Н. А. Лейкинъ
Въ деревн и въ город.
Разсказы.
Изданіе пятое.
Типографія П. П. Сойкина, Стремянная, собств. д., No 12.
1908.
ХРИСТОСЛАВЫ.
II.
III.
Христославы, Лейкин Николай Александрович, Год: 1908
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Раза два просыпался Никитка въ долгую Рождественскую ночь, будилъ спавшую съ нимъ на кровати мать и спрашивалъ съ тревогой:
— Мама, не пора-ли? Кажется, пора ужъ идти?
— Фу, Боже мой! Что такое? Что ты меня теребишь?— спросонокъ бормотала мать.
— Не пора-ли идти Христа славить…— повторялъ Никитка.
— Какое теперь славленіе, ежели еще и птухи не пли. Спи!
Никитка заснулъ, но черезъ нсколько времени опять проснулся и опять тронулъ мать за бокъ.
— Мама! А мама! Я встану. Акинфьевна ужъ копошится въ своемъ углу, должно быть сбирается въ церковь.
— Вотъ мальчишка-то неугомонный! И чего ты меня будишь, подлецъ!
— Акинфьевна ужъ встала. Я пойду Христа славить.
— Ну, куда ты теперь пойдешь? Все еще заперто. Вс спятъ. Акинфьевна вдь сбирается къ заутрени, а теб ежели сейчасъ посл ранней обдни — и то будетъ въ самый разъ. Спи.
Никитка лежалъ, но заснуть сразу не могъ. До подвала, гд онъ квартировалъ съ своей матерью, прачкой, доносился слабый звонъ колокола приходской церкви. Акинфьевна, старуха, занимавшая въ томъ-же подвал уголъ, отгороженный ситцевой занавской, продолжала копошиться, и вскор за ситцемъ занавски показался свтъ ея маленькой керосиновой лампочки.
— Который теперь часъ, бабушка? — спросилъ ее Никитка.
— Спи, спи. Еще рано. Пятый часъ. Слышишь, къ заутрени звонятъ…— прошамкала старуха.
Вскор старуха вышла изъ-за занавски уже одтою въ ветхую заячью кацевейку и въ платк на голов, держа въ рук жестяную лампочку и освщая себ путь.
— Я, бабушка, Христа славить сбираюсь, — сказалъ ей Никитка.— Вотъ изъ-за чего проснулся.
— Рано еще. Какое теперь славленье! Кто не у заутрени, тотъ спитъ.
Старуха ушла. Въ подвал опять воцарилась темнота. Никитка лежалъ около матери съ открытыми глазами и думалъ:
‘Ежели мы съ Давыдкой за славленье рубль наберемъ — сейчасъ себ салазки куплю. Вдь ежели рубль, то это, стало быть, по полтин на брата… По полтин… А салазки стоютъ три гривенника… На заднемъ двор, около помойной ямы, гору устроимъ. У Давыдки лопатка есть для снгу… Его лопатка, а мои салазки… Да нтъ, я ему не дамъ кататься… Разв чуточку… А то онъ сломать можетъ. Пусть свои салазки покупаетъ. И Васютк поварову не дамъ. А возить онъ меня на салазкахъ можетъ… Пусть возитъ. Я даже такъ… Пусть онъ меня съ Давыдкой вмст возитъ — и будетъ пара лошадей. Вотъ какъ докторскій кучеръ здитъ на пар, что у насъ въ дом живетъ. И возжи… И веревки имъ въ ротъ… Вотъ такъ и я’, мечталъ Никитка.
Но глаза его мало-по-малу закрылись. Въ его воображеніи мелькалъ Давыдка и поваровъ Васютка, бгущіе передъ нимъ, взнузданные веревками и тащущіе салазки. Затмъ замелькали какіе-то радужные круги, превратились во что-то срое, и онъ заснулъ.
Когда заутреня кончилась и старуха Акинфьевна вернулась уже изъ церкви, мать Никитки проснулась и сама уже начала это будить.
