ еогностовичъ? Онъ могъ спшить на свиданіе именно потому, что только-что узналъ, что Израиль вчера вечеромъ, или даже нынче утромъ ухалъ въ Петербургъ или въ провинцію для защиты кляузнаго дла. Наконецъ, разв у Израиля не можетъ быть сестры, или свояченицы, на которой вздумалъ жениться Иванъ еогностовичъ? Вдь жидовочки бываютъ прехорошенькія, и не Ивана еогностовича съ ума сведутъ! Конечно, очаровательную Еврейку придется окрестить… Андрей Николаевичъ не безъ удовольствія воспроизвелъ въ легкомъ наброск обрядъ крещенія, причемъ онъ самъ являлся въ качеств воспріемника. Заманчиво, чортъ возьми! Вдь не всякому удается увидать до внца чужую невсту въ ‘ршительномъ безбль‘, какъ говорятъ образованные охотнорядцы! Андрей Николаевичъ готовъ былъ уже вообранить, какъ во время крестинъ онъ влюбляется въ прелестную Хайку, или Ривку, какъ затмъ хлопочетъ и посл долгихъ трудовъ добивается наконецъ двойнаго развода, и вдругъ всплываетъ забытое препятствіе: воспріемнику воспрещается жениться на крестной дочери. Положеніе трагическое!..

‘И все глупости! И ни въ какую жидовку ты не влюбишься. И притомъ, хоть бы ты распрокрестнымъ былъ, никто теб не дозволитъ видть ее въ ‘безбль’, нежданно доложилъ критическій анализъ, и Андрей Николаевичъ не безъ вздоха о разрушенной мечт поднялся во второй этажъ.

Тутъ были три двери. Первая, правая, обитая клеенкой, не отвчала на вопросъ, кто за ней живетъ, хотя достаточное количество сиротливо-торчавшихъ въ обивк гвоздиковъ съ оборванными уголками карточекъ и свидтельствовало, что въ квартир жильцы были перемнные.

— Онъ здсь! по наитію, какъ бы прозрвая сквозь дверь и стну, почти вслухъ воскликнулъ Андрей Николаевичъ и даже указалъ пальцемъ на дверь.— Но почему ‘онъ тутъ’, прорицатель и самъ не зналъ, а потому направился къ слдующей двери. Прочтя на дощечк ‘Eduard Berkelstein’, Андрей Николаевичъ съ презрніемъ прошелъ мимо, зная отвращеніе своего друга не только къ Нмцамъ, но даже къ Нмкамъ, по крайности безукоризненнаго поведенія.

За третьею дверью жилъ Владиміръ Романовичъ Сосулькинъ. Что же могла подсказать Андрею Николаевичу самая пылкая творческая мечта, кром того, что онъ уже нерегрезилъ предъ дверью Израиля Іосифовича? Вдобавокъ, мечта уже не могла быть столь заманчива въ виду того, что m-lle Сосулькину никакъ не приходилось воспринимать отъ купели.

Андрей Николаевичъ поднялся въ третій этажъ. Тамъ оказалось цлыхъ четыре двери. На первой стояло

Марія Петровна

Адается

портниха

са сталомъ или безонава

Первая и третья строка были отпечатаны крупнымъ шрифтомъ на блой бумаг, вторая и четвертая начертаны карандашомъ и робкою женскою рукой.

— Гм… сказалъ Андрей Николаевичъ и, сжавъ губы, покрутилъ головой.

Благодаря Марь Петровн творческая мечта опять разгулялась, но вскор была разрушена до основанія критическимъ анализомъ. Конечно, Марья Петровна могла быть любовницей, или содержанкой Ивана еогностовича, но могла и не быть, дале, печатная на двери вывска какъ бы указывала на близость Марьи Петровны къ какому-нибудь, если не содержателю типографіи, то все же къ метранпажу, или, по меньшей мр, къ наборщику.

‘Однако,— совстливо подумалъ Андрей Николаевичъ,— по какому праву я заподозриваю особу, вполн мн неизвстную, въ связяхъ, которыя даже самые легкомысленные прокуроры изъ правовдовъ — правда, исключительно въ судебныхъ засданіяхъ — считаютъ беззаконными? Быть-можетъ, Марья Петровна — само воплощенное цломудріе? Наконецъ, почему метранпажъ или наборщикъ не могутъ быть просто ея жильцами? Дале,— продолжалъ свой докладъ критическій анализъ,— Иванъ еогностовичъ, какъ человкъ щепетильный и скрытный, ужь, конечно, не позволилъ бы своей любовниц держать жильцовъ изъ опасенія, что чрезъ нихъ о немъ пройдетъ дурной слухъ.

Андрей Николаевичъ перешелъ во второй двери, юна ничего изъ себя не представляла: дверь, какъ дверь,— нмая, гладкая, безо всякихъ примтъ, ничмъ не возбуждающая мечтательности. Стоявшій надъ нею А’ 6 также ничего не говорилъ воображенію. Слдующая была боле замчательна, она была обита клеенкой, поверхъ которой вдобавокъ, ради крпости, были прибиты ремни по образцу андреевскаго креста. Не взирая на такую заботливость о прочности, клеенка внизу лвой половины была оборвана на значительное пространство, и изъ подъ нея неприглядно лзла размочалившаяся рогожа. Въ другое время Андрей Николаевичъ не приминулъ бы помечтать при какихъ именно обстоятельствахъ была оборвана клеенка и почему досел не прибита,— но нынче пропустилъ мимо такія мелочи. Впрочемъ, отъ его вниманія не ускользнула надпись, сдланная мломъ и почеркомъ, извстнымъ подъ именемъ лавочницкаго, а именно: ат но. 7. Надпись не излишняя въ виду того, что находившійся надъ дверью номеръ былъ замазанъ краской. No 8 былъ столь же безотвтенъ, какъ и No 6.

Дойдя до конца лстничной площадки, Андрей Николаевичъ усмотрлъ въ выступ стны еще дверь, некрашенную, въ одинъ щитъ, и ведшую очевидно на чердакъ. Хотя было мало вроятія, что Иванъ еогностовичъ, какъ преступникъ, бгущій отъ правосудія, спрятался на чердак, тмъ не мене Андрей Николаевичъ полюбопытствовалъ заглянуть за некрашенную дверь, какъ порой сбитый съ толку слдователь суетъ носъ въ такіе уголки, гд онъ твердо увренъ, что преступника не имется.

Дверь была не заперта, за ней оказалась деревянная лстница. Андрей Николаевичъ поднялся на нсколько ступенекъ, въ это время дверь, ходившая на блок, захлопнулась за нимъ, и нашъ слдователь остановился въ совершенной темнот какъ разъ въ томъ мст, гд лстница длала колно. Онъ протянулъ руки, чтобы нащупать перила, но ихъ не оказалось. Положеніе критическое, того гляди оступишься и расквасишь носъ. Андрей Николаевичъ сталъ шарить въ карман пальто, нтъ ли спичекъ? Не найдя тамъ, онъ ползъ въ брюки, вынимая изъ лваго кармана спички, онъ почувствовалъ, что у него подъ пальцами зашуршала бумажка и затмъ ему показалось, будто она упала на полъ, Андрей Николаевичъ испугался, подумавъ, что выронилъ пятьдесятъ рублей. Отъ волненія онъ уронилъ коробку со спичками и, стараясь поднять ее, потерялъ равновсіе, оступился со ступеньки и наступилъ на что-то мягкое, мгновенно и съ фырканьемъ выскочившее у него изъ-подъ ногъ.

— Ахъ, проклятая кошка! и откуда он только берутся! воскликнулъ Андрей Николаевичъ, чувствуя, что вновь теряетъ равновсіе, чтобы не свалиться, онъ поспшилъ переставить другую ногу внизъ, и слдомъ что-то загрохотало, покатилось и стукнуло о дверь.

— И чортъ ихъ знаетъ, зачмъ они вчно наставятъ на лстницахъ разныхъ кадокъ и боченковъ! съ понятнымъ негодованіемъ подумалъ Андрей Николаевичъ, стукаясь головой о дверь.— Давно бы пора запретить!

Какъ ошпаренный вылетлъ онъ вслдъ за кошкой на площадку, ему казалось, что сейчасъ изо всхъ дверей выскочатъ встревоженные жильцы и набросятся на него, какъ на жулика. Онъ тревожно оглядлся и вспыхнулъ, какъ попавшійся школьникъ. Чтобы нсколько оправиться, Безпаловъ наклонился надъ перилами, принявъ самую беззаботную позу, и сталъ смотрть съ любопытствомъ внизъ, причемъ для приданія себ вполн невиннаго вида даже сплюнулъ два раза.

— Андрей Николаевичъ, да это ты? раздался голосъ снизу.

Андрей Николаевичъ узналъ фальцетъ своей жены, Лидіи Антоновны.

— Какъ ты сюда попалъ?

— Сейчасъ, сейчасъ сойду, поспшно заговорилъ Андрей Николаевичъ и, спустясь во второй этажъ, спросилъ:— А ты здсь зачмъ?

— Я была у Бурзуковыхъ.

— У какихъ Бурзуковыхъ?

— Ахъ, Боже мой! точно ты не знаешь Лизы Бурзуковой, моей подруги по школ!

— А! долгоносая? Я никакъ и не подозрвалъ, что ее зовутъ Бурзуковой.

— Она-то Иванова, а только мать ея за вторымъ была за Бурзуковымъ.

— Вотъ видите! Почемъ же было знать?.. А он здсь живутъ?

— Здсь. А ты какъ сюда попалъ?

— Я-то? медленно протянулъ Андрей Николаевичъ, какъ бы соображая отвтъ.— Вообрази, Лидочка, ду я по бульвару, а на встрчу Подлещиковъ на лихач летитъ и вдругъ повернулъ въ Каретный. Я ему и машу, и кричу, а онъ не видитъ и не слышитъ. А мн его вотъ какъ нужно,— Андрей Николаевичъ поднесъ ребромъ руку къ горлу,— я даже думалъ захать къ нему. Я въ догонку, вижу, какъ онъ входитъ въ подъздъ, и…

— Да онъ у нихъ.

— У кого?

— Ахъ, Господи! непонятный какой! У Бурзуковыхъ.

— Да разв онъ съ ними знакомъ?

— Не то, чтобы знакомъ, а только он отдаютъ, знаешь, три комнаты, которыя выходятъ на Каретный, и тамъ у нихъ живетъ актриса, что въ Пьяномъ клуб играетъ… Ты еще восхищался ею. Длинная фамилія такая…

— Хотьминская-Горобецъ?

— Ну, да. Такъ у ней. Теб очень его нужно? Хочешь я позвоню, Лиза вызоветъ.

— Нтъ, не ловко. Я ея, то-есть Хотьминской, почти не знаю, а онъ такой подозрительный, еще, Богъ-всть, что выдумаетъ, будто я слжу за нимъ, или… Ну, да ты его знаешь. А которая ихъ дверь?

— Вотъ эта.

— Эта? не безъ волненія повторилъ Андрей Николаевичъ, дивясь своей вщей проницательности.

— Ну, да. Что жь, позвонить? Нтъ? Ну, какъ знаешь. А деньги получилъ?

— Разумется, отвчалъ Андрей Николаевичъ съ такою увренностью, какъ будто еще не было случая, чтобъ онъ да не получалъ денегъ.

— Сколько? Двсти?

— Разумется.

— Такъ дай мн, кстати надо кой-что купить, отсюда и пройду. Ван сапожки надо, да Лидочка совсмъ обносилась, надо платьице гимназическое, да еще мамк…

И Лидія Антоновна пустилась въ длинный перечень, что именно и для кого именно надо купить.

— Сколько жь теб? Пятидесяти будетъ?

— О, за глаза.

— А то я боюсь, опять къ Иверской зайдешь, а тамъ у тебя стащатъ.

— Скажите, пожалуйста! обидилась Лидія Антоновна.— Что разъ случилось, такъ будто и опять. Ну, и тогда всего девять рублей, правда, что деньги были нужны.

Андрей Николаевичъ, между тмъ, ползъ въ лвый брючный карманъ за деньгами, но тамъ ихъ не оказалось, вспомнивъ приключеніе на чердачнойлстниц, онъ было струхнулъ.

— Ну, вотъ Иверской меня коришь, а сколько разъ я говорила теб, Андрюша, чтобы не совалъ денегъ по всмъ карманамъ… Что, опять потерялъ?

— Никогда я еще ни копейки не терялъ, прихвастнулъ Андрей Николаевичъ, нащупавъ деньги въ другомъ карман и съ торжествомъ вытаскивая ихъ.

— Какъ же, не терялъ? А тогда, помнишь, двадцать два рубля съ чмъ-то…

Андрей Николаевичъ прикусилъ языкъ. Дйствительно, однажды онъ прозавтракалъ съ пріятелями сказанную сумму и, не желая сознаться жен въ растрат, солгалъ, будто потерялъ какимъ-то необъяснимымъ случаемъ. Справедливость заставляетъ прибавить, что и сейчасъ отданные супруг пятьдесятъ были нарочито припрятаны изъ заработка въ карманъ на завтракъ съ пріятелями. Тутъ, впрочемъ, Андрей Николаевичъ выказалъ необычайную предусмотрительность: оставь онъ пятьдесятъ рублей въ бумажник и не застань Ивана. еогностовича дома, то, воротясь къ себ, конечно, по разсянности отдалъ бы бумажникъ со всми деньгами Лидіи Антоновн, и тогда на долго бы пришлось проститься со встряской души и тла. Притомъ, нахожденіе денегъ въ брючныхъ карманахъ доставило случай лишній разъ укорить Лидію Антоновну иверскими жуликами, а такія шпильки, какъ извстно, составляютъ одно изъ самыхъ пріятныхъ развлеченій семейной жизни.

— Ну, такъ я пойду. А ты домой?

— Куда же, какъ не домой. Я всегда домой.

— А Богъ тебя знаетъ. Попадется по дорог пріятель, съ нимъ до поздней ночи въ трактир и прображничаешь.

Андрей Николаевичъ почелъ за лучшее не возражать.

— А если домой, такъ зазжай…

И Лидія Антоновна поручила ему сдлать кой-какія хозяйственныя закупки.

Андрей Николаевичъ, свъ на извозчика, почувствовалъ какое-то отупніе. Неудача съ завтракомъ, неудача преслдованія и слдствія и особенно извстіе, что Иванъ еогностовичъ бросилъ его ради свиданія съ актрисой, подйствовали на него удручающимъ образомъ. Вотъ если бы Иванъ еогностовичъ оказался просто у Бурзуковыхъ и можно было бы предположить, что онъ влюбился въ длинноносую Лизу, то несомнно такое обстоятельство доставило бы немалое удовольствіе Андрею Николаевичу. Но Хотьминская-Горобецъ! Она такая хорошенькая! Самъ Андрей Николаевичъ выразился однажды, что она ‘сюжетецъ весьма невредный’, что означало высокую хвалу. Личико Хотьминской такъ и блеснуло у него передъ глазами. Такое бленькое и румяненькое, точно у куколки! И какія бровки! И глаза у нея хорошенькіе, кругленькіе, какъ у совушки. Стой, а кто-бишь совоокая? Да, Аина-Паллада, Гера — та волоокая. Гм… Аина-то умная была, а Хотьминская… Впрочемъ, это деталь, какъ говорилъ поручикъ. Все жь глазки прехорошенькіе, и мило она ихъ щуритъ, и при этомъ показываетъ свои жемчужные, ровненькіе, какъ на подборъ, зубки! Какъ прелестно, съ такимъ именно выраженіемъ она произнесла: ‘Что-съ?’ въ комедіи… Андрей Николаевичъ забылъ въ какой именно комедіи, да и вспоминать-то не хотлъ.

Предположить, что пріятель влюбился въ такую прелесть, было уже непріятно для Андрея Николаевича, но узнать, что онъ, безъ его вдома, сблизился съ нею на столько, что она, она сама пригласила его къ себ, положимъ, на кофей или на завтракъ, было просто нестерпимо. ‘Впрочемъ, куда ему, разв онъ съуметъ кого-нибудь влюбить въ себя!’

И Андрей Николаевичъ ршилъ, что пріятель отправился къ Хотьминской-Горобецъ просто по длу,— мало ли по какому! Можетъ быть, одинъ изъ обожателей поднесъ ей недвижимость и надо совершить купчую, или наконецъ просроченный вексель… Актрисы нето что художники, векселей не боятся. Критическій анализъ еще недавно докладывавшій ему, что Иванъ еогностовичъ человкъ точный и осмотрительный и не можетъ забыть, куда и въ которомъ часу ему надо хать по длу, на сей разъ молчалъ. Критическій анализъ бываетъ порой подловатъ, какъ и творческая мечта, впрочемъ.

Сдлавъ порученныя закупки и воротясъ домой, Андрей Николаевичъ былъ очень радъ, что не попалъ въ трактиръ. То ли дло дома! Онъ освдомился у дочери, какіе уроки были сегодня въ гимназіи, и сколько изъ чего она получила, затмъ прошелъ въ свою комнату и аккуратно проврилъ счета закупокъ и деньги, оставивъ на свой пай вмсто предположенныхъ пятидесяти всего двадцать пять, затмъ прилегъ на диванъ и сталъ мечтать о прелестяхъ тихой семейной жизни. Въ комнату вбжалъ маленькій пятилтній бутузъ, крестникъ Иванъ еогностовича, названный въ его честь Ваней.— Папа, можно къ теб?

— Бги, бги.

Мальчикъ подбжалъ.

— Папа, знаешь, что я теб скажу?

— Нтъ, не знаю.

— А сказать?

— Скажи.

— Купи мн птуха.

— Зачмъ теб птухъ?

— Я его стану кукарекать учить.

— Да онъ лучше твоего уметъ.

— Нтъ, ты молоденькаго, который еще не уметъ, а я его научу.

— Да ты самъ не умешь.

— Я-то? съ увренностью проговорилъ бутузъ, ужасно напоминая въ эту минуту своего папашу.

— А ну!

Ваня прокукарекалъ, и отлично прокукарекалъ.

— О, да ты артистъ у меня будешь! вскричалъ восхищенный отецъ и, подхвативъ сынишку, посадилъ его къ себ на брюхо верхомъ.

— Ну, не хочешь птуха, давай играть.

— Какъ же мы играть станемъ?

— А ты будто собака и спишь на солнц, а я будто мальчикъ. Помнишь, какъ мы съ тобой чудесно играли!

— Давай.

Андрей Николаевичъ закрылъ глаза и къ восхищенію сына даже слегка захраплъ, мальчикъ осторожненько подкрался къ нему и дернулъ за бороду. Отецъ свирпо прорычалъ, мальчикъ дернулъ въ другой разъ, отецъ открылъ глаза, гамкнулъ и сдлалъ примръ, будто хочетъ схватить его. Мальчикъ отбжалъ къ противоположной стн. Итакъ дале. Чмъ больше разгоралась игра, тмъ громче и сердитй становился лай, наконецъ собака вскочила и стала гоняться за мальчикомъ, который визжалъ на пропалую, стулъ былъ опрокинутъ съ грохотомъ, и та же опасность грозила мольберту.

— Да полно вамъ! Какой гамъ подняли, маленькаго разбудили! сказала входя Лидія Антоновна.

Шалуны затихли, почуявъ, что мама не въ дух. Дйствительно, съ Лидіей Антоновной случилось то, что предсказывалъ Андрей Николаевичъ, жуликъ, какъ она ни остерегалась, вытащилъ-таки у нея у Иверской,— правда немного, всего рубль съ копейками,— сдачу, которую она положила по оплошности въ наружный карманъ пальто.

— Вотъ получай деньги!— сказалъ Андрей Николаевичъ, отдавая жен бумажникъ.

Супруги занялись счетами. Лидія Антоновна даже бумажку и карандашъ взяла, но сколько она не считала, все выходило, что денегъ осталось больше.

— Да ты везд платилъ?— освдомилась она.

— Везд.

— Гм.

И Лидія Антоновна снова принялась считать, и все съ тмъ же результатомъ.

— Да тутъ больше, Андрюша.

— Ахъ! Я и забылъ сказать, что двадцать пять прихватилъ впередъ.

— Да? А я-то мучаюсь: откуда лишнія? Впрочемъ, хорошо сдлалъ, что взялъ. Мн нужно еще…

И Лидія Антоновна пустилась въ хозяйственныя соображенія.

Въ тотъ же день, за вечернимъ чаемъ, Андрей Николаевичъ спросилъ жену, не знаетъ ли она, зачмъ Подлещиковъ былъ у Хотьминской.

— О, онъ у нея часто бываетъ.

— Часто?

— Да, Лиза мн говорила.

— Чтожь, онъ влюбленъ, что ли? ухаживаетъ за ней?

— Похоже на то. Ну, да она этакая, знаешь… втренная… Деньги любитъ, подарки…

— Чтожь онъ дарилъ ей что-нибудь?

— Не знаю, Лиза ничего не говорила.

— Ну, она, то есть Хотьминская, разумется, водитъ его за носъ.

— Отчего ты думаешь?

— Не можетъ же она влюбиться въ Ивана!

— Отчего же нтъ? Не знаю, какъ съ мужчинами, а съ дамами онъ такой деликатный, услужливый и притомъ вкрадчивый такой. Нтъ, онъ можетъ нравиться. Вотъ Лиза безъ ума отъ него.

— Лиза? Лиза другое дло, она — долгоносая!

III.
О преимуществахъ портретной живописи.

Позвольте мн прекратить на время вашъ споръ,
я, можетъ быть, боле, нежели всякій другой, имю

права на этотъ портретъ.
Гоголь.

Андрей Николаевичъ нсколько дней кряду безпокоился на счетъ отношеній Хотьминской-Горобецъ къ Ивану еогностовичу. Онъ пускался въ самыя разнообразныя предположенія и соображенія. Онъ уже не отвергалъ съ прежнею настойчивостью возможности любви, по крайней мр со стороны пріятеля, и горько сожаллъ о его участи, опасаясь, что Хотьминская разоритъ его въ конецъ.

Положимъ, Подлещиковъ человкъ достаточный, онъ нанимаетъ у штабсъ-капитана цлое меблированное отдленіе съ особымъ ходомъ и даже съ ни на что не нужной кухней, у него, вдобавокъ, всегда можно перехватить взаймы. Но вдь Андрею Николаевичу требовалось рублей пятьдесятъ, сто, и ужь никакъ не боле двухъ или трехъ сотъ,— данныя слишкомъ слабыя, чтобы судить о доходахъ Ивана еогностовича. Правда, Андрей Николаевичъ слышалъ, что нотаріусы получаютъ и по двадцати, и даже по сорока тысячъ въ годъ, но сколько именно получалъ Подлещиковъ, онъ не зналъ, и освдомиться объ этомъ у пріятеля, не будь даже тотъ такъ щепетиленъ относительно всякихъ вопросовъ, почелъ бы дломъ неделикатнымъ.

Быть можетъ, иной черезъ-чуръ проницательный читатель, вспомнивъ о погон Безпалова за Подлещиковымъ, найдетъ, что авторъ впалъ въ противорчіе, приписывая Андрею Николаевичу такую деликатность. Тогда Андрей Николаевичъ дйствовалъ подъ вліяніемъ страсти, причемъ вообще его любопытство касалось единственно душевныхъ и сердечныхъ обстоятельствъ, никогда не переходя въ навязчивую разспросливость о житейскихъ мелочахъ. Онъ не обладалъ тою, по преимуществу семинаристскою любознательностью, которая суетъ носъ въ самыя мелочныя дла знакомыхъ, считая святою обязанностью знать, сколько и откуда именно вы получаете въ годъ, и дорого ли платите за квартиру, и съ кмъ крестили у Осьминскихъ, и гд служитъ и много ли получаетъ мужъ вашей кумы, и много ли народу было на крестинахъ и во сколько, примрно, обошлось угощенье хозяевамъ, и сколько вы дали попу, и въ какихъ сапогахъ стояли у купели, въ тхъ ли, которые купили за десять рублей въ Гостинномъ, или въ тхъ, за которые чуть не двадцать слупилъ съ васъ новомодный сапожникъ. Андрей Николаевичъ былъ настоящій художникъ, и для него человкъ былъ въ душ, а не въ карман.

Итакъ, съ одной стороны Безпаловъ не зналъ доходовъ своего друга, а съ другой, въ виду ограниченности собственнаго бюджета, имлъ о большихъ суммахъ понятія самыя миологическія. Но ужь извстно, что ухаживанье за самою скромною актрисой всегда, какъ говорится, станетъ въ копеечку, то-есть потребуетъ прорвы денегъ. Какъ, однако, ни мучило Андрея Николаевича любопытство относительно сердечныхъ обстоятельствъ Ивана еогностовича, онъ ничего не предпринималъ дли обслдованія дла, надясь на признаніе самого пріятеля, когда тому станетъ не въ моготу отъ любви, или на благодтельный случай, который и не замедлилъ представиться.

Какъ-то утромъ Андрей Николаевичъ прилежно работалъ передъ мольбертомъ.

— Что это, Андрюша, какъ ты накурилъ!— сказала, входя, Лидія Антоновна.

— Заработался и не замтилъ.

— Вдь это даже вредно столько курить!

— Очень вредно. Особенно для глазъ.

— Вотъ видишь!..

— Думаю вовсе бросить. Гораздо лучше нюхать.

— Ну, этой гадости я теб никогда не позволю.

— Чмъ же гадость?

— Ахъ, замолчи, пожалуйста. Еще объясняй ему чмъ! И подумать-то даже отвратительно. И что за неопрятность!

— Можно завести цвтные фуляровые платки, и ничего не будетъ видно. Или, ради экономіи, такіе, знаешь, клтчатые, да пестрые, какіе отставные фельдфебеля употребляютъ…

— Ты, кажется, меня хочешь сегодня вывести изъ терпнія.

Андрей Николаевичъ продолжалъ отстаивать пользу нюханья табаку. Въ подобныхъ обстоятельствахъ супруги Безпаловы напоминали Аанасія Ивановича и Пульхерію Ивановну.

— Да, вотъ, мой ддъ, продолжалъ свои доказательства Андрей Николаевичъ.

— Ахъ, мало ли, что было сто лтъ назадъ!..

— Гд же сто лтъ, когда я отлично его помню, а мн всего четвертый десятокъ.

— Вотъ у тебя еще скверная привычка: прибавлять себ года.

— Гд жь я прибавляю? Мн тридцать шесть стукнуло.

— Такъ и говори, что тридцать шесть. А то четвертый десятокъ. Можно подумать, что теб ужь за сорокъ.

— Какъ за сорокъ-то минетъ, такъ пятый ужь пойдетъ.

— Ну, хорошо! Ты ужасный спорщикъ, и только бы поставить на своемъ… Что ты рисуешь?

— Не рисую я, а пишу. Рисуютъ карандашомъ, или мломъ, или…

— Ну, вотъ опять! Только бы поспорить. Что жь ты длаешь? спросила Лидія Антоновна, никакъ не желая употребить принятый у художниковъ терминъ.

— По обычаю, богомазничаю.

— Гм… пренебрежительно фыркнула Лидія Антоновна.

— Ахъ, голубушка, сколько ни фыркай, а безъ боговъ плохо бы пришлось. Они, дай имъ Богъ здоровья, насъ кормятъ…

— Знаю я…

— И я знаю: ты опять насчетъ портретовъ.

— И всегда буду. Ужь извини, а портреты гораздо выгодне твоихъ боговъ… Вотъ у Набойкина гораздо меньше твоего таланта, а сколько получаетъ!..

Андрей Николаевичъ еще съ Академіи питалъ нкоторое предубжденіе насчетъ портретной живописи. Не малую роль въ этомъ играла и повсть Гоголя.

— Эхъ, матушка, рисовалъ бы и я портреты… Вдь я не то, чтобъ вовсе противъ нихъ: видлъ я тоже, слава Богу, портреты старинныхъ мастеровъ… Да тогда вдь люди были, было съ чего рисовать. Хоть и харя да типическая, а энергіи, силы, страсти хоть прудъ пруди. Такого-то и написать лестно. А нынче народъ пошелъ какой-то плоскорылый да плоскодушный: что ты въ немъ схватишь? Разв уродство какое-нибудь? Не спорю и теперь попадаются, особенно въ купечеств посрй, рожества претипичныя, да такихъ-то портретовъ не заказываютъ. А закащики!

— Рисовалъ же ты мальчишку-трубочиста…

— Что жь, разв мой трубочистъ дуренъ? задтый за живое, прервалъ Андрей Николаевичъ.

— Что говорить, даже очень хорошъ…

— Еще бы не хорошъ! Самъ докторъ похвалилъ, оказалъ Андрей Николаевичъ, употребляя слово ‘докторъ’ въ какомъ-то условномъ, понятномъ и ему, и жен, смысл.

— Да я не къ тому. А, по моему, это тотъ же портретъ.

— Нтъ, не портретъ, а если хочешь этюдъ, а врнй картинка. Мой трубочистъ, по своему длу, чтобы сажу въ заслонк вычистить, зашелъ въ хорому, какой съ роду не видалъ: Онъ даже прислъ отъ удивленія, забывъ, что испачкаетъ дорогое кресло. И на все дивуется: и на убранство, и на свою черномазую рожицу въ великолпномъ трюмо. Правда, въ натуру я взялъ того мальченка, который тутъ-вотъ возился въ труб. Да я могъ имъ распорядиться по-своему и выраженіе ему придать, какое я хочу. А закащики!.. Знаю я ихъ! Придетъ къ теб баринъ, лицо у него одутловатое, срое, все въ точкахъ вдобавокъ, точно мухи на немъ ночевали, глаза блсоватые, самъ весь сейчасъ, гляди, расплывется, какъ скверный студень какой,— а ты его пиши, а онъ съ тебя еще колориту на чай станетъ просить: вычиталъ, бестія, умное словцо въ газетахъ!.. Другой — гладенькій такой, вылощенный, мяконькій, а вглядись хорошенько: мягокъ онъ только для самого себя, семью — по суровымъ глазамъ видно — въ ежовыхъ рукавицахъ держитъ, рубля, кремень, изъ горсти не выпуститъ, на себя тысячъ не жаль и прохвосту, который къ нему подластиться суметъ, кучищу отвалитъ, а доброму человку, особенно на хорошее дло, копейки сущей не дастъ… А попробуй, придай ему его же выраженіе, онъ на тебя въ обиду вломится, на пятьдесятъ рублей обочтетъ да еще, чего добраго, къ мировому потащитъ, въ газеты пожалуется! Нтъ ты его пиши такимъ, какъ онъ дуракамъ кажетъ, или такимъ же, какъ самъ, скотамъ: почтеннымъ Иванъ Ивановичемъ! Третій — юлой влетитъ, живчикъ такой, вертлявй ртути, ты на него глядишь, а у него отъ твоего взгляда лицо передергиваетъ, всякая въ немъ черточка трепака выплясываетъ, и робость въ лиц видна: боится, что замтишь что-нибудь недоброе. А глаза, что твои мышата въ западн. Какъ ты его напишешь, его разв мимикой изобразить можно! А вдь онъ про себя свое глазо- и лицеморганіе живостью и энергіей зоветъ. И того не довольно. Прежде все на Марса или Юпитера хотли походить, а теперь ты его одноглазымъ Гамбетой, или какимъ-нибудь чортовымъ Ауершпергомъ валяй, ну, а купецъ образованный попадается, изъ такихъ, что модныя книжки для стоянья въ шкафахъ покупаетъ, такъ тотъ меньше, какъ на. Дарвин, или Бокл не помирится! А гд ты у него Бокля или Гамбету, или хоть бы этого плохенькаго Ауершперга подглядишь? Скотъ, какъ есть скопъ. Или свинья откормленная, или быкъ черкасскій, или мышь травленная. И критика за закащика: молъ художникъ только животненную сторону сумлъ подглядть, точно художникъ виноватъ, что люди образъ Божій утратили.

Супруги помолчали.

— Я вдь чего, Андрюша, боюсь, заговорила Лидія Антоновна,— что на образахъ ты разучишься. Все одно да одно…

— Богъ дастъ, не разучусь, сурово отвчалъ художникъ.

— Ты ужь давно ничего настоящаго не рисовалъ. Ну, не хочешь портретовъ, такъ собрался бы съ силами дя опять что-нибудь въ род Чиновниковъ нависалъ!..

— Ишь, чего захотла! Въ другой разъ, пожалуй, и не напишется.

Чиновники составили славу Андрею Николаевичу. Было изображено, какъ канцелярскіе, попавъ, очевидно случайно, на выставку, нежданно наткнулись на портретъ своего начальника во всхъ орденахъ и въ полный ростъ. Одинъ точно окаменлъ отъ изумленія, и не знаетъ идти ли ему впередъ, поклониться, или дать тягу. Двое другихъ, посмле, уже оправились, лукаво между собою переглядываются и какъ бы говорятъ: ‘Ишь, нашъ-то, нашъ! Каковъ, а? собака его шь’! Четвертый, посолиднй и постарше, созерцаетъ изображеніе начальника съ благоговніемъ и страхомъ, но поспокойне, чмъ смотрлъ бы на живого, ибо не предвидится опасности, чтобы начальство съ нимъ заговорило. Пятый, пофрантовате и почище одтый, смотритъ однимъ глазкомъ на начальство, а другимъ на своихъ товарищей, какъ бы желая сказать: ‘Хамы вы, хамы! а вотъ, мн, такъ ни почемъ’!

— Отчего жь не напишется?

— Вопервыхъ, что въ другой разъ мн не прославиться, потому что такая неожиданность случается съ человкомъ всего разъ въ жизни. А вовторыхъ, что я ни пиши, все меня Чиновниками будутъ корить. Чмъ хоть бы тотъ же Трубочистъ хуже ихъ? Во многихъ, отношеніяхъ даже лучше. А что говорили? Одинъ написалъ, что г. Безпаловъ истратилъ весь свой талантъ на Чиновниковъ и Трубочистъ не прибавить новаго листка къ его лаврамъ, иными словами: удалось молъ скакуну прыгнуть! Другой… Э, да что!

И Андрей Николаевичъ махнулъ рукой.

— Я и не думала, Андрюша, что это такъ на тебя дйствуетъ.

— И вовсе не дйствуетъ. Правду докторъ говоритъ, что рецензенты затмъ и существуютъ, чтобы возбуждать въ художникахъ пущее отвращеніе къ пошлости и тупости. А все-таки досадно: невжи и дураки пишутъ, невжъ и дураковъ только и печатаютъ, невжъ и дураковъ и читаютъ. А кто не вретъ, какъ вс, кто своимъ умомъ живетъ, тотъ въ отсталыхъ нынче. И выходитъ, что мы не въ Европ, а въ мурь живемъ, и художество намъ не къ лицу. Да чортъ съ ними!.. А втретьихъ, Лидочка, потому что и втретьихъ есть…

— Что такое?

— А то, что у самого прежней смлости нтъ. Прежде писалось какъ-то съ маху, безъ дальней думы, а теперь… Какъ бы уяснить теб?.. Да вотъ дти очень маленькія часто ничего не боятся, а какъ станутъ подростать да головенкой работать, и страхъ у нихъ проявится.

Лидія Антоновна припомнила, что и ихъ Лидочка маленькая смло къ любой кошк и собак подходила, и даже за хвостъ ихъ дергала, а потомъ опасливй стала, а собакъ такъ даже бояться начала.

— Ну, вотъ видишь! И женщинамъ, чмъ дальше, трудне рожать, а казалось бы привыкнуть надо…

— Ну, ты ужь не можешь, чтобы не сказать чего-нибудь такого…

— Ничего такого я и не говорю. Сравненіе даже очень удачное. И у насъ замыслы зарождаются, и вынашиваемъ мы ихъ, и роды у насъ бываютъ удачные, или преждевременные выкидыши, легкіе или трудные…

— Ну, занесся! А что сказать хотлъ, забылъ.

— Ничуть не забылъ. Такъ, въ-третьихъ то, видишь, съ лтами робче и осмотрительнй становишься. ‘Маху’-то не довряешь, сперва хорошенько обдумаешь, анализу подвергнешь…

— Ну, сердись, Андрюша, не сердись, а я прямо скажу, съ жаромъ заговорила Лидія Антоновна,— а, по моему, какъ твой докторъ въ Москву перебрался, да ты пуще прежняго сдружился съ нимъ, да разныхъ ученыхъ словъ отъ него наслушался, такъ и мудрить надъ собой сталъ…

— Эхъ, матушка, вывезла! Да старинные-то мастера ученые были, и не въ томъ смысл, какъ наши профессора, а настоящей учености люди, а таланта они отъ того не теряли, а онъ еще крпнулъ у нихъ отъ мысли… Не бойся, Лидочка, у меня въ голов не заглохло еще, много тамъ кой-чего накопилось. Написать-то мы напишемъ, а угодимъ ли въ данную минуту ученой и неученой толп, не важно есть. За Богомъ молитва, а за потомствомъ художество не пропадаетъ.

И Андрей Николаевичъ съ какимъ-то остервенніемъ принялся мазать боговъ. Въ голов у него бурлило, всплывали задуманныя картины, яснли и одвались красками. ‘А важно, ей-Богу, важно выйдетъ!’ приговаривалъ онъ про себя, соображая подробности той или другой будущей картины, мысленно ихъ передлывая и чувствуя удачливость передлокъ. И это подбадриваніе самого себя, это сознаніе своихъ силъ, постепенно какъ, бы выдлялось изъ него, окутывало его со всхъ сторонъ и разросталось въ гулъ грядущей славы. Андрей Николаевичъ встряхивалъ при этомъ головой и длалъ такой мазокъ на славу, что самъ любовался.

Онъ продолжалъ работать и мечтать. Въ самомъ дл, почему бы и не писать портретовъ, можетъ ему и повезетъ, станетъ и онъ брать тысячи, накопитъ деньжонокъ, да и махнетъ за границу. Тамъ побродитъ опять по галлереямъ, но не такъ, какъ въ былое время, ужь не начинающимъ и легкомысленно самонадяннымъ пансіонеромъ Академіи, а какъ художникъ, испытавшій свои силы, тамъ наберется у великихъ мастеровъ геройскаго духа, встряхнется душой, на иной ужь манеръ, чмъ въ московскомъ трактир. Да посл такой поздки онъ, чего добраго, сможетъ взяться за исполненіе своей завтной мечты, за созданіе русскаго историческаго жанра. Что теперь пишутъ въ этомъ род? Правда, чистенько, гладенько, опрятно, и красочки даже порой есть, да жизни-то чортъ-ма, какъ говорятъ Хохлы. Не живые люди на картин, а актеры, не умющіе носить костюма, или ряженые мастеровые. А чуть кто костюмчикъ поврнй нарисуетъ, такъ ужь геніемъ себя мнитъ. Нтъ, ты такъ пиши, чтобы каждая черточка стариной дышала, чтобъ она у зрителя душу будила, богатырскимъ духомъ на нее вяла! А то не картины пишутъ, а такъ, курьезные историческіе анекдотцы малюютъ да и то по примру историческихъ писакъ.

— А что, Лидочка,— заговорилъ вдругъ Андрей Николаевичъ,— вдь ты и права, пожалуй. И къ портрету принаровиться можно, съ той же стороны къ нему, напримръ, подъхать, какъ я къ своему Трубочисту.

— Только ты, пожалуста, Андрюша… я вдь такъ только… робко заговорила Лидія Антоновна.

— Чего только?

— Ну, вотъ, что ты подумаешь, будто я ради денегъ…

— И-и! матушка.

— Нтъ, ты, пожалуста, если ты находишь, что это повредитъ теб… Такъ что жь, прожили, слава Богу, безъ портретовъ сколько лтъ и впредь, дастъ Богъ, проживемъ…

— Полно теб, Лидочка! съ любовнымъ добродушіемъ сказалъ Безпаловъ.— Замчу, что вредитъ, и самъ брошу.

— Ну, вотъ теперь, слава Богу, я буду вполн спокойна, радостно проговорила Лидія Антоновна, и у нея даже глаза загорлись.

— А только… Видишь, Лидочка, и у меня свое ‘только’ есть… Только надо для перваго портрета, чтобы личность была извстная… Понимаешь, сходство будутъ находить, спорить, и прочая. Да и физіономія, чтобы сколько-нибудь подходящая была… Ужь ты постарайся!

По лицу было видно, что Лидія Антоновна тотчасъ-же что-то сообразила, но она остереглась высказать свое соображеніе: у нея была, примта, что какъ выскажешь задуманное, такъ оно и не исполнится.

Дня черезъ три Лидія Антоновна спросила Андрей Николаевича, что онъ думаетъ насчетъ женскаго портрета.

— Ты, помнится, говорилъ, сказала она,— что у насъ женскихъ портретовъ писать не умютъ. Вотъ бы попробовалъ!

— Что жь, можно и женскій, точно, что мало ихъ, хорошихъ то, механически отвчалъ Андрей Николаевичъ, думая совсмъ о другомъ и не обративъ вниманія на слова жены. Прошла еще недля.

— Ну, Андрюша, дло слажено, нежданно, воротясь откуда-то румяная отъ холода,— весело сказала. Лидія Антоновна.— И какую же натуру я теб достала!

— Ну?— недоврчиво отвтилъ супругъ.

— Да, да, желая немного помучить мужа, продолжала Лидія Антоновна,— ужь будешь благодаренъ. Прелесть, что за женщина! Ты самъ ею восхищался. Да и всмъ она нравится…

— Съ кого же?

— А вотъ, отгадай… Впрочемъ, не стану тебя мучить: съ Хотьминской! Завтра же и отправляйся.

— Какъ завтра?

— Да, такъ, что у нея день свободный: репетицій нтъ.

Андрей Николаевичъ даже опшилъ. И самъ хорошенько не зналъ съ чего опшилъ: съ того ли, что съ хорошенькой придется писать, или оттого, что нежданно для него открывалась возможность проникнуть въ тайну скрытнаго друга.

— Я тогда же на нее подумала, только говорить не хотла. А ты не забудь Лизу поблагодарить: она все, спасибо, устроила.

— Ну, Лидочка, спасибо: вотъ такъ удружила!— сказалъ Андрей Николаевичъ и даже ручку у жены поцловалъ.

Теперь онъ радовался уже какъ художникъ: передъ нимъ ужь мелькнуло личико Хотьминской, и онъ предчувствовалъ, что изъ него можно сдлать.

— Только не забудь, Андрюша, зови ее Фанни, а то она терпть не можетъ, если ее едосьей зовутъ.

— Фанни-то Фанни, а по батюшк, какъ?

— Юрьевна.

— Ладно. Не собьемся.

IV.
Салонъ въ Каретномъ ряду.

Если маменька позволитъ.
На театръ опредлюсь.
Дтская Книжка.

Тмъ временемъ долго застоявшаяся хмурая осень смнилась ясною зимой. Андрей Николаевичъ весьма этому радовался. Хоть и не долги зимніе рабочіе часы, а все-таки хоть разглядть можно. Только вотъ, какъ окна? Окна оказались самыя благопріятныя: они были высоки и выходили на самую любезную художникамъ страну свта, на сверо-востокъ.

Андрей Николаевичъ установилъ мольбертъ, завсилъ окна, приготовилъ палитру, словомъ, хоть садись, да пиши, а Фанни Юрьевна все не выходила. Безпаловъ слышалъ за дверью шуршанье платьевъ, какіе-то торопливые и ворчливые переговоры, раза два дверь какъ будто пыталась отвориться, но что-то все мшало.

‘Эхъ, мшкаетъ барыня, досадливо думалъ Андрей Николаевичъ,— и такъ свтъ не долго, а тутъ чего добраго, тучки еще набгутъ!’

Наконецъ дверь отворилась, Фанни Юрьевна вышла въ простенькомъ, но очень миленькомъ платьиц. Они поздоровались и вспомнили, что уже встрчались. Фанни Юрьевна сказала, что ей очень лестно, что такой извстный художникъ, вздумавъ попробовать свои силы въ портрет, выбралъ для оригинала именно ее. Андрей Николаевичъ въ долгу не остался и въ свою очередь отпустилъ полновсный комплиментъ.

— А это ничего, если я потомъ попрошу васъ перемнить платье на портрет? Это мн не нравится.

Андрей Николаевичъ отвчалъ, что ничего.

— Платье и безъ васъ какое угодно накинемъ, добавилъ онъ.— Только вы ужь будьте милостивы, одолжите мн тогда платьице на денекъ, другой. А то эти рюши-трюши, въ нихъ, того гляди, безъ натуры запутаешься.

Рюши-трюши очень понравились Фанни Юрьевн.

— Ахъ, какой вы милый!— воскликнула она и слдомъ подумала: ‘потому и милый, что смшной’.

Андрей Николаевичъ весело принялся за работу. Онъ шутилъ, вспоминалъ роли, въ которыхъ видлъ Фанни Юрьевну, при этомъ ему удалось вызвать на ея лиц и то выраженіе, которое ему особенно въ ней нравилось.

‘Вотъ бы такой и написать ее, подумалъ онъ было, но слдомъ передумалъ.— Нтъ, не годится, разсуждалъ онъ, — мордочка, правда, выходитъ премиленькая, а только если ее на полотн задержать, гримасой покажется. Она тмъ и мила, что мимолетна. Какъ бы такъ ухитриться, чтобы полотно и напоминало ее, да и гримасы не было-бъ?’

Работа шла скоро, хотя не безъ перебивовъ. То Фанни Юрьевну вызывали въ другую комнату, докладывая, что ее режиссеръ спрашиваетъ, или модистка пришла, то Фанни Юрьевн на серебряномъ поднос записочку подавали и она, извиняясь, читала ее, прищуривъ глазки, то ей новую роль приносили, и она, перелиставъ тетрадку, съ презрньемъ отбрасывала ее въ сторону. Впрочемъ, эти перерывы не особенно мшали, Безпаловъ опасался одного, чтобы, по случаю свободнаго утра, къ Фанни Юрьевн не нагрянули поклонники.

‘Набгутъ, накурятъ, затормошатъ совсмъ мою барыньку, думалъ онъ.— Э, да что жь я?.. Я вдь до сихъ поръ не ршилъ, какъ ее нарисую. Ну, хорошенькая она. Что жь, мало ли хорошенькихъ!.. Ну, куколка фарфоровая… Гм… и этого мало… Куколка-то, куколка… А разв вотъ этакъ: хороша молъ куколка, не дурно бы и мн такую завести!.. Именно, чтобы всякій, какъ взглянетъ на портретъ, это самое и подумалъ… Такъ ее и намалюемъ’.

И вотъ онъ уже видлъ, какое именно выраженіе придастъ ей. Не то, что ему нравится, а близкое, которое всмъ, кто ее знаетъ, напомнитъ о томъ, мимолетномъ. Всмъ такъ и покажется, что она сейчасъ вотъ по-своему глазки прищуритъ, а зубки ужь жемчужною ниточкой блестятъ.

— Да, да, именно это движеніе схватить, задержанное движеніе изобразить. А?.. Какъ у Микель-Анджело въ статуяхъ. А ловко бы было, канальство!..

Предвстницей скораго сборища явилась Лиза. Она, впрочемъ, вошла тихо, скромно спросила, не помшаетъ ли, и услась въ сторон съ работой. Лиза, на свой страхъ, единственно изъ дружбы къ Лидіи Антоновн, какъ ей думалось, ршилась взять на себя роль ангела-хранителя, чтобы не допустить художника впасть въ коварныя сти театральной Цирцеи, Андрей же Николаевичъ полагалъ, будто она пришла пораньше ради того, чтобы потомъ не было замтно, что она явилась для Ивана еогностовича. Немного погодя раздался первый звонокъ. Безпалова слегка покоробило. Явилась женщина неопредленныхъ лтъ и такого же вида, она нжно облобызалась съ хозяйкой, назвавъ ее Фаничкой, и немедленно принялась восхищаться ея простенькимъ платьицемъ, котораго, по ея словамъ, она еще не видала. По тону, какъ она лебезила передъ Хотьминской, видно было, что он служатъ въ одной трупп и гостья состоитъ у хозяйки въ прихвостняхъ. Восхищаясь и болтая, она вертлась передъ Фанни Юрьевной, все порываясь еще разикъ поцловать ее, и весьма мшала Андрею Николаевичу, такъ что тотъ, чтобъ угомонить вертлявую гостью, былъ вынужденъ попросить Фанни Юрьевну подержать еще минуточку голову извстнымъ образомъ.

— Да, Шурочка, не мшай намъ, замтила въ свою очередь Хотьминская.

Шурочка тотчасъ же повиновалась, она присла къ Лиз, о чемъ-то съ ней пошепталась, затмъ подняла упавшую на полъ роль и стала прилежно читать ее, изрядно притомъ гримасничая. Шурочка видя, что роль валяется, вообразила, что Хотьминской она не нравится, а стало-быть, по вроятности, достанется ей, какъ дублерк, а потому и выкидывала артикулы лицомъ, мечтая, какъ поразитъ зрителей своей изумительно развитою мимикой,— выраженіе, которое она уже заране читала въ будущемъ отчет о ея игр.

Безпаловъ выгадалъ, такимъ образомъ, еще съ полчаса и когда затмъ раздался довольно сильный звонокъ, то онъ уже не растревожился.

— Теперь ничего, хоть оравой вваливайтесь, сказалъ онъ про себя.— Теперь не помшаете, чтобы съ натурой справиться на минутку, другую васъ и укротить можно. А вся-то она теперь у меня вотъ гд сидитъ.

И художникъ потыкалъ твердымъ концомъ кисти себ въ лобъ. Явился графъ Ворворищевъ, молодой, лтъ пятидесяти, человкъ, съ помятымъ и подправленнымъ лицомъ, съ усталыми и припухлыми вками и вооруженнымъ моноклемъ правымъ глазомъ. Онъ былъ одтъ по послдней мод и довольно смло держался на дрябловатыхъ ножкахъ. Послдовало общее представленіе. Графъ раслабленнымъ голосомъ отпустилъ нсколько любезностей, причемъ казалосъ будто слова помимо воли сыплятся ему откуда-то на языкъ, затмъ, вставивъ монокль, протянулъ свое любимое словцо enfin, какъ въ передней задребежжалъ звонокъ.

Вошла красивая, высокая и полная блондинка въ причудливой мантильи, которую безпрерывно передергивала на плечахъ.

— Здравствуй, еничка, сказала она, цлуя подругу и съ удовольствіемъ замчая, что у той отъ енички передернуло губы.— Bonjour, monsieur Безпаловъ, кивнула она художнику,— Ну, ну, не бойтесь, я не стану мшать вамъ: посл поздороваемся. А, графъ! и вы здсь, какъ бы удивленно сказала она, лукаво скашивая на него глаза и затмъ быстро и съ усмшкой переводя ихъ на еничку.

У Фанни Юрьевны морщинка скользнула между бровями: ей показалось подозрительнымъ, что подруга и графъ явились такъ скоро другъ посл друга: ужь не сговорились ли?

— А васъ, графъ, продолжала блондинка, подавая ему руку,— я не ожидала здсь встртить. Кажется, вы общали сегодня пить у меня кофе.

— Но я былъ такъ несчастливъ, что уже не засталъ васъ дома.

— А чуточку подождать было нельзя? прищуривъ, глазки и глядя чуть-чуть изъ-подлобья, спросила блондинка.

— Mais madane… mais enfin я довольно опытенъ, чтобы знать, что когда хорошенькая женщина скажетъ вамъ, что будетъ непремнно въ такомъ-то часу у себя, то ее наврно не окажется дома.

— Гляди-ка-съ, какъ ловко вывернулся! мщанскимъ говоромъ сказала блондинка и звонко чмокнула. Шурочку.

Вс услись, послдовало небольшое молчаніе.

— Какъ вчера отлично принимали Фанни Юрьевну! внезапно воскликнула Шурочка.— А вы, графъ, вчера не были въ клуб?

— Pardon madame, я былъ.

— А я васъ искала, и не видла, отозвалась Фанни Юрьевна.

— Видите ли, совралъ графъ,— я немного опоздалъ. И этотъ несносный обычай стоять въ проход! Я вынужденъ нашелся ссть въ заднихъ рядахъ.

— Дйствительно, въ первомъ ряду одно кресло весь спектакль пустое простояло, подхватила Шурочка.

Она какъ-то верхнимъ чутьемъ поняла, что слдуетъ выручить графа: въ нкоторое молъ время онъ еще мн пригодится.

— А какъ вамъ понравился мой первый костюмъ?

— Первый костюмъ? и графъ поднялъ глаза къ потолку, какъ бы припоминая.

— Амазонка? Прелесть! сказалъ Безпаловъ.

— О, да, да! Вы были просто… d&egrave,liciuse.

— А вы разв были? спросила Фанни Юрьевна, съ признательностью останавливая взглядъ на художник.

— Всенепремнно.

Андрей Николаевичъ не солгалъ, вчера, какъ только жена сообщила ему насчетъ портрета, онъ поспшилъ въ клубъ въ надежд не удастся ли подмтить кое-какія черты.

— А, вообразите, авторъ остался не доволенъ, обратилась Хотьминская къ графу.

— Но… почему жь?

— Онъ увряетъ, что дйствіе происходитъ въ деревн, рано утромъ, что я играю женщину небогатую, которой не до амазонокъ.

— Да? не понимая въ чемъ дло, воскликнулъ графъ.

— Я ему говорила, что кататься можно и рано утромъ, и что это даже очень здорово, особенно въ деревн, и что амазонка не Богъ-знаетъ чего стоитъ.

— Да, столкуй съ ними! съ негодованіемъ замтила Шурочка и даже отвернулась.

— Sont-ils btes, ces auteurs! воскликнулъ графъ.

— Истинная правда, ваше сіятельство, подхватила Шурочка, подлетая къ графу,— они должны бы Бога благодарить, что ихъ дребедень ставятъ, особенно когда такія артистки, какъ…

Но тутъ Шурочка уловила взглядъ Хотьминской и понявъ, что, какъ говорится, переборщила, умолила.

— Но, позвольте, позвольте! заговорилъ графъ, вскакивая съ мста.— Ему точно передалось прерванное негодованіе Шурочки. Онъ вышелъ на середину комнаты и, слегка раздвинувъ ноги, помстился противъ Хотьминской.— Но, позвольте… если костюмъ вамъ къ лицу, то auteur… mais enfin il vous doit savoir gr&egrave,! Это украшаетъ его піесу. Cela donne de l’attraction…

— Графъ, вы застите, крикнула ему блондинка.

Графъ не понялъ, немного растерялся и съ недоумніемъ поглядлъ на нее.

— Вы мшаете monsieur Безпалову. Пожалуйте-ка лучше сюда…

И она пересла подальше отъ Хотьминской. Графъ не зналъ что ему длать: все, что онъ хотлъ высказать,— а высказать онъ хотлъ, какъ ему помнилось, нчто весьма остроумное — какъ-то нечаянно выскочило у него изъ головы, оно, впрочемъ, столь же нечаянно и влетло ему въ голову.

— Да, да, глубокомысленно проговорилъ онъ и потомъ, спохватясь, добавилъ, обращаясь къ Безпалову:— извините, пожалуста, я, кажется, въ самомъ дл…

— Да, я попросилъ бы васъ самую крошечку вправо…

— Сейчасъ, сейчасъ… И графъ, стараясь припомнить улетвшую мысль, завертлся во вс стороны. Наконецъ ему показалось, что онъ изловилъ ее.— Mais enfin, торжественно возгласилъ онъ и намревался опуститься въ кресло подл Фанни Юрьевны, какъ вдругъ раздался звонокъ.

Явился Подлещиковъ, Безпаловъ, не желая чтобъ на его работу было обращено вниманіе раньше, чмъ слдуетъ, всталъ ему навстрчу, хозяйка, блондинка и Шурочка послдовали его примру. Начались взаимныя привтствія, причемъ оказалось, что блондинку зовутъ Глафирой Александровной, а Шурочку Александрой Петровной. Затмъ хозяйка, предварительно не безъ удивленія, замтивъ: ‘а вы разв не знакомы?’ представила нотаріуса графу. Подавая руку Ивану еогносговичу, Ворворищевъ нсколько подозрительно осмотрлъ его и затмъ подивился его нахальству, когда тотъ слъ въ то самое кресло, куда за минуту думалъ спуститься самъ графъ, въ надежд блеснуть своимъ остроуміемъ.

— Волей-неволей, а придется вамъ побесдовать со мной, сказала Глафира Александровна графу.— Пожалуйте-ка сюда, мн надо еще васъ поисповдовать.

И подхвативъ Ворворищева подъ руку, она усадила его подл себя.

— Кто это? тихо спросилъ онъ.

— Подлещиковъ, нотаріусъ, одинъ изъ еничкиныхъ поклонниковъ… А? что? не нравится?

Графъ съ изумленіемъ осмотрлся вокругъ, онъ, конечно, зналъ кое-что о дятельности отечественныхъ нотаріусовъ, особенно по вексельной части, но ему почему-то вспомнились нотаріусы французскіе, знакомые ему по театру. Быть можетъ, именно потому, что Подлещиковъ не походилъ ни на смшныхъ водевильныхъ нотаріусовъ, ни на чрезмрно дловитыхъ и застегнутыхъ на вс пуговицы нотаріусовъ высокой комедіи, графъ и былъ несказанно удивленъ, какимъ образомъ онъ очутился въ одномъ обществ съ подобнымъ лицомъ, вдобавокъ не обратившимъ никакого вниманія на. его титулъ и не обнаружившимъ къ нему ни малйшаго почтенія.

— Ну съ, ваше сіятельство, будетъ вамъ ревновать, потрудитесь-ка лучше отвчать, кому вы изволили солгать: ей или мн?..

Графъ никакъ не ожидалъ такого вопроса.

— Comment, madame?..

— Нечего, каманъ, нарочно самымъ грубымъ образомъ выговаривая французское слово, отвчала Глафира. Александровна,— вы мн общали, что будете вчера въ балет?..

— Ахъ, вы объ этомъ!.. Ну, разумется, ей…

— А спроси она, вы тмъ же самымъ тономъ отвтите: ‘ну, разумется, ей…’

— Но, клянусь вамъ… Наконецъ, вы меня видл’ же вчера въ театр…

— Я не изъ тхъ актрисъ, которыя ищутъ глазами своихъ знакомыхъ въ креслахъ…

— Но въ балет?..

— А балетъ, по вашему, не искусство?

— Напротивъ, напротивъ… Самое высокое искусство, если хотите… Enfin, только въ немъ женщина бываетъ вполн женщиной…

— А въ драм она на половину мужчина?.. Но оставимъ это. Извольте-ка доказать, что вчера вы были въ балет…

— Но вы же знаете, что я обожаю, что я боготворю васъ…

— Ахъ, ради Бога!— испуганнымъ голосомъ заговорила блондинка, и даже поднесла руки къ ушамъ, какъ бы въ намреніи заткнуть ихъ пальцами…

— Что съ вами?

— Нтъ, нтъ, если вы хотите быть моимъ другомъ, то никогда не говорите такихъ вещей…

— Но, почему же?..

— Я замужемъ,— съ необыкновенною скромностью отозвалась блондинка.

— Но…

— Нтъ, нтъ, ради Бога!.. Нтъ, перестаньте, это такъ волнуетъ меня… Въ другой разъ… А пока ухаживайте лучше за еничкой, благо ужь начали…

— Но по вашей теоріи и за ней нельзя. Вдь она тоже замужняя…

— Да?— передразнивая графа, спросила блондинка.— Почему же, ваше сіятельство, вы изволите это полагать?

— Но мн говорили, притомъ у нея двойная фамилія.

— Ха, ха! потому что она къ своей фамиліи Горобца пришпилила!.. Но, смю уврить ваше сіятельство, что я съ большимъ правомъ могла бы приставить къ себ цлаго Беркута. И не дурно бы вышло: Шелехова-Беркутъ! А? звучно? не правда ли?..

— О, да, да,— поспшно согласился графъ, хотя вовсе не постигалъ, почему Глафира Александровна имла право на цлаго Беркута.— Но разв она?..

— О, у нея было семь мужей, но и тотъ, съ кмъ она сейчасъ живетъ, ей не мужъ…

— Да вы презлая!.. Ah, ah,— по-французски разсмялся графъ,— madame est une femme avec laquelle il ne faut pas se brouiller… Скажите, пожалуйста, откуда, это?

— Что это, изреченіе, что ли?

— Да.

Блондинка въ упоръ поглядла графу въ глаза.

— Изъ французскаго водевиля, заглавія не помню,— не сморгнувъ, отвчала она.

— Да?.. Mais c’est tr&egrave,s spirituel, mais tr&egrave,s spirituel.

‘И болванъ же ты, какъ я на тебя погляжу’,— мысленно покачивая головой, подумала Шелехова.

Иванъ еогностовичъ тмъ временемъ бесдовалъ съ Фанни Юрьевной.

— А вы вчера не были?— спросила она и укоризненно поглядла на него.

— Какъ ни старался, не могъ отдлаться раньше одиннадцати, а потомъ, согласитесь, ужь было поздно.

— Очень жаль, вчера у меня была новая роль.

— Да, я знаю… И удачно вышла?

— Кажется… Впрочемъ спросите Безпалова: онъ былъ.

Иванъ еогностовичъ обратился къ пріятелю съ вопросомъ, хороша ли была вчера Фанни Юрьевна.

— Восхитительна! Фанни Юрьевна вчера вполн оправдала мои ожиданія.

— Приходится еще разъ пожалть,— сказалъ Иванъ еогностовичъ.— Впрочемъ, я былъ въ томъ увренъ, судя по тому, что вы говорили о роли. И вамъ наврно больше всего удался третій актъ.

— По крайней мр публик это понравилось больше всего…

— Но, вы, сами, въ душ довольны? Говорятъ, что въ подобныхъ случаяхъ довольство самого артиста важне мннія всей публики.

Фанни Юрьевна о чемъ-то подумала, точно припоминая, что въ подобныхъ случаяхъ слдуетъ отвчать.

— Да, я, знаете, невольно какъ-то чувствовала, что мн удавалось,— съ заученною томностью проговорила она.

— А мою карточку получили?

— Карточку? удивленно спросила Фанни Юрьевна.

— Да, посл третьяго акта…

— Ахъ, это отъ васъ? вспыхнувъ вскрикнула она.— Очень вамъ благодарна, чудесный букетъ: онъ у меня въ спальн… Я вамъ покажу потомъ… Не думайте, что я тщеславна, совсмъ напротивъ, но, знаете, какъ-то пріятно видть, что тебя цнятъ, какъ артистку… Притомъ, и публика это любитъ, и всегда при этомъ оживляется… И право… я не умю выразиться, но вы понимаете.

— Дло понятное, разсудительно сказалъ Иванъ еогностовичъ.— Публика видитъ въ подобной, конечно ничтожной, дани таланту осязательное подтвержденіе своего сужденія, и это побуждаетъ ее удвоить выраженіе своего восторга.

— Какой онъ, однако, умный, я и не предполагала! подумала Фанни Юрьевна и затмъ слегка, но тепло пожавъ руку Ивану еогностовичу, продолжала вслухъ:

— Merci еще разъ. И очень мило съ вашей стороны, что вы сами не могли быть въ спектакл, а все-таки не забыли, что у меня новая роль…

— Я полагалъ, что напоминать о себ только пустымъ кресломъ — совсмъ пустое дло, обнаруживъ внезапную игривость ума, сказалъ Иванъ еогностовичъ.

Фанни Юрьевна ничего не сказала, но строго повела глазами въ сторону Шурочки.

Андрей Николаевичъ все время внимательно наблюдалъ за пріятелемъ, прислушиваясь къ ихъ разговору. Но тутъ они заговорили такъ тихо, что до него стали долетать только отдльныя, безсмысленныя, какъ газетная цитата, слова. Андрей Николаевичъ глядлъ на Ивана еогностовича, и глазамъ не врилъ: нынче онъ казался ему совмъ инымъ противъ того, какимъ онъ его всегда зналъ.

— А Лидія-то права! разсуждалъ онъ.— Есть у него и вкрадчивость, и угодливость какая-то особенная… Съ подходцемъ передъ бабенкой юлитъ… А я вотъ ничего такого за нимъ не замчалъ… Впрочемъ, это больше все по дамской части.

Портретъ, между тмъ, подвигался плохо, работа не клеилась, Андрею Николаевичу начало уже казаться будто и темновато становится и онъ только подмазывалъ кое-гд, занимаясь больше фономъ. Онъ не прочь былъ и вовсе пріостановиться въ работ, но опасался, какъ бы не подумали, что онъ умышленно хочетъ обратить на себя вниманіе. Отъ нечего длать, Андрей Николаевичъ вспомнилъ, что Лиза влюблена въ Подлещикова, и сталъ было наблюдать за нею, но Лиза сидла по прежнему скромно и тихо и, казалось, была цликомъ погружена въ свое вышиваніе.

— И скука же одолваетъ! И ноги промять хочется! уныло твердилъ про себя художникъ.

— Нтъ, вы поглядите, господа, что это за прелесть! нежданно раздалось позади его.

То воскликнула Шурочка. Ей надоло, что на нее никто не обращаетъ вниманія, а, главное, нтъ налицо свободнаго мужчины, кмъ бы она могла заняться, и она потихоньку пробралась за спину Андрея Николаевича.

Ея слова заставили всхъ зашевелиться и броситься къ портрету.

— Ай да, барынька, удружила! сказалъ про себя Безпаловъ,— стоитъ ей за это фунтикъ конфектъ пожертвовать.

Вс столпились у портрета, который Андрей Николаевичъ поспшилъ поставить такъ къ свту, чтобы получился наилучшій эффектъ.

— Ну, Андрюша, молодецъ! первый заговорилъ Иванъ еогностовичъ,— въ этомъ портрет ты просто превзошелъ себя. Такой нжности и тонкости я и не зналъ въ теб.

— Mais monsieur a eminement du talent, отозвался графъ.

— Безъ тебя, я вишь, и не зналъ, что у меня талантъ есть, досадливо подумалъ Безпаловъ,— а только онъ еще что-то прибавилъ… Какъ бишь? миниманъ, что ли?.. Надо будетъ доктора спросить, онъ догадается…

— Ахъ, monsieur Безпаловъ, сказала хозяйка,— я, право, не знаю, какъ благодарить васъ. Мн кажется будто я вижу себя въ зеркал.

— И какъ вы сумли схватить самое милое у Фанни Юрьевны выраженіе! промолвила Лиза.

Безпаловъ не безъ удивленія взглянулъ на нее.

— Э, да барышня, кажись, въ нашемъ дл койчто смыслитъ! подумалъ онъ,— не дурно и ей фунтикъ преподнести.

— Виноватъ, заговорилъ графъ, обращаясь къ художнику,— но если не секретъ, позвольте узнать: вы длаете этотъ портретъ по чьему-нибудь заказу, или же…

— Monsieur Безпалову просто, хотлось попробовать свои силы на женскомъ портрет, сказала хозяйка,— и онъ былъ столь добръ, что выбралъ меня для оригинала.

— Это длаетъ честь его вкусу,— любезно отозвался графъ.

— А съ меня, противный, не бось, не могъ!— не безъ злобы шепнула художнику Глафира Александровна.

— Но я, собственно, хотлъ бы знать, — продолжалъ графъ,— предназначается ли этотъ портретъ для кого-нибудь, или же…

— Во первыхъ, на выставку, — отвчалъ художникъ.

— Мн кажется, monsieur Безпалову не зачмъ особенно заботиться о судьб портрета, — сказала Лиза,— у Фанни Юрьевны столько поклонниковъ, что наврно кто-нибудь не упуститъ случая сдлать ей такой пріятный подарокъ.

— Умница барышня, подумалъ Безпаловъ,— за эти слова еще фунтикъ прикинуть можно.

Иванъ еогностовичъ и Ворворищевъ вздрогнули отъ словъ Лизы, какъ отъ электрическаго удара. Подлещиковъ сдержался и только скользнулъ глазами по лицу графа, причемъ у него на губахъ мелькнула презрительная улыбка. Графъ, вооруженный моноклемъ, съ руками на отлет, горделиво всмъ станомъ откинулся назадъ, какъ бы желая изобразитъ, что въ подобныхъ случаяхъ для него не можетъ быть соперниковъ, поза была бы не только внушительна, но даже величественна, если бы дряблыя ножки графа, не ожидавшія столь порывистаго движенія туловища не покачнулись и не…

По счастью, нкоторое внезапное обстоятельство, какъ разъ въ это мгновеніе, отвлекло отъ графа общее вниманіе, чрезъ что и авторъ избавленъ отъ обязанности описывать, какъ графъ чуть было не впалъ въ конфузъ.

V.
Сумерки.

Люблю я дружескія враки.
И дружескій стаканъ вина
Порою той, что названа
Порой межъ волка и собаки.
А. Пушкинъ.

Надо сказать, что въ то время, какъ вс были увлечены портретомъ, въ передней раздался никмъ незамченный звонокъ. Слдомъ, какъ разъ въ то время, когда зашла рчь о томъ, для кого именно предназначается портретъ, въ комнату довольно грузно ввалился красивый, черный какъ уголь, брюнетъ. Замтивъ большое общество, онъ мигомъ оправился и сталъ безшумно на цыпочкахъ, пробираться къ портрету, что и совершилъ благополучно, благодаря замшевымъ ботинкамъ и тому, что отъ набжавшихъ тучекъ въ комнат потемнло. Вс были такъ заняты вызовомъ на птушиный бой, гд герольдомъ явилась Лиза, что и не замтили брюнета. Онъ помстился среди всхъ и теперь вдругъ заговорилъ.

— Важно намалевано! возгласилъ онъ.— Кто это? Кто-то назвалъ Безпалова.

— Безпаловъ? Молодчина! Талантище!.. Не бойся, цлуй меня! Я — Макрушинъ.

Макрушинъ былъ даровитый критикъ-фельетонистъ. Вслдъ за словами, онъ привлекъ Андрея Николаевича въ свои объятія и съ видимымъ удовольствіемъ поцловалъ его своими сочными и пухлыми губами.

— Молодчина! Прославлю! И тебя, Воробышка, также, при семъ удобномъ случа. Ручку! добавилъ онъ и властно поцловалъ у хозяйки руку.

Хотьминская, протягивая ему руку, другою широко отвела въ сторону, и взглянула на графа, какъ бы желая сказать ‘Voila des inconvnients de la vie d’artists’. Такъ, по крайности, перевелъ ея жестъ Ворворищевъ, онъ немедленно освдомился у стоявшей подл него Лизы, что это за господинъ, и узнавъ, что передъ нимъ нашъ извстный критикъ, вполн успокоился.

Шурочка сунулась было здороваться съ Макрушинымъ, но тотъ осадилъ ее.

— Постой, Шурка, не мшай!. У меня тутъ кой-что есть, сказалъ онъ, пощелкивая пальцами по значительно пордвшему взлобью.— Я нынче въ просвтлніи, или, какъ пишетъ Достоевскій, у меня проникновенный взглядъ… Чудное это слово: проникновенный!.. А?.. Я ему слово скажу. И Макрушинъ указалъ на Безпалова.— Постой, постой, сейчасъ. Макрушинъ сталъ предъ мольбертомъ, покачиваясь изъ стороны въ сторону на разставленныхъ ногахъ, и при внимательномъ молчаніи другихъ, ждавшихъ проникновеннаго критическаго слова, довольно долго смотрлъ на портретъ.— А у тебя тутъ, Макрушинъ поводилъ пальцами передъ лбомъ,— а у тебя тутъ кой-что вертлось, когда ты писалъ. Стой, стой, сейчасъ скажу. Вотъ что ты думалъ: ‘хороша, молъ, бестія!’ или нтъ: ‘хороша, молъ, штучка, а не мшало бы эту штучку’…

— Макрушинъ, да вы пьяны! вскрикнула Фанни Юрьевна, изображая изумленіе всми ей извстными способами, какъ-то раскрытіемъ рта, неподвижностью глазъ, всплескиваніемъ рукъ, и, наконецъ, шарахнулась назадъ посл мгновеннаго остолбеннія.

— Ну, теперь и здороваться можно! объявилъ Макрушинъ.— Ну, Шурка…

Обрадованная Александра Петровна только что не бросилась къ нему, но Макрушинъ, вдругъ замтивъ Шелехову, обратился къ той, вторично отстранивъ Шурочку:— Э, да и Глаша здсь! воскликнулъ онъ и шлепнулъ блондинку по спин.

— Ахъ, дьяволъ! привтствовала его блондинка,— да онъ въ самомъ дл нализался.

— Ничего не нализался. А такъ, малость отъ заморскаго винца вкусили. А ты, Воробышка не сердись. Это что я сказалъ, теб же на пользу, Ну, ну, помиримся, дай ручку поцловать. Да не тутъ, не тутъ, а повыше, ты вдь знаешь, я люблю у тебя подъ пульсикомъ руку цловать.

Всмъ стало неловко, и вс зашевелились, какъ бы сбираясь расходиться.

— Э! да вы, кажись, по домамъ? вскричалъ Макрушинъ.— А я куда жь? недоумнно добавилъ онъ.

— И ты шелъ бы домой да легъ баиньки, посовтовала Глафира Александровна.

— Гм… А ты меня, Глаша, съ собой не прихватишь?

— Охъ, прихватила бы, да не домой ду, съ комическимъ сокрушеніемъ отвчала она.

— Гм…

Макрушинъ раза два качнулся туловищемъ взадъ и впередъ и обвелъ всхъ безучастно-пьяными глазами.

— Стой! какъ бы опомнясь, закричалъ онъ, — а Шурка гд жь?

Александры Петровны въ комнат не оказалось.

— То-то вотъ гд! сказала Глафира Александровна.— Она съ тобой два раза поздороваться лзла, а ты какъ ее оборвалъ? Она, бдная, даже заплакала.

— Врешь!.. чтобъ я да ее… разв нечаянно… Да гд жь она?

— Убжала, боялась, что съ ней истерика сдлается.

— Ахъ, Господи!..

— То-то Господи! Ты лучше бы извинился передъ ней… Бги, она еще съ лстницы не сошла.

Макрушинъ съ мигъ простоялъ въ недоумніи, потомъ что-то сообразивъ, бросился, ни съ кмъ не простясь, въ переднюю.

— Даша, скомандовала Глафира Александровна горничной Фанни Юрьевны,— скорй вынеси ему на лстницу пальто и шапку, а то, чего добраго, онъ простоволосый за ней побжитъ.— И, обратясь къ графу, добавила:— Лихой на бабъ мужчина. Не вашему сіятельству чета.

Въ эту минуту изъ спальни Фанни Юрьевны вышла Шурочка.

— Шурочка! да ты здсь? воскликнула хозяйка, готовая вновь всми извстными ей способами выразить крайній предлъ изумленія.

— Гд жь мн быть? обидчиво спросила Александра Петровна.

— Гд жь ты скрывалась?

— Ахъ, Господи!.. ворчливо отвчала Шурочка, и слдомъ спшно прибавила:— я просто платье краской выпачкала и побжала оттереть бензиномъ. Вотъ хоть понюхай.

— Ну, Глаша, спасибо! Какъ ты его ловко выпроводила! съ искреннимъ восхищеніемъ сказала Фанни Юрьевна и горячо поцловала подругу.— Вы и не поврите, графъ, прибавила она, робко опустивъ глаза,— какъ я, мало не люблю, но просто боюсь пьяныхъ…

— Одначе и въ самомъ дл пора по домамъ, объявила Глафира Александровна,— Что жь, графъ, смю я надяться видть ваше сіятельство у себя?

Графъ изъявилъ готовность явиться по ея первому требованію. Она назначила ему день и часъ.

— Только, пожалуста, не по сегодняшнему. И помните, что мн надо о многомъ, объ очень многомъ поговорить съ вами. Надюсь, вы догадываетесь о чемъ? лукаво добавила она и, не давъ ему времени открыть ротъ, обратилась къ Безпалову съ просьбой придти къ ней обдать въ такой-то день и часъ.— Общаете?..

— Только вы, пожалуста, будьте дома, отвчалъ художникъ.— А то сть простывшій обдъ и вдобавокъ въ компаніи…

— А! не забылъ еще? съ хохотомъ перебила его блондинка.— Батюшки! да какой снгъ повалилъ. Вы, графъ, въ карет?

Графъ былъ въ отчаяніи, что понадясь на хорошую погоду онъ выхалъ сегодня въ саняхъ, но изъявилъ готовность сопровождать Глафиру Александровну.

— Нтъ, безъ крышки больно зазорно будетъ! со смхомъ отвчала блондинка, и была такова.

Безпаловъ и Подлещиковъ вышли вмст. Иванъ еогностовичъ освдомился, свободенъ ли нынче Андрей Николаевичъ, и получивъ утвердительный отвтъ, пригласилъ его закусить въ трактиръ.

— Ты какъ-то звалъ меня, добавилъ онъ,— и я общалъ да вышло нельзя, а сегодня у меня въ теб кстати и дло есть.

Андрей Николаевичъ не заставилъ повторять приглашенія. Вскор они обогнали Макрушина.

— Эй, мусьяки, стойте! закричалъ онъ.— Безпаловъ! ты куда?

Андрей Николаевичъ, по наущенію пріятеля, отвчалъ, что детъ по длу.

— Ну, и ступай туда, куда Мефистофель посылалъ Фауста! презрительно отвчалъ Макрушинъ.

Пріятели отправились въ Тстову. Войдя въ трактиръ, Иванъ еогностовичъ тщательно изслдовалъ вс комнаты, ища мстечка поукромне, изъ чего Андрей Николаевичъ заключилъ, что бесда будетъ имть довольно интимный характеръ. Когда былъ заказанъ не то поздній завтракъ, не то ранній обдъ и друзья опрокинули рюмочки по три, солидно закусивъ икрой и семгой, Подлещиковъ, предварительно помявшись, завелъ рчь:

— Да, Андрей Николаевичъ, не забыть бы о дл, озабоченно сказалъ онъ.— Сдлай милость, дружокъ, этотъ графчикъ станетъ наврно торговать у тебя портретъ…

— Ты думаешь? вставилъ Безпаловъ.

— Такъ, пожалуста, съ прежнею озабоченностью продолжалъ Иванъ еогностовичъ,— не отдавай ему, а оставь за мной. Чтобъ онъ ни давалъ, я прибавлю сто, даже двсти рублей.

У Андрея Николаевича засвтились глаза, но не отъ корыстолюбія: онъ ждалъ дружескаго признанія.

— Что жь, общаешь?

— Помилуй, да я бы безъ всякой надбавки…

— Нтъ, теб своего терять нечего, притомъ, онъ могъ спросить тебя врасполохъ, и ты — я тебя знаю — наврно бы сконфузился и продешевилъ, а это такая работа!..

— Да съ чего теб такъ загорлось имть именно этотъ портретъ, а не другую мою работу?

— Ахъ, Господи мой Боже!… Какъ бы объяснить теб? Дло, видишь ли, довольно сложное. Отчасти дло самолюбія даже. Ну, словомъ, я не хочу уступать его Ворворищеву, и не уступлю.

— Вотъ на!

— Теб, можетъ-быть, это кажется страннымъ, но… я просто терпть его не могу,

— Да ты, кажется, его совсмъ не знаешь.

— Ахъ, Господи мой Боже!.. впрочемъ, ты, пожалуй, и правъ, я дйствительно его почти не знаю, но, видишь, у меня ко всмъ этимъ франтикамъ какое-то природное отвращеніе… какъ бы сказать?.. идіосинкразія, что ли… Богъ знаетъ съ чего, они насъ и за людей не считаютъ, воображаютъ, что имъ ни ровни, ни соперниковъ нтъ, что вс обязаны имъ оказывать какъ говоритъ Хлестаковъ, уваженіе и преданность, преданность и уваженіе, наконецъ, что сами они все знаютъ, все могутъ, на все способны. А въ сущности вс они порядочные невжды, у нихъ ничего нтъ, кром хорошаго выговора, да и учатъ-то ихъ, собственно говоря, однимъ выговорамъ…

— Какъ выговорамъ?

— Ну, понимаешь, самому парижскому, самому лондонскому и ужь не знаю какому еще, а что они станутъ болтать своимъ хорошимъ выговоромъ, о томъ никто не заботится, а они сами, конечно, того мене. Что жь получается въ результат? Нахальство, одно нахальство, нахальство всегда и всюду, нахальство самое безобразное, самое возмутительное, самое оскорбительное. Ты, можетъ-быть, и не замтилъ, какъ онъ взглянулъ на меня, когда зашла рчь, кому будетъ принадлежать портретъ. Ну, и согласись, что оборвать при случа такого франтика дло весьма и весьма пріятное…

По оживленію и дкости, съ какими говорилъ Иванъ еогностовичъ, Безпаловъ заключилъ, что пріятель не на шутку врзался въ Хотьминскую.

— Послушай, однако, сказалъ онъ, не безъ задней мысли еще подзадорить пріятеля и хоть тмъ заставить его высказаться откровенне.— Послушай, а что мн длать, если графъ тоже войдетъ въ азартъ и предложитъ такую сумму, что просто брать будетъ совстно, особенно съ тебя…

— Гм. Не думаю, пренебрежительно отвчалъ Подлещиковъ.

— Однако?..

Подлещиковъ чуть было не бухнулъ, что никакой ‘такой’ суммы предложено не будетъ, потому де, что графъ промотался насквозь, но, вспомнивъ, что свднія о томъ получены имъ особымъ путемъ и составляютъ въ нкоторомъ род его профессіональную тайну, воздержался.

— Впрочемъ, сказалъ онъ,— чмъ чортъ не шумитъ. Во всякомъ случа я отъ своего слова не отступаюсь и не отступлюсь.

— Чудишь ты что-то, Иванъ еогностычъ, право! Ну, скажи самъ, что ты станешь длать съ портретомъ? Повсишь его, что ли, у себя въ комнат на память о граф? И кто его у тебя увидитъ! Дловыя свиданія, насколько я знаю, ты назначаешь въ контор, въ клуб, въ трактир, а друзей, кром меня, у тебя, кажется, не много.

Иванъ еогностовичъ, повидимому, не ожидалъ такихъ возраженій, а потому отвчалъ не сразу и въ замедленномъ темп.

— Разумется, спрятать такое произведеніе, такъ-сказать, подъ спудъ, сказалъ онъ,— было бы обидой и для тебя и для всего общества. Нтъ, я помщу его въ такомъ мст, гд его будутъ видть очень и очень многіе.

Андрей Николаевичъ вопросительно взглянулъ на пріятеля.

— Что жь ты въ музей его, что ли пожертвуешь? уяснилъ онъ словами свой взглядъ.

— Конечно, это было бы прекрасно, попрежнему отвчалъ Иванъ еогностовичъ,— но этимъ не достигалась бы моя ближайшая цль, а потому я полагаю, что благоразумне всего послдовать совту Елизаветы едоровны.

— То-есть?

— То есть, подарить портретъ Фанни Юрьевн. Тогда для графа щелчокъ будетъ чувствительне, и онъ уже, надюсь, и носа своего туда не покажетъ.

Андрей Николаевичъ хотлъ было спросить пріятеля, чмъ собственно ему мшаетъ графскій носъ, но вмсто того какъ-то нечаянно высказалъ совсмъ иное

— Притомъ всегда пріятно угодить хорошенькой женщин, замтилъ онъ.

— Съ этимъ не согласится разв отчаянный мезогинъ, съ загадочною улыбкой отвчалъ Подлещиковъ и принялся усердно разливать селянку.

Пріятели просидли въ трактир довольно долго, но характеръ ихъ бесды былъ все тотъ же, то-есть, думали-то они оба все объ одномъ и томъ же: о той хорошенькой штучк, о которой столь откровенно выразился Макрушинъ, но прямаго разговора о ней избгали. Андрей Николаевичъ и задиралъ и подзадоривалъ пріятеля, но остерегался непосредственно коснуться до чувствительнаго мста, Иванъ еогностовичъ именно въ то мгновеніе, когда требовалась откровенность, незамтно ускользалъ въ сторону, прибгая въ слишкомъ общимъ выраженіямъ, которыя можно было толковать и вправо, и влво. Благодаря такой осторожности относительно одного пункта, они о другихъ вещахъ высказывались съ большею, чмъ въ иное время, неосмотрительностью и при этомъ порой, хотя и невзначай, но довольно жестко задвали другъ друга противъ шерстки. Притомъ обдали они, разумется, не въ сухую, и вино оказывало свое возбуждающее дйствіе, усугубляя жесткость ненарочныхъ задваній.

— Съ чего теб вздумалось написать портретъ именно съ Фанни Юрьевны?

Художникъ разказалъ, какъ было дло.

— А теб при этомъ не приходили въ голову соображенія насчетъ особенностей красоты или типичности лица?

— Откровенно говоря, нтъ. Правда, мн хотлось, чтобъ личико было хорошенькое и личность извстная, но вотъ и все. Я также охотно бы написалъ Шелехову, еслибъ Лидія вспомнила о ней…

— Я не спорю, Глафира Александровна женщина красивая, но въ ней есть что-то грубое, фламандское, что ли…

— Конечно, она халда порядочная, отвчалъ художникъ,— и красота у нея не изъ нжныхъ, а ‘опарная’, какъ выражается Мей, но только, милый мой другъ Иванъ еогностовичъ, красота, въ какомъ бы род она ни была, все красота…

— Согласенъ, но въ Фанни Юрьевн больше поэзіи.

Андрей Николаевичъ даже вздрогнулъ при этихъ словахъ, подумавъ, что далеко же зашелъ его другъ,— если смогъ въ Хотьминской найти поэзію.

— Поэзіи? переспросилъ онъ.

Иванъ еогностовичъ ничего не отвчалъ и сталъ подчивать пріятеля какимъ-то соусомъ.

— А я вдь не чаялъ встртить тебя у Хотьминской, сказалъ Андрей Николаевичъ.

— Будто? Разв ты не зналъ, что я съ ней знакомъ? Мн помнится, будто я встрчался у нея съ Лидіей Антоновной.

— Можетъ-быть, Лидія мн и говорила, беззаботно отвчалъ художникъ,— но вдь ты могъ быть у Хотьминской и по длу. И давно ты знакомъ съ ней?

— Съ конца августа или начала сентября, хорошенько не помню.

‘А теперь ужь январь въ половин: каковъ тихоня!’ подумалъ Андрей Николаевичъ, и вслухъ:— Ты, кажется, къ ней благоволишь?

— Въ какомъ смысл?

— Ну, любишь смотрть ея игру, цнишь ея талантъ, находишь ее поэтическою, подносишь букеты.

— Отвчу твоими же словами: угодить хорошенькой женщин всегда пріятно, сказалъ Иванъ еогностовичъ и, повременивъ, прибавилъ: — А хорошенькой актрис и подавно.

— Почему же именно актрис?

— Мн кажется это не трудно анализировать: актриса всегда окружена поклонниками, которые на перебой стремятся ей угодить, а потому заслужить ея благосклонную улыбку труднй, чмъ отъ всякой другой женщины.

— А мн кажется, что актрисы ради своего успха такъ привыкли задобривать всхъ и до того расточаютъ свои благосклонныя улыбки, что врядъ ли он хоть на грошъ дороже пареной рпы.

— Повидимому, ты будто и правъ, сказалъ Иванъ еогностовичъ съ особою нжностью и усладой, внушенными, конечно, не словами пріятеля, а кое-какими воспоминаніями въ род сегодняшняго легкаго, но теплаго пожатія руки,— но только, повидимому. Ты забываешь, во-первыхъ, о трудности угодить тмъ, кто привыкъ къ услугамъ, а во-вторыхъ, милый мой Андрей Николаевичъ, улыбка улыбк рознь. Il y a fagot et fagot, какъ говорятъ Французы. Актрисы улыбаются часто,— правда, но на большинство ихъ улыбокъ никто не обращаетъ вниманія и никто ни во что ихъ не ставитъ, за то порой она улыбнется такъ, что вс о томъ заговорятъ и тотъ, кому это выпадетъ на долю, можетъ считать себя польщеннымъ и счастливымъ: его самолюбіе вполн удовлетворено.

— Для самолюбія оно, пожалуй, и лестно, за то для кармана накладно, безъ всякой задней мысли замтилъ художникъ.

Быть можетъ именно потому, что слова эти были сказаны безъ задней мысли, они и задли нотаріуса за живое,

— Ахъ, Господи мой Боже! вскричалъ онъ.— Какая у тебя, однако, привычка глядть на все съ матеріальной точки зрнія! Деньги, конечно, вздоръ, дло наживное, какъ говорится, и хвастаться ими было бы глупо. Но согласись, что и съ этой точки зрнія твое самолюбіе все-таки будетъ удовлетворено вполн, когда на угожденіе хотя бы мимолетной прихоти хорошенькой женщины у тебя не встртится матеріальныхъ препятствій.

— Въ чемъ же тутъ самолюбіе? Что сумлъ на чужія причуды денегъ скопить, что ли?

— А хотя бы и въ этомъ! Не все ли равно? Во всякомъ случа оно доставляетъ намъ одно изъ высокихъ наслажденій.

— Гм… угрюмо отвчалъ художникъ.— Ну, а если деньги не нажитыя, не свои кровныя? Поврь, что другой, ну хоть бы вотъ этотъ графчикъ, спустивъ тысчонку, другую изъ наслдственныхъ или даже перехваченныхъ за большія проценты, будетъ столь же счастливъ, и самолюбіе его вздуется нисколько не меньше!..

Невольное, но рзкое сравненіе съ графомъ оказалось для Ивана еогностовича новою шпилькой, онъ ничего не отвчалъ и, наливъ себ и пріятелю краснаго вина, принялся глубокомысленно смаковать его. Андрей Николаевичъ не дотронулся до стакана, ему вдругъ взгрустнулось, разсужденія о самолюбіи и деньгахъ рикошетомъ попали и въ него. Ему невольно вспомнилось, какъ часто ему было больно до обиды, что Лидія Антоновна отказывалась, напримръ, хать на свадьбу или даже просто на званый обдъ или вечеръ по неимнію подходящаго платья, разъ, по той же причин, она не могла пойти къ заутрен въ Свтлое Воскресенье. А тутъ мимолетныя тысячныя прихоти! И для самолюбія пріятно, и высокое наслажденіе!..

— Что ты, Андрей Николаевичъ, а? спросилъ его Иванъ еогностовичъ.— Взгрустнулось теб, что ли?

— Отяжеллъ малость, потирая лицо рукой отвчалъ художникъ.— Видишь, весело продолжалъ онъ,— одинъ монашекъ толковалъ мн, что у Іоанна Лствичника разныя причины меланхоліи указаны, а въ заключеніе прибавлено: ‘а есть молъ еще уныніе отъ объяденія чрева’. Вотъ и мн, видно, отъ объяденія взгрустнулось.

— А что ты скажешь насчетъ ликёра и кофе?

— Что жь, отъ бездлья и то рукодлье.

Ликёрамъ была сдлана честь,

— А знаешь, Андрей Николаичъ, я очень радъ, что ты принялся за портреты, заговорилъ Подлещиковъ.

— Чему жь тутъ особенно радоваться?

— Ахъ, Боже мой! да хоть тому, что это значительно увеличитъ твои средства.

— Разв этому!.. Да и то старуха на двое сказала.

— Но почему же? Портретъ, я въ томъ увренъ, будетъ имть огромный успхъ, и заказы къ теб такъ и посыпятся.

— Эхъ! да закащикамъ-то я потрафлять не мастеръ.

— Ну, вотъ опять!.. Все та же старая псня! Извини, дружокъ, но я прямо теб скажу, и даже почитаю долгомъ высказать, что на этотъ счетъ у тебя отсталые и даже нсколько дикіе взгляды… Нтъ, нтъ! ты сперва выслушай, а тамъ ужь и возражай… Скажи на милость, ну, отчего ты чураешься общества, отчего ты зовешь его не иначе, какъ презрительно ‘почтеннйшая публика’?.. Ты думаешь, что общество, или по твоему публика, ничего въ искусств не смыслитъ. Извини, не правда. Эта столь тобою презираемая публика оцнила же твоихъ Чиновниковъ, она составила теб имя, дала теб извстность, и если ты не сумлъ этимъ воспользоваться, то это твоя ужь вина. Но ты, кажется, не согласенъ?

— Нтъ, нтъ, ничего, я слушаю.

— Но согласись, что общество такъ же, какъ и ты, иметъ право судить по-своему, оно живетъ своею жизнью, у него свои мысли, чувства, стремленія, идеалы. Оно сочувственно отнеслось къ теб, къ твоему творчеству и взамнъ того иметъ право требовать отъ тебя сочувствія своимъ стремленіямъ. Оно теб послужило, послужи же и ты ему. А ты не хочешь знать ихъ, этихъ общественныхъ стремленій, ты точно задался тмъ, чтобъ ихъ игнорировать. Сколько разъ и я — впрочемъ, что я? я тутъ не причемъ, я никогда не былъ, да и не выдаю себя за особеннаго знатока,— но сколько разъ при мн, и притомъ людьми, достойными всякаго уваженія, теб предлагались отличные сюжеты съ общественнымъ значеніемъ, а ты не только вниманія на нихъ не обратилъ, но порой на предложенія, сдланныя, конечно, изъ расположенія къ теб, отвчалъ съ умышленною грубостью. Между тмъ другіе воспользовались такъ или иначе, и прибавлю, не льстя теб, съ меньшимъ, чмъ у тебя талантомъ и искусствомъ, тми же задачами и вырвали у тебя успхъ, такъ сказать, изъ-подъ носа. И что тутъ, въ подобныхъ требованіяхъ, было обиднаго для твоего художническаго самолюбія? Разв литературу не называютъ, выраженіемъ, или зеркаломъ народной жизни, то-есть въ сущности выраженіемъ идей того же общества? И чмъ живопись въ этомъ отношеніи отличается отъ литературы?

Иванъ еогностовичъ замолчалъ, какъ бы ожидая возраженія.

— Спасибо за участіе, холодно сказалъ художникъ,— но вдь я, кажется, на свою судьбу не жалуюсь, и къ успхамъ, о которыхъ ты толковалъ сейчасъ, довольно равнодушенъ.

— Позволь, позволь! Это вовсе не отвтъ на вопросъ. Я знаю, ты держишься извстныхъ эстетическихъ теорій, но эти теоріи, мой другъ, давно устарли, и ты, въ угоду имъ, только глушишь свой прекрасный талантъ. Но я сейчасъ побью тебя твоимъ же оружіемъ, я на основаніи твоихъ же теорій докажу, что ты не правъ. Скажи самъ, вдь то именно произведеніе считается хорошимъ, когда, какъ говорится, изъ-за картины забываютъ о художник.

— Положимъ, что такъ.

— Нтъ, ты согласенъ?

— Согласенъ, согласенъ!

— И превосходно. Но именно это-то и бываетъ всякій разъ, когда картина написана на общественный сюжетъ, когда она, такъ сказать, живописуетъ злобу дня.

— Однако, голубчикъ, ты ровно ничего въ искусств не понимаешь! подумалъ Безпаловъ.

— Что же въ такомъ случа увлекаетъ всхъ? продолжалъ нотаріусъ.— Нчто отвлеченное, нчто общее, словомъ, идея. Вс, забывая о художник, толкуютъ именно о ней, восторгаются ею, и…

— Эхъ, нетерпливо перебилъ его художникъ.— Что ты такое путаешь? Да разв это требуется? Требуется, чтобы художникъ написалъ такъ жизненно и правдиво, чтобы вс вы забыли, что это нарисованное, а не живое. Какъ въ картин-то точно сама жизнь проявится, такъ поневол о художник забудешь, и потому именно, что само произведеніе все твое вниманіе поглотитъ. А въ томъ, что ты говорилъ, какъ разъ наоборотъ. Чмъ именно восхищаются вс? Да своей же собственной идеей, то-есть самими собой. Художникъ просто подольстился къ общему вкусу, стремленію, или назови его, какъ хочешь, выбравъ казистый сюжетецъ, онъ, говоря откровенно, всмъ глаза отвелъ отъ картины, заставилъ говорить не о ней, а о томъ, о чемъ люди и безъ того любятъ поболтать. И точно, тутъ вс забыли только не о художник, а объ искусств. А художникъ, небось, забвенія не желаетъ, онъ, напротивъ, свое рыльце подставляетъ да приговариваетъ: погладьте молъ меня, видите, какой я умный да еще современный въ придачу.

— Ну, вотъ и столкуй съ тобою! съ досадой сказалъ Подлещиковъ.

— Именно, какъ говорится: столкуй больной съ подлкаремъ! А потому лучше оставимъ-ка сіе въ поко.

— Нтъ, я такъ не оставлю! Подумай самъ, какія послдствія проистекаютъ изъ твоего равнодушія къ общественнымъ интересамъ? Только то, что и къ теб становятся равнодушны. А это досадно видть, потому что у тебя, повторяю, талантъ. И ты самъ что чрезъ это выгадываешь? Я уже не говорю, что это дурно отзывается вообще на твоемъ благосостояніи, но вдь и искусство ничего не выигрываетъ. Ты, ради хлба насущнаго, принужденъ заниматься чисто ремесленными работами, ты отъ нихъ устаешь, раздражаешься, у тебя времени нтъ, чтобы приняться за настоящее дло да и необходимаго душевнаго спокойствія при этомъ быть не можетъ. Что жь, разв не правда?

Художникъ ничего не отвчалъ.

— Нтъ, какъ хочешь, Андрей Николаичъ, а это значитъ зарывать свой талантъ въ землю. Если Богъ, далъ теб талантъ, ты обязанъ доставить ему успхъ, ты долженъ добиться его во что бы то ни стало!

— Да разв я отъ успха отказываюсь или ему противлюсь? съ улыбкой отвчалъ художникъ.— Да сдлай милость, сколько влзетъ. Но есть разница между тмъ, чтобы дождаться успха, если ему угодно будетъ еще хоть разъ пожаловать до моей смерти, и тмъ, чтобы добиваться его. Видишь ли, есть два рода заведеній, которыя испоконъ вковъ имютъ постоянный и несомннный успхъ, именно кабаки и публичные дома, и вотъ мн сдается, что для того, чтобы доставить себ успхъ или его добиться, необходимо обладать, въ извстной степени, разумется, способностями почтенныхъ содержателей названныхъ заведеній, а я — виноватъ!— ими не обладаю.

— До какой, однако, степени ты пренебрегаешь общественнымъ мнніемъ! Что за гордость непомрная! Да ты что, Рафаэлемъ себя, что ли, воображаешь?

— Ахъ, милый мой другъ, Иванъ еогностовичъ, не мы съ тобой Рафаэлей длаемъ, и отъ нашего о себ воображенія ничего не станется. Чмъ кто родился, тмъ тотъ и проживетъ. Быть великимъ, среднимъ или малымъ зависитъ не отъ насъ, но въ нашей власти остаться настоящимъ художникомъ, то-есть самимъ собой, а не лзть, да еще добровольно, въ прихвостни. Или вотъ какъ какой-то французскій поэтъ сказалъ: ‘стаканчикъ, молъ, у меня не великъ, да пью-то я изъ своего стаканчика’. Кому охота лакать изъ публичнаго фонтана, пусть себ лакаетъ, да я-то, пойми, не то что не хочу, а не могу этого длать: претитъ оно моему художническому нутру. Можетъ-быть ты или другой кто и скажете, что это отъ того, что у меня нутро поражено катарромъ, да мн-то до такого мннія дла мало, въ самомъ крайнемъ случа я только тмъ и огрызнусь, что скажу: ‘врачу! исцлися самъ.’

— Ну, сказалъ нотаріусъ, взглянувъ на часы,— мн теперь спорить съ тобой некогда, да и ты слишкомъ раздраженъ сегодня, но, пожалуста, прошу тебя, будь другомъ, подумай на досуг о томъ, что я говорилъ. И врь, что все это было сказано никакъ не въ обиду теб, а изъ чистаго къ теб расположенія. Право, оно не такъ глупо, какъ кажется съ перваго взгляда, не даромъ же оно вошло въ общественное сознаніе. И что теб за охота прослыть за непризнаннаго генія!

— Какой же я непризнанный! смясь отвчалъ Безпаловъ.— Самъ же ты говорилъ, что общество мн и имя и еще что-то дало. Слава Богу, что хоть талантъ-то я не отъ него получилъ.

Друзья вскор разстались, Иванъ еогностовичъ, летя въ клубъ на лихомъ извощик, чувствовалъ себя въ отличномъ, возбужденномъ состояніи духа. Онъ былъ доволенъ, что высказалъ пріятелю хотя горькія, но полезныя истины, еще боле онъ былъ доволенъ тмъ, что анализируя общій вопросъ объ ухаживаньи за актрисами, онъ незамтно уяснилъ свои теперешнія и грядущія отношенія къ Фанни Юрьевн, ему думалось, что онъ шелъ досел надлежащимъ путемъ, а покупкой портрета сдлалъ ршительный шагъ если не къ полному плненію ея сердца, но все же къ увеличенію ея благосклонности.

Андрей Николаевичъ ршилъ пройтись до дому, въ тупикъ у Малаго Вознесенія, пшкомъ. Онъ былъ въ угнетенномъ, даже удрученномъ состояніи духа. Вотъ Подлещиковъ кажется и другъ ему, да не только кажется, но и дйствительно его несомннный другъ, готовый всегда ему помочь и выручить изъ затрудненія,— а въ сущности онъ его врагъ, какъ художника.

— Ишь вдь имъ чего надо! Успха, успха во что бы то ни стало, хоть подлизывайся да чтобъ успхъ былъ! Тогда, молъ, и мы тебя художникомъ про славимъ. Чудесно, право!.. Что жь, и за то спасибо, что талантъ признаютъ… А что такое талантъ, объ этомъ и не подумаютъ, спустя нкоторое время разсуждалъ онъ.— Талантъ-то, господа, простая способность къ извстной производительности, къ извстному плодоношенію. Вотъ какъ яблон дано яблоки приносить, она и приноситъ. Только дерево, пожалуй, счастливй нашего брата. Жизни своей оно не сознаетъ и не видатъ, хорошенькій ли ребенокъ къ яблочку рученку протянулъ, или свинья свое рыло просунула да вмсто яблокъ желудей отъ него требуетъ.

