ХРИСТОС ВОСКРЕС
ХРИСТОС ВОСКРЕС
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Христос воскрес, Розанов Василий Васильевич, Год: 1907
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Розанов В. В. Собрание сочинений. Около народной души (Статьи 1906—1908 гг.)
М.: Республика, 2003.
Дни годовых великих праздников естественно сделались днями если не великих, то обширных припоминаний и более или менее обширных же по теме соображений. Но политика, теперь заполонившая все места, сделала то, что и дни великих праздников обратились в дни широких политических вещаний, ради которых имя праздника и смысл праздника только притягивался, как говорится, за волосы. Так, на куцую программку кадетов или трудовиков и сегодня будут натягиваться зубами и ‘Голгофа’, и ‘крест’, и ‘воскресение’… Всякий станет кивать на себя и даст понять, что их партия ‘висит на кресте’ и что от нее следует ждать ‘воскресения’. Нужно ли говорить, до чего все это противно, глупо, тошнотворно. Нужно ли напоминать, что мы должны пощадить народ и, после того как тащили его к своей политике триста шестьдесят дней, остающиеся пять дней года, ну, вот дни этих великих праздников, должны сами оставить политику и, несколько умывшись и пообчистившись от ее угара, пойти в гости к народу, поклониться ему и провести праздник у него на дому, не внося сюда ничего своего и подчинившись во всем народному и вековому.
Пора бы повестись обычаю в дни великих праздников оставлять всякую политику, восстановлять в душе так нужный для нее покой и мир. Приурочивать не праздник к политике, а политику подчинить идее праздника, не фальсифицируя его смысла: разница неизмеримая, если в нее хорошо вдуматься и твердо ее выполнить! Каждый праздник идет к нам из дали веков. Каждый прибрел и перешагнул, сохранившись неизменным, через такие события, перед которыми происшествия текущего года — малая невидимая пыль. Это, напр., Пасха, с ее смыслом, в ее обрядах, с тою же полуночною заутренею, звоном целый день, красными яичками, с поцелуями встречных людей на улице, — она, эта Пасха, прошла в том же самом виде через монгольское иго, через удельно-вечевые усобицы, ее встречали торжественно в Византии и, таясь под землею, потихоньку встречали в катакомбах Рима в дни Нерона и Домициана. Ликование шумного народа — там, тихая, подземная радость — здесь. Какие события! Сколько перемен! Ну, возможно ли, возможно ли, взглянув на эту перспективу веков, вспоминать о том, что мы живем при Думе и ее волнениях.
Праздник должен будить в нас чувство истории, историчности. Великое необходимейшее чувство, без которого человек обращается в муху-поденку. И наконец, отодвигая политику, он должен родить в нашей душе идеи религиозной философии, без которых человек тоже останется близко к мухе-поденке или ползающему по земле трудолюбивому муравью. Политика ведь сходна с муравейником, и можно всю жизнь прокопаться и проблуждать в нем, так и не узнав, что есть на свете звезды и на земле океаны. Политика мелочна, этого своего смертного греха она никак не избудет.
Если праздник Пасхи прошел такую даль веков, то это силою надежды, в нем заключенной или им внушаемой. Но из надежды этой еще так мало осуществлено! Может быть, человек оттого так и цепляется за этот праздник, что не хочет потерять этой надежды, этого обещания, что он так несчастен вопреки смыслу этого праздника.
Смысл праздника — искупление, искупленность человека. Оттого звонят колокола целый день и будут звонить всю неделю, оттого люди целуются, встретившись на улице, а в доброе старое время целовались все, даже незнакомые, что люди чувствовали себя в этот день или должны бы чувствовать, ожидают чувствовать совершенно счастливыми, избавленными от великой, неизбыточной беды. Как бы снята осада города, прекратился мор, перестал голод. И все — внезапно, без ожидания, нечаянно, не своею заслугою. Милосердие Божие — вот о чем говорит нам великий праздник, милосердие свыше, небесная помощь человеку — какие удивительные слова, вещи, понятия!
