Христославы, Забытый О., Год: 1875 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 22 минут(ы)

О. Забытый

(Григорий Иванович Недетовский)

Христославы

I

Утреня кончилась. Народ толпами валит из церкви. В темноте слышится шумный говор. Из массы голосов резко выделяется густой бас зажиточного деревенского дворника-харчевника:

— Нонче наши духовные что-то приопоздали. Давече слышу — в Репном давно уже благовестят, а у нас все молчат. Проспали, а теперь и начнут как угорелые по дворам-то бегать: ни тебе пропоют, ни поговорить, как должно. И выходит: через семьдесят могил разорвали один блин…

— Что ж, тебе муж-то прислал что-нибудь к празднику?— спрашивает надорванный, болезненный женский голое.

— А как же? Он мне каждый раз… Вот теперь прислал ботинки, чулки со стрелками, платок заграничный да десять целковых деньгами.

— Любо так-то вот… А мой оглашенный завертелся где-то, ни глаз не кажет, ни весточки не шлет, не токмо что об жене промыслить. Добрым людям праздничек-то радость, а мне слезы. Вот сейчас попы придут, а у меня хоть бы грош за душой. Просила у Аксиньи Христом богом двугривенный взаймы — не дала. А нетто бы я не заплатила? Тоже ведь хочется, как люди…

— Да ты бы ко мне-то… В двугривенном важности не состоит. Справишься — отдашь.

— О-о, матушка!— слезливо протянул болезненный голос.— Пошли тебе царица небесная вдвое-втрое.

II

В дом отца дьякона ворвалась толпа крестьянских ребятишек — христославы. Ребятишки разлетелись в зал, но дьяконица крикнула на них, и они отхлынули в переднюю. Запыхавшись, перебивая и обгоняя друг друга, они начали бойким речитативом отчеканивать тропарь и кондак праздника. В то время, как одни отбивали ‘звездою учахуся’, другие уже катали ‘вертепному приступному приносить’, а третьи, не успевая выговаривать слов, отделывались мычаньем. Между тем в ту же переднюю ворвалась новая партия таких же христославов и, не обращая внимания на то, что первая еще не кончила, торопливо начала свой речитатив. Прославивши Христа, мальчишки дружно зашумели:

— Хозяина с хозяюшкой с праздником, а нам по копеечке!

— Мелких нет, ступайте! — озадачила мальчишек дьяконица.

— Да, вишь ты! Как ваши к нашим придут, так батюшка всех обделяет,— заметил какой-то бойкий мальчуган.

— Еще разговаривает, постреленок!— строго проговорила дьяконица.— Нате вам семитку на всех.

— Чего же тут? Давай еще!— приставая тот же бойкий мальчуган.— Да раздели сама, потому — иным не за что. Мы всю зиму учились славить, а вот Гараська вчера только зачал, он и не пел, а мычал только.

— Ступайте, ступайте! нечего тут… Снегу натащили, избу настудили — пошли вон!

Мальчишки с шумом ринулись в сени.

III

Отец дьякон, придя от утрени, помолился перед иконами и прославил Христа. Шурин его, философ, Гаврил Васильевич, подтягивая ему тенорком.

— Ну, с праздником тебя, хозяйка! — благодушно произнес отец дьякон, поцеловал супругу и слегка кивнул теще.

— По селу сейчас пойдете?— спросила дьяконица.

— Как водится. Нужно поспешить, чтобы до обеда кончить. Ведь тридцать шесть домов… Дайка мне поскорее старый подрясник, а то этот захлюпаешь по снегу да по порогам… Нынче мы по- летошнему — опять с попом врозь славить будем,— изъяснял отец дьякон, переодеваясь.— Он отдельно, а я с дьячками.

— Зачем?

— Так выгодней. Когда мы все вместе славили, так нам давали обыкновенно гривенник на всех. Из него мне две копейки с половиной, дьячкам — по копейке с четвертью. А без попа-то мне дают гривну, а дьячкам по семитке. Как же можно сравнить, большая разница… Ты что же, Гавря, не собираешься? — обратился отец дьякон к шурину.

— Братец, пожалуйста, позвольте мне не ходить,— взмолился Гавря.— Мне совестно… я уже не мальчишка.

— Ты оставь эти причитанья-то,— внушительно заговорил отец дьякон.— Совестно!.. Воровать, что ль, ты пойдешь? По-твоему, стало быть, и мне совестно?.. Не мальчишка… А кто же ты? Еще не бог знает, какой профессор. Кончи курс, сядь на свои хлебы, тогда и совестись…

Философ, скрепя сердце и стиснув зубы, лениво потянул на себя тулуп.

Пришли дьячки, каждый с маленьким сынишкой, и тоже прославили Христа. Клирики поздравились, понюхали вместе табачку и тронулись в путь. У порога в передней Гаврю догнала старушка мать.

— На вот тебе.

— Что такое?

— Варежки.

— Не нужно,— угрюмо проговорил Гавря.

IV

По селу везде топятся печи. В воздухе пахнет дымом. Сквозь закоптелые окна крестьянских изб пробивается слабый свет и белыми полосами ложится поперек дороги. Возле постоялого двора гремит блок: кто-то достает воду с колодезя. Клирики приближаются к крыльцу дворника.

— Что ж, ‘Деву’-то протяжную, что ль, про- поем?— спрашивает отец дьякон своих сподвижников.

— Гм… Кто его знает,— отозвался дьячок.— По-настоящему, не стоит он этого: груб оченно, да и давать-то стал скаредно. Следовало бы его хоть раз проучить, чтобы не зазнавался.

— Ну ладно: простую ‘Деву’ ему нынче,— решил отец дьякон.— Теперь у него деревенских много в избе — обедни дожидаются. Бывало, он нред ними рисуется, что для него такую ‘Деву’ поют,— стоит, бороду разглаживает, дескать: вот меня-то как ублажают, не то, что вас… Вот мы его нынче и разуважим.

