Мария Моравская
Хрустальная туфелька
Мария Моравская
Хрустальная туфелька
I
I
II
II
III
III
IV
IV
* * *
V
V
—————————————————-
Хрустальная туфелька, Моравская Мария Людвиговна, Год: 1915
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Таня недавно лишь научилась писать на новой машине ‘Ундервуд’, такой удобной, с открытым шрифтом и с колокольчиком, предупредительно звякавшим в конце каждой строки. И теперь она с удовольствием щелкала по клавишам ловкими пальцами, чуть огрубевшими на концах, и мечтала, не боясь ошибиться.
В конторе, где она служила, было несколько пишущих машин, когда служащие работали на них одновременно, в комнатах стояла ровная однообразная трескотня, похожая на стрекотание кузнечиков в полдень. И под этот неумолчный треск пишущих машин Тане припоминалась горячая степь у моря, где по целым дням трещат огромные южные кузнечики, которых там называют кониками.
В конторе было немного сумрачно и неуютно, как во всякой конторе, и Таня всегда силилась продлить подольше воспоминание о ‘кониках’ и милом юге. Она сидела сосредоточенная, казалась с головой погруженной в работу и почти не замечала сослуживцев.
А они на нее часто смотрели и даже заглядывались. Таня была миловидная, у нее были мягкие золотистые волосы, которые она во время ‘побывок’ дома подолгу подставляла мокрыми под лучи жадного южного солнца, чтобы придать им ‘венецианский’ оттенок. Они лежали красивыми прядями над выпуклым, немного кукольным лбом. У нее были милые, мягко очерченные губы, часто улыбавшиеся расплывчатой и нежной улыбкой, — эта улыбка очень нравилась мужчинам. Темные блестящие глаза Тани с густыми чуть загнутыми кверху ресницами тоже были красивы, и только ее слишком светлые, незаконченные брови приходилось подрисовывать коричневым карандашом.
Как и все ее знакомые конторщицы, Таня большую часть жалованья тратила на ленточки, пояса и блузки, стараясь быть всегда хорошо одетой. И даже душилась, хотя это не нравилось шефу.
Он думает, что порядочная конторщица должна благоухать только запахом собственной добродетели, — шутила она, переделывая случайно вычитанную где-то фразу Башкирцевой. А я хочу нравиться…
И она нравилась, — товарищам по службе и прохожим на улице, которые улыбались, встретив взгляд ее нежных глаз, а иногда даже оборачивались, глядя вслед тонкой фигуре девушки с волнующей, воздушной походкой.
Подруги терпеть ее не могли ‘за кокетство’, сослуживцы часто говорили ей неуклюжие комплименты, приглашали в театр и мечтали завести серьезный флирт. Она с удовольствием выслушивала любезности и принимала билеты, и с гордостью говорила: ‘Подруги меня терпеть не могут’, — так как приписывала это зависти.
Но сама мечтала лишь о кузнечиках, о родной степной губернии, где не было полутемных в зимние дни контор и не моросил по целым дням липкий дождь вперемежку со снегом, — отвратительный дождь, от которого у нее были ‘вечные бронхиты’. И еще мечтала Таня — но это только в шутку, по вечерам, под праздник, когда можно было позволить себе лечь поздно, чтобы встать в двенадцать, — мечтала о необыкновенной любви, о человеке, который навсегда спасет ее от всех печалей и забот одиночества, и пишущих машин, — о самом сказочном и красивом мужчине на свете, о Принце.
Оживленным декабрьским вечером шла Таня по Невскому. Падал густой мягкий снег, и всех молодил белый налет на шапках и воротниках. Снежинки вокруг фонарей и разноцветных магазинных ламп казались голубоватыми, розоватыми, желтыми, и были похожи на мелкие поблекшие конфетти… Тане было весело — ей предстояло несколько свободных праздничных дней, и она ждала к Рождеству ‘сладкой’ посылки из дому. Настроение было мечтательное, и припоминались все рождественские сказки.
Она с улыбкой остановилась перед витриной стеклянного магазина, в которой стоял фарфоровый ‘Вифлеемский домик’ с кукольным Христом, лежащим на сене из блестящих стеклянных ниток, и с насмешливым умилением поглядела на огромную электрическую рождественскую звезду над головами фарфоровых ангелов. И вдруг ей бросилась в глаза ярко блестевшая в свете этой звезды хрустальная туфля красивой и затейливой работы.