Необыкновенно трогательно читать в исторических обзорах древних религий, что коренная идея этого праздника как возможного, который настанет и должен настать, зародилась задолго до Рождества Христова. Источник этого ожидания понятен. Он коренится в слабости человека и в сознании этой слабости. ‘Мы сами ничего не можем’, ‘все в руках наших рассыпается пылью и грязью’. Явилась удивительная, плачущая надежда, что когда-нибудь ‘Бог поможет’, ‘придет Бог и поможет’ сотворенному Им человеку, который борется, усиливается, страдает, болеет, воюет, грешит, злобствует и не может выбраться из этой тины сплетшихся причин и последствий, из этой железной необходимости, , которая держит его в своих тисках, как мощные законы физики держат мелкий камешек.
Человек сознавал с незапамятных времен, что он есть что-то совсем другое, чем бездушные камни. Что его порода другая, существо другое. Что судьба камня для него, судьба замятой в обстоятельствах песчинки слишком ужасна, невозможна и немыслима! ‘Это все временно’, ‘что-то не то’, ‘не нормально’. Будет другое, — это выросло в религиозную веру, исполненную такой пламенности, которая превосходила в смысле незыблемости и несомненности уверенность в существовании окружающих физических обстоятельств. Но как ‘будет’, когда царит , это жестокое сцепление причин и последствий.
‘Бог придет! Когда-нибудь Бог придет на землю! Не покинул Он до конца сотворенного Им человека’, — верили, кричали, плакали, молились в знойных странах Сирии, Палестины, Финикии, Египта. В разных формах у разных народов, но эта вера везде была, везде зародилась. Сколько в ней идеализма, сверхчувственного! ‘Будет чудо! Бог явится среди людей на земле’.
Ну и что же? Нельзя не быть пораженным глубокою скромностью человека в массе, в народных скопищах, в силу которой он приписал свои страдания не теснившим его маленьким деспотиям Востока, не дурным законам или бесплодию почвы, а… самому себе, греху своему. ‘Я ничего не могу, потому что слаб и грешен’. Какая это разница с тем, как если бы он сказал: ‘Мне плохо оттого, что царствует Артаксеркс, не будь Артаксеркса, мне было бы хорошо, так как сам я гораздо лучше Артаксеркса и даже абсолютно хорош’. Эта пошленькая мысль размером на две недели и которой хватает только до края улицы, — эта мысль, может быть, и приходила на ум древнему человеку, но была им оставлена, как слишком пошлая. Конечно, и Артаксеркс такой же, как последний под ним раб: он и раб и мы все несчастны и дурны потому, что не умеем выйти из-под давления окружающей нас обстановки, условий существования своего, у каждого различных, но которые всех нас давят и делают рабами, а не господами. И Артаксеркс такой же раб своего трона, толпы льстецов, богатства и всемогущества, как бедняк есть раб своего голода и своей зависимости. Один поэтому несчастен и скрежещет зубами, а другой поэтому же не слышит его скрежета и не обращает на него никакого внимания. Но оба в грехе, в зависимости. Не будь давления обстоятельств на одного и на другого — и богатый услышал бы бедного, Артаксеркс бросился бы на помощь бедняку, как было в катакомбах, как осуществлялось впоследствии в идеале христианства, но, увы, только в идеале…
‘Бог придет и всех разбудит’… ‘Тогда все и все увидят’, ‘все и всех услышат’… ‘Бог спасет нас из этого мрака’.
‘Мы грешны — и придет Бог и искупит нас’, — плакали и молились на Востоке.
Чем искупит? Как?
Мировое явление, мировое состояние может быть переломлено на другое чем-нибудь мировым же. ‘Бог искупит’ свелось на ожидание мирового потрясения, мирового катаклизма, мировой трагедии. ‘Совершится ужасное, от чего мир содрогнется и — обновится’. Что же это такое? Задолго до Христа на всем Востоке забрежжила мысль, что ‘пришедший Бог умрет’, ‘искупит смертью’. Бог и смерть, Его поглотившая, какое ужасное сочетание понятий, только выслушав которое невольно содрогаешься! Смерть его поглотит, грех Его поглотит, но, войдя в самую челюсть ее, в эту зияющую черную дыру, куда все уходит и откуда никто не возвращается, Бог разрушит ее, самые столбы ее вырвет и выйдет опять к нам, выйдет из смерти и после смерти, воскресший.
Вот наш праздник! Во всем очерке.