Клирики вошли в огромную, без всяких пере- городок избу дворника. Пол в ней был весь устлан соломой. Парод, размещавшийся на примостье возле печки и по лавкам, зашевелился и столпился в кучу в ожидании ‘славленья’. Христославы приблизились к длинному столу и запели. Дворник, озадаченный ‘простою Девою’, сморщился и утер лоб рукавом полушубка.

— Вы, отцы, нонче что-то не по-прежнему,— со смущением и вместе с упреком проговорил двор- ник, оделяя христославов.

— Да и ты, Стенан Егорыч, нынче не по-прежнему,— ответил дьякон, взвешивая на ладони медный пятак.

— Как поют, так и дают,— изъяснил Стенан Егоров.

— Мы сами знаем пословицы-то,— продолжал дьякон, опуская пятак в карман.— Посади… за стол, она и ноги на стол. (Отец дьякон с тонкою предусмотрительностью воздержался от названия того животного, о котором идет речь в пословице.) После этого к тебе и ходить совсем не стоит,— заключил отец дьякон и направился к двери.

— Как знаете! Губы толще, брюхо тоньше,— проговорил дворник глухим голосом и тряхнул кудрями.

V

Христославы вошли в соседний дом. Здесь, на столе перед святым углом, была насыпана ржаная мука и, широко расплываясь, сидели в два ряда сырые ситники и пышки. По конец стола стоял светец с горевшею лучиною, пускавшею от себя волнообразную струйку едкого дыма. Обгоревшие кончики лучины с шипением падали в поставленную подле светца лохань. Из-под примоста виднелась голова новорождsнного теленка. Две женщины, подоткнувши юбки и высоко засучив рукава, хлопотали возле топившейся печки.

— Ах, батюшки родимые!— воскликнули стряпухи, увидев вошедших христославов, и торопливо поправляя свой туалет.— Какая у нас срамота- то!.. Вы прежде как будто не об эту пору ходили?

— С чего вы взяли! — серьезно проговорил отец дьякон.— Всегда в эту пору.

— Скорей свечку к образам! А стол-то не накрыт,— ах ты, господи! Где скатерть? Кошка-то, кошка-то в святом углу,— ах, окаянная!..

Пока хозяйки таким образом суетились, клирики успели уже прославить.

— Ну, с праздником, молодки,— произнес дьякон, крестясь.

— Да как же это так? Мы и помолиться не успели,— с сожалением проговорили молодки в один голое.

— Ничего, после помолитесь,— заметил пономарь.— Сами виноваты. Что ж нам — ждать, что ли, вас?..

Одна из молодок проворно полезла в полку, достала оттуда чайное блюдечко с медными деньгами и с низкими поклонами начала оделять христославов. Христославы собрались было уходить.

— Да,— произнес дьячок, остановившись в дверях,— у вас, кажется, пеньки много?

— Откуда, батюшка, много? Нонче конопля плохо родилась,— отозвалась одна из хозяек.

— А все-таки есть?— продолжая допрашивать дьячок.

— Да есть-то есть… малость.

— Вот бы нам хоть немножко. А то ни вожжишек, ни заверток не из чего свить, все покупать приходится.

— Да она у нас в амбаре. Теперь дело ночное…

— Давай — я с тобой пойду.

— Ох, ну уж пойдем, коли…

VI

У крестьянина Сергея Кузьмина христославы нашли все в должном порядке. У образов зажжена была восковая свечка, на столе постлана белая скатерть. Сам хозяин стоял посреди избы, одетый в дубленый полушубок и совсем готовый к встрече ‘попов’.

Во имя ‘славленья’ хозяин размашисто и энергично творил крестное знамение, стуча пальцами по полушубку. Сынишка его, лет четырех, стоя на лавке за столом, нетвердо водил ручонкой по груди и поглядывая то на ‘попов’, то на отца.

Прославился. Дядя Сергей достал из полушубка большой кожаный кошелек, замотанный ремешком, высыпая из него на ладонь несколько медных монет, отсчитал ‘подобающее’ и оделил дьякона, дьячка и пономаря. Сынишки дьячка и пономаря вытянули руки пред самым кошельком дядя Сергея. Дядя Сергей сделал вид, будто ничего не замечает. ‘Подойди поближе’,— шепнул отец дьякон своему философу. Философ подошел.

— Сергей Кузьмич, ребяткам-то, ребяткам-то что-нибудь,— проговорил пономарь.

— А, стрикулисты!— воскликнул дядя Сергей, как будто в первый раз увидел ребяток,— И вам тоже дать?

Он расставил ноги и пытливо поглядывал на стрикулистов.

— На что же вам? На бабки, что ль?

— Нет, дядюшка, мы ведь учимся,— умоляющим голосом проговорил дьячков первоклассник.

— Учитесь? А мне-то какое дело?— продолжая Кузьмич.— Если б вы выучились, да тогда мне бы что-нибудь дали, а то опять-таки с нас будете сбирать. Нет,— решил дядя Сергей,— не дам — не за что вам,— и спрятал кошелек в карман.

Ребята опустили руки.

— Ну, Кузьмич, полно тебе ломаться-то,— вступился дьячок.— Как не за что? Разве ты не слыхал, как они в церкви-то поют? Дай уж им по копеечке.

— Ну что с вами делать,— проговорил Кузьмич, переменив тон, и снова полез в карман.— Учитесь, учитесь,— назидал он ребяток, оделяя их по копеечке и гладя каждого по голове.— А часто вас стегают-то в школе?

— И, что ты, Кузьмич! У них этого и в помине нет,— заметил дьячок.

— Эге, вон они какие,— произнес дядя Сергей,— ай да молодцы! А что поют, это ты, Гаврилыч, верно… Ведь как они знатно вам подвизгивают! Совсем не то, что вы с Потапычем вдвоем-то гудите.

Во время этой беседы вошла просвирня с сумкой под мышкой.

— Здравствуй, Кузьмич!

— Здорово. Что, и ты славишь?

— Славить — не славлю, а так… по положенному… за просвиры.