— Вставай-же, — толкала она его въ бокъ.— Чего ты? Ночью угомону на тебя не было, спать мн не давалъ, а теперь дрыхнешь. Вставай, Никитка. Христа славить пора идти. Вставай! Экъ разоспался-то какъ! Вставай! А то ковшъ воды холодной за пазуху вылью…
Мать подняла его и посадила на кровати. Онъ сидлъ, почесывался и заспанными глазами смотрлъ на мать, которая накидывала на себя ватную юбку.
— Очнись, олухъ! Иль забылъ, что Христа славить сбираешься идти! — повторила мать.
— Нтъ, я помню…— заспаннымъ голосомъ отвчалъ Никитка.— Гд мои валенки?
— Гд обронилъ, тамъ и стоятъ. Чего-жъ ты, дурашка, не слзаешь съ кровати? Слзай, ступай въ кухню къ ушату, мойся у рукомойника и живо очухаешься.
— Сейчасъ.
Никитка слзъ съ кровати, опустился на колна и заглянулъ подъ кровать — лежитъ-ли тамъ спрятанная съ вечера его бумажная звзда съ фонаремъ изъ бумаги,
— Тутъ… Цла звзда-то.
— А то куда-жъ ей дться-то? Здсь воровъ нтъ. Иди, умывайся, а потомъ я теб голову деревяннымъ маслицемъ отъ Бога помажу и расчешу гребешкомъ.
— Ты, мама, дай мн еще стерлиновый огарокъ, а то я боюсь, что этотъ скоро сгоритъ, — сказалъ Никитка.
— Да откуда-же мн взять-то еще? Вдь у меня не стерлиновый заводъ. Сгоритъ этотъ огарокъ — зайдешь въ лавочку и купишь полъ-свчки. Вдь деньги будутъ у тебя… Получишь деньги-то за славленье.
Никитка натянулъ валенки на ноги и пошелъ въ кухню къ рукомойнику умываться. Со сна его пошатывало. Черезъ минуту онъ вернулся съ мокрымъ лицомъ и съ растопыренными руками.
— Мама, дай полотенца утереться…
Мать утерла его и пошла сама умываться. Вернувшись умытая, она застала Никитку совсмъ уже проснувшимся. Онъ вытащилъ изъ-подъ кровати звзду и разсматривалъ ее. Она была сдлана изъ картона и оклеена цвтной бумагой отъ папиросныхъ обложекъ. Прилплены были на цвтную бумагу то тамъ, то сямъ кусочки фольги съ шоколадныхъ конфетъ. Коробка изъ-подъ табаку, прикрпленная сзади звзды, изображала изъ себя фонарь, изъ котораго, сквозь промасленную блую бумагу, долженъ сквозить свтъ огарка. Звзду эту смастерилъ онъ при помощи проживавшаго въ томъ-же подвал на квартир и ожидающаго мста писаря, который выговорилъ себ за это съ Никитки на стаканчикъ.
— Ну, давай сюда скорй свою голову, — сказала мать, достала изъ божницы полубутылку изъ-подъ сельтерской воды съ остатками деревяннаго масла, налила себ на руки и стала мазать сыну голову.
— Скорй, маменька… Давыдка, я думаю, ужъ ждетъ меня, — торопилъ Никитка.
— Ну, и подождетъ. Не велика птица! Такой-же прачкинъ сынъ.
Причесавъ сына, мать надла на него новую розовую ситцевую рубашку, которая стояла коломъ и сказала:
— Ну, иди. Да не баловаться по улицамъ! Прежде всего зайдите въ мелочную лавку и тамъ прославьте. Потомъ въ булочную.
— Мы, маменька, и по чужимъ лавкамъ пойдемъ, — сказалъ Никитка, накидывая на себя пальто.
— Можете. Въ мясную зайдите.
— Мы и въ портерную, и въ погребокъ.