Подходя въ дому, Андрей Николаевичъ подумалъ, что хотя оно еще и не поздно, и девяти еще нтъ, а все бы лучше было ему прямо отъ Хотьминской хоть на минуточку домой забжать: Лидія такъ интересуется портретомъ.

— А теперь приду я домой, а она меня бранить станетъ. И по дломъ.

— А это ты, Андрюша! весело привтствовала его Лидія Антоновна.— Ну, спасибо! Чудесно, право чудесно!

И Лидія Антоновна поцловала мужа.

— Что чудесно-то?

— Какъ что? Разумется, портретъ. Ты думаешь, я утерпла? Нтъ, слетала, и Лиза мн показала, разказала въ какомъ вс были восторг. И про Маврушина.

— Ну, Лидочка, и я тебя порадую: вдь портретъ-то я продалъ.

— Какъ, кому? Когда-жь ты усплъ?

Безпаловъ разказалъ.

— Ну, слава Богу, сказала Лидія Антоновна и перекрестилась.— Все-таки онъ цну порядочную дастъ. И я за тебя рада: хоть не много, а все-жь отдохнешь ютъ этой мазни.

Ложась спать, Андрей Николаевичъ чувствовалъ, что у него на душ легко.

— Вотъ я все думалъ, кому, молъ, твое художество нужно? А вотъ кому оно нужно: Лидіи. Не деньги ее радуютъ, нтъ! Ей именно живопись моя нужна. Что жь, для нея и писать станемъ.

VI.
Зати Глафиры Александровны.

Блка тамъ живетъ ручная
Да затйница какая.
А. Пушкинъ.

Въ ожиданіи графа, Глафира Александровна стала убираться и прихорашиваться задолго до назначеннаго часа. Особое вниманіе, какъ всегда, она обратила ни мантилью, она перебрала ихъ нсколько, наконецъ одна жантилька ей угодила. Глафира Александровна спустила ее съ праваго плеча — хорошо, сбросила съ лваго — еще лучше, попробовала закутаться въ нее какъ отъ холода до подбородка — оказалось мило, въ заключеніе быстрымъ движеніемъ набросила ее на голову, и тмъ осталась нельзя больше довольна.

Окончивъ уборку, Глафира Александровна взглянула на часы, графъ ужь просрочилъ четверть часа.

‘А что если этотъ болванъ разсердился, что я его тогда надула’? подумала она.

Шелехова вспомнила, какъ у енички мысленно назвала его болваномъ, и слдомъ — что ей надо во что бы то ни стало оболванить его. Камеръ-юнкеръ Стоумовъ, представившій ей графа, сказалъ, что Ворворищевъ можетъ быть очень полезенъ по ея длу. Именно ради этого дла, а не по какимъ инымъ разсчетамъ,Глафира Александровна и ршила оболванить графа. Она чувствовала, что сегодня это удалось бы ей, она, впрочемъ, не знала, какъ примется за графа, и вообще не любила заране обдумывать и составлять планы: для этого она была слишкомъ жива, довольно знать, чего именно желаешь, а остальное, какъ она выражалась, подскажетъ женскій инстинктъ.

Прошло еще дв минуты, а графъ не являлся. Глафира Александровна подхватила съ окна довольно истрепанную книжку, повертла ее въ рукахъ и даже попыталась было читать, но ничего не поняла. Отбросивъ книжку, она кликнула горничную и справилась, все ли та купила, что было приказано. Прошло еще минуты съ три, въ теченіе которыхъ Глафира Александровна бродила по комнат, пытливо осматривая вс вещи, какъ бы ища глазами, не завалилось ли куда-нибудь то, что ей теперь длать. Ничего подходящаго не обрталось, Глафира Александровна взглянула въ окно и снова позвала горничную.

— Маша, а что на двор? спросила она.

— Холодновато-съ.

— А втеръ есть?

— Есть-съ втерочекъ небольшой.

— И такой, знаешь, что снгъ поддуваетъ, а онъ теб лицо какъ иголками колетъ?

— Именно.

— Такъ давай мн скорй одваться. Я ужасно люблю такую погоду.

Маша побжала, было, за шляпкой, какъ въ передней задребежжалъ звонокъ.

— Ну, вотъ, слава Богу, и графъ! радостно вскричала Маша и бросилась отворять.

‘Почему ‘слава Богу’? Вотъ дура! подумала Глафира Александровна и, быстро подбжавъ къ зеркалу, оправилась и затмъ, томно опустясь въ низенькое кресло, закуталась въ мантилью до подбородка.

— Ахъ, графъ Петръ Николаевичъ! вотъ неожиданность! томно сказала она, едва выставляя изъ-подъ мантильи зябкую ручку.

— Виноватъ, виноватъ! Готовъ на колняхъ просить прощенья…

— Ахъ, нтъ, нтъ! перебила его Глафира Александровна,— ради Бога! Я уже предупреждала васъ и прошу, графъ, помнить, что здсь вы не у артистки Шелеховой, а у madame Беркутъ.

Графъ съ удивленіемъ поглядлъ на нее.

— У madame Беркутъ? переспросилъ онъ,— но, стало-быть, есть и monsieur Беркутъ.

— Разумется.

— Но кто же онъ?

— Ахъ, Господи! мой мужъ. Вдь я говорила же вамъ, что имю право называться Шелеховой-Беркутъ. Какой вы, графъ, однако, невнимательный. Ай, ай!

— О, нтъ, я отлично помню. Но я воображалъ совсмъ другое… Enfin, вдь Беркутъ тоже птица?

— Конечно, птица и притомъ важная. Онъ генералъ.

— Генералъ?

— То-есть, врне, какъ говорятъ виленскіе жиды: генералжъ альбо подлйшаго гатунка.

— Что это значитъ?

— Генералъ, только сортомъ поплоше. Онъ всего статскій совтникъ.

— Да?.. И гд же онъ теперь?

— Богъ всть. Гд-нибудь въ пространств.

— И онъ… онъ осмлился васъ бросить!

— Ну, про это бабушка на двое сказала.

— То-есть?

— То-есть, можетъ быть, и я его бросила.

— Вы?..

— Да, графъ, что длать, бываютъ такія втреныя женщины, что бросаютъ своихъ мужей, грустно и со вздохомъ сказала Глафира Александровна, и вдругъ, точно опомнившись, вскочила.— Ахъ, Боже мой! Что жь я длаю! вскричала она.— Маша, Маша!

Вбжала горничная.

— Маша! скорй кофе… Простите, графъ, я вдь и забыла, что общала напоить васъ кофе. Видите, какъ я невнимательна. Ай, ай! Да скорй же, Маша, поворачивайся. Разв ты не видишь, что графъ совсмъ замерзъ… Вы озябли, графъ?

— О, нтъ, ничуть, увряю васъ.

— Не правда, не правда!.. Какъ? вы не озябли? спросила она и пристально поглядла ему въ глаза, отчего графъ почувствовалъ легкое содроганіе во всемъ тл.— Помилуйте, я просто дрожу отъ холода.

И Глафира Александровна закуталась въ мантилью до подбородка.

Стали пить кофе, причемъ хозяйка чуть не заподчивала гостя.

— Вотъ вы укоряли меня въ невнимательности, сказалъ графъ.— И я очень радъ, что могу доказать вамъ противное.

— Именно?

— Я прекрасно помню, что вы сказали мн на прощанье у Фанни Юрьевны.

— А я разв вамъ что-нибудь сказала?

— Конечно, съ улыбкой отвчалъ графъ.— Вы именно сказали мн, что вамъ надо переговорить со мною о многомъ и даже объ очень многомъ. Видите, я отлично помню.

— Удивительно!

— И вы прибавили, что я, конечно, догадываюсь, о чемъ будетъ разговоръ.

— И вы догадываетесь?

— Да, мн кажется, что я не ошибусь.

— Извольте же выкладывать ваши безошибочныя догадки.

Графъ немного помолчалъ, какъ бы обдумывая рчь.

— И вы сегодня, не правда ли, едва я вошелъ, тотчасъ же заговорили о monsieur Беркутъ?

— Можетъ-быть.

— Словомъ, я думаю, что вы желаете, чтобъ я помогъ вамъ своими связями и знакомствомъ, и мн, остается прибавить, что съ моей стороны въ этомъ дл вы не встртите ничего, кром полнйшей готовности.

— Въ какомъ дл? съ удивленіемъ спросила Шелехова.

Графъ удивился въ свою очередь.

— Mais enfin… le divorce, сказалъ онъ.

— Разводъ? зачмъ? Мы, слава Богу, другъ другу не мшаемъ.

— Значитъ, я не отгадалъ?

— Значитъ.

— Но въ такомъ случа о чемъ же вы хотли говорить? спросилъ растерявшійся графъ.

— Узнаете посл. А раньше извольте отвчать на мой вопросъ. Стоумовъ говорилъ мн, что вы очень хорошо знакомы съ нашимъ барономъ.

— Съ барономъ? съ какимъ барономъ?

— Ахъ, Боже мой! съ какимъ! съ нашимъ всемогущимъ и грознымъ театральнымъ барономъ, его правда, никто никогда и нигд не видалъ, но онъ, надо думать, тмъ не мене существуетъ. По крайней мр, когда начальство хочетъ сдлать намъ пакость, то всегда говоритъ: ‘мы готовы для васъ сдлать все, но, знаете, баронъ’… или просто: ‘баронъ не хочетъ, баронъ не желаетъ, баронъ не приказалъ’…

— Ахъ, это очень мило!..

— Только не для насъ.

— Я не то… Я хотлъ сказать, что вы очень мило все это выразили.

— Я поняла, строго замтила Шелехова.— Но только, пожалуйста, говорите откровенно… дло, предупреждаю, для меня очень важное… Итакъ, вы знакомы съ нимъ?

— Но, конечно.

— И онъ уважаетъ ваше мнніе? Онъ исполнитъ вашу просьбу?

— Я полагаю, скромно отвтилъ графъ.

— Въ такомъ случа, вы обязаны помочь мн…

— Съ величайшей готовностью.

— Позвольте еще разъ. Вы знаете, что Иванъ Иванычъ оставляетъ насъ. По крайней мр, у насъ это уже ни для кого не тайна…

— Какой Иванъ Ивановичъ?

— Ахъ, Боже мой! ну, нашъ директоръ, управляющій, назовите его какъ хотите…

— Ахъ, да! Ah, ce cher Иванъ Иванычъ!..

— И мн Стоумовъ намекнулъ, что въ такомъ случа вы…

— Я не понимаю.

— Ахъ, пожалуйста, не скрытничайте! Иль, можетъ-быть, это мсто для васъ низко? Иль вамъ не улыбается жить въ Москв и управлять нами?

Графъ быстро что то сообразила.

— О, я этого не говорю! отвчалъ онъ.— Но, между нами, Стоумовъ, est tr&egrave,s indiscret… N’en parlons plus… Erfn, это… это слишкомъ преждевременно, не безъ таинственности прибавилъ графъ.

— Такъ или иначе… все равно, вы общаете помочь мн?

— Повторяю вамъ, милйшая Глафира Александровна, что всегда и во всемъ и притомъ съ величайшей готовностью,— отвчалъ графъ, зная, что готовность ровно ничего не стоитъ.

— Я хочу перейти въ драму.

— Вы?.. зачмъ?

— Вы, думаете, что у меня нтъ таланта?

— О, нтъ, нисколько!.. Я, собственно, хотлъ спросить: на какія роли?

— На трагическія.

Графъ слегка остолбенлъ. Онъ вспомнилъ Рашель и не нашелъ въ ней никакого сходства съ Глафирой Александровной.

— Но мн кажется, что вамъ больше подойдутъ роли кокетокъ.

‘Каковъ? Еще не директоръ, а ужь распоряжается!’ мало со злобой, съ остервенніемъ подумала Глафира Александровна.

— Почему вы это думаете? сухо спросила она.

— Но… я испытывалъ это на себ, отвчалъ графъ и былъ весьма радъ своей любезной находчивости.

— Ахъ, какія глупости! вскричала Глафира Александровна, сбросивъ на кресло мантилью, она вскочила и величественно прошлась предъ графомъ.— И съ чего вы взяли, горячо заговорила она,— что трагическая актриса должна быть непремнно сухой селедкой или какой-то безотвтной страдалицей.

— Но, я…

— Ахъ, пожалуста, не оправдывайтесь. Я знаю, я прекрасно знаю, что вы думаете то же, что и вс другіе. ‘Ахъ, она слишкомъ полна и потому не можетъ быть трагическою актрисой’. Но съ чего вы выдумали, что полная женщина не можетъ обладать кипучими страстями? А, что же нужно для трагической актрисы, какъ не страсти? Или леди Макбетъ, по вашему, была худенькою, невзрачною женщиной?

— Lady Macbeth? съ чистйшимъ англійскимъ акцентомъ воскликнулъ графъ.— О, да, lady Macbeth!

Онъ припомнилъ какую-то Итальянку въ этой роли, правда довольно полную, но длинную, сильно потрепанную и отмнно крикливую, и въ ней не было никакого сходства съ Глафирою Александровной.

— Наконецъ, Ристори, съ тмъ же жаромъ продолжала Шелехова,— надюсь, графъ, что и вы не откажете ей въ трагическомъ талант… Что жь и она, по вашему, была худе ножа?

Графъ припомнилъ, что Ристори отнюдь не отличалась худобой.

— Ристори. О, да! это очень удачный примръ.

Для графа аргументъ ‘бывшаго примра’ былъ неопровержимъ.

— Надюсь, важно сказала Глафира Александровна и сла.— Итакъ, дло кончено. Вы даете мн слово?

— Ma parole d’honneur.

— Прекрасно. Больше и говорить не о чемъ.

— Какъ? воскликнулъ графъ.— Вы, стало-быть, звали меню единственно затмъ, чтобъ поговорить объ этомъ.

— Опять не отгадали! со смхомъ сказала Глафира Александровна.— Нтъ, у меня есть предметъ поинтересне.

— Смю спросить, что же?

— Мы станемъ, говорить о васъ самихъ, графъ. О вашемъ влюбчивомъ и непостоянномъ сердц.

Графъ такъ и просіялъ.

— Я слушаю, съ покорнымъ видомъ сказалъ онъ.

— Знаете, графъ, что мн въ васъ не нравится? То, что вы ужасный притворщикъ.

— Я? въ чемъ же?

— Вы притворяетесь, и очень неискусно, будто ухаживаете за мной.

Графъ хотлъ было протестовать, но Глафира Александровна протянула ладонь, какъ бы съ желаніемъ закрыть ему ротъ.

— И я знаю, въ кого вы влюблены. Не отнкивайтесь: вы безъ ума отъ енички, и я сейчасъ докажу вамъ…

— Клянусь…

— Клятвы не помогутъ. Мн стоило видть васъ всего разъ вмст, чтобы понять все. Вопервыхъ, вы такъ горячо защищали ее въ томъ, что она ни въ селу, ни къ городу выпялилась въ амазонку.

— Но я же нарочно, надо же мн было замаскировать, что я не былъ въ спектакл.

— Вовторыхъ, настойчиве продолжала Глафира Александровна,— вы сказали Безпалову, что это длаетъ честь его вкусу, что онъ нарисовалъ именно ее…

— Но это просто вжливая фраза.

— Однако тутъ были и другія, съ кого онъ могъ опять портретъ, но вы о нихъ и не вспомнили, отпечатала танцовщица.— Втретьихъ, вы настойчиво добивались, кому будетъ принадлежать портретъ, или врне: кому выпадетъ высокая честь преподнести его еодось Егоровн.

— Но это дло простаго любопытства.

— Любопытства? охъ, такъ ли? А какъ вы изволили взглянуть на бднаго Подлещикова? Я, право, поопасалась за его жизнь.

— Mais enfin… Но увряю васъ, что это дло простаго самолюбія… Вы не видали, какъ онъ… се notaire insolent… взглянулъ на меня!..

— Тмъ не мене, вы вдь купите портретъ?

— Я не желалъ бы… но, теперь я просто принужденъ… Не могу же я, согласитесь сами, уступить этому…

— Что и требовалось доказать, съ торжествующимъ видомъ возгласила Шелехова,— Я, впрочемъ, вовсе не въ обид, графъ. Я женщина строгихъ принциповъ, и поклялась сохранить врность моему неврному супругу? Мало того, я даже готова вывести васъ изъ затруднительнаго положенія. Вы вдь не знаете Безпалова?

— Нтъ, смущенно отвчалъ графъ.

— А вы помните, что я просила его придти надняхъ ко мн обдать?..

— Дйствительно, я вспоминаю…

— Вы видите, какъ дальновидна женская дружба, хотя вы въ нее и не врите. Итакъ, поторговаться за васъ?

— Я принужденъ васъ просить… Но врьте, что тутъ одно самолюбіе, и еслибъ можно было отступить безъ позора…

— Врю, врю. Итакъ, порукамъ. А теперь… вдь вамъ очень жарко, графъ?

— Мн? удивился Ворворищевъ.

— Да, вамъ, вамъ.

— Но право же…

— Какъ? вамъ не жарко?— воскликнула, вскакивая съ мста, Шелехова и, близко склонивъ лицо къ нему, такъ поглядла графу прямо въ глаза, что того мгновенно бросило въ жаръ.— Ну, и разговаривать нечего: демте кататься. Я сейчасъ.

И она выбжала изъ комнаты.

— Какая странная женщина!— подумалъ графъ, оставшись одинъ, — но, cote que cote, а она будетъ моею!

VII.
Обдъ и его послдствія.

Замыслилъ новую затю Дукъ.
А. Пушкинъ.

Графъ Петръ Николаевичъ весьма бы удивился и, пожалуй, оскорбился даже, еслибъ узналъ, что Глафира Александровна черезъ нсколько дней, въ ожиданіи Безпалова, убиралась и охорашивалась передъ зеркаломъ съ такимъ же тщаніемъ, какъ и поджидая его собственное сіятельство. Только нынче Шелехова была въ другомъ, боле русскомъ, какъ ей думалось, настроеніи, а потому вмсто мантилій потребовала косынокъ, изъ которыхъ дв,— одна голубая, а другая ярко-алая,— остановили ея вниманіе.

Безпаловъ явился какъ разъ въ назначенный часъ. Въ прихожей его встртила женщина среднихъ лтъ съ постномасленнымъ лицомъ и толсто-подвязанною щекой. Андрей Николаевичъ при вид ея даке вздрогнулъ, Ему вспомнилось, какъ однажды тутъ же, въ пріемной, его встртила эта самая во всхъ орошеніяхъ непріятная дама, объявила, что Глафира Александровна проситъ его подождать, и посл почти полуторачасоваго томленія, сказавъ, что Глаша врно не будетъ, угостила его простывшимъ обдомъ и назидательной бесдой о протодьяконахъ, понамарицахъ и стихарныхъ дьячкахъ.

— Глафиры Александровны видно опять нтъ дома?— съ безпокойствомъ спросилъ художникъ.

— Не знаю-съ, я сама только-что прибыла, сурово отвчала подвязанная дама.

Безпаловъ подумалъ уже, не лучше ли ему поворотить оглобли назадъ, какъ вбжала рзвая Маша и весело протораторила, что барыня дома и просятъ только чуточку обождать. Андрей Николаевичъ вошелъ въ гостиную и, по свойственной ему, уже извстной читателю, любознательности, занялся изслдованьемъ комнаты. Первымъ дломъ онъ обратилъ вниманіе на книги, он безпорядочной кучей лежали на этажерк, дв или три валялись на окнахъ, а одна даже угодила подъ столъ. Тутъ было нсколько томовъ въ богатыхъ переплетахъ, очевидно подарковъ, отнюдь, впрочемъ, не береженыхъ, переплеты были попорчены И попачканы да и внутри, если бы заглянуть, оказались бы не малые изъяны, книги безъ переплета были въ растерзанномъ вид, съ вырванными и разорванными листками. Тутъ были сочиненія и хорошихъ и пустыхъ авторовъ, какая-то популярно-медицинская брошюра, отчетъ о надлавшемъ шума процесс съ закладкой на рчи извстнаго адвоката, причемъ его фамилія была дважды подчеркнута синимъ карандашемъ, и даже томъ, другой модныхъ ученыхъ сочиненій.

‘Гм… скажите, какія книжки почитываетъ, съ удивленіемъ подумалъ Андрей Николаевичъ.— Положимъ, я не великой учености человкъ, а все же семь классовъ гимназіи прошелъ, да и то мн не подъ силу читать! Впрочемъ, чорта съ два она ихъ читаетъ!— продолжалъ онъ.— Такъ, для блезира валяются, или какой-нибудь профессорокъ, или передовичекъ за ней ухаживаетъ да думаетъ книжкой на грхъ преклонить’.

Окончивъ осмотръ библіотеки, Андреи Николаевичъ обратилъ вниманіе на другія вещи. Передъ зеркаломъ стояло два отличныхъ подсвчника, одинъ былъ погнутъ, а другой безъ розетки, дорогой абажуръ на ламп былъ подпаленъ и закапанъ керосиномъ. Словомъ, на всемъ лежалъ тотъ же отпечатокъ неряшливой франтоватости, что и на книгахъ.

— Ну, вотъ спасибо, что не надулъ!— возгласила Глафира Александровна.— Да чего тутъ балакать? Пойдемъ прямо за столъ. Только не взыщи ужь на моемъ убогомъ вдовьемъ угощеньиц.

Начавъ въ такомъ древле-русскомъ тон, Глафира Александровна ужь и продолжала въ немъ и все время почти говорила Безпалову ты, впрочемъ, по днямъ на нее нападало, и она ни съ того, ни съ сего становилась даже съ малознакомыми мужчинами на ты, находя, что ей такъ ловче.

— А водку потребляешь? Пей, батюшка, пей, не церемонься! Я сама съ тобой полъ рюмочки кюммелю хлопну.

Они услись за столъ.

— Я вдь на васъ, сударь, до сихъ поръ сердита, объявила Глафира Александровна.

— За что такъ?

— Ишь, будто и не знаетъ!.. А не могъ съ меня портрета написать?

— Случай такой подошелъ…

— Разказывай!..

— Право-же.

И Безпаловъ объяснилъ, какъ было дло.

— Ой, ой, ой! Какую ахинею развелъ! И жену припуталъ! Просто поволочиться, шельмецъ, задумалъ! Ну, ужь кайся лучше.

Андрей Николаевичъ забожился, что у него того и въ мысли не было, и что хотя Хотьминская, спору нтъ, хорошенькая, но ему она не настолько нравится, чтобъ онъ сталъ ухаживать за ней.

— Полно! Макрушинъ не даромъ-же сбрехнулъ.

— Макрушинъ — человкъ пьяный, мало-ли ему что во хмлю причудится.

— Ну, ладно ужь, вс вы мужчины подлецы. А съ меня-то спишешь?

— Съ великимъ удовольствіемъ.

— Гляди же, не надуй! Я теб за то ужь заран сюрпризъ приготовила: на еничкинъ портретъ покупателя нашла.

— Ой ли? И сильно охотится?

— Рвется просто. А ты много-ль хочешь?

— Спшить пока не къ чему, иносказательно отвчалъ Андрей Николаевичъ.

— Тыщу хочешь?

— Деньги хорошія. И чистоганомъ?

— Вотъ этого не скажу. Чортъ его знаетъ, при деньгахъ ли онъ. Мн сдается, что векселекъ предложитъ. Ну, да мы какъ нибудь дло уладимъ. Я во всякомъ случа въ пятистахъ ручаюсь, больше не могу. Идетъ, что ли?

— Да кто покупатель?

— Не все теб равно?

— Ни самъ догадаюсь. Графъ, какъ бишь его? Воротищевъ, что ли?

— Почему ты думаешь?

— Онъ же все лопошилъ тогда: кому да для кого?

— Ну, онъ, такъ онъ. Что жь, по рукамъ что ли?

— Невозможно: портретъ ужь проданъ.

— Эвося! Когда жь ты усплъ?

— Въ тотъ же день.

— Неужто Подлещиковъ?

— Прямо отъ нея въ трактиръ зазвалъ, тамъ и покончили.

— Эхъ! и нельзя о того передлать?

— Невозможно.

— А если графъ накинетъ?

— Хоть бы тысячу еще давалъ, нельзя: слово далъ.

— Вотъ досада! Ну, голубчикъ, ну, миленькій! устрой какъ нибудь. Мн это такъ надо, что и сказать нельзя.

— Да зачмъ вамъ?

— Какъ бы теб сказать-то? Вотъ бда-то, дло секретное.

Наконецъ, посл долгихъ отговорокъ и обиняковъ, взявъ предварительно съ Андрея Николаевича чуть не клятву въ сохраненіи тайны, Глафира Александровна объявила, что графъ будетъ у нихъ директоромъ, и ей выгодно услужить ему.

— Кто? онъ-то директоромъ? вскричалъ Андрей Николаевичъ.— Этотъ дуракъ?

— Ну, ужь сейчасъ и дуракъ! Не глупй другимъ, чай. Впрочемъ, намъ ужь судьба такая, знаешь, какъ въ анекдот деньщикъ офицеру докладывалъ: умныхъ по умнымъ, а меня къ вашему благородію. Да этотъ еще ничего, смирный, его вокругъ пальца обмотать можно. А то у насъ не умне былъ, да страсть какой свирпый, недолго, впрочемъ, насидлъ. Разъ какъ-то къ намъ въ балетъ на репетицію актриса Шлюпкина пришла, о бенефис съ нимъ что-ль поговорить. И что они тамъ говорили, намъ не слышно было, а только видимъ, что лица у нихъ у обоихъ раскраснлись и стало-быть разговоръ идетъ горячій. И вдругъ онъ какъ заоретъ: ‘режиссеръ! веревокъ сюда! связать ее!’ Намъ такъ смшно это показалось, что мы вс фыркнули. Онъ — въ обиду, выговоръ намъ давать сталъ, и въ заключеніе говоритъ: ‘Вы, mesdames, никакой вжливости не понимаете. Гд только вы воспитывались?’ Я тогда совсмъ молоденькой была, только что изъ школы выскочила, но бойкости мн и тогда не занимать было и дерзить умла. Выскочила я впередъ, присла и говорю: ‘въ театральномъ училищ, ваше превосходительство’.

— Что жь онъ?

— Ничего, скушалъ.

— Ну, вотъ такъ-то лучше. А то подслуживаться! Да вамъ и не къ лицу: вы у насъ одна изъ лучшихъ танцорокъ…

— Солистокъ, поправила Шелехова.

— Значитъ, чиномъ выше подымай? тмъ паче, прислуживаться не слдъ.

— Ахъ, ничего ты не понимаешь! Оставайся я въ балет, я бы въ усъ себ не дула. А я хочу въ драму перейти.

— Часъ отъ часу не легче. Да вамъ, барыня, извините, поди двадцать пять стукнуло?

— Скажемъ для врности: и вс двадцать семь.

— Поздненько карьеру-то перемнять. Вдь годика два, три все жь надо поупражняться, чтобъ къ новому длу привыкнуть. Да какія роли вы станете играть?

— Трагическія.

— Что?

Андрей Николаевичъ такъ и отъхалъ со стуломъ отъ стола.

— Ну, да, трагическія, рзко крикнула Глафира Александровна.

— Не къ лицу он вамъ, барынька. Лицо у васъ веселое, смяться хочетъ, да и сами вы, какъ говорятъ купцы, женщина солидарная, въ полномъ тл находитесь, даже тетёхой васъ назвать хочется. Вотъ какъ вы русскую пройдетесь, да руками поведете, да плечами заговорите,— тутъ, точно, всякому мужчин капутъ, отдай все да и мало!

— Ишь какъ, шельмецъ, расписываетъ! Вотъ и графъ то же толковалъ, да я его срзала.

— Чмъ такимъ?

— А леди Макбетъ. Что жь, спрашиваю, разв она сосулькой обглоданной была?

— А онъ и обомллъ?

— А по твоему какъ?

— А я вамъ скажу, отчего онъ обомллъ. Вспомнилось, видно, ему, что Макбетъ жен говоритъ…

— Что такое? припоминая сама, что бы это могло быть, спросила Глафира Александровна.

— ‘Рожай мн только мальчиковъ!’ продекламировалъ Безпаловъ.— Какъ ему это пріятное занятіе припомнилось, тутъ…

Глафира Александровна вспыхнула, точно хотла вскинуться на Безпалова, но вдругъ прыснула со смха.

— Вотъ срзалъ, такъ срзалъ! сказала она.— Только стой, не торжествуй еще. А Ристори, что жь, худощавая, что ль, была?..

— Да Ристори-то сперва трагической актрисой стала, а потомъ ужь полноту пріобрла, убдительно отвчалъ Безпаловъ.

— Такъ, по твоему, это дло бросить надо?

— Выходитъ, что такъ.

— А вдь я хотла просить тебя, чтобъ ты меня леди Макбетъ нарисовалъ.

— Нтъ, ужь я лучше васъ Царь-Двицей намалюю.

— Нтъ, коли на то пошло, такъ рисуй меня двкою или бабою простой. Будто я, понимаешь, съ кузовкомъ по грибы собралась. И какъ мило еще выйдетъ! Стой, я теб сейчасъ покажусь.

Глафира Александровна выскочила изъ-за стола и убжала. Вскор она вернулась съ двумя шелковыми косыночками, и стала ихъ всячески прилаживать къ лицу, приговаривая: ‘а вдь мило?’ или ‘а вдь хорошо?’

— Да полно вамъ предо мной дьяволить, сказалъ наконецъ художникъ,— я человкъ женатый.

— Да, разказывай, женатый! А вотъ въ Хотьминской меня не разувришь.

Андрей Николаевичъ и разуврять не сталъ.

— Однако, что это я тебя одними баснями кормлю? вспомнила Глафира Александровна.— Кушай, батюшка, кушай.

— Я сытъ.

— Ничего, кушай себ съ Богомъ, я и сама покушаю.

И Глафира Александровна стала сть съ такимъ аппетитомъ, что Андрей Николаевичъ, глядя на нее, и самъ разохотился. Между тмъ русское настроеніе съ нея слетло, и она заговорила въ другомъ тон.

— А, знаете, Андрей Николаичъ, сказала она,— мн все-таки досадно, что не удалось всучить портретъ графу.

— Да что вамъ?

— Нтъ, я не потому. А тогда бы ужь я заставила его поврить, что онъ влюбленъ въ еничку.

— Вотъ на! А вдь мн, гршнымъ дломъ, показалось, что онъ больше за вами пріударяетъ, а портретъ хочетъ купить такъ, изъ фанаберіи.

— Точно, что изъ фанаберіи, и то врно, что за мной, да въ томъ-то и бда моя. Хотя я ни въ одной Европ привилегіи на безпорочное житіе не брала, а мн, по моимъ дламъ, это совсмъ лишнее, притомъ и гнусненекъ онъ мн кажется, какъ говоритъ двица Пжинова. А еничк онъ бы какъ разъ подъ стать, она тоже, знаете, изъ такихъ: парле франсе, команъ ву портеву.

Безпаловъ разсмялся.

— Слушайте: скажите ей, какъ будто невзначай, что вы слышали, что графъ наврно будетъ у насъ директоромъ.

— Да вдь это секретъ.

— Былъ секретъ, а теперь нтъ. Такъ скажете?

— Сказать мн не трудно, да что изъ того выйдетъ?

— А то, что она сама за нимъ пріударитъ.

— Вы думаете?

— Наврное. Не вкъ же ей по клубамъ да провинціямъ шататься, на казенныя хлба, чай, тоже хочется.

— Ну, вотъ видите. И выходитъ, что мн предъ Подлещиковымъ точно и неловко будетъ.

— А онъ сильно въ нее втюрился?

— Съ чего жь бы онъ портретъ сталъ покупать?

— А денегъ у него много?

— Не считалъ, а должно-быть есть, когда на такія дла пошелъ.

— Гм. И я тоже слышала, что ему повезло. Жаль же его.

— Что такъ?

— Разоритъ она его.

— О?..

— Не то, чтобъ обобрала, на это у нея ума не хватитъ. А на пустяки растранжиритъ, такъ что ни у него, ни у нея гроша не останется.

— А все-таки вы ужь лучше сами.

— Что сама?

— Про графа-то скажите.

— Сказала бы, да мн она, чего добраго, не повритъ. Глупа, глупа, а тоже хитренька.

‘Должно быть и принадула же ты ее’, подумалъ Андрей Николаевичъ.

— Впрочемъ, что васъ въ бабье дло путать! Я и такъ устрою, ршила Глафира Александровна.

Подали кофе. Они довольно долго и молча просидли за нимъ. Наконецъ хозяйка звнула.

— А что, старичокъ Божій, сказала она,— шелъ бы ты домой: изъ кушаньевъ больше ничего не будетъ.

Они поглядли другъ на друга и расхохотались.

— Откуда это? спросилъ Андрей Николаевичъ.

— Изъ ‘Горькой Судьбины’.

— Ахъ, да!

И они расхохотались пуще прежняго.

— Ну, и прощайте, Глафира Александровна.

— Прощайте, Андрей Николаевичъ. Заходите какъ-нибудь, со мной будто болтать и не совсмъ скучно, все, чай, веселе, чмъ съ Фаничкой?

— Правда.

— А отчего это? Ну-ка, отвчайте.

Безпаловъ подумалъ.

— Оттого, должно быть, отвчалъ онъ,— что Фанни Юрьевна все одну и ту же роль играетъ, а вы, какъ котенокъ, или ребеночекъ играетесь.

— А вдь, поди, и правда. И откуда ты такой умный?

— Оттого, что какъ образа малюю, длать мн нечего, я все и думаю. Вотъ ума и набираемся.

По уход Андрея Николаевича Глафир Александровн какъ будто и взгрустнулось, сначала она сама не могла ршить, по комъ или отчего. Потомъ ей точно что-то мелькомъ припомнилось, и ею овладло безпокойство.

— Маша, закричала она, — пойдемъ, я теб почитаю.

Он пошли въ спальню. Глафира Александровна отворила комодъ и вытащила изъ-подъ блья мятую-перемятую тетрадку. То была роль ‘леди Макбетъ’. Шелехова съ жаромъ зачитала, Маша, по обычаю, восторгалась. Все шло хорошо, какъ вдругъ чтица наткнулась съ размаху на роковыя слова о рожаніи мальчиковъ. Она не въ силахъ была сдержаться и расхохоталась.

— Вотъ такъ срзалъ, шельмецъ! воскликнула она въ удивленію Маши и слдомъ распорядилась, чтобы горничная зажгла свчи на письменномъ стол.

Твердымъ и размашистымъ почеркомъ писала она въ графу. Она съ грустью извщала его, что, несмотря на всю ея поспшность, портретъ, оказалось, уже купленъ ‘ненавистнымъ графу нотаріусомъ’. ‘Впрочемъ, продолжала она,— если вы говорили правду, что не любите енички, то избавленіе отъ такого излишняго расхода должно васъ радовать’. Затмъ она совтовала ему, pour sauver les convenances и для успокоенія самолюбія, подарить еничк какую-нибудь бездлушку. Письмо оканчивалось пожеланіемъ успха ‘въ общемъ нашемъ дл’. Плутовка подчеркнула послднія слова.

Письмо было немедленно отправлено съ Машей. Графъ воротился поздно и, прочтя записку, страшно разбсился на нотаріуса, онъ даже выругался, какъ ругаются Французы въ самомъ крайнемъ случа. Впрочемъ, перечтя письмо на слдующее утро, ‘на свжую голову, мудрую’, онъ взглянулъ на дло хладнокровне. Возможность отдлаться дешевою бездлушкой показалась ему счастливою мыслью.

‘И притомъ, подумалъ графъ, подымая правую ногу и трясясь на лвой,— и притомъ, продолжалъ онъ, совершая то же упражненіе на правой ног, приподнявъ лвую,— я могу отлично удружить нотаріусу. Онъ, конечно, разсчитываетъ сдлать сюрпризъ, а я… Хи, хи, хи!’

И графъ, хихикая и потирая руки, извиваясь прошелся по комнат. Затмъ онъ прислъ къ столу и начерталъ по-французски письмо къ Фанни Юрьевн, именуя ее ‘Ch&egrave,re madame’. Онъ писалъ, что безконечно опечаленъ тмъ, что, несмотря на всю поспшность, онъ не можетъ поднести ей ея прелестнаго портрета. Боле счастливый соперникъ, благодаря единственно своей дружб съ художникомъ, сумлъ предупредить его. Но графъ попрежнему остается поклонникомъ ея несравненной красоты и надется доказать свою преданность другимъ способомъ.

Тутъ графъ остановился и подумалъ, что надо бы еще что-нибудь прибавить, une phrase bien tourne, но ему ничего не приходило въ голову. Онъ машинально взялъ письмо Глафиры Александровны и сталъ вертть его въ рукахъ, какъ бы ища въ немъ вдохновенія. Его глаза упали на подчеркнутыя слова ‘въ общемъ нашемъ дл’.

— Она, конечно, намекаетъ на мое предстоящее директорство, сказалъ графъ про себя.— Что, если я воспользуюсь этимъ мотивомъ?

И, не долго думая, графъ добавилъ въ письм, что, восторгаясь ея красотой, онъ нисколько не забываетъ объ ея отличномъ талант и отъ души желаетъ видть его въ боле достойной обстановк, онъ полагаетъ, что сметъ питать полную увренность, что его желаніе осуществится въ очень недалекомъ будущемъ.

Письмо было немедленно отправлено съ ливрейнымъ лакеемъ, съ приложеніемъ букета, отнюдь, впрочемъ, не роскошнаго. Воротясь съ репетиціи, Фанни Юрьевна довольно бгло прочла записочку. Она была до того довольна, что портретъ будетъ ея, что не обратила вниманія ни на хитрость графа, ни на его пожеланія, ниже на букетъ. За то она осталась очень довольна Иваномъ еогностовичемъ и даже назвала его про себя душкой.

Случилось, что Подлещиковъ въ тотъ же день захалъ къ Фанни Юрьевн.

— Ахъ, я не знаю, какъ благодарить васъ, сказала она ему съ первыхъ же словъ.

— За что?

— Какъ за что? Конечно, за портретъ. Мн такъ хотлось, и я никогда не забуду…

— Ахъ, этотъ Андрюша! Не могъ не проболтаться!— не въ силахъ будучи побороть досады, сказалъ Иванъ еогностовичъ.

Фанни Юрьевна струсила, она боялась, когда мужчины сердятся.

— Ахъ, это не онъ! Право, не онъ!..

— Но кто же?

— Мн написалъ графъ.

— Графъ? нахмурясь, переспросилъ Подлещиковъ.

— Хотите, я покажу вамъ письмо?

Такой простодушный знакъ доврія не могъ не тронуть Ивана еогностовича.

— Если это вамъ не въ трудъ, съ самою нжною улыбкой сказалъ онъ.

Фанни Юрьевна подала ему письмо.

— Гм… пробурчалъ про себя Иванъ еогностовичъ, оканчивая чтеніе письма.— А на что онъ намекаетъ въ конц? Вы не догадываетесь?

— Я такъ обрадовалась, что портретъ будетъ мой, что право на остальное не обратила вниманія, съ милою откровенностью, отъ которой чуть не растаяло сердце Ивана еогностовича, сказала Хотьминская.— Позвольте письмо.

Фанни Юрьевна внимательно дважды перечла письмо.

— Право, я не понимаю.

— Быть-можетъ, это простая свтская любезность?

— Конечно… или… Впрочемъ, нтъ, не понимаю.

Иванъ еогностовичъ былъ доволенъ, что порадовалъ Фанни Юрьевну, онъ еще боле былъ доволенъ тмъ, что когда на прощанье онъ попросилъ у нея позволенія поцловать ручку, то она тепло поцловала его въ голову. Бдняжка, онъ и не подозрвалъ, что за такой подарокъ Фанни Юрьевна охотно бы поцловала его въ губы!

Казалось, все бы хорошо, а Иванъ еогностовичъ, выйдя отъ Хотьминской, чувствовалъ себя неспокойнымъ и озабоченнымъ. Ему было непріятно, что сюрпризъ, собственно говоря, не удался. Онъ думалъ поднести портретъ въ день предстоявшаго бенефиса, теперь же поднести подарокъ, о которомъ она знаетъ и за который такъ тепло благодарила, казалось ему неловкимъ. Для бенефиса надо было придумывать новый, и онъ уже не выйдетъ такой оригинальный. Притомъ, не взирая на страсть, Иванъ еогностовичъ былъ человкъ разсчетливый и бережливый, и новый значительный расходъ ему вовсе не улыбался. Больше же всего Подлещикова озабочивали заключительныя слова графскаго письма. Подъ ними скрывается какой-то намекъ. И была ли Фанни Юрьевна вполн откровенна съ нимъ? У нея вырвалось какое-то двусмысленное или, которое она, очевидно, замолчала.

‘Нтъ, и портрета и бенефиснаго подарка, всего этого мало, подумалъ Иванъ еогностовичъ.— Разумется, своимъ намекомъ графъ хотлъ польстить ея самолюбію. Гм… а мы станемъ дйствовать прямо на самолюбіе, это самый врный путь’.

И Иванъ еогностовичъ началъ строить разные планы, о которыхъ въ свое время будетъ доложено читателю.

VIII.
Два Эпизода.

Dans les drames, les pisodes doivent
tre courts, tandis que l’epope peut
les dvelopper tout son aise.
Aristote.

Портретъ близился къ концу, Андрею Николаевичу желалось узнать о немъ мнніе того своего пріятеля, котораго въ разговор съ женой онъ звалъ иносказательно докторомъ. И вотъ, волей-неволей, намъ приходится познакомиться съ новымъ лицомъ.

Назначивъ, по соглашенію съ Фанни Юрьевной, день для осмотра портрета, Безпаловъ написалъ доктору записку. Самое простое было-бы отправить ее по городской почт, но Андрей Николаевичъ, подобно многимъ россіянамъ, столько разъ не отвчалъ по лни, безпечности, разгильдяйству или нежеланію, на нужныя письма и до того часто, въ свое оправданіе, сваливалъ вину на почту, будто бы затерявшую его отвтъ, что наконецъ и самъ увровалъ въ ея неисправность. Онъ придумалъ слдующій, казавшійся ему самымъ удобнымъ и врнымъ, способъ отправки письма. На углу тупика, гд онъ жилъ, по московскому обычаю, стояла цлая семья извощиковъ, Безпаловъ выбралъ изъ нихъ самаго толковаго и непьющаго, Василія, и послалъ его съ письмомъ, разъяснивъ ему подробно, даже можетъ быть черезчуръ подробно, адресъ доктора.

Швейцаръ при меблированныхъ комнатахъ, гд стоялъ докторъ, тмъ не мене письма не принялъ, объявивъ, что никакого доктора у нихъ нтъ, что по фамиліи г. Голубцовъ точно есть, но такого, чтобы доктора Голубцова не имется.

— Да тебя къ дохтуру-ли еще послали? спросилъ онъ извощика.

— Къ дохтуру, это точно, что къ дохтуру. Самъ баринъ наказывалъ, барыня, что-ль, больна, поакуратне молъ свези.

Болзнь барыни была ученымъ домысломъ Василія.

— А если къ дохтуру, такъ я теб вотъ-что скажу, видишь наискосокъ, тутъ же на Тверской, въ номерахъ, Лисабонъ прозываются, только не нашего хозяина, точно что дохтуръ стоитъ, только не Голубцовъ, а Соколовъ прозывается, сказалъ швейцаръ по той собственно причин, что по условію получалъ съ Соколова малую мзду за рекомендацію каждаго паціента.

Извощикъ подумалъ, подумалъ и окончательно убдись, что барыня дйствительно больна, подалъ письмо въ Лисабонскіе номера.

Не мудрено, что Андрей Николаевичъ, явясь на другое утро въ назначенный часъ, не засталъ Голубцова дома.

— Да разв вчера извощикъ письма не привозилъ? спросилъ онъ швейцара.

— Письмо точно что привозилъ, да какъ онъ все толковалъ, что барыня очино больны, и велно поаккуратне, такъ я его къ дохтуру Соколову и отправилъ. Чудесный дохтуръ, не изволите знать? Практика огромнющая.

Безпаловъ какъ схватился за шапку при имени доктора Соколова, такъ и стоялъ.

— А разв они къ вамъ не зазжали? полюбопытствовалъ швейцаръ.

— И куда онъ только провалился! воскликнулъ Безпаловъ.

— По больнымъ, надо полагать, похали, безпремнно къ вамъ задутъ, ужь за это побожиться можно. Такъ, разв позадержались гд малость. Отмнный дохтуръ!

— Да ты про кого? Я о Голубцов спрашиваю.

— А г. Голубцовъ только-что вышли, пятію минутами не застали.

— Одинъ?

— Нтъ, какой-то съ ними, не то, чтобъ баринъ настоящій, и ежели скажемъ такъ, что актеръ, такъ не ахтеръ, потому — не бритый и невзрачный такой, такъ что даже ихняго лица описать невозможно.

— Куда бы онъ пошелъ? вслухъ ломалъ голову Андрей Николаевичъ.

— Не въ трактиръ-ли, этотъ, что съ ними, на счетъ новой водки будто толковали.

Андрея Николаевича точно озарило, и онъ полетлъ къ Тстову.

Тамъ, въ комнат налво, за угольнымъ круглымъ столомъ, на насиженномъ мст, обртался черноволосый, невысокій, худощавый и стройный человчекъ, съ умнымъ лицомъ и спокойными голубыми глазами, изъ породы извстной подъ именемъ тараканьихъ мощей. То и былъ докторъ Голубцовъ. Подл него помщался господинъ, вида котораго невозможно было описать, по выраженію швейцара. Особенно трудно это было въ настоящую минуту, ибо господинъ сутуловато держалъ голову книзу, при чемъ длинныя космы, падая на лицо, закрывали его до половины, а чернявенькая бородка топорщилась впередъ и даже наровила на конц завиться колечкомъ, точно она была не унылой бородкой, а веселымъ собачьимъ хвостикомъ.

— А! докторъ! еще въ дверяхъ вскричалъ Безпаловъ.— А я-то ищу тебя.

Голубцовъ всталъ ему навстрчу.

— Въ чемъ дло?

Безпаловъ объяснилъ.

— Съ кмъ ты? слдомъ спросилъ онъ.

— Такъ, штучка довольно интересная… Только я его завтракомъ общалъ накормить: очень ужь расхваливалъ новую водку. А посл завтрака не успемъ?

— Чего не успть? весьма успемъ, отвчалъ Безпаловъ, взглянувъ на часы.

Они подошли къ столу.

— Вы не знакомы? спросилъ докторъ.

— Угрюмовъ, сказалъ незнакомецъ, сутулясь еще сильне.

Безпаловъ сдлалъ видъ, будто припоминаетъ фамилію.

— Драматургъ, добавилъ Угрюмовъ, тщетно стараясь освободить лицо отъ волосъ.

— А!… Какже-съ!… Очень пріятно, не извстно для чего солгалъ Безпаловъ, и назвалъ себя.

Польщенный драматургъ осыпалъ его самыми восторженными хвалами.

Но читателю уже давно не терпится узнать, какой именно науки докторомъ былъ Голубцовъ, и я начинаю:

ЭПИЗОДЪ ПЕРВЫЙ.
Какой науки докторомъ былъ Голубцовъ.

О, моя юность, о, моя свжесть!
Гоголь.

Внимательный читатель, по нкоторымъ подробностямъ и замчаніямъ, конечно, уже давно пришелъ къ совершенно врному заключенію, что дйствіе нашего разказа происходитъ въ Москв, въ семидесятыхъ годахъ истекающаго столтія, теперь я попрошу его перенестись въ Петербургъ и во времена боле отдаленныя, въ старину боле сдую (или юную, если хотите), въ конецъ пятидесятыхъ годовъ.

О полученіи Голубцовымъ степени доктора, а равно о томъ когда и при какихъ обстоятельствахъ это произошло, въ ученомъ мір существуетъ нсколько разказовъ и даже легендъ, но вс варіанты въ одинаковой степени не заслуживаютъ вниманія, кром того, который я буду имть честь сейчасъ предложить читателю.

Въ конц пятидесятыхъ годовъ, Голубцовъ былъ молодымъ человкомъ, недавно окончившимъ университетскій курсъ. Онъ тогда еще не получалъ наслдства, но имлъ нкоторыя средства, дозволявшія ему, по собственному его выраженію, не столько жить, сколько путаться въ Петербург. Въ т дни онъ былъ друженъ съ неимвшимъ практики медикомъ Шперлингомъ (чуть ли не барономъ) и нердко захаживалъ съ нимъ въ ‘Золотой Якорь’.

Въ Петербург тогда существовало довольно много трактировъ второй руки, гд готовили изъ свжей провизіи и хорошо кормили за недорогую цну. Если заведеніе длилось на дв половина, то чистая неизмнно именовалась ‘дворянскою’. Между ея постителями нердко встрчались господа съ загорлыми лицами, крутыми усами и въ венгеркахъ. Дворянскія комнаты были снабжены органами, давно пожелтвшими отъ табачнаго дыма занавсками, приличною сервировкой, серебряными ложками и большимъ выборомъ трубокъ, съ длинными чубуками, янтарными мундштуками и ‘свженькими’ перышками. Порой эти трактиры носили семейный характеръ, при нихъ находилось нсколько небольшихъ комнатъ, но расположенныхъ не вдоль длиннаго корридора, какъ теперь, а другъ подл друга, какъ въ частныхъ квартирахъ: тогда, видно, не опасались, что чей-нибудь нескромный глазъ заглянетъ хотя бы въ самую дальнюю комнатку. Эти трактиры процвтали до 1862 года и затмъ стали постепенно хилть, и, наконецъ, и совсмъ закрылись, надо думать одновременно съ исчезновеніемъ послдняго выкупнаго свидтельства изъ кармана послдняго средней руки барина былыхъ временъ.

Года три назадъ, въ холодный и втреный день, случилось мн быть на Острову, я порядочно прозябъ и захалъ обогрться въ ‘Золотой Якорь’, думая воскресить юношескія впечатлнія. Увы! никакой не только дворянской, но просто чистой половины въ немъ не оказалось. Трактиръ, тмъ не мене, процвталъ, онъ былъ полонъ народу, но то былъ все простой народъ: купцы, разнощики, прикащики, въ большой зал стоялъ веселый и вольный говоръ. Выпивъ рюмку, я предался унылымъ думамъ, Я сожаллъ, что со мной нтъ милйшаго K. Н. Какою діатрибой разразился бы онъ противъ демократизаціи не только всего изящнаго и высокаго, но даже трактировъ средней руки! И когда онъ вошелъ бы въ полный паосъ, то я сразу срзалъ бы его, пригласивъ потянуть носомъ воздухъ. Дло было въ посту, и въ зал нестерпимо пахло постнымъ масломъ. Этотъ запахъ подйствовалъ бы благотворно на благочестивое обоняніе моего друга и заставилъ бы его примириться съ демократизаціей… по крайней мр трактировъ средней руки. Но я немного занесся.

Голубцовъ и Шперлингъ всегда садились въ комнат съ органомъ, въ излюбленномъ уголк и почти всякій разъ разыгрывали слдующую шутку. Голубцовъ раньше всего требовалъ винную карточку и начиналъ чтеніе съ отдла шипучихъ.

— Клико, читалъ онъ.

— Далеко, вторилъ Шперлингъ.

— Редереръ.

— Trop cher.

— Креманъ.

— Намъ не по ‘karman’.

— Эль-де-пердри.

— Morgen frh.

И такъ дале. Затмъ неизмнно заказывалось по дв порціи борща съ ветчиной и сосиськами (причемъ Шперлингъ причмокивалъ) и бивштекса по-гамбургски (причемъ Шперлингъ становился необычайно серьезенъ).

— И водочки съ прибавленіемъ шнапса! возглашалъ онъ.

Половой, давно знавшій всю эту рацею, наконецъ свободно вздыхалъ и, взмахнувъ салфеткой, опрометью бросался исполнять заказъ, но черезъ три шага останавливался и подбгалъ къ гостямъ.

— А пива: Крона или Фрица прикажете?

— Фрица, непремнно Фрица, всенепремнно его же, наинепремнно того же и всенаипремннйше онаго! провозглашалъ Шперлингъ, любившій похвалиться полнымъ знаніемъ русскаго языка.

Пиво Фрица было тогда въ мод, впрочемъ Шперлингъ чувствовалъ къ нему особую нжность съ тхъ поръ, какъ въ часъ безденежья и жажды сочинилъ два слдующіе стиха:

Какъ бы умудриться

Выпить пива Фрица.

Однажды, утоливъ волчій голодъ (какимъ онъ и долженъ быть въ юности), пріятели принялись за утоленіе гусиной жажды (какой она и должна быть въ молодыхъ лтахъ), какъ стеклянная, съ мдными прутиками дверь отворилась съ шумомъ и дребезгомъ. Влетлъ довольно дюжій кудряватый господинъ съ кіемъ въ лвой рук, правой же рукой онъ тащилъ за собою сильно упиравшагося коренастаго Нмчика, ухвативъ его за шиворотъ. Лицо господина съ кіемъ было красно и горло гнвомъ, у Нмчика глаза суетливо бгали, какъ мыши въ западн, и лицо выражало одновременно и ужасъ, и покорность судьб, какъ у путешественника, отошедшаго по оплошности отъ спутниковъ и невзначай захваченнаго канибалами. Слдомъ валила толпа гостей и вдали слышался топотъ спшившихъ на скандалъ половыхъ.

— Я теб говорилъ, чортовъ Нмецъ, что ты у меня попляшешь, кричалъ кудряватый господинъ.

— Да это Полубоевъ! воскликнулъ Шперлингъ.

Полубоевъ былъ извстный въ то время стихотворъ импровизаторъ и буянъ.

— А кому я понадобился? отозвался Полубоевъ.

— Что съ тобой? спросилъ Голубцовъ.

Полубоевъ съ волненіемъ разказалъ, что онъ игралъ на бильард ‘вотъ съ нимъ’,— тутъ онъ такъ энергически ткнулъ кіемъ въ сторону барина съ необыкновенно блыми усами и аннинской петлицей, что тотъ попятился,— а этотъ ‘чортовъ Нмецъ’ сидлъ, да посвистывалъ и какъ только ему играть, онъ возьметъ и свистнетъ подъ-руку, а Полубоевъ все мимо и мимо. Нсколько разъ онъ предупреждалъ Нмца, что онъ у него попляшетъ, если не перестанетъ свистть, но тотъ все не унимался. Наконецъ Полубоевъ вышелъ изъ себя.

— Андрей, пускай машину! закричалъ Полубоевъ окончивъ разказъ,— а ты!..

При этомъ онъ такъ тряхнулъ Нмца, что тотъ споткнулся, Полубоевъ невольно выпустилъ изъ рукъ чужой воротникъ и самъ чуть было не полетлъ.

— Нтъ, ты постой! закричалъ онъ, стараясь вновь схватить Нмца за воротъ.

— Да погоди же! вступился Шперлингъ, бросаясь между ними.

— Докторъ! не суйся между дракономъ и его яростью, съ величавымъ гнвомъ возгласилъ Полубоевъ.

— Голубцовъ, да урезонь же его… Иль ты не видишь самъ, что Нмецъ ничего не понимаетъ?.. Я переведу сейчасъ.

Голубцову удалось сдержать буяна, и Шперлингъ обратился къ своему соплеменнику съ допросомъ понмецки. Подсудимый Нмецъ объяснилъ, что онъ путешественникъ и, постивъ многія образованныя страны, вздумалъ посмотрть на полудикую Россію, куда отправился не зная языка, ибо его другъ, берлинскій негоціантъ, прожившій двадцать лтъ въ Петербург, удостоврилъ его, что за все указанное время онъ нисколько не нуждался въ туземномъ язык и выучилъ, единственно для разговора съ простымъ народомъ, два энергическія выраженія, при помощи коихъ можно добиться всего. Тутъ Нмецъ, къ радостному изумленію и гоготу всей публики, совершенно спокойно и даже съ нкоторою важностью произнесъ два русскихъ сквернословія. Затмъ он показалъ, что придя сегодня въ этотъ трактиръ, онъ пообдалъ и закуривъ ‘свою’ сигару, отправился пить ‘свой’ кофе въ бильярдную, ибо любитъ, куря и прихлебывая кофе посл обда, смотрть какъ господа упражняются въ этой пріятной и полезной для здоровья игр. Господинъ съ кіемъ игралъ съ высокороднымъ господиномъ съ орденскою ленточкой и игралъ дурно, вроятно вслдствіе опьяненія. Онъ, обращаясь къ нему, Нмцу, нсколько разъ кричалъ что-то съ явнымъ раздраженіемъ, повторяя особенно часто два слова: ‘swesti’ и ‘pleischi’, смыслъ которыхъ остался для подсудимаго непонятенъ. Наконецъ, когда повернувшись спиной, какъ разъ противъ него, Нмца, господинъ съ кіемъ сыгралъ особенно неудачно, причемъ шаръ даже перелетлъ чрезъ бортъ, то съ остервенніемъ набросился на него и нежданно схватилъ за-воротъ, куда-то потащилъ. Вроятно онъ, мирный путешественникъ, подвергся бы еще грубйшему насилію со стороны этого дикаря, еслибы не благородное заступничество соплеменника, которому онъ и приноситъ свою сердечную благодарность.

Подсудимый пожалъ руку Шперлингу и умолкъ.

— Ну? нетерпливо спросилъ Полубоевъ.

Шперлингъ немного подумалъ.

— Сейчасъ… Слушай, Голубцовъ, какую штуку я выкину надъ симъ Филистимляниномъ… Будь покоенъ, обратился онъ къ Полубоеву,— онъ у насъ сейчасъ запляшетъ.

— Ну! столь же нетерпливо повторилъ тотъ.

— А вы свистали, когда этотъ господинъ игралъ? просилъ Шперлингъ путешественника.

Путешественникъ отвчалъ, что дйствительно вспоминалъ нкоторые мотивы.

— У насъ, въ Россіи, совершенно серьезно продолжалъ докторъ,— существуетъ обычай, что тотъ, кто свищетъ во время игры другаго, обязанъ потомъ протанцовать предъ нимъ, особенно, если играющій крикнетъ т два кабалистическія слова, которыя васъ такъ смутили и такъ вамъ запомнились.

— О… Oh!.. So-о? протянулъ Нмецъ.— Странный, но весьма любопытный обычай. Онъ, впрочемъ, хотя и отдаленно, напоминаетъ древній ирокезскій обычай, о которомъ…

— Что онъ тамъ мямлитъ? спросилъ Полубоевъ.

— Вы согласны? строго обратился Шперлингъ къ соотечественнику.

— Если таковъ народный обычай… Надюсь, что и господинъ съ кіемъ не откажетъ мн въ удовольствіи показать свое искусство въ такого рода народныхъ танцахъ.

Шперлингъ передалъ.

— Ну, ладно, Нмецъ. Гляди же, потрафляй! Посмотримъ, кто кого перепляшетъ. Андрей! запусти ‘Комаринскаго’.

‘Комаринскаго’ запустили. Нмецъ сдлалъ нсколько медвжеобразныхъ движеній и просто остолбенлъ, увидвъ, какого ловкаго трепака откалываетъ Полубоевъ. Публика разразилась рукоплесканіями.

— Ну, счастливъ твой Богъ! сказалъ Полубоевъ, цлуя Нмца,— дешево отдлался. Другаго раскровянилъ бы. Докторъ! переведи этому уроду.

Шперлингъ такимъ же серьезнымъ тономъ, какъ и раньше, объявилъ путешественнику, что поцлуй, который онъ получилъ, называется ‘поцлуемъ Іуды’ и означаетъ, что господинъ съ кіемъ не доволенъ его слабымъ участіемъ въ танцахъ, а потому, согласно обычаю, иметъ право, буде успетъ выпить въ его присутствіи залпомъ цлую бутылку пива, что называется ех, вызвать противника на дуэль на ножахъ. Полубоевъ въ это время взялся за бутылку,— и Нмца только и видли!

Шперлингъ, Голубцовъ и Полубоевъ просидли въ трактир до того часу, когда его потребовалось запирать. Полубоевъ заупрямился было уходить, но Голубцовъ что-то шепнулъ ему на ухо.

— А! въ такомъ случа идемъ.

Они вышли благополучно, но едва затворилась за ними дверь, какъ Полубоевъ вспомнилъ, что не выпилъ ‘посошка’. Онъ сталъ стучать въ дверь, служитель,— запиравшій дверь, былъ изъ новыхъ, не зналъ свычаевъ Полубоева и отвчалъ, что никакъ нельзя.

— А! нельзя? такъ вотъ же теб.

И стекло въ двери разлетлось въ дребезги.

— Что ты длаешь? закричалъ Голубцовъ.

— А вотъ что, спокойно отвчалъ Полубоевъ, сходя по ступенькамъ на тротуаръ и слдомъ выбилъ палкой еще два окна въ нижнемъ этаж.

Поднялся скандалъ. Выбжалъ служитель, выскочилъ дворникъ, набралась публика, откуда-то взялся чрезвычайно блоусый господинъ съ аннинской петлицей, проходившій мимо купецъ фунтиковъ заявилъ, что ‘мы тоже видли’, явился и городовой: Всякій галдлъ свое. На бду проходилъ мимо недавно-поступившій въ полицію офицеръ, изъ ревности къ служб онъ приказалъ свести всхъ въ кварталъ. Въ квартал никакого толку не вышло. Новый служитель, разсчитывая, что иметъ дло съ хорошими господами, непривычными къ кварталамъ, заломилъ за стекло тройную цну, не безъ тайной надежды прикарманить дв трети оной. На него набросились вс, причемъ чрезмрно блоусый кричала и бранился пуще всхъ, утверждая, что онъ не позволитъ обидть благородныхъ людей. Квартальный не смогъ угомонить расходившіяся страсти, и въ виду благородства буяновъ, распорядился всхъ ихъ отправить къ полковнику.

Необходимо припомнить, что въ то время была впервые настоятельно сознана потребность ‘облагородить полицейскую службу’, ради сего, въ особенности же для занятія должностей поважне, были приглашены молодцоватые на видъ и бравые гвардейскіе офицеры, бойко говорившіе по-французски.

Въ части полковника не оказалось. Приходилось ждать. Трое пріятелей вмст со свидтелями были помщены въ большой низкой, закоптлой и запотлой комнат, гд, при жалкомъ освщеніи, нсколько человкъ въ сомнительныхъ костюмахъ и съ еще боле сомнительными физіономіями что-то быстро строчили, изрдка перекликаясь между собою.

Усталый Голубцовъ слъ въ уголъ и задремалъ, онъ не зналъ, долго ли дремалъ, по когда очнулся, то услышатъ бготню, перешептыванья и звонъ стекла.

— Что онъ тамъ бьетъ? было первой мыслью Голубцова.

Оказалось, что никто ничего не бьетъ, а нижній чинъ убираетъ пивныя бутылки и стаканы, пришептывая: ‘Никакъ нельзя-съ, сейчасъ полковникъ войдутъ-съ’. Лица Полубоева, Шперлинга и черезчуръ блоусаго защитника благородныхъ людей доказывали, что они не тратили времени даромъ. Голубцовъ, поглядвъ на нихъ, только за-ухомъ почесалъ.

Вошелъ полковникъ. Голубцовъ толково объяснилъ ему въ чемъ дло.

— Который г. Полубоевъ? спросилъ полковникъ.

Полубоевъ приподнялся со скамьи и грузными шагами, съ необыкновенно-унылымъ видомъ подошелъ къ полковнику.

— Во-первыхъ, г. Полубоевъ, я принужденъ сдлать вамъ замчаніе, что вы вели себя не вполн благородно, дворянину буянить не подобаетъ: noblesse oblige. Во-вторыхъ, конечно, виноватъ и половой, запросивъ несоотвтственную цну и съ него за это взыщется по всей сил законовъ. Я вполн согласенъ съ вашимъ знакомымъ, что такихъ денегъ платить не слдуетъ, и что требованіе ихъ можетъ привести благороднаго человка въ раздраженіе, но видите ли, теперь уже далеко за-полночь и пора спать, а потому я предлагаю вамъ слдующее. Оставьте деньги, какія онъ требуетъ, у меня, а завтра утромъ,— условьтесь въ которомъ часу, вотъ съ поручикомъ Томашевскимъ,— (поручикъ выдвинулся впередъ), онъ отправится вмст съ вами, оцнитъ на мст причиненные вами убытки, а остальныя деньги вы получите обратно. Вы, конечно, согласны?

— Нтъ, не с… с… согласенъ, съ трудомъ ворочая языкомъ, точно онъ у него прилипалъ и къ небу, и къ деснамъ, сказалъ Полубоевъ.

— Какъ? Почему?

— Не в… в… врю, также сказалъ Полубоевъ.

— Кому? поручику Томашевскому не врите?

— И ему… не… в… врю.

— Но мн-то, надюсь, вы поврите же? съ очаровательно любезною улыбкою спросилъ полковникъ.

— И вамъ не в… врю.

— Послушайте!.. Почему же вы мн не врите?

— П… п… полиціи не врю.

— Да прежде, конечно, полиція… Но теперь?!

И полковникъ вздернулъ плечами.

Россіяне, добившись до лакомаго и завиднаго мста, сразу какъ-то убждаются, что вдомство, по ихъ же вчерашнимъ словамъ, запущенное и неприглядное, съ ихъ-то назначеніемъ, процвтетъ въ одну ночь, подобно жезлу Ааронову. Полковникъ въ этомъ отношеніи слдовалъ общему мннію.

— Впрочемъ, немного помолчавъ и не слыша къ своему сокрушенію льстиваго одобренія собственнымъ словамъ, продолжалъ полковникъ,— вдь и надъ нами есть начальство. Въ случа неудовольствія, вы можете жаловаться г. оберъ-полицеймейстеру.

— И ему… не врю.

— Ну, въ такомъ случа господину генералъ-губернатору, съ усмшкой сказалъ полковникъ.

— И ему… не врю.

— Но,— наконецъ… съ особымъ торжествомъ возгласилъ полковникъ.

— И наконецъ… не врю.

Полковникъ вспыхнулъ.

— Ка-акъ? И наконецъ не врите? Да это l&egrave,semajest!.. Господинъ Ивановъ, потрудитесь составить протоколъ.

— Mais monsieur le colonel, вступился Голубцовъ.

Французскій языкъ мгновенно оказалъ на полковника успокоительное дйствіе, и они заговорили на этомъ дворянскомъ нарчіи.

— Докторъ, не подличай!.. Нмецъ, пляши! совсмъ нежданно вскричалъ Полубоевъ.

У него до того помутилось въ голов, что давешній скандалъ въ трактир смшался съ настоящимъ въ частномъ дом.

— А!.. вы докторъ? обратился полковникъ къ Голубцову.

— Да, усмхаясь, отвчалъ онъ,— только не медицины.

— Какой-же науки, смю спросить? съ особымъ уваженіемъ освдомился полковникъ.

Голубцовъ чуть подумалъ.

— Ассосіаціонной психологіи, не моргнувъ глазомъ отвчалъ онъ,— и занимаюсь вообще феноменологіей человческаго духа.

Полковникъ обидился.

— Э! сказалъ онъ про себя,— да ты меня, кажется, почитаешь за круглаго невжду. Нтъ, братъ, я знаю, что ассосіаціи бываютъ въ политической экономіи, а френологія совсмъ другое дло! И затмъ, обращаясь ко всмъ вообще и не къ кому въ особенности, полковникъ звучно произнесъ слдующую рчь:— Вы видите, господа, что я хотлъ окончить дло благороднымъ образомъ, но господинъ Полубоевъ… Предоставляю вамъ самимъ произнести судъ надъ его поведеніемъ… Словомъ, я принужденъ его задержать до утра, въ надежд, что онъ станетъ тогда… сговорчиве. А вы, господа, обратился онъ къ свидтелямъ, кром Голубцова, который стоялъ по другую отъ него сторону,— можете идти.

Свидтели раскланялись и стали расходиться, при чемъ господинъ съ блыми до странности усами и аннинской петлицей, счелъ долгомъ благодарственно пожать руку полковнику.

— Надюсь, и я могу уйти? обратился Голубцовъ къ полковнику.

— Нтъ-съ, отвчалъ полковникъ, поворачиваясь къ Голубцову съ самой очаровательной улыбкою,— я попросилъ-бы васъ остаться.

Голубцовъ всей своей фигурой выразилъ изумленіе.

— Но почему же?

— Вы… слишкомъ много разговаривали, шутливо отвчалъ полковникъ и, быстро повернувшисъ, пошелъ изъ комнаты.

Новопожалованный докторъ хотлъ было протестовать, но подумавъ, что нельзя-же оставлять Полубоева въ такомъ вид одного, отложилъ протестъ до завтра.

Вошелъ поручикъ Томашевскій, провожавшій полковника.

— Не угодно-ли пожаловать за мною, любезно предложилъ онъ Голубцову и Полубоеву.

— Полубоевъ, идемъ, сказалъ Голубцовъ.

— А? туда? ладно, отозвался Полубоевъ, все еще воображая себя въ трактир.

— Ничего, ваше благородіе, шепнулъ Голубцову нижній чинъ, убиравшій бутылки,— я вамъ отведу покойчикъ по*чище: для господъ по-лучше держимъ.

Голубцовъ, какъ вошелъ въ покойчикъ по-чище, такъ и повалился въ пальто и калошахъ на кровать. Нижній чинъ вышелъ, въ покойчик водворилась тьма, Голубцовъ закрылъ глаза и досадливо, какъ отъ мухъ, отмахивался отъ лзшихъ ему въ голову мыслей.

— Ну, и пусть!.. Ну, и въ чорту! твердилъ онъ, пока мыслямъ точно наскучило толкаться въ неотзывчивую голову. Голубцову показалось, что онъ заснулъ.

— Вставай! будилъ его чей-то голосъ.

Онъ открылъ глаза и увидлъ Полубоева.

— Да ты какъ-же трезвъ? изумился онъ.— Иль усплъ выспаться?

— Нтъ, вдь это у меня скоро: вступитъ и сейчасъ-же осядетъ. Ну, вставай-же! не спать же тутъ: клопы задятъ.

При такомъ убдительномъ аргумент, Голубцовъ спшно вскочилъ съ кровати. На стол горла сальная свчка, стояло съ полъ-дюжины пива и два стакана. Полубоевъ мигомъ опорожнилъ стаканъ, другой, и почувствовалъ себя, какъ… въ трактир.

— Пиво не дурно, сказалъ онъ,— а вотъ наше дло, такъ Лаврикоко.

Голубцовъ припомнилъ, что имя этого американскаго озера въ устахъ Полубоева нердко замняло слово дрянь.

— Да, Титикака порядочная, отвчалъ онъ.

— А это что?

— Озерко же.

— Въ тхъ же мстахъ?

— Въ оныхъ же.

Полубоевъ пропустилъ еще стаканъ.

— Слушай, вдумчиво сказалъ онъ, я-то, помнится набуянилъ порядочно, а тебя за что же засадили?

Голубцовъ объяснилъ.

— Ха, ха, ха! Такъ за разговоры? Ну, а докторомъ теперь мы вс тебя звать станемъ. И науку же придумалъ! Ха, ха, ха! И слдомъ онъ сказалъ экспромтъ:

За болтливость, какъ сорока,

Запертъ въ клтку Голубцовъ,

Какъ буянъ и забіяка,

Арестованъ я безъ словъ…

— Какъ, какъ? будто не разслышавъ, перебилъ его Голубцовъ.

— За болтливость, какъ сорока, повторилъ Полубоевъ.

— Вотъ теб и Лаврикоко! подхватилъ Голубцовъ.

— Какъ буянъ и забіяка, продолжалъ импровизаторъ.

— Вотъ теб и Титикака!

— Ахъ, чортъ! воскликнулъ Полубоевъ,— да это великолпно!.. Знаешь что, давай-ка поэму сочинять.

— Какую?

— Да такую, чтобы въ ней другихъ римъ, кромЛаврикоко и Титикаки не было.

— Ладно.

И немного подумавъ, докторъ продекламировалъ:

Ты мн скажешь: ‘глянь, братъ, ко-ко!

Сколько римъ на Лаврикоко.’

Я теб въ отвтъ: ‘Однако,

Мало ль ихъ на Титикака?’

— Ахъ, чортъ! Да этакъ и мн за тобой не угоняться.

Плодомъ ихъ совмстнаго творчества и ночнаго бднія была поэма, въ коей одни насчитывали до двухъ сотъ стиховъ, другіе же (что явно преувеличено) даже до четырехъ сотъ, къ сожалнію эта замчательная поэма утрачена, подобно многимъ великимъ произведеніямъ древнихъ и новыхъ временъ. Въ памяти повствователя сохранились только ничтожные отрывки. Въ начал римы подбирались, какъ пришлось, но затмъ былъ составленъ планъ и разрозненныя строфы приведены въ стройный порядокъ. Поэма начиналась описаніемъ озеръ:

Отъ студеныхъ зимъ далеко

Озерко есть Лаврикоко,

Подъ палящимъ солнцемъ Рака

Златомъ блещетъ Титикака.

Затмъ слдовало поэтически-роскошное и научноврное изображеніе флоры и фауны обоихъ озеръ, дале воспвалась высокая культура или, точне, грубое невжество народовъ, обитающихъ на ихъ берегахъ. Въ самомъ дл,

Не читаютъ Поль-де-Кока

Рыбаки на Лаврикоко,

И не вдаютъ Бальзака

Рыболовы Титикака.

Еще дале повствовалось объ ужасномъ трагическомъ событіи. Судите сами:

По могучей вол Рока,

Переплывши Лаврикоко,

Наша рыжая собака

Утонула въ Титикака.

Въ заключеніе скромные авторы казнили самихъ себя за виршеписаніе, утверждая будто

Сосланъ въ каторгу безъ срока

Голубцовъ на Лаврикоко,

Полубоевъ-забіяка

Былъ утопленъ въ Титикака.

Нельзя не пожалть, что поэма не сохранилась до нашихъ дней, когда, по газетному сказанію, въ нашей интеллигенціи снова пробуждается вкусъ къ поэзіи, она не прошла бы не замченной отечественной критикою, боле: слава ея, конечно, распространилась бы до далекой и дружественной французской республики, дошла до президента Карно и онъ произвелъ бы обоихъ поэтовъ въ офицеры Академіи и украсилъ ихъ петлицу академическими пальмами,— отличіе котораго, къ общему ликованію Россіянъ, уже удостоились лирическія подергиванія Жидовина Жана Застнкина и драматическія передергиванія Осетина Жоржа Пупатова.

На другое утро поручикъ Томашевскій съ сухимъ поклономъ объявилъ арестованнымъ, что ране препровожденія г. Полубоева по принадлежности къ его превосходительству г. оберъ-полицеймейстеру, г. полковникъ желаетъ удостовриться, для помщенія такого обстоятельства въ рапортъ, тотъ ли это самый г. Полубоевъ, который за поносительный поступокъ относительно военнаго патруля на Петровскомъ острову былъ выдержанъ, по особому повелнію, дв недли на Сенатской гауптвахт.

Полубоевъ видимо смутился, даже слегка поблднлъ, но твердо отвчалъ, что онъ тотъ самый и есть. Поручивъ удалился.

— Плохо, братъ! сказалъ Полубоевъ.— Вотъ когда настоящее Лаврикоко пришло! И тогда-то хотли выслать на мсто родины, а ужь теперь!..

— Э?!

Второе явленіе поручика Томашевскаго. Онъ былъ сукъ и дловитъ попрежнему.

— Ну-съ, г. Полубоевъ, не угодно ли вамъ отправиться со мною? Что же касается васъ, г. Голубцовъ, то вы, буде пожелаете, конечно, можете сопровождать вашего знакомаго въ качеств свидтеля.

— Я, конечно, пожелаю сопровождать его, только не въ качеств свидтеля, съ жаромъ сказалъ Голубцовъ,— а для принесенія жалобы его превосходительству на неправильное мое заарестованіе…

— Въ такомъ случа позвольте мн доложить объ этомъ г. полковнику.

При третичномъ появленіи, поручикъ Томашевскій предсталъ предъ заключенными совсмъ въ иномъ вид. Куда двались сухость и дловитость! Онъ былъ любезенъ, привтливъ, ласковъ, даже льстивъ слегка.

Онъ съ обаятельной улыбкой объяснилъ Голубцову, что г. полковникъ поручилъ ему извиниться предъ нимъ въ не совсмъ законномъ его задержаніи, происшедшемъ будто бы единственно потому, что полковникъ воротился вчера чрезмрно усталымъ и разбитымъ и не вполн отчетливо уяснилъ себ вс обстоятельства дла.

— Впрочемъ, добавилъ онъ,— все можетъ устроиться самымъ благороднымъ образомъ: мы втроемъ отправимся въ ‘Золотой Якорь’, оцнимъ убытки, заплатимъ деньги и возьмемъ съ хозяина, или буфетчика росписку, что онъ никакихъ претензій на г. Полубоева не иметъ, а г. Голубцовъ, смю надяться, со своей стороны будетъ столь любезенъ, что не откажетъ намъ въ одолженіи и дастъ подписку о неимніи никакихъ претензій на дйствія полиціи.

Полубоевъ робко, но не безъ надежды взглянулъ на пріятеля,— но тотъ не видлъ его взгляда.

— Что жь, глядя на часы, сказалъ Голубцовъ,— оно хотя и рано, а позавтракать все жь можно.

Все было сдлано, какъ сказано. Поэты, почувствовавъ къ поручику Томашевскому внезапное влеченіе, приглашали его позавтракать съ ними съ коварною цлью накачать его до безчувствія, но поручикъ отказался по долгу службы и единственно по благородству чувствъ предложилъ самъ выпить по рюмк водки, причемъ закусилъ тешкой съ хрномъ.

Теперь читателю вполн извстно, при какихъ обстоятельствахъ и по какой именно каедр Голубцовъ былъ удостоенъ докторской степени, и мы можемъ продолжать прерванное повствованіе.

* * *

Не успли докторъ Голубцовъ, художникъ Безпаловъ и драматургъ Угрюмовъ распорядиться насчетъ завтрака, какъ изъ комнаты съ органомъ вошли двое. Впереди шелъ коренастый, средняго роста мужчина, въ лиц котораго преобладали срые тона, эту сроватость усиливали пепельные съ сильною просдью волосы, растрепанные и на голов, и въ бород, отчего лицо его походило на затуманенный ликъ мсяца, только-что прорзавшійся сквозь облака. На немъ былъ старый, въ запыленныхъ пятнахъ, поблвшій по швамъ фракъ,— что помогало общему впечатлнію сроватости. Несмотря на коренастое сложеніе незнакомца, фракъ на немъ вислъ, какъ на вшалк, точно былъ взятъ на-прокатъ съ высокаго и широкоплечистаго барина. Ему, очевидно, было не по себ въ такомъ парад, и онъ все прикрывалъ и ерошилъ себ грудь пятернею, отчего запонки на рубашк растегнулись и правое жабо стремилось сблизиться съ ухомъ, чему способствовала разсянность незнакомца, забывшаго повязать галстухъ.

За нимъ шелъ высокій и плотный молодой человкъ, необычайно блый, съ румянцемъ какъ на хорошо выпеченномъ пшеничномъ хлб, словомъ, молодецъ изъ породы крупитчатыхъ, какихъ можно видть за прилавкомъ у Филиппова или Севостьянова. Быть-можетъ, въ силу такого подобія, казалось будто лицо и голова молодца посыпаны мукой. Онъ былъ также во фрак, но на его цилиндрообразномъ тл платье точно облипло, что давало ему сходство съ огурцомъ, оставленнымъ на смена, или лучше съ вполн налившейся дубовой почкой, ждущей легкаго пониженіе температуры, чтобы разорвать свою оболочку.

— Гляди-ка: Немыкинъ и вдобавокъ во фрак! сказалъ Безпаловъ.

— Какой Немыкинъ? редакторъ? Жадно спросилъ Угрюмовъ.

— Онъ самый, отвчалъ Голубцовъ.

— Пожалуйста, познакомьте меня съ нимъ.

— Ладно.

То былъ дйствительно извстный Немыкинъ, редакторъ новоявленнаго журнала Русское Добро. Собственно, Немыкинъ желалъ назвать свое обозрніе Славянское Вче, но Главное Управленіе по дламъ печати не безъ основанія опасаясь, что съ появленіемъ первой же книжки, а чего добраго, даже перваго объявленія о Вч, какой-нибудь вольнодумный пономарь отъ Спаса въ Наливкахъ ударитъ въ набатъ, который будетъ подхваченъ всми сорока сороками, и въ Москв мгновенно водворится удльно-вчевой укладъ въ томъ довольно безтолковомъ вид, какъ онъ описанъ въ сочиненіи Костомарова,— предложило редактору перемнить заголовокъ. Эпитетъ ‘славянское’ былъ замненъ боле скромнымъ ‘русское’, а бурное Вче превратилось въ скромное Добро, по той единственно причин, что остальныя цензурныя существительныя, подходящія къ прилагательному ‘русскій’ были уже разобраны другими журналами. Чтобы показать любезность и со своей стороны, цензура, скрпя сердце, согласилась оставить въ эпиграф стихи Пушкина:

Славянскіе-ль ручьи сольются въ Русскомъ мор?

Оно-ль изсякнетъ?— Вотъ вопросъ.

Впрочемъ, все обошлось благополучно, австрійское посольство противъ эпиграфа не протестовало (секретарь не доглядлъ), но на бду въ то же время какой-то водочный заводчикъ выпустилъ высшій сортъ столоваго вина за No 2.001 подъ тмъ же именемъ ‘Русское добро’,— обстоятельство, подавшее поводъ къ фельетонному зубоскальству, на которомъ не мало заработали сотрудники враждебныхъ газетъ.

Голубцовъ и Безпаловъ пошли на встрчу Немыкину. Тотъ, увидавъ подходящихъ, сощурился елико возможно, и наконецъ узналъ Голубцова.

— А, едоръ едоровичъ! обрадовался онъ и озарился широкой во все неузкое лицо улыбкой.

— Вотъ ужь не ждалъ васъ здсь встртить! отвчалъ Голубцовъ.

— Я по длу… Да вотъ, вашего пріятеля, обратился Немыкинъ къ Безпалову,— извините, я сразу васъ не узналъ, здравствуйте!

И Немыкинъ, пожавъ руку художнику, умолкъ, полагая, что послдними словами объяснилъ въ чемъ дло.

— Какого моего пріятеля?

— Нотаріуса Лещинскаго, то-есть, виноватъ Подлещикова, а Лещинскій польскій король, я все путаю… Его здсь нтъ? оглядывая комнату разсяннымъ и блуждающимъ взоромъ, спросилъ Немыкинъ.

— Онъ человкъ аккуратный, сказалъ Андрей Николаевичъ,— и если ужь общалъ…

— Да, мы немного рано, сказалъ Немыкинъ, глядя на часы.

— Такъ не угодно ли вамъ будетъ побесдовать съ нами? предложилъ Голубцовъ.

— Превосходно! Кстати, намъ надо еще кончить разговоръ объ Иммерман. Помните, въ прошломъ году, у Писемскаго, но намъ помшали…

Они подошли къ столу. Голубцовъ представилъ драматурга редактору. Немыкинъ притворился, будто ему очень пріятно.

— Позвольте же и мн со своей стороны представить вамъ… Пшкинъ, мой секретарь, то-есть собственно секретарь редакціи, Иванъ Петровичъ…

— Это васъ Иванъ Петровичъ зовутъ, внушительно сказалъ секретарь,— а я Петръ Иванычъ.

— Ка-жъ? точно вскинувшись отъ глубокаго сна, сказалъ редакторъ.— Ахъ, да!.. Впрочемъ, вы правы…

— Зачмъ вы здсь, сказалъ Голубцовъ,— мы знаемъ, но отчего вы во фрак? Вдь это тоже въ своемъ род явленіе необыкновенное.

— Мы были у графа Путивцева.

— Какъ? разв онъ здсь?

— Да, проздомъ въ деревню…

— Ну, что онъ? Разкажите, разкажите.

Немыкинъ сталъ развязывать, но авторъ предпочитаетъ повести рчь о томъ же предмет отъ своего имени, и его повствованіе составитъ:

ЭПИЗОДЪ ВТОРОЙ.
Отставка графа Путивцева.

Вотъ, видишь, я припоминаю,
Алеко, старую печаль.
А. Пушкинъ.

Отставка графа Путивцева надлала большаго шума и радостно взволновала общество. Конечно, въ подобномъ явленіи не было ничего необычайнаго, какъ извстно, всякая отставка министра или инаго высокопоставленнаго сановника производитъ въ нашемъ обществ радостное волненіе. Наши министры пользуются сочувствіемъ общественнаго мннія только въ то время, какъ идутъ слухи объ ихъ назначеніи, но стоить имъ пробыть мсяцъ, много два, на мст, какъ та же людская молва уже начинаетъ съ злорадствомъ толковать объ ихъ предстоящей отставк. О все-таки отставка графа Путивцева была чмъ-то замтне. Правда, его не долюбливали, что доказывается успхомъ слдующаго эпиграмматическаго четверостишія, сочиненнаго на его счетъ:

Леталъ по воздуху Гамбетта

Для внутреннихъ французскихъ длъ,

Умнй была бы шутка эта,

Когда бъ Путивцевъ полетлъ.

Но, опять-таки, всякія эпиграммы на высокопоставленныхъ сановниковъ, даже безъ соблюденія стихотворнаго размра и грамматическихъ правилъ, пользуются у насъ успхомъ. Особое оживленіе въ настоящемъ случа имло боле тонкую и политическую причину, какъ выражается Гоголевскій судья. Именно, люди консервативнаго направленія видли въ граф тайнаго либерала и надялись, что онъ будетъ замщенъ явнымъ консерваторомъ, люди же либерально настроенные усматривали въ Путивцев явнаго консерватора и жили чаяніемъ, что вмсто него будетъ назначенъ по меньшей мр тайный либералъ. Въ виду того, что либералы у насъ вообще многочисленне консерваторовъ, и что они, въ качеств поборниковъ свободы слова, куда болтливе своихъ политическихъ соперниковъ, въ то время часто можно было слышать, что теперь-то ужь наврное реакціи пришелъ капутъ, причемъ съ засосомъ прибавлялось, что наконецъ-то газетамъ ретрограднаго пошиба заткнутъ глотку,— желаніе не столь либеральное, сколь искреннее.

Въ Химкахъ, въ особое отдленіе, занимаемое графомъ, вошелъ его камердинеръ и, доставъ изъ картонки форменную фуражку, которую графъ прежде всегда надвалъ предъ въздомъ въ Москву, подалъ ее его сіятельству.

— Что это?.. Нтъ, мой другъ, дайте мн шляпу, съ умягченною кротостью сказалъ графъ,— а это теперь годится разв на проселк.

И графъ затуманился, вспомнивъ какое невниманіе и забвеніе отъ многихъ, даже черезчуръ многихъ испыталъ онъ посл отставки. Онъ вспомнилъ, какъ предъ послднею аудіенціей онъ встртился съ другимъ сановникомъ въ зал, гд имъ приходилось ждать очереди, и тотъ, будто пользуясь случаемъ, началъ выспрашивать его мнніе о дл, которое имъ предстояло ршить по соглашенію, прекрасно зная, что графъ уже не будетъ принимать участія въ ршеніи ни этого, ни другихъ длъ,— шпилька самаго высокаго полета. Онъ вспомнилъ также какая, бывало, огромная и почтительная толпа встрчала его при прежнихъ посщеніяхъ нашей первопрестольной столицы…

Графъ принялъ вс мры, чтобъ о его ныншнемъ прізд не зналъ никто, онъ не написалъ о немъ даже самымъ близкимъ друзьямъ.

Выйдя изъ вагона, онъ плотно закутался въ шинель съ бобровымъ воротникомъ и быстро направился въ выходу. Народу было немного, но все же двое, трое встрчныхъ, при вид его, посторонились съ почтительнымъ недоумніемъ. Графъ былъ очень польщенъ такимъ вниманіемъ, дйствительно, если они, при встрч съ нимъ, отъ неожиданности и не обнажали головъ, зато, по его проход, долго еще стояли съ открытымъ ртомъ.

Остановясь, какъ подобаетъ, въ Дрезден, графъ наскоро убрался, переодлся и похалъ поклониться московскимъ святынямъ. Въ Кремл графъ, по обычаю, залюбовался на великолпный видъ Замоскварчья. Въ его голов толпились историческія воспоминанія, и мысли сами собой, по привычк, слагались въ закругленные и звучные періоды. Періоды поочередно начинались словами ‘здсь’ и ‘отсюда’. Здсь стоялъ тотъ-то (а много ихъ стояло, начиная съ князя Даніила!), отсюда смотрлъ тотъ-то (охъ, много ихъ смотрло, начиная съ Калиты!), и вс стоявшіе, и вс смотрвшіе думали, подобно графу, равно глубокую думу. Наконецъ, въ своемъ историческомъ синодик графъ дошелъ до Наполеона, и съ тмъ вмст, понятно, сталъ думать пофранцузски. Употребленное при этомъ слово retraite невольно ему напомнило о собственной отставк, онъ сравнилъ свою судьбу съ судьбой Французскаго императора.

— Но Наполеонъ, продолжалъ онъ, — разв онъ успокоился? Разв ему не предстояли годы борьбы, Эльба, и вновь сто дней власти?.. Такъ и я… не навсегда же… нтъ, у меня еще будутъ свои сто дней, которые я, какъ дятель боле мирный и осмотрительный, постараюсь растянуть, по меньшей мр, на сто мсяцевъ.

Графъ повернулся, чтобъ отправиться въ гостинницу, и вдругъ, увидвъ соборы, смутился, онъ изловилъ себя на грховной гордости и обуревавшемъ его съ юности честолюбіи. Онъ смиренно снялъ шляпу и искренно прошепталъ прошеніе объ избавленіи его отъ духа любоначалія. И тотъ, кто видлъ бы графа въ это мгновеніе, проникся бы невольнымъ къ нему сочувствіемъ, все напускное, привитое, выдланное, вицмундирное куда-то спряталось и осталось одно доброе и прямо человческое лицо.

Воротясь въ Дрезденъ, графъ спросилъ завтракъ, и затмъ, закуривъ сигару, сталъ медленно пить кофе, въ ожиданіи времени хать съ визитами. Ему доложили о г. Немыкин. Онъ нсколько изумился, но приказалъ просить.

Графъ способствовалъ Немыкину въ полученіи разршенія на изданіе журнала. Немыкину при этомъ сильно помогъ его университетскій товарищъ, служившій у графа секретаремъ. Секретарь остался вренъ Путивцеву и извстилъ Немыкина о его скоромъ прізд въ Москву, добавивъ, что графу, конечно, будетъ пріятно, что о немъ не вс забыли. Немыкинъ чувствовалъ нелицемрную благодарность къ графу за его содйствіе и почелъ долгомъ исполнить товарищескій намекъ. Пшкину было поручено слдить за пріздомъ графа, на что тотъ охотно согласился, выманивъ предварительно съ редактора общаніе, что и онъ будетъ взятъ къ графу. Пшкинъ никогда не видалъ вблизи сильныхъ міра сего, не слышалъ, какъ они разговариваютъ, а потому стремился испытать и то и другое. Вообще этого достойнаго молодаго человка весьма занимали высокопоставленныя лица, и онъ не упускалъ случая освдомиться на счетъ ихъ свычаевъ и обычаевъ, влекла ли его къ тому мечта о будущемъ собственномъ величіи, или же онъ, подобно Чичикову, просто интересовался познаніемъ всякаго рода мстностей — пусть ршаютъ досужіе умы.

Пшкинъ наканун узналъ, что для графа заказаны комнаты въ Дрезден и озаботился вдиремя явиться къ редактору, чтобы наблюсти за его туалетомъ,— безъ чего Немыкинъ, вроятно, не смотря на все желаніе, по разсянности, остался бы только при мысленномъ изъявленіи благодарности.

Графъ всталъ на встрчу постителямъ. Немыкинъ, кудряваго выразивъ ему свою благодарность, принесъ изъявленіе сожалнія, что графъ удалился отъ длъ и надежду, что онъ еще возвратится къ государственной дятельности.

— Благодарю васъ за память, отвчалъ графъ,— именно за память, ибо люди скоре забывчивы, чмъ неблагодарны. Суета, погоня за удовольствіемъ, мечты честолюбія!.. графъ не окончилъ фразы, боясь впасть въ излишнее осужденіе.— Со своей стороны, продолжалъ графъ,— желаю вамъ исполнить программу журнала въ томъ сочувственномъ для меня вид, въ какомъ вы передавали ее мн при вашей занимательной и памятной для меня бесд въ Петербург. Дай вамъ Богъ счастливаго плаванія, будьте же благоразумны и старайтесь избгать по возможности подводныхъ, или, точне сказать, подцензурныхъ камней.

И графъ совершилъ помовеніе рукою, что въ былое время означало въ перевод окончаніе аудіенціи, но вспомнивъ о настоящемъ и слегка вздохнувъ о томъ, что постители уже не въ силахъ отнять у него драгоцннаго, посвященнаго дламъ государственнымъ, времени, графъ слъ и пригласилъ садиться своихъ гостей.

— Вотъ вы изволили сказать, ваше сіятельство, началъ Немыкинъ,— чтобы мы старались по возможности избгать подцензурныхъ камней. Таково и мое самое искреннее желаніе, къ сожалнію, на путевой карт журнальнаго плаванія они не обозначены, и порой, не взирая на. всякія предосторожности, невольно на нихъ наталкиваешься. Не будете ли вы такъ добры, не согласитесь ли, ваше сіятельство, помочь мн въ этомъ дл, и если не стать моимъ кормчимъ, то все же указать на способъ распознавать мстонахожденіе этихъ опасныхъ камней.

— На вопросы категорическіе, громко, точно говоря передъ большимъ собраніемъ, сказалъ графъ,— я люблю давать отвты категорическіе, но такъ какъ въ вопрос, вами предложенномъ, не заключается ничего категорическаго, то я и позволю себ оставить его безъ отвта.

Графъ былъ доволенъ своею репликой, или врне, былъ бы доволенъ ею, будь она произнесена всего дв недли назадъ: о! тогда она произвела бы эффектъ потрясающій, она повторялась бы на разные лады тысячью устъ и, такъ-сказать, попала бы въ ходячую хрестоматію образцовъ политико-ораторскаго краснорчія, но теперь!.. Графъ вдругъ почувствовалъ неудовлетворительность своего отвта, такія рчи внушительны, когда вслдъ затмъ слушатель удаляется съ покорнымъ поклономъ. Но именно такого финала теперь и недоставало, нельзя же было графу мановеніемъ руки удалить благодарнаго человка, который вдобавокъ едва усплъ приссть.

— Но-о, протянулъ графъ,— вы скажете, что мои слова не способны оказать вамъ услуги практическаго свойства. Заране согласенъ. Я признаю, что дло журналиста — дло трудное, и что тутъ часто incidit in Scyllam qui vult vitare Charybdin.

Немыкинъ сочувственно улыбнулся.

— Во всякомъ случа, не мн быть вашимъ руководителемъ въ дл, которое вамъ свое, а мн чуждое. Вы знаете, что я всегда стоялъ за то, чтобы печати было предоставлено право обсужденія общественныхъ длъ и вопросовъ, но, разумется, въ извстныхъ предлахъ. За это я попалъ въ немилость у господъ, желающихъ возможно ограничить власть, но не терпящихъ даже самомалйшаго ограниченія своихъ стремленій. Уже по тому положенію, которое я занялъ съ самаго преобразованія цензуры, я не могъ не интересоваться развитіемъ нашей печати, я съ любознательнымъ сочувствіемъ, хотя безъ излишняго пристрастія, слдилъ за ея попытками, колебаніями и увлеченіями. Прошу васъ помнить, что то, что я скажу вамъ, никакъ не можетъ быть названо соображеніями государственнаго человка, это просто, въ самомъ строгомъ смысл, мнніе частнаго лица, и если вы остались недовольны моимъ отвтомъ насчетъ подцензурныхъ камней, то, быть-можетъ, не откажете въ сочувствіи моему взгляду на неминуемо вамъ предстоящіе камни преткновенія,— кто знаетъ, быть можетъ еще боле опасные?

Немыкинъ насторожился.

— Вы издатель ежемсячнаго обозрнія, или, какъ у насъ принято довольно нелпо ихъ называть, толстаго журнала. У васъ есть время обдумать событіе или правительственную мру, у васъ есть возможность быть серьезне и обстоятельне, спокойне и сосредоточенне. Бойтесь же вторженія въ вашу область вліянія ежедневной прессы, вліянія газеты,— а оно, къ сожалнію, какъ я замчаю, несомннно начинаетъ проникать во многіе, самые серьезные журналы. Говоря дале о газетахъ, я буду имть въ виду отнюдь не одну отечественную прессу: многое на Запад въ этомъ отношеніи, пожалуй, хуже чмъ у насъ. Краббъ уже давно назвалъ газетчиковъ:

А traitor-crew, who thrive in troubled times,

Fear’d for their force and courted for their crimes,

къ сожалнію, то, что было имъ сказано въ первой четверти столтія относительно Англіи, теперь, когда мы вступили уже въ его послднюю четверть, можетъ быть повторено, на всемъ континент. Газета, какъ нкогда третье сословіе, или — по мткому замчанію одного писателя — какъ у насъ теперь семинаристы, хочетъ стать всмъ. Повторяя на вс лады черезчуръ прославленное ceci tuera cela, газеты грозятъ убить не только обозрнія, подобныя вашему, но и книги. Быть можетъ, съ горькою усмшкой добавилъ графъ, — он мечтаютъ даже замнить собою для человчества ту Книгу, которую мы зовемъ книгой по преимуществу…

Графъ помолчалъ, опустивъ голову.

— Газетчикъ, продолжалъ онъ,— хвалится тмъ, что онъ обязанъ не только составить, но и высказать свое мнніе мгновенно, едва совершится событіе, едва задумана мра, едва опустился занавсъ въ театр, едва книга попала на прилавокъ, едва живописецъ усплъ вставить свое полотно въ раму. Этого будто бы требуетъ публика, и кто въ этой своего рода steeple-chase опередилъ другихъ, тотъ и уменъ. Составилъ ли газетчикъ о данномъ предмет опредленное мнніе, или нтъ, все равно онъ обязанъ сегодня же mettre da noir sur du blanc, не заботясь о томъ, что ему, весьма возможно, завтра же придется passer du noir au blanc. Что же руководствуетъ нашего скорописателя, если позволителенъ такой неологизмъ? Вы скажете: убжденіе, принадлежность въ данной партіи, и такъ дале. Но вдь вс мы имемъ убжденія, принадлежимъ боле или мене къ извстной партіи и такъ дале, однако же мы не хвалимся своею поспшностью и не считаемъ своимъ долгомъ провозглашать сужденіе раньше, чмъ строго обдумаемъ дло. Я скажу прямо, что газетой руководствуетъ реклама, не въ обиходномъ, впрочемъ, значеніи этого слова, но въ томъ, что какъ постоянная цль, такъ и главнйшая побудительная причина газетной дятельности состоитъ въ саморекламированіи, то-есть въ рекламированіи самого себя, а никакъ не предмета обсужденія. Газетчикъ пройдетъ съ холоднымъ молчаніемъ мимо явленія замчательнаго, какъ скоро оно, но редакторскому разсчету, не даетъ ему повода къ саморекламированію, онъ выдвинетъ на первый планъ ничтожность, когда чрезъ то будетъ въ состояніи порисоваться самъ. Бранитъ ли онъ, или хвалитъ, онъ думаетъ не о томъ, насколько его статья обратитъ вниманіе на тотъ государственный вопросъ, на то произведеніе, или на ту картину, о которыхъ онъ пишетъ, но единственно о томъ, насколько нашумитъ его статья, насколько онъ самъ прославится, въ качеств обличителя, защитника, великаго критика, или провидца грядущихъ событій. И, пожалуй, онъ правъ: въ публик производитъ шумъ, длаетъ grand clat не событіе, не книга и тому подобное, а именно его статья, большинству, повидимому, и дла нтъ до того, о чемъ онъ пишетъ, ни до того, сколько правды въ его писаніи. Оно ослплено, оно оглушено, оно ошеломлено и воображаетъ, будто читаетъ свои мннія, свои слова, будто это оно само шумитъ, само блеститъ и бряцаетъ, какъ кимвалъ звенящій:

И вотъ общественное мннье!

Въ свою очередь и самъ газетчикъ оглушается своимъ шумомъ, ослпляется своимъ блескомъ, и въ конц-концовъ считаетъ себя альфой и омегой умственнаго и политическаго движенія. Онъ полагаетъ себя непогршимымъ во всемъ: онъ непогршимъ, высказывая сегодня одно: высказывая завтра противоположное, онъ еще непогршиме. Съ одинаково развязнымъ легкомысліемъ онъ относится ко всему, даже къ народнымъ бдствіямъ, будь то война, голодъ, повтріе!.. Право, я порой думаю, что эти господа, столь усердно рекламируя самихъ себя, дойдутъ наконецъ до самообожанія въ буквальномъ смысл слова, то-есть не шутя, какъ нкогда Неронъ, вообразятъ себя богами, способными на все, они станутъ сочинять законы, уврятся, что они способные администраторы, талантливые писатели, чего добраго, даже доблестные полководцы и… ну, хоть музыканты!

Немыкинъ беззвучно, но сочувственно засмялся.

— Въ словахъ вашего сіятельства много правды, сказалъ онъ,— и нельзя не пожалть, что вы, вроятно, никогда не вздумаете развить свои мысли въ стать, которая, конечно, украсила бы собою страницы любаго журнала.

Графъ скромно опустилъ глаза.