— Тебе вот уж совсем не след ходить. За какие это просвиры ты собираешь? Я твоих просвиров не ем. Придешь приобщаться, вот этакой кусочек дадут, и то деньги отдашь.

— Да что ж, Кузьмич, ведь не ты один…

— То-то не я!.. На вот, а ходить тебе вовсе не след.

— Спасибо. Ну а хлебца-то,— переминаясь, проговорила просвирня.

— Анна, дай там…— с некоторой досадой пробормотал Кузьмич.

Просвирня уложила конец ржаного пирога в сумку и поплелась за христославами.

VII

— К бабке Федосье хоть не ходи: не разживешься,— говорил пономарь пред крыльцом крошечной, покосившейся избушки.

Войдя в избушку, христославы увидели сидевшую на примосте, на соломе, бледную, исхудалую старуху, повязанную белым платком и прикрытую какими-то лохмотьями. Возле нее стояла молодая, бедно одетая женщина, со страдальчески м выражением лица, и как-то боязливо помаргивала.

Пение кончилось. Старуха простонала:

Отцы подошли.

— Спасибо вам, кормильцы, что вы мне прославили-то. Ох!.. Утешили вы мою душеньку. Каково мне в этаком-то положении! Ударили давеча к заутрене — у меня сердце кровью облилось. Бывало-то… Господи… Ох!.. Уж не обессудьте, родные: заплатить мне вам нечем. Добытчика нет у нас, а сама я вишь вот какая. Ох!.. И бабенка-то возле меня смоталась: во все концы одна. Обождите уж до Крещенья: авось тогда господь… Ох!

— Да за тобой, бабушка, еще прежних есть,— проговорил пономарь.

— Помню, родной, все помню. Потерпите, авось господь…— Старуха закашлялась.

— Ну, прощай, бабушка! Поправляйся,— произнес дьякон, надевая шапку.

— Простите, милые. Спасибо. Марьюшка, посвети ты им, касатка, а то у нас в сенях-то… Ох!

И старуха снова закашляла.

VIII

Часа три христославы обивали пороги крестьянских изб, глотали дым лучины, созерцали телят и ягнят, вступали в препирательство из-за гроша, из-за горсти пеньки и выслушивали объяснения вроде — ‘не обессудьте, обождите, авось господь…’ и т. п.

Возвращаясь домой, клирики рассуждали:

— Год от году народ все хуже становится. Где прежде давали пятачок, теперь и трех копеек не дают, где, бывало,— семитку, там и совсем стали отказывать. Вот тут и живи!..

— Еще хорошо, что на святках по чужому приходу можно ходить, а то бы беда!.. После обедни к Годневу?

— Разумеется. Он однажды навсегда сказал, чтобы к нему прямо после обедни. Нельзя же не уважить его: барин, да еще чужого прихода. Откажет и — ничего не поделаешь. А ведь дело-то рублем пахнет. Нехорошо только, что к нему нужно ехать непременно с попом. Мешает он нам, голосу нет, петь не умеет. Как запоем с ним ‘Деву’, точно по лесу с бороной едем.

— Да уж как там ни едим, а у Годнева положено — целковенький.

— Так-то так, а все-таки… честь лучше бесчестья…

‘Из-за чего я таскался?— думал между тем Гавря, тащась за клириками.— Полтинника не собрал, а пытка-то какая! Нет, я не пойду по этой дороге. Бог с ними! пускай другие славят’.

IX

После обедни клирики наскоро разговелись, запрягли лошадей и, забрав своих ‘стрикулистов’, длинным поездом двинулись к Годневу.

— Какое-то нонче возражение задаст нам Годнев,— проговорил отец дьякон дорогой, не то про себя, не то обращаясь к Гавре.

— Разве он непременно дает вам возражения? — спросил Гавря.

— Всегда, это у него уж положено. Как — господи благослови — прославивши, сядем за стол, так он сейчас и возражение. Надобно сказать — неприятная история! С какой это стати? К чему пристало? Экзаменатор какой…

Въехавши в усадьбу Годнева, клирики поставили лошадей возле амбаров и отправились в контору привести себя в порядок. Здесь они сняли с себя тулупы, священник и дьякон облеклись в суконные рясы и расчесали себе волосы (для мальчуганов снятие тулупов считалось необязательным). Вот христославы один за другим направились к барскому дому. На крыльце этого дома стоял небольшого роста седой мужчина, с орлиным носом, черными, сверкающими глазами, густыми нависшими бровями и с длинными усами. Это был Годнев. Лишь только христославы приблизились к крыльцу, Годнев скомандовал: ‘Здесь не ходят, прошу на то крыльцо’,— и, повернувшись на каблуках, скрылся за дверью. Христославы покорно повернули налево — кругом и, утопая чуть не по колено в снегу, побрели к крыльцу, в которое ‘ходят’. ‘Этакой ведь урод,— бормотал священник, подобрав полы рясы,— здесь, говорит, не ходят, а по сугробу-то кто ж ходит? Должно быть, мы одни…’

Войдя в дом, христославы долго обтирали ноги и отрясали подолы, наконец они потянулись в зал, оставляя за собой следы на паркетном полу.

Во все время пения Годнев стоял на коленях и усердно молился.

— Батюшка, пожалуйте с отцом дьяконом,— проговорил он, приложившись к кресту.

Священник, сняв епитрахиль, завернул в нее крест, отдал дьячку и на цыпочках тронулся за хозяином, обеими руками поправляя волосы. За ним, покашливая и потирая руки, последовал и отец дьякон. Остальные христославы ретировались в переднюю, где для них приготовлена была закуска. Столкнувшись на дороге с горничной, Годнев вскинул на нее брови и молча указал на следы, оставленные христославами на полу залы. Через минуту горничная побежала в зал с тряпкой…

— Фу ты, боже мой,— проговорил дьякон, садясь после в сани весь красный и взволнованный,— точно в бане побывал!..

— Что, возражение было?— спросил Гавря.