Туфля была из прозрачного хрусталя, четко шлифованного по краям и расписанного травленными в стекле матовыми узорами, причудливыми, как цветы на замерзших стеклах, спереди, повыше носка, на ней была вырезана большая семилучная звезда, окрашенная в ярко-синий цвет чистого спектрального оттенка.
Таня стремительно вошла в магазин и спросила, сколько стоит эта туфля, смутно соображая, зачем она ей. Но раньше, чем она успела это сообразить, туфля была завернута в бумагу, перевязана цветной тесемкой, и предупредительный приказчик совал Тане в руку кассовый чек. Таня машинально раскрыла свой ридикюль, вынула деньги, заплатила за покупку и, все еще стараясь что-то сообразить, бережно понесла стеклянную туфельку домой.
Туфля, вероятно, была пепельницей, а может быть вазою для мелких цветов… Но она оказалась настолько большой, что ее можно было обуть на ногу… Вот что привлекло Таню к этой стеклянной игрушке.
Придя домой, она быстро сняла с левой ноги длинную и громоздкую английскую ботинку, порывисто сдернула вместе с подвязкой простой черный чулок и скользнула босой ногой в поставленную на пол хрустальную туфлю. Холодное стекло неприятно сжало разгоряченную ходьбою ногу, у Тани было ощущение, словно ее ступня забинтована тесной ледяной повязкой. Но так красиво просвечивало сквозь полуматовый хрусталь желтовато-розовое тело, что Тане не хотелось снимать этой причудливой обуви. И она долго сидела в мягком кресле, покрытом замусленным чехлом, сидела, скрестив ноги, одну — в строгой черной английской ботинке, другую — в сказочно кокетливой хрустальной туфле с высоким хрупким каблуком.
Она представляла себя Сандрильоной. Вторая туфля, оброненная во время танцев, осталась в руках у королевича, который теперь ищет с ней Таню по всему миру…
Каждый вечер, во время праздников, Таня повторяла свою новую рождественскую сказку. Она надевала свою хрустальную туфлю и мысленно наряжала себя Сандрильоной. Ее облекало волнистое платье со смутными очертаниями, то серебристое, то синеватое, то бледно-розовое, неуловимо меняющее свои оттенки, как снежинки вокруг разноцветных уличных фонарей, — воздушное сказочное платье, переливчатое, как поверхность Невы в белую ночь. И все мечты были нежные и светлые, как это воображаемое платье. Приходил королевич и дарил Тане дикие ирисы, которых так много растет в южной степи, и они уходили вдвоем к морю, под стрекотание огромных степных ‘коников’ и стеклянный короткий щебет касаток…
Устав от мечтаний и налюбовавшись своей туфелькой, Таня осторожно ставила ее на зыбкую черную этажерку, дрожащую от каждого толчка. И, засыпая, долго глядела на верхнюю узкую полочку, где в свете маленькой ночной лампы слабо мерцали четко шлифованные края хрустальной туфли.
И, засыпая, чувствовала Таня на своих губах легкие слабо и сладко волнующие поцелуи королевича, вдыхала разреженный, чуть заметный запах диких ирисов, бессознательно гладила мягкое мохнатое одеяло, и ей казалось, что она ощущает под пальцами волнистые мягкие волосы…
После этих сказочных мечтаний ей снились иногда под утро ярко чувственные сны, за которые днем приходилось перед собой краснеть. Таня с укором глядела тогда на дремлющую в углу этажерки хрустальную туфлю и решала к ней не прикасаться, но решения хватало не надолго.
Чтобы отвлечься от сладостных вечерних грез, переходящих во сне в утомляющее сладострастие, Таня стала старательно работать в конторе. Недоконченные отчеты она брала с собой на дом и до поздней ночи разбирала на тесном столе билетики со страховыми премиями, перекладывая их из одной группы в другую, раскладывая каждую группу веером, чтобы легче было записывать номера.
Она долго подсчитывала длинные столбцы чисел, записывая крупными детскими цифрами общую сумму премий в графленую тетрадь.
Работать нельзя было непрерывно: приходилось отдыхать, чтобы от усталости не делать в подсчетах ошибок. И в минуты передышки, откинувшись на спинку единственного в комнате мягкого стула, Таня с улыбкой представляла себе, что она раскладывает пасьянс о суженом, пасьянс из белых странных карт, на которых, вместо фигур, написаны красными чернилами бесчисленные незнакомые имена. И по ночам, несмотря на усталость, суженый — королевич — все-таки снился…
За свое выделяющееся усердие Таня получила к Пасхе наградные. Наградных денег как раз хватило бы на проезд домой, в Донскую область, к отцу-казаку, которого Таня давно не видела… Эта мысль показалась Тане такой соблазнительной, что она решилась обратиться к своему строгому шефу с просьбой об отпуске.