Поэтому с необыкновенным чувством удивления мы читаем, как в знойной Сирии задолго до P. X., в определенное время года, городские жители, но преимущественно женщины, выходили в поле и, подражая манерам ищущих, бродя взад и вперед, будто кого-то отыскивая, восклицали: ‘Он умер, он умер, наш возлюбленный’. Иногда называли они его ‘утраченным’. Они имели печальный вид, при распущенных волосах, плакали и били себя в грудь кулаками. Платье на них было разорванное, убогое. ‘Он умер!’ Эти стенания, оглашавшие пустыню, продолжались три дня, ритуально. По окончании их внезапно все преобразовывалось: необычайное ликование охватывало толпу: ‘Он найден, он найден! Он воскрес, наш возлюбленный!’ Рубища сменялись блестящими одеяниями, все отдавалось восторгу, неописуемому под тем южным солнцем.
В прекрасном коротеньком стихотворении наш философ-поэт Вл. Соловьев передал этот праздник всего ближнего Востока, семито-хамитического.
И вот что ожидалось — сбылось в христианстве. Поразительные страницы Евангелия дают нам уже не намек и схему, а реальный рассказ о действительно происшедшем событии, со множеством названных лиц, свидетелей и участников события, с изложением всего хода его. ‘И камень был отставлен, пещера пуста, повивальные простыни лежали тут же, но погребенного не было’. Нельзя не содрогнуться при чтении о действительном исполнении тысячелетних чудесных ожиданий! Бог был с нами! и умер! и воскрес! ‘Христос воскресе!’
Смерть побеждена, грех разрушен. Чем? Как? Совершилась величайшая мировая трагедия: и вот это новое влияние в историю трагического начала должно бы растворить ее, размягчить так, что уже прежняя жесткость, грубость и поверхность души человеческой и жизни человеческой должна бы исчезнуть. Замечаем мы все, что когда умер у кого-нибудь близкий дорогой человек, то переживающий скорбь свою живой родственник теряет прежние грубые и жесткие черты, не кричит, не обижает, как равно не лжет и вообще не говорит пустых слов. Действие печали торжественно и углубляет. Каково же должно бы быть действие печали при мысли, при виде смерти Бога и Искупителя? Увы, наше горе в том, что мы как следует и горячо не переживаем в предшествующие дни ‘смерти Бога’ и от этого в надлежащей полноте не умеем почувствовать и ‘воскресения Бога’. Одно в меру другого: там сердце не упало так глубоко, как нужно, и теперь не подымается так высоко, как могло бы!
Великий праздник, велика его мысль, великие связаны были с ним ожидания веков. Отчего же мы все как будто грустны и чего-то все ждем, когда казалось, что уже все пришло, сбылось. В таинственном Евангелии, однако, сказано, что люди после вознесения Христова на небо должны ожидать и получат Духа-Утешителя, который будет послан им. Эти слова повторяются и в любимейшей народом нашим молитве ‘Царю Небесный’. Вообще хотя в рамках евангельского рассказа событие Голгофы и Воскресения как будто окончено, но по смыслу того же Евангелия, по непререкаемым его словам, событие это как бы живет и осуществляется невидимо в истории, в ее невидимом духовном процессе. Как по чувству нашего народа ‘кроме видимого антихриста есть неосязаемый и невещественный антихрист’, так, конечно, мы должны думать и о том, что в мире вечно есть и действует ‘Невидимый Христос’, основывающий Свое Невидимое Царство, основывающий и борющийся за него. Но Царству этому положены препятствия, границы. Свет не сразу одолевает мглу. Косный, неповоротливый, неподдающийся мир сопротивляется свету Христова Воскресения. В этой борьбе всякая наша добрая мысль, каждый хороший поступок, все серьезное в нас, торжественное, глубоко помогает Христу. И тот привет, которым сегодня мы встречаем друг друга, совершенно заменим словами одной молитвы, может быть более отвечающими теперешнему нашему моменту времени, все же несколько грустному и как бы недоконченному:
‘Да приидет Царствие Твое!’
НВ. 1907. 22 апр. No 11175. Б. п.
В прекрасном коротеньком стихотворении наш философ-поэт Вл. Соловьев передал этот праздник… — В. С. Соловьев. ‘Друг мой! прежде, как и ныне…’ (1888).
…праздник всего ближнего Востока — культ ‘утраченного’, мистерии Адониса и Атиса.