— Было — чтоб его совсем!.. Измучил окончательно. Только что уселись, он сейчас: скажите, говорит, мне, пожалуйста, отчего у нас пасха празднуется в различные числа? Что ни год, говорит, то разница. Поп говорит: так древняя церковь праздновала.— Да что, говорит, мне древняя церковь? Я хочу знать, почему это так. Тут уж мы с попом и так и сяк изворачивались,— нет, все не по нем. Раскричался даже. Так-то, говорит, мне всякая баба ответит, а ведь вас учили богословию, говорит. Для меня дорого, говорит, знать число своего рождения, и — вдруг я не знаю, какого именно числа воскрес мой Спаситель! И пошел, и пошел… Потом начал насчет крестьян, зачем у него отобрали их. Что, говорит, я был и что стал? У меня, говорит, теперь прислуги почти нет. Просыпаюсь, по привычке кричу: Иван!— нет Ивана. Сам, говорит, для себя Иваном стал. А я ли, говорит, отечеству не служил?.. Кто-то ему сдура сказал, что в Питере написали комедию, не то еще что-то *такое, под заглавием: ‘Все подлецы’. Об этом опять шумел, шумел… Как, говорит, все подлецы? Стало быть, и я подлец?! Да я, говорит, я этого не потерплю и не оставлю. Куда это, говорит, правительство смотрит? После этого жить нельзя честному гражданину. И много, много этакого болтал. Мы слушали, слушали с попом — истомились совсем. Ну что ему тут скажешь? Хотим встать — сердится, не пускает: погодите, говорит, посидите еще. Чистое наказанье! Мы даже не пили и не ели путем. Дьячкам гораздо лучше нашего было, они там на свободе и выпили, и закусили себе, как следует,— без всяких этих возражений и рассуждений… Вот сейчас заедем к бурмистру: там отдышка хорошая будет и истязаний терпеть не придется.

Христославный поезд остановился подле двухэтажного деревянного дома бывшего бурмистра. По широкой, грязной лестнице христославы поднялись в ‘покои’. Хозяин, толстый, приземистый мужик, с целой копной волос на голове и с предлинной бородой, в суконной поддевке нараспашку, отворил дверь христославам и провозгласи л:

— А, трубы божьи! Добро пожаловать. Нуте-ка, вострубите мне, вострубите.

Христославы вострубили.

— С праздником, Федот Захарыч! Как поживаете?— произнес отец дьякон.

Федот Захарыч склонил голову набок, растопырил руки и как бы в раздумье проговорил:

— Хотел было сказать — вашими молитвами, да ведь вы за меня не молитесь?..

— Как не молимся, что вы?— возразил отец дьякон.— Мы за всю братию и за вся христианы.

— Денно, нощно,— подобострастно вставил пономарь.

— Ну, там… захотите, помолитесь,— махнув рукой, проговорил хозяин.— А теперь ешь, пей, веселися. Вот вам мои блага.

И Федот Захарыч указал на стол, уставленный бутылками и разного рода закусками.

Причт уселся. Гавря нодошел к отцу дьякону и тихо спросил:

— Вы долго тут пробудете?

— Да, посидим-таки. Сядь, закуси.

— Я не хочу. Пожалуйста, поскорей.

Гавря спустился по лестнице на крыльцо и поместился на лавочке.

Привязанные к крыльцу лошади дремали, на- клонив морды. Стаи воробьев и голубей выбирали на притоптанном снегу овсяные зерна. Мимо крыльца прошли две нарядные бабы и молча осмотрели Гаврю с ног до головы. Прошел пьяный, едва сохраняющий равновесие мужик и, тупо взглянув на философа, с усилием произнес:

— Ты… что? A-а, понимаем. Всяк свое дело знает. А мы свое знаем. Ва-али, и все тут.

Из-за угла вывернулся с гармоникой в руках кузнец и, увидав Гаврю, направился к нему.

— Здравствуй, церковный человек!

Гавря поклонился.

— Прославить заехали?

— Да.

Кузнец присел возле Гаври.

— Ну, отсюда, пожалуй, не скоро выберутся. Федот Захарыч умеет принять духовных. Теперь еще что… Прошла его слава, покороче себя стал держать. А вот как он бурмистром-то был,— господи, что тут бывало! Ты этого уже не застал: тогда еще маленький был.

— Что же тут бывало?— полюбопытствовал Гавря.

— И-и, чудеса!— нроизнес кузнец, покачав головой.— Бывало, в первый день праздника к нему сел из десяти ноны понаедут ‘славить’. Прославивши, все сядут за стол, и как сядут, так шабаш! Прощай, приход и все на свете… У Федота Захарыча, бывало, первое дело пунш. Вот он заведет, бывало, какую-нибудь материю, а сам накатывает да накатывает их этим пуншем. Те разговорятся, расшумятся и не замечают, какая у них голова делается. И сидят они этаким манером до петухов, покель ни с места. Тут, бывало, Федот Захарыч прикажет ввалить всех в сани и развезть по домам.

Помолчав с минуту, кузнец продолжал:

— А что, бывало, с народом-то разделывает!.. Праздничным делом выйдет, бывало, на улицу в хоровод и прикинется пьяным-распьяным. Войдет в круг, шляпу набекрень, поддевку нараспашку, руки фертом: величайте меня, этакие-разэтакие! Начнут его величать, а он хлоп наземь и лежит. Ну, просто без чувств, совсем без чувств человек, и шляпа отлетит в сторону. Тут бабы иные сквозь зубы величают его, а другие в ту же пору, по простоте, сболтнут что-нибудь про него. Как он, бывало, вскочит — и ну по мордам: хлясь! хлясь! то ту, то другую. Бабы смотрят, а он совсем и не пьян. Вот ведь как! Над своей Степанидой Степановной и то какие надругательства чинил. Ведь одна только слава, что Степанида Степановна, а она ему равно бы и не жена, так, служанка какая-то… Теперь что, теперь он образился, как из бурмистров-то его высадили. И то все еще дурь пробивается.

— Тебе велели наверх: сейчас. оделять будут…

Расчет кончен, христославы вышли на улицу.