Шеф, сверх ожидания, дал его Тане довольно охотно, и теперь, с бьющимся сердцем, полная мечтами о милом степном юге, она бежала домой мимо наполовину оттаявшего канала.
И хотя сквозь ее легкую поношенную шубку проникал влажный холод тающего льда, Тане, всегда зябкой, было теперь тепло и весело. Ее обыденно-миловидное лицо казалось почти прекрасным от осиявшей его радости, и большие темные глаза необычайно блестели. И она, восторженно улыбаясь, глядела на прохожих — смотрите мол, как я счастлива и как мне весело сейчас…
Навстречу ей гибкой походкой прошел элегантный господин, Таня вскинула на него смеющиеся глаза, и они светились таким веселым и ласковым задором, что прохожий резко повернул и зашагал рядом с ней.
— Как вы улыбаетесь… Почему вы так улыбаетесь?.. — спрашивал он взволнованным шепотом. — Вы, должно быть, сейчас наслаждались, сильно, глубоко наслаждались… скажите — да?.. — И он пытался взять ее об руку.
— Во-первых, не трогайте меня, — капризно сказала Таня, — а болтать можете: я сейчас в таком настроении, что готова болтать с кем угодно. Но только ваши предположения совсем неверны. — И она развязно расхохоталась, чтобы скрыть смущение.
Он мог подумать, что она возвращается со свидания!
— В таком случае вы пили вино, — шутливо сказал господин, — и вообще веселились только что…
— Мне нельзя пить вина… — немного грустно сказала Таня, вспомнив, что после вечеринок с ужинами она всегда опаздывала в контору и до слез страдала от мигрени за требующей напряжения работой.
— Почему нельзя?
— Потому что… этого не позволяет моя профессия.
— Какая профессия? — полюбопытствовал прохожий и шутливо предположил: — Быть может, вы — певица и боитесь испортить свой голос?
— Что вы… — смущенно засмеялась Таня. — Я…
Она хотела сказать: я — конторщица, но ей стало неловко, — господин был так хорошо одет, — и она сказала напыщенно:
— Я не скажу вам, кто я, это — тайна. А смеюсь я оттого, — прибавила она уже совсем просто, — что получила очень хорошее известие…
— Какое?
— Я уезжаю на юг… давно об этом мечтала.
— Я вам завидую! За границу?
— О нет, на самый прозаический русский юг… в Донскую область.
Таня вовсе не считала своих степей прозаичными, но ей неловко было восторгаться такой обыкновенной местностью перед этим элегантным господином, который принял ее за певицу.
— Ну, милая таинственная барышня, пойдем ко мне и выпьем за ваше хорошее известие… — решительно предложил прохожий. — Я живу тут поблизости, и у меня очень уютно, и я сегодня вечером обречен на одиночество…
— Что вы! — ужаснулась Таня, — К незнакомому, так, с улицы?..
— А разве по улице не ходят хорошие незнакомые люди? — уговаривал прохожий насмешливо и ласково. — Вы думаете, что случайно можно встретить только разбойника и нахала?
— Но я не знаю, кто вы…
— Ну, я вам чистосердечно признаюсь: я — Кибелин, — сказал он тоном министра, раскрывающего свое инкогнито.
— Как? Знаменитый Кибелин, скульптор? — недоверчиво изумилась Таня.
Кибелин вытащил из портфеля визитную карточку и протянул ее девушке:
— Вот вам, Фома неверный… Теперь вы согласны, что и на улице не обязательно повстречаете непременно разбойника или нахала?..
Теперь Тане ужасно захотелось пойти к скульптору. Ведь художник — это вроде принца. Многие считают за честь побывать у него… Но Кибелин не повторял приглашения. И Таня, подумав, робко спросила:
— И… у вас на квартире есть ваши фигуры?
— Мои скульптуры? Целых три. Я еще не успел их отправить на выставку… могу вам их показать.
— Пожалуйста, — сказала Таня и теперь страшно обрадовалась, когда художник взял ее об руку.