— Портерная и погребокъ будутъ сегодня утромъ заперты. И лавочки-то только посл обда. Такъ вотъ… Лавочки обойдете — по жильцамъ нашего дома ступайте. Къ купцу, что во второмъ этаж, не забудьте зайти. Я вдь его знаю, я вдь у него прежде стирала. Теперь только они другую поденщицу для стирки берутъ. Онъ добрый и она добрая…
Но Никитка ужъ нахлобучилъ на себя шапку, схватилъ звзду и помчался вонъ изъ подвала.
На двор было еще совсмъ темно, горлъ фонарь. Въ окнахъ дома свтились огоньки. Было еще рано, но уже по двору сновали дворники. Пробжала горничная изъ булочной съ булками въ салфетк, кучеръ Пантелей несъ два ведра воды въ конюшню.
— Съ праздникомъ, Пантелей! — крикнулъ ему Никитка.— Христа славить жду.
— Иди, иди… иди къ намъ на кухню. Прославь Христа кухарк Василис.
— А какая-же мн польза отъ Василисы? Вдь она мн пятачка не дастъ?
— Ахъ, ты корыстный! корыстный! Маленькій, а смотри какой корыстный, — сказалъ кучеръ.
— Даромъ зачмъ-же?..— проговорилъ Никитка, вбжалъ въ подъздъ черной лстницы и сталъ взбираться по ступенькамъ на чердакъ къ Давыдк, гд Давыдка жилъ съ отцомъ своимъ слесаремъ и матерью, ходящей поденщицей по стиркамъ.
На чердакъ онъ вбжалъ запыхавшись. Многочисленная семья слесаря была уже вставши. Ревли маленькіе ребятишки. Мать варила въ русской печк на шестк кофе на таган, подкладывая подъ таганъ щепокъ. Самъ слесарь въ опоркахъ на босую ногу сидлъ у стола, на которомъ горла лампа, и кормилъ кашей плачущаго ребенка.
— Здравствуйте, — сказалъ Никитка.— Я за Давыдкой. Давыдка дома?
— Сейчасъ придетъ. Онъ въ булочную за сухарями посланъ, — отвчала мать Давыдки.
— Пора ужъ Христа славить идти.
— Вернется изъ булочной, такъ и пойдете, — проговорилъ слесарь.— Покажи-ка звзду-то…
— Звзда хорошая, только не вертится. Нашъ Кузьмичъ хотлъ ее сдлать мн, чтобъ вертлась, но не смогъ.
— Живетъ и эта…
— Дяденька, голубчикъ, нтъ-ли у васъ стерлиноваго огарочка для Давыдки, а то все я, да я?.. Моя и звзда, мой и огарокъ, а отъ Давыдки ничего…— просилъ Никитка.
— Откуда у насъ огарки! Видишь, керосинъ горитъ.
— Ну, что-жъ это такое! Идемъ вмст, а отъ Давыдки ничего…
— А какъ-же бы ты одинъ-то пошелъ? Нешто одному пть сподручно?— спросилъ слесарь.— Фасону настоящаго не выйдетъ, коли одинъ. По одному христославы не ходятъ. Еще и двухъ-то мало.
— Я не просилъ-бы, дяденька, но у меня огарокъ малъ. Весь сгоритъ, такъ какъ намъ тогда?
— Ну, и безъ огня хорошо! Сгоритъ — и безъ огня славить будете.
Прибжалъ Давыдка съ сухарями въ корзинк.
— Пришелъ? А я тебя ужъ давно жду, — проговорилъ онъ, увидавъ Никитку, поставилъ корзинку на столъ и прибавилъ:— Я одвшись, я давно уже готовъ даже въ пальт. Пойдемъ.
— Да выпей ты, пострленокъ, прежде хоть кофею-то съ сухариками, — сказала мать.
— Нтъ, маменька, мы пойдемъ. А три сухаря я съ собой… По дорог съмъ.
Давыдка закусилъ одинъ сухарь, два другіе опустилъ въ карманъ пальто и выбжалъ съ Никиткой на лстницу.
— Булочникъ ждетъ насъ, — сказалъ Давыдка Никитк.— Я сказалъ ему, что мы придемъ Христа славить. Онъ сказалъ, что по сладкой булк намъ дастъ.