— Отчасти то, что вы провидите, графъ, уже сбылось, продолжалъ Немыкинъ.— Если газетчики еще не вообразили себя окончательно богами, то другіе уже считаютъ ихъ божествомъ и поклоняются имъ, какъ древле, римскимъ императорамъ. По ихъ мрк пишутся романы, рисуются картины и даже порой въ сферахъ правительственныхъ…

— Вы хотите сказать, подхватилъ графъ,— что иные сановники не прочь,— какъ бы выразиться?— если и не вполн заискивать въ газет, то все же, въ жажд популярности, охотно допускаютъ, чтобъ имъ воскурялся иміамъ, съ опасностью de se faire casser le nez conps d’encensoir… Но оставимъ эту обыденность… Sufficient unto the day is the evil there of…

Немыкинъ съ невольнымъ изумленіемъ взглянулъ на графа.

— Васъ удивляетъ, не правда-ли? сказалъ графъ,— что я евангельскія слова привожу по-англійски. Не думайте, чтобъ я не зналъ ихъ по-славянски, скажу боле, славянскій изводъ, это ‘довлетъ дневи злоба его’, гораздо полновсне и величественне англійскаго перевода, но по особенностямъ моего воспитанія я раньше ознакомился съ библіей по-англійски, чмъ по-славянски, а привычки дтства неистребимы!

Они помолчали.

— Я общалъ, снова заговорилъ графъ,— указать вамъ на нкоторые камни преткновенія, но слишкомъ увлекся однимъ изъ нихъ, и по-невол долженъ ограничиться теперь немногими примрами. Вы, помнится, въ Петербург говорили мн,— и я даже помню, что говорили прекрасно — о томъ уваженіи, какое питаете ко всему что выросло исторически, на народной почв, какъ вы выразились.

Немыкинъ склонилъ голову въ знакъ согласія.

— Вы, конечно, не станете отвергать историческаго значенія русскаго дворянства?

Немыкинъ отвчалъ, что никоимъ образомъ длать этого не намренъ.

— Позвольте же указать вамъ, какъ ошибочно, и къ сожалнію, не одни демократическіе органы смотрятъ у насъ на нкоторые вопросы, тсно связанные съ вопросомъ дворянскимъ, хотя эта историческая связь ускользаетъ отъ вниманія людей поверхностныхъ. У насъ принято теперь бранить огуломъ и Нмцевъ, и Поляковъ, и забывая полученное отъ нихъ добро, воздавать за причиненное ими зло… Но Поляки, разв они не имли вліянія на развитіе нашей дворянской идеи? разв самое слово дворянинъ, именно благодаря внесеннымъ ими въ нашу жизнь понятіямъ, не пріобрло новаго высшаго значенія, совершенно отличнаго отъ того, которое съ нимъ связывалось въ до-петровскую старину? Вы, конечно, знаете примчательное, недавно обнародованное письмо, канцлера Александра Романовича Воронцова, гд онъ своимъ идеаломъ ставитъ не англійскаго лорда, но польскаго магната, вы, полагаю, не забыли, что до изданія грамоты о вольностяхъ дворянства, оно съ гордостью именовало себя шляхетствомъ, что первое воспитательное заведеніе для дтей благороднаго сословія носило у насъ названіе шляхетскаго корпуса. Или эти факты не довольно убдительны? Подобное же можно повторить и о доблестныхъ потомкахъ ‘Божьихъ дворянъ’, какъ наши лтописцы квалифицировали ливонскихъ рыцарей. Мн не къ чему напоминать вамъ объ ихъ строгой лояльности и врной служб новымъ сузеренамъ, засвидтельствованной ихъ кровью, прибавлю, что мы во многомъ имъ же обязаны развитіемъ нашей государственной идеи, что не мало искусныхъ администраторовъ и государственныхъ дятелей вышли изъ ихъ же школы, или, выражаясь реальне, получили прочный политическій закалъ въ ихъ сред, въ т годы своего служебнаго поприща, которые провели въ Прибалтійскомъ кра…

Немыкинъ вспомнилъ, что самъ графъ занималъ въ названныхъ губерніяхъ не маловажный постъ.

— И что же? все боле одушевляясь продолжалъ графъ, — небезызвстные вамъ демагоги, прикрываясь личиной врноподданства и благонамренности, подняли руку на этихъ врныхъ сыновъ государства и неприкровенно зовутъ ихъ чуть не измнниками. Ненависть къ нимъ перешла уже границу, и всякій Нмецъ сталъ подозрителенъ для нашихъ доморощенныхъ террористовъ, особенно же они злобствуютъ на Пруссаковъ, которыхъ нашъ незабвенный Жуковскій почтилъ эпитетомъ ‘добрыхъ’. Сется вражда, и пожнется кровь. О теперь уже замчается охлажденіе и принужденность. Я не дале какъ ныншнимъ лтомъ былъ въ Германіи на водахъ, и по обычаю встртился тамъ съ государственными людьми сосдней страны. Да, они попрежнему вжливы и любезны, но гд былой душевный привтъ, былая сердечная предупредительность, былое искреннее сочувствіе? Туча уже надвигается, невольно чувствуетъ ея набгающую тнь, ея приближающійся холодъ. А кто виновенъ?.. Но такъ-то:

Wenn man das Bse tbut, sieht man far klein es an,

Man sieht, wie grose es ist, erst wenn es ist gethan.

Графъ замолчалъ и взглянулъ на Немыкина, ожидая встртить на его лиц прежнюю сочувственную улыбку, но редакторъ сидлъ, склонивъ на сторону голову, какъ бы все еще прислушиваясь, съ неподвижною физіономіей и крпко сжатыми устами. Графъ слегка заелозилъ въ кресл, чмъ, какъ извстно, нкоторыя высокопоставленныя лица даютъ постителямъ понять, что время имъ откланяться. Пшкинъ зналъ эту примту, но увлеченный краснорчіемъ графа проглядлъ его граціозный намекъ.

— Вы, помнится, по молчаніи сказалъ графъ,— говорили мн въ Петербург, что не останетесь равнодушны къ вопросамъ религіознымъ вообще и въ частности къ вопросамъ о лучшемъ церковномъ устройств.

Немыкинъ, видя что графъ перемнилъ тему, понялъ неловкость своего молчанія посл предыдущей рчи сановника, и поспшилъ многословно выразить свое удовольствіе по поводу того, что графа интересуютъ вопросы религіозные и отъ его вниманія не ускользнули и потребности церковной реформы.

— Замчая ваше сочувствіе къ этому предмету, сказалъ графъ,— я въ короткихъ словахъ выражу вамъ мой, если не вполн проектъ, то мой взглядъ, который былъ уже готовъ облечься въ форму проекта. Дло пока касается до нашей высшей духовной іерархіи. Нтъ человка, который больше моего питалъ бы къ ней самое искреннее почтеніе. Но, согласитесь, что наши власти духовныя слишкомъ не отъ міра сего, слишкомъ — какъ бы сказать?— отвлеченны… надюсь, вы понимаете въ какомъ именно смысл я употребляю это слово. Даже по манерамъ и рчи, он черезчуръ и, къ сожалнію, не къ своей выгод, отличаются отъ властей свтскихъ. Я полагалъ бы, что имъ слдуетъ предоставить боле дятельное участіе въ обсужденіи государственныхъ мропріятій, сдлать ихъ вполн сановниками, выдливъ изъ ихъ среды наиболе достойныхъ и образовавъ изъ послднихъ особый классъ, въ род того, что въ Англіи зовется Lords spiritual…

Тутъ графъ снова взглянулъ на Немыкина и, не встртивъ снова на его лиц сочувствія къ своимъ взглядамъ, окончательно потерялъ расположеніе къ дальнйшему метанію умственнаго бисера, онъ опять граціозно зашевелился въ кресл. На этотъ разъ Пшкинъ замтилъ выразительное движеніе графа и слегка ущипнулъ редактора за ногу. Оба встали и имли честь откланяться его сіятельству.

— Однако, сказалъ Немыкинъ, сходя съ лстницы,— я считалъ его прямолинейнымъ, а онъ многосторонній и даже отчасти многогранный…

Секретарь не понялъ, что хотлъ выразить редакторъ.

— Н-да! изрекъ онъ, въ свою очередь,— мозгъ государственный.

NB. Читатель! вникни въ два изображенные эпизода и ты поймешь, какъ въ немногіе годы смягчились россійскіе нравы. Во времена отдаленнйшія для простыхъ смертныхъ былъ не безопасенъ разговоръ даже съ полицейскимъ оберъ-офицеромъ, во времена ближайшія простые смертные уже удостоивались бесды отъ лицъ, предъ коими сами полицейскіе оберъ-офицеры стоятъ въ безмолвной вытяжк. Если отечественная критика не замтитъ такого обстоятельства, то ужь никакъ не по вин автора.

IX.
Симпосіонъ въ Патрикевскомъ трактир.

Агатонъ, только-что увидлъ меня, тотчасъ сказалъ:
‘а! Аристодемъ? Кстати пришелъ, будешь вмст
съ нами ужинать’.
Пиръ Платона.

Минутъ черезъ сорокъ по приход Немыкина съ секретаремъ, за угольнымъ столомъ въ лвой комнат Патрикевскаго трактира завтракъ былъ въ полномъ разгар. Къ извстнымъ уже читателямъ лицамъ присоединилось еще двое: межевой чиновникъ Никандровъ и молодой человкъ, въ синемъ вицмундир, Полосатовъ.

Никандровъ, плотненькій съ брюшкомъ человчекъ, обладалъ необыкновенно толстыми рыжими усами, напоминавшими туго набитыя подушки или, ближе, подрзанные лошадиные хвосты, онъ приходился родственникомъ и свойственникомъ цлой дюжин ученыхъ и литераторовъ и къ довершенію достоинствъ распвалъ высочайшимъ теноромъ собственнаго сочиненія нжные романсы, выкраденные изъ забытыхъ произведеній прежнихъ композиторовъ. Полосатовъ пока состоялъ только учителемъ словесности, но тщательно готовился въ профессора и уже усплъ выработать себ прерывистую и тянучую рчь, способную нагонять дремоту даже на хорошо выспавшихся студентовъ.

Общей бесды пока не завязывалось. Драматургъ, какъ клещъ, впился въ редактора и не давалъ ему дохнуть. Секретарь и межевой безъ словъ, въ молчанку, поняли другъ друга и, помстясь по сосдству, по временамъ только обмнивались взглядомъ, посл чего то тотъ, то другой, поочередно, съ разсяннымъ видомъ, наливалъ дв рюмки водки. Голубцовъ и Безпаловъ прислушивались къ разговору редактора съ Угрюмовымъ, изрдка обмниваясь негромкими замчаніями. Будущій профессоръ молчалъ и, самоуглубленно пофыркивая, пилъ чай, наотрзъ отказавшись отъ завтрака и съ важностью объявивъ, что между уроками не дозволяетъ себ иныхъ напитковъ.

— Но, позвольте, однако, обратился Немыкинъ къ драматургу,— отчего же вы не даете своихъ піесъ въ Маломъ театр?

— Вотъ ужь съ вашей-то стороны я никакъ не ожидалъ такого вопроса! отвчалъ Угрюмовъ.— Во-первыхъ, я не придерживаюсь того рутиннаго взгляда, что все спасеніе въ казенной сцен. Какъ хотите, а рано или поздно будетъ же объявлена свобода театровъ, а для новаго дла потребуются новыя силы. Когда явится конкурренція, тогда выяснится, кто пригодне для общества,— казенные ли авторы, или вольные.

Немыкинъ нашелъ такое мнніе весьма любопытнымъ и основательнымъ.

— Затмъ, возьмите, сколько тамъ препятствій! Бгай по бенефиціантамъ, кланяйся, да вдобавокъ всякій тебя заставитъ передлывать піесу по его вкусу. Такъ я не Розенкранцъ, чтобъ имъ подчиняться! Или прикажете мн по начальству въ разодранныхъ сапогахъ ходить: ‘взгляните, молъ, вашество, сапоги каши запросили, поставьте, будьте милостивы, мою піеску’. Такъ я не Фуфайкинъ, я лучше вкъ безъ сапогъ прохожу! А еще комитетъ,— я вотъ не признаю его, да. и только, компетентности его не признаю, понимаете, одинъ у насъ судья — публика. Что жь мн, какъ Лнивкину, съ револьверомъ въ комитетъ явиться да кричать, что застрлюсь на порог, коли не пропустятъ? Нтъ, я на это не пойду, я себ цну знаю.

— А не правду я разв сказалъ, что онъ штучка преинтересная? шепнулъ Голубцовъ Безпалову.

— И долго вы такъ самоотверженно трудитесь для театра? спросилъ Немыкинъ.

— Порядочно-съ. Въ прошломъ году юбилейчикъ даже справилъ, конечно, не полный, а за пятнадцать лтъ, и не публично, понятно, а въ кругу близкихъ друзей. И ничего-съ, портсигарчикъ поднесли, не дорогой, но милый, на крышк снутри шестьдесятъ подписей, похвасталъ Угрюмовъ, всего удесетеряя число своихъ поклонниковъ.— А вечеромъ въ клуб піеску мою дали, публика узнала, и ничего, почествовала-таки. И въ газетахъ кой-гд проскользнуло.

— А какъ вы назвали вашу піесу? сказалъ редакторъ, морщась отъ хвастливости драматурга и не зная о чемъ бы еще спросить его.

— Которую? юбилейную?

— Нтъ, про которую раньше говорили.

— А! радостно воскликнулъ Угрюмовъ, довольный, что самъ редакторъ заговорилъ наконецъ о піес: у него передъ глазами даже три радужныя бумажки блеснули.— Старыя дрожжи, но почему?.. Въ ней, видите, выставлена борьба за существованіе, какъ она проявляется въ купечеств, между молодымъ поколніемъ и старымъ. Ну, происходитъ столкновеніе, и…

— А! коллизія, не мене радостно воскликнулъ Немыкинъ, въ надежд свести разговоръ на общую тему.— Борьба и коллизія, уже захлебываясь продолжалъ онъ,— это душа драмы. Вы, конечно, читали новое изслдованіе Канегиссера?

— Знаете, такъ, проглядлъ только, совралъ Угрюмовъ, не знавшій иной азбуки, кром гражданской.

— Напрасно, это кладъ для драматурга. Прекрасно онъ, напримръ, говоритъ…

И Немыкинъ отхваталъ страницы дв изъ новйшаго Канегиссера, прихвативъ по пути нсколько глубокомысленныхъ замчаній старика Катценфрессера.

— Ну, вотъ это самое у меня и есть, нежданно прервалъ его скромный драматургъ.

— Что есть? гд есть? растерянно спросилъ редакторъ, досадуя, что его прервали въ тотъ именно моментъ, когда потокъ словъ понесся несдержимо и водянистыхъ нмецкихъ эстетиковъ хватило бы, по крайнему разсчету, еще на полчаса.

— А что вотъ этотъ самый Нмецъ пишетъ, въ моей комедіи.

— А? Въ такомъ случа, превосходно… Но я долженъ предупредить васъ, что мы ршили не печатать драматическихъ сочиненій, по крайней мр въ ныншнемъ году…

— Да разв я вамъ къ тому сказалъ?.. Эхъ!.. обидчиво отвчалъ Угрюмовъ и затмъ прибавилъ уже грубо:— вдь вс вы, извстно, казенныхъ предпочитаете… Ну, а Мольеръ съ Шекспиромъ, т казенными не были!..

— Извините, сказалъ Голубцовъ, желая сколько-нибудь загладить неумытость своего протеже,— но въ вашемъ смысл слова ихъ скоре можно назвать казенными.

— Да-а? со злобною недоврчивостью пробурчалъ Угрюмовъ.— А впрочемъ!.. И онъ махнулъ рукой, на Шекспира ли съ Мольеромъ, или на кого инаго, неизвстно.

— А что, Иванъ Петровичъ, обращаюсь къ вамъ въ качеств подписчика, сказалъ Голубцовъ Немыкину, чтобы перемнить разговоръ, — когда же первая книжка? Вдь сегодня, Божею милостью, чуть ли не тридцатое…

— Она вполн ужь готова и сброшюрована, и даже февральская набрана на половину, только нкоторыя обстоятельства…

Секретарь подъ столомъ дернулъ редактора за фалду и громогласно сказалъ:

— Правит-тельство!!.

— То-есть цензурныя затрудненія? освдомился Голубцовъ.

Пшкинъ состроилъ лицо и сдлалъ жестъ, которые можно было истолковать такъ: ‘понимайте, какъ хотите!’

— Позвольте и мн, быстро, быстро засюсюкалъ межевой,— почтеннйшій Иванъ Петровичъ, дать вамъ совтъ, конечно, если я только смю давать совты человку, столь глубокоуважаемому и опытному, но все же въ качеств вашего неизмннаго почитателя и подписчика… (Да, держи карманъ, такъ и подписался! мелькнуло у него въ голов). Вы, конечно, изволите помнить покойнаго Эраста Матвевича Сугубскаго, который когда-то былъ адъюнктомъ по каедр финансоваго права… Онъ мн приходится съ родни, потому что его сестра, екуса Матвевна, была, какъ вамъ, вроятно, извстно, замужемъ за Телепневымъ, а старшая сестра Телепнева, Варвара Андрониковна, вышла за Фаняпина… То-есть, собственно говоря, ихъ фамилія была первоначально von Alpin, но еще въ старину…

— Позвольте, однако, какое же отношеніе это иметъ къ выходу моей первой книжки?

— Это я къ слову, а собственно я хотлъ сказать, что Эрастъ Матвичъ, какъ вамъ, безъ сомннія, извстно, въ начал сороковыхъ годовъ, если не ошибаюсь, издавалъ Оріонъ и однажды — обстоятельство, быть-можетъ, ускользнувшее отъ вашего вниманія — по какимъ-то причинамъ былъ принужденъ выпустить іюнь и іюль въ одной книжк, и хотя книжки были и лтнія, но такое обстоятельство сильно отразилось на подписк.

— Нтъ, мы январьскую и февральскую выпустимъ отдльно, одну за другой, сказалъ секретарь и въ вид иллюстраціи къ своимъ словамъ налилъ дв рюмки водки.

— Я тогда, конечно, былъ еще ребенкомъ, продолжалъ неугомонный межевой чиновникъ, — но прекрасно помню этотъ случай, потому что покойная моя тетка, Анна Михайловна еогенова, урожденная княжна Карабулатова, которая, по сохранившимся литературнымъ преданіямъ, которыя, конечно, вамъ памятны больше моего, состояла въ интимной связи съ покойнымъ Эрастомъ Матвичемъ и приходилась…

И Никандровъ пустился въ долгую генеалогію и біографію урожденной княжны Карабулатовой. Драматургъ тмъ временемъ подслъ въ Андрею Николаевичу.

— Послушайте, по-панибратски сказалъ онъ ему,— вы мн обязаны помочь, какъ художникъ художнику, честное слово.

Безпалова покоробило.

— Вдь вы, говорятъ, пишете портретъ съ Хотьминской? продолжалъ драматургъ.

Андрей Николаевичъ не отрекся.

— Такъ, пожалуйста, пристройте ей на бенефисъ мою піеску. Я знаю, что у нея ничего нтъ, а потому тутъ съ моей стороны никакой интриги не затвается.

— Но какъ же я буду рекомендовать піесу, которой не знаю?

— Это ничего. Впрочемъ, я могу и прочесть вамъ. А, самое лучшее, скажите просто, что слышали какъ въ одномъ многолюдномъ обществ хвалили ее.

— Не лучше ли вамъ самимъ объяснить ей это?

— Да я бы, конечно… Что жь, дло не мудрое. А только, видите, вс актеры лгутъ безбожно, — не удивляйтесь, я ихъ, слава Богу, изучилъ,— а потому она мн не повритъ.

— Въ такомъ случа съ чего же она повритъ мн?

— Вы — другое дло, вы не театральный. И при томъ, согласитесь, какой интересъ мн васъ обманывать? Я говорю ‘хорошо’, потому что дйствительно самъ сознаю, что хорошо. Подводить васъ мн не разсчетъ. И, во-первыхъ, сюжетъ хорошъ: за молоденькою вдовушкой ухаживаютъ двое, отецъ и сынъ, оба купеческаго званія: отецъ закорузлый, по старин, самодуръ, своего рода Китъ Китычъ, только похлеще (драматургъ не договорилъ, впрочемъ не изъ скромности, мелькнувшаго у него въ голов слова: ‘написанъ’), а молодой, знаете, изъ новйшихъ, цивилизаціи нахватался. И такой у нихъ карамболь выходитъ, чудо! Чуть не до драки!.. И притомъ, надо вамъ сказать, что сценична необыкновенно. Впрочемъ, со вздохомъ прибавилъ Угрюмовъ, — я теперь до того дошелъ, что не могу ужь писать несценично. Пробовалъ, нарочно пробовалъ, да не выходитъ. Постигъ, значитъ.

— Но вдь сценичность, кажется, достоинство чисто вншнее, осторожно замтилъ Андрей Николаевичъ.

— Да вы насчетъ художественности, что ли, безпокоитесь? Такъ ужь это само собой! Сами знаете, какіе у меня характеры и роли. Да вотъ вамъ Пуговкинъ, не здшній пропойца, а петербургскій, извстный. Онъ, какъ въ провинцію или лтомъ по клубамъ, всегда за мои роли берется, а ужь въ бенефисъ ничего, кром моей Мели не мели, а муки не выйдетъ, не ставитъ. А если она, то-есть Фаничка, насчетъ бенефисности безпокоится, то-есть бенефисная ли роль, такъ это дло поправимое. Моноложецъ, другой приписать можно, для треску, понимаете. Въ принцип я, конечно…

— Э! да у васъ тутъ цлая компанія! сказалъ Подлещиковъ какъ разъ сзади Андрея Николаевича.

Немыкинъ такъ и ринулся навстрчу Ивану еогностовичу, забывъ, что между ними тяжелый круглый столъ. Порывистое движеніе редактора имло не совсмъ пріятныя послдствія. Именно, у Никандрова была довольно скверная привычка предъ тмъ, какъ выпить рюмку, сперва склониться надъ ней и потянуть винный духъ носомъ, причемъ онъ плотно прижималъ ноздри къ англизированнымъ хвостамъ, замнявшимъ у него усы, находя, что запахъ водки, пройдя сквозь пропитанные табакомъ волосы, получаетъ особый ароматъ. При колебаніи стола, рюмка привскочила и Никандрову все лицо обдало водкой. Редакторъ сталъ усиленно извиняться, но межевой нисколько не былъ въ претензіи, а напротивъ, обрадовался непредвиднному случаю, какъ поводу въ разказу о томъ, какъ на свадьб, когда его двоюродный ддъ, профессоръ римскихъ древностей Грюнфельдъ, выдавалъ дочку за извстнаго поэта Воропаева, то адъюнктъ судебной медицины, впослдствіи знаменитый Сластолюбовъ,— но придумать, что именно натворилъ Сластолюбовъ на свадьб у Воропаева авторъ предоставляетъ воображенію читателя.

— А, Андрюша, и ты здсь! обратился Подлещиковъ къ пріятелю.

Андрею Николаевичу почему-то бросилось въ глаза, что въ послднее время Иванъ еогностовичъ, встрчаясь съ нимъ въ обществ, зоветъ его уменьшительнымъ ‘Андрюша’.

— Видно, я впрямь своего рода знаменитость! подумалось ему.— Стой, постой! сказалъ онъ вслухъ, готовясь облобызаться съ пріятелемъ,— что у тебя на лиц?

— Ахъ, Господи Боже мой! Гд на лиц? Что теб за дло до моего лица? вспылилъ Иванъ еогностовичъ, полагая, что у него вскочилъ какой-нибудь ничтожный прыщикъ, который, не будь на него обращено дружеское вниманіе, прошелъ бы незамченнымъ.

— Погляди въ зеркало.

Иванъ еогностовичъ глянулъ и ахнулъ: лицо у него было въ грязи.

— Ахъ, проклятый мальчишка! вскричалъ онъ.— Извините, Иванъ Петровичъ, я сейчасъ.

— Позвольте, и я съ вами. Мн тоже необходимо…

Оба вышли.

Съ Иваномъ еогностовичемъ вотъ что случилось. На углу Никольской, неподалеку отъ Воскресенскихъ воротъ, къ пузатому, съ огромнымъ прившеннымъ на ремняхъ лоткомъ, торговцу състнымъ, подошелъ уличный мальчишка и спросилъ три пирога, предварительно выложивъ деньги на лотокъ. Съвъ купленное, мальчишка, уже не вынимая денегъ, спросилъ еще два, и затмъ, взявъ по пирогу въ руки, подскакивая изъ-за лотка, сталъ хлестать ими по-носу отороплаго и неповоротливаго торговца, къ великой радости молодцовъ и звакъ. Несчастный торговецъ совсмъ замучался, стараясь отогнать юркаго мальчишку, какъ Иванъ еогностовичъ, подойдя и наскоро узнавъ въ чемъ дло, бросился, какъ врагъ всякаго самоуправства, на мальчишку, горя нетерпніемъ оборвать ему уши. Мальчишка пустился на-утекъ, на двор стояла оттепель, и проказникъ ловко перескочилъ черезъ огромную лужу какъ разъ предъ прозжавшимъ экипажемъ, Ивана еогностовича, уже протянувшаго руку, чтобы схватить негодяя, обдало грязью. Хотя онъ, при хохот, ржаньи и взвизгахъ молодцовъ и звакъ, и оттиралъ весьма усердно лицо платкомъ, но слды грязи все-таки остались.

— Извините, что запоздалъ, сказалъ Подлещиковъ, когда они вышли изъ комнаты,— я общалъ въ часъ, а теперь уже три… Но я не предполагалъ, что онъ такъ упрямъ.

И Иванъ еогностовичъ быстро побжалъ по корридору, редакторъ нагналъ его уже въ уборной.

— Но онъ, надюсь, согласился? спросилъ Немыкинъ.

— Да… да, отвчалъ Подлещиковъ съ опасностью глотнуть мыльной пны.

— И все оформено именно въ томъ вид, какъ мы говорили?

— Сейчасъ… извините… сейчасъ… Ну, вотъ наконецъ я къ вашимъ услугамъ, вытирая лицо, сказалъ нотаріусъ.— На нкоторые пункты онъ согласился безпрекословно, но другіе оспаривалъ самымъ упорнымъ образомъ. Пункты о томъ, что изданіе должно продолжаться не мене двухъ лтъ, и что онъ, въ качеств издателя, обязуется выдавать на текущіе расходы по тридцати тысячъ въ годъ, уплачивая за каждый мсяцъ впередъ по дв тысячи пятисотъ рублей,— прошли безъ возраженій. Дале, пришлось поспорить, именно я, согласно съ вашимъ желаніемъ, настаивалъ, чтобы въ случа разногласія относительно направленія, которое приметъ журналъ, или инаго недоразумнія, или пререканія между нимъ, какъ издателемъ, и вами, какъ редакторомъ, а равно въ случа его нежеланія совмстно продолжать изданіе на третій годъ, вамъ было выдано, при отказ отъ редакторства, единовременно шесть тысячъ…

— Тутъ онъ заспорилъ? Я такъ и ждалъ. Онъ человкъ жестокій и самовластный… Я, конечно, весьма ему благодаренъ за то, что онъ далъ мн возможность издавать журналъ, но а знаю, я прекрасно вижу, что ему желалось бы вчно держать меня въ рукахъ, безпрерывно напоминать мн о томъ, что онъ далъ, во что онъ же можетъ и отнять, я увренъ, что въ конц-концовъ онъ этого не сдлаетъ, но ему хотлось бы, чтобъ я ежеминутно чувствовалъ его власть… Но все же онъ согласился?

— Да.

— Ну, покорнйше васъ благодарю! Весьма вамъ благодаренъ, сказалъ редакторъ, пожимая Ивану еогностовичу об руки.

— Позвольте. Взамнъ этой уступки, онъ потребовалъ внесенія новаго пункта, вы сейчасъ убдитесь въ его несущественности, и именно въ виду этого я и взялъ на себя смлость изъявить на него отъ вашего имени согласіе.

— Въ чемъ же онъ? насупясь спросилъ редакторъ.

— Онъ потребовалъ, чтобы въ случа, если на второй годъ подписка окажется меньше, чмъ въ первый, то онъ имлъ бы право перемнить редактора въ феврал…

— Гм., мрачно пробурчалъ Немыкинъ.

— При этомъ онъ настаивалъ, чтобы въ такомъ случа, онъ въ виду значительныхъ затратъ съ его стороны въ первый годъ изданія, былъ избавленъ отъ обязательства выплатить вамъ шесть тысячъ, но я, конечно, не могъ согласиться на это, мы долго препирались, и наконецъ…

— Что же? взволнованнымъ голосомъ прервалъ его редакторъ.

— Конечно, я настоялъ на своемъ.

— Благодарю васъ, еще разъ благодарю васъ. Я главнымъ образомъ боялся именно возможности быть выброшеннымъ на улицу по его капризу. А теперь я, право, не знаю даже, зачмъ онъ настаивалъ на этомъ пункт, вы совершенно справедливо замтили, что это чистйшая формальность. Но ему хотлось подсунуть мн маленькую шпильку, записать, такъ-сказать, въ протоколъ, что онъ считаетъ меня неспособнымъ къ редакторству человкомъ… О! я его знаю, я его прекрасно знаю.

— Я понималъ, что, при условіи уплаты шести тысячъ, этотъ пунктъ ровно ничего не значитъ, но, признаюсь, нсколько опасался, чтобъ онъ не показался оскорбительнымъ для вашего самолюбія.

— Видите, еслибы журналъ дйствительно не пошелъ, то это было бы обидно для моего самолюбія, но въ такомъ случа я самъ бы отказался отъ редакторства, но вдь оттого, что онъ придумалъ этотъ пунктъ, дастъ Богъ, ничего худаго не случится. Нтъ, мн остается только благодарить васъ… А онъ,— онъ, повторяю, человкъ подозрительный и жестокій. Онъ думаетъ, я не вижу его затй… Не даромъ же онъ навязалъ мн Пшкина…

— Какъ Пшкина? съ изумленіемъ спросилъ Иванъ еогностовичъ.— Не можетъ же онъ полагать, что Пшкинъ способенъ замнить васъ?

— Отчего же?… Онъ воспользуется моею возможною болзнью или поздкой въ деревню ради отдыха, или чмъ-нибудь подобнымъ, и станетъ приставать, чтобъ я взялъ Пшкина въ соредакторы, а затмъ будетъ уже не трудно и вовсе меня отстранить..

— Помилуйте! Да, я думаю, ни одинъ сотрудникъ не согласится работать у такого редактора.

— Отчего же? Деньги будутъ т же, направленіе, по крайности на словахъ, то же…

— Но вашъ умъ, ваши знанія, ваша опытность?

— О! это не цнится. Поврьте, многіе даже будутъ рады такой перемн. Изъ числа сотрудниковъ составится кружокъ, который и захватитъ журналъ въ свои руки, они подлятъ между собою разные отдлы и станутъ не пускать статей постороннихъ, особенно людей талантливыхъ и независимыхъ. На что другое, а на подобные клики мы, Русскіе, издревле большіе мастера. Вы знаете это, конечно, не хуже моего.

— Все это печально, почтеннйшій Иванъ Петровичъ.— Но не могутъ же они разсчитывать при такихъ обстоятельствахъ на сочувствіе публики?

— Отчего же нтъ? По вншности, все останется попрежнему. Притомъ, быть-можетъ, они понравятся публик больше. Я вдь взялся за редакторство ради того, чтобы вывести журналистику на просторъ, поднять борьбу съ такъ-называемымъ направленствомъ, дать возможность высказывать свои взгляды людямъ независимымъ и самостоятельнымъ, но кто знаетъ, понравится ли такая широта и свобода мысли читателямъ. Быть-можетъ, для публики требуется, чтобы редакторъ, какъ дятелъ, все долбилъ въ одну и ту же точку. По крайней мр, вы знаете, что журналы съ самымъ узкимъ, съ самымъ крайнимъ направленіемъ имютъ наибольшій успхъ…

— Да, съ живостью замтилъ нотаріусъ,— пока нтъ журнала съ боле широкими и нестсненными взглядами.

— Можетъ-быть, съ какимъ-то смутнымъ чувствомъ отвчалъ редакторъ.— Но оставимъ это. Позвольте мн лучше еще разъ дружески поблагодарить васъ и даже по-русски поцловать васъ: благодаря вамъ, я со спокойною душой примусь за дло.

Они облобызались.

— Позвольте и мн, почтеннйшій Иванъ Петровичъ, въ свою очередь обратиться къ вамъ со всепокорнйшею просьбой.

— Сдлайте милость, все что въ моихъ силахъ…

— Я тмъ охотне обращаюсь къ вамъ, что знаю, что моя просьба придется вамъ по душ… Вамъ, конечно, случалось видть Хотьминскую?

— Хотьминскую?.. Позвольте… какая это Хотьминская?.. Варвара?..

— Нтъ, Фанни Юрьевна, артистка, она играетъ въ клуб…

— Ахъ, да! какже, какже-съ! сказалъ Немыкинъ, самъ хорошенько не зная, видлъ ли онъ Хотьминскую, или слышалъ о ней, или читалъ про нее.— По общему отзыву, особа преталантливая…

— Да, у нея большія природныя данныя и, по моему мннію,— конечно, я профанъ, и мое мнніе не боле, какъ простой голосъ изъ публики, и я, понятно, не смю спорить съ такимъ глубокимъ знатокомъ искусства, какъ вы,— но, по-моему, у нея много поэзіи и дарованіе не дюжинное, которое, какъ природный алмазъ, требуетъ, такъ-сказать, отдлки или граненія, чтобы стать сверкающимъ брилліантомъ.

— Что же вы собственно желаете отъ меня?

— Чтобъ вы обратили на нее вниманіе, помогли бы ей вашими совтами, развили ея художественное пониманіе и природныя средства.

— Весьма охотно, съ величайшимъ удовольствіемъ Вы насъ познакомите, я въ ней заду, мы поговоримъ о Шекспир, почитаемъ…

Немыкинъ читалъ стихи съ завываньемъ, рокотаньемъ и особымъ присвистомъ (какъ шипятъ старые порванные мхи), а потому въ Москв почитался весьма искуснымъ декламаторомъ и знатокомъ дла.

— Мн случалось слышать отъ васъ, глубокоуважаемый Иванъ Петровичъ, что безъ хорошей школы…

— О! школа — великое дло! уже съ загорвшимися глазами возгласилъ Немыкинъ, — она-то и есть тд граненіе алмаза, которое, какъ вы прекрасно выразились…

Какъ ни пріятно было Ивану еогностовичу согласіе Ивана Петровича, но онъ зналъ, что старый энтузіастъ, дай онъ ему только возможность разойтись, тутъ же въ уборной прочтетъ цлую лекцію о декламаціи и важности школы,— а между тмъ ихъ долгая уединенная бесда, перетолкованная Пшкинымъ, можетъ повредить самому же Немыкину во мнніи подозрительнаго издателя. Поэтому Подлещиковъ весьма деликатно намекнулъ редактору, что имъ удобне будетъ продолжать разговоръ въ общей комнат, гд ихъ, вроятно, уже заждались.

— Какъ вы сказали? вскидываясь отъ умственнаго бреда сказалъ редакторъ.— Ахъ, да!.. Впрочемъ, вы правы… И, пожалуста, поддержите меня… мн надо что-нибудь придумать для Пшкина, которому вовсе не слдуетъ сообщать подробностей… Такъ ужь будьте добры, подтвердите мои слова…

Въ Москв удивительно умютъ сочетать идеализмъ съ практичностью. Въ Петербург люди проще: коли идеалистъ человкъ, такъ идеалистъ, коли практикъ, такъ практикъ, въ Москв же самые ловкіе практики не лишены возвышеннаго идеализма, и самые возвышенные идеалисты — ловкіе практики.

Воротясь въ общую комнату, Немыкинъ услся на диван, помстивъ подл себя Подлещикова.

— Ахъ, Петръ Иванычъ, обратился онъ къ Пшкину,— не забыть бы, я вотъ, какъ вышелъ съ Иваномъ еогностовичемъ, такъ встртилъ разсыльнаго изъ редакціи: изъ Петербурга получена депеша, что вс препятствія къ выходу первой книжки устранены.

Пшкинъ испытующимъ образомъ взглянулъ на Подлещикова.

— Да, спокойно подтвердилъ Иванъ еогностовичъ, — Ивана Петровича можно поздравить съ большою побдой въ Петербург.

— Такъ прикажете разпорядиться выпускомъ книжки? спросилъ секретарь.

— Не безпокойтесь, я уже сдлалъ распоряженіе, отвчалъ редакторъ.— Господа! обратился онъ ко всмъ,— можете меня поздравить: первая книжка выйдетъ завтра, а къ пятнадцатому, дастъ Богъ, выпустимъ и вторую.

Начались поздравленія.

— Благодарю васъ, господа, и позвольте мн, по русскому обычаю, предложить вамъ шампанскаго.

X.
Въ чужомъ пиру похмлье.

Уме недозрлый! плодъ недолгой науки.
Ант. Кантемиръ.

Шампанское было подано, начались тосты. По счастью, дло происходило въ общемъ зал, гд громко ораторствовать было неудобно, и авторъ, къ своему удовольствію, избавленъ отъ повода описывать широковщательныя и пустозвонныя мямленья, присюсюкиванья, пришоптыванья и губошлепанья, которыя наши газеты изъ ланинскаго патріотизма зовутъ застольными рчами.

Когда поздравленія затихли и чоканья прекратились, будущая слава русской науки, учитель Полосатовъ, досел уединенно и сосредоточенно фыркавшій себ подъ носъ, почелъ долгомъ оживить пиръ разумнымъ словомъ.

— Я сердечно радъ, что ваше дло окончательно устроилось, сказалъ онъ, обращаясь къ редактору,— и не скрою, что радъ этому отчасти изъ эгоистическихъ побужденій. Мои статьи ‘О позитивныхъ основахъ исторіи литературы’ почти окончены, и быть-можетъ ихъ начало вы найдете возможнымъ пустить еще въ феврал.

— Да, листа два я, кажется, еще могу удлить вамъ. Во всякомъ случа, я буду весьма радъ ихъ помстить. Вашъ взглядъ на значеніе литературы не лишенъ оригинальности, и притомъ вы серьезно и съ большою эрудиціей разработали вашу тему…

— Если не секретъ, то не будете-ли вы добры, не объясните ли намъ въ нсколькихъ словахъ предметъ вашей, судя по отзыву Иванъ Петровича, въ высшей степени занимательной статьи, сказалъ Иванъ еогностовичъ.

Иванъ еогностовичъ, какъ человкъ занятой, предпочиталъ подобныя устныя бесды съ авторами чтенію ихъ объемистыхъ произведеній, онъ воображалъ, что при этомъ обогащаетъ себя знаніями и получаетъ понятіе о разныхъ предметахъ, — что весьма льстило его самолюбію.

— Въ наук секретовъ не имется, важно отвчалъ будущій ученый,— и я охотно подлюсь съ вами результатами моихъ изслдованій… Видите ли, по молчаніи, собравшись съ мыслями, продолжалъ онъ,— мы вс, еще со школьной скамьи, твердимъ, что литература есть отраженіе или выраженіе жизни народной, что она представляетъ зеркало, въ которомъ образно запечатлвается нравственная физіономія даннаго общества, что она составляетъ фокусъ, гд сосредоточиваются вс живительные лучи мнній, надеждъ, чаяній и вожделній даннаго времени. Но на сколько строго, сознательно и послдовательно проводится и иллюстрируется это воззрніе въ исторіи литературы? Въ личной бесд я, понятно, не могу изложить свой взглядъ съ полной основательностью и подробностью, и поневол долженъ ограничиться самыми существенными чертами. Я нахожу, что досел въ исторіи литературы обращается черезчуръ усиленное вниманіе на личность писателей, на ‘ихъ’ будто бы вліяніе на общество, на ‘ихъ’ будто бы идеи. Мн кажется, что центръ тяжести долженъ быть перенесенъ на само общество, котораго писатель есть не боле, какъ выразитель, его же собственная личность представляетъ интересъ весьма второстепенный…

— Извините, пожалуста, съ живостью прервалъ оратора Андрей Николаевичъ,— вы вотъ отвергаете значеніе личности писателя и, вроятно, художниковъ вообще… Но вдь въ искусств личность — все. Вдь писатель тогда только и становится писателемъ, когда у него является свой языкъ, свой стихъ, свой слогъ…

— Извините, что я въ свою очередь прерву васъ, мягко и со снисходительною улыбкой сказалъ Полосатовъ,— я до технической стороны дла не касаюсь, меня занимаетъ вопросъ боле важный, вопросъ объ общественномъ значеніи литературы.

Андрей Николаевичъ растерянно и точно жалуясь взглянулъ на Голубцова.

— Что жь это? шепнулъ онъ ему,— да онъ технику съ личностью смшиваетъ…

— Погоди, не то еще услышишь, шепотомъ же отвчалъ докторъ.

— И такъ, продолжалъ между тмъ Полосатовъ, обращаясь по преимуществу въ Подлещикову, какъ къ боле внимательному и понимающему слушателю, — центръ тяжести, какъ то, надюсь, мн удастся окончательно разъяснить и доказать въ моей диссертаціи, долженъ быть перенесенъ на общество, котораго писатель есть только выразитель. Словомъ, важенъ не онъ, важно изучить умственную дятельность и нравственные идеалы тхъ мыслящихъ тысячъ, того интеллигентнаго меньшинства, которое составляетъ общество, и которое, строго говоря, и находитъ свое выраженіе въ литератур. Искусство не доступно народу въ обширномъ смысл, этой инертной масс, подлежащей развитію по идеаламъ меньшинства. Вотъ почему, при опредленіи значенія даннаго поэта или прозаика, мрой никакъ не можетъ служить его личность, или художественный талантъ, мра эта должна быть независима отъ такъ-называемаго вкуса, всегда боле или мене условнаго, отъ произвольныхъ эстетическихъ теорій и пристрастій, мра должна быть фактическая.

Лекторъ сдлалъ паузу.

— Все это чрезвычайно любопытно, счелъ долгомъ вставить Иванъ еогностовичъ.— Въ чемъ же вы усматриваете эту мру?

— Въ успх, въ успх даннаго произведенія или писателя въ свое время.

Подлещиковъ съ торжествомъ поглядлъ на Андрея Николаевича. Безпаловъ, повидимому, остался равнодушенъ къ этому взгляду, но онъ точно нырнулъ прямо въ глубину его сердца и запалъ тамъ. Впослдствіи онъ не разъ вспоминался художнику.

— Вы, быть-можетъ, скажете, продолжалъ краснорчивый лекторъ,— что не всегда легко опредлить величину и напряженіе этого успха. И да, и нтъ. Конечно, самое важное значеніе, въ научномъ отношеніи, тутъ принадлежитъ, или, врне, будетъ принадлежать, статистическимъ даннымъ, всегда точнымъ и непогршимымъ, тотъ, конечно, и имлъ успхъ, за кого высказалось большинство, чьи сочиненія разошлись въ большемъ количеств экземпляровъ, тотъ и былъ выразителемъ эпохи, кого боле другихъ читали, кмъ сильне другихъ интересовались и увлекались. Тамъ, гд нельзя добыть положительныхъ статистическихъ данныхъ, мы можемъ руководствоваться отдльными отзывами современниковъ, или извстіями объ оваціяхъ или средневковыхъ тріумфахъ…

— Извините, съ лукавою улыбкой вставилъ Голубцовъ,— а что вы скажете о томъ успх en permanence, который имютъ вс истинные поэты и художники изъ вка въ вкъ?

— Видите ли, я не отвергаю ихъ успха, но чтобъ оцнить его солидность, слдуетъ опредлить ту среду, гд они имъ пользуются. Повторяю, что т художники, о которыхъ вы упомянули, пользуются успхомъ, но въ сред весьма ограниченной и въ условномъ смысл. Они имютъ успхъ у эрудитовъ, у людей боле или мене спеціально занимающихся эстетикой, пожалуй, еще школьный успхъ ознакомленія съ прекрасными формами, а равно успхъ пріятнаго препровожденія времени у праздныхъ дилетантовъ, но такой успхъ странно даже сравнивать съ живымъ общественнымъ успхомъ, который только и иметъ серьезное историческое значеніе. Прибавлю, что порой одинъ и тотъ же писатель, въ разные періоды своей дятельности, можетъ имть различные успхи, успхъ по существу или общественный, и успхъ формально-эстетическій или у дилетантовъ. Такъ Пушкинъ, въ ранній періодъ своей дятельности, когда онъ былъ выразителемъ лучшихъ общественныхъ стремленій, реформаторскихъ идей лучшихъ своихъ современниковъ, когда, словомъ, онъ былъ охваченъ вяньями своей эпохи,— имлъ успхъ желательный, успхъ общественнаго дятеля. Въ позднйшій же періодъ своей жизни, когда онъ, быть-можетъ, и полне выражалъ свою личность, общество относилось къ нему равнодушно, и было неоспоримо право. Онъ, конечно, создалъ въ это время нсколько формально прекрасныхъ произведеній, которыя служатъ и будутъ служить образцами, но его общественное значеніе понизилось почти до точки замерзанія. Обществу было душно въ тхъ роскошныхъ палатахъ, гд подобострастные царедворцы безмолвствовали, пока ‘одинъ’ долго бесдовалъ съ Гомеромъ, ему было холодно въ той заоблачной кель, въ сосдств отвлеченнаго существа, куда стремился поэтъ.

Окончивъ хлесткою фразой, способною возбудить на публичной лекціи взрывъ рукоплесканій, Полосатовъ взглянулъ на Голубцова, дабы насладиться тмъ ошеломляющимъ впечатлніемъ, которое неминуемо должны были произвести послднія слова. Но къ изумленію оратора, Голубцовъ вовсе его не слушалъ и спокойно разговаривалъ съ редакторомъ о какихъ-то общихъ знакомыхъ. Полосатовъ нсколько смутился, взглянулъ на часы, но видно у него еще оставалось довольно свободнаго времени, ибо онъ не спохватился и не заторопился уходомъ,— что было бы для него прекраснымъ выходомъ изъ неловкаго положенія. Иванъ еогностовичъ, по свойственной ему деликатности, поспшилъ на помощь будущему жрецу науки, онъ поблагодарилъ его за вполн ясное и популярное изложеніе результатовъ его ученыхъ изысканій.

Полосатовъ опять заговорилъ, и если авторъ не приводитъ его дальнйшихъ рчей, то единственно изъ опасенія быть обличеннымъ въ плагіат сразу цлою дюжиной ученыхъ. Ораторъ высказалъ бездну учености, онъ такъ и сыпалъ малоизвстными фактами о средневковыхъ и новйшихъ литературныхъ тріумфахъ, что Подлещикову оставалось только подбирать ихъ.

Никто изъ присутствовавшихъ не подозрвалъ какое впечатлніе произвели ученыя разглагольствованія будущаго свтила на Андрея Николаевича. Ему стало не по себ, смутно и тяжко. И это смутное чувство въ сознаніи художника отразилось примрно слдующимъ монологомъ:

— Ну, и денекъ же выдался!.. Наслушался!.. И все вдь объ искусств… Аины, да и полно… И вс довольны!.. Разв, вотъ, драматургъ не совсмъ, что его не въ одинъ разрядъ съ Шекспиромъ поставили! Ну, да этотъ живо утшенье найдетъ въ своемъ портсигарчик!.. Зато межевой какъ доволенъ, что ему удалось и родней похвалиться, и развязать литературное преданіе о непотребномъ житіи тетки. Немыкинъ, конечно, радешенекъ, что ему пришлось потолковать о Нмц. Про профессора и говорить нечего: Иванъ еогностовичъ ублажилъ его по горло. И докторъ, шельмецъ, доволенъ, что подвелъ ученаго и заставилъ его здорово сбрехнуть… А Иванъ, право, для меня загадка. Человкъ онъ умный, а съ какимъ благоговніемъ слушалъ вздоръ, что мололъ Полосатовъ. У него страсть какая-то, какъ онъ самъ выражается, ‘имть обо всемъ понятіе’. Только чортъ его толкаетъ обращаться съ вопросомъ объ искусств къ людямъ, которые сами о семъ понятія не имютъ…

Тутъ Андрею Николаевичу припомнилось, что докторъ какъ-то сказалъ при немъ, что нтъ на свт людей отвлеченне русскихъ интеллигентовъ.

— Я вотъ прежде не понималъ, то-есть и понималъ, но не отчетливо, что онъ именно хотлъ выразить. А теперь, какъ до своего дла дошло, отлично понялъ. Цлый-то день почти толковали они объ искусств, а, вдь, ни у одного прямаго, живаго чувства къ нему нтъ. Будто оно, искусство-то, для нихъ вовсе не существуетъ, а есть какое-то отвлеченное понятіе о томъ, что человку образованному нельзя имъ не интересоваться. Ну, съ чужаго голоса еще кое-какъ поютъ, а поставь любаго изъ нихъ предъ живымъ созданіемъ искусства, онъ и спасуетъ, оттого и спасуетъ, что ничего не почувствуетъ. О старомъ, о чемъ онъ читалъ, еще поговоритъ, и умно поговоритъ, разумется если умное прочелъ. Ну, а отъ новаго, или вообще отъ того, о чемъ не писано, сердце у него не забьется. Разв Немыкинъ пророкочетъ что-нибудь, свернувъ на общія мста. Полосатовъ станетъ искать общественныхъ интересовъ по собственному образцу, вдь художество для него такъ, форма какая-то, въ род синяго вицмундира, въ синемъ вицмундир — ученый, а нтъ, такъ невжда. А мой милый, Иванъ еогностовичъ справится, иметъ ли вещь успхъ, вс хвалятъ, и мы станемъ хвалить, а нтъ, и мы нтъ: люди ложь, и мы тожь…

И Безпаловымъ овладло еще боле тяжелое чувство, издавна ему знакомое, и которое съ годами находило на него чаще и гнело его сильне. Вотъ въ какой безучастной сред ему приходится жить! да не просто жить, а работать, художествовать. Его вновь постила мысль о своей отчужденности это всхъ, о своей никому ненужности, о своей излишности, о какомъ-то скоре призрачномъ, чмъ дйствительномъ существованіи вн времени и пространства. Онъ охотно бы бжалъ отъ нея, но куда? Идти домой? но онъ зналъ, что не суметъ скрыть своихъ чувствъ отъ жены, и пришлось бы только пуще разстроить себя, да и ее измучить вдобавокъ. Нтъ, ужь лучше потерпть и одному отсидться отъ тоски.

Андрей Николаевичъ и сидлъ, долго отсиживался. Только происходившее внутри его казалось ему дйствительностью, вншняя же дйствительность, въ т короткіе промежутки, когда онъ безучастно къ ней присматривался, проходила предъ нимъ, какъ сонное мечтаніе. Даже обычная наблюдательность оставила его. Онъ еще помнилъ, какъ драматургъ удалился съ гордымъ видомъ въ ту самую минуту, когда стали пить за процвтаніе журнала, куда не хотли принять его ‘вольной’ комедіи. Но уже не досмотрлъ, какъ межевой и секретарь, перемигнувшись, поняли, что имъ тутъ больше длать нечего и удалились въ мста боле злачныя и прохладныя. Онъ не замтилъ, какъ Полосатовъ, взглянувъ на часы, съ великою важностью объявилъ, что ему пора поспшить, чтобъ успть переодться и хать на обдъ къ князю Русланбекову, гд затмъ, для княженъ и ихъ знакомыхъ двицъ, онъ прочтетъ лекцію ‘о причинахъ общественнаго успха Августа Коцебу и равнодушія общества къ Вольфгангу Гёте’, какъ Немыкинъ, увлекшись разговоромъ о новой психо-физик, наконецъ-то вспомнилъ, что не сдлалъ еще никакихъ распоряженій относительно выпуска книжки.

Когда Андрею Николаевичу немного полегчало и думы его лишились жгучести и остроты, то онъ съ нкоторымъ изумленіемъ увидлъ, что они остались всего втроемъ и имъ подаютъ какую-то ду, вроятно обдъ.

— Э! да, видно, ужь не рано! подумалъ онъ, но въ качеств художника, пришедшагося въ мір не ко времени и не ко двору, не взглянулъ даже на часы.

Подлещиковъ разговаривалъ съ Голубцовымъ, онъ прислушался.

— Итакъ, говорилъ Иванъ еогностовичъ,— по вашему мннію, въ наше время не можетъ появиться замчательный художникъ, именно въ силу особенно неблагопріятныхъ условій среды?

Андрею Николаевичу почему-то показалось, будто Подлещиковъ задалъ этотъ вопросъ, имя въ виду именно его и притомъ съ коварною цлью. Ему вспомнился недавній разговоръ съ пріятелемъ въ этомъ же трактир, его сегодняшній взглядъ при словахъ Полосатова объ успх, и въ его незлобивомъ сердц зашевелилось непріятное чувство противъ любимаго человка, съ тмъ вмст онъ замеръ въ ожиданіи отвта Голубцова, точно отъ него зависла его судьба.

— Вы не совсмъ точно меня поняли, отвчалъ докторъ,— я говорилъ только, что нынче среда неблагопріятна для оцнки художественныхъ произведеній, что же касается до появленія талантовъ, то они, кажется, могутъ являться въ любое время. Время Людовика XIV, конечно, было весьма богато талантами, и талантами весьма крупными. Притомъ и король, и общество, повидимому, готовы были привтствовать и способны оцнить ихъ. А между тмъ, въ этомъ самомъ усиленномъ вниманіи къ талантамъ заключалось нчто вредное для ихъ развитія, художникамъ были навязаны условныя правила и они имъ малодушно подчинились, послдствіемъ была извстная условность изображенія. Времена французской революціи, казалось бы, вовсе не благопріятствовали появленію таланта, обществу было не до него, и, однако, именно въ это время является такой несомннный поэтъ, какъ Andr Chenier. Пожалуй, на поврку выйдетъ, что для свободнаго развитія таланта требуется либо полное равнодушіе общества къ искусству, либо живое, прямое безхитростное сочувствіе къ художественнымъ произведеніямъ, какъ то бывало порою въ Италіи и, вроятно, въ древней Греціи. А вотъ когда и критика, и публика (кто за кмъ — вопросъ еще нершенный) примутся хитрить-мудрить, да пойдутъ въ ходъ всякія разглагольствованія…

— Именно разглагольствованія! повторилъ Безпаловъ, а дальше не сталъ слушать.— А все же, продолжалъ онъ про себя,— никто меня не разувритъ, что Иванъ сдлалъ этотъ вопросъ безъ умысла. Нтъ, онъ хотлъ уколоть меня…

Такимъ образомъ, для недовольства Андрея Николаевича нашлась новая тема, которую онъ сталъ усердно разрабатывать.

— Да, что съ тобой, Андрюша? нкоторое время спустя спросилъ его Иванъ еогностовичъ.— Что ты все киснешь и не шь ничего? Я нарочно для тебя жареную осетрину заказалъ, подъ снтками, знаю, что любишь…

Эти слова были сказаны такимъ ласковымъ, такимъ дружескимъ тономъ, что Андрей Николаевичъ невольно устыдился своего недавняго подозрнія. Онъ мысленно встряхнулся и съ большимъ вниманіемъ сталъ слушать о чемъ бесдуютъ Подлещиковъ съ Голубцовымъ.

— А я, едоръ едорычъ, обращаюсь опять въ прежнему вопросу, сказалъ Иванъ еогностовичъ, — отчего вы не пишете?

— А я вамъ повторяю, что самой-то побудительной причины къ писательству у меня не имется: человкъ я обезпеченный и вдобавокъ холостой, каковымъ, надо полагать, и до конца дней пребуду. Нтъ, не для письма я созданъ, а для разговора.

— Но вы такъ понимаете, такъ знаете, такъ любите искусство!

— Эти качества, если они у меня только есть, обнаружатся и въ разговор. А для писательства я не гожусь: слишкомъ я тонкокожъ для этого…

— Я не совсмъ васъ понимаю…

— Да, вотъ, видите, есть у меня пріятель въ Питер, писательствуетъ. Ставили тамъ въ театр Пушкинскаго Бориса, онъ по этому поводу статью написалъ, гд нсколько разъ назвалъ Пушкина великимъ поэтомъ. Что жь? редакторъ — и, замтьте, вовсе не крайняго направленія, а самаго средненькаго — взялъ да и вычеркнулъ везд эпитетъ ‘великій’. Случись это со мной, тмъ бы мое писательство и кончилось, а пріятель ничего: онъ только посмялся надъ редакторомъ, да въ письм ко мн выругалъ его дуракомъ. ‘Вдь онъ, говоритъ,— мысли-то мои вс оставилъ, и эпитетъ всякій, кто статью пойметъ, самъ приставитъ’. Но у моего пріятеля цль есть, онъ мечтаетъ дожить до того времени, какъ его мысли восторжествуютъ.

— Но разв вы не могли бы преслдовать подобную благородную цль?

— Нтъ, выдержки у меня надлежащей нтъ. Да и въ разговор все какъ-то проще. Я какъ дйствую? Найду подходящаго человка, насяду на него, да такъ его все и накачиваю, пока въ свою вру не обращу. Я вотъ и самъ Пушкина не меньше пріятеля люблю, и ужь многихъ на его счетъ просвтилъ. Конечно, ихъ не столько, сколько именъ на портсигар у Угрюмова, а все же съ десятокъ наберется. А, главное, эти ужь до конца врными останутся, а читатель,— читатель не надеженъ, того гляди, завтра противоположное прочтетъ, да и пойдетъ по новому бредитъ!..

— А я бы указалъ вамъ отрасль, гд не только ваше слово было бы въ высшей степени полезно, но гд именно требуется насядать и накачивать, какъ вы выразились.

— Что такое?

— Нашъ театръ такъ нуждается въ знающемъ и безпристрастномъ критик…

Голубцовъ разсмялся.

— Э, э! подумалъ Безпаловъ,— я-то голову ломаю, съ чего Иванъ объ искусств такъ безпокоится, а онъ все для Фанни Юрьевны старается.

— Ну, на это я ужь вовсе не гожусь, сказалъ Голубцовъ.

— Но почему же?

— Видите, мн ужь за сорокъ. Я помню то время, какъ актеры длились на хорошихъ и дурныхъ. Я не спорю, и теперь еще хорошіе остались, особенно въ Москв. Я даже поэтому Москву предпочитаю Петербургу, но пора сознаться, что и здсь уже новое теченіе обозначается, и здсь актеровъ начинаютъ длить на симпатичныхъ и несимпатичныхъ, а вотъ лтъ чрезъ десять, пятнадцать хорошихъ вовсе не останется, а пойдутъ одни симпатичные. Сами подумайте, изъ чего же мн хлопотать. Возьмемъ такой примръ: играетъ барынька хорошенькая, граціозная и гримаски премилыя строитъ, ну, словомъ, симпатична необыкновенно. Публика въ нее влюблена на половину. И она довольна, и вс въ восторг. А я вдругъ ввалюсь въ театръ и брякну: ‘Никакого у васъ, милая барынька, таланта нтъ, всюду-то и всегда вы самое себя изображаете, а вдь слдуетъ лицедйствовать’. И ей обидно, и поклонникамъ досадно, да и мн, вдь, никакого удовольствія не доставитъ видть свое мнніе въ печати.

Андрею Николаевичу показалось, что, приводя примръ, Голубцовъ мтитъ въ Хотьминскую, онъ не ошибался: докторъ, нежданно вспомнивъ про портретъ, дйствительно невольно подумалъ о ней. Безпалова такъ и подзуживало подчеркнуть это обстоятельство и спросить прямо Голубцова, какого онъ мннія о Фанни Юрьевн. Двигало ли его при этомъ желаніе посмотрть какое впечатлніе произведетъ его вопросъ на Ивана еогностовича, или то безсознательно всколыхнулось въ немъ недавнее злобное чувство противъ пріятеля? Андрей Николаевичъ и самъ не зналъ. Спросить, однако, не удалось, ибо какъ разъ въ это время къ нимъ подошелъ чистенькій и бритый старичокъ, попросилъ позволенія приссть.

— Я вотъ Самоквасова дожидаю, сказалъ онъ.— Какже… Самоквасовъ, этотъ самый… извстный… ну,да вы наврно его знаете… онъ тоже что-то гд-то пописываетъ.

Голосъ старичка звучалъ престранно, казалось, будто у него во рту небо серебряное и слова, раньше, чмъ выйти изъ устъ, ударяются о небо и отражаются отъ него съ резонансомъ.

— Милости просимъ, очень пріятно, отвчалъ завсхъ Иванъ еогностовичъ.— Мы кстати о театр говорили.

Старичокъ былъ отставной актеръ Мачихинъ, уже около сорока лтъ жившій на пенсіи, онъ приводилъ въ отчаяніе преемственно трехъ казначеевъ, которыхъпережилъ, и не отчаявался пережить четвертаго, еще далеко не стараго человка.

— Да!.. о театр, по молчаніи отозвался Мачихинъ.— Что жь, театръ!.. Да, конечно…

— Вотъ у васъ врно сохранилось много воспоминаній? продолжалъ любознательный нотаріусъ.

— Воспоминанія, какже!.. Гоголя помню, отвчалъ старичокъ, выговаривая букву г твердо, по-хохлацки,— спорилъ даже съ нимъ, какже!.. Въ 1836 году… Да!.. И доказалъ, переспорилъ… блистательно доказалъ.

И старичокъ погрузился въ молчаніе.

— А что вы скажете о ныншнемъ театр по сравненію съ прежнимъ? нашелся предложить новый вопросъ Иванъ еогностовичъ, не безъ желанія проврить слова Голубцова авторитетнымъ отзывомъ.

— О ныншнемъ?.. Какже, какже-съ!.. Вдь и нынче тоже театръ есть… Есть… Ваня Самаринъ первымъ актеромъ считается… А въ мое время, изволите видть, въ Москв французскій театръ существовалъ, и былъ тамъ актеръ Брэкуръ… Да! именно Брэкуръ. Прескверный актеръ: Самаринъ ему подражаетъ.

— Позвольте, съ нкоторою горячностью сказалъ Голубцовъ,— да Самаринъ, по-моему, уже потому выше многихъ, что онъ Пушкина читалъ и на немъ образовалъ свой вкусъ…

— Пушкинъ!.. Александръ Сергичъ!.. Какже, какже, помню!.. Отличный поэтъ, даже можно сказать великій, но… но устарлъ, устарлъ… Прекрасно сказалъ Твердо… нтъ, Слово…— И старикъ сталъ про себя повторять азбуку:— твердо, слово, фертъ, херъ… Да, именно херъ! громко сказалъ онъ.— Такъ Хлбодаровъ прекрасно сказалъ, что устарлъ. Именно, что былъ поэтомъ эротическихъ поползновеній и военныхъ экс… позвольте!.. экзекуцій или эксерсицій?.. Именно экзекуцій. Теперь припомнилъ… Какже, какже-съ!

— Послушайте, уже съ раздраженіемъ сказалъ Голубцовъ,— если вы въ другой разъ вздумаете повторять чужія глупости, то подыщите въ слушатели дураковъ.

Мачихинъ съ изумленіемъ взглянулъ на него.

— Какже Самоквасовъ? подумалъ онъ.— Иль надулъ?.. Надъ старикомъ поглумился?

Голубцову, между тмъ, стало досадно, что онъ обошелся черезчуръ рзко со старикомъ, и онъ придумывалъ, какъ бы поправить дло.

— А вотъ и Самоквасовъ! Честь имю кланяться, господа, объявилъ актеръ и отошелъ отъ собесдниковъ.

— Вотъ вамъ обращавъ моей литературной полемики! сказалъ Голубцовъ, обращаясь въ Ивану еогностовичу.— И за что только я неповиннаго старичка обидлъ?

— Ну, круто сказалъ Безпаловъ,— конечно, того бы слдовало, давешняго, но и этотъ!.. Вотъ въ басн оселъ лягаетъ умирающаго льва, а тутъ развалившійся ужь и не знаю кто… И не докончивъ рчи, Андрей Николаевичъ съ большимъ озлобленіемъ добавилъ:— Но тотъ-то, тотъ-то, давешній, Полосатовъ!.. Скажи, докторъ, слышалъ ты что-нибудь пошле его разглагольствованій?..

Голубцовъ немного подумалъ.

— Слышалъ, отвчалъ онъ.— Осенью я былъ въ Петербург, и по старой привычк зашелъ къ Домонику. Неподалеку отъ меня услось двое Альфонсовъ, восточнаго происхожденія, и стали они, судырь ты мой, ученымъ образомъ о своемъ гнусномъ ремесл разсуждать. Толковали они, напримръ, ‘о сумм наслажденія, которую можетъ дать мужчина женщин’ и такъ дале, и все учеными терминами сыпали, ссылаясь на какихъ-то сквернавыхъ французскихъ и итальянскихъ докторишекъ.

Андрей Николаевичъ расхохотался, но вовсе не весело. При воспоминаніи о Полосатов, въ немъ опять зашевелились тяжелыя думы о своей никому ненужности и отчужденности. Видно онъ еще не совсмъ отъ я ихъ отсидлся.

Иванъ еогностовичъ почти обомллъ отъ докторскаго сравненія. Имя Полосатова уже пронеслось по Москв, и во многихъ кружкахъ произносилось съ уваженіемъ, онъ самъ слышалъ, какъ гд-то въ обществ одинъ спросилъ: ‘Какой Полосатовъ? извстный?’, а другой отвтилъ: ‘ну, да!’ Положимъ, что ни тотъ, который спрашивалъ, ни тотъ, который отвчалъ, не знали съ точностью чмъ собственно извстенъ Полосатовъ, но все же это доказывало несомннный успхъ будущаго профессора. И вдругъ такой непочтительный, боле: такой глумительный отзывъ!

Они посидли нкоторое время молча, чувствуя, что имъ боле не разговориться.

— Однако пора! провозгласилъ Андрей Николаевичъ и всталъ.

Подлещиковъ и Голубцовъ послдовали его примру.

XI.
Муза, подпрапоръ и Фихтошка.

Ради Бога, Людовико,
Гд вы столько откопали
Всякой чуши?
Атта Троль.

Savez-vous, mes drles,
Que cette chanson
Sent pour vos paules
Les coups de bton?
Moli&egrave,re.

Простясь, они тотчасъ же разошлись, словно имъ тошно было дойти вмст даже до сней. Раньше всхъ бодрымъ и твердымъ шагомъ двинулся Подлещиковъ. За нимъ поплелся Голубцовъ, онъ порою пріостанавливался и оглядывался, точно приглашая Безпалова догнать его, но Андрей Николаевичъ тащился еще медленне, опустивъ голову и согнувшись, какъ старикъ.

— Фу ты, пропасть! ворчалъ онъ про себя.— Точно въ мертвомъ царств побывалъ! Хоть бы на что живое наткнуться, хоть бы глупость какую живую встртить, хоть бы дурачество какое откинутъ!

Онъ вышелъ на лстницу и увидлъ, что Иванъ еогностовичъ спустился уже до половины тмъ же мрнымъ и бодрымъ шагомъ.

— Вотъ бы теперь, пришла ему въ голову дурашная мысль, — подбжать сзади, вскочить Ивану на спину, да до конца лстницы на немъ и прохаться.

Иванъ еогностовичъ, точно догадываясь о коварной мечт пріятеля, вдругъ сталъ спускаться почти бгомъ и вскор скрылся въ швейцарской. Иванъ еогностовичъ, по обычаю, былъ доволенъ своимъ днемъ. Обстоятельства какъ бы нарочно складывались въ пользу ближайшей цли его жизни,— овладнія Фанни Юрьевной при помощи угодливости ея самолюбію. Онъ устроилъ дльце Немыкину, и Немыкинъ общалъ обратить свое просвщенное вниманіе на Фанни Юрьевну, несомннно, что явится возможность подсунуть въ журналъ своего театральнаго критика, который изъ признательности будетъ благосклоненъ къ Фанни Юрьевн. Иванъ еогностовичъ еще не терялъ надежды залучить Голубцова.

— А что если подхватить будущаго профессора, вдругъ пришло ему въ голову,— и попросить его, по случаю бенефиса Фанни Юрьевны, развить теорію успха въ приложеніи къ сценическому искусству,— а успхъто всегда можно устроить!

Именно подгоняемый этой мыслью Иванъ еогностовичъ и пустился чуть не въ припрыжку съ лстницы.

Потерявъ изъ виду Подлещикова, Андрей Николаевичъ обратилъ вниманіе на доктора, который спускался осторожно, держась за поручень Докторъ также былъ въ кисломъ настроеніи.

— Да, узенька у насъ колея образованности, думалъ онъ,— чуть въ сторону, либо на колоду наткнешься въ вид дубоватаго ученаго, какъ Полосатовъ, или же по щиколодку въ труху уйдешь въ род этой актерской муміи. А далеконько, однако, у насъ прогрессъ зашелъ: не только молодыхъ, и старичковъ насквозь прошпиговалъ!

И Голубцовъ скрылся въ сняхъ.

— Э! я гляжу, гляжу, а это вотъ это: докторъ! привтствовалъ его чей-то молодой, свжій и веселый голосъ.— Корнелій! глянь-ка, докторъ здсь.

При первыхъ же звукахъ этого свжаго голоса, на Андрея Николаевича пахнуло безпечальнымъ житьемъ, беззаботнымъ весельемъ, беззавтнымъ смхомъ, шуткой и дурачествомъ.

‘Кто бы это былъ?’ подумалъ онъ и невольно прибавилъ шагу.

Прямо противъ дверей стоялъ свжій, здоровый, красивый и кудрявый молодой человкъ въ мховомъ пальто на-распашку и въ бараньей шапк на-бекренъ.

— Э, и Безпаловъ пожаловалъ! возгласилъ онъ.— Корнелій! иль ты не видишь Андрей Николаича?

У вшалки, спиной къ Безпалову, стоялъ высокій и красивый бритый мужчина въ шуб и надвалъ глубокія калоши, но по-московски глубокія, то-есть доходящія безъ малаго до колнъ. Бросивъ калошу, онъ быстро обернулся, поцловалъ художника и принялъ его въ свои медвжьи объятія. Благодаря широкой скунсовой шуб, онъ дйствительно напоминалъ огромнаго чернаго медвдя, ставшаго на заднія лапы.

Курчавый молодецъ былъ Павелъ Ивановичъ Ивановъ, суфлеръ той труппы, гд служила Фанни Юрьевна, а высокій и полный, слегка отяжелвшій брюнетъ съ самою чутошною просдью на вискахъ, актеръ того же театра, Корнелій омичъ Черезовъ.

— Корнелій! а Подлещикова видлъ? спросилъ суфлеръ.

— Гд, гд?

— Сейчасъ вышелъ: видный мужчина такой, пониже тебя, но за то безъ пуза, темно-русый…

— Ахъ, досада! опять пропустилъ. А ужь какъ хочется поглядть, съ кмъ нынче Фаничка путается!..

— Ужь и путается! осудительно замтилъ Безпаловъ,— точно человкъ не можетъ быть просто влюбленъ въ актрису.

— Да что онъ дуракъ что ли, иль невольный монахъ безъ рясы? спросилъ Черезовъ.— Скажите ему, Андрей Николаичъ — онъ, говорятъ, вамъ пріятель,— что съ Фаничкой такъ нельзя: она любитъ скорымъ маршемъ.

— Ужь онъ твердо это знаетъ: два сезона съ ней въ Орл прохлаждался, добавилъ суфлеръ.

— Нечего грха таить, съ комическимъ сокрушеніемъ сказалъ Черезовъ,— точно что было дло, происходило.

— Ахъ, господа! Какъ это вы про женщинъ, право…

— Нашелъ кого корить, актеровъ! перебилъ Безпалова Голубцовъ,— еще Шекспиръ сказалъ, что они не умютъ держать языкъ за зубами: стоитъ только женщин не постыдиться показать имъ пантомиму, а они ужь не постыдятся разказать всмъ.

— Охъ, ужь этотъ докторъ со своимъ Шекспиромъ! сказалъ суфлеръ.

— Что жь, разв не правда?

— Что тутъ толковать, почесывая въ затылк, съ необыкновеннымъ добродушіемъ отвчалъ Черезовъ,— не такой Шекспиръ человкъ былъ, чтобъ врать.

— Однако, нечего лясы точить, пора и за дло, провозгласилъ суфлеръ.

— Да вы входите, или выходите? спросилъ Андрей Николаевичъ.

— Вотъ ужь и не припомню хорошенько, отвчалъ Черезовъ.

— Необходимо атмосферу перемнить, серьезно сказалъ суфлеръ, — у насъ сегодня ужь такая зарубка: какъ на восемнадцать рублей выпьемъ, такъ душа въ другой трактиръ просится.

— Это точно, подтвердилъ Корнелій омичъ.

— Да вы въ который же по счету теперь собираетесь? спросилъ Голубцовъ.

— Ну, вотъ! Въ кои-то вки удастся рабочему человку рюмочку, другую выпить, сейчасъ и считать пойдутъ! съ прежнимъ добродушіемъ, природнымъ, или выработаннымъ, но вызывавшимъ невольную улыбку, сказалъ Черезовъ.

— Что-жь, докторъ, съ нами, что-ль? спросилъ суфлеръ.

— Куда мн съ вами: старъ я становлюсь.

— Ахъ, едоръ едоровичъ, не говорите такъ, не накликайте на себя старости! остерегъ его Черезовъ,— она, подлая, тутъ какъ тутъ, сейчасъ привяжется.

— А Безпалова и спрашивать нечего, ршилъ суфлеръ,— онъ старый бражникъ.

— Домой бы мн, нершительно замтилъ Андрей Николаевичъ.

— Это зачмъ? съ непритворнымъ изумленіемъ спросилъ актеръ.

— Эхъ, Макрушина нтъ! пожаллъ Ивановъ,— онъ сейчасъ бы продекламировалъ:

Дома

У насъ печальны: юность любитъ радость!

— Да, бдняга, слабъ становится, замтилъ Корнелій.

— А что? освдомился Голубцовъ.

— Да что, махнувъ рукой, съ негодованіемъ отвчалъ суфлеръ:— двухъ полныхъ трактировъ выдержать не могъ, погасъ!.. Стой, Корнелій! а къ Переверзеву задемъ?

— Какже, какже! необходимо: мы его завтракомъ общали угостить.

— Да теперь который же часъ? точно спохватясь, при общемъ хохот, спросилъ Андрей Николаевичъ.

— Десятый, надо быть въ исход, отвчалъ Черезовъ.

— Все одно, поужинаетъ! добавилъ суфлеръ.

Голубцовъ отправился домой, а Черезовъ, Безпаловъ и Ивановъ покатили къ Переверзеву на одномъ извощик, причемъ суфлеръ, какъ человкъ боле молодой, легковсный и мене объемистый, помстился на облучк.

Хотя пріятели взяли и лихаго извощика, все же мы раньше ихъ успемъ побывать у Переверзева.

Въ большой низкой комнат перваго этажа, выходившей окнами на Мясницкій бульваръ, на широкомъ турецкомъ диван сидлъ съ ногами Никифоръ Прохоровичъ Переверзевъ. Онъ былъ въ халат, какіе продаютъ Татары, подпоясанномъ шалью отнюдь не кашемирской и даже никогда не лежавшей подл простаго кашемира, и въ феск. Въ рукахъ у него была гитара и онъ отъ времени до времени пощипывалъ ее. Въ другомъ углу того же дивана, поджавъ по-турецки ноги, помщалась его временная сожительница, хорошенькая кордебалетная танцовщица у воды. Она была не въ дух и очень мило дула свои пухленькія губки. Звали ее Музой. Съ точностью не извстно была ли она наречена такъ въ честь святой отроковицы, или же ее такъ прозвалъ Никифоръ Прохоровичъ. Вс, впрочемъ, нжно именовали ее Музочкой, или просто Музой, или Музой Ивановной, одинъ Переверзевъ, въ минуты гнва, обзывалъ ее мерзавкой.

Диванъ приходился противъ простннаго зеркала, подъ которымъ стоялъ старинный, тяжелый, краснаго дерева столъ. На немъ, въ подсвчник, видавшемъ виды, тускло горлъ огарокъ, засыпанный пепломъ, и стояла опорожненная пивная бутылка и стаканъ, до половины заваленный окурками.

У стола, облокотясь на него лвымъ локтемъ, сидлъ мужчина среднихъ лтъ, нкогда, судя по остаткамъ, красивый, но теперь отекшій и опившійся, онъ неумолимо палилъ папиросы, изрдка съ тщетною надеждой взглядывая на пустую бутылку.

Мужчина былъ въ сильно поношеномъ, скорй демисезонномъ, чмъ зимнемъ пальто и въ резиновыхъ холодныхъ калошахъ. Онъ только растегнулся и распустилъ красный, вязанный шарфъ, обмотанный вокругъ воловьей шеи. То былъ актеръ одной труппы съ Переверзевымъ и Черезовымъ, по родовой фамиліи Фихтенбаумъ, по афишамъ Сосногоровъ, боле впрочемъ извстный за кулисами подъ именемъ Фихтошки.

Два часа назадъ Фихтошка забжалъ къ Переверзеву на ‘минуточку’, почему и ввалился въ комнату въ пальто и калошахъ. Присвъ гд онъ и сейчасъ сидлъ, онъ немедленно запалилъ папироску и сталъ усиленно расхваливать Переверзева за послднюю роль.

— Понимаю, прервалъ его Никифоръ Прохоровичъ,— теб надо три рубля…

— Я вовсе не къ тому, обидлся Сосногоровъ.

— Все равно: у меня, знай, ни гроша нтъ. Но погоди, Черезовъ общалъ захать, можетъ-быть и дастъ.

— А скоро онъ?

— Должно-быть скоро… Пораньше хотлъ, добавилъ Переверзевъ, стыдясь сознаться, что тотъ общалъ захать еще передъ завтракомъ.

— Я подожду. Только пивка бы.

— На, послдній, больше не проси, сказалъ Переверзевъ, великодушно жертвуя гривенникъ, дйствительно послдній.

Фихтошка ждалъ бы вполн терпливо, окажись пивная бутылка неистощимою. На бду онъ выпилъ ее черезчуръ скоро, и чуть заикнулся о второй, какъ Переверзевъ предложилъ ему немедленно убираться къ чорту. Съ тхъ поръ они сидли молча, Переверзевъ потренькивая на гитар, Фихтошка паля папиросы, а Муза куксясь и надувъ губки.

Звонокъ задребезжалъ какъ-то весело, точно поздравляя хозяевъ съ пріздомъ давно жданныхъ гостей, слдомъ Безпаловъ, Черезовъ и Ивановъ съ говоромъ и шумомъ ввалились въ комнату въ верхнемъ плать, облегчивъ только ноги отъ калошъ.

— Подлецы! привтствовалъ ихъ хозяинъ.

— Мы не виноваты: Макрушинъ задержалъ, оправдывался суфлеръ.

— Гд жь онъ? грозно спросилъ Переверзевъ.

— Нализался.

— Жаль. Мн еще надо бы съ нимъ насчетъ послдней рецензіи поговорить.

— Значитъ, мы умно сдлали, что не захали раньше за тобой: вы поругались бы…

— Я бы ему!..

Но что сдлалъ бы или сказалъ Переверзевъ Макрушину, осталось тайной: онъ вдругъ взглянулъ на Музу и гнвно закричалъ:

— А ты и рада съ этимъ ласуномъ лизаться!..

Дйствительно, Корнелій омичъ, здороваясь съ Музой, поцловалъ ее и найдя, вроятно, что поцлуй довольно вкусенъ, продолжалъ то же недурное занятіе.

— Ну, что ты! съ добродушнымъ недоумніемъ отвчалъ Корнелій омичъ, подходя къ товарищу, — я вдь такъ, милый, по-братски!

— Знаю я твое братство! свирпо проскрежеталъ Переверзевъ и направился трагическими шагами въ дальній уголъ комнаты.

— Оставьте его, Корнелій омичъ, сказала Муза, вскакивая съ дивана,— онъ нынче страсть золъ, что вы его завтракомъ надули. За обдомъ чуть было въ меня графиномъ не пустилъ.

— И стоило! злобно, продолжая свое трагическое путешествіе въ дальній уголъ, прошиплъ Никифоръ Прохоровичъ. Затмъ онъ остановился и, оборотясь къ Муз, взмахнулъ рукой и сказалъ: — И удивительно, изумительно и трогательно даже, какъ эти твари наровятъ корчить изъ себя Мессалинъ!

Тутъ Переверзевъ сильно хлопнулъ себя по ляжк,— что, благодаря дурной привычк Мочалова, считается досел трагическимъ жестомъ.

— Да полно теб трагедь-то ломать, одвайся! сказалъ Ивановъ.

Переверзевъ, однако, не сразу освободился отъ трагическаго наитія, онъ крупными шагами подошелъ къ суфлеру (на сцен, въ сильныхъ мстахъ, онъ именно такъ прибгалъ къ суфлерской будк) остановился и, скрестивъ руки на груди, напыщенно проговорилъ:

— Зачмъ одваться, зачмъ наряжаться, зачмъ облекаться? Отвчай, несчастный!

Суфлеръ въ свой чередъ сталъ въ позу и скрестилъ руки.

— Чтобъ хать ужинать, о мой Родриго! отвчалъ онъ, ловко передразнивая Никифора Прохоровича.

— Такъ бы давно сказалъ, отвчалъ Родриго, вдругъ перемнивъ тонъ.— Муза, сюртукъ.

И схвативъ Музу за руку, Переверзевъ увлекъ ее въ сосднюю комнату. При затвор дверей послышались возгласы ‘дуракъ!’ и ‘мерзавка!’, и затмъ водворилась тишина.

Фихтошка между тмъ отвелъ Черезова къ окну и сталъ съ нимъ шептаться. Черезъ минуту онъ, радостный и сіяющій, подлетлъ къ суфлеру:

— Ахъ, Паша! я тебя еще не цловалъ сегодня.

— Проваливай! отозвался суфлеръ.— Получилъ съ Черезова, и довольствуйся!..

— Я вовсе не къ тому… А познакомь меня съ Бевпаловымъ.

— Вотъ, Андрей Николаевичъ, позвольте вамъ представить нашего непризнаннаго трагика Сосногорова, Фихтошку тожь.

— Непризнанный! развазывай! А въ Урюпин въ Гамлет — фуроръ.

— Разв въ Урюпин, съ сильнымъ сомнніемъ сказалъ суфлеръ.— А все же, Андрей Николаевичъ, онъ у васъ сейчасъ клянчить начнетъ, такъ вы не давайте.

— Я вовсе не къ тому, обычною формулой протестовалъ Фихтошка.

Въ это время вошли Никифоръ Прохоровичъ и Муза.

— Ну, демъ, Петръ Ивановичъ, демъ! провозгласилъ Ивановъ.

Вс хоромъ повторили это обращеніе Городничаго къ Добчинскому.

— А гитару захватить? спросилъ Фихтошка.

— Давай сюда, сказалъ Ивановъ, выхватывая у него гитару,— а то ты безъ перчатокъ: руки поморозишь.

По близости, сверхъ извощика, на которомъ трое пріятелей прикатили отъ Тсгова, оказался всего одинъ, на него услись Переверзевъ и Муза. Фихтошк мста не оказалось, какъ онъ ни просился на облучекъ, всего до перваго извощика, Муза осталась неумолима.

— Хотя на извощика, черти, киньте! взмолился онъ.

— На, получай! бросая ему мелочъ сказалъ Ивановъ, и слдомъ извощику:— Трогай.

— Да, вы куда? бгомъ нагоняя ихъ, кричалъ Фихтошка.

— Въ Московскій! крикнулъ ему суфлеръ и потише добавилъ извощику:— Валяй въ Эрмитажъ.

— Что жь вы его, бднягу, надуваете? пожаллъ Андрей Николаевичъ.

— Ужь больно во хмлю несносенъ, отвчалъ суфлеръ.

— Безъ него много веселй будетъ, подтвердилъ Корнелій омичъ.

Едва наша компанія, оставивъ платье внизу, подошла къ отворившейся передъ ними словно по волшебству стеклянной двери на лстницу, какъ на верхней площадк появился плотный и мускулистый мужчина со сложеніемъ и выраженіемъ бугая, одтый не то кучеромъ по-русскй, не то средневковымъ Евреемъ.

— Шире грязь, навозъ детъ! вскричалъ онъ.

Восклицаніе, повидимому, относилось къ скромному лысенькому господину, который, опусти голову, задумчиво взбирался на лстницу не по своей сторон.

— Говорятъ, шире дорогу: Любимъ Торцовъ идетъ! повторилъ средневковой Еврей, одтый кучеромъ, стоя всего на дв ступени выше скромнаго господина.

Не усплъ скромный поднять головы, какъ средневковой Еврей переодтый кучеромъ, взмахнулъ рукой, и тотъ покатился внизъ по лстниц. Переверзевъ хотлъ было броситься на помощь, поверженному, но Черезовъ и Ивановъ ловко подхватили его подъ руку и повлекли назадъ въ швейцарскую.

— Ахъ, что за ужасъ! поблднвъ вскричала Муза и кажется упала бы, не подхвати ее Андрей Николаевичъ.

— Что за безобразіе! возмущался между тмъ Переверзевъ.— Да это чистйшая Бухара, Афганистанъ, Британская Индія!

— Суматра, Ява, Борнео! подхватилъ суфлеръ,— а ты все-таки не суйся: расшибетъ.

Вскор бугай былъ торжественно, на рукахъ, внесенъ въ швейцарскую шестью дюжими молодцами, онъ барахтался и кричалъ:— Качай меня, ребята! повыше, ур-ра! Уголъ на водку.

Наши пріятели помстились въ отдльномъ кабинет. Эпизодъ съ буйнымъ кучеромъ взволновалъ ихъ не только нравственно, но и желудочно: вс почувствовали аппетитъ. Когда первый приступъ голода былъ утоленъ, подали вино.

— А винцо не вредное, сказалъ, пробуя, суфлеръ.

— Винишко ничего, хоть бы богатымъ пить!— подтвердилъ Безпаловъ.

— Винцо ласковое: ходко пьется, заключилъ Черезовъ.

— А ты что-жь молчишь? обратился Ивановъ къ Переверзеву.

— Я все думаю.

— О чемъ такомъ, умная голова?

— Однако, если онъ былъ провинціалъ, или иностранецъ?

— Кто онъ-то?..

— Да тотъ, что съ лстницы полетлъ…

— Ну?

— Что онъ подумаетъ о московскомъ гостепріимств! съ паосомъ возгласилъ Переверзевъ.

— Ну, Ильична, вылезла! сказалъ суфлеръ, дружески хлопая его по спин.

Прозвище Ильичны было дано Переверзеву по слдующему случаю: сверхъ актерскаго таланта, онъ обладалъ поэтическимъ дарованіемъ, которое охотно прилагалъ къ разнымъ обстоятельствамъ артистическаго обихода. Однажды, по случаю сорока-двухлтняго юбилея знаменитой провинціальной актрисы, Поджаровой, онъ смастерилъ хорошенькіе привтственные стишки, которые начинались такъ:

Добраго времени, стараго, Марья Ильична Поджарова!

Ильична вмсто Ильинична, разумется, было не боле, какъ піитическою вольностью, но актеры, а особенно суфлеры, въ этомъ осношеніи придирчиве даже наимене грамотныхъ критиковъ.

— И неужто все это ему даромъ проходитъ? сказалъ Андрей Николаевичъ.

— Ну, до мирового ежели дойдетъ, недльку, другую отсидитъ, сказалъ Черезовъ.

— Какже, отсидитъ! возразилъ суфлеръ.— Нтъ, братъ, у его покровителя долгія руки. Его мировой въ кутузку упрячетъ, а тотъ переведетъ въ Тверскую часть, а оттуда его выпускаютъ…

— И онъ, подхватилъ Черезовъ,— какъ Хотенъ Блудовичъ въ былин.

здитъ по городу, уродуетъ.

— А что сегодняшняя исторія — ты тамъ, Муза, близко стояла — чмъ кончилось? спросилъ Переверзевъ.

— Ахъ, отвчала она,— этотъ лысенькій оказался его пріятелемъ, они узнали другъ друга и расцловались. И лысенькій, прихрамывая, на верхъ побрелъ, только сказалъ: ‘какъ это я неловко оступился’.

— А отчего Хотена-то Блудовича на рукахъ понесли? освдомился суфлеръ.

— Это онъ нарочно фортель откинулъ, пообщалъ швейцарамъ двадцать пять рублей на водку.

— Чудодй, истинный чудодй! сказалъ Черезовъ.

— Удивительно, какъ ему легко все съ рукъ сходитъ: выпало же человку счастье на мордобитіе! сказалъ суфлеръ.— Тазъ какъ-то онъ одного фельетониста въ Большомъ театр, на маскарад, смазнулъ. Фельетонистъ не жаловался, но полиція привлекла Хотена къ отвтственности за нарушеніе тишины въ общественномъ мст. Вызвали къ мировому и фельетониста, въ качеств свидтеля. Мировой спрашиваетъ Хотена: ‘что вы сдлали?’ — А вотъ, говоритъ, этого по рылу хватилъ. Мировой къ фельетонисту: ‘билъ онъ васъ по лицу?’ а фельетонистъ: ‘я что-то не припомню такого обстоятельства’. Вс въ хохотъ, а его всего къ пяти рублямъ штрафа приговорили.

— Нтъ, вотъ я съ нимъ такъ въ передлку попалъ, сказалъ Черезовъ,— еле живъ ушелъ.

— Вы не знаете, Андрей Николаевичъ? подхватилъ суфлеръ.— Корнелій! разкажи непремнно Андрей Николаичу.

— Видите, пригласилъ онъ меня какъ-то къ себ на дачу. Народу насъ человкъ шесть было, пили-ми, пили, цлую прорву выпили. Наконецъ кто-то придумалъ шартрезу стаканами истреблять. Можете вообразить, что изъ этого послдовало. А у Хотена, надо вамъ сказать, страсть разныя коллекціи составлять, въ то время онъ револьверы всякихъ системъ скупалъ. И зайди у насъ съ чего-то разговоръ про фатализмъ. ‘Что жь’, испроговорилъ Хотенъ Блудовичъ,— давайте судьбу пытать. Ночь нынче темная, возьмемъ по револьверу, пойдемъ въ садъ и начнемъ палить: кому судьба, того укокошимъ’. Спьяну-то намъ куда какъ забавно это показалось. Вывелъ онъ насъ въ садъ, съ фонаремъ въ рукахъ, разставилъ по мстамъ, потомъ фонарь эадулъ и скомандовалъ ‘пли’!

— И ты палилъ? съ удивленіемъ спросилъ Переверзевъ.

— Еще бы! вдь я страстный охотникъ, прихвастнулъ Черезовъ.

— И что же?

— Пальнулъ я раза два и очувствовался. ‘Убьютъ’, думаю. Палъ я скорехонько на мать сыру-землю да ползкомъ, ползкомъ по дорожк, по счастью, на калитку наползъ. И были ли только у меня ноги! Такъ, поврите, безъ шляпы въ Москву и прибжалъ!

— Жаль, что я тамъ не былъ! съ дико вылупленнымъ взоромъ какъ бы про себя проговорилъ Переверзевъ.— Сильное должно быть ощущеніе!.. А убить?.. Чтожь, убійство въ такой моментъ даже поэтично!..

— Ну, опять забредилъ! прошептала Муза.

— Остальные не замтили a parte Переверзева и продолжали разговоръ.

— Чмъ же кончилось? спросилъ Андрей Николаевичъ.

— Все сошло благополучно, только на сосднемъ двор у извощиковъ двухъ лошадей подстрлили. Разумется, онъ имъ заплатилъ въ три-дорог, а т и рады: ‘хоть каждый молъ день пали, баринъ хорошій’.

За разкавомъ Черезова пошли воспоминанія о былыхъ кутежахъ, смшныхъ случаяхъ, глупостяхъ и дурачествахъ, о старинныхъ и новыхъ актерахъ, о ихъ свычаяхъ и обычаяхъ, о томъ кто и какъ игралъ такую-то роль и кто и какъ оговорился на сцен. Смшне другихъ показалась оговорка уже упомянутой артистки Поджаровой, которая, играя одну изъ вдемъ въ ‘Макбет’, неизмнно вмсто:

Кровь младенца незаконнаго

Гршной матерью рожденнаго,

говорила:

Кровь младенца незаконнаго,

Крестной матерью рожденнаго.

Все это пересыпалось шутками, смхомъ и нелпыми возгласами Переверзева. Всмъ было весело. Время летло, шампанское лилось и даже былъ потребованъ поджаренный съ солью миндаль, для возбужденія дальнйшей жажды.

* * *

— Нтъ, что такъ сидть-то, скука! сказалъ часъ, другой спустя суфлеръ.

— Атмосферу, что-ли, перемнить?— спросилъ Черезовъ.

— Нтъ, куда теперь, ужь поздно! А я часто думаю: пьемъ мы, пьемъ, болтаемъ, болтаемъ, а все вздоръ, а все одно и то же. Разв Ильична что новое совретъ. Надо бы какъ-нибудь по иному. Скажемъ такъ: ну, хоть бы старикъ какой почтенный въ нашу компанію попалъ да поученіе намъ о жизни сказалъ…

— Э! прервалъ его Черезовъ, — да ты, я вижу, опять до благочестиваго житія допился! Это съ нимъ по временамъ бываетъ, объяснилъ онъ Безпалову.

— Или вотъ Андрей Николаевичъ съ нами сидитъ, художникъ, — ну, пусть бы хоть живую картину, что ли, поставилъ.

— Да мы еще не мертвую пьемъ, чтобъ живыя картины ставить, отозвался Безпаловъ.

— Нтъ, шутки въ сторону, все бы разнообразіе было: было бы что вспомнить.

— А что въ самомъ дл? вставилъ Черезовъ.

— Да гд жь тутъ? спросилъ художникъ.

— Мсто найдемъ. А вотъ вамъ тема: видали вы Музу Беранже?

— Не припомню что-то…

— Ахъ, Боже мой! при роскошномъ изданіи его сочиненій…

— Право, не помню.

— Что жь это, ей-Богу! До лысины человкъ дожилъ, а Музы Беранже не помнитъ!..

— Лысину мою не порочьте, поглаживая себя повыше лба, сказалъ Андрей Николаевичъ,— она у меня отъ ума. Такъ и въ народ говорится: Богъ лба за умъ прибавилъ. Сзади плшинка, точно будто и предосудительна, та отъ разврата заводится.

— Да У васъ, Андрей Николаевичъ, заглядывая ему на затылокъ сказалъ Черезовъ,— кажется, и сзади просвчиваетъ.

— Значитъ, у меня и отъ ума, и отъ разврата, съ особымъ удовольствіемъ прихвастнулъ Андрей Николаевичъ.

Вс расхохотались.

— А досадно, что вы не помните, она, знаете, Андрей Николаичъ, въ род вакханочви, съ вночкомъ на голов: наша Музочка чудо бы какъ пошла.

— Это мы потрафимъ! оживляясь, сказалъ Безпаловъ.— Только мсто вотъ…

— Мсто-то? вскакивая на ноги, закричалъ суфлеръ.

Онъ быстро, чисто режиссерскимъ глазомъ осмотрлъ комнату и въ мигъ намтилъ столъ, помщавшійся поближе къ окну, у затворенныхъ дверей въ другую комнату, и на которомъ стояли остатки закуски. По его команд, закуска мигомъ была перенесена на тотъ столъ, за которымъ они сидли, скатерть сдернута и на опростанный столъ водруженъ стулъ. При этой уборк была потревожена гитара, стоявшая у дивана, и слабымъ звукомъ напомнила о себ.

— А! и гитара здсь! восторженно воскликнулъ Переверзевъ.— Ну, Муза намъ споетъ.

— Пошелъ ты со своими дурацкими пснями! окрысился на него Ивановъ.

— Дурацкими? вспылилъ Переверзевъ.

— Конечно. И Муза ничего, кром Подпрапора, пть не уметъ.

— А! ничего, кром Подпрапора, пть не уметъ? А я вотъ покажу вамъ, что можно сдлать изъ Подпрапора! Андрей Николаевичъ, вы художникъ, вы оцните! Вы поймете, что артистъ можетъ сдлать изъ самой пустой роли, изъ самой дуррацкой псни. (Слово ‘дуррацкій’ онъ произнесъ съ особой силой и сверкнувъ глазами на суфлера). Да, вы увидите, вы вотъ сейчасъ сами увидите, Андрей Николаевичъ! Надо только провести вещь сквозь громило вдохновенія!

— Ахъ, скотина безграмотная! съ негодованіемъ вскричалъ суфлеръ.— Какое громило? какое громило?

— Что жь, оговориться, что ли, нельзя? огрызнулся Переверзевъ,— безъ тебя знаю, что горнило.

— А сквозь зачмъ? Чрезъ, ослопятина, пойми: чрезъ…

— Ну, черезъ, такъ черезъ, все равно.

— Какой опять черезъ? какъ, все равно? вскакивая съ мста горланилъ суфлеръ.

— Паша, голубчикъ! сядь ты лучше подл меня на диванчикъ, сказалъ Черезовъ, беря его за плечи и усаживая такъ, чтобъ ему неудобно было вскакивать.

— Постойте, я примирю васъ, сказалъ Андрей Николаевичъ,— сперва мы преобразимъ Музу Ивановну въ богиню пснопнія, а потомъ она ужь споетъ намъ, какъ настоящая Муза. Ну-съ, Муза Ивановна, не угодно-ли?

Безпаловъ усадилъ Музу на стол. На полу, ради вящаго эффекта освщенія, были установлены большія канделябры. Картина удалась на славу. Круглолицая, смугленькая, съ алыми, какъ вишеньки, щечками, съ черненькими глазками, слегка растрепавшимися волосами и пухленькимъ полуоткрытымъ ротикомъ, Муза была прелесть какая хорошенькая: чистая вакханочка! Недоставало только сатира: и онъ явился во образ Корнелія омича. Но едва онъ протянулъ губы къ лакомому кусочку, какъ зоркій Переверзевъ закричалъ:

— Прошу подальше губы! Не то съ гитарой похристосуешься.

— Эхъ, добродушно сказалъ Черезовъ,— говорилъ я теб, Никишка: больше трехъ рюмокъ водки не пей, съ нея ты всегда золъ становишься.

— Котъ ревнивый! проворчала Муза.

Никифоръ Прохоровичъ не слышалъ послдняго замчанія, онъ, подобно пушкинскому импровизатору, уже чувствовалъ приближеніе бога и сталъ во вдохновенную позу дирижора цыганскаго хора.

— Вотъ вы увидите, Андрей Николаевичъ, сказалъ онъ, считая возможнымъ обращаться только къ художнику.— И кстати я покажу всмъ разницу между тремя родами выразительной декламаціи: эпической, лирической и драматической. Ну, Муза! не осрамись.

Муза, богиня! воспой о свирпомъ подпрапор-муж,

Грозный, который жен натворилъ неисчетныя бдства.

Возьми сперва эпическій тонъ: спокойно, величаво, но безъ напыщенности.

Онъ взялъ на гитар аккордъ и Муза запла:

Нтъ ни кофею, ни чаю,

Нтъ ни водки, ни вина.

И теперь я примчаю

Что я подпрапора жена.

— Повтори, но въ вид перехода къ лиризму, съ нкоторой задумчивостью, но безъ волненія.

Муза повторила.

— Теперь лирика. Постой!.. Вы вотъ врно слышали, Андрей Николаичъ, что артистовъ часто обвиняютъ за то, что они измняютъ слова авторовъ, но вы увидите какой изъ этого выходитъ эффектъ. Итакъ, Муза, вычеркни въ третьей строк глупое и и замни его нжнымъ ахъ!

Муза такъ мило и правдиво выразила грусть жены подпрапора, что суфлеръ не удержался и одобрительно прошепталъ:

— Браво, Муза, браво!

— Смни нжное ахъ! на печальное охъ!

Муза смнила, и опять такъ удачно, что вс уже были готовы разршиться рукоплесканіями, но Переверзевъ не далъ вылиться восторгу, готовя новый сильнйшій эффектъ.

— Покруче охъ, Муза, покруче! чтобъ онъ почувствовалъ.

Крутое охъ было истиннымъ торжествомъ Музы: рукоплесканьямъ, восторгамъ и крикамъ не было конца, какъ пишутъ въ газетныхъ отчетахъ.

— Переходъ къ драм, Муза! Возьми опять ахъ! но ужь съ угрозой.

Муза пригрозила подпрапору.

— Свирпй, Муза, свирпй, возвышайся до трагизма! Замни охъ!—у! Понимаешь:

У! теперь я понимаю.

Муза освирпла.

— Теперь протяни у, такъ вотъ: у-у! и ножкой притопни, ножкой, чтобъ онъ въ страхъ пришелъ.

Взрывъ рукоплесканій.

— Слушай, слушай внимательно, Муза! Полное неистовство, стучи ногами, колотись головой и локтями о дверь, а у! прикрути такъ, чтобы вс подпрапоры затрепетали!

Муза съ такимъ совершенствомъ выразила неистовство, что зрители опять взволновались, но Переверзевъ и на сей разъ не допустилъ преждевременнаго выраженія восторга.

— Crescendo, Mysa, crescendo! Ура! валяй его! въ кулаки!

Муза такъ занеистовствовала, что стало страшно за семейную жизнь Никифора Прохоровича. Восторженные зрители даже съ мста вскочили,— что, какъ извстно, въ театр случается весьма рдко: пишущій эти строки за сорокъ лтъ всего три раза былъ свидтелемъ такого явленія.

— Усиль, Муза, усиль еще, если можешь, но въ предлахъ искусства!

— Могу, отвчала Муза, и дйствительно смогла.

— А теперь…

Неизвстно, чтобъ еще выскочило изъ горнила вдохновенія Никифора Прохоровича: въ это мгновеніе въ комнату опрометью влетлъ половой и быстрымъ шепотомъ сталъ о чемъ-то докладывать Черезову.

Дло въ томъ, что въ сосдней комнат кутили молодые офицеры, но не совсмъ простые, а петербургскіе гвардейцы, настолько важные, что объ ихъ прибытіи въ Москву было оповщено въ газетахъ. Между ними было двое прапорщиковъ,— чинъ, увы! отошедшій въ область преданій вслдъ за бригадиромъ и майоромъ: sic transit gloria mundi. Офицеры времени не теряли, и поджаренный съ солью миндаль былъ имъ поданъ ровно часомъ раньше, чмъ нашей компаніи. Вдобавокъ, посл шампанскаго они принялись кто за ликеры, а кто за водку, по бывшей тогда въ мод англійской или американской систем.