Пономарь, прислонясь к оглобле, сосредоточенно и медленно разжимал свой кулак и чего-то досматривался.

— Отец дьякон, стойте, стойте!— вскричал он наконец, когда дьякон, усевшись в сани, уже стегнул лошадь.

Отец дьякон натянул вожжи и оглянулся. Пономарь подбежал к саням дьякона. Физиономия его сняла, глаза горели.

— Сказать?— произнес он, едва переводя дух.

— Сколько? — лаконически спросил дьякон, сразу поняв, в чем дело.

— Двугривенный!— торжественно воскликнул пономарь и щелкнул пальцами.— Ей-богу, думал, что копейка серебром. Зажал в руку, думаю: ну, дело сходит на нет. Возле лошади взглянул — двугривенный! Фу ты, боже мой… Сроду но стольку не получал. Не перед добром, должно быть.

Лошадь отца дьякона дернула, и пономарь, державшийся за спинку саней, растянулся на дороге.

XI

В доме купца Мухоморова христославы нашли несколько причтов из окрестных сел. ‘Отцы’ сидели в глубине сцены за закуской, ‘дети’, стрикулисты, в тулупах и валенных сапогах, занимали с дюжину стульев возле стены у передней.

— Присоединяйтесь!— произнес рыжий купчина, обращаясь к вновь прибывшим после того, как они прославили.

И присоединились отцы к отцам, дети к детям.

— Ну, что ж вы приуныли?— воскликнул купчина.— Кажется, есть чем развеселиться. Отец Федор, начинай-ка по старшинству.

— Да что, Иван Денисыч, начинать ли?

— А что?

— Да поясница что-то болит, думаю, не геморрой ли.

Купчина разразился громким хохотом.

— Ну, выдумал — геморрой! Ха-ха-ха-ха! Сказать, отчего у тебя поясница болит?

— Скажите,— сконфузившись, проговорил отец Федор.

— Оттого, что у тебя жена еще молода. Объяснение купчины было встречено дружным хохотом отцов.

— Что это вы, Иван Денисыч, бог с вами! — еще более сконфузившись, проговорил отец.

— Да уж это верно,— настаивал Иван Денисыч,— эту историю-то мы понимаем… А у вас, отцы, нет геморроев?— обратился он к остальным.

— Нет,— ответили те в один голое.

— Ну и ладно, давайте же побалуемся. Жена, пристрой там ребяток-то куда-нибудь.

Супруга Ивана Денисыча, высокая, толстая баба с сонными глазами и отвисшими щеками, подошла к ребятам.

— Дети, идите в ту комнату чай пить. Вереница тулупов потянулась через зал в ту комнату.

Здесь на столе кипел огромный самовар, возле него теснилось стадо низеньких, разлатых чаше- чек. Хозяйка налила ‘детям’ чаю и ушла.

— Вот так самовар!— произнес один из мальчуганов.— У нас в училище целый класс из него напоить можно.

— А что, братцы, если бы нас в училище так поили и кормили, как теперь в приходе?— замети л другой.

— Уроков бы не стал учить,— вставил третий.

— Как раз!

— Да и то не стал бы.

— Я бы тогда на первое место залез.

— Залез бы… к порогу!..

К юным христославам подошел хозяйский сынок, малый лет десяти, с толстыми пунцовыми щеками и золотушными глазами. Он уселся на окно и, болтая ногами, несколько минут молча посматривал на гостей. Затем он начал:

— Вы ведь кутейники?

— Нет,— ответило ему несколько голосов.

— А кто же вы? Кутья прокислая?

— Сам ты прокислый!— воскликнул бойкий первоклассник.— Туда же ведь лезет… Мы в училище учимся, а ты дома сидишь, телят гоняешь.

Маленький хозяин показал гостю язык.

— Ты не дразнись, а то во…— (Первоклассник поднял кулак).

— Копеечники!— язвил хозяйский сынок.

— Козлы!— оппонировал первоклассник.

Вошла хозяйка. Сынок подошел к ней и жалуется:

— Мама, вон энтот ругается, говорит: козлы…

— Который это?— вступилась мать.

— А вон, что пот-то утирает.

— Ты как же это смеешь?— вспылила купчиха, отыскав виновного.— Ах ты поросенок нещипаный! Еще его за чай посадили… Я вот Ивану Денисычу скажу, он те задаст. Ужо станет оделять, всем даст, а тебе шиш. Забудешь тогда ругаться.

Во время этой рацеи хозяйский сынок потирался щекой о плечо матери и, посмеиваясь, поглядывая на своего противника.

Наступил вечер. Отцы переместились в ту комнату, а дети сгруппировались в зале и беседовали.

— Пуще всего мне досталось unusguisque: насилу выучился его склонять. А Макаров и теперь не просклоняет.

— Ан просклоняю.

— Ну-ка, валяй.

— Я здесь не хочу.

— Ну, пойдем на крыльцо.

— Да, вишь ты, там собака…

— Э, собак боится! Я волков и то не боюсь.

‘Взбра-анной во-оево-оде’…— раздалось между тем в той ком нате.

Выло уже часов девять вечера. Развеселившиеся отцы и утомленные дети наскоро славили уже по своему приходу, заставая иных за ужином, иных чуть не в постели.

XII

На другой день праздника дьякон, дьячок и пономарь со своими стрикулистами, покончивши две маленькие деревушки, отправились к барыне Сусловой. Пономарь постучал кнутовищем в дверь парадного крыльца. Горничная отперла дверь.

— Что нужно?

— Можно прославить?

— Сейчас спрошу.

Горничная скрылась.

— Позволили войти,— возвестила она минуты три спустя.

Дьякон в рясе, дьячки в сюртуках, стрикулисты но обыкновению в тулупах вошли в большую, довольно изящную залу. Их встретила легким наклонением головы пожилая полная дама в черном шелковом платье и молча указала в угол залы, в котором едва виднелась единственная крошечная иконка.