Они стали спускаться съ лстницы.
‘Христосъ раждается, славите,’
заплъ Никитка, репетируя.
Давыдка сталъ ему подтягивать.
Въ нижнемъ этаж отворилась дверь на лстниц. Дворникъ Панкратъ въ новой полосатой шерстяной фуфайк и чистомъ передник выносилъ изъ кухни ведро разныхъ отбросовъ, накопившихся съ вечера.
— Съ праздникомъ, дяденька Панкратъ! — хоромъ крикнули ему Никитка и Давыдка.
— А, христославы! — откликнулся дворникъ.— Ну, здравствуйте, здравствуйте! и васъ съ праздникомъ… Куда? По жильцамъ?.. Да спятъ еще вс.
— Прежде по лавкамъ норовимъ.
— Зайдите въ полковницкую-то кухню. Тамъ вс вставши, кофе пьютъ.
Панкрата распахнулъ двери въ кухню и крикнулъ:
— Надо вамъ христославовъ? Христославы на лстниц. Давыдка слесаревъ и Никитка.
— Ну, что-жъ… пусть зайдутъ, — послышалось изъ кухни.— Трешенку дадимъ.
Никитка ужъ чиркалъ спички о коробку и зажигалъ звзду.
Вотъ они въ кухн. За большимъ некрашенымъ кухоннымъ столомъ, наполовину накрытымъ красною скатертью, сидли за кофеепитіемъ кухарка — полная женщина, молодой лакей — тщедушный человкъ съ усами и по утреннему не во фрак, а въ гороховомъ пиджак и горничная — рябоватая женщина. Горничная разсматривала подаренную ей съ вечера съ елки господами шерстяную матерію и говорила кухарк:
— Какъ хочешь, Афимья, а твоя матерія, что теб подарили, куда лучше. Твоя, прямо я скажу, на пятіалтынный въ аршин дороже.
— Полно, полно теб. Въ чужихъ рукахъ всякій кусокъ больше кажетъ, — отвчала кухарка.
Христославы стали передъ образомъ и задли ‘Христосъ раждается’, потомъ ‘Два днесь’… Кухарка выдвинула ящикъ въ кухонномъ стол и гремла мдяками, перебирая ихъ. Наконецъ, христославы кончили пть, поклонились и произнесли:
— Съ праздникомъ!
— Спасибо, спасибо, и васъ также…— отвчала кухарка. Вотъ вамъ три копейки… Спрячьте.
Давыдка посмотрлъ на трехкопечную монету и сказалъ лакею:
— Анисимъ Павлычъ, прибавь и ты хоть что-нибудь.
— По загривку — изволь, — проговорилъ лакей.
— Зачмъ-же по загривку-то? вступилась за христославовъ кухарка.— Дай имъ мдячекъ.
— Ну, вотъ… Изъ какихъ доходовъ? Я съ лавочниковъ на праздникъ не получалъ.
— Съ гостей сегодня получишь. У каждаго свой доходъ.
Лакей вынулъ изъ брючнаго кармана портмоне, долго рылся въ немъ, нашелъ дв копйки и далъ мальчикамъ.
— Дай имъ и за меня, Афимьюшка, дв копйки. Я посл теб отдамъ, — сказала горничная кухарк.
Христославы вышли на лстницу.
— Семь копекъ все-таки…— проговорилъ Давыдка и спросилъ Никитку, который взялъ деньги:— Сейчасъ подлимся?
— Ну, вотъ… Делжку будемъ длать по окончаніи. Я буду въ карманъ складывать, а потомъ и отдамъ теб половину.
— А не зажилишь?
— Вотъ лшій-то! Самъ безъ звзды, самъ безъ огарка и такія слова!..— попрекнулъ Никитка Давыдку.