Псня о подпрапор сначала показалась имъ забавною. Старшіе поострили даже по этому случаю надъ младшими, но когда псня стала повторяться, какъ имъ казалось, до безконечности, когда до нихъ стали долетать, хотя и не цликомъ, сопровождаемыя гвалтомъ и рукоплесканіями слишкомъ расходившейся компаніи, командныя слова Переверзева, то они, быть-можетъ именно потому, что слова имъ были слышны не вполн, приняли ихъ за грубое обращеніе къ себ, за несомннную насмшку и даже за неслыханно дерзкій вызовъ. Была надавлена пуговка электрическаго звонка и вбжавшему половому былъ отданъ приказъ немедленно унять буяновъ.

Половой растерялся и бросился къ буфетчику, который жестоко струсилъ и заметался, какъ кошка съ гремушкой на хвост. По счастію, половой, услуживавшій актерской компаніи, былъ поумне, выслушавъ въ чемъ дло, онъ хотлъ было предложить соотвтственныя мры, какъ трижды кряду самымъ ужасающимъ образомъ задребезжалъ звонокъ. Буфетчикъ самъ бросился въ комнату сердитыхъ господъ и выскочилъ оттуда весь блдный и съ трясущейся челюстью.

— Вышвырнуть вонъ! пролепеталъ онъ дрожащимъ голосомъ.

— Не извольте безпокоиться, обойдется: господа хорошіе, честные господа, успокоилъ его умный половой и вскочилъ къ актерамъ.

Выслушавъ грозный ультиматумъ, Черезовъ торопливо вышелъ изъ комнаты, увлекая за собою половаго изъ предосторожности, чтобы тотъ не разболталъ чего лишняго.

— Что? вышвырнуть! кого вышвырнуть? насъ? закипятился Переверзевъ, шагая по комнат,— насъ вышвырнуть вонъ! За что? за то, что мы мирно занимались искусствомъ? Нтъ, я живъ не отдамся. Безпаловъ! строй баррикаду. Суфлеръ! запвай марсельезу.

Тутъ суфлеръ, точно сраженный пулей, повалился на диванъ и захраплъ.

— Хамъ! въ вид надгробной рчи произнесъ надъ нимъ Никифоръ Прохоровичъ.— Притворяется… Новое равно, мы и вдвоемъ сумемъ отстоять свободу искусства.

— Разумется, разсудительно отвчалъ Андрей Николаевичъ,— только вотъ подождемъ, какъ вернется Черезовъ.

— А онъ исчезъ? Холопъ! Наврно побжалъ извиняться, клянчить прощенья!.. Но я живъ не отдамся, я докажу имъ, что Великая Екатерина не даромъ начертала на фронт академіи: ‘вольнымъ художествамъ!’

— И я также, спокойно подтвердилъ Андрей Николаевичъ.— Только надо раньше снять Музу Ивановну со стола.

— Правда! взоромъ полководца окидывая комнату, сказалъ Переверзевъ.— Они могутъ ворваться оттуда, съ тыла.

— Конечно, тмъ боле что дверь заперта на ключъ и столъ претяжелый, съ самымъ серьезнымъ видомъ отвчалъ Андрей Николаевичъ.

— Да, я такъи думалъ! не разобравъ въ чемъ дло, согласился Переверзевъ.

Андрей Николаевичъ, между тмъ, бережно снялъ Музу съ одного стола и усадилъ за другой.

— Merci, сказала она.

— А вамъ спасибо и за картину, и за псенку.

— Разв хорошо вышло? скромно и вспыхнувъ въ ожиданіи благосклоннаго приговора, спросила Муза.

— Прелестно, отвчалъ Андрей Николаевичъ и въ подтвержденіе словъ поцловалъ у Музы ручку.

— Однако, что жь намъ длать? обратился Перевезевъ къ Андрею Николаевичу.

— Оставаться въ выжидательномъ положеніи, къ наступательнымъ дйствіямъ повода пока не имется.

— Гм., вы думаете?

— И что это, Нива, ты чуть выпьешь, сейчасъ буянить теб надо, сказала Муза.

— Кому? мн? разв я кого-нибудь задваю? разв со мной было что-нибудь подобное въ жизни?

— А статскій совтникъ?..

— Дура!

— Вообразите, Андрей Николаевичъ, демъ мы разъ съ нимъ ночью на извощик и впереди, я вижу, какой-то господинъ, мимо фонаря идетъ. Онъ вдругъ какъ выскочитъ изъ саней подбжалъ къ этому господину да, не говоря дурнаго слова, хлопъ его!.. Видите, ему показалосъ, будто тотъ нагло поглядлъ на меня…

— Молчи, когда не понимаешь силы страсти!

— Еще, можетъ-быть, лучше твоего понимаю, съ увренностью сказала Муза, и не безъ злорадства добавила:— А въ Саратов портнаго за что въ окошко изъ уборной выбросилъ?

— Тварь! возгласилъ Никифоръ Прохоровичъ, и сталъ въ волненіи, заложивъ руку за спину, бгать по комнат.

— А что, Андрей Николаевичъ? спросила Муза,— шампанское еще есть?

Безпаловъ поспшилъ ей налить.

— А мороженое?.. растаяло?.. я такъ и думала… Нтъ, фруктовъ я не люблю, благодарствуйте… А не осталось ли тамъ кусочка селедки?

Андрей Николаевичъ услужливо поставилъ передъ ней продолговатую тарелку. Муза хорошенькими пальчиками осторожно взяла кусочекъ рыбки и, отправивъ ее въ ротъ, немедля запила шампанскимъ.

— Чудо, какъ вкусно! объявила она.

Въ это время Никифоръ Прохоровичъ остановился какъ разъ противъ нея и, перенеся руки со спины на грудь, заговорилъ.

— О, женщины! возгласилъ онъ,— кто васъ возвысилъ, кто васъ опоэтизировалъ, кто васъ возвелъ въ идеалъ? Идіотъ, или такой же безумецъ, какъ я! Вашъ языкъ — бритва, ваши взоры — манящіе насъ въ болото блуждающіе огни, ваше сердце — губка, готовая впитать въ себявсякую дрянь…

И Никифоръ Прохоровичъ понесъ совершеннейшую чепуху. Безпаловъ съ изумленіемъ взглянулъ на него и вспомнилъ, что слышалъ про Переверзева, будто на него ‘находитъ’. Такое обстоятельство приписывалось тому, что бабка у него была пылкая южная женщина, по однимъ Итальянка, по другимъ Турчанка и даже блая Арапка. Послднее, однако, мало вроятно, ибо какъ извстно въ былое время въ блые Арапы производили при отставк придворныхъ скороходовъ, ради усиленія пенсіи, а стало быть блая Арапка (будь она бабкой Переверзева) могла быть уроженкой одной изъ самыхъ сверныхъ губерній. Впрочемъ, не благоразумне ли оставить этотъ вопросъ на попеченіе будущихъ біографовъ нашего знаменитаго артиста? Они ршатъ его на основаніи документовъ, или собственныхъ измышленій, взятыхъ изъ внушающихъ довріе источниковъ.

— Не обращайте на него вниманія, Андрей Николаевичъ, шепнула Муза,— это онъ новую комедію сочиняетъ: я ужь привыкла.

И Муза стала разказывать съ какимъ успхомъ сама дебютировала въ Саратов.

— Но, ехидна, продолжалъ нести Никифоръ Прохоровичъ,— твой часъ близокъ, онъ уже насталъ: мститель у дверей, онъ…

— Да вотъ и онъ! сказалъ суфлеръ, подымаясь съ дивана при вид входящаго Черезова.

— А! это ты? набросился на него Переверзевъ,— что жь ты унижался, извинялся, лобзалъ прахъ подошвъ? кричалъ mea culpa, падалъ до ногъ, билъ челомъ?

— Нтъ, я расплачивался но счету…

— А!.. Но отчего жь такъ долго?

— Если хочешь знать, я засидлся въ кабинет уединенныхъ размышленій германскаго императора.

— Гм-м… А они?

— Давно ухали.

— А!.. Стало-быть, мы можемъ спокойно сидть и пить шампанское?

— Сидть-то, конечно, можемъ, но шампанское пить врядъ ли.

— Это почему?

Вмсто отвта Черезовъ вынулъ пустой бумажникъ и, потряся имъ, сказалъ:

— Хоть выжми.

Они вышли.

— Ефремъ! крикнулъ Ивановъ извощика.

Ефремъ подъхалъ. Къ общему удивленію въ саняхъ оказалось нчто въ род свиной туши, завернутой въ коверъ.

— Это что?

— Баринъ. Тотъ самый, что вотъ еще вашъ знакомый, отвчалъ Ефремъ.

Подъ ковромъ оказался Фихтошка.

— Ты откуда взялся? спросили его.

— Подлецы, надувалы, мученики, жулики! вылзая изъ-подъ ковра заговорилъ Фихтошка тмъ глухимъ и хриповатымъ голосомъ, какимъ актеры изображаютъ Тнь отца Гамлета, вроятно въ силу того соображенія, что мертвецы въ сырой могил не могутъ не простудиться.

— Мы по дорог передумали, извини, голубчикъ! сказалъ суфлеръ.

— Разказывай, передумали!.. А я вдь въ Московскій, да тамъ, спасибо, швейцары знакомые, забожились, что нтъ. ‘Завтракали, говорятъ, точно что у насъ, и г. Макрушинъ съ ними, а посл не бывали’.

— Да въ-коверъ-то ты какъ же попалъ?

— Я изъ Московскаго домой, иду по Неглинному и думаю: ‘дай загляну сюда, не тутъ ли’. Узналъ Ефрема, говоритъ: ‘тутъ’.

— Что жь ты не вошелъ?

— Тью! тутъ, братъ, аристократія: въ такихъ какъ я, балахонахъ не пускаютъ. Я въ низокъ, народные нравы изучать, съ извощиками на гривенникъ во-какъ чайкомъ налился, а Ефрему наказъ, чтобы позвалъ, какъ вы выйдете. Наконецъ низокъ заперли, а на двор стало морозить. Я попрыгалъ, попрыгалъ по тротуару да въ коверъ и придумалъ.

— Умная же голова, нечего сказать! сказалъ суфлеръ,— а теперь прощай: мы по домамъ.

— Какъ по домамъ? Да вы обязаны, анаемы, меня водкой напоить: не то у меня завтра тифъ сдлается.

— Чудакъ человкъ! сказалъ Черезовъ, — да коли все заперто.

— Эге, заперто! съ волненіемъ, въ виду предстоящей выпивки, заговорилъ Фихтошка,— здсь близехонько, у Петровскихъ воротъ, Бакастова трактиръ есть, мн во всякое время отопрутъ.

— А шампанское тамъ есть? серьезно спросилъ Переверзевъ.

Вс расхохотались.

— Разумется, есть, къ пущему хохоту компаніи отвчалъ Фихтошка.— Ну, что горло дерете? со злостью продолжалъ онъ.— Думаете, что вы одни шампанское лопаете? А есть срый купецъ, который такимъ товаромъ торгуетъ, что самъ отъ него весь въ грязи, а иной и попахиваетъ: ему въ чистый трактиръ и войти нельзя. А денегъ у него побольше, чмъ у васъ, и шампанское кваскомъ разводить онъ также любитъ. А? что? замолчали? съ торжествомъ добавилъ Фихтошка.— То-то же, еще артистами называетесь, а народнаго быта не знаете! А ужь осетринки подадутъ, — лучше, чмъ въ Московскомъ, ей-Богу!

— А любопытно бы, отозвался Переверзев.

— Оно бы, конечно, любопытно, подтвердилъ суфлеръ,— да на пенензы мы слабы.

— У меня рублей восемь найдется, замтилъ Андрей Николаевичъ.

— На наши ли глотки восемь! сказалъ Ивановъ,— да одинъ Фихтошка рубля на три водки выпьетъ.

— Деньги найдутся, отозвался Черезовъ.

— Ну, ты опять, кажется, до неразмннаго рубля допился!

— Я-то? сказалъ Черезовъ, и ползъ за голенище.

— Ну, коли за голенище ползъ, значитъ, точно что есть, демъ, ребята! скомандовалъ суфлеръ.

Они отправились, кром Музы, которая подъ конвоемъ гитары, была отпущена домой. Фихтошка съ Переверзевымъ хали впереди.

— Ну, сказалъ Сосногоровъ, когда они повернули къ трактиру,— видишь, во второмъ этаж огонекъ сврится, значитъ отопрутъ. Слава Богу, слава Богу!

И онъ сталъ усердно креститься.

Компанія подъхала. Фихтошка постучался, но безуспшно, и его уже начали бранить за хвастовство. Ему на выручку явился городовой, строго осмотрвъ позднихъ постителей, онъ убдился, что подъхали господа хорошіе, а стало-быть за нарушеніе полицейскихъ постановленій выпадетъ изрядная мзда.

— Не извольте безпокоиться, сказалъ онъ Фихтошк,— я сейчасъ.

И свернувъ небольшой снжокъ, онъ ловко пустилъ его въ свтившееся окно, стекло задребезжало и вскор по лстниц послышались шаги.

— Гляди, Кондратій Савельичъ, какихъ я теб гостей привезъ! хвастливо объявилъ Фихтошка буфетчику, и тотчасъ себ добылъ бутылку водки и порцію осетрины.

Осетрина оказалась такъ хороша на видъ, что нкоторые потребовали ее и себ. Отвергнувъ рюмку, какъ сосудъ маловмстительный, Фихтошка хватилъ стаканчика два водки и наскоро закусилъ осетриной. Вскор онъ сталъ несносенъ. Раньше всего онъ пустился въ особый родъ острословія, довольно жалкій, но распространенный въ актерскомъ кругу и состоящій въ переворачиваніи словъ.

— Черезовъ! сказалъ кто-то.

— Почему Черезовъ, а не Сквозевъ? спросилъ. Фихтошка.

— Ты опять за свое! строго замтилъ суфлеръ.

— Что жь, ты и его мн прикажешь звать Безпал-овымъ, когда онъ Со-встал-онъ! Пойми, о Ногенфовъ!

— Это что еще?

— Не понялъ? То-то. Пошевели мозгами! ‘И’ — союзъ, и ‘но’ — союзъ. Генфъ — озеро и Ванъ озеро. Стало-быть, Но-генф-онъ равенъ И-ван-ову.

— Человкъ! закричалъ суфлеръ,— уберите у этого барина водку и больше ему не давайте.

— Не буду, ей-Богу, не буду! залепеталъ Фихтошка, страстно прижимая бутылку къ груди.

— И помни, ослопятина, что никакого озера Генфъ нтъ, а есть Женевское, и Ваннъ пишется съ двумя ‘нн’. Вдобавокъ я теб сто разъ толковалъ, что я не Ивановъ, а Ивановъ.

— Ива-новъ? радостно воскликнулъ Фихтошка, — такъ будь же ты Верба-старъ. Теб же выгодне, въ чехи попадешь. Тебя за безталанность въ хормейстеры или капельмейстеры въ Большой Театръ возьмутъ, а чего добраго и директоромъ гимназіи сдлаютъ.

Вс расхохотались и Фихтошка на сей разъ былъ прощенъ. Не прошло и минуты, какъ онъ сталъ опять ввязываться въ разговоръ и съ крикомъ нести вздоръ.

— Да замолчишь ли ты, поганая нмчура! вспылилъ на него Переверзевъ, къ которому онъ приставалъ сильне, чмъ къ другимъ.

Въ Фихтошк проснулся Фихтенбаумъ.

— Да я горжусь, что я Нмецъ! объявила онъ.— Ну вы, Русскіе, несчастный народъ! что вы, кром самовара выдумали? Стамеска, верстакъ — то-то, подумаешь, какія коренныя русскія слова, а на поврку-то выходитъ Stemmeisen, Werktish. Даже кухарки съ кучеромъ, и тхъ придумать не могли. Да и шуба наше же нмецкое Schaube. А хвастать — васъ взять! А хвастать-то не чмъ. Возьмемъ театръ. У насъ кто? Шиллеръ, а у васъ всего Островскій. У насъ народный герой свободолюбивый маркизъ Поза, а у васъ самодуръ Китъ Китычъ Брусковъ. У насъ…

— Ну, Фихтошенька, ласково прервалъ его Черезовъ,— кончай водку да расплачивайся.

— Какъ расплачивайся! Да у меня всего три цлковыхъ, которые ты же далъ.

— Въ другой разъ не станешь хвастать шампанскимъ.

— Шампанскимъ? Что жь ты не приказалъ! Саша, голубчикъ, обратился онъ къ половому,— что Кондратій Савельичъ не спитъ еще?

— Нтъ, еще подсчитываетъ.

Фихтошка сорвался съ мста и бросился въ буфетъ. Вскор, вслдъ за нимъ, половой принесъ бутылку Редерера.

— Только настоящее ли? съ сомнніемъ сказалъ суфлеръ.

Черезовъ внимательно осмотрлъ бутылку.

— Ну, Фихтошка, если не настоящее, такъ и знай, что на твой счетъ.

— Сдлай одолженіе! спокойно отвчалъ Фихтошка.

Вино было откупорено и розлито всмъ, кром Сосногорова, который сказалъ:

— А мн, Саша миленькій, знаешь, православной поповочки еще, да на закусочку чего-нибудь, а главное хрнку побольше.

Вс взоры обратились на Черезова, который считался великимъ знатокомъ шампанскихъ. Онъ отвдалъ.

— Что за чудо: настоящее! оповстилъ онъ.

— Чудо, а не вино! отпивъ, ршилъ суфлеръ.

— Не вино, а чудо! подтвердилъ Андрей Николаевичъ.

Переверзевъ, держа стаканъ за донышко, прищурясь любовался, какъ прыгали иголки. Выслушавъ присловія, онъ улыбнулся и экспромтомъ сказалъ:

Да, чудесъ не мало въ мір:

Вотъ вамъ на примръ:

У Бакастова въ трактир

Пилъ я Редереръ.

Экспромтъ былъ встрченъ съ восторгомъ и дважды повторенъ по общему требованію.

* * *

Поздно въ эту ночь, или рано на слдующее утро воротился Андрей Николаевичъ домой. Лидія Антоновна ждала его, она не могла заснуть, когда не знала куда запропастился супругъ, и придумывала всякіе страхи.

— Гд это шлялся до сихъ поръ? сурово встртила она мужа.

Андрей Николаевичъ вспомнилъ, что Лидія Антоновна терпть не могла, когда онъ кутилъ въ актерской компаніи, она, впрочемъ не безъ основанія, полагала, что гд актеры тамъ, если не членовредительство, то по меньшей мр скандалъ.

— Я уврена, что опять съ какой нибудь дрянью связался! продолжала Лидія Антоновна.

— Да! повяжись съ влюбленнымъ, не до того еще дойдешь, иносказательно отвчалъ Безпаловъ.

— Такъ ты съ Подлещиковымъ? отчего жь такъ долго?

Андрей Николаевичъ юмористически описалъ завтракъ и послдовавшій за нимъ обдъ. Лидія Антоновна значительно смягчилась, и раза два даже улыбнулась.

— Но все же я не понимаю, отчего такъ долго.

— Посл обда онъ потащилъ меня въ циркъ.

— Въ циркъ?

— Да. Фанни Юрьевна общала быть. А потомъ — ужинать.

— И она съ вами?

— Какое! Въ томъ-то и дло, что она надула и въ циркъ не пріхала. Отсюда огорченіе, а слдомъ изліяніе. Разумется и возліяніе послдовало, и значительное.

— Что жь вы пили?

— Шампанское, понятно.

— Ну шампанское ничего, уже совсмъ мягко сказала Лидія Антоновна,— а только, пожалуста, Андрюша, не пей ты много водки, особенно съ актерами… И что жь онъ, сильно влюбленъ?

— Съ макушкой.

— Такъ, что, пожалуй, и жениться готовъ?

— Чего добраго.

— Ахъ, этого нельзя! непререкаемымъ тономъ объявила Лидія Антоновна,— ты бы, Андрюша поговорилъ съ нимъ.

— Мудрено съ нимъ разговаривать-то теперь.

— Ну, какъ знаешь, а я поговорю.

— Твое дло, матушка.

И Андрей Николаевичъ заснулъ какъ-то весело. Онъ былъ доволенъ, что, хотя нсколько и безобразно, а все же въ обществ такихъ же, какъ самъ художниковъ, избылъ тоску, навянную на него сегодня мудрыми разсужденіями совопросниковъ вка сего.

XII.
Успхи графа Петра Николаевича.

J’ai du bien, je suis jeune, et sors d’une maison
Qui se peut dire noble avec quelque raison,
Et je crois par le rang que me donne ma race,
Qu’il est fort peu d’emplois dont je ne sois en passe
Moli&egrave,re. Le misanthrope

Кто нынче маркизовъ играетъ?
А. Островскій. Не сошлись характерами.

Затя Глафиры Александровны возымла, между тмъ, полный успхъ. Стоило ей, подъ строжайшимъ секретомъ, шепнуть тремъ, четыремъ завдомымъ болтунамъ, что графъ Ворворищевъ назначается на мсто Ивана Ивановича, какъ слухъ немедленно дошелъ до театра и черезъ дв недли вся Москва трещала о грозящей перемн. Кстати сказать, нтъ людей боле падкихъ на новости и боле усердныхъ встовщиковъ, какъ актеры. Быть-можетъ, это зависитъ оттого, что у актеровъ есть врожденное желаніе нравиться тому, съ кмъ они говорятъ въ данную минуту, а ужь чмъ же скоре угодишь современному человчеству, какъ не сообщеніемъ свженькой новости? (Впрочемъ, по послднимъ изслдованіямъ, то же было и до потопа). Выдумщики и сплетники знаютъ такую актерскую повадку, и у нихъ есть всегда пріятели за кулисами.

При первыхъ намекахъ, Ворворищевъ нсколько смутился и подумалъ: ‘откуда бы это пошло?’ Потомъ вспомнилъ свой разговоръ съ Глафирой Александровной, вспомнилъ, что какъ-то, бесдуя со своимъ пріятелемъ, камеръ-юнкеромъ Стоумовымъ, на его вопросъ: ‘а ты взялъ бы это мсто?’ отвчалъ: ‘съ удовольствіемъ’, я… вздохнулъ.

— Мечта прелестная, разсуждалъ онъ самъ съ собою,— и почему бы ей не стать обаятельною дйствительностью? Распорядиться я сумю везд, а въ театр я подавно,— ну, а для черной работы тамъ, вроятно, есть же кто-нибудь, и во всякомъ случа такихъ людей легко найти!

Убдясь въ своей распорядительской способности, графъ Петръ Николаевичъ принялся за собираніе боле положительныхъ свдній. нъ только встрчался, но не былъ знакомъ домами съ ‘се cher Иванъ Иванычъ’, котораго столь коварно хотлъ вытснить изъ-за кулисъ, поэтому онъ раньше всего обратился къ первому виновнику пріятныхъ слуховъ, камеръ-юнкеру Стоумову, какъ къ своему другу и близкому пріятелю Ивана Ивановича, съ разспросами: велика ли и хороша ли казенная квартира, куда онъ вознамрился переселиться, а главное, есть ли въ ней большой и свтлый кабинетъ. Убдясь, что квартира подходящая и кабинетъ своею величиною вполн соотвтствуетъ его обширнымъ административнымъ способностямъ, Ворворищевъ, слыша все усиливающіеся намеки, уже пересталъ отрицать на-отрзъ ложность слуховъ, а отнкивался такъ-сказать условно.

— Это вовсе не входитъ въ мои планы, говорилъ онъ,— и я, право, не понимаю, откуда взялись такіе слухи, но… но, какъ думаете, вдь это дло можно повести хорошо?

Одни просто соглашались съ нимъ относительно возможности хорошаго веденія этого дла, другіе, поподле, восклицали: ‘О, у васъ, графъ (или ваше сіятельство) оно наврное пойдетъ отлично’, у весьма немногихъ хватало гражданскаго мужества промолчать на вопросъ графа Петра Николаевича, возражателей же вовсе не было.

Довольный явно ему благопріятнымъ общественнымъ мнніемъ, графъ ршился на дальнйшую попытку, именно на разговоръ со своею тетушкой, княгиней Недрыгайло-Сорочинской, которая благоволила къ нему и общала заняться устройствомъ его дальнйшей карьеры. Выслушавъ племянника, тетушка улыбнулась.

— Voil de quoi rve la jeunesse! сказала она.— Что жь, я уврена, что ты былъ бы очень полезенъ въ театр: tu as du got, и у тебя были бы хорошенькія актрисы… Но здсь, въ Москв… Enfin, mon garon, ce n’est pas la place pour un Ворворищевъ… Другое дло, еслибы въ Петербург…

— Но, ma tante, я смотрю на Москву, какъ на переходную ступень…

— Нтъ, отсюда не переступишь, сухо отвчала тетушка.— Для этого нужны иные пути… Mais ce n’est pas dans mes moyens… Стало-быть, и толковать не о чемъ. Притомъ, раньше всего теб надо устроить свои дла и, главное, спасти тамбовское имніе…

— Но, ma tante, Натрыжкинъ общалъ…

Натрыжкинъ былъ такъ-называемый ‘частный повренный’, взявшійся устроить дла графа.

— Я говорила съ нимъ. C’est, sans doute, un homme habile, mais bien finaud… Въ сущности, ему все равно, разоришься ты или нтъ: онъ свой гонораръ всегда получитъ. Но я заставила его сознаться, что, какъ онъ выражается, ‘безъ наличныхъ тутъ, ваше сіятельство, ничего не подлаешь’. Стало-быть, теб надо жениться на двушк съ приданымъ. А для этого il faut se faire estimer comme un homme pos, un homme rang, un homme de principes. А то мсто, о которомъ ты мечтаешь, въ этомъ случа можетъ только повредить теб. On dira que c’est l’appt des plaisir dfendus qui t’у attire. Выйдутъ еще сплетни. Словомъ, гораздо лучше, если ты сдлаешься губернаторомъ. Притомъ, графъ Путивцевъ, qui est un viel ami moi, еще на дняхъ повторилъ, что онъ почти все уже устроилъ. Князь Андроникъ Архимедовичъ сказалъ ему, что если не первая, то ужь наврное вторая ваканція — твоя, а чтобы князь не забылъ, ему будетъ напоминать Serge Пустотузовъ que est mon cousin par les Bolotvintzeffs. Теперь такъ нуждаются въ дльныхъ людяхъ… И, какъ мило говоритъ Путивцевъ: ‘on les cherche partout: и въ бурс, et la bourse, и въ банк, и за штоссомъ’.

Посл этого разговора, графъ Петръ Николаевичъ убдился, что его сладостной мечт не суждено осуществиться, онъ, однако, велъ себя по прежнему, то-есть не то, чтобы совсмъ отнкивался отъ мста, а только утверждалъ будто самъ еще не ршилъ хорошенько, но что во всякомъ случа это дло можно повести хорошо. Главнйшею причиной, побуждавшею его такъ хитрить, было то, что кое-чьи женскіе глазки, со времени слуховъ, останавливались на немъ съ большею нжностью. И въ числ ихъ были и кругленькіе, какъ у совушки, глазки Фанни Юрьевны.

Несомннно, что Фанни Юрьевна, со времени поднесенія портрета, чувствовала склонность къ Ивану еогностовичу, думая о немъ, она и про себя не иначе его звала, какъ милымъ. Но потребуй Иванъ еогностовичъ, чтобъ она не принимала графа Ворворищева, для нея было бы весьма трудно согласиться на это. Она вовсе не питала къ нему сколько-нибудь нжныхъ чувствъ, онъ ей вовсе не нравился, какъ мущина, — по крайней мр, она была въ томъ уврена. Въ самомъ дл, если и не вовсе еще полинялаго, то все же значительно побжалаго графа нельзя было и сравнивать съ красивымъ и цвтущимъ нотаріусомъ. Въ Иван еогностович Фанни Юрьевн нравился ростъ и мужественное сложеніе (она говаривала, что ни за что не могла бы влюбиться въ коротенькаго мущину), его скромно-вкрадчивый взглядъ и его мягкія, но отнюдь не робкія манеры, свидтельствовавшія о соединеніи силы и деликатности.

Со всмъ тмъ Фанни Юрьевн было бы жаль лишиться общества графа: съ нимъ ей весело болталось, въ разговор съ намъ она самое себя сознавала и умной, и находчивой, она не искала выраженій и знала, что все, что она ни скажетъ, покажется ему и мило, и остро, съ Подлещиковымъ ей было не такъ ловко говорить, она порой задумывалась надъ выраженіями, боялась прямо высказать свою мысль: Богъ его знаетъ, можетъ-быть она ему покажется глупостью. Наконецъ, графъ былъ человкомъ высшаго общества и у него было такое чудное французское произношеніе! Къ этимъ двумъ вещамъ Фанни Юрьевна чувствовала пристрастіе отъ юныхъ корней, еще съ того времени, когда ея отецъ былъ управляющимъ богатымъ имніемъ и они жили въ деревн, куда на лто прізжали князья Коко, Тото и едя, — одинъ молоденькій офицеръ, а двое другихъ пажи. Они обучали ее верховой зд, французской болтовн и всякимъ пакостямъ, и вторыя только можно было преподать такому подростку, какимъ она была въ то незабвенное время.

Слухи о назначеніи графа управляющимъ московскими театрами встревожили Фанни Юрьевну, она ршила даже пококетничать съ нимъ, но только чуточку, самую крошечку, безо всякихъ послдствій, даже безъ мысли о возможности какихъ-либо послдствій. Безъ наигрыванія же съ графомъ обойтись было нельзя: Фанни Юрьевна знала о тайныхъ замыслахъ Шелеховой перейти въ драму, и была того мннія, что графу, въ какой бы сил онъ ни оказался, все же будетъ неудобно принять въ труппу Малаго Театра двухъ первыхъ актрисъ сразу. Притомъ она вовсе не желала соперничества, не столько опасаясь таланта Шелеховой,— какая же актриса опасается таланта другой?— сколько ея хитрости и умнія вербовать поклонниковъ. Стало-быть, требовалось ослабить пылъ графа къ Глафир Александровн.

Ворворищевъ тотчасъ это замтилъ и былъ не прочь пріударить совмстно за обими дамами. Онъ былъ того мннія, что если нельзя гнаться за двумя зайцами сразу, потому что они бгутъ въ разныя стороны, то весьма возможно одновременно волочиться за двумя женщинами, потому что вс он идутъ по одной дорожк.

Десять дней спустя посл достопамятнаго симпосіона, столь недостойно и слабо (каюсь!) описаннаго въ одной изъ предыдущихъ главъ, графъ захалъ къ Фанни Юрьевн и въ разсчет, что почва уже достаточно обработана, пустился въ самое пламенное изъясненіе своихъ восторговъ отъ ея красоты.

— Извините, графъ, прервала она его, — но я убждена, что не дальше, какъ вчера или третьяго дня вы точно также восторгались красотой одной нашей знакомой…

— Это было бы для меня новостью… Кто же эта особа?

— А вы не знаете? покачивая головой и растягивая слова, спросила Хотьминская.— Или забыли, графъ?.. И вы хотите меня уврить, когда я видла собственными глазами?.. И вамъ ни капельки не стыдно?

— А! теперь я догадываюсь, на кого вы намекаете… Глафира Александровна? n’est ce pas?

— Что жь, вы станете отрицать, что ухаживали за ней самымъ усерднымъ образомъ?

— Ухаживалъ!.. Le mot est un peu fort… Я, впрочемъ, не отвергаю, что слегка интересовался ею… Но тогда я не зналъ васъ…

— Не знали?.. А вы ужь забыли, какъ въ тотъ день, когда monsieur Безпаловъ началъ писать съ меня портретъ, вы, въ этой самой комнат, удалились съ нею въ уголокъ и шептались, по меньшей мр, два часа?

— Я хотлъ сказать, что зналъ васъ очень мало…

— Такъ что не успли разглядть? со снисходительною улыбкой подхватила Фанни Юрьевна.

— Притомъ, я долженъ вамъ сознаться, что она интересовала меня боле своимъ характеромъ… Un drle de caract&egrave,re, n’est-ce pas?

— И она, по вашему, не хороша?

— Она, конечно, не дурна, но знаете въ томъ же смысл, какъ по пословиц au royaume des aveugles, les borgnes sont rois… Но когда я увидлъ васъ…

— То-есть разглядли?

— Скажите лучше, прозрлъ… тогда я понялъ, что сравненіе невозможно.

— Ахъ, не правда, не правда! горячо заступилась за подругу Фанни Юрьевна.— Извините, графъ, но она чудо, какъ хороша собой, обоятельно, ослпительно хороша! Фанни Юрьевна для вящей наглядности своего мннія даже глаза зажмурила.— И притомъ она такая belle-femme! Ахъ, еслибъ я была мущиной, я влюблялась бы только въ такихъ, какъ она…

Графъ хотлъ было вставить словцо, но Фанни Юрьевва, какъ говорится, разошлась.

— Но все же я удивлена, я до-нельзя поражена тмъ, что вы, положимъ и не надолго,— хотя я въ этомъ вамъ и на столько не врю (Фанни Юрьевна отмрила самую чуточную долю своего розоваго ноготка), — но все же ухаживали за ней. Какъ, вы, человкъ высшаго общества, вы, который видали на своемъ вку столько блестящихъ, столько порядочныхъ женщинъ, des femmes comme il faut enfin, какъ же вы ршились влюбиться въ нея!…

— Вы такъ горячо меня упрекаете, сказалъ графъ, весьма польщенный жаромъ Фанни Юрьевны и не подозрвая цли, которая ее воспламеняла,— что я, право, теряюсь, и даже боюсь d’avoir commis un crime…

— И вы еще говорите, что изучали ея характеръ!… Неужто же вы не разглядли, что это за ужасная женщина?…

— Но что же въ ней такого ужаснаго?…

— Ахъ! я, право, не знаю, какъ выразиться.. Mais enfin c’est une femme dprave!..

Графъ никакъ не могъ придти въ ужасъ отъ такого обстоятельства. Онъ только вспомнилъ, какъ Шелехова, остроумно выразилась на счетъ семи мужей своей подруги.

— О! я и не зналъ, что вы такая prude…

— Я вовсе не prude, обидчиво возразила Фани’ Юрьевна.— Je ne suis pas une vielle fille pour tre . (Фанни Юрьевна чуть-чуть запнулась, и подумала: Ахъ, Господи! надо тутъ ставить ne или нтъ?)… une prude… съ особымъ восторгомъ добавила она, воображая, что избжала ошибки.— Но все же я не понимаю такихъ женщинъ, какъ она…

— Какъ? вы не допускаете даже увлеченія?

— О, увлеченіе совсмъ иное дло! съ томнымъ взглядомъ отвчала Фанни Юрьевна.— Но я понимаю только полное, безотчетное, беззавтное увлеченіе, когда дйствительно полюбишь человка, когда тобой не владетъ никакой разсчетъ, а одна страсть, которая все объясняетъ, все извиняетъ, все прощаетъ, когда наконецъ просто любишь, любишь и любишь!

Графъ пришелъ въ восторгъ.

— Enfin, подумалъ онъ,— разница только въ терминологіи.

И графу въ свою очередь захотлось столь же пламенно, какъ и актриса, изложить свою теорію увлеченія, а буде явится возможность, то и показать ея практическую удобопримнимость, какъ Фанни Юрьевн подали дв карточки.

— Ахъ, это Голубцовъ, проси, сказала она горничной, и обращаясь къ графу:— Это monsieur Голубцовъ… Онъ любитель и… словомъ, connaisseur, добавила она, довольная, что вспомнила французское слово.— Monsieur Безпаловъ очень дорожитъ его мнніемъ.

Посл обычныхъ церемоній, Голубцовъ занялся долгимъ и внимательнымъ осмотромъ портрета, отъ времени до времени онъ на разные лады кивалъ и качалъ головой, подмигивалъ и слегка даже подмшкивалъ, указывая художнику на ту или другую точку портрета и раза два сильно пожалъ ему руку, ущемивъ ея между большимъ и указательнымъ перстомъ. Затмъ оба сли.

— Что жь вы ничего не скажете, monsieur Голубцовъ? спросила его хозяйка.— Или вамъ не нравится мой портретъ?

Фанни Юрьевна была уврена, что суть именно въ томъ, что это ея портретъ, а какъ онъ написанъ, дло второстепенное.

— Напротивъ, очень нравится: портретъ превосходный! сказалъ Голубцовъ.

— Такъ изложите же намъ ваше мнніе подробно. Вы такой знатокъ, и намъ будетъ очень пріятно услышать… ваше мнніе въ подробности. (‘Ахъ, не умю, не умю я разговаривать съ этими учеными: опять напутала!’ подумала она).

— Извините, отвчалъ Голубцовъ,— я не умю приходить въ быстрый восторгъ и шумно выражать свое мнніе. Мн надо сперва обдумать и сообразить. Вдь художники народъ бдовый: чуть выразишься не точно, или скажешь не то, что есть въ картин, а какую-нибудь отсебятину, какъ говаривалъ Карлъ Павловичъ Брюловъ, они сейчасъ замтятъ и осмютъ.

‘Ну, это какой-то мудреный, въ род Немыкина’, подумала Фанни Юрьевна и ршила, что на Голубцова не стоитъ обращать вниманія.

Немыкину суждено было въ этотъ день разыграть роль пословичнаго волка: едва Хотьминская успла о немъ подумать, какъ онъ и объявился, въ сопровожденіи Ивана еогностовича. Немыкинъ пріхалъ уже въ третій разъ, желая возможно скоре отплатить Подлещикову за услугу, онъ съ горячностью принялся за артистическое развитіе Фанни Юрьевны. Въ первый разъ онъ просидлъ у нея около часу, и Фанни Юрьевна нашла, что онъ ‘ничего,— не такъ еще страшенъ’, во второй — онъ разглагольствовалъ цлыхъ три часа и чуть не заговорилъ ее до истерики.

Хозяйка познакомила Немыкина съ графомъ.

— Ахъ, я очень радъ, что случай доставилъ мн удовольствіе познакомиться съ вами, графъ, сказалъ редакторъ.— Я такъ много о васъ слышалъ, и мн хотлось бы побесдовать съ вами объ искусств…

Графъ отвчалъ любезностью.

— Извините, Иванъ Петровичъ, что прерву васъ на минутку, сказала хозяйка.— Но мн такъ не терпится узнать судьбу моего protg.

— Какого протеже? съ изумленіемъ спросилъ Немыкинъ, нежданно задержанный въ задуманномъ полет мыслей.

— Макрушина. Что жь, вы ршили взять его въ театральные критики?

Фанни Юрьевна хлопотала о Макрушин за свой страхъ: онъ не только не заикался предъ ней о своемъ желаніи попасть въ ‘Русское Добро’, но даже и не подозрвалъ ея замысловъ. Дло въ томъ, что Иванъ еогностовичъ, предлагая ей познакомиться съ Немыкинымъ, между прочимъ, упомянулъ, что по всей вроятности редакторъ согласится взять въ театральные критики то лицо, на которое онъ укажетъ, и просилъ Фанни Юрьевну подумать объ этомъ. Фанни Юрьевна, въ надежд на благосклонность Макрушина, ршила, что самое лучшее рекомендовать его.

— Видите ли, отвчалъ редакторъ,— онъ для насъ не совсмъ удобенъ.

— Но почему же?..

— Онъ нсколько запятналъ себя сотрудничествомъ въ газет черезчуръ ужь ретрограднаго направленія…

— Извините, горячо заговорила Фанни Юрьевна.— я ничего не понимаю въ этихъ вашихъ направленіяхъ,— такъ, кажется?— но по-моему о театр долженъ писать человкъ понимающій, а вы не станете же отвергать, что Макрушинъ понимаетъ.

— Собственно я лично ничего противъ него не имю: онъ очень талантливъ, и я всегда съ величайшимъ удовольствіемъ читаю его статьи…

— Но въ такомъ случа за чмъ же дло стало?

— Какъ я уже имлъ честь докладывать вамъ, что по направленію…

— Но я не понимаю, какъ это можетъ касаться театра?

— Поврьте, Фанни Егоровна, что я совершенно искренне говорю, что лично самъ я ничего противъ него не имю, былъ бы весьма радъ имть его своимъ сотрудникомъ и даже на направленія вообще смотрю съ боле широкой, такъ-сказать, примиряющей и совокупляющей точки зрнія, но я не могъ не посовтоваться съ тми сотрудниками, которыми дорожу, и они напрямки мн объявили, что если я помщу хоть строчку Макрушина, то они немедленно напечатаютъ протестъ во всхъ газетахъ и выйдутъ изъ журнала, а это можетъ навредить…

— Такъ что этого никакъ нельзя устроить? прервала его Фанни Юрьевна.

— Къ моему величайшему сожалнію, нтъ, и повторяю, что я лично…

Фанни Юрьевна дальше и слушать не стала, инадула губки.

— А съ вами, графъ, окончивъ свое довольно длинное оправданіе, сказалъ Немыкинъ,— я желалъ поговорить собственно вотъ о чемъ. Въ настоящее время меня, видите ли, занимаетъ вопросъ о значеніи школы въ искусств вообще и въ драматическомъ въ особенности.

Иванъ Петровичъ, какъ вс наши знатоки, охотно смшивалъ драматическое искусство со сценическимъ.

— И мн весьма любопытно, продолжалъ онъ,— познакомиться съ вашимъ мнніемъ объ этомъ важномъ, въ наше время даже главенственномъ, предмет, особенно въ виду настоятельныхъ слуховъ, достоврность которыхъ вамъ, безъ сомннія, прекрасно извстна.

До Ивана еогностовича, конечна, давно дошли всти о предполагаемомъ назначеніи графа, но да сихъ поръ онъ, какъ говорится, пропускалъ ихъ мимо ушей, собственно потому, что вовсе не желалъ ихъ осуществленія. При послднихъ словахъ Немыкина, Иванъ еогностовичъ, понятно, не спускавшій глазъ съ Фанни Юрьевны, замтилъ, что лицо у нея оживилось, глаза загорлись, и она видимо боялась и словечко проронить изъ отвта графа.

— Ахъ, слухи!.. n’en parlons pas, скромно отвчалъ Ворворищевъ,— но я, знаете, долго жилъ въ Париж, и слдилъ, даже изучалъ это дло, которое, согласитесь, можно повести хорошо… И, наконецъ, conservatoire… Я бывалъ тамъ на урокахъ, на экзаменахъ… Я считалъ между своими друзьями многихъ профессоровъ… И все, что я усплъ узнать, въ вашимъ услугамъ…

Фанни Юрьевна внимательно выслушала отвтъ графа, и надо думать еще боле убдилась, что онъ непремнно будетъ назначенъ, потому что во время послдней бесды двухъ тонкихъ знатоковъ, она глазъ не сводила съ графа. Иванъ еогностовичъ счелъ такой признакъ опаснымъ, въ самомъ дл, если онъ разсчитывалъ на побду при помощи воздйствія на самолюбіе Фанни Юрьевны, то вдь и графъ, хотя быть-можетъ и безсознательно, дйствовалъ въ томъ же самомъ направленіи. И еще вопросъ, на что она скоре поддастся: на журнальныя ли хвалы и бенефисныя оваціи, или же на возможность стать артисткой Императорскихъ театровъ. Пока можно было, впрочемъ, утшать себя тмъ, что Иванъ еогностовичъ являлся передъ нею уже съ готовою синицею въ рукахъ, графъ же самъ еще только созерцалъ въ воображеніи того журавля въ неб, котораго сулилъ ей. Во всякомъ случа, игра завязывалась серіозная, и приходилось держать ухо востро.

Бесда двухъ знатоковъ длилась довольно долго. Немыкинъ, какъ всегда, съ увлеченіемъ излагалъ измышленія двухъ самоновйшихъ Нмцевъ, онъ говорилъ довольно складно, хотя съ нимъ и случилась маленькая бда. Именно, одинъ изъ пары Нмцевъ, которыхъ въ настоящемъ случа нанялъ за себя думать Иванъ Петровичъ, выдалъ свои разсужденія въ двухъ томахъ, взявъ ихъ въ книжной лавк, Немыкинъ, горя нетерпніемъ немедленно познать истину, сталъ просматривать сочиненіе на извощик, по дорог домой, ему подвернулся второй томъ, первый же, думая засунуть въ карманъ, онъ по разсянности обронилъ. Втораго экземпляра въ магазин не оказалось, и Иванъ Петровичъ ограничился тмъ, что досконально проштудировалъ второй томъ, и дополнивъ недостающее идеями другаго Нмца. Оба Нмца были противоположныхъ взглядовъ, но Немыкинъ благодаря своему ‘примирительному и совокупительному’ уму, кое-какъ сплавилъ ихъ въ одинъ комъ, не замчая-дыбомъ торчавшихъ противорчій, какъ вс люди, изучающіе предметъ не непосредственно, а по ‘новйшимъ изслдованіямъ’. Графъ, понятно, прихвастнулъ своимъ парижскимъ изученіемъ театральнаго дла, онъ ограничился самымъ шапочнымъ знакомствомъ съ нимъ. Но онъ удержалъ въ памяти два, три замчанія одного изъ профессоровъ парижской консерваторіи и, слегка перевравъ ихъ, преподнесъ редактору подъ видомъ результатовъ собственнаго изученія предмета. Немыкинъ, по своему обычаю, нашелъ одно чрезвычайно дльнымъ, другое крайне интереснымъ, а третье необыкновенно глубокомысленнымъ.

Исчисленныя оплошности, впрочемъ, отнюдь не мшали собесдникамъ нести вздоръ, ни сколько не уступающій по своимъ качествамъ той мелед, которую въ большинств случаевъ разводятъ досел о томъ же предмет въ газетахъ и журналахъ столь же тонкіе знатоки.

Прослушавъ съ четверть часа, Безпаловъ и Голубцовъ простились съ хозяйкой. Едва за ними затворилась дверь, какъ Андрей Николаевичъ тутъ же, на лстниц, разразился жестокой бранью:

— Ахъ, ослы, ахъ, болваны! кипятился онъ.— И, что мн за счастье въ послднее время: куда ни приду всюду наткнусь на разговоръ объ искусств… И не стыдно имъ такой вздоръ молоть?

— Стоитъ обращать на это вниманіе, успокаивалъ его Голубцовъ, осторожно спускаясь внизъ.

— Какъ тебя обухомъ по голов хватятъ, такъ поневол вниманіе обратишь. И не стыдно Немыкину, — вдь онъ сдой ужь человкъ — врать такъ безсовстно, хоть бы на Щепкина. Точно Щепкинъ семьсотъ лтъ назадъ жилъ, и вс, кто его зналъ, давнымъ давно перемерли… Точно мы и не знаемъ, что Щепкинъ именно противъ ихъ рутинной школы ратовалъ, что онъ училъ актеровъ самостоятельно вникать въ дло, своею головой работать!.. И вдь чему учить задумали! не то, чтобъ техник, о которой они, впрочемъ, тоже никакого понятія не имютъ, — а творческимъ пріемамъ!.. Ну, не негодяи ли, не мерзавцы ли?

— Да полно теб.

— Нтъ, не полно! Что они въ самомъ дл воображаютъ, будто мы и не знаемъ, что такое школа. Слава Богу, наглядлся я въ Италіи. Цлые дворцы стоятъ, сверху до низу увшаны картинами, и картины все хорошія, не простая мазня, ничего противъ нихъ сказать нельзя. Только сколько на нихъ ни гляди, никакого впечатлнія не вынесешь. А почему? потому что это школа. Кто производитъ впечатлніе? Личность, и у каждаго изъ нихъ потому и свое имя есть, Рафаэль, Тиціанъ, Доменикино, и т, что поменьше, и т со своимъ именемъ, со своею головой, со своей кистью!.. А школа, что?— гладко, чисто, прилизано, посредственно, — ни дать, ни взять чиновники въ департамент сидятъ. Я вотъ съ Николай Григорьевичемъ Рубинштейномъ разговаривалъ… Что жь, въ конц-концовъ заставилъ его сознаться, что онъ въ шесть лтъ лучше многихъ профессоровъ игралъ, и что обученіе собственно нужно для приготовленія цеховыхъ, музыкантовъ. ‘А безъ нихъ, говоритъ, въ нашемъ дл обойтись нельзя’. Я и самъ понимаю: въ оркестр, въ хор, везд они надобны: талантовъ не напасешься. И въ театр безъ нихъ не обойдешься. Такъ и тамъ, и тутъ они инструментъ простой, а художникъ-то капельмейстеръ или режиссеръ… Вотъ и наша Академія отличныхъ цеховыхъ поставляетъ: вдь и они тоже нужны, кому портретъ, кому образокъ намалевать… А эти-то болваны школой искусство возродить задумали.. Ахъ, варвары! ахъ, души ремесленныя, цеховые мыслители!..

— Говорю: оставь втуне, пренебреги…

— Не могу я, не могу! на всю улицу крикнулъ Андрей Николаевичъ.— Теб что? съ полугоря, а я вдь этимъ и душевно и духовно живу!.. Знаешь, а какъ-то съ докторомъ однимъ столкнулся, такъ онъ сталъ уврять меня, что художника воспитать не трудно: стоитъ, молъ, ребенка кормить бобами или горохомъ, ужь не помню чмъ именно, а главное — макаронами. Ей-Богу, по-моему у него боле возвышеннне взгляды на искусство, чмъ у этихъ. Ну, матеріалистъ онъ, и баста, да онъ хоть въ силу макаронъ вритъ, что он самостоятельно создадутъ художника, а эти свое болванство выше всего, даже выше манаронъ съ бобами ставятъ, и только въ наталкиваніи зиждительную силу видятъ!.. А я по-твоему и взругнуть ихъ не смй, мн ужь и вспылить нельзя!..

— Господь съ тобой! Пыли, дружокъ, вспыливай! Я даже этотъ пылъ весьма люблю. Таковъ вдь и Фебъ-Апполонъ. Греки не даромъ его, прототипъ всхъ художниковъ, изображали не только свтлымъ, всёозаряющимъ, полнымъ идеаловъ богомъ, но и раздражительнымъ, нетерпимымъ, гнвнымъ, подчасъ жестокимъ даже. И понятно, что онъ долженъ былъ съ живаго шкуру спустить съ какого-нибудь бездарнаго подражателя, въ род Марсіаса.

— Нтъ, я бы вотъ съ этихъ новйшихъ эстетиковъ шкуру содралъ! Вдь вс ихъ разглагольствованія только посредственность и распложаютъ, только ей впрокъ и на-руку. И еще…

— Стой! крикнулъ Голубцовъ,— а то и я за тобой увлекусь и забуду что хотлъ сказать о портрет.

— Ахъ, да!.. Ну, что, какъ ты вообще, доволенъ, одобряешь?

Они хали уже на извощик, и Безпаловъ при послднихъ словахъ повернулся въ Голубцову лицомъ, вмсто отвта, докторъ обнялъ и поцловалъ художника. Что-то о нихъ подумали прохожіе?

Но поспшимъ воротиться къ Фанни Юрьевн. Бда, если она узнаетъ, что мы хотя на минуту, хотя мысленно измнили ей!

Наболтавшись вдосталь, Немыкинъ совершенно нечаянно, думая сдлать что-то другое, взглянулъ на часы и, быстро вскочивъ, тотчасъ же сталъ усиленно прощаться. Хозяйка встала, чтобы проводить его, за нею поднялись и остальные гости.

— А вы уже уходите, графъ? сказала она.

Хотя графъ и не думалъ уходить, но почелъ невжливымъ оставаться дольше.

— А васъ, Иванъ еогностовичъ, я попрошу остаться, сказала Фанни Юрьевна,— мн надо съ вами посовтоваться объ одномъ дл.

Графъ взревновалъ было, но услышавъ, что разговоръ будетъ дловой (‘вроятно, по вексельной части’, подумалъ онъ), мигомъ успокоился.

Оставшись вдвоемъ съ Иваномъ еогностовичемъ, Фанни Юрьевна пустилась, что называется, прямо въ карьеръ.

— Нтъ, это невозможно, это ужасно, это просто невыносимо! капризно заговорила она.— Нтъ, ради Бога, Иванъ еогностовичъ, избавьте меня отъ него: я не могу, онъ мн мшаетъ, а у меня нтъ минуты свободной, у меня бенефисъ на носу. Помилуйте, придетъ, разсядется и пойдетъ, пойдетъ безъ конца… Я не спорю, онъ, можетъ-быть, ученый и очень умный, но я.. я неученая, я даже, можетъ-быть, глупенькая… только я ничего не понимаю. Помилуйте, третьяго дня онъ чуть не пять часовъ разглагольствовалъ, мн надо роль повторить, у меня голова разболвалась, а онъ свое… И все какія-то мудреныя слова: коллизія, катастрофа… Впрочемъ, это еще ничего, это я еще понимаю… А то онъ выдумалъ… позвольте, какъ это?.. Да, катарсисъ какой-то… Поврьте, Иванъ еогностовичъ, у насъ на сцен не все же невжды… Черезовъ даже въ университет былъ, но и онъ не знаетъ… И зачмъ, къ чему намъ этотъ катарсисъ, я васъ спрашиваю? Что мы съ нимъ станемъ длать? или мы отъ него лучше играть начнемъ?..

— Но вы попросили бы его объяснить, мягко возразилъ Иванъ еогностовичъ,— и я увренъ, что это страшное слово оказалось бы въ сущности весьма простымъ…

— Я и просила…

— И что же?

— Онъ сказалъ такое слово… Право, не знаю вахъ и передать… Словомъ, я только отъ акушерокъ слышала…

— Онъ, конечно, только въ начал счелъ необходимымъ высказать теоретическіе взгляды, идя собственно просилъ, чтобъ онъ поговорилъ, почиталъ съ вами…

— Нтъ, ради Бога, увольте отъ его чтенія!.. Оно, быть-можетъ, по ученому такъ и слдуетъ читать, но если мы такъ завоемъ на сцен, то вс разбгутся… Я не смю спорить, можетъ-быть для Шекспира это и надо, но намъ въ клуб, право, не до Шекспира… И притомъ я не вижу никакой, никакой пользы отъ него… Вотъ вы общали, что онъ возьметъ въ критики того, кого я захочу, а вы слышали…

— Но это еще можетъ устроиться, я переговорю съ нимъ.

— Нтъ, я вижу, онъ на Макрушина никакъ не согласится…

— Не одинъ же Макрушинъ!…

— Кто же, кто? Вы кого-нибудь придумали?

— Я полагаю, что вотъ Голубцовъ могъ бы писать очень хорошія статьи…

— Этотъ что сейчасъ былъ? съ задоромъ вскричала Фанни Юрьевна.— Нтъ, нтъ! онъ такой не любезный, ни слова со мной не сказалъ, даже портрета не сумлъ похвалить. ‘Мн надо подумать, сообразить’, передразнила она доктора.— Нтъ, въ театр такіе не годятся.

— Затмъ я имлъ въ виду еще г. Полосатова…

— Это еще кто такой? съ удивленіемъ спросила Хотьминская:— Я о немъ ничего не слышала, добавила она въ вид неопровержимаго аргумента негодности бднаго Полосатова…

— Молодой ученый, уже довольно извстный, готовится въ профессора…

— Въ профессора?.. Нтъ, нтъ, ради Бога!.. Онъ вмсто статей станетъ писать лекціи, и ихъ будутъ читать только посл обда, чтобъ поскорй заснуть.

— Но, Фанни Юрьевна, на васъ, право, мудрено угодить… Ужь я и не знаю… Не Ворворищева же пригласить, хотя онъ и прикидывается знатокомъ.

— Ахъ, не обижайте, не троньте, оставьте мн моего графа! Онъ такой милый, я его никогда никому, ни за что не уступлю…

— Конечно, съ сухою ироніей, сказалъ Подлещиковъ,— гд же намъ равняться съ нимъ!.. Притомъ, съ язвительною живостью добавилъ онъ,— онъ можетъ оказаться для васъ полезне, чмъ вс мы. Не даромъ же онъ намекалъ вамъ въ письм…

— На что намекалъ? Въ какомъ письм? съ удивленіемъ спросила Фанни Юрьевна.

— Въ письм, которое вы мн показывали, гд онъ зачмъ-то увдомлялъ васъ насчетъ портрета…

— Я не помню…

— Онъ намекалъ, что вскор надется увидть васъ въ обстановк, боле достойной вашего таланта. Очевидно, онъ подразумвалъ тутъ свое будущее директорство.

— Вы думаете? съ сильнымъ оживленіемъ спросила Хотьминская.— А какъ по вашему, Иванъ еогностовичъ, попадетъ онъ въ директора?

Иванъ еогностовичъ пожалъ плечами.

— Почемъ мн знать? отвчалъ онъ.— Слухи держатся упорно, и этимъ слухамъ везд дорога открыта.

— Ахъ, дай Богъ, дай Богъ, дай Богъ! съ молитвеннымъ жаромъ проговорила Фанни Юрьевна, подымая сложенныя руки и возводя глаза въ потолку.

Иванъ еогностовичъ взялся за шляпу.

— Куда же вы? изумилась Хотьминская.— Или, впрочемъ, ступайте… Богъ съ вами!.. Я такъ и знала, я всегда подозрвала, я даже была уврена, что вы сухой эгоистъ. Вы видите, что я мучаюсь, терзаюсь, что пока я не избавлюсь отъ этого нарыва…

Иванъ еогностовичъ, какъ нарочно, прочелъ нынче въ газет какъ какому-то знаменитому сановнику или писателю длали операцію: прокалывали грудь между реберъ, вставляли трубку и выпускали гной изъ внутренняго нарыва, и онъ живо вообразилъ себ Фанни Юрьевну подъ ножамъ хирурга.

— Вы больны? вскричалъ онъ и поблднлъ.

— О, это хуже всякой болзни, хуже всякаго нарыва!.. Да поставьте же шляпу, какой несносный!.. Помогите же мн… Дайте ее сюда!

И Фанни Юрьевна вырвала шляпу у него изъ рукъ.

— Ахъ, Боже мой, да объясните же чмъ вы страдаете, какой у васъ нарывъ, гд?.. Теперь длаютъ операціи, и удачно, я сегодня читалъ.

Фанни Юрьевна расхохоталась.

— Вы думаете, я больна? у меня настоящій нарывъ? сказала она.— Нтъ, у меня нашъ простой актерскій нарывъ: скоро мой бенефисъ, а вы мн не хотите помочь! Хватаетесь за шляпу при первой моей просьб, хотите уйти, думаете выйти…

И Фанни Юрьевна разрыдалась, отчасти отъ волненія, все сильне ее обуревавшаго, отчасти просто съ досады, что въ такое важное мгновеніе запнулась въ рчи и не могла найти трехъ сильныхъ глаголовъ для выраженія своихъ чувствъ. Фанни Юрьевна участвовала почти исключительно въ піесахъ новйшихъ драматурговъ, а они, извстно, не могутъ обойтись безъ трехъ глаголовъ, безъ трехъ нарчій или трехъ прилагательныхъ кряду, и вотъ она до того привыкла къ этому риторическому уснащенію, что и въ живой рчи не могла обойтись безъ него. Отъ внимательнаго читателя, конечно, не ускользнуло, что такая же привычка была и у Никифора Прохоровича Переверзева, но артистъ никогда не запинался въ рчи,— что, конечно, зависло оттого, что онъ обладалъ не только исполнительскимъ даромъ, но, выражаясь газетнымъ слогомъ и творческою способностью, то-есть по-просту сочинительствовалъ.

Иванъ еогностовичъ бросился къ Фанни Юрьевн, которая, уронивъ его шляпу, привалилась на диванъ.

— Боже мой!.. Вамъ дурно? Съ вами истерика?.. Что прикажете… воды? есть у васъ лавро-вишневыя капли?

— Ничего мн не надо, внезапно вскакивая съ дивана и топнувъ ногой, отвчала Фанни Юрьевна.

Иванъ еогностовичъ немного растерялся: онъ еще не видалъ ее такой иначе, какъ въ театр изъ креселъ, теперь же, волей-неволей, ему самому приходилось вести съ ней сцену.

— Ничего мн не надо, мечась по комнат, продолжала Фанни Юрьевна,— кром піесы, піесы, піесы!

— Но, позвольте… успокойтесь, ради Бога, присядьте, взволнованнымъ голосомъ приговаривалъ нотаріусъ.— Поговоримте спокойно, я готовъ на все отъ меня зависящее…

Фанни Юрьевна вняла его просьб и присла.

— Во-первыхъ, милая Фанни Юрьевна, взявъ ее за руку и поглаживая по тылу кисти въ видахъ ея успокоенія, сказалъ Подлещиковъ,— когда вашъ бенефисъ?

— Въ пятницу на Масляной, двадцать седьмаго.

— Сегодня у насъ девятое, стало-быть всего черезъ восемнадцать дней. Ахъ, Боже мой! Но неужто у васъ вовсе нтъ піесы?..

— Ахъ, я ихъ перебрала цлый ворохъ, тамъ у меня (она указала на спальню) цлая бльевая корзина…

— И неужто все плохія?..

— Нтъ, есть очень много недурныхъ и хорошихъ даже, и всякихъ, но нтъ ни одной бенефисной. Вы понимаете: бенефисной?

— Не совсмъ, но вы объясните, и я постараюсь понять.

— Какъ вамъ объяснить? Мало, чтобъ роль была хорошая, выигрышная, надо чтобъ она была выдающейся, чтобъ все вниманіе было обращено на меня. Надо, чтобъ были эффектные костюмы, не просто богатые и роскошные туалеты, а что-нибудь новое, невиданное, оригинальное! Надо еще… но я, право, сама не умю сказать, что еще надо, но это такъ понятно… Словомъ, въ ныншнемъ году мн хочется особенно блеснуть, поразить, увлечь, ослпить!..

— Понимаю, радостно воскликнулъ нотаріусъ.— Можно бы даже нарочно заказать Фуфайкину такую піесу и онъ, конечно, сдлалъ бы ее какъ разъ по мрк: не даромъ же его зовутъ театральнымъ закройщикомъ,— но Боже мой!.. времени такъ мало… И, скажите, къ которому числу нужно чтобъ была піеса?

— Надо чтобъ роли были переписаны къ суббот предъ Масляной, тогда мы сдлаемъ считку, и затмъ…

— То-есть восемнадцатаго, живо сосчиталъ Иванъ еогностовичъ, — черезъ 9 дней… Но когда же вы успете выучить, приготовить, срепетовать? спросилъ онъ, не подозрвая, что въ увлеченіи Фанни Юрьевной самъ начинаетъ подражать въ рчи новйшимъ драматургамъ.

— О, это пустяки!.. Мы привыкли съ двухъ, трехъ репетицій, а тутъ будетъ четыре, или пять,— вдь въ клуб на Масляной утреннихъ спектаклей не бываетъ, а учу я скоро, самую большую роль въ одну ночь.

— Да, конечно, при вашихъ способностяхъ… Но только гд бы, гд бы, гд бы? схватясь за голову, чуть не заголосилъ Иванъ Феогностовичъ.

— Ахъ, Боже мой! У васъ такая бездна знакомыхъ во всхъ кругахъ. Позжайте къ Макрушину, спросите у актеровъ,— мн они не скажутъ, а вамъ легко выпытать. Только не говорите, что для меня, а скажите, будто, васъ Немыкинъ просилъ, что онъ ищетъ такую піесу для журнала… Словомъ, придумайте, что хотите: вы такой умный… Наконецъ, спросите у журналистовъ… Можетъ-быть, они знаютъ… Только не обращайте вниманія, если они станутъ бранить: они въ театр ничего не понимаютъ, они бранятъ, а публика ломится…

— Благодарю, благодарю васъ, сказалъ Иванъ еогвостовичъ, съ жаромъ цлуя об ручки Фанни Юрьевны,— теперь понимаю, что именно требуется, и постараюсь нынче же добыть піесу.

И Иванъ еогностовичъ вышелъ полный геройской ршимости выхватить, хоть у чорта изъ когтей, хоть у кровожаднаго бульдога изъ пасти (послднее сравненіе, принимая во вниманіе отвлеченность чорта и реальность бульдога, куда сильне!) бенефисную піесу съ необыкновенными костюмами, съ вниманіемъ, обращеннымъ на одну Фанни Юрьевну, съ тмъ, что еще нужно, но чего она сама не въ силахъ выразить, наконецъ, если на то пошло, то и съ наводненіемъ, и даже съ бенгальскимъ огнемъ.

XIII.
Иванъ еогностовичъ развертывается.

О, сцена, сцена! не поэтъ,
Кто не былъ театраломъ.
Некрасовъ.

Быстро и весело сбжалъ нотаріусъ по лстниц, и еще быстре и веселе неслись его мысли. Онъ сознавалъ, что ему ршительно повезло, что чуть понадобится услужить Фанни Юрьевн, ужь онъ тутъ, какъ тутъ, и, главное, услуга всегда въ его силахъ и средствахъ. Онъ вспомнилъ свое недавнее сравненіе собственной синицы съ графскимъ журавлемъ.

‘И опять синица просится мн въ руки, а его журавль все еще призракъ, облачко, имющее, правда, нкоторое, впрочемъ отдаленное, сходство съ журавлемъ, но которое можетъ расплыться такъ, что останется одинъ длинный носъ. Но если?..’

Мысль чуть чуть запнулась и отважно перескочила черезъ послднее препятствіе.

‘Если его и назначатъ, подумалъ Иванъ еогностовичъ,— то вдь никто мн не мшаетъ скупить предварительно нсколько его вексельковъ и вмсто денегъ потребовать опредленія Фанни Юрьевны. Кстати, въ театр это не будетъ нововведеніемъ’.

Но едва Подлещиковъ спустился съ лстницы и вышелъ на улицу, и на него повяло морознымъ воздухомъ, какъ онъ ясно увидлъ, что требуемая синица, нимало не просится ему въ руки, а напротивъ запряталась Богъ-всть гд.

‘Куда-жъ теперь? съ безпокойствомъ спросилъ онъ самого себя.— Къ Макрушину, или?..’

И онъ уперся въ ршительный тупикъ. Съ досады онъ выругалъ дожидавшагося его извощика, весьма основательно обратившагося къ нему съ вопросомъ: ‘куда, прикажете?’ По счастью, Иванъ еогностовичъ вспомнилъ, что Андрей Николаевичъ какъ-то мелькомъ упоминалъ при немъ о новой піес Угрюмова съ великолпной женской ролью. Онъ на минутку захалъ домой и погналъ въ тупикъ у Малаго Вознесенія.

Андрей Николаевичъ отсутствовалъ, но Лидія Антоновна была дома, Иванъ еогностовичъ, зная, что у мужа съ женой все общее, былъ даже радъ, что Андрюши не случилось налицо, ибо онъ, конечно, не преминулъ бы вышутить пріятели въ новой роли поставщика бенефисныхъ піесъ.

— А Андрюши нтъ? спросилъ онъ, поздоровавшись съ хозяйкой.

— Нтъ. Онъ съ Голубцовымъ пошелъ къ Хотьминской…

— Я самъ сейчасъ оттуда, но они вышли раньше, и я, по правд, думалъ, что онъ уже дома.

— Что-жъ, понравилось Голубцову? съ живостью спросила Лидія Антоновна.

— Конечно, отвчалъ по догадк Подлещиковъ и, вспомнивъ, что говорила Фанни Юрьевна, добавилъ:— только онъ общалъ еще что-то обдумать и сообразить и потомъ сообщить вашему мужу. Вроятно, ради этого, онъ и увлекъ его куда-нибудь…

— Разумется: онъ всегда такъ, радостно отвчала Лидія Антоновна, окончательно убдясь изъ послдняго обстоятельства, что портретъ понравился Голубцову.— И я очень рада, продолжала она,— Андрей Николаичъ такъ его любитъ и говоритъ, что докторъ настоящій критикъ, потому что говоритъ именно о томъ, что есть въ картин, а остальные просто по поводу художественнаго произведенія спшатъ выболтать все, что у нихъ изъ книжекъ застряло въ голов. И, знаете, Иванъ еогностовичъ, какъ-то разговоръ объ этомъ зашелъ при самомъ Голубцов. А онъ и говоритъ, ‘это оттого, что я по образованію натуралистъ: у насъ нельзя вдь фантазировать насчетъ животнаго или растенія, а надо его разсмотрть хорошенько и изучить, а потомъ ужь толковать о немъ. Ну, а другіе-то больше разглагольствуютъ на адвокатскій манеръ. И ты, Андрей Николаевичъ, прибавилъ онъ мужу, никогда съ адвокатомъ не спорь: потому, что ему истина не дорога, а важно хоть на минуту отвести глаза и озадачить и судъ, и присяжныхъ!..’ Не правда ли, и умно, и просто, и ясно?

Нотаріусу, говоря откровенно, это казалось далеко не такъ просто и ясно, какъ жен художника.

— Да, конечно, естественныя науки даютъ особый складъ уму, отдлался онъ общей фразой, чтобъ не обнаружить своего непониманія.—А я вдь къ вамъ, кумушка, мало по длу, даже по дламъ. Во-первыхъ, намъ надо расчесться.

— За что это? съ удивленіемъ спросила Лидія Антоновна.

— Какъ за что? за портретъ. Вотъ извольте, получите.

И Подлещиковъ выложилъ предъ нею на столъ пачку радужныхъ бумажекъ, Лидія Антоновна пересчитала деньги.

— Да тутъ слишкомъ много, сказала она.

— Ровно тысяча. Столько же, сколько предлагалъ графъ.

— Позвольте, позвольте, горячо заговорила Лидія Антоновна.— Глафира Александровна ручалась всего за пятьсотъ, а остальное по векселю.

— Вексель т же деньги, отвчалъ Иванъ еогностовичъ.

— Ну, Богъ еще знаетъ, заплатилъ ли бы онъ…

— Я желалъ бы видть, какъ бы онъ посмлъ не заплатить.

— Но вдь Андрюша не сталъ бы подавать ко взысканію!..

— Это почему?

— Помилуйте! что мы, ростовщики, что ли?..

— Вотъ и столкуй со старосвтскими людьми! Точно получить по векселю значитъ совершить уголовное преступленіе.

— Нтъ, какъ хотите, а все же какъ-то стыдно!..

— Ничуть, кумушка, не стыдно, стыдно, напротивъ, не платить по векселю…

— Ахъ, какъ это вы говорите!.. Ну, положимъ, мы сами были бы должны, и не могли уплатить въ срокъ, а на насъ подали бы ко взысканію…

— Вы другое дло, разсудилъ Иванъ еогностовичъ.— Андрей Николаевичъ человкъ трудящійся и занимаетъ деньги не на прихоти, онъ не заплатятъ въ срокъ только въ томъ случа, когда самъ во-время не получитъ, или заболетъ. А вдь графъ выдалъ бы вексель вмсто платы за готовую работу, и притомъ единственно для удовлетворенія своей прихоти… Впрочемъ, что тутъ спорить! Вамъ, вроятно, не пришлось бы и возиться съ нимъ, Андрюша, конечно, пожелалъ бы получить поскоре, я учелъ бы вексель въ банк, и вамъ и дла бы не было, какъ и чмъ заплатилъ графъ.

— Ну, какъ бы то ни было, а все же Андрей Николаичъ больше пятисотъ съ васъ не возьметъ. Онъ мн такъ и сказалъ.

— Во-первыхъ, никакого права на то не иметъ: я ему самъ сказалъ, что бы графъ ни далъ, я заплачу двухстами рублями выше. И никто, ни самъ Андрей Николаичъ, не заставитъ меня отказаться отъ своего слова… Нтъ, ужь извините, кумушка, а я и вамъ этого не позволю.

— Ну, положимъ, семьсотъ, подумавъ отвчала Лидія Антоновна,— а триста все-таки получайте обратно.

И она подвинула къ нему три радужныхъ. Иванъ еогностовичъ никакъ не могъ допустить, что бы люди изъ ложной деликатности, какъ ему думалось, обсчитывали самихъ себя.

— Нтъ, вы ужь меня, пожалуйста, не обижайте сказалъ онъ.

— Право же, Андрей Николаичъ не согласится… Все равно, онъ завтра же возвратитъ вамъ…

— Да вы ему не говорите!..

— Какъ не говорить! широко раскрывая глаза воскликнула Лидія Антоновна.

— Да такъ, просто, не говорите…

— Нтъ, этого нельзя… Мы не привыкли ничего скрывать другъ отъ друга…

— Ну, кумушка, такихъ какъ вы съ Андрюшей другихъ и днемъ съ огнемъ не сыщешь. Только двое васъ на свт и осталось… Вы мало старосвтскіе, вы ветхозавтные какіе-то!..

— Ну, какіе бы мы ни были, съ улыбкой отвчала Лидія Антоновна,— а все-таки возьмите.

— Сейчасъ, сейчасъ, проговорилъ Подлещиковъ и, взявъ деньги въ руку, спросилъ:— а какъ вы, кумушка, полагаете: иметъ ли право крестный длать подарки своему крестнику?

— Къ чему вы это спрашиваете? удивилась Лидія Антоновна.

— Да такъ, просто, для соображенія.

— Конечно, подумавъ отвчала Лидія Антоновна.

— Ну, вдь вы спорить не станете, что Ваня мой крестникъ, а потому покорнйше прошу принять отъ меня эти деньги ему въ подарокъ.

— Зачмъ же такъ много? сказала Лидія Антоновна, чувствуя, что попалась на удочку.

— Ну, тутъ ужь моя воля.

— Благодарю васъ, Иванъ еогностовичъ, за любовь въ Ван, только право… Ужь и не знаю какъ… Разв на его счастье выигрышный билетъ купить.

— И отлично. А теперь потолкуемте о другомъ дл.

Лидія Антоновна ужасно заинтересовалась о чемъ еще хочетъ говорить съ нею Иванъ еогностовичъ. Она была почему-то уврена, что рчь непремнно пойдетъ о Хотьминской.

— Видите ли, сказалъ Подлещиковъ,— Андрюша какъ-то говорилъ при мн, что Угрюмовъ написалъ новую піесу, и въ ней будто бы великолпная женская роль.

— А вамъ зачмъ это?

— Ажъ, Господи мой Боже!.. Не все ли вамъ равно зачмъ?.. Впрочемъ, тутъ особаго секрета нтъ, меня просто просили разузнать.

— Это, кажется, вовсе не по вашей части, не безъ хитрости замтила Лидія Антоновна.

— Нтъ, отчего же? нсколько смутясь отвчалъ Подлещиковъ.— Вдь меня просили не какъ нотаріуса, а какъ добраго знакомаго… Такъ вы не знаете ничего объ этой піес?

— Нтъ, кое-что знаю, продолжала хитрить Безпалова.

— Ч.то-жъ женская роль дйствительно, великолпная?

— Смотря по актрис. Вамъ для кого?

— Ахъ, Господи мой Боже!.. Не все вамъ равно для кого?.. Въ чемъ же сюжетъ?

— Сюжета довольно грязноватый.

— Грязный? озабоченно спросилъ Иванъ еогностовичъ.

— Да. Мн говорилъ Черезовъ, а онъ, знаете, человкъ образованный и со вкусомъ… Выведена, извините за выраженіе, простая содержанка и изъ-за нея спорятъ отецъ съ сыномъ, оба купцы, одинъ другаго безобразне.

— Да это, конечно… Удивительно, право, что за охота разрабатывать такіе сюжеты!..

— Вотъ еслибъ я знала для кого, такъ могла порекомендовать вамъ піесу… Чудная роль, къ Хотьминской какъ разъ бы подошла… Но вдь вамъ не для нея?

Иванъ еогностовичъ промолчалъ.

— Мн очень хвалилъ Переверзевъ, и даже прямо сказалъ, что роль точно для Хотьминской написана… Настоящая бенефисная роль…

— Бенефисная? съ замираніемъ переспросилъ Иванъ еогностовичъ.

— Да. Надо будетъ сказать Лиз, или, впрочемъ, я сама зайду къ ней… Я давно хотла, да все забывала. Спасибо, что напомнили. Непремнно сегодня же схожу… У нея, кажется, скоро бенефисъ, и я буду очень рада ей услужить…

— А какъ заглавіе?

— Страдалица отъ любви или Мученица страсти не помню хорошенько, но что-то въ этомъ род.

— Заглавіе заманчивое и даже эффектное. Особенно, если Мученица любви…

— Да, кажется, такъ оно и есть…

— А чья это піеса?..

— Курто.

— Переводъ?

— Нтъ, улыбаясь сказала Безпалова,— онъ Русскій… Молодой еще человкъ… Я даже, не знаю, говоритъ ли онъ по французски…

— А вы не знаете, какъ добыть піесу?

— Знаю, да не скажу… Я сама рада услужить Хотьминской… сейчасъ же и отправлюсь… Впрочемъ, вдь вамъ не для нея?

— Ну, кумушка, изъ васъ вышелъ бы отличный судебный слдователь. Такъ и быть, каюсь, что для нея.

— Скажите какой секретъ! Точно я не знала!.. Да мн актеры давно сказали.

— Какъ актеры?

— Черезовъ, Переверзевъ, вдь они у насъ бываютъ. И что вы такъ удивляетесь. Актеры все другъ про друга знаютъ, особенно по сердечнымъ дламъ. Они слдятъ другъ за дружкой, подстораживаютъ, подглядываютъ. Будьте покойны, Иванъ еогностовичъ, они знаютъ сколько разъ въ недлю вы у нея бываете, и въ какіе часы и долго ли сидите… И уже давно успли разнести по Москв. Такъ что вашъ секретъ, какъ говорится, le secret de Polichinelle…

Иванъ еогностовичъ не вспомнился отъ удивленія.

— Ну, если это такъ гласно, сказалъ онъ,— то…

— То что?

— Такъ дайте мн адресъ Курто, если знаете, или вообще научите, какъ добыть піесу…

— Хорошо, сейчасъ, отвчала Лидія Антоновна и, немного помолчавъ, продолжала:— Ну, сердитесь на меня, Иванъ еогностовичъ, не сердитесь, а я дала себ слово, что скажу вамъ и скажу…

Иванъ еогностовичъ нсколько смутился отъ этого общанія.

— Что скажете? спросилъ онъ.

— Видите ли, я не стану ее судить, это не мое дло, да вы и сами, вроятно, слышали… И не буду я нарочно уврять васъ, будто она вовсе не такъ хороша собой, какъ вы думаете… Вы не поврите, да я и сама знаю, что она прехорошенькая. Мой Андрюша, какъ увидлъ ее въ первый разъ, тоже влюбился и бредилъ ею цлую недлю…

— Но что же собственно вы хотли сказать?

— Видите, вдь вамъ тридцать три… Я знаю, отъ меня не скроете, вы на три года моложе Андрюши… Право, въ ваши лта нельзя же влюбляться, какъ мальчишк, и слдуетъ хоть немного подумать о послдствіяхъ.

— Вотъ и неправда, съ нервной усмшкой сказалъ Подлещиковъ,— лта мои самыя опасныя. Уголовная статистика учитъ насъ, что именно на эти лта приходится наибольшее число преступленій.

— И глупостей также, строго прибавила Лидія Антоновна.— А все же не мшаетъ подумать о послдствіяхъ.

— О какихъ послдствіяхъ? съ удивленіемъ спросилъ Иванъ еогностовичъ.

— Что жь, вы намрены жениться на ней?

— О, о! Какъ вы далеко хватаете! Вотъ съ вами! У меня и въ мысли того не было! Помилуйте! Да я просто, такъ, увлекаюсь слегка, ухаживаю. Вотъ и все. Дурю, если хотите, но никакъ не больше.

— Будто мы не знаемъ, къ чему ведутъ такія увлеченія! съ усмшкой сказала Лидія Антоновна.— А спрашивали вы себя, если у васъ будутъ отъ нея дти?

— Боже избави! воскликнулъ Иванъ еогностовичъ.— Надюсь, что такого несчастія не случится.

— Вотъ видите, какъ вы легкомысленно отзываетесь о дтяхъ, съ горечью сказала Безпалова.— И въ этомъ, поврьте, на васъ уже отразилось ея вліяніе. Но я васъ знаю: вы человкъ честный, и если у васъ родится ребенокъ, то вы на ней женитесь.

Иванъ еогностовичъ потупилъ голову.

— А спрашивали ли вы себя, такая ли она женщина, чтобы стать вашей, или чьей бы то ни было женой? Охъ, сказала бы еще словечко, да боюсь, что вы обидитесь.

— Нтъ, ничего, говорите, говорите.

— Удержу на васъ нтъ, оттого и дурите…

— Будто ужь на меня одного удержу нтъ? точно вдругъ махнувъ рукой на свою обычную сдержанность, заговорилъ Иванъ еогностовичъ.— Ни на кого теперь, кумушка, удержу нтъ. Право. Вс удержи, сколько ихъ ни было, оказались несостоятельными и полопались… И разв наша въ томъ вина? Вы о другихъ по себ съ Аддрюшей не судите: вы вдь втхозавтные. А современное человчество совсмъ иное. Видите, лтъ пятьдесятъ, если не больше, одинъ умный человкъ, Фурье, сталъ проповдывать свободу страстей. И онъ оказался пророкомъ, мы вс теперь,— меньшинство сознательно, а большинство безсознательно,— слдуемъ его ученію и т, кто его читалъ, и т, кто не читалъ и даже ничего про него не слышалъ. И послдніе, пожалуй, еще пуще. Кажется, для ныншняго человчества только одинъ удержъ и остался,— уложеніе о наказаніяхъ.

— Да и того, кажется, не очень боятся…

— И то правда… Такъ вы ужь меня не очень браните, а лучше… скажите, какъ добыть піесу Курто.

— А вы все-таки подумайте о томъ, что я сказала. Можетъ быть въ ршительную минуту и пригодится.

— Подумаю, подумаю, а пригодится ли… Ну, да не сердитесь, не сердитесь!..

— Что жь мн сердиться? Я что сказала, то сказала. И что самой себ общала сдлать, исполнила, а затмъ… Да! насчетъ піесы. Вотъ тутъ гд-то есть карточка Переверзева.

Она порылась въ карточкахъ и нашла требуемую.

— Позжайте, къ нему, а сама я адреса Курто не знаю.

Иванъ еогностовичъ поцловалъ ручку у кумушки и помчался на Мясницкій бульваръ.

‘Да, да,’ разсуждалъ онъ по дорог,— ‘современное человчество именно сорвалось съ петель, которыя, впрочемъ, давно перержавли, и понеслось куда-то въ пространство… Не мудрено, что и я увлекся общимъ примромъ и мн пришла очередь задурить!..’

Иванъ еогностовичъ нсколько оглянулся на свое прошлое. Онъ зналъ себя всегда человкомъ сдержаннымъ, умющимъ держать языкъ за зубами, разсудительнымъ, бережливымъ, правда, отнюдь не строгаго житія монахомъ, но умреннымъ даже въ самыхъ распутныхъ удовольствіяхъ. А теперь онъ не только чувтвовалъ, но даже сознавалъ, что задурилъ, что на него никакого удержу нтъ. Когда же, какъ это случилось? Сегодня, будто бы. Но въ какой именно моментъ? Въ ту ли минуту, какъ Фанни Юрьевна упрекнула его въ сухомъ эгоизм, или немного позже или же раньше, когда она слушала отвтъ графа? Или когда Лидія Антоновна заговорила о послдствіяхъ? Нтъ, тутъ онъ, кажется, уже былъ, что называется, совсмъ готовъ. Или на него подйствовало извстіе, что актеры уже успли оповстить всю Москву насчетъ тайнъ его сердца?

‘Впрочемъ, не все ли равно въ какой именно моментъ?’ ршилъ онъ.— ‘Сколько ни разбирай, а самого-то момента зарожденія не уловишь… А вотъ, какъ онъ вступитъ въ сознаніе и явится на свтъ, тутъ только его и замтишь’.

Убдясь въ невозможности уловить моментъ, Иванъ еогностовичъ отъ личныхъ длъ опять обратился къ созерцанію современнаго человчества.

‘Да, именно свобода страстей!’ говорилъ онъ самъ съ собою.— ‘Въ газетахъ толкуютъ, что нашъ вкъ — вкъ матеріальныхъ интересовъ, что вс увлечены идеей наживы, что всми дйствіями руководитъ именно любовь къ ней. Вздоръ!.. Не было вка, когда бы меньше любили деньги… То-есть, ради ихъ самихъ. Въ старину, точно, денежки любили: ихъ копили, ихъ берегли, ихъ не тратили, а припасали на черный день, оставляли дтямъ и внукамъ… А нынче, если за ними гоняются, если ихъ берутъ, хватаютъ и даже хапаютъ, то ршительно ради того, чтобы завтра же пустить по втру… Послушать купцовъ, такъ ни у одного изъ вашихъ скоросплыхъ богачей солиднаго состоянія нтъ. ‘Попробуйте, ликвидируйте!’ говорятъ они… Да и гд быть! Ему сейчасъ виллу въ Ницц подавай, крышу на хоромахъ золоти, лошадей диковенныхъ добывай, чтобы свести въ подарокъ французскому или нмецкому герою, иль хоть султану мороккскому… А ужь насчетъ женскаго пола лучше и не заикаться!.. Какая же тутъ всепоглощающая идея наживы?.. А вотъ что значитъ умная женщина, сразу отгадала: удержу, говоритъ, нтъ… И правда! Именно, страсти разнуздались, порвали вс путы, и пошло писать самолюбіе!.. Вра, долгъ, идеалъ, все это давнымъ-давно осмяно, поругано! О нихъ твердятъ одни лицемры… И въ самомъ дл, кто изъ нашего брата, изъ интеллигентовъ, серьезно думаетъ объ этихъ страшныхъ словахъ?.. И вдь чмъ дальше, тмъ это вянье сильне! Вода все прибываетъ, заливаетъ все большее пространство… По судебнымъ дламъ видно, что то же броженіе начинаетъ проникать и въ народъ… Въ конц-концовъ, чего добраго, анархисты и правы… Они именно вдь на это и разсчитываютъ… Что жь, они успли уже возбудить къ себ общее вниманіе, а это своего рода успхъ. Мы любуемся на ихъ подвиги, похваливаемъ ихъ молодечество, протестуемъ противъ жестокаго съ ними обращенія… Совершенно въ род того, какъ древніе Римляне любовались на уличныя битвы между приверженцами двухъ претендентовъ на власть… Да, человчество ршительно покатилось подъ-гору, и чортъ его знаетъ, до чего докатится. Страшно подумать, что будетъ черезъ пятьдесятъ, сто лтъ. Вдь нынче все идетъ быстро, на всхъ парадъ,— куда! шибче: по электрическимъ проводникамъ. Нтъ, какъ вникнешь во все это, такъ начинаешь поневол врить, что дйствительно нкогда родъ человческій за свои безобразія былъ почти поголовно истребленъ потопомъ… Да и нынче добромъ не кончится. Что-нибудь въ род страшнаго суда да будетъ, можетъ-быть и не такъ, какъ описано въ апокалипсис, а все-таки будетъ!’

И Подлещиковъ впалъ въ самый жестокій пессимизмъ. То не былъ, впрочемъ, мрачный, самоубійственный, разлагающій душу пессимизмъ уединенныхъ мыслителей, разочаровавшихся въ собственномъ величіи, то былъ нашъ родной русскій пессимизмъ, скорй безшабашный, чмъ извергающій въ отчаяніе, тотъ пессимизмъ, которымъ какъ самымъ изысканнымъ лакомствомъ любятъ себя угощать россійскіе интеллигенты, которымъ они, какъ нестерпимо-крпкими и рзкими духами, освжаютъ свои усталыя отъ напряженнаго пустодуманья и усиленнаго пустодланья, чувства.

Оттого-то и Иванъ еогностовичъ былъ вовсе не въ мрачномъ и удрученномъ состояній духа, а въ бодромъ, даже веселомъ и… но тутъ читатель ждетъ отъ меня моднаго словечка, выхваченнаго изъ словаря защитниковъ вдовъ, отравляющихъ при помощи юныхъ любовниковъ старыхъ мужей, и сиротъ, ускоряющихъ отходъ своихъ родителей на вчный покой, и я, такъ и быть, въ угоду ему добавлю: и… въ жизнерадостномъ настроеніи.

Никифоръ Прохоровичъ сидлъ дома и былъ, напротивъ, въ самомъ мрачномъ настроеніи. Муза съ утра ушла на репетицію, а оттуда отправилась на весь день на имянины къ какой-то подруг. Никифору Прохоровичу и побраниться-то, ради развлеченія, было не съ кмъ. Онъ въ тоск бгалъ по комнат, какъ левъ по клтк. Онъ думалъ, что поступилъ, конечно, весьма благоразумно, заплативъ впередъ за квартиру и столъ, но затмъ отъ жалованья остались такіе пустяки, что никакъ не могли удержаться въ актерскомъ карман, вообще довольно дырявомъ, доле пятаго числа, а нынче, слава Богу, уже девятое. И длать ничего не хочется: не пишется, не читается, не думается даже’ и идти некуда и не къ кому, ибо и въ товарищескихъ карманахъ такая же пустота… И вотъ шагай себ изъ угла въ уголъ еще цлый часъ, въ ожиданіи обда, который, какъ предчувствовалъ раздраженный желудокъ Никифора Прохоровича, нынче будетъ особенно плохъ!..

Но, чу, звонокъ, можетъ быть, что-нибудь и представиться.

— Я къ вамъ по длу, съ первый же словъ объявилъ нотаріусъ.

— Очень радъ. Чмъ могу служить? сказалъ артистъ, усаживая гостя и заботясь, чтобы тотъ какъ можно скоре надымилъ въ комнат.

— Видите ли, въ чемъ дло…

Подлещиковъ помолчалъ, соображая дальнйшую рчь, и это мгновеніе оказалось вёсьма тяжело дли артиста: онъ вдругъ вспомнилъ, что Иванъ еогностовичъ нотаріусъ.

‘А что, если онъ съ протестомъ? А что, если подлецъ Кислощейкинъ?…’ мысленно содрогнулся Никифоръ Прохоровичъ.

— Дло литературное, надумавшись продолжалъ Иванъ еогностовичъ.— Видите ли, моего хорошаго знакомаго, редактора одного изъ самыхъ почтенныхъ нашихъ журналовъ, просили обратить вниманіе на произведеніе нкотораго начинающаго драматурга. Рекомендація идетъ со стороны одной дамы, на столько важной, что ее не хотлось бы обидть отказомъ. Но съ другой стороны, согласитесь, общать, что непремнно напечатаешь вещь, вовсе ее не зная, единственно потому, что авторъ изъ хорошей семьи, un enfant de bonne maison, какъ он выражаются, и нуждается…

Тутъ Иванъ еогностовичъ спохватился, замтивъ, что пустился о лиц, ему совершенно незнакомомъ, въ нсколько излишнія и вполн ему невдомыя біографическія подробности, изъ которыхъ, пожалуй, посл и не выпутаешься,— и ршилъ оборвать рчь.

— Словомъ, добавилъ онъ,— редакторъ, зная что у меня есть кое-какія связи съ артистическимъ міромъ, просилъ собрать предварительныя свднія.

— Что жь это за піеса? глубокомысленно спросилъ Переверзевъ, стараясь вдохновеннымъ взоромъ проникнуть литературную тайну.

— Нкоего г. Курто.

— Ахъ, это наврно Мученица любви!..

— Да, сколько припомню, именно такъ… Что жь вы скажите о ней?

— Для печати не годится, ршительно заявилъ артистъ,.

— Но почему же?

— Знаете, ужь очень она нелитературна и неопрятна: ни языка, ни слога!.. Вдь этотъ Курто, entre nous, человкъ совсмъ необразованный… Чтобы дать вамъ о немъ понятіе, я скажу, что онъ принадлежитъ къ нарождающемуся у насъ типу драматурговъ. Видите ли, въ послднее время, съ тхъ поръ, какъ образовалось Драматическое общество, и клубы, и провинціи стали платить авторскій гонораръ, въ драматурги, въ надежд заработка, ползла, съ позволенія сказать, всякая шваль. Знаете, какъ у Давыдова:

И ползли изъ щелей

Мошки да букашки.

А работающихъ для театра, настоящихъ писателей, которыхъ имя мы произносимъ съ уваженіемъ, немного для, три, да и обчелся, а остальные — посмотрите, что это за мушера, какія обстоятельства побудили ихъ сдлаться драматическими писателями! Чиновникъ остался за штатомъ, актеру не выгорло свое дло, бухгалтеръ потерялъ мсто,— въ драматурги! Или сидитъ, сидитъ приказчикъ въ книжной лавк, разсылаетъ по провинціямъ литографированныя піесы и видитъ, какъ шибко требуется всякая драматическая труха. ‘Что жь, думаетъ онъ, такъ и я могу передлывать иностранныя піесы и выдавать за свои’. И злодй вноситъ пятнадцать рублей въ Общество и начинаетъ строчить… Не удивляйтесь! Подобное происходитъ и въ артистическомъ мір. Истинныхъ артистовъ, любящихъ искусство, идущихъ на сцену по призванію, становится все меньше и меньше, а между тмъ новые театры устраиваются всюду, и въ городишкахъ, и въ столицахъ, требованіе на нашего брата растетъ, а съ тмъ вмст увеличивается и заработная плата. Вс и бросились на сцену. Жена измнитъ мужу — на сцену, двица поведетъ себя не совсмъ благоприлично — въ актрисы, гувернантк надостъ учить дтей, швейк сидть за работой, и хоть у нихъ, какъ говорится, нтъ ни кожи, ни рожи,— на дешевые хлба, въ театръ! Казначей, кассиръ, нотаріусъ проворуются — къ намъ, офицеръ выйдетъ изъ полка вслдствіе исторіи,— милости просимъ, теперь въ театр не требуется ни таланта, ни умнья!

— Все, что вы изволили сказать, чрезвычайно живо рисуетъ современные нравы, сказалъ Иванъ еогностовичъ,— но я позволю себ возвратиться къ предмету…

— То-есть къ господину де-Курто? Извольте. Ну-съ, онъ тоже торговалъ апельсинами или лимонами, прогорлъ и записался въ драматурги, какъ раньше записывался въ гильдію… Но это еще ничего, это еще интеллигенція, такъ сказать, аристократія! А то у насъ, батюшка, сочинительствуетъ отставной трактирщикъ!..

— Такъ, что піеса?..

— Помилуйте! да откуда же ей быть литературной? Она можетъ быть овощенной, фруктовой, ренсковой, какой угодно, только не литературной. Для лучшаго уясненія дла, я дозволю себ маленькое сравненіе… Изволите вы знать мою піесу?

— Скучные люди? поспшно подхватилъ Иванъ еогностовичъ,— какже, прелестная вещь!

— Нтъ, это что! скромно отвчалъ польщенный артистъ,— это такъ, пустяки, шутка на досуг, шалость пера! Я спшилъ ее окончить къ бенефису и не усплъ отдлать… Но у меня есть вещь серьезная, капитальная, вещь идейная!.. Не знаю, знакомы ли вы съ моей драмой Дочь и капиталъ?

— Какъ же! вещь замчательная…

— Ну, вотъ видите! и она ужь, конечно, по меньшей мр въ сорокъ разъ литературне сорока тысячъ Мученицъ, но и я даже не мечталъ о ея помщеніи въ журнал.

— Съ вашей стороны, по моему мннію, это совершенно излишняя скромность, сказалъ Иванъ еогностовичъ, ршась слегка польстить строгому артисту, дабы на эту привадку, по выраженію Полонія, ‘выудить рыбку правды’ относительно Мученицы любви.

— Вы думаете? Правда, мн самому порой приходило это въ голову, особенно видя какія слабыя вещи помщаются порой въ журналахъ… Но для этого нужны связи…

— Если вамъ угодно, то а могу вамъ доставитъ случай познакомиться съ Иваномъ Петровичемъ Немыкинымъ.

— Ахъ, мн будетъ очень пріятно. Я не изъ тхъ артистовъ, которые боятся литераторовъ пуще чмъ чортъ ладона.

Они условились, какъ и когда устроить предположенное знакомство.

— Извините, сказалъ Иванъ еогностовичъ,— но я еще разъ возвращусь къ г. Курто. Не то, чтобъ я лично сколько-нибудь имъ интересовался, но надо же Ивану Петровичу что-нибудь отвтить знатной дам и, такъ сказать, позолотить пилюлю…

— А! понимаю… Что жь піеса не литературна, она ни драма, ни комедія, но какъ сценическое представленіе, надо сказать правду, она обладаетъ многими достоинствами. Она сценична, эффектна, выигрышна, и съ этой стороны вы ее можете смло рекомендовать Немыкину. Типовъ нтъ, но роли превосходныя! Языка нтъ, но все же онъ пишетъ не хуже всхъ этихъ Фуфайкиныхъ, Розенкранцовъ е tutti quanti… Я ни мало не преувеличиваю и готовъ подписаться подъ своимъ мнніемъ. Женская роль настоящая бенефисная, и я удивляюсь, чего зваетъ Хотьминская!..

— Виноватъ, но отчего же вы не обратили вниманія Фанни Юрьевны на эту піесу?

— Видите, мн сказали будто она ршила уже взять на бенефисъ Старыя дрожжи. Порекомендуй я ей Курто, она, конечно, бросила бы Угрюмовскую дрянь, но за то меня обвинила бы въ интриганств, а Угрюмовъ — вдь онъ, если это только возможно, еще дряннй своихъ піесъ — настрочилъ бы на меня пасквиль. Какъ видите, въ нашемъ театральномъ мір правда не уважается и зовется интригой…

— Напрасно вы думаете, что только въ вашемъ театральномъ, смясь сказалъ Подлещиковъ,— то же и во всемъ остальномъ… Но, позвольте, сколько мн извстно, Фанни Юрьевна вовсе еще не выбрала піесы для бенефиса, по крайней мр, она еще на дняхъ жаловалась при мн, что не можетъ найти подходящей піесы.

— Въ такомъ случа смю рекомендуйте ей Мученицу любви.

— А, что, въ самомъ дл, будто раздумывая сказалъ Иванъ еогностовичъ,— почему бы мн и не услужить ей?.. Только… только какъ добытъ г. Курто?

— О! это очень просто. Подемте сейчасъ къ нему, онъ, вроятно дома… Но,— условіе: не говорите никому изъ актеровъ, что я свелъ васъ.

— Будьте покойны, отвчалъ Иванъ еогностовичъ, крпко пожимая руку обязательному артисту.— А гд онъ живетъ?

— На Моховой, тамъ, знаете, противъ манежа есть нумера. Итакъ, двинемтесь!..

Когда они выхали на площадь Большаго театра, то Никифору Прохоровичу, при вид вывски Тстова, пришла въ голову по истин геніальная мысль.

— Знаете, что? сказалъ онъ,— я думаю, ловко ли намъ вдвоемъ явиться къ Курто. Онъ живетъ довольно бдно, и съ нимъ совмстно и совокупно, или какъ говорится maritalement, жительствуетъ барышня, знаете, изъ ныншнихъ: пренепріятная особа. Притомъ, мы можемъ застать у него кого-нибудь изъ артистовъ или, чего добраго, самого Угрюмова.

— Какъ же сдлать? спросилъ Подлещиковъ.

— Вы обдали? въ свою очередь спросилъ Переверзевъ.

— Нтъ еще.

— Въ такомъ случа, я заброшу васъ къ Тстову или въ Московскій, а самъ съзжу за Курто. Онъ, вроятно, тоже не обдалъ, а если и обдалъ, то вдь меблированный обдъ только возбуждаетъ аппетитъ.

— Превосходно, отвчалъ Иванъ еогностовичъ,— куда же прикажите: къ Тстову или въ Московскій?

— А вамъ все равно?

— Ршительно.

— Въ такомъ случа, я предпочитаю Московскій, оттуда все же ближе, отвчалъ Никифоръ Прохоровичъ, соображая, что у Тстова онъ остался долженъ половому и безъ денегъ туда ему являться неудобно.

— Только попросите, чтобы онъ и піесу захватилъ съ собой, сказалъ Иванъ еогностовичъ, сходя съ извозчика у Московскаго трактира.

— И тотъ, и другая будутъ доставлены въ исправности.

Минутъ чрезъ двадцать, вошедъ въ Московскій и отыскавъ Ивана еогностовича на условленномъ мст, Никифоръ Прохоровичъ почелъ долгомъ удивиться нечаянной встрч.

— Вы, что же, откушали, или только собираетесь? спросилъ онъ затмъ.

— Только собираюсь.

— И одни?

Иванъ еогностовичъ почелъ долгомъ поддержать артиста и разыграть сцену до конца.

— Быть-можетъ, сказалъ онъ,— вы будете на столько любезны, что составите мн компанію. Я, по правд, даже поджидалъ, не завернетъ ли кто изъ знакомыхъ. Одному, знаете, скучно.

— Въ такомъ случа позвольте вамъ представить monteur Курто, начинающаго драматурга, еще не знаменитаго, но который, я увренъ, скоро обгонитъ многихъ.

Иванъ еогностовичъ отвчалъ, что ему очень пріятно, и заказалъ три двухрублевыхъ обда. Мгновенно была подана закуска, которой Подлещиковъ распорядился раньше.

— Я такъ много слышалъ о вашей новой піес, сказалъ нотаріусъ драматургу посл втораго блюда.

— Отъ кого это? полюбопытствовалъ Курто.

‘На кого бы солгать?’ подумалъ Подлещиковъ отвчалъ:— отъ Лидіи Антоновны Безпаловой, жены нашего извстнаго художника.

— Мн чрезвычайно лестно, хотя я еще не имлъ чести быть представленнымъ Лидій Антоновн… Она, вроятно, отъ кого-нибудь слышала.

— Отъ меня, съ нкоторой торжественностью заявилъ Никифоръ Прохоровичъ.— Я даже просилъ её намекнуть, будто отъ себя, Хотьминской…

— Узнаю вашу неизмнную обязательность и благосклонность во мн, милйшій Никифоръ Прохоровичъ…

— Заглавіе показалось мн чрезвычайно заманчивымъ, сказалъ Иванъ еогностовичъ.