Христославы скоро кончили и, озираясь по сторонам, направились к передней. В стороне залы они заметили хозяйскую дочку, девушку лет семнадцати. Она стояла, опустив ресницы и опершись одной рукой на рояль. Лицевые мускулы ее вздрагивали, ноздри раздувались, губы едва сдерживали улыбку. Невдалеке от рояля, сквозь неплотно притворенную дверь кабинета, виднелись узенькие брючки неудачно спрятавшегося господина.

Отец дьякон, заметив барышню, кивнул ей как-то боком, та рассмеялась и порхнула в кабинет.

Когда клирики в передней уже напяливали на себя тулупы, из залы отворилась дверь. Горничная с заметным отвращением несла что-то странное, едва придерживая кончиками двух пальцев.

— Чье это?— спросила она, сморщившись и тряся рукою в воздухе.

— Это моя варежка,— отозвался первоклассник.— Это я, должно быть, обронил.

Горничная возвратила варежку ее владельцу и из осторожности поплевала себе на пальцы.

XIII

Прошло три дня праздника. Приход кончен. Отец дьякон в овчинном подряснике лежал на постели и вслух читал ‘Ефрема Сирина’. Вошел пономарь и, отирая в передней ноги, спросил:

— Отец дьякон дома?

— Дома. Иди в спальню, он там читает.

Пономарь пробрался в спальню и присел к

отцу дьякону на кровать.

— Все ли здоровы, отец дьякон?

— Слава богу… Вот, назидание себе нашел после суеты-то. Послушай-ка, брат: чистая манна небесная! ‘Два будета на селе: един поемлется, другой оставляется…’

— Да что ‘оставляется…’ Мне не до того: горе сокрушает.

— Какое?— спросил отец дьякон, закладывая книгу пальцем.

— Думал, праздник-то бог знает что принесет, а подвел итоги — сына не с чем везть. Поили и кормили, да плохо наградили. Не знаю, что и делать… Нельзя ли нам куда-нибудь еще пробраться — прославить?

— Да куда ж теперь?— проговорил отец дьякон, поднимаясь с постели и откладывая книгу в сторону.— Теперь как будто уж и не к кому да и не время: праздник прошел.

— Где же прошел?— возразил пономарь,— до самого Крещенья все ‘Христос рождается’.

Оба с минуту помолчали.

— Да! Знаешь что?— воскликнул отец дьякон, ударив пономаря по плечу.— Хватим с тобою к куме, к Наталье Александровне. Ей-богу! Чего тут? Хватим, да и все. И тебе она кума, и мне кума — я с нею у тебя крестил: что же тут такого?

— Барыня-то она высокая,— нерешительно проговорил пономарь, комкая в руках шапку.

— Нам-то какое дело? Не примет — так и быть. Отчего не попытать счастья? Зато уж ежели примет, так без пяти рублей не выпустит — будь покоен.

— Далече: ведь больше пятнадцати верст будет,— продолжая возражать пономарь.

— Важное дело! Подпряжешь ко мне свою кобылу — и марш, к утру дома будем.

Пономарь оживился.

— Эко славный у вас дух, отец дьякон! С вами, пожалуй, и в Москву славить уедешь. Стало быть, поедем… на волю божию.

— Само собой!.. Ступай скорей, собирайся. Спасибо, что на добрую мысль меня навел.

— А мальчишку брать?— спросил пономарь уже в дверях.

— Непременно. Я своего возьму.

Дорогой пономарь расспрашивал у отца дьякона:

— Как же мне ее называть-то? Кума?

— Как можно! Ты и бабе говоришь: кума, а ведь она не бабе чета.

— Ну как же? Сударыня?

— И это не резон. Для тебя и всякая барыня — сударыня, а ты не забывай, что Наталья Александровна тебе кума.

Пономарь стал в тупик.

— Всего пристойнее,— решил отец дьякон,— говорить ей: сударыня-кума или: кума-сударыня. Тут ты ей все выразишь.

Часов в шесть вечера кумовья подъехали к дому Натальи Александровны. Собаки приветствовали гостей громким лаем.

— Кто это?— спросил кто-то в темноте, усмирив собак.

— Это мы.

— Да кто вы-то?

— К барыне, по делу приехали. Нам сказали, что она дома, вот мы и приехали. Она нам кума, а мы духовные из села В.

— А! Знаю. Проходите наверх — дома, сейчас чай будут кушать.

Поднимаясь на лестницу, пономарь шептал:

— Сердце так и бьется, ровно бы к архиерею какому иду. Что за оказия, господи помилуй!

— Ничего, смелей,— ободрял отец дьякон шепотом и стараясь не стучать сапогами по при- ступкам.

— Что вам будет угодно?— спросил их в передней лакей, удивленный появлением нежданных гостей.

— Доложите барыне,— проговорил смелый кум,— что дьякон и причетчик села В. приехали на часок поздравить ее превосходительство с праздником, считая священным долгом и обязанностию…

Лакей, не дослушав речи отца дьякона, пошел докладывать.

Пономарь испустил глубокий, протяжный вздох, кашлянул в руку и, переминаясь с ноги на ногу, прошептал: ‘Вдруг скажут — убирайтесь’.

Дьякон молча погрозил ему пальцем и навострил уши.

— Просят пожаловать,— проговорил лакей, возвратившись в переднюю, и новел гостей к барыне.

Гости вошли в комнату какого-то неопределенного назначения, помолились богу и отвесили сударыне по низкому поклону.

— Что же вы не славите? — с добродушной улыбкой проговорила Наталья Александровна.

— Да что,— развязно отвечал дьякон,— в эти дни вам, чай, славили-славили, аж надоели.

— Нисколько, напротив, мне очень было бы приятно,— проговорила Наталья Александровна, глядя прямо в глаза кумовьям.

— Ну, что ж, Потапыч, давай, коли… тово…

Дьякон затянул, Потапыч и стрикулисты подхватили.

— Вот благодарю,— произнесла Наталья Александровна, выслушав пение.— Хорошо вы сделали, что вздумали меня проведать. Садитесь, пожалуйста… это кто же еще с вами?