Изъ полковницкой кухни они прямо побжали въ булочную. Въ булочной за прилавкомъ стоялъ толстый булочникъ къ блой рубах съ засученными по локотъ рукавами и въ бломъ передник. Нарочно, для ансамбля, должно быть, у него бллась и щека краснаго лица, вымазанная мукой. Онъ самъ и его жена, тоненькая, вертлявая и нарядная, съ розовымъ бантомъ на груди, отпускали покупателямъ сухари и булки. Булочница была полная противоположность своего мужа и въ довершеніе всего русская, тогда какъ самъ булочникъ былъ нмецъ, хотя и обрусвшій.
— Съ праздникомъ, Карлъ Иванычъ…— заговорили христославы и, вставъ передъ ремесленными и торговыми правами, заключенными въ рамку, подъ стекло, запли ‘Христосъ раждается’ и ‘Два днесь’… Булочникъ и булочница, не останавливаясь, продолжали отбирать булки и сухари покупателямъ, а когда христославы кончили пть, булочникъ далъ имъ по сахарной булк и пятачокъ и сказалъ:
— Ну, уходите, уходите. И такъ тсно…
Изъ булочной христославы прошли въ мелочную лавочку. Въ лавочк покупателей совсмъ еще не было. Лавочникъ, прифрантившійся для праздника въ новый синій кафтанъ, кончалъ свой туалетъ. Заколупнувъ изъ кадки русскаго масла, онъ только что смазалъ себ волосы и теперь расчесывалъ ихъ гребнемъ. Христославы, поздравивъ его съ праздникомъ, запли передъ темной иконой стараго письма, передъ которой теплилась хрустальная висячая лампада. Оставивъ расчесывать волосы, лавочникъ и самъ съ ними плъ козлинымъ голосомъ. Когда ирмосъ и кондакъ были пропты, спросилъ христославовъ:
— Выручка-то у васъ общая?
— Общая.
— Ну, вотъ вамъ пятіалтынный. Только изъ-за того пятіалтынный даю, что оба вы наши покупатели, а то у меня положеніе по три копйки на носъ.
Изъ лавочки христославы побжали въ лабазъ.
— Постой… Сколько у насъ теперь денегъ-то…— говорилъ Давыдка.— Въ полковницкой квартир получили семъ копекъ, у булочника пять…
— Да чего ты боишься-то? Не надую! — оборвалъ его Никитка.
Лабазникъ, суровый мужикъ въ нагольномъ новомъ полушубк, пившій чай за прилавкомъ въ прикуску съ карамелью, жестяная коробка съ которой стояла тутъ-же, далъ три копйки и по пар карамелекъ на брата.
Изъ лабаза христославы толкнулись въ аптеку, но оттуда ихъ протурили. Постоявъ на улиц въ раздумь, они загнули за уголъ улицы и зашли еще въ дв мелочныя лавки. Въ результат приращеніе выручки на восемь копекъ. Трактиры были заперты, мясныя и зеленныя лавки также.
— Ну, что-же, пойдемъ къ купцу…— сказалъ Давыдка.
— Надо съ параднаго подъзда идти, а то кухарка можетъ и не допустить къ купцу-то, — разсуждалъ Никитка, который былъ опытне Давыдки и ходилъ уже славить Христа въ прошломъ году съ однимъ мальчикомъ, бывъ у него подручнымъ.
— А съ параднаго швейцаръ не впуститъ, — возразилъ Давыдка.
— Впуститъ. Швейцару мы даромъ Христа прославимъ.
Они побжали къ своему дому. Швейцаръ той лстницы, по которой жилъ купецъ, выметалъ щеткой соръ изъ подъзда.
— Дяденька Калистратъ Кузьмичъ, мы къ вамъ Христа прославить, — сказалъ Никитка.
— Ага! Ну, что-жъ, славьте…— сказалъ швейцаръ и спросилъ:— Вы изъ здшняго дома, что-ли?
— Изъ здшяго, дяденька,
— Ну, славьте, славьте, пойдемте.
Швейцаръ привелъ христославовъ къ себ въ каморку, подъ лстницу. Христославы пропли. Швейцаръ протянулъ имъ пятакъ.