— Мученица любви? сказалъ драматургъ, да оно, кажется, довольно эффектно. За то мн не мало трудовъ стоило провести его чрезъ цензуру. Наши драматическіе цензора люди весьма любезные, прекрасно образованные и крайне обязательные, но, знаете, немного придирчивы. Впрочемъ, на ихъ мст, это такъ понятно: вдь къ нимъ вс придираются. И милйшій Петръ Иванычъ говоритъ мн: ‘нельзя мученица, мученицы бываютъ святыя: я, конечно, самъ лютеранинъ, и мы святыхъ, какъ вамъ извстно, не признаемъ, но по обязанностямъ службы, я долженъ блюсти интересы господствующей церкви’.— Позвольте, однако, возразилъ я ему,— разв мы не говоримъ: онъ мученикъ своего долга, или своей страсти, и такъ дале, итакъ дале. Я говорилъ долго, пламенно, логически, и, наконецъ, мн удалось убдить Петра Иваныча. ‘Да, вы правы’, сказалъ онъ.

— У васъ, я вижу, отличныя дипломатическія способности, замтилъ Подлещиковъ.

— Ничуть, я просто поставилъ себ за правило: быть со всми мягкимъ, обходительнымъ и любезнымъ. Эти качества не лишнія, по моему мннію, ни для кого, положительно необходимы для драматическаго писателя, которому приходится столько терпть отъ интригъ, непониманія, зависти и тому подобныхъ вещей. Вотъ и Никифоръ Прохоровичъ подтвердитъ вамъ, какъ нкоторые даже талантливые авторы проигрываютъ ршительно потому, что рзки, неуступчивы и правдивы.

— Этого у насъ не любятъ, смясь подтвердилъ Переверзевъ.

— Но позвольте полюбопытствовать: ваша піеса уже совершенно готова для постановки? Извините, я можетъ быть не совсмъ правильно употребляю театральные термины.

— Напротивъ, совершенно точно, любезно отвтилъ Курто.— Да, піеса моя совершенно готова, то-есть прошла и комитетъ, и цензуру, и можетъ быть поставлена какъ на Императорскихъ театрахъ, такъ и на частныхъ сценахъ.

— Правда, у васъ кто-то изъ казенныхъ просилъ даже ее на бенефисъ, сказалъ Переверзевъ.

— Видите ли, окончивъ піесу я раньше всего обратился въ нашей знаменитой артистк Анн Михайловн Тятиной, надясь, что она возьмется за созданіе заглавной роли, которую, конечно, отдлала бы до тонкости: вышло бы нчто въ род брюсельскихъ кружевъ, или филигранной работы. Піеса очень понравилась Анн Михайловн, и она даже ршила взять ее на бенефисъ. Но потомъ, какъ мн передавали, ее кто-то отговорилъ, увривъ будто бы въ піес выставлена распущенная женщина, между тмъ, какъ я имлъ въ виду изобразить женщину только страстную, но вы знаете, Анна Михайловна немного prude, и я за это нисколько на нее не въ претензіи, хотя, конечно, она могла бы отказать мн въ боле приличной форм.

— Что же, спросилъ Переверзевъ,— сдлала съ вами эта..?

Тутъ Никифоръ Прохоровичъ, по свойственной артистамъ любви къ сильнымъ выраженіямъ, употребилъ такое словцо, что хотя его и можно бы напечатать, но лучше предоставить догадливости читателя.

— Она завернула піесу въ какой-то невозможно грязный лоскутокъ бумаги и прислала ее ко мн съ лакеемъ. И когда я спросилъ у этого господина, нтъ ли записки, то онъ очень дерзко отвчалъ, что ‘барыня просто приказали сказать, что никуда молъ не годится’.

— Ну, попробовала бы она поступить такъ со мною! потрясая кулакомъ, воскликнулъ Никифоръ Прохоровичъ.

— Извините, Никифоръ Прохоровичъ, но въ этомъ я никогда не соглашусь съ вами. Утонченно-вжливый отвтъ, по моему, сильне дерзости. Я на другой же день написалъ Анн Михайловн письмо, въ которомъ поблагодарилъ ее за тотъ бережный видъ, въ какомъ мн была доставлена моя піеса, а равно за тотъ любезный и остроумный отказъ, который мн передало отъ ея имени лицо, повидимому, пользующееся ея особымъ довріемъ.

— Что же она?

— Мн передавали, что она и рвала, и метала, и показывала артистамъ письмо, желая, чтобъ они наложили veto на вс мои будущія произведенія, но вс нашли, что мое письмо написано вжливо и не заключаетъ въ себ ничего оскорбительнаго.

— А знаете что? сказалъ Переверзевъ,— вы изъ нея создали себ злйшаго врага, теперь она ни одной вашей піесы не пуститъ на сцену: о! она своего добьется не мытьемъ, такъ катаньемъ. А приди вы къ ней лично, и выругай ее по-извощичьи, она бы въ другой разъ побоялась… Съ этими шкурёхами иначе нельзя! добавилъ Никифоръ Прохоровичъ въ вид нравоученія, обращаясь къ Ивану еогностовичу.

— Но, позвольте, сказалъ нотаріусъ, нсколько сконфуженный выходкой Переверзева,— какая же была дальнйшая судьба вашей піесы?

— Другая наша знаменитая и высокодаровитая артистка, Ольга Павловна Мамина, какъ только узнала о поступк Анны Михайловны, тотчасъ же написала мн чрезвычайно любезное письмо и объявила, что ставитъ Мученицу въ свой бенефис. Я прочелъ ей піесу, она потребовала нкоторыхъ передлокъ, на которыя я согласился съ величайшею готовностью. Но какъ мы ни бились, въ конц-концовъ пришлось все-таки сознаться, что роль совершенно не въ средствахъ Ольги Павловны. Впрочемъ, я нисколько не стую, что трудился даромъ, во-первыхъ, Ольга Павловна общала непремнно взять слдующую мою піесу себ на бенефисъ, а, во-вторыхъ, она придумала необыкновенно эффектный и эксцентрическій костюмъ.

— Какой это? спросилъ Переверзевъ.

Иванъ еогностовичъ насторожилъ уши.

— Въ той редакціи піесы, которую вы читали, его еще нтъ, я вставилъ его только на дняхъ, но, извините, Никифоръ Прохоровичъ, если я умолчу о немъ до поры до времени. Вы, если костюмъ вамъ понравится, по экспансивности своей натуры, непремнно сообщите кому-нибудь и, того гляди, одинъ изъ моихъ коллегъ по профессіи воспользуется моей идеей. Какъ ни коротка моя драматическая карьера, но мн уже не разъ приходилось раскаиваться въ излишней откровенности, и хотя эффекты, слава-Богу, даются мн легко, все же, согласитесь, не слдуетъ ихъ расточать подобнымъ образомъ.

— Что жь вы теперь намрены длать съ вашей піесой? спросилъ Иванъ еогностовичъ.

— Видите ли, въ Петербург она пойдетъ въ начал будущаго сезона въ бенефисъ Аделаиды Филипповны Хорохорцевой,— это дло, какъ говорится, ршенное и подписанное. А здсь… Здсь я, знаете, даже отчасти радъ, что Анна Михайловна Тятина немного покапризничала… Потому что, если я кого желаю видть въ роли Агнесы — мою героиню зовутъ Агнесой, — то ршительно нашу прелестнйшую Фанни Юрьевну Хотьминскую… Она къ ней такъ подходитъ!

— За чмъ же дло стало?

— Но согласится ли Фанни Юрьевна?..

— Извините, но мн ваше замчаніе кажется нсколько страннымъ, сказалъ Иванъ еогностовичъ.— Какое же можетъ быть въ томъ сомнніе? Вы сами думаете, что роль подходитъ къ ней боле, чмъ къ другимъ артисткамъ, и я,— конечно, я профанъ и мое мнніе не боле какъ голосъ одного изъ любителей театра,— но насколько я усплъ ознакомиться съ вашей піесой, и я прихожу къ тому же заключенію. Наконецъ, у насъ, сверхъ того, имется мнніе такого авторитетнаго судьи, какъ Никифоръ Прохоровичъ, который и самъ артистъ, какихъ мало, и, наконецъ, весьма даровитый драматическій писатель.

— Что вы скажете Никифоръ Прохоровичъ? не безъ робости взглянувъ на него, спросилъ авторъ.

— Конечно, согласится. Фанька не дура и пойметъ, что можно сдлать изъ такой роли, особенно по части костюмовъ.

Какъ ни лестно было для Ивана еогностовича услышать изъ устъ авторитетнаго судьи хвалу уму Фанни Юрьевны, все же его порядочно покоробило отъ грубаго уничижительнаго ‘Фанька’, хотя оно, конечно, вполн оправдывается вольностью артистическаго языка и тою привилегированною нервностью артистовъ, которая, встрчаясь въ простыхъ смертныхъ, зовется запросто распущенностью.

— Только вотъ-что, Курто, добавилъ Переверзевъ, — подумайте, не будетъ ли это для васъ убыточно. Мн помнится, что вы говорили, будто Растегаевъ также просилъ ее у васъ. Правда, бенефисъ у него весенній,— но все же въ казенномъ театр, она пройдетъ большее число разъ, чмъ у насъ, притомъ, тамъ поспектакльная значительно выше.

Иванъ еогностовичъ ршился дйствовать на чистоту.

— Я согласенъ съ Никифоромъ Прохоровичемъ, сказалъ онъ,— вамъ своего упускать не слдуетъ, но за то, что вы поставите піесу въ клуб раньше, чмъ въ Маломъ театр, вамъ можетъ быть предложена компенсація въ вид преміи… Такъ вдь, кажется, это называется?

— Именно такъ, подтвердилъ Курто.— Какого вы на этотъ счетъ мннія, Никифоръ Прохоровичъ?

— Что жь, преміи начинаютъ входить въ обычай, отвчалъ Переверзевъ.— Говорятъ, что Фуфайкинъ проектируетъ сборъ съ казенныхъ артистовъ даже за простое назначеніе роли, такъ сказать въ вид процента съ ихъ поспектакльной.

— Въ такомъ случа, сколько бы вы желали получить, прямо спросилъ Иванъ еогностовичъ.— Не думайте, что я спрашиваю изъ простого любопытства, Фанни Юрьевна просила меня разузнать о подходящей піес для ея бенефиса, и если возможно немедленно и непосредственно условиться съ авторомъ.

— Какъ вы думаете, Никифоръ Прохоровичъ?

— Что жь, рублей двсти пятьдесятъ, триста.

— Итакъ, триста, подхватилъ Подлещиковъ и, запуская руку къ себ въ карманъ, добавилъ:— И я попросилъ бы васъ сейчасъ же получить сто рублей въ задатокъ.

— Право, я не знаю… Какъ вы посовтуете, Никифоръ Прохоровичъ?

— Что тутъ раздумывать: берите! благословилъ Переверзевъ.

— Правда, въ случа, если противъ чаянія дло почему-нибудь не состоится, то я всегда могу…. сказалъ авторъ, принимая деньги.

— Только одно небольшое условіе, прервалъ Иванъ еогностовичъ.

— Именно?

— Вы сегодня же должны отправиться со мною къ Фанни Юрьевн и прочесть ей піесу.

— Съ величайшимъ удовольствіемъ… Кстати, я точно предчувствовалъ и захватилъ ее съ собою… Сознаюсь, я давнымъ давно мечталъ объ этомъ счастіи, я даже намревался лично отправиться къ очаровательной Фанни Юрьевн, но…

— Но?

— Все Угрюмовскіе фокусы, вставилъ Переверзевъ.— Однако, господа, добавилъ онъ, взглянувъ на часы,— не сейчасъ же вы отправитесь въ ней?

Иванъ еогностовичъ, въ свою очередь, справился съ часами.

— Нтъ въ половин девятаго, отвчалъ онъ.

— Въ такомъ случа, Курто, ршилъ Никифоръ Прохоровичъ,— вы обязаны поставить мн могарычъ…

— То-есть бутылку шипучаго? Съ величайшимъ удовольствіемъ.

— Нтъ, я этого не допущу, возразилъ нотаріусъ,— позволите мн вспрыснуть ваше первое произведеніе и быть, такъ сказать, его воспріемникомъ. Намъ, дловымъ людямъ, такъ рдко выпадаетъ счастье бесдовать съ талантливыми писателями.

— Нтъ, видите ли, въ виду того, что, по все видимости, запутался талантливый писатель.

— Позвольте мн прервать эту борьбу великодушія, сказалъ Никифоръ Прохоровичъ, и примирить васъ.

Соперники согласились.

— Каждый изъ васъ поставитъ по бутылк!

— Превосходно.

Въ половин девятаго, какъ было условлено, Иванъ еогностовичъ представилъ Фанни Юрьевн monsieur Курто.

— Ахъ, monsieur Courtaud, какъ я рада!— обратилась она къ гостю.— Вы не поврите, я только что хотла писать вамъ, даже ужь начала… Вы, говорятъ, написали чудную піесу?

— То-есть, можетъ-быть, благодаря исполненію такихъ, какъ вы высокоталантливыхъ артистовъ, она и окажется не совсмъ дурной, скромно отвчалъ авторъ.

— Нтъ, нтъ, именно чудную!.. У меня сейчасъ была Шурочка…

— То-есть, если не ошибаюсь, Александра Петровна Бердышева?

— Да, она.

— Ей, вроятно, наговорила о піес моя хорошая знакомая m-lle Агреева, которая живетъ въ тхъ же меблированныхъ комнатахъ, гд и мы съ Александрой Петровной.

— М-lle Агреева была такъ мила, что сегодня утромъ, пока васъ не было дома, дала, потихоньку отъ васъ, прочесть Шурочк, и та тотчасъ же прибжала ко мн. И скажите m-lle Агреевой, что я за это одно ужь полюбила ее.

— Мы какъ будто предчувствовали, что піеса заинтересуетъ васъ,— сказалъ Иванъ еогностовичъ.— И, если вамъ угодно, можемъ сейчасъ же устроить чтеніе.

— Ахъ, merci, merci, Иванъ еогностовичъ… Извините, я и не поблагодарила васъ, пожимая его руку, сказала Фанни Юрьевна.— Право, вы такой милый: у васъ просто даръ отгадывать мои малйшія желанія.

Слова сопровождались теплымъ и благодарственнымъ взглядомъ. Взглядъ произвелъ на сердце Ивана еогностовича то же дйствіе, какое оказываетъ заводной ключъ на часовую пружину.

— Чего вамъ, сахарной воды? спросила Фанни Юрьевна драматурга.

Не извстно съ чего, у насъ авторовъ любятъ угощать сахарною водой. Вроятно, французскіе писатели любятъ прихлебывать это отвратительное пойло.

— Виноватъ, но если позволите, то сельтерской воды и дв, три… капли коньяку. Вы не поврите, добавилъ драматургъ, обращаясь къ нотаріусу,— какъ это очищаетъ голосъ, но именно не боле пяти… капель на стаканъ.

— Но не лучше ли limonade gazeuse?— любезно переспросила хозяйка.

— Виноватъ, но я позволю себ въ этомъ случа быть нелюбезнымъ и настойчивымъ, и предпочту зельтерскую воду, отвчалъ monsieur Курто.

Приступили къ чтенію. Иванъ еогностовичъ предварительно снялъ съ себя часы съ массивною золотою цпочкой, обремененной брелоками и желзнодорожными жетонами, положилъ ихъ передъ собою на столъ и запасся карандашемъ и бумагой, чтобъ отмчать длительность актовъ, онъ, какъ вс присяжные любители, былъ увренъ, что успхъ піесы зависитъ именно отъ длины отдльныхъ актовъ.

— О! не безпокойтесь, сказалъ monsieur Курто,— у меня вс акты вымрены по часамъ, и нтъ ни одного длинне двадцати пяти минутъ.

— Пусть все-таки отмчаетъ, сказала хозяйка, садясь на диванъ подл Подлещикова и пожимая ему подъ столомъ руку.

Фанни Юрьевна была въ восторг отъ піесы, то же впечатлніе она произвела и на Ивана еогностовича, но кого именно слдуетъ тутъ разумть подъ она, піесу или Фанни Юрьевну, еще не ршено комментаторами. Особенное удовольствіе доставляли ему чувствительныя сцены, во время которыхъ Фанни Юрьевна брала его за руку и долго не выпускала ее изъ своей нжной и теплой ручки. Отъ времени до времени артистка длала замчанія, и авторъ съ величайшей готовностью тутъ же распарывалъ сшитую на живую нитку піесу и гд вставлялъ клинушекъ, гд длалъ маленькую зарубку. Monsieur Курто, къ своей выгод, не походилъ на другихъ нашихъ великихъ драматурговъ которые, при малйшемъ указаніи на необходимость урзки, вопятъ, что ихъ кровь проливается, хотя въ ихъ піесахъ ршительно нтъ ни капли ихъ собственной крови, а болтается разбавленная сукровица, перелитая изъ чужихъ произведеній. Въ одномъ мст Фанни Юрьевна вспылила даже.

— Ахъ! какъ можно было такой чудный монологъ вставить въ уста этого… Круповицкаго, кажется, воскликнула она.

— Такъ точно Круповицкаго, подтвердилъ monsieur Курто.— И я спшу добавить, милйшая Фанни Юрьевна, что въ вашемъ замчаніи сказалось удивительное художественное чутье. Надо вамъ знать, что первоначально его произносила Агнеса, но Никифоръ Прохоровичъ, думая взять піесу на свой бенефисъ, уговорилъ меня отдать его Круповицкому.

Въ своемъ повствованіи monsieur Курто забылъ, упомянуть, что еще раньше онъ перемстилъ тотъ же монологъ изъ роли Круповицкаго въ роль Агнесы по настоянію Анны Михайловны Тятиной.

— Такъ передлайте опять, приказала Фанни Юрьевна.

— Съ величайшей готовностью. И, знаете, по моему, въ женскихъ устахъ онъ будетъ гораздо эффектне. Какъ хотите, а по замчанію многихъ, онъ иметъ, важное общественное значеніе, а наша женщина, наша чудная русская женщина всегда и во всемъ въ теченіе всей исторіи шла впереди мужчины.

По окончаніи чтенія авторъ былъ награжденъ рукоплесканіями восхищенныхъ слушателей.

— Позвольте одинъ вопросъ, сказалъ ублаженный авторъ,— вполн ли вы довольны развязной?

— О, да! Чудная развязка! въ какомъ то разслабленіи чувствъ протянула Фанни Юрьевна.

— Я потому спрашиваю васъ, милйшая Фанни Юрьевна, продолжалъ авторъ,— что когда я передлывалъ піесу для бенефиса Никифора Прохоровича, то мы придумали другую развязку, которая въ своемъ род чрезвычайно эффектна.

— Именно?

— Именно дйствіе происходитъ въ очаровательной мстности, въ окрестности Москвы, близъ шоссе. Оврагъ и черезъ него мостъ, по дну бжитъ ручей. Круповицкій, въ отчаяніи отъ измны Агнесы, ршается покончить съ собою. Онъ читаетъ монологъ и спускается въ оврагъ подъ мостъ. И въ то время, какъ раздается выстрлъ, по мосту проносится бшеная кавалькада, и впереди Агнеса съ хохотомъ и гикомъ…

— Нтъ, нтъ, нтъ! на-крикъ закричала Фанни Юрьевна,— въ свой бенефисъ я непремнно хочу умирать сама! Другое дло въ бенефисъ Переверзева,— о! я тогда бы согласилась! И какъ бы еще лихо проскакала!.. Только, знаете, эта сцена все-таки не вышла бы у насъ…

— Но почему же? съ грустью спросилъ авторъ — и поспшилъ добавить самымъ любезнымъ тономъ:— Пожалуйста, не подумайте, добрйшая Фанни Юрьевна, чтобъ я настаивалъ на ней именно для Мученицы, но согласитесь, что ее можно вставить въ любую піесу, и мн интересно бы знать собственно на будущее время, и, такъ-сказать, съ технической точки зрнія. Говоря правду, вс наши эффекты такъ прілись, а этотъ…

— Ахъ, monsieur Courtaud! Повторяю, что я проскачу, и проскачу удивительно! съ жаромъ сказала Фанни Юрьевна,— но другія артистки? разв он имютъ какое-либо понятіе о верховой зд? И наши неуклюжіе артисты! А они вс неуклюжіе, даже Черезовъ! Вообразите ихъ верхомъ! Да они возбудятъ смхъ, и только!..

— Но можно пригласить наздниковъ изъ цирка! вскричалъ Иванъ еогностовичъ, у котораго, подъ вліяніемъ артистическаго міра, очевидно стали развиваться режиссерскія способности.

— Въ самомъ дл! съ восторгомъ воскликнула Фанни Юрьевна.— И мы непремнно это попробуемъ! Только не въ мой бенефисъ, добавила она,— а въ вашей слдующей піес!..

— Я буду имть въ виду вашу артистическую готовность, сказалъ авторъ, признательно цлуя руку хозяйки.

— Благодарите не меня, а Ивана еогностовича, сказала она, — онъ придумалъ какъ осуществить на сцен вашъ драматическій эффектъ. И обратясь къ нотаріусу, добавила:— А вы, я вижу, страстный любитель верховой зды. Вотъ мы весной попробуемъ, и я заране предупреждаю, что замучаю васъ.

Иванъ еогностовичъ изъявилъ живйшее согласіе на пробу, хотя въ то же время подумалъ, что надо будетъ взять хоть нсколько уроковъ верховой зды, чтобы не осрамиться окончательно.

— Позвольте и мн съ своей стороны сдлать вамъ небольшое замчаніе насчетъ пятаго акта, сказала Фанни Юрьевна, обращаясь къ автору.

— Что прикажете?

— У васъ, когда она умираетъ, къ ней приходитъ Персіянинъ, и предлагаетъ купить бирюзу. Она невольно любуется чудною бирюзой и мечтаетъ, какъ появится въ ней при первомъ вызд въ свтъ. Это такъ поэтично и такъ женственно!.. Не правда ли, Иванъ еогностовичъ?

Иванъ еогностовичъ поспшилъ согласиться и мгновенно сообразилъ, что къ бенефиснымъ подаркамъ необходимо добавить браслетъ съ бирюзой, осыпанной брилліантами.

— Но вотъ въ чемъ затрудненіе, продолжала артистка, — кому вы думаете поручить роль Персіянина?

— Сосногорову. Онъ уврялъ меня, что мастеръ на такіе типы.

— Ахъ! онъ всегда увряетъ, презрительно буркнула Фанни Юрьевна, — и вчно проваливаетъ. При этомъ онъ будетъ стараться смшить, и эта чудная сцена пропадетъ.

— Но какъ же быть?

— Нельзя ли Персіянина замнить, ну… хоть кружевницей. Шурочка сыграла бы очень мило…

— Александра Петровна? О! наврное, восторженно отвчалъ авторъ, и еще съ большимъ восторгомъ продолжалъ:— А, знаете, вдь это идея! Сопоставить Агнесу, этотъ утонченнйшій и изнженнйшій плодъ европейской цивилизаціи, съ простою русскою женщиной въ вид кружевницы!… Вдь тутъ есть даже своего рода гражданскій мотивъ! Что вы на это скажете, Иванъ еогностычъ?

— Да, да, разсянно отвчалъ нотаріусъ, раздумывая: что же теперь подносить, бирюзу или кружева, или то и другое вмст?

— Только вы, пожалуйста, много не давайте Шурочк, а то она испортитъ, строго замтила хозяйка.

Когда Иванъ еогностовичъ и monsieur Курто вышли отъ Фанни Юрьевны, то нотаріусъ еще на лстниц спросилъ драматурга, не чувствуетъ ли онъ аппетита посл чтенія. Курто отвчалъ, что посл пережитаго имъ нервнаго волненія освжиться не мшаетъ.

— Въ такомъ случа подемте.— Я кстати вручу вамъ остальныя двсти рублей и редижирую маленькую записочку, что вы предоставляете г-ж Хотьминской право поставить въ первый разъ свою піесу въ ея бенефисъ на клубной сцен. Вы понимаете, что мн это нужно какъ оправдательный документъ для Фанни Юрьевны. Нашъ братъ нотаріусъ, расходуя чужія деньги, долженъ быть аккуратенъ.

— Совершенно съ вами согласенъ, почтеннйшій Иванъ еогностовичъ. Куда жь мы отправимся?

— Куда угодно.

— Въ такомъ случа не воротиться ли въ Московскій? Быть-можетъ, Никифоръ Прохоровичъ еще тамъ и мы сообщимъ ему…

При имени Переверзева, Ивану еогностовичу точно кто надъ ухомъ крикнулъ ‘Фанька!’ и онъ поспшно отвчалъ:

— Не лучше ли въ Эрмитажъ? Оно и ближе, и вдобавокъ при дловомъ разговор свидтели не всегда удобны.

Никифоръ Прохоровичъ усплъ перехватить при прощаньи у Курто десять рублей и весь вечеръ прохлаждался въ Московскомъ, попивая кофе съ киршемъ. Ему было не скучно, какъ у всхъ актеровъ, у него была бездна шапочныхъ знакомыхъ и такихъ же пріятелей, они поочередно присаживались къ нему, и онъ расточалъ предъ ними свое остроуміе. Время шло, передъ театральнымъ разъздомъ трактиръ сталъ замтно пустть, Никифору Прохоровичу сдлалось скучно, и онъ началъ подумывать, не перекочевать ли въ другое мсто. Къ Тстову и думать было нечего, ибо по расплат за кофе, у Переверзева осталось всего пять рублей, то-есть именно столько, сколько онъ былъ долженъ тстовскому половому.

‘А вотъ что, вдохновенно ршилъ Никифоръ Прохоровичъ,— махну-ка я въ Эрмитажъ. Во-первыхъ, оттуда къ дому ближе, а во-вторыхъ, пока я туда доберусь, начнется театральный разъздъ, и авось-либо’…

Едва Никифоръ Прохоровичъ усплъ занять мсто и сказать половому, что пока ничего не требуется, потому что сейчасъ подойдутъ другіе, какъ увидлъ Ивана еогностовича въ сопровожденіи monsieur Курто.

‘Вотъ оно, предчувствіе!’ сказалъ про себя Переверзевъ.— И откуда выдумали, будто онъ скупой: да онъ, право, премилый! Надо будетъ выпить съ нимъ на ты, и’…

И, не додумавъ, Никифоръ Прохоровичъ всталъ навстрчу Подлещикову. Какіе еще виды имлъ онъ на нотаріуса, читатель, конечно, догадается самъ.

XIV.
Мытарства Ивана еогностовича.

Тамъ мнній всхъ смшеніе,
Какъ въ погреб всхъ винъ,
Равно годны въ тисненіе
И Фотій, и Дарвинъ.
Изъ сатирической поэмы.

И мы здсь вс таланты тоже,
Но… съ позволенія сказать,
Д. 2. Ленскій.

Въ субботу на Пестрой, какъ и было предположено, на сцен клуба состоялась считка Мученицы любви. Актеры явились съ тетрадками, чтобы проврять роли и мшать авторскому чтенію. Monsieur Курто привезъ съ собою своего хорошаго знакомаго, Ивана еогностовича Подлещикова, и просилъ артистовъ дозволить ему присутствовать при чтеніи, въ качеств извстнаго любителя театра, желающаго заране ознакомиться съ піесой. Актеры нсколько сконфуженно потупили головы изъ боязни, что, взглянувъ другъ на друга, расхохочатся. Изъ неучаствующихъ въ піес артистовъ, явился одинъ Фихтошка, который на вопросъ: ‘да ты разв играешь?’ неизмнно отвчалъ: ‘конечно, Персіянина въ пятомъ акт, вотъ увидишь’. Собственно же Сосногоровъ явился потому, что до него дошли темные слухи, будто посл чтенія затвается завтракъ.

‘Роль отняли, такъ хоть водкой поспектакльную выберу’, ршилъ онъ.

Чтеніе прошло блистательно. Артисты остались довольны ролями и наградили автора рукоплесканіями. Авторъ благодарилъ артистовъ за честь и просилъ отнестись посерьезне къ его піес. Никифоръ Прохоровичъ отвчалъ за всхъ, что онъ и его товарищи весьма польщены тмъ довріемъ, которое оказалъ имъ авторъ, ставя у нихъ піесу, предназначенную для казеннаго театра, что они отнесутся къ ней съ тмъ вниманіемъ, котораго она заслуживаетъ и приложатъ вс старанія, чтобы доставить ей успхъ. Авторъ снова поблагодарилъ артистовъ и затмъ вс разбились на кучки.

— А что, Алексй Ивановичъ, что скажете? обратился почтительный къ начальству комикъ Поплескинъ къ режиссеру, обладавшему необыкновенно глубокомысленной бородой.— Будетъ піеса имть успхъ?

Режиссеръ запустилъ въ бороду изъ-подъ низу пятерню, протащилъ ее сквозь чащу волосъ и, высвободивъ ее не безъ труда на свтъ Божій, повернулъ ладонью къ себ и тщательно осмотрлъ, точно производилъ хиромантическія изслдованія.

— Какъ разыграется, отвчалъ онъ.

— А все-таки, какъ вы полагаете? не отставалъ Поплескинъ.

Режиссеръ снова посовтовался съ бородой и невнятно промычалъ: ‘н-н-дэ’, — что съ равной вроятностью можно было принять и за ‘да’, и за ‘нтъ’.

— О чемъ тутъ безпокоиться? вступился въ разговоръ Переверзевъ, обращаясь къ комику:— Довольно вашего, Василій Васильевичъ, участія, чтобы піеса имла успхъ. Вы ее поддержите своимъ неизмннымъ и неистощимымъ комизмомъ.

Комикъ прищурился и подозрительно оглядлъ Никифора Прохоровича.

— Весьма лестно слышать это, особенно изъ устъ такого строгаго и нелицепріятнаго критика, отвчалъ онъ.

— Что жь, я говорю правду, у васъ на любую роль хватитъ и… вару, и плевковъ.

Стоявшіе по близости расхохотались.

— Въ какомъ это смысл? спросилъ комикъ.

— Въ томъ, что вы для типичности замажете себ передніе зубы варомъ, а для комизма въ сильныхъ мстахъ станете, по обычаю, поплевывать.

Комикъ ничего не отвчалъ и только, стиснувъ зубы, свирпо поглядлъ на Никифора Прохоровича. ‘Ты у меня еще варъ попомнишь!’ подумалъ онъ.

— Полно теб, предостерегъ суфлеръ Переверзева, дернувъ его за руку.

— А ты думаешь, онъ плевки и варъ самъ изобрлъ? Нтъ, проздомъ черезъ Ригу, заимствовалъ у великаго нмецкаго комика Фальшгаммера.

Фихтошка подошелъ къ Шурочк.

— Ну-съ, madame Бёрдышева, сказалъ онъ.

Шурочка терпть не могла, когда ее звали по фамиліи, видя въ томъ какой-то неприличный намекъ. Впрочемъ, актеры въ этомъ отношеніи народъ преподозрительный и способны усмотрть неприличность тамъ, гд простой смертный и мушиной точки не разглядитъ.

— Чего теб? окрысилась она на Фихтошку.

— Благодарю, что рольку отняли.

— Какую рольку.

— Персіянина.

Шурочка была туговата на соображеніе.

— Какого Персіянина? Что ты врешь?.. Я играю бабу, кружевницу.

— Хоть и бабу, а все усы наклеить придется.

— Какіе усы?

— Спроси хоть автора.

Шурочка бросилась къ автору, а Фихтошка, состроивъ рожу, которую считалъ Мефистофельской, пустилъ демоническій хохотъ на нижнихъ нотахъ.

— Ну что? спросилъ суфлеръ Ивановъ, подходя къ Черезову.

— Дрянь, отвчалъ Корнелій омичъ.

— А успхъ, пожалуй, будетъ имть.

— Дло возможное: бенгалики подпущено довольно. Мою роль въ Петербург играетъ Бурдинъ: то-то лампы будетъ глотать.

— А не дурно бы и намъ чего-нибудь проглотить: у меня въ желудк ужь бурдинизмъ начинается.

— Что жь, у меня малая толика есть, пойдемъ къ Егорову: тамъ и дешево, и блины хороши.

— Не прихватить ли Ильичну?

— Денегъ, пожалуй, не хватитъ.

— У него есть: онъ у Подлещикова перехватилъ.

— Уже! Молодецъ, хвалю.

Къ нимъ тихо подкрался Фихтошка, уже въ пальто и калошахъ.

— Вы это куда же, други милые, задумали? спросилъ онъ.

— Въ церковь, на евимоны, отвчалъ суфлеръ.

— Что жь, ты меня за Поплескина, что ли, принимаешь? Я, братъ, Паша, знаю, что евимоны на первой недл бываютъ.

— А знаешь, такъ проваливай.

И Ивановъ съ Черезовымъ направились въ уборную, чтобы надть верхнее платье. Когда они снова вышли на сцену, къ нимъ подбжали Курто и Спхинъ, талантливый актеръ на вторыя роли, всми любимый за ровное обращеніе,— послдствіе его увренности въ собственной полезности для труппы.

— Куда же вы, испуганно сказалъ авторъ,— разв Василій Васильевичъ Поплескинъ не передалъ вамъ моего приглашенія?

Дло шло о завтрак.

— Ничего не говорилъ, отвчалъ Ивановъ,— да и самъ наврное не пойдетъ: сытъ. Вотъ онъ, добавилъ суфлеръ, указывая на подходящаго Переверзева,— его накормилъ по горло варомъ.

— Что, что? полюбопытствовалъ Спхинъ.

Суфлеръ разказалъ.

— Что же, господа, подошедъ освдомился Никифоръ Прохоровичъ,— а дамъ разв не приглашали?

— Я просилъ Фанни Юрьевну, но она, къ моему величайшему огорченію, не ршилась отправиться съ нами, сказавъ, что никогда въ жизни не была въ ресторан, сказалъ Курто.

— Вретъ, здитъ, только не съ нами, сказалъ Спхинъ.— Да вотъ вы вс, господа, полового едора знаете, что у машины стоитъ…

— Ну, ну? въ голосъ закричали актеры.

— Такъ прежде онъ при отдльныхъ комнатахъ состоялъ, и очень мн ее расхваливалъ: ‘Благородномолъ кушаютъ’. Чмъ же благородно? спрашиваю. ‘А всегда, бывало, закажутъ порцію ботвиньи съ осетриной и бутылочку Клико’.

— Что жь это она одна? спросилъ Переверзевъ.

— Ну, гд одна! Тоже вывезъ младенецъ невинный!

— Съ кмъ же? Съ Подлещиковымъ? съ живостью спросилъ Черезовъ.

— Нтъ, раньше. А про Подлещикова, не хочу грха на душу брать, ничего не слышалъ.

— А надо бы ихъ съ Подлещиковымъ словить, сказалъ Черезовъ.

— Случится, такъ изловимъ, съ увренностью отозвался Спхинъ.

— Однако, господа, какъ же насчетъ дамъ? повторилъ свой вопросъ Никифоръ Прохоровичъ.

— Леночка не пойдетъ, ршилъ суфлеръ.

Леночка была ingnue труппы. При ея имени Корнелій омичъ оживился необыкновенно и у него даже лицо просвтлло.

— Ахъ. Леночку непремнно, непремнно надо! засуетился онъ.

— Но почему жь ты думаешь, что она съ нами не пойдетъ? съ филосовскимъ глубокомысліемъ спросилъ Переверзевъ.

— Съ Шуркой пойдетъ, замтилъ Спхинъ.

— А!.. въ такомъ случа… съ живостью вскричалъ Черезовъ и не договоривъ бросился въ женскую уборную.

Спхинъ что-то шепнулъ на ухо суфлеру.

— Неужто? сказалъ Ивановъ.— Я и не зналъ… А чтобъ онъ и съ Шуркой кстати валандался, мн и въ мысль не приходило…

— Кому же такое, кром Корнелія омича, въ голову влзетъ? сказалъ Спхинъ.

Вскор Черезовъ явился съ обими дамами. Леночка была весела и сіяла, Александра Петровна держалась важно и съ достоинствомъ и имла видъ матери, ведущей дочь къ алтарю Киприды. Только что успли они подойти къ остальнымъ, какъ на горизонт показался Фихтошка.

— Спровадь его, шепнулъ Переверзевъ Иванову.

— Фихтошка! крикнулъ суфлеръ.

Тотъ рысцой подбжалъ къ кучк.

— Что? что? куда? кричалъ онъ на бгу.

— Видлъ Хотьминскую? спросилъ суфлеръ.— Она тебя ищетъ.

— Гд-жь она?

— У себя въ уборной, съ Подлещиковымъ, отвчалъ Спхинъ.

— Бги же туда, ей очень тебя нужно, добавилъ суфлеръ.

— Только, гляди, сперва постучись, а то они, пожалуй, цлуются, крикнулъ вслдъ ему Черезовъ и, обратясь къ Леночк, добавилъ: — Съ новинки-то въ охотку.

Леночка ничего не отвчала и только, засмясь, погрозила ему пальчикомъ.

— Ну, теперь скорымъ шагомъ, маршъ! скомандовалъ суфлеръ.

И вс чуть не бгомъ пустились изъ театра.

У Фанни Юрьевны шелъ, между тмъ, съ Иванъ еогностовичемъ дловой разговоръ о бенефисной афиш, долженствовавшей появиться нынче вечеромъ, о билетахъ, которые нотаріусъ бралъ за себя, чтобы раздать участникамъ въ подписк на подарокъ, и тому подобномъ.

— Entrez, сказала Фанни Юрьевна на стукъ Фихтошки.

— Вы меня звали…

— Я? удивилась Хотьминская.— Ахъ, впрочемъ, погодите, вы мн будете нужны, Фихтоша… Итакъ, обратилась она къ Подлещикову,— афиши и билеты принесутъ мн сегодня въ пять часовъ, а къ шести я пришлю вамъ. А вы, Фихтоша, голубчикъ, пожалуйста, зайдите ко мн въ половин шестого и снесите билеты вотъ къ Ивану еогностовичу.

— Позвольте представиться, обратился Фихтошка къ Подлещикову, — артистъ Карлъ Емельяновъ Сосногоровъ.

Послдовало рукопожатіе.

— Только, пожалуйста, Фанни Юрьевна, не забудьте двухъ билетовъ для Немыкина, озабоченно сказалъ Иванъ еогностовичъ.

— Будьте покойны, я пришлю вс по вашему списку.

— Больше, Фанни Юрьевна, ничего не потребуется? спросилъ Фихтенбаумъ.

— Нтъ, Фихтоша, ничего, только помните: ровно въ половин шестого.

— Не опоздайте, пожалуйста, добавилъ нотаріусъ.

— Не безпокойтесь: я Нмецъ,

И надо честь отдать, что Нмцы аккуратны,

продекламировалъ Фихтошка.

Когда онъ вышелъ вновь на сцену, тамъ уже никого не было, только Поплескинъ, отдуваясь и переваливаясь, тащился въ тяжелыхъ енотахъ по направленію къ выходу.

— А тебя, чтожь, на кормёжку не допустили? спросилъ онъ Сосногорова.

— Какая кормёжка? гд? съ аппетитомъ спросилъ Фихтошка.

— Въ Московскомъ, авторъ угощаетъ. Видишь, прежде лошадей передъ дорогой кормили, а нынче актеровъ передъ піесой…

— А ты разв не пойдешь? съ удивленіемъ, близкимъ къ ужасу, спросилъ Карлъ Емельяновичъ.

— Я, братъ, не лошадь…

— Знаю: ты оселъ, съ демоническимъ хохотомъ съострилъ Сосногоровъ и, убгая отъ разъяреннаго комика въ енотахъ, опрометью выскочилъ на лстницу и большими и ршительными шагами направился въ Московскій трактиръ.

Простясь съ Фанни Юрьевной, Иванъ еогностовичъ отправился по своимъ дламъ. Служащіе въ контор замтили, что онъ нынче какъ-то особенно озабоченъ, суетливъ не по обычаю и безпрерывно поглядываетъ на часы, точно боясь куда-то опоздать. Какъ ни странно, а Подлещикова тревожила именно своевременная доставка билетовъ Немыкину. У редактора собирались по субботамъ, сегодня, правда, была послдняя суббота передъ бенефисомъ, но у него сидли долго и къ нему можно было пріхать поздно. Времени, стало-быть, оставалось еще много, а Иванъ еогностовичъ точно боялся опоздать. Его заботило, кто же будетъ писать о театр въ Русскомъ Добр? Рекомендація Фанни Юрьевны не удалась, Голубцовъ, съ которымъ Иванъ еогностовичъ толковалъ еще разъ, отказался на-отрзъ, Полосатовъ объявилъ, что хотя онъ до чрезвычайности любитъ театръ, этотъ міръ успха и провала, по выраженію одного изъ нашихъ юныхъ писателей, и охотно бы послдовалъ совту Ивана еогностовича, но опасается, что, выступивъ въ литератур въ качеств театральнаго критика, повредитъ своей ученой карьер. Другихъ подходящихъ людей у Ивана еогностовича въ виду не было, а онъ придавалъ такое важное значеніе хвалебной стать!

Конечно, редакторъ кого-нибудь да найдетъ, но будетъ ли рецензентъ въ должной мр благосклоненъ къ Фанни Юрьевн? Дале, съ будущей ли книжки начнется театральная хроника? Спустя мсяцъ, статья, если въ ней будетъ даже подробное и сочувственное описаніе торжества Фанни Юрьевны, окажется горчицей посл ужина.

Въ обуявшей его торопливости, Иванъ еогностовичъ покончилъ нынче дла раньше и пораньше отобдалъ, въ пять часовъ онъ былъ уже дома. Безпокойство его не покидало, онъ не зналъ за что приняться. Онъ перечиталъ черновой списокъ затребованныхъ имъ билетовъ, дабы удостовриться, что никого не пропустилъ, онъ пересмотрлъ подписной листъ, и сообразилъ кого еще можно привлечь къ подписк, какіе именно подарки необходимо поднести и сколько ему самому придется доплатить за удовольствіе быть устроителемъ бенефиснаго торжества. Что жь еще надо? Адресъ уже составленъ при помощи monsieur Курто, и составленъ, по мннію Ивана еогностовича, весьма не дурно, онъ былъ даже отданъ калиграфу для переписки.

‘Но стихи? вдругъ вспомнилъ Иванъ еогностовичъ.— Вдь Переверзевъ прочтетъ ихъ съ большимъ чувствомъ’.

Разумется, строго говоря, можно бы обойтись и безъ стиховъ, но бенефисъ, конечно, выдетъ не такой блестящій, а Фанни Юрьевна прямо сказала, что въ ныншнемъ году ей особенно хочется блеснуть.

Иванъ еогностовичъ не былъ поэтомъ, музы ему не благосклонствовали, но онъ водилъ знакомство съ тми низшаго разбора богинями, которыхъ Греки звали богиниными богинями и которыя на Олимп играли роль въ род той, какую въ старинныхъ помщичьихъ домахъ исполняли барскія барыни. При помощи одной изъ такихъ нимфъ онъ и отважился на сочиненіе привтственныхъ стиховъ. Дло пошло на ладъ, онъ весьма удачно сримовалъ ‘искусство’ и ‘чувство’ и чуть было не присовокупилъ къ нимъ столь же популярныхъ римъ ‘вка’ и ‘человка’, но по счастію вспомнилъ, что он годятся только въ юбилейные стихи, а въ гимн, посвященномъ молодой красавиц, о лтахъ и упомняать-то не годится. А попробуй, скажи: ‘вка’, и меньше четверти его никакъ не отмришь!

Посл этихъ размышленій Ивану еогностовичу пришелъ въ голову чудный стихъ:

Искусства пламенная жрица

и слдомъ третій и четвертый той же строфы:

Первопрестольная столица

Теб дары свои несетъ!

Четвертый былъ тотчасъ же исправленъ и замненъ боле поэтичнымъ:

Восторга дань теб несетъ!

Но проклятый второй никакъ не давался, Иванъ еогностовичъ думалъ было помочь горю, замнивъ ‘жрицу’ въ первомъ стих ‘царицей’, но дло оттого не наладилось. Римъ приходило множество, но все самыя нелпыя: ‘ботъ, вотъ, годъ, котъ, родъ, ротъ, рветъ, жретъ и даже животъ’. Иванъ еогностовичъ разсердился и сосредоточилъ вс свои умственныя способности на изобртеніи втораго стиха, но едва онъ, настроилъ себя на самый высокій ладъ, какъ ему точно кто въ ухо шепнулъ: ‘салотопенный заводъ’. Иванъ еогностовичъ взбсился, сломалъ карандашъ, схватилъ перо, сломалъ и его, и наконецъ, какъ укушенный тарантуломъ, закружилъ по комнат. Онъ пробгалъ долго, пока ему не пришла благая мысль справиться съ часами. Было уже четверть восьмаго. А Фанни Юрьевна общала прислать ровно въ шесть. Куда-жь двался этотъ Снотворовъ, или какъ его тамъ? Подлещиковъ кликнулъ Агаона.

— Никто меня не спрашивалъ? освдомился онъ — Никакъ нтъ-съ.

— А мн съ полчаса назадъ показалось будто кто то звонилъ.

— Это точно, что звонили.

— Ну?

— Пьянчужка какой-то ломился, или жуликъ, кто его знаетъ. Такъ что, словомъ, вниманія не стоющій.

— Да онъ говорилъ же что-нибудь? Съ чмъ, отъ кого, въ кому?

— Я, признаться, дверь пріотворилъ, а онъ тутъ съ дворникомъ связался. Ну, и сволокли.

— Какъ сволокли? куда?

— Извстно, куда ихняго брата волочатъ, въ часть.

— И врешь, все врешь! вдругъ освирплъ Иванъ еогностовичъ.— Знаю я тебя, это все твои штуки. Ты меня убить, зарзать, погубить хочешь! Ты зналъ, что письмо нужное, и нарочно, скотина, не принялъ, притворился будто не понялъ.

— Да, помилуйте, Иванъ еогностычъ…

— Молчи, или я задушу тебя!.. И ступай, бги, сейчасъ же бги…

— Куда прикажете?

— Вороти его, найди!.. но только безъ него не смй мн и на глаза показываться!

— Да, помилуйте, гд же!..

— Гд знаешь, какъ хочешь… Говорятъ теб: найди, роди, выдумай, но только безъ него не являйся!

Агаонъ попробовалъ было еще разъ образумить барина, но Иванъ еогностовичъ до того закричалъ и затопалъ на него ногами, что врный слуга струсилъ не на шутку и какъ ошпаренный выбжалъ изъ комнаты.

Въ дйствительности дло происходило не совсмъ такъ, какъ развязалъ Агаонъ, но и не такъ, какъ оно представлялось Ивану еогностовичу.

Фихтошка, еще по дорог въ Московскій, положилъ въ точности исполнить порученіе Фанни Юрьевны. Онъ разсчитывалъ, что по передач билетовъ Подлещикову, получитъ за нихъ деньги, которыя отнесетъ къ Хотьминской, причемъ выпроситъ у нея малую толику взаймы. Въ случа же, если нотаріусъ отвтитъ, что онъ деньги передастъ лично бенефиціантк, Фихтошка намревался объяснить ему печальное положеніе артистовъ, въ конц мсяца и занятъ у него елико возможно, разумется также безъ отдачи.

‘Онъ добрый, утшалъ себя Сосногоровъ.— Вотъ Переверзевъ стянулъ же съ него, говорятъ, цлую прорву. Ну, а я что? я, конечно, человкъ маленькій, довольно, если пять рублей… Нтъ, меньше какъ на десяти, чортъ возьми, не помирюсь! вдругъ съ порывомъ гордости воскликнулъ онъ про себя,— что я имъ, въ самомъ дл, лакей, что ли, чтобы даромъ бгагь!’

Согласно съ этимъ, Фихтошка опредлилъ сть и пять въ Московскомъ, сколько влзетъ, но отнюдь не до положенія. Исполнивъ свою программу, надовъ всмъ до невозможности, выпросивъ у Переверзева восемь гривенъ на извощика, и выругавъ его на прощанье безсердечнымъ идіотомъ, Фихтошка въ назначенный часъ явился къ Фанни Юрьевн. Тамъ ему пришлось обождать билетовъ, пока ихъ принесли изъ типографіи, оттуда онъ отправился къ Подлещикову, ради прогулки пшкомъ, дабы хорошенько обдумать по дорог проектъ займа. Онъ сочинилъ нсколько рчей, одна другой чувствительне, рчи были до того убдительны, что ими тронулась фантазія самого автора, и Фихтошка какъ бы въ просвтлніи увидлъ, что Подлещиковъ лзетъ въ бумажникъ, ищетъ красненькую, но тамъ меньше двадцатипятирублевой не оказывается, и нотаріусъ, со слезами на глазахъ, проситъ артиста принять уголъ, въ заключеніе они цлуются.

Фихтошка позвонилъ въ самомъ пріятномъ расположеніи духа. Агаонъ пріотворилъ дверь на длину цпи.

— Вамъ кого? спросилъ онъ.

— Дома г. Подлещиковъ? вопросомъ на вопросъ отвчалъ Карлъ Емельяновичъ.

— Вамъ зачмъ?

— Съ письмомъ отъ г-жи Хотьминской.

Имя артистки усилило въ Агаон нерасположеніе, которое въ немъ возбудила пропойницкая наружность Фихтошки. За послднюю недлю, Иванъ еогностовичъ чуть не каждый день, а случалось и два, и три раза на день гонялъ его къ Фанни Юрьевн то съ записочкой, то со сверточкомъ, то съ пакетикомъ. Агаонъ тотчасъ же заподозрилъ шашни между бариномъ и артисткой, и разсердился на Фанни Юрьевну, особенно потому, что ему при этомъ ни разу не перепало отъ нея на водку, а Агаонъ каждую свою побгушку оцнивалъ не меньше, какъ въ рубль.

‘Тоже съ нашего простофили, чай, не мало деретъ!’ въ справедливомъ негодованіи соображалъ онъ.

Поэтому-то, услышавъ отъ кого письмо, онъ грубо ‘казалъ:

— Давай сюда…

— Мн его лично надо…

— Говорятъ: подай, дома нтъ.

— Какъ нтъ, когда мн назначено?

— Говорятъ: нтъ.

— Врешь ты, хамъ!

— Ахъ ты, холуй!… Проваливай, жуликъ, проваливай!

Фихтенбаумъ вскиплъ и мгновенно сунулъ руку въ щель съ намреніемъ ткнуть Агаону кулакомъ прямо въ рыло. Агаонъ схватился за дверную ручку, чтобы захлопнуть дверь, и хотя Фихтошка, замтивъ непріятельское движеніе, немедленно отдалъ своей рук приказаніе отступить самымъ поспшнымъ образомъ, но большой палецъ, находившійся въ аріергард, не избгнулъ натиска непріятеля и былъ ущемленъ весьма значительно. Фихтошка взревлъ, какъ быкъ. На крикъ подбжалъ дворникъ, подметавшій тротуаръ.

— Что тутъ, Агаонъ Петровичъ?

— Жуликъ ломится.

Дворникъ, не долго думая, хватилъ мнимаго жулика метлой по загривку съ такимъ усердіемъ, что у бднаго Фихтошки не только шапка слетла съ головы, но и самъ онъ чуть было не клюнулъ носомъ. Поднявъ шапку, Фихтошка намревался вступить въ единоборство съ дворникомъ, но тотъ держалъ метлу на-готов, разсудивъ, что его, пожалуй, выскутъ метлой по лицу, артистъ ограничился отборными ругательствами, причемъ къ сквернословіямъ, понятнымъ дворнику и даже любезнымъ его сердцу, прибавилъ такія, что тотъ просто остолбенлъ.

— Ахъ ты, распротомагнезія іерихонская! Ахъ ты, геодезія геогнозистая! кричалъ Фихтошка и затмъ, точно осненный внезапною мыслію, вскочилъ на прозжавшаго извощика и скрылся.

— Ну, и ругатель же! сказалъ дворникъ и вздохнулъ, быть-можетъ о неумніи выражаться столь же крпко.

— Ахтеришка, надо быть, презрительно проговорилъ Агаонъ.

— Жаль, не догадался его по рылу метлой смазнутъ, сказалъ дворникъ, и сталъ съ такимъ ожесточеніемъ чистить тротуаръ, словно возилъ метлой не по камнямъ, а по благородной физіогноміи артиста Фихтенбаума.

Обративъ Агаона въ бгство, Иванъ еогностовичъ вскор понялъ, что гнвомъ бд не пособить. Призвавъ его снова, онъ веллъ дать себ переодться, причемъ всякое отдльное приказаніе сопровождалъ ругательствомъ, въ род: дуракъ, скотина, чортъ.

‘Врно, вышла какая-нибудь путаница или билеты еще не готовы’, подумалъ онъ окончательно, и ршилъ отправиться въ клубъ, гд въ тотъ вечеръ былъ спектакль, съ участіемъ Фанни Юрьевны.

Когда, допущенный въ уборную, нотаріусъ изложилъ артистк свое недоумніе, то Фанни Юрьевна стала втупикъ. Фихтоша у нея былъ какъ разъ въ условленный часъ и взялъ билеты для доставка Ивану еогностовичу. Куда жь онъ могъ пропасть?

‘Явно Агаоновы штуки’, подумалъ Подлещиковъ,— ‘завтра же прогоню’.

Фанни Юрьевна, какъ вс артисты Пьянаго Клуба въ затруднительныхъ обстоятельствахъ, обратилась къ суфлеру.

— Сейчасъ разыщу, со смущеніемъ отвчалъ Ивановъ.

Поспшно вошедъ въ режиссерскую, онъ разказалъ, что узналъ, Алексю Ивановичу.

— Н-н-дэ! отвчалъ режиссеръ, посовтовавшись со своею глубокомысленною бородой.— Только, знаете, къ художественной части это вовсе не относится. Н-н-дэ!… А участвуетъ онъ нынче?

— Какже, во второй піес, въ роли Блинчикова.

— Н-н-дэ! Только, извините, вы вчно путаете, Павелъ Ивановичъ. Блинчиковъ вдь это въ новой піес.

‘Самъ-то ты, дуракъ, вчно путаешь!’ подумалъ суфлеръ, и отвчалъ:— Въ новой, Алексй Иванычъ, не Блинчиковъ, а Аладьинъ.

— Аладьинъ? Н-н-дэ!.. Ну, вотъ, придетъ и все разъяснится.

— А знаете, что я вамъ скажу? надумался Поплескинъ, присутствовавшій при разговор.

— Что?

— Укралъ онъ ихъ-то, билеты-то, укралъ и пропилъ!

Суфлеръ съ испугомъ замахалъ на него руками.

— Врно-съ. И только онъ явится, я ему сейчасъ фонтанъ изъ носу пущу, добавилъ комикъ, вспомнивъ давешняго ‘осла’.

— Ну, только этого скандала еще не доставало! вскричалъ суфлеръ.

— Какой скандалъ? гд скандалъ? влетая въ режиссерскую, спросилъ Спхинъ.

Ему объяснили. Онъ только присвистнулъ въ отвтъ.

— Такъ вотъ онъ какой пакетъ съ билетами въ буфет Семену Сидорову за три цлковыхъ заложилъ! А тотъ боится, не простая ли бумага напихана.

— Какъ за три?

— Очень просто: мн буфетчикъ сказалъ.

— Я вдь говорилъ, что укралъ, съ торжествующимъ смхомъ возгласилъ комикъ.

— Вотъ что, Алексй Иванычъ, сказалъ суфлеръ,— дайте мн, голубчикъ, три цлковыхъ, надо выручить…

— Вы какъ, Павелъ Иванычъ, у меня просите, какъ у режиссера или какъ у частнаго лица? освдомился Алексй Ивановичъ посл совщанія съ бородой.

— Не все ли равно?..

— Н-н-дэ!.. Только, изволите видть, какъ режиссеръ, я не могу, потому что это дло искусственной части не касается, но лично…

— Лично, лично! закричалъ суфлеръ.— А ты, Спхинъ, голубчикъ, сбгай и выручи пакетъ. Только скажи тамъ всмъ въ буфет, чтобы никому ни полслова!.. А то срамъ на всю труппу!.. И пристращай, что старшинамъ будемъ жаловаться!..

Спхинъ отправился исполнять порученіе.

— А я ему все же фонтанъ, началъ было комикъ.

Но у режиссера лицо вдругъ точно одервенло,— что означало, что онъ намревается говорить въ качеств начальства.

— Вы, Василій Васильевичъ, въ первой піес играете? спросилъ онъ.

— Въ первой, Алексй Ивановичъ.

— Пора бы и приготовиться, деревяннымъ пулосомъ произнесъ режиссеръ.

— Да вдь у меня, Алексй Ивановичъ, гримировочка самая пустая и притомъ… сталъ было оправдываться Поплескинъ, но не договорилъ и бжалъ отъ деревяннаго режиссерскаго взгляда.

Пакетъ былъ вскор принесенъ и доставленъ Фанни Юрьевн. Суфлеръ при этомъ присочинилъ, будто Сосногоровъ запамятовалъ адресъ Ивана еогностовича, долго искалъ его, а когда нашелъ, тотъ уже ухалъ.

‘Ну, Агаонъ, счастливъ твой Богъ!’ подумалъ нотаріусъ.

Когда Ивановъ воротился въ режиссерскую, тамъ сидлъ Фихтошка.

— Ты что же это надлалъ? набросился на него суфлеръ.— Теб билеты дали, чтобъ ты къ Подлещикову отнесъ, а ты ихъ въ буфет заложилъ?

— Что-жь у нея трехъ рублей, что ли, нтъ, чтобъ выкупить? съ негодованіемъ отозвался Фихтошка.

— Да неужто ты, ослопятина, не понимаешь…

— Что-жь, когда мн до зарзу нужно было…

— Ахъ, скотина! Да ты лучше бы у того же Подлещикова выклянчилъ, благо теб этому не учиться стать. А тутъ скандалъ, человкъ пріхалъ, говоритъ билетовъ нтъ!

— А онъ зачмъ такихъ халуевъ держитъ? еще съ большимъ негодованіемъ возразилъ Карлъ Емельяновичъ.— Я ему вжливо, а онъ за мсто того въ морду наровитъ!

— Такъ тебя еще и вздули, вдобавокъ!

— Гд вздули! самъ по морд хватилъ…

— Та-та! сказалъ Спхинъ,— глядите, что у него на пальто-то. Начиная съ шиворота вся спина какъ есть въ грязи и какъ-разъ точно грязной метлой хвачено, такъ она вся и обозначилась.

— Что ты врешь! злобно буркнулъ Фихтошка.— Просто остудился, а тутъ дворникъ тротуаръ мелъ.

— А палецъ-то зачмъ тряпицей обмотанъ?

— Ну, и палецъ зашибъ.

— Такъ и есть, что вздули! всплеснувъ руками, сказалъ суфлеръ.— Ну, можно ли такую дрянь въ трупп держать? Скажите сами, Алексй Иванычъ!

— Ну, вотъ! что я такое сдлалъ! Вотъ еслибъ я взялъ да билеты,— хе, хе!— барышникамъ продалъ, а вдь ихъ тамъ 25 штукъ и все въ первыхъ рядахъ, — хе, хе!— Наврно бы уголъ дали. Тогда бы ей,— хе, хе!— не три, а пятьдесятъ рублей заплатить пришлось.

Въ голос Фихтошки, когда онъ говорилъ это, какъ бы слышалось сожалніе и упрекъ самому себ за то, что такая благая мысль слишкомъ поздно пришла ему въ голову.

— Вы слышите, Алексй Ивановичъ! закричалъ суфлеръ.

Режиссеръ мгновенно одервенлъ.

— Видите, г. Сосногоровъ, безучастнымъ тономъ сказалъ онъ, глядя на часы,— если вы къ выходу опоздаете, то я васъ оштрафую.

— Спасибо, Алексй Иванычъ, спасибо, голубчикъ. Только вы одни за меня всегда заступаетесь.

И признательно пожавъ руку режиссеру, Карлъ Емельяновичъ удалился.

Получивъ билеты, Иванъ еогностовичъ заторопился было въ Немыкину, но Фанни Юрьевна спросила его, видлъ ли онъ ее въ одноактной комедіи, которая идетъ сегодня второй піесой. Подлещиковъ отвчалъ, что хорошенько не припомнитъ.

— Въ такомъ случа, значитъ, не видали… Это очень хорошенькая піеска, съ французскаго… Вы знаете, я никогда не хвастаю, но право же эта роль у меня удачно выходитъ. И всегда съ успхомъ.

— Я, конечно, остался бы съ величайшимъ удовольствіемъ, но боюсь, не опоздать бы къ Немыкину…

— Мы кончимъ въ половин десятаго… Или къ нему ужь будетъ поздно?

— Ничуть.

Иванъ еогностовичъ остался и былъ настолько догадливъ, что послалъ за букетомъ. Фанни Юрьевна восхитилась его деликатностью. И кто не согласится съ артисткой, что поднести букетъ посл небольшой, но удачной роли, въ особенности въ тотъ день, какъ выходитъ бенефисная афиша,— поступокъ въ высшей степени галантный?

Піеса, благодаря долгимъ въ нашихъ театрахъ антрактамъ, основаннымъ на мудромъ правил, что надо же дать поторговать и буфету, кончилась въ одиннадцать безъ двадцати минутъ. Иванъ еогностовичъ, забжавъ на минутку за кулисы, поспшилъ къ Немыкину.

Когда малый въ поддевк отворилъ ему дверь въ капище Русскаго Добра, оттуда на улицу вырвались разнообразные вскрики, взвизги, шумы и гамы, словомъ то, что кратко обозначается именемъ кагала. Тсная передняя походила на лавку старьевщика, она до непроходимости была завшана по стнамъ и завалена по окнамъ, столамъ, стульямъ и полу всякаго вида и званія верхнимъ платьемъ, шапками, картузами, шляпами и калошами. Сквозь затворенныя двери долетали особенно рзкіе крики.

— Я вамъ говорю, что онъ сикофантъ, донощикъ, что онъ погубилъ сотни людей!..

— А я вамъ говорю, что это вздоръ…

— Нтъ, не вздоръ, а факты и притомъ самые гнусные…

— Но вы не докажете…

— А я вамъ докажу, что докажу!

Дв довольно просторныя, но невысокія комнаты были биткомъ набиты народомъ. Надъ копнами растрепанныхъ волосъ, надъ подстриженными лужками немногихъ убранныхъ головъ, надъ лысыми прогалинами и зеркальными плшинами, точно надъ лснымъ пожарищемъ, густо стлался табачный дымъ. Въ рчахъ и жестахъ чувствовалось не то буйство, не то опьянніе, отнюдь, впрочемъ, не винное: эти господа были просто въ нкоторомъ духовномъ азарт, въ обуяніи отъ своихъ собственныхъ мыслей, въ задор отъ своихъ крикливыхъ словъ. Авторъ, буде понадобится, готовъ принять присягу, что никто изъ нихъ и капли не выпилъ, правда, на чайномъ поднос стоялъ пузатый графинчикъ съ ромомъ, но онъ былъ опорожненъ всего до половины, и притомъ не прямыми участниками литературнаго шабаша, а личными знакомыми Немыкина, большею частью старичками, присутствовавшими въ качеств зрителей. Эти старички раскраснлись и весело улыбались, но не столько отъ тхъ немногихъ капель рома, которыя попали въ ихъ желудки, сколько ютъ жары и пріятнаго сознанія, что они еще не вовсе оглохли и могутъ слышать даже не громкій, какъ имъ казалось, разговоръ.

Исчислить вс славы, знаменитости, именитости, извстности надежды, посредственности и нахальства, присутствовавшія на вечер у Немыкина, не представляется никакой возможности. Довольно, если мы отмтимъ одну десятую. Тутъ былъ нашъ знаменитый и маститый писатель Вохинъ, обладавшій весьма почтенною и окладистою бородой, сквозь которую, при внимательномъ разглядываніи, страннымъ образомъ проступали черты плутоватаго и съ недлю небрившагося подъячаго былыхъ временъ. Желающимъ убдиться въ возможности подобнаго явленія авторъ совтуетъ заглянуть хотя бы въ консисторію подъ предлогомъ справки, какія нынче стоятъ цны на разводы: такъ такихъ физіогномій не оберешься. Тутъ былъ другой писатель помоложе и не столь знаменитый, Неупокоевъ, не любимый своими собратьями не столько за талантливость (что не рдкость) сколько за прямой и откровенный нравъ (что встрчается гораздо рже). Тутъ былъ дюжій и рослый профессоръ Колохматовъ, славный энциклопедистъ, знавшій, кажется, все на свт, кром предмета, который читалъ въ университет. Тутъ былъ гнусный снаружи и внутри, маленькій и тщедушный Втулкинъ, катавшій въ литератур по всмъ по тремъ, всюду втиравшійся, сотрудничавшій во всхъ петербургскихъ и московскихъ газетахъ и журналахъ, самолюбивый до-нельзя, не прощавшій никому, кто хоть разъ, даже неумышленно, наступилъ ему на мозоль, главнйшей цлью его писаній было боле или мене острое уязвленіе мимоходомъ своихъ многочисленныхъ мнимыхъ враговъ. Тутъ былъ сладкорчивый и медоточивый статистикъ Кассандринъ, про котораго поклонники говорили будто его сладость горше полыни и медъ его устъ не пчелиный, а осиный, хотя собственно вс его разглагольствованія отзывались безобидной болтовней. Тутъ былъ поэтъ Ядринцевъ, лтъ тридцать назадъ осмянный всми журналами за нелпые стихи, теперь онъ вздумалъ тряхнуть стариной, напомнить о себ и жилъ надеждой на помщеніе двухъ, трехъ стихотвореній въ Русскомъ Добр.

Тутъ были промышленники, мтившіе въ литераторы, и литераторы, смотрвшіе на свое дло, какъ на промыселъ, извстные профессора, давно сами забывшіе, чмъ собственно они заслужили извстность, тутъ была всякая литературная и ученая залежь и заваль, втайн злобствовавшая отчего ее досел за выслугу лтъ не произвели въ генералы отъ науки или беллетристики. Тутъ были милые старички, застывшіе лтъ двадцать назадъ, наивные, какъ институтки, судившіе о всхъ жизненныхъ явленіяхъ съ тмъ же безучастнымъ восторгомъ, какъ и о планетотрясеніяхъ на Юпитер. Тутъ былъ петербуржецъ, готовый восхищаться всмъ московскимъ отъ пригорлаго пирога до плохо-разыгранной піесы, тутъ былъ петербуржецъ, смотрвшій на все московское подозрительно, въ надежд выудить курьезъ, и открывавшій азіатское вліяніе преимущественно въ церквахъ и башняхъ чисто-итальянскаго стиля. Тутъ былъ кругленькій москвичъ, похожій на печеное яблоко, который докладывалъ всмъ желавшимъ и нежелавшимъ его слушать, что всего только разъ, слава Богу, былъ въ Петербург да и то не полныя сутки, при этомъ онъ оснялъ себя крестнымъ знаменіемъ.

— Нельзя говорить такъ, вообще: писатель, возглашалъ отставной полковникъ Шубартъ,— я самъ писатель, но какой? По особому повелнію. Я обдумалъ вопросъ, написалъ, помстилъ въ Le Nord, меня прочли, одобрили, призвали и сказали, ‘пиши!’ И вотъ я пишу.

Статистикъ Кассандринъ услаждалъ добровольныхъ слушателей точнымъ, до одной милліонной, вычисленіемъ, сколько бы тысячъ верстъ желзныхъ дорогъ можно бы выстроить на милліарды рублей, издержанныхъ на освобожденіе болгаръ, и насколько бы возвысилось благосостояніе страны, еслибъ сотни тысячъ убитыхъ и оставшихся въ живыхъ солдатъ вмсто войны занялись какой-нибудь прибыльною отраслью промышленности. Артистъ Переверзевъ, провдавъ, что театральную хронику въ Русскомъ Добр, по всей вроятности, будетъ вести Втулкинъ, шпиговалъ его глубокомысленными разсужденіями о возвышенныхъ цляхъ драматическаго искусства вообще и своей драмы Дочь и капиталъ въ особенности. Двое неслужащихъ дворянъ, встртясь посл долгой разлуки, присли къ окну и отводили душу бесдой на французскомъ язык. Артистъ Черезовъ, собравъ кружокъ молодыхъ людей, повствовалъ имъ о строгостяхъ и чудачествахъ нкоего губернатора, который ревновалъ его къ весьма недурненькой, хотя слегка и раскосенькой артистк Сониной. Сезонъ кончался, и артистъ, и артистка оба отправлялись въ Москву на актерскую ярмарку. Губернаторъ, чтобъ наказать волокиту, вздумалъ было засадить Черезова за противозаконное держаніе у себя запрещенныхъ книжекъ. Не желая затвать скандала въ город, онъ поручилъ исправнику остановить артиста на первой, или второй станціи и строго перерыть у него вс чемоданы. Чемоданы были перерыты, но въ нихъ ничего запретнаго не оказалось, и исправнику пришлось извиниться предъ артистомъ. Соль анекдота заключалась въ томъ, что едва окончился обыскъ, какъ къ станціи въ новенькомъ, подаренномъ губернаторомъ возк, подкатила Сонина, у которой въ чемодан и были спрятаны искомыя книжки. Черезовъ переслъ къ ней, да и былъ таковъ.

— Нтъ, вы ужь не очень-то расхваливайте новые суды, сказалъ Вохинъ, затягиваясь папиросой maryland doux,— мы вдь еще не забыли Врочки Засуличъ…

— Но кто же боле всего виноватъ въ этомъ дл, какъ не само правительство!.. съ крикомъ возразилъ публицистъ Кулаевъ.

— Именно прав-вительство!.. привизгнулъ Пшкинъ.

— Позвольте, однако… Ну, да вотъ спросите хоть его, сказалъ Вохинъ, указывая на проходившаго Неупокоева.

— О чемъ это? отозвался Неупокоевъ.

— Да вотъ, видите, все споримъ насчетъ новыхъ судовъ, отвчалъ Вохинъ, сплевывая въ сторону, впрочемъ, отнюдь не изъ презрнія къ суду, а единственно вслдствіе скверной привычки сплевывать посл каждой затяжки легкимъ и вонючимъ табакомъ.

— Что жь, они хуже, что ли, старыхъ? вызывающимъ тономъ вскрикнулъ публицистъ.

— А Богъ ихъ знаетъ: я ни тми, ни другими не пользовался, отвчалъ Неупокоевъ.— Я только знаю, что судъ присяжныхъ, къ сожалнію, взятъ не изъ первоисточника, а во французской передлк, а Французы, какъ извстно, и въ искусств, и въ учрежденіяхъ ужасно боятся жизни и вчно заботятся только объ удобств условныхъ формъ. Англійское единогласіе было бы намъ больше къ лицу, потому что на немъ основывается и нашъ міръ. И оно до того народно, что даже Петръ не смлъ посягнуть на него и ввелъ его въ сенатъ. Но теперь… теперь nous avons chang tout cela. Оттого и реформа вышла не жизненной, а канцелярской, чисто формальной. Вдобавокъ, при передлк съ французскаго, мы поступили на манеръ нашихъ драматурговъ съ заимствованными сюжетами и juge d’instruction перевели судебнымъ слдователемъ, опредливъ эту важную должность въ удлъ неопытнымъ молокососамъ и неискательнымъ бездарностямъ.

— Вотъ вы съ какой точки зрнія!.. изумился публицистъ, всю жизнь строчившій на тему: что лучше, и что хуже?

— Но, впрочемъ, позвольте, продолжалъ онъ.— Французскіе порядки, по которымъ слдуетъ быть раньше прокуроромъ, а потомъ слдственнымъ судьей, у насъ ршительно не мыслимы. Пришлось бы отправляться въ какой-нибудь Царевококшайскъ именно въ то время, какъ дти начинаютъ подростать, а гд ихъ тамъ учить?..

— Я говорилъ о правосудіи, а не о чиновничьихъ удобствахъ, возразилъ Неупокоевъ.

— И вс-то реформы таковы, подхватилъ Вохинъ, въ надежд на дальнйшую поддержку Неупокоева,— возьмите хоть эмансипацію… Спросите у мужиковъ…

— Ну, сколько ихъ ни спрашивай, а мужички врядъ ли запросятся къ вамъ обратно, смясь сказалъ Неупокоевъ,— и притомъ освобожденіе милліоновъ…

И, не договоривъ, онъ быстро отошелъ, заслышавъ въ сторон разговоръ, казавшійся ему боле интереснымъ.

‘Ишь, нтъ, чтобъ поддержать старика!’ съ неудовольствіемъ подумалъ Вохинъ.— ‘Пародоксальный умъ’!

— А все же, обратился къ Вохину публицистъ,— въ томъ случа, о которомъ мы давеча говорили, какъ и во всхъ недостаткахъ реформъ, виновато одно правительство.

— Именно, правительство! снова взвизгнулъ Пшкинъ.

— Да, конечно, правительство поступило неблагоразумно, заплъ, подошедъ къ нимъ, Кассандринъ, вполн увренный, что вс именно говорятъ о томъ, что его занимаетъ,— истративъ милліоны рублей, хотя бы и кредитныхъ, и сотни тысячъ солдатъ…

Сидвшій противъ Вохина приглуховатый отставной откупщикъ Бердяевъ почелъ долгомъ вставить и свое многоопытное и строго-обдуманное слово.

— Я слышу, вы изволите говорить насчетъ правительства, обращаясь къ статистику, заговорилъ онъ скрипучимъ, какъ не мазанное колесо, голосомъ,— но, господа!.. поврьте моей опытности, что главный недостатокъ нашего правительства состоитъ именно въ отсутствіи системы, въ неимніи строго-обдуманной программы, какъ я доказалъ, еще семь лтъ назадъ, въ моей изданной за границей брошюр. Да-съ, господа оттого-то общество колеблется и не можетъ разобраться во лжи, и готово увлекаться крайними, даже анархическими ученіями, между тмъ, какъ въ моей брошюр, установлена система и предложена программа…

И Бердяевъ сталъ развивать свои всему свту извстныя мысли, которыя онъ съ неизмннымъ постоянствомъ уже много лтъ излагалъ по понедльникамъ у Льва Пафнугьевича Курощупова, по вторникамъ у себя дома, по средамъ въ клуб, по четвергамъ на обдахъ у своей тещи, по пятницамъ на вечерахъ у князя, по субботамъ у Немыкина, только по воскресеньямъ онъ ихъ нигд не излагалъ, но зато он составляли предметъ его благоговйныхъ размышленій во время слушанія литургіи въ приходской церкви.

— Что это Бердяевъ въ Нмцы, что ли, на старости лтъ наровитъ, что сталъ такимъ поклонникомъ системы? шепнулъ Кулаевъ Вохину.

— Нтъ, ужь онъ давно, еще съ тхъ поръ, какъ нажился, благодаря акцизно-откупной систем, съ ехидною усмшкой отвчалъ Вохинъ.

Небезызвстное читателю будущее свтило науки, Полосатовъ, почтительнымъ тономъ докладывалъ о новомъ, порядочно нашумвшемъ сенсаціонномъ нмецкомъ роман профессору Колохматову не безъ надежды, что тотъ въ нужную минуту поддержитъ его своимъ зычнымъ голосомъ въ университетскомъ совт.

— Такъ онъ, говорите вы, сказалъ Колохматовъ,— выставилъ и Наполеона, и Бисмарка?

— Да, и того и другаго, и притомъ оттнилъ съ равныхъ сторонъ, отвчалъ Полосатовъ.

— Что жь онъ пишетъ, напримръ, о Наполеон?

— Онъ, знаете, выставляетъ его и, какъ кажется, вполн справедливо человкомъ, обуреваемымъ мистическими идеями, напримръ, идеей о романскомъ единств, или…

— Вретъ! обрзалъ Колохматовъ.— Наполеонишка всегда былъ просто каторжникомъ, а Бисмаркъ — чистйшая нмецкая скотина!

— А какъ вамъ, Семенъ Григорьичъ, вчерашній юбилейный обдъ понравился? подходя спросилъ его Втулкинъ.

— Обдъ? Помилуйте, да разв это обдъ? Терпть не могу этихъ французскихъ финьзербовъ, съ нихъ только проголодаешься!.. Я какъ пріхалъ домой, первымъ дломъ спросилъ жену: нтъ ли чего посущественне. По счастью, оказались суточные щи да полгоршка каши, кашу я веллъ съ лукомъ на сковород поджарить, да какъ тарелочки дв опорожнилъ, немного очувствовался.

Любопытно было не то, что говорилъ Колохматовъ, любопытно было, что никто не замчалъ сходства почтеннаго профессора съ Собакевичемъ.

— Эхъ, господа, въ другомъ кружк говорилъ Неупокоевъ,— странно мн слышать, какъ вс вы, чуть не ежеминутно, съ восторгомъ кричите: народъ, народъ!

— Что жь, ужь не хотите ли вы намъ крикнуть на петербургскій манеръ: ‘не разнуздывайте звря?’ спросилъ кто-то.

— Ничуть. Но возьмемъ… да вотъ сейчасъ кто-то сказалъ: ‘а знаете ли, чмъ силенъ народъ?— народъ силенъ своею врой!’… А представляемъ ли мы себ ясно, въ конкрет такъ-сказать, что такое вра въ народ. Видите ли, одинъ молодой священникъ разказывалъ мн, что когда онъ въ Великомъ посту выходитъ съ дарами, — ‘такъ, говоритъ, страшно мн просто становится отъ этихъ тысячи устремленныхъ на меня, горящихъ несокрушимою врой, глазъ’… А скажите сами, можетъ ли нашъ братъ, интеллигентъ, не говорю почувствовать, а просто понять, или хотя бы отвлеченно представить себ эту бездну вры съ нашимъ, не спорю, острымъ, но слишкомъ склоннымъ къ осужденію и отрицанію умомъ, съ нашимъ не въ мру чувствительнымъ, но не выдержаннымъ и не стойкимъ сердцемъ, съ нашимъ, наконецъ, притупленнымъ воображеніемъ?

— Да вы на чемъ основываете мнніе о религіозности народа? крикнулъ ему черезъ всю комнату Калохматовъ, не знавшій хорошенько, о чемъ собственна идетъ рчь.— Ужь не на томъ ли, что народъ любить читать Четь-Минеи?

— Положимте, что такъ. А что?

— А знаете ли вы, почему онъ любитъ ихъ читать?

— Знаю, по крайней мр, что вы мн отвтите на этотъ вопросъ, Семенъ Григорьевичъ. Вы скажете, что въ нихъ много романтически-интересныхъ исторій, которыя, именно благодаря своей разнообразной занимательности, подходятъ подъ вкусъ простыхъ людей…

Но Семенъ Григорьевичъ, видя, что ему не удалось блеснуть отвтомъ, уже не слушалъ Неупокоева и умышленно громко заспорилъ съ Полосатовымъ совсмъ о другомъ.

— И вдь правда, продолжалъ Неуповоевъ, не обращаясь ни къ кому въ особенности, а скоре будто разсуждая съ самимъ съ собою,— на поверхностный взглядъ это не боле, какъ сборникъ занимательныхъ развазовъ, часто фантастическихъ и маловроятныхъ, но вглядитесь пристальне, и вы увидите, что сквозь вс эти сказанія проходитъ одна мысль, что вс они связаны однимъ живымъ чувствомъ, а именно, что нтъ такого состоянія, такихъ житейскихъ обстоятельствъ, такихъ препятствій, соблазновъ, или страстей, при наличности которыхъ въ конц-концовъ человкъ, если только искренне того захочетъ, не могъ бы угодить Богу и спасти свою душу. Да, удивительная книга эти Минеи-Четьи, и она не можетъ не дйствовать воспитательно.

Неупокоевъ замолчалъ и задумался и, съ тмъ вмст, точно по сигналу, во всей зал, гд онъ сидлъ’ на время водворилась сравнительная тишина. И въ это мгновенье какъ-разъ, въ сосдней комнат послышался шумъ, точно кто-то, порывисто вскочивъ со стула, съ силой отодвинулъ его, и слдомъ раздался чей-то истеричный и визгливый голосъ.

— Нтъ, нтъ! вопилъ онъ.— Наполеонъ, что бы вы о немъ ни говорили и какъ бы вы его ни осуждали, правъ и тысячу разъ правъ! Принципъ національности великое дло. Отнын ни одна народность, какъ бы мала и незначительна она ни была, не погибнетъ, а разовьется самостоятельно и достигнетъ полнаго и самаго высокаго культурнаго развитія. Да, да, смйтесь себ, хихикайте сколько угодно! а не пройдетъ двадцати лтъ, какъ вы услышите объ остяцкихъ ученыхъ, черемисскихъ писателяхъ и мордовскихъ художникахъ. Да еще увидите, какъ мы, инородцы, васъ обгонимъ!

Иванъ еогностовичъ, какъ вошелъ, первымъ дломъ отыскалъ Немыкина, но редакторъ до того былъ увлеченъ бесдой съ графомъ Ворворищевымъ, что врядъ ли замтилъ появленіе нотаріуса. Подлещиковъ побродилъ по комнатамъ, прислушиваясь къ разгово рамъ, только-что переданнымъ нами съ буквальною точностью. Ни одинъ предметъ разговора его не занималъ, и онъ напрасно справлялся у того, другаго и третьяго объ единственномъ возбуждавшемъ его любознательность вопрос. Никто, повидимому, особенно не интересовался тмъ, кто именно будетъ писать о театр въ Русскомъ Добр. Только Никифоръ Прохоровичъ указалъ ему на Втулкина, какъ на самаго вроятнаго кандидата, и даже предложилъ Ивану еогностовичу познакомить его съ рецензентомъ, но нотаріусъ, зная печальную репутацію Втулкина, отклонилъ на время эту честь. Побродивъ до устали по обимъ комнатамъ, Подлещиковъ снова обратилъ свои взоры на Немыкина. Редакторъ попрежнему бесдовалъ съ графомъ.

Иванъ еогностовичъ вглядлся въ графа и замтилъ въ немъ что-то новое, невиданное. Дло въ томъ, что графъ, по приказанію тетушки, създилъ на три дня въ Петербургъ, чтобы, какъ говорится, напомнить о себ, или, попросту, поторчать въ высокопоставленныхъ пріемныхъ. Въ Петербург графа пообстригли, побрили, подновили, пообчистили и сбавили съ него той распущенности, которую онъ пріобрлъ во время полугодоваго привольнаго житья въ Москв. Благодаря умнью обращать все въ свою пользу, графъ весьма важно отзывался о своей поздк въ резиденцію, утверждая будто его вызывали для переговоровъ о мст, тщательно, впрочемъ, скрывая, о какомъ именно.

Иванъ еогностовичъ, убдясь, что графъ неистощимъ въ разказахъ о петербургскихъ новостяхъ, положилъ во что бы то ни стало, отвлечь отъ него Немыкина и ршительнымъ шагомъ подошелъ къ нимъ.

Графъ въ данную минуту, предъ довольно многочисленнымъ кружкомъ слушателей, ораторствовалъ на политическія темы, подслушанныя имъ въ петербургскихъ пріемныхъ и кабинетахъ.

— Нынче, говорилъ онъ, вс кричатъ:— Законъ, законъ! Законъ, законность! c’est le mot d’ordre нашихъ либераловъ. Прекрасно, я согласенъ, я самъ благоговю передъ закономъ, но… но пора же сознаться, что законъ не боле, какъ мертвая буква и что наши русскіе законы писались не Богъ-всть какими Юстиніанами. И не правда ли, какъ часто именно наши поклонники законности и жалуются на наши законы!.. Это вошло въ правило… Enfin, еще Искандеръ сказалъ, что русскіе законы тмъ только и хороши, что отъ нихъ можно откупиться. Но я васъ спрашиваю, что станетъ съ ними длать администраторъ, который вовсе не расположенъ брать взятки?.. Наконецъ, у насъ администратора представляютъ себ какою-то машиной, но вдь онъ живой человкъ, enfin личность, у него есть и умъ, и умнье, и находчивость, или, какъ нынче говорятъ, творческія способности. Но какъ же въ немъ проявится все это, если онъ связанъ по рукамъ и по ногамъ закономъ? А до чего это простирается, довольно вспомнить, что выраженіе ‘положеніе хуже губернаторскаго’ стало пословицей. Понятно, ему надо дать просторъ, власть, enfin оказать довріе. Именно довріе, c’est le mot. Тогда онъ не останется простымъ зрителемъ, слпымъ и глухимъ, а придумаетъ, распорядится, сдлаетъ. Это вовсе не значитъ возводить произволъ въ принципъ, а просто… просто… Графъ слегка задумался, припоминая слышанное имъ въ Петербург выраженіе.— А просто, продолжалъ онъ,— внести жизнь въ нашу косную жизнь. Cela est clair et net… n-est-ce pas?

Немыкинъ что-то хотлъ возразить, но Подлещиковъ предупредилъ его.

— Я согласенъ, сказалъ онъ,— что такая освобожденная отъ закона власть окажется весьма удобною для правителей, но каково-то будетъ управляемымъ?

— Ah, ah! воскликнулъ графъ,— monsieur est avocat…

— Нотаріусъ Подлещиковъ, къ услугамъ вашего сіятельства, съ иронически-почтительнымъ поклономъ отвчалъ Иванъ еогностовичъ.

Слушатели усмхнулись, хотя и сдержанно, но все же замтно, и графъ нсколько сконфузился.

— Виноватъ, я васъ не узналъ, сказалъ онъ.— Я, впрочемъ, смю васъ уврить, что вовсе и не думалъ намекать на вашу профессію. Я просто хотлъ сказать, что по воспитанію вы юристъ…

— Именно, юристъ, и отнюдь не желаю быть правовдомъ, сострилъ Подлещиковъ.

Слдомъ онъ обратился въ Немыкину и ловко отвелъ его въ сторону, чтобы вручить ему билеты и попросить его почтить личнымъ присутствіемъ бенефисъ г-жи Хотьминской-Горобецъ.

Было время, когда романисты, описывая легкіе сшибки соперниковъ, въ род происшедшей между графомъ и нотаріусомъ, заставляли ихъ препираться въ присутствіи молоденькой барышни или страстной дамы, кого увнчивала эта особа, тотъ и былъ правъ, или, по меньшей мр, fort la mode. Авторъ весьма сожалетъ, что, придерживаясь дйствительности, никакъ не могъ слдовать такому равно удобному и для повствователя, и для читателя методу. Изъ этого, впрочемъ, не слдуетъ заключать, чтобы при описанномъ умственномъ турнир не присутствовала, хотя мысленно, нкая Клотильда, изъ рукъ которой соперники мечтали получить награду. Оба, и графъ, и нотаріусъ, воротились домой въ самомъ злобномъ другъ противъ друга расположеніи и, посылая взаимно одинъ другаго ко всмъ чертямъ, чуть ли не въ одинъ и тотъ-мигъ вспомнили о Фанни Юрьевн. И оба поняли, что имъ, начиная съ бенефиса, не разъ еще придется помриться силами никакъ не изъ-за высказанныхъ, въ сущности безобидныхъ, мнній, а именно изъ-за обладанія закулисною Клотильдой.

XV.
Торжество искусства.

Наe tibi erunt artes.
Virg. Mar. ‘Aeneid’, VI, 853.

Въ день бенефиса Фанни Юрьевны Андрей Николаевичъ ршилъ пообдать раньше, чтобы затмъ хорошенько выспаться и быть въ силахъ высидть спектакль, который, дай-Богъ, если кончится въ половин втораго. Согласно съ этимъ распорядилась и Лидія Антоновна, и въ виду того, что за обдомъ предполагались блины, просила Андрюшу пожалуста не опоздать. Сама Лидія Антоновна не располагала хать въ клубъ, она боялась шумныхъ бенефисныхъ спектаклей, отъ которыхъ у нея разбаливалась голова.

Утромъ Андрей Николаевичъ отправился по дламъ и, покончивъ ихъ часами двумя раньше, чмъ предполагалъ, возвращался домой въ хвастливомъ настроеніи, проистекавшемъ именно отъ сознанія своей дловитой умлости. У Охотнаго ряда онъ встртился съ Черезовымъ и Ивановымъ, которые зазвали его посидть въ трактиръ. Андрей Николаевичъ посомнвался было, идти ли, но сообразивъ, что оба они заняты нынче вечеромъ, ршилъ, что опасности закутиться отнюдь не предвидится. Дйствительно, закуска была трезвенная и вся бда оказалась въ томъ, что проголодавшись отъ долгой ходьбы пшкомъ, Безпаловъ приналегъ на блины и увлекшись разговоромъ о предстоявшемъ спектакл и вроятностяхъ его успха, запоздалъ въ обду почти на три четверти часа.

— Ну, вотъ, Андрюша! А еще самъ просилъ не запоздать обдомъ! упрекнула его Лидія Антоновна.— И блины перестоятся! И гд ты только былъ!

— Замшкался немного.

— А я уврена, что назавтракался, и вдобавокъ съ актерами…

Андрей Николаевичъ, изъ боязни огорчить жену, всемрно отрекся и отъ завтрака, и отъ актеровъ.

Сли обдать. Хозяину волей-неволей приходилось сдвоить блины. Въ начал онъ надялся, что блины дйствительно перестоялись и жена объявитъ объ ихъ неудач,— что, конечно, поведетъ къ нкоторой головомойк, но за то избавитъ его отъ многояденія.

— Ну, Ваня, гляди, присматривай за мною, шутя сказалъ онъ сыну,— какъ только замтишь, что у меня глаза пупомъ вонъ ползли, такъ и кричи: ‘будетъ, папа! брось блины’!

— Ахъ, какія глупости! улыбаясь и покачивая головой сказала Лидія Антоновна.

Оказалось, однако, что блины ни мало не перестоялись, а не предвиднное опозданіе Андрея Николаевича, невольно способствовало тому, что они какъ разъ дошли, и Андрей Николаевичъ, начавшій жевать ихъ безъ аппетита, незамтно увлекся, забывъ о порціи уничтоженной у Егорова.

— Папа, папа! залазили, вдругъ закричалъ Ваня.

— Кто, гд залазилъ? съ недоумніемъ спросилъ отецъ.

— Глаза у тебя, папа, залазили!

— Ай, ай! держи ихъ! закричалъ. Андрей Николаевичъ, подставляя пригоршни, какъ бы ради того, чтобы подхватить падающіе глаза.

Дтскому смху не было конца, а Лидія Антоновна строго покачала головою, примолвивъ опять:

— Какія глупости!

За блинами послдовали налимья уха и жареная навага, — все любимыя кушанья Андрея Николаевича о чемъ Лидія Антоновна не приминула ему напомнить, и онъ поневол долженъ былъ обнаружить аппетитъ. Отъ киселя хозяинъ отказался, и едва добредя до дивана, тяжело на него повалился, чувствуя, что перелъ.

Дрема грузно навалилась на него, и ему привидлся сонъ, какой возможенъ разв посл сдвоенія блиновъ.

Андрею Николаевичу снилось, будто онъ кутитъ съ актерами и что посл довольнаго возліянія, Фихтошка тащитъ всю компанію въ какой-то трактиръ, только не къ Бакастову, а гораздо грязне. Трактиръ будто находится въ темномъ, сыромъ и вонючемъ подземельи, и когда Андрей Николаевичъ вздумалъ поглядть на своихъ состольниковъ, то оказалось, что никого изъ знакомыхъ актеровъ съ нимъ нтъ, а у него напротивъ и по бокамъ сидитъ по Фихтошк. Такое обстоятельство нсколько озадачило Андрея Николаевича, и ему захотлось разсмотрть на одно ли лицо вс три Фихтошки, или же только похожи другъ на друга. Но когда онъ ихъ сталъ разглядывать, то оказалось, что ни у одного Фихтошки лица въ прямомъ смысл нтъ, а вмсто него появлялась, напримръ, широкая, быстро расползавшаяся улыбка, которая въ свою очередь смнялась то крючковатымъ, какъ у чорта, носомъ, то однимъ правымъ глазомъ, стремившимся вылзть пупомъ. Андрей Николаевичъ съ досадой отвернулъ лицо отъ Фихтошекъ и увидлъ, что за сосднимъ столомъ сидятъ двое старичковъ: одинъ благообразный, чисто выбритый и опрятно одтый, а другой грязный, съ угреватымъ фіолетовымъ лицомъ. Чистенькій старичекъ всталъ и представилъ Андрею Николаевичу своего угреватаго товарища.

— Да-съ, погибъ, заговорилъ угреватый,— и погибъ единственно, можно сказать, за свою остроумную догадливость.

Андрей Николаевичъ освдомился, въ чемъ же она состояла.

— Извольте видть, сказалъ фіолетовый старичокъ,— служилъ я тогда въ Сиротскомъ суд, и одному купцу потребовалось выкрасть оттуда документикъ, исчезновеніе коего сулило ему сотни тысячъ. Онъ къ секретарю, но секретарь какъ заломилъ три тысячи, такъ и не спускалъ ни копейки. Съ полгода навдывался къ намъ купецъ, и хотя прибавлялъ, и до тысячи дошелъ, но все по напрасному. Пожаллъ я купца, и такъ-то мн его жалко стало, такъ жалко, что не сумю вамъ и изъяснить. Вотъ разъ, когда секретаря въ присутствіи не было, отвелъ я его въ сторону и говорю: ‘могу я, говорю, ваше дльце оборудовать всего за три рубля’.— Какимъ, спрашиваетъ, образомъ?— ‘Это догадка моего остроумія и составляетъ его секретъ,’ отвчалъ я, ‘но буде не пожалете трехъ рублей, то не сомнвайтесь въ успх’. Онъ, знаете, подумалъ, подумалъ да и ползъ въ карманъ. ‘Вотъ’, говоритъ, ‘извольте, получите, а какъ исправите все, еще такой же суммы не пожалю’. Я поблагодарилъ и попросилъ навдаться чрезъ недлю.

— И вотъ, послушайте, что онъ придумалъ! съ восторгомъ воскликнулъ чистенькій старичокъ.

— Пошелъ я въ лавочку, продолжалъ повствовать фіолетовый,— и купилъ сальную свчку, и на другой день выпросилъ у секретаря дло, якобы для справокъ, и въ тотъ самый документикъ, что сокрушалъ купца, обернулъ свчку поплотне. Приходитъ черезъ недлю купецъ, и по моему наущенію представляетъ, якобы согласенъ на требуемую секретаремъ сумму, только проситъ еще разикъ предварительно взглянуть на документикъ для удостовренія, что онъ тотъ самый, который ему надобенъ. Лзетъ секретарь въ шкафъ, и видитъ, что все дло продено крысами, а отъ документа и слда не осталось. Схватился онъ руками за голову, и съ досады зарыдалъ даже. Но тутъ же обратилъ на меня свои взоры, потому какъ я за недлю просилъ дло для справокъ…

— Чмъ же все кончилось? спросилъ Андрей Николаевичъ.

— Тмъ, что выгнали, и купецъ трехъ рублей не доплатилъ.

Въ это время снова выдвинулся впередъ чистенькій старичокъ, который на этотъ разъ, какъ ясно видлъ Андрей Николаевичъ, протолкался сквозь густую толпу. За нимъ шелъ офиціантъ въ бломъ галстух и нитяныхъ перчаткахъ съ большимъ, густо уставленнымъ бокалами, подносомъ.

— Пожалуйте! воскликнулъ чистенькій старичокъ.

— Что это?

— За здоровье ихъ освободительницы.

— Какой освободительницы?

— Врочки Засуличъ. Мы всегда въ этотъ день за ея здоровье пьемъ, сказалъ чистенькій, и видя нершительность Андрея Николаевича, прибавилъ: — Не сомнвайтесь, я самъ тридцать лтъ при полиціи, по пашпортной части, служилъ, и вс эти генералы у меня вотъ гд, въ горбу, сидятъ.

Старичокъ поколотилъ себя по загривку. Тутъ вс Фихтошки, которыхъ уже оказалось не три, а триста тридцать три, вскрикнули ура! и Андрей Николаевичъ, взявъ бокалъ, отхлебнулъ вина. Никогда онъ не вкушалъ пойла боле отвратительнаго, ему показалось, что шампанское было точно кипяченое. Съ страстнымъ желаніемъ выплюнуть гадость, попавшую ему въ ротъ, онъ бросился сквозь толпу Фихтошекъ и неожиданно очутился въ комнат Голубцова.

— Вставай, вставай, будилъ онъ его, — на бенефисъ опоздаешь.

Голубцовъ лниво протеръ глаза и спросилъ, въ чемъ дло.

— Да вставай же! Я сейчасъ сдлалъ величайшее свинство въ моей жизни: выпилъ съ полицейскими Фихтошками за здоровье Врочки Засуличъ.

— Только-то? съ удивленіемъ сказалъ докторъ.— Ну, теб, братъ, простительно, если ужь самъ графъ Путивцевъ, правда, въ италіянской опер и на французскомъ язык, а все же восхищался приговоромъ присяжныхъ по ея длу.

— Напротивъ ему простительно, а не мн. Я не дальше, какъ вчера встртилъ цлую компанію въ Славянскомъ Базар за шампанскимъ. И знакомая дама подозвала меня, подала бокалъ и шепнула: ‘За Врочку Засуличъ!’ а я ей отвчалъ умышленно громко: ‘извините, я еще шестой заповди не забылъ и за убійцъ не пью’. А сегодня самъ, и съ какою швалью вдобавокъ! Нтъ, докторъ, скажи: знаешь ты большее свинство, можешь привести примръ сильнйшаго оскотнія?

— Знаю, спокойно отвчалъ докторъ,— видишь попалъ я какъ-то въ кутежную компанію въ трактиръ и, по обычаю, улизнулъ изъ нея потихоньку. И вотъ пробираюсь я вдоль корридора и замчаю, что дверь въ одинъ номерокъ отворена. Остановился я передъ нею, и самъ ужь не знаю въ силу какихъ побужденій, сталъ глядть въ комнату. И вижу: за уставленнымъ пустыми бутылками и тарелками столомъ сидитъ купецъ и голову свою повинную на столъ сложилъ, а подл стоитъ половой. И тутъ купецъ съ трудомъ оторвалъ голову отъ стола и съ тоскою неизъяснимой взглянулъ на полового, а лицо у него блдное, истомленное и искаженное, ясно, что, какъ говорится, мутитъ его, бднягу, и жестоко.— Сударь, говоритъ ему половой,— вы бы себя облегчили… ‘Не могу’, отвчаетъ тотъ.— Право бы, сударь, только два пальчика извольте подальше въ ротъ сунуть, и сейчасъ… Купецъ на него какъ вскинется: ‘Да ты разв, подлецъ, не видлъ что мн подавалъ? иль не помнишь, какою икрой меня подчивалъ? Вдь за нея одну десять рублей плачено. А другія кушанья? А водки теперича и вина какія я потреблялъ? И все вдь дорогое самое…’ — Право бы, сударь… Тутъ купецъ со злостью какъ хватитъ со всей силы ладонью самого себя по животу:— Вари, мерзавецъ, вари, подлецъ! Не даромъ же я въ тебя сто рублей всадилъ!?..— Вотъ это свинство, такъ свинство.

Тутъ яркій свтъ отъ лампы упалъ прямо въ глаза Андрею Николаевичу, и онъ ясно услышалъ голосъ будившей его Лидіи Антоновны.

— Да встанешь ли ты наконецъ, Андрюша, сердилась она,— я тебя ужь въ восьмой разъ бужу.

Андрей Николаевичъ, испуская разнообразныя междометія, какихъ не найдешь ни въ одной самой пространной грамматик и для изображенія которыхъ не имется знаковъ даже въ нашей богатой азбук, протеръ наконецъ глаза.

— Охъ, папироску бы! жалобно простоналъ онъ.

Лидія Антоновна помогла ему закурить папиросу и спросила, не хочетъ ли онъ квасу.

— Ахъ, матушка, благодтельница! Еще, пожалуй, отъ Никитскихъ воротъ?

Квасъ былъ именно отъ Никитскихъ воротъ, и Андрей Николаевичъ, съ жадностью опорожнивъ бутылочку, принялся за умыванье, но сколько онъ ни мочилъ голову и холодною водою, и одеколономъ, все въ ней чувствовалась тяжелая отуплость,— родъ охмленія, который свойственно производить блинамъ. Онъ прошелся пшкомъ до клуба, думая, что хоть немного отойдетъ, но ничего не отошло, и Андрей Николаевичъ съ тмъ же отупніемъ въ голов и томленіемъ въ сердц вошелъ въ зрительную залу.

Зала была полнымъ полна, публика собраласъ самая блестящая, все люди извстные, съ именемъ или съ всомъ, словомъ, вся Москва. Стоялъ довольно живой, хотя и сдержанный говоръ, въ которомъ какъ бы слышалось ожиданіе чего-то необыкновеннаго, въ воздух уже предчувствовалась будущая жара и духота. Оркестръ воображалъ, будто играетъ увертюру Донъ-Жуана. Андрей Николаевичъ отыскалъ свое кресло въ шестомъ ряду и осмотрлся. Онъ никого не замтилъ, кром возвышавшейся надъ всми въ первомъ ряду головы Ивана еогностовича. Иванъ еогностовичъ, подобно Одиссею Лаертовичу, обладалъ долгимъ туловищемъ, а потому сидючи былъ видне, чмъ стоючи.

Музыканты докончили или врне доканали увертюру. Водворилась томительная тишина, занавсъ не поднимался. И въ мигъ наибольшаго напряженія, когда скучавшая публика готова была разразиться кашлемъ и сморканьемъ, на сцен вдругъ что-то сорвалось и полетло съ трескомъ и грохотомъ. Вс вздрогнули. Кто-то тамъ громкимъ шепотомъ крикнулъ: ‘Живе!’ Послышались торопливые шаги, застучали молоткомъ, точно прибивая что-то. Опять прежній голосъ сказалъ: ‘готово! давай!’ Зрители насторожились, но занавсъ, несмотря на приказаніе, попрежнему не шевелился.