— Это вот мой шурин,— отрекомендовал дьякон Гаврю,— в семинарии обучается, философию проходит.

— А это, Потапыч, сын, что ли, твой?— спросила хозяйка, указывая глазами на конопатого, коротко остриженного мальчугана.

— Так точно, сударыня-кума, — отозвался пономарь, делая попытку встать со стула.

— Сиди, сиди… Учится он у тебя?

— Как же, тоже семинаристик божий. Что ж делать-то?..

— Как ‘что ж делать’?! Разве это дурно? — с улыбкой возразила сударыня-кума.— Из него, может быть, выйдет великий человек.

— Ну, где уж нам до величества… Хоть бы господь дал — курс-то окончил, я бы и то царицу небесную…

— Да что ж ты, Потапыч, так думаешь?— вмешался дьякон.— Разве уж семинаристы последний народ?

И отец дьякон взглянул на Гаврю.

Подали самовар. Барыня сама начала готовить чай. Наступило молчание. Дьякон поглаживая волосы. Пономарь, глядя в потолок, одним пальцем почесывая у себя в затылке. Гавря, сложив руки между колен, внимательно осматривал комнату. В углу, где он сидел, на столе лежала книжка какого-то журнала и несколько номеров газет, а на них валялась конторская книга. По стенам развешаны были различные картины. Па стульях, на креслах, под столами помещались разных пород собаки: и с острыми, и с тупыми мордочками, и с торчащими, и с висячими ушами, и поджарые, и толстые, и лохматые, и нелохматые.

— Павел!— кликнула Наталья* Александровна.

Явился Павел.

— Поверни самовар ко мне краном.

Павел повернул.

— Садитесь, пожалуйста, к столу,— обратилась хозяйка к гостям,— будем чай кушать.

Дьякон подсел к чайному столу, а остальные гости потащили стаканы на свои прежние места.

Выпив свой стакан, пономарь отнес его на стол и, остановившись посреди комнаты, о чем-то задумался. Затем, обернувшись лицом к куме, он внимательно стал посматривать на нее, покашливал и глотал слюни.

— Ты, кажется, хочешь сказать что-то? — спросила хозяйка, взглянув на Потапыча.

Потапыч еще раз кашлянул, состроил умилительную физиономию, прижал руку к сердцу, склонил голову набок и начал:

— Сударыня-кума! Тот самый фунтик чайку, что ваша милость, проезжаючи летом сквозь наше село, изволили пожаловать жене моей, только что вышел… Жена говорит: увидишь куму… сударыню-куму, воздай ты ей, говорит, великое благо- дарение. Она об вас каждое воскресенье вспоминает, как за чай, так сейчас: дай, господи, говорит, куме… сударыне, что она… то есть…

— Ну стоит толковать! — перебила барыня.— Здорова ли моя кума-то? Я и забыла у тебя спросить. Да ты сядь, сядь, Потапыч.

— Слава богу,— проговорил пономарь, присаживаясь на стул и не сводя с кумы глаз.— Только все животом жалуется. Сорвала, что ли, как — бог ее знает.

— Эх, это жаль. Нужно лечиться… Ну а крест- ник мой что?

— О, такой орел,— совсем не похож на других моих ребятишек. Жена часто говорит: вот что значит, говорит, кума-то… Умница, говорит, будет,— в бакалавры пойдет. Иначе и не зовет его, как барин, все — барин.

— Дай бог, дай бог,— проговорила Наталья Александровна, наливая чай.

Потапыч зашевелился на стуле и зачем-то погладил по голове сидевшего возле него сынишку.

В комнату вошла скромно одетая девушка, лет двадцати пяти, с серьезною, выразительною физиономиею. Гости встали.

— Это моя племянница, сирота,— произнесла хозяйка и затем отрекомендовала гостей.

Девушка молча поклонилась гостям и уселась возле Гаври.

Отец дьякон затянул довольно длинную историю о том, как у него лошадей украли, как потом он купил жеребенка, как воспитывал и объезжал его и т. п. Хозяйка слушала его и нередко вставляла свои замечания. В углу между тем завязался свой разговор.

— Вы выписываете этот журнал?— спросил Гавря соседку.

— Не я, а моя тетя выписывает,— ответила девушка.

— Но вы читаете этот журнал?

— Читаю: там помещаются хорошие романы английские.

— На мой взгляд, в этом журнале только и хорошего, что переводные романы.

Девушка промолчала и взглянула на тетку.

— Лиза, хочешь чаю?— спросила Наталья Александровна.

— Хочу.

— Бери чашку.

Лиза взяла чашку и снова поместилась возле Гаври, между тем разговор о жеребенке выступил на первый план и покрыл беседу Гаври с племянницей.

— На третьем году объезжать жеребенка — это ужасно!— воскликнула хозяйка, прерывая отца дьякона.

— А то на каком же? На десятом, что ль? — с улыбкой возразил отец дьякон, оживившись и чувствуя себя как дома.

— Тятенька,— шептал между тем пономарю сын,— зачем это здесь столько собак?

— Молчи, дурак! — тихо проговорил пономарь и пересел на другой стул.

— Вы думаете, мне нравится ездить по приходу?— изъяснялся в то же время Гавря.

— Я думаю, что нравится,— говорила Лиза,— иначе вы бы не ездили.

— Эх!— произнес Гавря со вздохом.— Часто обстоятельства заставляют человека делать то, что ему вовсе не нравится.

— Что же это у вас за обстоятельства?— спросила Лиза.

Гавря кашлянул и молча взглянул на отца дьякона.

— Но ведь все равно вы будете так же после ходить по приходу, когда поступите во священники.

Наталья Александровна, кончив чай и беседу с отцом дьяконом, приказала в это время лакею убрать самовар и куда-то вышла.

Через минуту она возвратилась с большим альбомом в руках и, услав Лизу но какому-то поручению, уселась на диван.

— Не угодно ли, отец дьякон, посмотреть моих родных и знакомых?— проговорила она, раскрывая альбом на столе.— Потапыч, посмотри и ты. Молодые люди, подойдите сюда.