— Мы, дяденька, это вамъ не за деньги, а за милую душу. Не надо намъ денегъ, — сказалъ Някитка.— Пустите насъ только пройти къ купцу Родоносову по парадной лстниц.
— Берите ужь, берите… И такъ пущу, — кивнулъ имъ швейцаръ.— Сегодня пятаковъ-то мы этихъ наковыряемъ еще.
И вотъ Никитка и Давыдка у дверей купца. Они позвонились съ парадной лстницы. Имъ отворила нарядная горничная въ шерстяномъ фіолетовомъ плать и въ бломъ передник отъ груди до колнъ, съ яркимъ краснымъ бантомъ у горла и пахнувшая жасминной помадой.
— Христославы, — отрекомендовался ей Никитка.— Дозвольте у господъ Христа прославить. Мы здшніе, со двора…
— А зачмъ по парадной лстниц лзете? У насъ самъ этаго не любитъ, — сказала горничная и прибавила:— Ну, погодите, я спрошу.
Она заперла дверь передъ ихъ носомъ и вскор опять отворила и объявила:
— Идите въ столовую, а только прежде ноги хорошенько о половикъ оботрите.
Купецъ Родоносовъ въ сообществ всей семьи своей сидлъ въ столовой и пилъ утренній чай. Блестлъ громадный ярко вычищенный самоваръ, тутъ-же помщался на стол и никелированный кофейникъ, стояла на блюд сдобная польская баба, чернвшая изюмомъ. Въ углу горла елка для потхи ребятишекъ купца, которые сидли вокругъ стола и макали въ чай и ли сухари и булки. Около ребятишекъ стояли и лежали, вчера еще подаренныя имъ, игрушки. Ребятишки положили еще съ вечера эти игрушки съ собой въ постели, спали съ ними и до сихъ поръ еще не разлучаются. Купецъ Родоносовъ былъ въ новомъ шелковомъ халат нараспашку, а жена его въ юбк и ночной кофточк съ множествомъ кружевъ и вышивокъ.
Христославы, войдя въ столовую, покосились на ребятишекъ, встали передъ образомъ и запли.
— Ребятки, подтягивайте, подтягивайте! Петя! Коля! — командовалъ Родоносовъ своимъ ребятишкамъ, но т стыдились и молчали.
Родоносовъ, чтобы ободрить ихъ, сталъ подтягивать христославамъ самъ, но его ребятишки упорно молчали.
— Эка дурья порода! — выбранился онъ на своихъ дтей и, когда христославы кончили пть, спросилъ Никитку:
— Чьи вы?
— Я прачкинъ сынъ, а онъ слесаревъ сынъ. Съ здшняго двора. Маменька моя Матрена. Она стирала у васъ.
— Матрена? Ахъ, да, да… Помню…— подхватила Родоносова.
— Звзду-то сами клеили?— допытывался Родоносовъ.
— Сами.
— Молодцы! Вотъ, ребятишки, у кого учитесь. Видите, звзду себ склеили, — обратился Родоносовъ къ своимъ дтямъ.— А вы умете только ломать все, да въ носу у себя ковырять. Въ школ учитесь, что-ли?— спросилъ онъ христославовъ.
— Въ городской школ.
— Ну молодцы… Варвара Митревна! Дай-ка имъ гостинцевъ съ елки…
Жена купца подошла къ елк и стала снимать съ нея гостинцы. Никитка тотчасъ-же сообразилъ, что ихъ хотятъ отблагодарить на христославленье одними гостинцами, и сказалъ Родолосову:
— Намъ, господинъ купецъ, лучше денегъ дайте, потому мы салазки сбираемся купить, чтобы кататься.
— Дамъ и денегъ, а это само собой. Ну, вотъ вамъ по двугривенному, а хозяйка гостинцевъ дастъ! Хотите чаю?
— Пожалуй…— сказалъ Давыдка, переглянувшись съ Никиткой.
— Только поскоре, — отвчалъ тотъ, — Деньги заработывать надо.