Прошло секундъ двадцать, которыя показались за десять минутъ. Въ публик зашевелились, стали смотрть на часы, закашляли, засморкались, въ заднихъ рядахъ послышалось сперва робкое, потомъ настойчивое топотанье и хлопанье. Передніе ряды оглянулись и строго, съ аристократическимъ негодованіемъ, шикнули, вроятно полагая выраженіе нетерпнія за нчто въ высшей степени неприличное и низменное.

Иванъ еогностовичъ видимо волновался, Андрею Николаевичу даже казалось, что онъ сейчасъ-вотъ вскочитъ и бросится за кулисы. Нотаріуса, однако, заботило не то, отчего не начинаютъ, онъ безпокоился, видя, что кресло Немыкина досел стоитъ пустое. Что какъ старикъ по разсянности забылъ о бенефис? Наконецъ въ проход показался Пшкинъ въ сопровожденіи маленькаго Втулкина. Иванъ еогностовичъ не сдержался и быстро пошелъ имъ навстрчу. Оказалось, что Иванъ Петровичъ никакъ не могъ явиться, ибо у него отъ усиленнаго чтенія корректуръ сдлалось нчто въ род воспаленія глазъ. Такое обстоятельство было весьма непріятно Ивану еогностовичу: онъ не доврялъ ни Пшкину, ни Втулкину. Еще непріятне ему было, что кресло Пшкина пришлось подл кресла графа Ворворищева, и они постоянно о чемъ-то перешептывались. Вскор, впрочемъ, Иванъ еогностовичъ разсудилъ, что графъ никоимъ образомъ не станетъ вооружать Пшкина противъ Фанни Юрьевны, что ихъ интересы тутъ солидарны, и пусть, молъ, себ графъ старается,— онъ окажется не боле какъ кошкой, выгребающей для него, нотаріуса, горячіе каштаны.

Піеса, между тмъ, началась. На первыхъ же порахъ комикъ Поплескинъ, вмсто словъ: ‘намъ надо поговорить объ этомъ серьезно, и сейчасъ же’, хватилъ: ‘объ этомъ, батюшка, и говорить не стоитъ’ (послднія слова дйствительно были у него въ роли, но только въ третьемъ акт). Бдный monsieur Курто похолодлъ, боясь, что публика ничего не пойметъ. Публика, дйствительно, ничего не понимала: она просто не слушала. Она ждала, скоро ли выйдетъ бенефиціантка и, готовая разразиться рукоплесканіями, съ шорохомъ шевелилась всякій разъ, какъ на сцен отворялась дверь. А бенефиціантка и не думала являться, хотя актъ уже тянулся съ полчаса.

Наконецъ за кулисами послышались бубенцы и колокольчики, комикъ подошелъ къ окну и, потирая руки и перескакивая съ ноги на ногу, точно онъ вдругъ озябъ въ топленой комнат, сказалъ:

— А, вотъ, наконецъ, и они!

Публика была предупреждена, что Агнеса женщина эксцентрическая, что она любитъ сама править тройкой. Не взирая на такое предупрежденіе, выходъ Фанни Юрьевны произвелъ эффектъ совершенно нежданный и негаданный. Причиной тому былъ костюмъ, придуманный Ольгою Павловною Маминой и тщательно скрываемый авторомъ. Въ текст піесы стойло просто: входитъ Агнеса въ эксцентрическомъ костюм, но въ какомъ именно, не знали и участвовавшіе въ піес, предполагалось, что въ какой-нибудь чудовищной шляп или невиданнаго покроя бурнус. Оказалось совсмъ иное.

На Фанни Юрьевн было черное шерстяное, сильно подобранное платье, изъ-подъ котораго виднлись высокіе, на манеръ кучерскихъ, миніатюрныя сапожки. Сверху платья былъ надтъ щегольской полушубокъ, ловко перехваченный по таліи серебрянымъ съ чернью поясомъ. Она была въ сдланныхъ на заказъ, расшитыхъ золотомъ и шелками рукавичкахъ, на запястьи у нея болтался кнутъ. На голов — мховая шапка на бекрень. Вдобавокъ, Фанни Юрьевна въ этотъ вечеръ явилась впервые предъ московскою публикой въ золотисто-блокуромъ парик, который шелъ къ ней какъ нельзя лучше. Вся зала просто ахнула отъ восторга и загремла отъ рукоплесканій. Подарки едва успвали подавать. Наконецъ затишало.

— А что, господа, обратилась Фанни Юрьевна къ вошедшимъ вмст съ нею Черезову, Переверзеву и Леночк,— лихо я васъ прокатила?

Публика не удержалась и снова разразилась рукоплесканіями, въ заднихъ рядахъ нсколько голосовъ крикнуло ‘лихо!’

— А теперь, продолжала артистка,— извините на минутку, я сейчасъ переоднусь, и…

И заломивъ еще сильне шапку на бекрень, Фанни Юрьевна взмахнула кнутомъ и вышла, затянувъ цыганскую псню. Ее вызвали семь разъ. Коротенькаго конца акта никто не слушалъ, и едва опустилась занавсъ, какъ вс въ голосъ завопили: ‘Хотьминскую, Хотьминскую!’ Опять подношенія, вызовы, крики, букеты и трескъ. Температура сразу поднялась на пять градусовъ.

Безъ преувеличенія можно сказать, что по меньшей мр девять десятыхъ мужчинъ влюбились въ Фанни Юрьевну. У всхъ блестли глаза и горли щеки. Глафира Александровна пыталась было нсколько охладить общій энтузіазмъ, утверждая будто еничка оговорилась и сказала вмсто ‘я сейчасъ переоднусь’,— ‘я сейчасъ совсмъ разднусь’, — отчего, молъ, ее и стали вызывать такъ неистово, но солистка вскор увидла, какъ трудно прать противъ рожна: никто не назвалъ ее злой, никто не засмялся на ея остроту и почти никто не улыбнулся. Того не довольно: она замтила дв, три томныя улыбки, скоре вызванныя воспоминаніемъ о Фанни Юрьевн, чмъ ея словами.

Глафир Александровн было особенно досадно, что блокурый парикъ красилъ Фанни Юрьевну: досел между блондинками она не знала себ соперницъ. Кажется, это обстоятельство было причиной, почему Глафира Александровна въ начал второго акта почувствовала головную боль, и по окончанія его принуждена была вовсе ухать изъ театра, захвативъ съ собою гусара Цыхтина.

Андрей Николаевичъ въ первомъ антракт не выходилъ, хотя красота Фанни Юрьевны и взволновала его, но блины все еще давали себя чувствовать и гнели его долу. Публика довольная и съ веселымъ говоромъ толкалась въ клубныхъ залахъ, только и слышалось: ‘а хороша вдь!.. да, батюшка, могу сказать!.. за то и подарки просто царскіе!’

Къ Голубцову подбжалъ Никандровъ.

— Хотите, я вамъ покажу одного изъ самыхъ замчательныхъ людей въ Москв? спросилъ онъ.

— Сдлайте одолженіе. Кто же это?

— Милліонеръ, батюшка, милліонеръ, да какой еще!…

— Ну, этого добра, кажется, въ Москв довольно, съ пренебреженіемъ сказалъ докторъ.

— Нтъ-съ, этакихъ везд мало. Вс наши желзнодорожники у него въ долгу, онъ такъ и говорятъ: ‘завтра любого могу разорить’. А знаете, чмъ нажился? Не онъ, впрочемъ, а еще ддъ его служилъ лакеемъ въ аглицкомъ клуб и водились у него небольшія деньжонки. Прідетъ помщикъ въ Москву, первымъ долгомъ проиграется въ клуб, не хватаетъ чмъ карточный долгъ заплатить, — къ Сидорычу. Понятно, все это отдавалось черезъ недлю, мсяцъ, какъ изъ деревни въ счетъ будущаго оброка пришлютъ, вдвое, или трое, самымъ щедрымъ образомъ. Сынъ промышлялъ тмъ же, только въ большихъ размрахъ. Разъ онъ спасъ отъ черной доски графа Тродбицскаго, ссудивъ ему безъ росписки сто тысячъ, а графъ черезъ мсяцъ за спасеніе своей чести отвалилъ двсти, да опять черезъ три дня проигрался, и такъ дале. Словомъ, внучекъ оказался ростовщикомъ, которому ни по чемъ и милліонъ дать въ займы… Да, вотъ онъ, вотъ, глядите!

— Ну, мн денегъ у него не занимать стать, сказалъ Голубцовъ, глядя въ противоположную сторону.

— А я такъ занялъ бы, и съ удовольствіемъ бы занялъ, да не дастъ, хотя и приходится мн съ родни, потому что моя двоюродная бабка, Аграфена Максимовна Грибанова…

— Что это, прости Господи, и водки выпить не дадутъ, чуть за рюмку, и звонокъ! ворчалъ зритель, любившій и выпить основательно, и не любившій опаздывать къ началу акта.

Хотя у monsieur Курто долгота актовъ и была вымрена до часамъ, но второе дйствіе вмсто 25 минутъ тянулось цлыхъ 42. По мннію суфлера Иванова, это произошло отъ того, что артисты черезчуръ паузили, то-есть длали ненужныя и чрезмрно длинныя паузы, желая показать публик, что они умютъ не только говорить, но и молчать, и думать, а главное, тянуть и мямлить. По мннію новйшихъ эстетиковъ, именно такое приближеніе драмы къ пантомим и составляетъ внецъ простоты и естественности Публика вела себя также просто и естественно, то-есть громко покашливала и позвывала. По окончаніи акта, впрочемъ, послдовали вызовы и новыя подношенія бенефиціантк.

Купцы Блинниковъ, Овчинниковъ и Кашинъ вышла вмст изъ зрительной залы.

— А знаете, робко заговорилъ Овчинниковъ, — этотъ актъ какъ будто нсколько продолжителенъ и утомителенъ, что ли…

— Нтъ, отчего же? возразилъ Блинниковъ,— подарковъ поднесли довольно…

— Я собственно насчетъ піесы…

— Что піеса, піеса пустякъ. Піесу я и въ простой спектакль смотрть могу, а въ бенефис главное аваціи… Страсть какъ люблю на аваціи смотрть…

— Оно точно. И собственно потому, что какъ игра у насъ въ Москв всегда превосходная… А насчетъ подарковъ, сказываютъ, больше всхъ нашъ Иванъ еогностычъ старается.

— Какже! подтвердилъ Блинниковъ,— и меня тоже на пятнадцать рубликовъ втянулъ.

— Не онъ одинъ, вставилъ свое слово Кашинъ,— еще графъ Ворворищевъ много содйствуетъ. Эта что послдняя брошка, отъ нихъ будетъ.

— Вотъ-на! А мн говорили, что онъ вдрызгъ разорился, сказалъ Овчинниковъ, — и послднее даже имньишко сукціона поступитъ.

— Совершенно справедливо-съ. И даже для бенефица у меня три тысячи занялъ, подтвердилъ Кашинъ.

— Векселекъ-то на три выдалъ, а много-ли наличными получилъ? смясь сказалъ Блинниковъ.— Знаемъ мы тоже тебя, Сергй Семенычъ.

— Это до меня не касающее. Потому какъ у меня ихній повренный Натрыжкинъ занималъ, и я не графской подписи, а Натрыжкинскому бланку кредитъ оказалъ.

— Натрыжкинъ свое выручитъ, сказалъ Овчинниковъ.

Едва Андрей Николаевичъ вышелъ изъ зрительной залы, какъ его нагналъ Угрюмовъ.

— Что, батюшка, сказалъ онъ,— вотъ не захотли моей піески пристроить, а теперь сами глядите, и радуйтесь!

— Что-жь, піеса, кажется, съ успхамъ идетъ…

— Ну-съ, а по нашему съ этого акта полный провалъ начался… Это вы не глядите, что бенефиціантку кричатъ… А у меня бы театръ разнесли…

— Да и теперь, помилуйте, разносятъ.

— Гм., злобно прошиплъ Угрюмовъ, — такъ ли еще въ газетахъ разнесутъ. И что это вы насъ за такихъ простачковъ считаете? Будто мы ужь и не знаемъ кмъ это все подстроено! Коли со всхъ нотаріальныхъ конторъ согнать писарей и артельщиковъ, какъ этотъ подлецъ Подлещиковъ…

Категорическій императивъ шепнулъ Андрею Николаевичу, что драматургъ долженъ быть немедленно награжденъ полновсной оплеухой. И онъ, не взирая на опасность быть обличеннымъ, самимъ избіеннымъ и облаеннымъ всми заслуживающими той же преміи за свои писанія, конечно, не медля бы привелъ въ исполненіе приговоръ совсти, еслибъ Угрюмовъ внезапно не вильнулъ въ сторону. Андрей Николаевичъ глянулъ въ противоположную и увидлъ подходящаго Маврушина.

— А не любитъ онъ васъ, сказалъ Андрей Николаевичъ, указывая фельетонисту на убгающаго драматурга.

Макрушинъ только головой покачалъ.

— А вы, я вижу, въ нкоторомъ уныніи отъ блиннаго объяденія, сказалъ онъ.

— Есть тотъ грхъ, отуплъ даже слегка.

— Что-жь, приведемъ себя въ сознаніе…

— То-есть?

— По коньячку пройдемся. Отъ лаинскаго cognoscere, пояснилъ Макрушинъ.

— А!

Они подошли къ буфету, и Макрушинъ приказалъ дв рюмки финь-шампань.

— Только, пожалуйста, лимончика кусочекъ, а то я вашихъ новомодныхъ пиперментовъ не уважаю, объявилъ онъ буфетчику.

Они выпили.

— Блины будто и осадились, повеселвъ, сказалъ Андрей Николаевичъ, — а теперь надо піесу осадить, добавилъ онъ, приглашая буфетчика жестомъ налить еще дв рюмки.

— Что это вы, коньякъ пьете? спросилъ, подошедъ къ нимъ, Фихтошка.

— Да, отвчалъ Андрей Николаевичъ.

— А какъ насчетъ водочки? освдомился Карлъ Емельяновичъ.

— Пей, мы теб не мшаемъ, отвчалъ Макрушинъ, отводя Андрея Николаевича въ сторону.

Фихтошка со злобой поглядлъ имъ вслдъ.

— Что они тутъ толковали: о піес, что ли? спросилъ Угрюмовъ у артиста.

— Коньякъ пили, а я говорю: ‘по водочк бы’, а онъ: ‘пей, мы теб не мшаемъ’! Точно не знаетъ, что я на свои никогда не пью.

— А о піес ничего? вновь освдомился драматургъ.

Фихтошка прищурясь поглядлъ на него и что-то сообразилъ.

— Да ты то же меня баснями, кажется, хочешь кормить? иносказательно отвчалъ онъ.

Угрюмовъ приказалъ дв рюмки водки.

— Мн, Николай Иванычъ, знаете, мою, добавилъ Фихтошка.

Ему налили стаканъ на ножк.

— Чудесное, братъ, это прохладительное — водка, лучше всякихъ лимонадовъ, поврь, опорожнивая стаканъ, съ убжденіемъ сказалъ Фихтошка, и взявъ пальцами грибъ съ тарелки, отправилъ его въ ротъ.

— Такъ о піес ничего? снова спросилъ драматургъ.

— Что-жь піеса! съ беззаботнымъ видомъ, чувствуя потребность уязвить Угрюмова за угощеніе, сказалъ Сосногоровъ, — піеса, самъ увидишь, ловкая, хоть авторъ и подлецъ. Тутъ, братъ, въ третьемъ акт такая сценка съ лакеемъ есть,— что чудо… хоть и краденая. Жаль, что Спхинъ испортитъ: а теб вкъ такой не написать.

— Врешь, отвчалъ драматургъ,— у меня въ Дрожжахъ такая роль лакея, что, пожалуй, съ Осипомъ поспоритъ.

— Да, вдь, ты ее Спхину отдашь?

— Дуракъ я, что ли, что твою роль стану Спхину отдавать, сказалъ Угрюмовъ изъ желанія задобрить Фахтошку и въ то же время обзывая его про себя подлой бездарностью.

— Ну, прощай, братъ, спасибо, что угостилъ, нежданно сказалъ Фихтошка.

— Куда же ты? изумился Угрюмовъ.

— Къ Соврасенцію, отвчалъ Карлъ Емельяновичъ, разумя подъ этимъ прозвищемъ нкоторый кабачекъ,— меня тамъ общалъ одинъ человчекъ пивкомъ попоить.

— Что-жь, они о піес, такъ ничего и не сказали? спросилъ Угрюмовъ.

— А теб очень надо знать?

— Да, по нкоторымъ соображеніямъ…

— Видишь, братъ что: оставь мн рублишко, я такъ и быть ужь къ Соврасенцію не пойду, а здсь пивка потяну, и въ слдующемъ антракт все у нихъ повыспрошу.

Угрюмовъ подумалъ и выдалъ рубль.

— Ну, бги же, видишь вс разошлись, сказалъ Фихтошка.— И актъ же будетъ, добавилъ онъ, чтобъ разозлить Угрюмова,— просто на уру, съ зависти, того гляди, удавишься.

— Ладно! со скрежетомъ зубовнымъ, самъ хорошенько не соображая, что говоритъ, отвчалъ Угрюмовъ, — насъ, братъ, шекспирятиной не удивишь, мы больше насчетъ натуры.

Фихтошка, оставшись одинъ, пустилъ демоническій хохотъ, весьма довольный, что ловко надулъ драматурга легендой о человк, который будто бы звалъ его къ Соврасенцію.

Третій актъ былъ верховальной точкой піесы, и имлъ громадный успхъ. Тутъ было напутано всякой всячины, и Агнеса выходила дважды на свиданіе, сперва съ Черезовымъ, потомъ съ Переверзевымъ, въ садъ, освщенный луною.

На первой же репетиціи, monsieur Курто, отведя Ивана еогностовича въ сторону, сказалъ ему, что боится, что третій актъ, самый эффектный, самый драматическій и самый поэтическій, окончательно погибнетъ отъ плохой обстановки. Подлещиковъ обезпокоился, и спросилъ, нтъ ли средства помочь длу. Monsieur Курто отвчалъ, что во-первыхъ клубный садъ истрепанъ до невозможности, порыжлъ и даже пордлъ въ нкоторыхъ мстахъ до того, что видны нитки. Дале, нужно пустить лунный свтъ: онъ придастъ всей обстановк поэтическій колоритъ. Правда, электрическій фонарь имется на лицо, но если старую декорацію сильно освтить, то ея негодность обнаружится еще сильне, и наврное развлечетъ публику самымъ нежелательнымъ образомъ. Иванъ еогностовичъ понялъ, что единственное средство спасти піесу,— заказать новую декорацію, но успютъ ли сдлать? Monsieur Курто общалъ похлопотать, на завтра оказалось, что успютъ, и явилось новое требованіе.

— Знаете, Иванъ еогностовичъ, сказалъ monsieur Курто,— я воображалъ себ эту сцену еще въ боле поэтическомъ вкус: мн рисовались не только садъ и луна, но и фонтанъ. Согласитесь сами, что любовныя рчи, и притомъ именно такія, какія я вставилъ въ уста Агнес, которая идетъ сперва на свиданіе со своимъ бывшимъ любовникомъ, то-есть съ Корнеліемъ омичемъ, невольно, почти по принужденію и изъ страха, а затмъ сама, въ непреодолимомъ порыв, спшитъ навстрчу новой зарождающейся, всепобждающей и всепоглощающей страсти, въ лиц Никифора Прохоровича,— такъ я говорю, что такія рчи станутъ поэтичны именно только подъ аккомпаниментъ фонтана, то-есть подъ чудную музыку журчанья и всплеска струй. Понимаете, первую сцену, то есть съ Черезовымъ, какъ боле прозаическую, мы пустимъ безъ фонтана, при одной лун, а во второй, какъ боле поэтической, пустимъ и фонтанъ. А, главное, все это стоитъ такіе пустяки, что о нихъ и говорить не стоитъ, я уже столковался съ водопроводчикомъ и онъ общалъ добыть машинку.

Иванъ еогностовичъ на нее согласился, но подъ условіемъ, чтобъ и декорація, и фонтанъ оставались пока въ секрет, и если можно, то до самого спектакля. Monsieur Курто пришелъ въ восторгъ отъ мысли нотаріуса.

— Въ самомъ дл, Агнеса выйдетъ, ничего не ожидая, и вдругъ брызнетъ фонтанъ, и луна выйдетъ изъ-за тучъ. Это настроитъ и Фанни Юрьевну, и публику на самый поэтическій ладъ.

На третьей репетиціи monsieur Курто доложилъ Ивану еогностовичу, что и садъ, и фонтанъ будутъ готовы въ спектаклю, но что для полной иллюзіи необходимъ половичекъ, изображающій траву и дорожки. Понятно, Иванъ еогностовичъ не поскупился на траву и дорожки.

Декорація сада (краденная изъ казеннаго театра, какъ утверждали за кулисами) оказалась великолпной, особенно, когда взошла луна, публика пріятно взволновалась. Машинка для фонтана, взятая на прокатъ изъ казеннаго же театра, оказалась противъ чаянія въ полной исправности, и когда Фанни Юрьевна въ порыв страсти выбжала на свиданье съ Никифоромъ Прохоровичемъ, то просто остолбенла и даже испугалась, какъ предъ ней вдругъ нежданно взлетла чуть не до колосниковъ широкая струя воды и обрызгала ее съ головы до ногъ. Она забыла свой монологъ и кое-какъ пробормотала его подъ суфлера. Публика въ свою очередь была такъ пріятно поражена фонтаномъ, что не дослушала монолога и немедленно вызвала режиссера. Половикъ тоже сдлалъ свое дло, причемъ Алексй Ивановичъ оказался просто геніемъ по части обстановки. Ему показалось мало, что песокъ нарисованъ, онъ въ послднюю минуту приказалъ дворникамъ принести настоящаго песку. Песокъ былъ мерзлый, оттаивалъ, пачкалъ блое платье и ботинки Фанни Юрьевны, но зато хрустлъ подъ ногами самымъ пріятнымъ образомъ. Вмсто одного поэтическаго аккомпанимента оказалось цлыхъ два, и надо сознаться, что хрустъ песка, какъ нчто дотол неслыханное на русской сцен, обаятельно подйствовалъ на публику.

По окончаніи акта публика принялась вызывать декоратора, машиниста, Алекся Ивановича и даже чуть ли не дежурнаго старшину, вовсе забывъ о бенефиціантк. Хорошо, что подношенія были запасливо распредлены на вс акты. Видя, что въ театр происходитъ чистйшій скандалъ, находчивый суфлеръ распорядился слдующимъ образомъ. Онъ попросилъ дирижера, при слдующемъ поднятіи занавса, встать на свое мсто и поднять высоко надъ головой огромную корзину съ цвтами, которую первоначально предполагалось поднести въ самомъ конц. Публика продолжала вызывать фонтанъ, садъ и песокъ, когда занавсъ поднялся, сцена оказалась пуста. Дирижеръ сдлалъ свое дло, и публика невольно стала глазть на корзину, въ это время нсколько поклонниковъ крикнули ‘Хотьминскую!’ и немного погодя, изъ-за кулисъ, изображая олицетворенное изумленіе, выбжала Фанни Юрьевна, накинувъ на себя мантилью, дабы показать, что она уже начала переодваться.

Публика опомнилась, разразилась рукоплесканіями, и затмъ стала вызывать бенефиціантку, причемъ графъ и нотаріусъ, одинъ справа, другой слва, оглушительно крикнули: solo! Ихъ крикъ былъ поддержанъ истинными любителями, возмущавшимися невжествомъ публики, готовой изъ-за фонтана забыть объ артистк. Словомъ, небольшой скандалъ только усилилъ фуроръ третьяго акта. Вс были довольны, и страдалъ одинъ monsieur Курто, о которомъ никто еще не вспомнилъ.

Въ антракт Андрей Николаевичъ съ Макрушинымъ водворились у буфета, продолжая сознавать самихъ себя. Къ нимъ подошелъ Голубцовъ.

— А, докторъ! И вы ради ныншняго торжества разршили на коньякъ, сказалъ ему Макрушинъ.

— Нтъ, я сельтерской воды.

— Воды? точно услышавъ слово на незнакомомъ язык, съ недоумніемъ повторилъ Макрушинъ.— Вода не утоляетъ жажды, продолжалъ онъ, и точно съ усиліемъ вспоминая далекіе годы дтства, шепотомъ и съ неподражаемымъ комизмомъ добавилъ:

Я помню… пилъ ее… однажды.

Въ это время къ буфету подошли трое. Впереди, съ руками на отлет, несся господинъ, у котораго все было точно подчеркнуто. Онъ былъ причесанъ, но такъ что сейчасъ было видно, что убиралъ ему голову первйшій парикмахеръ, борода у него блестла, но такъ, что не было сомннія, что она только-что смазана самымъ дорогимъ брильянтиномъ. На немъ былъ какой-то необыкновеннаго покроя фракъ, съ огромными бархатными отворотами и бросающійся въ глаза, залихватски повязанный и заколотый огромнымъ солитеромъ галстукъ, цвта сливочнаго крема съ ванилью. То былъ частный повренный Натрыжкинъ, завдывавшій длами графа Ворворищева. За нимъ шелъ переваливаясь полусонный Москвичъ, изъ тхъ, которые смотрятъ необыкновенно умно, но умнымъ словамъ не обучены. Третій былъ робкаго вида провинціалъ, безпрестанно поглядывавшій себ на ноги, точно опасаясь, что его осудятъ за цвтъ брюкъ или покрой сапогъ.

— Вотъ это я понимаю, вотъ это искусство! кричалъ Натрыжкинъ.— Да-съ, когда я въ театр, то требую иллюзіи, с-с-самой полной иллюзіи. Если вода, то чтобъ была настоящая живая вода, если луна то чтобъ настоящая электрическая луна, а не то, какъ прежде, промасленная бумага, а сзади ея лампа. Но признаюсь, та-акого эффекта я не ожидалъ даже отъ Алексй Ивановича. А еще про него говорятъ, будто ничего не понимаетъ… Нтъ, дайте человку только средства, и онъ сейчасъ пойметъ… Песокъ-то, батюшка, песочекъ, а? даже хруститъ подъ ногами!.. Настоящій песокъ! Ну кто бы это придумалъ?.. Посл этого остается только, чтобъ снгъ скриплъ. Но Алексй Ивановичъ дойдетъ, непремнно дойдетъ.

— А вотъ вы, можетъ-быть, даже не поврите, сказалъ провинціалъ,— а у насъ въ Нахмычинск до чего режиссеръ доходилъ! Былъ, значитъ, сосновый боръ представленъ, а онъ возьми да сцену и полей сосновою эссенціей. Запахъ, доложу вамъ, невообразимый,— ну, ровнешенько, въ сосновомъ лсу сидишь.

— Да это геніально! воскликнулъ Натрыжкинъ,— это выше Алексй Иваныча! Вотъ такого бы режиссера въ столицу, чего бы онъ тутъ только ни надлалъ!..

— Кухоннаго бы чаду въ театръ напустилъ, аптекой или навозомъ сцену надушилъ! громко сказалъ Андрей Николаевичъ.

Трое любителей нсколько смутились отъ этихъ словъ, и полусонный Москвичъ шепнулъ провинціалу: ‘писатель!’ Провинціалъ видимо струсилъ и, взявъ Натрыжкина подъ руку, сказалъ:

— Пойдемте-съ.

— А какже? спросилъ частный повренный, взмахнувъ рукой по направленію къ буфетной стойк.

— Ничего-съ, намъ вотъ туда на столикъ подадутъ, сказалъ провинціалъ и остановилъ пробгавшаго мимо человка.— Послушай, любезный, подай-ка вамъ туда на столикъ французскихъ квасовъ изъ вдовьяго дома.

Какъ ни былъ просвщенъ лакей Пьянаго клуба, однако не смогъ понять еще боле просвщеннаго провинціально-клубнаго жаргона.

— Клико, понимаешь? перевелъ ему умнолицый Москвичъ.

— Нтъ, вы слышали? ораторствовалъ, между тмъ, Андрей Николаевичъ, — такъ, такъ! Этого именно имъ и требуется! Чтобы каждая сцена свой особый запахъ издавала и чмъ онъ будетъ скверне и рзче, тмъ они будутъ довольне. О, жалкое отродье человчества! Теб бы только песочекъ хрустлъ да снжокъ скриплъ,— и никакого больше искусства не надо. Нае tibi erant ertes!

— А что, въ пророческомъ раздумьи сказалъ Маврушинъ,— вдь, дйствительно, вкусъ публики какъ-будто клонится въ эту сторону. И легко вообразить себ, что въ боле или мене отдаленномъ будущемъ, какъ выражаются прокуроры,— въ распорядители сцены попадетъ какой-нибудь урожденный закройщикъ отъ Ворта, или мебельный подмастерье и пойдетъ онъ закатывать такія обстановки!..

— И, поврьте, по его заказу будутъ піесы писать, подхватилъ Безпаловъ,— а какъ публика-то будетъ довольна! Дама не знаетъ, какое платье сдлать, — сейчасъ въ театръ: тамъ балъ представленъ, и сто костюмовъ, одинъ роскошне другаго, къ ея услугамъ. Обрученные думаютъ себ модную обстановку завести, — опять въ театръ, посмотрли одну, другую, третью и какую понравилось, завели. И пріятно, и полезно!

— А вы, докторъ, что-жъ ничего не скажете? спросилъ Макрушинъ.

— Видите-ли, отвчалъ Голубцовъ, — всякій разъ, какъ зайдетъ рчь объ отношеніяхъ публики къ театру, мн вспоминается купецъ, съ которымъ я бесдовалъ въ каменновскихъ баняхъ. Лежимъ мы на полк, онъ на одномъ, я на другомъ. Онъ надумался и говоритъ: ‘А нтъ для русскаго человка большаго удовольствія, какъ баня! Разв вотъ театръ еще лучше’.

— Что жь онъ хотлъ этимъ сказать? спросилъ Безпаловъ.

— Въ этомъ-то и суть. Я самъ не разъ задавалъ себ этотъ вопросъ и, каюсь, пускался въ разные ученые домыслы. Наконецъ я спросилъ себя: не проще ли предположить, что купецъ прямо, безо всякой задней мысли, выражалъ свои непосредственныя ощущенія? Мы вдь съ вами, господа, испорчены изученьемъ опасныхъ наукъ, мы всему высокую цль навязываемъ, требуемъ отъ театра цльнаго живаго художественнаго впечатлнія. А большинство-то глядитъ на дло проще. Баня доставляетъ, конечно, чисто физическое удовольствіе, разв мы предположимъ, что успокоеніе и распариваніе плоти передается въ извстной мр и духу. И если купцу казалось возможнымъ сравненіе бани съ театромъ, то очевидно потому, что и театръ доставляетъ ему много чисто физическихъ удовольствій, къ которымъ мы съ вами холодны. Большинство вдобавокъ никакого цльнаго впечатлнія не требуетъ, а довольствуется частными. Водица журчитъ, — чудесно, отчего же и не послушать? Песочекъ хруститъ,— ишь, точно въ саду. А тутъ бы еще цвтами запахло,— вотъ то-то было бы наслажденіе! Или сидитъ онъ и видитъ солнечный лучъ прорзается въ щелку въ ставн, и все, замтне и замтне, вотъ и на полу свтлый кружокъ обозначился, или еще лучше на чемъ-нибудь металлическомъ блеснулъ, да вдь это точно какъ въ натур! Вс эти механическія подражанія природ ему доступны, понятны, онъ ихъ вполн можетъ оцнить. Подобнымъ же образомъ большинство относится и къ піес, и къ актерамъ: внимательно слушать рчи, слдить за развитіемъ дйствія, или характеровъ, — дло трудное, а вотъ актеръ страшное, или смшное лицо состроилъ, страшнымъ или смшнымъ, или трогательнымъ тономъ заговорилъ,— это понятно, это дйствуетъ непосредственно: отчего не посмяться или не поплакать? И вс эти повадки публики давнымъ давно подмчены поставщиками подобнаго рода удовольствій: авторами, актерами, режиссерами…

— Эхъ, да замолчите ужь вы, закричалъ Макрушинъ, — правда вдь все это, правда!.. И не могу я просто слышать, когда говорятъ и пишутъ, будто искусство составляетъ насущную потребность человчества. Да, ей-Богу же, нтъ такого человчества, которому юно было бы нужно. На всемъ земномъ шар врядъ ли пять тысячъ людей наберется, которые… ну, да полно! Васъ, Андрей Николаичъ, отъ моихъ словъ дрожь пронимаетъ, я вижу,— такъ ужь лучше прибгнемъ и мы къ доступнымъ и для, насъ въ театр физическимъ удовольствіямъ!

И Макрушинъ приказалъ налить дв рюмки финьшампань.

Когда въ буфет стало попросторне, Угрюмовъ разыскалъ Фихтошку.

— Ну что? спросилъ онъ.

— Одинъ говорятъ: ‘дерьмо’, а другой: ‘ну, братъ, и она тоже дерьмо’.

— Кто говоритъ? Кто она?

— Она-то? извстно, Фанька. Это Безпаловъ про нее сказалъ.

— Такъ онъ этакъ-то пріятельскую содержанку честитъ?

— Оно, конечно, не слдовало бы, разсудительно замтилъ Фихтошка.— А только, знаешь что, съ замтнымъ оживленіемъ продолжалъ онъ,— если эти слова за кулисами шепнуть, только не теперь, а какъ разъ передъ послднимъ актомъ, гд у нея по настоящему вся роль, то-то разозлится, и вс эффекты спутаетъ! Тутъ, братъ, и Фанька кувыркомъ полетитъ, да и піес наврное шлепокъ!..

Угрюмовъ даже похолодлъ отъ грандіозности Фихтошкиныхъ мечтаній.

Говоря правду, Угрюмовъ, подговаривая Фихтошку подслушать мнніе Макрушина, имлъ хотя и подловатую, но чисто-литературную цль, именно, разсчитывая, что Макрушинъ по кумовству сдлаетъ похвальный отзывъ, онъ намревался заране или по крайней мр въ день выхода фельетона въ Москв, продернуть его слово въ слово въ одномъ изъ петербургскихъ листковъ и тмъ доказать преимущество распивочной прессы надъ большой и бездарныхъ рецензентовъ надъ даровитыми. Что до Безпалова, то его онъ намревался уязвить инымъ образомъ.

Предположеніе Фихтошки перевернуло все въ голов драматурга. Какъ, неужто даже теперь, посл страшнаго фурора третьяго акта, еще возможно провалить піесу соперника, и тмъ насолить и Фаньк, и Макрушк, и всякимъ подлымъ нотаріусамъ, платящимъ по рекомендаціямъ бездарныхъ художниковъ, какимъ-то неизвстнымъ Куртошкамъ триста рублей преміи, заказывающимъ вдобавокъ и фонтаны, и декораціи, и презирающимъ заслужённыхъ драматурговъ съ пятнадцатилтнимъ юбилеемъ?

— Одно только жаль, не давая опомниться Угрюмову, добавилъ Карлъ Емельяновичъ,— что тотъ-то человчекъ, который ждетъ меня у Соврасенція, общалъ мн пять рублей…

— Водки хочешь? шепотомъ прервалъ его драматургъ, у котораго отъ волненія въ ‘зобу дыханье сперло’.

— Водки я всегда хочу, не было еще такого мгновенія, когда бы я ея не хотлъ, а все же къ Соврасенцію…

— Слушай, какъ же ты сдлаешь? тмъ же заговорщицкимъ шепотомъ продолжалъ драматургъ.

— Очень просто: на ушко Шурк, а та сейчасъ своей покровительниц доложитъ, да еще съ добавленіемъ, ради красоты слога… Ничего, до новыхъ вниковъ Персіянина не забудетъ!

Послдняя фраза привела Угрюмова въ недоумніе, но онъ, точно стукнувшись въ нее съ разбга, поспшно пронесся мимо.

— Пяти нтъ, вотъ пока три. Только, гляди, не надуй.

— Ну, въ подлости меня еще никто не обвинялъ. Я братъ-Нмецъ, а по нашему: ein Wort, ein Mann.

Но Угрюмовъ не слыхалъ увреній Карла Емельяновича. Сунувъ ему въ руку бумажку, онъ быстро повернулся и бжалъ, точно гонимый укорами совсти. Дйствительно, ему стало стыдно, но… бумажки ужь нельзя было воротить.

— Я, знаешь, пересяду къ теб, веселе будетъ, сказалъ Макрушинъ Андрею Николаевичу, входя съ нимъ въ зрительный залъ.— Ты въ шестомъ? Э, ужь не подл ли этой брюнетки?

— Да. А что?

— Надо васъ сейчасъ же разлучить, а то твоей жен плакать придется, я ее мгновенно на свое мсто, во второй рядъ водворю: тамъ и она больше на виду будетъ, и народъ побогаче сидитъ.

Дама согласилась съ удовольствіемъ и, пожавъ руку фельетонисту, томно спросила: ‘а ко мн когда же?’

Четвертый актъ, по общему мннію, оказался слабоватъ. Monsieur Курто разсчитывалъ на третье явленіе, на сцену между Переверзевымъ и комикомъ. Переверзевъ изъяснялъ свои страданія отъ измны Агнесы, а комикъ долженъ былъ иронически утшать его, выражая при этомъ, по мннію автора, пессимистическій взглядъ на любовь. Поплескинъ, однако, воздержался отъ изложенія какого-бы то ни было взгляда, и въ отвтъ на жалобы и стенанія Никифора Прохоровича предпочелъ испускать боле или мене продолжительныя мычанія, да сплевывать на сторону по-кучерски. Онъ совершалъ это довольно ловко, разнообразя мычанія и плевая соотвтственно смыслу тирадъ Никифора Прохоровича и такъ смшно иллюстрировалъ пантомимой его слова, что публика хохотала охотно. Наконецъ, когда ему надлежало произнести самому довольно большую рчь, необходимую для удоборазумнія дальнйшаго хода дйствія, Поплескинъ, состроивъ глупйшую рожу, сталъ противъ Переверзева, раздвинулъ ноги и вытянулся впередъ всмъ туловищемъ, и затмъ, выпятивъ свой крутой лобъ, пустилъ въ лицо Никифору Прохоровичу самый идіотскій смхъ. И, быстро повернувшись, съ пошлыми тлодвиженіями убжалъ со сцены, не забывъ плюнуть по дорог еще три раза. Онъ былъ трижды вызванъ всмъ театромъ.

Бдный monsieur Курто едва устоялъ на ногахъ, чувствуя, что вся остальная половина акта покажется зрителямъ совершеннйшею ерундой, Къ нему подошелъ сіяющій Поплескинъ.

— Ну-съ, батюшка, помните, что меня, собственно говоря, перваго изъ артистовъ вызвали. Раньше, вдь, больше вызывали за парички, за платьица, да ротикъ сердечкомъ. А за игру меня перваго. Общалъ поддержать, и поддержалъ!..

И Поплескинъ съ благодарностью пожалъ руку автору, какъ бы исполняя то, что, по его мннію, долженъ бы догадаться сдлать monsieur Курто.

Четвертый актъ окончился при полномъ молчаніи публики. На всхъ лицахъ виднлось недоумніе.

Начался пятый. Агнеса расположилась умирать съ самаго начала, но къ ней являлись поочередно разныя лица, нкогда любившія ее, и произнося боле или мене чувствительныя тирады, все мшали ей умереть. Надо сказать, что Никифоръ Прохоровичъ, считая свое прощаніе съ Агнесой не довольно трогательнымъ, первый попросилъ автора прибавить ему трескучій монологъ о бренности женскаго сердца вообще, по его примру и другіе артисты запросили себ прибавки. Фанни Юрьевна, вполн увренная въ эффектности своей смерти, противъ прибавокъ не протестовала, и любезный авторъ расходился не въ мру, отчасти изъ желанія похвалиться предъ артистами легкостью и быстротой своего творчества. Ото всхъ этихъ вставокъ актъ растянулся до безконечности, и черезчуръ долгое умираніе оказалось томительнымъ.

— Да скоро ль этотъ болтунъ дастъ ей умереть? спросилъ Макрушинъ своего сосда, соскучась отъ разглагольствованій Никифора Прохоровича.

— Быть-можетъ, она столько же думаетъ о смерти какъ и Кузькина мать, отвчалъ Андрей Николаевичъ.

Сзади ихъ сидлъ изрядно нахлебавшійся въ буфет образованный торговецъ изъ Солодовниковскаго пассажа, онъ склонилъ голову и, ущемивъ ее какъ разъ между креслами обоихъ пріятелей, дремалъ. Но едва Кузькина мать коснулась его слуха, какъ онъ чутко встрепенулся и заплъ въ полъ-голоса:

Ужь какъ Кузькина мать

Собиралась умирать,

Умереть не умерла,

Только время провела.

Сосди расхохотались. Первые ряды оглянулись съ сердитымъ шиканьемъ, а купецъ, оторопвъ, крикнулъ: ‘Переверзева!’ Хохотъ пуще. Вскор, впрочемъ, все утихло, и Агнеса умерла благополучно.

— Ну, теперь мои критическія обязанности кончены, сказалъ Макрушинъ Безпалову,— можно и побаловаться. Пойдемъ вызывать бенефиціантку: мн хочется ее поближе въ блокуромъ парик разглядть.

Оба вышли къ рамп.

Когда послдній подарокъ былъ поднесенъ, Иванъ еогностовичъ поспшилъ на сцену, замтивъ по лицу Фанни Юрьевны, что она чмъ-то разстроена. Фихтошка, какъ общалъ, предъ пятымъ актомъ насплетничалъ Шурочк, по счастію, она не успла передать сплетни бенефиціантк до конца спектакля. Сверхъ того, кто-то изъ мелкихъ актеровъ донесъ Переверзеву, будто скандалъ во время его монолога устроилъ Макрушинъ и что онъ же крикнулъ его фамилію.

— Что съ вами, милая Фанни Юрьевна? спросилъ Иванъ еогностовичъ, быстро вошедъ въ уборную.— Вы чмъ-то разстроены?..

— По невол будешь разстроена, съ сердцемъ отвчала она,— когда вашъ пріятель Безпаловъ вмст съ Макрушинымъ бранили меня весь спектакль въ буфет самыми скверными словами, и нарочно кричали, какъ можно громче!

— Увряю васъ, милая Фанни Юрьевна, что этого не было, да и быть не могло. Я сейчасъ говорилъ съ Макрушинымъ: онъ въ восторг отъ пятаго акта. И Андрюша тоже. И кто это вамъ насплетничалъ?

Фанни Юрьевна взглянула на Шурочку.

— Мн Сосногоровъ сказалъ, отвчала madame Бердышева.

— Онъ наврное солгалъ. Они и сейчасъ васъ вызываютъ, и когда будете выходить, взгляните направо, сказалъ Иванъ еогностовичъ.

— А зачмъ же, въ такомъ случа, Макрушинъ устроилъ мн скандалъ и прокричалъ мою фамилію? спросилъ Переверзевъ.

— И это сплетня. Крикнулъ съпросонья пьяный купецъ, который сидлъ, какъ разъ за нимъ. Мн даже его фамилію называли…

— Фанни Юрьевна, Никифоръ Прохорычъ, да пожалуйте же! вбгая крикнулъ помощникъ режиссера.

Выйдя на сцену, Фанни Юрьевна взглянула направо и увидла, что оба пріятеля апплодируютъ ей самымъ усерднымъ образомъ. Безпаловъ помахивалъ платочкомъ, а Макрушинъ послалъ ей воздушный поцлуй. Она улыбнулась и отдльно поклонилась имъ.

— Ладно, усердіе наше замчено, сказалъ Макрушинъ,— а хороша вдь она сегодня?

— Да, надо ее еще разъ написать, блокурой, отвчалъ художникъ и крикнулъ: — Хотьминская, solo!

Артистка снова замтила ихъ усердіе.

— А теперь пойдемъ Турку глотать, сказалъ Макрушинъ.

Подъ именемъ Турка въ т дни разумлся напитокъ, составленный изъ двухъ ликеровъ, коньяку и яичнаго желтка.

— Люблю этотъ напитокъ именно потому что закуски не требуется, добавилъ Макрушинъ,— а то я въ послднее время вовсе жевать разучился.

XVI.
Торжество журналистики.

Милый мой, возлюбленный, желанный!
Гд, скажи, твой одръ благоуханный?
Л. Мей.

Первую седьмицу поста Андрей Николаевичъ провелъ самымъ благочестивымъ образомъ. Во-первыхъ, къ великому удовольствію Лидіи Антоновны, притомъ безо всякихъ, съ ея стороны, просьбъ и намековъ, онъ отказался отъ участія въ такъ называемой капустк, то-есть въ актерскомъ пиршеств въ чистый понедльникъ, когда артисты, посл изряднаго возліянія, начинаютъ сводить между собою художественные и иные счеты за истекшій сезонъ, причемъ, понятно, возгараются самолюбія и дло, если не всегда, доходитъ до членовредительства, то рдко обходится безъ сильной перепалки. Во-вторыхъ, онъ написалъ премилую картинку. Случилось это такъ. Лидочка простудилась и во вторникъ не пошла въ гимназію. Ваня все утро капризничалъ, куксился и въ заключеніе расплакался. Лидочка всячески, но безуспшно, старалась утшить брата и, наконецъ, придумала пускать мыльные пузыри, отчего Ваня всегда приходилъ въ восторгъ. Мальчикъ, однако, продолжалъ хныкать, валяясь на диван. Тогда Лидочка повернула отъ него стулъ и, молча и пряча отъ него кружку, стала взбивать мыльную воду. Ваня тотчасъ же заинтересовался молчаніемъ сестры. Онъ взобрался на столъ и стоя на колняхъ, еще съ крупными слезами въ глазахъ и на щекахъ, силился подглядть, что длаетъ сестрица.

Андрей Николаевичъ подмтилъ какъ-разъ это мгновеніе, тутъ же набросалъ эскизъ и быстро принялся за картину, которая въ субботу уже была готова. То было одно изъ тхъ произведеній, начатыхъ и конченныхъ съ легкимъ сердцемъ, объ участи которыхъ художникъ не мало не безпокоится: онъ знаетъ, что они будутъ встрчены всми съ такимъ же легкимъ сердцемъ. Лидія Антоновна была въ восторг. Ей было и жаль выпускать картинку изъ дому (Лидочка, и особенно Ваня, вышли такъ похожи) и въ то же время хотлось, чтобы вс ею любовались, а ужь въ томъ, что будутъ любоваться, она нимало не сомнвалась. Было ршено, что картинка останется дома, а для выставки Андрей Николаевичъ повторитъ ее.

Въ Сборное воскресенье Андрей Николаевичъ, довольный и счастливый посл удачной работы, вышелъ прогуляться и первымъ дломъ отправился съ визитомъ къ Фанни Юрьевн, чтобы поблагодарить ее за билетъ на бенефисъ. Онъ шелъ легко и весело, на двор таяло, и вялъ теплый и мягкій втерокъ: весна выклевывалась изъ зимней скорлупы.

У Фанни Юрьевны онъ засталъ Ивана еогностовича. Оба встртили его какъ-то странно, точно удивляясь его приходу. Онъ поблагодарилъ за билетъ и доставленное удовольствіе, хозяйка съ кислою гримасой отвчала, что очень рада, если ей дйствительно (она подчеркнула это слово) удалось доставить ему удовольствіе, и затмъ, подъ какимъ-то пустячнымъ предлогомъ, извинясь вышла въ другую комнату. Андрей Николаевичъ съ недоумніемъ взглянулъ на Ивана еогностовича, какъ бы спрашивая, что съ нею, здорова ли она.

— Да, Андрюша, признаюсь, отъ тебя-то ужь никакъ этого не ожидалъ, отвчалъ Подлещиковъ на вопросительный взглядъ пріятеля.

— Чего не ожидалъ? съ недоумніемъ спросилъ художникъ.

— Я даже защищалъ тебя и уврялъ, что этого быть не могло…

— Ничего не понимаю. Въ чемъ дло? Скажешь ли ты наконецъ?

— Ну съ Макрушинымъ, неохотно отвчалъ Иванъ еогностовичъ.

— Что съ Макрушинымъ?

— Ахъ, въ буфет… ты самъ знаешь… А сегодня, какъ нарочно, его статья… Ты разв не читалъ?

— Ничего не знаки

Иванъ еогностовичъ, повидимому, полагалъ излишнимъ пускаться въ дальнйшія разъясненія, точно опасаясь, что они до добра не доведутъ. Андрей Николаевичъ неловко помялся на одномъ мст, чувствуя, что ему тутъ больше длать нечего. Наконецъ, махнувъ рукою, онъ подошелъ къ Ивану еогностовичу и сказалъ:

— Ну, прощай… Пойду, прочту.

Иванъ еогностовичъ, безъ дружескаго пожатія, механически подалъ ему руку. Андрей Николаевичъ, пожимая плечами и даже подымаясь на цыпочки отъ изумленія, тихо вышелъ изъ комнаты.

У перваго же разнощика онъ купилъ газету съ отчетомъ Макрушина о бенефис г-жи Хотьминской. Макрушинъ работалъ въ благочестивой редакціи, считавшей дломъ грховнымъ говорить о театр на первой недл, и фельетонъ вышелъ только сегодня. Андрей Николаевичъ хотлъ было тутъ же на бульвар прочесть статью, но къ удивленію замтилъ, что черезчуръ взволнованъ и буквы прыгаютъ у него передъ глазами. Просмотрвъ бгло фельетонъ и ничего въ немъ особеннаго не замтивъ, онъ взялъ извощика и отправился домой. Тутъ онъ снова принялся за газету.

То была одна изъ блестящихъ статей Макрушина. Она была написана остроумно, весело и, главное, прямо, безо всякихъ уловокъ, намековъ и заднихъ намреній: человкъ говорилъ именно то, что хотлъ сказать. Эта благородная прямота тона невольно забирала и увлекала читателя въ его статьяхъ.

Макрушинъ начиналъ съ заявленія, что рдко случается видтъ спектакль, къ постановк и исполненію котораго было бы приложено столько стараній, какъ представленіе въ пользу г-жи Хотьминской-Горобецъ. ‘Бенефиціантка’, продолжалъ онъ, ‘очевидно, старалась выбрать піесу, гд ей можно было бы блеснуть и талантомъ, и туалетами, авторъ старался сдлать свою піесу, какъ можно эффектне, чтобъ взять, какъ говорится, если не мытьемъ, такъ катаньемъ, режиссеръ старался придать блескъ обстановк и не только пустилъ фонтанъ и электрическій свтъ, но ради естественности посыпалъ сцену пескомъ, который хрустлъ на славу, наконецъ, артисты старались одинъ передъ другимъ… Къ сожалнію, вс эти усиленныя старанья не только не ладили между собою, но даже подставляли другъ другу ножку.

‘Уже по заглавію піесы читатель можетъ догадаться о ея содержаніи. Мученица любви г. Курто на афиш названа оригинальною комедіей, но, какъ извстно, этотъ эпитетъ на нашихъ афишахъ означаетъ просто, что піеса не переведена съ французскаго, а представляетъ, пользуясь выраженіемъ графа Клавдіо въ Много шуму изъ ничего,

Посильный плодъ разстроеннаго мозга отечественнаго автора.

‘Героиня ея намъ давнымъ давно извстна по многому множеству другихъ піесъ, и я ршительно затрудняюсь сказать, кто именно ея первоначальный авторъ, г. Александръ Дюма 2-й или же г. Николай Потхинъ 2-й. Это истрепанный типъ женщины, которыхъ въ старину звали попросту гулящими, а нын изъ благоприличія зовутъ женщинами съ горячимъ темпераментомъ. Обычно четыре акта кряду он только и длаютъ, что влюбляются поочередно въ разныхъ интеллигентовъ, а въ пятомъ умираютъ самымъ благороднымъ образомъ. Прежде он умирали подъ музыку, но нын, ради естественности, музыка отмнена. И нельзя не пожалть о такомъ обстоятельств,— какъ хотите, все же это не искусство, не изображеніе живыхъ людей, а нкотораго рода собачья комедія, положимъ, и трогательная, но все же собачья, а для такого рода представленій, по моему скромному мннію, музыка является необходимою приправой. Отсутствіе музыки, впрочемъ, не мшаетъ публик оставаться довольною подобными произведеніями. Мужчины обычно влюбляются въ героиню, особенно, если она такъ хороша собою, какъ бенефиціантка, имъ нравится, что она преисполнена всяческихъ добродтелей и благородства и въ то же время доступна. Всякій про себя думаетъ: ‘а вдь и я могъ бы, канальство, попользоваться’. Пылкія дамы вспоминаютъ свои собственныя похожденія и заливаются слезами, мечтая, что он умрутъ при столь же очаровательныхъ обстоятельствахъ, произведя въ послднія минуты смотръ всхъ своихъ обожателей. Дамы, не обладающія пылкостью, тоже плачутъ,— о чемъ? Богъ ихъ знаетъ, можетъ-быть о томъ, что не надлены увлекающимся сердцемъ.

‘— А много для насъ съ тобою въ этой піес поучительнаго, заливаясь слезами посл пятаго акта, говорила своей подруг одна изъ тхъ дамъ, которыхъ охотно пускаютъ въ клубы, и столь же охотно выводятъ оттуда, когда одному старшин потребуется нагадить другому.

‘И въ этомъ, по моему, общественное значеніе подобныхъ піесъ.

‘Изъ предыдущаго уже ясно, какъ старался авторъ. Но въ послднемъ дйствіи онъ ршительно перестарался. Вс интеллигенты, плненные нкогда красой очаровательной Агнесы (такъ зовутъ героиню), приходя къ ней на послднее свиданіе, находятъ возможнымъ пускаться въ длинныя разглагольствованія. Стараясь превзойти одинъ другаго въ краснорчіи, они до оскомины надодаютъ зрителю, и въ то же время мшаютъ умирать героин, что, конечно, не рекомендуетъ ихъ со стороны вжливости. Старанія режиссера также явились обоюдоострымъ мечомъ: обстановка мшала артистамъ, а артисты мшали обстановк. Перваго, или врне самаго болтливаго любовника (ибо по счету онъ оказывается предпослднимъ) изображалъ, какъ всегда, г. Переверзевъ. Этотъ безподобный артистъ, какъ извстно, обладаетъ престраннымъ органомъ звука. Рчь у него то вырывается бурно и неистово, какъ струя воды изъ только что пущеннаго фонтана, то вдругъ, — точно фонтанъ заткнутъ пальцемъ, или въ него попалъ соръ,— голосъ артиста зашипитъ и прервется, гд вздумается, безо всякаго уваженія къ знакамъ препинанія. Вообразите теперь, что г. Переверзеву приходится произносить самыя пламенныя тирады при плеск настоящаго фонтана, который, надо отдать ему справедливость, велъ себя самымъ похвальнымъ образомъ. И вотъ, вамъ вдругъ кажется, будто шалунъ-мальчишка всунулъ палецъ въ фонтанную дирочку, и фонтанъ зашиплъ: нтъ, фонтанъ дйствуетъ исправно, а это голосъ г. Переверзева желаетъ испортить ему эффектъ. Не то: вы увлекаетесь ровнымъ плескомъ воды и въ забывчивости думаете: что это сталось съ г. Переверзевымъ, отчего онъ сегодня не шипитъ по-зминому, не претыкается по-пономариному,— и опять разочарованіе! Оказывается, что настоящій фонтанъ, заглушая голосъ артиста, мшаетъ ему производить обычный эффектъ. Я уже упоминалъ о песк, которымъ была посыпана сцена. Онъ хрустлъ самымъ естественнымъ образомъ,— что, впрочемъ, не можетъ быть поставлено въ особую заслугу ни ему, ни режиссеру, какъ бы то ни было, песокъ положительно переигралъ всхъ артистовъ: публика пришла отъ него въ неистовый восторгъ и по окончаніи дйствія вызывала одинъ песокъ. Наконецъ, артисты, стараясь другъ передъ другомъ, мшали и товарищамъ, и автору. Напримръ, г. Поплескинъ въ четвертомъ акт простеръ свое стараніе до того, что ни слова не сказалъ изъ роли, а только мычалъ, рычалъ да поплевывалъ, показывая публик замазанные варомъ зубы. Онъ удостоился троекратнаго вызова, но зато провалилъ актъ. Любопытно бы видть состязаніе этого несравненнаго артиста съ пескомъ: кто бы кого переигралъ?

‘Итакъ, вс не только старались, но и перестарались. Впрочемъ, виноватъ: на актерскомъ язык это называется иначе. По крайней мр, одинъ почтенный артистъ Малаго Театра, когда мн случалось говорить съ нимъ о неудачныхъ роляхъ его товарищей, всегда отвтствовалъ: ‘Ваша правда, но у него (или у ней) была задача’. Странное дло! мн пришлось прочесть признанія какого-то французскаго драматурга, гд онъ обязательно разъяснялъ, что для него всякая комедія является первоначально въ вид уравненія или вообще алгебраической задачи, которую онъ затмъ и ршаетъ по извстнымъ формуламъ. Вотъ и подите! а у насъ, какъ задача, такъ и неудача. Извстныхъ формулъ мы не знаемъ, что ли. Мн не безызвстно, что нкоторые изъ моихъ собратій по критик проповдуютъ нынче именно изученіе формы, видя въ этомъ спасеніе искусства: имъ и книги въ руки. Къ сожалнію, и они не указываютъ, гд скрывается равно для всхъ пригодная и удобная форма, во всякомъ случа, если она и отыщется, то окажется самою казенной, самою казарменною формой. И, Боже мой! что за скука и однообразіе заведутся тогда и въ литератур, и въ театр! Не будетъ ни хорошаго, ни дурнаго, а одно форменное! Нтъ, пусть у насъ остается все попрежнему: талантъ остается талантомъ и щеголяетъ въ какомъ ему вздумается картуз безъ форменной кокарды, а равно бездарность фигурируетъ во всей своей неприкосновенности’.

Затмъ Макрушинъ переходилъ къ боле подробному разбору піесы и исполненія. Перечисливъ всхъ артистовъ, онъ обращался къ бенефиціантк. Превознося красоту и туалеты г-жи Хотьминской, онъ неожиданно вспомнилъ о ея портрет, ‘недавно написаньемъ нашимъ извстнымъ художникомъ, г. Безпаловымъ’, и за портретомъ уже вовсе забывалъ о виновниц артистическаго торжества. Андрей Николаевичъ въ чтеніи съ размаху набжалъ на это мсто и подивился, какъ, просматривая газету на бульвар, не замтилъ его. Отзывъ былъ чрезвычайно лестный, и притомъ такой, какого Андрей Николаевичъ еще не встрчалъ о себ въ печати. Въ немъ заключалось нсколько дльныхъ замчаній о живописи и была помянута добромъ прежняя дятельность Андрея Николаевича. Художника плнилъ именно прямой и откровенный тонъ рчи, авторъ не притворялся знатокомъ, которому вдомы такія тайны искусства, о коихъ художники и понятія не имютъ, онъ его не гладилъ по головк за мнимыя достоинства и не щелкалъ по носу указкой за мнимые промахи. Кратко, за него было замолвлено доброе и душевное слово. Андрей Николаевичъ перечелъ замтку во второй и третій разъ, и впечатлніе не измнилось.

Онъ сидлъ, словно все еще не опомнившись и отъ неожиданности отзыва, и отъ прямодушія Макрушина, на его лиц какъ бы стояло: ‘откуда мн сіе?*

Вошла Лидія Антоновна съ открытымъ письмомъ въ рукахъ.

— А, Андрюша! ты ужь вернулся? Что такъ скоро? Или не засталъ?

— Нтъ, засталъ, задумчиво отвчалъ Андрей Николаевичъ.— А вотъ возьми прочти.

Лидія Антоновна съ нкоторымъ безпокойствомъ взяла газету.

— Ну что же, Андрюша? сказала она, прочитавъ статью.— Чудесно, право… Спасибо ему!

— Конечно, спасибо, оно и лестно, и хорошо написано…

И Андрей Николаевичъ передалъ жен, какое впечатлніе произвела на него статья.

— Только, продолжалъ онъ,— только Фанни Юрьевна и Иванъ еогностовичъ за что-то, благодаря ей, на меня разсердились.

— Видишь ли, оно, пожалуй, нсколько безтактно со стороны Макрушина. Будь это не по случаю ея бенефиса, а то… Да вообрази себ, что портретъ былъ бы на выставк, а Макрушинъ въ стать только упомянулъ бы твое имя, а затмъ сталъ бы расхваливать талантъ Хотьминской…

— Разумется, я поморщился бы и понялъ, что онъ хотлъ кольнуть меня… но съ чего бы я сталъ сердиться на Хотьминскую?

— Видишь ли, выставка иное дло: тамъ многіе участвуютъ, а тутъ, пойми, бенефисъ или, какъ они выражаются, артистическія именины!.. И вдругъ, объ именинниц-то ни слова!.. Ну, подуются, и перестанутъ.

— Врядъ ли. Есть тутъ еще другая, мн невдомая подкладка. Не даромъ Иванъ намекалъ на какой-то мой разговоръ съ Макрушинымъ въ буфет.

— А ты говорилъ съ нимъ?..

— Говорилъ… и докторъ тутъ же былъ… Только мы говорили объ искусств вообще, объ обстановк, о піес, пожалуй….

— А о ней?

— Положительно ни слова.

— Такъ знаешь, что я теб скажу? подумавъ отвчала Лидія Антоновна.— Наврное закулисная сплетня…

— Ты думаешь?

— Самое лучшее, зазжай къ Черезову: онъ скажетъ правду… Что ты такъ взглянулъ на меня? Вдь актеры очень рдко говорятъ правду, разв ты не замчалъ?

— Не въ томъ дло. А я думаю, что если дйствительно вышла сплетня…

— Что-жь, ты все объяснишь Подлещикову, а онъ ей…

Андрей Николаевичъ покачалъ головою.

— Не повритъ, а она подавно… Особенно посл статьи… Охъ, боюсь я, не пришлось бы разойтись съ Иваномъ.

— Но почему же?

— Да потому просто, что она глупа, а онъ… отъ нея безъ ума… Впрочемъ, поживемъ, увидимъ… А что за письмо у тебя въ рукахъ?

— Ахъ, я и забыла!.. Теб, открытое.

Андрей Николаевичъ взялъ, письмо, и его глаза невольно упали на предувдомленіе почтоваго вдомства, что оно не отвчаетъ за содержаніе письма. Это предувдомленіе на сей разъ было вполн кстати. Письмо было анонимное. Кто-то, фамильярно называя Андрея Николаевича ‘миленькимъ Андрюшенькой’, совтовалъ ему прочесть такой-то номеръ петербургской шантанной газеты, гд ‘разоблачены безсовстныя продлки небезызвстнаго ему нотаріуса и отдана полная справедливость его ярой бездарности’.

— Угрюмовскія штуки! сказалъ Безпаловъ, подавая письмо жен.

Лидія Антоновна быстро прочла и мгновенно изорвала письмо въ мелкіе клочки.

— Вотъ какъ вредно сдерживать въ себ благородные порывы! воскликнулъ Андрей Николаевичъ и слдомъ разказалъ, какъ чуть было не выдалъ Угрюмову антимонтіоновской преміи за негодяйство.

— Только ты, пожалуйста, не вздумай опять, съ испугомъ сказала Лидія Антоновна.

— Нтъ, не бойся, смясь отвчалъ Андрей Николаевичъ,— тогда бы дствительно это было благороднымъ порывомъ, а теперь… теперь выйдетъ просто грязная исторія… Стой, гд же письмо?

— Я взорвала…

— Ахъ, Лидочка!..

— Къ чему оно? Чтобъ кто-нибудь прочелъ’ вывелъ изъ него гадкія заключенія?

— Нтъ, тамъ номеръ газеты указанъ.

— Неужто ты станешь читать? спросила Лидіи Антоновна все еще подъ опасеніемъ горячности мужа,— спроси лучше Черезова, онъ наврное знаетъ: актеры всегда читаютъ такія гадости.

— И то! будто равнодушно отвчалъ Безпаловъ.

Въ то время, какъ супруги Безпаловы бесдовали о неизвстной имъ стать г-на Угрюмова, заключавшій ее номеръ распивочнаго листка былъ въ наличности доставленъ Фанни Юрьевн услужливой Шурочкой.

То было писанье весьма гнуснаго свойства. Гнусный тонъ въ газетахъ въ т дни былъ сравнительной рдкостью, и производилъ сенсацію особенно въ актерскомъ мір. Нын извстная доля гнусности стала, выражаясь газетнымъ языкомъ, непремннымъ ингредіентомъ ежедневной прессы, но также производитъ сенсацію, особенно въ актерскомъ мір.

Статья начиналась замчаніемъ, что бенефисъ г-жи Хотьминской прошелъ съ большимъ успхомъ, но прибавлялось, что успхъ былъ ‘чисто вншній, то-есть выражался въ обычныхъ вызовахъ, рукоплесканіяхъ, цнныхъ и безцнныхъ подношеніяхъ, но ни мало не шевелилъ сердца зрителей’.

‘Вещей и букетовъ’, говорилось дале, было подано на нсколько тысячъ:

Нтъ у насъ денегъ на дло,

На безобразіе есть,

какъ сказалъ вдохновенный поэтъ, нкогда украшавшій своими высокодаровитыми произведеніями столбцы нашей газеты. Въ самомъ дл, цнность подарковъ, а равно усердіе добровольныхъ и наемныхъ хлопальщиковъ неоспоримы и могутъ быть, такъ сказать, засвидтельствованы нотаріальнымъ порядкомъ’ (курсивъ въ подлинник).

Слдомъ Угрюмовъ набрасывался на піесу, называя ее ‘уродливой мелодрамой, напачканной всякой французятиной’. Сознаваясь, впрочемъ, что въ ней есть эффектныя мста, рецензентъ остроумно называлъ ихъ горчишниками. ‘А наша публика’, добавилъ онъ, — ‘надо сознаться, любитъ-таки подобные горчишники и чмъ больше налпитъ ей авторъ, тмъ она довольне, только бы онъ дйствовалъ безцеремонно и лпилъ ихъ куда придется, не разбирая мстовъ’. Тутъ г-нъ Угрюмовъ выражалъ сожалніе, что артисты мало обращаютъ вниманія на нарождающуюся школу молодыхъ бытовыхъ писателей. Причину тому онъ видлъ въ недостаточной образованности бенефиціантовъ и особенно бенефиціантокъ, ‘вообще падкихъ на сентименты’.

Переходя къ исполненію, онъ хвалилъ всхъ артистовъ, и особенно г. Поплескина, ‘спасшаго своей оживленной и высокодаровитой игрой четвертый актъ отъ ршительнаго провала’. Выругавъ автора за ‘лакейскую угодливость передъ бенефиціанткой’, сказавшуюся въ замн роли Персіанина, единственной, талантливо-написанной роли во всей піес,— ролью кружевницы, рецензентъ сожаллъ, что такое обстоятельство не дозволило г. Сосногорову выказать своего несомнннаго дарованія, пользуясь случаемъ, онъ выговаривалъ режиссеру за то, что г. Сосногоровъ вообще находится почему-то въ загон. ‘Впрочемъ’, прибавлялъ г. Угрюмовъ, ‘изъ безцвтной роли кружевницы г-жа Бердышева сумла создать вполн живое и типичное лицо’.

Затмъ рецензентъ принимался за Фанни Юрьевну и раздлывалъ ее, какъ говорится, подъ орхъ. Онъ называлъ ея репутацію взмыленной и вздутой, онъ упрекалъ ее за любовь къ реклам, онъ не видлъ въ ней никакого дарованія, а только хорошенькое личико, онъ совтовалъ клубу озаботиться приглашеніемъ на слдующій сезонъ ‘заправской’ актрисы, которая дала бы возможность вести серьезный репертуаръ изъ бытовыхъ піесъ.

Въ заключеніе Угрюмовъ считалъ долгомъ сказать нсколько словъ о портрет г-жи Хотьминской, недавно сдланномъ г. Безпаловымъ, именно въ виду того, что хотя онъ нигд еще не выставленъ, а ужь о немъ пущена по Москв реклама самаго беззастнчиваго свойства. Рецензентъ задавался вопросомъ: почему г. Безпаловъ написалъ портретъ именно г-жи Хотьминской, а не другой какой артистки, и ршилъ, что по невольному влеченію, которое бездарности чувствуютъ другъ къ другу. ‘Chaque vilain trouve sa vilaine’, добавлялъ онъ ради показанія своей свтскости. Затмъ и Андрей Николаевичъ раздлывался подъ орхъ, на отъ же манеръ, что и Фанни Юрьевна. Доказывалось, что у него, строго говоря, настоящаго таланта нтъ, и никогда не было, и что если его Чиновники имли когда-то успхъ, то чисто вншній и случайный, зависвшій не столько отъ достоинствъ картины, какъ оттого, что художникъ нечаянно попалъ въ общественную жилку. Прибавлялось, что люди прозорливые тогда же предсказывали, что изъ г. Безпалова ничего не выйдетъ. О портрет утверждалось, что это не живопись, а просто какое-то безобразное пятно ‘изъ шикарно наляпаныхъ и бойко нашлепаныхъ красокъ’, на которое нельзя смотрть безъ жалости за художника, нкогда подававшаго надежды. Г. Угрюмовъ умолялъ распорядителей ближайшихъ выставокъ пощадить публику и не допускать ее до созерцанія такого безобразія, изъ ложнаго представленія будто у г. Безпалова есть имя. Онъ де дйствительно пользуется нкоторою извстностью, но отнюдь не какъ художникъ, а какъ ловкій рекламистъ.

Въ доказательство своего мннія, рецензентъ указывалъ на тотъ фактъ, что, какъ ему положительно извстно, именно благодаря умлой реклам, портретъ купленъ однимъ quasi-знатокомъ за тысячу рублей, врность цифры г. Угрюмовъ готовъ былъ подтвердить нотаріальнымъ порядкомъ (опять курсивъ въ подлинник). Слдовала злостная выходка противъ корыстоюбія нашихъ художниковъ.

— Что-жь это такое? со слезами на глазахъ, какъ бы въ безсиліи опуская газету на колна, сказала Фанни Юрьевна.

Иванъ еогностовичъ былъ, взбшенъ до-нельзя.

— Все это штуки этого… какъ бишь его?

— Угрюмова, подсказала Шурочка.

— Ну да.

— Онъ еще за недлю до бенефиса грозился, что разнесетъ, добавила madame Бердышева.

— А все жь вы меня не уврите, что Безпаловъ совсмъ не виноватъ, неизвстно въ силу какихъ предварительныхъ умозаключеній нежданно объявила Фанни Юрьевна.

— Да, конечно, виноватъ, думалъ про себя Иванъ еогностовичъ, не замчая, что онъ только подыскиваетъ доказательства къ обвиненію, высказанному Хотьминской, — онъ могъ бы предупредить… онъ могъ бы переговорить… ну, пообщать ему отступнаго, и конечно лучше бы заплатить полтораста, двсти рублей, чмъ…

— И правда вдь, докладывала между тмъ Шурочна хозяйк,— Фихтошка даже говоритъ, что Угрюмовъ давнымъ давно предупреждалъ Безпалова на счетъ бенефиса…

— Извините, съ чрезвычайной рзвостью, точно вдругъ устыдясь своей недавней мысленной податливости, прервалъ ее Иванъ еогностовичъ,— но вашему Фихтошк и на грошъ врить нельзя… Довольно исторіи съ билетами…

Тутъ Иванъ еогностовичъ запнулся, вспомнивъ, что далъ слово Переверзеву никому не говорить о билетахъ, а дамы прикусили язычекъ.

— Если онъ и дйствительно предостерегалъ, то Андрею Николаевичу простая деликатность не дозволяла сообщить мн объ этомъ: вдь это бы значило нкоторымъ образомъ участвовать въ шантаж.

— А все же, скажи онъ вамъ тогда, ничего бы этого не было, недовольнымъ товомъ надувъ губы, пробурчала Фанни Юрьевна.

Эти непріятности разстроили Фанни Юрьевну не на день, не на два, а чуть ли не на цлыхъ дв недли. Все это время въ ней, какъ говорится, приступу не было. Она раздражалась по пустякамъ, нервничала и чуть не плакала. Иванъ еогностовичъ терялъ голову и не могъ придумать, чмъ бы ее развлечь и утшить. Онъ пробовалъ возить ее въ циркъ и оперетку, онъ пытался доказывать, что газетная статейка существуетъ всего день, а на другой забывается,— ничто не помогало.

Подлещиковъ не безъ основанія полагалъ, что раздраженное состояніе Фанни Юрьевны поддерживается язвительными разспросами и намеками знакомыхъ и подругъ. Особенно злостной въ этомъ отношеніи казалась ему Глафира Александровна, которая съ чего-то опять зачастила къ своей еничк. Ей стоило просто при нкоторыхъ словахъ какъ-то особенно взглянуть на Фанни Юрьевну, чтобъ разбередить, казалось, уже совсмъ забытую непріятность, лицо у енички мгновенно вытягивалось и глаза начинали усиленно моргать. Однажды — дло было при граф — Шелехова, раздразнивъ подругу, слдомъ принялась утшать ее и замтивъ, что не слдуетъ придавать особаго значенія газетной сплетн, обратилась къ графу съ вопросомъ: какъ онъ думаетъ, могутъ ли подобныя статейки имть вліяніе, напримръ, на поступленіе артистки въ Малый театръ.

Графъ нсколько смутился отъ сдланнаго въ упоръ вопроса.

— Право, не знаю… то-есть, я хочу сказать, что мало знакомъ съ театральными порядками… Но, вообще, cela depend… Enfin, все зависитъ de la bienveillance… По крайней мр, въ боле высокихъ сферахъ, когда къ человку хорошо расположены, то въ подобныхъ случаяхъ говорятъ: ‘ахъ! можно ли обращать вниманіе на то, что пишутъ… все это сплетни!.. И притомъ наши журналисты…’ Ну, а если не расположены и хотятъ насолить, тогда иное. Тогда кричатъ: ‘Помилуйте! онъ себя ославилъ… Я согласенъ, наши газеты, но… но нельзя же вовсе пренебрегать общественнымъ мнніемъ…’

— Нтъ, я васъ спрашиваю,— настаивала на своемъ Глафира Александровна,— какъ бы вы поступили въ подобномъ случа, то-есть, еслибъ отъ васъ зависла судьба енички…

Графъ подумалъ передъ отвтомъ, что случалось съ нимъ не часто.

— Для меня, — сказалъ онъ, — талантъ Фанни Юрьевны вещь несомннная. При томъ, у нея такія прекрасныя манеры, она настоящая дама на сцен, между тмъ, какъ другія артистки… c’est par l qu’elles p&egrave,chent… Извините, но вс он такія Матрёшки…

И графъ поморщился точно отъ дурнаго запаха.

— Что и требовалось доказать!— съ торжествомъ и смхомъ воскликнула Глафира Александровна.

Выходка Шелеховой весьма не понравилась Ивану еогностовичу, тмъ боле, что онъ ясно видлъ, что

Фанни Юрьевна, въ ожиданіи отвта графа, опять съ надеждой и тревогой впилась въ его лицо глазами, какъ въ тотъ разъ, когда Немыкинъ заговорилъ съ нимъ о слухахъ насчетъ его назначенія управляющимъ московскими театрами.

Иванъ еогностовичъ былъ вполн увренъ, что графъ назначенъ не будетъ, тотчасъ посл стычки съ нимъ у Немыкина, онъ написалъ въ Петербугъ пріятелю, человку столь же точному и аккуратному, какъ самъ, съ просьбою собрать самыя обстоятельныя свднія на этотъ счетъ. Пріятель отвчалъ, что по справкамъ у самыхъ врныхъ людей, какъ въ театральной контор, такъ и въ министерств, оказалось, что о назначеніи Ворворищева въ Москву не заходило даже и рчи, и что Иванъ Ивановичъ (ce cher Иванъ Иванычъ) сидитъ на своемъ мст крпче, чмъ когда-либо, что графъ дйствительно былъ въ Петербург и даже онъ самъ, пріятель, встртилъ его у одного знакомаго правителя канцеляріи, по нкоторымъ намекамъ послдняго пріятель понялъ, что графъ хлопочетъ о мст, но совсмъ по другому вдомству и при томъ не въ Москв, а въ провинціи, кажется, о губернаторств или вице-губернаторств, добавлялъ пріятель.

Сообразивъ все это, Иванъ еогностовичъ заключилъ что графъ ведетъ двойную игру, которую и не задумался назвать про себя безчестной. Очевидно, Ворворищевъ, въ виду слабости другихъ своихъ рессурсовъ, подманивалъ Фанни Юрьевну возможностью попасть на казенную сцену. Но при чемъ тутъ Шелехова? Она-то о чемъ хлопочетъ?

— Нтъ, всему этому надо положить конецъ,— сказалъ про себя Иванъ еогностовичъ и ршилъ пересидть и графа, и Шелехову, чтобъ нынче же объясниться съ Фанни Юрьевной.

Онъ такъ и сдлалъ. Оставшись вдвоемъ, они нсколько помолчали. Иванъ еогностовичъ недоумвалъ, съ чего бы завести разговоръ. Въ это время хозяйк подали записочку отъ monsieur Курто и присланную имъ только-что вышедшую книжку Русскаго Добра. Иванъ еогностовичъ обрадовался такому обстоятельству. Онъ возлагалъ нкоторую надежду на статью и даже нарочно навдался къ Немыкину, чтобъ разузнать о ея содержаніи. Иванъ Петровичъ все еще боллъ глазами, но Пшкинъ читалъ ему статью и, по отзыву редактора, статья была прекрасная и весьма лестная, какъ для автора, такъ и для бенефиціантки.

— Чему я очень радъ, прибавилъ Немыкинъ,— потому что мн надола постоянная травля театра во всхъ газетахъ.

Monsieur Курто въ веселомъ тон извщалъ Фанни Юрьевну, что ‘наконецъ-то имъ обоимъ воздана справедливость въ печати’, къ этому милому извстію было прибавлено нсколько глубокомысленныхъ размышленій е ничтожности ежедневной прессы и величіи ежемсячной.

Фанни Юрьевна немедля стала читать вслухъ.

Рецензія была дйствительно благосклонная. Г. Втулкинъ видлъ въ комедіи серьезную ‘общественную подкладку’ и особенно распространялся о значеніи сцены пятаго акта, между Агнесой и кружевницей, гд будто бы авторъ выставилъ ‘въ живой коллизіи два міросозерцанія, непосредственно-народное и оторванное отъ народныхъ основъ воззрніе интеллигентныхъ классовъ’. Написавъ эту фразу, Втулкинъ оказалъ про себя: ‘то-то Немыкинъ будетъ радъ: онъ вчно носится съ коллизіями и народными основами’, и затмъ какъ бы для собственнаго успокоенія добавилъ: ‘Впрочемъ, это въ дух нашего журнала, вдь мы демократы-народники’.

Г. Втулкинъ упрекалъ автора только за четвертый актъ, именно за роль г. Поплескина, вначал поставленную столь удачно, а тутъ какъ-то насильственно оборванную и недоразвитую. Это мсто было съ обихъ сторонъ отчеркнуто карандашемъ, и при томъ съ одной — съ такою силой, что бумага прорвалась,— обстоятельство, обратившее на себя вниманіе Фанни Юрьевны. Впослдствіи оказалось, что взбшенный monsieur Курто отмтилъ это столь обидное для него мсто, чтобъ показать Поплескину. Артистъ, впрочемъ, отнесся къ упреку хладнокровно.

— Чего вы сердитесь? не понимаю,— сказалъ онъ, — я свое дло сдлалъ, піесу поддержалъ… Ну, а эти рецензенты… такъ я вамъ скажу, что въ піесахъ они еще кой-что понимаютъ, а ужь въ нашемъ дл, особенно насчетъ тонкой игры, ничего не смыслятъ.

Прочитавъ отчеркнутое мсто, Фанни Юрьевна остановилась.

— Бдный monsieur Курто!— сказала она.— Точно онъ виноватъ!.. Видите, Иванъ еогностовичъ, хотя Поплескинъ мой товарищъ, но я всегда скажу правду.

Иванъ еогностовичъ восхитился правдивостью Фанни Юрьевны и особенно тмъ, что — какъ ему подумалось въ это мгновеніе — въ разговорахъ съ графомъ она никогда, по крайней мр, при немъ, не выражалась съ такой наивной откровенностью, словомъ, если она — прости ей, Господи!— и кокетничала съ графомъ, то всегда безъ увлеченія и съ разсчетомъ, и никогда не говорила съ нимъ по душ.

Переходя къ исполненію, г. Втулкинъ разсыпался въ похвалахъ Фанни Юрьевн. Онъ воздавалъ честь ея красот, изяществу и вкусу. Особенно онъ распространялся о ея прекрасныхъ манерахъ, о томъ, что она чуть ли не единственная артистка, умющая быть на сцен настоящей дамой, что въ ея устахъ французскія фразы не звучатъ по-нижегородски. ‘А на нашей сцен это такая рдкость!’ восклицалъ рецензентъ. ‘Въ самомъ дл, большинство нашихъ актрисъ, по остроумному замчанію одного тонкаго знатока и въ то же время свтскаго человка, напоминаютъ никакъ не дамъ, а разв переряженныхъ Акулекъ и Матрешекъ’!

Лицо Фанни Юрьевны озарилось улыбкой, она давно ждала себ подобной хвалы, дававшей ей въ нкоторомъ — по ея мннію, въ самомъ важномъ — отношеніи преимущество передъ всми другими артистками. Особенно же ей было пріятно то, что такое мнніе было если не прямо подсказано графомъ, то все же дословно совпадало съ его собственнымъ… Ахъ, толькобы его назначили поскоре!

Иванъ еогностовичъ, напротивъ того, нахмурился онъ догадывался, какія надежды возбуждала въ Фаинни Юрьевн эта хвала.

‘Въ третьемъ акт, въ сцен свиданія’, говорилось дале въ стать, ‘г-жа Хотьминская была просто обаятельна’.

— Правда, съ живостью подтвердилъ Подлещиковъ..

— Да? лукаво выглядывая изъ-за книги спросила Фанни Юрьевна.

Иванъ еогностовичъ забылъ свою недавнюю досаду.

— Именно, обаятельна! И даже также лукаво взглянули изъ-подъ вера, какъ сейчасъ изъ-за книги.

— Да? также переспросила Фанни Юрьевна и стала быстро, быстро читать дальше,

‘Но насчетъ интерпретаціи пятаго акта’, стояло чрезъ нсколько строкъ, ‘мы не совсмъ согласны съ талантливой исполнительницей. Именно тутъ слышались совсмъ ей несвойственныя рутинныя ноты. Казалось, будто артистка, не надясь на свои собственныя силы, вздумала пройти пятый актъ съ какимъ нибудь прославленнымъ не въ мру педантомъ, декламаторомъ старой школы, считающимъ завыванія и рокотанія необходимымъ условіемъ драмы’…

— Ну, вотъ я вамъ говорила, что у него нельзя учиться! воскликнула Фанни Юрьевна и мигомъ пришла вновь въ ненавистное Ивану еогностовичу раздраженное состояніе.

Подлещиковъ растерялся, онъ никакъ не могъ понять какимъ образомъ редактора посмли продернуть въ его собственномъ журнал. Онъ думалъ, что Фанни Юрьевна ошиблась, пропустила строку, или… Онъ быстро подхватилъ книгу съ полу и перечелъ то же мсто: было напечатано именно такъ, какъ прочла Хотьминская. Иванъ еогностовичъ нкоторое время просидлъ въ недоумніи, не сводя глазъ со странныхъ строкъ.

Читатель, конечно, не мене Ивана еогностовича удивленъ сказаннымъ обстоятельствомъ и чтобъ не томить его, мы сейчасъ же разкажемъ какъ было дло. Пшкинъ, какъ припомните, на бенефис сидлъ рядомъ съ графомъ и считалъ долгомъ все время бесдовать съ нимъ и какъ съ титулованной особой, и какъ съ будущимъ управляющимъ театрами. Въ пятомъ акт ему дйствительно послышались знакомыя рокотанія и стенанія, о чемъ онъ и сообщилъ графу, не назвавъ, впрочемъ, Ивана Петровича по имени. Втулкинъ вс антракты вертлся около нихъ, уподобляясь мудрой пчел, собирающей медъ со всхъ цвтовъ, или паче немудрому репортеру, подхватывающему на лету чужія слова и мннія ради замщенія газетной пустоты. Графъ отвчалъ, что этотъ, впрочемъ незначительный, недостатокъ онъ и самъ замтилъ у Фанни Юрьевны, но что вообще она артистка, какихъ мало, тутъ-то и было выражено уже извстное читателю, нын ставшее классическимъ, мнніе о Матрёшкахъ. Прочтя въ стать Втулкина о стенаніяхъ и рокотаніяхъ, Пшкинъ подумалъ, что пожалуй это мсто благоразумне вычеркнуть, а потому, читая статью Ивану Петровичу, онъ опустилъ его, но заторопясь корректурами — нечаянно или умышленно, исторія умалчиваетъ — забылъ о своемъ благомъ намреніи.

— Разумется, оправдывался онъ потомъ,— мн и въ мысль не приходило, что тутъ рчь идетъ объ Иванъ Петрович, но я просто опасался, нтъ ли тутъ намека на чью-нибудь личность. Впрочемъ, и Втулкинъ поступилъ безъ умысла, это вовсе не его мнніе, онъ просто повторилъ то, что при мн говорилъ Ворворищевъ. Ну, а его-то самъ Иванъ Петровичъ считаетъ авторитетомъ въ театральномъ дл.

Просидвъ нсколько мгновеній въ недоумніи, съ уставленными на странныя строки глазами, Иванъ еогностовичъ порывисто отбросилъ книгу. Онъ всталъ и прошелся по комнат, проклиная и день, и часъ, когда ему втемяшилась нелпая мысль, будто на самолюбіе Фанни Юрьевны необходимо дйствовать при посредств газетъ и журналовъ. Велика важность хвалебная статья! Это годится разв только такъ, между прочимъ, на задку, какъ вкусная конфетка,— но какимъ образомъ онъ-то, при своей дловитости и практичности, могъ считать подобный вздоръ чмъ-то существеннымъ!

Подлещиковъ встряхнулся и вновь исполнился такой же ршимости, какъ въ тотъ день, когда орломъ пустился на добычу бенефисной піесы, разница была въ томъ, что сегодня онъ еще не зналъ на что именно пустится, онъ, правда, ршился дйствовать, но самого-то дйствія пока не предвидлъ, а разв смутно предчувствовалъ.

— Нтъ, какъ хотите, Фанни Юрьевна, а это такъ продолжаться не можетъ! съ живостью заговорилъ онъ.

Фанни Юрьевна съ удивленіемъ на него взглянула.

— Помилуйте, которую недлю вы растраиваете себя по пустякамъ… Ну, раньше еще были кое-какія, хотя и неважныя причины… А нынче?.. Да вдь это чисто-комическое приключеніе!.. Вдь не можете же вы серьезно жаловаться на статью. Чего вамъ еще, какихъ еще похвалъ!.. Правда, есть маленькое но, безъ него, сами знаете, журналисты не обходятся, это на ихъ язык зозется безпристрастіемъ… И притомъ въ сущности онъ посмялся не надъ вами, а надъ своимъ редакторомъ, онъ именно его хотлъ вышутить…

— Я прекрасно понимаю, а все же…

Она въ смущеніи не договорила.

— Что все же, Фанни Юрьевна?

— Ахъ, какъ вы, Иванъ еогностовичъ, не понимаете!.. Согласитесь, что раньше… вдь это же мнніе графа, это его слова… И вдругъ!..

— Что вдругъ? Ужь не хотите ли вы сказать, что вдругъ невзначай попало мое мнніе? съ усмшкой спросилъ Подлещиковъ.

— Ахъ, что вы! съ испугомъ, замахавъ руками, вскричала Фанни Юрьевна.

— Такъ въ чемъ же дло?..

— Видите ли… а что, если и это сказалъ графъ?..

Иванъ еогностовичъ расхохотался.

— Ну, онъ, такъ онъ… Не все ли равно?

— А вы не думаете, что это можетъ имть вліяніе?

— На вашу судьбу, какъ выразилась Глафира Александровна? съ пущимъ смхомъ подхватилъ Подлещиковъ.

— Ну, да… Я не понимаю, однако, чему вы сметесь, обиженно отвчала она.

— А! я вижу, вы все еще мечтаете о назначеніи графа.

— А разв нтъ? съ испугомъ и недовріемъ спросила Фанни Юрьевна, не зная шутитъ ли Иванъ еогностовичъ, или же говоритъ серьезно.

— Ахъ, Боже мой! не все ли равно? со страннымъ легкомысліемъ, какъ казалось Фанни Юрьевн, сказалъ Подлещиковъ.— Вы какъ-то просили меня не трогать вашего чуднаго, вашего безподобнаго и ужь не знаю какого еще графа… И врьте, я и не заговорилъ бы о немъ, еслибы не вы сами… Для меня онъ совершенно безобидная муха, которая, правда, порой жужжитъ довольно надодливо… Но пока она на меня не садится и меня не кусаетъ, я отношусь къ ней совершенно безразлично и не гоняться за ней, ни прихлопывать ее не намренъ… Впрочемъ, все это пустяки и вовсе не о немъ хотлъ я поговорить съ вами, прервавъ самого себя добавилъ Подлещиковъ.

Фанни Юрьевна вопросительно взглянула на него. ‘Если графъ пустяки, то что же серьезно?’ подумала она.

— Вы знаете, милая Фанни Юрьевна, по молчаніи, съ большей сдержанностью продолжалъ нотаріусъ,— что ваши желанія для меня — законъ. По крайней мр, я, насколько могъ, старался до сихъ поръ не только исполнять, но и предупреждать ихъ… Не знаю, всегда ли удачно…

Онъ опять помолчалъ. Фанни Юрьевну разбирало любопытство.

— Досел вы ни разу не говорили мн прямо, что желаете попасть на казенную сцену. Теперь я вижу, что таково дйствительно ваше желаніе. И мое дло — предупредить его.

Фанни Юрьевна широко раскрыла глаза и ротъ.

— Но какъ же вы это сдлаете?

— Это ужь мое дло Будетъ ли назначенъ графъ, останется ли Иванъ Иванычъ, во всякомъ случа вы будете приняты въ Малый театръ. Я даю вамъ слово, и надюсь вамъ не приходилось ни видть, ни слышать, чтобъ я не держалъ своего слова.

— Но какъ же? робко повторила свой вопросъ Фанни Юрьевна.

— Поврьте, я сумю устроить, твердо, съ блестящими глазами отвчалъ Подлещиковъ.

Въ его взгляд, во всей его фигур было столько увренности, что Фанни Юрьевна диву далась. Она еще никогда не видала его такимъ… красивымъ, онъ. казался ей выше ростомъ и мужественне, она невольно врила ему.

— Но все это пустяки! заключилъ свою рчь Иванъ. еогностовичъ.

‘Какъ и это пустяки?’ чуть было не крикнула вслухъ артистка, не смя свести глазъ съ человка, которому повидимому все ни по чемъ.

— Дло въ вашемъ здоровьи, заговорилъ снова’ Иванъ еогностовичъ — безъ сомннія, вы нервны, вы впечатлительны, какъ артистка, но все же вс эти газетныя дрязги не могли бы такъ сильно подйствовать на васъ, будь вы вполн здоровы. Вы думаете, я самъ не волновался? что мн не пришлось выслушать цлый ворохъ намековъ насчетъ опредленія цнности подарковъ нотаріальнымъ порядкомъ и тому подобнаго? Было нчто хуже, про меня распускали такіе слухи… Но, какъ видите, это меня не особенно растроило, именно потому что я вполн здоровъ. А вы… знаете, что я вамъ скажу? Эта квартира положительно вамъ вредна, я не скажу, чтобъ она была холодна, или сыра… нтъ… но она… она выходитъ на сверъ, къ вамъ никогда не заглядываетъ солнце… А это не можетъ не отразиться на здоровьи… Я именно знаю одинъ такой случай, когда больной, по совту Захарьина, просто перехалъ на другую квартиру и быстро поправился.

Фанни Юрьевна ждала отъ ршимости Ивана еогностовича чего-то другого, и потому смутилась, услышавъ, что все дло въ квартир.

— Наконецъ, вы все-таки живете не въ своей квартир. Правда, ваши хозяева люди вполн порядочные, тихіе, скромные, но все же это не можетъ не стснять васъ…

— Конечно, все еще въ сомнніи проговорила Фанни Юрьевна.

— Итакъ, дло ршенное: вамъ слдуетъ перехать отсюда и жить, какъ говорятъ Французы, dans ses meubles et manger dans son assiette.

Фанни Юрьевна не помнила, чтобъ Иванъ еогностовичъ произнесъ при ней хотя одно французское слово, она была пріятно изумлена правильностью его выговора, который, подобно многимъ россіянамъ, цнила выше знанія языка. Въ ея глазахъ засвтилась нжность.

— Но, право, я не знаю… Я не знаю даже, останусь ли въ Москв, изъ клуба до сихъ поръ никакого отвта…

— О клуб, пожалуста, не безпокойтесь, я говорилъ съ старшинами, разумется, они васъ не упустятъ… То-есть, если не представится возможности перейти на казенную сцену… И притомъ, здоровье дороже всего…

— Но, Иванъ еогностовичъ, у меня почти нтъ мебели… наконецъ…

— У васъ нтъ рояля, а вы любите музыку, и такъ чудно поете цыганскія псни, любезно прервалъ ее Подлещиковъ.— А это также необходимо для здоровья… То-есть, я хочу сказать, что подобныя, чистомелочныя лишенія способны развивать въ насъ раздражительность. Впрочемъ, все это легко устранить… Вы не premi&egrave,re venue, вы женщина съ положеніемъ, вы артистка… Временно, вы можете нуждаться, но для васъ всегда возможенъ широкій кредитъ.

Фанни Юрьевна хотла что-то сказать, но Иванъ еогностовичъ не далъ ей выговорить ни слова.

— Я знаю, вы хотите сказать, что это нсколько хлопотливо. Конечно, для женщины вс эти дла… Но вдь на то и существуемъ мы, мужчины… И я надюсь, что вы дозволите мн взять эти формальности на себя, согласитесь, что я просто, какъ нотаріусъ, en ma qualit de notaire, обязанъ все это устроить…

Фанни Юрьевна раскрыла было ротъ.

— Итакъ, дло ршенное. Извольте надвать шляпу и ротонду, и демте.

— Куда? изумилась артистка.

— Какъ куда? въ свою очередь изумился нотаріусъ.— Нанимать квартиру, выбирать мебель et cetra.

Фанни Юрьевна выпрямилась и во вс глаза поглядла на Ивана еогностовича. Онъ, какъ и раньше, стоялъ передъ нею высокій, ршительный, мужественный. Она вдругъ почувствовала, что какъ-то нежданно очутилась въ его власти. Для нея это было дломъ привычнымъ, она любила слушаться именно такихъ сильныхъ людей… Разумется, подъ условіемъ, чтобъ у нихъ была и готовность, а главное возможность исполнять ея малйшія желанія, даже капризы. А тутъ и сомннія не было, что онъ-то ужь наврное исполнитъ все, что только влетитъ ей въ голову.

Фанни Юрьевна заторопилась, захлопоталась позвонила горничную, и въ какомъ-то суетливо-полусознательномъ состояніи черезъ нсколько мгновеній уже стояла передъ Иваномъ еогностовичемъ вполн готовая въ вызду.

Онъ предложилъ ей руку, и хотя, какъ ей думалось, длалъ это въ первый разъ, но такъ ловко и свободно, точно вкъ свой водилъ ее подъ руку. И она пошла за нимъ такъ же покорно, какъ еслибы… вкъ его водила за носъ.

Въ такихъ и подобныхъ хлопотахъ незамтно промелькнуло дв, три недли. Фанни Юрьевна была разборчива, на нее не легко было угодить, но наконецъ квартира была найдена, мебель частію куплена, частію заказана, причемъ у Фанни Юрьевны оказались знакомые мебельщики и обойщики, необыкновенно искусные, честные и дешевые. Въ послднемъ качеств Ивану еогностовичу пришлось нсколько усомниться, при боле близкомъ знакомств съ ихъ счетами. Впрочемъ, они, быть-можетъ, приписали въ новому счету нкоторыя прежнія недоплаты Фанни Юрьевны.

Все это время она была весела, беззаботна, счастлива и впослдствіи не разъ вспоминала о немъ. Ей особенно нравилось, что Иванъ еогностовичъ въ эти дни былъ съ нею необыкновенно деликатенъ и почтителенъ, не дозволяя себ ни одной сколько-нибудь дерзкой вольности.

‘Чудный человкъ!.. Мы съ нимъ точно женихъ съ невстой’, часто твердила она про себя, впрочемъ безо всякой мысли о свадьб. И не разъ ложась въ постель, въ томномъ и мечтательномъ полузабытьи она шептала: ‘Ахъ, никогда, никогда я не измню!.. Это было бы просто…’ Фанни Юрьевна не договаривала слова, но врядъ ли подразумвала тутъ что-нибудь выше свинства.

Случилось, что посл долгаго летанья и шмыганья по городу, они зазжали завтракать, обдать или ужинать въ трактиръ. Въ первый разъ Фанни Юрьевна поморщилась отъ такого предложенія, она, правду говоря, опасалась ловушки со стороны преданнаго друга. Это преждевременно разрушило бы ея сентиментальныя мечтанія о томъ, что они точно помолвлены, а ей такъ рдко приходилось предаваться такимъ свтлымъ, такимъ идеальнымъ грезамъ! Но другъ оказался прямымъ другомъ: чудный человкъ просто хотлъ сть. Впрочемъ, у Ивана еогностовича тутъ была своя тайная мысль, ему почему-то требовалось отучить Фанни Юрьевну отъ скрытности, по крайней мр насчетъ ихъ отношеній, въ этомъ дл ему вовсе не хотлось играть въ прятки. Быть-можетъ, это согласовалось съ его теоріей самолюбія.

Наконецъ все было кончено, и наканун перезда Фанни Юрьевны они постили въ послдній разъ совсмъ отдланную, свженькую и милую квартирку. Оттуда они отправились въ послдній разъ поужинать въ ресторанъ, на завтра Иванъ еогностовичъ былъ уже приглашенъ обдать на новосельи, и преполагалось, что такъ оно пойдетъ и въ слдующіе долгіе и счастливые дни.

Онъ проводилъ Фанни Юрьевну въ послдній разъ въ Каретный рядъ. Они вошли въ подъздъ, она вбжала вверхъ, опередивъ его на нсколько ступенекъ, и позвонила.

— А вдь вамъ, не правда ли, эти лошади и коляска нравятся больше, чмъ т, на которыхъ мы здили раньше? нагоняя ее спросилъ Подлещиковъ.

— Да.

— Стало-быть, я не ошибся, приказавъ, чтобы съ завтрашняго утра они были въ вашемъ полномъ распоряженіи?

Фанни Юрьевна не вспомнилась отъ радости, и хотя уже слышались шаги горничной, спшившей на звонокъ, она обхватила его рукой за шею и крпко поцловала въ уста.

— Завтра… Чудный! прошептала она.

У Ивана еогностовича голова пошла кругомъ, когда онъ опомнился, Фанни Юрьевна уже скрылась за дверью.

XVII.
Первое апрля.

— But pray, sir, what was your father dooingall
December, January and February?— Why, Madam,—
he was all that time afflicted with а Sciatica.
Tristram Shandy.

Первымъ дломъ Ивана еогностовича, какъ онъ опомнился, было схватиться за ручку звонка, онъ, однако, сдержался и не позвонилъ. Въ самомъ дл, это значило бы испортить послдній вечеръ. Конечно, его впустили бы, но что бы онъ сталъ длать? Чмъ бы объяснилъ свое вторженіе? Что бы подумала она, и, наконецъ, не обратился ли бы, благодаря этому, ея чистый и безкорыстный порывъ въ наглое заманиванье?

Иванъ еогностовичъ бросился внизъ по лстниц, какъ бы убгая отъ соблазна. На его губахъ еще горлъ ея поцлуй, въ ушахъ шумло, ему казалось, будто кто-то подхватилъ его подъ руки и уноситъ вверхъ. Свъ въ коляску, онъ приказалъ везти себя домой. Ночь была ясная, безъ втра, съ самымъ легкимъ морозцемъ. На свтломъ неб стояла полная луна, Иванъ еогностовичъ заглядлся на нее. Ему по-прежнему мечталось, что онъ несется вверхъ, ясныхъ образовъ и опредленныхъ мыслей у него въ голов не было, но въ ней быстро возникали и исчезали какіе-то мотивы, или точне, какія-то необыкновенно пріятныя и сладостныя полумузыкальныя мурлыканья, они казались ему знакомыми, и онъ по временамъ кивалъ имъ головою, точно раскланивался при встрч съ добрыми друзьями. У Страстнаго монастыря его кто-то громко окликнулъ. Иванъ еогностовичъ вздрогнулъ и приказалъ остановиться. Къ коляск подбжалъ Переверзевъ. Артистъ былъ въ поэтически-восторженномъ состояніи и засыпавъ его возгласами, касательно прелести вешней ночи, луны и еще чего-то.

— А вы куда?.. Неужто домой?

Иванъ еогностовичъ опомнился. Въ самомъ дл, куда? неужто домой, чтобъ видть заспанную харю Агафона? разв онъ нынче способенъ заснуть?

— Нтъ, нтъ, энергически протестовмъ онъ и съ недоумніемъ прибавилъ:— но куда?

— Разумется, къ Яру,— отвчалъ Никифоръ Прохоровичъ.

Иванъ еогностовичъ подивился артистической находчивости, онъ быстро подвинулся, приглашая Никафора Прохоровича ссть въ коляску.