Отцы и дети обступили стол.

— Вот вам увеличительное стекло: в него лучше видно,— сказала Наталья Александровна, подавая отцу дьякону стекло.

— Мне не нужно,— отверг отец дьякон.— Я лучше в кулак. Я всегда в кулак, наставлю вот этак и — как ведь славно, ровно в трубу посматриваешь.

Гавря попросил стекло себе, Наталья Александровна подала.

— А вот, отец дьякон,— проговорила она, улыбаясь,— молодой человек хочет в стекло смотреть.

— Да ведь нынче молодые-то люди стали хуже старых,— отозвался отец дьякон, пустив в ход свой оптический снаряд.— Посмотришь — мальчишка лет двадцати, а уж у него на носу очки. Моему тятеньке под семьдесят лет, а он до сих пор ‘Апостол’ без очков читает.

— Это вот мой брат,— изъясняла Наталья Александровна, указывая на карточке мужчину средних лет, украшенного длинными баками и эполетами.

— Как они на вас-то похожи — две капли воды, сейчас видно, что вам братцы, — заметил пономарь, хотя брат был так же похож на сестру, как медведь на пятиалтынный.

— Он теперь живет в Париже,— продолжала хозяйка,— недавно мне письмо прислал. Что теперь во Франции, говорит, делается — беда!

При последних словах Наталья Александровна бросила на гостей насмешливо-пытливый взгляд.

— И в газетах теперича про эту Францию нехорошо пишут,— неожиданно хватил пономарь.— Намедни я с мельницы заехал к управляющему, а он какую-то большу-ую газету читает. Что, говорю, Павел Иваныч, войны у нас не будет? У нас- то, говорит, не будет, а вот, говорит, за границей пошаливают. И начал он тут про французов. Собираются, говорит, у них парни целою гурьбою, бродят по улице и распевают что-то такое по- своему. Он мне толковал, да я теперь запамятовал…

— А у вас в селе выписываются газеты?— полюбопытствовала кума.

— Как же, у нас на постоялый двор часто высылают ‘Губернские ведомости’,— изъяснил пономарь.— Там тоже бывает много любопытного: у кого по губернии лошадь украли, где торги и прочего хорошего немало. И полезное это дело — печатать: пропечатают, например, краденую лошадь, она и найдется, потому что вору с ней тогда уже некуда деваться.

— Да, некуда!— возразил с досадою отец дьякон, кончив обозрение альбома.— Моих лошадей тоже где-то описывали, а отыскал я их или нет?

Пономарь молча развел руками.

— Ну, что же, Потапыч,— проговорил дьякон после некоторого молчания,— нам пора и восвояси, ведь близкое ли дело…

— Нет, нет,— перебила хозяйка,— я вас не отпущу без ужина, вы так далеко ехали… Я велела готовить ужин, а пока его приготовят, пойдемте в залу и послушаем музыку.

Дьякон молча поклонился, а пономарь проговорил:

— Как вашей милости будет благоугодно, вы и так уже нас… можно сказать…

Хозяйка и гости отправились в залу. Наталья Александровна кликнула горничную и велела ей завести орган. Слух христославов поражен был ‘дивною мусикиею’.

— Тятенька, это ведь ‘По улице мостовой’? — спрашивал пономаря сынишка, дергая его за полу.

— Болтай там еще! — нетерпеливо проговорил пономарь.

— Ваш сын угадал: действительно, это ‘По улице мостовой’,— заметила Наталья Александровна.

— Господи боже мой!— с умилением произнес пономарь.— Умудрит же господь человека…

— Вам нравится?

— То есть вот как! От роду своего, можно сказать, этакого не слыхивал. Иной раз по улице с гармонией кто пройдет, и то… как-то веселит, а ведь это — господи!— всю душу заливает…

Заливши душу, гости уселись ужинать.

Собаки, почуя соблазнительный запах, столпились у стола. Одна из них, бесцеремонно просунув голову под руку пономаря, потянулась к нему на тарелку. Пономарь отломил кусочек черного хлеба и вежливо предложил собаке.

— Нет, Потапыч, она не кушает черного хлеба,— объяснила Наталья Александровна.— Кроме говядины и белого хлеба — ничего…

Пономарь вытаращил глаза и замер с куском черного хлеба в руках.

— Господи боже мой,— проговорил он наконец, покачав головой.— Подумаешь, ведь тварь — одно слово!— и та понимает себя, ровно барыня какая. Вот что значит образование!..

Хозяйка слегка покраснела и расхохоталась.

Ночь. Тихо. Частые звезды мигают на ясном небе. Снег гудит и визжит под полозьями саней.

Пономарь, с фунтом чаю за пазухой и с пятью рублями в кармане, с вдохновенной улыбкой смотрит на божий мир. Отец дьякон тихо напевает. Гавря, прислонясь к высокой спинке саней, погрузился в сладкую дремоту. Ему все слышатся звуки органа и рисуется образ Лизы: он старается припомнить все подробности своего разговора с нею…

Примечания
‘Христославы’

Впервые: Вестник Европы.— 1875.— No 5.— С. 217—240. Автограф хранится в Государственном архиве Воронежской области (ГАВО), ф. 189, оп. 1, ед. хр. 5.

О ‘Христославах’ Г. И. Недетовский писал 27 октября 1874 г. редактору ‘Вестника Европы’ М. М. Стасюлевичу: ‘Об этом рассказе я с особым нетерпением буду ждать Вашего мнения: он мне ближе к сердцу, чем все прежние &lt,…&gt, Выведенные в нем лица почти все уже сошли со сцены, но названия их все-таки неподлинны (на всякий случай). На мой взгляд, ‘Христославы’ мои по местам не дурны’.— Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР (далее — ИРЛИ), ф. 293, on. 1, ед. хр. 966, л. 4.

Тексты печатаются по изданию: Забытый О. Рассказы. Очерки. Отрывок из повести.— Воронеж: Центрально-Черноземное кн. изд-во, 1982.