Таня сидела на узкой старинной кушетке, напротив большого чуть потускневшего зеркала в матовой золотой раме, и с любопытством оглядывалась вокруг. Эта большая комната с немного низкими сводчатыми потолками и широкими окнами в нишах показалась ей совсем необычайной. У стен стояли белые статуи, такие призрачные в свете двухцветного фонаря, со стеклами — оранжевым и синим. Одни казались освещенными луной, другие — закатным солнцем.
Окна были занавешены тяжелыми малиновыми портьерами. И складки их, попавшие в полосу синего света, казались густо фиолетовыми, а освещенные оранжевым — горели, как пламя костра. И все это: смутно различимые скульптуры, старинная мебель и меняющие цвет занавески, смутно отражаясь в потускневшем зеркале, казалось еще красивее и призрачнее.
Но было холодно в этой сказочной комнате, и Таня капризно прошептала: ‘Я зябну’…
Художник вышел на минуту в соседнюю комнату и принес Тане белый пуховый платок, который забыла здесь вчера его невеста. Накидывая его Тане на плечи, он полусознательно коснулся ее обнаженного локтя, и она вскинула на него глаза с испуганным смущением.
Скульптор заметил этот взгляд, и ему сразу стало скучно с такой молчаливой и смущенной девушкой. Он был избалован любовью и привык, чтобы женщины сами шли ему навстречу, он был слишком ленив, чтобы соблазнять. К тому же, когда он разглядел Таню, то увидел, что она вовсе не так привлекательна, какой показалась на улице. Задор и оживление, делавшие ярким ее лицо, исчезли, и перед Кибелиным сидела обыкновенная миловидная девушка, смущенная непривычной обстановкой. Он немного жалел ее за это смущение, но, главным образом, ему было с ней скучно. Он заговорил с ней о скульптуре, посоветовал прочесть несколько художественных книг, потом незаметно потянулся и сказал:
— Как досадно, мне сегодня еще необходимо дописать статью…
— Я уйду… — поспешно сказала Таня. Когда Кибелин помогал ей одеваться, она восторженно и бессвязно говорила ему, что этой удивительной встречи она никогда не забудет ‘и что такие вещи бывают раз в жизни’.
— Почему раз в жизни?.. — возражал он ей с небрежной ласковостью. — Вы ведь ко мне еще заглянете? Вот вам моя визитная карточка, там есть адрес и номер телефона.
— О нет, — с сожалением возразила она, — у меня не хватит решимости во второй раз прийти к вам. — Он только улыбнулся и, закрывая за ней дверь, думал: ‘Как обыденно эта девушка лицемерит сама перед собой’.
Через два дня он получил от нее записку:
‘Придите, пожалуйста, ко мне, мне очень хочется вас видеть’… Он минуту соображал, от кого записка, потом вспомнил Танину фамилию, которую она ему вскользь сказала, и подумал: ‘Когда у меня будет свободный вечер’…
Несколько дней спустя он пришел к Тане. Она только что вернулась из конторы в довольно трезвом настроении, и теперь Кибелин показался ей не совсем-то похожим на Принца. У него было такое утомленное лицо и трезвые глаза… Под глазами были синеватые круги, которые его старили, и сквозь его прекрасные золотистые волосы уже начинала просвечивать лысина.
И Таню его посещение смутило меньше, чем можно было ожидать. Она не молчала так упорно, как прежде, и с ней оказалось нетрудно вести беседу. Кибелин с удовольствием заметил, что она довольно интеллигентная, кое-что читала и, главное, знает его работы. Он говорил с ней неторопливо, плавными фразами человека, который привык, чтобы его слушали. Таня внимательно следила за его красивыми словами, стараясь отыскать в них что-то значительное… Ведь он все же был Кибелин, знаменитый художник, принятый при дворе. Таня с легким приятным волнением глядела на него, и он, заглянув в эти взволнованные глаза, вдруг остановился на полуфразе, красивым движением опустился на колени и уверенно обнял ее стан. Она бессознательно вся потянулась к нему и, закрыв глаза, стала гладить его волосы, необычайно мягкие на темени, как у всех начинающих лысеть. Такие же мягкие пуховые волосы, только погуще, должны были быть у королевича… И она лишь вздрогнула, но не открыла глаз и не отодвинулась, когда ее губ коснулись сухие горячие губы с колкими подстриженными усами, благоухающие запахом, немного похожим на запах диких ирисов, только более резким и пряным…
Во время первых порывистых объятий они задели зыбкую этажерку, оттуда скатилась хрустальная туфелька и со звоном разбилась на полу… Но они не разомкнули губ.
Источник текста: ‘Русская мысль’ No 8, 1915 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.