Они похали къ Яру. По-прежнему сіяла луна, по-прежнему Никифоръ Прохоровичъ понесъ восторженную чепуху на счетъ ночи, луны, любви, весны и поэзіи. Иванъ еогностовичъ его не слушалъ, впрочемъ, поведи Никифоръ Прохоровичъ самыя серьезныя рчи, напримръ, о безнадежности русскаго бюджета, прелести безубойнаго питанія, или польз шитья сапожныхъ головокъ по сравненію съ головной работой, и тогда Иванъ еогностовичъ врядъ ли оказалъ бы ему вниманіе. Онъ былъ весь поглощенъ сладостнымъ мурлыканьемъ, звучавшимъ у него въ голов, и по-прежнему кивалъ головой, точно раскланиваясь со старыми знакомыми, теперь ему уже чудилось, будто музыка постепенно наполняетъ все его существо, начиная съ макушки до большого пальца на правой ног.

Вошедъ къ Яру, они радостно и удивленно воскликнули при вид Иванова и Черезова. Поздоровавшись съ ними, Подлещиковъ куда-то исчезъ.

— А вы, черти, на какіе же это капиталы кутите? спросилъ Переверзевъ товарищей.

— Кой чортъ кутимъ!.. Извощикъ, ты знаешь, у Корнелія всегда въ долгъ, а капиталовъ меньше, чмъ у Любима Торцова!.. По рюмк водки, да разв…

— Господа, возгласилъ возвратившійся Подлещиковъ,— тамъ есть свободная комната: не угодно ли?..

Артисты оживленно переглянулись и послдовали за своимъ амфитріономъ. Была подана закуска, артисты принялись за нее со рвеніемъ. Иванъ еогностовичъ былъ въ слишкомъ высокомъ настроеніи, чтобъ унизиться до какой-то ды, онъ могъ пить одно шампанское. Иголочки, быстро вскакивавшія и исчезавшія въ вин, вполн согласовались съ быстрымъ чередованіемъ мурлыканій въ его голов. Иванъ еогностовичъ былъ веселъ, своими остроумными замчаніями онъ даже заставлялъ смяться другихъ, но длалъ все это, выражаясь ученымъ слогомъ, автоматически, по укоренни шейся привычк, какая-то особая задумчивость царила надъ его словами и дйствіями, она не препятствовала имъ обнаруживаться, но въ то же время не допускала его вполн отдаться чему-нибудь.

Онъ глядлъ на все сквозь эту задумчивую дымку, порой ему думалось, что онъ окруженъ самыми милыми, любезными и дружественными къ нему людьми, онъ готовъ былъ даже считать ихъ родными и твердилъ про себя, что самъ завтра станетъ въ нкоторомъ род членомъ артистической семьи, но когда, разъ или два, его сильно подмывало объявить вслухъ о своемъ безконечномъ счастьи, то та же, точно стоявшая между нимъ и вншнимъ міромъ, задумчивость сдерживала его.

Иванъ еогностовичъ не помнилъ хорошенько въ которомъ часу онъ воротился домой, ни того, онъ ли завозилъ Переверзева, или Переверзевъ его, или же онъ пріхалъ отъ Яра одинъ. Онъ былъ въ размягченномъ состояніи духа, не выругалъ Агаона, долго не отворявшаго двери, подумалъ мимоходомъ, что хорошо бы контору по-боку, а самому пойти въ актеры. Когда Агаонъ раздлъ его и уложилъ, какъ малаго ребенка, въ постель, то Подлещиковъ сталъ уврять себя, что ему спать вовсе не хочется, а просто лнь глядть на свтъ. Но тутъ его опять кто-то подхватилъ подъ руки и увлекъ въ мечтательный міръ, въ сосдство луны и звздъ.

Проснувшись, Иванъ еогностовичъ почувствовалъ себя необыкновенно бодрымъ и свжимъ, такое блаженное состояніе длилось, впрочемъ, не долго, онъ взглянулъ на часы, ршилъ, что еще рано и повернулся, чтобъ уснуть еще. Второй сонъ былъ тяжелый и прерывистый. Ему чудилось, что Переверзевъ все будитъ его, толкаетъ подъ бока и куда-то торопитъ. ‘Эй, эй, не упусти, гляди!’ шепнулъ онъ ему какъ разъ-надъ ухомъ, и Иванъ еогностовичъ проснулся окончательно.

Стряхнувъ ночныя грезы, онъ мигомъ вспомнилъ вчерашній поцлуй и задрожалъ отъ счастья. Онъ сладко потянулся, хотлъ вскочить съ постели и вдругъ почувствовалъ боль въ поясниц.

— Ахъ, чортъ возьми! выругался онъ про себя.— Опять этотъ проклятый пострлъ! Вотъ ужь не кстати!

Слово ‘пострлъ’, по замчанію автора, для многихъ не вразумигельно, но если, въ отвтъ на ихъ недоумніе, вы скажете Drachenschuss, то т же господа, хотя бы они по-нмецки дальше Guten Morgen ступить не умли, сдлаютъ видъ, будто вполн васъ поняли. ‘Ахъ, Drachenschuss!’ съ видимымъ удовольствіемъ повторятъ они. Таково уже свойство россійскаго просвщенія, и не только въ столицахъ, но и въ городахъ, и весяхъ.

У Ивана еогностовича недли три назадъ былъ уже легонькій пострлъ, но онъ лчиться не заблагоразсудилъ. Бываетъ, такъ-сказать, спеціальная скупость. Иной скупъ на извощиковъ, и скоре пробжитъ лишнюю версту или полторы, а ужь не прибавитъ пятачка, дачники скупы на дрова и скорй наживутъ ревматизмъ, чмъ спалятъ шесть полнъ, богатые купцы скупы на закуску къ водк: пришедъ гурьбой въ трактиръ, они дробятъ единственный бутербродъ на почти микроскопическія доли, чтобъ его хватило на возможно большее число рюмокъ, бережливыя хозяйки скупятся на чай и боятся переложить лишній листочекъ, иные, наконецъ, скупы на докторовъ: они норовятъ поговорить съ врачемъ о своей болзни въ гостяхъ, или при случайной встрч на улиц, или въ театр, и тмъ избавиться отъ платы за визитъ. Въ числу ихъ принадлежалъ и Иванъ еогностовичъ. Какъ-то на одномъ изъ Немыкинскихъ вечеровъ онъ поболталъ съ извстнымъ врачемъ о своемъ пострл. Докторъ былъ человкъ опытный и зналъ этотъ типъ даровыхъ паціентовъ, а потому на вопросъ Ивана еогностовича о средствахъ только усмхнулся.

— Видите ли, нашъ профессоръ-нмецъ совтовалъ въ такихъ случаяхъ поусердне молиться русскому Богу, сказалъ онъ.

— То есть?

— То-есть класть возможно большее число земныхъ поклоновъ утромъ и вечеромъ.

— А если не поможетъ?

— Въ такомъ случа, методично отвчалъ докторъ, — я посовтовалъ бы вамъ обратиться за помощью къ опытному и знающему врачу.

Подлещиковъ усмотрлъ въ этомъ отвт посягательство на свой карманъ, и разговора не продолжалъ. Тмъ не мене болзнь его совсмъ было уже прошла. Но вотъ теперь, едва онъ попытался встать съ постели, какъ почувствовалъ страшнйшую боль, изъ поясницы она. перескочила въ ногу и, пройдя вдоль всей правой ноги, точно по лампасу, сосредоточилась въ большомъ пальц. Иванъ еогностовичъ даже губу закусилъ, чтобъ не вскрикнуть.

Онъ позвонилъ Агаона, намреваясь встать при его помощи, та же боль возобновилась съ удвоенною силою. У Ивана еогностовича съ досады даже слезы брызнули изъ глазъ, онъ съ бранью прогналъ Агаона и предался самому мрачному отчаянію.

И надо же было, чтобъ такой позоръ случился именно сегодня! Право, ужь не лучше ли ему была вчера насильственно вломиться къ Фанни Юрьевн? И отчего это? Конечно, онъ простудился по дорог въ Чру, или назадъ. Охъ, ужь эти проклятые актеры! Знакомство съ ними до добра не доведетъ. И сколько разъ онъ давалъ себ слово держаться отъ нихъ подальше, и надо же было какъ разъ наканун!.. Наконецъ, разв Фанни Юрьевна не предостерегала его на счетъ сближенія со своими товарищами?.. Непремнно, непремнно онъ простудился вчера, больше было негд и некогда!

Ужь такъ устроенъ человкъ, что, ршивъ, хотя бы и ошибочно, гд и когда онъ схватилъ болзнь, онъ нсколько успокаивается, причина найдена, чего же больше? Произведя точное, какъ ему думалось, изслдованіе о происхожденіи своей болзни, Иванъ еогностовичъ сталъ также нсколько благоразумне и подумалъ о средствахъ къ исцленію. Конечно, сегодня онъ не поскупился бы послать за докторомъ,— но вдь доктора извстно какой народъ: они уложатъ васъ въ постель, предпишутъ спокойствіе, начнутъ пичкать микстурами и порошками, а ты лежи и жди, пока болзнь пройдетъ сама собою. Нтъ, необходимо энергическое, сильно дйствующее средство, чтобъ ему можно было нынче же обдать на новосельи у Фанни Юрьевны.

Иванъ еогностовичъ былъ увренъ въ существованіи такого средства, но разв хоть одинъ докторъ пропишетъ его? Чтобы такое сдлать, чмъ бы только на сегодня унять подлую боль,— а завтра будь, что будетъ. Иванъ еогностовичъ сталъ ломать голову, и не напрасно. Онъ припомнилъ, что года три тому у него приключился такой же пострлъ, и тогда умный докторъ (вдь и между ними бываютъ умные) прописалъ ему іодъ для втиранія. Рецептъ, конечно, сохранился.

Иванъ еогностовичъ позвалъ Агаона, приказалъ подать себ такую-то картонку и благословилъ свою аккуратность: рецептъ лежалъ именно тамъ, гд онъ думалъ. Агаонъ проходилъ за лкарствомъ несносно долго: такъ, по крайности, казалось Ивану еогностовичу. Наконецъ, іодъ былъ принесенъ, и Иванъ еогностовичъ приказалъ Агаону, не жаля, мазать себ поясницу. Улегшись посл смазки и почувствовавъ, какъ іодъ пріятно жжетъ и колетъ маленькими иголочками, Иванъ еогностовичъ уже почиталъ себя исцленнымъ. Чрезъ полчаса онъ ршился встать при помощи Агаона, но едва ступилъ на больную ногу, какъ упалъ на постель отъ нестерпимой боли. Ему, однако, не хотлось поддаваться, пролежавъ еще съ полчаса, онъ ршился на новый опытъ. Именно, веллъ Агаону вырисовать іодомъ на правой ног лампасъ, какъ разъ въ томъ мст, гд шла боль, и посильне вычернить большой палецъ. Очевидно, любовь возбуждала въ немъ геройскій духъ.

Бренная плоть, однако, и не думала уступать мужественному духу. Попытка встать посл рисовки лампаса имла прежнія печальныя послдствія. Иванъ еогностовичъ палъ духомъ. Онъ принужденъ былъ сознаться, что, по крайней мр, сегодня придется пролежать въ постели. Требовалось извстить объ этомъ Фанни Юрьевну, ибо было уже половина третьяго.

Иванъ еогностовичъ приказалъ Агаону придвинуть къ кровати маленькій столикъ и подать письменныя принадлежности. Онъ написалъ нжное и трогательное письмецо, справился со стннымъ календаремъ и выставилъ первое апрля.

Первое апрля! И надо же было этому случиться именно перваго апрля, въ этотъ обманный день! Такое, повидимому, маловажное обстоятельство привело Ивана еогностовича въ величайшее раздраженіе. Онъ хвалился тмъ, что не держался никакихъ предразсудковъ, въ качеств просвщеннаго человка, онъ стремился объяснять все на свт случаемъ. И вдругъ случай, его-то божество, такъ жестоко надсмялся надъ нимъ. И его надежды, и ея ‘завтра’, какъ нарочно, обратились въ первое апрля. Иванъ еогностовичъ вздумалъ было схитрить и, ради скрытія негоднаго перваго апрля, выставить число по новому стилю, но изъ огня попалъ въ полымя: пришлось сознаться, что нынче несчастное тринадцатое число. Право, случай, вздумавъ подшутить столь жестоко, могъ бы выбрать другаго, мене Ивана еогностовича просвщеннаго человка.

Иванъ еогностовичъ приказалъ Агаоону послать письмо съ толковымъ человкомъ.

— Чего тутъ, и дворникъ снесетъ.

— Да онъ толковый? я тебя спрашиваю.

— Что жь тутъ мудраго, такъ что письмо даже всякій снесетъ.

— Ну, не разсуждай, пожалуста, крикнулъ баринъ, вспомнивъ исторію съ Фихтошкой.

Толковый человкъ проходилъ долго.

— Вотъ, извольте-съ! сказалъ Агаонъ, подавая барину захватанное и запачканное письмо.

— Это что? спросилъ Подлещиковъ.

Къ его удивленію, то было его собственное письмо, принявшее, благодаря соприкосновенію съ толковымъ человкомъ, столь неряшливый видъ.

— Нту ихъ тамъ, доложилъ Агаонъ.

— Какъ нтъ?

— Такъ что съхали, и даже неизвстно куда, съ двусмысленною усмшкой добавилъ Агаонъ.

— Такъ что ты… дуракъ! обрзалъ его Подлещиковъ.— Дай мн новый конвертъ. Гд это онъ вымазалъ письмо?

— Дворникъ, извстно. Откуда жь ему чистоты набраться?

— Такъ ты скажи, чтобъ онъ руки раньше вымылъ…

— Напрасно, Иванъ еогностовичъ.

— Это почему?

— Такъ что у него нравъ ужь такой: какъ идетъ, все ладонью либо о стну, либо о вывску шаркаетъ. Извстно, какая ужь тутъ опрятность. Такъ что мой, не мой…

— Ладно. Ступай, я позвоню.

Иванъ еогностовичъ воспользовался случаемъ, чтобы переписать письмо, причемъ перемнилъ нсколько выраженій, казавшихся ему не довольно деликатными и нжными, кстати, вмсто перваго апрля, онъ выставилъ день недли, затмъ вложилъ записочку въ новый конвертъ, который завернулъ въ листъ почтовой бумаги, и ужь на немъ написалъ новый адресъ Фанни Юрьевны.

Отправивъ вторично письмо, Иванъ еогностовичъ вздумалъ вздремнуть со скуки, но едва закрылъ глаза, какъ ему привидлось лицо Агаона съ торжествующею и двусмысленною улыбкой.

‘А вдь онъ, скотина, посмяться надо мною хотлъ’, разсуждалъ Иванъ еогностовичъ: ‘думалъ, что она отъ меня тайкомъ съхала… Да, да… Что жь, если по Москв пройдетъ слухъ, что вотъ молъ Подлещиковъ бгалъ, волочился, истратился, а какъ до дла дошло, взялъ да и свалился, и не такъ еще посмются… А Андрюша, вдругъ перескочилъ Иванъ еогностовичъ, соображаясь по привычк въ нравственныхъ вопросахъ съ мнніями Андрея Николаевича,— а Андрюша, конечно, взглянетъ на это, по своему обычаю, съ матеріальной точки зрнія… Онъ не пойметъ, что тутъ замшано самолюбіе, что суть вовсе не въ истраченныхъ деньгахъ, а въ воздйствіи на ея самолюбіе. Въ самомъ дл, какъ бы то ни было, а все же она одна изъ первыхъ актрисъ въ Москв, и вдругъ была принуждена тсниться въ двухъ комнаткахъ! (Иванъ еогностовичъ употребилъ уменьшительное ради риторическихъ цлей.) Ей приходилось трястись на извощик, а это вредно для здоровья… А между тмъ обстановка для актрисы необходима, необходима для ея успха, то-есть для того художественнаго дла, которому она посвятила свою жизнь, которое для нея, быть-можетъ, дороже самой жизни…

Около пяти часовъ Иванъ еогностовичъ былъ несказанно обрадованъ. У его подъзда остановилась коляска, и изъ нея вышла Фанни Юрьевна въ сопровожденіи какого-то незнакомца. Послышался громкій, чисто-хозяйскій звонокъ. Смущенный Агаонъ доложилъ, что баринъ нездоровы.

— Я знаю, отвчала Фанни Юрьевна, и властно прошла въ переднюю, нарушивъ монастырскій уставъ, дотол царствовавшій въ квартир нотаріуса.

— Проводите ихъ въ гостиную, сказала Фанни Юрьевна Агаону, указавъ на незнакомца, а сама, не снимая верхняго платья, прошла прямо въ комнату Ивана еогностовича. Тутъ, сбросивъ ротонду на стулъ, она подбжала въ холостой постели нотаріуса, присла на нея и нжно поцловала его въ лобъ, заботливо освдомляясь о здоровьи.

— Ну, что же, что сказалъ докторъ? спросила она.

Иванъ еогностовичъ отвчалъ, что онъ еще не посылалъ за докторомъ, надясь, что и такъ пройдетъ.

— Ахъ, какъ это можно! Это непростительно! сказала она.— Хорошо, что я догадалась захать…

Она спшно выбжала изъ комнаты и черезъ мгновеніе воротилась съ высокимъ и стройнымъ, лтъ тридцати двухъ, брюнетомъ, съ голубыми масляными глазками и тщательно напомаженными, подвитыми и закрученными усиками. То былъ модный докторъ Шипучевъ. Дамы его любили, и, рекомендуя, не столько упирали на его медицинскія свднія, сколько на то, что ‘онъ, знаете, держится этихъ самыхъ передовыхъ взглядовъ’.

Иванъ еогностовичъ сразу почувствовалъ полное отвращеніе къ доктору. Сказать ли? въ его сердц зашевелилась ревность, чувство имъ досел не испытанное. Особенно подозрительны казались ему докторскіе глаза. ‘Точно у голоднаго ксендза’, подумалъ онъ, и весьма бы охотно выцарапалъ ихъ.

Представивъ доктора, Фанни Юрьевна съ мольбой взглянула на него и, сказавъ ‘докторъ, спасите его’, удалилась. Шипучевъ приступилъ къ осмотру, онъ былъ любезенъ и словоохотливъ, паціентъ, напротивъ, бурчливъ и малословенъ. Докторъ объявилъ, что хотя болзнь еще не выяснилась, но онъ подозрваетъ, что это не боле, какъ простая простуда, и легко уступитъ лченію. Онъ одобрилъ смазку іодомъ, прописалъ какія-то капсюльки, получилъ за визитъ и прошелъ въ гостиную, гд его ждала Фанни Юрьевна. Послышался шепотливый разговоръ, раздражившій Ивана еогностовича, и затмъ Фанни Юрьевна засмялась.

Иванъ еогностовичъ омрачился, но Фанни Юрьевна скоро разогнала набжавшую тучку. Она впорхнула съ веселымъ и слегка раскраснвшимся лицомъ, объявила, что докторъ общалъ, что Иванъ еогностовичъ черезъ недлю будетъ въ состояніи танцоватъ, позвала Агаона, приказала ему дать умыться барину и распорядилась, чтобы послали за обдомъ. Черезъ полчаса Иванъ еогностовичъ, облеченный въ халатъ (причемъ Фанни Юрьевна общала ему подарить феску, находя что онъ будетъ въ ней чудо, какъ хорошъ), былъ переведенъ въ гостиную, гд вслдъ за тмъ Агаонъ, накрылъ на столъ. И что за чудный то былъ обдъ! Фанни Юрьевна была весела, нжна, услужлива, заботлива, премило увряла Ивана еогностовича, что шампансксе не вредитъ ревматизму, а напротивъ помогаетъ, и сама чуть-чуть подвыпила, отчего стала еще обворожительне. Было мгновеніе, когда счастливый нотаріусъ готовъ былъ благословить судьбу, пославшую ему болзнь: безъ нея онъ не узналъ бы всхъ прелестей Фанни Юрьевны, но то было всего мгновеніе: Иванъ еогностовичъ опомнился и сообразилъ, что онъ могъ бы точно также обдать сегодня съ ней по-семейному, въ боле поэтической обстановк, и вздохнулъ.

Фанни Юрьевна пробыла у него до поздняго вечера. Узжая, она перекрестила и поцловала его и наказала Агаону, чтобъ онъ напомнилъ барину принять вторую пилюлю передъ сномъ (одну она заставила его проглотить при себ) и третью завтра утромъ натощакъ, а равно, чтобы въ случа, если онъ почувствуетъ себя хуже, немедленно прислали за нею.

Агаонъ, проводивъ ее, подумалъ, что недурно бы поскоре отдохнуть отъ необычайныхъ трудовъ, а потому прошелъ прямо въ кабинетъ и объявилъ, что барыня приказали сейчасъ же принять лкарство. При напоминаніи о капсюляхъ, Ивану еогностовичу мигомъ представились докторскіе масляные глаза, и Агаонъ былъ выруганъ. Иванъ еогностовичъ ограничился новою смазкой іодомъ, успокоивъ себя тмъ, что и Шипучевъ одобрилъ ее.

На другой день Иванъ еогностовичъ проснулся не въ дух, и надо же было Агаону первымъ дломъ напомнить ему о лкарств. Капсюли полетли въ сосудъ, посл пребыванія въ которомъ стали негодны къ употребленію. Подлещиковъ ршилъ перемнить доктора въ виду того, что прописанное средство не принесло ршительно никакой пользы.

Фанни Юрьевна общала быть пораньше, но пріхала около трехъ.

— Ну, что? первымъ дломъ спросила она.

— Ничего, угрюмо отвчалъ нотаріусъ.

— Какъ? разв капсюли не помогли? Онъ такъ надялся…

— Какой же пользы ждать отъ шарлатана?.. Фанни Юрьевна сдлала испуганное лицо.

— Какъ шарлатана? онъ такой извстный…

— Ну, да, извстный шарлатанъ, отрзалъ Иванъ еогностовичъ.

У Фанни Юрьевны все въ голов перевернулось. Какъ? извстный, и вдругъ шарлатанъ! Но она сама извстная,— значитъ, и ее можно обозвать подобнымъ именемъ?

— Что жь, въ смущеніи проговорила она, — если не помогъ, то, конечно, надо послать за другимъ… За кмъ вы думаете?

Иванъ еогностовичъ безнадежно махнулъ рукой.

— А знаете, Иванъ еогностовичъ, нершительно заговорила Фанни Юрьевна,— я хотла вамъ предложить… но, право, боюсь, вы сегодня такой сердитый…

— Нтъ, нтъ, не бойтесь, мягко сказалъ Подлещиковъ.— Что такое?

— Видите ли, есть въ Москв… право, я не знаю, какъ назвать его… врачъ онъ, что ли… только про него чудеса разказываютъ.

Иванъ еогностовичъ живо заинтересовался чудеснымъ врачемъ.

— Чмъ же онъ лчитъ? народными средствами?

— Да, у него какія-то свои травы и мази…

— Видите, милая Фанни Юрьевна, вы опасались совершенно напрасно… Докторовъ я дйствительно ненавижу, но народная медицина иное дло: я врю въ народную медицину, съ увлеченіемъ возгласилъ Подлещиковъ.— Кто же онъ? Русскій, или…

— Персіянинъ.

— Персіянинъ? Прекрасно. Персіяне и буряты первые врачи въ мір, у нихъ медицина процвтаетъ тысячи лтъ… Не знаете ли о немъ еще какихъ-нибудь подробностей?

Фанни Юрьевна сказала, что у нея сейчасъ была Шурочка и, узнавъ, что Иванъ еогностовичъ захворалъ ногой, вспомнила про Персіянина. Танцовщица Кузова свихнула себ ступню, доктора лчили три мсица и не помогли, посл двухъ визитовъ Персіянина, она выступила на сцену. У пвца Гндкова жена уже три года не вставала съ постели, нога у нея страшно распухла и точно одервенла.

— А! у нея наврное была слоновая болзнь, или такъ-называемый элефантіазисъ, сказалъ Иванъ еогностовичъ, имвшій понятіе ршительно обо всемъ.

— И что же? продолжала Фанни Юрьевна,— черезъ недлю она начала ходить. Наконецъ, горничная m-lle Агреевой страдала какой-то сыпью, она лчилась дв недли у знаменитости, и онъ не помогъ, Персіянинъ вылчилъ ее въ одинъ день.

— Да, вотъ и шутите съ народными средствами, воскликнулъ Иванъ еогностовичъ,— а эти шарлатаны и знать ихъ не хотятъ!

Фанни Юрьевна немедленно отправилась отыскивать Персіянина, и по счастію застала его дома, что было весьма трудно по причин громадной практики азіатскаго врача. Персіянинъ обладалъ черной бородой, темношафраннымъ лицомъ и желтоватыми блками, и чрезвычайно понравился Ивану еогностовичу. Врачъ спросилъ больного, что и въ какомъ именно мст у него болитъ, погрузился на минуту въ раздумье и затмъ ползъ въ глубокій карманъ своихъ шальваръ, откуда вытащилъ клтчатый платокъ, не требовавшій, благодаря темнымъ цвтамъ, частой стирки. Въ платк у него были заверчены какіе-то фунтики и пачки, вынувъ изъ одного изъ нихъ сро-бурый комочекъ, онъ положилъ его на свою не вполн опрятную ладонь и, протягивая ее къ Ивану еогностовичу, сказалъ:— Глотай!

— Зачмъ? морщась спросилъ нотаріусъ.

— Животъ лчить, животъ здоровъ, чиловкъ здоровъ.

Иванъ еогностовичъ мигомъ проглотилъ катышекъ, ибо его собственная физіологическая теорія вполн совпадала съ воззрніями закаспійскаго медика, который, видя послушливость паціента, поощрилъ его легкимъ похлопываньемъ по животу.

— Будишь здоровъ, сказалъ онъ.

— И это все? съ удивленіемъ спросилъ Подлещиковъ.

— Нтъ, завтра мазить будимъ, тирть будимъ, показывая кровожадные зубы и сверкая глазами, отвчалъ Персіянинъ.

Иванъ еогностовичъ вполн успокоился. Вроятно, первый визитъ персидскаго медика тмъ бы и ограничился, еслибъ Подлещикову не вздумалось обогатить себя свдніями насчетъ того, какимъ образомъ врачъ изучилъ народныя средства. Персіянинъ, по слабому знакомству съ русскимъ языкомъ, долго не могъ понять, чего именно добивается отъ него больной, но когда, наконецъ, уразумлъ, то пришелъ въ великое негодованіе и съ чувствомъ оскорбленной гордости объявилъ, что мужикъ дуракъ, ничего не знаетъ, но, что у него, Персіянина, папенька былъ врачъ и бабушка была врачея, и праддушка и прабабушка также были врачи.

— Вс ученый человкъ, заключилъ онъ.

Ученыя снадобья родовитаго доктора произвели то дйствіе, какое обыкновенно производятъ вс подобныя средства, именно больному приходилось только облизываться на разказы объ ихъ пользительности для другихъ и почитать себя несчастнымъ, недостойнымъ подчиниться ихъ чудотворной сил. Иванъ еогностовичъ долго крпился, около двухъ недль, онъ даже притворялся, будто ему лучше: до того велика была его вра въ народную медицину. Наконецъ, когда отъ мазей закаспійскаго врача у него прикинулась сыпь на ног, Персіянинъ, довольный богатымъ заработкомъ, былъ прогнанъ.

Андрей Николаевичъ, между тмъ, ничего не зналъ о болзни своего друга. Они не видались съ самаго Сборнаго воскресенья. Правда, на второй или третьей недл Андрей Николаевичъ замтилъ, что Подлещиковъ идетъ по тротуару ему навстрчу, но, не дошедъ шаговъ двадцати, быстро перешелъ на другую сторону улицы. Было ли то сдлано умышленно или случайно, Богъ всть, но художникъ заключилъ, что пріятель избгаетъ его. Еще черезъ нсколько дней, онъ встртилъ его въ коляск съ Фанни Юрьевной, Иванъ еогностовичъ глядлъ въ его сторону, но когда они почти поровнялись, Фанни Юрьевна что-то шепнула ему, и онъ повернулся къ ней. Андрей Николаевичъ ршилъ, что она не допускаетъ его даже до поклона съ нимъ.

— Ну, и Богъ съ нимъ! проговорилъ Андрей Николаевичъ, и затмъ, какъ только вспоминалъ о пріятел, повторялъ то же восклицаніе: — Ну, и Богъ съ нимъ!

Этимъ Андрей Николаевичъ какъ бы отстранялъ отъ себя сужденіе о поведеніи своего друга и поступалъ, конечно, благоразумно. Все было бы ладно, не шевелись въ глубин души у Безпалова какая-то невыразимая словами не то жалость, не то досада, что многолтнія дружескія отношенія порвались, какъ говорится, ни за понюшку табаку. Онъ порою, точно нарочно, старался припомнить все не нравившееся ему въ Иван еогностович, причемъ главную роль игралъ взглядъ, который тотъ кинулъ на него въ Патрикевскомъ трактир во время разглагольствованій Полосатова, но несмотря на это чувствовалъ, что есть въ Иван еогностович нчто весьма ему любезное. Онъ зналъ, какъ ему казалось, это нчто не меньше, чмъ самого себя, и любилъ его, пожалуй, столько же, но когда художникъ пытался уяснить себ, что именно онъ любиль въ пріятел, то выходило какое-то неясное, черезчуръ отвлеченное понятіе. Какихъ эпитетовъ ни подбиралъ Андрей Николаевичъ для опредленія своего друга, ни каждый порознь, ни вс они въ совокупности не удовлетворяли его, вс эти ‘добрый, честный, умный, доброжелательный’ ни мало не говорили его сердцу, ничего не рисовали воображенію, а уму казались какими-то пустыми формулами, въ род алгебраическихъ a + b. Художникъ успокоился на мысли, что и самого себя ни за что не опредлишь отвлеченными словами, и набросалъ на память портретъ своего друга, какимъ онъ его понималъ.

Андрей Николаевичъ не разъ толковалъ о своемъ гор и съ женой, и съ Голубцовымъ. Оба совтовали ему повременить, пока увлеченіе Ивана еогностовича нсколько поостынетъ.

— Но, согласись, вдь глупо же расходиться изъ такихъ пустяковъ! сказалъ онъ какъ-то доктору.

— Конечно, не умно.

— Нтъ, докторъ, подумай только: изъ-за газетной статьи, гд ее вдобавокъ даже не выругали! Пожалуй, повода глупе и не выдумаешь!

— Нтъ, бываютъ, глубокомысленно замтилъ докторъ.— Въ Петербург, видишь ли, вс чиновники теперь отпустили бороды. Ну-съ, судыръ ты мой, приходятъ двое совтниковъ въ баню: одинъ коллежскій, другой — статскій. Въ бан, самъ знаешь, отличить чиновнаго отъ нечиновнаго трудновато. Вотъ статскій вошелъ и видитъ, что стоитъ безъ дла ражій мужичина, онъ и говоритъ ему: ‘ну и прекрасно! вотъ, ты меня и помоешь’.— Ну, это ты разв меня помоешь, отвчаетъ коллежскій. ‘Что, я тебя стану мыть?’ — А я тебя и близко къ себ не подпущу.— ‘Не съ твоей харей мн не только голову мыть, а…’ И такъ дале. Разругались они вдрызгъ, какъ говоритъ актриса Шлюпкина, въ молодости бывавшая въ высшемъ обществ. Въ заключеніе протоколъ, и къ мировому.

При такихъ обстоятельствахъ, Андрей Николаевичъ былъ не мало пораженъ, когда горничная доложила, что его спрашиваетъ человкъ, по имени Агаонъ.

— Я къ вамъ Андрей Николаевичъ, сказалъ Агаонъ.

— Что скажешь?

— Да, вотъ, Андрей Николаевичъ, на Никольскую за морской солью посылали, такъ забжалъ… Такъ что Иванъ еогностовичъ даже очинно нездоровы.

— Гм. Что съ нимъ?

Агаонъ сказалъ.

— Кто-жь его лчитъ?

— Теперь за настоящимъ, значитъ, докторомъ послали, Нелповъ по фамиліи, не изволите знать? а раньше…

И Агаонъ изложилъ въ подробности потшную исторію лченія.

— Такъ что вы бы захали, заключилъ онъ.

— Гм… Что-жь, кром васъ, Агаонъ, при немъ живого нтъ?

— Нтъ, эта самая… Нмка она, что ли, будетъ… такъ она тутъ же присутствуетъ.

— Какая Нмка?

— Разв не изволите знать? еще въ ахтеркахъ въ клуб служитъ…

— Фанни Юрьевна?

— Она самая.

— Какая же она Нмка! Такая же, какъ и мы съ вами, православная.

— А на мой глазъ, больше она на Польку смахиваетъ… А чтобъ какъ настоящая русская барыня, такъ этого въ ней нтъ…

Андрей Николаевичъ промолчалъ.

— Такъ вы ужь сдлайте милость, Андрей Николаевичъ, зазжайте, а то срамъ одинъ.

— Ну, что-жь тутъ ужь такого…

— Безобразіе чистое. Къ намъ тоже разные господа, которые по дламъ, теперь зазжаютъ. А у нея нтъ того, чтобъ по-людски салопъ въ передней снять, а въ которую комнату раньше вбжитъ, тамъ свое манто и броситъ. Сегодня этотъ господинъ, который за нихъ въ контор теперича дла правитъ… а я, признаться, не доглядлъ… прошу его въ гостиную, а манто среди пола валяется… Помилуйте!

— Что-жь этотъ господинъ?

— Ничего, только усмхнулся да головой повелъ…

— Ну, бда не велика…

— Нтъ, вы ужь сдлали бы милость, зашли да поговорили. Или опять намедни вздумали Ивана еогностовича какимъ-то кушаньемъ кормить. Что вотъ они за обдомъ наканун сказали, что любятъ.— Ахъ, а васъ накормлю! Ахъ, я его умю отлично стряпать!! (Тутъ Агаонъ, насколько смогъ, представилъ Фанни Юрьевну). На завтра прізжаетъ, и горничная съ нею и кардонка у ней въ рукахъ. Гляжу что-то будетъ, не совсмъ ли молъ къ намъ на житье перебираются. Нкоторое время погодя вбгаетъ въ кухню, срамъ сказать, въ одной юбчонк, только кофточка сверху накинута. Сла на столъ, ногами болтаетъ.— Агаонъ, топите плиту.— Слушаю-съ, говорю, только она лтъ пять, можетъ, не топлена, чадить будетъ.— Ахъ, какія глупости! топите.— Ну, и затопилъ!..

— Что-жь?

— Извстно, чадъ. Дыму полна квартира. Чуть барина не задушили. А вчера, что выдумала! Смотритъ это въ окно, а по двору сапожниковы двочки шмыгаютъ да какой-то забглый мальчишка.— Ахъ, какія милыя дти! Агаонъ, приведите ихъ сюда!.. Я на Иванъ еогностыча гляжу, знаю какъ они этихъ чумазыхъ обожаютъ.— Что-жь, говоритъ, позови. Привелъ я ихъ,— шумъ, гамъ, бготню, возню подняли. Потомъ этого забглаго мальчонка къ Иванъ еогностычу подвела:— Жанъ, говоритъ…

— А она его Жаномъ зоветъ? съ живостью переспросилъ Безпаловъ.

— Такъ точно. Спервоначалу, видно, совстилась, все Иванъ еогностычемъ звала, а тутъ какъ-то эту моду выдумала… ‘Такъ, Жанъ, говоритъ,— погляди, какой миленькій мальчикъ. Поцлуй его!’ Что-жь вы думаете, Андрей Николаевичъ? вдь поцловали. Такъ будто малость поморщились, а поцловали таки.

Агаонъ помолчалъ.

— Нтъ, будь она барыня настоящая, она бы больному покой дала, чтобы все тихо было, смирно, а сама бы съ книжкой иль съ шитьемъ присла. А то чумазыхъ полонъ домъ!.. А я еще для нихъ на Кузнецкій за конфетками бгай… Такъ что вы ужь сдлайте божескую милость…

— Хорошо, хорошо, прервалъ его Андрей Николаевичъ.

Затмъ онъ спросилъ Агаона, Иванъ ли еогностовичъ приказалъ ему зайти, или же онъ самъ по себ вздумалъ. Агаонъ сознался, что приказа не было. Андрей Николаевичъ, пробормотавъ еще разъ ‘хорошо, хорошо’, отпустилъ Агаона, ршивъ, что ему самому пока заходить не удобно, а насчетъ здоровья можно всегда освдомиться у доктора, благо тотъ оказался знакомымъ.

Агаонъ, впрочемъ, тотчасъ же по возвращеніи домой измнилъ свое мнніе о Фанни Юрьевн: она великодушно или безтолково пожертвовала ему всю сдачу съ соли, что составляло около восьми рублей.

— Нтъ, она барыня ничего, разсудилъ Агаонъ,— только бы почаще.

Докторъ, замнившій азіатскаго врача, былъ человкъ строгій и непреклонный. Когда посл перваго, визита, Фанни Юрьевна, ожидавшая его въ гостиной, стала передъ нимъ въ умоляющую позу и, поднявъ глаза къ потолку, прошептала: ‘докторъ! спасите его’, Нелповъ насупился и пробурчалъ:

— Не отъ чего спасать, не отъ чего. Простой ишіасъ. Ничего, дастъ Богъ, подвинтимъ, починимъ. Только вы ужь, сударыня, мн не мшайте.

— Чмъ же я могу мшать вамъ, докторъ? смиренно спросила актриса.

— Пожалуйста, не безпокойте его черезчуръ.

— Я васъ не понимаю, докторъ, опуская глаза, сказала Фанни Юрьевна.

— И прекрасно, что не понимаете. Больше ничего и не требуется.

— Поврьте, докторъ, я буду для него самой терпливою, самою неутомимою и самоотверженною сестрой милосердія, опуская голову, добавила она.

— И, пожалуйста, наблюдайте, чтобъ онъ гулялъ каждый день, а то онъ у васъ залежался, только не до утомленія, помните.

— А можно его вывозить за городъ?

— Даже должно, въ спокойномъ экипаж, и чтобы тамъ гулялъ. Разумется, не въ дождь и не при сверномъ втр.

Погода стояла, какъ нарочно, превосходная. И для влюбленныхъ начались чудныя поэтическія прогулки въ Нескучный садъ, Сокольники, Паркъ. Впрочемъ, самыми-то чудными оказались поздки на богатыя и модныя кладбища, которыя такъ любила Фанни Юрьевна, быть-можетъ, по своему пристрастію къ скрытнымъ и малолюднымъ мстамъ. Въ первый разъ Ивану еогностовичу, особенно въ его положеніи выздоравливающаго смертнаго, кладбище показалось не совсмъ удобнымъ мстомъ для гулянья, и онъ не преминулъ высказать это.

— Ахъ! разв вы не любите гулять по кладбищамъ? удивилась она.— А это такъ поэтично!

Какъ извстно читателю, Иванъ еогностовичъ и ране подозрвалъ въ Фанни Юрьевн поэзію, разумя это слово въ томъ смысл, въ какомъ его понимаютъ институтскіе учителя словесности и журналисты, а потому немедленно согласился съ артисткой.

Они прошлись по кладбищу, останавливаясь по временамъ передъ памятниками извстныхъ лицъ.

— Ахъ, какой чудный памятникъ! воскликнула Фанни Юрьевна предъ какимъ-то монументомъ въ купеческомъ вкус.— Jean! ты поставишь мн такой памятникъ, когда я умру?

— Что за странная мысль! сказалъ онъ, чувствуя нкоторую неловкость.

— Нтъ, продолжала она, прижимаясь къ нему и взглядывая на него снизу на манеръ ласковой собаки,— я знаю: ты мн не откажешь въ этомъ… И какъ пріятно, чудно, поэтично мечтать, что тебя будутъ любить и ничего не пожалютъ для тебя, даже посл смерти.

Подобныя восклицанія и просьбы повторялись и при другихъ кладбищенскихъ прогулкахъ, и весьма вроятно, что во второй и третій разъ они показались бы Ивану еогностовичу если не вполн глупыми, то все же значительно пошлыми, но, по счастью, онъ, воротясь домой и раздумывая о выходк Фанни Юрьевны, вспомнилъ что Шопенгауеръ считаетъ меланхолію непремннымъ свойствомъ художественной натуры. Отсюда Подлещиковъ вывелъ, 1) что Шопенгауеръ былъ великій наблюдатель, и 2) что Фанни Юрьевна одарена несомнннымъ художественнымъ талантомъ.

‘Правда, Андрюша не признавалъ въ ней особаго таланта’, слдомъ подумалъ Иванъ еогностовичъ, ‘ну, да вдь онъ держится отсталыхъ эстетическихъ теорій’.

Въ начал мая, когда Иванъ еогностовичъ уже значительно поправился, Нелповъ объявилъ, что считаетъ необходимымъ отправить его на лиманъ.

— Тамъ курсъ теплыхъ ваннъ начинается 15 мая, а купанье въ самомъ лиман съ 1 іюня, но я вамъ совтую хать какъ можно скоре. Долгое путешествіе по желзной дорог будетъ для васъ утомительно, а потому я вамъ совтую отдохнуть денекъ въ Харьков и денекъ въ Севастопол. Оттуда позжайте до Одессы моремъ: морское путешествіе васъ укрпитъ.

Фанни Юрьевна нашла планъ поздки удивительно поэтическимъ, и, въ надежд сопровождать Ивана еогностовича, вскричала, что готова расцловать Нелпова. Но докторъ, услышавъ о сопровожденіи, напрямки объявилъ, что въ такомъ случа онъ не ручается за выздоровленіе. При этомъ Нелповъ насказалъ такихъ ужасовъ насчетъ совмстной поздки, что люби Иванъ еогностовичъ чуточку меньше Фанни Юрьевну, онъ, чего добраго, разорвалъ бы съ нею.

Наконецъ, Иванъ еогностовичъ былъ водворенъ въ купе перваго класса (жетоны-то пригодились, хотя онъ при полученіи ихъ и говаривалъ: зачмъ мн? я прикованъ къ Москв), Фанни Юрьевна, обливаясь слезами, перекрестила и поцловала его безчетное число разъ и, заплаканная, похала домой, сравнивая себя съ невстой, проводившей жениха на войну.

XVIII.
Соломенная вдова.

Calypso ne pouvait se consoler du djart d’Ulysse.
Fnelon.

Глафира Александровна жила въ тотъ годъ на дач въ Покровскомъ-Филяхъ. Она была при деньгахъ, нанимала отличный домъ съ тнистымъ садомъ и держала лошадей. Утромъ, въ половин іюня, пробудясь отъ сна и узнавъ отъ Маши, что ‘жара сегодня страшная’, Шелехова накинула поверхъ сорочки дорогой пеньюаръ и сла у открытаго окна въ садъ, чтобы попить въ прохлад чайку, до котораго была порядочная охотница. Но едва она успла опорожнить девятую чашку, какъ услыхала, что во дворъ възжаетъ экипажъ. Въ виду легкости своего наряда, Глафира Александровна думала уже скрыться во внутренніе аппартаменты, какъ вбжавшая Маша доложила ей, что пріхала Хотьминская.

— Ахъ, еничка, вотъ это мило съ твоей стороны, что вспомнила меня, гршную, сказала хозяйка вставая на встрчу гостьи.

Фанни Юрьевна съ какимъ-то неистовствомъ обняла подругу и, припавъ къ ея плечу, вдругъ зарыдала.

— Ахъ, Глаша, Глаша! проговорила она,— спаси меня… помоги… посовтуй…

Рыданія усилились.

— Охъ, что ты! усаживая гостью, сказала хозяйка.— Право же ты меня этакъ до-смерти испугаешь, а мн это вредно: я женщина тучная…

— Ты… ты одна… можешь… помочь мн, всхлипивала гостья.

Фанни Юрьевна была безутшна и продолжала стенать и всхлипивать. Наконецъ Глафир Александровн удалось усадить ее и почти насильно заставить выпить чашку чаю, отъ котораго ожидалось большое успокоительное дйствіе на нервы.

— Ну, теперь сказывай, что тамъ у тебя, принимаясь за одиннадцатую чашку, сказала Глафира Александровна.

— Право, не знаю, съ чего начать, проговорила гостья, готовая снова разрыдаться.

— Начало я сама, пожалуй, придумаю. Голову даю на отсченье, что по любовнымъ дламъ.

Фанни Юрьевна не отвчала, но Шелехова по ея лицу не сомнвалась, что отгадала.

— Ну, ну, такъ я и знала. Твой-то, какъ бишь его?.. да! Подлещиковъ, говорятъ, ухалъ.

— Да, онъ въ Одесс, на лиман…

— Что-жь онъ тамъ длаетъ?

— Лчится, вдь онъ же боленъ, у него ишіасъ…

— Да ты точно, знаешь, что онъ тамъ?

— Ахъ, Господи! когда я отъ него каждый день письма получаю.

— Вотъ поди-жь ты, а люди что врутъ.

— Что такое? съ испугомъ проговорила Фанни Юрьевна.

— Кто-то мн сказывалъ, не упомню, право, Стоумовъ, что ли, будто онъ на тебя растратилъ чьи-то чужія деньги и бжалъ…

Фанни Юрьевна остолбенла.

— Ну, ну, не пугайся. Вижу, что вздорь. Бги онъ въ Одессу, его оттуда живо бы выцарапали… Охъ, и дура же я! И забыла, что Маша сказывала, на какихъ ты рысакахъ и въ какой коляск прикатила… Ну, ну, сказывай дальше… Только, стой! я какъ-то къ теб зазжала, хотла на новую квартиру взглянуть, да мн сказали, что тебя въ город нтъ. Ты что жь? къ нему въ Одессу летала?

— Нтъ, это мы всей труппой въ Тулу здили, а потомъ въ Рязань. Знаешь, играли въ пользу суфлера, мы вдь каждый годъ здимъ. И, право, стоитъ: онъ такой чудный суфлеръ! инстинктивно пускаясь въ подробности, чтобъ отдалить роковую минуту признанія, сказала Фанни Юрьевна.

— Гм… Что жь онъ, хорошъ собой?

— Кто?

— Ахъ, Господи! да чудный-то суфлеръ…

— Какія глупости! обидчиво сказала Фанни Юрьевни.— Онъ просто отличный суфлеръ, вотъ и все. А до его красоты, понятно, мн дла нтъ, у меня съ нимъ общаго ничего нтъ да и быть не можетъ, добавила сна, съ артистической или женской гордостью, Богъ всть.

— Ну, извини, красавица. Страсть какъ люблю свою догадливость показывать, да часто мимо… То-то бда моя!

Он помолчали.

— Значитъ, заговорила Глафира Александровна,— ты соломенной вдовой осталась… Что жь ты длала?

У Фанни Юрьевны опять показались слезы.

— Видишь ли, отвчала она,— я жила въ город, потому что терпть не могу дачъ… Что за охота киснуть на одномъ мст, особенно когда есть коляска и лошади… Гораздо пріятне, вечеромъ куда вздумаешь, туда и подешь…

— Разумется, подтвердила пріятельница, и чтобъ облегчить подруг дальнйшее признаніе, добавила:— Что жь, бывалъ у тебя кто-нибудь?

— Ты знаешь, я затворница, я не люблю, какъ ты, чтобы вокругъ меня вертлась толпа поклонниковъ…

— Точно, одной спокойне. Что жь, ты все время одна, какъ сова на пн, просидла?

— Нтъ, Шурочка у меня бывала каждый день… Понимаешь, я не то, что люблю ее, а привыкла въ ней. Она такая услужливая, милая… И еще заходилъ…

Глафира Александровна готова была припрыгнуть, чтобы схватить на лету имя, долженствовавшее выскочить изъ устъ Фанни Юрьевны, но та вдругъ замолчала и прихлебнула чаю.

— Такъ кто еще, ты сказала, заходилъ-то къ теб? будто не дослышавъ, спросила хозяйка.

— Графъ, едва слышно прошептала гостья.

— Какой графъ?

— Ахъ Боже мой, какой!.. Графъ Петръ Николаевичъ…

— Ворворищевъ?.. Та, та, та!.. вотъ такъ исторія!..

И съ этими словами Глафира Александровна, разставивъ ноги, уперлась ладонями въ колни и выставила далеко впередъ туловище и голову съ раскрытымъ ртомъ. Она тотчасъ же замтила, что приняла позу любопытной кумушки, и съ тмъ вмст почувствовала, какъ у нея заколыхалась грудобрюшная преграда отъ скрытаго еще смха, словно въ такой поз она уже не могла относиться серьезно къ треволненіямъ своей подруги.

— Ну, понимаешь, съ раздраженіемъ, точно сердясь на подругу за недогадливость, продолжала Фанни Юрьевна свои признанія,— все съ Шурочкой сидть довольно скучно, а онъ, онъ… Фанни Юрьевна, очевидно не находила подходящаго слова или боялась употре бить слишкомъ нжное,— онъ такой… Словомъ, мн съ нимъ весело!..

Послднюю фразу Фанни Юрьевна прокричала довольно рзво, точно предупреждая неминуемое возраженіе подруги.

‘Вотъ дура-то! съ кмъ веселье нашла!’ подумала Глафира Александровна.

— Словомъ, понимаешь, онъ человкъ свтскій… А я люблю свтскихъ людей, я къ нимъ привыкла, умю съ ними говорить… Съ ними, только съ ними я бываю остроумна, находчива… Право, между ними я даже самой себ кажусь умной…

‘Вотъ и для нашей дурёхи поглупй нашлись!’ удивилась про себя Глафира Александровна, и вслухъ:

— Ну и что же?

— Понимаешь, я брала его съ собою кататься… одной такъ скучно… Конечно, я брала и Шурочку… Въ коляск, знаешь, есть отдльная скамеечка…

Шелехова все ниже опускала голову, боясь, что еничка замтитъ, какъ ее разбираетъ смхъ.

— Ну, ну! подогнала она эпичку, замтивъ, что та опять запнулась.

— Ну, и вчера… вчера мы тоже похали въ Паркъ…

— Вдвоемъ?

— Нтъ, и Шурочка съ нами… Только, знаешь, вдругъ стало втренно, дождикъ… Я озябла, онъ предложилъ хать поужинать… Тутъ вдь ничего нтъ неприличнаго, что я согласилась, не правда ли? съ институтской наивностью спросила она.

— Разумется, вы же были втроемъ…

— Ну да, конечно, втроемъ… Я попросила взять cabinet particulier, потому что терпть не могу въ общей зал… Вс ходятъ, смотрятъ на тебя, слышишь, какъ спрашиваютъ: ‘съ кмъ это она?’… Вдь и въ этомъ, согласись, нтъ ничего предосудительнаго? съ невинностью неопытной двицы, спрашивающей совта у мамаши, сказала Фанни Юрьевна.

— Разумется. Тмъ боле, что вы втроемъ…

— Ну да, втроемъ… Онъ, конечно, предложилъ шампанскаго… Было очень весело, мы шутили, болтали, смялись… Я, кажется, выпила лишнюю рюмку ликера… Только помню, что у меня закружилась голова.

— Стой! а Шурка куда же двалась?

— Вотъ, вообрази, ршительно не помню, когда и какъ она скрылась… Ну, и онъ… и я…

— Ну, и мы, и вы, и они, и он! Будетъ, матушка, довольно! И безъ того поняла, не маленькая, заливаясь самымъ веселымъ и неудержимымъ хохотомъ, прокричала Глафира Александровна.

— Ахъ, Глаша, какая ты, право, безчувственная!

— Но, милая, не плакать же мн, хотя оно точно, что трогательно! еще пуще хохоча, проговорила Шелехова.

— Помоги же мн, Глаша! капризно вскричала Фанни Юрьевна.— Ты такая умная, ты все сумешь, если захочешь.

— Ну, коли я такая умная и все сумю, переставъ смяться сказала Глафира Александровна,— такъ говори: чмъ же я? теперь могу помочь теб?

— Посовтуй, научи, что мн теперь длать.

— Ну, это дло не мудрое. Слушай. Ты, что жь, Подлещикова стало быть вовсе разлюбила?

— Не смй, не смй мн этого говорить, съ топотомъ закричала Хотьминская и, вскочивъ на ноги, стремительно побжала къ дверямъ, точно въ нихъ показался Иванъ еогностовичъ.— Онъ такой чудный, божественный, прелестный! Я никогда не перестану любить его, понимаешь, никогда. Я его люблю, обожаю боготворю!.. И никогда, ни за что не…

Фанни Юрьевна чуть не крикнула, ‘не измню’, но слово стало у нея поперекъ горла, она разрыдалась и впала въ истерику. Глафира Александровна даже перетрусилась. Наконецъ, при помощи холодной воды и разныхъ снадобій, ей удалось успокоить еничку.

— Выпей-ка чайку, уговаривала она, поглаживая ее, какъ маленькую, по головк,— или не хочешь? ну, глотни водицы еще.

И слдомъ Глафира Александровна налила себ чашку, счетомъ пятнадцатую.

— А я всегда скажу, что онъ во всемъ виноватъ, все еще не безъ всхлипываній заговорила Фанни Юрьевна.

— Кто онъ-то?

— Ахъ, этотъ противный Нелповъ… докторъ. Я тогда же говорила Жану, что надо взять другого, что онъ ничего не смыслитъ. Нтъ, какъ можно, онъ знаменитость, профессоръ, стоитъ на высот науки! А вышло, что я была права.

— Чмъ же онъ виноватъ-то? изумилась Шелехова.

— Ахъ, я его просила, умоляла, требовала, чтобъ онъ позволилъ мн хать съ Жаномъ, но онъ, какъ упрямый оселъ, затвердилъ одно и то же: никакъ нельзя, можетъ повредить, и не ручаюсь за выздоровленіе…

Глафира Александровна черезъ силу крпилась, чтобы не прыснуть со смху.

— Ему необходимо спокойствіе! продолжала Хотьминская цитовать доктора Нелпова.— У, противный, гадкій, уродъ! Такъ, по моему, и вышло… И вотъ… вотъ…

Фанни Юрьевна начала снова всхлипывать.

— Полно, полно же! прикрикнула на нее Шелехова, зная, что окрикъ бываетъ полезенъ при нервномъ растройств.— Пей чай! продолжала она, придвигая къ ней чашку, и кстати налила себ восемнадцатую.

Фанни Юрьевна повиновалась.

— Слушай же. Если ужь ты такъ любишь Подлещикова, такъ теб вотъ что надо сдлать.

Фанни Юрьевна встрепенулась,

— Графа больше не принимай.

— Какъ же я это сдлаю?

— Очень просто, прикажи, чтобы горничная отказывала.

— Ахъ, онъ, пожалуй, обидится.

— На здоровье!.. А то увидишь его, опятъ…

— Ахъ, я ужасно боюсь…

— Я такъ и думала. А что онъ обидится, не велика бда. Вдь не станетъ же онъ встрчному и поперечному развязывать да жаловаться, что его прогнали.

— О, на этотъ счетъ я совершенно покойна! съ живостью сказала Фанни Юрьевна.— Ты можешь, что угодно говорить про свтскихъ людей, что они дрянные, пустые и глупые, но относительно женщинъ они всегда благородны и никогда никому не скажутъ…

— Ну, положимъ, что я сама отъ нихъ много разъ слышала… Да вдобавокъ мы вдь съ тобой и не женщины для нихъ.

— А кто же?

— Актрисы. Нами похвастаться не только можно, но и лестно. Знала я одного, тоже свтскій былъ хоть и безъ гроша, женился онъ на одной изъ нашихъ балетныхъ. Что жь? потомъ везд хвастался, будто она у него на содержаніи. Это про жену-то!..

— Но графъ…

— Оставь ты его, ради Бога, въ поко. Онъ конечно, не скажетъ ни слова, потому что побоится, чтобы Подлещиковъ не вздулъ его.

Фанни Юрьевна струсила не на шутку.

— Ахъ, что ты, что ты, Глаша! замахавъ на нее руками, закричала она.

— Ну, полно, строго проговорила хозяйка.— Чего тутъ пугаться заран… Ты у меня обдаешь нынче, такъ ли?

— Да, домой мн не хотлось бы. Я боюсь…

— Ладно. Посл обда я сама провожу тебя въ городъ, помогу уложиться, и завтра же утромъ изволь отправляться изъ Москвы….

— Куда? опшила Фанни Юрьевна.

— Какъ куда? Разумется, въ Одессу…

— Да, да, безсмысленно проговорила Хотьминская, очевидно не ожидавшая такого совта.— Но… что же я скажу Ивану еогностовичу?

— Окажешь, что соскучилась, что не въ силахъ была дождаться… Или скажи, что теб сказали, будто ему хуже… Очень просто, соври на меня, будто я слышала отъ Стоумова, что ли, что ему совсмъ плохо, но что онъ не пишетъ, боясь растревожить тебя.

— Ахъ, Глаша, право, какая ты умная: все придумаешь! съ восторгомъ воскликнула Фанни Юрьевна.

— Ну, вотъ видишь, дурочка, дло вовсе не мудрое, сказала Шелехова, цлуя подругу.

— Только нтъ, съ смущеніемъ заговорила Фанни Юрьевна,— я, право, боюсь, что выйдетъ неловко…

— Чмъ же неловко?

— А если онъ обидится?

— Съ чего-жь ему обижаться? Что соскучилась по немъ? Да онъ будетъ радешенекъ…

— Ахъ, я не про Жана…

— Про кого же? широко раскрывъ глаза, спросила Шелехова.

— Я боюсь, что графъ…

Глафира Александровна всплеснула руками и чуть не назвала еничку дурой.

— Понимаешь, теперь, теперь неловко, нельзя… То-есть, нынче, завтра… Еслибъ немного погодя…

— Ничего не понимаю.

— Полно, пожалуйста! ты очень хорошо знаешь, о чемъ я говорю… Еслибъ черезъ мсяцъ, черезъ дв недли даже… Но теперь, какъ ты хочешь, ршительно неловко… нельзя…

— О чемъ ты толкуешь?

— Ахъ, Глаша, скажи, пожалуйста, зачмъ ты притворяешься? Но графъ… вдь онъ будетъ же… на дняхъ…

— Право, ты, кажется, заговариваться начинаешь…

— Полно притворяться, пожалуйста! уже съ нкоторымъ раздраженіемъ сказала Хотьминская.— Вдь ты же знаешь, что онъ давно хлопочетъ въ театръ.— И, замтивъ нетерпливое движеніе танцовщицы, она съ живостью прибавила:— Такъ знай же, что какъ-то на прошлой недл, въ дождь, онъ завозилъ Шурочку домой и сказалъ ей, что его назначеніе выйдетъ на дняхъ…

— Можетъ, его куда и назначатъ, только не въ театръ.

— Куда же?

— Ахъ, милая, почемъ мн знать? Вдь это намъ съ тобой кром театра приткнуться некуда, а для ихняго брата мстовъ много.

— Ну, Глаша, я и не думала, что ты такая двуличная, нечаянно сообразивъ что-то, сказала Хотьминская.

— Чмъ же это я двуличная, позвольте спросить? нсколько обидясь спросила Шелехова.

— Ты же сама столько разъ твердила о его назначеніи. И въ посту еще, помнишь?.. И Иванъ еогностовичъ при этомъ былъ…

— Э, голубушка! что вспомнила. Мало ли я какой вздоръ горожу.

— Нтъ, нтъ, я тебя теперь понимаю… Пожалуйста, не воображай, что я такъ проста… Нтъ, теперь-то ужь меня не обманешь.

Фанни Юрьевна проговорила эти слова съ тою упрямой увренностью въ своей правот, какая нападаетъ на всхъ малодумающихъ людей, когда у нихъ въ голов вдругъ заведется какое-либо соображеніе.

— Ну, съ задоромъ сказала Глафира Александровна,— коли на то пошло, такъ знай, что я нарочно сама про его назначеніе выдумала.

— Ты? зачмъ?

— Это мое ужь дло! заливаясь смхомъ, при воспоминаніи о своей зат, отвчала Шелехова.

— А! не хочешь сказать, значитъ врешь…

— Да ты съ ума сошла!

— Нтъ, я теперь тебя отлично поняла, и прямо теб скажу, что ты подлая, подлая, самая низкая женщина…

— Да какъ ты смешь! разбсясь не на шутку, крикнула хозяйка.

— Да, да! ты нарочно мн совтовала хать въ Одессу, чтобъ меня здсь не было при его назначеніи. Ты думаешь, я не знаю, что ты сама хочешь перейти въ драму. Только извините, Глафира Александровна, вамъ это не удастся.

— Вотъ дура-то! какъ бы обращаясь къ скрытымъ свидтелямъ, вскричала Шелехова.

— Да, не удастся, и я еще постараюсь, чтобъ васъ изъ балета исключили…

— Вонъ, вонъ пошла! вн себя отъ злости закричала хозяйка.

— Подлая, подлая, низкая! на ходу прокричала гостья, торопливо подбирая подолъ и выбгая изъ комнаты.

— А! такъ ты такъ-то! прошипла про себя Глафира Александровна.— Погоди-же, голубушка, я проучу тебя. Я смирна, смирна, а только меня не тронь! А затронешь, не прогнвайся: удружу.

И Глафира Александровна позвонила.

— Что, ухала, эта-то? спросила она вбжавшую Машу.

— Ухали-съ.

— Ну, Маша, вели поскорй заложить лошадей, да давай мн одваться: я ду въ Москву.

— А какъ же, барыня, съ нкоторою робостію замтила Маша, — вдь Савва Данилычъ хотли сегодня къ завтраку пріхать.

— Ахъ, я и забыла! Что-жь длать!.. Мн необходимо въ Москву… Впрочемъ, я его встрчу и захвачу съ собой…

— Да вдь они не изъ города, они изъ Кунцова.

— Вотъ бда-то! Что-жь длать?.. Вотъ что, Маша… Онъ раньше часу не прідетъ, ты скажешь ему… Теперь который часъ?.. Еще одиннадцати нтъ… Ну, я успю… Такъ скажи ему, чтобъ подождалъ, что я ровно въ половин втораго непремнно буду дома. А если онъ съ компаніей прідетъ, дай имъ чего-нибудь закусить, а главное усади ихъ за карты: тогда подождутъ.

Изъ предыдущаго разговора сообразительный читатель можетъ понять, до какой степени Глафир Александровн загорлось пустить по Москв пикантную новость. Посл ругательствъ Хотьминской, она считала себя въ прав не держать въ тайн вчерашняго приключенія. Притомъ, вдь Фанни Юрьевна не брала съ нея слова, не говорить никому, впрочемъ, будь слово и взято, Глафира Александровна все-таки сболтнула бы кому-нибудь, но въ такомъ раз, конечно, единственно при случа, подъ величайшимъ секретомъ и не съ такою поспшностью: очень ужь дологъ былъ у нея язычекъ.

Въ Драгомиловской слобод она нагнала Андрея Николаевича, который плелся въ городъ на Ваньк. Она приказала кучеру остановиться и подозвала художника.

— Андрей Николаевичъ! Откуда это вы? еще издали кричала Глафира Александровна.

— Съ дачи: вдь я въ Давыдков живу.

— Вотъ мило!.. Здравствуйте!.. Вотъ одолжилъ! Отъ меня, отъ Филей, всего въ двухъ шагахъ, рукой подать, и хоть бы разъ заглянулъ!

— Я, по правд сказать, и не зналъ что вы въ Филяхъ.

— Развязывай, не зналъ! Про еничку, небось, давно бы разузналъ… А еще портретъ общалъ…

— Право же, не зналъ… А вы мн какъ еще нужны.

— Ой-ли?

— Право. Я картинку задумалъ и хотлъ просить, чтобъ вы у меня на натур посидли. Что-жь, позволите себя въ картинку вписать?

— Отчего же, если не въ уродливомъ вид. Только я за это съ васъ взятку сорву.

— Извольте.

— Нтъ, вы извольте сейчасъ своего Ваньку отпустить, и демте со мной.

— Куда??

— Завтракать, въ Славянскій Базаръ.

Андрей Николаевичъ сталъ соображать, можно ли ему.

— Не знаю, право… впрочемъ, я успю… извольте.

— Вотъ паинька. А я вамъ за это ужь такія-то новости сообщу.

— Новости? Какія же?

— Насчетъ енички и вашего друга Подлещикова.

— Право? намреваясь ссть въ коляску, спросилъ Безпаловъ.

— Да вы Ваньку-то сперва отпустите! отъ души хохоча надъ разсянностью художника, сказала танцовщица.

Они похали.

— Ну, выкладывайте же ваши новости, сказалъ Безпаловъ.

— Ишь, дуру нашли. Разкажи я вамъ сейчасъ, вы у меня изъ коляски по дорог выскочите. Да на тощее сердце оно и не годится.

И она начала болтать всякій вздоръ, но новостей, какъ ни просилъ Андрей Николаевичъ, ни за что до ды сообщить не хотла. При възд въ Никольскую имъ попалась навстрчу Шурочка. Она шла въ новой, шикарной шляп, въ новой мантильи и съ моднымъ зонтикомъ.

‘Ишь сумла таки съ графа сорвать!’ подумала Глафира Александровна, со смхомъ раскланиваясь съ нею.

Глафира Александровна приступила къ разказу не раньше, какъ скушавъ порядочный кусокъ кулебяки. Она уснастила повсть многими игривыми подробностями, которыя Фанни Юрьевна опустила, надо полагать, изъ скромности, или ради краткости слога. Но какъ ни старалась Шелехова разсмшить Андрея Николаевича, это ей не удалось. Онъ становился все задумчиве и даже мрачне.

— Такъ вотъ какой сюрпризецъ готовится вашему другу, Андрей Николаевичъ, сказала она въ заключеніе.— А что, скоро онъ прідетъ?

Андрей Николаевичъ хотлъ было отвтить, что Богъ молъ его знаетъ, но сообразивъ, что Глафир Александровн вовсе не слдуетъ знать о его размолвк съ пріятелемъ, и вспомнивъ, что ему говорилъ Нелповъ, отвчалъ:

— Постойте!.. которое нынче число?.. Да такъ, недли черезъ дв, второго или третьяго іюля.

— А надо бы, кажется, предупредить его… Не то, какъ вдругъ узнаетъ, не надлалъ бы глупостей… или онъ не такой?

Андрей Николаевичъ ничего не отвчалъ.

— Неужто вы не напишите ему?

— Неловко писать-то. Выйдетъ какъ-будто сплетня.— Какая же, помилосердуйте, сплетня, когда она сама мн развязала.

Андрей Николаевичъ чуть было не отвтилъ, что поэтому-то и будетъ сплетня, но опять сдержался.

— Видите ли, сказалъ онъ,— вы Подлещикова не знаете, онъ въ такихъ длахъ человкъ крайне щепетильный… Онъ можетъ взбситься не на нее, а на меня… А мн вовсе не хотлось бы разсориться съ нимъ навсегда.

Шелехова поняла, что Безпаловъ на ея удочку не клюнетъ. Они замолчали. Андрей Николаевичъ мрачно уставился въ тарелку, а Шелехова, въ ожиданіи втораго блюда, стала глазть по сторонамъ. Ей уже пришло въ голову, что напрасно она заторопилась въ Москву, что Савва Даниловичъ наврно прідетъ съ компаніей, и она отлично бы могла разказать у себя за завтракомъ про еничкины амуры, а гости, при помощи купеческаго клуба, разнесли бы завтра новость по всей Москв,— какъ глаза ея упали на знакомое лицо.

— Андрей Николаевичъ, сказала она, указывая на мужчину въ необыкновенно легкомъ и чрезмрно свтломъ костюм и сиреневыхъ ботинкахъ,— это не Натрыжкинъ сидитъ?.. вонъ тамъ, налво, около бассейна.

Андрей Николаевичъ взглянулъ и отвчалъ утвердительно.

— Вы его знаете? можете его мн представить?

— Знать-то знаю, только не настолько, чтобы представить вамъ.

— Фи! какой вы нынче нелюбезный. Знала бы, не взяла бы васъ съ собой.

Андрей Николаевичъ былъ шапочно знакомъ съ Натрыжкинымъ, но ему пришлось также быть свидтелемъ, какъ Иванъ еогностовичъ, за предложеніе какой-то не совсмъ чистой сдлки, выгналъ почтеннаго частнаго повреннаго изъ своей конторы, съ употребленіемъ нкотораго насилія, впрочемъ въ законныхъ предлахъ и сообразно съ ршеніемъ Кассаціоннаго департамента по длу Енкенъ.

Глафира Александровна еще разъ подосадовала, что не осталась дома, позвонила, чтобы поскоре давали второе и, взглянувъ снова въ сторону Натрыжкина, замтила, что къ нему подсменилъ какой-то фрайтикъ съ необыкновенно толстимы усами, напоминавшими подрзанные конскіе хвосты.

— А этого не знаете, что подошелъ къ нему? спросила Глафира Александровна.

— О, этого-то знаю. Онъ, видите, гд-то Служить, по межевой или чертежной части, фамилія его Никандровъ.

— А съ нимъ можете меня познакомить?

Андрей Николаевичъ съ удивленіемъ взглянулъ на Глафиру Александровну.

— Сидитъ и думаетъ, со смхомъ сказала Шелехова,— что это барын нынче со всми знакомиться приспичило? Видите, Андрей Николаевичъ, я какъ увидала Натрыжкина, такъ вспомнила, что мн поручили справиться у него объ одномъ важномъ дл. Такъ познакомьте же хоть съ этимъ…

— Помилуйте, отчего же нтъ? Никандровъ, кстати, будетъ въ восторг, онъ и во сн-то только видитъ, какъ бы познакомиться съ какой-нибудь знаменитостью.

Никандровъ въ это время отошелъ отъ Натрыжкина, и Безпаловъ, нагнавъ, ловко подхватилъ его сзади подъ руку. Никандровъ тотчасъ же освдомился, съ кмъ это онъ сидлъ, не съ танцовщицей ли Шелеховой.

— Съ нею. А вы разв ее знаете?

— Какже!.. То-есть, собственно говоря, я лично съ нею не знакомъ, но она мн приходится даже съ родни… То-есть, я собственно хотлъ сказать, да немного заговорился… Видите-ли, Фаняпинъ, извстный, петербургскій, его еще въ товарищи министра прочатъ, такъ онъ мн приходится родственникомъ… И Никандровъ обязательно объяснилъ степень своего родства, съ Фаняпинымъ.—Такъ вотъ Петръ Александровичъ Фаняпинъ жилъ съ нею, кажется, когда она только что была выпущена изъ школы.

— Хотите съ ней познакомиться?

— Съ величайшемъ удовольствіемъ. Разв можно?

— Идемте.

И, не давъ ему опомниться, Андрей Николаевичъ представилъ Шелеховой ея свойственника съ лвой стороны. Посл первыхъ привтствій, Безпаловъ поспшилъ оставить Глафиру Александровну въ ‘пріятной компаніи’. Она его не задерживала, но была столь любезна, что напомнила насчетъ натуры и портрета.

— А я такъ счастливъ, что имлъ удовольствіе познакомиться съ вами, милая Глафира Александровна, заговорилъ Никандровъ.— Мн такъ много говорилъ о васъ одинъ мой близкій родственникъ.

— Кто же это?

— Петръ Александровичъ Фаняпинъ.

И Никандровъ объяснилъ Шелеховой степень своего родства съ Фаняпинымъ.

— Какъ же, мы когда-то были съ нимъ большими друзьями, устремляя глаза куда-то въ даль, сказала Глафира Александровна.— Что жь, онъ теперь по прежнему служитъ въ Петербург?

— Помилуйте, какъ же не служить, когда его прочатъ въ товарищи министра. Да-съ, служить, и вамъ можетъ-быть будетъ пріятно узнать, что онъ женатъ и у него двое дтей…

— Я слышала. Мн кто-то говорилъ, кажется Стоумовъ, поспшно отвтила Глафира Александровна, и неожиданно для Никандрова спросила:— А вы кажется здоровались съ Натрыжкинымъ? вы давно съ нимъ знакомы?

Никандровъ далъ утвердительный отвтъ, пожалвъ въ душ, что ни съ какой стороны не состоитъ въ родств съ Натрыжкинымъ.

— Можете вы его мн представить? Мн, видите, необходимо посовтоваться съ нимъ по одному длу.

— Сію минуту, отвчалъ Никандровъ и опрометью бросился за Натрыжкинымъ.

— Извините, я вамъ кажется, помшала, обратилась Глафира Александровна къ Натрыжкину,— вы такъ аппетитно завтракали.

Натрыжкинъ развязно отвчалъ, что это ничего, и что, если она позволитъ, то онъ можетъ продолжать завтракъ за ея столомъ съ еще большимъ аппетитомъ. Глафира Александровна согласилась.

— Извините, что я васъ потревожила… Но вы, кажется, завдуете длами графа Петра Николаевича? спросила Глафира Александровна, удостоврясь, что аппетитъ Натрыжкина ни мало не пострадалъ отъ перемщенія.

— Какъ же съ, какъ же-съ. Графъ, или врне его тетушка, княгиня Евпраксія Владиміровна, поручила мн устройство длъ графа Петра Николаевича.

— Скажите, пожалуйста, что онъ, въ Москв? Я такъ давно его не видала. А камеръ-юнкеръ Стоумовъ говорилъ мн, что онъ думаетъ куда-то хать, или скоро откуда-то вернется… А мн такъ необходимо его видть…

— Графъ пока въ Москв, отвчалъ Натрыжкинъ.

— Пока? разв онъ думаетъ куда-нибудь ухать?

— Да, кажется… Впрочемъ, это уже не секретъ. Онъ, вдь, назначается губернаторомъ въ Буинскъ, то-есть, даже назначенъ, но только это еще не объявлено оффиціально.

— Вотъ какъ! сказала Глафира Александровна, чувствуя пріятное сотрясеніе грудобрюшной преграды, при воспоминаніи о надеждахъ енички.— И скоро онъ детъ?

— Вроятно, чрезъ мсяцъ, другой.

— А, вдь, мы думали, что онъ къ намъ, въ театръ.

— Да, слухи ходили. И даже самъ графъ какъ-то двусмысленно отвчалъ, когда его о томъ спрашивали. Но, знаете, у этихъ важныхъ особъ бываютъ порой свои тонкіе разсчеты. Очень можетъ быть, что онъ этимъ обманывалъ какого-нибудь соперника, который также искалъ губернаторскаго мста: понимаете, чтобъ убдить его, что онъ ему вовсе не конкуррентъ.

Глафира Александровна весьма понимала подобные тонкіе разсчеты: она сама натравляла графа на еничку, чтобы тмъ временемъ ловко устроить собственныя дла и не быть передъ графомъ въ отвт въ случа его назначенія въ театръ, чему она, сказать правду, врила до послдней минуты не меньше самой енички.

— Впрочемъ, сказала Шелехова,— я очень рада, что онъ не къ намъ. Онъ, entre nous, большой шалунъ.

У Натрыжкина глазки загорлись при этихъ словахъ, и Никандрову также не терплось услышать о шалостяхъ графа.

— Какъ? вы разв не слышали о его исторіи съ Хотьминской? Помилуйте, это всмъ извстно.

Оба собесдника выразили желаніе услышать изъ устъ Глафиры Александровны эту, всмъ извстную, исторію.

Шелехова разказала имъ, съ новыми, еще боле игривыми, подробностями, чмъ Безпалову, и кстати, единственно для усиленія впечатлнія, добавила, что связь началась, какъ только заболлъ нотаріусъ.

Посудачивъ еще немного и убдясь, что ея повствованіе произвело на обоихъ слушателей большое впечатлніе, Глафира Александровна вдругъ спохватилась, что ей пора домой.

— Ахъ, Боже мой! я вотъ заболталась съ вами, господа, сказала она,— и забыла, что меня ждутъ на дач.

И она заторопилась отъздомъ. Вжливые кавалеры проводили ее до экипажа. Она любезно простилась съ ними, еще разъ извинилась передъ Натрыжкинымъ, что испортила ему аппетитъ, и пригласила Никандрова къ себ на дачу. Кавалеры не безъ зависти поглядли на отъзжавшую коляску и затмъ, взглянувъ другъ на друга, шельмовски перемигнулись. Оба были довольны и счастливы: Никандровъ новымъ знакомствомъ и приглашеніемъ, а главное тмъ, что при разказ о немъ можетъ похвастаться близкимъ родствомъ съ будущимъ товарищемъ министра, Натрыжкинъ же тмъ, что услышалъ новость, столь непріятную для его лютаго врага.

Они воротились въ столовую.

— Блестящая дама! сказалъ частный повренный, любившій взирать на все съ точки зрнія роскошной обстановки.

— Да, бабеночка сдобненькая, отвчалъ межевой, смотрвшій на вещи хотя и съ нжной, но боле существенной точки зрнія.

— Да-съ, лакомый кусокъ!

— Только не на нашъ ротокъ. Ха, ха! я, кажется, сказалъ въ риму.

— А мой графъ и за ней пріударялъ, только, повидимому, неудачно.

— Совершенно не выгорло, съ полною увренностью подтвердилъ Никандровъ,— извините за выраженіе,— вы, можетъ-быть, любезнйшій Евгеній Агапитовичъ, состоите съ нимъ не только въ дловыхъ, но и въ дружескихъ отношеніяхъ…

Евгеній Агапитовичъ поспшилъ замтить, что кром дловыхъ, у него никакихъ отношеній къ графу нтъ.

— Ну, я очень радъ, мой милый Евгеній Агапитовичъ, потому что, говоря откровенно, нашъ графъ во всей этой исторіи окончательно разыгралъ роль прохвоста.

— Однако, я обязательно не согласился бы очутиться на мст Подлещикова, сказалъ Натрыжкинъ, не желая осуждать графа, явившагося, такъ-сказать, невольнымъ орудіемъ его мести.

— Я не спорю, любезнйшій Евгеній Агапитовичъ, что попользоваться запретнымъ плодомъ на чужой счетъ очень заманчиво, и изъ насъ, вроятно, никто бы отъ этого не отказался, но, согласитесь, что воспользоваться сперва его болзнью, потомъ отсутствіемъ, разъзжать въ его коляск, сть, такъ сказать, его обдъ!.. Нтъ, это ужь черезчуръ!.. А еще аристократъ…

— Да, да, конечно, а все же я воображаю, какую рожу скорчитъ Подлещиковъ, когда узнаетъ, въ какихъ онъ остался дуракахъ!..

— И вотъ еще вопросъ, который я желалъ бы предложить на ваше благоусмотрніе, любезнйшій Евгеній Агапитовичъ. Какъ вы полагаете, если эту исторію сообщить кому-нибудь изъ репортеровъ, то вдь можетъ выйти не дурной фельетончикъ, а? И графу отъ него, пожалуй, не поздоровится. Особенно, если подпустить гражданскій мотивъ, что графъ, такъ-сказать, подманивалъ ее театральною карьерой и ради этой цли распустилъ слухъ о своемъ назначеніи.

— Конечно, если эти собаки пронюхаютъ… съ явною злостью сказалъ Натрыжкинъ, и вдругъ, точно самъ испугавшись своей злости, замолчалъ, впрочемъ, всего на одно мгновеніе.

Злоба почтеннаго повреннаго проистекала отъ того, что не прошло еще и недли со времени появленія въ одномъ изъ листковъ остроумной статейки, подъ заглавіемъ, ‘Облакатъ Агапитовъ’, гд, между прочимъ, былъ разказанъ и случай въ нотаріальной контор, испугъ же обусловливался слдующей причиной. Ему вдругъ пришло въ голову, что по милости благодтельной гласности (чмъ чортъ не шутитъ?), чего добраго, не состоится губернаторство графа, а съ тмъ вмст и его выгодная женитьба, на которую не разъ намекала въ своихъ рчахъ княгиня Евпраксія Владиміровна, въ такомъ случа, не пришлось бы и самому Евгенію Агапитовичу проститься на неопредленное время съ вожделннымъ гонораромъ?

— Ваше соображеніе вполн справедливо, совладавъ съ мгновеннымъ испугомъ продолжалъ Натрыжкинъ,— и я повторяю, что если эти собаки только посмютъ!.. Но въ томъ-то и закорючка. Поврьте, что эти бестіи-репортеры давно ужь все пронюхали, но молчатъ, упорно молчатъ, точно набрали въ ротъ воды. А отчего? Они прекрасно знаютъ, что у графа есть связи и здсь, и тамъ, и въ третьемъ мст, что за такой игривый, какъ вы выразились, фельетончикъ, ихъ обвинятъ въ шантаж и попросятъ изъ столицы на боле или мене продолжительный срокъ. Другое дло, случись это съ вами, Сергй Николаевичъ, или со мной,— ну, насъ бы они по косточкамъ разнесли!

— Ха, ха, ха! такъ насъ бы по косточкамъ, любезнйшій Евгеній Агапитовичъ? Ха, ха, ха!

И Никандровъ расхохотался, вспомнивъ о вышеупомянутой злостной статейк.

— Положимъ, однако, продолжалъ онъ,— что графъ съ этой стороны и не уязвимъ. А все же, любезнйшій Евгеній Атапитовичъ, какъ вы полагаете, иметъ ли Подлещиковъ, выражаясь юридически, нкоторое законное основаніе задать графу легонькую встряску, такъ-сказать, за ловленіе рыбы въ чужихъ водахъ, или за охоту въ заповдныхъ лсахъ?

— Подлещиковъ человкъ грубый, невольно вспомнивъ о приключеніи въ нотаріальной контор, отвчалъ Натрыжкинъ.

— Вотъ видите, любезнйшій Евгеній Агапитовичъ!.. А вдь у Подлещикова, конечно, найдутся друзья или знакомые, которые извстятъ его…

— Я, къ сожалнію, не принадлежу къ числу его друзей и даже близко не знакомъ съ нимъ, сверкнувъ глазами отвчалъ Евгеній Агапитовичъ, соображая насколько графъ въ состояніи скрутить Подлещикова, если тотъ вздумаетъ брыкаться.

— Я не васъ и имлъ въ виду, мой милый Евгеній Агапитовичъ…

— Стойте! прервалъ его Натрыжкинъ, окончательно ршивъ, что графъ такъ приструнитъ Подлещикова, что изъ того только пухъ полетитъ.— Мы съ вами сейчасъ это дло обмозгуемъ, только…

— Что только?

— Что жь намъ думать въ сухую! Велимъ подать чего-нибудь.

— Ха, ха! такъ-сказать подливочки, знаете, для вдохновенія, какъ говоритъ подъячій въ комедіи Островскаго. Ха, ха, ха! превосходно. Ха, ха, ха! вы человкъ сообразительный.

XIX.
Вщій сонъ.

Странникъ, конечно, бываютъ и темные сны, изъ которыхъ
Смысла нельзя намъ извлечь, и не всякій сбывается сонъ нашъ.
Одиссея, XIX, 560-61.

Иванъ еогностовичъ, между тмъ, усердно лчился на лиман. Онъ пріхалъ за два дня до открытія курса, и 15 мая первый принялъ первую теплую ванну, а 1 іюня раньше всхъ выкупался въ лиман. Онъ не только строго слдовалъ предписаніямъ доктора, но въ желаніи вылчиться какъ можно скоре, охотно выслушивалъ совты другихъ, боле опытныхъ больныхъ. Отставной майоръ разказалъ ему, что у нихъ, въ полку, одинъ штабсъ-капитанъ страдалъ точно такою же, какъ у него, болзнью, но только тогда она называлась какъ-то по иному. И что же? Разъ, разсердясь на деньщика, онъ сильно топнулъ ногою и мгновенно выздоровлъ. Иванъ еогностовичъ, ни на кого не сердясь, со всей силы притопнулъ ногою, и она у него пуще разболлась. Старушка изъ подъ Орхова сообщила ему, что когда она въ первый еще разъ прізжала на лиманъ, то старикъ-докторъ, открывшій цлебное свойство грязей и устроившій первоначально настоящую лчебницу, совтовалъ ей не просто купаться, но и натирать при этомъ грязью больной членъ, и это сильно помогло ей. Иванъ еогностовичъ съ усердіемъ принялся натираться во время купанья и также почувствовалъ облегченіе.

Душою, понятно, онъ жилъ въ Москв, питаясь письмами Фанни Юрьевны, которая, надо отдать ей справедливость, на нихъ не скупилась. И хотя ея письма въ сравненіи съ самой артисткой были не боле какъ пищей святаго Антонія, по сравненію съ трактирнымъ обдомъ, Иванъ еогностовичъ укрплялся ими. Если случалось, что сегодня письма не приходило, то на завтра получалось цлыхъ два, одно другаго нжне и пламенне. Она очень мило и съ самыми мелочными подробностями описывала ему свои артистическія поздки въ Тулу и Рязань, извщая, что въ обоихъ городахъ они играли Мученицу любви съ огромнымъ успхомъ. Monsieur Courtaud здилъ съ ними и сдлалъ весьма удачныя сокращенія въ піес. Поплескина они не брали съ собой, но Спхинъ очень хорошо справился съ его ролью. И такъ дале.

Ивана еогностовича чрезвычайно интересовали вс эти новости. По мр приближенія конца лчебнаго курса, Подлещиковъ становился все нетерпливе и готовъ былъ, подобно школьникамъ, завести особый календарь, гд можно было бы отчеркивать сколько дней, часовъ, минутъ, даже секундъ осталось до вожделннаго отъзда въ Москву.

И вотъ именно въ то время, какъ ждать приходилось не боле двухъ недль, то-есть четырнадцати дней, или двухсотъ тридцати шести часовъ (минуты и секунды досужій читатель можетъ вычислить самъ), выпалъ денекъ безъ письма. Иванъ еогностовичъ утшился тмъ, что завтра получитъ сразу два, но и на завтра письма не пришло. Что бы это значило? Иванъ еогностовичъ припомнилъ, что Фанни Юрьевна какъ-то писала, что ихъ всей труппой приглашаютъ на пять спектаклей въ Казань и что отъ этого ожидаются большія выгоды. Онъ пересмотрлъ прежнія письма и въ одномъ изъ нихъ нашелъ кое-что на счетъ Казани, онъ нсколько успокоился, особенно когда убдился, что объ этомъ город упоминается еще въ одномъ письм. Наврное, окончательное приглашеніе пришло неожиданно, по телеграфу (антрепренеры прогораютъ, но на телеграммы у нихъ всегда деньги найдутся), и Фанни Юрьевна, заторопясь отъздомъ, не успла написать. Конечно, она могла бы дать депешу, но женщины порой бываютъ ужасно недогадливы. За то онъ завтра получитъ письмо съ дороги, вроятно изъ Нижняго, и телеграмму изъ Казани.

Но и на третій день письма не было. Иванъ еогностовичъ ршилъ послать срочною телеграмму съ оплаченнымъ отвтомъ,— но куда: въ Москву или Казань? Казань въ послдніе дни до того у него вертлась въ голов, что онъ предпочелъ ее Москв. Адресъ? Но въ томъ то и выгода быть влюбленнымъ въ актрису, что всегда знаешь куда адресовать, въ театръ! Поздно вечеромъ онъ получилъ желанный отвтъ: телеграфное управленіе увдомляло его, что адресата въ Казани нтъ.

Значитъ, она въ Москв, значитъ, она больна, значитъ… значитъ… Телеграфировать ли сейчасъ, или ужь подождать до завтрашняго дня? Кто знаетъ, быть можетъ, она въ дорог. Посл долгихъ размышленій и переворачивавій въ голов разныхъ возможныхъ обстоятельствъ, Иванъ еогностовичъ почему-то поположилъ подождать до завтра.

Онъ снова вынулъ письма Фанни Юрьевны, тщательно сложилъ ихъ по числамъ и сталъ перечитывать подъ рядъ. Ему не удалось въ нихъ открыть новыхъ указаній на счетъ Казани, но, странное дло! ему показалось, будто чмъ дальше, тмъ письма становятся холодне, отрывочне, короче, небрежне, въ письмахъ за дв послднія недли словно вовсе ужь не было тхъ теплыхъ чувствъ любви и нжной признательности, которыми дышали боле раннія письма. Но, откровенно говоря, о чемъ ей было писать? О томъ, что кром Шурочки у нея никого не бываетъ? Что она встртила такого-то въ Сокольникахъ, а такую-то въ Парк? Притомъ, когда приходится писать изо дня въ день, по невол исчерпаешь вс нжныя и милыя выраженія. Желалъ бы онъ поглядть на свои послднія письма къ ней,— и въ нихъ, наврное, проскваживаетъ та же кажущаяся холодность, та же казенность избитыхъ отъ частаго употребленія однихъ и тхъ же словъ и реченій. Иное дло только-что полученное письмо, тутъ и пустое слово можетъ заставить улыбнуться, или вспомнить что-нибудь пріятное, или возбудить обольстительную надежду, но когда перечитываешь цлую груду писемъ, по невол однообразнаго содержанія, то, конечно, они покажутся скучноватыми и холодными.

Такъ утшалъ себя Иванъ еогностовичъ. У него отъ пережитыхъ волненій вдобавокъ заныла нога, и онъ ршилъ, что всего благоразумне лечь спать, а завтра, — завтра-то ужь наврное придетъ письмо. И какъ мило покажется оно посл маленькаго перерыва корреспонденціи.

Иванъ еогностовичъ заснулъ. И престранный ему привидлся сонъ. Онъ увидлъ огромную комнату, гд по самой середин стояла большая парадная кровать подъ балдахиномъ. На кровати въ самой обольстительной поз лежала Фанни Юрьевна. Иванъ еогностовичъ, затаивъ дыханіе и не смя двинуться, созерцалъ ее. Вдругъ откуда-то появилась длинноносая Лиза въ черномъ плать, и за нею невидимыя существа стали вносить цлые вороха пакетовъ и бумагъ. ‘Отъ кого это?’ спросилъ чей-то голосъ.— Отъ графа, отвчала Лиза. Слдомъ все исчезло, и нотаріусъ очутился въ низенькой комнат, гд до потолка, казалось, можно было достать рукой. Въ ней появилось нсколько грубыхъ плетеныхъ соломенныхъ стульевъ, на одномъ изъ нихъ оказался графъ, а вокругъ него почтительно стояли какія-то точно подчиненныя ему лица. Иванъ еогностовичъ узналъ между ними гнусную физіогномію Натрыжкина. Частный повренный съ низкимъ поклономъ подалъ графу толстую бамбуковую трость съ серебряннымъ набалдашникомъ, и графъ, взявъ ее, принялся бить Ивана еогностовича. Бдный нотаріусъ не зналъ, куда дваться, и чувствовалъ сильную боль во всемъ тл, онъ сдлалъ движеніе и… проснулся. ‘Не то еще увидишь!’ какъ разъ въ моментъ его пробужденія проговорилъ кто-то.

— Фу, какой скверный сонъ! прошепталъ про себя Иванъ еогностовичъ, чувствуя, что все его тло точно избито.— Физіологическій сонъ! черезъ нкоторое время разсудилъ онъ, оставаясь, впрочемъ, при мнніи, что сонъ прескверный.

Тяжело перевернувшись на другой бокъ, Иванъ еогностовичъ вновь заснулъ и увидлъ какъ бы продолженіе предыдущаго сна. Онъ быстро откуда-то выбжалъ съ графомъ въ комнату, или, врне, въ переднюю, судя потому, что на вшалк было много шубъ. Они о чемъ-то крупно разговаривали. Вдругъ между ними появился хлыстъ. Графъ протянулъ уже къ нему руку, но Подлещиковъ ловко перехватилъ хлыстъ и сталъ имъ нещадно бить графа. Онъ билъ его до того, что самому жалко стало, по счастью, графъ выскочилъ изъ своего сюртука и бросился внизъ по лстниц. Подлещиковъ за нимъ. Но тутъ послдовала перемна декораціи и нотаріусъ очутился на улиц, причемъ въ глаза ему бросилась мостовая изъ крупныхъ булыжниковъ. Графъ халъ мимо на самомъ дрянномъ и оборванномъ извощик.

— Будьте покойны, закричалъ онъ, поровнявшись съ нотаріусомъ,— это вамъ такъ не пройдетъ. Насъ будутъ судить въ окружномъ суд.

— Помилуйте, ваше превосходительство, отвчалъ Подлещиковъ, — вы чуть ли не тайный совтникъ, а потому дло будетъ производиться въ Судебной Палат.

— А, въ Палат! Ну, я очень радъ.

И графъ исчезъ.

— Да, да, это дло, конечно, нельзя прекратить, сказалъ Подлещикову чей-то голосъ, — потому что вы съ нимъ перемнились шляпами и забыли французскую грамматику въ магазин Вольфа.

‘Причемъ тутъ французская грамматика?* подумалъ Иванъ еогностовичъ, видя себя въ саду, гд гуляло множество кормилицъ съ грудными младенцами на рукахъ, ни дать, ни взять, какъ въ Воспитательномъ дом.

Пробираясь между мамками, Подлещиковъ попалъ на высокую лстницу, поднявшись по ней, онъ вошелъ въ большую залу и увидлъ на воздух двнадцать новыхъ шляпъ-цилиндровъ, поверхъ которыхъ носилась тринадцатая, круглая и обвязанная длинною фіолетовою лентой. Онъ взглянулъ въ другую сторону и замтилъ, что тамъ въ углу валяется двнадцать старыхъ и изношенныхъ шляпъ. Иванъ еогностовичъ понялъ, что то шляпы графа и узналъ между ними свою собственную старую шляпу котелкомъ: онъ былъ въ ней на послднихъ похоронахъ, и она была закапана воскомъ.

— Однако, что такъ время-то терять: сдлаемте-ка репетицію суда, сказалъ чей-то голосъ.

Иванъ еогностовичъ обернулся на голосъ и увидлъ, что вдали за столомъ сидятъ трое судей, между которыми онъ узналъ будущаго профессора Полосатова. Вдругъ между нимъ и судіями просунулось нчто въ род прилавка, и въ залу въ черномъ плать и съ печальнымъ лицомъ вошла Фанни. Юрьевна.

— Зачмъ она здсь? Неужто она будетъ говорить за меня? подумалъ нотаріусъ.

Фанни Юрьевна начала рчь, и къ удивленію Ивана еогностовича, стала защищать его. Но тутъ вниманіе его было развлечено тмъ, что на прилавк появились какія-то издлія изъ козьей шерсти ослпительно благо цвта. Иванъ еогностовичъ потянулся было, чтобы разглядть ихъ, какъ Фанни Юрьевна взяла съ прилавка необыкновенно длинные чулки и подала ихъ ему. Онъ взялъ и проснулся.

Было уже утро. Взглянувъ на часы, Подлещиковъ подумалъ, что, пожалуй, время и вставать, но не всталъ, а, приподнявшись на кровати, занялся анализомъ своего ночнаго мечтанія, разлагая его на составные элементы, согласно гд-то вычитанной имъ научной теоріи сна.

Что ему привидлась Фанни Юрьевна, въ томъ небыло ничего мудренаго: онъ думалъ о ней нсколько дней подъ рядъ и вдобавокъ передъ самымъ сномъ. Понятно также, что во сн къ ней припуталась Лиза,— въ квартир ея матери онъ зазналъ Фанни Юрьевну. Но къ чему тутъ графъ? Иванъ еогностовичъ и думать о немъ забылъ, съ самаго отъзда изъ Москвы ни разу не вспоминалъ о немъ: до такой степени онъ былъ увренъ, что обезвредилъ вліяніе Ворворищева на артистку. Впрочемъ, можетъ-быть потому же, почему и Лиза. Битье палкой — опять дло понятное, разбодлась нога, всего разломило,— вотъ и приснилась такая гадость.

Боле удивительнымъ показался ему голосъ, возвщавшій о продолженіи сна. Что онъ въ свою очередь билъ графа,— простая реакція воображенія, возмущеннаго предыдущимъ сновидніемъ. Разговоръ о суд — простое логическое послдствіе двухъ призрачныхъ поединковъ, именно такое, какое всегда является во сн, гд часто самыя отвлеченныя разсужденія и умозаключенія рисуются въ вид причудливыхъ и нелпыхъ образовъ. Французская грамматика привязалась, конечно, потому, что графъ былъ немыслимъ безъ Французской болтовни. Но что значитъ, что они перемнились шляпами?

Надъ шляпами Иванъ еогностовичъ поломалъ-таки голову, не мудрено: вдь вслдъ затмъ онъ увидлъ во сн еще цлыхъ двадцать пять шляпъ, и своихъ, и графскихъ. Эпизодъ съ кормилицами онъ почему-то пропустилъ безъ вниманія, но шляпы ршительно не давали ему покоя. И что значитъ круглая шляпа, парящая надъ двнадцатью новыми цилиндрами? Иванъ еогностовичъ старался припомнить, не было ли у Фанни Юрьевны круглой шляпы съ фіолетовыми лентами? Но онъ не могъ ршить и того, видлъ ли во сн мужскую или женскую шляпу. Кажется, мужскую, хотя у мужчинъ шляпы только обшиваются лентами, причемъ он не спускаются внизъ свободными концами. Дале, Фанни Юрьевна явилась въ черномъ плать и съ печальнымъ лицомъ,— ну, это простое отраженіе вчерашняго безпокойства насчетъ ея здоровья. Но что значитъ, или точне: съ чего приснились длинные чулки изъ блоснжной козьей шерсти, которые она ему подала?

Словомъ, сонъ сильно занялъ нотаріуса. Я увренъ, впрочемъ, что любой читатель, будь онъ даже просвщенне Ивана еогностовича (что, по моему, ршительно невроятно), еслибъ ему приснился, при подобныхъ же обстоятельствахъ, въ такіе же часы душевнаго волненія, этотъ самый сонъ также, по невол, раздумался бы надъ нимъ. Сонъ такъ крпко заслъ въ мозгу Ивана еогностовича, что онъ не могъ отдлаться отъ него даже посл утренняго купанья въ лиман, хотя въ этотъ день вода была свже, чмъ прежде.

Онъ не удержался и разказалъ сонъ кому-то изъ больныхъ, конечно, съ умолчаніемъ о своихъ отношеніяхъ къ актрис. Въ разказ она просто фигурировала, какъ одна знакомая дама. Слушателю сонъ также показался занимательнымъ и до того страннымъ, что онъ сообщилъ о немъ третьему лицу. Вскор вс больные въ лчебниц боле или мене заинтересовались сномъ, и Ивану еогностовичу пришлось пересказать его много разъ. Понятно, что между больными нашлись боле или мене опытные снотолкователи, обращавшіе, впрочемъ, вниманіе не на совокупность сновиднія, а на отдльныя подробности. Больше всего занимались шляпами, которыя означали и двнадцать друзей, и двнадцать мсяцевъ, и даже двнадцать присяжныхъ. Старуха изъ-подъ Орхова попросила Ивана еогностовича разказать ей сонъ еще разъ, причемъ изъявила желаніе точне узнать нкоторыя подробности, которыхъ онъ самъ, къ сожалнію, не помнилъ, напримръ, были ли перила у лстницы, по которой онъ всходилъ во сн, или не сосчиталъ ли онъ сколько шубъ висло въ передней (хорошо бы, еслибъ ихъ оказалось восемь) и не замтилъ ли онъ была ли тамъ печка (безъ печки, впрочемъ, лучше), а равно, сколько именно восковыхъ капель было на его старой шляп, и такъ дале. Выспросивъ обо всемъ необходимомъ для правильнаго пониманія сна, старуха отвела Ивана еогностовича въ сторону и таинственно шепнула ему:

— А много вамъ будетъ непріятностей чрезъ эту даму.

— Чрезъ даму? переспросилъ Подлещиковъ.

— Да, чрезъ ту, которая вамъ во сн-то чулки подала. Ужь чулки, врьте, къ большимъ непріятностямъ.

Это толкованіе почему-то обезпокоило Ивана еогностовича, хотя, по своей просвщенности, онъ, конечно, ему не врилъ. Вскор принесли почту. На имя Подлещикова было цлыхъ три письма, и онъ, не посмотрвъ даже чьей рукою написанъ адресъ, спшно убжалъ въ свой номеръ, дабы насладиться чтеніемъ давно жданныхъ встей.

Вошедъ къ себ и взглянувъ на письмо, онъ увидлъ, что вс они надписаны незнакомою рукой, тремя различными почерками. То были и не дловыя письма изъ конторы,— откуда-жь ихъ пришло сразу цлыхъ три? Иванъ еогностовичъ повертлъ письма въ рукахъ, и наконецъ, торопливо и неловко разорвавъ одинъ изъ конвертовъ, взглянулъ на подпись корреспондента. Тамъ стояло: Никандровъ. Это что еще? Никандрова онъ и во сн не видалъ.

‘Многоуважаемый Иванъ еогностовичъ, писалъ Сергй Николаевичъ,— извините, что я, будучи въ сущности не довольно близко знакомъ съ вами, ршаюсь писать вамъ о важномъ личномъ дл. Но та симпатія, которую я почувствовалъ къ вамъ съ перваго знакомства, и то уваженіе, какимъ досел пользовалось ваше имя по всей Москв, побуждаетъ меня сдлать этотъ, быть можетъ, не совсмъ ловкій, но, смю думать, отнюдь не опрометчивый шагъ’.

— А! понимаю, приговаривается, чтобъ занять, подумалъ Подлещиковъ.— Только напрасно, дружокъ, напрасно.

‘Надюсь, значилось дальше въ письм,— что вамъ не покажется нескромнымъ, если я позволю себ намекнуть слегка на ваши отношенія къ г-ж X., которыя, со дня ея послдняго бенефиса, собственно говоря, ни для кого не составляютъ тайны’.

Иванъ еогностовичъ невольно прервалъ чтеніе, у него точно комъ сталъ въ горл, и онъ поморщился. Правда, передъ болзнью, онъ открыто разъзжалъ съ Фанни Юрьевной по Москв и появлялся съ нею чуть не ежедневно въ ресторанахъ, но тмъ не мене ему стало какъ-то неловко, не то стыдно, не то досадно, что благодаря этому всякій, даже хуже чмъ всякій, какой-то Никандровъ, считаетъ себя въ прав обращаться къ нему съ рчью насчетъ его сердечныхъ длъ.

‘Я, впрочемъ, продолжалъ извиняться Сергй Николаевичъ,— все-таки не ршился бы заговорить съ вами объ этомъ нсколько щекотливомъ предмет, еслибъ въ послднее время вы не сдлались предметомъ черезчуръ безцеремонныхъ пересудовъ, которые не только оскорбительны для вашего самолюбія, но, по мннію людей компетентныхъ, могутъ даже повредить вашей репутаціи безукоризненнаго нотаріуса’.