— Вишь ты, какой торговый человкъ, — подмигнулъ ему Родоносвъ.— Въ лавку, что-ли, поступишь, когда въ школ обучишься?
— Куда мамка отдастъ, туда и поступлю. Мамка ладить меня въ портные, къ своему куму.
Отъ купца христославы уходили веселые. Никитка подпрыгивалъ, сходя съ лстницы, и говорилъ Давыдк:
— По двугривенному далъ… Добрый… Еще-бы въ трехъ мстахъ по двугривенному получить, такъ я себ салазки-то съ желзными тормазами купилъ-бы…
— А сколько у васъ теперь денегъ?— спросилъ Дашыдка.
— Да должно бытъ больше восьми гривенъ.
— Ты не говори моей мамк, сколько на мою долю очистится, а то она у меня отниметъ половину. Я скажу, что только тридцать копекъ.
— Ну вотъ… я и своей-то матери не скажу, сколько.
Посл купца, однако, сборы были плохи и по двугривенному уже никто больше не давалъ. У повивальной бабки, проживавшей на томъ-же двор, куда христославы пришли уже съ догорвшимъ и погасшимъ огаркомъ, дали гривенникъ, сапожникъ далъ пятачокъ, докторъ, къ которому ходили тоже, только выглянулъ въ кухню и выслалъ пятіалтынный, отъ актрисы просто на просто горничная выгнала ихъ вонъ, да еще выбранила пострлятами и охальниками, зачмъ смютъ звониться и барыню будятъ.
Больше идти было некуда, На двор уже разсвло. Никитка сталъ считать собранныя деньги. Оказалось рубль двадцать дв копйки.
— По шестьдесятъ одной копйк, стало-быть, на брата?— сообразилъ Давыдка.
— Да, но я теб шестьдесятъ одну копйку не дамъ, — отвчалъ Никитка.
— Это еще отчего? Не имешь права! — воскликнулъ Давыдка и на глазахъ его блеснули слезы.
— Нтъ, имю. Гривенникъ я долженъ Кузьмичу писарю за звзду отдать, за то, что онъ мн звзду помогъ смастерить, я ему гривенникъ на стаканчикъ общалъ.
— Такъ это твое дло.
— Какъ мое? Вдь и ты со звздой ходилъ? Вишь, какой вострый! Вотъ теб полтину и будетъ съ тебя. На, получай.
— Ахъ, ты, подлецъ, подлецъ!
— А! Ругаешься! Такъ я-же еще за цвтную бумагу и за клей, и за огарокъ возьму. Съ пустыми руками ты со мной пошелъ и ругаться смешь! Гривенникъ еще беру. Довольно теб и сорока копекъ.
Никитка положилъ на ступеньку каменной лстницы, на которой они считали деньги, сорокъ копекъ для Давыдки и, схвативъ звзду, побжалъ. Давыдка бросился за нимъ, нагналъ и схватилъ за звзду.
— Звзду, коли такъ, сломаю. Отдай гривенникъ!— кричалъ онъ.
— Не отдамъ. Пошелъ прочь!
Никитка размахнулся и ударилъ Давыдку кулакомъ въ ухо. Давыдка не остался въ долгу и, сшибивъ съ нею шапку, вцпился въ его волосы. Началась свалка. Оба мальчика упали на звзду и дрались лежа. Подбжавшій дворникъ растащилъ ихъ. Оба христослава ревли. У Давыдки была разсчена губа. Никитка поднялъ звзду — звзда была помята, разорвана. Воротъ у новой рубашки Никитки былъ также разорванъ, на щек виднлась царапина. Его мать Матрена, видвшая драку изъ окна, выбжала на дворъ съ вникомъ, хлестнула вникомъ Никитку по затылку, хлестнула Давыдку и крикнула Никитк:
— Иди, мерзавецъ, домой, иди! Вотъ я сейчасъ попрошу кума Захарыча, чтобъ онъ теб здоровую баню для праздника Христова задалъ.
Никитка, плача, сталъ опускаться въ подвалъ.