Подлещиковъ поднесъ руку во лбу, какъ бы ради того, чтобъ отереть выступившій потъ. Когда онъ снова взялся за письмо, то замтилъ, что у него дрожитъ рука и строки изъявляютъ намреніе пуститься въ плясъ. Онъ читалъ какъ-то залпомъ, охватывая глазами много строкъ сразу, не вполн понимая отдльныя выраженія, но чувствуя гнусность общаго содержанія письма. Ему стало гадко и мерзко, мерзе и гаже, чмъ въ то мгновеніе, когда приснилось будто графъ колотитъ его палкой.

Никандровъ, извиняясь и оговариваясь на каждомъ шагу, передавалъ разказъ Глафиры Александровны, дополняя его, какъ ретивый ученый, многочисленными соображеніями и домыслами. Онъ намекалъ, что связь между ‘названными лицами’ установилась, собственно говоря, еще въ начал болзни Ивана еогностовича, и утверждалъ, будто графъ подкупилъ ее общаніемъ опредлить на казенную сцену съ добавленіемъ уже извстнаго читателю предположенія о томъ, что произойдетъ, буде такой ‘возмутительный фактъ’ дойдетъ до свднія репортеровъ.

‘Слухи эти уже давно циркулируютъ по Москв, говорилось подъ конецъ письма,— но я не смлъ сообщать ихъ вамъ, пока окончательно не удостоврился въ ихъ полной справедливости. Именно, на-дняхъ я случайно встртился съ повреннымъ графа Натрыжкинымъ, и онъ’…

Эта фраза была вставлена по просьб самого Натрыжкина во-время ‘обмозгованія’ дла. Частный повренный предчувствовалъ, что она особенно кольнетъ нотаріуса, и не ошибся въ разсчет. Его имя для Подлещикова оказалось именно каплей, переполнившей чашу.

Иванъ еогностовичъ дальше не читалъ. Онъ вскочилъ со стула, изъ его груди сквозь стиснутые зубы вырвался не то стонъ, не то визгъ. Онъ вцпился обими руками себ въ волосы и, не помня себя, затопоталъ ногами. Слдомъ имъ овладло желаніе бжать, спрятаться въ какомъ-нибудь темномъ чулан, даже провалиться сквозь землю. Ему казалось, будто въ него летятъ черепки, комки грязи, всякая дрянь, что ему свистятъ прямо въ уши. Онъ чувствовалъ потребность закрыть глаза и заткнуть уши. Подлещиковъ подбжалъ къ постели, бросился на нее и нахлобучилъ себ, на голову подушку, но чрезъ мгновеніе вскочилъ опять, на ноги и потеръ себ лицо руками.

Фу, какая гадость! Самымъ обиднымъ казалось то, что она предпочла ему именно графа. Ну, влюбись она въ прозжаго гвардейца, или туземнаго студента, наконецъ, заведи интригу хоть съ тмъ докторомъ съ масленистыми глазами, или съ восточнымъ человкомъ… Но, графъ, графъ!.. И это посл того, какъ онъ самъ далъ ей слово опредлить ее во чтобы то ни стало на казенную сцену.

‘А вдь въ письм сказано, что именно этимъ онъ и сманилъ ее’, подумалъ Иванъ еогностовичъ и съ тмъ вмст снова заслъ за чтеніе посланія г. Никандрова.

Вторичное чтеніе нисколько не усилило впечатлнія, напротивъ скорй ослабило, быть можетъ потому, что все, что являлось смутнымъ и полупонятнымъ при первомъ черезчуръ бгломъ просмотр письма, теперь стало вполн яснымъ и опредленнымъ. Съ тмъ вмст Иванъ еогностовичъ понялъ, что ему слдуетъ сдлать. Онъ схватилъ листъ бумаги и принялся за письмо. На первомъ лист, еще не написавъ на строчки, онъ сдлалъ огромную кляксу и скомкавъ, отбросилъ его. На первой же строчк второго онъ, такъ надавилъ перо, что оно впилось въ бумагу, и этотъ листокъ былъ отброшенъ, и вставлено новое перо. За то на третьемъ онъ сразу, безъ остановокъ, окончилъ письмо. Отъ писалъ:

‘Милостивый государь,
Графъ Петръ Николаевичъ,—

‘Мн пишутъ изъ Москвы, что вы, соскучась кататься на моихъ лошадяхъ, вздумали боле основательно прохаться на мой счетъ’.

Эта фраза чрезвычайно понравилась Ивану еогностовичу, особенно тмъ, что въ выраженія ‘на мой счетъ’ былъ двойной смыслъ. Такое обстоятельства вдохновило его на дальнйшее писаніе.

‘Я ни мало не питаю претензіи, писалъ онъ дальше,— охлаждать горячность вашихъ чувствъ, или умрять пылкость вашего темперамента, но вамъ были извстны мои отношенія къ г-ж X., и между нами всю зиму шла хотя скрытая и глухая, но непрерывная и упорная борьба. Я смю утверждать, что не сдлалъ ничего предосудительнаго ради того, чтобъ склонить, побду на свою сторону. Вы, наконецъ, отступили, но затмъ разсчетливо воспользовались моею болзнью и невольнымъ отсутствіемъ изъ Москвы. Того не довольно: вы вздумали подйствовать на артистическое самолюбіе Ф. Ю., общая ей доставить положеніе, къ которому она стремилась, хотя вы прекрасно знали, что не въ силахъ выполнить своего общанія. Вы просто обманули ее, и смю думать, что ни одинъ порядочный человкъ не назоветъ вашего поступка чесгнымъ. Полагаю также, что имю нкоторое право потребовать отъ васъ удовлетворенія’.

Затмъ, попросивъ графа принять увренія въ своемъ къ нему почтеніи и преданности, Иванъ еогностовичъ въ postscriptum извщалъ его, что завтра же вызжаетъ въ Москву, и просилъ адресовать отвтъ по своему московскому адресу.

Сложивъ письмо, Иванъ еогностовичъ вдругъ вспомнилъ, что не знаетъ адреса графа. Онъ, впрочемъ, не остановился предъ этимъ. Письмо къ графу онъ вложилъ въ конвертъ, который направилъ въ свою контору съ предписаніемъ немедленно разузнать мстожительство графа и сдать письмо подъ росписку въ конторской книг. Затмъ, взглянувъ на часы, онъ приказалъ Агаону хать на желзную дорогу и опустить письмо въ ящикъ почтоваго вагона.

Самолюбіе Ивана еогностовича нсколько успокоилось: онъ высказалъ графу свою обиду и потребовалъ отъ него удовлетворенія. Мысль, освободясь отъ тяготившей ее обузы, спшно перескочила на другое. Странное дло! досел онъ только мелькомъ думалъ о Фанни Юрьевн: именно, при первомъ намек въ письм Никандрова на счетъ ея измны, у Ивана еогностовича въ ушахъ прозвучалъ тотъ подозрительный хохотъ, который въ Москв, во время ея уединеной бесды съ моднымъ докторомъ, такъ сильно встревожилъ его ревнивое воображеніе. Затмъ, когда онъ прочелъ, чмъ графъ подкупилъ ее, предъ его глазами, какъ живое, обрисовалось ея лицо въ томъ вид, какъ сна на кладбищ ласкательно взглянула на него снизу, спрашивая, поставитъ ли онъ ей памятникъ.

‘Она и въ смерти даже видитъ только предлогъ къ бенефиснымъ подношеніямъ’, подумалъ Иванъ еогностовичъ. Конечно, эта мысль пришла ему въ голову не въ той ясной и опредленной форм, въ какой мы ее записали. То былъ только первый проблескъ мысли, легкій намекъ на нее, для выраженія чего слово слишкомъ грубо и точно,— явленіе, не поддающееся описанію, но знакомое каждому по личному опыту.

И вотъ, мысль, освободясь отъ обузы, набросилась теперь на Фанни Юрьевну. Прежде всего Ивану еогностовичу пришло въ голову, что Никандровъ могъ и наврать, что его просто подучилъ Натрыжкинъ, который, конечно, не остановится ни предъ чмъ, чтобъ отомстить за прошлогоднюю проучку, что поводомъ къ обвиненію послужили какіе-нибудь пустяки, раздутые тмъ же Натрыжкинымъ. Отчего, напримръ, не предположить, что тотъ же, всюду шатающійся, Никандровъ встртилъ графа въ Парк или въ Сокольникахъ въ одной коляск съ Фанни Юрьевной и разказалъ о томъ Натрыжкину, а этотъ негодяй тутъ же сочинилъ скверную сплетню?

Иванъ еогностовичъ уже хотлъ было броситься, чтобы воротить Агаона, какъ глаза его упали на два другія письма. Что въ нихъ? Нтъ ли опроверженія, или подтвержденія всти?

Одно оказалось пасквильнымъ письмомъ безъ подписи. Въ немъ весьма грубо и неопрятно разнизывалось тоже, что нжно и прикровенно сообщалъ Никандровъ, и были вставлены глумительныя выраженія въ род: ‘такъ-то, Ваничка, васъ оболванили’, или ‘такимъ то образомъ, милый Ванюшенька, вы очутились въ дуракахъ’. Въ другомъ оказалась довольно бойко набросанная каррикатура. Былъ нарисованъ оселъ съ головой Ивана еогностовича и на немъ въ испанскихъ костюмахъ и съ бокалами въ рукахъ возсдали графъ и Фанни Юрьевна. Подпись гласила: ‘Чувствуетъ ли золотой оселъ, какъ мы съ тобою счастливы?’ Въ приложенномъ письм вжливо испрашивалось согласіе Ивана еогностовича на помщеніе каррикатуры въ одномъ изъ сатирическихъ журналовъ.

Несмотря на подтвержденіе извстія, Подлещиковымъ овладло пущее сомнніе въ его справедливости. ‘Все это Натрыжкинскіе фокусы!’ быть можетъ, слишкомъ скоро заключилъ онъ, и сталъ самымъ усиленнымъ образомъ уврять себя въ чистот Фанни Юрьевны. У него, однако, при этомъ не шевельнулось живаго чувства, онъ именно подбиралъ все боле вскія, какъ ему думалось, чисто.логическія доказательства невозможности измны въ такой короткій промежутокъ времени. Но, говоря откровенно, сколько ни уврялъ себя въ томъ Иванъ еогностовичъ, онъ въ сущности не врилъ своимъ доказательствамъ, хотя и не сознавался въ своемъ тайномъ невріи. Тмъ не мене, онъ сталъ не то, чтобы раскаиваться въ написаніи письма графу, но укорять себя въ необдуманной поспшности.

‘Еще этотъ дуракъ напутаетъ что-нибудь’, думалъ онъ, ‘ну, вдругъ вздумаетъ ей показать письмо, чтобъ посмяться… Это ее встревожитъ, разсердитъ… И пожалуй… Что жь длать?’

Кром посылки новой срочной телеграммы, Иванъ еогностовичъ ничего придумать не могъ. Посл многихъ размышленій, колебаній, исправленій, добавленій и урзокъ телеграмма въ окончательной редакціи была такова:

‘Отъ васъ нтъ письма четвертый день. Я въ страшномъ безпокойств. Что съ вами? Не больны ли вы? не случилось ли съ вами чего неожиданнаго? Отвчайте немедленно. Отвтъ оплоченъ.’

Иванъ еогностовичъ самъ повезъ телеграмму на станцію. По дорог онъ встртилъ Агаона, который доложилъ, что письмо отправлено.

— Ладно. Спши же домой и живо укладывайся. Мы завтра утромъ демъ.

— Какъ же, Иванъ еогностовичъ! озадаченный внезапнымъ распоряженіемъ сказалъ Агаонъ.— Такъ что вы курца даже не кончили, и прачка…

Иванъ еогностовичъ обругалъ его дуракомъ и попросилъ не разсуждать. Агаонъ не обидлся на барина: онъ былъ очень радъ ухать съ ‘проклятаго алемана’, какъ онъ ради благозвучія называлъ лиманъ, надовшій ему хуже горькой рдьки, только-вотъ, какъ съ прачкой!..

Подлещиковъ, подавая депешу, справился, въ которомъ приблизительно часу, самое раннее, можно ждать отвта. Онъ весь день пробылъ въ город, бродя по улицамъ и бульварамъ, глазя на что пришлось и стараясь не думать о томъ, что единственно его занимало. Онъ безпрерывно поглядывалъ на часы, дожидая минуты, когда можно будетъ справиться, не пришла ли отвтная телеграмма. Въ приблизительно назначенное время депеша не была получена, но вдь могла быть задержка въ пути, наконецъ, просто Фанни Юрьевна могла не быть дома, ухать съ утра на дачу. Пообдавъ довольно поздно, чтобъ, убить время и развлечь мысли, Подлещиковъ вздумалъ пойти въ театръ. Онъ даже не полюбопытсвовадъ взглянуть на афишу,— не все ли ему было равно, что бы тамъ ни играли. На его бду, давали ‘Мученицу любви’. Въ первомъ же акт онъ вспомнилъ, какъ обаятельна была Фанни Юрьевна въ сцен свиданія, какъ мило-кокетливо выглядывала она изъ-родъ вера, и какъ еще миле и кокетливе, съ оттнкомъ какой-то простодушной плутоватости’ глядла она потомъ на него изъ-за книги во время чтенія статьи ‘Русскаго добра’. Чудные, далекіе дни! ‘Невозвратимые’, какъ будто шепталось въ глубин души, но почему-то ясно не выговаривалось.

Иванъ еогностовичъ не могъ вынести такой пытки. Онъ ушелъ, не дождавшись конца перваго акта, и сталъ бродить по приморскому бульвару, потомъ еще разъ заглянулъ на телеграфъ и въ самомъ понуромъ расположеніи духа отправился къ себ на лиманъ. Тамъ ему нашлось дло. Агаонъ, какъ ему показалось, уложилъ вещи прескверно, и онъ занялся ихъ перекладкой, къ великому неудовольствію служителя, разсчитывавшаго хорошенько выспаться передъ долгою дорогой. Наконецъ все было уложено, запаковано, завязано. Иванъ еогностовичъ по вчерашнему вздумалъ обмануть себя сномъ. Всю ночь ему грезилось, что Фанни Юрьевна выглядываетъ изъ-за книги, онъ безпрерывно просыпался и даже нсколько разъ вставалъ и отворялъ двери, увренный, что принесли телеграмму. Какъ щедро далъ бы онъ разсыльному на водку, доставь онъ ему не то-что отвтъ Фанни Юрьевны, а простое увдомленіе, что ее въ Москв не оказалось. Поутру, увы! онъ уже не сомнвался что она никуда не вызжала.

Торопясь и стараясь разсять себя усиленною торопливостью, Иванъ еогностовичъ рано забрался на станцію, мрачный, недовольный, съ какими-то обрывнами мыслей въ голов и съ однимъ желаніемъ: ‘поскорй, поскорй бы’.

Еще тоскливе стало ему въ дорог. Все время въ голов чередовались два вопроса. ‘А что, если графъ откажется? тогда что?’ спрашивалъ онъ себя и слдомъ вспоминалъ, какъ билъ графа хлыстомъ во сн. ‘А она?’ безпокоилъ его, посл мгновеннаго, ничмъ не наполненнаго перерыва мысли, другой вопросъ, и онъ отвчалъ: ‘Ну, ее-то я, конечно, никогда не увижу’. И опять, посл новаго мгновеннаго промежутка, онъ освдомлялся у самого себя, что длать, если графъ откажется. И такъ дале, до безконечности. Эта умственная жвачка изводила его, нтъ, это было хуже всякой жвачки: волъ или корова, наконецъ, пережуютъ же все, что накопится въ желудк, отдохнутъ и примутся за свжую траву. А тутъ все одно и то же. Онъ отдыхалъ разв тогда, когда въ голов являлось сознаніе, что его мозги куда-то улетучились и въ череп осталась одна труха. Въ теченіе полутора сутокъ онъ врядъ ли заснулъ на четверть часа кряду. Но, слава Богу, всему бываетъ конецъ! Вонъ и золотыя маковки блеснули на солнц. Впрочемъ, въхавъ въ Москву, онъ и на извозчик продолжалъ тянуть ту же умственную канитель. ‘А что, если графъ откажется?.. А она?’…

Андрей Николаевичъ со времени свиданія съ Глафирой Александровной весьма безпокоился о своемъ друг. Въ тотъ же день, возвращаясь домой, онъ догадался, что танцовщица, прося его представить ей Никандрова, имла коварную цль. И надо ему было знакомить! точно не могъ сказать, что не знаетъ его! Вотъ то-то же и есть: Русскій человкъ заднимъ умомъ крпокъ. Онъ вдь съ-дуру поврилъ, что ей дйствительно требуется справиться у Натрыжкина о дл. А она и въ Москву-то затмъ летала, чтобъ поскорй распустить сплетню.

Андрей Николаевичъ разказалъ обо всемъ жен. Къ его удивленію, Лидія Антоновна ни мало не обезпокоилась, а напротивъ, обрадовалась извстію.

— И слава Богу! сказала она.— Я очень рада, что такъ случилось… Онъ такой славный человкъ, а она бы въ конецъ его погубила. Конечно, досадно… ну, да что-жь! не велика важность…

— Такъ-то такъ, а все же… Признаюсь, Иванъ меня безпокоитъ. Пойдутъ сплетни, и еще Богъ-знаетъ,какъ повернется дло.

— Что-жь ты думаешь, что онъ вызоветъ графа на дуэль?

— Бываетъ и это.

— Полно!.. Изъ-за такой-то!..

— Дерутся и изъ-за худшихъ.

— Да ты только вообрази Иванъ еогностовича со шпагой или пистолетомъ въ рукахъ!..

— Оно, разумется, трудновато.

— Не только трудно, просто смшно.

Андрей Николаевичъ согласился съ женой, а все нтъ, нтъ да и обезпокоится на счетъ пріятеля. Чрезъ нсколько дней ему опять понадобилось хать въ Москву. Онъ нарочно выхалъ пораньше и завернулъ въ Бронную. Подъзжая къ штабсъ-капитанскому дому, онъ издали увидлъ, что Агаонъ отворилъ дверь и выбросилъ соръ изъ корридора на улицу. Вотъ онъ постоялъ, поглядлъ и пошелъ назадъ, дверь затворилась и затмъ пріотворилась снова, и веснусчатое лицо выглянуло въ щель на улицу. Андрей Николаевичъ обрадовался ему, какъ отцу родному.

— Пожалуйте, батюшка, Андрей Николаевичъ, завидвъ его, закричалъ Агаонъ,— давненько не бывали.

— Вы когда воротились?

— Вчера вечеромъ только. Слава теб, Господи! Такъ что помереть было со скуки на этомъ проклятомъ ‘алеман’.

И Агаонъ отворилъ передъ Андреемъ Николаевичемъ двери въ кабинетъ.

— А, Андрюша!

Безпалову показалось, будто пріятель посмотрлъ на него тмъ страннымъ взглядомъ, какъ въ послднее ихъ свиданіе, въ сборное воскресенье, у Фанни Юрьевны.

— Ну, здравствуй, здравствуй, голубчикъ! продолжалъ Подлещиковъ, подходя и нжно цлуясь съ Андреемъ Николаевичемъ.

— Ну, какъ ты? совсмъ поправился? молодцомъ теперь?

Иванъ еогностовичъ съ какимъ-то изумленіемъ оглядлъ себя. Онъ только теперь вспомнилъ, что съ самаго полученія письма отъ Никандрова и не думалъ о здоровь.

— Да, да, совершенно… Видно отъ этихъ… это всхъ… Ты, конечно, слышалъ?

Андрей Николаевичъ молча склонилъ голову.

— Что жь? много сплетенъ? ты отъ кого узналъ? Андрей Николаевичъ разказалъ о своемъ свиданіи съ Глафирою Александровной.

— Гм, выслушавъ разказъ, сказалъ Иванъ еогностовичъ, печально опустивъ голову, точно до сихъ поръ онъ все еще питалъ хоть крошечную надежду, и вдругъ окончательно убдился.

— Вотъ и все, добавилъ Безпаловъ по окончаніи разказа.

— Эхъ, еслибы все! скрипнувъ зубами, прошиплъ Подлещиковъ, и вдругъ растревожился, точно вспомнивъ что-то такое, о чемъ забывать нельзя я не слдовало, но что на минуту непонятнымъ образомъ вылетло у него изъ головы. Лицо у него перекосилось и даже потемнло. Онъ подошелъ къ столу, взялъ съ него письмо и подалъ его Безпалову.

— Вотъ теб продолженіе, сказалъ Иванъ еогвостовичъ.

‘Милостивый государь, читалъ Андрей Николаевичъ,— ваше странное и дерзкое посланіе я получилъ. Вамъ угодно требовать отъ меня за что-то удовлетворенія. Я не привыкъ давать никому отчета въ своихъ, лично меня касающихся, длахъ и тмъ мене имю причинъ пускаться въ объясненія съ господиномъ, котораго мой повренный Натрыжкинъ билъ хлыстомъ въ его собственной контор’.

Слдовала подпись и сбоку стояло: г. нотаріусу Подлещикову.

— Ахъ, онъ скотина! вскакивая на ноги, закричалъ Андрей Николаевичъ.— Ты гд жь, въ Одесс получилъ это письмо?

— Только-что передъ твоимъ приходомъ.

— И что жь?

— Придется драться.

Иванъ еогностовичъ произнесъ эти слова самымъ спокойнымъ образомъ, точно только то и длалъ, что дрался.

— Если я могу теб пригодиться…

— Спасибо, крпко пожимая руку пріятелю, сказалъ Подлещиковъ.— Только надо двухъ. Кого бы еще?

— Самое лучшее Голубцова.

— Отлично. демъ же къ нему.

Они отправились и по дорог не перекинулись и словомъ. Андрей Николаевичъ какъ-то съ боку взглянулъ на пріятеля и ему вдругъ вспомнились слова жены, что представить себ Подлещикова со шпагой или съ пистолетомъ въ рук не только трудно, но просто смшно. И художнику начала рисоваться комическая встрча двухъ противниковъ, не имющихъ понятія ни объ огнестрльномъ, ни о холодномъ оружіи.

XX.
Любовные счеты.

И тихо цлить въ блдный лобъ
На благородномъ разстояньи.
А. Пушкинъ.

Голубцовъ сидлъ за утреннимъ чаемъ, углубясь въ чтеніе книги, гд ученый Нмецъ съ великою настойчивостью доказывалъ, что Шекспировскій Гамлетъ — переодтая женщина. Онъ и сердился на Нмца, и намревался швырнуть книгу въ уголъ, и въ то же время его занимала такая извращенность человческой мысли, и онъ продолжалъ слдить за нею. Вдругъ раздался стукъ въ двери. Голубцовъ очень обрадовался, что ему помшали, отбросивъ книгу въ сторону, онъ всталъ и отворилъ двери.

— А, Иванъ Петровичъ! вотъ не ждалъ-то.

— Извините, едоръ едорычъ… я не помшалъ вамъ? Вы, быть-можетъ, заняты? сказалъ Немыкинъ, щуря глаза, чтобы не наткнуться на что-нибудь и не принять коммодъ или шкапъ за хозяина.

— Ничуть, напротивъ, я очень радъ. Милости просимъ.

— Мн, видите ли, необходимо повидаться съ профессоромъ Столпниковымъ… онъ тутъ же остановился, въ вашихъ же нумерахъ… человкъ учености необычайной… но онъ веллъ себя разбудить еще только черезъ полчаса. По счастію, я вспомнилъ про васъ. Мн такъ давно хотлось побывать у васъ… Знаете, съ тхъ поръ, какъ я сталъ редакторомъ, я превратился въ какое-то полуоффиціальное лицо или врне въ говорильную машину, все веду дловые переговоры, а по душ побесдовать ршительно некогда. Даже раззнакомился со многими.

— Садитесь, Иванъ Петровичъ, садитесь. Не прикажете ли чайку?

— Съ величайшимъ удовольствіемъ… А вы, извините, кажется что-то читали, какъ я вошелъ? спросилъ Немыкинъ, уже не разъ съ жадностью взглядывавшій на отложенную Голубцовымъ книгу.

— А, это!… сказалъ докторъ, взявъ книгу въ руки.

— Что это? Кажется, новое изслдованіе о Шекспир? ужь съ загорвшимися глазами спросилъ Немыкинъ.

Голубцовъ сказалъ, что это за книга.

— Ахъ, это крайне интересно…

— Скоре курьезно.

— Да, именно курьезно. Вы совершенно правы, поспшно согласился редакторъ.— А все же любопытно прочесть, что онъ придумалъ для доказательства своей довольно, впрочемъ, нелпой идеи.

Голубцовъ предложилъ ему взять книгу для прочтенія.

— Ахъ, очень вамъ благодаренъ, чрезвычайно вамъ обязанъ, проговорилъ Немыкинъ, крпко пожимая руку хозяину, точно тотъ сдлалъ ему не-всть какое одолженіе.

— Ну-съ, Иванъ Петровичъ, давненько мы съ вами не видались: съ выхода первой книжки! Помните, въ Патрикевскомъ трактир? еще пили за процвтаніе журнала?…

— Ахъ, лучше не вспоминайте!..

И редакторъ замахалъ руками.

— А что? хлопотъ много?

— Каторга, чистйшая каторга! Поврите ли, за всей этой суетой, я въ ныншнемъ посту не усплъ поговть, да и въ Успенскомъ врядъ ли удосужусь… А мн, особенно въ мои лта, это тяжело, я съ юности привыкъ каждый годъ… Пожалуй, скрпя сердце, я и примирился бы съ этимъ, еслибъ!.. А то непріятностей просто не оберешься…

— Э!..

— Я старъ, знаете, разсянъ. Не могу же я за всмъ углядть!.. Вотъ я и поручилъ… впрочемъ, вы его знаете… и не Богъ-всть какую головоломную работу: просматривать мелкія повсти и романы. Понимаете, все, что поважне въ беллетристическомъ род, я читаю самъ, но вдь для журнала, какъ для корабля, нужны и второстепенныя вещи, такъ-сказать литературный баластъ. И что же? Беру я на дняхъ мартовскую книжку, развертываю гд пришлось: романъ. ‘Дай-ка’, думаю, ‘проврю какой у него вкусъ’. И вообразите,— я началъ читать, разумется, гд пришлось — читаю и глазамъ не врю… Описывается обдня, вотъ отворяются царскія двери и выходитъ священникъ съ дарами. И что бы вы думали онъ возглашаетъ? пріидите, ядите… А, каково невжество? Скажите сами, позволитъ ли себ самый заурядный французскій писатель что-либо подобное, не говорю уже о нмецкихъ и англійскихъ? Ну, не вруешь, въ церкви не бываешь,— и не описывай. И мой, оказывается тоже не знаетъ, пропустилъ. И еще оправдывается: ‘Помилуйте, кто это нынче помнитъ! Ну, спуталъ, такъ спуталъ: не велика важность! Вотъ Втулкинъ на пятьдесятъ лтъ раньше уморилъ Вольтера, да и то прошло — не замтили!..’ Но это еще цвточки. Вслдъ затмъ онъ мн удружилъ повстью изъ народнаго быта,— кто знаетъ? быть-можетъ съ умысломъ… Вообразите, парень и двка слюбились и хотятъ обвнчаться, а денегъ нтъ и попъ корыстолюбивъ. Что-жь, парень беретъ топоръ, идетъ на зар на большую дорогу и убиваетъ прозжаго купца. И всё это длается, какъ говорится, просто и естественно, безо всякихъ размышленій. И затмъ они внчаются, ублаготворяютъ попа, и живутъ счастливо. Тмъ и кончается… А? каково? вдь это ужь Геркулесовы столбы нравственнаго отупнія!

— А какъ называется повсть? любопытствовалъ Голубцовъ, подумавъ, что это будетъ почище переодтаго Гамлета.

— Не помню хорошенько. Но что-то въ род ‘Богъ разсудилъ’. По счастью я замтилъ,— ужь истинно меня Господь спасъ,— до выхода книжки, веллъ выкинуть и замстилъ проблъ другой статьей.

— Это все Пшкинъ усердствуетъ?

— Да, онъ… Но и другіе тоже хороши. Я вдь, вы знаете, московскій старожилъ, у меня здсь давнишнія литературныя связи, со многими писателями, со славянофилами и другими, я пріятель, даже другъ, или товарищъ по университету, конечно, я не держусь исключительныхъ и узкихъ взглядовъ и даю въ своемъ журнал мсто даже такимъ мнніямъ, съ которыми далеко не согласенъ, но мой девизъ: просторъ всякой самостоятельной мысли. И я объ одномъ ихъ прошу (редакторъ разумлъ сотрудниковъ): ‘ради Бога, развивайте сколько угодно свои идеи, только не задвайте такъ безцеремонно моихъ друзей’. Бдь это, скажите сами, даже не полемика, а чистая брань, если не коварное желаніе опозорить писателя, сдлать даже самое его имя ненавистнымъ въ кругу своихъ читателей. Нтъ! не внемлютъ, и мн скоро никуда показаться нельзя будетъ… Скажите же мн, едоръ едорычъ, неужто же нельзя обойтись безъ такой полемики?

— Должно-быть, съ сомнніемъ отвчалъ докторъ и, подумавъ, прибавилъ:— Впрочемъ… Ахъ! вы, вроятно, помните у Искандера разказъ о чиновник, который самъ по себ не могъ составить самой простой бумаги, зато былъ великій мастеръ на канцелярскія отписки и могъ написать отвтъ на какое угодно отношеніе. ‘Не понимаю’, говаривалъ, ‘а отвтить могу’.

— Какже-съ, какже-съ!

— Поврьте, между писателями такихъ чиновниковъ больше, чмъ думаютъ. Своего-то они ничего сказать не могутъ, а на журнальныя отписки мастера.

— Да, да, конечно, это весьма остроумно, сказалъ редакторъ, хотя, судя по тону, вовсе не былъ доволенъ такимъ отзывомъ о своихъ самостоятельно-мыслящихъ сотрудникахъ.— Но, знаете, когда приходится ежедневно, и притомъ безъ успха, толковать объ одномъ и томъ же, то, право, ужь не до смха! Вотъ, не дальше какъ вчера приноситъ Полосатовъ статью…

— Извините, пожалуйста, съ живостью прервалъ его Голубцовъ, а вы и Полосатова причисляете къ числу самостоятельно-мыслящихъ? Къ тмъ, чьей мысли слдуетъ давать просторъ?

Редакторъ, очевидно, никогда не думалъ объ этомъ обстоятельств.

— То-есть, видите ли, по части идей онъ вообще довольно слабоватъ, но у него есть эрудиція, а этимъ пренебрегать не слдуетъ, особенно у насъ…

— Виноватъ, но мн кажется, онъ принадлежитъ къ числу тхъ ученыхъ, какими у насъ, къ сожалнію, хоть прудъ пруди, особенно въ словесныхъ и политическихъ наукахъ. Вдь, по настоящему, у насъ разв русская исторія да химія развиваются самостоятельно: на нихъ такъ-сказать почіетъ благословеніе Ломоносова. А вс эти Полосатовы, или, выражаясь общіе и фигуральне, вс эти полосатыя версты нашего просвщенія, говоря откровенно, имютъ весьма поверхностное знакомство съ избранной ими для изученія наукой, не знаютъ ни ея духа, ни ея метода, ни ея исторіи. Выдержавъ установленное испытаніе, они для написанія магистерской диссертаціи набрасываются на новйшія изслдованія по своей спеціальности и незамтно для самихъ себя присасываются къ какой-нибудь западноевропейской, чаще нмецкой, школ и притомъ непремнно къ крайней, къ правой или лвой, куда втеръ дуетъ. И понятно почему: вдь для поверхностнаго ума крайность привлекательне, да кстати она и усваивается легче. Но тамъ, на Запад, гд наука стоитъ на твердыхъ ногахъ, эти крайности являются въ вид какихъ-нибудь завитковъ, или арабесковъ на ея зданіи, а у насъ эти-то арабески и завитки, иногда весьма сомнительнаго достоинства, выдаются за самое зданіе. Вотъ почему я думаю, что еслибы три четверти этихъ полосатыхъ разглагольствованій не попадали въ печать, то большой бы бды не было. Они пишутъ именно то, чего для Россіи не требуется, толкуютъ именно о томъ, чего намъ не надо, и оттого-то наше просвщеніе черезчуръ отвлеченно, идетъ не прямо, а пробивается какъ-то бочкомъ и забираетъ то черезчуръ вправо, то слишкомъ влво.

— А! вотъ съ какой точки зрнія! глубокомысленно замтилъ редакторъ.— Впрочемъ, я съ вами вполн согласенъ, я самъ великій поклонникъ самостоятельнаго развитія, и врю, твердо врю, и ежечасно повторяю съ Ломоносовымъ:

И станетъ выспреннихъ Платоновъ…

— ‘Что можетъ собственныхъ,’ поправилъ Голубцовъ.

— Такъ точно, ваша правда, согласился редакторъ и продолжалъ:

Что можетъ собственныхъ Платоновъ

И быстрыхъ разумомъ Невтоновъ

Россійская земля рождать,

но, знаете, до этого еще далеко, и вообще такая высокая точка зрнія не приложима къ журнальному длу. Притомъ, въ журналистик, какъ всюду, играютъ большую роль связи и даже непотизмъ. Иногда приходится отказать человку достойному и часто посредственности находятъ вліятельныхъ покровителей и заступниковъ… Впрочемъ, это предметъ обширный, а я… я боюсь не захватить Столпникова… Если позволите, я заверну какъ нибудь въ другой разъ, и мы съ вами, любезнйшій едоръ едоровичъ, потолкуемъ объ этомъ основательно.

Голубцовъ милости просилъ.

— Ахъ, да! уже въ дверяхъ вспомнилъ Немыкинъ.— Намъ вдь съ вами надо окончить еще споръ объ Иммерман. Помните, въ прошломъ году у Писемскаго, но намъ помшали?

По выход Немыкина, Голубцовъ раздумался о немъ.

‘Вдь вотъ человкъ онъ далеко не глупый’, разсуждалъ докторъ, — ‘положительно честный и даже энергическій — вдь добился же онъ, чего хотлъ, издаетъ журналъ!— а про добрыя намренія и говорить нечего: ихъ у него цлый ворохъ. А какой результатъ? Да тотъ, что онъ поставляетъ свои добрыя намренія въ адское преддверіе, въ вид новомодной мостовой изъ журнальныхъ книжекъ. Видно ихъ тамъ только не доставало!’

И докторъ вздохнулъ. Онъ душевно пожаллъ о скорбной участи добраго и честнаго Немыкина.

‘И вдобавокъ, какъ видно, посредственность цлою ордой насла на него’, продолжалъ Голубцовъ.— Что-жь, нынче на ея улиц праздникъ. Прежде кричали: ‘самаго лучшаго подавай!’ а нынче только и слышишь: ‘лучшаго и не надо’. Зато, какъ мы вс теперь стараемся. Только и читаешь: ‘актеры старательно отнеслись къ своему длу’, ‘авторъ старается доказать’, ‘такое-то вдомство старается провести то-то или тогото’… И вс мы чуть ли не стараемся выдумать давно выдуманный порохъ, и, какъ совершенно врно замтилъ Макрушинъ, вс перестарались, заключилъ Голубцовъ, обобщая уже извстное читателю частное замчаніе фельетониста.— Ахъ, лучше бы…

Но тутъ опять постучали въ дверь.

— Ну, мн сегодня на гостей счастье, сказалъ докторъ, впуская Безпалова съ Подлещиковымъ,— только-что проводилъ Немыкина, а вотъ…

— Что? я говорилъ теб, что это Немыкинъ, поспшно вставилъ Андрей Николаевичъ.

— Онъ, такъ онъ, съ неудовольствіемъ отвчалъ нотаріусъ, и, обращаясь къ Голубцову, желчно добавилъ:— =и я увренъ, что забгалъ къ вамъ жаловаться, какъ его притсняютъ и издатель, и Пшкинъ, и сотрудники. Не будь ихъ, онъ въ каждую бы книжку по звзд съ неба сажалъ… Пустой человкъ!

— Что вы его такъ строго? сказалъ Голубцовъ, дивясь раздраженію Ивана еогностовича противъ такого безобиднаго человка, какъ Немыкинъ.

Иванъ еогностовичъ былъ раздраженъ вовсе не противъ Немыкина, а просто, при встрч съ нимъ, вспомнилъ и свои неудачныя хлопоты, и совмстное съ Фанни Юрьевной чтеніе статьи Русскаго Добра, и ея милое съ нимъ заигрываніе, и свою все преоборающую и ничего не преоборовшую ршимость. Ахъ, прошло все это, миновало, да еще пабдки по себ оставило!

— Помилуйте, продолжалъ нотаріусъ,— какъ же не пустой, когда дозволяетъ у себя въ журнал ругать не только близкихъ своихъ друзей, но и самого себя? Вдь это все равно, что растворить въ квартир двери настежь да на подъзд лакея поставить, чтобъ кричалъ: ‘пожалуйте, дескать, кому угодно моего барина ругать’. Нтъ, извините, а это какой-то юродивый. И помяните мое слово, чрезъ это свое юродство онъ и прославится. И вс станутъ здить и прикладываться къ нему, какъ когда-то къ Иванъ Яковлевичу. Что другое, а прославиться у насъ въ Москв не мудрено: очень ужь мы любимъ все свое, московское, хоть бы и скверное.

Такъ-то вотъ и вс мы, подъ сердитую руку, размалевываемъ своихъ знакомыхъ и пріятелей, какъ Подлещиковъ Ивана Петровича, черезчуръ ужь черными красками. И бываетъ, что такой нежданно-вырвавшійся приговоръ крпко засядетъ въ голов не только у того, кто его высказалъ — Богъ ему судья!— но и случайныхъ слушателей. И пойдетъ рзкое словцо гулять по городу, а чуть лицо поизвстне, то и въ газеты попадаетъ, а чего-добраго и въ исторію.

Голубцовъ хотлъ было возразить, но, боясь, что тмъ только усилитъ раздраженіе Ивана еогностовича, перемнилъ разговоръ, спросивъ его: давно ли онъ пріхалъ и совсмъ ли поправился. Иванъ еогностовичъ поблагодарилъ и, немного помолчавъ, прибавилъ:

— А я къ вамъ, едоръ едоровичъ, съ покорною просьбой.

— Чмъ прикажете служить?

Иванъ еогностовичъ вкратц разказалъ о своемъ столкновеніи съ графомъ.

— Если не ошибаюсь, вы желаете, чтобъ я былъ вашимъ секундантомъ? спросилъ докторъ.

— И смю надяться, что вы будете столь добры, что не откажетесь.

— Я въ вашимъ услугамъ.

— Въ такомъ случа, я попрошу васъ прочесть это письмо и сказать: правъ ли я, желая вызвать графа.

— Дло серьезное, сказалъ докторъ, прочтя письма графа.— Понятно, такихъ писемъ нельзя оставлять безнаказанно… Позвольте узнать, кого еще располагаете просить быть вашимъ свидтелемъ?

— Да вотъ Андрюша…

— Нтъ, нтъ, этого нельзя! вскричалъ докторъ.

— Это почему? спросилъ обидчиво художникъ.

— Да просто потому, что ты человкъ семейный, отвчалъ Голубцовъ и, обращаясь къ Подлещикову, добавилъ:— Мы никакъ не можемъ предвидть, чмъ кончится дуэль, во всякомъ случа, даже при сравнительно благопріятномъ исход, возможны и слдствіе, и судъ.

— Да, да, конечно, конечно. Извини, дружокъ, что я такъ необдуманно принялъ твое дружеское предложеніе… Случись что-нибудь, да я… я просто не смлъ бы показаться на глаза Лидіи Антоновн.

Андрей Николаевичъ надулся, хотя и чувствовалъ, что доводы обоихъ пріятелей неопровержимы: очень ужь онъ расположился посмотрть на Ивана еогностовича со шпагой или съ пистолетомъ въ рукахъ.

— Въ такомъ случа, кого же вы думаете просить? спросилъ Голубцовъ.

— Право, я нсколько затрудняюсь. Большинства моихъ близкихъ знакомыхъ люди до того солидные и мирные… что какъ-то даже совстно предлагать имъ…

— Не позволите ли помочь вамъ?

— Сдлайте одолженіе.

— Вы ничего не имете противъ Макрушина?

Иванъ еогностовичъ подумалъ.

— Нтъ, ничего, ршительно ничего, отвчалъ онъ.— Только согласится ли онъ: мы съ нимъ такъ мало знакомы.

— За его согласіе я ручаюсь. А его участіе, поврьте, будетъ очень полезно для насъ обоихъ.

— Чмъ же собственно?

— Я въ этихъ длахъ человкъ мало опытный, и не думаю, чтобъ и вы обладали особенно большою практикой…

— Помилуйте, какая же практика! И не мечталъ даже никогда, а вотъ пришлось.

— А въ этихъ длахъ необходимо знаніе разныхъ формальностей и умнье отстоять свой взглядъ. А Макрушину, я знаю, случалось не разъ бывать секундантомъ, онъ суметъ все устроить и настоять на своемъ. Онъ и васъ не дастъ въ обиду, и не станетъ артачиться и создавать затрудненій, если представится возможность получить удовлетвореніе мирнымъ путемъ. А возьмись мы вдвоемъ съ Андреемъ Николаевичемъ за дло, пожалуй, того бы напутали…

— Ужь будто оно такое мудреное, все еще бурчливо отозвался художникъ, хотя намекъ на возможность мирнаго исхода нсколько охладилъ его воинственный задоръ. .

— И говорить по-русски, кажется, дло не очень чтобы мудреное, отвчалъ докторъ,— а путалъ же Нмецъ даже посл тридцатипятилтней практики, а ужь какъ былъ увренъ, что изучилъ языкъ до тонкости!

— Какой такой Нмецъ?

— Тотъ самый, что носилъ пальто тринадцать лтъ и хвасталъ, что оно у него ‘долгоносое’. Онъ же разказывалъ, какая страшная холера была въ сорокъ девятомъ году. ‘Воображайтъ, у насъ въ деревня, на одинъ день, въ одна семья умиралъ: кузнецъ, кузница и кузнечикъ’.

Андрей Николаевичъ расхохотался, и забылъ свою недавнюю обиду. Даже Подлещиковъ улыбнулся.

— Однако, взглянувъ на часы, сказалъ Голубцовъ,— демте-ка, Иванъ еогностовичъ, не то, пожалуй, не захватимъ Макрушина дома.

* * *

На слдующее утро камеръ-юнкеръ Стоумовъ былъ не мало удивленъ, увидвъ въ своемъ кабинет графа Петра Николаевича въ такой часъ, когда его сіятельство имлъ обыкновеніе покоиться мирнымъ сномъ.

— Ба! да это ты! Вотъ что значитъ попасть въ губернаторы: научился рано вставать, привтствовалъ онъ пріятеля.

— Да, да, торопливо отвчалъ графъ.

Вячеславъ Андреевичъ Стоумовъ былъ высокій и широкій человкъ, но необыкновенно плоскій, такъ что походилъ на щитъ, поставленный на распорки. Онъ обладалъ чрезвычайно густыми темно-рыжими волосами и соотвтствующими бакенбардами, и т, и другіе были коротко подстрижены и слегка щетинились. Стоумовъ былъ богатъ, не служилъ, но числился на служб, находя почему-то такое времяпровожденіе необходимымъ и надясь, что оно когда-нибудь ему пригодится. Онъ былъ любитель театра, женщинъ и серьезнаго, какъ самъ выражался, чтенія, онъ слылъ человкомъ съ умомъ, но голова у него была устроена престраннымъ образомъ. Казалось, будто въ ней обитаетъ какой-то юркій зврокъ, который по временамъ чувствуетъ потребность порзвиться и попрыгать. Точно блка вскакивала порой въ его мыслительное колесо, и начинала вертть его съ большою старательностью. Тогда Стоумовъ сыпалъ каламбурами и парадоксами, но вдругъ блка выскакивала изъ колеса, оно переставало тарахтть, и Стоумовъ умолкалъ часто на полу-слов, впадая какъ бы въ отупніе.

Съ графомъ онъ былъ товарищемъ по училищу. Онъ зналъ вдоль-и-поперекъ своего пріятеля, но нельзя сказать, чтобы питалъ къ нему уваженіе: онъ просто любилъ его привычливо, съ дтскихъ лтъ. И когда, случалось, что общій знакомый или пріятель осуждалъ при Стоумов какое-нибудь сомнительное дяніе графа, то онъ говорилъ: ‘Да, я знаю, онъ такой, но я привыкъ къ нему съ десяти лтъ’.

— Позволь, однако, продолжалъ Стоумовъ,— мы съ тобой такъ давно не видались… Что жь, твое назначеніе окончательно состоялось?

— Да, осталось исполнить нкоторыя формальности, впрочемъ, не относительно меня, а этого старичка, моего предмстника.

— Ахъ, да! говорятъ, онъ порядочно напроказилъ..

— Ужь и напроказилъ!… какъ ты, право, выражаешься… Онъ просто жилъ нсколько не по средствамъ, и поразстроилъ свои дла…

— То-есть бралъ взаймы на-право-и-на-лво со всхъ мирныхъ обывателей? Говорятъ, будто одному кондитеру онъ задолжалъ что-то около десяти или двнадцати тысячъ… ‘Tis capital… Въ своемъ род капиталъ, то-есть не для него, а для кондитера. Ну, и что жь?

— Видишь, его хлопотали въ Сенатъ, но это не удалось. Теперь хлопочатъ объ усиленной пенсіи, и сверхъ того объ аренд или какихъ-то тамъ оренбургскихъ земляхъ, которыя теперь раздаютъ охотно.

Стоумовъ расхохотался.

— Но я, право, не понимаю, что тутъ смшнаго! Старикъ служилъ весь свой вкъ, и нельзя жь пустить его по міру. Иначе мы уронимъ всякій престижъ власти…

— Успокойся, успокойся!.. Я просто радуюсь, что ты выказываешь такую административную ретивость и такое ясное пониманіе вещей… А усиленная пенсія меня ни мало не безпокоитъ: вдь я не министръ финансовъ. И хотя и предполагается, будто у меня блая кость, но все же я не Киргизъ, и оренбургскихъ земель мн не жаль… Итакъ, ты… но, позволь! стало-быть и другой проектъ княгини также близокъ къ осуществленію?

— Да, да, нетерпливо отвчалъ графъ, досадуя, что благодаря болтливости пріятеля, никакъ не можетъ приступить къ изложенію дла, по которому пріхалъ.

— Mademoselle Бетрищевъ? если не ошибаюсь.

— Да, да, еще съ большимъ нетерпніемъ отвчалъ графъ.— Но я, право, не понимаю, съ чего ты нынче все иронизируешь.. Конечно, она… elle a trente ans bien sonnes, и я себя на этотъ счетъ не обманываю, откровенно сообщилъ молоденькій графъ.— Mais elle est tr&egrave,s distingue. Et puis у instante свой проектъ на счетъ моего тамбовскаго имнія… Enfin, c’est un mariage de raison et d’interet.

— Не знаю, съ чего теб показалось, будто я иронизирую, Напротивъ, я отъ души поздравляю, тебя. Она умна, она будетъ держать тебя въ рукахъ и приберетъ въ рукамъ и твое тамбовское имніе. Наконецъ, она лучше твоего справится съ губернаторствомъ и я совтую теб во всемъ ее слушаться. Je te le conseille en ami de coll&egrave,ge, en ami А Pendre et dopen^re,

Графъ не отвчалъ, но при совт слушаться жены въ длахъ, слегка выпятилъ нижнюю губу и повелъ лицомъ кверху, какъ бы желая сказать: ‘ну, это мы еще посмотримъі ‘

— Итакъ, продолжалъ Стоумовъ,— стало быть, вс твои дла въ должномъ порядк и ты, слегка пародируя стихъ Грибодова, можешь не безъ гордости сказать:

Какъ видишь, братъ,

Я губернаторъ и женатъ,

И даже какъ будто и богатъ.

Послдній стихъ, кажется, хромаетъ, но поэзія, ты знаешь, не по моей части, моя спеціальность — серьезное чтеніе.

— Да, да, съ прежней торопливостью подтвердилъ графъ,— но, видишь ли, мы такъ давно не видались, и со мной случилось… словомъ, вышла маленькая непріятность.

— Э?

Графъ разказалъ о своей побд надъ Фанни Юрьевной.

— Вотъ новости!.. А вдь я думалъ ты ухаживаешь за Шелиховой… Ты такъ просилъ меня познакомить…

— О, Глафира Александровна — прелестна… Но какъ-то случилось… И притомъ, она, знаешь, черезъ-чуръ ужь русопетка… Я самъ люблю русскій духъ, но trop, il n’en faut… Странно, однако, что ты ничего не слышалъ о моихъ похожденіяхъ.

— Ничего. Впрочемъ, у меня была хандра и я дв недли высидлъ дома, никого не принималъ. Кто знаетъ? можетъ быть ты уже сталъ притчей во языцхъ, быть можетъ о теб ужь распваютъ куплеты въ загородныхъ театрахъ и садахъ, и сидящіе въ клубахъ старцы покачиваютъ головой, разсматривая карринатуры на тебя…

— Ну, до каррикатуръ, надюсь, еще не дошло! съ живостью прервалъ его видимо струхнувшій графъ.— Но вчера… я, право, не могу понять, откуда онъ могъ пронюхать. Enfin, вчера утромъ мн докладываютъ, что меня желаетъ видть Перекщёновъ, или Недокщёновъ… enfin, un drle de nom et tr&egrave,s vilain… Я веллъ просить. Входитъ маленькій жирный:, человчекъ, enfin, une beeasse bien barde, и объяснилъ, чтоонъ entrepreneur Буинскаго театра и такъ какъ дескать — онъ это дескать повторялъ посл каждаго слова и надолъ мн порядочно — дескать ваше сіятельство et ctera, понимаешь?.. Я, разумется, отвчалъ, что театръ будетъ предметомъ моей особой заботливости, и общалъ ему маленькую субсидію въ вид платы за губернаторскую ложу. Потомъ, онъ спросилъ, не имю ли я въ виду артистовъ, которыхъ слдуетъ пригласить. Назвалъ того, другаго и, наконецъ, спрашиваетъ: не изволилъ ли я видть Хотьминскую и какъ она мн нравится?.. Не знаю почему, но мн подавалось будто онъ догадывается… И откуда онъ могъ узнать!

— О, у нихъ на мотъ счетъ тонкое чутье!..

— Я спрашивалъ посл ее… Она говоритъ, что должно быть… знаешь, у нихъ есть актриса, я право не знаю ея фамиліи, но вс зовутъ ее Шурочкой…

— А! Бёрдышева… Mais c’est un fameux maquereau! съ смхомъ воскликнулъ Стоумовъ.

— Да? съ изумленіемъ спросилъ графъ, точно онъ ничего не зналъ о подобныхъ способностяхъ Александры Петровны.

— Что жь ты отвчалъ этому Перенедокщёнову?

— Но, что жь могъ отвчать?.. Не могъ же я ее бранить, какъ актрису… Enfin, она одна уметъ быть дамой на сцен… Притомъ, я долженъ позаботиться о театр. C’est ma tante qui me le conseille.

— Gomment? c’est ta: tante qui te conseille de faire expedier ta matresse Буинецъ pour gayer ta lune de miel! Понятно, въ вид товара съ наложеннымъ платежомъ.

— Ну, это ты сморозилъ! сказалъ графъ, любившій въ своемъ кругу щеголять чисто-русскими выраженіями, какъ въ другихъ мстахъ никарилъ французскими.— Понимаетъ, я всегда мечталъ быть директоромъ театра, и будь покоенъ je m’acquiterais Merveille de cette besogne. Но, разумется, самое лучшее показать сперва свои способности въ провинціи. Надо только сумть пустить въ газеты et ctera. И это-то и совтуетъ ma tante.

— Прекрасно… Что жь, этимъ и ограничивается та маленькая непріятность, о которой ты хотлъ развязать?

— Нтъ… Я, понимаешь, нсколько увлекся… Впрочемъ, это въ связи…

— Въ связи съ тмъ, какъ и другіе узнали о твоей связи. Но кто же? ta tante, или твой нареченный тесть?

— Ахъ, нтъ, нтъ! съ непритворнымъ ужасомъ и подымая руки къ голов, какъ бы въ намреніи заткнуть уши, вскричалъ графъ. Но, видишь ли, ты можетъ быть слышали, что за ней ухаживалъ Подлещиковъ…

— Гм-м, протянулъ Стоумовъ.— Но его, кажется, здсь нтъ?

— Да, онъ лчился гд-то въ Одесс, на лиман. Стоумовъ снова испустилъ продолжительное мычаніе.

— И не понимаю, откуда до него дошли всти. Только онъ написалъ мн письмо, mais une lettre tr&egrave,s grossi&egrave,re… И, вообрази, требовалъ отъ меня удовлетворенія.

— Письмо съ тобой?

— Да, вотъ возьми, прочти.

Стоумовъ прочелъ письмо.

— Что жь дальше? спросилъ онъ.

— Ну, разумется, я ему отвтилъ.

— Что же именно?

— Enfin, что я не обязанъ давать ему никакого отчета, что ему нтъ дла до моихъ отношеній къ кому бы то ни было и чтобъ онъ оставилъ меня въ поко.

— Ты не помнишь точныхъ выраженій?

— Право… Понимаешь, я былъ страшно взбшенъ… Быть-можетъ, у меня вырвалось два, три рзкія выраженія.

— Ты не помнишь, какія именно?

— Ахъ, mon cher! а повторяю, что былъ взбшенъ… и гд же все помнить!

Стоумовъ подумалъ, что Ворворищевъ говоритъ не всю правду.

— И при томъ онъ не имлъ никакого права требовать удовлетворенія!..

— Будто бы?

— Но, вообрази… Mais cela est du dernier ridicule… Elle me l’а jur. И графъ прихихикнулъ.— Онъ ничего отъ нея не получилъ… Но, понимаешь, ни-ни-ничего’.. Mme pas a.

Тутъ графъ какъ-то ловко прищелкнулъ ногтемъ о зубы,— жестъ, которымъ Фанни Юрьевна сопровождала свой разказъ о томъ же предмет и перенятый ею у какой-то французской каскадницы.

— Тмъ все и кончилось?

— Вообрази, вчера отъ его имени ко мн явилось двое господъ, словомъ, формальный вызовъ.

— И что же?

— Ну, я похалъ посовтоваться съ тобой.

— Кто же эти господа?

— А вотъ они оставили мн свой адресъ.

И графъ передалъ Стоумову карточки Макрушина и Голубцова.

— Макрушина я знаю, сказалъ Вячеславъ Андреевичъ,— мы съ нимъ каждый бенефисъ въ Маломъ театр куримъ въ антрактахъ, въ коморк у кассира. Онъ вполн порядочный человкъ, и съ нимъ можно сговориться.

— Вотъ и прекрасно! Я очень радъ.

— Что жь прикажешь отвчать имъ?

— Я думаю, можно просто отказать. Вдь онъ не важная птица, этотъ Подлещиковъ! Enfin, il n’est qu’un notaire.

— Ахъ, милый мой Петръ Николаевичъ, сколько разъ я просилъ тебя не думать по-французски, когда рчь идетъ о русской дйствительности. Нотаріусъ вовсе не то, что notaire. Нотаріусомъ у насъ можетъ быть и дворянинъ. И Подлещиковъ такой же дворянинъ, какъ и мы съ тобой.

— Ну, ужь и такой же!.. Noblesse de robe!.. Я увренъ, что его отецъ, или ддъ былъ просто изъ подъячихъ.

— Хотя бы и такъ. Притомъ, у насъ въ Россіи на все, даже на дуэль, есть особый образовательный цензъ, и ты не вправ отказать ему такъ, просто, какъ ты выражаешься. Нечего морщиться. Я знаю, что образовательный цензъ многимъ сталъ поперекъ дороги, и они рады были бы какъ-нибудь обойтись безо всхъ этихъ экзаменовъ, аттестатовъ и прочихъ формальностей. Но это, mon cher, отъ того, что мы еще живо помнимъ время, когда

Бывало, храбрый генералъ

Служилъ и грамоты не зналъ.

Какъ бы то ни было, а съ образовательнымъ цензомъ приходится считаться.

— Но я не вижу никакого затрудненія отказать прямо… Нельзя же мн драться теперь, въ моемъ положеніи.

— Жениха и губернатора par dessus le march? Конечно, не ловко. Но передавать твоего простаго отказа я не возьмусь. Проси кого-нибудь другого.

Графъ нсколько смутился.

— Право же я не предвижу никакихъ опасныхъ послдствій. Во-первыхъ, онъ трусъ…

— Трусъ? Non, tu ne le fera pas cacher dans un trou de souris, et je ne sais quelle sperance te sourit…

— Но мн говорилъ Натрыжкинъ…

— О! если ты вришь Наірыжкину, то теб остается только поврить актеру Волвянкину, который хвасталъ, что разъ, посл спектакля, его отколотили юнкера, единственно по той причин, что увлеклись его игрой, а онъ въ этотъ вечеръ игралъ подлеца. Vas, mon cher, tu es innocent comme une jeune fille de treize ans!..

— Но скажи, въ чемъ же опасность?

— Mais raisonons, ты откажешь ему,— что жь, по твоему, его самолюбіе такъ и успокоится твоимъ презрительнымъ отказомъ? Ничуть. Я не стану тебя стращать, что у васъ дло дойдетъ до взаимнаго оскорбленія дйствіемъ. Положимъ, что вы не встртитесь, ему не удастся… Но,— но станетъ же онъ искать средства, какъ бы дать теб почувствовать, что его нельзя оскорблять безнаказанно… И… и… Наконецъ, ему посовтуютъ, или онъ самъ догадается представить твое письма въ судъ, потому-что, извини, я подозрваю, что ты позволялъ себ относительно его какую-нибудь чрезмрную рзкость. Припомни-ка.

Но графу не хотлось припоминать, и онъ съ живостью отвчалъ:

— Судъ?.. О, этого я не боюсь… Въ моемъ положеніи дло легко потушить…

— Потушить?.. Ne touche pas eette corde-l… Не та разыграется такой тушъ… Объ этомъ протрубятъ… Et cela produira un grand trouble dans ta famille… И ты вылетишь въ трубу… Словомъ, твоя звзда погаснетъ или, лучше сказать, померкнетъ. Merke das. Да-съю И все исполнится отъ а до зетъ. Mark that.

— Позволь! позволь! Я ничего не понимаю. Ты совершенная таратайка, какъ, помнишь, звалъ тебя въ училищ Веселитскій.

— Но что-жь тутъ непонятнаго? Разсуди. Вдь для того, чтобъ потушить, выражаясь метафорически, необходимъ пожарный, такъ ли? Ну-съ, этотъ высокопоставленный, хотя съ роду не бывавшій на каланч, пожарный попроситъ къ себ Подлещикова. Что-жь ты полагаешь, онъ не покажетъ ему твоего письма? или промолчитъ и не скажетъ ему ни слова? А сказать онъ можетъ очень, очень многое.

— Напримръ?

— Вотъ видишь, ты сейчасъ уврялъ меня, будто Подлещиковъ не иметъ права требовать отъ тебя удовлетворенія, потому что не получилъ отъ нея ничего, но за то она отъ него получила и, кажется, порядочно. Не такъ ли?

— Право, я не обращалъ на это особаго вниманія, но кажется. По крайней мр, у нея теперь отдльная квартира, экипажъ…

— Вотъ видишь.

— Но, право же, я въ это не вникалъ, съ полнымъ чистосердечіемъ сказалъ графъ.— Ты знаешь мою теорію любви: надо уловить психическій моментъ, какъ говоритъ Бисмаркъ…

— Ты не вникалъ, но другіе вникнутъ, ты уловлялъ, и тебя наловятъ… Въ письм Подлещикова прямо сказано, что ты катался на его лошадяхъ… Ты понимаешь, чмъ это пахнетъ? Какую некрасивую роль могутъ теб приписать? Словомъ, изъ твоихъ отношеній къ ней могутъ сочинить самую гнусную сплетню. И если это дойдетъ до кого слдуетъ, то на тебя досмотрятъ весьма косо…

— Ахъ, не нравится, не нравится мн, что ты этотъ отвратительный аргументъ приберегъ къ концу! съ волненіемъ вскричалъ графъ.— Впрочемъ, съ живостью добавилъ онъ,— кто же повритъ, чтобъ я?..

— Въ томъ-то и бда, что никто, и въ то же время вс. Ты увидишь, какъ вс обрадуются возможности позлословить. А, главное, помни: у тебя есть соперники по обимъ статьямъ, на которыя ты разсчитываешь, и они, конечно, не задумаются подложить теб, какъ говорится, всесовершеннйшую свинью. Будетъ сказано: ‘не благовидно’, и для тебя карръера будетъ закрыта навсегда.

— Но, право… Mais, mon cher… Но, по твоему, я въ безвыходномъ положеніи? тревожно и смущенно пролепеталъ графъ.

— Въ очень скверномъ, и даже опасномъ.— да, но выходъ еще есть.

— Но, что жь ты мн прикажешь, драться съ нимъ? Но въ моемъ положеніи вдь и это также не благовидно, какъ ты выражаешься!.. Enfin, что жь мн длать?

— Потушить, или врне не дать разгорться скандалу, пока это возможно, но только не по предлагаемому тобою способу.

— Но какже?

— Вступить въ переговоры съ секуидантами Подлещикова.

— И ты думаешь, что все можетъ кончиться… Графъ сдлалъ паузу — прилично?

— Постараюсь. Многое будетъ зависть отъ тона твоего письма. Я все боюсь, что оно гораздо рзче, чмъ ты сказалъ. Не припомнишь ли выраженій? Постарайся. Это очень важно.

Графъ поднялъ руку ко лбу и, повидимому, старался припомнить. Но запамятовалъ ли онъ дйствительно, или боялся, что Стоумовъ отступится отъ него, если узнаетъ, что въ письм намекалось на Натрыжкина, или ему стыдно было сознаться въ своей непокрытой грубости предъ человкомъ съ образовательнымъ цензомъ,— врне, что вс эти соображенія, но быстро, быстро и притомъ въ спутанномъ и слитномъ вид, промелькнули въ его голов,— и онъ отвчалъ:

— Вообрази, ршительно не помню… Но смыслъ, будь покоенъ, именно тотъ, какъ я сказалъ теб… Впрочемъ, за рзкость я не ручаюсь… можетъ быть… я былъ такъ взбшенъ. Enfin, я даю теб carte blanche и увренъ, что ты поможешь мн выпутаться изъ этой пошлой исторіи безъ особаго униженія. Словомъ,

Fais ce que tu voudras, je m’abandonne toi,

Dans le trouble o je suis, je ue puis rien pour moi.

Приведя классическую цитату, графъ повеселлъ: въ самомъ дл, не онъ же одинъ очутился въ затруднительномъ положеніи, попалась же въ него въ свое время и царица Федра, а ужь на что была тверда по части biensance! Повторивъ еще разъ свою просьбу, графъ хотлъ было проститься съ пріятелемъ, но тотъ удержалъ его.

— Но кого жь ты просилъ еще быть твоимъ секундантомъ?

— Ахъ, я объ этомъ и не думалъ! Я, знаешь, бросился прямо къ теб, и надялся, что все обойдется такъ. Будь добръ, добавилъ графъ, взглянувъ на часы,— возьми и это на себя, Видишь ли, сегодня у ma tante завтракаетъ Бетрищевъ, et nous debatterons la grande question de le dt.

Стоумовъ наморщился, слегка почесалъ ногтемъ мизинца въ затылк, и согласился.

‘А вдь онъ не понимаетъ, ршительно не понимаетъ, что натворилъ’, разсуждалъ онъ но уход Ворворищева. ‘И мн очень нравится, что онъ вообразилъ себя прирожденнымъ директоромъ театра, какъ будто не знаетъ, что я же пустилъ этотъ слухъ, что бы познакомить его съ Шелеховой, которая почему-то упрямилась… Впрочемъ, пресчастливый человкъ!.’ Ршительно не придумаю, съ кмъ бы, или съ чмъ его сравнить. Разв… Да, именно бываютъ такіе термометры, что врно показываютъ только между извстными градусами, а чуть повыше, врутъ немилосердно. Такъ и мой милйшій графъ Петръ Николаевичъ: онъ никогда не подымается выше точки умственнаго и нравственнаго замерзанія, и не спускается ниже точки такого же таянія… что, впрочемъ, одно и то же. Но надо, надо выручить его во что бы то ни стало: все же онъ мой товарищъ’.

XXI.
Финалъ.

Что кончилась начатая повсть, тому я самъ радъ.
Екатерина II.

Стоумовъ тотчасъ же отправился къ Макрушину и вмст съ нимъ въ Голубцову. Они сговорились, что съдутся къ половин девятаго у Стоумова, какъ въ самой удобной для сокровенныхъ переговоровъ квартир. Предстояло найти втораго секунданта. Стоумовъ извинился предъ Макрушинымъ и Голубцовымъ, что явился одинъ, сплетя маленькую исторію, но въ сущности былъ въ затруднительномъ положеніи. Кого пригласить? Москва пуста, вс разъхались, имъ оставшихся того неудобно потому-то, этого по другой причин. Наконецъ, онъ намтилъ двухъ, трехъ общихъ пріятелей, и началъ объзжать ихъ. Но ему нынче не везло. Одного онъ не засталъ дома, другой ухалъ куда-то за городъ на три дня, третьему сегодня ршительно было нельзя: онъ былъ шаферомъ на свадьб. Былъ уже пятый часъ, а искомый секундантъ не давался въ руки. По счастью, Стоумовъ вспомнилъ, что нынче среда и князь Русланбековъ просилъ его по средамъ обдать въ себ на дачу въ Сокольники. Чего же лучше? У князя было пять дочерей-невстъ, и была надежда изловить подходящаго молодаго человка. Какъ на зло, въ этотъ день у князя обдалъ одинъ Полосатовъ, Стоумовъ подумалъ, что, faute de mieux, можно воспользоваться и будущимъ профессоромъ.

Читателю извстно, что зимой Полосатовъ читалъ лекціи для княженъ и ихъ знакомыхъ двицъ. Между княжнами средняя была рыжеватенькая и веснусчатая дурнушка. Не надясь на то, чтобъ косметическія средства возвысили ея красоту, она благоразумно вознамрилась украсить свой умъ цвтами краснорчія и плодами наукъ. Она была самою усердною слушательницей будущаго профессора, аккуратно записывала его лекціи и перебливъ ихъ, просила его просмотрть свой трудъ. Полосатовъ, не ожидавшій такого вниманія, остался весьма доволенъ прилежною княжной, отсюда возникло между ними нкоторое сближеніе. Какъ старшія, такъ и младшія сестры усердно подшучивали надъ ученостью средней и непритворно удивлялись, что она понимаетъ даже Полосатова, который казался имъ очень мудренымъ и не интереснымъ. Но вдь умъ возбуждаетъ не меньшую зависть, чмъ красота.

Окрыленный первымъ успхомъ, Полосатовъ сталъ подумывать о возможности породниться съ княземъ конечно не сейчасъ, а черезъ нсколько лтъ, когда старшія и даже, пожалуй, одна изъ младшихъ выйдутъ замужъ, а средняя окончательно созретъ, разумется въ умственномъ отношеніи, эстетическій элементъ въ женщин, какъ и въ художественныхъ произведеніяхъ, былъ для Полосатова вещью второстепенной.

Вопреки распространенному мннію, будто у насъ слово расходится съ дломъ, мечты будущаго профессора строго согласовались съ его теоріей общественнаго успха. Конечно, онъ былъ неколебимо убжденъ, что и самъ по себ добьется успха: не даромъ же онъ полагалъ себя однимъ изъ блестящихъ вмстителей самыхъ свтлыхъ, самыхъ честныхъ и самыхъ разумныхъ надеждъ, чаяній и идей современнаго интеллигентнаго большинства, но его успхъ былъ ограниченъ ученою карьерой. Полосатовъ былъ изъ разночинцевъ, а породнясь съ княземъ, онъ пріобрталъ связи. Связи же обезпечивали боле обширный общественный успхъ, боле широкую сферу дятельности.

При первыхъ словахъ Стоумова, Полосатовъ только удивился, какъ камеръ-юнкеру пришло въ голову привлечь его, мирнаго жреца науки, къ такому кроволитному длу, какъ дуэль. Но когда, при дальнйшихъ рчахъ Вячеслава Андреевича выяснилось, что главнйшая обязанность секундантовъ состоитъ въ предупрежденіи столкновенія и была подана надежда на возможность таковаго, то Полосатовъ взглянулъ на дло иначе. Очевидно, участіе въ безкровной дуэли не могло повредить его ученой карьер. Быть же секундантомъ графа казалось ему весьма заманчивымъ, чрезъ это онъ сдлается членомъ одного съ нимъ общества, на него станутъ смотрть, какъ на своего, и притомъ такое обстоятельство счастливо подйствуетъ на романтическое воображеніе средней княжны. Двойной, даже тройной успхъ. Словомъ, Полосатовъ досел былъ такъ-сказать простою бумагой, а дуэль, какъ наклеенныя марки, была способна придать ему извстное, хотя бы восьмидесятикопеечное достоинство. И онъ согласился.

Голубцовъ, явясь въ назначенный часъ къ Вячеславу Андреевичу и увидвъ Полосатова, невольно подумалъ, что вотъ вдь со дня трактирнаго симпосіона онъ и не вспоминалъ о будущемъ профессор, а вчера, какъ нарочно, разговорился о немъ съ Немыкинымъ. Сегодня же пришлось съ нимъ не просто встртиться, а длать вмст немаловажное дло. И докторъ подумалъ еще, какъ хорошо, что Безпаловъ не попалъ въ секунданты. У художника, конечно, сохранился зубъ противъ теоріи общественнаго успха, и онъ былъ бы придирчивъ къ Полосатову и Богъ знаетъ какое бы вліяніе это имло на исходъ дуэли. Затмъ докторъ размечтался о томъ, что подобное сплетеніе мелочныхъ случайностей, вроятно, слдуетъ какому-нибудь неизвстному намъ закону, ибо вообще случайность въ природ врядъ ли существуетъ: она не боле, какъ наше личное ощущеніе.

Пока докторъ предавался философствованію, подошелъ Макрушинъ. Хозяинъ, поздоровавшись съ нимъ, извинился и пошелъ распорядиться, чтобъ никого не принимали и ничмъ бы не мшали совщанію. Макрушинъ отвелъ Голубцова къ окну.

— А я радъ, что Стоумовъ прихватилъ эту полосатую версту, сказалъ онъ, случайно давая будущей звзд то же прозвище, которымъ вчера окрестилъ ее Голубцовъ.— У Стоумова умъ необыкновенно вертлявый, никакъ его не поймаешь. Онъ спутаетъ и собьетъ васъ съ толку, если раньше самъ не собьется и не спутается. А при помощи этого полосатаго бревна намъ авось-либо и удастся благополучно перебраться чрезъ бурный потокъ камеръ-юнкерскихъ рчей.

Хозяинъ воротился и попросилъ всхъ садиться. Засданіе открылось. Стоумовъ произнесъ блестящую рчь. Онъ началъ съ того, что главнйшую и священнйшую обязанность секундантовъ полагаетъ въ томъ, чтобъ по возможности воспрепятствовать поединку и покончить дло миромъ къ обоюдному удовлетворенію самолюбія обихъ сторонъ.

Впрочемъ, онъ вовсе не принципіальный противникъ дуэли, бываютъ обязательства, когда она неизбжна, но онъ желалъ бы, чтобъ въ каждомъ данномъ случа было основательно взвшено, насколько именно не устранимъ поединокъ. Не всегда, понятно, можно полагаться на судъ… Произнеся это роковое слово, Стоумовъ сталъ сильно забирать въ сторону. Надо сказать, что судъ былъ однимъ изъ его коньковъ, онъ любитъ потрунить надъ человческою справедливостью, надъ усиліями, при помощи строгихъ и точныхъ формальностей, достигнуть правосудія.

И вотъ, заслышавъ слово ‘судъ’, блка мгновенно вскочила въ мыслительное колесо камеръ-юнкера и принялась тарахтть самымъ усерднымъ образомъ. Въ ушахъ у слушателей только звенло. Наконецъ, ради вящаго осмянія человческаго правосудія, Стоумовъ намекнулъ на событіе, случившееся восемнадцать вковъ назадъ въ Палестин. Тутъ блка выскочила, и Стоумовъ умолкъ, повергнувъ всхъ, въ томъ числ и самого себя, въ крайнее изумленіе.

Полосатову, какъ новичку, подумалось, будто всякій секундантъ въ свою очередь обязанъ произнести рчь и выразить въ ней свой взглядъ на дуэль, а потому, едва умолкъ Стоумовъ, какъ будущій профессоръ пустился въ свойственное ему тянучее краснорчіе.

Онъ началъ съ отверженія самаго принципа дуэли, пользуясь при этомъ самыми авторитетными источниками, начиная съ Шопенгауера. Но онъ не могъ удержаться, чтобъ не коснуться своей завтной теоріи общественнаго успха, а въ чемъ другомъ, а ужь въ успх дуэли отказать нельзя! И ораторъ почувствовалъ, что вступилъ на зыбкую почву, и что ему будетъ трудненько свести концы съ концами, чего добраго, даже внимательная средняя княжна не поняла бы, что именно онъ хотлъ сказать.

По счастью, рчь у Полосатова была не только тянучая, но и прерывистая, и Голубцовъ, воспользовавшись одной изъ боле продолжительныхъ паузъ, предложилъ перейти отъ общихъ разсужденій къ разбору дла, ради котораго они собрались. Стоумовъ тотчасъ примкнулъ къ нему.

— Съ чего же мы начнемъ? спросилъ онъ.

— Съ чтенія письма г. Подлещикова къ графу, какъ съ ближайшаго повода къ столкновенію, сказалъ Макрушинъ.

Стоумовъ согласился.

— Я думаю, господа, сказалъ онъ по прочтены письма,— что нашему разсмотрнію не подлежатъ отношенія обихъ сторонъ къ упоминаемой въ письм особ. Они могли быть такія, или иныя, все равно, дло въ томъ, что стороны обмнялись рзкими выраженіями, а по какому поводу, для насъ безотносительно, намъ слдуетъ просто ршить, заключаютъ ли въ себ эти выраженія нчто оскорбительное для чести и требующее удовлетворенія, или же нтъ. Вы согласны? обратился онъ къ Макрушину.

— Разумется, тмъ боле, что у насъ не имется достаточныхъ данныхъ для оцнки упомянутыхъ вами отношеній. Мы можемъ только предполагать, и, по моему, ошибка г. Подлещикова состоитъ въ томъ, что онъ, какъ человкъ искренній и прямодушный, не принялъ въ разсчетъ свободы нравовъ de ces dames, отвчалъ Макрушинъ.

— Конечно, конечно, весьма возможно, что и такъ, какъ вы говорите, сказалъ Стоумовъ.— Но все это, какъ вы сами выразились, одни предположенія, фактъ же въ томъ, что г. Подлещиковъ позволилъ себ назвать нкоторый поступокъ графа безчестнымъ. И даже сильне, именно, онъ выразился… Позвольте… И Стоумовъ прочелъ:— ‘Вы просто обманули ее’… И ниже: ‘ни одинъ порядочный человкъ не назоветъ вашего поступка честнымъ’… Согласитесь, что г. Подлещиковъ не имлъ никакого основанія произносить столь рзкое сужденіе о поступк графа.

— Имлъ или нтъ г. Подлещиковъ основаніе, съ живостью сказалъ Голубцовъ, — мы не знаемъ, но въ виду того, что поступокъ графа касается особы, объ отношеніяхъ которой къ обимъ сторонамъ мы согласились не входить въ сужденіе, я этотъ вопросъ также считаю не подлежащимъ разсмотрнію.

— Виноватъ, я выразился не вполн точно, сказалъ Вячеславъ Андреевичъ,— но я собственно имлъ въ виду то обстоятельство, что самъ г. Подлещиковъ заявляетъ въ письм, что судитъ единственно по дошедшимъ до него слухамъ, которые, согласитесь, могли быть и не совсмъ врными, даже прямо вздорными.

— Именно, именно, думая поддержать своего товарища, отозвался Полосатовъ.— Я прекрасно помню, что въ письм г. Подлещикова прямо говорится объ этомъ.

Стоумовъ, какъ конечно уже замтилъ проницательный читатель, пуще огня боялся, чтобъ какъ-нибудь не зашла рчь о томъ, что графъ пользовался нкоторыми удобствами, предоставленными Фанни Юрьевн любезностью Ивана еогностовича. Взглянувъ въ письмо, онъ увидлъ, что ссылка на всти изъ Москвы какъ-разъ предшествуетъ намеку на этотъ некрасивый пунктъ. Стоумовъ крпко сжалъ губы.

— Позвольте, продолжалъ услужливый товарищъ,— я сейчасъ найду это мсто… Мн помнится, это сказано въ самомъ начал…

— Виноватъ, вставилъ Макрушинъ, — но вдь мы не оспариваемъ, что письмо г. Подлещикова написано на основаніи извстій, полученныхъ имъ изъ Москвы.

— Да, да, съ живостью подхватилъ Стоумовъ.— Г. Голубцовъ собственно оговорилъ мое неловкое выраженіе, и я взялъ его уже назадъ.

— Что же вы собственно хотли сказать? спросилъ Макрушинъ.

— Я хотлъ обратить ваше вниманіе, что выраженія ‘вы ее обманули’ и, ниже, ‘порядочный человкъ не назоветъ вашего поступка честнымъ’ не могутъ быть не признаны оскорбительными.

— Конечно, подтвердилъ Макрушинъ.

— И вы, быть можетъ, согласитесь и съ тмъ, что графъ имлъ право требовать отъ г. Подлещикова, чтобъ онъ взялъ ихъ назадъ.

Голубцовъ предчувствовалъ, что Стоумовъ намревается свести все дло къ взаимному оскорбленію и взаимному извиненію, и съ жадностью ожидалъ отвта Макрушина.

— Разумется, совершенно спокойно отвчалъ тотъ.

— А вы? обратился Стоумовъ къ Голубцову.

Голубцовъ подумалъ, что Макрушинъ слишкомъ поспшилъ отвтомъ, у него самого не было возраженія на готов, но онъ довряя опытности Макрушина отвчалъ утвердительно, хотя и нершительнымъ тономъ.

— Вотъ одинъ пунктъ мы и покончили, весело сказалъ Стоумовъ.— Надюсь, что и остальные не возбудятъ у насъ особыхъ споровъ. Что же теперь на очереди?

— А вотъ не угодно ли прочесть отвтъ графа, подавая письмо, сказалъ Макрушинъ.

Стоумовъ приступилъ къ чтенію. Прочтенное вслухъ, письмо графа поразило своею грубостью даже Макрушина съ Голубцовымъ, уже знавшихъ его содержаніе. Голосъ Стоумова невольно дрогнулъ въ конц. Полосатовъ былъ не въ силахъ скрыть своего волненія.

— Это ужь слишкомъ! вскричалъ онъ, но, уловивъ брошенный на него сердитый взглядъ Стоумова, добавилъ:— То-есть, я хотлъ сказать, что это нсколько рзко.

— Я не скрою, что даже черезчуръ рзко, сказалъ Стоумовъ, — и не стану, въ свою очередь, оспаривать, что г. Подлещиковъ, получивъ это письмо, долженъ былъ почувствовать себя въ выстнй степени оскорбленнымъ. Итакъ, господа, продолжалъ онъ посл паузы, сопровождавшейся глубокимъ вздохомъ, точно онъ только-что одоллъ трудное препятствіе, — об стороны обмнялись оскорбительными рзкостями, и, по моему крайнему убжденію поступятъ благоразумно, если обоюдно возьмутъ ихъ назадъ.

— Иного исхода не предвидится, подтвердилъ Полосатовъ.— Осуждая об стороны, мы, впрочемъ, по моему мннію, должны принять во вниманіе, что оба письма были написаны въ минуту сильнаго раздраженія.

— Это само собой разумется, довольно небрежно прервалъ Стоумовъ своего не въ мру ретиваго товарища,— но я желалъ бы знать ваше мнніе, господа, обратился онъ къ Макрушину и Голубцову. Вы, конечно, согласны, что одна рзкость уравновшиваетъ другую.

— Не совсмъ, сказалъ Голубцовъ.— Я во-первыхъ, обращу вниманіе на разницу тона. Письмо г. Подлещикова рзко, но въ немъ нтъ, умышленной грубости. Письмо графа дышетъ нисколько не скрываемымъ презрніемъ, онъ какъ-будто считаетъ г. Подлещикова лицомъ, съ которымъ для него унизительно вступать въ какія-либо объясненія, лицомъ, котораго мало не уважаютъ, но даже бьютъ люди, состоящіе у графа въ услуженіи. Словомъ, онъ рзко отзывается не о какомъ-либо отдльномъ поступк г. Подлещикова, но не скрываетъ полнаго своего презрнія ко всей его личности.

— Къ словамъ моего товарища, сказалъ Макрушинъ,— я долженъ прибавить, что графъ для усугубленія своего презрнія ссылается на фактъ небывалый, и притомъ самаго возмутительнаго свойства.

— О! на этотъ счетъ я съ вами вполн согласенъ, любезно замтилъ Стоумовъ.— Тутъ графъ поступилъ весьма неблагоразумно и даже легкомысленно,— я позволяю себ послднее выраженіе, потому что самъ лично, какъ товарищъ и старый другъ графа, высказалъ это ему… Итакъ, я признаю, что графъ поступилъ съ непростительнымъ легкомысліемъ, повривъ такому ославленному лицу, какъ Натрыжкинъ, но, господа, я ручаюсь вамъ честью, что графъ не имлъ при этомъ намренія выразить свое презрніе къ личности г. Подлещикова. Онъ сдлалъ это сгоряча и единственно потому, что вдался въ обманъ, повривъ недостойному человку, сумвшему такъ, или иначе заслужить его расположеніе. Вотъ почему я все еще позволяю себ питать надежду, что мы можемъ придти къ соглашенію и что взаимное извиненіе удовлетворитъ об стороны.

Макрушинъ отрицательно покачалъ головой.

— Объ извиненіи со стороны г. Подлещикова не можетъ быть и рчи, сказалъ Голубцовъ.

— Но, господа, вдь сами же вы признали, что выраженія г. Подлещикова оскорбительны для графа.

— Да, отвчалъ Макрушинъ.

— А если они таковы, то графъ, конечно, могъ требовать удовлетворенія отъ г. Подлещикова.

— И объ этомъ спора нтъ, подтвердилъ Макрушинъ.

— Взаимное извиненіе могло бы имть мсто только тогда, сказалъ Голубцовъ, — еслибы графъ отвчалъ г. Подлещикову, какъ равный равному. Но тонъ его письма даже не тонъ высшаго къ низшему, а хуже чмъ тонъ барина по отношенію къ крпостному лакею.

— Et c’est le ton, qui fait la musique, добавилъ Макрушинъ.

— Извините, господа, сказалъ Стоумовъ,— но я не думаю, чтобы тону можно было придавать такое главенственное значеніе. Оба письма, какъ прекрасно замтилъ г. Полосатовъ, писаны въ раздраженіи, и этого мы не должны упускать изъ виду. Тонъ графа, говорите вы, рзче: я не стану оспаривать и этого, но примите въ соображеніе, что графъ писалъ не просто въ раздраженіи, не на основаніи однихъ дошедшихъ до него сомнительныхъ, слуховъ, но по полученіи уже письма отъ г. Подлещикова, письма, которое вы же сами признали оскорбительнымъ и вдобавокъ настолько, что графъ, по вашему же мннію, имлъ право требовать удовлетворенія.

— Я и теперь стою на томъ же, началъ свое возраженіе Макрушинъ.— Графъ имлъ право требовать удовлетворенія, но онъ имъ не воспользовался, и съ тмъ вмст потерялъ его.

— Мн кажется, что права на удовлетвореніе потерять нельзя, замтилъ Стоумовъ.

— Это право, сказалъ Полосатовъ, — было бы утрачено только въ томъ случа, еслибы графъ не призналъ себя оскорбленнымъ г. Подлещиковымъ, но его отвтное письмо, рзкость котораго уже достаточно осуждена Вячеславомъ Андреевичемъ, доказываетъ, что онъ почувствовалъ оскорбленіе въ самой высокой степени.

Стоумовъ готовъ былъ расцловать Полосатова.

— Очень вамъ благодаренъ за точную и блестящую формулировку моей мысли, любезно поощрилъ онъ будущаго профессора.

— Графъ потерялъ право требовать удовлетворенія не потому, что не почувствовалъ себя оскорбленнымъ, но потому, что въ своемъ письм призналъ г. Подлещикова лицомъ, недостойнымъ такого требованія, сказалъ Макрушинъ.

Стоумовъ, какъ давеча графъ, готовъ былъ воскликнуть: ‘Ахъ какъ мн не нравится, что вы приберегли этотъ аргументъ къ концу!’

— Разумется, подтвердила Голубцовъ.

— Прекрасно, господа, сказалъ Стоумовъ,— таково ваше мнніе, но, быть-можетъ, самъ г. Подлещиковъ взглянетъ на дло нсколько иначе и отнесется къ оскорбленному чувству графа боле снисходительно.

— Нтъ, отвчалъ Голубцовъ.— Мы дйствуемъ по полномочію г. Подлещикова. Онъ, такъ же, какъ и мы, не допускаетъ возможности обоюднаго извиненія.

— И допускай онъ такую возможность, сказалъ Макрушинъ,— ни я, ни г. Голубцовъ не имли бы чести явиться сюда въ качеств его секундантовъ. Вдь, еслибы, по мннію г. Подлещикова, одно оскорбленіе уравновшивало другое, то ему не къ чему бы было длать вызова.

— Итакъ, по вашему мннію, дуэль неизбжна? спросилъ Стоумовъ.

— Нисколько, если графъ согласится извиниться передъ г. Подлещиковымъ, сказалъ Голубцовъ.

— Только, понятно, извиненіе должно быть сдлано въ одобренныхъ нами терминахъ, добавилъ Макрушинъ.

— Я, конечно, прежде чмъ дать вполн утвердительный отвтъ, долженъ посовтоваться съ графомъ, сказалъ Стоумовъ.— Но позвольте надяться, что въ терминахъ, предложенныхъ вами, не будетъ заключаться ничего унизительнаго для достоинства графа.

— Но, думая поддержать товарища, сказалъ Полосатовъ, — на унизительные термины можетъ согласиться разв тотъ, кто по какимъ-либо особенно-важнымъ причинамъ, семейнымъ или общественнымъ, поставленъ въ невозможность принять поединокъ.

Стоумовъ готовъ былъ състь будущаго профессора.

— Но графъ, надюсь, не въ такомъ положеніи? какъ бы мимоходомъ освдомился Макрушинъ.

— Отнюдь не въ такомъ, спшно отвчалъ Стоумовъ.

— Впрочемъ, для насъ это безотносительно, сказалъ Макрушинъ.— Мы вс, конечно, слышали о вымогательств въ подобныхъ случаяхъ унизительныхъ писемъ. Но на такое вымогательство способны, разумется, одни низкіе люди. Г. Подлещиковъ человкъ благородный и никогда не пожелалъ бы поставить другаго въ унизительное положеніе. Впрочемъ, предупреждаю, что письмо должно быть написано въ весьма точныхъ и опредленныхъ выраженіяхъ, не допускающихъ сколько-нибудь двусмысленнаго толкованія.

— Напримръ?

— Графъ долженъ изъявить свое искреннее раскаяніе въ употребленіи чрезмрно грубыхъ и оскорбительныхъ выраженій и признать свое отношеніе къ г. Подлещикову вполн не согласнымъ съ правилами всми принятой и для всхъ обязательной вжливости, затмъ онъ долженъ выразить свое глубокое сожалніе, что съ непростительнымъ легкомысліемъ поврилъ небывалому факту, сообщенному ему лицомъ, какъ онъ теперь вполн убдился, не заслуживающимъ никакого доврія. Кажется, такая редакція не представитъ особаго затрудненія, тмъ боле, что вторая ея половина есть не что иное, какъ перифразъ мннія, высказаннаго вами самими графу.

Стоумовъ закусилъ губу.

— Знаете что, сказалъ онъ по молчаніи, — составимте-ка сейчасъ примрное письмо, и затмъ я свезу его къ графу.

— Съ величайшимъ удовольствіемъ.

Они принялись за работу, которая затянулась порядочно. Стоумовъ старался изо всхъ силъ смягчить выраженія, но Голубцовъ и Макрушинъ, избгая унизительнаго тона, настойчиво требовали ясности и опредленности. Наконецъ проектъ письма былъ оконченъ, прочтенъ и принятъ обими сторонами.

— Однако, какъ оно все перечеркано и перемарано, сказалъ Стоумовъ.

Полосатовъ вызвался переписать, объяснивъ, что у него четкій почеркъ. Остальные, чтобы не мшать ему, перешли въ сосднюю комнату.

— А что, господа, вы станете длать, пока я съзжу къ графу? спросилъ хозяинъ.

— А вы разв долго?

— Право, не знаю, но все-таки съ часъ пройдетъ. Притомъ, я попросилъ бы васъ остаться, чтобы нынче же составить протоколъ и, словомъ, покончить все. Надюсь, что и для г. Подлещикова это будетъ пріятне?

— Конечно.

— Но что же вы будете длать? Не поставить ли вамъ столикъ? можетъ быть вы сыграете пульку въ преферансъ? Или не прикажете ли вамъ подать крюшончикъ?

— Послднее благоразумне, сказалъ Макрушинъ.— Въ карты я не умю, а вотъ, какъ вы удете, затю самый горячій споръ съ Полисатовымъ о литератур. А въ виду этого, прохладительное окажется не лишнимъ.

— Только глядите, не доспорьтесь до дуэли.

— Не бойтесь. Мы, литераторы, народъ мирный. Мы вдь пылимъ только на бумаг, а въ частной жизни… Да вотъ меня почему-то считаютъ ярымъ консерваторомъ, мн случалось сталкиваться съ такими же радикалами. Что-жь, за бутылкой вина, мы бесдовали очень мирно, и даже приходили къ соглашенію по многимъ вопросамъ. И, кстати, вотъ еще странность: я, вы знаете, давно ужь мыкаюсь по разнымъ редакціямъ, и здсь, и въ Петербург, и замчалъ, что въ радикальныхъ редакціяхъ большинство сотрудниковъ вовсе не радикально, и въ консервативныхъ газетахъ порой пишутъ такіе крайніе господа…

— Но въ такомъ случа они, значитъ, пишутъ противъ своихъ убжденій? сказалъ Стоумовъ.

— Не то, чтобъ противъ убжденій, а они сами не разобрались, да и никогда не разберутся въ своихъ убжденіяхъ. А между тмъ сдлали привычку писать въ извстномъ направленіи. Кто какому направленію обучился, тому въ немъ и пишется легко. Правда, давно ужь сказано:

‘Прежде, чмъ станешь писать, научись-ка порядочно мыслить’.

Ну, да гд-жь намъ сообразоваться съ такими философскими правилами, когда и грамати ческимъ-то не вс обучены. При отсутствіи думанья, приходится бредить въ извстномъ направленіи да и публику толкать по той же дорожк. И то сказать, что съ направленіемъ большинству удобне, оно ихъ подбодряетъ, придаетъ физіономію. Вдь и на Запад то же, только тамъ это зовется партіями… Человчество вдь вообще барановато… за козломъ бредетъ, а за неимніемъ козла,идетъ за первымъ взбалмошнымъ бараномъ.

— И ничмъ этому помочь нельзя?

— Ни коимъ образомъ. То-есть, какъ я уже замнилъ, надо думать, да думанье-то дло трудное, какъ сказалъ Гете, или кто-то изъ его пріятелей. Не писать, не думавши,— опять нельзя, когда завелось умственное перепроизводство!.. и газеты и сотрудники требуются въ большомъ количеств. И въ этомъ перепроизводств весь секретъ развитія прессы. И только пройдетъ сколько-нибудь мода на ныншнія направленія, вы увидите, какъ вся печать раскиснетъ и станетъ жаловаться на апатію!

— А потомъ что?

— Потомъ опять народится какой-нибудь козелъ и побжитъ, яко бы въ новомъ направленіи, и баранчики опять прибодрятся.

— Готово! возгласилъ Полосатовъ, появляясь въ дверяхъ.

* * *

На другое утро, посл описаннаго совщанія, Иванъ еогностовичъ проснулся въ половин одиннадцатаго Онъ чувствовалъ себя легко и бодро и подумалъ, что отлично выспался. Точно посл долгаго и безпокойнаго пути, посл всякой дорожной грязи, пыли и копоти, насвшей всюду и набившейся во вс поры, ему наконецъ-то удалось вымыться въ бан и надть чистое блье. Какая разница съ тмъ, что онъ испытывалъ вчера ночью, между одиннадцатью и часомъ, дожидая, чмъ-то кончатся переговоры секундантовъ! Онъ былъ мраченъ и угрюмъ, онъ ходилъ взадъ и впередъ по комнат и мечталъ о мести графу. Ему все время мерещилось, какъ онъ встрчается съ нимъ гд-нибудь на лстниц, нахлобучиваете ему шляпу и даетъ два-три здоровыхъ пинка, или отдеретъ его, какъ школьника, за уши, или загонитъ хлыстомъ въ грязную и вонючую канаву.

Быть-можетъ, иной пылкій читатель или критикъ вознегодуетъ на Ивана еогностовича, а кстати и на автора, за такую прозу. И осилитъ онъ ругательствами дряблую славянскую породу, неспособную даже въ разгоряченномъ воображеніи представить себ трупа поверженнаго врага обагренною въ его крови шпаги и утоленной пролитою кровью жажды мести. ‘То ли дло’, воскликнетъ юнъ, ‘пылкіе Италіанцы или Французы! У нихъ бы даже печатная бумага побагровла и въ глазахъ у читателя запрыгали адскіе огоньки!’ Ну, намъ до нихъ, конечно, далеко: мы, вдь, пока дошли только до безубойнаго питанія, и еще не знаемъ спеціально приготавливаемыхъ для французскихъ дуэлей безубойныхъ пистолетовъ!

Проснувшись, Иванъ еогностовичъ первымъ дломъ взялъ съ ночного столика лежавшія на немъ, бумаги и прочелъ ихъ. То были: протоколъ секундантовъ и извинительное письмо графа. Посл чтенія, Подлещиковъ почувствовалъ себя еще бодре и веселе, и сталъ спшно одваться.

Ровно безъ четверти одиннадцать послышался звонокъ.

‘Наврное, Андрюша’ подумалъ Иванъ еогностовичъ.

— Ну, что? еще изъ-за дверей закричалъ Андрей Николаевичъ.

— А вотъ, возьми, прочти.

Безпаловъ прочелъ об бумаги.

— Что жъ, ты доволенъ? опросилъ онъ.

— Еще бы! отвтилъ Иванъ еогностовичъ.— Мое самолюбіе удовлетворено вполн. Лучше и кончиться не могло. Дуэль ровно бы ничего не доказала, знали бы только, кто убитъ, или раненъ, а не кто правъ. Чего жь мн еще, когда судъ чести оправдалъ меня? И онъ не можетъ пожаловаться, что судьи были какіе-нибудь плебеи. Стоумовъ такой же аристократъ, какъ онъ самъ, да и Макрушинъ иметъ право на частицу фонъ, хотя конечно и не пользуется ею.

— Какъ фонъ-Макрушинъ, да онъ вдь чистйшій Русскій?

— Видишь ли, какъ объяснилъ мн Голубцовъ, его ддъ или отецъ служилъ въ Митав, или Риг, полюбился тамошнимъ баронамъ и они его матрикулировали.

— Ну, цлуя Ивана еогностовича, сказалъ Безпаловъ,— я очень радъ, что ты доволенъ и что все кончилось благополучно.

— А ты, что жь, боялся, что онъ меня подстрлитъ? съ улыбкой спросилъ Иванъ еогностовичъ.

Андрей Николаевичъ вдругъ съ необыкновенной ясностью представилъ себ возможность трагическаго, какъ выражаются газеты, исхода дуэли, и онъ слдомъ упрекнулъ себя въ безчувственности за то, что досел дуэль рисовалась ему въ комическомъ вид. Андрей Николаевичъ такъ взволновался, что ему показалось, будто онъ поблднлъ.

— Нтъ, нтъ, желая успокоить пріятеля, сказалъ онъ не совсмъ покойнымъ голосомъ,— я, правду сказать, боялся, что она тебя разоритъ.

Иванъ еогностовичъ, благодаря уже извстнымъ читателю математическимъ способностямъ, быстро сообразилъ, во что обошлась ему платоническая любовь къ Фанни Юрьевн, и онъ въ свою очередь взволновался, ему также показалось, будто онъ поблднлъ и онъ отвчалъ также не совсмъ покойнымъ голосомъ:

— Да, да… А вдь никто раньше не остерегъ меня…

Андрей Николаевичъ хотлъ что-то сказать, по пріятель прервалъ его:

— Я знаю, что ты хочешь сказать: остереги молъ тебя, ты и пошелъ бы ворчать: ‘Ахъ, Господи мой, Боже, да не все ли теб равно, разорюсь ли я, или нтъ?’

Безпаловъ улыбнулся: Иванъ еогностовичъ отгадалъ его мысль, а это доказывало, что прежнія дружескія откошенія между ними возстановились вполн.

— Впрочемъ, я вру… Лидія Антоновна тогда же мн все отчитала. Вотъ женщина, а оказала больше мужества, чмъ господа кавалеры… Да, что я не спрошу, здорова ли она? Что Ваня, выросъ? А Лидочка? Какъ давно я ихъ не видалъ!

Андрей Николаевичъ отвчалъ, что вс, слава Богу, здоровы, и Лидія Антоновна велла непремнно привезти его сегодня къ обду.

— Что жь, я очень радъ. Сегодня у меня послдній свободный день, съ завтра — полно гулять, вступаю въ исполненіе своихъ обязанностей… Но обдъ, дружокъ, въ пять, а теперь двнадцатый въ начал, и притомъ обдъ не исключаетъ завтрака, — а потому, какого ты мннія на счетъ прогулки къ Тстову?

— Я готовъ, только не увлечься бы и не прогулять обда.

— Со мной не увлечешься: я теперь опять сама аккуратность.

Они отправились пшкомъ. Тамъ, гд Тверская начинаетъ лзть въ гору, какой-то мальчишка, остановясь предъ входомъ въ мелочную лавку, сталъ вытряхивать изъ бутылки на тротуаръ какіе-то липкіе и пнистые подонки.

— Ты что это длаешь, а? закричалъ Иванъ еогностовичъ, схвативъ его за руку.— Иль не видишь, что тутъ покато, а? А вотъ я, или кто другой, пойдетъ, да поскользнется о твою гущу, и упадетъ, и ногу сломитъ? а?

— Да полно теб! прервалъ его Безпаловъ.— Иль ты не видишь, что мальчишка и то еле живъ со страха?

— Ну, ступай: видишь, за тебя баринъ проситъ. Только въ другой разъ не смй этого длать, не то городовому отдамъ.

Пріятели пошли дальше… И жизнь пошла обычной колеей, той самой, которой бредемъ и мы съ вами, любезный читатель. И до того-то всмъ намъ мила и любезна эта колея, что хотя на ней порою и ловко встряхиваетъ, а будь оно лишь въ нашей власти, мы растянули бы ее до безконечности. И даже самый мрачный пессимистъ, только и мечтающій, что о вожделнномъ мгновеніи, когда вся живая тварь, наскучивъ бременемъ жизни, приговоритъ вселенную въ полному и безвременному уничтоженію, — и тотъ бы не отсталъ отъ насъ въ этомъ растягиваніи, чтобы вкъ-вченскій киснуть, да тосковать по всепоглощающей Нирван.

1891-93.

Ракитная — Спб.

ПОВСТИ ИЗЪ СОВРЕСЕННАГО БЫТА

Д. В. АВЕРКІЕВА

I.Приключенія на улиц.

II.Приключенія на лстниц&#1123, и ихъ послдствія.

Марія Петровна

портниха

III.О преимуществахъ портретной живописи.

IV.Салонъ въ Каретномъ ряду.

V.Сумерки.

VI.Зати Глафиры Александровны.

VII.Обдъ и его послдствія.

VIII.Два Эпизода.

ЭПИЗОДЪ ПЕРВЫЙ.Какой науки докторомъ былъ Голубцовъ.

ЭПИЗОДЪ ВТОРОЙ.Отставка графа Путивцева.

IX.Симпосіонъ въ Патрикевскомъ трактир.

X.Въ чужомъ пиру похмлье.

XI.Муза, подпрапоръ и Фихтошка.

XII.Успхи графа Петра Николаевича.

XIII.Иванъ еогностовичъ развертывается.

XIV.Мытарства Ивана еогностовича.

XV.Торжество искусства.

XVI.Торжество журналистики.

XVII.Первое апрля.

XVIII.Соломенная вдова.

XIX.Вщій сонъ.

XX.Любовные счеты.

XXI.Финалъ.

Читайте также:

I.
Приключенія на улиц.

II.
Приключенія на лстниц&#1123, и ихъ послдствія.

III.
О преимуществахъ портретной живописи.

IV.
Салонъ въ Каретномъ ряду.

V.
Сумерки.

VI.
Зати Глафиры Александровны.

VII.
Обдъ и его послдствія.

VIII.
Два Эпизода.

ЭПИЗОДЪ ПЕРВЫЙ.
Какой науки докторомъ былъ Голубцовъ.

ЭПИЗОДЪ ВТОРОЙ.
Отставка графа Путивцева.

IX.
Симпосіонъ въ Патрикевскомъ трактир.

X.
Въ чужомъ пиру похмлье.

XI.
Муза, подпрапоръ и Фихтошка.

XII.
Успхи графа Петра Николаевича.

XIII.
Иванъ еогностовичъ развертывается.

XIV.
Мытарства Ивана еогностовича.

XV.
Торжество искусства.

XVI.
Торжество журналистики.

XVII.
Первое апрля.

XVIII.
Соломенная вдова.

XIX.
Вщій сонъ.

XX.
Любовные счеты.

XXI.
Финалъ.